Зови меня Амариллис [Эванжелин О'Нет] (fb2) читать онлайн


 [Настройки текста]  [Cбросить фильтры]
  [Оглавление]

Эванжелин О'Нет ЗОВИ МЕНЯ АМАРИЛЛИС


Часть 1 МОНАСТЫРЬ СВЯТОЙ ТЕРЕЗЫ

Одна в комнате

— …Теперь у вас будет время подумать о своих прегрешениях!

Тяжелая дверь захлопнулась, унося ненавистный голос сестры Луизы. Мими свернулась в клубок на жесткой кровати и стиснула кулачки. За окном по пронзительно синему небу чертили свои спирали ласточки. «Вот назло не буду закрывать окно, простужусь и умру!» — подумала она. Под руку попался толстый молитвенник, и она с наслаждением запустила им в стену. Молитвенник шлепнулся, переплет отдельно. Ну и пусть. Все равно пропадать…

В каменном монастырском дворе раздались писклявые голоса девчонок — занятия кончились. Ну и пусть едят свою кашу. Воображалы противные. Все равно никто не хочет с Мими дружить. Потому что она смуглая, и волосы у нее красиво сбегают черными кудрями на плечи, и достаточно простой белой розы, чтоб украсить их. А оказывается, это плохо — курчавые волосы. Оказывается, она не такая, как все. Мими передернула плечами. Просто им завидно, что у нее папа капитан, и богатые яркие платья, и дома в саду живет покладистый пони, и качели, и много кукол, и веера из перьев. И попугай…

Мими вспомнила попугая Рокфора и загрустила. «Рокфоррр, Рррокфоррр», — милый скрипучий голос. Кот Дженкинс только дрожит усами и подбородком и думает свою кошачью думу, а трогать попугая боится. Вечером в саду цветы пахнут особенно сильно, поют цикады, брат с товарищами играет в теннис на лужайке. Ах, как же это все далеко. А тут только кипарисы, мрачный плющ и еще эти бульденежи.

Зачем ее только отдали в этот монастырь! Тут начались все ее беды: правописание не давалось, имена апостолов из Священного Писания путались в голове, книксен выходил испуганный и неловкий. И за первым же обедом она от смущения опрокинула соус. Что тут смешного? Горячий. В общем, все плохо. А теперь ее и вовсе со света сживут — после того, что она наговорила сестре Луизе. Высказала все, что думает о монастыре святой Терезы, о задаваках и о том, что сестра Летиция таскает со стола бисквиты в келью. Вот и сидит теперь взаперти и не знает, плохо это или хорошо. Может, исключат и домой отправят?

Одно определенно плохо: прогулка накрылась. А ей так важно было пойти именно сегодня! Не потому, конечно, что ей сильно нравилось чинно ходить в паре с толстой Зузу. Но с некоторых пор на их обычном маршруте по набережной и бульвару стал все время попадаться один и тот же молодой человек, стройный и элегантный, с тонкими черными усиками. И он все время смотрел на Мими. Не подавал никаких знаков внимания, просто смотрел. И ей как-то жарко делалось внутри, словно там соус горячий разливался…

А вчера на прогулке она украдкой сорвала розу и воткнула ее в волосы. Дома она всегда так делала. И он опять сидел на бульваре, а завидев их чопорную процессию, встал, как будто просто так. И тут сестра Луиза заметила розу у нее в волосах! Она зашипела как змея и велела немедленно снять это «вульгарное и неподобающее воспитаннице» украшение. Пришлось Мими бросить розу. Но пройдя несколько метров, она подняла глаза… и увидела его! Он обогнал процессию и опять попался навстречу, а в петлице у него была ее белая роза! И он приложил к розе руку, прижал ее к сердцу. Мими почувствовала, что ее щеки просто огнем пылают. Хорошо, что она от природы смуглая и румяная. Как важно было увидеть его сегодня! А теперь все пропало.

Учить грамматику не хотелось, катехизис тем более. «Почему сие важно в-третьих». Кому это надо? Мими нравилось дома читать протестантскую Библию, там было много очень даже завлекательных историй. Про любовь. Вообще-то она романы больше любила читать, в мамином шкафу каких только не было! Но тут даже Библию девочкам не дают. И романов, конечно, тоже. Одни правила. В свободное время девчонки шепчутся о разных глупостях — и жутко, и противно… но интересно. Да только ее не очень-то берут в компанию. Задерут носы, зады оттопырят и изображают кого-то, наверное, своих матушек копируют. У Мими была совсем не такая мама… Веселая, добрая. И любила все яркое, веселое. Мама тоже была смуглая и черноволосая, но отцу это не мешало. А теперь ее нет, отец всегда в плавании, вот Мими и заколотили в эти каменные стены, «чтоб выросла настоящей дамой и набралась приличных манер». Как же!

Она вздохнула. От мыслей про маму сделалось совсем грустно. Она прислушалась — в коридоре было тихо — и полезла в свой сундучок. На самом дне, под бисерной коробочкой с ненужными тут бусами и кольцами, хранилось заветное саше для носовых платков. Только вместо платков там были настоящие старинные бумаги — толстая пачка пожелтелых писем и растрепанная тетрадка. Давным-давно, года три назад, она нашла их на чердаке в куче старых кринолинов и облезлых страусовых перьев. Мими осторожно вытащила одно, и, прерывисто вздохнув, принялась читать…

Письмо от 3 июня 1808
Дорогая Кларинда!

Пишу тебе, находясь в смятении чувств, мне хочется поделиться с тобой, моей единственной подругой, самым необычайным событием в моей жизни.

Расскажу все по порядку, как оно было и как свершилось то, что должно было свершиться по воле Провидения.

В прошлом месяце мы с тетушкой Камиллой отправились в Монпелье запастись тканями и кружевом для надобностей наших летних туалетов. В магазинах и модных лавках задержались мы несколько дольше, чем следовало, и потому решили сократить дорогу домой, дабы успеть засветло, и для сего поехали через рощу. И вот на узкой лесной тропе, где с трудом могла проехать наша карета, неожиданно грянул выстрел охотника! Лошади понесли, и старый Матье, наш кучер, не мог с ними справиться. Мы не на шутку перепугались и обмерли, ведь на узкой лесной дороге мы то и дело могли разбиться насмерть о дерево, но тут навстречу вихрем вырвался отважный всадник, который и остановил нашу карету. Это оказался молодой американец Раймон Пикар, владелец плантаций в Новом Орлеане, который приехал во Францию постигать экономические науки. Перепуганная тетя Камилла в благодарность за спасение сочла нужным пригласить его в наш замок.

И он приехал, дорогая Кларинда. Моя почтенная матушка также была ему весьма благодарна за спасение дочери и встретила его приветливо, как и подобает, хотя он человек совсем не нашего круга, даже не дворянин. Тем не менее Раймон оказался весьма воспитанным и образованным молодым кавалером, и его светское обращение могло выдержать всякую критику. Я заметила, что на протяжении трапезы он часто смотрел на меня, да и он мне очень понравился. Мне захотелось, чтобы новый знакомый бывал у нас, но когда к нам изволил спуститься батюшка, он так сухо и высокомерно поблагодарил господина Пикара, что я поняла — этому не бывать. Даже хуже: батюшка предложил вознаградить его за благородный поступок! Раймон вспыхнул, но, увидев мой умоляющий взгляд, сдержался, вежливо отказался от награды и откланялся. Мне было очень стыдно за батюшку, поэтому я догнала Раймона в саду и сказала, что мы с матушкой просим завтра у нас отужинать, так как знала, что батюшка завтра уезжает в Авиньон, а матушка слаба к моим уговорам и слезам. Он хотел было отказаться, но… в общем, он согласился.

Я спросила позже матушку, почему батюшка был так неучтив к нашему гостю и спасителю. Оказалось, что матушка сама не понимает, почему батюшке отказали присущие мужчинам нашего рода такт и галантность, но думает, что виной всему плохие новости с театра военных действий — батюшка в тот день изволил сильно ругать маршала Мюрата за его нерешительность и непозволительную мягкость к мадридским инсургентам.

Так вот и получилось, что мы познакомились. На другой день он приехал к ужину, а после ужина на террасе в саду матушка задремала в кресле, и мы вышли в сад. Там в беседке мы разговорились и ощутили друг к другу ту взаимную горячность, которая вызывается только посредством стрел Купидона. Наши руки встретились, о, Кларинда! Какой огонь возжегся в моей груди! Мы долго молчали, не в силах выговорить ни слова, затем я испугалась, что матушка проснется, и поспешила прочь. Всю ночь после этого я вспоминала пожатие его руки, и грудь моя горела, как в огне.

Милая Кларинда, я ни о чем не могу думать, кроме одного: увижусь ли с ним еще?

Пиши, дорогая, я так нуждаюсь в участии и дружеском совете.

Твоя Амари.
Замок Сен-Клер, 3 июня 1808

Воспоминания о доме

В коридоре послышался шум и тут же — голос сестры Луизы:

— Tише, тише! Расходитесь по дортуарам, девушки, приводите себя в порядок. Через 15 минут жду вас в трапезной. — И тут же — холоднее:

— Зузу! Не задерживайтесь, проходите прямо к себе! Мими наказана и сегодня будет без обеда!

Мими вздрогнула. Теперь быстро: письмо — в тетрадь, тетрадь — в сундучок, захлопнуть крышку, поднять молитвенник, сесть на жесткий стул с прямой спинкой у маленького письменного стола и замереть. Только сердце сильно бьется.

Однако никто не вошел. Размеренный, как звук метронома, голос сестры Луизы затих в другом конце коридора. Недавнее раздражение сменилось обидой: она никому не нужна, никому, даже злой сестре Луизе! Мими подняла лицо, чтобы не пролились выступившие слезы, потом встала и подошла к раскрытому узкому окну.

Из окна были видны быстрые ласточки, которые летали вместе с уже подросшими птенцами, готовя их к дальнему перелету на юг, аккуратные, мощеные камнем дорожки между лужайками, обрамленными невысокими кустами бульденежа. Мими гораздо больше привлекали свободные ласточки: уж они-то ни за что добровольно не выбрали бы скучную монотонную жизнь в монастыре. А бульденежи ей и цветущие не нравились, у них совсем не было аромата.

Солнце уже миновало зенит. Мими немного оживилась: скоро его лучи зажгут зеленым светом листья плюща, наползающие на оконную раму, протянутся через комнату и упадут на маленькую подушку, которую, несмотря на поджатые губы сестры Луизы, разрешила оставить мать Эмилия, когда Мими привезли в монастырь. От солнечных лучей засверкает яркими красками вышитая шелком и золотыми нитками жар-птица и посмотрит на Мими веселым бисерным глазом. Эту подушку вышивала мама, а когда закончила, почему-то грустно сказала в ответ на восторженно-почтительное аханье мадмуазель Клементины: «Красивая, но никуда не улетит из своей золотой клетки».

Мими очень любит эту подушечку и, прибегая с занятий привести себя в порядок перед обедом, и потом, после обеда, она переглядывается с жар-птицей, сияющей в солнечном свете… Сейчас она подошла к кровати, прилегла, прижалась к маминой жар-птице щекой и вспомнила день, после которого жизнь в доме стала меняться, а потом все кончилось ее приездом сюда.

Тот день начинался очень хорошо. На улице было прохладно и пасмурно, и было решено, что не стоит выходить на прогулку, можно играть не в детской, а в большой гостиной. Они собрались все вместе: мадмуазель Клементина, малыш Анри, Мими, попугай Рокфор в своей клетке и кот Дженкинс. Пришла мама и тоже захотела поиграть в волан, только осторожно, чтобы не сбить с каминной полки фарфоровые безделушки. Все и старались играть осторожно, и от этого еще больше развеселились: Анри старался перехватить волан, Дженкинс, у которого глаза стали совсем черными от азарта, носился за ним следом, Рокфор что-то гортанно кричал на непонятном языке, смеялся то женским, то мужским смехом и хлопал крыльями на своей жердочке, и даже мадмуазель тоже стала смеяться.

Расшумевшись, они не сразу заметили, как в гостиную вошел отец и остановился на пороге. В руке он держал нераспечатанное письмо, все в ярких почтовых марках. Мими уже видела такие конверты в комнате у мамы и даже рассматривала марки, на которых были нарисованы диковинные птицы или цветы, но ей не разрешалось их выносить из комнаты. Конверты оставались лежать маленькой стопкой на мамином письменном столике красного дерева, стоявшем в простенке между окнами под ее большим портретом, написанным знаменитым художником.

Отец внимательно, даже пристально, смотрел на маму и не двигался. Первым его заметил, как ни странно, Рокфор. Он выкрикнул почему-то густым баритоном: «Бон суар, мадам!», хотя было утро, засмущался и засунул голову под крыло. Потом мадмуазель Клементина, подхватив Анри и коротко призывно глянув на Мими, быстрыми шагами вышла из комнаты. Отец машинально посторонился, давая ей дорогу и не сводя с мамы взгляда. Кот Дженкинс успел завладеть воланом и перышки торчали из его пасти в разные стороны, как дополнительные пышные усы, но в глазах у него постепенно остывал азарт.

Мими осталась стоять, и тогда отец, наконец, заметив ее, сказал отстраненно: «Пожалуйста, оставь нас, ступай к мадмуазель». Она вышла из комнаты и, когда закрывала за собой дверь, оглянулась. Лицо мамы стало серьезным, с него сошла веселая улыбка, но она стала как будто выше, а глаза цвета крепкого свежезаваренного чая стали ярче, может быть, из-за того, что в это время из-за туч вышло солнце и заглянуло в окно, у которого стояла мама. Мамина рука привычно потянулась поправить непослушную прядь вьющихся волос, которая всегда выбивалась из высокой прически. Мими замешкалась, отец нетерпеливо обернулся к ней, тогда она поспешила закрыть дверь и уйти через светлую галерею в детскую.

Мими устала вспоминать. Солнце наконец коснулось теплым лучом ее лица, осветило глаза цвета чая. Мими сомкнула веки, и ее окутал розовый туман. В этом тумане ей почудился цветок розы, сначала на каменных плитах набережной, потом в петлице у незнакомца с внимательным и ласковым взглядом. Цветок исчезал в розовой дымке, удалялся, смотрели ласковые глаза… Мими задремала, улыбаясь.

Мать Эмилия

В это время на втором этаже основного монастырского здания, в своем кабинете, где стоял большой письменный стол, затянутый зеленым сукном, кресло, которое могло поворачиваться, книжные шкафы со стеклянными дверцами, тяжелые стулья вдоль стен и статуя Святой Терезы, стояла в задумчивости настоятельница монастыря мать Эмилия.

Ей было, пожалуй, не больше 45 лет. Стройная, с еще свежим лицом в обрамлении белоснежной накрахмаленной монашеской косынки и ясными серо-зелеными глазами, всегда сдержанно-приветливая, ровная в обращении с сестрами и воспитанницами, так же, как и с попечителями монастыря, мать Эмилия пользовалась вполне заслуженным уважением. Она была хорошо образована, знала несколько языков, была сторонницей преподавания в школе не только основ теологии, но и гуманитарных предметов, музыки и даже начальных медицинских знаний. Выпускницы ее школы нередко принимали участие в работе христианских миссий в неудержимо возникающих новых колониях и всегда заслуживали самых теплых отзывов из-за преданности делу, трудолюбия и умения заботливо ухаживать за тяжелыми больными.

Все шло хорошо, но с некоторых пор мать Эмилия испытывала некоторое беспокойство. Оно было связано с появлением новой воспитанницы, дочери известного военного моряка. Год назад капитан по поручению Правительства и Географического общества отправился в длительное, возможно, даже кругосветное плавание и, учитывая известную репутацию монастыря Святой Терезы, просил взять дочь на полный пансион, обеспеченный его устойчивым состоянием. Он предупредил мать Эмилию, что у дочери пылкая и сложная натура и просил некоторого снисхождения, по крайней мере, в первое время, пока девочка не привыкнет к новой жизни. Капитан также писал, что не сомневается в высоком уровне воспитания и образования в этой школе, так необходимом в настоящее время молодым девушкам из хороших семей, и счел это объяснение достаточным.

Мими поразила мать Эмилию необычной красотой, уже заметной в 14-летней девочке, непослушными темными волосами, настороженным взглядом. Девочка ни за что не хотела расстаться со своим домашними вещами, крепко прижимая их к себе и напоминая котенка, с испуга отчаянно вздыбившего шерстку. Вещей было немного: шкатулка с незатейливыми украшениями, саше с тонкими носовыми платками, маленькая, расшитая яркими шелковыми нитками, подушка. Все это было взято с собой, несмотря на недовольство воспитательницы, сестры Луизы, и сложено в личный сундучок. Мать Эмилия заслужила быстрый благодарный взгляд Мими и ответила ей ласковой улыбкой. Даже домашнее яркое платьице в нарушение всех правил разрешили оставить в шкафу, но ходить надо было в строгой коричневой форменной одежде с белым воротником.

И правильно сделали, что разрешили: платье уже через полгода стало мало, подушка никому не мешала, а украшения все равно нельзя было носить. Сестра Луиза даже позволила себе съязвить: «Ваш сундучок, мадмуазель Мими, похож на ящик Пандоры, лучше не открывайте его».

Мать Эмилию беспокоило другое: Мими была так вспыльчива, так резка, что не смогла сойтись с другими воспитанницами. Даже с сестрами, особенно с педантичной сестрой Луизой, возникали непрерывные стычки. Девочка была очень способной, но занималась в основном тем, что ей нравилось, прежде всего, языками. Она подружилась только с толстой покладистой Зузу, которая смотрела на Мими с обожанием и готова была выполнить любую ее просьбу. Настоятельница просила монахинь быть снисходительнее к Мими, но всему есть предел. А сегодня пройти мимо жалобы сестры Луизы было невозможно: Мими сорвала на прогулке розу, вызывающе украсила ею прическу, из которой вечно выбивались кудрявые пряди, и вдобавок (рассказывая об этом, сестра Луиза перешла на зловещий шепот) кокетничала с каким-то весьма настойчивым незнакомцем, уже третий раз (!) поджидавшим воспитанниц на набережной.

Вздохнув, мать Эмилия взяла со стола серебряный колокольчик, и на его мелодичный звон в кабинет тихо вошла Мадлен, очень исполнительная и аккуратная послушница, которую можно было попросить позвать Мими, не беспокоя воспитательниц, чтобы еще раз не выслушивать потока жалоб.

Мадлен уже ушла, а мать Эмилия все еще стояла у окна; из него была видна зеленая лужайка, которую убирали молодые послушницы. Стройные, в серых скромных платьях, в белых накрахмаленных косынках, обрамлявших розовые лица, они неожиданно напомнили ей маргаритки на лугу около родительского дома. Как давно это было — просторный белый дом, луг, маргаритки…

Мать Эмилия неуверенно подошла к книжному шкафу, открыла его и взяла в руки небольшую книгу в изящном переплете. Книга легко раскрылась посередине, она была заложена сухим цветком с поблекшими лепестками, сохранившими, однако, тонкий аромат розы. Рука матери Эмилии вздрогнула. О нет! Не сейчас! Она быстро поставила книгу на место, прикрыла стеклянную створку шкафа, смущенно посмотрела на свое отражение в стекле и повернулась к статуе Святой Терезы, как бы прося у нее прощения и ожидая поддержки.

Еще раз вздохнув, мать Эмилия села за письменный стол и придвинула к себе молитвенник. В это время в дверь постучали, и появилась Мими. Она остановилась на пороге, не решаясь пройти дальше без приглашения. На фоне коридорного окна в дверном проеме четко выделялась стройная фигурка и излишне пышная прическа.

— Без розы, — усмехнулась про себя мать Эмилия и сдержанно сказала:

— Входите, воспитанница Нартен, я жду вас.

Разговор с настоятельницей

Мими послушно вошла в кабинет и присела на краешек стула. Спина вертикально, подбородок горизонтально, колени вместе, руки на коленях — так, как положено сидеть девушке из приличного круга. Настоятельница придирчиво осмотрела воспитанницу и глубоко внутри себя улыбнулась: эти волосы очень выиграли бы, если в них вплести розочку. Матовое розовое в блестящем черном — очень симпатично. Но заговорила она о другом:

— Мими, дочь моя, получала ли ты в последнее время письма от отца?

— Нет, мать Эмилия, уже несколько месяцев, как ни одного письма. Последнее было в марте с… из… с одного острова в Тихом океане. Но такое и раньше бывало, когда папин корабль не заходит в гавань, то долгое время может не быть писем. Что-нибудь случилось с папой?

— Нет-нет, что ты, успокойся. Ничего не случилось. Я просто так спросила. Все в порядке. Я уверена, что все в порядке. — Мать Эмилия помолчала, обвела рассеянным взором стены и потолок и очень постаралась не задеть девочку взглядом. — Я тебя для другого позвала.

Мими сразу нахохлилась.

— Про розу?

— Да, про розу, — настоятельница чуть улыбнулась. Ей совсем не нужна была строптивая собеседница, духовные овечки должны слушать своего пастыря с отпертыми ушами и душами. — Мими, зачем ты вплела цветок себе в волосы? — Эмилия продолжала ласково улыбаться и ее улыбка постепенно становилась все отчетливее и отчетливее. Мими видела улыбку, даже против своей воли видела, и ей вдруг расхотелось идти на вызов, а захотелось просто поговорить, объяснить. Поговорить не с монахиней и не с повелительницей своей судьбы, а с женщиной. Очень пожилой женщиной, почти старухой, 45 лет! кошмар, разве можно доживать до такого возраста! Но умной, понимающей и доброжелательной женщиной.

— Мать Эмилия, но ведь роза в волосах — это так красиво!

— Почему красиво?

— Ну как же, ведь у меня черные волосы и розочка будет так хорошо в них смотреться… Ну вы же понимаете…

— Почему ты хочешь, чтобы твои волосы красиво смотрелись?

Мими смешалась и смутилась. Действительно, почему? Она не знала, почему. Должно быть красиво, это совершенно ясно, но вот почему? Этот вопрос ей как-то никогда не приходил в голову. Она вопросительно посмотрела на монахиню.

— Мими, какая красота угоднее Господу: внутренняя или внешняя?

— Конечно, внутренняя, мать Эмилия. Но все же…

— Что все же? Ты хочешь спросить, почему люди стремятся украшать себя? Почему они надевают украшения, пользуются помадами и пудрой?

Мими благодарно кивнула. Мать Эмилия иногда умела очень ловко угадать вопрос. Это было так здорово, ведь можно не стараться его правильно задавать.

— Видишь ли, Мими, не все люди награждены Создателем безупречной формой лица. У некоторых на лице могут быть пятна или шишки. Тогда с помощью косметики они хотят скрыть свои недостатки. Просто затем, чтобы мы не пугались видимого уродства. Они заботятся не о себе, а о нас. Разумно?

Мими охотно согласилась. Конечно, если лицо усыпано крапинками или веснушками, то их надо старательно запудрить. Они с девочками сколько раз хихикали над сестрой Летицией из-за ее плохо напудренного пятна на щеке.

Настоятельница между тем продолжала:

— Ты любишь свою маму, Мими?

— Конечно, — вспыхнула девочка, — она такая добрая, она такая красивая, она… она… она моя мама!

— А если бы твоя мама не клала косметику на лицо, ты бы ее любила меньше?

— Нет, что вы, мать Эмилия. Я же маму совсем не за это люблю!

— Ну вот видишь, — монахиня еще чуть расширила свою улыбку. — Значит, важно, не что у нас снаружи, а что внутри. Значит, мы любим человека за его внутреннюю красоту. Потому что мы сотворены по образу и подобию Божию, а Господь ценит в людях прежде всего внутреннюю красоту. Суетная же забота о своей внешности есть просто проявление суетного тщеславия. Ты согласна со мной?

Мими была не только согласна со своей наставницей, но даже и чуть испугана. Она уже прекрасно знала, что тщеславие — это прямой путь к гордыне, а гордыня — это один из семи смертных грехов. Но мать Эмилия совсем не хотела пугать девушку, ей вполне достаточно было уже произведенного эффекта: Мими должна чуть меньше думать о своей внешности, освободившуюся энергию ей следовало направить на учебу. И она переменила тон:

— Ну вот, Мими, мы с тобой и договорились, правда? — Мими поскорее согласилась и даже взмолилась про себя, чтобы настоятельница не провела связи между розой в ее волосах и грехом гордыни. Ведь тогда ей не миновать бы сурового послушания. Господь услышал ее молитву — мать Эмилия неожиданно опять заговорила о другом:

— Мими, я смотрела рапортички о твоих уроках. Мне кажется, ты не очень успешна в алгебре, но зато тебе легко даются иностранные языки и ты хорошо рисуешь. Тебе нравится рисовать?

Девушка кивнула. О да, рисовать она любила. Быстрые портреты одноклассниц, монахинь, простенькие пейзажики — виды окрестностей или моря — так и слетали на бумагу из-под ее карандаша. А вот мамин или папин портреты никак не выходили, как будто шлагбаум стоял в голове и загораживал дорогу, не давал водить рукой.

— Я могу попросить сестру Луизу, чтобы она разрешила тебе рисовать в классе, если ты сумеешь выполнить задание раньше других учениц. Хочешь?

— О, мадам! То есть, я хотела сказать, благодарю вас, мать Эмилия! Конечно, хочу! Очень хочу!

— Ну вот и договорились. Можешь идти, дитя мое. — И Мими, с искренним чувством поцеловав настоятельнице руку, радостно выбежала за дверь.

Настоятельница сняла с лица ненужную более педагогическую улыбку и задумчиво посмотрела на захлопнувшуюся дверь. Пожалуй, можно было не опасаться в ближайшее время новых стычек Мими с уставом монастырской школы. И Мими наверняка уже не помнила того странного вопроса, с которого началась их беседа.

Цветочки и птички

Беседы с Зузу и тихие игры в немногие часы досуга, остававшиеся девочкам от занятий и молитв, отчасти скрашивали для Мими тягучую однообразную жизнь в монастыре святой Терезы. А еще с Зузу можно было поговорить о доме — рассказать о своем или расспросить о доме Зузу. Им так не хватало дома в строгом, чопорном монастыре с его дисциплиной…

Конечно, Жозефина-Зузу была сладкоежка, и вообще девочка простоватая, похожая на пухлого рождественского херувимчика. Она интересовалась лишь нарядами и лентами, романов читать не любила, но зато любила их слушать. И Мими вдохновенно пересказывала ей прочитанные книги, добытые из маминого шкафа в те блаженные времена, когда она была предоставлена лишь самой себе и буйному запущенному отцовскому саду.

Но с некоторых пор к их разговорам стала прислушиваться третья — высокая и гибкая Дениз, воспитанница с зелеными глазами, медного цвета косой и розовыми, как цвет шиповника, щеками. Вот только руки у нее были какие-то… грубоватые, словно обветренные, но в общем была она эффектна и выглядела гораздо взрослее подружек, хотя была старше всего на год-полтора.

Постепенно Мими перестала дичиться новой подруги и продолжила рассказывать романы, щедро приправляя их своей богатой фантазией. Новая подруга была не слишком разговорчивой, будто постоянно думала какую-то свою отдельную думу, но приветливой и спокойной в общении.

Полное имя ее звучало роскошно: Дениз Орейль де Каркассонн, она принадлежала к совершенно обедневшему роду и жила с теткой, сварливой старой девой мамзель Жервезой. Девочки хорошо знали мамзель Жервезу, потому что она каждую субботу забирала Дениз домой, а в воскресенье вечером приводила ее в монастырь.

— Ах, Дениз, как я завидую тебе, ты бываешь дома каждую неделю! — вздохнула как-то Мими. — А я так соскучилась по своим братьям, отцу, коту и попугаю! А как привольно у нас в саду!

Они сидели ранним вечером в монастырском дворе, возле постылых бульденежей. На небесах свершалась извечная борьба розового с синим, а через каменную ограду свисали ветви плюща и штамбовых роз.

— Эх, простая душа! — воскликнула Дениз. — Ты что ж думаешь, у всех дома сады с попугаями, что ли?

— Нннаверно, нет, — обескуражено сказала Мими, — ну я не знаю… Но хоть что-то ведь дома есть!

— Ну конечно! Тетка моя с ее нравоучениями! И работа! Ты хоть знаешь, зачем она берет меня на воскресенье? Цветы делать! Для венков!

У Мими даже рот раскрылся.

— Как это — делать цветы? Сажать цветы? Поливать?

— Сразу видно избалованную дочку богача, — со вздохом сказала Дениз. — Не настоящие цветы, искусственные! Для веночков невестам и венков на кладбище! И на шляпки, конечно! Из тюля и проволоки! Видишь, какие у меня пальцы?

— А зачем? — глупо спросила Зузу. Мими сразу стало неловко за нее: раз делают, значит, надо… Правда, зачем?

— Во, еще одна принцесса! Ты что, с Луны свалилась? Для продажи, конечно! Наделаем венков и сдаем их в магазин господина Клоделя «Паризьенн: цветы и птицы».

— И птиц тоже вы делаете? — совсем дезориентировалась Зузу.

— Нет. Наша специальность — цветы. Птиц делают сестры Мальвина и Опунция, две старушки. Тетка делает венки для похорон (Зузу вздрогнула и поежилась), а я — белые веночки для свадеб. У меня лучше получается, потому что у нее пальцы загрубели, только и годятся — вертеть огромные гвоздики для незабвенных покойничков.

Зузу совсем оцепенела от такого сочетания, в ее непривычной к раздумьям головке не умещались сразу прелестные веночки флердоранжа и мрачные кладбищенские венки.

— Ах, Дениз, сделай веночки для нас с Зузу! — воскликнула Мими. — Мы хорошенько спрячем их и будем мечтать, как когда-нибудь выйдем замуж!

— Да ты что, как же я их пронесу в монастырь? Сестры просто рехнутся от такой скоромной вещи! Как можно — в вашем возрасте мечтать о свадьбе! — усмехнулась Дениз. — Да и у тетки моей все на счету. Цикада не проскочит!

— Да, пожалуй, не стоит… — грустно согласилась Мими, вспомнив скандал по поводу простой живой розы. А уж тут что было бы…

Соблазны

Вдали зазвенел колокол, призывающий на вечернюю молитву, но во время молитвы, а потом и ужина, головы Мими и Зузу были заняты совсем другим. Они впервые столкнулись с необходимостью зарабатывать деньги ежедневным скучным трудом: то, что делали взрослые, до сих пор как-то не очень их касалось.

А для Дениз это было вполне привычно. Обыденно, и не так уж тяжело: в хорошие минуты у нее пробуждалось вдохновение, и цветы получались нежными, как живые, а букеты — исполненными тонкого вкуса. Такие веночки и букетики мсье Клодель даже в продажу не выставлял, они сразу шли постоянным клиенткам из благородных.

Хуже было другое: все выходные тетка непрерывно пилила Дениз. Ей все было не так: и обучение в монастыре стоило слишком дорого, и платье Дениз снашивала слишком быстро, и башмаки на ней горели, и почтительности было в ней маловато (и верно маловато!), и в голове у нее — одни амуры да романсы. Вот это уж была неправда! Поначалу. В детстве Дениз только и мечтала сорваться с окрестной детворой на обрывистый берег моря, порезвиться среди зарослей душистой дикой маслины да наловить ящериц — вечные забавы прибрежных жителей. Но с течением времени она почувствовала, что превращается в другое существо, которому уже не к лицу гонять в деревянных сабо и пускать кораблики… И вот тут-то теткино нытье и придирки и заронили ей в душу бунтарский дух противоречия. Раз тетка так поносит амуры и романсы, значит… значит надо в этом разобраться! — злорадно думала она.

И, относя воскресным вечером очередную порцию изделий мсье Клоделю — тетка приметила, что когда товар относит Дениз, мсье Клодель бывает сговорчивей и платит щедрее, — она жадно глазела по сторонам сияющих вечерними огнями и соблазнами улиц Монпелье. И вовсе не избегала встречаться глазами с молодыми людьми! Правда, вид она напускала на себя строгий и неприступный, а на заигрывания отвечала ледяными взглядами. Отчасти в ее неприступном виде повинно было безобразно длинное коричневое платье, но потом она научилась слегка подворачивать юбку в поясе и подкалывать подол, чтобы хоть немного следовать моде, а тяжелую пелерину — снимать и заталкивать в корзинку, открывая миру стройную шейку.

Конечно, о платье с заниженной талией и бантом на бедре можно было и не мечтать, равно как и о модной короткой стрижке с загогулинами на щеках, и о кастрюльной маленькой шляпке… Ух, этот ненавистный капор! Его тоже можно снять и выпустить на лоб рыжий завиток, в общем, как-то высунуться из створок монастырско-теткиной чопорности навстречу восхитительной и загадочной Взрослой Жизни!

Вокруг сияли заманчивые витрины, в уличных кафе смеялись и звенели бокалами прекрасные нарядные дамы и кавалеры, а уж афиши синематографа!.. О, какой это был соблазн! Приходилось спешить, а как хотелось задержаться и все это рассмотреть! Уговорить тетку пойти в синематограф удавалось так редко! К тому же тетка по дороге все время одергивала Дениз и скрипела, но зато как интересны были фильмы! Какая в них разворачивалась необычайная жизнь! И Дениз все-таки иногда засматривалась на афиши с портретами блистательных кинозвезд: уморительного Андре Дида, красавца Вильяма Батлера. И как-то раз…

Она зачиталась анонсом на афише синематографа «Иллюзион», как вдруг глубокий бархатный баритон негромко произнес ей в самое ухо:

— Прекрасная мадмуазель интересуется синема?

Дениз обернулась, почувствовав волну чего-то горячего и сладкого в области ключиц. Возле нее стоял хорошо одетый мужчина. Он был не молод, скорее даже стар — лет, наверное, тридцати, но одет в безукоризненный серый костюм, подтянут и не по возрасту строен. Галстук был пришпилен к белоснежной рубахе брильянтовой булавкой, на пальце — перстень с печаткой. Словом, несомненно принадлежал к наивысшему свету.

Дениз сделала неприступный вид и собралась развернуться и уйти, но джентльмен продолжил:

— Вы не должны думать дурного, уважаемая мадмуазель. Разве я похож на вульгарного уличного жиголо? Отнюдь, позвольте вас заверить в совершеннейшем почтении. Дело в том, что я — режиссер синематографа, и меня, естественно, интересует мнение столь культурной и серьезной девушки об этом искусстве.

…Режиссер! У Дениз прямо-таки дыхание в груди остановилось. Человек из этого прекрасного и недоступного мира! И такой обходительный, сдержанный! Однако она все-таки взяла себя в руки.

— Мы незнакомы, мсье. Не подобает мне вступать с вами в разговор! — и она поспешила прочь от афиш, внутри у нее все дрожало от смущения.

— Позвольте представиться: Аристид де Шато-Икем, режиссер парижской киностудии «Патэ». Приехал сюда выбрать место для съемок в вашем прекраснейшем городе, а возможно, и исполнительницу главной роли.

— Прощайте! — еле выговорила Дениз, и пустилась наутек, едва не потеряв корзинку с пелериной и капором.

…Всю эту неделю она была необычно рассеянна, получила массу дурных отметок и еле дождалась субботы. В голове у нее творился сумбур, описать который бессильно любое перо, но который хорошо памятен всем, кто не забыл еще период смятения чувств, называемый юностью.

Аристид

В следующие воскресенья она причесывалась особенно искусно, тщательно прикрыв от тетки произведение своих рук ненавистным капором, и неслась к мсье Клоделю, как будто за ней гнались. Быстро спихнув товар, она выбегала из «Паризьенн», в соседней парадной приводила себя в человеческий вид (прятала капор и подкалывала юбку) и медленно направлялась домой. Мсье Аристид неизменно ждал ее у «Иллюзиона». Он уже вызнал у нее имя, и уговорил даже угоститься оранжадом в кафе, а затем немного провожал по бульвару. Не надо быть такой чопорной провинциалкой, юной девушке это совсем не идет, это даже смешно!

Смешной Дениз никак не хотелось быть. Разве недостаточно этого шерстяного платья? Тем более что мсье Аристид вел себя безупречно вежливо и благородно. Каждый раз он небрежно рассказывал какой-нибудь эпизод из жизни кинозвезд, называя имена, от которых билось ее сердце. А в один прекрасный вечер сказал, что у нее есть данные, она могла бы тоже попробовать себя в синема!

— Но моя тетя… Она никогда не согласится… — пролепетала Дениз.

— Тетя — это не мать, дорогая Дениз. Да и что может понимать старушка в киносъемках? Ведь глупо упускать такой шанс для себя и лишать искусство новой звезды из-за замшелой старой тетки! Впрочем, я вас не тороплю. Вы можете подумать. Хотя… желающих девушек сотни, даже тысячи… Роли могут быть набраны, и кто знает, когда еще подвернется случай, и подвернется ли…

У Дениз вообще все смешалось, перед глазами крутились вечерние огни, афиши, рекламы… Она не была совсем уж наивной и видела, что Аристид поглядывает на нее «особенным» взглядом, что глаза его темнеют, пробегая по юной груди или маленькой ножке. Да и он не был ей неприятен, такой благородный и сдержанный, такой непохожий на местных развязных юнцов! Ах, как это было и страшно, и заманчиво! разве не мечтала она о мире Высоких Страстей и Чувств? Как хотелось поддаться искушению, и все же она не решалась.

— Ах, как я задержалась, боже мой! Уже темнеет! Тетка сгрызет меня! Мне, право, надо бежать!

— Позвольте, я подвезу вас! — Великолепный Аристид сделал жест в сторону потрясающего черного авто, сверкавшего лаком и никелем. — Хотя бы часть дороги! Вы сэкономите время, и выйдете за квартал от дома. Или вы не доверяете мне?

Отчаявшись попасть домой вовремя, Дениз села в машину. Никогда еще она не ездила в авто! Они бесшумно летели сквозь густеющие тени магнолий. Ее охватило непередаваемое ощущение нереальности. Уже приехали, как быстро!.. Машина мягко затормозила, Аристид галантно распахнул дверцу. Дениз уныло взяла корзинку и достала ненавистную пелерину и капор. И тут ее уши прорезал истерически-негодующий визг тетки Жервезы:

— Денииииз!!!

Тетка, обеспокоенная долгим отсутствием племянницы, решила выйти ей навстречу и как следует пробрать ее за то, что девчонка глазеет на витрины. И тут на углу увидела совершенно непристойное зрелище: мерзкая распутница, без капора, без пелерины, с предосудительно укороченной юбкой, выходит из авто! С мужчиной!!!

Дениз мгновенно оценила ситуацию и поняла, что она пропала. Все кончено: никогда теперь тетка не отпустит ее одну, не гулять ей по вечернему Монпелье и не мечтать об огнях синематографа и о Большой и Красивой Любви. А скандал, а вечный пилеж!..

…Она решительно швырнула на тротуар корзину, пелерину и капор, села в машину и захлопнула дверцу. Мотор взревел и автомобиль рванулся вперед. Дениз толчком прижало к спинке сиденья, а когда она смогла оглянуться, то увидела позади лишь поднимавшуюся за ними тучу пыли. Впереди лежали уже незнакомые ей окрестности города; тетка, монастырь, веночки — все осталось позади.

16 лет, 16 лет

В жизни Мими весь последний год прошел безо всяких событий. Мими старалась учиться и не огорчать добрую настоятельницу. Писем от отца все не было и воспоминания о доме стали потихоньку отдаляться, таять в дымке прошлого. Братья, полосатик Дженкинс, шумливый Рокфор — где они? Да и были ли они? Разве не всегда окружала ее стена монастыря, девочки-одноклассницы, ее комнатка? Разве не всегда лежал молитвенник на тумбочке, не всегда ходили они парами на прогулку, не всегда расцветали летом бульденежи на клумбе? Все, что связывало ее ныне с прошлым, были вышитая мамой подушка да пачка странных пожелтевших писем в сундучке. Мими перечитывала по одному письму в день, выбирая их наугад и часто повторяясь. Ее странно волновала та далекая жизнь в неведомой ей стране.

В день своего рождения, ей исполнялось уже 16 лет, Мими сделала сама себе маленький подарок — она прочла сразу два письма.

Письмо от 30 июня 1808
Дорогая Кларинда,

ты, конечно, знаешь о моем поспешном бегстве из отеческого дома и последовавшем за тем скандале и о гневе моих родителей. После того, как батюшка решительно заявил, что ни о каком браке с Раймоном не может быть и речи, я совсем потеряла голову от горя. Когда Раймон ночью проник в сад, я выбежала к нему в полном отчаянии и поведала о крушении наших надежд. Раймон также был сражен этим известием, а узнав, что назавтра меня отправят в монастырь и мы не сможем более встречаться, предложил немедленно бежать. Другой возможности представиться не могло, так как батюшка определенно сказал, что из монастыря я выйду только под венец, — и я согласилась!

Трепеща от страха, я тихо пробралась в свои комнаты, оделась в платье своей горничной и ее чепец, взяла ее корзинку, в которую положила самые необходимые вещи, какие смогла найти в этой горячке, и выбежала в сад. Раймон помог мне перебраться через забор, подсадил на своего коня, и мы укрылись на близлежащем хуторе, щедро заплатив мельнику за то, что он пустил нас переночевать, и за молчание. У него же Раймон купил для себя платье мастерового, чтобы обмануть возможных преследователей, и обменял породистого скакуна на крестьянскую лошадь с телегой. Весь следующий день мы ехали в простой телеге до Марселя, изображая семейную пару простых горожан. И таким образом нам удалось скрыться.

Я с трудом изыскала возможность передать тебе весточку и вот пишу, уверенная, что ты сохранишь мою тайну. Я нахожусь в Марселе, в доме нотариуса, господина Лепелетье и его жены. Это друг и компаньон Раймона, его поверенный во Франции. Он проникся нашим отчаянным положением, когда Раймон привез меня к нему и заявил, что не мыслит жизни иначе, как женившись на мне. Скоро из марсельского порта отправится в Америку большое торговое судно «Деи Глория», капитан которого, господин Фландри — земляк Раймона и его друг — согласился тайно переправить нас в Новый Орлеан. Говорят, что господин Фландри очень опытный капитан и что он уже много раз беспрепятственно ускользал от английских сторожевых фрегатов. На судне есть католический священник, и Раймон надеется уговорить его обвенчать нас в пути.

Любезная подруга, я то пугаюсь безмерно всего, что натворила, то возношусь в небеса в надежде на будущую жизнь с Раймоном, то терзаюсь разлукой с матушкой и домом, то страшусь, как меня примут в семье Раймона и как я буду жить в дикой Америке среди ужасных дикарей и хищных зверей. Раймон смеется над моими страхами, он говорит, что дом и сад в его имении под Новым Орлеаном ничуть не хуже богатых французских домов, что у него много слуг и рабов, и что его матушка — добрейшая женщина и непременно полюбит меня. Однако я ни минуты не жалею, что предпочла Раймона и его неведомые края размеренной жизни и замужеству с каким-нибудь постылым светским щеголем с длинным титулом.

Прощай, дорогая Кларинда, как только я прибуду в Новый Орлеан, непременно постараюсь подать тебе весточку.

Твоя отчаянная подруга А.
Марсель, 30 июня 1808
Письмо от 17 ноября 1810
Дорогая Кларинда!

Прошло прочти полгода, как я тебе не писала. Я получила все твои письма, такие радостные, веселые и интересные — но ты поймешь сейчас, почему я не могла на них ответить.

Ты помнишь, конечно, в последнем письме я писала, что ожидаюпоявления маленького к концу сентября. Но буквально через неделю я вышла утром из своей спальни на втором этаже, собираясь спуститься к завтраку. На верхней ступеньке лестницы что-то лежало, что-то странное, то ли тряпка, то ли пучок травы. Ты же знаешь, я немного близорука и не могла разглядеть, что это такое. Тогда я нагнулась посмотреть, и тут у меня закружилась голова, и я упала.

Я еще успела увидеть, как в холл зашел Раймон, вернувшийся с утреннего обхода плантаций. И я прокатилась по всей этой лестнице, сверху донизу…

Я плохо помню, что было потом. Я несколько недель провела в горячке, и врачи удивляются, как я выжила вообще. Но ребенок — ребенка не стало. Когда мне об этом сказали, я думала, я сойду с ума. Если бы не Раймонда — о, мне страшно даже писать такое, это великий грех, но если бы не малышка — мне бы совсем было незачем жить.

Я до сих пор еще очень слаба и едва встаю с постели. И мне впервые за все это время захотелось вернуться домой. Конечно, я скучала и раньше, и вспоминала и дом, и матушку, и батюшку, и всех своих милых подруг, но никогда это чувство не было таким острым. Я постоянно перечитываю твои письма и перебираю те немногие вещи, которые я взяла из дома. Вещей было совсем мало, и большая часть из них — белье, одежда, какие-то мелочи — куда-то делась. Осталась серебряная пудреница, платок, вышитый когда-то матушкой, корзинка, в которой я храню теперь свое рукоделие…

И еще один старинный портрет. Он достался мне от бабушки, ее звали так же, как и меня, на портрете она изображена совсем маленькой девочкой, года четыре, такая смешная, и держит букет амариллисов в руках. Портрет сам небольшой, но он в довольно тяжелой позолоченной рамке. Раймон потом смеялся, когда обнаружил, что я взяла его с собой. Но я же не могла его оставить! Бабушка умерла, когда мне было 6 лет, но я ее хорошо помню. И она мне часто показывала этот портрет, и говорила, что я очень на нее похожа, и еще что-то, как будто очень важное — но я ничего не понимала тогда, конечно.

Написала — и как будто стало чуть-чуть полегче. Конечно, никуда я не уеду. Здесь теперь мой дом, моя семья, моя судьба… Пиши мне, Кларинда, пожалуйста, пиши почаще. Спасибо тебе большое, что написала мне о доме, о матушке. Если ты когда-нибудь увидишь ее… хотя нет, не надо, пусть все остается как есть.

Твоя Амариллис.
Луизиана, 17 ноября 1810
Мать Эмилия, встретив Мими в тот день в коридоре, поздравила воспитанницу с днем рождения и сама вколола ей в волосы красивую розу. «Но как, почему?» — вскинула глаза девушка. Настоятельница не ответила, она лишь улыбнулась чуть грустно и ушла к себе в кабинет. Эмилия только что вернулась с епископской аудиенции и знала уже, что недолго ей предстоит жить в любимом ею монастыре. Настоятельницу ждал перевод — срочно требовалась руководительница для новой миссионерской станции, организуемой в джунглях Сенегала.

Мужчина и женщина

Август стоял над городом тяжелым, влажным, удушливым облаком. Даже мальчишка-газетчик не шумел и не предлагал всем свои желтые листки. Торговки не пытались перекрикивать друг друга, обмахиваясь бумажными веерками в тени чахлых деревьев.

Молодой человек в соломенном канотье поздоровался с булочником и вошел в подъезд невзрачного дома.

— Здравствуйте, мсье де Сансе, мадам уже пришла, спрашивала о вас. — Пожилая консьержка махнула рукой куда-то вверх. Мягко звякнул серебряный колокольчик, хлопнула дверь. Город вернулся к привычному оцепенению.

— Николя, вы опоздали. Я жду вас уже более часа. — Перед огромным зеркалом в прихожей стояла очаровательная молодая дама, лет двадцати трех, в неприлично коротком платье из бледно-голубого шифона. В ее руках была модная шляпка, которая так шла к черным, коротко стриженым волосам.

— Но дорогая моя, вы же дождались? — молодой человек нежно приобнял даму, поцеловал блестящий локон, кокетливо заправленный за ушко. — Право, я отказываюсь вас понимать. То я слишком тороплив, то заставляю вас ждать.

— Поумерьте свой сарказм хотя бы сегодня. Или вы забыли?

Молодой человек тихо засмеялся. Все-таки она хороша! Зеленые кошачьи глаза, белая, почти прозрачная кожа.

— Николя, вы скучны. Что за странная привычка ухмыляться по поводу и без? — девушка бросила шляпку и резко повернулась. Перед ней стоял невысокий, но крепко сложенный мужчина, с маленькими тонкими усиками, одетый по последней парижской моде. В руках у него был букет белых роз. Девушка вздохнула, капризно посмотрела на цветы и ушла в гостиную.

— Но Марина! Нельзя же так. Я бегу к вам через полгорода, стараюсь сохранить эти очаровательные цветочки свежими… Вы же всегда любили розы! Марина! Вы всерьез обижены или просто онемели от возмущения? — Николя прислушался. Позвал еще раз. Букет отправился вслед за шляпкой на пол, туда же полетело канотье. В гостиной звякнул телефон. Николя устало подмигнул своему отражению в зеркале и прошел в кабинет.

Достав из жилетного кармана небольшой ключик, он открыл самый верхний ящик рабочего стола. В глубине, между счетами и банковскими чеками, пряталась небольшая синяя коробка. Николя открыл ее. Внутри поверх пачки бумаг лежала засохшая белая роза…Сколько же ей сейчас лет? Шестнадцать или около того. Наверняка стала еще красивее. Хотя как можно быть красивой в этой коричневой робе? Николя улыбнулся, представив ее глаза. Детские, напуганные, смущенные, бездонные, карие. А старушку Эмилию направляют в Сенегал. Милая непреклонная Эмми. Какого черта понесло ее в монастырь? Николя задумчиво поднес розу к губам. Пожалуй, пора действовать. Эмилия поглощена сборами, многочисленные сестры — ее проводами. Он не услышал, как открылась дверь кабинета и глухо застучали по ковру каблучки.

— Я смотрю, вы не теряете времени даром, — спокойный голос Марины как будто прокрался в мысли. — Звонил де Ланкре, предложил отпраздновать последние новости. Будьте готовы к шести и прихватите бумаги, возможно придется обсудить некоторые дела.

— Марина, душа моя, избавьте меня от Ланкре, умоляю вас! Скажите ему, что я сломал ногу, что я умер! О делах поговорим позже, скажем, недельки через три. — Николя незаметно убрал розу в карман и повернулся. Марина сидела напротив него, постукивая серебристыми ногтями по столу. Ее глаза излучали недовольство и раздражение:

— Что ж, поступайте как знаете. Но сегодняшний вечер вы проведете дома, со мной. Я заказала устриц.

— А завтра я уезжаю. Дня на три. Может, на пять. Не больше. Матушка Эмилия покидает нас, я должен с ней проститься. — Николя подался вперед, поймал руку Марины, поцеловал. — Ну хватит, хватит уже, пойдемте-ка лучше откроем бутылочку вина. Мы с вами заслужили этот праздник.

В гостиной Николя наполнил два хрустальных бокала, сел на низенький диван рядом с Мариной. Легкий сквозняк всколыхнул шторы и принес с улицы запах белой акации. Марина пригубила вино, вздохнула.

— Почему вы не можете хотя бы на один вечер забыть о делах? Об овечках, коровках, об этом захолустном городишке? Я уже не могу видеть вашу синюю коробку. Все мысли — только о ней. Как будто весь мир сосредоточен в паре старых бумажек и древнем гербарии. Николя, вы правда считаете, что я ничего не понимаю? Ваша сентиментальность угнетает. — Девушка поставила бокал на пол и пристально посмотрела в глаза Николя. Он несколько мгновений удерживал ее взгляд, потом медленно наклонился, прикоснулся рукой к ее подбородку. Провел большим пальцем по идеально накрашенным губам. Другой рукой накрыл ее тонкую, как будто выточенную из алебастра кисть и сильно сжал хрупкие пальцы.

— Милая моя, вы прекрасно знаете, что от этих бумажек зависит наше с вами благополучие. И если я не сделаю того, что должен, поезд уйдет без нас. Или вы готовы проиграть этот раунд даже не начав его? С вами определенно что-то происходит, — в глазах Николя вдруг сверкнул металл, хотя голос по-прежнему был тихим, мягким, вкрадчивым. Он встал, подошел к камину и взял с полки серебряный портсигар. Щелкнула зажигалка, воздух наполнился запахом крепкого табака.

— Завтра я еду в Монпелье, встречусь с распорядителем старого замка, попробую подробнее разузнать о миссии Эмилии. Заодно…

— Заодно сорвете еще пару розочек в свой гербарий!

— Марина, я вас просто обожаю! Заодно я попробую навести справки о бумагах старой Амариллис. Карта не могла сгинуть. А вас я попрошу пока заняться де Ланкре. Мне только кажется или он опять стал слишком любопытен?

Николя налил еще вина, и перед его глазами возникла старая улочка, стеклянная витрина обувного магазина и девушка с черными волосами, примеряющая красные туфельки. Как будто почувствовав что-то, она обернулась. Вдруг на ее месте появилась другая — смуглая, робкая, в ореоле вьющихся локонов. Нежные губы дрогнули в улыбке, и видение растаяло.

Николя из-под ресниц взглянул на Марину. Как она похожа на ту! Особенно издалека, в полумраке. Это сходство заставило его тогда войти в магазин и заговорить о чем-то. Он заплатил за туфли и сам не заметил, как оказался в небольшой квартирке с видом на городской парк. А потом была зима и Этьен де Ланкре. Письмо из Квебека, две пожелтевшие газетные вырезки. Марина сильно увлеклась, но почему-то осталась с Николя. Однажды галантерейщик назвал ее «мадам де Сансе» и все приняли это как должное.

Предложение Этьена сначала выглядело фарсом, эдаким всплеском эмоций в повседневном круговороте. Но внезапно Николя потерял работу, банк арестовал его счета. Опять возник де Ланкре с новой статьей из «Исторического вестника» и с искалеченной старинной брошью. Безумная авантюра обрела смысл, и Марина уговорила Николя ввязаться в игру.

— Я поговорю с Этьеном, — Марина встала с дивана, — и даже выпью с ним чашечку кофе. А если он пригласит меня на ужин, не стану отказывать. И пусть вас мучает совесть и самые страшные подозрения.

Из окна потянуло прохладой, жара отступила, в парке зазвучал фокстрот.

— Пойдемте-ка на улицу! Я осел, Марина, я целую вечность не приглашал вас танцевать. Но я исправлюсь! А потом, ночью, я подробно расскажу вам о белых розах, и обещаю, этот рассказ займет вас до самого утра.

Глаза Марины засияли, девушка скользнула в его объятья. Николя прижал ее к себе и с наслаждением вдохнул аромат ее волос.

В поезде

Вагон качнуло и задремавший было Николя проснулся. Мелькающее между деревьев вечернее солнце неприятно било в глаза и он задернул занавеску. До Монпелье оставалось не более часа езды. Он снова принялся обдумывать завтрашнюю встречу. Интересно, какой он, этот замок? Николя там никогда не был, умерший 3 недели назад старый граф терпеть не мог дальних родственников. Замок вроде бы жутко древний, со времен крестоносцев, или даже еще раньше. Толстые стены, увитые плющом, маленький дворик… Николя тряхнул головой, отгоняя наваждение — дворик не имел никакого отношения к замку. Да и стены тоже. Это были совсем другие стены…

Николя окунулся в воспоминания. Почти два года прошло с тех пор, как он посетил мать Эмилию — а точнее, тетушку Эмми — в монастыре. До этого ему не приходилось бывать там, посещение женского монастыря посторонними мужчинами не поощрялось, и они всегда встречались где-нибудь в городе. Однако в тот раз Эмилия приболела, а семейные дела требовали срочной встречи, и он отправился в монастырь. Тихая послушница незаметно провела его в кабинет. Белые стены, простая мебель, статуя в нише. Наверное, такая обстановка должна была бы навевать мысли о Боге, но на Николя она навевала только тоску.

Они тогда довольно быстро решили все дела, обсудили последние новости, и Николя, продолжавший чувствовать себя неуютно, собрался уходить. Эмилия сидела за столом, а Николя рассеянно подошел к окну. Маленький садик, стиснутый каменными стенами, рвущийся по этим стенам на волю кустарник, серые и коричневые платья монашек — или это были послушницы, он плохо разбирался в таких деталях — навеки замурованных в этих стенах… Одна из девушек привлекла его внимание. Она неподвижно стояла отдельно ото всех, теребя сорванную веточку, глаза ее были устремлены куда-то в небо, совсем еще девочка, с неоформившейся фигуркой, да и не разглядеть никакой фигуры под этим бесформенным балахоном. Неожиданно девушка повернула голову и посмотрела прямо на Николя. Конечно, она не могла его видеть, ее взгляд просто случайно упал на окно, за которым стоял молодой человек. Но столько тоски было в этом взгляде, в этих огромных карих глазах, и Николя показалось, что она с надеждой смотрит на него.

Сзади незаметно подошла Эмилия.

— Бедняжка Мими, она никак не может привыкнуть к монастырской жизни.

— Она здесь недавно? — спросил Николя. — У нее такой печальный вид. За что ее отдали в монашки?

Эмилия усмехнулась:

— Никто ее не отдавал в монашки, как ты выражаешься. Она учится в нашей школе, только и всего. Ее отец — известный путешественник, Франсуа де Нартен. — Фамилия была Николя известна, о капитане недавно писали газеты в связи с новой экспедицией, организованной Географическим обществом. — Она здесь всего около месяца, все бунтует. Ничего, время пройдет, привыкнет.

Голос настоятельницы звучал ласково и заботливо, и, конечно, в обучении в монастырской школе не было ничего ужасного. Большинство девушек из знатных семей училось в таких школах, у Николя у самого было две сестры. Он опять глянул в окно. Мими уже отошла в глубь сада, и, кажется, была увлечена беседой с другой девочкой, низенькой и толстенькой. Николя вспомнил, как сестры, приезжая на каникулы, с удовольствием рассказывали о школьных подругах, о мелких проказах. Но почему-то не давали покоя устремленные на него темные глаза, в которых как будто читалась мольба о помощи.

— Монпелье, Монпелье! Прибываем в Монпелье! Кому в Монпелье?! — голос кондуктора отвлек Николя от воспоминаний. Он подхватил небольшой саквояж и уже через несколько минут стоял на платформе, оглядываясь в поисках извозчика, который отвез бы его в гостиницу.

Загадки замка Сен-Клер

На следующей день погода испортилась; впрочем, после удушающей жары это было даже приятно. Несмотря на позднее утро, стоял густой туман, и замок выглядел особенно мрачно и загадочно под нависшими тучами. Так вот он какой, замок графов де Сен-Клер! Снаружи вполне живописно… Интересно, что внутри? Николя почему-то представились мрачные лабиринты с бегающими крысами. Говорят, старый граф не был поклонником прогресса.

Однако гостиная, куда его провели, имела вполне современный вид, большие окна давали достаточно света несмотря на сумрачный день, а в камине весело потрескивал огонь.

— Господин Насдак сейчас придет, — объявил приведший его сюда угрюмый слуга и исчез.

К своему удивлению, в гостиной Николя оказался не один. Навстречу ему встала неопределенного возраста дама в бледно-зеленом платье, с пепельными волосами, убранными в странного вида прическу, и с визгливым — как это немедленно выяснилось — голосом.

— Позвольте представиться, Николя де Сансе. Я, в некотором роде… — Николя замешкался.

Однако дама, видимо, не нуждалась ни в каких пояснениях:

— Де Сансе, де Сансе… — затараторила она тут же. — А, так вы потомок того де Сансе, который женился на Гризельде, младшей дочери Антуана де Сен-Клер, или Антуана второго, как его называли, поскольку был еще первый Антуан, живший на сто лет раньше… Все ясно. Нет, вы никоим образом не можете претендовать на наследство!

— На наследство? Да я и не собирался… А разве… разве у графа не было детей? — Николя знал, что не было, он все-таки готовился к этому посещению, но сейчас решил, что ему стоит казаться неосведомленным. — И ведь есть еще младший брат.

— У графа не было детей! То есть был сын, который умер во младенчестве, и еще была дочь, которая вышла замуж за англичанина, уехала с ним в Индию, и там тоже умерла лет 15 назад. А брат — вы ведь имеете в виду Максимена? — так он же не родной брат, а всего лишь двоюродный, и там сложная история.

— Мадам, извините…

— Мадмуазель! Мадмуазель де Сен-Клер. Да, да, де Сен-Клер, но вы можете звать меня просто Полетт, ведь мы же родственники, хотя и дальние, но вы чем-то похожи на молодого Мишеля, вы не знаете Мишеля Дабу? Хотя откуда вам знать, он сын моей бедной сестры, но родственная связь всегда чувствуется. Вот и мой брат… Да, так я о наследстве. Видите ли, ситуация с наследством очень запутанная. Когда еще в конце 16-го века…

Николя вполуха слушал Полетт, одновременно соображая, не может ли он извлечь какую-нибудь пользу из услышанного. Если история с наследством затянется надолго, а похоже, так оно и будет, пожалуй, это хорошо… Неожиданно нечто сказанное Полетт привлекло его внимание:

— Амариллис? Вы сказали — Амариллис?

— Да, да, Амариллис была единственной дочерью Эжена, и если бы она вышла замуж и у нее родился сын, именно этот сын был бы единственным и законным наследником де Сен-Клеров.

— Странно, что я никогда не слышал о ней.

— Ничего странного! — с энтузиазмом заявила Полетт. — Ничего странного, там была темная история! Она сбежала с каким-то матросом. Впрочем, говорили, что ее похитили, но я в это не верю, хотя кто может знать, столько лет прошло, больше ста. Короче, отец, то есть этот самый Эжен, запретил всем упоминать ее имя и никто никогда ничего о ней больше не узнал. Говорили, что она оказалась в Америке, но это все слухи, слухи… А право наследования перешло к младшему брату Эжена, Николя, да, его звали Николя, так же, как вас, и у этого Николя было шестеро детей…

Значит, де Ланкре был прав, и Амариллис действительно происходит из Сен-Клеров! Если эта та самая Амариллис. Впрочем, по времени все сходится, и история про то, что она сбежала с матросом, подтверждает… Правда, это значит и другое — Амариллис никогда не возвращалась во Францию и никогда не поддерживала связей с родственниками, и в замке искать что-либо бесполезно. Надо, надо искать потомков Амариллис, а вот интересно, если у нее действительно был сын, остался ли он законным наследником?

— Таким образом и получилось, что сейчас имеется 3 претендента, — закончила Полетт торжественно.

— Но ни вы, ни я ими не являемся, — в тон ей добавил Николя.

— Но мой брат, я уже сказала, или я не говорила? Мой брат Фредерик де Сен-Клер, сын Ванессы…

— Да-да-да, я это понял! — быстро ответил Николя, чтобы предотвратить новый поток генеалогических сведений. — А почему он сам не приехал сюда?

— О, Фреди такой беспомощный. Он как ребенок. А его жена!..

— Так он женат?

— Увы, увы! Его жена — ужасная женщина! Вы представляете, она американка! — Полетт произнесла это так, как будто объявляла, что жена ее брата является аллигатором. — Нет, не то чтобы я считала всех американок такими ужасными, моя подруга Кэти, например, очень мила, хотя и из Бостона. Но эта — о! она ходит в брюках, курит сигары!..

— Какой кошмар!

— Вот, вы меня понимаете. К счастью, она понятия не имеет об этом замке. Представляю, что бы она могла здесь натворить. Она бы устроила здесь какой-нибудь новомодный отель, разломала бы стены…

Неожиданно Полетт замолчала, уставившись на что-то за спиной Николя. Он оглянулся. В гостиную входил невысокий толстенький человечек с небольшой черной, как смоль, бородкой и блестящей лысиной. Несомненно, это и был господин Насдак, распорядитель замка.

— Извините, ради Бога, что заставил вас столько ждать. — Голос Насдака был мягким, низким, но каким-то неприятным. — Дела, дела, со всеми этими изменениями, знаете ли… А вы, стало быть, родственники?

Полетт принялась объяснять что-то про своего брата, а Николя, сославшись на бабушку Гризельду, выразил желание осмотреть замок. Наcдак повел их по комнатам, охотно объясняя, что вот здесь розовая гостиная, а там голубая, а это библиотека… Дом казался вполне обжитым и ухоженным, никаких крыс здесь, конечно, не было, и везде было проведено электричество. В одной из галерей, впрочем, довольно темной, Наcдак указал им на висевший на стене портрет:

— Обратите внимание, вот это сам Огюстен де Сен Клер, так сказать, основатель рода.

— Он построил замок? — быстро спросил Николя.

— Нет… — почему-то замялся распорядитель. — Замок был построен раньше… Огюстен участвовал в одном из крестовых походов, и, по преданию, привез откуда-то с востока несметные сокровища, которые и заложили основу всего последующего благосостояния рода Сен-Клеров.

— О, да, да, — вмешалась Полетт, — у него был старший брат, которого Огюстен, вроде, того, — и она сделала жест руками, как будто откручивала голову курице.

— Это были темные времена, — проворчал Насдак.

Николя тем временем разглядывал другие портреты, украшавшие стены галереи. Мужчины и женщины в старинных одеждах, пышных и не очень, с кинжалами и розами в руках. Один из портретов, изображающий молодую девушку в белом платье и с черными локонами, чем-то привлек его внимание.

— А это кто?

— Это? — переспросил Насдак. — Понятия не имею. Судя по всему, не очень важная персона. Наверное, умерла молодой. Вот посмотрите лучше сюда, это знаменитый Поль-Филип…

— Я знаю, — опять вмешалась Полетт. — Он был алхимиком, колдуном и ужасным злодеем. Говорят, свою первую жену он живьем замуровал в стену!

— Здесь?

— Да, да, в этом самом замке, — она притронулась к ближайшей стене, — может быть, сейчас мои пальцы касаются…

— Ну, это вряд ли, — усмехнулся Насдак, — стены здесь, конечно, толстые, но не настолько, чтобы замуровать кого-нибудь, тем более живьем. Да и легенда это всего лишь…

— Не скажите, — не унималась Полетт. — В нашем роду творились темные дела. А замуровал он ее, наверное, где-нибудь в подвале. Здесь есть подвалы?

— Да, конечно.

— Давайте, давайте пойдем и посмотрим!

— Но там нет ничего интересного, темно, грязно и хранится всякий хлам.

— Ну пожалуйста, — настаивала Полетт, — это же так увлекательно.

— К сожалению, это невозможно, — твердо ответил распорядитель, — в подвал не проведено электричество, а свечи кончились. Пройдемте лучше в оранжерею, а потом я покажу вам сад.

— Какой неприятный человек, — проговорила Полетт, когда осмотр закончился и они остались одни на террасе, в ожидании обещанного Насдаком экипажа, который должен был отвезти их, куда они пожелают. — Он даже не предложил нам перекусить. А я так проголодалась!

Похоже, она намекает, чтобы я пригласил ее в ресторан, подумал Николя. Может быть, так и сделать? Не исключено, что она знает что-то еще про Амариллис, да и про бабушку Гризельду я бы ее порасспросил заодно. Николя и сам хотел есть, а потом можно было бы отправиться в монастырь. Интересно, что делают воспитанницы монастырской школы в это время дня?.. Желая получше уяснить обстановку, он спросил:

— Я думал, вы остановились здесь, в замке. На правах близкой родственницы. Или вы тоже живете в гостинице в городе?

— О нет, замок слишком мрачен. А гостиницы я не люблю, да и не очень-то это пристойно — останавливаться одинокой женщине в гостинице. Нет, нет, у меня есть гораздо лучший вариант. Здесь неподалеку живут две очаровательные старушки, они старинные подруги моей бедной матушки, вот у них-то я и остановилась. Они делают птиц, представляете?

— Птиц?

— Ну да, таких миленьких птичек. Да не живых! — рассмеялась Полетт, глядя на ошарашенный вид Николя. — Искусственных, для украшений. Они сестры. Не птицы, хотя птицы, наверное, тоже все сестры, но я говорю про старушек. А знаете что, Николя, не поехать ли нам с вами прямо туда? Мальвина с Опунцией — так зовут моих старушек — будут ужасно рады! В деревне так мало развлечений…

Николя задумался.

Женщина и мужчина

В небольшом уютном кафе играла тихая музыка. Марина откинулась в кресле и неторопливо закурила сигарету. Этьен захихикал:

— Прямо так и сказала?

— Ну да. Забудьте, говорю, вашу дурацкую коробку, видеть ее не могу!

— Смотри, Марина, не переиграй.

— Не бойся, он крепко сидит на крючке. Теперь он уже и сам верит, что это его идея, и чем больше я буду его отговаривать, тем больше он будет стараться убедить меня, что это в моих же интересах! А тут еще эта девчонка, очень удачно все вышло, а ведь он уверен, что я безумно ревную к ней.

— А ты не ревнуешь?

— Этьен! Не смеши меня! Давай лучше решим, каким будет наш следующий шаг.


Часть 2 ПОБЕГ

В далекой Африке

По темной поверхности старого изношенного сапога торопливо бежал маленький черный муравей. Он спешил куда-то по своим неотложным муравьиным делам, еще не понимая, что из привычного мира попал совсем в иной, где нет прежних знакомых дорог и правильный путь необходимо выбирать заново.

— Не надо хмуриться, капитан, — широкая ладонь гиганта Жан-Поля опустилась на плечо Франсуа, — все уже позади.

— Полегче, убийца! — взмолился капитан Франсуа де Нартен, морщась от боли.

— Ну-ну, — усмехнулся гигант, — клянусь зубом морской акулы, вы притворяетесь. Всего лишь большая царапина! Мимолетный воздушный поцелуй коварной африканки.

Франсуа улыбнулся: коварной африканкой его товарищ назвал огромную фуланийскую стрелу, с которой капитан неудачно встретился на прошлой неделе.

«Все действительно позади, — подумал де Нартен, — экспедиция, превратившаяся по воле недоумка-профессора в погоню за сокровищами, бунт на корабле, два месяца пленения в сыром трюме, ужасный шторм возле берегов Сенегала, вернувший им свободу, но отнявший жизнь у «Пеликана», скитания по мангровым болотам и полупустынному Сахелю, наконец, «горячее гостеприимство» фулани. Все это позади. Их проводник Тано — маленький чернокожий человечек из племени тукулор — уверяет, что через пару дней они будут в Дакаре. А пока — очередной привал в небольшой деревушке, сытное сенегальское маффе, по странной традиции подаваемое в углублениях деревянной доски, и ставший уже привычным сок баобаба. Какой изумительный рубиновый цвет у этого напитка! Совсем как у того камня, который он подарил Эмилии. Как странно… Он постоянно вспоминает не жену и даже не детей, а ее. Когда это было? Да, 18 лет назад, за пару месяцев до его знакомства с Патрисией. Эмилия… Загадочная, манящая, недоступная… Сколько раз он просил ее руки! Сколько совершал безумств, сколько дарил подарков! А она взяла только этот рубин. Тогда они стояли в саду и долго молча целовались. А потом она сказала, что посвятит свою жизнь Богу…»

— О семье задумались, капитан? — прервал его размышления Жан-Поль. — Не скучайте, теперь уже не так долго. Скоро увидите свою женушку.

— Не знаю, увижу ли, — вздохнув, ответил Франсуа. — Похоже, милый друг, она от меня сбежала.

— От вас? — искренне удивился его спутник. — Три тысячи свиней в камбузе! Вы шутите!

— Хотел бы я, чтобы это была шутка, — невесело усмехнулся капитан.

Де Нартен осторожно смахнул муравья в родной и привычный мир, и мысли его вернулись к прошлому:

«Франсуа, я ухожу, — писала Пат. — Ты замучил меня своей ревностью, для которой у тебя нет ни малейших оснований. А ведь я знаю, что ты сам не безгрешен! Я устала притворяться, что мы благополучная семья… Прощай и не ищи меня…»

Там было что-то еще, в этой записке, которой Франсуа поначалу просто не поверил. Поверить, что жена бросит его, бросит детей!.. В глубине души он чувствовал себя виноватым, что так категорически не соглашался отпускать ее на родину. Ведь он знал о смерти ее отца. Он писал ей о том, что все простил, сам просил прощения. Но за три месяца от нее не пришло ни одного письма, а потом он отправился в эту экспедицию, будь она неладна! Он справлялся во всех портах, прошлой осенью в Абиджане он получил целую пачку писем от мадмуазель Клементины — но от Патрисии не было ни слуху, ни духу…

Неприятные воспоминания капитана неожиданно были прерваны топотом лошадей и громкими криками. Несколько запыленных всадников резко осадили своих скакунов и лихо спрыгнули на землю. Франсуа поднял глаза и вздрогнул.

— Какая встреча! — воскликнул шедший впереди бородатый толстяк с маленькими поросячьими глазками. — Позвольте присоединиться к вашей трапезе, капитан?

Франсуа одной рукой сделал пригласительный жест, а другой незаметно прикоснулся к рукоятке ножа, торчавшей из голенища сапога. Толстяк грузно плюхнулся на подобие деревянной лавки, достал откуда-то мятый клетчатый платок и осторожно протер лысину.

— Капитан, ну что вы все бегаете от меня? Я же говорил, что мы с вами идем по одной тропинке. Можно подумать, в этих джунглях есть где спрятаться от старика профессора. Или есть? — гость вдруг замолчал, потом резко обернулся и что-то крикнул по-немецки. Его спутники молча начали снимать тюки со взмыленных лошадей. Толстяк вяло посмотрел на Франсуа, пробормотал про себя что-то о мерзких дикарях и пиве, вздохнул.

— Ну что вам еще от меня надо, Треплиц? — Франсуа отпустил нож и тот снова скользнул в свое убежище. — Вам мало полугодовой болтанки в Гвинейском заливе? Вы можете сказать, в какую бухту мы НЕ заходили? Мы больше ничего не ищем. Никаких пещер мы не видели. Никаких тайных троп не открывали. Меня не интересуют эти сказки о сокровищах. Мне вполне хватило общения с местным населением. Мой корабль погиб. Моя экспедиция окончена. Или вы все еще не поняли? — Франсуа как наяву услышал выстрелы и крики бунтовщиков, которые тут же сменились жутким грохотом и скрежетом металла о скалы.

— Спокойно, капитан, ну что вы нервничаете? Вы уверены, что стрела не была отравлена? У вас усталый вид. — Гюнтер Треплиц усмехнулся и поддел ножом баварскую колбаску, запас которых составлял большую часть его багажа. — Я, конечно, верю вам. И что попали вы сюда случайно, и что с корабля сошли не по своей воле. И что прете через джунгли в Дакар, не смотря по сторонам и под ноги.

Жан-Поль тихо встал и отошел в сторону, черной тенью метнулся к нему Тано, маленький проводник. Жан-Поль шепнул ему пару слов, незаметно отдал пожелтевший лист пергамента и Тано растворился в ближайших зарослях. Треплиц тем временем расправился с пятой колбаской, отхлебнул из фляжки.

— Ну что ж, капитан, мы с вами честные люди, надеюсь, что вы все же не откажете старому профессору в компании?

— Откажу. Дьявол, почему вы не умерли от лихорадки в Гвинее!? Я очень прошу вас более не беспокоить меня и моих спутников, иначе я задушу вас собственными руками, тысяча чертей!

Сборы в дорогу

Эмилия лежала без сна в своей спальне. До рассвета было далеко. Два высоких узких окна, выходивших на восток, еще даже не начали светлеть. Эмилия любила, проснувшись, наблюдать, как медленно освещалось розовым и теплело предрассветное зеленоватое небо, и обычно не закрывала их ставнями.

К тому времени, когда свет заполнял комнату, а за окном начинали петь птицы, она обычно была уже на ногах, подтянутая, со свежим, умытым холодной водой лицом, готовая к утренней молитве и к рутинным ежедневным заботам по поддержанию устойчивого течения монастырской жизни.

Хозяйственными делами в монастыре Св. Терезы заведовала сестра Беатрис. Толковая и энергичная, она хорошо знала дело, их ежедневные встречи занимали немного времени, и мать Эмилия могла быть уверена, что монахини, послушницы и воспитанницы школы будут обеспечены всем необходимым, налаженное хозяйство не даст сбоев, и даже кусты бульденежей подчинятся порядку и вовремя покроются зеленовато-белыми пышными соцветиями. Никаких особо серьезных проблем с хозяйством не возникало, или они решали эти проблемы сообща.

Сложнее были отношения с главной воспитательницей школы. Сестра Луиза, сдержанная до чопорности, была излишне строга с девочками и порой, кажется, забывала, что они не послушницы, а только ученицы. У кого-то из них были состоятельные родители, но многие семьи начали подниматься только в последние годы. Они еще не могли обеспечить своим дочерям хорошего домашнего образования, но понимали, что оно необходимо. Времена менялись, и для удачного замужества требовалось иметь что-то за душой. Девушки из небогатых семей, которые должны были начать после окончания школы самостоятельную жизнь, могли стать хорошими гувернантками в богатых домах или секретарями у промышленников, расширявших свои деловые связи за границей.

Немало выпускниц монастырской школы можно было встретить и в заморских колониях: они учительствовали при тамошних миссиях, а их знания и безупречное поведение неизменно удостаивались хороших отзывов. Именно безупречное поведение было главным требованием сестры Луизы и ее козырем в спорах с настоятельницей. Луиза не одобряла либерального отношения настоятельницы к воспитанницам и ее нововведений вроде включения в школьную программу уроков естествознания. Мать Эмилия чувствовала последнее время, что сестра Луиза ведет себя все увереннее и многие вопросы, касающиеся монастыря, оговаривает в епископате, даже не считая нужным поставить ее в известность.

Эмилия не исключала, что в предложении епископа принять участие в основании католической миссии в Сенегале сестра Луиза сыграла не последнюю роль. Она и не хотела отказываться, считая своим долгом способствовать распространению христианства среди диких народов. О трудностях жизни в колонии она достаточно знала по рассказам и отчетам миссионеров и была к ним готова. Но ей жаль было передавать монастырь во власть сестры Луизы и особенно беспокоила дальнейшая судьба школы.

Но главное, главное, что не давало сегодня спать настоятельнице — это полное непонимание того, как быть с Мими. Ей на днях исполнилось 16 лет, она вытянулась, еще больше похорошела, и если бы не постоянная печаль, сменившая былую настороженность, в прелестных прозрачно-карих глазах и не замкнутое выражение смуглого лица, была бы настоящей красавицей. Она казалась по-прежнему одинокой, и только веселая Зузу была ее собеседницей в свободное время.

Им осталось учиться еще год. Зузу — дочь успешливого винодела, по виду совершенного крестьянина, но с умным веселым взглядом и уверенным громким голосом. Он, правду сказать, немного теряется, навещая дочь в монастыре, и хорошо заметно, что сам он не слишком одобряет пребывание Зузу здесь, а просто полностью полагается на решение жены. Зузу тоже исполнилось 16, она постройнела и стала похожа на мать, круглолицую, хорошо одетую, с веселыми ямочками на щеках, вовсе не простушку, хорошо знающую, как надо жить.

Будущее не слишком заботит Зузу, оно ей известно: она выйдет замуж за сына владельца соседних виноградников, две семьи объединятся, это очень важно — их руссильоны так хороши в пинотаже, не стыдно будет и в Париж поставлять. С Огюстом она давно знакома, они нравятся друг другу, он уже кончил агрономическую школу и помогает отцу наладить уход за виноградниками по всем правилам современной науки.

Зузу музыкальна, любит петь, ее сопрано украшает монастырский хор. Зузу все любят за отзывчивость и за то, что она никогда не обижается. Эмилия рада их дружбе с Мими, та просто оттаивает в разговорах с Зузу. Иногда Эмилия смотрит из окна своего кабинета, как девочки прогуливаются по дорожкам или сидят на скамье под старой липой и как оживляется при этом лицо Мими.

Мими хорошо рисует, ее рисунки и этюды всегда выполнены в не совсем понятной матери Эмилии манере: на первый взгляд — яркие размытые пятна. Чтобы понять, что нарисовано, надо отодвигать рисунки подальше, тогда эти пятна складываются в залитый солнцем сад, или корабли с разноцветными парусами, или диковинных птиц на ветках.

— Где ты видела, Мими, такие рисунки?

— У художника, который написал мамин портрет, мне он очень нравился. Меня брали несколько раз в его мастерскую, и он рассказывал мне, как смешивать краски и как сделать так, чтобы на картине все казалось живым. Мы ведь не видим линии, контуры предметов складываются из разноцветных пятен, не правда ли, матушка Эмилия?

— Не знаю… Я привыкла к другим картинам, Мими. Но ты рисуй так, как нравится тебе.

— А сестра Луиза сказала, что это все от дьявола. Разве красота от дьявола?

— Нет, Мими, красота от Бога.

Мими благодарно улыбается матери Эмилии, а настоятельница с нежностью узнает и эту улыбку, и манеру быстро взглядывать от рисунка в глаза собеседнику. И уходит, погружаясь в многочисленные дела, стараясь отвлечься от воспоминаний.

В последнее время к Мими и Зузу стала присоединяться Дениз. Она казалась совсем взрослой рядом с ними. Эмилия знала, что Дениз живется нелегко. Она не живет в монастыре на полном пансионе и по выходным дням вынуждена помогать тетке, потому что осталась без родителей. Семья ее была когда-то богата и знатна, а сейчас ей приходится участвовать в добывании денег на собственную учебу. Дениз заметно тяготится жизнью в монастыре, ей, похоже, интересны только истории, которые пересказывает Мими. Она слушает их совсем не так, как Зузу: задавая бесчисленные вопросы и даже немного подпрыгивая от нетерпения. У Дениз лицо делается внимательным, она ловит каждую деталь рассказа, а когда Мими заканчивает, сумрачно оглядывает монастырский сад, окруженный каменной стеной.

Эмилия вздохнула: не знаю, хороша ли эта дружба. Пожалуй, надо поговорить с Дениз, узнать, как у нее сейчас складываются отношения с теткой. Сестра Луиза очень хвалила мадмуазель Жервезу за строгость по отношению к Дениз и за то, что она учит племянницу зарабатывать себе на жизнь собственным трудом. «Ну хорошо, — подумала Эмилия, — с Дениз я сегодня поговорю, она как раз вернулась от тетки. А Мими? Как с ней быть? И что случилось с Франсуа?»

Эмилия и не заметила, как позволила себе назвать по имени отца Мими. Много лет она себе этого не разрешала: все осталось далеко в юности. И только приезд Мими в монастырь два года назад, сдержанное объяснение причин этого приезда, белые розы, присланные Франсуа в подарок перед отплытием, оживили воспоминания. Когда розы начали увядать, одну она не смогла выбросить, заложила ею страницы томика Верлена, стихи которого он когда-то любил читать ей вслух во время прогулок по парку. Они жили по соседству и этот парк разделял поместья их родителей.

Вот уже полгода Мими не получала от Франсуа никаких известий. Секретарь Географического общества, куда Эмилия обратилась месяц назад, сообщил в ответ, что связь с экспедицией потеряна. Есть сведения, что в районе западного побережья Африки и Островов Зеленого Мыса в марте бушевал ураган, в котором погибло несколько судов. Их обломки до сих пор находят в этом районе Атлантического океана. Судьба французского экипажа и участников экспедиции неизвестна, но есть надежда, что люди могли спастись на многочисленных мелких островах. В ближайшее время в Дакар отправляются два торговых судна, которые зафрахтованы епископатом для миссионеров. Сейчас решается вопрос о включении в состав пассажиров поисковой группы, которая в Сенегале перейдет на крейсер. На согласование действий уйдет не более 2–3 недель.

Эмилия посмотрела в окно. Она и не заметила, как рассвело. И немудрено: сегодня за окном серело пасмурное небо и было видно, как ветер раскачивает верхушки деревьев. Теперь уже и не заснуть, скоро вставать. Ну что ж, еще есть время, чтобы принять окончательное решение относительно Мими.

Мадмуазель Клементина, гувернантка, приехавшая в первый раз с Мими, тогда обмолвилась о каких-то дальних родственниках Мими со стороны матери. С ними не поддерживали связи из-за очень давней, чуть ли не времен первой революции, распри, истинной причины которой уже никто не помнил. Темная история: побег красавицы из дому чуть ли не с морским разбойником, непризнанные, или умершие, или вообще не родившиеся наследники, долгая тяжба по поводу как будто очень большого богатства, которая закончилась ничем из-за смерти участников.

Все это прошло тогда мимо внимания Эмилии, воспринято было как сплетня осведомленной гувернантки. Да и сейчас важно только одно: Мими была оставлена на ее попечение, а теперь нужно самой решать ее дальнейшую судьбу. Во всяком случае, до 18 лет, как было оговорено отцом.

Почему Франсуа не хотел, чтобы кто-то знал о том, что Мими не уехала с матерью, а живет в монастыре? За эти два года девочку никто не навестил, значит, и друзья семьи думали, что ее нет во Франции. Пожалуй, надо будет осторожно поговорить с Мими относительно предстоящих в ближайшее время событий и решить вопрос окончательно.

Ну вот, день, хоть и пасмурный, тревожный, начался. Эмилия встала, собралась и ровно в семь часов вышла из спальни, направляясь на утреннюю молитву.

Эмилия Тереза Амариллис

После молитвы и завтрака она поднялась в кабинет: надо было пересмотреть все документы перед отъездом. Две-три недели на сборы — это совсем немного. А дела должны быть в полном порядке. Эмилия углубилась в работу и не замечала, как идет время.

Дверь резко распахнулась, и на пороге возникла сестра Луиза:

— Мать Эмилия, я должна сказать вам, что вчера вечером не вернулась из города Каркассонн. Нартен и Каваньяк, которые вечно шепчутся с ней, говорят, что ничего не знают.

— Дениз? — Эмилия подняла голову от бумаг. — Может быть, она заболела?

— Чем?

— Что значит чем? Мигрень… Несварение желудка…

— Мигрень? В ее возрасте? Она давно меня беспокоит, мать Эмилия. Совсем перестала заниматься, рассеянная, даже не сразу слышит, когда к ней обращаются. А во время молитвы произносит совсем не те слова, что надо, это видно по губам.

— Сестра Луиза…

— Она что-то задумала, мать Эмилия! Надо поговорить с ее теткой, она живет не очень далеко от монастыря.

— Хорошо, сестра Луиза, подождем еще и вернемся к этому разговору после обеда. У меня очень много работы.

Поджав губы, сестра Луиза ушла. Настоятельница вернулась к бумагам. Из папки личных дел воспитанниц школы она достала документы Мими.

Эмилия Тереза Амариллис…

Она впервые задумалась над полным именем Мими. Эмилия, Тереза — понятно. Что за имя Амариллис? Кажется, это название цветка. Эмилия вспомнила, что видела амариллисы в оранжерее, и рядом с ними было написано, что они из Африки, любят тепло и свет и лучше всего растут на родине в свободном грунте. Странное имя. Впрочем, женских имен по названиям цветов много. Не стоит отвлекаться.

Эмилия отложила в сторону, на край стола, документы Мими, они теперь должны быть под рукой. Она работала с небольшим перерывом на обед и молитву. После обеда послушница Мадлен,посланная проведать школьниц, доложила, что Дениз так и не появилась. Пожалуй, сестре Луизе действительно следует поехать к ее тетке.

Во дворе послышались непривычно громкие голоса. Эмилия поднялась из-за стола и подошла к окну. Что это? По основной аллее к дому подходила шумная компания: впереди шла сестра Луиза, за ней две дамы, одна из которых была одета чересчур ярко, другая, наоборот, затянута во что-то темное. А сзади, непринужденно вертя в руках сорванную с куста свежую веточку и с любопытством оглядываясь по сторонам, шел баловень всей семьи Николя.

Сестра Луиза явно вела их всех к настоятельнице. Эмилия ошеломленно опустилась на стул. Складывать бумаги было некогда, голоса раздавались уже в коридоре, ведущем в ее кабинет…

Пряничный домик

…Выходило, что надо ехать к старушкам: отделываться от темпераментной Полетт было бы неудобно, да и не стоило сразу выставлять себя бирюком. Поэтому, завидев экипаж, Николя учтиво предложил ей свой локоть, в который она и вцепилась, не переставая щебетать. Николя ловко подсадил Полетт на подножку, уселся рядом, и они двинулись. А вот и предместье, замелькали игрушечные коттеджики с палисадниками. Полетт шумно указывала кучеру дорогу, одновременно рассказывая Николя что-то о прелестных, замечательных старушках, птичках, варенье, печенье и козочках.

Коттеджик, возле которого они остановились, представлял собой крошечный двухэтажный пряничный домик. Аккуратные клумбочки во дворе, чисто вымытые дорожки, оплетенные вьюном клетчатые рабатки, а по-за домиком угадывался задний двор с грядками и даже, кажется, курами. «Пресвятая дева!» — подумал Николя. Из домика выскочила опрятная полненькая старушка в чепце и переднике и устремилась к ним, издавая слабые приветственные писки, а в дверях появилась вторая старушка, высокая, худая и строгая.

— Дорогая Полетт, мы так рады! Какой приятный сюрприз! А кто этот обаятельный юноша, он тоже из Сен-Клеров? — щебетала толстушка, оказавшаяся сестрицей Мальвиной.

После церемонии представления Николя, перечисления предков и их жен и подобающего количества радостных возгласов они проследовали в домик. Николя вспомнил сказки, которыми пичкала его матушка в детстве, и отдался на волю судьбы, с любопытством озираясь по сторонам. Их провели в гостиную — небольшую комнатку с выходом на веранду. Повсюду царили совершенно сказочные порядок и уют.

Модные в прошлом веке бамбуковые этажерки были уставлены вопиющими фаянсовыми пастухами и пастушками, горшками с буйно цветущей геранью и устланы вязаными крахмальными салфеточками. Мальвина сразу же унеслась на кухню, выкрикивая: «Cейчас, дорогие! Непременно! Торт! Пирог! Цейлонского чаю!..», а беседовать с гостями осталась строгая и чопорная Опунция. Полетт сразу же обрушила на нее шквал сведений о Сен-Клерах, пропавшей Амариллис, непутевом Фредерике и его ужасной жене, неприятном Насдаке, замке, подвалах и призраках. Николя вдумчиво изучал пастушек, и посреди ужасающих фарфоровых младенцев с розочками по периметру увидел необычную изысканную вазу: белая, с фантастическими синими цветами, больше напоминавшими морозный узор на зимнем стекле, она в этом собрании выглядела чуждым элементом.

— О, какая редкость! — воскликнул он. — Это гжель?

— Нет, это настоящая старинная хельветская майолика! — с достоинством ответила Опунция. — Она досталась нам по наследству от прапрабабушки, урожденной…

Тут опять понесся шквал родословных старинных фамилий, фон барон и бог знает что еще, и Николя опять отключился. Закончив с генеалогией, Полетт пожелала посмотреть на козлят («Пресвятая Дева!» — опять подумал Николя), и пришлось выходить на задний двор, смотреть козлят, цыплят и утят. Николя выразил приличествующий восторг, подивившись, как от восторженных визгов Полетт вся эта живность не передохла.

Из домика донесся слабый писк Мальвины, призывающий к столу. Вновь возвращение в дом, и компания уселась за стол, сияющий белизной скатертей и салфеточек и уставленный необыкновенно соблазнительными вещами: вокруг румяной хрустящей утки выстроились кружочком разнообразные и многочисленные салатики, соусы и подливки. Отдельной кучкой стояли бутылки с домашним вином и наливками. О, наливки! Николя не пробовал настоящей домашней наливки уже несколько лет.

— О, моя диета! Моя талия! — возопила Полетт. — Мальвина, вы толкаете меня на путь греха! — Мальвина засмущалась. Опунция, не обращая внимания на протесты, разложила утку, и Николя вгрызся в ножку с чувством, что жил до сих пор неправильно и настоящего счастья не знал.

Когда от утки осталась половина, а вторая превратилась в горку из костей и гости, пыхтя, откинулись на спинки стульев, Мальвина проворно увезла столик с объедками на кухню, а оттуда привезла другой, точно такой же, заполненный десертными принадлежностями, свежеиспеченными круассанами, сливками в кувшинчиках и дымящимся чаем. Посередине возвышался и гордо посматривал вокруг башенный торт. Полетт вздохнула о чем-то своем и храбро устремилась в атаку на кремового красавца.

…Трапеза подходила к концу, Полетт попросилась на веранду выкурить пахитоску, Мальвина ужасалась («в наше время молодые дамы не дымили!»), а Николя уже даже курить не хотел. Сквозь оплетенные вьюнком окна зарделся и запылал закат. И тут вдруг внизу, в прихожей, бешено задребезжал колокольчик. Раз, еще, и еще. И еще! Сестры испуганно переглянулись, Мальвина вскочила, но Опунция властным жестом остановила ее и пошла отворять сама.

Явление Жервезы

В коридоре послышался удивленный возглас, и в комнатку, деревянно ступая большими ногами, вошла высокая дама в свирепо зашнурованном до самого горла синем платье и дремучем чепце. Ее лицо напоминало каменную химеру с фасада Нотр-Дам де Пари, руки судорожно сжимали ридикюль, и она молчала.

— Жервеза, дорогая, как мы рады! Присаживайтесь! — зачастила Мальвина. — Откушайте торта, чаю?.. А у нас такие милые гости! Будьте любезны, это Полетт де Cен-Клер и Николя де Сансе, они…

— Мальвина! — сказала Опунция сурово. — Мадмуазель Жервеза, что-то случилось? Здорова ли Дениз?

— Ах, верно! Как наша девочка? О, это такая одаренная натура, видели бы вы ее цветы! Уж не захворала ли она? — перепугалась Мальвина.

— Сбежала, — каменным голосом проговорила Жервеза и села куда попало (на шляпку Полетт). Полетт даже не пикнула.

— Кто сбежал? — не поняла Мальвина.

— Дорогая Жервеза, успокойтесь и расскажите нам все по порядку, — терпеливо сказала Опунция. — Кто сбежал и куда?

— Дениз, — каменным голосом ответствовала Жервеза. Она была похожа на пифию или друида при исполнении. С Николя даже сонливость как рукой сняло.

— Дениз сбежала из монастыря? Бросила учебу? — догадалась Опунция. — Я всегда говорила, что девочке не по силам и учиться, и работать на мcье Клоделя…

— С мужчиной!!! В авто! — возопила Жервеза скрежещущим голосом. Николя заинтересовался: из монастыря сбежала девица, да еще с мужчиной, о-ля-ля! Бедная Эмилия!

— Воля ваша, любезная Жервеза, я ничего не понимаю! — сказала Опунция. — Возьмите же себя в руки и не будем терять времени. Итак?..

И тут Жервезу прорвало. Ржавым голосом она живописала всю порочную сущность этой неблагодарной девчонки. Все лишения, перенесенные ею, Жервезой, с тех пор, как сестра с мужем умерли от инфлюэнцы и оставили крошку на ее попечении, все тяготы и заботы, расходы и траты на воспитание мерзавки, — все напрасно!!! И жених наметился неплохой, господин нотариус Риберак… Немолод, но человек серьезный, солидный, с положением… Теперь все пропало… Распутная девчонка ступила на путь порока, она давно уже сговорилась с каким-то хлыщом, наверняка из притона, и вот наконец сбежала с ним в авто! Нагло бросив в лицо ей, Жервезе, в ответ на призывы вернуться в лоно добродетели, корзинку и пелерину! Канула в неизвестной пучине разврата! Опозорила! Разбила ее, Жервезы, почти материнское сердце! Ох уж эта современная молодежь! Ни благодарности, ни…

Сестрица Мальвина сидела как громом пораженная, сжав руки перед грудью. Но сестрицу Опунцию не так легко было сразить.

— Успокойтесь, милочка! — твердо сказала она. — Когда это случилось и что вы предприняли?

— Вчера! Что предприняла? Что? Ничего! Мне было дурно! Я едва не умерла! Спасибо добрым самаритянам из нашего прихода Святого Фомы!

— Так. Значит, об этом судачит уже весь Монпелье, — заключила Опунция. — Вы были в монастыре?

— Нет. Зачем? Что я там скажу?

— Вы хотите найти девочку или нет?! — сурово спросила Опунция. — Или вы предпочитаете стенать? Вы могли бы разузнать в монастыре, кто этот тип. Возможно, она делилась с подругами. Их надо расспросить!

— Вероятно, я смогу быть вам полезен, почтенная мадам Жервеза? — наконец-то вступил Николя. — Мать Эмилия — моя дальняя родственница. Могу ли я сопроводить вас?

Тут все заговорили разом, обсуждая срочную надобность ехать. Решено было отправляться немедленно, а так как Жервеза, конечно же, не могла ехать вдвоем с мужчиной, пришлось взять с собой Полетт, у которой от любопытства даже ладони вспотели. Она торопливо привела в порядок шляпку, и странная компания, тепло простившись с взволнованной Мальвиной и озабоченной Опунцией, двинулась в путь.

Дознание

Сестра Луиза вошла, едва постучав. Ее лицо светилось в сумерках каким-то мрачным торжеством.

— Мать Эмилия, к вам мадмуазель Каркассонн. Дениз сбежала! С мужчиной! — Слово «мужчина» прозвучало в ее устах как «скорпион».

— Просите.

Эмилия встала из-за стола, полная нехороших предчувствий. В кабинет ворвалась тетка Жервеза, глаза ее метали молнии, за ней не менее решительно прошествовали неизвестная дама и радостно улыбавшийся Николя. Эмилия несколько растерялась — выгнать их всех было бы невежливым, дама, видимо, тоже родственница Дениз, а вот Николя — интересно, он-то тут при чем, но выяснять это сейчас было явно неуместным… Сестра Луиза, поджав губы, осталась стоять у двери, источая праведный гнев подобно ангелу мщения.

— Прошу вас, мадмуазель Жервеза. Что случилось?

— Дениз сбежала! Вот как она отблагодарила меня за мою заботу! Ведь я была ей вместо матери! Эта неблагодарная девчонка, мерзавка… — визгливо зачастила Жервеза, захлебываясь от распиравших ее чувств.

— Возьмите себя в руки, сударыня, и постарайтесь не впадать в грех гнева и злословия, — сдержанно сказала Эмилия. — Будет лучше для всех, если вы расскажете все спокойно и по порядку.

— Простите, мать настоятельница, но и вы поймите мои чувства! Я чуть не умерла от нервного приступа! Она села в авто к мужчине! И укатила! Такой позор, такой позор на мои седины!

— Она сама села в авто? Вы уверены, что ее не втолкнули силой? Может быть, ее похитили?

— Какое там силой! Послушайте, мадам… мать Эмилия. Я вышла ее встречать — уже смеркалось, а негодяйка все не возвращалась из магазина мсье Клоделя. И что я вижу? На углу останавливается шикарное авто, оттуда выходит какой-то распутный тип с усиками и открывает ей дверцу! И она, как ни в чем не бывало, выпархивает из машины! Без капора, в развратно укороченной юбке! Я окликнула ее, хотела пристыдить, а она… Она увидела меня, и вы только представьте — швырнула на тротуар корзинку и пелерину, села обратно в авто, и они умчались! Нет, нет, о принуждении и речи быть не может! Хорошеньких же нравов она тут у вас набралась!

— Прошу вас не делать скоропалительных выводов и держать себя в границах дозволенного, — строго сказала Эмилия. — Никто не может утверждать, что наша школа недостаточно благочестива. Дениз, по сути, еще ребенок. Ее могли обмануть, заманить… Скажите, вы не заявляли в полицию о похищении несовершеннолетней?

— Нет, нет и нет! Такой позор, заявлять в полицию? Только через мой труп! Ведь эта история может попасть в газеты! Какая огласка! Нужно как следует расспросить ее подруг тут, в монастыре, не рассказывала ли она им о своих нечестивых похождениях!

— Допрашивать девочек?!! — с возмущением начала мать Эмилия. Сестра Луиза кашлянула и сделала шаг вперед.

— С вашего позволения, мать настоятельница, — произнесла она мрачно. — Боюсь, что этого не избежать. Дениз действительно могла делиться с ними — недаром она все шушукалась с воспитанницами Нартен и Каваньяк. Кроме того, мы просто обязаны выяснить, насколько глубоко яд разврата проник в чистые души вверенных нам невинных существ. Разрешите мне послать за ними сейчас же! Они как раз должны расходиться по дортуарам после вечерней молитвы.

И опять Эмилия не нашлась, что возразить Луизе, в глазах которой горело мрачное пламя святой инквизиции. Она удрученно кивнула:

— Что ж, пошлите. Весьма, весьма прискорбно. «Бедная девочка, она попала в беду, в какую же беду она попала…»

Луиза вышла распорядиться, чтобы позвали воспитанниц.

Все это время Николя чувствовал себя не в своей тарелке. Собственно говоря, делать ему здесь было абсолютно нечего, в его поддержке Жервеза явно не нуждалась. На улице уже темнеет, девушки отправляются спать, Эмилии не до него. Полетт так и застыла, с упоением наблюдая это неожиданное представление. А тощая чопорная монахиня, которая привела их сюда, так и пожирает его глазами. И что она уставилась? Наверное, один вид мужчины в монастыре выводит ее из равновесия. Николя невольно отошел вглубь кабинета, оказавшись рядом с письменным столом. Там царил беспорядок, вообще-то не свойственный тетушке Эмми, какие-то бумаги, книги, тетради. Две пачки книг, обвязанных шпагатом, даже лежали на полу.

По привычке, выработавшейся за последнее время, он попытался разобрать хоть что-то из разбросанных документов. С краю сверху лежал какой-то список — постельное белье, садовый инвентарь, колонки цифр — нет, хозяйственные дела монастыря Николя совсем не интересовали. Под списком виднелся край другого документа — плотный лист белой бумаги, с рамочкой, заполненный ровным красивым почерком: «…питанницы школы им. Св. Терезы… реза Амариллис…» прочел Николя. Он вздрогнул. Амариллис! Редкое, необычное имя. И оно встречается ему уже второй раз за сегодняшний день. Совпадение? А если нет? «Воспитанница школы Амариллис». Как бы посмотреть, что там еще написано? Хоть бы фамилию увидеть… Николя оглянулся, не сводившая с него подозрительного взгляда монахиня куда-то исчезла, остальные не смотрят, он осторожно протянул руку, коснулся бумаг…

— Николя! — строгий укоризненный голос матери настоятельницы прервал его. Он быстро отошел от стола, приблизившись к остальным.

— Господа, — обратилась Эмилия уже ко всем. Сейчас сюда приведут девочек, не надо, чтобы они здесь видели посторонних, пожалуйста…

— Я никуда не уйду! — тут же заявила Жервеза. Однако Николя не стал спорить и увлек Полетт во двор.

Вскоре в кабинет ввели перепуганную Зузу. Бедняжка совсем растерялась от необычной ситуации и смотрела испуганно, как морская свинка.

— Скажи, Зузу, — начала Эмилия, — ты дружна с Дениз Каркассонн?

— Да… Нет, мать Эмилия, не особенно… Ну, в общем, немного. Мы часто разговаривали… Об уроках… И просто так. А…

— Не бойся, девочка. Ты не сделала ничего плохого. Скажи, о чем вы беседовали? О доме, о жизни?

— Ддаа, — пролепетала Зузу. — И про цветы… Искусственные. Веночки, знаете, такие, для невест.

Сестра Луиза опять кашлянула и сделала шаг вперед:

— А больше ни о чем?

— Ннннну… еще про любовь… — Зузу поняла, что сказала лишнее, и совсем смешалась.

— Про любовь? Что же вы говорили про любовь?

— О книжках… Мими рассказывала нам книжки, романы. Про любовь. Но там не было ничего плохого, мать Эмилия, — Зузу чуть не плакала. — Это просто истории, разные приключения… По вечерам так скучно. А что с Дениз? Она заболела? Почему ее нет?

— Да, Зузу. Она серьезно заболела и некоторое время не будет посещать занятия. Скажи, а не рассказывала она, что с кем-нибудь познакомилась на улице?

— Нет, мать Эмилия, — совсем перепугалась Зузу. — Как можно знакомиться на улицах? Нет, ничего такого она не говорила…

— Хорошо. Иди к себе и не забудь помолиться перед сном. И пожалуйста, не рассказывай никому о нашем разговоре. Поняла?

— Да, мать Эмилия. Хорошо, мать Эмилия. Я никому не скажу…

Луиза увела расстроенную Зузу и вскоре вернулась с Мими. Вид у Мими был тоже немного испуганный, но она держалась.

— Добрый вечер, мать Эмилия. Здравствуйте, мадам…

— Мими, девочка, скажи, ведь ты дружила… дружишь с Дениз?

— Да, мать Эмилия. Дениз хорошая девочка, только немного грустная.

— О чем же вы разговаривали?

— О чем? Ну, вообще… Об уроках, о доме. О платьях. Вообще, о жизни.

— А может быть, она рассказывала вам, что познакомилась с кем-то? Недавно.

— Нет, мать Эмилия, ничего такого она не говорила. А где она?..

— Ну что ж, ты свободна. Ступай.

Сестра Луиза сделала еще шаг:

— Простите, мать настоятельница, вы забыли спросить о книжках. О каких книжках вы говорили, воспитанница Нартен?

— О книжках? — озадаченно переспросила Мими. — А, о книжках. Понимаете, по вечерам бывает скучно. И я рассказывала девочкам разные истории из книжек. Про Рокамболя, Фанфан-Тюльпана, Парижские тайны, про королеву Марго. Я брала их в мамином шкафу. Ведь у мамы в шкафу не могло быть плохих книг, верно, мать Эмилия?

— Конечно, нет, девочка. Но то, что хорошо для взрослых, не всегда хорошо для юных девушек. Было бы славно, если бы ты советовалась со мной. Ведь многие вещи вы можете не понимать… по своей невинности, и впасть в грех, сами того не ведая. Ну что ж, иди отдыхай. И не забудь о молитве перед сном.

Мими увели.

— Что ж, — сказала Эмилия. — Девочки ничего не знают. Дорогая мадмуазель Жервеза, может быть, все же объявить розыск? Ведь надо что-то делать, надо спасать Дениз!

Жервеза встала. Она несколько успокоилась, но осталась непреклонна в своей чугунной добродетели.

— Нет, уважаемая мать настоятельница. Я не желаю огласки. Если Дениз вступила на тернистый путь греха, пусть изопьет эту чашу до дна, и да свершится воля Всевышнего. Все должны нести кару за свои поступки. Я отрекаюсь от греховодницы, она больше мне не племянница! Прощайте. — И она направилась к выходу.

— Сестра Луиза, проводите, — устало сказала Эмилия. Она совсем забыла, что Жервеза пришла не одна и следовало бы поприветствовать ее спутников. Тяжесть навалилась на ее душу: «Бедная девочка, где она, что с ней? Как же быть?»

Но придумать ничего не удавалось. А тут еще новое назначение, отъезд… Столько хлопот, волнений. Беспокойство за Мими — ведь она обещала присматривать за ней. Сестра Луиза и так чрезмерно строга с девочками, а тут еще эта прискорбная история с Дениз — как-то все сложится? Но взять Мими с собой в дикую Африку было решительно невозможно. Отправить домой — не к кому. От Франсуа нет вестей, от матери Мими — тоже. Возможно, потом, когда она устроится в сенегальской миссии, ей удастся вызвать к себе Мими, но теперь следовало оставить ее на попечение Луизы и ввериться Господу.

И она с сокрушенным сердцем принялась собираться в дорогу.

Незнакомец в саду

Выйдя из кабинета настоятельницы, Николя с Полетт оказались в саду. Полетт, оглянувшись, проговорила таинственным шепотом, что у нее есть собственное мнение по поводу сбежавшей воспитанницы, но здесь и сейчас она об этом говорить не может, — ну, вы же понимаете, — она снова оглянулась и принялась увлеченно рассматривать цветы, демонстрируя свои познания в области садоводства. Николя как бы невзначай спросил:

— Скажите, я вот все думал: Амариллис, какое странное имя, я никогда не встречал такого. Это ведь, кажется, какой-то цветок?

— О да, это замечательные цветы. Их родина — Африка, у нас они растут в оранжереях. Они похожи на лилии, но это не лилии, и они бывают самых разных цветов — и белые, и розовые, и ярко-красные, хотя красные — это не совсем амариллисы, на самом деле это гиппеаструмы, но их тоже называют амариллисами, а бывают еще разные сорта…

Полетт остановилась перевести дух, и Николя тут же вернулся к более интересующей его теме:

— А имя?

— Ну что ж такого, имя, как имя. Девочек часто называют именами цветов. Роза, Виолетта-фиалка — ну, это вы сами прекрасно знаете, — а еще я знала одну Гортензию, очень, надо сказать, бесцветная была особа, — и Полетт захихикала, радуясь удачной шутке. — Впрочем, вы правы, Амариллис и правда редкое имя, не знала больше ни одной. Хотя, вроде бы, это имя повторялось в нашем роду, с древних времен. Но с тех пор как та Амариллис — ну, вы понимаете, — этим именем уже никого не называли…

Пока они беседовали, совсем стемнело. Николя краем глаза видел, как зашла в кабинет настоятельницы сначала одна, потом другая девушка — подруги Дениз. Фигура второй показалась ему знакомой. Мими? Ну да, конечно, ведь Луиза упомянула фамилию Нартен. Интересно, знает ли Мими, что ее подруга сбежала? Что думает по этому поводу? Завидует? Николя с удовольствием обсудил бы с ней этот вопрос. К сожалению, вряд ли у него будет возможность подойти к девушке, тут всюду снуют эти монашки…

Мими вышла после разговора с матерью Эмилией и остановилась перевести дух. Сестра Луиза, приведшая ее сюда, не стала провожать ее обратно, и девушка замерла в тени растущего у дверей каштана, обдумывая необычный разговор… Внезапно она заметила, что в саду находятся посторонние. Они стояли как раз под фонарем, и Мими ясно видела пожилую женщину в непривычно ярком для монастыря наряде, и — что было еще более необычным — стоящего спиной мужчину! Явно молодой, в элегантном костюме, он так заинтересовал Мими, что она на миг забыла о Дениз. Неожиданно он обернулся, и сердце ее заколотилось. Это был тот самый незнакомец! Тот загадочный молодой человек, который привлек ее внимание год назад на набережной, который приколол тогда ее розу! Мими несколько раз видела его тогда на прогулках, а потом он исчез, но она навсегда запомнила это благородное лицо, эти тонкие усики, жгучий взгляд… Что он здесь делает? Вот тетка Жервеза вышла вместе с сестрой Луизой, подошли к паре в саду. Значит, они вместе? Он имеет какое-то отношение к Дениз? Дениз как-то говорила, что у нее есть жених, навязанный ей теткой. Неужели?! Правда, по словам Дениз, тот был старый — а вдруг, а вдруг она специально?.. Нет, не может быть!.. В полном смятении, так никем и не замеченная, Мими ушла в свою комнату.

На другой день Мими и Зузу долго обсуждали странные вчерашние беседы. Было ясно, что с Дениз что-то неладно. Но что? Говорят, что она заболела, но тогда к чему эти странные вопросы? Какое-то знакомство… И почему бы им не спросить все это у самой Дениз? Наверно, она в больнице, — предположила Зузу. И без памяти… Возможно, с ней нельзя говорить? Может быть, у нее инфлюэнца? Горячка? Может, она заразилась? Зузу слышала, как сестра Луиза разговаривала с Эмилией о какой-то заразе. Все это было странно и жутковато. Девочкам не хватало спокойной, задумчивой Дениз… Но постепенно все это отступило перед новыми событиями, так и не разъяснившись. В монастыре настали новые времена.

К новой жизни

В общем-то вся ее предыдущая жизнь осталась позади. Эта пугающая мысль пришла к Дениз не сразу, а постепенно, кусками, по мере того, как послушно ложились под колеса Аристидовой машины один за другим километры дороги. Родной город послушно расступился окраинами, промелькнули фермы и виноградники, скрылась из виду привычная с детства морская лазурь. Дениз не могла оценить скорость езды, но видела, что Аристид гнал машину как мог, выжимая, наверное, не меньше 30 километров в час. Скорость завораживала, отвлекала от мыслей, не давала сосредоточиться, подумать…

Уже на ходу ее спутник извлек откуда-то огромные перчатки черной кожи со смешными раструбами, на голове у него оказалась кепка, на лице — глазастые очки с ремешком вокруг затылка. Аристид не стал казаться от этого менее красивым, наоборот, весь этот странный наряд только придал ему еще больше таинственности. Дениз подумала, что надо о чем-то говорить, но о чем? Внезапно она оказалась в полной власти этого, по сути абсолютно незнакомого ей, человека. Такого галантного, такого красивого, но совсем чужого. Может быть, спросить его, откуда он родом? Или куда они едут? Или это уж совсем глупый вопрос? А, вот! И она спросила, как называется автомобиль.

— Это «маклафлин бьюик», Дениз. Американская машина. Мы, французы, пока не умеем делать таких замечательных крошек. 12 лошадиных сил! Сделана по специальному заказу.

— А куда дрова кладут? Или она на угле ездит?

Шато-Икем рассмеялся и Дениз поняла, что сморозила глупость. Что он теперь будет о ней думать? Что она — простая провинциальная дурочка? «Не понимаешь, так молчи, — обругала она себя. — Мало тебе тетка говорила: промолчишь, за умную сойдешь». Смутившись, Дениз примолкла, пропуская мимо ушей объяснения Аристида, что машина ездит на бензине, а бензин получают из нефти, а нефть качают из земли. Когда Аристид закончил (он не стал углубляться в детали конструкции двигателя внутреннего сгорания, понимая, что его спутница сейчас не особенно расположена к обсуждению последних новинок технического прогресса), беседа их на некоторое время прервалась. Возникла пауза, если только паузой можно назвать молчание, заполненное непрерывным грохотом и треском мотора.

Дениз опасалась заводить новый разговор из боязни опять оконфузиться. И она молчала, хотя и начала вдруг умирать от любопытства: ей ужасно захотелось узнать, где же находится киностудия, куда они едут, какую роль ей предстоит играть и придется ли для этого учиться скакать на лошадях и прыгать на ходу с поезда. А также с кем ей придется целоваться по ходу действия и надо ли будет держать на руках собачку.

Но пауза оказалась недолгой. На этот раз Аристид сам завел беседу. Его почему-то очень интересовала семья Дениз, ее родители, дальние предки. Он, казалось, очень радовался ответам девушки о роде де Каркассонн. А вот рассказы о тетке, о магазине мсье Клоделя его интересовали не очень и даже огорчали. Зато он подробно расспрашивал о монастыре, о школьных предметах, об оценках Дениз.

Говорить приходилось громко, перекрикивая шум мотора, часто переспрашивать, и это ужасно утомляло спутников. Разговор, наконец, утих. Аристид вел машину, напряженно вглядываясь вдаль (уже начинало смеркаться) и отчаянно стараясь удержать автомобиль на ухабистой дороге. Дениз молчала, погруженная в собственные размышления и переживания.

Вот они едут. А уже темнеет. Скоро они должны будут остановиться на ночлег. Наверное, это будет отель. Да, красивый и роскошный отель на залитой огнями городской улице. Милый Аристид поведет ее в ресторан. Или нет, они закажут ужин в номер. Конечно, будет шампанское, какой-нибудь салат, жареный цыпленок. Аристид выстрелит пробкой в потолок, разольет искрящуюся жидкость по стаканам (Дениз еще никогда не пила дорогого вина). Нет, не по стаканам — по фужерам. В хорошем отеле должны быть красивые хрустальные фужеры на длинных ножках. Он скажет какие-то красивые и совершенно необязательные слова. Слуга унесет остатки еды и оставит им еще одну бутылку. Дениз встанет со стула и подойдет к окну. За окном будут огни, шум чужой жизни, а в комнате — полумрак и тишина. И будут гореть свечи. Да, обязательно свечи. Аристид снимет с колен салфетку, тоже встанет, допьет бокал, поставит его на стол и подойдет к ней сзади. Он встанет у нее за спиной, чуть касаясь ее платья пуговицами накрахмаленной рубашки. Потом… потом… он обнимет ее. Нет, он возьмет ее за руку. Да, он возьмет ее за руку и Дениз обернется к нему, к своему повелителю. Аристид поцелует ей руку (ах, ей еще никто никогда не целовал руки!), но не отпустит, а возьмет еще и вторую руку. Возьмет и немного подержит. Потом… потом он положит свои руки ей на талию и чуть-чуть привлечет к себе. Дениз слегка качнется и ее лицо окажется совсем рядом с лицом Аристида. И тогда Аристид коснется ее губ своими губами. Сначала легко, потом прижмется к ним. А она? О, Дениз ответит ему поцелуем. Таким долгим, страстным поцелуем. Как это было в том кино? Неважно. Она ответит ему поцелуем, положит руки ему на плечи, а его руки обовьются вокруг нее и сомкнутся у нее за спиной. А потом… потом… Потом он ей скажет, как он ее любит… И она что-нибудь бессвязное ему ответит… А потом…

Что же будет потом? Дениз примерно понимала, что будет потом (что она, маленькая, что ли?), но совершенно не представляла, как будет. Ну почему в школе про это ничего не рассказывали? Их тела сольются в страстном объятии, он возьмет ее на руки и отнесет в спальню… А дальше? Что она, Дениз, должна делать? Надо ли ей самой раздеться или Аристид должен ей помочь? Нет, он должен сорвать с нее одежду! А потом? Будет ли Аристид кричать трубным голосом, как бык с фермы? Или держать ее зубами за шею, как делают коты? Но ведь тогда у нее на шее останется некрасивое пятно. Не страшно, пятно можно будет закрыть пелеринкой. Это будет такая изящная кружевная пелеринка… Будет ли больно? Не будет ли Аристид разочарован, увидев ее голой? А каким он сам окажется без своей накрахмаленной рубашки? И у нее разлохматятся волосы, а гребешка же нет! Будет ли в отеле гребешок?

Дениз вся раскраснелась, и по телу ее пробегали волны, то горячие, то холодные. И было какое-то странное, незнакомое ей чувство внизу живота. Хорошо, что уже стемнело и Аристид не мог видеть пятен на ее разгоряченном лице.

Однако отель, к которому они наконец подкатили, роскошным было назвать никак нельзя. И не шумела вокруг, блестя огнями, городская улица. А был, скорее, простой деревенский дом с комнатами внаем. Вместо города виднелось здание железнодорожной станции. И не было шампанского, а была простая вода. Хотя жареный цыпленок был. Но больше не было ничего, потому что Аристид попросил у хозяина две комнаты и сразу после ужина скрылся у себя за дверью, бросив ей рассеянно, на ходу, уже закрывая за собой дверь:

— Ну, вы тут располагайтесь, как сможете, особенно не взыщите, а завтра двинемся дальше.

Дениз хотела удивиться и обидеться, но не было сил. После нескольких часов тряской и пыльной дороги она только и могла, что доползти до кровати, стянуть кое-как платье, забраться под одеяло и немедленно провалиться в сон.

Прохладное утро

Наутро Аристид громко постучал в дверь, подождал, пока в щелочку высунется заспанный носик, и велел:

— Одевайтесь скорее, мадмуазель. Наш поезд через двадцать минут.

— А почему поездом? Где машина? Позавтракать? — Все эти вопросы Дениз задавала, уже поспешая вприпрыжку за почти бежавшим впереди Аристидом.

— Не получится дальше на машине. Дорога плохая, а вы и так все разбиты после вчерашнего. — Аристид не стал вдаваться в дальнейшие объяснения. Дениз надулась. Во-первых, за его вчерашнюю неучтивость. Даже не поцеловал! Ушел к себе в комнату — и все! Невежа! Во-вторых, за сегодняшнюю торопливость и нежелание говорить. Ведь она из-за него бросила все: дом, школу, тетю. Тетя, наверно, переживает, ругает ее, неблагодарную. И как тетя будет без нее? Кто теперь станет венки делать? А этот медведь спокойно залезает с головой в окошко кассы, спешит к вагону (опять за ним бежать надо!), и, почему-то со вздохом облегчения, подсаживает ее на подножку.

Дениз устроилась в вагонном кресле (они ехали во втором классе) и притворилась, что дремлет. И правильно сделала. Все равно Аристиду не до нее. Спросил у кондуктора газету и весь в нее ушел. Все-таки как он мог ее вчера не поцеловать?

Справедливости ради надо заметить, что Дениз отчасти была рада, что ничего у них в гостинице не случилось. Что не случилось то непонятное, запретное, манящее и пугающее, чему она не знала названия. Но почему не случилось? Разве не говорили всегда женщины вокруг нее, что все мужчины одинаковы и им всем только одно надо? Может быть, Аристиду не надо? Или он так ее любит, что не может позволить себе даже дотронуться до нее до свадьбы? Эта мысль сначала очень захватила Дениз, но, поразмыслив, она оставила ее. Поведение Аристида в последние часы отнюдь не свидетельствовало в пользу такой версии. И где же киностудия? Вопроса этого Дениз задать не успела, потому что и вправду задремала.

Аристида в это время очень мало заботили чувства и проблемы Дениз. Ему удалось все-таки вытащить эту девушку из сонно-провинциального Монпелье. Времени на нее было потрачено достаточно, но и результат себя оправдал. Архивные справки не наврали — она действительно аристократка старинных кровей, хоть и бедна как церковная крыса. Но кровь есть, в школе ее чему-то учили, Лекруа как раз такую и хотел. Теперь надо спокойно доехать до места. Правильно он догадался ее на кино ловить. Эти провинциальные дурочки все поголовно сходят с ума по кинокрасавцам. Скажи им «режиссер» — готовы на край света за тобой бежать. Только бы ее тетка не отправилась сразу в полицию. Надо было, наверное, по-другому действовать, по старинке — пойти прямо к тетке, дать ей денег, договориться, а потом уже голову девке дурить. Он же и планировал с теткой разговоры разговаривать, ножкой перед ней шаркать, бумажником шуршать. Но не случилось, и теперь вот верти головой по сторонам, смотри, не идет ли полицейский. А девочка пускай поспит. За вчерашнюю дорогу она, должно быть, вся вымоталась. Может быть, стоило к ней вчера в отеле подкатиться? Да нет, куда ей в таком состоянии, небось еле до кровати доплелась. А потом Лекруа все равно узнал бы. Пусть уж он получит ее целенькой. И внутри целенькой и снаружи. О, каламбур. Не забыть щегольнуть. Платье ей надо новое, это раз. Шляпку по моде, это два. Туфли? Да, туфли нужны. И умыть с дороги хорошенько.

Вечер в «Мистрале»

К вечеру того же дня Дениз, уже отдохнувшая, приодетая — шляпка, туфли, платье, сумочка, духи, прическа — все по моде, но по-прежнему ничего не понимающая, сидела за столом в ресторане марсельской гостиницы «Мистраль». Она была пока одна во всем кабинете. Стол был уже накрыт, но блюд еще не подавали. Лакеи бесшумно сновали за спиной, то принося на стол набор каких-то странных вилочек, то поправляя стулья или тарелки. Минут двадцать назад Аристид привел ее в этот кабинет и сказал:

— Посидите тут, мадмуазель Дениз. Господин Лекруа скоро должен прийти. — И голос его, произнося имя Лекруа, дрогнул в волнении.

— А кто это — Лекруа? Директор киностудии?

— Директор? Да, пожалуй директор. Можно назвать директором. Гастон Лекруа — хозяин и генеральный директор компании «Аксьон Женераль». Вы должны ему понравиться. Ваша и моя судьба зависят сейчас только от того, сумеете ли вы понравиться господину Лекруа. — Аристид нервно и не к месту хихикнул. — Пожалуйста, очень вас прошу, не зажимайтесь, беседуйте с ним, потанцуйте с ним, если он попросит. И, ради Бога, ни в чем ему не отказывайте. Ни в чем! Можете, понятно, пококетничать слегка, но ни в чем не отказывайте.

Аристид не вышел, а выбежал из кабинета. Дениз ничего не оставалось, как сидеть одной. Потом вдруг зашел очень широкоплечий, коротко подстриженный мужчина лет 30-ти, представился Домиником, пожал ей руку, как-то липко и неприятно оглядел ее всю, сказал: «Мое почтение, мадмуазель», цепко окинул взглядом кабинет и тоже вышел.

За дверью кабинета Доминик столкнулся с Аристидом. Он больно шлепнул его по плечу и зашипел в ухо:

— Ты кого привез, придурок? Господин Лекруа ясно сказал: аристократку.

— Что вы, мсье Доминик! Дениз — настоящая аристократка, очень родовитая. У меня документ из городского архива есть. Тут все честно.

— Где ты видел таких аристократок? Ты на ее руки смотрел? А что у нее за шляпа? Это у них в Монпелье такие моды нынче? А духи!..

— Руки ее я видел. Там следы иголочных уколов, ничего больше. Они с теткой шитьем и плетением зарабатывали. Обедневшая аристократка, молодая, приятная на лицо и фигуру, с образованием и без претензий — то, что и заказывали. И родни большой нет, только тетка. Идеальная кандидатура. Если господин Лекруа одобрит, то тетку подкупим элементарно. И полиции взятку не забыть.

— Ишь разошелся. «Подкупим, взятку». Еще подождать надо, что господин Гастон скажет. — Доминик внезапно подобрел. — И как девочка? Небось полный инструктаж с ней провел? Или только облизывался на хозяйское блюдо?

— Фи, мсье Доминик. Духи и шляпка, к вашему сведению, прямо от…

Если бы Дениз могла слышать хоть часть этого диалога, вряд ли она провела бы в «Мистрале» еще хоть одну минутку. Она бы уже мчалась… куда? В полицию? На вокзал? Искать телефон? В полицию — страшно, на вокзал — денег ни гроша, телефон — кому звонить? У тетки телефона нет, а в монастырь же не будешь звонить. Но ноги бы ее в этом ресторане точно не было. Если бы слышала… Но она не слышала. А продолжала тихонько сидеть на стуле, куда ее посадил Аристид, и размышляла, что еще ей преподнесет судьба и кто же такой таинственный господин Гастон Лекруа, которому нельзя ни в чем отказывать, и почему Аристид так его боится.

За дверью наконец раздался шум, она открылась, и в кабинет вошли мужчины: Аристид, Доминик и еще несколько человек. Центром компании был шатен среднего роста, лет 40, в элегантном черном костюме, в хорошо начищенных ботинках, с цветочком в петлице. Обладатель черного костюма выглядел явно уставшим и лицо его никак нельзя было назвать красивым. Аристид подвел его к Дениз:

— Позвольте представить: мадмуазель Дениз Орейль де Каркассонн; господин Гастон Лекруа.

Дениз учтиво присела в приветствии. Гастон склонил голову, обдав Дениз облаком дорогого одеколона, и поцеловал ей руку. Сердце Дениз глухо стукнуло.



Судьба Дениз теперь зависит от того, как оценит ее Гастон Лекруа.

Сумеет она ему понравиться или нет.

Интерлюдия. Левая версия ДЕНИЗ И ГАСТОН

Приятное пробуждение

Дениз проснулась в незнакомой комнате. Она лежала на роскошной кровати и на ней была надета тонкой работы ночная рубашка. Болела голова и ломило все тело. Как она здесь оказалась? Кто ее раздевал и одевал? Вчера за обедом, когда мужчины расселись по местам, Гастон оказался рядом с ней. Он подливал ей шампанского (мужчины пили коньяк) и подкладывал на тарелку еду. Как вкусно было! И шампанское ей тоже понравилось. Правда, очень быстро куда-то побежала голова и все предметы вокруг начали приобретать несколько расплывчатую форму. Но в остальном все было просто отлично! Аристида за столом не было, и куда и когда он исчез, Дениз заметить не успела. Доминик тоже за стол не садился, он встал у входа и сам открывал дверь лакеям, бегающим с блюдами, бутылками и уносившими пустые тарелки. И он так неприятно глядел ей в спину! Мужчины говорили о делах, упоминали далекие страны и незнакомые Дениз названия. Обсуждали Аравию, какой-то Баку, ругали турок за несговорчивость. Она сначала пыталась следить за разговором, старалась получше отвечать на вопросы, которые ей задавал Гастон (и пару раз, кажется, попала очень удачно), потом голова совсем закружилась и… Что было дальше? Ах да, еще когда Дениз могла видеть и слышать, в кабинет вошла дама лет тридцати и заняла последний стоявший свободным стул. Все мужчины относились к ней с подчеркнутым уважением и называли мадам Роже. Мадам Роже смотрела на Дениз оценивающим взглядом, но к ней не обращалась и вообще она все больше молчала. Ох, как болит голова! Кто же ее переодевал? И… неужели кто-то из мужчин воспользовался ее состоянием? Руки и ноги совсем не слушаются.

— Ну что, проснулись, душечка? Головка бо-бо? Это поправимо. Марш в душ, а после поговорим. — С этими словами мадам Роже (а это именно она вошла в спальню, где Дениз тщетно пыталась вспомнить, что же с нею произошло накануне) стянула с девушки одеяло, вытащила ее из постели и легким шлепком направила к двери в ванную комнату. В ванной Дениз провела не менее часа. Во-первых, соображать было трудновато. Во-вторых, попробуй разберись со всеми этими рукоятками, кнопками, рычажками. В-третьих, сколько разнообразных баночек и флакончиков стояло на полочках!

Когда умывшаяся и несколько поздоровевшая Дениз, закутавшись в найденный в ванной комнате пушистый теплый халат, вернулась в спальню, кровать уже была аккуратно прибрана, а на столике посреди комнаты был сервирован завтрак.

— Садитесь, душечка, ешьте. И слушайте меня. Вы знаете, почему вы здесь?

Дениз могла лишь отрицательно помотать головой, потому что рот ее был набит картофельным пюре.

— Ну конечно, откуда же вам знать. Они разве скажут напрямик? Так вот, господин Лекруа ищет себе постоянную спутницу. Ему нужна женщина, рядом с которой он мог бы появляться в свете. Это не он так решил, ему вообще наплевать на общество, он слишком занят своей работой, но положение обязывает. При его состоянии в свете бывать необходимо. Да и делу помогает. Неформальные контакты с потенциальными партнерами бывают иной раз очень полезными. Вас, душечка, присмотрели как подходящую кандидатуру. Вы — аристократического рода, с каким-никаким образованием, и лицом вас Бог не обидел. Вчера вечером вы успешно прошли первое испытание. Гастон одобрил. И я рекомендовала. Поздравляю. И, честно сказать, слегка вам завидую. Если и все последующие испытания вы пройдете с честью, то вам предстоит крайне интересная жизнь. Ну, а теперь кончайте завтрак — и за дела. Ближайший месяц у вас будет крайне напряженным. Уроки музыки, танец, этикет, химия, геология, политика, финансы. Будет специальная инструкторша по… гм… по женской части. Ну, и спорт: гимнастика, теннис. Фигура у вас слегка запущена, но ничего, поправим. Родинка на щеке несколько выделяется, но мы на другую щеку прилепим мушку и будет хорошо.

— А где Гастон? И Аристид? — Только дожевав последний кусок, Дениз смогла прорваться с вопросом.

— Гастон? — Мадам Роже усмехнулась. — Для вас, душечка, он пока господин Лекруа. Господин Лекруа работает. Может быть, он у себя в конторе, а если пришла телеграмма, которую ждали последнюю неделю, то уже на пути в Танжер. Мсье Аристида вы вряд ли еще увидите. Да и зачем вам этот провинциальный сердцеед? Он свое по договору получил и исчез. Надеюсь, что надолго. Ну все, хватит сидеть. Консультант по косметике ждет вас уже целых семь минут.

Обучение началось

К середине дня Дениз совершенно перестала воспринимать окружающее и все больше терла виски. Голова просто разламывалась: то ли все еще сказывалосьвыпитое накануне, то ли от переизбытка информации, поток которой обрушился на девушку.

А ведь все было так интересно и так захватывающе! Консультантом по косметике оказалась высокая тощая дама с холеными руками и безупречным лицом. Она усадила Дениз во вращающееся кресло перед огромным трехстворчатым зеркалом и долго изучала ее отражение, не позволяя девушке даже шелохнуться. Потом дама взяла с низенького столика коробку с пудрой и большую мягкую кисточку. Дениз зажмурила глаза. Боже! Неужели ее заставят красить лицо?! В монастыре всегда говорили, что косметика и прочие ухищрения хороши для пожилых дам, которые утратили свою былую яркость и красоту, или для распутных женщин, красящих даже волосы для завлечения мужчин.

Но ничего страшного не произошло, и тонкий слой пудры не оставил на ее щеках позорного клейма, а лишь сгладил цвет кожи, которая от стыда пошла красными пятнами. И бледно-розовая губная помада не вызвала гром небесный, а всего лишь придала нежным, еще по-детски пухлым губам какую-то утонченность. Дениз смотрела на себя и не узнавала. Ее отражение ничуть не изменилось, просто стало как будто капельку взрослее. Девочка превратилась в молодую красивую женщину с оттенком легкой усталости на лице.

— Итак, мадмуазель, — голос консультантки прозвучал как надтреснувший хрустальный бокал, — вы лично смогли убедиться, что с помощью весьма незначительных усилий и при минимуме косметических средств можно полностью изменить внешность женщины. Вы молоды, свежи и красивы, вам не нужно пока (мадам сделала ударение на слове «пока») особого усердия, чтобы сделать себя привлекательнее, чем вы есть, но высокое положение в обществе обязывает вас очень старательно следить за своей внешностью. И даже если вечером вам пришлось много плакать, утром вы снова должны быть безупречны. Поэтому слушайте внимательно и постарайтесь не задавать много глупых вопросов.

И дама затянула долгую лекцию о всевозможных кремах, солевых ванночках, пенках и лосьонах. Дениз старалась запомнить все, но только рассказ об уходе за ногтями занял полчаса, мадам говорила очень быстро, и скоро голова просто отказалась воспринимать все эти новые тонкости и правила.

Огромные настенные часы пробили одиннадцать часов, мадам, не договорив фразы, встала и вышла из комнаты, бросив через плечо скупое «До завтра, мадмуазель». Пока Дениз рассеянно смотрела то в зеркало, то на огромное количество всевозможных баночек и коробочек, в комнату вошел молодой человек в белом пиджаке и с полотенцем в руке. В другой руке он держал объемный черный саквояж из крокодиловой кожи. Дениз не успела и рта раскрыть, как человек накинул на нее полотенце и ловкими движениями выдернул шпильки из подколотой косы. В воздухе замелькали расчески и ножницы, пол покрылся слоем легких золотистых завитков. Дениз сидела молча, вжавшись в спинку кресла, и боялась даже вздохнуть.

Часа через полтора мастер осторожно убрал полотенце и крутанул кресло. После чего он молча поклонился и так же молча вышел из комнаты. Дениз ошарашенно смотрела на себя в зеркало. Волосы стали вдвое короче и не доходили теперь даже до середины лопаток, тонкая, прозрачная челка непривычно лезла в глаза. Маленькая тихая служанка быстро собирала веником то, что раньше было толстой, длинной косой.

И вот Дениз сидела в своей комнате и бездумно смотрела на стену. Такой усталости она не испытывала даже после целого дня работы с тетушкой Жервезой. А ведь сегодня она ничего не делала!

В дверь тихо постучали. Все та же маленькая горничная сказала, что мадам Роже ждет Дениз внизу, в столовой. В животе заурчало, и девушка вдруг почувствовала, как сильно она проголодалась.

— Ну что, душечка, как вам понравился ваш парикмахер? Не правда ли, он настоящий волшебник? Новая прическа вам необыкновенно идет. — Мадам Роже стояла возле распахнутого окна и обмахивалась маленьким новомодным японским веером. — Кстати, впредь прошу вас ровно в час пополудни быть в столовой, и не заставляйте горничную напоминать вам об этом, у нее и так много работы. Научитесь пунктуальности, Гастон ненавидит ждать. Он не позволит вам опаздывать даже на минуту.

Мадам села за стол и жестом пригласила Дениз. Обед был скромным: луковый суп, рыба с овощами, легкое вино. Никаких сладостей, даже десерта. Мадам объяснила, что Дениз должна следить за фигурой и вообще за здоровьем.

Дениз с наслаждением ела, но вино пила осторожно, помня о вчерашнем дне.

— А где господин Лекруа? Телеграмма все же пришла? А когда он вернется? Мне обязательно красить лицо? А почему у него нет постоянной спутницы? — убедившись, что на столе больше нет ни крошки, Дениз обрела способность говорить, а вместе с этим проснулось и любопытство.

Мадам Роже усмехнулась и властным жестом прервала поток вопросов.

— Ну-ну, душечка, я ваша наставница, а не справочное бюро. Умерьте пыл. Ох, видимо, вас придется учить даже больше, чем я думала. Вы должны уметь задавать вопросы, чувствовать, когда это можно делать, а когда не стоит. Вам предстоит вращаться в самых высоких кругах! Как говорил кто-то из древних, держите свой рот на замке и сойдете за умную. По крайней мере, на некоторое время.

Мадам позвонила в серебряный колокольчик, стоявший на маленьком круглом столике в углу. В комнате тут же возник дворецкий.

— Отведите мадмуазель в ее комнату и принесите журналы, о которых я говорила. Дениз, до пяти часов вы можете отдыхать, можете осмотреть дом или выйти в сад. Но за это время вы должны прочесть то, что Жак вам принесет. Я хочу, чтоб у вас сложилось некоторое представление о происходящем в Марселе и в мире, вечером мы будем беседовать с вами о политике и о том, что сейчас модно в свете.

Ровно в пять мадам Роже вошла в комнату, где Дениз лежала на кровати, уткнувшись в модный дамский журнал.

— Ах, мадам, — Дениз перекатилась на спину и с наслаждением потянулась. — Как же это все красиво — балы, приемы, банкеты! Как, наверное, это все интересно: столько людей, столько событий. А это кабаре! Неужели они все там и правда такие, как на картинках? Вы были там? Вы это видели? Как бы мне хотелось посмотреть! А господин Лекруа? Вдруг он отведет меня в это кабаре? Или, еще лучше, в Париж, в Мулен Руж…

Мадам Роже вскинула бровь, окинула взглядом Дениз и решительно направилась к шкафу. На кровать полетели яркие упаковки и пакетики, шляпная картонка, на полу выстроился ряд обувных коробок. Дениз свернулась калачиком на подушках и затаив дыхание смотрела на роскошные вечерние платья, одно за другим ложащиеся на спинку кресла.

— Ну, в Мулен Руж вам еще определенно рановато, с вашим-то язычком и дикими манерами. Посмотрим, как вы справитесь с ужином в Ле Шато. Сегодня там как раз гастрольное выступление труппы мсье Кардигана, вы должны были прочесть об этом в «Марсель суар». Снимайте с себя все, и не надо краснеть, ничего нового я не увижу. На вашем месте я бы краснела за то ваше ужасное деревенское бельишко. Господи, неужели молодые девушки носят ТАКОЕ? В каком же хлеву вас воспитывали и у какого старьевщика наряжали…

Одеваясь, Дениз сначала подолгу вертела каждую вещь в руках, рассматривая тонкую ткань, великолепные кружева и прекрасную вышивку. Ее собственное тело казалось чужим и неуместным в прозрачных шелковых чулках, кружевном поясе, маленьком аккуратном корсете. Вместо привычных тесемок на спине мадам Роже ловкими движениями застегнула серебряные крючки, совершенно незаметные под узкой полоской ткани на груди. И очень странным, но таким удобным показался Дениз пояс для чулок. В Монпелье девушки носили резинки, которые немилосердно жали ноги, а стоило их ослабить, как чулок некрасиво съезжал, образуя складки. Сунув ножки в замшевые туфельки, Дениз в одном белье подскочила к зеркалу. Она определенно себе нравилась. Тонкая талия, высокая грудь… Чуть рыхловатые бедра, но в журнале написано, что гимнастика и диета быстро решают эту проблему. А может быть, ей даже разрешат не носить корсет, и она совсем станет похожа на девушек из журнала. И мужчины будут готовы умереть за один ее взгляд, а уж за возможность увидеть ее такой… Тут Дениз спохватилась и отругала себя за скверные мысли и дурные намерения: что сказала бы на это мать Эмилия? «Какой стыд, девушка из приличной семьи не должна даже думать о таком!»

Мадам Роже выбрала из вороха на кресле зеленое платье без рукавов с огромным вырезом на груди.

— Сумочку, туфли и кулон подберете сами, должна же я понять, какой у вас вкус. Парикмахер придет к шести, в половине восьмого нас ждет авто. Если что понадобится, звоните. — Мадам кивнула на маленький колокольчик и не торопясь удалилась.

Мадам Кати

Все последние недели Дениз чувствовала себя в каком-то постоянном круговороте. Если раньше она считала, что в школе их чересчур мучают учебой и молитвами, то теперь она ясно понимала, что жизнь в монастыре Св. Терезы была не более чем непрерывным отдыхом, а уроки проводились редко и исключительно для развлечения. Ибо ее нынешняя жизнь была расписана буквально по минутам. Подъем, зарядка, умывание, завтрак — и вот уже входит первый учитель. А других учениц рядом нет, и отвлечься от урока совершенно невозможно. Учитель закрывал рот и не успевал еще выйти за дверь, как в нее уже входил следующий. 15 минут на обед, обязательная ежедневная газета — и опять занятия.

Два раза в неделю они с мадам Роже ездили в ресторан, но и там Дениз ждало не развлечение, а просто очередной урок. Мадам Роже учила ее, как садиться в ландо или в такси, как разговаривать с извозчиками и шоферами, как вести себя за столом, как правильно сделать заказ, сколько надо заказывать, чтобы не прослыть обжорой, но и не выделяться из компании, сколько еды надо оставить на тарелке, как заставить официанта чувствовать себя непрерывно занятым, а своего компаньона — слегка неуверенным.

Уроки были самые разные, и разными были учителя. О политике и деловой жизни рассказывал Виктор Гренер, один из мужчин, бывший тогда на обеде в «Мистрале». Дениз уже знала, что такое Антанта и Тройственный Союз, что австрийского монарха называют императором Франц-Иосифом, германского — кайзером Вильгельмом, а русского — Николаем, а титул такой, что и выговорить трудно. Она легко узнавала по газетным портретам президента Файера и короля Виктора-Эммануила, премьер-министров Асквита и Столыпина. Мсье Гренер рассказывал о хитром балансе в европейской политике, о равновесии блоков как основе мира в Европе и о невозможности новой войны. «Смотрите, мадмуазель Дениз, — говорил он, — ни одна европейская держава не может сделать буквально ни одного решительного действия, не заручившись предварительно согласием остальных. Если хоть одна из пяти великих стран не даст согласия, то ничего не произойдет. Плюс все европейские монархи и главы правительств прочно привержены идее мира и всеобщего разоружения. Помните, я вам про Касабланку рассказывал? Возникло недоразумение и его очень быстро и доброжелательно уладили на конференции. Я уверен: впереди нас ждет мир без границ, мир, открытый для смелых предпринимателей».

Молодой человек по имени Шарль обучал ее химии и геологии. А как же! Будущая подруга господина Лекруа просто обязана разбираться во всех тонкостях нефтехимии и нефтеразведки. Дениз сначала очень перепугалась, что Шарль замучает ее формулами, станет зудеть (ну совсем как сестра Луиза на своих уроках) об окисях и закисях, но Шарль, напротив, оказался очень приятным собеседником. На его уроках Дениз узнала кучу забавных историй, которые случались с учеными и инженерами: как один химик увидел во сне таблицу элементов, а другой придумал важную формулу, подсмотрев в зоопарке обезьяний хоровод. Шарль чуть ли не со смехом рассказывал о приключениях храбрых людей — геологов — в экспедициях, как им приходится странствовать по горам и пустыням, переплывать порожистые реки, месяцами жить в джунглях, ездить на ламах и верблюдах. Он же позабавил Дениз, сообщив ей, что пожар надо тушить вовсе не водой, а пивом, только его надо хорошенько взболтать. Дениз немедленно предложила попробовать, но Шарль от опыта уклонился, а вместо этого, отставив на край стола модель буровой вышки, стал показывать ей склянки с маслянистыми жидкостями (одной из них был, новое слово для Дениз, мазут, а второй — хорошо ей знакомый керосин) и рассказывать, какие замечательные вещи можно из них изготовить.

Через две недели таких веселых уроков Шарль исчез (мадам Роже сказала, что он уехал в экспедицию, далеко и, может быть, надолго), а вместо него пришла женщина, мадам Кати. Мадам Кати попросила Дениз раздеться и очень внимательно со всех сторон ее осмотрела, погладила по спине и по груди и зачем-то ущипнула за ягодицу. Дениз от неожиданности вскрикнула и в запальчивости повернулась к мадам Кати, но та не обратила ни малейшего внимания на ее гнев, а спокойно что-то помечала у себя в записной книжечке. Закончив, она разрешила Дениз одеться и, усадив ее на стул, стала задавать ей вопросы о детстве, о родителях, о братьях (которых у Дениз никогда не было), о разговорах среди подруг по школе.

А потом задала вопрос, который поставил Дениз в тупик:

— Краска регулярно бывает?

— Какая краска?

— Ну, кровь. Кровь регулярно течет? Регулы, менструация…

— А… Да, регулярно. Нас в монастыре учили следить за собой. И от занятий в тот день освобождали, а сестра Летиция давала пить травяной настой, чтобы не так больно было.

— С мужчинами жила?

— C папой в доме жила, когда они с мамой еще живы были.

— О, святое простодушие! Я не про это. Спала с мужчинами?

— Нет, — ответила, догадавшись, Дениз и тут же почувствовала, как неудержимо заливается краской. Считается ли их совместная с Аристидом ночевка во время поездки на машине? Наверное, нет, они же спали в разных комнатах. А на следующий день, после обеда с Лекруа, когда она не помнила, кто и как ее переодевал и укладывал в постель? Но ответа своего на всякий случай отменять не стала.

— Хорошо, — пометила опять в книжечке мадам Кати. — А откуда дети берутся, знаешь?

— Знаю. Нет, не знаю. Знаю, — Дениз сидела вся пунцовая. — Мужчина и женщина голыми ложатся вместе и целуются, а потом у матери в животе ребеночек вырастает. — «Зачем эти странные вопросы? И кто такая эта мадам Кати?»

Выяснив, что Дениз вовсе не простушка, а знает все, что полагается знать порядочной девушке, мадам Кати порылась в своем саквояже и достала оттуда пачку фотокарточек.

— Вот, смотри, — сказала она Дениз. — Вот от чего рождаются дети. — И рассыпала фотографии веером по столу.

На фотографиях в разных позах были изображены совершенно голые мужчины и женщины. Мужчины были с набухшей, рвущейся вон из тела плотью; женщины, неестественно распялив ноги, выставляли напоказ свое сокровенное.

Мадам Кати, подождав, пока Дениз переберет все фотографии, рассыпала по столу свежую порцию картинок. На этих карточках мужчины и женщины совокуплялись (именно такое слово употребляла сестра Луиза, описывая мерзости греховного существования мирских нечестивцев) — они бесстыдно держались друг за друга, лежа, стоя, сидя. И неизменно мужской конец либо хищно касался женского лона, либо исчезал, прятался в нем. Как же он, столь огромный, мог там поместиться? Неужели все мужчины носят на себе вот ЭТО? Всегда, всю жизнь… Бедные женщины, как им, должно быть, больно. Но почему, зачем?

— Зачем они это делают, мадам Кати? Это же… это так отвратительно! И перед фотографом… — Дениз передернуло.

— Зачем в жизни или зачем на фотографиях? Те, что на фотографиях, просто работают. Работа у них такая — позировать.

— Разве им не противно, вот так?

— Может быть, и противно. Но все они знают, что есть в жизни вещи куда более противные — нищета, нетопленая комната зимой, голодный плач детей. Понимаешь ли ты, что чувствует мать, слыша, как хнычет от голода ее ребенок, и зная, что кормить его нечем?

— Так у них у всех маленькие голодные дети? — Женщины на фотографиях отнюдь не выглядели голодными.

— Ну, у этих вряд ли. — Мадам Кати слегка усмехнулась. — Но поверь, все они знают, что такое голод и безысходность. Желаю тебе никогда этого не узнать.

— А в жизни? Зачем в жизни?

— Ну как тебе сказать, кошечка. Мужчины без этого жить не могут. Большинству из них сношение с женщиной необходимо — как еда, как питье, как сон.

— Даже если они женщину не любят?

— Да. Хорошо, когда любимая женщина рядом, а если ее нет? Вот для этого существуют заведения, подобные моему.

— А… А вы держите… заведение?

— У меня очень известный в Марселе дом — «Роза Прованса». К нам приходят мужчины, у которых нет рядом любимой женщины.

— И женатые тоже ходят?

— А как же! Самая моя верная клиентура.

— Но у них же у всех жены! Зачем же они ходят?

— Зачем люди ходят в ресторан, если они могут дома еду готовить?

Дениз не нашлась, что ответить. Она сидела ошеломленная и потерянная. Что же получается, если бы Аристид тогда в отеле пришел к ней, то… и у него был бы… такой же огромный?.. Да Дениз никогда бы не смогла принять его в себя! У нее бы все просто порвалось внутри! А как же другие женщины? Как ее мама? Или все эти женщины на фотографиях… Они же все живы и здоровы. Значит, как-то получается, как-то они устраиваются. Но она, Дениз, никогда, никогда-никогда не сможет такого сделать. Пусть ее режут на куски, пусть она умрет от голода, но она не останется наедине с голым мужчиной.

— Мадам Кати, зачем женщины спят с мужчинами? Только ради того, чтобы были дети?

— Кто как, кошечка. Некоторым нравится. Что так удивленно смотришь? Нравится. Тебе тоже может понравиться, никогда наперед не знаешь. Кто по обязанности, мужу подчиняется. Ну а те, кто у меня или кто по улицам на мужчин охотятся — те работают. Не у всех, как у тебя, есть такой шикарный дом и постоянный клиент.

— У меня клиент? Какой клиент? Вы хотите сказать, что господин Лекруа мой клиент? Что я должна с ним спать? Что моей работой будет… вот как у этих, на фотографиях? Да нет же, вы ошибаетесь. Я буду спутницей господина Лекруа, просто спутницей.

Если мадам Кати и засмеялась, то она сделала это беззвучно:

— До чего же ты наивна, кошечка. Спутница — это днем. А ночью — любовница. Ты что же думаешь, вот это все, — она обвела руками комнату и, казалось, весь дом, — это положено спутнице? Нет, кошечка, это называется содержание любовницы. И не грусти, у тебя завидная доля. Содержанки обычно дома сидят и в приличное общество носа не показывают. А ты будешь выезжать в свет вместе с Гастоном. Эх, какого клиента ты у меня забираешь!

— Но если я не хочу? — пролепетала Дениз в ужасе. — Ведь я его совсем не люблю… Может, мне лучше уйти отсюда?

— Э, милочка. Все не так просто. Уйти! — усмехнулась мадам. — На тебя затрачены немалые средства. Ты, конечно, можешь уйти, держать тебя насильно никто не будет. Мы же не турки какие. Но сначала надо отработать деньги. А как ты можешь их отработать? Делать ты толком ничего не умеешь. Вряд ли тебе понравится предложение провести месяц-другой в моем заведении, обслуживая матросов из порта, верно? А любовь… Потом ты поймешь, что это не главное в жизни.

Дениз почувствовала гнетущий страх. «Во что я впуталась? Убежать… Заявить в полицию…» Мадам Кати внимательно посмотрела на нее и проницательно усмехнулась:

— Ты, конечно, думаешь сбежать и заявить в полицию? Наивная душа… Это твое право. Но имей в виду, жандармы — мои постоянные клиенты. Тебе просто придется прибавить к десятку матросов еще полдюжины полицейских, только и всего… Господин Лекруа понравится тебе гораздо больше, птичка моя. Считай, что этого разговора не было, и старательно занимайся, чтобы не разочаровать Гастона. Это в твоих интересах! Уверяю, множество девушек дорого бы дали за такую возможность, и ты еще это поймешь.

Договорить им не удалось — минутная стрелка стенных часов, дрогнув, коснулась цифры «12», и через открытую дверь ее уже манил к себе мсье Батистен — тренер по гимнастике. Мадам Кати поднялась и вышла.

Господин Лекруа

Гимнастические упражнения в этот день Дениз проделывала как во сне. Мсье Батистен был очень недоволен. Химия тоже прошла мимо ее сознания: какая-то нефть и ее производные… Дениз чувствовала себя будто вмороженной в огромный айсберг: страшные фотографии так и стояли перед глазами. Наконец наступил вечер и ее оставили в покое до ужина. Старательно держась подальше от стола, где лежала куча этого кошмара, она уселась у окна и попыталась собраться с мыслями. Получалось плохо. Ох, как все плохо!

В этот момент и вошел господин Лекруа. Он был весел, свеж, бодр и ласково поздоровался с Дениз. Она оцепенела от ужаса: вдруг уже?..

— Добрый вечер, прелестное дитя. Как занятия? Замучили вас науками? Одевайтесь для выхода, я хочу вас немного развлечь, не все же заниматься. Поужинаем в городе… Да что с вами, Дениз? Почему вы шарахаетесь от меня?

Дениз пролепетала что-то совершенно невнятное о головной боли, не договорила, запуталась и разразилась слезами.

— Эээ, что за беда? Что стряслось? — Он подошел к столу, поворошил пачку мадамкатиных фотографий и потемнел лицом.

— Откуда это здесь?

— Мммадам Ккаттти, — пролепетала Дениз и заплакала еще горше.

Гастон пробормотал что-то неразборчивое себе под нос, добавил еще про Лафонтена и услужливого медведя, сгреб картинки и вышел. Вернулся он минут десять спустя, принужденно улыбаясь.

— Дорогая девочка, произошло недоразумение. Вы не так поняли друг друга, только и всего. Но пусть это вас больше не тревожит — мадам Кати, к нашему сожалению, больше не сможет уделять вам внимание. Дела, знаете, дела. Я найду вам другую наставницу. А сейчас умойтесь холодной водой и оденьтесь к выходу: мы идем в оперетту. Сегодня премьера: «Граф Люксембург»! Вы были в оперетте, дитя мое?

Узнав, что Дениз никогда не бывала не только в оперетте, но и вообще нигде, кроме синематографа, он повеселел и сделал движение потрепать ее по плечу, но сдержался.

— Итак, через полчаса. Наденьте драгоценности, но не очень много. Жду вас в холле.

Дениз, понемногу приходя в себя, осознала, что ужасы, изложенные мадам, во всяком случае, откладываются, да и Гастон никак не похож на тех ненормальных быков с фотографий. Она умылась ледяной водой, высморкалась, растерянно посмотрела на кучу косметики возле зеркала и решила ничего на лице не красить. Причесавшись и напудрив нос, она надела фильдеперсовые чулки, бледно-салатное скромное платье (это она думала, что оно скромное — на самом деле платье было сшито парижским портным из тончайшего кашемира и стоило как хорошая лошадь), багряную капельку на тонкой цепочке на шею и подходящую заколку в рыжие волосы — и сочла себя вполне готовой. Ах да, нужна еще сумочка — а вот и она, темно-зеленая бархатная, расшитая бисером и с золотой цепочкой вместо ручки. Сунув туда несколько носовых платков и зеркальце, она прерывисто вздохнула, всхлипнула еще раз и направилась в холл.

Марсельская оперетта поразила ее сиянием огней в хрустальных люстрах, роскошью бархатно-вишневых лож, ослепительной публикой — совершенно фантастический мир! В вестибюле важно прогуливались увешанные брильянтами царственные старухи с веерами, блестящие военные при полном параде, фрачные молодые и не очень молодые кавалеры… Гастон отвел ее в ложу и представил сидевшим там пожилой даме и господину как свою дальнюю родственницу из Тулузы. Кто были дама и господин — Дениз тут же забыла. А когда началась оперетта, музыка, пение, танцы, овации, букеты, буфет с пирожными и Клико (Дениз на всякий случай пила очень мало), крики «Браво, бис!» — весь этот праздник окончательно развеял ее страхи. Гастон с удовольствием наблюдал за ней — сам он давно пресытился и опереттой, и варьете, но свежая и непосредственная реакция Дениз буквально вливала в него утраченную радость жизни. Он со знанием дела объяснял ей все и про музыку, и про актерскую игру, и получал удовольствие от спектакля, как никогда.

Почти пьяная от впечатлений, она чуть не заснула в автомобиле по дороге домой. Правда, когда они вышли и направились в дом, ее опять кольнуло опасение, но Гастон церемонно попрощался с ней в холле и удалился. Она с облегчением вбежала в свою комнату и свалилась в кровать, смутно подумав, не задвинуть ли дверь креслом. Но эта мысль отчего-то показалась ей смешной, и все завертелось в сумбурном сне под волшебную музыку Легара…

На другой день появилась новая наставница: строгая и деловитая мадмуазель Рене Шаброль — высокая дама в пенсне, с узлом туго скрученных волос, в строгом платье с множеством пуговичек на плоской груди и деловым бюваром в руках. Она приветливо поздоровалась с Дениз и сообщила, что теперь вместо гимнастики придется ограничиться получасовой утренней зарядкой по системе Шарко, занятия по косметологии тоже отменяются, потому что нужно быстренько изучить курс делопроизводства и печатание вслепую на машинке. Господину Гастону нужна секретарша, и как можно скорее. Жалование немаленькое, но и работа очень и очень ответственная, поэтому придется приналечь.

Дениз обомлела от радости: работать! Она едва сдержалась, чтобы не запрыгать. Так ее берут работать, какое счастье! Она научится вести деловые бумаги и печатать на какой-то там машинке (она понятия не имела, что за машинка такая, но готова была изучить все, что угодно, лишь бы получить настоящую работу!) Ведь это намного лучше какой-то белошвейки или горничной!

Воспоминание о мадам Кати показалось кошмарным сном. В самом деле, это была ошибка… Недоразумение… Все наладится! Она будет работать!

Вошел рабочий с большим ящиком, в котором оказалось диковинное устройство: Ремингтон. Буквы, валик, колесико, рычажки… Какая сложная штука! Дениз смотрела на машинку со смешанным чувством надежды, интереса и опасения.

Мадмуазель Рене ловко вкрутила в машинку лист бумаги, выставила локти и произвела громкий треск железными кнопочками. Валик повернулся и на листе появились яркие буквы: «КУРС МАШИНОПИСИ». Потрясающе!

— Неужели и я так смогу?

— Конечно, дитя мое. Две-три недели усердных занятий, и все будет прекрасно получаться. Однако надо будет еще многое выучить: как составлять бумаги и отвечать на деловые письма, сортировать банковские счета, вести конторские книги. Если вы серьезная девушка, то постигнете и это.

— О, я буду очень стараться!

— В таком случае — приступим. Запомните положение пальцев правой руки…

Одна в большом доме

Дни плыли, похожие друг на друга, как баржи в марсельском порту. Дениз училась печатать на тугой клавиатуре машинки, менять ленту и ухаживать за своей будущей кормилицей. Рукодельное ремесло приучило ее к терпению, так же внимательно, как прежде натягивала она легкую, готовую лопнуть ткань на проволочный каркас цветка, приучала она себя печатать вслепую. Мадмуазель Рене показала ей классическое упражнение машинисток — подложив под прогнутые ладони типографский листок с изображением букв-пуговок Ремингтона, надлежало, стараясь не подглядывать, по памяти «нажимать» прилегающие к каждому пальцу три буквы. Дениз осваивала эту науку до нытья в кистях рук, напрягая все упорство человека, полагающегося только на свой труд.

Ее работоспособность подстегивалась всем увиденным в доме Гастона. Сам хозяин работал каждый день допоздна в своем кабинете с большой библиотекой, где Дениз однажды побывала. Он показал ей свое собрание диковинок со всего мира, хранившееся там. Объясняя ей происхождение севрских, вустерских, дрезденских и реджвудских фарфоровых пепельниц, Гастон вкратце описал ей историю европейского фарфора, рассказывая о гравюрах, висевших на стенах, называл имена художников, которые она поклялась выучить. Эрудицией он превосходил всех, с кем Дениз когда-нибудь общалась. В его обращении с девушкой была учтивость воспитанного мужчины и нетерпение старшего брата поскорее отделаться от надоедливой сестренки. Это задевало Дениз тем более, что она ничем не могла заинтересовать его. Рядом с ним ей нечем, кроме своего титула, было гордиться. Она смутно понимала, что его успехи — это результат постоянных усилий, непрекращающегося напряжения воли и интеллекта.

Мадам Роже продолжала заниматься ее общим образованием. Они по-прежнему дважды в неделю бывали в ресторанах и модных кафе Марселя, и хорошенькое лицо Дениз примелькалось среди светской толпы посетителей.

Дениз стала читать художественные журналы с их чудесными иллюстрациями. Она не могла, конечно, понять все тонкости разногласий фовистов и импрессионистов, идейные установки символизма и модернизма, но великолепие балансировавшего на невиданной высоте перед своим падением в примитивизм жестокого века современного искусства она постигала, разглядывая картины художников «Наби», фотографии скульптур Родена и Майоля, графику Бердсли, сказочные иллюстрации Моро и Шаванна. Оценив ее увлечение, мадам Роже подарила Дениз лишние свободные часы и она полюбила, укутавшись в плед, рассматривать репродукции Редона, Дени и Вюйяра, сидя в кресле около камина. Однажды ей попался журнал, рассказывающий о Сецессионе, с картинами Климта. Юдифь, затканная в пеструю одежду, сливающуюся с фоном картины, и Даная, принимающая в себя золотой дождь, поразили ее. Художники воспевали творение Бога, и чувственность созданной Им скорлупы была неотъемлемой частью искусства.

Дениз всей душой понимала правоту тех, кто восхищался этой, неясно осознаваемой ею, стороной жизни. То, что было безобразным в руках мадам Кати, становилось прекрасным, украшенное человеческим чувством. Она стала думать об этой тайне, которую когда-то ей должна открыть жизнь. То, что в доме Гастона ей не угрожало ничего, совершенное против ее воли, она уже поняла. Гастон как будто даже избегал ее, они еще раз выезжали в оперу, слушали «Волшебную флейту», а в конце сентября он вообще все время был занят.

Она вдруг осознала, что это задевает ее. Кто он был для нее? Друг? Но отчего же он так мало времени стал проводить с ней, почему не стремится делиться с ней своими мыслями? А кто она для него? Она больше не верила в его стремление сблизиться с ней. Она думала о том, что он сделал для нее — она стала, в общем, другим человеком, живя в его доме. Ее образование, ее досуг, та профессия, которой ее здесь бесплатно обучали — это должно открыть ей новые возможности, цену которых она, привыкшая жить своим трудом, вполне осознавала. Дениз подумала о том, что она живет в этом доме уже четвертую неделю, пассивно принимая свою роль живой игрушки, учится тому, чему ее хотят обучить, и не руководит своей судьбой. У нее хватило духу убежать от тетки, она решилась на что-то новое безоговорочно, в одночасье, но нет решимости разобраться в главной тайне человеческого существования.

Потом она вдруг поняла, что его холодность по-настоящему злит ее. Дениз решила немедленно заявить ему, что завтра покинет его дом и начнет самостоятельную жизнь. Она не обязана здесь ждать того дня, когда он обратит на нее свой взор, как какой-то падишах. Если Гастон стал тяготиться своей затеей, она не заставит его пребывать в неловком положении.

Двое в большом доме

Дениз вышла в темный коридор и прошла вдоль длинной галереи с огромными окнами, сквозь которые был виден мокрый голый сад. Кабинет Лекруа находился в другом крыле дома, она даже озябла, добираясь туда.

Под дверью кабинета была светлая полоса, значит, он еще не спит. Они поговорят и она спросит его обо всем, решила она. Не убьет же он ее, в конце концов.

Прежде чем, забыв постучаться, зайти в его кабинет, она наступила на эту светлую полоску и увидела, как блеснула изящная пряжка ее замшевой туфли. Гастон сидел за резным массивным столом около окна, боком к двери и к вошедшей девушке, и смотрел в облепленное дождем и темнотой окно. Она вдруг поняла, что не хочет никуда уезжать от этого человека. Он нравился ей — и в те часы, когда был любезен, улыбался, и сейчас, когда его лицо казалось таким грустным, что ей захотелось сделать для него что-то доброе, утешить его.

Мысли, вязкие вечерние думы уставшего человека, так занимали Гастона, что он не услышал ее шагов и очнулся от ощущения обнявших его плечи рук, неумелого, тыкающего куда-то в угол губ поцелуя и нежного запаха ее духов. Он увидел близко ее жалкие, детские глаза, ее волосы коснулись его лица. Он встал, напугав ее этим стремительным движением, и прижал ее всю к себе, к своему наполнившемуся ощущением неизбежного телу, умиляясь ее решимостью. Нежность к этому юному храброму существу сжимала горло, он ощутил свое нетерпение и смирял его еще остававшимся зовом разума.

Тепло его рук и губ и стук собственного сердца, звучавшего громче напольных часов, слышных из-за распахнутой двери между его кабинетом и спальней, было единственным, что осознавала она до той минуты, пока ласковая боль, впервые пришедшая извне, не заставила ее очнуться. Она коротко простонала, не справившись с собой. Он осторожно отстранился, ужаснувшись своей грубости.

— Тебе больно, — жалко лепетал он, нависая над ней, опираясь на согнутую левую руку и не смея прикоснуться к ней правой, свободной, рукой.

— Нет-нет, — прошептала она, потрясенная его нежностью, его зависимостью от себя. Его испуг умилил ее, — мне хорошо.

Потом они вдвоем сидели в его огромной ванне, похожей на маленький мраморный бассейн. Он принес подсвечник и красное вино, разлитое в коньячные рюмки из кабинетного бара, согревало их. С ним она не испытывала ни страха, ни смущения, только спокойное доверие ученицы.

Он просыпался от ее прикосновений, и сама невозможность представить, что когда-то он не знал этого голоса, всех изгибов ее тела, ее запаха, означала счастье. Гастон понимал, что его план провалился. Эта девочка не превратилась в его игрушку, в атрибут его благополучия, в красивую деталь его карьеры — она стала его жизнью, частью его. Он мог разговаривать с ней часами, поражаясь смеси наивности и мудрого инстинкта в ее вопросах. Он вышептывал ей свои сокровенные мысли и рассказывал, как он понял то, что так просто объясняет ей теперь. Они делились детскими воспоминаниями и она узнала то, чего не знал никто на свете — что он одолел, выбираясь из предместья маленького городка на юге Франции сюда, в аристократические районы Марселя. Он растолковал ей, как научился когда-то понимать людей, как трудно ему досталась наука завоевывать человеческие симпатии, без чего невозможна карьера дельца.

— Ну, мое сердце ты получил легко, — смеялась она. — Я принесла тебе его на ладошке, просто так, нипочему.

— Это самое главное, что есть у меня, — тихо отвечал он.

Невиданное зрелище

Накануне прошел дождик и теперь трава весело блестела под полуденным солнцем. По краю поля гудела разноцветная толпа. Здесь были и сливки марсельского общества, и лавочники, и рабочий люд — предстояло зрелище. Новое зрелище, цирк 20-го века — воздушные полеты. На дальнем краю поля механики уже стягивали чехлы с двух аппаратов, протирали лопасти, раскачивали винты.

Для Лекруа полеты не были в новинку, но парный полет — этого пока в городе не видели. Новым было и то, что за локоть его сейчас доверчиво держалась молодая элегантная женщина, и чувствовать ее тяжесть на руке было необыкновенно приятно. Когда в последний раз рядом с ним была женщина? Не светская собеседница, не продажная дива, не служащая компании, не горничная? За последние много лет — точно не была. И поэтому Гастон как будто заново видел осенний денек, краски травы, неба и солнца. Как хорошо, что есть в жизни что-то еще кроме работы, заседаний, поездок…

О Дениз и говорить нечего — она смотрела по сторонам как завороженная. Два авиатора вышли на середину поля, раскланялись с публикой и пошли к аппаратам. Какие на них были замечательные куртки и сапоги! Какие храбрые люди! А пассажира они возьмут? Или… а почему бы и нет, пассажирку? Но эта идея умерла, не родившись. Дениз даже не высказала ее вслух.

Гастон объяснял ей, что аппарат для летания по воздуху называется аэроплан, что винт тянет машину вперед, точно так же, как и пароходный винт, а крылья чуть наклонены, и этот-то небольшой наклон создает тягу. И что представлять сегодня будут ученики самого Блерио и на аэроплане его конструкции. Между тем завели моторы, винты загудели басом, потом зазвенели, и лопасти их слились в один сплошной круг. Механики, пригибаясь, побежали от машин, авиаторы забрались на свои сиденья и представление началось.

Сначала аэропланы по очереди разгонялись, и, попрыгав несколько раз, отрывались от земли и взмывали в воздух! Когда первый аппарат потерял опору под колесами и лег крыльями на воздух, такой тонкий, такой прозрачный, Дениз невольно взвизгнула и вцепилась в руку Гастона. И потом, уже не отрываясь, смотрела, как летательные аппараты закладывали виражи, качали крыльями, пролетали над головой, садились, снова взлетали. После небольшого перерыва началось самое главное — парный полет. Аэропланы выстроились по линейке друг за другом, одновременно заревели моторами, побежали по траве, ушли в свою надземную стихию и стали вертеть круги. Один, другой, третий… Пилоты красиво держали строй, и если бы не шум винтов, их можно было бы принять за семью лебедей, кружащих над лугом в поисках места для гнездовья. Под конец они, снизившись над толпой зрителей, осыпали их цветами! Восторгу не было границ. Кричали и свистели не только мальчишки, но и солидная публика, и даже дамы.

Когда полеты закончились, Гастон и Дениз подошли к пилотам. Гастон спрашивал, куда они поедут теперь и что самое страшное в полете. Авиаторы рассказали, что едут они сейчас в Милан, а в полете они больше всего боятся перебоев в работе мотора, резких порывов ветра и птичьих стай.

По дороге к авто, где их уже ждала мадам Роже, чтобы ехать обедать, Лекруа поинтересовался мнением Дениз об аэропланах, как ей понравились эти игрушки.

— Гастон, почему вы называете аэропланы игрушками?

— А как же их еще называть? Ведь это все только на потеху публики, не больше.

— Что вы! Вовсе нет! Они летают наверху, им нет препятствий, они все видят. Мне Шарль рассказывал про геологические экспедиции. Насколько им было бы легче, если бы сначала их дорогу осмотрел авиатор и рассказал бы заранее о всех трудностях пути!

Ответ этот поразил Лекруа. Он посмотрел на Дениз оценивающим взглядом — неужели эта девушка может быть не просто домашней кошечкой? Ведь то, что она только что, между делом, не задумываясь, предложила, действительно могло оказаться полезным. Положим, не сегодня и даже не завтра, но ведь могло! Интересно, сколько стоит аппарат и во что обойдется подготовка пилота? Плюс доставка, плюс хранение и уход… Гастон остановился и принялся торопливо строчить карандашом в блокнотике.

Дениз, оглянувшись, увидала махавшую им от машины мадам Роже.

— Гастон, Гастон, — подергала она за рукав, — кто такая мадам Роже? Она работает у вас в компании?

— Нет, Дениз, — Лекруа ответил не сразу. Он сначала закрыл и спрятал блокнот, потом как бы вспомнил что-то далекое, вздохнул и стал рассказывать:

— Мадам Роже — вдова моего друга, Антуана Роже. Мы вместе когда-то учились, вместе основывали компанию. Тебе рассказывали, почему компания называется Аксьон Женераль? Там два слова: первое начинается с первой буквы в имени Антуана, второе — моего. Я очень любил Антуана, он был умный и веселый человек, мы понимали друг друга с полуслова. А потом… Потом он погиб. Его экспедиция заблудилась в пустыне и попала в песчаную бурю. Никто не выжил…

Повисла неловкая пауза. Дениз зажала рот ладошкой. О, бедная мадам Роже! Неудивительно, что она такая строгая и немногословная.

— Пойдемте, Дениз. Я голоден как зверь, на свежем воздухе разыгрывается дьявольский аппетит! — к Гастону уже вернулось его обычное самообладание. И они поспешили к автомобилю.

Тревога

— …И, пожалуй, на сегодня это все.

С этими словами Гастон отложил карандаш и устало откинулся на спинку кресла. Предзакатное солнце бросало сквозь шторы свой отсвет на корешки толстых книг и географические карты, а в крышечке чернильного прибора сидел золотистый зайчик. Дениз допечатала последний счет и закрыла машинку специальным чехлом. Сложив документы в аккуратную стопку, она подошла к Гастону и ласково запустила руки в его шевелюру. Он обнял ее за талию и закрыл глаза.

— Куда мы сегодня пойдем?

— Куда хотите… Но может быть, вы устали и хотите отдохнуть?

— Устал, конечно. Но проветриться необходимо — после всех этих посиделок в прокуренных залах я просто мечтаю о прогулке с тобой на свежем воздухе.

— Может быть, мы просто покатаемся по бульвару Нотр-Дам и посидим на набережной в кафе?

— Отлично! Только непременно возьми перчатки и шаль.

— Сказать Раулю, чтобы подавал авто через полчаса?

— Лучше через час, — сказал он серьезно и посмотрел на нее. Дениз засмеялась.

Дениз уже вполне освоила искусство машинописи и теперь вникала в тонкости делопроизводства: письма, рекламации, счета, деловые встречи Гастона занимали все ее дни, и обо всем надо было помнить, все успевать… По вечерам она валилась с ног, но это была счастливая усталость: из беспомощной растерянной девчушки она становилась самостоятельной женщиной, от нее зависело, чтобы письма Гастона были напечатаны грамотно, его счета хранились в надлежащем порядке, чтобы он не опаздывал на важные встречи, и вообще жизнь ее была полна смысла. Тем более что она почти не расставалась с Гастоном: господин Труссарди, бывший раньше его секретарем, был теперь поименован референтом и вел дела, связанные с поездками в другие города, а вся кабинетная работа постепенно перешла к Дениз.

Гастон терпеливо объяснял ей основы ведения дел, мадмуазель Шаброль преподавала таинства скоростной машинописи, и Дениз старалась изо всех сил.

Для размышлений оставалось не так уж много времени. Дениз теперь с улыбкой вспоминала, какой беззаботной ей представлялась раньше жизнь богатых людей: сплошные прогулки, балы, катания на яхтах и пикники. На деле эта жизнь оказалась наполненной тяжелым трудом, нервотрепкой и постоянной спешкой. «Кто же тогда заполняет курорты, яхты, теннисные корты и прочие увеселительные места? — дивилась Дениз, видя, как загружен Гастон и как он устает после ежедневных неотложных дел. — Наверное, единственные, кому живется по-настоящему беззаботно — это жены богатых людей», — думала она.

Хотелось ли ей статьженой Гастона? И да, и нет. Раньше она представляла себе любовь как бурную страсть с пылкими клятвами и кипением страстей. Но все вышло совсем не так… Она полюбила его всей силой своей юной неприкаянной души, как только можно полюбить первого человека, который разглядел в ней одинокую девочку, не знавшую душевной теплоты. Правда, он не был молод, но это с лихвой возмещалось его деликатностью, безупречными манерами, спокойной и сдержанной нежностью.

Только однажды Гастон потерял самообладание, все спокойствие и уверенность слетели с него, обнажив страдание и страх: это было, когда Дениз захворала, и он решил, что у нее инфлюэнца. Он поднял на ноги половину марсельских врачей и не успокоился, пока ей не стало лучше.

Совершенно новое для нее чувство, что она кому-то нужна, буквально заставляло ее летать. Сознание, что она нужна такому интересному, умному и значительному человеку, наполняло ее гордостью. Но вот хотела ли она за него замуж? Вообще говоря, конечно, да. Но в этом трудно было признаться даже самой себе. А кроме того, став его женой, она должна будет оставить работу, а она так упивалась новым и прекрасным ощущением значительности — ходить с блокнотом, в строгом костюме, ловко печатать на машинке, направлять посетителей и отвечать на вопросы — это вам не пыльные веночки вертеть!

Да кроме того, Гастон и не предлагал ей этого. Хотя своего глубокого чувства он не скрывал. Как-то во время воскресного посещения аэродрома она все-таки собралась с духом и спросила, нельзя ли ей хоть немножко полетать на аэроплане. Гастон ответил с неожиданной жесткостью:

— Совершенно исключено. Это слишком опасно, и не будем больше говорить об этом, дорогая.

В автомобиле по дороге домой, видя, как она огорчилась отказом и его резким тоном, он сжал ее локоть и сказал мягче:

— Вы — самое дорогое, что у меня есть. Я не могу доверить вас этим летающим этажеркам. Скорее я полетел бы сам, но и в этом не вижу пока никакой надобности. А если что-то случится с вами — моя жизнь будет кончена.

— Мы могли бы полететь вместе! И если суждено погибнуть — вместе разобьемся…

— Сейчас мне как никогда хочется жить, — сказал он очень серьезно и прижал ее руку к своей щеке.

Но о браке он не заговаривал. И она, конечно, тоже. Впрочем, ее устраивало нынешнее положение: она жила в его доме, училась, работала у него, в свободное время они выбирались то в театр, то в ресторан, то на прогулки. Иногда он приходил к ней ночью, иногда просил остаться у себя в спальне, и это было прекрасно… Эта сторона жизни тоже вселяла в нее сладкое и щемящее восхищение. Ужасы мадам Кати совершенно не имели к этому отношения. Между ними все было естественно и целомудренно. Все тонкости науки любви, которым постепенно и нежно обучал ее Гастон, казались ей само собой разумеющимися между теми, кто любит, и не могло в этом быть решительно ничего постыдного и грязного…

Так можно было бы жить всегда… Дениз не интересовало богатство Гастона, он давал ей все, что нужно для счастья — а нужно было ей, девочке из предместья, бедной цветочнице, не так уж много. Формальная сторона брака также не особенно ее волновала. Главное — быть с НИМ вместе. Правда, в последнее время он часто бывал мрачен и озабочен, Дениз объясняла это усталостью. Но появилось одно обстоятельство, которое грозило разрушить эту ее новую жизнь… У нее появилась Тайна.

…В этот вечер он был как-то особенно нежен. А когда, основательно нагулявшись, они уселись за столиком открытого кафе на набережной Сен-Лоран, откуда открывался чудесный вид на вечернее море и порт, он взял ее за руку и сказал:

— Дорогая, нам надо поговорить.

— О, почему так серьезно?

— К сожалению, да. Это серьезно. Нам лучше расстаться.

Дениз показалось, что она ослышалась. Скопление вечерних огней и их отражений в заливе задрожало и расплылось — мир, только что бывший таким прочным, распадался на куски, как детская мозаика. Расстаться? Как это? почему? разве это возможно?..

— Что вы говорите? Я что-то сделала не так? Или… вы больше меня не любите?

— Люблю, как никого не любил.

— Но почему тогда?..

— Выслушайте меня. Я много думал о нас, и о том, как мне повезло с вами — никогда я не встречал более отзывчивой на добро души, и ни с кем не было у меня такого чувства, что мы созданы друг для друга, как с вами. Но вы молоды и прекрасны, я же, увы, о себе этого сказать не могу. Я купил вас, как невольницу, и это мучило меня, я старался загладить этот позорный факт — дать вам специальность, обеспечить возможность жить самостоятельно. И теперь вы не растерянная беспомощная девушка, не жертва растленного богача, а знающая деловая дама. И в соискателях вашего сердца недостатка не будет. Но Господь, видно, посчитал, что этого недостаточно, и отнял у меня то единственное, в чем я превосходил других — мое богатство. Мой казначей, Бекар, превысил свои полномочия, запустил руку в кассу и скрылся. Я разорен. Оставшихся у меня денег хватит лишь на то, чтобы выплатить персоналу выходное пособие и погасить долги фирмы. Вы не должны идти ко дну вместе со мной: я куплю вам небольшую квартиру и дам рекомендации мсье Пополю, владельцу ювелирной фирмы, — он как раз ищет секретаршу. Мсье Пополь — в высшей степени порядочный человек, и я буду спокоен за вас во всех отношениях. Прошу вас, не отказывайтесь…

Дениз молчала. Мир собирался из кусочков, дрожащие на море огоньки засверкали снова, дыхание возвращалось. Главное — он не разлюбил ее! Разорение, бедность, — какая ерунда, ее ли можно этим запугать! И Дениз сказала об этом Гастону, не выбирая особенно выражений и не пытаясь найти обтекаемых светских фраз. Как ей хотелось, чтобы Гастон понял, поверил, принял, что не богатство ей важно, не пост в компании, не суета вокруг, а нужен любимый человек рядом! И если любимому нужна ее помощь, то это не плохо — это хорошо. Если деньги потеряны, если компания разорена, если они лишатся дома, и слуг, и автомобилей — это все не трагедия. Если Гастон некоторое время будет вынужден оставаться не у дел, то она, Дениз, молода и здорова, у нее есть профессия, она будет работать за двоих и они вдвоем смогут продержаться. Пусть даже это будет работа у господина Пополя, но расставаться нельзя. Никак нельзя. Ведь она же может помочь?

Гастон молча слушал горячую речь Дениз, не перебивал ее и только тихонечко улыбался. Когда у Дениз кончился пар и она, запнувшись, остановилась, продолжать ей не пришлось. Гастон взял ее за руку:

— Спасибо, Дениз. Будем надеяться, что таких жертв от вас не потребуется.

Дениз в изумлении воззрилась на своего возлюбленного:

— Так это был розыгрыш? Гастон, как вы могли? Ах, какая же я дура! — И на глазах у нее показались маленькие слезки.

— Извините меня, Дениз. Не совсем розыгрыш. Во-первых, Бекар, наш казначей, действительно растратился и сбежал. Полиция и пограничная стража уже предупреждены. Это потеря для компании, и ощутимая, но не критичная. Во-вторых, изменения нам все-таки предстоят.

— Какие, какие изменения, Гастон? Но мы же не расстанемся, верно?

— Это как вы сама решите, Дениз. Не надо, — он мягко прервал ее вздох, потому что Дениз уже намеревалась говорить опять, — не отвечайте сейчас. Все завтра. Завтра у нас большой день. Вы помните, что назначено на 10 часов?

— Помню, заседание директората. Я сама рассылала приглашения.

— Там все будет решено окончательно. Заканчивайте свое суфле. В кино хотите?

Впереди дорога

Дениз явилась в конференц-зал без четверти десять. Подготовить машинку, проверить запас бумаги и карандашей для стенографисток, бутылки с минеральной водой (вино в рабочее время было запрещено категорически), папиросы, зажигалки. Мадам Роже, появившись вскоре, рассеянно окинула взглядом комнату, осталась, видимо, довольна, поздоровалась с Дениз.

— Ну, что вы о обо всем этом думаете?

— О чем, мадам Роже?

— Как, вы не в курсе перемен? Гастон вам не рассказал? Ох уж, эти мужчины. Будут молчать до последнего момента. Никогда не могла в них этого понять. Вот и Антуан таким же был. Никогда с ним не знала, что случится завтра. Все сюрпризы, сюрпризы…

Зала уже заполнялась народом и Дениз не могла больше расспрашивать мадам Роже. Она села к машинке, вкрутила лист, надпечатала заголовок и стала ждать, пока посменно работавшие девушки-стенографистки начнут приносить ей листочки со своими закорючками. Сама Дениз стенографировать не умела, но разбирать написанное могла, и переписывать протоколы на машинке было одной из главных ее работ.

Совещание открыл Лекруа. «Вы все уже знаете, — говорил он, — о растрате, совершенной бывшим казначеем Бекаром, и о его бегстве. Рад сообщить вам, что мадам Роже уже известила все наши банки-депоненты и деньги по подписи Бекара выдаваться не будут. Более того, при первом же его обращении в банк будет дано знать в полицию. Таким образом, ущерб здесь сведен к минимуму. Новый казначей будет утвержден в должности на следующей неделе.

Теперь главное. И об этом в ваших меморандумах нет ни слова, предмет сугубо конфиденциальный. Компания в последнее время потерпела значительные убытки в наших восточных филиалах. Один за другим были получены отказы в концессиях от эмира Кувейта и наместника паши в Ираке. Наши агенты не смогли в точности установить причину поражения. Аналитический отдел полагает (Виктор Гренуар чуть приподнялся со своего места и кивнул), что виной тому интриги Детердинга. Увы, прошли времена, когда достаточно было подарить шейху и двум визирям по блондинке. Теперь, по мере роста пирога, в игру вступают большие деньги. Когда я говорю «большие деньги», то я имею в виду БОЛЬШИЕ ДЕНЬГИ. И на этой арене тягаться с Детердингом или с Роял Датч мы не можем. Второй неприятной и неожиданной новостью, она пришла буквально сегодня утром, стал отказ семьи Нобель от нашего предложения по разведке морского шельфа. Мы одним махом потеряли заказы, на получение которых очень надеялись и под которые уже были взяты значительные кредиты и закуплено оборудование.

Перед нами, господа, два пути. Первый — ликвидация компании. Бухгалтерия, которую я вчера вечером закончил, показывает, что все служащие смогут получить трехмесячное пособие, а директорат — полугодовое. Второй — резкая переориентация нашего профиля с возможным перебазированием. Я имею в виду, что мы направим основные силы на разработку одного-двух перспективных месторождений с проведением интенсивной разведки в прилегающих районах. Успех не гарантирован, проблемы неизбежны. Многие служащие будут уволены. Да, общая премия в этом году, и в следующем тоже, отменяется. Оклады руководителей высшего уровня урезаются вдвое.

Сейчас перерыв на полчаса, после перерыва я буду готов выслушать ваши мнения».

Лекруа резко встал и вышел. Директора вскочили со стульев, опрокидывая их и расплескивая воду из стаканов. Заговорили все разом, стало шумно и почему-то жарко. Дениз дописала коротенький листок, принесенный ей стенографисткой Жанетт, метнула его в папку, и, незамечаемая в суматохе, выскользнула за дверь.

Гастона она нашла в кабинете. Он стоял у окна, пил воду из стакана, невидящим взглядом смотрел сквозь дворовых воробьев. Гастон обернулся на скрип двери и шорох платья Дениз.

— У вас будут какие-нибудь указания, господин генеральный директор? — отношения на службе поддерживались строго официальные и Дениз никогда бы не позволила себе назвать Гастона по имени до 6 часов вечера.

— Дениз, заходи, садись. Вот ты и знаешь все. Обижаешься, что вчера не сказал? Вот так однажды все может кончиться. Было, было и кончилось. Где-то в далекой пустыне шейх в расшитом халате, лежа в шатре на подушках, одну бумагу подпишет, а другую не подпишет. И все, компании больше нет. Вчера была, а сегодня нет. И весь труд был напрасен, и Антуан погиб зря.

Лекруа прижался лбом к холодному стеклу.

У Дениз больно сжалось сердце. Гастон был сейчас такой слабый, такой незащищенный… Это он на людях всегда сильный и уверенный, а здесь, когда один… С каким удовольствием она сейчас бы обняла его, пригладила ему волосы… Но это вечером. А сейчас — работа.

— Но господин генеральный директор, вы же говорили, что еще можно бороться, что можно перебазироваться… А куда?

— Видимо, в Южную Америку. Там уже два месяца работают наши геологи, и результаты очень перспективны. Никто не верил в этот район, я сам когда-то настоял на посылке партии. А теперь Шарль шлет просто замечательные образцы. Вы ведь знаете Шарля?

Дениз кивнула. Да, она знала его, Шарль был ее веселым учителем химии и геологии. Вот, значит, куда он тогда исчез.

— Венесуэла может дать богатый прииск. А может и не дать, у нас пока только анализы выходящих газов и несколько масляных луж в середине леса. Для полной разведки надо бурить, нужна лаборатория на месте… В другое время подготовка заняла бы пару лет, а теперь придется все туда бросать с закрытыми глазами. Только ва-банк, иного выхода нет.

Гастон говорил тихо, как бы сам себе. Дениз понимала, что для себя он уже все решил. Пусть эти там, в зале, спорят и считают деньги, но ее Гастон уже все решил. И она встала и подошла к нему. И обняла его за голову. И прижалась.

— Я с тобой. Всегда и всюду. Когда нужно ехать?

— Но Дениз, ты не можешь ехать. Там же ничего нет. Это тропические джунгли, болота, лихорадки. Ты помнишь, чем кончилась наша Панама? Тебе лучше остаться здесь, у мсье Пополя.

Дениз не знала, чем кончилась Панама. Она вообще очень смутно помнила, что это такое. Но одно знала твердо: ее место не у Пополя, а там, где будет Гастон. И поэтому пусть ее Тайна еще немного побудет тайной.


Интерлюдия. Правая версия ДЕНИЗ И ЛЮСИЛЬ

Неприятное пробуждение

Дениз проснулась в незнакомой комнате. Она лежала на деревянной лавке, одна в пустом грязном закутке. Из него был только один выход, и выход этот загораживала почему-то не дверь, а решетка. На Дениз была надета ее коричневая школьная форма, вся грязная и помятая. Ох, и рваная. Болела голова и ломило все тело. Как она здесь оказалась? Кто ее раздевал и одевал?

Вчера за обедом, когда мужчины расселись по местам, Гастон оказался рядом с ней. Он подливал ей шампанского (мужчины пили коньяк) и подкладывал на тарелку еду. Как вкусно было! И шампанское ей тоже понравилось. Правда, очень быстро куда-то побежала голова и все предметы вокруг начали приобретать несколько расплывчатую форму. Но в остальном все было просто отлично!

Аристида за столом не было, и куда и когда он исчез, Дениз заметить не успела. Доминик тоже за стол не садился, он встал у входа и сам открывал дверь лакеям, бегающим с блюдами, бутылками и уносившими пустые тарелки. И он так неприятно глядел ей в спину!

Мужчины говорили о делах, упоминали далекие страны и незнакомые Дениз названия. Обсуждали Аравию, какой-то Баку, ругали турок за несговорчивость. Она сначала пыталась следить за разговором, старалась получше отвечать на вопросы, которые ей задавал Гастон (и пару раз, кажется, попала очень удачно, во всяком случае мужчины смеялись. Только Гастон морщился), потом голова совсем закружилась и…

Что было дальше? Ах да, еще когда Дениз могла видеть и слышать, в кабинет вошла дама лет тридцати и заняла последний стоявший свободным стул. Все мужчины относились к ней с подчеркнутым уважением и называли мадам Роже. Мадам Роже смотрела на Дениз оценивающим взглядом, но к ней не обращалась и вообще она все больше молчала. Ох, как болит голова! И кто же ее переодевал? О, она смутно вспоминает, что все мужчины вдруг встали из-за стола и ушли. Остались она сама, мадам Роже и этот противный Доминик. Мадам Роже что-то сказала Доминику, тот подошел к Дениз, обхватил ее рукой за туловище, поднял и повел. Куда повел?.. Неужели он над ней надругался?! Не потому ли так болит живот?

— Вставай, шлюха! — Зычный женский голос вывел ее из оцепенения. — Ишь, развалилась. А ну выметайся отсюда, нечего одной целую камеру занимать. Королева нашлась! Пошли, сержант ждет. — В комнату, отомкнув железный засов на решетке, вошла крупная женщина в незнакомой Дениз форме. Она грубо схватила девушку за руку и, сдернув ее с лавки, почти потащила за собой.

Сержант оказался мужчиной щуплого телосложения, почти лысый, в такой же форме, что и приведшая ее женщина, но с погончиками.

— Вот, господин сержант, привела. Что прикажете с ней делать? В общую или к судье?

Сержант не стал отвечать на вопрос. Вместо этого он брезгливо осмотрел Дениз, ее мятое платье и грязные туфли (откуда эти страшилины на ней?), прокашлялся и закричал:

— Допрыгалась? Допрыгалась, шлюха? Нам все известно! Тебя зовут Дениз Орейль, ты вчера приехала из Монпелье. Ты знаешь, сколько всего на тебе висит?

Дениз только удивленно, непонимающе смотрела на сержанта. Что на ней висит? На ней ничего не висит. Сержант, однако, не ждал ее ответа. Он продолжал кричать:

— Ты соблазнила мсье де Шато-Икема! Ты обманом подговорила его увезти тебя из Монпелье! Ты намеревалась также соблазнить самого господина Лекруа! Есть показания мадам Роже, что ты пыталась украсть серебряную посуду из ресторана «Мистраль», и только бдительность охранника господина Лекруа помогла предотвратить наглое преступление. В тюрьму захотела?

Дениз, совершенно подавленная, смогла лишь покачать отрицательно головой. Нет, она вовсе не хотела в тюрьму. Какая серебряная посуда? Сержант меж тем, казалось, немного помягчел.

— Ладно, твое счастье, что ты попалась в первый раз. Вот тебе триста франков, которые мы нашли у тебя при аресте, и вали отсюда. Чтобы через три часа твоей ноги в городе не было. Еще раз попадешься, упеку в кутузку. Понятно?

В этот раз Дениз помотала головой утвердительно. Конечно, понятно. А откуда триста франков? Аристид же увез ее из Монпелье как была, с пустыми карманами.

— Выстави ее отсюда, — велел сержант своей подчиненной. — И дай хорошего пинка напоследок. Это чтобы ей возвращаться не захотелось. — Они оба захохотали.

Дениз, как в тумане, встала и пошла к выходу. Она с трудом, касаясь руками стен, одолела коридор жандармерии и вышла на улицу. На улице равнодушно светило солнышко и так же равнодушно спешили по делам прохожие. Если бы Дениз не была так подавлена случившимся и голова у нее болела не так сильно, то она, может быть, заметила бы, что из-за угла здания за ней наблюдала мадам Роже.

Дениз добрела до какого-то скверика и плюхнулась на свободную скамейку. Куда же ей теперь?

В Тулон

Свежий утренний воздух, живительный после душной камеры, ворвался в ее грудь и освежил голову. Вокруг вращался и жил своей шумной жизнью огромный яркий город: одни спешили по делам, другие праздно сидели в уличных кафе, кругом рычали и гудели автомобили, под ногами ворковали голуби. Дениз вдруг поняла, что хочет есть, а главное — напиться чего-нибудь горяченького. Есть же деньги! Озираясь по сторонам, она дотащилась до ближайшего бистро.

— Чашку горячего кофе для мадемуазель? — привычно спросила ее улыбчивая официантка. Кофе! Стыдно сказать, но Дениз еще не пила кофе: тетка считала его басурманским зельем, возбуждающим всякие пороки, а в монастыре девочек поили какао на снятом молоке и бледным чаем. Она заказала кофе и булочку, уселась за столик и почувствовала себя в относительной безопасности среди безразличной веселой толпы. Густой пряный горьковатый напиток взбодрил ее, и Дениз принялась соображать.

О возвращении в Монпелье не может быть и речи. Сдаться тетке на вечное пиление и позор — лучше утопиться… Впрочем, утопиться всегда успеется. Дениз подумала, что можно было бы попросить совета у матери Эмилии, но… мать Эмилия ведь обязана будет сообщить о ней тетке, укрывать беглянку она, конечно, не может, а поступать в монахини Дениз не собиралась. Нет, нужно найти какую-нибудь работу с жильем… Но сначала надо уехать из Марселя, и поскорее!

Итак, прежде всего привести себя в порядок — в грязном и рваном уродливом платье с ней никто и говорить-то не станет. Да и противно. Скорее сбросить его, а вместе с ним — и кошмарный сон вчерашней ночи! Значит, нужно идти в магазин.

Спросив у приветливой и ничему на свете не удивляющейся официантки, как найти ближайший недорогой магазин, она, пугаясь уличного движения и шарахаясь от полицейских, побрела по дивной красоты улицам, мимолетно сожалея, что не может спокойно погулять и все осмотреть. Все же глаза сами таращились по сторонам — куда там Монпелье до такого блеска! И тут она увидела вывеску «Парикмахерская»: в открытой двери посверкивали зеркала, шумела вода и раздавался негромкий дамский щебет. В самом деле! Ведь нужно привести в порядок голову! В парикмахерской Дениз тоже никогда не бывала, интересно, сколько это стоит? Можно ведь просто зайти и спросить. Она набралась храбрости и шагнула внутрь.

Толстенький расторопный куафер приглашающе повел рукой в сторону диковинного кресла и взмахнул шелковой накидкой.

— Мадемуазель желает отрезать косу? Модную стрижку? Прошу садиться!

— А… это очень дорого?

— Всего 20 франков с одеколоном. Разве это цена за настоящую работу мастера? Ну кто сейчас носит косы, я вас спрашиваю? А за удовольствие работать с такими чудесными волосами я готов сделать скидку себе в убыток!

Дениз глубоко вздохнула, зажмурилась и села. Толстячок долго колдовал над ней, щелкал ножницами, отходил посмотреть, восторженно цокал языком и вновь щелкал. Наконец он обдал ее облаком восхитительного холодящего запаха из пульверизатора и картинно сдернул накидку.

— Уже можно любоваться!

Дениз разжмурилась. Из глубины большого зеркала на нее смотрела очень привлекательная молодая дама с пышной коротенькой гривкой медного цвета. Куафер собрал в узел состриженную косу.

— Косу желаете забрать с собой? А то я могу дать за нее… ну скажем, 5 франков.

— Сколько? — возмутилась Дениз.

— Я хотел сказать — двадцать пять. Но с вас еще 10 франков за завивку и укладку локонов. Итого, будьте любезны — с вас пять франков и приходите еще!

Дениз с облегчением рассчиталась. Нельзя терять время, ведь нужно убираться из Марселя, пока ее не арестовали!

Магазин готового платья нашелся сравнительно быстро. Она выбрала неброское зеленое платье, очень шедшее к ее волосам и глазам, маленькую черную шляпку с ленточкой, тонкие черные перчатки — у нее никогда не было тонких перчаток! — удобные лодочки и комплект хлопчатого белья. Подумав, она купила еще приличную дорожную сумочку — девушка без багажа привлекает внимание и вызывает подозрения. Сложив туда белье, она переоделась в кабинке магазина, затолкала ненавистную дерюгу и чужие туфли в урну и вышла на улицу новым человеком. Правда, деньги таяли с пугающей быстротой, она сосчитала остаток — половины как не бывало! Скорее, скорее убраться отсюда, забыть все и начать новую жизнь.

Куда же теперь?.. Вдруг ее внимание привлек резкий, тревожный гудок парохода. Порт! Порт где-то недалеко! Сесть на пароход, и… все равно куда, лишь бы подальше от тетки, полиции, от воспоминаний о Гастоне и Аристиде. Она заспешила туда.

Порт окончательно ошарашил Дениз шумом, движением лебедок, грохотом тележек и вагонеток, криками грузчиков, шлепаньем и плеском гребных колес, суетой пассажиров с корзинами, баулами и детьми. Разве можно сравнить это с их маленькой пристанью в Монпелье! Она замерла в растерянности, страшась попасть под колеса, попятилась и прибилась к небольшой толпе пассажиров. Тут ее толкнули и краснолицая женщина с огромным тюком сварливо спросила:

— Ну что, милочка! Посадка заканчивается! Вы будете проходить на Тулонский рейс или нет? Пропустите!

Оказывается, вся эта толпа стояла на посадку в Тулон.

— Ох, простите, да, я иду… — пролепетала Дениз и ступила на трап.

Уже на пароходе она купила дешевый палубный билет и, выбрав укромный уголок под стенкой, наконец-то уселась и перевела дух.

Картины удаляющегося берега, лазурного моря, бурунов позади парохода постепенно заняли все ее внимание. Жизнь показалась не такой уж безнадежной: маленький мир монастыря, теткиной мастерской и магазина Клоделя и грязный мирок Гастона и Аристида безвозвратно остались позади, а настоящий мир оказался таким огромным! Неужели в нем не найдется места для нее? Она готова трудиться, можно устроиться, например, нянькой, сиделкой в больницу, или в швейное ателье… Под ложечкой сосало от волнения и неизвестности. Внезапно Дениз вспомнила, что за весь день съела только булочку, а свежий морской воздух определенно нагонял зверский голод. Надо было купить хотя бы батон…

Сидевшая на лавке напротив загорелая дочерна девушка в пестрой юбке и холстинковой блузе вытащила из плетеной корзинки сверток и достала лепешку и круглый кусок овечьего сыра. Дениз отвернулась — неприлично ведь пялиться, когда кто-то ест…

— Эй, подружка, ну-ка садись сюда! — Девушка сделала ей приглашающий жест и сверкнула белозубой улыбкой.

— Давай, давай. Не ломайся.

Дениз поколебалась немного и пересела поближе.

— Меня зовут Люси. Люсиль Тибо. — Смуглянка поделила пополам лепешку и сыр и протянула половину Дениз.

— Бери, угощайся, в Тулоне будем только к вечеру. Как зовут-то?

— Дениз. — Дениз с аппетитом вгрызлась в лепешку. Вкусно! — Спасибо, Люсиль! Ужас, как хочется есть от этого воздуха!

— Ну вот и славно. А я брата в рейс провожала. Туссен Тибо, старший матрос торгового флота! — с гордостью сказала она. — Ушли сегодня утром из Марселя в африканские колонии. На целых полгода! Теперь на работу возвращаюсь. А ты откуда и куда, коли не секрет?

Дениз не была готова к такому вопросу. Ей следовало заранее придумать убедительную историю! Она забормотала что-то про визит к больной бабушке, сбилась и увяла.

— Слушай, подруга, — понизив голос, заговорщически сказала Люси. — Ты, конечно, можешь рассказывать про бабушку, но сдается мне, что дела у тебя не ахти. Расскажи-ка ты все, как есть. Глядишь, и полегчает. Э, да ты чего?

Дениз прерывисто вздохнула и впервые за эти бесконечные два кошмарных дня залилась слезами.

Люсиль терпеливо переждала первый водопад слез, а когда Дениз немного утихла, протянула ей кусок белой тряпки. Дениз высморкалась и принялась рассказывать все с самого начала…

На протяжении рассказа она еще несколько раз всплакнула, но уже не так отчаянно. Люсиль молча слушала, по-крестьянски подперев голову и не перебивая. Когда душераздирающая повесть была окончена, она деловито сказала:

— Дело ясное. Эх ты, пичужка! Знаю я таких гадов. Значит, так. Едешь со мной. Работа на винограднике есть, сейчас самый сезон, жилье найдется. Нас, девушек, там много, пропасть не дадим!

На винограднике

Дениз плюхнула тяжелую корзину на землю и выпрямилась, отирая пот со лба. Солнце жгло немилосердно. Все тело зудело от пота и кусачих насекомых. Она оглянулась по сторонам. Рядом с ней собирала виноград конопатая Аннет. Руки ее так и мелькали, корзина с невероятной быстротой наполнялась спелыми гроздьями, да вдобавок Аннет ухитрялась еще и петь. А Дениз привыкла считать себя проворной и неутомимой! Оказывается, работа — это не только сидеть в чистой прохладной комнате и плести веночки с цветочками. И занудное гудение тетки представлялось теперь намного предпочтительнее гудения мух и слепней. Тетку можно было не слушать, а попробуй не слушать этих мерзких тварей — а! — и Дениз яростно пришлепнула очередного кровопийцу у себя на шее. Потом, вздохнув, подняла корзину и потащила ее на край поля, к штабелю ящиков, где учетчик Жан поставит еще один крестик против фамилии Кассон — так она назвалась здесь, Дениз Кассон — в мятой засаленной тетрадке. Дениз украдкой заглянула ему через плечо — снова у нее меньше всех! Опять вечером управляющий будет ее ругать дармоедкой, и опять бойкой Люси придется ее защищать…

— Эй, куколка, не надумала? — ухмыльнулся Жан. Дениз прекрасно знала, что он имеет в виду. Когда после первого же рабочего дня управляющий наорал на нее, что она меньше всех собрала, и что не нужны ему такие работницы, и что она даже жидкую похлебку свою не отрабатывает, Жан подошел к глотающей слезы девушке и предложил поставить несколько лишних крестиков… Тогда она по наивности решила, что он ее пожалел, и захлопала глазами, не зная, что ответить. А он сразу перешел к делу: приходи, мол, после ужина к мужскому бараку. Дениз так и передернуло. Мало ей обманувшего ее Аристида, мало воспоминаний о вечере в ресторане и ужасном пробуждении, — а тут еще этот прыщавый тощий хлыщ!

С тех пор прошла неделя, и иногда, особенно к концу дня, вот как сейчас, когда спину ломит и соленый пот разъедает кожу, Дениз начинала думать, а не воспользоваться ли ей предложением Жана. Если бы он не был так омерзителен! Впрочем, еще вчера такие мысли могли посещать ее, но сегодня все было по-другому. И продолжая отрывать ненавистные грозди и складывать их в тяжелеющую корзину, она поглядывала на медленно клонящееся к горизонту солнце не только в предвкушении незамысловатого ужина и долгожданного отдыха…

Работа прекращалась в сумерках. Девушки подошли с последними корзинами, управляющий подвел итоги и сегодня, разнообразия ради, почему-то не стал ругать Дениз. Впрочем, и собрала она раза в полтора больше обычного. Сейчас все гурьбой рванутся к накрытым во дворе столам, к своему рыбному супу. Дениз с большим удовольствием сперва приняла бы душ, переоделась, но здесь такие мысли, кажется, никому и в голову не приходят. Да и душа никакого нет. Вот тебе ручей, иди мойся, если хочешь. На виду у подглядывающих из-за кустов парней.

Девушки за едой громко болтали, смеялись. В первые дни Дениз удивлялась, как это у них хватает сил веселиться после изматывающего дня — сама она была способна только доползти до койки и завалиться спать, и никакой шум и крики не могли разбудить ее до рассвета. Но вчера впервые она почувствовала себя не такой усталой, да и день был прохладный, и она решила пойти немного погулять. Она спустилась по тропинке вдоль ручья и вышла на дорогу, ведущую к морю.

До темноты оставалось еще около часа. Солнце садилось где-то за деревьями, над морем, чуть правее, и это должно было быть очень красиво. Дениз сошла с дороги и стала подниматься на пологий холм, решив полюбоваться оттуда закатом и идти домой. Она быстро дошла до небольшой рощицы, желая выйти на открытое пространство, ускорила шаг — и неожиданно оказалась на краю обрыва, и вечернее море во всей красе раскинулось перед ней. Дениз застыла в восхищении и несколько минут стояла не двигаясь, любуясь всевозможными оттенками, от нежно-розового до темно-бордового, окрасившими воду, небо и облака.

Потом она очнулась. Солнце уже коснулось воды, пора было возвращаться. Дениз обернулась — и чуть не вскрикнула, увидев прямо перед собой смотрящего на нее во все глаза мужчину. В первый момент ей даже показалось, что это Жан, он был таким же высоким и худым, но, насколько Дениз могла разглядеть в сгущающихся сумерках, намного старше, у него были длинные светлые волнистые волосы и небольшая бородка.

— Извините, мадмуазель! Ради Бога, не бойтесь! Я не хотел вас напугать.

— Не приближайтесь ко мне! — взвизгнула Дениз. — Стойте там!

— Стою, — и незнакомец послушно застыл на месте, слегка улыбаясь.

— Вот и стойте. А я пойду. — Дениз стала прикидывать, как бы ей половчее обогнуть незнакомца, который загораживал ей дорогу.

— Подождите! — воскликнул незнакомец. — Пожалуйста, подождите минутку, только посмотрите вот сюда.

— Никуда я не буду смотреть! — ответила Дениз, невольно устремляя взгляд по направлению его протянутой руки. Сначала она не поняла, что там стоит, какая-то этажерка… Да это же мольберт!

Художник, видя, что девушка заинтересовалась, продолжал:

— Подойдите, не бойтесь. А я отойду, чтобы вам не мешать.

Дениз нерешительно приблизилась к мольберту. Картина, явно незаконченная, показалась ей прекрасной. Только намеченное несколькими мазками море, и садящееся солнце, и вот те два дерева, и третье в стороне. А на переднем плане — девушка, точнее, темный силуэт на фоне светящегося неба. Горящие золотом волосы, стройная фигура…

— Нравится? — художник подошел поближе, но Дениз уже забыла свой страх. Разве человек, рисующий такую красоту, может быть злым?

— Очень! Вы это прямо сейчас нарисовали? А кто эта девушка? Ой!

— Узнали? — засмеялся художник. — Конечно, это только набросок. Я так торопился, боялся, что вы пошевельнетесь. Если бы вы согласились мне позировать, хотя бы чуть-чуть!

— Позировать? — Дениз снова охватили сомнения. Про натурщиц она слышала от тетки, когда та принималась перечислять всевозможные варианты ее дальнейшей печальной судьбы, если племянница не возьмется за ум. Ей предстояло стать танцовщицей, натурщицей, и даже — тут тетка всегда замолкала, скорбно поджимая губы, и Дениз так и не узнала, что может быть еще ужаснее натурщиц.

— Да, да. Совсем немного. Я успел ухватить общий контур, но мне нужны еще некоторые детали. У вас такой необычный цвет волос. И если бы вы повернулись чуть по-другому…

— Прямо сейчас?

— Нет, — художник с сожалением оглянулся. — Уже слишком темно! Но если бы вы могли прийти завтра, в это же время. Конечно, освещение будет другим, но это не так важно.

Дениз уже не слушала его. Она и сама заметила, что за разговорами почти совсем стемнело. Как она доберется теперь обратно?! Бежать, скорее бежать!

— Мне надо домой! — воскликнула она. И на всякий случай добавила:

— Отец убьет меня! — Пусть не думает, что она какая-то бездомная сирота и некому за нее заступиться.

— Я провожу вас.

— Нет! Я… Если кто-нибудь увидит меня с мужчиной… — Дениз лихорадочно соображала, что бы такое еще сказать незнакомцу. Признаваться, что она батрачка с виноградника, ей категорически не хотелось.

— Я провожу вас хотя бы немного. Где вы живете? Наверное, на одной из этих вилл? — и художник махнул рукой на запад. Дениз с сомнением посмотрела на него. Какие виллы? Что он, не видит ее старого платья, растрепанных волос, исцарапанных рук? Впрочем, в темноте, может, и не видит. Что бы ему наплести?

— Нет. Мой отец — владелец одного из виноградников. Вообще-то мы живем не здесь, отец приехал только на сбор урожая. Он боится оставлять меня одну. И не разрешает мне гулять одной.

Тем временем художник уже сложил свой мольберт и повесил его на плечо. Они спустились с холма на дорогу, и Дениз решила позволить проводить себя до поворота.

— Кстати, извините, забыл представиться. Клод Бенуа, художник, как вы уже и сами поняли. Пока не знаменит, увы, но может быть, именно ваш портрет поможет мне прославиться.

— Дениз… Меня зовут Дениз, — девушка решила не называть никакой фамилии — вдруг Клод знает всех владельцев окрестных виноградников.

— Дениз! Какое красивое имя! Дениз, так вы будете мне позировать? Приходите завтра пораньше, приходите днем.

— Я не могу. Тетка не отпускает меня ни на шаг. — «Ой, что это я?» — Я не сказала, с нами же еще папина сестра. Пилит меня целыми днями. Но она рано спать ложится. А папа обычно по вечерам запирается со своим управляющим, дела всякие обсуждать. Мне тоже спать полагается. А я вот сегодня решилась, взяла платье у Мари — это наша горничная — и сбежала.

Дениз совсем перестала бояться Клода. Такой спокойный, вежливый, хорошо воспитанный. Она бы сильно удивилась, если бы кто-нибудь напомнил ей, что совсем недавно не менее вежливым и обходительным казался ей Аристид… И она согласилась прийти завтра в это же время. И вот теперь, наскоро проглотив свой суп и кусок хлеба, она бегом сбежала к ручью, не чувствуя усталости, быстро умылась, причесалась и поспешила по дороге в заветную рощу.

Опасный дождь

Ветер немного усилился и вдалеке слышался шум волн, разбивающихся о камни. Дениз остановилась у пышного куста сирени и попыталась разглядеть сквозь ветви, пришел ли Клод. Молодой человек стоял над обрывом, сложенный мольберт лежал рядом с ним в густой траве. Дениз попыталась усмирить вырывающееся из груди сердце. Глубоко вздохнув, она быстро перекрестилась и вышла из своего укрытия. Клод как будто не слышал ее. Девушка остановилась в нерешительности, не зная, как обратить на себя внимание. Она осторожно протянула руку, и тут молодой человек обернулся, поймал ее обветренные, исколотые пальцы и осторожно прикоснулся к ним губами. Дениз замерла. Ее как будто пронзило тысячей тонких иголок, и тут же по всему телу разлилось необъяснимое тепло.

— А вот и вы, — Клод улыбнулся, — все-таки пришли. А я уже начал сомневаться, была ли наша встреча реальной. Вы так похожи на чью-то мечту, что я решил, что просто придумал вас вчера.

Дениз залилась краской и вдруг охнула и быстро спрятала руки за спину. Не хватало еще, чтобы Клод увидел, как въелась в кожу земля и какие ужасные у нее ногти. Ей почему-то стало невыносимо стыдно за свои разбитые башмаки и заношенное платье. Ну почему она не догадалась переодеться в новую одежду, которую купила в Марселе?

— Какие у вас необычные глаза, — улыбка не сходила с лица Клода. — В них отражаются все ваши чувства и страхи. Почему вы так боитесь? Неужели родители воспитывали вас в такой строгости?

— О да, — Дениз отвела глаза. — Особенно моя тетя. Она даже… ну, я… а отец…

Клод вдруг шагнул к ней и дотронулся рукой до ее губ:

— Шшш, молчите и не двигайтесь. — Дениз испуганно замолчала, не зная, как реагировать. — Как необычно солнце играет у вас в волосах! Я боюсь, моя кисть будет не в силах передать всю их мягкость и красоту.

Клод осторожно провел пальцами по пушистой пряди, выбившейся из-под заколки. Дениз не могла пошевелиться. Ей хотелось бежать прочь с этого берега, бежать от этого непонятного оцепенения. Но у нее хватило сил только на один шаг в сторону рощи. А Клод вдруг спокойно подошел к мольберту и стал доставать маленькие тюбики с краской, потом взял кисть и палитру и начал быстрыми мазками что-то рисовать. Дениз стояла как зачарованная, в ушах звенело, а сердце билось так сильно, что девушка даже испугалась, не слышен ли этот стук художнику. В голове проносились какие-то бессвязные мысли, перед глазами мелькали сцены из романов, когда-то рассказанных Мими. Казалось, что все происходит во сне и ей вот-вот придется очнуться и снова идти работать…

Но время летело незаметно, и вот уже на побережье опустились густые сумерки, порывы ветра теперь не просто ласково обдували разгоряченное лицо, а яростно пытались сорвать с Дениз платье. И тут раздался оглушительный раскат грома и с неба обрушился настоящий водопад. Клод что-то прокричал и начал быстро собирать краски, Дениз кинулась к нему на помощь. Дождь хлестал по холсту, размывая набросок и стирая контуры. Побросав все в мольберт, Клод схватил Дениз за руку и потащил ее к роще. К тому времени, как они смогли наконец укрыться под густой кроной лиственницы, на них не осталось ни одной сухой нитки. Дениз отжимала подол юбки, а Клод осторожно пытался стряхнуть с холста воду, которая унесла с собой остатки краски.

— Ну вот, — молодой человек выглядел ужасно расстроенным, — а я возлагал на этот портрет такие надежды… Дениз осторожно заглянула в мольберт.

— Ничего страшного, ведь я могу прийти сюда еще раз завтра, и вы снова попробуете нарисовать свою картину? — она во все глаза смотрела, как Клод снимает с себя мокрую рубашку.

— Какая жалость, что у меня нет спичек. — Клод выглянул из-под дерева. — Дождь уже кончился, а вам просто необходимо просушить одежду. Боюсь, если ваша строгая тетушка застанет вас в таком виде, нашей следующей встречи может и не быть.

Дениз с ужасом оглядела себя. Тонкая льняная блузка, которую ей одолжила Аннет, плотно облепила тело. Девушки на винограднике не носили корсетов, в них слишком жарко и тяжело работать. Поняв, КАК она сейчас выглядит, Дениз взвизгнула и попыталась прикрыть руками грудь. От смущения соски набухли и слишком явно проступали через тонкую ткань. Юбка липла к ногам. Не зная, куда деваться от стыда, Дениз села на землю, крепко обхватила колени руками и спрятала лицо. На глаза наворачивались слезы, а тело сотрясала мелкая дрожь.

— Вы замерзли? Нужно срочно как-то согреть вас, иначе запросто схватите простуду, как тогда я посмотрю в глаза вашему отцу? — молодой человек осторожно дотронулся до плеча Дениз.

Казалось бы, что опасного может быть в таком простом жесте? Но рука его продолжала гладить плечо девушки. Другая рука осторожно откинула ее мокрые волосы и Дениз почувствовала горячее дыхание на своей шее. Губы Клода ласкали ее плечи, а пальцы осторожно дотрагивались до ее спины и рук. Девушка еще крепче зажмурилась и почти до крови закусила губу. Нет, это неправильно, этого не должно быть! Ведь она едва знакома с ним! Но от его поцелуев становилось все теплее, дрожь потихоньку отпускала, а внизу живота возникла странная тяжесть. И вдруг ей захотелось повернуться и прижаться к его груди, услышать, как бьется его сердце. Как будто почувствовав ее желание, Клод сильнее сжал ее плечи и Дениз рванулась ему навстречу. Ее ладошки прижались к обнаженному мужскому телу и… И тут Дениз снова испугалась. Клод был так близко, от него пахло краской, луговыми цветами и чем-то таким, от чего начинала кружиться голова. Увидев в ее глазах страх, Клод одной рукой обнял Дениз за талию и крепко прижал к себе, а другой рукой провел по ее щеке, по волосам. Дениз запрокинула голову и потянулась вверх… Поцелуй был таким долгим, что девушка перестала понимать, что с ней происходит и где она находится. Были только сильные руки, сжимающие ее в объятиях, и горячие губы. Дениз не заметила, как развязались тесемки и блузка съехала с плеч, обнажив ее грудь. Ласки становились все более требовательными и настойчивыми и с губ Дениз сорвался слабый стон.

Клод мягко отстранился, взял Дениз за подбородок и посмотрел ей в глаза.

— Ох, девочка моя, что же ты со мной делаешь? — В его глазах промелькнули боль и тоска. — Еще рано, еще слишком рано. Давай я лучше провожу тебя, а то совсем темно. Надеюсь, я смог хоть немного тебя согреть?

Его руки осторожно затянули тесемки на блузке Дениз. Потом они шли по тропинке в сторону виноградников и молчали, девушка пыталась в темноте разглядеть лицо Клода, а он только иногда придерживал ее за локоть. У самого края рощи Дениз опомнились, вспомнив вдруг про Аннет, Жана, о своей истории про отца и тетку.

— Пожалуйста, можно дальше я пойду одна? — она порывисто схватилаКлода за руку. — Здесь совсем близко, я не заблужусь, а если отец увидит меня… пожалуйста?

Клод улыбнулся и поцеловал ее пальчики:

— Конечно, иди, моя прекрасная мечта. Надеюсь, завтра погода не помешает мне начать заново твой портрет. Ведь я увижу тебя завтра?

Дениз залилась краской, кивнула и побежала прочь.

Портрет

Дениз теперь почти каждый вечер, проглотив наскоро ужин, бежала на берег, туда, где ее ждал Клод. Люси не могла надивиться на ее энергию — откуда только взялось? Еще неделю назад Дениз еле волочила ноги между рядами натянутой проволоки и с тоской в глазах смотрела на тяжелые синие и зеленые гроздья, а теперь только что не летает. Румянец на щеках, чертики прыгают под ресницами, напевает что-то задорное себе под нос. «Что с тобой, подружка? Уж не влюбилась ли?» Дениз только весело отмахивалась: «Может, и влюбилась. А в кого — не скажу».

Клод обычно приходил на берег первым, и когда туда, запыхавшись, являлась Дениз, уже стоял перед мольбертом и аккуратно подчищал слой краски на холсте. Впрочем, при виде Дениз он немедленно бросал заниматься подчисткой и принимался строить экспозицию. Просил Дениз встать вон там, нет, не там, левее, ближе к осинке, не надо к осинке, листва тень на лицо будет бросать, лучше присесть на пенек. А если встать? Встать плохо, сидите дальше. Встаньте, встаньте, глаза на море, еще немного голову повернуть, да-да, вот так, так и держите. И не шевелиться!!

Дениз послушно исполняла команды, вставала, садилась, приподнималась на цыпочки, наклонялась, приседала, только что на деревья не залезала. И подолгу проводила время в неподвижности, только краем глаза позволяя себе посматривать на своего мучителя. Но Клод, найдя устраивающую его позу, как будто переставал замечать ее. Он, резко вскидывая голову, вбирал глазами море, садящееся солнце, играющую дорожку на волне, вбирал в себя, словно пропуская их сквозь одинокую фигурку на берегу, и опять утыкался в мольберт.

Погода стояла просто отвратительная — ни разу не пошел нежданный дождик, не случилось грозы или шквала. Вредный дождь собирался заранее, предупреждал о себе небольшим ветерком, темными облачками, сыростью. У них всегда было время свернуть Клодовы припасы и сухими уйти с берега. Клод как будто забыл об их объятиях, о том, как он грел ладонями ее озябшие мокрые плечи. В эти часы он словно переставал быть мужчиной, оставаясь только художником. Всего лишь художником.

Так прошло больше двух недель. Дениз с ужасом видела приближающийся конец. Все меньше оставалось неубранных рядков, управляющий успокоился и перестал погонять работниц, даже Жак меньше приставал к девушкам, а больше черкал у себя в блокнотике — наверное, высчитывал, сколько ему придется по ведомости.

Наконец девушкам объявили, что все, красавицы, работа окончена, завтра еще полдня и шабаш: после обеда всем расчет, получайте свои капиталы — и до следующей осени.

Тут Дениз поняла, что она в полном тупике. Ехать ей было абсолютно и совершенно некуда. Люси, которая знала и понимала ее ситуацию (не всю, про Клода Дениз никому ни словечка), звала новую подругу с собой — погулять несколько дней в Марселе, а потом поехать навестить бабушку с дедушкой (бабушка Бриджита и дедушка Кристоф жили где-то за Вэ). На зиму Люси подумывала пристроиться в Тулузе, знала, что на консервную фабрику будут брать работниц. Непоседливый характер Люси не давал ей долго засиживаться на одном месте. Будь она не девушкой, а парнем, пошла бы в матросы, как брат Туссен.

Но если ехать с Люси в Марсель и дальше, то что же с Клодом, неужели впереди разлука? Может быть, ей стоит попроситься служанкой на местную ферму и получить крышу и еду и свободные вечера с ним? Но ведь день скоро станет совсем коротким, для позирования у нее совсем не останется времени.

Вечером в тот день Клод, против своего обыкновения, не стал мучить ее поисками подходящей позы. Дениз спокойно сидела на пеньке, а Клод даже кисть в руки не брал. Он просто смотрел на свою картину, на рощу, трепещущую листву, чуть слышно шуршащие под ветерком кусты, и, наконец — о чудо! — обратил внимание на девушку.

— Что, Дениз, измучил я вас сеансами?

— О, Клод, что вы! Я с радостью…

— Знаю, знаю, измучил. Позировать — очень утомительно. Сам когда-то позировал, на учение деньги собирал.

— Клод, я…

Клод не дал ей договорить. Он подошел к ней, остановился в двух шагах.

— Эскизы закончены, Дениз. Спасибо вам. Без вас — не знаю, что бы и делал.

— А что же теперь?

— Теперь мне в Париж возвращаться надо. Писать картину. Выставка открывается через месяц, времени у меня будет впритык.

— И… И вы уезжаете?

— Да, завтра утром. Спасибо вам за все. Куда я смогу вам написать? Вы мне дадите адрес? Или тетя не позволит? — улыбнулся Клод. — Вот возьмите мой, это на Монмартре. Будете в столице, заглядывайте. И еще вот… У меня для вас маленький подарок, возьмите.

Клод сунул ей в руки небольшую коробочку, быстро сложил мольберт и почти побежал по тропинке через рощицу.

Прощальное письмо

Первым движением Дениз было — догнать, окликнуть, но… она словно оцепенела. И фигура Клода с мольбертом под мышкой быстро потерялась в уже желтеющем прибрежном кустарнике.

Вот так — до свидания, и все? Значит… значит, она себе только вообразила, что нравится ему, что между ними тонкой ниточкой возникло теплое чувство? Или она что-то не так сделала? Но что? Почему он не сказал? Сунул какую-то коробку… Тут она сообразила: надо посмотреть, что там. В картонной коробочке оказался прехорошенький узорный медальон, искусно вырезанный из палисандра, на резной деревянной цепочке, а в нем… Дениз просто обмерла от восхищения: ее портрет! И такой красивый! Она была нарисована сидящей на берегу в лучах заходящего солнца, а в руках у нее — букетик полевых цветов. Когда же он успел? А это что? В коробочке обнаружился еще сложенный листок. Письмо! Она присела на поваленное дерево и торопливо развернула бумагу.

Дорогая Дениз!

Не сердитесь на меня за мое поспешное бегство, ибо сбежал я в большей степени от себя самого. Ну что я могу Вам дать — бедный неприкаянный художник, вечный бродяга? Голодную жизнь в сырой мансарде, пропитанной запахом красок? Да и Ваши родные никогда не согласились бы на наш союз. Они, конечно, желают Вам хорошей партии с равным по положению и по возрасту избранником. Вы так молоды, дорогая, Вы так прекрасно, соблазнительно и жестоко молоды… И так прелестны! Поверьте глазу художника — Вы будете ослеплять и пленять и в юности, и в пору расцвета, и в пору сияющей зрелости…

Вас еще ждет настоящая любовь и долгая счастливая жизнь, и я всей душой желаю Вам этого. А когда Вы встретите Его, настоящего — подарите ему этот портрет, написанный с чувством искренней и чистой привязанности.

А если жизнь будет немилосердна к Вам, помните, всегда помните — в Париже на Монмартре у Вас есть верный и надежный друг, к которому Вы всегда можете прийти с бедой или огорчением. Простите меня и поверьте, что я всегда буду вспоминать Вас с чувством светлой грусти по Несбывшемуся.

Клод Бенуа.
Монмартр, ул. Курбе, 12
Дениз сидела на бревне, пока золотая роща не посинела и от воды не потянуло свежестью. Значит, она сама разрушила свое счастье! Зачем, зачем она выдумала эту глупую чушь про богатого папочку-землевладельца? Если бы он знал, что она беднее церковной мыши, да еще одна-одинешенька в целом свете — он не отступился бы от нее! Слишком молода! Можно подумать, он так стар! Старше от силы лет на десять, разве это препятствие? А бедностью ее не испугать… И вот все потеряно.

С тяжелым чувством пустоты на сердце она надела и опустила внутрь блузы медальон (дерево казалось теплым, словно хранило тепло его рук), сунула письмо за корсаж и поплелась в поселок.

В бараке кипела жизнь: девушки собирали вещички, сдирали со стен литографии мадонн, вытаскивали из-под кроватей корзинки и вязали узлы. Все это сопровождалось веселым гамом и щебетом. Смуглая веселая Люсиль деловито гладила блузку тяжелым чугунным утюгом.

— Ну что, пичужка? Все бродишь? А собираться кто будет?

— Да мне и собирать-то особо нечего, — бледно усмехнулась Дениз. — Не нажила добра. Завтра вот получим расчет, надо будет купить что-нибудь потеплее на зиму.

— А как же, вот приедем в Тулон — и сразу по магазинам! — вдохновенно возвестила Люсиль. — Я тоже обтрепалась на этом солнцепеке, да и в парикмахерскую зайти не мешает, обросли мы тут, как звери лесные… — Она отбросила назад свои взлохмаченные черные кудри. — Ну что, подруга, надумала — поедем вместе? Или у тебя свои планы?

— Какие там у меня планы! Поедем, конечно. А куда?

— Да ты что, забыла? Ведь я тебе сколько уж толкую — погуляем денек-другой в Марселе, а потом завернем к моим. Познакомлю тебя с бабкой и дедом. Они у меня замечательные!

— А это удобно? — вяло спросила Дениз, чтобы хоть что-нибудь сказать.

— Да что ты! Они еще как рады будут. И тебе понравятся. А что это ты какая-то… грустная? Не заболела?

— Устала. Знаешь, Люсиль, я, пожалуй, посплю.

И Дениз поспешно улеглась на свою койку — разговаривать сейчас было выше ее сил, даже с Люси. А догадливая Люси не стала приставать — это вообще было не в ее правилах: захочет, расскажет сама. Ясно ведь — что-то у нее на душе неладно.

Конец сезона

Назавтра к полудню работы на винограднике были закончены. К вечеру погрузили последние корзины, работницы получили расчет в конторе. А потом, по традиции, им позволили набрать немного винограда из оставшегося на лозах. Девушки, которые ехали прямо домой, увлеченно высматривали и собирали в корзинки незамеченные при уборке гроздья. Люсиль и Дениз большие припасы в дорогу были ни к чему, и они, набрав немного медово-сладких ягод, уселись на разогретом ласковым осенним солнцем пригорке. Люсиль, как бы невзначай, принялась рассказывать про своего жениха, матроса, плававшего на одном корабле с ее братом Туссеном.

— Хороший парень Жан-Пьер, простой, веселый, приехал как-то с Туссеном в отпуск к нам в гости, а потом опять… Глаз на меня положил, и мне он по сердцу. И бабушка с дедом полюбили его. Росточком, правда, невелик, но ведь и я не каланча. Ну, мы и обручились. Только видимся редко: он плавает, а я вот кочую. Такой уж у меня характер непоседливый, да и замуж мне еще рано. А он мне верит — знает, что я никого до себя не допущу, раз с ним помолвлена. Мое слово — кремень. И я ему верю, не тот он человек, чтобы врать. Скучаю, конечно, а что на месте сидеть — надо мир посмотреть, пока семеро за подол не цепляются. А настанет пора — заведем детишек, дом, огород, тогда уж я угомонюсь. Буду на берегу ждать…

Дениз выслушала Люсиль с сочувствием, и, не в силах нести одна гнетущую ее печаль, рассказала свою грустную повесть.

— А, художник! Знаю. Он каждое лето приезжает сюда на этюды. Тут тихо, хорошо. Места — красивее нет. Живет у старого Лекока на маяке. Хороший мужик, тихий, вежливый, но необщительный. С девушками не гуляет, на танцы не ходит… Все мазюкает. И как только ты его подцепила! И что, поссорились?

— В том-то и дело, что нет! Если бы я не придумала эту глупость с богатым папочкой! Он не отступился бы от меня! Я знаю, он тоже меня полюбил. Смотри, вот письмо, прощальное!

Люсиль внимательно изучила письмо.

— Ну что ж, письмо хорошее, чувствительное. А медальон покажешь?

Дениз вытащила медальон.

— Ух ты! Здорово как! Ишь, ловко — такой крохотный, а тут тебе и берег, и лужок, и с тобой сходство схвачено! Смотри, не теряй! Адрес его есть, значит, не все потеряно. Не вешай нос! Сейчас ему не до тебя — для художников их картины и выставки важнее всего на свете… Кстати, если у тебя намерения серьезные, ты должна крепко зарубить на носу — первым номером для него всегда будут его картины, а потом уж ты и дети. Сейчас он будет готовиться к выставке, про тебя и не вспомнит. А потом можно ведь и в Париж смотаться! Мы теперь вольные птицы! Я-то хотела в Тулузу перебраться, не была я еще в Тулузе. Но Тулуза не убежит, верно? А работа двум проворным девушкам и в Париже найдется. Все еще будет хорошо! Встретишься с ним, объяснишь, что никакая ты не дочка помещика — а дальше уж жизнь рассудит.

Дениз повеселела. В самом деле, не все так плохо. Она найдет его, объяснит, что наврала просто так, от смущения, и… Что будет дальше, она воображала себе смутно, но во всяком случае это внушало надежду. И она набросилась на переспелый виноград, как будто он не надоел ей за сезон хуже горькой редьки.

Люсиль приезжает домой

Следующие три дня девушки провели в неустанной и упоительной беготне по Тулону и Марселю. Посетив парикмахерскую и сразу похорошев, они обегали бесчисленное количество лавок и магазинов, что им явно пошло на пользу. Дениз, по совету Люсиль, приобрела себе крепкие ботики, теплую горжетку с меховой опушкой, практичную юбку-плиссе, вязаные перчатки и давно желанную фетровую шляпку-кастрюльку. Люсиль тоже обзавелась жакетиком, ботиночками и прочими необходимыми и приятными всякой девушке вещами, а также кучей разнообразных подарков для бабушки и деда. Покупать все это по своему (а не теткиному и не монастырскому!) вкусу и на свои честно заработанные деньги было для Дениз необычайным наслаждением, и время пролетело, как на крыльях.

Не забыли и о развлечениях. Девушки побывали в зоопарке, в цирке-шапито и даже на представлении воздушных полетов. На полеты, впрочем, смотрела одна Люсиль. Дениз неожиданно увидала в толпе зрителей Гастона и мадам Роже. Гастон был не в том элегантном черном костюме, как запомнила его Дениз по злополучному вечеру в «Мистрале», а в светлом плаще и шляпе. Но главное… главное — за его руку цеплялась рыжеватая высокая девушка. Девица явно липла к Гастону, непрерывно болтала и неприятно смеялась. Дениз скорее спряталась за спину толстяка, глазевшего на аэропланы рядом с ними, и так и простояла там, пока зрители не разошлись.

Наконец, выполнив все намеченное, они на тряском дилижансе не спеша прибыли в городок, где жили старики Тибо. Таща по залитым солнцем приветливым улочкам корзинку и свертки, Люсиль весело расписывала Дениз, как хорошо они заживут в их славном домике с бабушкой Бриджитой и дедом Кристофом, как приедут в отпуск Туссен с Жан-Пьером, и как они потом, отдохнув недельку-другую, со свежими силами рванут в Париж.

— Вот мы и дома! — радостно возопила Люсиль, толкая увитую цветами калитку. — Бабушка Бриджита! Принимай гостей! Бабушка! Ба…

Навстречу выскочил большой пес и радостно кинулся лизаться с Люсиль, но бабушка не отзывалась.

Увидев поникший от солнца неполитый огород и непривычно закрытые двери домика, она встревоженно кинула свертки на скамейку и, покопавшись в сумке, отперла двери. В домике было пусто.

— Странно, куда же бабуля с дедом завеялись? — подивилась Люсиль. — Ну входи, подруга, располагайся. Будь как дома, ведь мы и вправду дома. А я пойду бабушку поищу. Может, заболел кто, позвали — она у меня травница, лечит не хуже настоящего доктора. Вот только двери у нас обычно не запирают, незачем… Дед, наверное, в аптеку подался, в Сериньян, да там в таверне и застрял. Любит старый посудачить за кружкой пива. А…

— А, мадмуазель Люси, — калитка отворилась и в садик вошел жандарм в мундире. — Ну, наконец-то. Депешу мою вчера получила?

— Какую депешу? Ничего не получала. Я уж три дня как уехала с виноградника. А что случилось-то, дядя Жако?

Жандарм вздохнул.

— Да дед Тибо помирает. Каретой переехало. Бабуля при нем, в сериньянской больнице, и девица какая-то с ней. Плох, говорят, старик.

— Дедушка?.. — даже сквозь виноградный загар Люси было видно, как она побледнела.

— Ну, я там не знаю, — заторопился жандарм. — Старик-то еще крепок. Может, и сдюжит, старое дерево долго скрипит. Ты того… поезжай. А если что нужно, зови. Что я, что Аманда моя, мы чем сможем…

Люсиль уже собирала сумку.

— Я с тобой! — торопливо сказала Дениз.

— Нет, подруга, нельзя тебе со мной. Смотри, что с огородом творится. Вернутся бабушка с дедом — вернутся, говорю… А тут посохло все. Вот лейка, а вон там — колодец. На ботву не лей, под корень старайся. Справишься?

— Конечно, справлюсь, — растерянно сказала Дениз. — А как же я тут одна?..

— А польешь огородик — и отдыхай. В кухоньке еда, чай. Располагайся, поешь. Ты дома. А я побежала. Ох, беда, беда с моим дедом. Как это его угораздило? И бабушка небось с ума сходит…

И она убежала. А Дениз осталась и побрела за водой.


Часть 3 РОДНЫЕ И ЗНАКОМЫЕ

Профессор и его посетитель

В небольшом кабинете профессора Генриха Треплица было невыносимо душно от жары и невообразимо тесно от книг. Казалось, здесь собрано все: красочные современные издания, толстые рукописные манускрипты, пергаментные свитки, огромные фолианты, обтянутые потемневшей от времени кожей. На столе возле новенькой пишущей машинки «Ремингтон» расположилась стопка чистых листов и большая диковинная сахарница с огромной серебряной ложкой.

— Присаживайтесь, — профессор Треплиц приглашающим жестом показал гостю на старинный стул возле маленького резного столика. — Итак, молодой человек, вы собирались спросить меня о тамплиерах?

— Да, меня заинтересовала ваша статья в «Историческом вестнике», — ответил посетитель, — вы так захватывающе пишете о «Тайне Храма»!

«Старина Генрих», как его звали в университете студенты, поморщился. «Захватывающе» было совсем не тем словом, которое он желал бы услышать о своей статье.

— Что же вы хотите узнать? — довольно сухо спросил он.

— Меня интересует протокол допроса рыцаря Жана де Шалона. Вы не могли бы рассказать о нем подробнее?

— Ах, бедняга Жан! — вздох профессора был таким печальным, как будто он знал этого рыцаря лично. — Жан де Шалон заявил, что тамплиеры знали о грядущих арестах и роспуске Ордена. В ночь на 12 октября 1307 года из Парижа были отправлены три крытых повозки, груженные сундуками с сокровищами Храма. Они направлялись в один из портов на побережье. По моим предположениям, — последние слова профессор явно выделил, — Ла-Рошель. Треплиц сделал паузу и к оторопению гостя, открыв сахарницу, набрал полную ложку сахара, после чего с явным удовольствием его съел.

— Какова судьба этих повозок? — поинтересовался посетитель, с удивлением наблюдая за хозяином.

— Она неизвестна, — ответил профессор, — но имена рыцарей, сопровождавших груз — Гуго де Шалон и Жерар де Вилье — названы вместе с теми, кто скрылся от ареста. Это позволяет предположить…

— Понимаю, — перебил его посетитель, — кстати, в своей статье вы с явным сарказмом пишете о неких письмах, в которых упоминается, куда направлялись сокровища.

— О! Это из области легенд! — рассмеялся Старина Генрих. — Некоторое время мой род в течение трех или четырех поколений был связан с Орденом. И якобы часть секретных архивов хранилась у нас почти до начала XVI века, пока не была похищена некими злоумышленниками. Обычный семейный миф — я в это не очень верю. Но мой брат Гюнтер… Вы, молодой человек, надеюсь, не обращались к так называемому профессору Гюнтеру Треплицу? — подозрительно уставился на гостя Генрих.

— О, что вы! — с улыбкой заверил его посетитель. — Даже и в голову не пришло. Генрих удовлетворенно кивнул головой, всем видом показывая, что в очередной раз нашел подтверждение полной профессиональной несостоятельности своего брата.

В дверь постучали.

— Входите, Мари, — пригласил профессор.

В кабинет вошла пожилая служанка, неся на подносе два стакана чая. Молча поставив их на маленький резной столик, она исподлобья взглянула на хозяина и, удостоверившись, что иных приказаний не последует, так же молча удалилась.

— Прошу вас, молодой человек, — теперь уже вполне радушно сделал приглашающий жест Генрих и, отвернувшись, потянулся к сахарнице. Посетитель протянул руку к чаю, и из его ладони в стакан профессора упала маленькая белая таблетка. — К моему великому сожалению, — продолжал профессор, накладывая в чашку четвертую ложку сахара, — никаких материалов в нашем роду не сохранилось, и, весьма вероятно, сокровища утеряны навсегда. А они поистине бесценны! Я имею в виду в первую очередь, конечно, их ценность для науки…

Профессор хотел сказать что-то еще, однако неожиданно речь его сбилась, он судорожно вздохнул и мягко повалился на бок, так что посетитель едва успел подхватить его и усадить обратно в кресло. Старина Генрих крепко спал.

Загадка Амариллис

Посетитель обвел взглядом кабинет. Едва взглянув на массивные шкафы с книгами и быстро просмотрев несколько старинных манускриптов, он принялся изучать содержимое письменного стола. Он явно знал свое дело, бумаги так и мелькали в его руках. Не то, не то, не то… Один из ящиков оказался закрытым на ключ, но это не остановило злоумышленника. Ловкое движение тонкого стального лезвия — и замок был открыт. Однако и в ящике посетителя ждало разочарование. Он опять огляделся. Ага, в углу стоит еще старинный секретер с резными дверцами и множеством полочек и ящичков. Так-так, это уже интереснее, вот и личная переписка. Поздравительные открытки, письма каких-то тетушек, несколько узких надушенных конвертов — а профессор-то, оказывается, не прост… Старые записные книжки, фотографии. Письма от коллег, приглашения на симпозиумы, какие-то карточки, квитанции… Наконец-то посетитель нашел то, что, по-видимому, и искал. Стопка конвертов, подписанных угловатым неровным почерком — письма Гюнтера Треплица.

«Дорогой брат! Спешу сообщить тебе, что 17-ого числа будущего месяца я намериваюсь отбыть в Лондон…»

«Дорогой Генрих! Мы с Элизой сердечно поздравляем тебя…»

Посетитель быстро просматривал письмо за письмом. Гюнтер писал брату не слишком часто, в небольшой пачке были собраны письма за многие годы. В письме, датированном маем 1905 года, он прочел:

«…я проследил путь известных документов, принадлежавших нашему предку Рудольфу Треплицу, до середины 17-ого века, когда они находились в Париже, в распоряжении некоего Рене Клоделя. Сей Клодель был обыкновенным старьевщиком. Хоть он и величал себя антикваром, но был не в состоянии оценить значимость того, чем владел. Практически за бесценок продал он несколько старинных рукописей, как они значатся в расходной книге, португальскому барону Альваро ди Карвальо. Я не буду сейчас вдаваться в подробности, однако мне доподлинно известно, что барон, зная о ценности своего приобретения, по тем или иным причинам не воспользовался полученными сведениями. У меня имеется пара чрезвычайно любопытных документов, касающихся барона ди Карвальо, и я с превеликим удовольствием обсудил бы их с тобой при личной встрече, тогда бы ты, несомненно, отбросил бы свой вечный скепсис.

От Альваро документы перешли его сыну Жоакину. У меня есть все основания полагать, что Жоакин не оставил их без внимания, и более того, что-то нашел, хотя я понятия не имею, что именно. Но самое интересное дальше. Жоакину чрезвычайно не везло с наследниками. Первая жена его оказалась бесплодна, вторая погибла через полгода после замужества, третья родила ему двух сыновей, которые умерли от холеры вместе со своей матерью, и только от четвертой у него родилась дочь. Жоакину тогда было уже за 50. Дочери дали необычное имя — Амариллис. Как видно из письма, копию которого я прилагаю, само это имя является своеобразным ключом к загадке, а также, что к Амариллис перешло нечто — то ли сами документы, то ли какие-то указания… К сожалению, из письма невозможно понять, знала ли она сама хоть что-то.

В 1748 году Амариллис ди Карвальо вышла замуж за Кретьена де Сен-Клер. На этом мои поиски пока что остановились. Мы не знаем, чем владела Амариллис. Известно, что у нее было пятеро детей. Дальнейшие поиски чрезвычайно затруднены и я в который раз обращаюсь к тебе с просьбой, дорогой брат…»

Посетитель пробежал письмо до конца. А где же приложение? В конверте больше ничего не было. Он начал перебирать другие письма, когда за спиной раздался страшный грохот. Профессор, видимо, недостаточно устойчиво усаженный, свалился на пол вместе с креслом.

Злоумышленник подскочил к двери и быстро повернул ключ в замке. И вовремя — в дверь тут же послышался стук и крики прислуги. Надо было срочно удирать. Злоумышленник, однако, сначала положил письма на место, аккуратно закрыл ящик и дверцу секретера и бросился к окну. К счастью, кабинет находился на втором этаже и окно выходило в тихий пустынный переулок. Смахнув с подоконника стопки книг, он рывком распахнул тяжелые рамы и, ловко спрыгнув на булыжную мостовую, тревожно огляделся по сторонам. Похоже, никто его не заметил.

Старые подруги

По пыльной дороге, ведущей мимо кофейных плантаций и мандариновых рощ, ехала легкая коляска. Лошадьми правил юноша лет 17-ти, с черными вьющимися волосами и тонкими чертами лица. Почти не глядя на дорогу, которую прекрасно знал, он больше уделял внимания своей пассажирке и, видимо, рассказывал что-то забавное, беспрестанно смеясь. Спутница, намного старше его, рассеянно улыбалась, явно озабоченная какими-то своими мыслями. В свои 34 года она была очень красива, седина лишь слегка тронула ее роскошные темные волосы, уложенные в высокую прическу…

Из-за поворота тем временем показался большой дом. Лошади рысью пронеслись по дорожке, обсаженной по сторонам цветущим кустарником, и были лихо остановлены у самого крыльца. Тут же навстречу приехавшим выбежала молоденькая девушка лет 14, в голубом платье и с такой же лентой в по-домашнему неприкрытых волосах.

— Тетя Патрисия приехала! И Бенито! — звонко закричала она. Глаза ее сияли от радости и явно не тетя Патрисия была тому причиной.

— Дядя Бенито, — важно проговорил юноша, спрыгивая на землю. Девочка засмеялась. Бенито помог спуститься даме, конюх увел лошадей, и девочка тут же увлекла молодого дядюшку куда-то вглубь сада.

Из дома тем временем вышла невысокая полноватая женщина с необычными для здешних мест светлыми волосами и голубыми глазами.

— Пат, ну наконец-то! Мы ждем вас уже с полудня. Лиза просто вся извелась.

— Прости, Кларита, мама немного нездорова, пришлось задержаться…

— Что с ней? Ничего серьезного, я надеюсь?

— Нет-нет, так, ерунда.

Патрисия вслед за хозяйкой прошла на веранду, где был накрыт небольшой столик. Клара принялась разливать чай, а гостья беспокойно оглянулась:

— А где дети?

— Пат, ну что ты, право? Дети прекрасно разберутся без нас. Да и какие они дети, твой братец уже вполне взрослый мужчина, да и Лиза…

— Вот это-то меня и пугает…

— Не пугайся. Они же почти как брат и сестра. В конце концов, Бенито — приличный молодой человек… Ой, подожди, послушай лучше, что натворил мой младший на днях…

Некоторое время подруги пили чай, увлеченно обсуждая своих детей, а заодно мужей и соседей. Однако Патрисия все время нервничала и наконец оборвала разговор.

— Кларита… — и она замолчала.

— Да. Что?

— Кларита… Я давно хочу тебе рассказать… Ты моя самая близкая подруга, мы знакомы с раннего детства, но есть одна вещь, которую ты не знаешь…

Патрисия встала и прошлась по веранде. Почти два года провела она здесь, приехавшая погостить к родственникам благополучная жительница далекой Европы, вызывая разве что легкое недоумение своим затянувшимся визитом. Многочисленные тетушки и племянники, кузены и кузины, давние друзья и новые знакомые — никто из них даже и представить себе не мог ее мучений. Переживания из-за оставленных дома детей, страх разоблачения, кажущаяся безвыходной ситуация, невозможность ни с кем поговорить по душам, и снова страх… Наконец все это стало настолько невыносимым, что Патрисия решилась хоть кому-то открыть свою тайну.

— Скажи, ты помнишь Педро?

— Это какого Педро? — переспросила Клара. — Альвареса, что ли? Конечно.

— Нет, нет, я про другого. Я про те, давние времена, еще до моего замужества…

— А! Ты про того паренька, с фермы дона Карлоса? К которому ты бегала на свидания к старому мосту? Вот тоже мне тайна! Да мы все про это знали.

Патрисия вздрогнула:

— Знали? Все?

— Нет, взрослые, конечно, не знали. Но я, и Тереса, и Анита… У, как мы тебе завидовали! Ты же была самая старшая, и у тебя был настоящий кавалер. Даром что батрак с фермы!.. — Клара фыркнула. — Да уж, теперь это все видится совсем по-другому. Слава Богу, что все обошлось, ты тогда очень вовремя вышла замуж.

— В том-то и дело, что не обошлось, — промолвила Патрисия.

— Что ты хочешь сказать?

— Клара, ты хорошо помнишь те времена?

— Ну, конечно. Как приехал Франсуа, молодой блестящий офицер, и была такая грандиозная свадьба, а я была подружкой невесты!..

— Но свадьба же была не сразу. Вспомни, — настаивала Патрисия.

— Да, теперь я вспоминаю… Свадьбу переносили… Заболела твоя бабушка из Каракаса, и вы с мамой уехали к ней. Ну да, конечно, как раз тогда родился твой брат. Слушай, а ведь, наверное, поэтому свадьбу и перенесли, да? Я помню, как родители обсуждали — они думали, я не слышала, а я все слышала — как это неожиданно, что твоя мама родила, ведь ты у нее была одна, а потом вдруг, в таком возрасте, еще один ребенок.

— Клара! — Патрисия снова встала, голос ее задрожал. — Клара! Все было не так. Моя мама… у нее не было… я была ее единственным ребенком.

— Но Бенито, твой брат… — Клара отчаянно смотрела на подругу, то ли не понимая, то ли боясь понять, что ей пытаются рассказать.

— Бенито мне не брат. Бенито — мой сын!

Сказав это, Патрисия обессиленно опустилась на стул.

— Сын… — растерянно пробормотала Клара. — Да, я понимаю. Значит, Педро… Значит, поцелуями у моста дело не кончилось…

— Не кончилось, — снова заговорила Патрисия. — Правда, это и было-то всего один раз. Но мне хватило. Я такая глупая тогда была, я даже не могла понять, что со мной происходило. А тут Франсуа… Но в конце концов я сказала маме. Она, конечно, разволновалась, раскричалась — но потом все устроила. Придумала болезнь бабушки, правда, там и придумывать особенно не пришлось, бабушке уже под 70 было, что ты хочешь, она вечно чем-то болела. Ну, и о своей якобы беременности объявила, самым близким — но, конечно, слухи тут же распространились… А мы уехали в Каракас, и там я родила. Мама все хитро устроила, меня отправили назад, едва я оправилась от родов. Здесь я должна была изображать бурную деятельность по подготовке к свадьбе. А о рождении «братика» объявили только через три недели. А вернулась мама еще месяца через три, когда уже никто ничего заподозрить не мог.

— И никто-никто ничего не знал?

— Папа знал, конечно. И бабушка Роза. А больше никто. Кроме слуг…

— А Педро?

— А что Педро? Педро я не видела с тех пор…

— Сбежал! Бросил! — воскликнула Клара.

— Клара! Ну о чем ты говоришь? Он что же, жениться на мне должен был, что ли? Как ты себе это представляешь — Патрисия дель Торрес выходит замуж за батрака!

— Но ты любила его?

— Любила?.. Не знаю… — Патрисия погрузилась в воспоминания. — Это было юношеское увлечение, игра, тайна, зависть подруг, побеги из дома. Но любовь — нет, вряд ли… А потом, Педро ведь был сезонным рабочим, и осенью он просто ушел. Он и не знал ничего. И слава Богу…

— Да, конечно, ты права. И ты уехала в Европу — и больше не видела своего сына? Ты не скучала?

— Скучала, конечно, скучала! Я прекрасно помню, как первый раз взяла его на руки, поднесла к груди… Но у меня началась новая жизнь, жизнь с Франсуа, потом родилась Мими, потом Жюльен… Я не забыла Бенито, нет, конечно, но он остался там, в прошлом. Мама писала мне письма, рассказывая о нем как о моем брате.

— И когда я приехала сюда, — продолжала Патрисия, — ты помнишь, это было лет 5 назад, еще до рождения Анри, и увидела Бенито уже выросшим, 12-летним, я сама почти верила, что он мой брат. Я была такой счастливой! Я любила Франсуа, несмотря на его подчас невыносимый характер и ужасную ревность, у меня был богатый дом, здоровые дети, все, что только может желать женщина…

— Но что-то случилось?

— Да, ты права. Случилось. Однажды, два года назад, я получила письмо. Имя на конверте мне ничего не сказало, впрочем, отправитель так прямо в начале и писал, что, мол, вы меня не знаете, зато я знаю вас хорошо. А дальше… дальше он рассказывал мне мою историю. Так, как будто она произошла с его племянницей, но там было столько деталей, включая имя Педро и дату рождения ребенка, что не оставалось никаких сомнений. И мне стало ясно, что я срочно должна приехать.

— Зачем? Что еще там было написано? И что ты сказала Франсуа?

— С Франсуа было сложнее всего. Я же не могла ему открыть истинную причину. Он категорически запретил мне ехать. И он был прав, конечно — Анри было всего 2 года тогда. О Господи, он сейчас уже вдвое старше!.. Я хотела было взять его с собой, но Франсуа и против этого возражал… А когда я начала настаивать, он опять принялся за свои подозрения, утверждая, что вовсе не к родственникам я хочу ехать, что у меня кто-то есть, другой мужчина. Он меня так разозлил, что я не нашла ничего умнее, как подтвердить его подозрения. Я оставила ему какую-то глупую записку и села на пароход.

— Так у тебя правда кто-то есть? — ахнула Клара.

— Конечно, нет! Я думала, что приеду сюда, разберусь и напишу ему письмо. Да и не собиралась я здесь задерживаться. Но потом начался этот кошмар! Собственно, именно об этом я и хотела тебе рассказать…

Но тут из сада послышались веселые голоса, и Лиза, а за ней Бенито, появились на веранде.

Известие о Франсуа

— Мама! — сквозь смех закричала Лиза. — Почему он смеется надо мной? Волан застрял между веток, я полезла на дерево его доставать, а Бенито не помогал мне, а смеялся. И говорил, что я наверх лезла, как опоссум, а спускалась, как наш щенок.

— Ну да, — засмеялся Бенито, — как щенок, если его посадить на дерево, потому что боялась и поскуливала. А волан держала в зубах.

— Так у меня руки были заняты!

— Бенито! Почему не ты полез на дерево, а Лиза? — ужаснулась Патрисия.

— А потому что она проиграла!

— Лиза, иди и приведи себя в порядок, — Клара укоризненно покачала головой. — Совсем расшалилась.

Лиза убежала наверх, а Бенито, все еще улыбаясь, посмотрел на Патрисию и только сейчас заметил, как она взволнована.

— Ну что ты, Пат? Мы просто играли…

— Все хорошо, Бенито. Мы с Кларой вспоминали детство, мы ведь давние подруги. И у нас уже есть прошлое, — Патрисия постаралась улыбнуться.

В дверях появилась Джулия, молодая горничная Клары.

— Сеньора Патрисия, приехал Эстебан с запиской от синьоры Стефании.

— От матушки? — Патрисия порывисто повернулась к Джулии. — Где Эстебан? Что случилось?

Она поспешила в сад навстречу Эстебану, который уже сам быстро шел по аллее к дому.

Эстебан служил в семье дель Торрес уже четвертый год и был любимцем синьоры Стефании. Он был внуком старой экономки дель Торресов и с разрешения Розы дель Торрес, бабушки Патрисии, с детства жил в их поместье и получил домашнее образование вместе с детьми ее второго сына, Орландо. Толковый и хорошо воспитанный, двадцатипятилетний Эстебан пользовался полным доверием Стефании и подавал надежды со временем стать толковым управляющим.

Сейчас его лицо было озабоченным, он подошел к Патрисии и протянул ей записку. В записке было всего несколько слов: «Патрисия, дорогая, возвращайся, мне надо с тобой срочно поговорить».

— Эстебан, что случилось? Матушке стало плохо?

— Она была спокойна, синьора, когда вы уехали. Ее навестил сеньор Рикардо, доктор. Он был доволен ее состоянием и разрешил читать. Даже оставил ей свежие газеты. А примерно через полчаса она позвала меня, дала записку и велела поспешить за вами. Она явно была чем-то взволнована. — Эстебан с сочувствием посмотрел на Патрисию. — Жаль, синьора, вы так хотели погостить здесь.

Патрисия рассеянно кивнула и оглянулась на подошедших следом Клару и ставшего серьезным Бенито:

— Прости, Кларита, мы поговорим следующий раз. Нам надо возвращаться.

— Синьора Стефания сказала, что Бенито может остаться, — сказал Эстебан. — Она хочет говорить с вами, синьора. Я доставлю вас в коляске, а Принц пусть останется Бенито.

— Конечно, пусть Принца отведут на конюшню, — мягко сказала Клара. — Ты сможешь приехать завтра, если все будет хорошо, Пат. И тогда вы погостите у нас подольше.

— Бенито, правда, оставайся. Я прекрасно доеду с Эстебаном. Ты слышал, матушка просто хочет поговорить со мной.

— Ты так думаешь, Пат? — Бенито колебался.

— Ну, конечно, — голос Патрисии зазвучал увереннее. — Я приеду, как только разберусь, в чем дело. Пойдем, Эстебан.

— Пат, если ты завтра не приедешь, я тоже вернусь, хорошо?

— Хорошо, Бенито. Ты обещал Лизе показать, как рисуют пастелью. Вот и займитесь. Только не заставляй ее лазить по деревьям.

Патрисия нашла в себе силы улыбнуться. Они обнялись с Кларой.

— Все будет хорошо, Пат, вот увидишь. Бенито тебя подождет.

Клара ласково посмотрела на мальчика и Патрисию, невольно отметив их сходство. Да, но это сходство всегда казалось естественным для брата и сестры. Как интересно…

Патрисия молча ехала в коляске с Эстебаном. Он осторожно искоса посматривал на нее, не решаясь нарушить молчание. Лошади шли ровно, коляску мягко покачивало. На мандариновых деревьях уже начинали золотиться плоды. Когда коляска оказывалась на вершине очередного пологого холма, видно было, как далеко, до горизонта простирались кофейные плантации. Воздух был весь напоен ароматом цветов и ягод. Высоко в небе, расправив крылья, парила какая-то хищная птица, высматривая добычу. Такой знакомый с детства простор. Все это надо будет снова скоро оставить. Младшие дети, дальнейшее образование Бенито, Франсуа. Франсуа… Патрисия повернулась к Эстебану:

— Утренняя почта не приходила?

Эстебан чуть помедлил с ответом:

— Нет, синьора, не приходила.

Патрисия вздохнула. Она стала бояться почты. Эти записки без подписи, это странное, такое холодное, последнее письмо от Франсуа два месяца назад с предложением остаться ей здесь навсегда. Что это значит? Очевидно, он был вне себя, даже почерк стал неровным, трудно узнаваемым. Она ведь собиралась уже заказывать билеты на пароход во Францию и писала ему об этом. И год назад, в письме, которое он смог отправить с Мадейры, он был спокоен и ласков. Конечно, он был очень ревнив когда-то, но ведь давно все ей простил, их особенно сблизил малыш Анри, а правды о Бенито он до сих пор не мог знать. Бенито для него — брат жены, славный мальчик, очень способный, даже талантливый. Мечтает приехать во Францию и серьезно заняться живописью. Франсуа даже говорил о нем с Альбером Леруа, который писал портрет Патрисии.

Интересно, что Альбер Леруа, увидев двенадцатилетнюю Мими, сказал, что она ему очень напоминает один женский портрет 18 века, и он обязательно напишет Мими, когда ей будет лет 16–17: в белом платье, со старинным кулоном на шее и розовато-лиловыми цветами, рассыпанными у ног. У нее такие же глаза, как на том портрете (как и у вас, мадам!). Мими тогда спросила, зачем нужен второй портрет, если уже есть один. Потому что тот находится в одном замке, куда Леруа приглашали пару лет назад, чтобы помочь оценить семейную коллекцию картин. Ничего особенного, но эту девушку в белом Леруа хорошо запомнил, в ней была какая-то загадка (ведь в женщине должна быть загадка, не правда ли, мадам?). Леруа даже пошутил, что она ему иногда снится. Хотя краски уже немного потемнели и сама картина нуждалась в реставрации. «Мими уже исполнилось 16 лет, — подумала Патрисия, — она должна стать очень красивой. Есть ли в ней загадка?»

Она невесело улыбнулась: многовато загадок появилось в последнее время. Как запуталась ее жизнь! И все нарастает напряжение, как будто и над ней кто-то хищно кружит. Давно нет писем и от мадмуазель Клементины об Анри, о подготовке Жюльена к экстернату. И совершенно непонятно, что с Мими. Бедная девочка была так ошеломлена необходимостью жить в монастыре. Может быть, Франсуа был тогда прав, отдавая Мими в закрытую школу, где искать ее никому не придет в голову. Только сейчас Патрисия стала это понимать и даже писать дочери отсюда не решалась. Простит ли ее Мими? И вот сейчас снова что-то произошло.

Показался последний поворот перед въездом в их поместье. Коляска подкатила к дому, Эстебан остановил лошадей и помог Патрисии сойти на посыпанную золотистым песком аллею. Приветливо виляя хвостами, подбежали две собаки, привычно ожидая ласки. Патрисия быстро поднялась по ступенькам, не обращая внимания на удивленных собак, те с двух сторон бежали рядом с ней, заглядывая в лицо, а потом разочарованно отстали.

Синьора Стефания сидела в гостиной в старинном кресле с высокой прямой спинкой и держала в руках газету.

— Что случилось, мама? — Патрисия взяла из рук матери газету с крупным заголовком на первой странице. «ПОИСКИ ФРАНЦУЗСКОЙ ЭКСПЕДИЦИИ».

— Какой экспедиции? — голос Патриции дрогнул.

— Читай, Пат.

«Из Франции сообщают, что через неделю из Марселя на пароходе «Святой Доминик» отправится на розыски исчезнувшей экспедиции Географического общества поисковая группа. Как стало известно, с двумя кораблями экспедиции была потеряна связь полгода назад, после разрушительного урагана у Островов Зеленого Мыса. По некоторым сведениям, члены экспедиции могли успеть отойти от островов к материку до урагана и высадиться севернее устья реки Сенегал. В поисковую группу входят известные исследователи Западного побережья Африки, хорошо знакомые с этими территориями.

Капитан «Святого Доминика» Ренан Терель заявил, что он давно знает Франсуа де Нартена, капитана одного из пропавших кораблей. Он надеется, что большой опыт де Нартена позволил ему спасти судно и высадить экипаж и членов экспедиции на один из островов близ Зеленого Мыса или на материк. Поисковая группа не теряет надежды на удачу…»

— Полгода? Как полгода? — растерянно проговорила Патрисия. Ведь это ужасное последнее письмо от Франсуа отправлено из Франции два месяца назад. Как это может быть? Значит, Франсуа вернулся? Но тогда зачем его искать?

Стефаниявзволнованно смотрела на дочь:

— Я тоже ничего не понимаю. Возможно, было еще что-то напечатано раньше, но запрет доктора Рикардо читать… Надо попросить у него старые газеты, я знаю, он их собирает.

Патрисия нервно ходила по комнате.

— Мама, мне надо уезжать во Францию. И Бенито должен уехать со мной. Мне кажется, мои дети в опасности. Я не понимаю, что происходит.

Она остановилась у небольшого портрета прелестной девочки, с лукавой улыбкой наклонившей кудрявую головку. В руках та держала букетик цветов.

— Все хорошенькие девочки, наверное, похожи друг на друга. Эта девочка мне напомнила сейчас маленькую Мими. Она тоже так улыбалась.

— Вполне возможно. Это портрет сохранила прабабушка Амариллис. Говорят, иногда через несколько поколений могут появляться даже двойники.

Синьора Стефания немного оживилась:

— Я теперь знаю, почему у многих женщин в нашем роду одно из имен — Амариллис. Мы уже так привыкли к этой семейной традиции, но признаться, я не задумывалась, с чем это связано.

— С чем же? — механически спросила Патрисия, она все повторяла про себя газетные строки.

— Года три назад, может быть, чуть меньше, мы с твоим отцом решили перевесить некоторые картины. Нам помогал Эстебан. Ты знаешь, он удивительно внимательный человек! Сколько лет висел у нас этот портрет, его я получила в подарок, когда выходила замуж. Никто его особенно не рассматривал, хотя девочка всем очень нравилась. А Эстебан заметил, что сзади, между рамой и холстом, проложен сложенный пергамент, чтобы рама плотнее держалась. И когда мы развернули пергамент, оказалось, что в нем лежат несколько листков дневника бабушки Амариллис. Раму закрепили как-то иначе, а листки потом куда-то делись. Но я запомнила, что там была упомянута семейная легенда. К сожалению, там не было ее конца.

— Как, еще одна загадка?

— Ну, это неважно. Бабушка Амариллис в молодости вела дневник и записала рассказ своей старой няньки, которую отправила в помощь дочери мать Амариллис из Франции. Конечно, тайком от отца, ведь он проклял дочь за то, что та сбежала из дома. Материнское сердце мягче…

— Матушка, ты начала говорить о семейной легенде, — напомнила Патрисия. Смирившись, она села в кресло напротив матери.

— Да, конечно. Оказывается, матерью Эжена, отца Амариллис, была дочь богатого португальского работорговца. Кретьен, отец Эжена, встретил ее на побережье близ Зеленого Мыса, тогда ведь все ринулись в Африку. Она была очень красивой, он сразу в нее влюбился. Когда она была маленькой, в их семье жила черная рабыня, очень преданная жене работорговца и привязанная к девочке. Однажды девочка сильно заболела, там ведь до сих пор белые очень тяжело переносят лихорадку, это известно. Уже не было никакой надежды на ее выздоровление. Ее мать была в отчаянии. Рабыня попросила отпустить ее на несколько часов и вернулась с букетом крупных розовых цветов, какими-то камешками и водой в выдолбленном пальмовом стволе. Эта вода светилась в темноте. Как рассказала нянька, эти цветы росли только около источников с лечебной водой, которая выходит на поверхность в местах, где есть скопления каких-то особенных камней.

— И что, рабыня вылечила девочку? — устало спросила Патрисия.

— Ну конечно, в том-то и дело! Она умыла и напоила больную целебной водой, положила ей камешек на грудь. А цветы рассыпала по полу и они должны были лежать у постели два дня. У них был какой-то особенный аромат. И девочка выздоровела на третий день! Родители были так счастливы, что добавили к католическим именам девочки еще одно — Амариллис, созвучное африканскому названию цветов. А камешек потом оправили золотом и их дочь всю жизнь носила его как кулон. Кстати, и на портрете она держит в руках цветы амариллиса. Это название цветов даже стало официальным. С тех пор почти у всех девочек в семье есть и это имя. Там что-то было написано и о камнях, но листки бумаги слежались, прочитать было невозможно. А потом эти листки куда-то делись. Я поняла, что листки были вырваны из тетради. Наверное, эта тетрадь осталась во Франции, в поместье Эжена, откуда сбежала его дочь. У нас нет связи с этими родственниками. Насколько я поняла, она оборвалась после смерти матери. Я ничего о них не знаю. Может быть, ты кого-нибудь встретишь…

— Может быть. Что-то мне никого встречать не хочется. Бог с ними, с легендами, дорогая матушка. Я беспокоюсь и за тебя. Смогу ли я уехать в ближайшее время?

— Конечно, Патрисия. Я потому и вызвала тебя, чтобы ты не теряла времени. Надо поручить Эстебану заняться билетами на пароход. Сегодня тихонько все решим, а Бенито пусть побудет у Клары до завтра.

Синьора Стефания позвонила в колокольчик, который у нее всегда был под рукой, и велела вошедшей горничной:

— Мануэла, пусть придет Эстебан.

Смотритель замка

…Сквозь зеленые бархатные шторы в кабинет не пробивалось ни лучика, сквозь массивную дубовую дверь — ни звука из внешнего мира. В кабинете царил полумрак, колеблемый лишь бегающими по книжным полкам отсветами огня в камине. Огонь прикрученного до минимума газового рожка почти не давал света.

За солидным письменным столом сидел плотный лысоватый человечек с черной бородкой, всецело поглощенный весьма кропотливым и подозрительным делом: он вскрывал конверт, стараясь не повредить печатей. Наконец, с помощью небольшого загнутого ножа, нагретого в пламени рожка, ему это удалось. Человечек удовлетворенно заурчал себе под нос какую-то игривую мелодию и потер короткопалые волосистые ручки. Он отложил письмо, как бы желая продлить удовольствие, тщательно набил трубку, закурил и только после этого приступил к чтению письма.

Написанное на лиловой бумаге тонким женским почерком, оно гласило:

Дорогой Франсуа,

я получила Ваше письмо, и оно весьма огорчило меня. Его сухость, его холодный тон так не похожи на Вас! Мне не верится, что Вы настолько охладели ко мне после стольких счастливо прожитых лет. Вы сердитесь на меня, но за что? Неужели Вы в самом деле поверили в те слова, что были сказаны в минуты горячности, неужели Вы можете думать, что я хоть на мгновение, хотя бы мысленно изменила нашей любви? О, конечно, это не так. Мне хочется думать, что наши отношения способны преодолеть размолвку… Ведь я объяснила Вам в письмах, что заставило меня так поспешно покинуть Вас и детей. Если бы не Ваша несдержанность в момент моего отъезда, между нами никогда не было бы никаких недоговоренностей, о которых я искренне и всею душой скорблю все бесконечное время нашей долгой разлуки… Сейчас здоровье моей матушки, подорванное кончиной отца, пошло на поправку, опасности для ее жизни более нет, и я могу ближайшим пароходом отбыть домой, к Вам и нашим дорогим детям, о которых я непрестанно думаю. От души надеюсь, что они здоровы и счастливы… Пароход пойдет в следующем месяце. Итак, до скорого свидания, поцелуйте Анри, Мими и Жюльена.

Вечно Ваша Патрис
Человечек глумливо хихикнул, небрежно отбросил письмо, бережно вложив конверт в кожаный бювар, взял чистый лист и принялся писать:

Мадам!

Я много думал во время этой длительной разлуки, случившейся не по моей вине. Итогом моих печальных размышлений явилась горькая правда: наш брак был ошибкой. Мы долго обманывали себя, но этому надобно положить конец. Отныне Вы можете считать себя свободной от долга по отношению ко мне и к детям, который, по-видимому, Вас и так не особенно обременяет. Я буду добиваться развода на основании Вашего более чем длительного отсутствия, поэтому в Вашем приезде во Францию нет более ни малейшей надобности. Оставайтесь там, где Вам хорошо. Дети будут надлежащим образом пристроены в достойные учебные заведения, а имение я продам, дабы оно не тревожило ни меня, ни детей напрасными воспоминаниями о прошедших годах, о тех годах благополучия и уюта, которыми Вы так пренебрегли. Я дам поручение банку в Каракасе регулярно выплачивать приличествующее Вам содержание.

Ф. де Нартен
Написав это, он внимательно перечитал написанное и опять потер ручки, затем достал из бювара другой аккуратно вскрытый конверт с нетронутыми печатями и запечатал в него письмо, пользуясь опять-таки нагретым ножом. Закончив, он придирчиво оглядел сделанное и, по-видимому, остался доволен работой.

Неожиданно дверь отворилась, в просвет ворвались яркие лучи солнца, человечек вздрогнул и прищурился.

— Господин Насдак, пришли туристы, они желают осмотреть замок.

— Сколько их?

— Шестеро англичан и переводчик.

— Хорошо, Эскривен, я иду, — отозвался человечек. — Отведите их к началу осмотра в ротонду, я буду через десять минут. И будьте любезны в следующий раз стучать, прежде чем войти, иначе этот день станет последним днем вашего пребывания в замке!

Оставшись один, господин Насдак некоторое время озабоченно теребил бороду. Случайно ли Эскривен зашел без стука? Что он успел увидеть? Неприятно… Правда, в кабинете темно, а снаружи светло, он не мог рассмотреть многого, но все же… Меры надо принять. Он поспешно бросил в камин настоящее письмо Патрисии, а поразмыслив, достал из потайного ящика бюро еще какую-то бумагу официального вида и тоже бросил в огонь. Бумага скорчилась, и он с удовлетворением смотрел, как огонь пожирает слова «завещаю Патрисии де Нартен, урожденной дель Торрес, правнучке Амари…»

Поворошив в камине щипцами и тщательно спрятав во внутренний карман сюртука подложное письмо, интриган запер дверь и поспешил к туристам. Однако по дороге он немного отклонился от маршрута и заглянул в подвал — убедиться, что тяжелый старинный замок на двери в полном порядке.

Племянничек

Известие о бегстве Дениз, неприятный разговор с Жервезой, допрос девочек — все это настолько выбило Эмилию из колеи, что она совсем забыла о Николя. Почему он оказался вчера в такой странной компании, что за женщина была с ним, какое отношение он имел ко всей этой истории? Не мог ли он быть как-то связан с бегством девушки? Он, конечно, человек легкомысленный и довольно безответственный, но не настолько же… нет, такое нельзя даже предположить… Однако сомнения одолевали Эмилию, и она вызвала сестру Луизу. Та явилась, всем своим видом показывая, что ее оторвали от чрезвычайно важных дел.

Поинтересовавшись, нет ли каких-нибудь новостей о беглянке и не надумала ли тетка обратиться в полицию, Эмилия спросила:

— Да, кстати, сестра Луиза, вы не знаете, кто были эти вчерашние спутники мадмуазель де Каркассонн?

— Понятия не имею! Какие-то дальние родственники, я полагаю. Они так бесцеремонно себя вели, а я была так потрясена известием, что, каюсь, почти не обратила на них внимания…

«Не столько потрясена, сколько обрадована», — грустно подумала Эмилия, а сестра Луиза продолжала:

— Но этот молодой человек — я его определенно где-то видела!

— Здесь, в монастыре? — Эмилия сама не понимала, почему мысль о том, что Луиза может знать об их родственных связях, была ей так неприятна.

— Нет-нет, конечно, не в монастыре. Мужчина в монастыре — это я бы непременно запомнила! Нет, где-то в другом месте, в городе… — глаза ее вдруг сверкнули — Я вспомнила! Ну конечно, это он! Это он!

— Сестра Луиза, успокойтесь, пожалуйста. Кто это «он»?

— Тот незнакомец, тот наглец, который вечно ошивался на набережной, так что нам даже пришлось на время прекратить прогулки!

Под зловещий шепот Луизы мать Эмилия вспомнила и прошлогоднюю историю с розой, и рассказы про настойчивость незнакомца. Так это был Николя! Не может быть!.. То-то он ее так упорно расспрашивал про Мими и про воспитанниц вообще, а она-то еще радовалась, что непутевый племянник заинтересовался делами монастыря.

Размышления ее прервала Мадлен:

— Мать настоятельница, извините, к вам мсье де Сансе.

— Это он, — тут же зашипела Луиза, — Сансе, он так и представился. Какая наглость! Явиться сюда…

— Но… — послушница удивленно посмотрела на настоятельницу. — Ведь он…

— Да, да, Мадлен, мы знаем, этот молодой человек приходил вчера вместе с родственниками Дениз, — перебила Эмилия. — Пожалуйста, проводите его в библиотеку, я сейчас спущусь.

Не желая признаваться сама себе, что она старается избежать встречи Николя и Луизы, Эмилия задержала монахиню какими-то незначительными вопросами, а потом вышла вслед за ней, заперев кабинет.

Николя разочаровано прохаживался по библиотеке. Он рассчитывал попасть опять в кабинет, и, может быть, ему удалось бы посмотреть давешнюю бумагу, но тетушка почему-то не пожелала принять его там. Что-нибудь подозревает? Да нет, ерунда, что она может подозревать… Тихо скрипнув, дверь отворилась, и вошла мать Эмилия. Она была недовольна.

— Николя, я же просила тебя не приходить в монастырь. Ты должен был позвонить мне.

— Тетушка! Простите, я соскучился, ведь мы же несколько месяцев не виделись! — обаятельная улыбка, нежный взгляд, искренний голос — на племянника невозможно было сердиться. Эмилия невольно улыбнулась, спросила:

— Скажи на милость, что привело тебя вчера сюда, какое отношение ты имеешь к Каркассоннам?

— К Карс… к кому? А, к этой старухе. Ни малейшего. Это все Полетт.

— Полетт?

— Та дама, что была здесь вчера, Полетт де Сен-Клер, моя дальняя родственница, она подруга мадмуазель Жервезы, мы встретились совершенно случайно. Тетушка, я ехал к вам, исключительно к вам, едва узнав про ваш отъезд…

— Мой отъезд?! — воскликнула Эмилия.

Настала тишина. Мать настоятельница сама узнала про свое новое назначение только три дня назад, и никому из родственников еще не успела сообщить. Николя просто не мог знать об этом. Как же так? Николя прошиб холодный пот. Он понял, что сболтнул лишнее. Надо было срочно что-то придумывать.

— Удивлены? — широко улыбнулся он. — Да, да, я все знаю. Сенегал! Крокодилы, пальмы, баобабы…

— Не паясничай. Какие баобабы? Откуда тебе известно про Сенегал?

— Тетушка, помните аббата Мюссона?

— Естественно. Разве ты с ним знаком?

— Мы познакомились три недели назад на благотворительном вечере мадам Бонне-Сюзо. Милейший старичок! Он, конечно, понятия не имел, что я ваш племянник. Он рассказывал про новую миссию, которую собираются открывать в Сенегале, про поиски подходящей руководительницы — и упомянул настоятельницу монастыря Святой Терезы как одну из возможных кандидатур. Одну из достойнейших кандидатур! — и Николя опять широко улыбнулся.

Эмилия казалась удовлетворенной объяснениями. Тем более что все это было недалеко от истины. Правда, с аббатом разговаривал Ланкре, да и разговор был не совсем такой, но в конце концов, именно от Мюссона они узнали про Сенегал, и не только… Николя оборвал свои размышления. С остальным они успеют разобраться, когда Эмилия наконец уедет. Сейчас есть более насущные вопросы. Во-первых, узнать точную дату отъезда. Во-вторых, воспитанница Амариллис. В-третьих, выяснить кое-что из истории монастыря. К этому Николя и перевел разговор, ловко свернув от вновь создаваемой сенегальской миссии к миссиям вообще, к монастырям и к монастырским школам.

Эмилия была рада, что Николя завел разговор на отвлеченную тему. Ей не хотелось выговаривать племяннику за повышенный интерес к воспитанницам, разговор такой не имел смысла, понятно, что молодой человек засматривается на симпатичных девиц, но она была бы обязана прочесть ему мораль, если бы он хоть заикнулся о Мими. Однако Николя выказал интерес исключительно к преподобной матери Филорене, основательнице монастыря, и указал на библиотечные шкафы как на предполагаемое хранилище старинных документов.

— Здесь довольно обычная библиотека, — объясняла Эмилия, — которой пользуются для повседневных нужд. Наш монастырь слишком молод, ему всего около 150 лет, он не хранит ни старинных рукописей, ни летописей, ни особых редкостей.

— Но ведь есть, наверное, какие-то уникальные документы? Полтора столетия — тоже немалый срок.

— Есть архивы. Это не здесь. Но и там нет ничего особенного. Если тебя интересуют тайны тамплиеров или францисканцев, то это не к нам, — улыбнулась Эмилия. — Есть, конечно, пара десятков редких книг, но в основном это записи о повседневных делах, вплоть до расписок в получении партий стульев и грифельных досок.

— И все это хранится больше 100 лет? — удивился Николя. — Интересно, а списки монахинь или, скажем, учащихся монастырской школы?

— Да, конечно.

Выяснив все, что он мог выяснить у настоятельницы, Николя спохватился, что они болтают о каких-то древних пустяках, в то время как дорогая тетушка уезжает в далекие страны, совсем уже скоро, и неизвестно, когда они увидятся снова, и увидятся ли вообще…

— Тетя! Если я сильно соскучусь, я к вам приеду? — смеясь, воскликнул Николя.

— Буду рада тебя видеть. У нас всегда найдется работа для пары крепких рук.

Николя невольно посмотрел на свои холеные руки и не стал развивать эту тему. Еще раз тепло простившись с тетушкой, он наконец собрался уходить. Эмилия сама проводила его до ворот монастыря, радуясь, что им не попалась по пути сестра Луиза.


Часть 4 О СТРАНСТВУЮЩИХ И ПУТЕШЕСТВУЮЩИХ

Патрисия возвращается…

Как ни торопилась Патрисия с отъездом, уехать ей удалось далеко не сразу. Правда, поначалу казалось, что все складывается на редкость благоприятно. Эстебан на следующее же утро отправился в Каракас, заявив, что хотя в это время года все билеты могут быть распроданы на несколько недель вперед, но он приложит все усилия и достанет билет, чего бы ему это ни стоило. Матушка чувствовала себя с каждым днем все лучше. Бенито, узнав, что он наконец-то едет во Францию, готов был прыгать от восторга и с энтузиазмом принялся собираться.

Эстебан вернулся через 3 дня, и новости его были не слишком обнадеживающи. Ближайший пароход, отплывающий послезавтра, переполнен. Ему не удалось достать билеты ни за какие деньги. Следующий пойдет через 5 дней, и на него билеты вроде есть, по крайней мере, ему обещали. Правда, это «Морская чайка» — старое медленное судно, и оно следует до Нью-Йорка, заходя в кучу портов по дороге, но из Нью-Йорка выбраться будет намного легче. А 23-го отправляется «Конкордия», но она, говорят, не слишком комфортабельна…

— Мне все равно! — воскликнула Патрисия. — Я готова ехать хоть в трюме, хоть на палубе!

— Надеюсь, сеньора, этого не понадобится. В любом случае, послезавтра я отправляюсь обратно. Если все будет в порядке, я вызову вас телеграммой. Будьте готовы.

— Мы уже готовы, все вещи собраны. Может быть, нам поехать в Каракас всем вместе?

— В этом нет никакой необходимости, неизвестно, сколько времени придется провести там. Побудьте лучше с сеньорой Стефанией. — Эстебан помедлил. — Честно говоря, я беспокоюсь за нее. Она останется здесь совсем одна…

— С матушкой все в порядке, она совсем поправилась. И вовсе она не одна, тетя Рената обещала приехать пожить с ней, и Клара будет навещать, и племянники… Впрочем, мы действительно лучше останемся пока здесь.

Что бы ни говорила Патрисия, она, конечно, очень переживала за мать. И как оказалось, не зря. Этой же ночью Стефании стало плохо. Была ли перемена погоды тому причиной, или странные завывания какого-то зверя в саду и крики слуг, полночи пытавшихся этого зверя поймать, или волнения по поводу отъезда дочери? Так или иначе, утром Стефания не встала с постели, и Патрисия всерьез задумалась, не отложить ли ей отъезд.

Однако мать категорически заявила, что с ней все будет хорошо, а вот что там с Франсуа, с детьми — совершенно неизвестно, и в конце концов, у Пат есть долг перед семьей, а здесь и без нее найдется кому о ней позаботиться. Стефания была настойчива и убедительна, и Патрисия решила ничего не менять в своих планах. Несмотря даже на намеки Эстебана, что в прошлый раз, тогда, до приезда молодой синьоры, вот с такого же точно приступа все и началось. Но вечером, когда Патрисия уже собиралась идти спать, служанка передала ей записку, принесенную почтальоном.

Патрисия готова была разрыдаться. Опять! Опять, как и 3 месяца назад, когда она тоже собралась было уезжать во Францию — но подобные записки остановили ее. Вовсе не только здоровье матушки было причиной столь долгого пребывания Патрисии в Венесуэле. Собственно говоря, Стефания, действительно сильно сдавшая после смерти мужа, не была так уж серьезно больна…

Если бы она хотя бы знала, чего от нее хотят! Когда два года назад Патрисия получила письмо от неизвестного, узнавшего ее тайну, она была уверена, что это обыкновенный шантаж. Она была в панике, она совершенно не представляла себе, что будет делать — заплатит? припугнет? — но по крайней мере это было что-то понятное. Но дальше началось странное. Она ожидала, что шантажист проявится сразу же, едва она окажется в Венесуэле, но никто не обращался к ней несколько месяцев. Потом, нагостившись и убедившись, что здоровью Стефании ничего серьезного не угрожает, она засобиралась домой — и сразу же получила первую записку.

«Вы собираетесь покинуть нас, забыв, что здесь кое-кто ждет вас…» Или что-то в этом роде. И угроза, что если она уедет, «не вернув долга», то потом пожалеет. Но какой долг она могла вернуть, если у нее никто ничего не требовал? Были, впрочем, и требования. Прийти ночью — в полночь, прямо детский сад какой-то! — к тому самому мосту, где когда-то она встречалась с Педрито. У нее тогда мелькнула мысль, что, может, это Педро и есть? И она пошла. И как дура проторчала три часа под дождем, но никто к ней так и не подошел.

Потом были еще записки, невнятные угрозы, страшные и нелепые вещи, вроде детских башмачков, залитых красной краской. И везде повторяющийся рефрен: не уезжай, пока не отдашь долг. Вот и теперь:

«В гневе царь отдал его истязателям, пока тот не выплатит весь долг. Так и Отец Мой Небесный поступит с каждым из вас, если вы не простите каждый от сердца брату своему».

Бред какой-то! Патрисия нервно засмеялась. Ну хорошо, «отдал истязателям» — это понятно, но при чем здесь «простите»? Конечно, она прекрасно знала, что все это не имеет значения. С таким же успехом они могли написать рецепт яблочного пирога. И нарисовать череп и кости…

Нет, хватит! Если бы негодяй хотел что-нибудь потребовать, он давно бы это сделал. Может, это просто сумасшедший? Откуда он узнал про Бенито, правда, не ясно, но вот узнал. И строит из себя великого шантажиста. А что-то реальное сделать боится. Но даже если и не так — все равно. Пусть, если хочет, рассказывает. Нельзя бояться вечно! А кому он, кстати, расскажет? Здесь, в Венесуэле, добропорядочные обыватели будут, понятно, шокированы, но в общем им наплевать. Франсуа? Попробуй найди Франсуа сначала! Детям? Да, детям…

Утром состояние матушки не изменилось, и Эстебан еще раз переспросил, по-прежнему ли Патрисия намерена ехать. На что получил твердый ответ и распоряжение немедленно отправляться в Каракас. В ближайшие дни было еще две таких же нелепых записки, Стефании становилось то лучше, то хуже, и когда Эстебан сообщил, что на «Морскую Чайку» попасть не удалось, измученная Патрисия даже не стала вникать в причины.

Может быть, она опять бы никуда не поехала, если бы не Бенито. Он мысленно был уже во Франции, и в конце концов заявил, что сам отправится в Каракас, и если эта «Конкордия» вообще существует в природе, она без них не уйдет. От Бенито не было известий целых 4 дня, и Патрисия уже начала волноваться, но тут пришла телеграмма: «Срочно выезжай отплытие пятница».

И вот теперь они стояли на верхней палубе медленно разворачивающегося парохода, наблюдая за удаляющимся берегом Венесуэлы, и Патрисия не могла поверить, что она действительно возвращается домой.

Что такое караика

Солнечный луч проник в щель хижины, крытой пальмовыми листьями, и коснулся лица спящего человека. Жан-Поль — а это был он — поморщился и перевернулся на живот, собираясь поспать еще немного. Торопиться им было особенно некуда, они столько месяцев провели в джунглях, что лишний час-другой сна не сильно их задержит. Теперь они были в безопасности, можно позволить себе расслабиться…

Однако что-то не давало бывшему старшему помощнику с «Пеликана» заснуть спокойно. Какие-то странные звуки… Жан-Поль рывком сел, чуть не пробив головой покатую крышу, и тревожно огляделся. В хижине ничего не изменилось со вчерашнего вечера, но тревога его оказалась не напрасна, с капитаном было неладно! Франсуа лежал на спине с закрытыми глазами, но не спал, он был без сознания. Изо рта его вырывались хриплые стоны, лицо было бледным, и лоб абсолютно холодным…

Жан-Поль растерялся. Он умел обрабатывать раны, знал, как справиться с лихорадкой, но с таким он столкнулся впервые. Какая-то неизвестная местная болезнь? Старпом бросился разыскивать проводника, громко выкрикивая его имя посреди деревни. Наконец явно недовольный Тано вылез из одной из хижин, потягиваясь и позевывая. Впрочем, долгих объяснений не потребовалось. Жан-Поль давно понял, что этот «дикарь» был умнее и сообразительнее многих матросов с «Пеликана».

Вернувшись в хижину, старпом застал Тано склонившимся над Франсуа. Проводник прищелкивал языком и качал головой.

— Ну что, что с ним, ты понимаешь?

— Плохо, — и маленький человечек что-то пробормотал на своем языке.

— Сам вижу, что плохо. Ты знаешь, что с капитаном? Ты видел такое раньше?

— Видел. Тано знает. Это караика.

— Что за черт эта караика?

— Такая. — Тано растопырил пальцы и скорчил зверскую рожу.

— Зверь такой, что ли?

— Нет. Такая… цветок, зеленая.

— Зеленый цветок? Трава?

— Смотри. — и Тано выскочил из хижины, показал рукой на ближайший куст. — Вот такая.

— А, листья… И что, эта караика может вылечить капитана?

— Нет! Нет! — в ужасе заверещал Тано. — Караика не лечит, караика убивает. Смерть. Смотри, — Тано сорвал несколько листьев, сжал их в кулак. — Вода. Сладкая. Капитан пьет — капитан умирает.

— Что?! — взревел старпом. — Ты напоил капитана ядовитым соком?! Не ты? Кто это сделал? Да я разнесу эту проклятую деревню…

— Нет, не надо деревня, в деревня нет караика, опасно!

— А это что?! — Жан-Поль показал на куст.

— Это чтобы ты понял. Караика не растет здесь, только в джунглях, далеко. Надо день идти до реки, — проводник принялся загибать пальцы, — потом еще 3 дня до черной реки, потом по черной воде 2 дня. Или 3. Там будет стоячая вода, там растет караика.

Старпом перевел дыхание.

— И как эта караика, растущая на болоте в неделе пути отсюда, могла отравить капитана?

— Тано не знает. Не понимаю. Кто-то принес. Но это не они, — испуганно затряс он головой, показывая на жителей деревни, некоторые из которых уже собрались вокруг, привлеченные необычным шумом. — Мы боимся, мы не трогаем караика, только шаман может трогать. Но он тоже не трогал.

— Хорошо, я верю, никто из местных не виноват. А как лечить, вы знаете? У вас есть противоядие? Не понимаешь? Что вы делаете, когда кто-нибудь отравится караикой?

— Он умирает. Медленно. Несколько дней, даже больше.

— И ничего нельзя сделать? Что-нибудь выпить, съесть? Позови шамана, он должен уметь лечить людей!..

«До какого же отчаяния надо дойти, чтобы призывать шарлатана-колдуна», — усмехнулся про себя Жан-Поль. Его несколько успокоило то, что смерть будет не мгновенной. Должно же быть противоядие! До Дакара всего два дня пути, а там должны быть врачи, лекарства. Может, можно успеть?

— Тано, ты сказал, несколько дней и больше? Сколько это — больше, сколько еще капитан может прожить? Три дня, пять? — и он для верности растопырил ладонь.

— Пять, — повторил Тано, — и даже столько — Он выставил 2 ладони. — Капитан сильный, может больше.

— Значит, надо срочно отправляться в Дакар. Ты пойдешь, я напишу тебе записку. О черт, нет, не на чем писать. Тогда мы пойдем вместе. Ты можешь найти надежную женщину, которая будет ухаживать за капитаном это время? Если мы вернемся через 4 дня с противоядием…

— Зачем? Зачем нам идти в город?

— Там врачи. Шаманы белых людей. Они дадут лекарство.

— Нет, — Тано печально помотал головой, — ваши шаманы не могут справиться с караика.

— Наши смогут!

— Нет. Тано знает. Я видел, умирал белый человек, и все ваши шаманы ничего не сделали. Они старались, и наши старались, много раз, но ничего не смогли. И так всегда.

Солнце уже давно перевалило за полдень, а положение не изменилось. В какой-то момент старпому показалось, что Франсуа стало лучше, он дышал тише и ровнее и как будто расслабился. Но Тано объяснил, что так и будет теперь, он будет лежать все тише и тише, пока не умрет. Можно давать ему пить, но больше ничего не сделать. Жан-Поль понимал, что проводнику можно верить. Тано был уже немолод, достаточно опытен, давно имел дело с европейцами… Но откуда, откуда взялась здесь эта караика? По утверждению Тано, она встречалась очень редко, росла в каких-то темных глухих местах, все местные жители ее хорошо знали и обходили за версту. Хотя наверняка здешние воины используют яд для стрел и копий, и достаточно одного листика, случайно попавшего в пищу…

Жан-Поль даже подумывал обратиться за помощью к Треплицу — он, конечно, дурак, но все-таки профессор, и поднаторел на всякой местной экзотике. Вздумалось же ему искать спрятанные в джунглях сокровища, которые, согласно какой-то древней легенде, были слезами бога Нгодала, а по версии профессора — то ли алмазами, то ли другими драгоценными камнями. Франсуа, правда, считал все это полным бредом, но ведь что-то же профессор искал!

Однако неожиданно выяснилось, что Треплиц исчез. Еще вчера вечером его спутники разворачивали неподалеку лагерь, а сегодня их как корова языком слизала. Даже попрощаться не зашли. Жан-Поль грустно усмехнулся. При других обстоятельствах они с капитаном только порадовались бы такой удаче, но теперь любой шанс пригодился бы.

Профессор злорадствует

Гюнтер Треплиц весело насвистывал, покачиваясь в седле своей кобылы. День был явно удачным. Недаром верный Эрик проторчал все утро в зарослях, наблюдая переполох в деревне. Слишком любопытный и подозрительный капитан навсегда умерил свое любопытство. Жаль, конечно, что поиски пока ни к чему не привели, но зато он напал на след, и какой след! Профессор удовлетворенно похлопал себя по карману. Здорово это он придумал использовать легенду про слезы местного божка. И пока вся команда с воодушевлением лазала по прибрежным скалам и продиралась по зарослям в поисках таинственных идолов, он спокойно исследовал то, что его действительно интересовало — старые португальские поселения, многие из которых почти бесследно исчезли за без малого 200 лет.

Если бы не любопытство капитана, который появился тогда в самый неподходящий момент… Интересно, что он успел увидеть и понять? Впрочем, уже неинтересно — Треплиц еле слышно захихикал. А удачно он догадался распустить слух среди матросов, что их капитан что-то нашел. Злосчастная лихорадка помешала довести план до конца, впрочем, может, оно и к лучшему. Чем тыкаться вслепую, он теперь вернется в Европу, и там… Профессор снова похлопал себя по карману и погрузился в сладостные мечты.

Единственное, что омрачало его радость, было воспоминание о неприятном случае, произошедшем два года назад с его братом. Какой-то незнакомец явился тогда к Генриху и сначала расспрашивал про тамплиеров, а потом чем-то опоил хозяина и рылся в кабинете. Генрих, очнувшийся только через несколько часов, правда, уверял, что абсолютно ничего не пропало, и вообще считал, что этот студент хотел найти списки экзаменационных вопросов, а его интерес к тамплиерам был только предлогом. Однако Гюнтеру было неспокойно.

Вода, цветы и камни

Только к вечеру удалось Жан-Полю добраться до шамана. Колдун принял его в своем «служебном» шатре. Царил постепенно сгущавшийся полумрак, в углу старательно булькал котел, две безмолвных девушки в повязках вокруг стройных бедер и с невероятным количеством косичек на курчавых головах методично перемешивали варево. Жан-Поль через Тано насколько мог подробно объяснил Вержеш-Мор’аа (так звали шамана) постигшую капитана беду. Шаман внимательно выслушал толмача, подозвал жестом одну из котловых девушек и стал шептать ей на ухо. Девушка то слушала колдуна, то ученически-старательно пересказывала его слова Тано, а тот переводил:

— Многознающий пальмоподобный Вержеш-Мор’аа знает о болезни белого начальника. Один истолченный листок караика, разведенный в горячей воде, убивает белого человека за пять дней. Многознающий пальмоподобный Вержеш-Мор’аа говорит, что болезнь белого начальника происходит от гнева бога грома. Бог грома сердит на белого начальника, он подослал ему листок караика. Когда бог грома рассердится на человека, спасти его нельзя, даже если это белый человек. Если хотите, говорит многознающий пальмоподобный Вержеш-Мор’аа, я вам помогу облегчить страдания белого начальника. Мы закопаем его в золе от большого костра и исполним на ней танец успокоения. Белый начальник тогда умрет с улыбкой на устах, в мир предков его повезет могучий крылатый слон Горумба.

— Скажи своему многознающему пальмоподобному, что я, верный слуга белого начальника, потрясен его познаниями и проницательностью. Спроси его также, нельзя ли вместо танца успокоения исполнить танец восстановления и выздоровления, и чтобы закапывать не очень глубоко и надолго.

— Многознающий пальмоподобный Вержеш-Мор’аа говорит, что когда бог грома сердится, выздороветь нельзя. Можно только приуменьшить страдания, — так Тано перевел новое откровение, поведанное ему девушкой.

— А есть ли возможность смягчить гнев бога грома? — не отступал Жан-Поль. — Может быть, мы все его вместе попросим? Носорога в жертву принесем?

— Бог грома неподкупен, — ответствовал пальмоподобный через двух посредников. — Бог грома всемогущ. Он так силен, что никакими жертвами или дарами нельзя склонить его к милости. Кто осужден богом грома на смерть, должен умереть.

— Ну если не жертва, а другое что-нибудь? Например, мы сами станем во время грозы гром изображать, а бог пока сможет отдохнуть. Он же, наверное, устал без подмены работать?

Предложение это Жан-Поль сделал уже в порыве полного отчаяния. Выхода, казалось, никакого не было, кроме закапывания капитана в золу и вызова крылатого слона Горумбы. Но тут случилось неожиданное: шаман хрюкнул и затряс маской, которая гордо красовалась у него на лице. А потом возвестил:

— Многознающий пальмоподобный Вержеш-Мор’аа велит всем удалиться. Он будет беседовать с духами гор. Слуга белого начальника пусть останется.

Обе девушки, кланяясь, спиной вперед выбрались из шатра. Тано, немало робевший, выбежал на волю еще раньше них.

Жан-Поль, не понимая, смотрел на колдуна. Ему-то зачем беседовать с духами гор? И на каком языке? Проблема разрешилась просто. Шаман снял с головы маску (под маской оказался средних лет мужчина с очень правильными чертами лица) и… заговорил на достаточно приличном французском:

— Я вижу. Ты — храбрый и умный человек. Ты действительно хочешь спасти своего капитана. И ты рассмешил меня. Молчи, слушай, — это пальмоподобный прервал готовый сорваться с уст моряка удивленный возглас. — Есть шанс. Много лет уже никто не пользовался. Нам нельзя. Много несчастья нам. Только от отца знаю, а он — от своего отца. Наши люди не могут идти. Ты — можешь. Ты — сильный и храбрый. Один день пути отсюда к восходу солнца. Завтра наш юноша поведет тебя. Полпути проведет. Глаза завяжет и руки завяжет. Дальше сам пойдешь. Я тебе записку дам, как идти. Ты поклянешься, что больше туда никогда не придешь. Принесешь цветов. Розовые цветы. Воды из источника принесешь. Камней с берега принесешь. Капитана в лес перенесете. Далеко от деревни. Наши хижину построят, пока ты ходить будешь.

— Что это за цветы, вода и камни?

— Не знаю, никогда не видел. Отец рассказывал, а ему — его отец. Цветы — крупные, розовые, лепестки как стрелы. Вода — необычная, светится в темноте. Сам узнаешь. Если вернешься живой. Пойдешь?

— Пойду. Какие несчастья вам грозят?

— Большие, большие несчастья. Много лет назад шаман ходил к источнику за целебной водой для больных и раненых. Он принес воду, камни и цветы, все больные выздоровели. Но на третий день пришли белые люди. Не французы, другие белые. Они сожгли деревню и забрали с собой всех мужчин и женщин, которые не успели спрятаться. Шаман сам спрятался и на другой день опять пошел за волшебными камнями. Он принес воду и камни, вылечил раненых и опять случилось несчастье — все спасшиеся заболели лихорадкой, которой до того никогда не было в наших местах. Семь человек только живых осталось. Шаман сам умер от болезни, только успел перед смертью нашептать заклинание тому из семерых, кто должен был после него шаманом стать. Я — его потомок. С тех пор никто из наших к источнику не ходил и не пойдет. Теперь — уходи. Завтра на рассвете жди провожатого.

— А провожатый не будет бояться?

— Будет. Но Квен’ца уже пора стать воином и выбрать себе жену. Поход с тобой станет его испытанием.

Чудесное исцеление

Десять дней Жан-Поль не отходил от циновки, где лежал в беспамятстве Франсуа. Вливал капитану в рот целебную воду (фляжка, в которой помощник принес воду из леса, чуть заметно светилась в темноте), ворошил цветы, рассыпанные по полу, следил, чтобы таинственные камни (они были теплыми на ощупь) не свалились с груди больного. Тано раз в день приходил к их лесной хижине, боязливо заглядывал в дверной проем, удивлялся и уходил обратно в деревню.

Чудеса действительно происходили. Через три дня капитан не умер. На пятый день его спокойное беспамятство сменилось беспокойным, на лбу выступила испарина, руки и ноги сами собой подергивались. На девятый день лихорадка спала, на десятый день Франсуа застонал и открыл глаза.

Через две недели тяжело ступающий и опирающийся на палку капитан, его помощник и проводник Тано отправились из приютившей их лесной деревеньки дальше в джунгли. На дне фляжки у Жан-Поля плескались остатки волшебной воды. А в вещмешке бережно сохранялся теплый на ощупь камень и засушенный розовый цветок.

Отъезд матери Эмилии

Предотъездные хлопоты закончились, как им и положено, ровно вечером последнего перед отъездом дня. Имущество миссии в сопровождении аббата Пореноля и бригады наемных рабочих отправлено вперед грузовым рейсом, уточнен состав миссионеров, утвержден персонал госпиталя. Все дела сделаны и все переговоры окончены. Окончен и самый последний разговор — с сестрой Луизой.

Вечером Эмилия прошла по затихшим коридорам школы, пустым дорожкам между кустами бульденежей. Было прохладно, начинал задувать холодный мистраль, он еще ровно, без порывов, шумел в верхушках деревьев. Небо было ясным, и звезды, казалось, тоже подрагивали от холода.

Окно одной из спален первого этажа было приоткрыто. Мать Эмилия подошла ближе и увидела Мими, которая тихо стояла у подоконника и смотрела, как ветер раскачивает ветви. В свете звезд ее лицо казалось очень бледным.

— Мими! — воскликнула Эмилия. — Ты простудишься, ветер такой холодный! Почему ты не спишь?

Мими грустно посмотрела ей в глаза:

— Вы тоже меня оставляете, мать Эмилия… Все, кого я люблю, покидают меня. Почему? Я молюсь каждый день, но молитвы не помогают. Может быть, это действует чье-то проклятие? И сестра Луиза говорит, что мои рисунки от дьявола. Я так люблю, когда все красиво, когда цветут яркие цветы. Мне тоскливо здесь! Возьмите меня с собой! — Мими прижала руки к груди.

У Эмилии сжалось сердце.

— Я… Я не могу этого сделать сейчас, дорогая, ты знаешь. Мы говорили об этом с тобой. Я обещала твоему отцу, что ты будешь ждать его возвращения только здесь. Он очень просил меня об этом. Я одно могу обещать: если я узнаю что-нибудь о нем, я тут же сообщу тебе. Его корабль был у берегов Сенегала, а мы отправляемся именно туда. Я молюсь о его спасении вместе с тобой.

Мими медленно провела рукой по волосам.

— Да, конечно, мать Эмилия. Спасибо, я верю вам. Я буду ждать. Счастливого плавания.

Она прикрыла окно и растворилась в полумраке комнаты.

К африканским берегам

Мать Эмилия уехала сразу после утренней молитвы. В поездку ее сопровождала только тихая Мадлен. Мадлен совсем недавно прошла постриг и немного (совсем немного) гордилась, что она теперь тоже монахиня и ее уважительно называют «сестра».

Новая настоятельница, мать Луиза, с лицемерно-печальным выражением лица вышла проводить их к воротам. Расцеловавшись и расставшись с Луизой, Эмилия оглянулась: двор был пустым, деревья так же ровно шумели. Их с Мадлен уже ждал мотор — накануне (они вместе посещали епископат) Луиза успела добиться предоставления монастырю нового автомобиля.

Машина остановилась прямо у трапа нарядной белой яхты. С трапа сбежал щеголеватый капитан и очень любезно предложил матери Эмилии руку:

— Мы ждем вас, мать Эмилия. Все пассажиры уже на борту. Отходим через час. Сейчас вас проведут в каюту, она приготовлена, располагайтесь.

«Святой Доминик» ждал их у причала в Марсельском порту. Это было почти новое трехпалубное пассажирское судно, спущенное на воду всего три года назад. Хотя «Святой Доминик» обычно обслуживал средиземноморские линии, но и в Атлантике он показал себя неплохо. Опытный капитан Ренан Терель охотно согласился взять фрахт на доставку в Дакар миссионеров. Кроме того, Географическое общество снарядило группу для поисков пропавшей несколько месяцев назад группы ученых и экипажей двух французских кораблей. Задачами экспедиции, в состав которой входили географы и биологи, было картографирование берегов Западной Африки, а также подробное исследование сначала мелких островов в архипелаге Зеленого Мыса, а затем территорий в верховьях Сенегала, восточнее слияния его основных притоков Бафинга и Бакоя. Эти места до сих пор были мало изучены, а живущие там племена (они ушли туда еще во времена работорговли) были крайне воинственны и недружелюбны по отношению к белым.

Терель знал о пропавшей экспедиции — известно было, что ураган и высокая приливная волна нанесли большой ущерб островам Зеленого мыса, особенно Сан-Висенти. В последних письмах,полученных Обществом, была упомянута стоянка как раз у Сан-Висенти, но одновременно сказано, что «Фламинго» — один из кораблй экспедиции — уже готов идти к Западному побережью, к болотистому устью Сенегала. Больше никаких сведений о них не было. И очень странным было полное отсутствие упоминаний о «Пеликане».

Ренан Терель был давно знаком с капитаном «Пеликана» Франсуа де Нартеном, и знал его как смелого моряка, хорошо изучившего непостоянный характер тамошних вод, и очень надеялся, что тому удалось спасти людей. Они были знакомы еще молодыми лейтенантами со времен похода французской эскадры к берегам Латинской Америки лет 17 назад и очень дружелюбно относились друг к другу. Франсуа тогда мечтал о кругосветных путешествиях, об исследованиях новых земель.

В молодом задоре они много спорили об отношении к местным племенам на колониальных территориях. Де Нартен считал, что нужно очень осторожно вторгаться в жизнь диких народов, которые хорошо приспособились к окружающей их природе. Уже известны были случаи вымирания целых племен от невинных детских болезней вроде кори. Да и белые сотнями погибают от тропической лихорадки.

— Цивилизацию остановить невозможно, — возражал Ренан, — нам нужно учить дикарей, создавать больницы и школы, организовывать почту и строить железные дороги. Нельзя же оставлять людей бегать голыми. Вот увидишь: скоро нынешние дикари будут носить стильные панталоны и учиться в Сорбонне. И потом, колонии — это богатство. Глупо этим богатством не пользоваться. Не мы, так другие. В Африке мы все ходим друг за другом по пятам: португальцы, англичане, французы, немцы.

Через несколько лет их пути разошлись: из-за смерти отца и необходимости заняться делами семьи Терель вынужден был оставить службу в военном флоте. Затем он получил место в большой пассажирской компании, несколько лет плавал через Атлантику помощником капитана, а теперь и сам был полноправным капитаном.

Терель даже предложил руководителю поисковой группы — географу и путешественнику Бернару Латону — подойти сначала к островам Зеленого Мыса, это не должно занять много времени, сейчас не сезон ураганов. Но Латон решил, что есть больше смысла идти прямо к устью Сенегала. В планах экспедиции было покинуть судно у поселения Сен-Луи, высадиться на берег и подниматься вверх по реке на лодках.

В каюту капитана постучали. Вошел старший помощник и сообщил, что все пассажиры на борту, провожающие сошли на берег, все готово к отплытию. Терель поднялся на мостик. Похоже, разыгрывается мистраль, надо отходить от берега и брать курс на Балеары.

— Ну что ж, играйте отход.

Мать Эмилия Мадлен оставила разбираться с вещами и вышла на палубу. Пассажиры собрались на борту, обращенном к причалу. «Святой Доминик» медленно разворачивался. Между ним и берегом потихоньку расширялась полоса воды, подернутая рябью. Отодвигалась прежняя, хорошо отлаженная жизнь. Что-то ждет ее впереди?

— Мать Эмилия, позвольте вас спросить…

Она оглянулась и увидела приветливое лицо сестры Женевьевы, которая спешила к ней, держа в руках какие-то списки. Что ждет впереди? Работа, как всегда. В ее знаниях, в ее труде, в ее вере нуждаются; что же еще, как не работа? Бросив последний беглый взгляд на уплывающий берег, мать Эмилия шагнула навстречу улыбке и бумагам сестры Женевьевы.


Часть 5 ДОРОГА В МИР

Плохие времена

Отъезд Эмилии совпал с начавшимся сезоном дождей. Бульденежи поникли, розы осыпались, на аллеях серебрились лужи, и девочки лишились возможности гулять по вечерам в саду. А это значило — сидеть после занятий по своим комнатам и учить надоевшие уроки. Место матери Эмилии, как и ожидалось, заняла сестра Луиза, теперь уже мать Луиза. Ничего хорошего это не сулило, и так оно и вышло: интересные занятия по зоологии и географии отменили, вместо них ввели дополнительные часы скучной латыни. Обязательных молитв тоже стало больше, а кроме того, к ним прибавились ежедневные нудные проповеди, читаемые приходящим отцом Витторио.

Мими только теперь осознала, какой поддержкой для нее были сдержанная симпатия и участие матери Эмилии. Не к кому было теперь пойти с возникающими вопросами и сомнениями, никто не клал ободряюще руку на плечо и не спрашивал, как дела…

Кроме того, Мими стала замечать, что ей все труднее становится выкроить время, чтобы поболтать с Зузу. Стоило им пристроиться где-нибудь у окна и завести беседу, как сестры тотчас же находили для них какую-то работу: то намочить тряпку и вымыть грифельные доски, то протереть и без того глянцевые листочки фикусов, то убрать пыль. После вечерней молитвы их тут же разводили по дортуарам и отбирали свечи, а темнело теперь рано, так что и отвести душу чтением заветных писем из старого саше Мими удавалось совсем редко. И Дениз не появлялась. Мать Луиза явно недолюбливала Мими и спрашивала у нее уроки особенно строго и придирчиво. Дни тянулись, похожие один на другой, и казалось, ничего нового уже никогда не будет.

Но нет, это было еще не все. Как-то раз после занятий Мими вбежала в свою комнату и остановилась в растерянности: из комнаты была вынесена мебель, сняты шторы. Работник в холщовой робе размешивал в ведре побелку. Мими побежала к сестре Беатрис, которая ведала в монастыре хозяйством.

— Сестра Беатрис, где же мои вещи? Где я буду спать?

— Тебя перевели наверх, в бывшую комнатку Мадлен, возле кладовой. Там и все вещи. А в твоей комнате нужно сделать ремонт, — сказала Беатрис, отводя глаза. — Это временно, пока… Так велела мать Луиза.

Мими побежала наверх, томимая нехорошими предчувствиями. В крохотной и холодной комнатушке возле кладовой действительно были небрежно свалены в кучу ее пожитки: книги, тетради, чулки, накидка. А где же цветные карандаши, мамина подушка и саше?! Так и есть: они исчезли…

Мими упала на жесткую постель и отчаянно зарыдала.

Из дневника матери Луизы

15 августа 1910, понедельник
Весь день дождь.

Ездила в епископат, утверждала смету школы на следующий учебный цикл. В управлении по связям с зарубежными миссиями узнала, что мать Эмилия окончательно утверждена в штат. Наконец-то! Думаю, что епископ давно хотел избавиться от нее, не мог забыть, как три года назад (он был тогда только что к нам назначен) мать Эмилия имела бестактность прилюдно указать на неточность приведенной им цитаты из второго к коринфянам. И когда, еще в апреле, он подошел ко мне в соборе и спросил, не хотела бы я принять послушание в департамент католического просвещения в Западной Африке, а я сумела в своем ответе выразить надежду, что наши миссии будут возглавляться только самыми образованными и деятельными сестрами, то увидела, что попала в цель. Завтра у меня начнется трехдневный пост перед исповедью.

18 августа 1910, четверг
Облачно, сильный западный ветер.

Ходила к исповеди. Очень умиротворенное состояние духа. Осматривала посадки вместе с сестрой Летицией. Розы в этом году цвели неохотно, зато бульденежи неизменно радуют глаз. Будущей весной мы сократим грядки под розами, но гуще засадим бульденежные клумбы вдоль дорожек. Старшая воспитанница Бокер налетела на меня в коридоре и чуть не сбила с ног. Распорядилась оставить без прогулки.

24 августа 1910, среда
Солнечно, тепло.

Свершилось! Епископ утвердил меня новой настоятельницей монастыря Св. Терезы. Прочесть три дополнительных молитвы. Двухдневный пост. Слава Всевышнему! Мать Эмилия и сестры еще ничего не знают. Эмилия все так же глядит на меня свысока, встречая в коридоре. Гордячка! Меня просто смех разбирает. Посмотрим, что она запоет через два дня, когда ей велят собираться к дикарям. Говорят, что в Сенегале нередки нападения на людей буйволов и носорогов. Пост начну уже сегодня. Младшие воспитанницы Вирте и Долежаль, расшалившись, затоптали цветок. Обе без ужина.

27 августа 1910, суббота
Ветер. С утра дождь, потом солнечно.

Сегодня матери Эмилии объявлено о ее назначении. Она, вернувшись от епископа, сразу ушла к себе в кабинет и до вечера не выходила. Я все еще не могу поверить своему счастью. Просто летаю от радости. Насколько же Господь справедлив к своим усердным слугам! У старшей воспитанницы Нартен сегодня день рождения — лишнее пирожное за обедом. Из-за своего хорошего настроения спустила ей розу, которую строптивая девчонка опять вплела себе в лохмы.

28 августа 1910, воскресенье
Тепло и солнечно.

Старшая воспитанница Каркассонн не вернулась к сроку из отпуска. Поговорить с ее опекуншей о роли дисциплины и ее значении для воспитания христианского характера. Каркассонн оставить на два дня без ужина.

29 августа 1910, понедельник
Какой удар по школе, по монастырю! Какой позор! Старшая воспитанница Каркассонн спуталась с мужчиной из города и убежала с ним. Может быть большой скандал. Я давно замечала за ней странности. Успеваемость снизилась, никакого старания на уроках и усердия в молитве. Наверное, мне следовало раньше поднять тревогу, но я по своей доброте все оттягивала и надеялась, что Всевышний сам все возвратит на надлежащий путь. Расспрашивали подруг Каркассонн — Нартен и Каваньяк. Те утверждают, что ничего не знали. Рассадником бесчестия, видимо, является старшая воспитанница Нартен: она непрерывно рассказывала другим воспитанницам какие-то «книжные» истории. Проверить, что за истории. Весь день дождь.

30 августа 1910, вторник
Сухо, тепло, пасмурно.

Опекунша старшей воспитанницы Каркассонн решила не выдвигать претензий к монастырю и не заявлять в полицию. Какой воистину христианский поступок! Вспомнила, что молодого мужчину, приходившего с ней вчера, я уже видела раньше. В прошлом году на прогулке с воспитанницами по набережной он вертелся вокруг нас и явно кокетничал со старшей воспитанницей Нартен. Бесстыдница для привлечения к себе внимания воткнула в волосы цветок. Тщеславное создание! Я тотчас же приняла меры к ограждению и доложила обо всем матери настоятельнице. Прогулки в городе были приостановлены, воспитанница Нартен наказана.

31 августа 1910, среда
Тепло, солнечно. Слабый южный ветер.

Ездила в епископат. Кобыла совсем состарилась и везти не хочет. В следующий визит попросить бюджет на новую. Вспомнила, что старшая воспитанница Нартен предыдущие дни ходила с цветком в волосах. Понимаю теперь, что она опять безнравственно кокетничала с тем хлыщом, что был в понедельник. Не могу поверить, сколь глубоко ржа бездуховности и разврата проникает в христианские души, если непрерывно и ежечасно не ограждать их молитвой и собственным примером. Старшая воспитанница Ерпинье разбила чашку. Три молитвы и без прогулки.

10 сентября 1910, суббота
Пасмурно, вечером дождь.

Мой авторитет в монастыре все больше признается сестрами и послушницами. Эмилия в основном проводит время в своем кабинете, возится с бумагами. Сегодня принимала постриг послушница Мадлен. Я знаю, что она наушница и все доносит Эмилии. Это уже неважно, через пять дней они обе уедут просвещать дикарей.

14 сентября 1910, среда
Сильный ветер. Облачно.

Были на приеме у епископа. Мать Эмилия (бывшая!) получила благословение на отъезд, а я — на руководство монастырем. Теперь и меня будут называть «мать». После епископского благословения я попросила его выписать нам новую лошадь и неожиданно получила в распоряжение целый автомобиль, и еще с шофером. Жить он, конечно, будет в городе. Воистину, начало моего служения отмечено добрыми знаками. Епископ меня ценит, а это хорошо для монастыря. Сегодня же договорилась в хозяйственном департаменте о присылке рабочих для ремонта. Моя бывшая настоятельница совсем не следила за состоянием кровли и стен. Хорошо, что сестра Беатрис такая обстоятельная и сама управляется со всем. Застала младших воспитанниц Вирте и Котуар разговаривающими в коридоре после вечерней молитвы. Обеим дополнительные уроки по Закону Божьему. Не забыть проверить, какие истории рассказывает другим воспитанницам Нартен. Пусть Совель послушает и доложит.

15 сентября 1910, четверг
Сбылось! Теперь я — мать Луиза, настоятельница монастыря Св. Терезы. Конечно, я не такая образованная и не имею таких манер, как мать Эмилия. Но ей легко быть образованной и иметь манеры — при ее родстве и богатстве. А я всем в жизни обязана только себе. Себе и своей неустанной вере. Как были бы горды мною покойные родители! Думаю, они и представить себе не могли, что их дочь (а я — единственный их выживший ребенок) достигнет такого поста. Обновить убранство статуи Св. Терезы. Разобраться в своем новом кабинете. Весь день сильный ветер.

16 сентября 1910, пятница
Сильный ветер, облачно.

Вместе с сестрой Беатрис сделала обход всех наших корпусов. Намечены помещения к ремонту. Особенно много работы в жилом корпусе, западном крыле церкви и оранжерее. Произвела изменения в распорядке. Послушницам добавлены часы молитв и изучения Писания. В школе поменяла учителей. Теперь из расписания исключены уроки богопротивной зоологии (какие картинки я обнаружила в учебнике — смотреть мерзко!), сокращены часы математики. Взамен добавила уроки хорового пения и классических языков. У послушницы Катрин найдена пудреница. Пять дней поста и последнее предупреждение.

18 сентября 1910, воскресенье
Ветер, слабый дождь.

Размышляла о причинах слабой набожности наших воспитанниц. Решила, что причина в недостаточной строгости. Девушки должны быть все время на виду и все время заняты. Весь разврат происходит от праздности. Если воспитанницы будут постоянно заняты, то они станут больше уставать и на дурные мысли у них не останется ни времени, ни сил. Велела учителям строже следить за досугом воспитанниц.

22 сентября, четверг
Ветра почти нет, солнечно.

Сегодня раскрылся корень разврата, обнаружено прибежище дьявола. Мне принесли связку бумаг, найденных в комнате старшей воспитанницы Нартен. Какие-то старые, уже пожелтевшие клочки. Хотела распорядиться выкинуть, но Господь остановил мою руку: я решила посмотреть, не из этих ли бумажонок Нартен берет свои бесконечные истории, коими она смущает других воспитанниц. И точно! Прости меня, Господи, я осквернила свои глаза! Ибо вот какая пакость там оказалась:

Письмо от 11 июня 1808
Дорогая Кларинда,

ты пишешь, чтобы я была осторожна и не доверялась первым порывам страсти, но что я могу поделать? Это сильнее меня! С тех пор события понеслись еще стремительнее!

Наутро после разговора в саду матушка заметила мое необычное состояние, но я сказалась больной. А ночью тихонько вышла в сад, чтобы хотя бы посидеть в беседке, где накануне испытала неизведанный мной ранее пламень. И вдруг я услышала в кустах шорох и шепот: «Ради бога, не пугайтесь, прекрасная дева, это я, Раймон!»

Оказалось, к моему величайшему счастью и смятению, что и он также провел этот день, борясь с обуревавшими его чувствами, и понял, что полюбил меня, и надеется, что чувство его не безответно. Он так и сказал, Кларинда: «Я люблю вас больше жизни, мадмуазель де Сен-Клер»! — «Зови меня Амариллис», — прошептала я и упала в его объятия! О, Кларинда! Я знаю, что девица должна быть строга и неприступна, но… ничего у меня не вышло. Все поучения, преподанные нам в монастыре матерью наставницей, улетучились бесследно, и когда он спросил «могли бы вы полюбить меня», я только и смогла прошептать: «О, да». Раймон пылко прижал меня к сердцу, и я прильнула к нему, не думая о последствиях! Ах, Кларинда, такого я никогда не испытывала! Я прижалась к нему всем телом и почувствовала себя на седьмом небе. Ощутив мой трепет, он совсем потерял голову и припал губами к моей груди, и я отвечала ему не менее страстными ласками…

Мы провели в беседке всю ночь, предаваясь запретным утехам любви. О, я не была тверда в своей добродетели, но видит Бог, не пожалею об этом, даже если это погубит меня! Вся моя жизнь до этой ночи была ничем по сравнению с пучинами обуревавшей нас страсти!

Прощаясь в неверном свете занимающейся зари, Раймон поклялся в том, что мы соединим наши жизни, чего бы это ни стоило, и взял с меня такую же клятву. И на следующую ночь пришел опять, и я ждала его! Так мы встречались каждую ночь на протяжении недели, пролетевшей, как сон, предаваясь безумной страсти в дальнем углу нашего сада и открывая все новые источники наслаждения в обладании друг другом! Ах, Кларинда, ничего на свете нет прекраснее этого!

В опьянении любовью и негой я потеряла всякую осторожность, и матушка наконец заметила, что я пребываю в блаженном полусне, и приступила с расспросами. Я призналась ей, что посетивший нас кавалер похитил мое сердце, и что я желаю соединить с ним свою судьбу. (Конечно, я ничего не сказала про беседку!) Матушка моя по натуре женщина добрая, однако она всецело находится под влиянием батюшки, который намного старше ее и совершенно поработил ее волю. Поэтому она, невзирая на мои мольбы, тотчас раскрыла батюшке мои чувства. Гнев его был ужасен, и он повелел немедленно определить меня в монастырь, где я должна была дожидаться подобающего нашему положению знатного жениха, которого он сочтет нужным избрать мне. Дорогая Кларинда, я в ужасной тоске, потому что чувствую, что жить без Раймона выше моих сил.

Амариллис
Замок Сен-Клер, 11 июня 1808
И после этого еще кто-то удивляется, что у нас сбежала воспитанница. Удивительно не то, что она сбежала, а то, что они все еще не разбежались. Эту заразу я вырву с корнем. Сама и с Божьей помощью своими руками вырву. Но осторожно. Нартен может быть не единственной, через кого дьявол вершит свои козни. Надо все аккуратно выведать и действовать решительно. Никому пока не говорила и в епископат не сообщала.

Советы Амариллис

Когда Мими встала с постели, в ее глазах горел блеск холодной решимости. Она не позволит никому — никому! — владеть маминой подушкой и письмами. Это ее подушка. Это для нее мама вышивала жар-птицу. Это ее письма. Никто не смеет трогать мамину вышивку. Никто не может читать письма Амариллис.

Но как их выручить? И письма, и подушка скорее всего у матери Луизы. Где? Наверное, в ее кабинете. Значит, надо проникнуть в кабинет настоятельницы. Надо найти там свои вещи. А не воровство ли это? Нет! Это восстановление справедливости! Как же попасть в кабинет? Ведь мать Луиза обычно запирает его на ключ. Мими опять присела на кровать и задумалась.

И тут услужливая память развернула перед ней последнее прочитанное ею письмо:

Письмо от 14 мая 1810
Здравствуй, дорогая Кларинда!

Через неделю из Нового Орлеана пойдет во Францию «Этуаль де Пари», и я пользуюсь случаем написать тебе письмо. Хотя мне очень нравится в Новом Орлеане, но все-таки неотступно думаю о доме и о Франции. Ведь прошло уже два года после моего поспешного и тайного отъезда! Как вы там живете, не случилось ли у вас каких лишений и горестей? Как часто я вспоминаю годы, проведенные в монастыре! Все, что тогда казалось скучно и обыденно, теперь приобретает очарование давно ушедшей юности. Помнишь ли, милая Кларинда, наши проделки и шалости, наши ночные беседы в спальне, наши детские радости и огорчения, казавшиеся нам тогда такими серьезными?!

Я часто вспоминаю, как мы решили отомстить сестре Хасинте за то, что она немилосердно колотила нас линейкой по рукам за криво написанные прописи и ставила столбом к стенке за болтовню. Ведь это ты сшила из лоскутка серого шелка чудесную мышь и даже пришила ей бисерные глазки и длинный хвост! Помнишь, как завизжала Хасинта, когда мы из-за угла потащили на нитке эту мышь по темному коридору! Пришлось матери Урсуле дать разрешение завести кота Модестуса. А как скандализованы был почтенные сестры, когда Модестус неожиданно окотился! Пришлось переименовать кошечку в Модистку. Хорошо, что мышей в кладовой она ловила исправно, и поэтому сестры простили ей моральную нестойкость в отношении котов, которые сбегались в наш сад со всей округи и ужасно мяукали по ночам. Слыхала ли ты что-нибудь о других наших соученицах по монастырю, об Аннабель, Анриетте, Флоре или Коко?

Я очень рада, что ты устроилась бонной в богатую семью и что твои хозяева, господа де Нартен — приятные и добрые люди. Только через тебя я и поддерживаю зыбкую связь с дорогим мне Отечеством — прекрасной Францией. Думаю, что мои родные все еще сердятся на меня, и я пока не дерзну писать им. Особенно батюшка. А между тем мне очень хочется знать, как здоровье моей дорогой матушки, которой я причинила такое огорчение. Если бы ты разузнала все и написала мне об этом! Как поживает твоя достопочтенная матушка?

Дорогая Кларинда, напиши мне, как высоко теперь носят во Франции талию, велики ли оборки на чепцах, а лучше нарисуй модные фасоны. Модны ли башмачки на шнуровке, или больше на лентах? У нас не так легко следить за парижской модой, а мне хотелось бы хорошо выглядеть, чтобы Раймону не приходилось за меня краснеть. Он очень хороший муж, лучшего я не могла бы и желать, очень любит меня и нашу маленькую Раймонду. Только он редко имеет возможность бывать дома — у него множество дел по хозяйству, ведь плантации у нас не маленькие. Он беспрестанно объезжает их, следит, чтобы все шло как надо, и чтобы условия жизни негров были не очень тяжелыми.

Зато когда он бывает дома, старается окружить меня всяческой заботой и вниманием. Его матушка, вдовая мадам Изабель — очень добрая и приветливая, она сразу приняла и полюбила меня, и терпеливо обучает ведению домохозяйства, в котором я не очень сведуща. Я стараюсь, как могу. Иногда мы выезжаем в свет, на балы и приемы, я немного побаиваюсь сделать что-то невпопад, но пока все обходилось. Основным моим занятием является воспитание дочери, а развлечением — работы в саду. Ах, Кларинда, как я жалею, что ты не можешь побывать в нашем саду! Какие у нас чудесные цветы, левкои, азалии, рододендроны, а в мою честь садовник посадил амариллисы! Садовник, черный Джамбо — ворчливый, но добрый старик. Он страшно ворчит, когда я срезаю цветы для букетов — каждый раз оказывается, что срезала не то, что надо было. Он так смешно называет меня «мэм», а Раймона — «масса», представляешь?

Дорогая Кларинда, если все будет благополучно, то скоро у нас будет еще один ребенок! Я страстно желаю сына, и ужасно боюсь. Молись за нас, любезная подруга, и пиши, скорее пиши.

С нетерпением жду твоих писем.

Твоя Амари.
Луизиана, 14 мая 1810
Сестра Хасинта испугалась матерчатой мышки? Мать Луиза испугается ее не меньше. О, как она завизжит! Как она побежит из кабинета! И, конечно, не успеет его запереть. О-ля-ля! И Мими отправилась разыскивать верную Зузу.

Заговор

Зузу обнаружилась на хозяйственном дворе, где она с интересом подглядывала в кухонное окошко, пытаясь угадать, что подадут сегодня на ужин.

— Зузу, пойдем, поговорить надо. — Мими тащила за собой слабо упиравшуюся подругу, а Зузу никак не могла взять в толк, какие-такие дела могут оказаться важнее подготовки к ужину. Но Мими шла молча и на вопросы не отвечала. Лишь угнездившись в своем укромном уголке (здание оранжереи было построено лет пять назад архитектором-авангардистом и имело существенно больше углов и закутков, чем необходимо порядочному сооружению), она обрушила на Зузу свою беду.

— Ты понимаешь, все, абсолютно все пропало. Там была мамина подушечка. Она ее сама вышивала. Ну я же показывала тебе, с жар-птицей вышивка. И платочки мои домашние были. И… И все это пропало. Все это теперь забрала мать Луиза.

— Мими, погоди. Ты уверена про мать Луизу? Может быть, ты просто плохо искала? Посмотри еще раз в своей новой комнате, вдруг они все там.

— Да нет же, Зузу, говорю тебе: везде искала. И сестра Беатрис подтверждает, что в кабинет к настоятельнице отнесли. А они мои. Мои! И подушечка, и платочки — все в сундучке лежало. Мать Эмилия разрешила. Сестра Луиза еще тогда против была, она не разрешала мне домашние вещи оставить, а мать Эмилия разрешила. Я их в сундучке держала.

— Мими, я не поняла, у тебя весь сундучок пропал?

— Сундучок на месте. Но у него замок сломан и не закрывается. Наверное, его уронили, а замок сломался и раскрылся. Вещи рассыпались, они что-то в сундучок обратно побросали, но не все. Корзинка пропала, подушечка и саше с платочками. Зузу, помоги мне вернуть корзинку!

Но Зузу все не могла вникнуть в причину отчаяния Мими:

— Мими, почему тебе просто не пойти к настоятельнице и не попросить свои вещи обратно?

— Зузу, это совершенно невозможно! Я ведь тебе говорила, мать Луиза все время хотела мои вещи у меня отнять. Она не отдаст! Давай сами заберем. Я знаю как.

Тут девушки перешли на шепот и даже случись в это время около них нежданный прохожий, он не услыхал бы ни слова. Но шепот продержался недолго — слишком велики были эмоции, слишком настоятельно требовали они словесного выхода и махания руками.

— Смотри, Зузу, у тебя ведь полно всяких лоскутков и пуговиц. И нитки есть, и иголка, и шьешь ты на загляденье. Давай… — Мими опять попыталась понизить голос и на некоторое время ей это удалось, во всяком случае, остаток своего плана она сумела передать Зузу на ухо.

Зузу смотрела на подругу озадаченно. Ей вовсе не хотелось участвовать в ограблении кабинета самой матери Луизы. А ведь именно так выглядела идея Мими. Конечно, эти вещи принадлежат Мими, и ей их мама дала, и все такое, но… А если поймают? А вдруг мать Луиза не испугается? И потом, это же грех.

— Нет, Зузу, не грех. Мы же не воровать собираемся. Мы свое назад возвращаем. Помнишь из Писания: «Цесарю — цесарево»? Друзья должны быть заодно? Мы с тобой друзья?

Зузу кивнула. Да, конечно, друзья, но все же…

— Ты вспомни еще, как я тебе про мушкетеров рассказывала. Как они все один за всех и все за одного стояли. Как смелый д’Артаньян с друзьями у самого герцога Бекингэма подвески срезали, чтобы королеву спасти.

Зузу опять кивнула. Да, что-то такое Мими рассказывала. Д’Артаньян с друзьями куда-то скакали, чтобы подвески достать, и этот всемогущий вредный герцог там был. Зузу не очень хорошо помнила детали, но уж наверняка заграничный герцог был пострашнее матери Луизы.

Мими увидала, что Зузу колеблется, и скорее кинулась добавлять аргументы:

— А помнишь про подругу рыцаря Айвенго? Какая она храбрая была, и как она всегда помогала ему, как она ничего не боялась? И даже Ноттингемского шерифа не боялась, и короля-самозванца не боялась? А тут что? Неужели ты забоишься?

— Мими, а она точно испугается?

— Конечно! Вот ты бы что сделала, если бы мышь увидала?

— Ну… ну, я бы растерялась сначала. А потом на стол бы забралась. У нас на ферме один раз мышка в дом забежала, я еще маленькая совсем была, так после сама со стола слезть не могла, меня папа снимал. И смеялся надо мной: как это я на стол залезть сумела, а слезть не сумела.

— Вот видишь. Все у нас получится.

Воспоминание о своем детском конфузе неожиданно придало Зузу храбрости. Как раз в это время зазвонили к вечерней молитве и подруги, обмениваясь деталями предстоящей им авантюры, поспешили на зов.

Бухгалтерия

Мать Луиза работала. Кончался третий квартал и нужно было готовить финансовый отчет для епископата. В помощь Луизе (а ей впервые предстояло подобное занятие) епископ прислал отца Антуана — опытного бухгалтера и крючкотвора. И вот все утро они вдвоем сидели, склонившись над листами разграфленной бумаги, и диктовали друг другу цифры, цифры, цифры. Составление отчета оказалось неожиданно интересным делом. Доходы и расходы причудливо вырастали из чеков, счетов, расписок, квитанций, соперничали между собой в росте и как-то загадочно взаимно гасились, аккуратно укладывая общий итог под ноль. Хитро! Но не очень. Раз мать Эмилия справлялась с финансами монастыря, то уж мать Луиза и подавно справится. Не пропадет.

Просматривая чеки от родителей и опекунов воспитанниц, Луиза вдруг обратила внимание на странный факт — счета за обучение воспитанницы Нартен до марта были оплачены чеками Креди Лионэ, а после апреля они были помечены уже местным банком. И подпись на чеках сменилась — вместо размашистой подписи делового поверенного де Нартенов она стала изящной, кружевной и явно женской. И притом смутно знакомой Луизе. Постойте, постойте, да это же подпись матери Эмилии! Вот так номер — настоятельница монастыря тайно оплачивала счета одной из учениц школы. Вовлеченность в финансовые дела с семьей воспитанницы? Ну, вряд ли только это. Наверняка там еще кое-что покрупнее есть. Ай да матушка Эмилия! Значит, не случайно она так спокойно приняла перевод в Африку. Да она же просто счастлива должна была быть, что предоставилась такая возможность исчезнуть подальше с места своих грязных делишек. Тут не только расстригом пахнет, тут, пожалуй, тени прокурора и жандарма видны.

И с Нартен больше нечего цацкаться. Допрос с пристрастием, примерное наказание (непременно публично!) — и вон ее из школы. Кокетка, бесстыдница, развратница! Неизвестно, что там еще в этих бумагах! И ведь случайно нашли. Не начнись ремонт в ее комнате и не пропусти случайно сестра Беатрис корзинки со всякой чепухой при переносе вещей, так бы ничего и не узналось. Жаль, что вчера не было времени подробнее просмотреть эти старые письма. И тетрадка какая-то была, вон она на подоконник положена. «Как с отчетом закончим, так и займусь», — решила про себя мать Луиза и снова ушла с головой в цифры.

Однако закончить отчет в то утро им не удалось. Ибо дверь кабинета чуть приоткрылась и через образовавшуюся щелочку в комнату просунулось нечто серое, мелкое и хвостатое. «А-а-а! Мышь!» Мать Луиза подскочила в кресле и, смешно перепрыгнув через нелегальную посетительницу, выбежала в коридор. Зузу, как раз в этот момент случайно оказавшаяся в коридоре около открытого окошка, видела и слышала, как с криком «Сестра Беатрис! Где вы? Здесь мыши!» настоятельница исчезла за углом.

Зузу, однако, совсем не испугалась. Она не стала визжать и не пустилась наутек. А вместо этого стала ритмично постукивать согнутым пальчиком по стеклу. Почти тут же из-за другого угла коридора появилась Мими и, обменявшись с Зузу быстрыми взглядами, шагнула в кабинет.

В кабинете Мими ждал сюрприз — комната не была пустой. Сбоку от стола, низко пригнувшись к разложенным на столе бумагам, сидел незнакомый девушке монах в очках, который со смешанным выражением любопытства и некоторого изумления во взгляде смотрел на нее.

— Здравствуйте, отец… — Мими поскорее присела в приветствии и подошла принять руку для поцелуя.

— Отец Антуан, — ответил монах, протягивая девушке руку. — А вы кто? Школьница?

— Да, отец Антуан. Я — воспитанница старшей группы. А где мать настоятельница? — Впоследствии, вспоминая эти отчаянные минуты, Мими не могла себе объяснить, почему она не испугалась неожиданно оказавшегося в комнате постороннего и кто толкал ее под язык говорить единственно возможные и безошибочно верные фразы. Не иначе, сама неведомая Амариллис в тот день руководила ею. Ну, и немножко Святая Тереза.

— Отец Антуан, простите меня, я зашла взять свои вещи. У меня в комнате ремонт начался, понимаете, там такой кавардак, и сестра Беатрис сказала, что корзинку с моими вещами отнесли сюда, в кабинет. Можно, я заберу ее?

— Конечно, дитя мое. А где ваша корзинка? — Он оглянулся в поисках.

Но Мими уже все увидела сама. Вон корзинка, в углу стоит. И подушечка мамина видна, и саше с платочками, и ворох желтых бумаг. Она схватила корзинку и, бормоча на ходу слова прощания и благодарности, бросилась в коридор.

Когда мать Луиза вернулась, таща за собой сестру Беатрис, они застали в кабинете только спокойно вертящего ручку арифмометра отца Антуана.

— А где… где эта противная мышь?

— Не знаю, мать Луиза. Я, честно говоря, никакой мыши не видел. А что, была мышь?

— Да! Я сама, своими глазами видела! Маленькая, серая, нахальная, противная тварь! Дверь открылась и она заползла!

— Вы уверены, мать Луиза? Жаль, я ничего такого не видел. Вы бы кота завели, что ли. Ну, давайте продолжать. Мы как раз начали проверять счета за водопровод. Да, пока вас не было, заходила воспитанница за своими вещами. Она взяла корзинку, которая у вас в углу стояла.

Мать Луиза обессиленно рухнула в кресло. Сестра Беатрис, видя, что она здесь больше не нужна, сочла за лучшее тихо удалиться.

Сундучок

— Ну, все! Теперь разбирайся сама. Ты только посмотри, какой беспорядок в этой корзинке! Бессовестная Луиза! Увидимся позже. — Зузу, возбужденно тараща веселые глаза и на ходу подбирая в карман платья длинную нитку, привязанную к мышиному хвосту, выбежала из комнаты.

Мими осталась стоять посреди комнаты, прижимая к себе корзинку. Видела бы ее сейчас Луиза! Волосы растрепались, щеки горят, сердце так сильно стучит, что его удары отдаются в висках. Она перевела дыхание и поставила корзинку на стол.

Комнатка аккуратной Мадлен была не такой уж и плохой, хоть и маленькой. В ней кроме кровати и письменного стола стояли шкаф и небольшой комод с несколькими ящиками для белья и мелочей. Уезжая вместе с матерью Эмилией, Мадлен оставила овальное, с отшлифованным зубчатым краем, зеркало. Зеркало стояло на комоде и каждое утро старалось поднять настроение Мими. Во-первых, луч раннего утреннего солнца, попадая в довольно высоко расположенное окно, преломлялся в зубчиках и становился разноцветным, как краски на палитре, и даже на потолке от него появлялась веселая радуга. Во-вторых, в зеркале отражалось поначалу сумрачное, а потом горделиво-лукавое личико весьма хорошенькой девочки, которой, похоже, нравилось ее отражение.

— Да, — говорила себе Мими фразу из какого-то давно прочитанного романа, — эта девушка обещает стать необыкновенной красавицей!

Плохо было в этой комнате то, что она была расположена в другой части корпуса, довольно далеко от спален воспитанниц школы, но опасно близко от матери Луизы, которая перебралась в личные покои настоятельницы. Каждый вечер были слышны шаги идущей к себе Луизы, и они обязательно замедлялись у двери Мими. Раньше, когда все затихнет, можно было пробраться в соседнюю комнату к Зузу или Дениз, пошептаться и отвести душу. Теперь, с переходом в комнату Мадлен, это исключено.

Да, а что будет, когда Луиза заметит пропажу корзинки из кабинета, и думать страшно.

— А что страшно? — вдруг рассердилась Мими. — Как Луиза смела забирать то, что связывает меня с домом? Кто она такая? Рыться в сундучке без меня, выкинуть или забрать то, что принадлежит только мне! Мой отец — знаменитый моряк, он очень богат, его все знают! Меня отдали сюда получить образование, а не в рабство! Почему я это все должна терпеть? Пусть только вернется отец, я ему все расскажу!

Мими вытряхнула содержимое корзинки на стол. Вот подушка, вот саше, вот в нем лежат письма смелой Амариллис, которая даже из дома ушла, когда захотела. Влюбилась и уехала из дома, никто ей не указ! Связку этих старых писем Мими нашла на чердаке, когда папа решил, что хватит им этой вечной свалки над головой и пора, пора уже навести порядок. Сколько всяких интересных вещей там оказалось! Во-первых, нашелся мамин старый сундучок. Мама привезла в нем какие-то мелочи из Венесуэлы, когда вышла замуж за папу и переехала жить во Францию. Мими прямо влюбилась в этот сундучок, хоть он и был весь в пыли и паутине. В нем лежали страусиные перья, пожелтевшие уже немодные кружева, и свернутая в трубочку перевязанная ленточкой тетрадка. От всех вещей исходил незнакомый пряный запах, как будто с ними в сундучке долго держали цветы. А во-вторых, кроме сундучка и вороха писем, нашлась и еще одна тетрадка, потолще. Тетрадку из сундучка Мими тут же выпросила себе, а про письма и вторую тетрадку никому не сказала. Решила, что пусть они будут ее тайной. Две тетрадки Мими сшила между собой, чтобы не разлетались, а стопку писем аккуратно уложила в саше и определила в сундучок.

Мими поднесла к лицу саше с письмами. Они и сейчас почти неуловимо сохраняли этот запах.

— Ящик Пандоры! — передразнила она Луизу, вспомнив, как та назвала этот сундучок. Почему? Дома Мими держала в нем карандаши, вот эти самые письма и какую-то еще детскую мелочь. Она любила играть с малышом Анри в морские путешествия, большая угловая софа в гостиной была кораблем, она отправлялась в плаванье, поднималась на борт, а Анри был ее слугой, и, кряхтя, пытался закинуть на софу багаж — сундучок. Тут же возникала мадмуазель Клементина, которая всегда была рядом, и сердито отчитывала Мими: для Анри этот сундучок был слишком тяжел, и вообще лучше бы его куда-нибудь подальше спрятать, хлопот с ним не оберешься. Это не игрушка, да и писем никаких девочке читать не надо. А карандаши следует держать в письменном столе.

Но Мими и тогда стояла насмерть, с сундучком она расставаться не желала. Он казался ей очень красивым, у него был очень симпатичный замочек-защелка с секретом. Ну, секрет пустяковый: надо просто нажать на кнопочку справа, и замок открывался. Но ни хитрый Жюльен, ни малыш Анри секрета не знали, что Мими очень устраивало. Честно говоря, Жюльену это и не было интересно, он все время играл со своими оловянными солдатиками.

Мама говорила, что когда-то замок был музыкальным, но теперь он молчит. А на крышке и стенках диковинные резные узоры, почти сгладившиеся от времени. Мими нигде таких узоров не видела — ни в старых книгах, ни в альбомах с картинами и гравюрами. Иногда ей казалось, что эти узоры складываются в странные знаки, похожие на буквы, но прочитать их ни папа, ни тем более мадмуазель Клементина не могли и отмахивались от приставаний Мими. А мама не возражала против того, чтобы сундучок принадлежал Мими.

Ну хорошо, хватит вспоминать — надо все спрятать, пока не появилась мать Луиза. Мими достала из шкафа сундучок и стала перекладывать в него из корзинки свое отвоеванное имущество. Письма как будто все. А тетрадь? Где тетрадь?

А ведь в тетради, в ее второй половине, той, что из сундучка, почерком, чем-то похожим на почерк, так хорошо знакомый Мими по старым письмам, были записаны то ли сказки, то ли семейные предания. Там было много рассказов про смелых путешественников, африканских дикарей, которые иногда были очень страшными, а иногда добрыми. Про волшебные цветы, драгоценные камни, про целебную воду, про опасных зверей. Тетрадь сохранилась хуже, чем письма, некоторые ее страницы слиплись, строчки расплылись. Мама говорила, что ее прабабушка собиралась написать для своих детей и внуков книжку, поэтому все интересное записывала в тетради. Но, кажется, так и не успела, что-то ей помешало. В первой же половине, в той, что нашлась отдельно, было нечто вроде дневника служанки, работавшей когда-то давно в их семье. Дневник был написан совсем не аккуратным почерком и читать его было трудно. Мими и не читала особенно, хотя и поняла, что как раз к этой служанке, именем Кларинда, и писала свои письма Амариллис.

Мими опять пересмотрела все вещи — тетради не было. О, Господи! Неужели она осталась у Луизы? Конечно, она не так дорога, как письма, но тетрадь она тоже вернет! Мими стукнула по столу кулачком.

В коридоре раздался звук приближающихся шагов. Мими закрыла сундучок и поставила его в шкаф. Корзинка с уже ненужными старыми школьными записями осталась стоять на столе.

Зузу крупным планом

Зузу быстро пронеслась по коридору верхнего этажа, сбежала по лестнице, повернула от лестницы налево, распахнула дверь с табличкой, на которой было написано «Каваньяк», влетела в комнату и только тогда перевела дух.

Прекрасно! Никто ничего не заметил! Зузу крутнулась на одной ноге и быстро присела, окружив себя, как абажуром, широким подолом взметнувшегося платья — любимое с детства развлечение. А с каким лицом вылетела из своего кабинета Луиза! Жаль, что она не вспрыгнула на стол. Зузу представила себе, как аббат почтительно снимает прямую, как швабра, свежеиспеченную настоятельницу со стола, и ей стало смешно. Но и без этого все получилось отлично. Хорошо придумала Мими.

Из кармана платья все еще свисал кончик нитки, привязанной к мыши. Зузу достала мышь, поднялась, села к столу и стала машинально обматывать ее ниткой. Интересно, что будет дальше? Луиза и Мими терпеть друг друга не могут, кто защитит Мими? Мать Эмилия далеко, а сестра Беатрис боится Луизы.

Зузу немного собой погордилась: все-таки не струсила и сделала так, как просила ее подруга. Она посмотрела на мышку: та как будто из норки выглядывала, обмотанная ниткой. Вот и Мими все пряталась в свою комнату и читала какие-то письма. И никогда не хотела о них говорить, только плечом дергала, если спросить, и сундучок свой захлопывала. А чего дергать? У Зузу тоже есть письма. От Огюста. И даже его фотографическая карточка, на которую он снялся, когда выучился на агронома. И никто не мешает ей их читать.

Зузу достала из ящика стола маленький альбомчик с фотографиями. У него был кожаный переплет, серебряная защелка и плотные страницы с косыми прорезями, переложенные прозрачной рисовой бумагой.

На первой странице была их семейная фотография. У отца на голове котелок, кончики усов красиво заострены. Он сидит в плетеном кресле и смотрит прямо в объектив. В другом кресле сидит maman в шляпе с широкими полями и букетиком цветов на ленте, у нее на лице улыбка и ямочки на щеках. Она немного склонила голову к толстенькой, с пухлыми щечками Зузу, которая стоит между родителями в красивом белом платье и тоже в шляпке. Зузу помнит день, когда они фотографировались, ей тогда исполнилось 10 лет. Конечно, хорошо, что она уже не такая толстая, как на этой карточке. Все равно приятно смотреть на себя в детстве.

А на второй странице фотография Огюста. Он очень красивый, ему идет котелок, усы у него еще совсем тоненькие, а глаза большие и серьезные. Это он тогда важничал. На самом деле у Огюста глаза веселые, он часто смеется, а на Зузу смотрит ласково, особенно когда дразнит, называя petite mesange, синичкой. Это потому, что она все время щебечет и напевает. А надпись на фотографии серьезная: «Дорогой мадмуазель Жозефине с нежностью». Вот как.

На остальных страницах — фотографии бабушки, кузин и кузенов и самой Зузу — каждый год в день рождения. А вконце альбома лежат записки от Огюста, которые он пересылал ей с родителями, когда они навещали Зузу зимой. В них — смешные стихи, рисунки или нотные записи мелодий, которые ему нравились. Огюст любил играть на фортепьяно, и когда учился в Париже, посещал Оперу и покупал ноты. Когда они будут жить вместе, в большом белом доме среди виноградников, Зузу будет петь по вечерам, а Огюст будет ей аккомпанировать. И к ним часто будут приходить гости.

В один из солнечных дней этим летом, когда Зузу гостила дома, они сидели за фортепьяно близко друг к другу, играли в четыре руки новую пьесу, сбивались, стараясь разглядеть ноты, их руки сталкивались, они все время смеялись. Он вдруг перестал играть, повернулся к Зузу и взволнованно сказал:

— Ты будешь моей женой?

— Сейчас?

Как ни был взволнован Огюст, он рассмеялся, глядя в округлившиеся глаза Зузу.

— Я бы и сейчас, синичка, — он поднес ее руку к губам. И поцеловал, как взрослой. — Но тебе надо окончить школу, а мне приготовить дом рядом с молодым виноградником, который отец мне передает. Я ведь не зря учился? Я хочу вырастить виноград и получить вино, которое когда-нибудь назовут моим именем!

— Оно будет и моим?

— Конечно. Ты ведь станешь мадам Дешо, Жозефиной Дешо. Владелицей знаменитых на весь мир виноградников! Впрочем, пока это только молодые кустики…

— И мы еще молодые.

— Да, но мы должны думать о будущем. Ты не откажешь мне? Я говорил уже с моим отцом, он очень рад.

— А ты всегда будешь любить меня? Если нет, я не согласна, — закокетничала Зузу.

— Всегда, всегда!

— Докажи!

— А вот сейчас докажу. — Огюст попытался обнять Зузу, но она с радостным визгом вскочила, стул с грохотом упал, Зузу побежала к двери в сад, но на пороге столкнулась с матерью.

— Мама! Огюст сделал мне предложение!

— Ты так спешишь мне сообщить об этом, что все вокруг валится? — улыбнулась мать. Огюст остановился:

— О, мадам… Я надеюсь…

— Вы просто как дети. Твой отец говорил с нами, Огюст. Мы не возражаем. Следующим летом, когда Зузу закончит курс и еще немного повзрослеет, — она пригладила дочери волосы, — вы сможете пожениться. А пока объявим о помолвке. Согласны?

— О да, мадам, — Огюст от волнения явно утратил часть своей живости. Зузу бросилась к матери, прижалась к ней. А потом обернулась к Огюсту и весело сказала:

— Кто-то что-то хотел мне доказать? Мама, мы будем в саду.

Зузу закрыла альбом и спрятала его обратно в стол. Никто ничего не забирает, никто ничего не запрещает. Мими все так усложнила. Не лучше Дениз.

Дениз была такой мрачной последнее время, говорила, что у нее нет денег, что она не может рассчитывать на богатого мужа, что сама построит свою жизнь, весь мир еще будет у ее ног.

— Зачем? — удивлялась Зузу. — Что ты с ним станешь делать?

— Я буду его презирать, — отвечала Дениз.

— А если ты встретишь того, кто тебя полюбит, ты простишь мир? — усмехалась Мими.

— Сначала я стану знаменитой и богатой. Тебе этого не понять, — нервно говорила Дениз, — вам хорошо, у Зузу вообще нет проблем, у тебя богатые родители, а я осталась со злобной теткой и без денег.

— Да, конечно, — виновато и грустно вздыхала Мими, — только я здесь тоже как в тюрьме.

Она уходила в себя, замолкала, и тогда даже Зузу не могла ее развеселить. А по вечерам все читала свои письма.

— Ну что там, в этих письмах? — допытывалась Зузу.

— Другая жизнь, — коротко отвечала Мими и прятала письма в сундучок.

Зузу даже обрадовалась, когда Дениз не вернулась в монастырь. Ей стало легче разговаривать с Мими. И вот новая история. Теперь Луиза вообще проходу Мими не даст. Что-то будет?

Зузу хотела пригласить Мими к себе домой, когда летом приезжали родители. Но мадам Каваньяк, увидев повзрослевшую Мими, красота и грация которой стали одновременно вызывающими и загадочными, нашла повод этого не сделать. Чудесная девочка, жаль ее, родители в отъезде, она скучает, но… Покой в собственном доме волновал мадам Каваньяк гораздо больше. Да и Мими на уговоры Зузу, улыбнувшись, ответила вежливым отказом. Ей надо закончить начатую картину, мать Эмилия привезла нужные краски, все хорошо.

Зузу вздохнула. Надо завтра сказать Мими, что когда они с Огюстом поженятся, они всегда будут рады видеть ее у себя. Может быть, сделать это сейчас? Сидит сейчас одна, перебирает свои сокровища и плачет, наверное. Плачет? Да нет, Мими никогда не плакала. Во всяком случае, Зузу этого не видела. Наверное, такого человека, как Мими, она и не встретит больше. На нее даже просто смотреть интересно, как на красивую картину. А как она пересказывает книги! Столько книг Зузу за всю жизнь не перечитать. Лучше петь, все время появляется новая красивая музыка.

«Меня зовут Мими…» — тихонько пропела Зузу фразу из «Богемы», снова повеселела, быстро написала на листке бумаги несколько слов и вышла из комнаты, зажав записку на всякий случай в кулачке.

Ну, разумеется! Только она подошла к лестнице, как наткнулась на разъяренную Луизу.

— Куда вы, Каваньяк?

Ого, что за тон, даже для Луизы это слишком.

— Я…

— Начинается спевка хора, вас ищет регент. Одну вы уже пропустили. На днях к нам приезжает епископ, будет служить литургию, хор должен хорошо звучать, а вы солистка.

— Да, мать Луиза, у меня болело горло… Я сейчас… Я иду…

Зузу повернула по направлению к залу, спиной чувствуя взгляд Луизы. Записка стала влажной. Зузу положила ее в карман, надеясь на вечерней молитве передать ее Мими.

Противостояние

Дверь распахнулась и вошла мать Луиза.

— Воспитанница Нартен! Что это значит? Вы забрались в мой кабинет без моего разрешения!

Мими почувствовала холодную решимость и сделала шаг навстречу Луизе.

— Я зашла в ваш кабинет, спросила разрешения у аббата и забрала СВОИ вещи! Вы не имели права их оставлять у себя, — проговорила она, четко разделяя слова.

Луиза растерялась. Такого тона она от Мими не ожидала.

— Это не только вещи, но и совершенно недопустимые в монастырской школе бумаги.

— Это просто письма.

— Это не просто письма! В них написано такое… такое… — Луиза задохнулась от возмущения.

— Мать Луиза, чужие письма не принято читать, так МЕНЯ учили.

— Это вы мне говорите, мне?! — Луиза в ярости с трудом подбирала слова.

Но Мими уже не могла остановиться.

— Вам, мать Луиза. Вы плохой человек, и я больше не хочу здесь оставаться!

— А, вам хочется поступить так, как Дениз!

— Я хочу уйти из школы, я хочу домой!

У Луизы зло сузились глаза.

— Домой! Куда домой? Мне известно, мне хорошо известно, Нартен, что ваша матушка далеко, а отец все никак не вернется из плаванья! Вас привезли сюда с условием, что вы будете здесь жить до его возвращения. Уже полгода, как ваше обучение оплачивает мать Эмилия, не знаю, почему.

— Мать Эмилия… она добрая, а вы — злая! — у Мими затряслись руки.

— Злая? Я люблю порядок! Я тоже не хочу видеть вас здесь!

— И прекрасно! Я уйду! Хоть сейчас! Но когда вернется мой отец, Франсуа де Нартен, известный всей Франции человек, вы ответите за все! — У Мими уже были близко слезы, голос ее дрогнул.

Луиза взяла себя в руки. Действительно, просто так де Нартен из школы не выкинешь. Помолчав, она сказала:

— Хорошо. Если вы хотите уйти, я не буду этому препятствовать. Куда же вы отправитесь, хотела бы я знать?

— В Сен-Тибери, в наше поместье. Там должны сейчас жить мадмуазель Клементина и Анри. И Жюльен. Я буду жить с ними и ждать отца.

— Я подумаю, Нартен. Утром вам сообщат о моем решении.

— Я не останусь здесь!

— Хорошо, хорошо, успокойтесь.

Мать Луиза, вновь обретя уверенность, вышла из комнаты. В конце концов, такой выход из положения вовсе неплох. Надо снабдить Нартен деньгами и провизией на дорогу до поместья и завтра же отправить ее на вокзал. На автомобиле, с кем-нибудь из монахинь. Да хоть бы с сестрой Еленой, она потом завезет епископу письмо с изложением событий. Надо сделать это рано утром, а перед занятиями сообщить всем, что воспитанница Нартен ИСКЛЮЧЕНА из школы! Вот и хорошо.

— Мать Луиза! Была еще и тетрадь! Где она? — эта несносная Мими позволила себе крикнуть вслед. Спокойно. Терпеть осталось недолго.

— Утром, Нартен, все утром. Сестра Елена зайдет за корзиной и принесет тетрадь. И вы будете свободны. — Луиза ответила на ходу, не оборачиваясь. Последнее слово осталось за ней.

Мими вернулась в комнату. Она сама не ожидала такого быстрого разрешения проблемы.

Рассказать все Зузу? Но ей не хотелось выходить из комнаты. Надо собраться с мыслями и собрать вещи. Хотя что собирать? Ей ничего не нужно, ведь она уедет отсюда домой, это и ее дом — старинное поместье с парком, большой конюшней, у нее там был свой пони, с книгами в высоких шкафах. Хватит сундучка, а одежда будет на ней.

Мими подошла к зеркалу, заглянула себе в глаза. Представила, как ее встретит мадмуазель Клементина: «О, Мими! Какой ты стала красивой! Совсем как мадам Патрисия!»

Как ни странно, Мими быстро и спокойно заснула. Ночью ей приснилось, как она — почему-то с Зузу — идет по аллее к большому светлому дому, громко хлопает входная дверь, им навстречу выбегает мама, за нею спешат, громко топая, Анри и Жюльен, из окон еще кто-то выглядывает и смеется. От радости Мими проснулась. За окном было темно, еще можно поспать, подумала Мими, если удастся, досмотреть такой хороший сон. И мальчики побегут к ней навстречу. И вернется свобода.

Ждать осталось недолго — до утра.


Часть 6 ВСТРЕЧИ И РАССТАВАНИЯ

Пакет из Марселя

И вот джунгли остались позади, воздух наполнился запахом моря и городским шумом. Торопливо сновали туда-сюда извозчики, мелькали белые платки монахинь, торговцы наперебой предлагали свежую, еще бьющую хвостами рыбу, муэдзины заглушали своими певучими голосами колокольный звон. Франсуа стоял возле стойки городского телеграфа и настойчиво звонил в колокольчик. Через несколько минут выполз длинный человек в смешных круглых очках и черных линялых нарукавниках.

— Чем могу служить? — заспанным пыльным голосом спросил служащий.

— На мое имя должен быть пакет из Марселя, посмотрите: капитан Франсуа де Нартен, Географическое Общество. Должен был прийти еще неделю назад. По крайней мере, я очень надеюсь, что несмотря ни на что, его все же отправили. — Последнюю фразу Франсуа добавил уже про себя.

Телеграфист зевнул и практически упал под стойку, откуда немедленно послышалось шуршание и сопение. В солнечных лучах заплясали пылинки. Застрекотал телеграф, со скрипом поползла тонкая бумажная лента. Телеграфист вынырнул из-за стойки, кинул на Франсуа косой взгляд, оторвал кусок телеграммы и снова спрятался. Прошло 15 минут. Франсуа устало разглядывал стопку газет, лежавших на низеньком столике в углу. Взгляд его притянул заголовок на первой странице. «Святой Доминик» и капитан Терель. Миссия доброй воли»… Терель… уж не Ренан ли Терель? Старина Ренан. Сколько лет прошло! Франсуа только успел потянуться за газетой, как на стойку шумно плюхнулся толстый потрепанный пакет. Служащий, сверкая очками, открыл толстенный гроссбух, тщательно сверил надписи на пакете с каракулями в книге, буркнул: «распишитесь» и снова исчез в ворохе писем. Морщась от боли в плече, капитан расписался, едва не поставив кляксу.

Подхватив пакет, он вышел на залитую солнцем площадь. На противоположной стороне под раскидистой ивой примостилось маленькое кафе. За столиком сидел Жан-Поль, чисто выбритый, в свежей рубашке.

— Капитан, идите сюда! Вы не поверите, но тут есть свежие круассаны! И кофе! Клянусь хвостом акулы, это самый прекрасный кофе в мире. Я уже забыл, что такое цивилизация и как выглядит обычный стул. Честно признаться, я удивлен, что на базе про нас вообще еще помнят, а то сидеть бы нам в полицейском участке без гроша в кармане и доказывать, что мы не парочка призраков.

Франсуа сел за столик, рядом тут же возникла молодая мулатка в белом переднике:

— Что прикажет мсье?

Франсуа заказал хрустящих булочек, чашечку крепкого черного кофе и корзинку свежих фруктов. Девушка убежала, Жан-Поль откинулся на спинку стула и блаженно потянулся:

— Ну что, старый ворчун, говорил я вам, что джунгли — не самое страшное, что может случиться в жизни? Как плечо? И вообще?.. Кстати, вы читали газеты? Завтра в порт прибывает «Святой Доминик» с миссионерами на борту. С ними должен приплыть очень хороший врач, мой давний приятель, вы непременно покажитесь ему. Он хоть и шарлатан, как и все доктора, но кое-что все-таки понимает. Хотя до местных лекарей и шаманов ему далеко, но университет он как-никак закончил.

— Да-да, — Франсуа рассеяно огляделся, — показаться врачу, обязательно. Слушайте, старпом, вы отправили мою телеграмму в Монпелье? Что-то я беспокоюсь за Мими. Все-таки полтора года прошло, я совершенно утратил связь с миром. Не нравится мне, что профессор Треплиц снова объявился и вьется вокруг, ой как не нравится.

Жан-Поль внимательно посмотрел на капитана.

— Капитан, с ней все в порядке, я уверен. Ну что с ней может статься? В монастыре-то? А что до пройдохи Гюнтера, так не берите в голову, — старпом криво усмехнулся. — Уж теперь на этого борова управа найдется.

— Да, наверное, вы правы. Что-то я запутался совсем. Пат, Мими, э… сыновья. Черт, как я объясню, что потерял корабль? Я же сам набирал команду. И ведь хотели завершить экспедицию как раз этой осенью. А теперь… После всей затеи только мы с тобой и остались в живых, да профессор с его подручными.

Девушка в льняном переднике поставила на стол белую чашку и небольшую плетеную корзинку. От свежеиспеченного хлеба шел такой аромат, что бывалые моряки забыли обо всем на свете. Желтые, разрезанные на две половинки персики, истекающее соком манго, загадочное фейхоа, так напоминающее вкусом и запахом землянику. И над всем этим великолепием витал аромат крепкого кофе.

Насытившись, Франсуа наконец вспомнил о пакете из Марселя. Он перевернул его, собираясь вскрыть. Белая фарфоровая чашка упала на камни мостовой и разлетелась на тысячу осколков. Сургучная печать была сломана, из-под острого угла конверта выглядывал синий листок.

«Капитан де Нартен, вам незамедлительно необходимо возвратиться во Францию для представления объяснений по поводу судьбы экспедиции, руководимой профессором Гюнтером Треплицем, и экипажа вашего судна, для чего рекомендуем обратиться к капитану «Святого Доминика» Ренану Терелю, который прибывает в ближайшие дни в Дакар.

Расследование вашего дела передано в Главную морскую судебную коллегию.

Секретарь Общества

Жак Клодель»
Франсуа вздохнул: «Понятно, а чего можно было ожидать? Фанфар по поводу нашего чудесного спасения? Какие доказательства того, что произошло, я могу представить? История просто средневековая. Кто поверит: профессор, который оказался авантюристом, подложные документы, бунт команды, ураган, страшный удар о скалы как раз тогда, когда ураган начал стихать? Гибель команды и чудесное спасение капитана вместе с помощником?

Что можно сказать о бесконечных блужданиях по джунглям?

Единственное, что им будет интересно — картографические заметки об этой части Западной Африки, которые остались на «Фламинго». А все, что было собрано в Океании, погибло в крушении.

А странные камни? Светящаяся лечебная вода? Цветы с нежным прохладным ароматом, который, проникая в легкие, казалось, с каждым вдохом насыщал их кислородом? Любой разумный человек должен принять это за бред или за плохо придуманные оправдания. Но ведь все так и случилось. Свидетелей нет, документов нет».

— Капитан?.. — Жан-Поль смотрел вопросительно.

— Вот и ответ, — Франсуа протянул помощнику письмо и усмехнулся. — Я надеюсь, местное начальство не получило приказа нас арестовать.

Жан-Поль быстро пробежал глазами текст.

— Да, очень вежливо, но судебная коллегия присутствует, — он тоже усмехнулся.

— Подождите, капитан, — Жан-Поль внимательнее вгляделся в листок — Я не узнаю подписи Жака Клоделя. Посмотрите.

— Не знаю, — Франсуа пожал плечами, ощутив при этом ноющую боль в руке, — вопросы экспедиции решались на более высоком уровне, чем секретарь научного общества.

— А я до назначения на «Пеликан» был с ним хорошо знаком. Когда я был еще вторым помощником у Ренана Тереля, Клодель несколько раз плавал с нами. Он известный этнограф, показывал мне свои записки. У него совсем другая подпись. И я знаю, что он собирался через месяц после нашего отплытия отправиться в Алжир. Странно.

— Нас так долго не было, он вполне мог вернуться, Жан-Поль. Все это неважно.

— Что еще в пакете? Прислали они денежные аккредитивы? Нам же нельзя возвращаться в таком виде. Представляете, как мы будем выглядеть в Марселе? — помощник засмеялся. Порыв ветра шевельнул пакет на столе. Франсуа развернул пакет, в нем лежало несколько пожелтевших газет.

— Что это? — Франсуа в недоумении взял газеты в руки. — Боже мой, что за глупость? Это газеты! Это газеты двухмесячной давности!

— Капитан, дело нечисто. Вернемся на почту!

— Может быть, туда были вложены деньги, а не только документы, и на почте украли их, заменив газетами?

Франсуа резко встал, качнув стол так, что расплескался кофе Жан-Поля. Под ногами заскрипели осколки разбившейся чашки. Девушка испуганно выглянула из дверей. Помощник достал из кармана монеты, бросил их на стол и, кивнув девушке, поспешил за де Нартеном.

Телеграфист на почте испуганно отшатнулся от разъяренного Франсуа, коротко пискнув.

— Что ты сделал с пакетом, мерзавец? Почему сломана печать? Что в нем было?

— Мсье, я не виноват! Мсье, — несчастный совершенно позеленел от страха, — это не я! Господи, я так и знал, что вы вернетесь!

— Говори!

— Неделю назад к начальнику почты приходил какой-то господин, они вместе пересмотрели почту, доставленную торговым судном. А когда я потом заметил, что один пакет немного поврежден, начальник сказал, чтобы я не волновался, ничего страшного, может быть, за ним никто и не придет. Так бывает, мсье, ведь это Африка…

Франсуа скрипнул зубами:

— Ты не заметил, они что-нибудь доставали из пакетов? Деньги?

— Нет, мсье, но когда Элиза выносила мусор из кабинета начальника в конце дня, в корзине было много клочков разорванной бумаги. Я не знаю, что там было, мсье!

— Ты получал телеграмму о прибытии «Святого Доминика»? — вмешался Жан-Поль. К телеграфисту медленно возвращался нормальный цвет лица. Он суетливо стал перебирать бумаги на столе около телеграфа.

— Вот, мсье: «Святой Доминик» будет в порту завтра на рассвете.

— Оставьте его, капитан. Выйдем.

Телеграфист со странной улыбкой посмотрел им вслед. Это не простые колонисты, у него был наметанный глаз. Эти господа разберутся с начальником и с тем сумрачным человеком, который уже месяц заходит каждый раз после прибытия свежей почты. Тогда и его дела, глядишь, поправятся, и Элиза станет повнимательнее.

Он выпрямил спину, достал из кармана неожиданно чистый платок и вытер вспотевший лоб. Застрекотал телеграфный аппарат, надо было принимать телеграмму. Телеграфист присел к аппарату, снова согнувшись над столом.

На улице набирал силу зной. Следовало бы возвратиться в отель, где они сняли душные номера с затянутыми сеткой окнами. Сетки не спасали ни от солнца, ни от мелких насекомых, и ставшие за время их скитаний привычными резвые гекконы, снующие по стенам, не справлялись с мошкарой.

Но Франсуа и Жан-Поль решили еще посидеть в кафе и обсудить ситуацию. Девушке удалось скрыть свое удивление, когда они снова сели за столик и попросили кофе. Пол был подметен, стол в порядке, вновь заказанный кофе источал тот же аромат.

— Ну что ж, — сказал Франсуа, — конечно, должно быть судебное разбирательство.

— Нам нечего его бояться, капитан. В чем мы виноваты?

— Я виноват в том, что не заподозрил возможности заговора.

— Завтра придет «Святой Доминик», все закончится. На суде мы просто все расскажем. Но надо все хорошенько обдумать. И как объяснить, почему мы только сейчас добрались до Дакара? Нас ждут сложные времена, Жан-Поль.

Сквозь легкую ткань рубашки Франсуа ощутил лежащий в кармане листок, снова заныло плечо.

— Вы знаете, капитан, мне не дает покоя ваше чудесное исцеление. Ну не верить же духам и заклятиям? Что это за чудесная вода? Она и вправду светилась в темноте. И эти душистые цветы…

— Цветы? Ну есть же лекарственные растения… И вот что интересно. У нас в оранжерее росли очень похожие, только поярче и покрупнее. Назывались они амариллисами — я запомнил, потому что Патрисия говорила, что многие женщины в ее роду носят имя Амариллис. Но подробностей она не знала. У Мими третье имя тоже Амариллис.

— А первые в честь кого, капитан?

— Первые… Об этом как-нибудь в другой раз, Жан-Поль. Нам надо идти. «Святой Доминик» завтра приходит рано, нам надо быть готовыми. Треплиц куда-то пропал, слава Богу. Так или иначе, скоро все закончится.

Бессонная ночь

Ночью Франсуа лежал на спине без сна, подложив руки под голову, прислушивался к шелесту гекконов, стремительно бросающихся по сухой стене на очередную жертву. Сквозь сетчатую ткань, которой было затянуто окно, едва проникала ночная прохлада. Неужели скоро закончится эта странная и жуткая история?

Франсуа вспомнил, как Треплиц, когда только появился на борту, втирался в доверие, пытался даже вести разговоры о семье, льстил, говоря, что у человека с таким вкусом, как у Франсуа, наверняка красавица жена из какой-нибудь известной аристократической семьи. Де Нартен не поддержал тогда этого разговора, сочтя его странным и излишним. Сейчас он понял, как был прав, интуитивно не желая сходиться с Треплицем.

Хотя надо было отдать профессору должное: он увлекательно рассказывал об истории завоевания Западной Африки, крестоносцах, работорговле, о скрытых в африканских недрах сокровищах. О том, что малодоступные районы в верховьях Сенегала таят в себе много тайн.

Франсуа прикрыл глаза. Ночь за окном была наполнена шумами ожившего после дневного зноя города: стук копыт, шорох колес экипажей, внезапные восклицания, смех. Как долго он был лишен звуков цивилизации. Как далеко Марсель, поместье под Сен-Тибери, дети, Патрисия с ее постоянной тягой в родительский дом, в Венесуэлу.

Сейчас даже ревность казалось такой же далекой, как осенний тихий дождь.

— Я так хочу надеяться, что Патрисия уже будет дома, когда я вернусь, — подумал Франсуа, — и пока будут выясняться все обстоятельства гибели «Пеликана», я постараюсь снова наладить семейную жизнь. Как там дети?

Франсуа постарался представить себе лица мальчиков, но они терялись в звенящем мареве наступающего сна. Вместо них выплывало широкое лицо Треплица, с ухмылкой протягивающего Франсуа букет лиловых цветов.

— Капитан, «Святой Доминик» в порту! — Жан-Поль ворвался в номер одновременно со стуком в дверь.

Пассажиры «Конкордии»

«Конкордия», уже 10 лет ходившая по Атлантике, на первый взгляд не производила впечатления современного лайнера, подобного тем, которые один за другим спускались на воду в Европе — белоснежные, многопалубные гиганты, сулящие несколько дней райской жизни в прекрасном обществе. Но во время недавнего ремонта, на который решилась пароходная компания, не желавшая терять пассажиров, пароход был значительно обновлен, в музыкальном салоне стоял Стейнвей, в библиотеке — мягкие глубокие кресла, ломберные столы и шахматные столики, а кухня и раньше была очень неплохой, в основном французской.

Пассажирский помощник, лично встречавший всех пассажиров первого класса на палубе, успел все это сообщить Патрисии и Бенито, был приветлив без приторности, быстро распорядился относительно багажа, доставленного с причала, дал в сопровождение легкого в движениях стюарда в отутюженной униформе, высказал пожелание удачного плаванья, любезно наклонил голову в ответ на улыбку Патрисии и весело повернулся к трапу, встречая следующих пассажиров.

Патрисия следовала за стюардом и чувствовала, как отпускают ее тиски, которые как будто сжимали ее в последнее время, а у Бенито заблестели глаза: кажется, путь в новую жизнь начинается удачно, и зря его так пугали этой «Конкордией»!

Проводив их почти до середины коридора, стюард открыл дверь:

— Мадам, вам досталась удачная каюта, она расположена так, что шум винтов почти не слышен. Здесь две каюты, соединенные ванной, вам с сыном будет очень удобно.

Патрисия покраснела, а Бенито засмеялся:

— Я брат, а не сын мадам. Разве не видно, что я слишком взрослый, чтобы быть сыном такой молодой дамы?

Пришла пора смутиться стюарду:

— Очень сожалею, мадам, прошу прощения. — Он постарался получше выйти из положения. — Ваш брат мне показался совсем юным, теперь я вижу, что ошибся. Пожалуйте в каюту. Если позволите, я покажу вам звонок, которым можно вызывать горничную, ее зовут Лизетт. Сейчас я пришлю ее, она поможет вам разложить вещи.

— Спасибо…

— Франсуа, мадам.

— Спасибо, Франсуа, вы можете идти. — Патрисия снова почувствовала усталость.

— Да, мадам, надеюсь, ваше плаванье будет удачным, — стюард поспешно вышел из каюты, досадуя на свою оплошность.

Багаж был уже в каюте. Патрисия огляделась. «Апартамент» казался уютным, иллюминатор был открыт, плотная штора отодвинута, открывая вид на выход из порта. Солнечные блики весело роились на потолке каюты. Бенито успел забежать на свою половину и вернулся оттуда сияющий:

— Пат, как хорошо! Какой вид! Пат, я так счастлив и так тебе благодарен, что ты согласилась на мою учебу в Европе. Я буду стараться, вот увидишь.

Патрисия ласково пригладила его растрепавшиеся волосы:

— Ты и вправду ведешь себя, как ребенок, нетрудно и ошибиться.

— Ну хорошо, я постараюсь быть солидным, — Бенито сдвинул прямые тонкие брови, поднял голову и попытался сурово посмотреть на Патрисию, но не выдержал, засмеялся. — Пат, я выйду на палубу? Мне так хочется посмотреть, как команда готовится к отплытию, остался всего час.

— Да иди, иди, я тоже поднимусь, когда придет горничная.

Бенито вышел из каюты. Боясь, что может пропустить что-нибудь интересное, и еле сдерживая быстрый шаг, он поспешил наверх.

По трапу он попытался взбежать, не держась руками за поручни, как это сделал стюард. Получилось, и, очень довольный собой, Бенито поднялся на палубу. Похоже, все пассажиры уже были на борту «Конкордии»: наружный трап был свободен. В это время к причалу подъехал открытый автомобиль, из него вышел высокий стройный человек, что-то сказал шоферу, тот согласно кивнул в ответ. Посмотрев наверх, человек улыбнулся, поднял в коротком приветствии руку и легко взошел по трапу. Никто не нес за ним никаких вещей. Бенито подумал: а вдруг это капитан? Но команда носила форменную одежду, а этот человек был в хорошо сидящем на нем костюме. Наверное, какой-нибудь важный синьор. Бенито наклонился за ограждение верхней палубы и успел увидеть, как навстречу синьору поспешил один из моряков и, живо что-то ему говоря, показал рукой, куда идти.

Раздались команды, матросы засуетились у швартовых, Бенито, не отрываясь, следил за ними. И вот концы были отданы, между бортом «Конкордии» и причалом появилась свободная полоска воды, она стала шириться, провожающие замахали руками, платочками, закричали сто раз уже сказанные слова напутствия. Юноша прошел вперед, чтобы посмотреть, как буксир выводит пароход из гавани, оглянулся, жалея, что сестра пропускает такое интересное зрелище, и увидел, что Патрисия как раз вышла на палубу, чтобы бросить последний взгляд на берег Венесуэлы.

Их никто не провожал — Патрисия просила об этом, чтобы не доставлять матери лишних волнений. Хватило слез и на пороге дома. С ними поехал только немного утомлявший своей подчеркнутой любезностью Эстебан, но он, сославшись на необходимость вернуться к «глубоко уважаемой сеньоре, которой сейчас так трудно», оставил их в гостинице, где они пробыли несколько часов, отдохнули, и за час до отплытия отправились в порт. Не видя заплаканного лица матери, Патрисия относительно спокойно смотрела на отдаляющийся берег. Она надеялась, что рассталась с матерью не навсегда, а тревога последних месяцев настолько выбила ее из колеи, что она не могла сдержать стремления вернуться во Францию. Несколько дней — и она увидит детей, Франсуа, они все начнут новую жизнь. Бенито… а Бенито останется ее братом, так она решила. Вместе с берегом отдалялась от нее ее тревога.

— Пат, ну пойдем же, я хочу видеть, как мы выйдем из порта!

На палубе стало свободнее, они прошли вперед, где, несмотря на медленный ход «Конкордии», уже вовсю чувствовался морской ветер. Пароход стало немного покачивать. Патрисию это не волновало, она не страдала морской болезнью, Бенито тоже переносил волнение на море спокойно.

— Мадам, я все уложила, как вы сказали, не хотите ли посмотреть? — подошла хорошенькая горничная. — Вы не простудитесь, мадам, ветер свежеет? Может быть, вам принести шаль? Скоро обед, вы будете переодеваться?

Патрисия улыбнулась.

— Не все сразу, Лизетт. Пожалуй, я пойду в каюту. Бенито, я подожду тебя внизу.

Бенито оглянулся со счастливой улыбкой, рассеянно кивнул Патрисии и снова стал смотреть, как постепенно открывается морской простор. Буксир отошел, выведя пароход из порта, и «Конкордия», как будто облегченно вздохнув, отправилась в путь.

По палубе прошел пассажирский помощник, напоминая, что через тридцать минут всех пассажиров ждут в ресторане:

— Господа, на первом обеде вас будет приветствовать капитан «Конкордии».

«Ну что ж, это тоже интересно», — подумал Бенито и решил спуститься к каютам первого класса по другому трапу, здраво рассудив, что их каюта расположена посередине длинного коридора, идущего вдоль корпуса судна. Резво сбежав по трапу, только один раз слегка оступившись, он оказался в коротком коридоре, пол которого был покрыт красивой ковровой дорожкой. В него выходили три двери, но 15-го номера среди них не было. На дверях вообще не было номеров. Бенито оглянулся: куда же идти?

В это время одна из дверей открылась, из нее вышел тот самый пассажир, который подъехал к причалу в последние минуты перед отплытием. Он был в смокинге и держал в руке зажженную сигару.

Увидев растерянное лицо Бенито, сеньор — конечно, это был сеньор, а не мсье: смуглый, с тонкими прямыми бровями, четким рисунком рта, внимательным взглядом неожиданно зеленых глаз — улыбнулся:

— Молодой человек заблудился?

— Нет… Да, сеньор. Я спустился по носовому трапу на палубу первого класса, но не вижу своей каюты… Там был длинный коридор…

— Есть коридор, вот он. — Сеньор открыл одну из трех дверей, ведущую как раз к каютам.

— Спасибо, сеньор, я вам очень благодарен, теперь я буду знать. Меня зовут Бенито.

— Очень приятно, молодой человек, а меня — Сальваторе Рудольфо Амендес, — синьор уже откровенно улыбался.

— О, да, а я — Бенито дель Торрес.

— Дель Торрес? — синьор Амендес стал серьезным. И внимательно посмотрел на Бенито — Это хорошая фамилия, достаточно известная в Венесуэле. Рад познакомиться. Вы едете в Европу? Один?

— Нет, с сестрой, она давно живет во Франции. Я буду учиться там. Все-таки Европа…

Разговаривая, Бенито и синьор Амендес шли по коридору, который постепенно заполнялся публикой, направляющейся в ресторан, расположенный в противоположном конце, ближе к корме.

— Кем же вы хотите стать?

— Я хотел сначала моряком, а потом художником, а теперь, кажется, снова моряком. Простите, сеньор, мы с вами незнакомы, а я стал вам рассказывать о себе. Если сестра узнает, она будет недовольна. А вот и наша каюта!

— Ну что ж, я рад, что помог вам, молодой человек. Мы еще увидимся, до встречи.

Синьор Амендес мельком взглянул на дверь каюты и прошел вперед, смешавшись с остальными пассажирами.

Бенито влетел в каюту, почти натолкнувшись на готовую к выходу Патрисию.

— Я уже стала волноваться, Бенито. Переоденься побыстрее, все приготовлено, я тебя подожду.

Бенито побежал к себе переодеваться и через открытые двери спешил рассказать:

— Пат, я заблудился… Спустился не по тому трапу… Я познакомился с очень симпатичным сеньором, в том конце коридора за дверью есть еще каюты, они без номеров, я спустился, а он… Сеньор Амендес… Он сказал, что наша фамилия — дель Торрес — известная в Венесуэле, и он очень рад… Он мне понравился… Он приехал на очень красивом автомобиле… Ффу, — Бенито сам засмеялся, — я тебе попозже расскажу по порядку. А синьор Амендес тоже будет в ресторане. Он был в смокинге.

— Боже мой, Бенито, когда ты успел? И заблудиться, и познакомиться, и рассмотреть. Пойдем же.

Наконец Бенито был готов, и они прошли по опустевшему коридору к ресторану. У входа их встретил метрдотель, учтиво проводил к столику, за которым уже сидела пожилая пара. Патрисия прекрасно выглядела в элегантном вечернем платье, пошитом явно по парижским моделям. Свои пышные волосы она подняла в высокую прическу, из которой, как всегда, выбивалась непослушная прядь.

— Ты сегодня такая красивая, Пат, дома ты выглядела усталой последнее время.

Пожилая пара заинтересованно и одобрительно посмотрела на Патрисию. Патрисия взглянула на Бенито, укоризненно покачала головой и улыбнулась соседям по столу:

— Мой брат первый раз плывет в Европу.

Юноша оглянулся, отыскивая синьора Амендеса, но его не было видно. Пассажиры рассаживались, знакомились, разглядывали друг друга.

Внезапно шум стих и в зал вошла группа из нескольких человек. Первым шел седой высокий моряк, несомненно, капитан, позади него — знакомый всем пассажирский помощник, улыбающийся распорядитель ресторана и тот самый пассажир, который поднялся на борт судна последним.

— Пат! Это синьор Амендес! — зашептал Бенито. Но осекся под взглядом пожилой дамы.

Капитан прошел в центр зала, оглядел присутствующих и спокойным сильным голосом сказал:

— Господа, я приветствую вас на борту «Конкордии», вы оказали нам честь, решив плыть с нами. Мы приложим все усилия, чтобы плаванье через Атлантический океан стало для вас приятным воспоминанием. «Конкордия» всего месяц назад вышла из дока, где был проведен ремонт. Наше судно обновилось, помолодело, и я хочу поблагодарить за это пароходную компанию, один из владельцев которой, синьор Сальваторе Рудольфо Амендес, был инициатором обновления «Конкордии». Сегодня он отправляется в рейс в Европу вместе с нами, чтобы оценить проделанную пароходством работу.

Капитан обернулся к синьору Амендесу и слегка наклонил голову.

Раздались аплодисменты и одобрительные возгласы пассажиров. Капитан поднял бокал шампанского, пожелал удачного плаванья, коротко переговорил с несколькими вставшими ему навстречу пассажирами, очевидно старыми знакомыми, и вышел, сославшись на необходимость быть на мостике до выхода в открытый океан. За ним вышла вся его свита кроме пассажирского помощника, подсевшего за один из столиков.

— Здорово! — воскликнул Бенито. — Так вот с кем я познакомился! Он очень любезен, разговаривал со мной на равных! И представился! Пат, ты слышишь?

Патрисия не слышала ничего. Она была взволнована. Кого ей напомнил сеньор Сальваторе Рудольфо Амендес? Линия бровей, четко очерченные губы, наклон головы, короткая улыбка-усмешка… Не может быть! Этого не может быть. Ей с трудом удалось восстановить ровное дыхание.

Обед меж тем шел своим чередом, разговоры стали звучать громче, спешить всем было некуда — впереди несколько дней отдыха, океанского простора, ничегонеделанья. Бенито отвлекся от нового знакомства и с удовольствием поглощал все, что предлагали.

Патрисия почти ничего не ела. Она еле дождалась конца обеда, рассеянно и, кажется, невпопад поддерживая разговор с соседями по столу. Когда все закончилось и они вышли из ресторана, она почувствовала, что выше ее сил закрыться сейчас в стенах каюты.

— Бенито, я выйду на палубу, а ты принеси мне, пожалуйста, шаль.

Она поднялась по трапу наверх. Солнце быстро садилось, и, как всегда в южных широтах, сейчас сразу наступит темнота. Скорее бы. Ей хотелось скрыться от самой себя.

Когда Патрисия рассказывала свою историю давней подруге, она немного лукавила. Не так просто тогда далась ей эта история. Ей нужно было облегчить душу и хоть с кем-то поделиться той тяжестью на сердце, которая столько лет не отпускала ее. Педро на самом деле был подсобным рабочим, пришедшим неизвестно откуда. Его оставили, потому что он хорошо работал, был вежлив, молчалив, ловко управлялся с лошадьми и иногда помогал конюхам.

Патрисия росла бойкой девочкой, очень любила лошадей, ловко сидела в седле — этому научил ее отец, который даже иногда жалел, что она не мальчишка. Однажды, поездив на своем любимом жеребце Чако, Патрисия въехала во двор, спрыгнула на землю и благодарно потрепала гриву Чако. Повод у нее принял Педро. Патрисию тогда поразил его взгляд: он смотрел на нее, любуясь, так, как никогда не смотрел ни один человек.

— Вы любите лошадей, сеньорита? Вы хорошо держитесь в седле.

Патрисия и сейчас помнит эту минуту, зеленые глаза, смотрящие ей прямо в лицо — этого никогда не позволяли себе рабочие поместья. На дочь хозяина так не смотрят.

С этого взгляда все и началось. В Педро было какая-то тайна, иногда он задумывался и не сразу откликался, когда его звали. А потом…

— Здравствуйте, — произнес за ее спиной голос из прошлого. — Здравствуйте, сеньора.

Патрисия замерла, не в силах оглянуться.

— Патрисия…

Наваждение

Она вздохнула, обернулась на звук знакомого голоса и встретила взгляд зеленых глаз на смуглом лице.

— Потрясающий, — повторил он, — потрясающий вечер, не правда ли? Закаты над морем — это лучшее, что можно себе представить. В такие минуты я жалею, что я не художник…

Он как будто наконец заметил ее замешательство:

— О, извините! Кажется, моя пылкость неуместна. Вы рассержены, я вижу… Но в путешествиях я как-то привык вот так знакомиться, запросто, хоть мы и не представлены…

— Нет, что вы, напротив… Просто я не ожидала… — пробормотала Патрисия.

— А я вас немного знаю, — широко улыбнулся синьор Амендес. — Я видел вас с вашим братом. Он не рассказывал, что мы успели познакомиться? Весьма бойкий молодой человек, и не ругайте его, пожалуйста, за то, что он рассказал мне кое-что про вас…

Патрисия молчала. Боже мой! Что она успела себе вообразить! Ей даже показалось, что он назвал ее по имени. Наваждение проходило. Конечно, как может этот богатый и знатный синьор, совладелец пароходной компании, оказаться бывшим нищим батраком? Да и не похожи они вовсе, только эти глаза… да мало ли у кого зеленые глаза. Это все прошедшие волнения, эти дурацкие записки, намеки, они измучили ее, неудивительно, что мерещится всякое…

Патрисия взяла себе в руки и тоже улыбнулась:

— Что вы, что вы, я совсем не рассержена. Наоборот, мне очень приятно. Просто я как раз в эти минуты размышляла о том, что никого здесь не знаю, и почувствовала себе несколько одинокой… И тут вы подошли.

— Но вы же не одна.

— Да, конечно, но брат так молод, он же, в сущности, еще почти ребенок. Не удивлюсь, если в данный момент он уже забрался куда-нибудь в машинное отделение или залез на мачту.

— Положим, ни туда, ни туда его никто не пустит, не волнуйтесь. А сколько ему лет, если не секрет?

— Семнадцать…

Патрисия снова почувствовала волнение. Почему он спросил про возраст Бенито? Нет, глупости, спросил и спросил. Но даже если — хотя это невозможно — но если предположить — он же явно не узнает ее. Она внимательно посмотрела на собеседника. Синьор Амендес был любезен, благожелателен, но абсолютно спокоен. В конце концов, ничего удивительного, Патрисия прекрасно осознавала свою привлекательность, мужчины не так уж редко выражали желание познакомиться с ней.

Потом подошел Бенито с шалью, некоторое время они разговаривали втроем — о Франции, о Париже, и Бенито, как всегда, болтал больше всех, Патрисии даже стало неловко за него. А потом Амендес удалился, пожелав им спокойной ночи, и Бенито, возбужденный первым в его жизни морским путешествием и не в меру развеселившийся, принялся его передразнивать: «Благодарствую, сеньора — и сеньор — за приятный вечер…», и церемонно поклонился, и слегка махнул рукой, и в неярком лунном свете черты лица смазывались, и этот голос, и интонации…

— Пожалуйста, братишка, — проговорила Патрисия, с трудом сохраняя голос спокойным, — иди в каюту и ложись спать, я спущусь через несколько минут.

— Но, Пат, уже ночь! Ты заблудишься, пойдем вместе!

— Пожалуйста, иди, — и было в ее тоне что-то такое, что Бенито немедленно растворился в темноте.

«Вы любите лошадей, сеньорита? Вы хорошо держитесь в седле».

После этого случая Педро постоянно стал попадаться ей на пути, якобы по делу, и больше ничего не говорил, а только смотрел. Вероятно, кто-то заметил эти взгляды, а иначе как объяснить, что через некоторое время он исчез из имения, а потом Патрисия узнала, что он работает у дона Карлоса. А Анита Карлос была ее подругой, так что ж удивительного, что Пат часто бывала у нее в гостях…

Наверное, Бенито уже давно заснул, а она долго еще стояла на палубе, и слезы текли по ее щекам.

Встреча в порту

«Святой Доминик» уже бурлил водою у пирса, загорелые полуголые матросы проворно бегали по бортам, укрепляли канаты на кнехтах, ставили трапы. На пристани Франсуа и Жан-Поль приметили с десяток монахов и монахинь, те приветливо махали платочками кому-то на борту. Капитан Терель в парадном мундире встал к трапу, борт корабля распахнулся и цепочка пассажиров потянулась на берег.

Бернар Латон сошел одним из первых. Он отметил взглядом вывеску «Дакар» на здании порта, пальмы на берегу и удовлетворенно вздохнул — все правильно, Сенегал. Потом Бернар оглядел ближайший пейзаж и наткнулся глазами на двух мужчин — аккуратно выбритых, гладко причесанных, подтянутых, но… в обносках и развалившейся обуви.

— Франсуа… капитан де Нартен? Откуда? Мы как раз вас искать приехали… — Латон явно растерялся.

— Так точно. Разрешите представиться, капитан военного флота Французской Республики Франсуа де Нартен. С кем имею честь?

— Бернар Латон, возглавляюпоисковую партию. Вас искать собираемся, капитан. Давно ли вы здесь? Почему не подавали вестей?

— Извините, мсье Латон. Мы с моим первым помощником, лейтенантом Круво, только вчера вышли из джунглей. Телеграммы в Министерство флота и в Географическое общество я отправил немедленно, но вам, должно быть, еще не успели их переслать. Простите, мсье Латон, какие вы имеете поручения в отношении меня?

— Поручения?

— Какие распоряжения вы должны были мне передать? Вы же меня нашли? — капитан чуть заметно усмехнулся. — Так давайте ваши распоряжения.

— Никаких, собственно, распоряжений, мсье де Нартен. Найти и все. Вас найти и остальных членов команды. Наверное, я должен позаботиться о скорейшей вашей отправке во Францию. Сколько матросов с вами?

Франсуа помрачнел.

— Нет матросов. «Пеликан» попал в шторм несколько месяцев назад. Нас бросило на рифы. Меня и первого помощника волной снесло с мостика в море и позже выкинуло на берег. Все остальные погибли в крушении. Жаль, отличные были моряки.

— Примите мое сочувствие, капитан.

Они помолчали. Выдержав приличествующую паузу, Франсуа стал задавать волновавшие его вопросы:

— Мсье Латон, знаете ли вы что-нибудь о втором корабле экспедиции, о «Фламинго»? Мы расстались с ними год назад, когда они остались в Конго, а мы отправились дальше на север.

— Знаю, капитан. «Фламинго» попал в тот же шторм, что причинил вам столько бед. Но он оказался чуть счастливее. Разбитый корпус «Фламинго» найден на Островах. Команда вся жива, хотя многие были ранены, и серьезно. Все уже отправлены домой. И ваши приключения тоже окончены, поднимайтесь на борт, господа. Вас ждут ванна и завтрак. Не правда ли, капитан?

Последние слова Бернара были обращены уже не к де Нартену, а к другому капитану, капитану «Святого Доминика» Терелю. Увидев на причале своего старого друга, живого и здорового, Ренан, оставив вместо себя у трапа вахтенного помощника, сам поспешил на берег. Друзья молча обнялись и Терель потащил Франсуа по трапу наверх:

— Ну пойдемте же, пойдемте скорее. Все расскажете…

Но де Нартен вдруг остановился. Навстречу им на край трапа уже ступила женщина в монашеском одеянии. Глаза Франсуа и Эмилии встретились…

— Эмми?..

— Франсуа?..

Ренан понял, что он здесь лишний. И, смирившись с потерей Франсуа как собеседника, повел наверх Жан-Поля, на ходу закидывая того вопросами.

Матери Эмилии и Франсуа недолго удалось простоять у трапа. Высадка пассажиров шла полным ходом, и уже матросы стали выносить багаж. Их снесли вниз, затолкали, оттеснили от края причала. Они уселись наконец у столика портового кафе. Пальмовые листья шелестели над их головами, океанские вздохи прорывались между птичьими возгласами, шумела и шаркала ногами толпа, пищали портовые лебедки. Они ничего не слышали, они смотрели друг на друга.

— Франсуа, я так рада, что вы живы и здоровы… Я очень волновалась, так долго не было известий…

— Эмилия, как вы здесь?.. Столько лет… Почему в Африке?..

Следующие двадцать минут прошли в беспорядочных восклицаниях, вопросах без ответов, неоконченных фразах и междометиях, венчавших собою невысказанные воспоминания. Они оба, почти не отрываясь, смотрели друг на друга, но видели они себя нынешних или себя восемнадцать лет назад?

— Франсуа, томик Верлена, помните? Он и сейчас со мной.

— О, Эмми, конечно, помню. Но почему? Почему вы так внезапно исчезли? Я вернулся тогда из плавания, я был полон самых радужных планов, я вез вам обручальное кольцо. Приехал, а вы… Вы уже заперлись за этой ужасной стеной. Почему? Зачем?

— Франсуа, мой друг, начнем с того, что никуда я не запиралась. Посвятить себя Богу — разве это значит запереться от жизни? Я не могла оставаться. Я понимала, что вы будете просить моей руки. Хотела ли я этого? О, да! Больше всего на свете я хотела быть вашей женой. Но это было невозможно.

— Почему? Почему, Эмми?

— Я видела, что ваша карьера, ваша служба была необыкновенно важна для вас. О, эти мужчины! Карьера всегда стоит у них впереди семьи! Брак со мной сломал бы вашу жизнь. Я не хотела, не могла этого допустить.

— Я ничего не понимаю. Что вы такое говорите?

— Вы помните то время, Франсуа? Нет, не помните. Вы провели в плавании почти год. Как вы тогда гордились, что получили новый чин! В тот год лопнул панамский гнойник. Все газеты вопили об афере, обмане, взятках, растратах… Ну, вспомните же… Вы знали, что мой отец был членом правления Компании Межокеанского Канала? Его имя тогда постоянно трепалось в газетах, говорили о гласном судебном процессе, о парламентском расследовании. Папа не выдержал. Он пробовал застрелиться, у него не хватило духу. Тогда он вынужден был покинуть Францию, уехать из страны. Силы его были крайне истощены, вскоре он умер. А я… Я ушла послушницей в монастырь. Хотела всей своей жизнью загладить ужасный вред, который панамский скандал причинил простым акционерам и к которому мой отец был невольно причастен. И я нисколько не жалею о своем решении.

Франсуа помолчал, борясь с чувствами прошлого. «Прошлого? Да, прошлого. 18 лет — большой срок. Мы сами меняемся и люди вокруг нас меняются».

— Эмми, расскажите мне о Мими. Как она?

— Франсуа, у вас очень хорошая дочь. Умница, начитанна, врожденное чувство прекрасного, прямодушна, честна. И очень женственна. Она вырастет красавицей. Вы и ваша жена можете гордиться дочерью. Говорю это вам совершенно откровенно.

— Спасибо вам, Эмми. Или я должен говорить мать Эмилия?

— Франсуа, Франсуа… А ведь Мими просила меня взять ее с собой. Я, конечно, отказалась. Теперь вижу, что зря. Вы бы сейчас уже могли ее поцеловать. Знаете, как она вас ждала, как тосковала…

Договорить им не удалось. Матросы уже вовсю выносили на причал имущество миссии, с берега подтянулись подводы, началась погрузка и сестра Женевьева нерешительно топталась в сторонке, не смея прервать беседу настоятельницы с кем-то, ей, несомненно, очень важным. Мать Эмилия наконец заметила ее отчаянные взгляды. Она встала и, заверив Франсуа, что они еще обязательно встретятся, что миссия в ближайшие дни вряд ли тронется из Дакара, поспешила к своему послушанию — работе.

Предварительный отчет о работе экспедиции Географического общества на корабле «Пеликан»
Пароходы «Пеликан» и «Фламинго», выполняя поручение Географического общества и приказ Министра Флота, отбыли из Марселя 18 сентября 1908, общим курсом на Французские территории в Тихом океане через Суэцкий канал и Молуккский пролив. К марту 1909 все запланированные картографические работы в Океании были выполнены и оба корабля направились для продолжения работ на западном побережье Африки с обходом вокруг ее южной оконечности.

В июле 1909 в Пуант-Нуаре на борту «Пеликана» появился неизвестный, назвавшийся профессором Треплицем и предъявивший распоряжение за подписью Секретаря Общества г-на Клоделя. Согласно этому распоряжению я, как капитан, должен был принять на борт профессора Гюнтера Треплица и всячески способствовать достижению целей его работы.

Второй корабль экспедиции, «Фламинго», исполнял самостоятельное задание по картографированию побережья и островов Французской Западной Африки. В начале августа 1909 корабли расстались: «Фламинго» остался продолжать работу в Конго, а «Пеликан», подчиняясь распоряжениям Треплица, отправился в Гвинейский залив, где непрерывно совершал рейсы вдоль побережья без всякой видимой цели. Часто устраивались многодневные стоянки в безлюдных местах, никаких картографических съемок не велось. Я несколько раз указывал Треплицу на очевидную бессмысленность наших маневров, прося объяснений, но никогда их не получал. В январе 1910, после очередной длительной экскурсии на берег, Треплиц заболел тяжелой формой лихорадки и я распорядился высадить его в Бата.

Немедленно после этого я отдал команду направляться в Дакар для соединения там в марте с «Фламинго» и продолжения совместной работы в Сенегале. Оказалось, однако, что корабль нуждается в серьезном ремонте, и мы около полутора месяцев провели в небольшом порту в Камеруне. После выхода в море недалеко от Сенегальского берега «Пеликан» попал в жестокий шторм. Корабль выбросило на прибрежные рифы, он получил многочисленные пробоины и затонул.

Точные координаты катастрофы неизвестны, штурман был лишен возможности определять наше положение вследствие многодневной бури. Непосредственно перед тем, как «Пеликан» погиб, я и мой первый помощник лейтенант Круво были смыты волной с мостика и позже вынесены на берег. Экипаж до последнего мгновения героически боролся за сохранение управляемости корабля и ни один матрос не покинул своего поста. Мы с лейтенантом Круво провели несколько дней на побережье, надеясь, что хоть кому-нибудь из команды удастся добраться до берега, но наша надежда оказалась тщетной, все погибли.

По возвращении во Францию я буду готов представить Обществу и Министерству подробный отчет о ходе работы экспедиции.

Капитан военного флота Французской Республики

Франсуа де Нартен.
Передано по телеграфу из Дакара. 25 сентября 1910.
Через три дня «Святой Доминик» снялся с якоря и взял курс на север. Их почти никто не провожал. Баржа с составом и багажом будущей католической миссии уже тянулась неторопливо за своим буксиром вверх по Сенегалу. Мать Эмилия, стараясь не очень отвлекаться на звонкие птичьи распевы и мелькание мартышек по веткам, диктовала сестре Жанне номера ящиков, которые следовало сгружать на берег в первую очередь.

Два капитана на мостике

— Бунт?! Заключение в трюме?! Франсуа, да что вы такое говорите!

Два капитана стояли на мостике «Святого Доминика», крупные яркие звезды отражались в на редкость спокойной воде океана, легкий бриз приятно освежал после жаркого дня.

— Да, — вздохнул де Нартен. — Поймите, Ренан, я не мог рассказать всю правду. Я сам ничего не понимаю, что-то во всей этой истории есть странное, даже жуткое…

— И вы говорите, этот профессор — подозрительный тип?

— Сначала все было вполне пристойно. Профессор, с письмами от Географического общества, изучение западного побережья Африки… Но постепенно все как-то изменилось. Никаких научных исследований не велось, во время длительных стоянок профессор вечно где-то шлялся — один или в сопровождении своего помощника Эрика — а этот, скажу я вам, намного больше смахивал на бандита, чем на профессорского ассистента. Начались какие-то тайны, среди матросов поползли слухи о сокровищах, якобы спрятанных в джунглях то ли древними африканскими царями, то ли европейскими колонизаторами.

Матросов стало просто не удержать, они рвались на берег в поисках сами не зная чего, а вот чем именно интересовался профессор, я и вовсе не мог понять. Однажды он забрел в какие-то древние развалины, оставшиеся, кажется, от португальцев. Я в тот раз тоже сошел на берег и решил последовать за ним. Сначала я потерял его из виду, а потом неожиданно чуть не наткнулся на него, когда он вылезал из какого-то темного полуразрушенного здания. Мне показалось, что мое появление испугало его, как будто он попытался что-то спрятать…

Франсуа опять вздохнул, вспоминая пережитое. Ренан молча слушал.

— Кажется, после того случая — да, я в этом уверен — в команде и началось недовольство. Тем более что я решительно намеревался прекратить бессмысленные блуждания по одним и тем же местам. Тут как раз профессор заболел лихорадкой и мы оставили его в Бата, а оттуда я дал приказ направляться прямиком к берегам Сенегала, чтобы из Дакара связаться с Географическим обществом и выяснить, что все это значит. Вот тогда-то и вспыхнул бунт. Заводилой был старший матрос Курбе. У него была какая-то карта, по которой он требовал продолжать поиски сокровищ.

— Невероятно!

— Да. А закончилось все тем, что мы со старпомом оказались запертыми в трюме. Убить они нас все-таки не решились. Просидели мы там месяца два. Мы понятия не имели, что происходит снаружи, были какие-то остановки, временами раздавались громкие крики — кажется, бунтовщики передрались между собой…

— И вся команда участвовала в бунте? — спросил пораженный Терель.

— Практически. Было несколько человек, которые старались оставаться нейтральными или призывали как-то решить дело миром, но заводилы никого не слушали. Да, был еще Симар, конечно… — И Франсуа замолчал.

— Знакомая фамилия. Кто это?

— Мой младший помощник, вы могли его знать, у него вся семья связана с морем — и отец, и дед его были моряками.

— Ну конечно, капитан Эмильен Симар, я был с ним знаком немного.

— Это его сын, Морис, — продолжал Франсуа. — Когда все началось, он только что сменился с вахты и спал в свой каюте. Я не видел его с тех пор. Не верю, что он присоединился к бунтовщикам. Что с ним сделали? Убили? Заперли в другом месте? Потом, когда шторм помог нам освободиться…

— Как это было? — перебил Ренан.

— Мы уже так давно сидели в трюме, что потеряли счет времени. Изредка нас кормили. Последнее время «Пеликан» непрерывно перемещался, но мы, конечно, не могли знать, куда. Я подозреваю, бунтовщики перебили друг друга, или часть осталась где-то на берегу… Они просто не справились с управлением, корабль выбросило на скалы, в пробоины хлынула вода… Мы с трудом смогли выбраться наружу, была ночь, мы ослабели за время плена — честно говоря, я до сих пор не понимаю, как нам удалось достичь берега.

Потом мы действительно несколько дней бродили по побережью в надежде, что кто-то еще спасся. Честно говоря, меня больше всего интересовал Морис… Но мы так никого и не нашли…

Голос капитана звучал глухо и прерывался от волнения.

— Хватит, дружище, — остановил его Ренан. — Мы еще вернемся к этому разговору, а сейчас пошли спать. Уже поздно, а вам надо отдыхать. Идите в свою каюту, я задержусь тут на пару минут, проверю вахту.

Франсуа кивнул и послушно отправился вниз. Его одолевали тяжелые мысли.

Переполох в монастыре

В субботу утром весь монастырь был в шоке — приехала полицейская команда! Инспектор, несколько агентов, и с собакой! Монахини, послушницы, школьницы — все непрерывно шептались, с таинственным видом передавая друг другу на ухо сплетни и догадки. Настоящая причина переполоха прояснилась только к обеду. Оказалось, что утром мать Луиза, зайдя в свой кабинет, обнаружила там разбитое окно и рассыпанные в беспорядке по столу и по полу бумаги. Вызванный ею наряд полиции прибавил к печальному списку находок взломанный сейф и безнадежно погибшую клумбу под окном кабинета. Ничего серьезного вроде бы не пропало. Нет, пропало. Таинственные злоумышленники (полицейский инспектор склонялся к мысли, что взломщиками были двое мужчин) похитили папку с документами только что исключенной из старшей группы школы воспитанницы Нартен.

Луиза пыталась энергично помогать агентам, распорядилась хорошо накормить их самих и собаку, и за всей этой суетой почти не обратила внимания на привезенную почтальоном телеграмму из Дакара. Ну, подумаешь, новости — мать Эмилия, наверное, сообщала о благополучном прибытии.

Уже вечером, когда суматоха улеглась и полицейские уехали (увы, ничего нового обнаружить на месте преступления не удалось, а собака не смогла взять след по росистой траве), в комнату Зузу постучалась сестра Елена.

— Каваньяк, вы спите?

— Нет, сестра Елена. Я думаю о Мими… о Нартен. За что ее все-таки исключили? И куда она теперь поехала?

— Вы были дружны с нею?

— Да, очень. Вы, наверное, помните, я, когда только поступила сюда, была толстенькая и неуклюжая, девочки смеялись надо мной. А Мими не смеялась. И мне так нравилось разговаривать с ней, она так много знала и так много читала. А теперь…

— Не переживайте, Каваньяк. Нартен домой поехала. Мать Луиза еще вчера вечером попросила меня узнать о поездах до поместья ее родителей. Поезд оказался только утром, поэтому ей и дали спокойно переночевать. А я в тот же вечер позвонила туда и предупредила, чтобы ее встретили.

— За что ее исключили, сестра Елена? Мать Луиза говорила такие страшные слова: «ехидна», «скверна», чуть ли не «порождением дьявола» называла. Ведь Мими совсем не такая!

— Я не знаю, Каваньяк. Я видела только, что мать Луиза была очень сердита вчера вечером. Вы знаете, мать настоятельница обычно подает нам всем пример выдержки, но вчера она мне показалась взволнованной. Видимо, Нартен действительно натворила нечто такое, что даже мать Луиза не смогла простить. Я буду молиться за Нартен завтра утром.

— Да, сестра Елена, и я, и я тоже буду. Ведь правда, наши две молитвы будут сильнее, чем одна ваша?

Сестра Елена устало улыбнулась.

— Правда, дитя мое. Ведь ты же помнишь, как сказал Он: «Блаженны чистые сердцем».

Зузу, казалось, не очень увлекла идея о блаженстве чистых сердцем. Она чуть смешалась, замолчала и глядела некоторое время на монахиню с некоторым смущением. Сестра Елена, однако, не заметила накладки:

— Каваньяк, вы не знаете случайно, кто такой Франсуа де Нартен? Он не родственник воспитанницы… бывшей воспитанницы Нартен?

— Знаю! Конечно, знаю. Это ее отец. Мими рассказывала, он — отважный морской капитан. Что с ним?

— Понимаете, я сегодня разбирала почту и там была телеграмма из Дакара. Мать Луиза ее отложила в сторону и не стала открывать. А я все письма и телеграммы, пришедшие в монастырь, в специальную книгу записываю и ту телеграмму открыла. Телеграмма оказалась для Нартен и подписана была «Франсуа де Нартен».

— И что же, что же там было? Неужели отец Мими нашелся!?

— Я не помню уже дословно, но он написал, что с ним все в порядке, он здоров и скоро должен вернуться во Францию. Впрочем, Нартен уже должна быть дома и все эти новости наверняка знает. Спокойной ночи, Каваньяк. — Сестра Елена перекрестила воспитанницу и, мягко ступая, вышла в коридор, затворив за собой дверь.

Зузу переживала принесенную новость. Мими так ждала своего отца, так ждала, и вот оно — долгожданное известие, а Мими нет. Конечно, сестра Елена говорит, что Мими уже дома и знает про отца… Но Зузу почему-то терзало не очень доброе предчувствие.

В ожидании поезда

Мими об ограблении и о телеграмме узнать не успела. С заветным сундучком у ног она сидела на скамеечке городского вокзала и ждала поезда. Час назад сестра Елена привезла ее сюда, отдала билет на перпиньянский поезд, сверточек с едой, полуискренне пожелала ей удачи и уехала обратно в монастырь. А еще за час до того, совсем ранним утром, ее неожиданно разбудили, мать Луиза объявила об «исключении воспитанницы Нартен из школы за безнравственное поведение и вредное влияние на других учащихся», дали время на молитву, умывание, одевание и сборы и… прощай, монастырь. Даже попрощаться ни с кем не позволили.



Чего только не происходит на вокзале!

Может случиться нежданная встреча, а может и не случиться. И как пойдет жизнь, зависит порою от сущего пустяка — от железнодорожного расписания.

Часть 7, левая версия МИМИ ЕДЕТ ДОМОЙ

Разговор на платформе

Поезд Тулон — Перпиньян, сновавший ежедневно по побережью, ожидался не раньше половины десятого. А в десять минут десятого на платформе появились Николя и Этьен. Они были радостно взволнованы, громко говорили, смеялись. «Ну ты вообрази, какая удача, — возбужденно втолковывал Николя Этьену, — ведь прямо на подоконнике лежала. Как будто специально для нас подложили!» Узнав от дежурного, что поезд Перпиньян — Тулон подойдет с минуты на минуту, Этьен побежал к кассе. Николя прошелся по платформе и… замер перед скамейкой. На скамейке сидела, тиская в руках пакетик, с сундучком у ног, понурая девушка в коричневом платье. И эта девушка была Николя знакома.

Мими наконец подняла голову и… Она даже вздрогнула от неожиданности. Потому что увидела перед собой Того Самого молодого человека, который когда-то давно, сто лет тому назад, подобрал ее розу! Николя быстро сделал шаг вперед:

— Приветствую вас, мадмуазель, — улыбаясь, сказал он. — Не пугайтесь! Вы не узнали меня? Я племянник почтеннейшей матери Эмилии, Николя де Сансе. Вспомнили?

— Конечно!.. — пролепетала Мими. — Здравствуйте…

— Куда же едет столь молоденькая особа одна в этот ранний час? Или вы не одна?

— Одна. Домой. Меня выг… я больше не буду учиться в монастыре. Вы не знаете, скоро ли поезд на Перпиньян?

— Не знаю, но могу узнать! С удовольствием окажу вам хотя бы маленькую услугу! Может быть, вам нужно что-то еще — лимонад, мороженое? А может быть, вы позволите вас проводить? У вас уже есть билет?

Тем временем Николя косил глазом — где Этьен. Как быть? Избавиться от него и поехать провожать Мими? Черт бы с ним, с кладом и всеми этими тайнами… Николя уже потихоньку начал охладевать ко всем этим авантюрам и жалеть, что связался с Этьеном. Правда, есть еще Марина… Но это можно как-нибудь уладить. Марина показалась ему сейчас такой далекой и чужой, а Мими была так трогательно беззащитна. И хороша…

— Нет, что вы, благодарю, не нужно, — бормотала Мими. Она сама не знала, хочется ей, чтобы Николя провожал ее, или это будет неудобно. Она еще никогда не разговаривала с молодыми людьми в такой ситуации — приятели брата ведь не в счет, мальчишки просто. О чем положено с ними разговаривать? Этому в монастыре не учили, больше упирая на коварство мужчин как таковых и девичью неприступность. Но на вокзале было так одиноко и бесприютно, она казалась себе такой маленькой и затерянной в огромном безразличном мире… А Николя, герой ее воображения, был так вежлив, и кроме того — он же племянник матери Эмилии! Что плохого, если она позволит себя проводить?

Мими так ничего и не решила, бессвязно отвечая на реплики Николя о погоде, и тут с ними франтовато раскланялся весьма респектабельный господин.

— Ах ты, дамский угодник! — обратился он к Николя. — Меня, значит, за билетами послал, а сам нашел тут такую прелестную девушку? Могу я быть представленным?

— Этьен де Ланкре, мой сослуживец, — без воодушевления представил его Николя. — А это моя кузина Мими. Воспитанница монастыря Cвятой Терезы. — Николя вовсе не хотел посвящать Этьена в историю их отношений. Да и какие там отношения! Пара взглядов в толпе год назад. Кузина и кузина…

— Эмилия, — пролепетала Мими, думая, следует ли подавать ему руку. Но де Ланкре только взмахнул цилиндром и шаркнул ботинком.

— А, знаю, знаю сие почтенное заведение. Но я не думал, что там обучаются такие красавицы! Кстати, мне рассказывали, что там учится дева с редким по красоте именем Амариллис. Знаете такую?

— Вообще-то меня зовут Эмилия Амариллис, — удивилась Мими. — А откуда вы знаете?..

— Какая неожиданность! Так это вы?! Я просто краем уха слыхал, и мне запомнилось это имя. Люблю красивые имена. И красивых девушек! Я знал одну Далию, одну Лилию и даже Розамунду, а вот Амариллис встречаю впервые. — Этьен тоже был слегка обескуражен, он совершенно не собирался обсуждать с Мими ее тайны. — А что тут делает такая молодая девушка одна, без спутников?

— Я еду домой, в Сен-Тибери. Мое обучение… закончилось.

— О, это недопустимо, чтобы такая юная и неопытная девушка путешествовала одна! О чем думают эти сестры? Почему с вами не отрядили какую-нибудь дуэнью — пожилую гарпию в рясе? В вагоне могут попасться грубияны, наглецы, наконец, просто воры! Позвольте мне проводить вас до дома? Дорогой де Сансе, вам придется поехать к Марине одному.

— Я уже предложил мадмуазель свои услуги! — наконец-то вмешался Николя. — И она как будто изъявила согласие.

Этьен задумался. Как-то все очень просто получалось. Ищут таинственную Амариллис, в окошко лезут, рискуют тюрьмой, а Амариллис — вот она, на лавочке сидит. Да еще кузина Николя. Стоп! Как кузина?

И не обращая внимания на протесты упирающегося друга, Этьен яростно потащил его в сторону.

— Что ж вы сразу не сказали, что ваша кузина жила в монастыре и что это ее зовут Амариллис? — шипел Этьен на ухо Николя, пытаясь одновременно вывихнуть ему руку.

— Да никакая она не кузина, что вы, Этьен, я ее просто видел пару раз, когда тетушку в прошлом году навещал. Честное слово, я даже не знал, как ее зовут. И откуда? Мы же не были представлены. Про кузину я сказал, потому что не хотел девушку смутить. Но раз такая удача, я уже провожу ее до дому. Заодно порыскаю там насчет писем или документов. Идет?

Этьен уже взял себя в руки. Решение надо было принимать быстро — поезд на Тулон приближался к платформе.

— Хорошо, старый развратник. Провожайте наше сокровище. Я поеду сейчас домой, почитаю, что нам досталось. Наверняка придется в архивах сверяться, имена уточнять. Сноситесь со мной при первой возможности. Если хоть что-нибудь интересное найдется, телефонируйте немедленно. — Пусть едет, пусть ухаживает, ручки целует. А он в это время с большим интересом тетрадку Амариллис почитает. И, пока Николя составляет компанию этой пташке, Марина будет принадлежать ему безраздельно.

Старые письма

Николя с неожиданным для себя удовольствием подсадил Этьена на подножку, подождал, пока кондуктор запер дверь и та поплыла мимо перрона, и вернулся к Мими.

— Извините, мадмуазель Эмилия, нас прервали. Так вы говорите, вы закончили обучение и теперь едете домой?

— Ой, не надо Эмилии. Меня так никто не называет. Зовите меня… Амариллис. Нет, лучше Мими.

— Как прикажете, мадмуазель Мими. Хотя Амариллис — очень красивое и редкое имя. Не правда ли, сегодня исключительно удачная погода для поездки? А ведь в это время года обычно уже вовсю дождит. Я успел уже вам сказать, что я — племянник матери Эмилии? Как она, кстати? Были от нее какие-нибудь известия с дороги? Я так волнуюсь за нее!

Николя еще долго разливался бы соловьем, но тут платформа стала заполняться вагонами перпиньянского поезда. Наш краснобай внезапно сообразил, что у него нет билета. Николя хлопнул себя по лбу и побежал к кассе.

Мими не удержалась и рассмеялась ему вслед. Николя и вправду выглядел несколько комично. И откуда только он взялся? Он забавный. И симпатичный. А если он вдруг возьмет и ее поцелует, то как это будет?

Николя прибежал от кассы, схватил сундучок и решительно стал затаскивать его в вагонный коридорчик. Энтузиазм его несколько угас, как только обнаружилось, что они оказались в вагоне самого последнего класса.

— Но почему здесь? Такой билет дали? Погодите, я попробую кондуктора разыскать, может быть, удастся доплатить… — и Николя, подавляя некстати накативший приступ тошноты, бросился вон из вагона.

Мими оглянулась, углядела свободное место на лавочке и решительно уселась на него. А на соседнее место, тоже удачно оказавшееся свободным, установила сундучок. Этот несуразный «племянник», когда вернется, сможет сесть рядышком.

Николя вернулся очень обескураженным, сообщил, что кондуктора не нашел, сел на лавочку, спустив с нее сундучок, и отер пот со лба. Да, что и говорить, начиналась поездка ну крайне неудачно.

Дальше, однако, дело пошло не просто лучше, а как нельзя лучше.

— Странный какой-то поезд, — проговорила Мими, оглядываясь, едва они отъехали. — Я помню, когда мы ехали сюда с мадмуазель Клементиной, там были такие мягкие сидения, занавесочки на окнах…

— Да потому что это вагон третьего класса! — проворчал Николя. — Подождите, я решу этот вопрос. А кстати, до какой станции мы едем?

— До Сен-Тибери.

— Но в кассе мне сказали, что такой остановки нет, — возразил Николя. — Мне пришлось взять билет до Безье, кажется, это не далеко. А у вас? Покажите ваш билет, пожалуйста… А, понятно, у вас билет до Вэ, это, кажется, пару остановок не доезжая Безье. Наверное, оттуда мы сможем добраться до вашего дома на извозчике.

— Теперь я вспоминаю, — пробормотала Мими. — Мадмуазель Клементина говорила тогда что-то про железнодорожную станцию в Вэ… Мне повезло, что вы поехали со мной! Я могла бы заехать куда-нибудь не туда.

— Нет, я все-таки не понимаю, как вас могли отпустить одну? Почему за вами никто не приехал?

— Папы и мамы сейчас нет… А сестра Елена сказала, что они позвонили в имение, и меня встретят на станции.

Николя был несколько разочарован. Если девушку встретят в этом Вэ, то его услуги больше не понадобятся, а он-то рассчитывал добраться до имения. Что бы придумать?.. Однако тут в вагоне появился кондуктор, и Николя занялся более неотложным делом. Несколько фраз, мелькнувшая в воздухе купюра — и вот они уже сидят на мягких кожаных сиденьях в кажущемся удивительно тихим и пустым вагоне второго класса. Николя вздохнул облегченно. Теперь можно спокойно поговорить и первым делом попытаться выяснить побольше о домашних делах Мими.

Однако девушка его опередила:

— А вы правда племянник матери настоятельницы?

— Конечно, правда, почему вы сомневаетесь?

— Ну, вы же сказали, что я ваша кузина, а это совсем не так.

— Это все Этьен… — смутился Николя. — Не хотел я ему объяснять, что мы с вами едва знакомы. Он ведь мог неизвестно что подумать!

— А что бы он подумал? — удивилась Мими. — Он вообще-то странный какой-то, ваш знакомый. Ну что он так прицепился к имени Амариллис? И откуда он мог слышать? Меня так и не называют никогда.

— Но Амариллис действительно редкое имя.

— Почему? Обыкновенное имя.

— Просто вы к нему привыкли, — улыбнулся Николя, — а я такого тоже никогда не встречал. Вас, наверное, в честь какой-нибудь прабабушки назвали?

— Нет… Кажется, нет… — И добавила: — А я знаю еще одну Амариллис.

— Знаете?!

Мими задумалась. Почему-то ей вдруг захотелось открыть этому почти незнакомому человеку свою маленькую тайну. Она никогда ни с кем не говорила о письмах, а вот теперь…

— Ну, не то что бы знаю. Она жила 100 лет назад. Далеко, в Северной Америке.

— Она американка? — быстро спросил Николя.

— Нет, вообще-то она француженка. Она сначала жила здесь. В замке Сен-Клер, это где-то недалеко отсюда. А потом она вышла замуж. То есть она сбежала с американцем, из Нового Орлеана, но они поженились на корабле…

Вот это да! Николя был поражен услышанным. Может, эта девушка и не правнучка, но она, похоже, знает о той Амариллис намного больше их с Этьеном, вместе взятых! Мими заметила удивление молодого человека, и он поспешил объяснить:

— Дело в том, что Сен-Клеры — мои дальние родственники. И теперь я вспоминаю, матушка рассказывала что-то о сбежавшей из дому девице, но я никогда не слушал внимательно. Эти семейные легенды…

— Но это не легенда, это правда. Отец хотел выдать ее замуж за другого и заточить в монастырь.

— Так в монастырь или замуж? — засмеялся Николя. — Как-то это не сочетается.

— Все сочетается! — рассердилась Мими. — Сначала в монастырь, а оттуда сразу — под венец. А она так его любила и сбежала из дому прямо ночью, в чем была, почти ничего не взяв с собой.

— Не удивительно, что отец проклял ее. Сбежать с каким-то нищим матросом…

— Почему с матросом? — теперь пришла очередь Мими удивляться. — Это так ваши семейные легенды говорят? Вовсе он был не матрос, а владелец плантаций, очень богатый, у них там было такое роскошное имение, и рабы — тогда ведь еще было рабство, — но Раймон хорошо с ними обращался. Амариллис была с ним очень счастлива, и у них родилась маленькая дочка…

— Да откуда вы все это знаете? — перебил ее Николя, не выдержав.

Мими загадочно улыбнулась.

— Эта моя тайна. Но вам я скажу. Только пообещайте никому не рассказывать.

— Клянусь!

— У меня есть ее письма. Много, целая пачка. Я нашла их на чердаке когда-то.

— Ну, раз письма хранились у вас на чердаке, значит, она все-таки ваша прабабушка, — предположил Николя. — Или, может, ваша матушка тоже в детстве читала эти письма, вот и назвала потом свою дочь Амариллис?

— Нет, мама не могла их читать, она там не жила — это папин дом. Но папа тоже не читал, я же говорю — никто не знает про письма, кроме меня.

— Как же письма попали на чердак?

— Очень просто. Амариллис писала эти письма своей подруге, которая была бедная и сирота, и работала гувернанткой у де Нартенов — это папины предки, то есть они и мои предки, конечно. А потом она уехала, подруга, там тоже целая история была, у нее был ребенок…

Николя оторопел от обилия информации. Теперь еще и ребенок гувернантки. Он усмехнулся:

— Мими, а вы уверены, что вы ничего не придумали? Такие подробности…

— Да ничего я не придумывала! Там еще дневник был. А письма… вот, смотрите!

Мими решительно открыла сундучок и, вытащив заветное саше, выхватила оттуда наугад какое-то письмо.

— Вот, смотрите, — повторила она. — Если вы ее родственник, то вам, наверное, можно это прочесть.

Николя осторожно взял пожелтевший лист бумаги.

Письмо от 21 февраля 1812
(оторвано)

…все здесь иное, не такое, как дома. Это и интересно, и иногда грустно. Вот хотя бы дом — я провела детство в огромном и мрачном замке и скучном монастыре, и другой жизни не знала. Матушка была постоянно занята светскими обязанностями и мной занимались няньки, а батюшка даже и не помню, чтоб говорил со мной кроме приветствий и поцелуя на ночь.

А дом Пикаров — большой, с колоннами по фасаду, но он такой светлый и уютный! Здесь так много солнца, цветов, так весело и хорошо. Мадам Изабель содержит его в идеальной чистоте, у нас много чернокожих горничных, садовник, кучер, прислуга на кухне, и за всем этим она строго присматривает. Вообще-то обращаются с неграми тут хорошо, не так, как в других имениях (ах, Кларинда, тут случаются весьма прискорбные вещи), и все негры очень боятся, что их отсюда продадут.

В комнатах полно подушечек, салфеточек, вазонов и ящиков с цветами, а на день именин Раймон подарил мне чудесную новинку — маленький белый рояль! И мебель вся не такая, как в замке Сен-Клер — мягкая, удобная, даже, можно сказать, располагает к лени. И окна не такие — в замке это узкие бойницы, кое-где с витражами, изображающими разных рыцарей и битвы, а тут большие окна, забранные такими деревянными полосочками от солнца, которого тут круглый год очень много, и чудесные кружевные занавеси! А какая у меня чудесная спальня — светлая, с огромными окнами, уютная, с белоснежными покрывалами, и вся в цветах.

Растения тоже не такие, как у нас — пальмы и даже цветущие кактусы. Как хорошо в жаркий день сидеть в саду среди аромата (а тут круглый год что-нибудь, да цветет) и играть с ребенком или читать. Но я не только читаю и отдыхаю, а постигаю у мадам Изабель сложную науку управления домом — тут нет никакого управителя или мажордома, за всем нужно следить самой хозяйке.

И надо учиться принимать гостей, тут совсем свои обычаи и нравы. Каждое воскресенье мы непременно ходим в церковь — тут за этим очень строго смотрят, и если не ходить в церковь, пожалуй, прослывешь безбожником! Нужно стараться не осрамиться и к приему гостей распорядиться приготовить подобающее угощение, а теперь я могу еще играть гостям на рояле.

Я стараюсь дружить с соседями, чтобы моим детям не приходилось чувствовать себя одиноко, хотя среди жителей здесь попадаются такие странные чудаки, особенно янки! Вообрази, они гордятся, что их предки приплыли в Америку на корабле «Мэйфлауэр», который впервые привез в Америку поселенцев. Раймон говорит, что если посчитать всех, кто хвастается этим, то этот «Мэйфлауэр», наверное, был величиной с небольшой остров.

На этом мне приходится закончить, потому что сегодня Раймон уезжает в Новый Орлеан и захватит письмо.

До свидания, пиши, дорогая Кларинда. Здесь много приветливых людей, но такой подруги, как ты, у меня нет. Очень жду письма, как твои дела, как там Прекрасная Франция.

Дорогая Кларинда, пришли мне, пожалуйста, выкройки модных фасонов, особенно в греческом стиле, и нарисуй, какие носят капоры. А еще напиши слова детских песенок для Раймонды.

Твоя Амари,
Луизиана, 21 февраля 1812
Содержание письма его не очень заинтересовало, там не было ничего особенного. Вот если бы прочесть все письма! Было абсолютно ясно, что эта та самая Амариллис. Похоже, в письмах описана ее жизнь за несколько лет. Она ведь могла писать лучшей подруге о чем угодно… И еще одна мысль беспокоила теперь Николя. То, что рассказала Мими — а он не сомневался, что ее рассказ был точен — не совсем соответствовало тому, что говорил Этьен. Или совсем не соответствовало. Ну при чем здесь, например, Квебек? Что это значит — Этьен что-то напутал? Или — сознательно его, Николя, обманывал? Тут было о чем задуматься…

Николя вернул письмо Мими.

— Ну, теперь убедились? — спросила она.

— Да-да, конечно. Все это чрезвычайно интересно. Мими, послушайте, а я не мог бы прочесть все письма? Как вы правильно заметили, она моя родственница, мне очень хотелось бы узнать, как все это было.

— Но вас же не интересуют семейные легенды, — лукаво улыбнулась Мими.

— А это уже не легенда. Это подлинные документы. — Николя старался быть очень убедительным. — Понимаете, отец Амариллис проклял дочь после ее побега и запретил в семье упоминать ее имя. Считается, что она… эээ… поступила недостойно, опозорила семью. Но ведь это несправедливо! Мы должны восстановить истину.

Мими кивнула. А Николя продолжал:

— К тому же, вы говорите, у нее были дети. Значит, где-то и сейчас, наверное, живут ее потомки. Вот бы воссоединить две ветви Сен-Клеров!

Мими была со всем согласна. Она никогда не смотрела на дело с такой стороны. А ведь действительно, где-то у Николя есть потерянные братья и сестры. У Мими у самой была куча двоюродных, нет, троюродных братьев и сестер в Венесуэле, которых она никогда в жизни не видела, но это было неинтересно, здесь не было тайны.

— Хорошо, — сказала она, — но я не могу вам отдать эти письма. Они и так у меня чуть не пропали недавно.

— Что же делать?

— Не знаю… Если бы вы могли остановиться у нас на время. Но мадмуазель Клементина ни за что не позволит…

Возвращение домой

Поезд между тем подходил к станции. Так и не придумав ничего определенного, Николя опять подхватил сундучок и, спрыгнув на платформу, подал руку Мими. Хорошо бы ее никто не встречал. Однако всего через несколько минут кто-то окликнул озирающуюся девушку:

— Мадмуазель Мими!

— Кола! — она чуть не бегом бросилась навстречу парнишке лет 16-ти в простой крестьянской одежде. — Вот здорово! Ты один приехал?

— Здравствуйте, мадмуазель Мими. Да, один, отец занят на конюшне.

Мими вовсе не интересовал старый Жан-Пьер, отец Кола. Втайне она надеялась, что вдруг… Но нет, чудес не бывает… А Жюльен, конечно, в школе, а дома одна Клементина с малышом. Зато с Кола можно было не церемониться, и она просто заявила, что Николя — племянник матери настоятельницы и едет с ними.

Сердце Мими бешено стучало. Она узнавала и не узнавала родные места — шутка ли, два года прошло. Вот этой рощи, кажется, не было, а здесь появились какие-то новые постройки, и новый мост через речку. Небольшой виноградник, значит, уже совсем близко, дорога поднимается на холм, опять спускается вниз, и вот наконец знакомые ворота, увитые плющом. Мими спрыгнула на землю, едва коляска остановилась, совсем забыв и про своего спутника, и про манеры хорошо воспитанной барышни.

Из дома выбежал какой-то маленький мальчик и остановился в нерешительности. Да ведь это Анри! Как он вырос, и волосы потемнели…

— Анри! Братик! Ты помнишь меня? — Мими порывисто бросилась к ребенку. — Ну что же ты плачешь, ты испугался? Это же я, Мими, твоя сестра…

Мими смеялась, мальчик недоверчиво всхлипывал, а на пороге уже появилась мадмуазель Клементина.

— Ну здравствуйте, здравствуйте, — проговорила она. — Вот вы какие стали, вас и не узнать, взрослая совсем. Я рада, что Кола вас благополучно встретил.

Тут она замолчала и взгляд ее обратился куда-то за спину Мими. Девушка опомнилась.

— Познакомьтесь, пожалуйста, это мсье де Сансе, племянник матери Эмилии… — Мими замешкалась, не зная, что сказать. Николя подошел поближе, слегка поклонился:

— Мадмуазель Клементина? Очень рад. Мать настоятельница просила меня проводить Мими домой. Знаете ли, в дороге многое может случиться. А я как раз направлялся в Безье. Ну, теперь мое поручение исполнено… — и Николя сделал вид, что собирается откланяться.

— Нет, нет, — воскликнула Мими, — оставайтесь, попейте с нами чаю! Я просто ужасно голодная.

Не очень охотно, но Клементина подтвердила приглашение, и они все прошли в дом.

Мими больше всего не терпелось узнать, есть ли новости о родителях. К сожалению, Клементина ничем не могла ее обрадовать. Мадам Патрисия до сих пор в Венесуэле, ее мать — бабушка Мими — очень больна… Клементина говорила как-то неуверенно, как будто сама сомневалась в своих словах, но Мими ничего не заметила. И от отца нет никаких известей. А Жюльен в школе, у него все хорошо.

Они не успели окончить чаепитие, как в комнате появилась служанка и сообщила, что был почтальон и принес телеграмму. Клементина разорвала бандероль, пробежала глазами несколько строчек, лицо ее осветилось радостью:

— Ваш отец нашелся, Мими! — воскликнула она.

— Где?! Как? Что с ним?

— Он в Дакаре. Тут нет никаких подробностей, но капитан жив и здоров, и возвращается с первым же пароходом. Это значит, он будет здесь самое позднее недели через две.

Мими выхватила телеграмму из рук гувернантки и прочла ее внимательно два раза. Потом взвизгнула, подхватила на руки Анри и пустилась в пляс по комнате. Николя смотрел на эту картину, улыбаясь, Мими веселая нравилась ему еще больше, чем Мими печальная. Еще перед чаем она успела переодеться, на ней было слегка старомодное розовое платье с пышной юбкой, волосы она распустила, на щеках играл румянец, глаза блестели. Николя почувствовал, что безнадежно влюбился.

Часть 7, правая версия ПОТЕРЯВШАЯСЯ

Дележ добычи

Поезд Тулон — Перпиньян, сновавший ежедневно по побережью, подкатил ровно в 8.54 и увез ее по направлению к дому. Другой поезд, Перпиньян — Тулон, прибыл через 20 минут. Николя и Этьен появились на платформе за 5 минут до отхода, возбужденные и чем-то чрезвычайно довольные. «Ну вытолько вообразите, какая удача, — радостно втолковывал Николя Этьену, — ведь прямо на подоконнике лежала. Как будто специально для нас подложили!» Молодые люди загрузились в вагон второго класса и отбыли на восток.

Им повезло найти свободное купе, и они тут же принялись обсуждать добычу.

— Да погодите вы с вашей тетрадкой, — говорил Этьен. — Какой-то дневник какой-то глупой девчонки. Мы теперь знаем главное: мы знаем, кого из воспитанниц зовут Амариллис. Она наверняка внучка или правнучка той сбежавшей девицы. — И Этьен потряс папкой в воздухе.

Однако Николя был другого мнения. Ему первый раз в жизни довелось участвовать в краже со взломом, возбуждение не оставляло его, и он стремился поделиться своим открытием.

— Вы правы. Это дневник. Дневник девушки, возможно, и глупый, но он написан сто лет назад!

— Сто лет?

— Вот, — Николя принялся читать с самого начала: — «8 марта 1810 года. Сегодня меня вызвала к себе мать Урсула…»

— Дайте сюда.

— Погодите, — Николя отвел руку, — самое главное: там, в конце, упоминаются Сен-Клеры!

— Да дайте же! — Этьен почти силой вырвал тетрадь и впился в пожелтевшие листки.

Запись в дневнике Кларинды от 8 марта 1810
8 марта 1810 года

Сегодня меня вызвала к себе мать Урсула. Я немного испугалась, но особенных грехов за собой не припомнила. Оказалось — она вызвала меня не для проборки, совсем напротив: в монастырь обратилась некая мадам де Нартен из Сен-Тибери с просьбой подыскать ей бонну для деточек. И мать Урсула решила порекомендовать меня! Она сказала, что у меня репутация спокойной и рассудительной девицы, учение я постигаю неплохо, а кроме того, я сирота и должна буду сама зарабатывать себе на жизнь после выхода из школы. И вот такой удобный случай: там мне дадут комнату, питание и положат небольшое на первых порах жалованье. А дальше, сказала мать Урсула, все будет зависеть только от тебя…

Конечно, это большое везение — получить хорошую работу у надежных людей. Успокаиваю себя тем, что мать Урсула не отправила бы меня к плохим хозяевам.

Я очень волнуюсь: справлюсь ли с детьми? Вдруг они будут строптивыми и у меня ничего не получится? Какая эта мадам Нартен, вдруг она строгая и придирчивая?

Недалеко от Сен-Тибери, в Пезане, у меня живет тетя, вероятно, я смогу ее навещать иногда.

Вообще это страшновато — жить одной в чужом доме, среди чужих… Я привыкла всегда быть среди подруг и добрых монахинь, вместе ходить на прогулки, приготовлять задания… а теперь я сама буду задавать их! А как грустно будет расставаться с Анриетт, Коко, Флорой, и даже немного с матерью Урсулой.

Только по сестре Хасинте я нисколько скучать не буду!

Так волнуюсь, что была невнимательна на уроках и на молитве. Флоре пришлось ткнуть меня в бок, когда наставница Коринна попросила меня назвать спряжения глаголов.

Мать Урсула подарила мне на прощание красивую тетрадь и посоветовала вести дневник.

Однако очень скоро он отдал тетрадь сообщнику:

— Ничего интересного. Да, она знала Амариллис, но здесь говорится, что Амариллис уже уехала в Америку. Эта Кларинда ничего не может знать. Детки, кошечки, цветочки… Нет, мы прочтем его, конечно, прочтем, но позже.

Этьен снова взял папку, развязал тесемки и достал первый лист плотной бумаги, тот самый, кусочек которого Николя удалось тогда увидеть на столе у настоятельницы.

— Итак, — важно произнес Этьен, — мы теперь знаем, кто она. «Эмилия Тереза Амариллис, — он повторил последнее слово, — Амариллис де Нартен». 16 лет. Нам надо торопиться, ее того и гляди выпустят из монастыря, ищи-свищи ее потом.

— Но почему вы так уверены, что Амариллис… — начал было Николя и осекся. До него вдруг дошло. Де Нартен. Эта самая Эмилия Тереза Амариллис — не кто иная, как Мими, девушка, чьи глаза уже два года не дают ему спать спокойно! Да что же это творится?!

Спокойно. Только спокойно. Нельзя сейчас ничего говорить Этьену. Сначала надо узнать, что тот собирается делать. Сегодня старый приятель, который всегда представлялся Николя слегка безумным авантюристом, легкомысленным и порой неуклюжим, предстал перед ним в новом свете. Как он ловко вскрыл окно, как уверенно ориентировался в чужом кабинете, как быстро нашел нужные бумаги! Тот ли он безобидный студент-историк, за которого себя выдает? Вдруг Мими угрожает опасность? Все сокровища мира на мгновение показались ему не очень важными.

А с другой стороны, Мими меня явно запомнила, — тут же мелькнула иная мысль. — Если аккуратно к ней подойти, она меня не прогонит, наоборот, и может, мне удастся… Николя оборвал свои мысли, закашлялся и спокойно продолжил фразу:

— Да, меня самого имя Амариллис заинтересовало. Но мало ли девушек с цветочными именами. — Он вспомнил, что рассказывала Полетт, — я знавал двух Роз, одну Гортензию…

— Не сомневаюсь в обширности ваших знакомств, — усмехнулся Этьен. — Но Амариллис — встречали ли вы это имя хоть когда-то? Нет, мы должны срочно познакомиться с этой де Нартен.

Этьен вовсе не собирался говорить Николя все, что знал. Про Африку, про цветы, про португальский след… Собственно, свою задачу Николя почти что выполнил. Пусть еще поможет проникнуть в замок — и тогда… Что будет тогда, Этьен сам еще не решил. Он не любил планировать слишком далеко вперед. Обстановка подскажет, проблемы надо решать по мере их поступления.

Николя тем временем, пытаясь скрыть охватившее его смятение, уткнулся в тетрадку. Наконец он нашел то, что искал. Кларинда отправляется в замок Сен-Клер. Более того, похоже, заводит шашни с молодым графом.

— Смотрите, Этьен, — он обрадовался возможности отвлечь мысли напарника от Мими, — читайте вот отсюда. Это может оказаться гораздо интереснее сомнительной праправнучки.

Запись в дневнике Кларинды от 5 мая 1813
5 мая 1813

Через две недели в замке Сен-Клер, где живут местные сеньоры, будет большой детский праздник в честь именин маленького наследника. И моих крошек (я так привязалась к ним, что про себя называю их «мои крошки») пригласили туда! Это большая честь для де Нартенов!

Ужасно волнуюсь. Вдруг они сделают какую-нибудь оплошность и все увидят, что я ничего не знаю и не умею.

Уменьшили часы на занятия грамматикой и больше уделяем внимания танцам и пению. Мадам Софи заказала крошкам новые платья — чтобы не ударить лицом в грязь, ведь общество там будет самое изысканное!

Ах, как бы я хотела хоть одним глазом глянуть на бал! Но придется мне сидеть дома, как Сандрильоне. Фея не придет.

— Внимание! — кондуктор в синей фуражке остановился у дверей вагона. — Прибываем в Марсель через 20 минут. Просьба подготовиться к выходу. Внимание!

Этьен оторвался от дневника. Его задумчивый взгляд скользнул по Николя, спящему у окна. За стеклом мелькали приземистые сарайчики и зеленые еще сады. Постепенно дома становились все выше, а деревья редели, уступая места газонам и кустарникам. Этьен вдруг подумал, что хорошо бы сейчас поехать на Ривьеру, в Ниццу. Пригласить с собой Марину. Уж наверняка по окончании этой авантюры он сможет предложить ей куда больше, чем этот простодушный тюфяк Николя. Бедняга Николя, а ведь ему действительно пора уйти из игры. И не только из игры в сокровища. Нет, Этьену достанется все. Сначала деньги, а потом женщина. Женщины любят деньги, а значит, будут любить и его.

— Николя, просыпайтесь, — Этьен тряхнул спутника за плечо. — Ну же, вставайте, мы уже подъезжаем к вокзалу. И вот что, мой друг. Вам придется почти сразу опять собраться в дорогу. Надо поработать в архивах Монпелье, разузнать получше историю рода и замка Сен-Клер. Особый упор — на годы, которые описаны в дневнике нашей новой знакомой. Граф Леопольд и его наследники — м-м-м… Может оказаться интересным.

Николя смешно похлопал глазами, удивленно посмотрел в окно.

— Да, действительно, кажется, я задремал. Сейчас вернусь. — Он осторожно переступил через вытянутые ноги Этьена и вышел из вагона.

На вокзальной площади молодые люди пожали друг другу руки и разъехались в разные стороны.

Мими потерялась

Мими не часто приходилось ездить в поездах. Последний раз это было два года назад, когда они с мадмуазель Клементиной ехали в монастырь. Мими запомнились уютное маленькое купе, волнующий дорожный запах, белые занавесочки на окнах, скрипящая кожа кресел… Однако в вагоне, куда она попала, все было не так. Обшарпанные сиденья, почему-то совсем без перегородок, заплеванный пол, целая куча галдящего бедно одетого народа, спертый воздух, плач ребенка.

«Наверное, это какой-то другой поезд», — подумала Мими. Впрочем, неважно. Она осторожно села на свободное место рядом с толстой теткой, в красном платке и ярко-синей юбке, везущей на коленях большую корзину цыплят. Из-за корзины Мими оставалось совсем мало места, но тетка и не вздумала подвинуться. Это все неважно, главное, поезд довезет ее до дому, и совсем скоро. Сколько они ехали сюда? Мими задумалась. Она поняла, что очень плохо помнит дорогу. Ну, доехать она должна до Сен-Тибери, это понятно. А потом? Их имение ведь далеко от железной дороги. Сестра Елена что-то говорила насчет телефонного звонка, и что за ней приедут.

В проходе показался кондуктор в форме, проверяющий билеты. «Надо у него спросить, сколько ехать до Сен-Тибери, — подумала Мими. — И не проеду ли я свою остановку».

— Извините, мсье… — начала было она, когда кондуктор взял ее билет. Но он только щелкнул щипцами, буркнул что-то и пошел дальше.

— Послушайте, — прошептала она ему в спину. Голос куда-то пропал, ей казалось, что все смотрят на нее, и она очень испугалась, что ей кто-нибудь что-нибудь скажет. Что-нибудь обидное. Почему-то эти люди ей совсем не нравились. К счастью, никто не обращал на нее внимания. Только тетка с цыплятами недовольно хрюкнула на нее, когда Мими случайно задела ее локтем.

Мими постаралась сжаться в комочек, прижала сундучок покрепче к животу, закрыла глаза и стала думать о доме. Интересно, кто за ней приедет на станцию. Старый Жан-Пьер? Или Кола? Наверное, Кола, он запряжет Розетку, или даже Розетку с Донной, или, может, Герцога? А вдруг приедет Жюльен? Ведь Жюльен уже совсем большой, ему скоро 15. Нет, брат должен быть в школе. А вдруг он приехал на каникулы? А вдруг?.. Нет, если бы вернулся папа, он бы сразу приехал за ней в монастырь. И мама бы приехала…

Мими изредка открывала глаза и быстро оглядывала вагон. Поезд останавливался часто, люди входили и выходили, постоянно толкая ее в плечо. Один раз Мими удалось увидеть название крупной станции — Сэт — это, кажется, уже недалеко от дома? Поезд шел по узкой полоске земли, с обеих сторон была вода, это место Мими помнила. Кончится эта водная гладь, там должны начаться виноградники… Или не виноградники?..

Тетка с цыплятами вышла и Мими смогла устроиться поудобнее. Рядом с ней никого не было, она прислонилась в окну, стараясь не обращать внимания на грязь — приеду, все равно сниму это платье и выкину его навсегда! — и снова закрыла глаза.

— Мадмуазель, ваш билет! — разбудил ее громкий голос. Мими вздрогнула. Нет, на этот раз она будет умнее. Засунув руку в карман и нащупав там билет, она не стала его вытаскивать, а вместо этого спросила:

— Скажите, пожалуйста, а далеко до Сен-Тибери?

— Сен-Тибери? Этот поезд не идет в Сен-Тибери.

— Как… Не идет?… — у Мими сразу все похолодело внутри. Значит, она села не на тот поезд. Она так и знала, что поезд неправильный, ее поезд был совсем не такой. — А какой идет?

— Никакой не идет. В Сен-Тибери вообще не идут поезда. Нет такой остановки. — Ей почудилось злорадство в голосе кондуктора.

— Но я туда еду! — воскликнула Мими. — Я там живу…

— Я не знаю, где вы живете. Мадмуазель, у вас есть билет?

— Да, конечно, — пролепетала Мими, вытаскивая руку с билетом из кармана. — Вот.

— Ну, все ясно. Билет у вас до Вэ. Вам надо было выходить в Вэ.

— Надо было? А где?.. А почему?..

— Вэ мы уже давно проехали. И сейчас вы едете без билета, между прочим. Я должен был бы вас оштрафовать.

— За что? — Мими чувствовала, что глаза ее наполняются слезами. — Я… У меня нет денег… Меня должен встретить брат…

— Нет денег, значит, пойдете в полицию.

— В полицию?!

Поезд между тем замедлял ход, подъезжая к очередной остановке. Кондуктор буркнул, что если она не хочет в полицию, она должна немедленно освободить вагон, и Мими, схватив сундучок в охапку, опрометью бросилась на платформу.

В незнакомом городе

На перроне ее сразу затолкали молочницы с пустыми бидонами, деловитые торговцы с лотками наперевес, крестьянки с орущими младенцами… Одни вылезали из поезда, другие садились в него, вопя, толкаясь и переругиваясь. Похоже было, что весь городок куда-то едет. Станционный смотритель в форме и фуражке яростно звонил к отправлению, паровоз пыхтел и пускал струи пара, послеполуденное солнце слепило глаза, и Мими совсем потерялась.

Наконец толпа схлынула и она решилась зайти в здание вокзала. Внутри тоже было сутолочно и шумно — там непонятно галдела пестрая кучка цыганок, обсыпанных чумазыми детьми всех возрастов… В углу Мими обнаружила дамский туалет, что ее сильно порадовало. Надо узнать, когда пойдет обратный поезд до Вэ, решила она. А билет… скажу, что потеряла. Может, не все кондукторы такие строгие? Она осмотрелась. Ага, вот над окошечком написано полукругом «Касса», в такой кассе Клементина покупала билеты… Мими протолкалась к кассе и спросила неприветливого кассира, когда пойдет поезд до Вэ. «Завтра в 6.48!» — буркнул он. Она отошла и села на грязную лавку.

Значит, придется просидеть тут до утра. Мими забилась в угол и пристроила сундучок на коленях — ей вспомнились рассказы сестер монахинь о необычайной вороватости цыган. Галдеж усилился: в зал вошел крутоусый жандарм в мундире. Он решительно направился к цыганкам и потребовал предъявить билеты. Билетов не было, и жандарм принялся громогласно браниться и грозиться тотчас отвести их в жандармерию. Цыганки, возмущенно крича и жестикулируя, похватали детишек и высыпались вон.

Вспомнив угрозы кондуктора сдать ее в полицию, Мими решила не попадаться жандарму на глаза: вдруг спросит билет, а билета-то и нету! Она перехватила сундучок поудобнее и вышла.

Некоторое время она бездумно брела и рассматривала тесные улочки маленького городка. Ослепительно белые дома, повитые чем-то цветущим и розовым, в садиках — взбитая пена кустов, за заборчиками — кресла-качалки, тазы и развешанное разноцветное белье, а кое-где даже огороды с грядками капусты… Уютный городок, а я даже не помню, как он называется… — отрешенно подумала Мими. Безвыходность ситуации доходила до нее как-то волнами, родной дом, еще утром казавшимся таким близким, отдалился куда-то в неизвестность, сундучок оттягивал руки, солнце садилось. Мими совсем оцепенела душой, она даже не вспомнила, что с утра ничего не ела.

В сумерках улицы стали загадочными, белые домики посинели. Она шла все медленнее, не понимая, куда. Надо вернуться на вокзал! Наверное, жандарм уже ушел. Мими повернула назад и пошла быстрее, пытаясь вспомнить свой путь, но улицы казались такими одинаковыми, в окнах домов зажглись желтые огни, а на редких столбах — газовые фонари, отчего все как-то совсем изменилось. Всюду протянулись длинные тени, пламя в фонарях трепетало от ветра, тени качались и дрожали. Ей стало жутко. Нужно спросить, где вокзал, подумала она, только у кого? Прохожих, как назло, не было ни души.

Вдруг в конце квартала послышалось пение и хохот — там появилась компания развеселых молодых людей. «О, красотка! — взревел один из них. — Спорим, Фернан, я ее поцелую?» — Мими словно кипятком ошпарило, она почти бегом, насколько позволял ставший совсем тяжелым сундучок, метнулась в переулок, где было совсем темно. Голоса приближались, и она в панике протиснулась в какие-то густо поросшие диким виноградом воротца и затворила их за собой.

Шумная компания прошла мимо, забыв о ней, но Мими стояла с колотящимся сердцем. Когда глаза привыкли к темноте, она разглядела среди деревьев темный силуэт небольшого домика с квадратиками желтых окон, ровные полоски на земле — это был огород, а на грядках… на грядках, неподвижно раскинув руки, стоял человек! Сердце Мими ухнуло в пятки, она даже дышать перестала. Отчего-то это было очень страшно — человек стоял, растопырив руки, и не двигался. Прошла целая вечность, человек все стоял… и Мими поняла, что это просто огородное пугало! Вот трусиха!

У нее не было сил даже засмеяться. Она сделала несколько шагов по вымощенной дорожке садика и увидела скамейку, на скамейке лежала подушка, соломенный капор и сидел большой кот. Вид кота почему-то успокоил ее, она устало плюхнулась на скамейку и поставила наконец сундучок. Ноги гудели, руки просто отрывались от усталости. Кот подошел к ней и ткнулся носом в плечо. «Раз кот меня не боится, значит, тут живут добрые люди», — смутно подумала Мими, но это была последняя ее мысль — молодой организм, измученный треволнениями, блужданием по городу и последним испугом, взял свое, и она уснула, положив руки и голову на сундучок.

Часть 7, левая и правая версии

Снова мужчина и женщина

Если Николя расстался с Этьеном не без удовольствия, то и Этьен был доволен, что избавился от молокососа. В последнее время чары Марины и ее мимолетные взгляды не на шутку брали его за душу. Он чувствовал, как, вопреки его намерениям, из сообщницы она становится для него чем-то гораздо большим. Конечно, многое тут было от обычного «мужского» комплекса, повелевающего пытаться крутить роман с любым существом, что движется и носит юбку. Хотя бы для того, чтобы пополнить пресловутый «донжуанский список» и немедленно забыть об этом. Но…

Марина была не любая. Остроумная, ироничная и уверенная в себе, она умела в нужные моменты сделаться слабой и беззащитной, а когда ему казалось, что она уже всецело в его власти — вновь ускользнуть, смеясь. И после редких опьяняющих ночей, в которые она, казалось, принадлежала ему без остатка, наутро Марина снова становилась насмешливой и неприступной. А когда он полушутя упрекнул ее в том, что она слишком рьяно отнеслась к «приручению» Николя, она смерила его взглядом и таким тоном спросила «а вам-то что до этого, дорогой мой?» — что его словно ледяной водой окатило. Идя к ней, Этьен никогда не знал, встретится он с игривой кошечкой, деловой дамой или с капризной и гордой шамаханской царицей. Это не на шутку зацепляло его, к тому же ему был необходим ее ум, ее энергия, ее трезвый и циничный взгляд на жизнь. Одним словом, Этьен попался.

С вокзала он, схватив такси, направился прямо к ней, прихватив по дороге букетик фрезий в гофрированной бумаге. Марина читала журнал в своей стильной гостиной на диване синего бархата, на ней было «маленькое черное платье» и газовый шарф. Увидев фрезии, Марина сморщила тонкий носик, и, отставив руку, повертела букетик как редкий экземпляр чего-то курьезного. Но все же позвонила в звонок и велела горничной поставить их в вазу.

— Ну, как ограбление века? — поинтересовалась она, став преувеличенно серьезной. — Есть трофеи? Погони не было? Вы отстреливались? Вам пришлось прыгать с крыши прямо в седло?

— Все прошло блестяще! Если у нас ничего не выйдет с нашими поисками, все равно кусок хлеба мне обеспечен: пойду во взломщики! Два года назад у профессора рукопись «взял», теперь — монастырь! Вот только напарника порасторопнее подыщу… Однако я голоден. Дорогая, не перекусить ли нам в «Кошке на крыше», там всегда были чудные устрицы. Ведь уже сентябрь. Буква «Р» присутствует.

— Вы рискуете, мой дорогой Этьен. Я тоже люблю устрицы, спаржу и шампанское! И пока фигура мне позволяет, не намерена отказывать себе в этом!

— Ваша фигура позволяет значительно большее! — буркнул Этьен. — Идемте. Там я расскажу вам всю эпопею. Надевайте ваш котелок.

Марина негодующе фыркнула и дернула плечом: такие шляпки только-только вошли в моду и были они ей удивительно к лицу. Не опускаясь до припудривания носа, она вонзила пальчики в локоть Этьена, и он почувствовал странный душевный подъем. Схватив за плечи, он повернул ее к себе и впился в пухлые губы. Марина вырвалась и залепила ему пощечину. Молодой человек понял: покорить ее можно только силой. Крепко сжав ее локоть, он провел рукой по стройному бедру девушки снизу вверх и смело посмотрел в ее заблестевшие от гнева глаза.

— Негодяй, маньяк, животное, — спокойно сказала она. — Заприте хотя бы дверь!

Платье пришлось надевать другое. В ниспадающем балахончике из волнующейся ткани в экзотических желтых пятнах Марина выглядела ничуть не хуже. Вместо шляпки-кастрюльки она повязала тюрбан, который Этьену немедленно захотелось стащить, но он был реалистом и знал меру: Марина была человеком действия. Пора было заняться делами.

В ресторане он, махнув рукой на финансы, заказал отдельный кабинет на увитом плющом балконе, откуда открывался замечательный вид на крыши, и они, утолив голод, принялись просматривать тетрадку Мими. Переживания и беды Кларинды вызвали у Марины приступы издевательского смеха: «Сегооодня меня выыызвала к себе мать Урсууула. Я немного испугааалась…» — прочла она, подвывая, тоненьким голоском, видимо так, по ее мнению, должны были разговаривать монастырские воспитанницы.

Запись в дневнике Кларинды от 8 марта 1810
8 марта 1810 года

Сегодня меня вызвала к себе мать Урсула. Я немного испугалась, но особенных грехов за собой не припомнила. Оказалось — она вызвала меня не для проборки, совсем напротив: в монастырь обратилась некая мадам де Нартен из Сен-Тибери с просьбой подыскать ей бонну для деточек. И мать Урсула решила порекомендовать меня! Она сказала, что у меня репутация спокойной и рассудительной девицы, учение я постигаю неплохо, а кроме того, я сирота и должна буду сама зарабатывать себе на жизнь после выхода из школы. И вот такой удобный случай: там мне дадут комнату, питание и положат небольшое на первых порах жалованье. А дальше, сказала мать Урсула, все будет зависеть только от тебя…

Конечно, это большое везение — получить хорошую работу у надежных людей. Успокаиваю себя тем, что мать Урсула не отправила бы меня к плохим хозяевам.

Я очень волнуюсь: справлюсь ли с детьми? Вдруг они будут строптивыми и у меня ничего не получится? Какая эта мадам Нартен, вдруг она строгая и придирчивая?

Недалеко от Сен-Тибери, в Пезане, у меня живет тетя, вероятно, я смогу ее навещать иногда.

Вообще это страшновато — жить одной в чужом доме, среди чужих… Я привыкла всегда быть среди подруг и добрых монахинь, вместе ходить на прогулки, приготовлять задания… а теперь я сама буду задавать их! А как грустно будет расставаться с Анриетт, Коко, Флорой, и даже немного с матерью Урсулой.

Только по сестре Хасинте я нисколько скучать не буду!

Так волнуюсь, что была невнимательна на уроках и на молитве. Флоре пришлось ткнуть меня в бок, когда наставница Коринна попросила меня назвать спряжения глаголов.

Мать Урсула подарила мне на прощание красивую тетрадь и посоветовала вести дневник.

— Ой, не могу, — продолжала Марина, — «Я и не подозревала, что мужчины могут быть так развратны и так циничны!»

Однако, но дойдя до фамилии Насдак, она посерьезнела:

— Вы осознали, неистовый мой, где мы встречали это имя? Теперешний управляющий в замке Сен-Клеров — тоже Насдак. Совпадение исключено! Теперь вы понимаете, какое именно любопытство подвело того секретаря сто лет назад? Он что-то нашел! Вы не зря брали крепость, мой герой!

— Вы думаете, он передал это сыну, а тот — своему сыну?..

— Несомненно одно: мы должны им заняться. Нужно взять его в оборот!

— Ну так давайте поедем в замок и прижмем его! — недолго думая брякнул Этьен.

— Вряд ли он выложит нам все добровольно! В замке он будет хозяином положения. Его нужно деморализовать, запугать. Тут нужен подход. Думайте, если вы еще способны на это! — она взглянула на него так, что Этьена словно ошпарило воспоминанием о синем диване. — Впрочем, у меня есть одна мысль…

Ковбой на экскурсии

Группа туристов заканчивала осмотр замка Сен-Клер. Небольшая пестрая компания спустилась со смотровой площадки башни Филипа-отравителя на крепостную стену и зачарованно уставилась на развернувшуюся перед ними пастораль. Пейзаж и впрямь был как в сказке: изумрудная зелень курчавой дубравы в долине, зеркальная вода замкового рва, ярко-салатовые лужайки, там и сям усеянные стадами овечек, пасущиеся в небе подсиненные недавней непогодой кучевые многогорбые облака. К современности возвращала только дорога с проносящимися изредка автомобилями.

Компания опомнилась, оторвалась от созерцания и загалдела. Скрипучий голос зашнурованной англичанки в турнюре, перекрывая щебет трех крикливых итальянок, вопросил ведущего, какова ширина стены и из какой породы камня она сложена. Педантичная леди явно намеревалась занести эти в высшей степени полезные сведения в свой блокнот.

Голубоглазый и медно-красный от загара американец с блондинистым ежиком коротко стриженных волос бесцеремонно перебил ее:

— Да какая разница, как называются камни? Вы прикиньте, сколько все это стоило! А вы знаете, что Рокфеллеры купили шотландский замок Мак-Интайр и перевезли его в Штаты? Вот это по-нашему!

— Как это — перевезли замок? — возмутилась сухопарая леди. — Вы соображаете, сэр, что говорите? Не хотите ли сказать, что ваш Рокфеллер взмахнул волшебной палочкой или воспользовался помощью джинна?

— Ха-ха-ха! — громогласно расхохотался ковбой, ничуть не смутившись. — Зачем же палочка, дражайшая леди? Есть вещи получше волшебной палочки — чековая книжка! Доллары! Доллары, любезная леди Швабра. Мани-мани, презренный металл, хе-хе! Яйцеголовые музейные крысы пронумеровали каждый камушек и каждое бревно, все зарисовали и начертили, а потом рабочие все камушки и бревнышки разобрали, упаковали в ящики и — фьююють! — собрали прямо в Коннектикуте. А джином Рокфеллер, конечно, пользовался! Самым крепким! — и он заржал, довольный своим остроумием.

— Варвары! Циники, парвеню, нувориши! — фыркнула леди, передернувшись от слова «дражайшая». — Мистер гид, большое спасибо за поучительный рассказ, но не пора ли спускаться? Мне продует поясницу!

Насдак — а это был он — с облегчением пригласил стайку гостей к винтовой лестнице.

— Прошу в трапезную, милостивые государи, вам будет подан кофе. Он запер тяжелую дверь на обзорную площадку, и тут заметил, что один из гостей не поспешил со всеми вниз, а стоит у выхода и пристально смотрит на него. Это был краснорожий янки в клетчатой рубахе, проповедник силы и могущества ее величества Чековой Книжки.

— Не знаете ли, почем нынче помидорная рассада? — спросил ковбой.

— Помидоры не в моде, рекомендую каперсы, — ответил Насдак, в который раз поражаясь идиотизму паролей. — К чему эти дурацкие лозунги, или вы думаете, что я вас не узнал?

— Порядок, любезнейший, порядок! Не верь глазам, ха-ха. Итак?

— Я к вашим услугам, прошу в кабинет. Но не будут ли ваши спутники искать вас?

— Нет, я заранее приучил их к своему идиотскому поведению и уже несколько раз терялся в музеях. Думаю, они только рады избавиться от меня… Чертовы снобы!

Они вошли в кабинет и Насдак предложил гостю сигару. Тот плюхнулся в старинное кресло и немедленно водрузил ноги на стол.

— Позвольте представиться: Абнер Джонс, промышленник из Техаса. По срочным делам был в Панаме, а потом заехал в Венесуэлу — изучить ситуацию с мясом и фруктами. А оттуда — прямо сюда на крейсере «Гроза морей». Капитан — наш человек.

— Ну-ну, — заинтересованно сказал Насдак. — В прошлый раз, помнится, вы были норвежским корабелом Туром Бьернсдалле? Ну, Джонс так Джонс… Так что там в Венесуэле?

— Привез письмо от дона Эстебана. — Джонс вытащил из кармана конверт и с наслаждением пустил в потолок облако дыма.

Насдак извинился и торопливо распечатал конверт.

«Салют, папаша!»

Не было времени даже написать письмо — прискакал в порт буквально за час до отхода «Грозы морей». Другой возможности передать известие не представится: наша подопечная на этой неделе отплывает во Францию. На «Конкордии».

Отговорить или помешать не было никаких сил: ей в руки попалась газета с отчетом о поисках экспедиции де Нартена. Она сопоставила даты и поняла, что дело нечисто: пропавший почти год назад в Африке де Нартен все это время преспокойно писал ей письма из дома! Тут кто хочешь взволнуется. Тетка просто вне себя. Еще интересные сведения: сбежавшая сто лет назад из замка Сен-Клер дева увезла с собой некий портрет, в котором были запрятаны какие-то три замшелых исписанных листка. Листки нашли только сейчас, при починке рамки, они хранятся у доньи Стефании. В ближайшее время попытаюсь снять с них копию, возможно, там содержится нужная нам информация. Все. Думай, родитель, думай. Ты у нас мозг. Жду ответа и инструкций.

Э.
— Благодарю. Ваша помощь бесценна. Не могу ли я в свою очередь быть вам полезен?

— И даже очень, старина! У меня есть небольшое дельце в здешних местах. Подскажите мне, где в окрестностях разводят породистых жеребцов. Есть кое-какие идеи с Панамой. И заведения в городе порекомендуйте.

— Заведения? Это, хе-хе, вам лучше в Париж. Но парочку мест подскажу. И конезавод тоже есть. В Панаме лошадей не хватает?

Джонс сделал вид, что не обратил внимания на насдаковскую подколку:

— Весьма признателен. И еще: нельзя ли остановиться в замке денька на два-три? Естественно, за соответствующую плату, все как доктор прописал.

— Буду рад оказать гостеприимство, — церемонно заключил Насдак, поднимаясь в знак того, что беседа окончена. Он позвонил, вошел Эскривен, который и получил указания о размещении гостя, после чего американец присоединился к компании вкушающих кофе, а Насдак, достав из тайничка в книжной полке коньяк и рюмку, заперся в кабинете и погрузился в раздумья.

Ловушка для Насдака

Очередная экскурсия в замке подходила к концу. Насдак привычно договаривал стандартный текст, время от времени посматривая на эффектную молодую даму под ярким зонтиком, как вдруг понял, что с ней не все ладно: зонтик задрожал в ее руках и упал, она опустилась на парапет и обхватила руками виски. Он бросился к ней, опередив остальных мужчин, и подхватил ее:

— Мадмуазель, что с вами, вам дурно?

— О, пустяки… Просто головокружение. Тут так высоко… Не беспокойтесь. Все хорошо.

Она попыталась встать, но зашаталась и Насдак вынужден был опять подхватить ее чуть ли не на руки.

— Позвольте проводить вас в гостиную, там вы сможете отдохнуть! Господа, прошу меня простить, но я вынужден завершить нашу лекцию. Дама нуждается в помощи.

Экскурсанты сочувственно загалдели на разных языках и посыпались по винтовой лестнице. Взглянув на нее, Марина (а это была она) содрогнулась:

— Боже, какие крутые ступеньки! Возможно, мне не следовало лезть на эту башню — я с детства боюсь высоты. Прошу вас, не беспокойтесь. Оставьте меня, это пройдет.

— Ни в коем случае, мадам! — галантно взвыл Насдак. — Экскурсия окончена. А вам просто необходим глоток коньяка! Сочту за счастье… — он уже разливался соловьем, дама постепенно приходила в себя, но от коньяка не отказалась, дала завлечь себя в гостиную, и вообще эпизод казался Насдаку все более захватывающим. В гостиной состоялась светская беседа о красотах замка, погоде и сортах прованских вин, после чего дама, назвавшаяся Розамундой Дюбуа, попросила вызвать такси. Насдак взревел от негодования, высвистал свой личный автомобиль с шофером, рвался проводить даму прямо до дома, но она отказалась — и отбыла, бросив на Насдака волнующий и загадочный взгляд.

Размышляя, под каким бы предлогом ему завязать с ней более близкое знакомство, он повлекся хлопнуть еще глоток-другой коньяка, и вдруг увидел забытый ею розовый зонтик! Великолепно! Вот и предлог! Расспросить шофера, куда он доставил очаровательницу — и нынче же вечером…

Вечером, одевшись как для выхода в свет, Насдак прихватил зонтик и велел шоферу везти себя туда, куда он отвез загадочную незнакомку. По дороге он прикупил букет дорогущих орхидей. Шофер с каменным лицом (он дорожил своим местом) доставил его на довольно фешенебельную улицу Солей, указал вход. Насдак подергал ленту звонка, потряс двери — неужто не застал? Орхидеи пропадут, жалко… Тут из глубины раздалось: «Входите, не заперто!» — он толкнул дверь и вошел в вестибюль. Из комнаты выглянула «Розамунда» в воздушном розовом пеньюаре, сказала: «Ах!» — и скрылась, тут же появившись, впрочем, в чем-то тяжелом и бархатном, завязанном у пояса.

Насдак, выставив вперед зонтик, забормотал о потере, на что она засмеялась, воскликнула: «Ах, что за пустяки, право, не стоило беспокоиться! Но я все равно рада — мне так одиноко нынче…» — и пригласила войти. Насдак воспрянул духом и приосанился. Осведомился о самочувствии, прекрасная Розамунда пригласила его в диванную и велела быть как дома.

— Я вам так благодарна за участие, вы вели себя как истинный джентльмен! — щебетала она. — Садитесь, прошу! Я просто должна отблагодарить вас за гостеприимство! Это ничего, что я в халате? Вы пришли так неожиданно! И… нужно выпить за знакомство!

Она достала из бара бутылку и два бокала, бутылку вручила Насдаку. Он ловко налил, напиток оказался крепким шерри. Ситуация начинала ему нравиться.

— О, какие роскошные орхидеи! Это мне? Да вы просто мот! Дамский угодник! (Насдаку это очень польстило). Нужно непременно поставить их в воду, а я отпустила горничную… — она осмотрелась в поисках вазы. На столе уже стояла ваза, занятая затейливыми цветами. — Ах, вот сюда! — она подбежала к висевшему на стене кашпо и попыталась его снять, отчего широкие рукава тяжелого и бархатного сползли вниз, открыв ослепительные руки. Насдак сглотнул. — Поддержите меня!

Марина взобралась на кресло и сняла кашпо. Насдак подскочил, помогая ей слезть, она оказалась в его объятиях и не спешила вырваться. Он осторожно привлек ее к себе, приговаривая что-то несвязное, пояс на ней развязался, и на свет явился полупрозрачный розовый пеньюар. «Какой вы…» — начала она томно, как вдруг дверь резко распахнулась и на пороге возник разъяренный Этьен.

— Что здесь происходит, развратная вы женщина? Вы с мужчиной, наедине… в таком виде?!! — заревел он.

— Ах, это мой муж! Он убьет нас обоих! — взвизгнула Марина, роняя кашпо. Насдак ринулся к двери, но Этьен ловко повернул ключ. — Так просто вы не отделаетесь! Где мой «смит-и-вессон»?! — орал он. Вид Марины в пеньюаре в объятиях распаленного коротышки и в самом деле не на шутку разозлил его. — Марина, изображая панический ужас, бросилась в соседнюю комнату, но Этьен в два прыжка догнал ее, сгреб в охапку и звонко залепил несколько раз по соблазнительным выпуклостям пониже спины, отчего она сначала завопила, а потом залилась вполне натуральными слезами. Отшвырнув ее на диван, он вернулся к перепуганному насмерть Насдаку и неожиданно спокойно сказал:

— А теперь поговорим. Мне все известно…

Наконец выпотрошенный, прирученный и готовый на все Насдак был отпущен и, благословляя судьбу за то, что остался жив, умчался домой. Этьен зашел к Марине попросить прощения за то, что слишком вошел в роль разгневанного мужа. Марина лежала на диване, массируя пострадавшее место, и, взглянув на нее, он понял: намереваясь извиняться за учиненную экзекуцию, он чуть было не допустил самую большую ошибку в своей жизни.


Интерлюдия ДЕНИЗ

Невиданное зрелище

Накануне прошел дождик и теперь трава весело блестела под полуденным солнцем. По краю поля гудела разноцветная толпа. Здесь были и сливки марсельского общества, и лавочники, и рабочий люд — предстояло зрелище. Новое зрелище, цирк 20-го века — воздушные полеты. На дальнем краю поля механики уже стягивали чехлы с двух аппаратов, протирали лопасти, раскачивали винты.

Для Лекруа полеты не были в новинку, но парный полет — этого пока в городе не видели. Новым было и то, что за локоть его сейчас доверчиво держалась молодая элегантная женщина, и чувствовать ее тяжесть на руке было необыкновенно приятно. Когда в последний раз рядом с ним была женщина? Не светская собеседница, не продажная дива, не служащая компании, не горничная? За последние много лет — точно не была. И поэтому Гастон как будто заново видел осенний денек, краски травы, неба и солнца. Как хорошо, что есть в жизни что-то еще кроме работы, заседаний, поездок…

О Дениз и говорить нечего — она смотрела по сторонам как завороженная. Два авиатора вышли на середину поля, раскланялись с публикой и пошли к аппаратам. Какие на них были замечательные куртки и сапоги! Какие храбрые люди! А пассажира они возьмут? Или… а почему бы и нет, пассажирку? Но эта идея умерла, не родившись. Дениз даже не высказала ее вслух.

Гастон объяснял ей, что аппарат для летания по воздуху называется аэроплан, что винт тянет машину вперед, точно так же, как и пароходный винт, а крылья чуть наклонены, и этот-то небольшой наклон создает тягу. И что представлять сегодня будут ученики самого Блерио и на аэроплане его конструкции. Между тем завели моторы, винты загудели басом, потом зазвенели, и лопасти их слились в один сплошной круг. Механики, пригибаясь, побежали от машин, авиаторы забрались на свои сиденья и представление началось.

Сначала аэропланы по очереди разгонялись, и, попрыгав несколько раз, отрывались от земли и взмывали в воздух! Когда первый аппарат потерял опору под колесами и лег крыльями на воздух, такой тонкий, такой прозрачный, Дениз невольно взвизгнула и вцепилась в руку Гастона. И потом, уже не отрываясь, смотрела, как летательные аппараты закладывали виражи, качали крыльями, пролетали над головой, садились, снова взлетали. После небольшого перерыва началось самое главное — парный полет. Аэропланы выстроились по линейке друг за другом, одновременно заревели моторами, побежали по траве, ушли в свою надземную стихию и стали вертеть круги. Один, другой, третий… Пилоты красиво держали строй, и если бы не шум винтов, их можно было бы принять за семью лебедей, кружащих над лугом в поисках места для гнездовья. Под конец они, снизившись над толпой зрителей, осыпали их цветами! Восторгу не было границ. Кричали и свистели не только мальчишки, но и солидная публика, и даже дамы.

Когда полеты закончились, Гастон и Дениз подошли к пилотам. Гастон спрашивал, куда они поедут теперь и что самое страшное в полете. Авиаторы рассказали, что едут они сейчас в Милан, а в полете они больше всего боятся перебоев в работе мотора, резких порывов ветра и птичьих стай.

По дороге к авто, где их уже ждала мадам Роже, чтобы ехать обедать, Лекруа поинтересовался мнением Дениз об аэропланах, как ей понравились эти игрушки.

— Гастон, почему вы называете аэропланы игрушками?

— А как же их еще называть? Ведь это все только на потеху публики, не больше.

— Что вы! Вовсе нет! Они летают наверху, им нет препятствий, они все видят. Мне Шарль рассказывал про геологические экспедиции. Насколько им было бы легче, если бы сначала их дорогу осмотрел авиатор и рассказал бы заранее о всех трудностях пути!

Ответ этот поразил Лекруа. Он посмотрел на Дениз оценивающим взглядом — неужели эта девушка может быть не просто домашней кошечкой? Ведь то, что она только что, между делом, не задумываясь, предложила, действительно могло оказаться полезным. Положим, не сегодня и даже не завтра, но ведь могло! Интересно, сколько стоит аппарат и во что обойдется подготовка пилота? Плюс доставка, плюс хранение и уход… Гастон остановился и принялся торопливо строчить карандашом в блокнотике.

Дениз, оглянувшись, увидала махавшую им от машины мадам Роже.

— Гастон, Гастон, — подергала она за рукав, — кто такая мадам Роже? Она работает у вас в компании?

— Нет, Дениз, — Лекруа ответил не сразу. Он сначала закрыл и спрятал блокнот, потом как бы вспомнил что-то далекое, вздохнул и стал рассказывать:

— Мадам Роже — вдова моего друга, Антуана Роже. Мы вместе когда-то учились, вместе основывали компанию. Тебе рассказывали, почему компания называется Аксьон Женераль? Там два слова: первое начинается с первой буквы в имени Антуана, второе — моего. Я очень любил Антуана, он был умный и веселый человек, мы понимали друг друга с полуслова. А потом… Потом он погиб. Его экспедиция заблудилась в пустыне и попала в песчаную бурю. Никто не выжил…

Повисла неловкая пауза. Дениз зажала рот ладошкой. О, бедная мадам Роже! Неудивительно, что она такая строгая и немногословная.

— Пойдемте, Дениз. Я голоден как зверь, на свежем воздухе разыгрывается дьявольский аппетит! — к Гастону уже вернулось его обычное самообладание. И они поспешили к автомобилю.


Часть 7, правая версия ПОТЕРЯВШАЯСЯ (окончание)

Бабушка Бриджита

Разбудил ее невероятно прекрасный запах горячих пирожков. Она протерла глаза и некоторое время соображала, где она. Сейчас все выглядело совершенно иначе. Вокруг в ярком утреннем солнце зеленел чистенький садик с вымощенными дорожками, в конце огорода виднелся повитый хмелем беленый домик с вязаными занавесочками на окнах, а возле скамейки стоял крошечный столик на колесиках. На столике возвышалась горка пирожков в плетеной корзиночке, стояла глиняная кружка с молоком и, что самое удивительное, Мими была укрыта теплым заштопанным пледом! Ни в садике, ни в домике никого не было видно. Кота тоже не было. Ощутив совершенно зверский голод, Мими проглотила фантастически вкусные пирожки (они были с вареньем) и выпила молоко. Опомнившись, она с сожалением отправила в рот последние крошки и, аккуратно сложив плед, направилась к домику.

Заглянув в приоткрытую дверь, Мими увидела небольшую комнатку с камином, у камина лежал пес. Он приветственно застучал хвостом, но Мими на всякий случай попятилась и прикрыла дверь. Из кухни доносилось равномерное позвякивание, и она храбро направилась туда. В освещенной полосами от прикрытых жалюзи кухоньке сидела крошечная и румяная, как клубничка, старушка в смешном чепце и резала надоске морковь. На стенах и под потолком висели пучки сушеных трав, от чего все это было похоже на сказочный домик феи. Рядом с хозяйкой терся давешний кот.

— Выспалась? — спросила старушка лукаво. — Ну заходи, заходи. Меня зовут бабушка Бриджита. А это кот Эркюль. Он тебя и нашел в саду.

— Здравствуйте, — сказала Мими. Ей сразу стало легко и уютно. — Я ваши пирожки съела…

— А пирожки для того Господь и создал, чтоб их ели, верно? — хихикнула старушка. — Еще хочешь?

— Да, очень! Спасибо, бабушка Бриджита! Но…

— Разговоры потом, — притворно нахмурилась старушка. — Вон там, в чулане, рукомойник и полотенце. Умыться-то, небось, надо?

Умывшись и кое-как приведя в порядок волосы, Мими почувствовала себя совсем хорошо. Сморщенные ручки старушки неутомимо сновали — теперь она шинковала капусту.

— Бабушка Бриджита, вам помочь? Ой! Я не сказала — меня зовут Мими! То есть Эмилия.

— Ну и хорошо. Ты поешь сначала, Мими, поешь. Вон пирожки, на полке. А тем временем и расскажи, что ж за беда с тобой приключилась. Ведь я хоть и старая, а вижу, что ты не побродяжка какая, а девочка из хорошего дома.

Мими с удовольствием проглотила еще пару пирожков и кружку молока, с набитым ртом сбивчиво рассказывая о своих дорожных неприятностях. Бабушка слушала, качая головой.

— Эх, пичужка… Что ж, помочь тебе нетрудно. Могу я дать тебе денег на билет до Вэ. Однако ведь встречать-то тебя в Вэ никто не будет, а тебе еще до Сен-Тибери добираться. Как бы опять чего не стряслось. Слушай, девочка. Завтра вернется мой старик, дед Кристоф. Он на возке нашем в Сериньян поехал, травки мои повез аптекарю. Он и отвезет тебя прямо в Сен-Тибери. Он у меня еще ого-го какой спорый! Идет?

Мими с радостью согласилась, решив про себя, что непременно попросит Клементину хорошо наградить старика Кристофа.

— А пока давайте я вам помогу?

— Ну вот и славно. Только надо тебе переодеться, еще завозишь тут платье выходное. Дам-ка я тебе платье моей внучки, Люсиль, похоже, тебе оно будет в самый раз.

И бабушка Бриджита заковыляла в комнаты. Стало видно, что она сильно хромает и совсем сгорбилась. Мими переоделась в простое синее платье, оно и вправду оказалось впору. Приятно было сбросить ненавистный монастырский наряд! И она весело принялась помогать Бриджите: принесла пару ведер воды в пузатую бочку, почистила горошек, а потом училась месить тесто на пирожки. К пирожкам бабушка Бриджита питала особую нежность, а нежданная гостья вдохновила ее на новые кулинарные подвиги.

Проникшись доверием к симпатичной старушке, Мими постепенно рассказала ей и про монастырь, и про свои невзгоды и приключения. Бабушка слушала, качая головой и сочувственно вздыхая. Было видно, что она не избалована общением в своей уединенной обители, и все подробности живо ее интересовали. День пролетел незаметно, пирожки пеклись, суп варился, и покой разлился в душе Мими впервые за много дней.

Вечером они пили в комнате чай с восхитительным айвовым вареньем. Пес Эктор лежал у камина, положив голову на лапы и прикрыв один глаз. Мими с любопытством рассматривала непривычную обстановку: в камине пылал огонек, на каминной полке стояли презабавные фарфоровые фигурки, а посреди комнаты лежал самодельный половичок, сшитый из множества разноцветных лоскутков. Все это так отличалось и от дорогой обстановки особняка Нартенов, и от мрачного монастырского уклада! В нише с занавеской возле окна виднелась большая кровать с горкой вышитых подушек, у стены высился темный буфет, поблескивающий парадной посудой. Бабушка Бриджита достала оттуда чашки и блюдца — Мими поняла, что это означает торжественный прием, и ей стало тепло и почему-то грустно… В углу стоял старый комод с немногими книгами. А еще там стояли и висели фотографии в искусно сплетенных рамках.

— Какие красивые рамочки! Можно посмотреть?

— А посмотри, детка, посмотри. Рамочки — это Кристоф сплел, старик мой. Он у меня на все руки мастер! — гордо сказала старушка. — Что починить, что в саду работать — все у него ладно да складно выходит. И не посидит ни минуты, неугомонный, все что-то затевает. — Было видно, что она ужасно гордится своим Кристофом.

Мими подошла поближе. На самой старой фотографии, твердой и пожелтелой, сидела молодая красивая женщина в платье со стеклярусом и старомодной шляпе, а рядом стоял, положив ей большую руку на плечо, молодой человек в непривычном для него парадном костюме. Оба были предельно серьезны.

— Это вы? — спросила Мими. — Какая красивая! И он тоже красивый, — поспешно добавила она. — Какая необычная фотография!

— Это дагерротип, — важно ответила старушка. — А вот я тебе еще покажу, — оживилась она и достала из комода вытертый бархатный альбом. — Ну-ка, придвигайся сюда. Вот это мой старик в армии (солдат в кивере с вытаращенными от усердия глазами), вот это я… А это наш сынок Жан-Кристоф с женой (симпатичный моряк в берете с ленточками и в матросской форме и приветливая девушка с косой вокруг головы). — Матросом служил… — Бриджита пригорюнилась. — погиб он, утонул. А жена его, Мари, только годик без него прожила, да и тоже… — Она утерла мизинцем слезинку. — И остались от них нам с Кристофом двое деточек, Туссен и Люси. Уж такие милые… Сейчас-то они взрослые совсем. Туссен тоже в матросы пошел, сейчас вот в Сенегал какой-то уплыл. А Люсиль чуток постарше тебя будет, ох и бойкая девица, самостоятельная! Работает она под Тулоном на виноградниках. Приезжает часто… Жаль, не застала ты ее — подружились бы.

Несчастье со стариком

Наутро Мими проснулась совсем рано и задумчиво смотрела, как в косых лучах утреннего солнца пляшут пылинки. В груди у нее щекотно сидело тихое счастье. Она даже ощутила мимолетное сожаление, что нельзя остаться тут навсегда… Но мысль о доме отрезвила и разбудила ее. Надо вставать! Скоро приедет Кристоф! И она наконец-то доберется домой.

Бриджиты в комнате не было, с кухни раздавалось фырчанье чайника и бряканье посуды. После завтрака Мими поливала грядки из огромной жестяной лейки, солнце взбиралось все выше.

— Что-то долго не едет, непутевый… — ворчала бабушка Бриджита. — Не иначе как в таверне с приятелями заболтался. Уж я ему задам! — было видно, что ничего она ему не задаст: в ее голосе слышалась такая любовь к своему Кристофу, что у Мими защемило сердце. Она вспомнила ссоры мамы с отцом, ей стало грустно. Она непременно помирит их, ведь они тоже любят друг друга! Натаскав воды, она уселась перекусить (на этот раз с кухни явились воздушные круассаны) и напиться дивного травяного настоя, но тут в воротах звякнул медный колокольчик.

— Наконец-то! — обрадовалась Бриджита в кухне, но в ворота вошел не Кристоф, а вчерашний жандарм. Сегодня вид у него был какой-то… не особенно бравый. Щелкнув каблуками и откозыряв, он удивленно уставился на Мими.

— А где бабуля… то есть мадам Тибо?

— Бабушка Бриджита, это к вам! — крикнула Мими. В дверях кухни показалась Бриджита с парой луковиц в руках.

— А, Жако! Что стряслось? Ты за травами пришел? Не заболел ли малыш Луи?

Жандарм явно пребывал в затруднении. Он откашлялся.

— Здравствуйте, бабушка. Старик Тибо… это, ваш муж, мсье Тибо… Он в сериньянской больнице. Его… переехала карета.

Луковицы с сухим стуком покатились по земле.

— Через два часа в Сериньян идет дилижанс, — продолжал жандарм. — Вам надо поторопиться, если хотите… — он не договорил, откозырял снова и, поспешно отвернувшись, ушел.

Старушка некоторое время смотрела ему вслед, ничего не видя, потом очнулась и, сгорбившись, пошла в дом. Больше всего Мими хотелось отчаянно зарыдать, но она понимала, что этого как раз и нельзя. Все ее невзгоды, и даже ссоры мамы с отцом, показались сейчас такой чепухой при виде этого немого горя.

— Бабушка Бриджита! Позвольте мне поехать с вами! — она схватила старушку за руку. Бриджита молча кивнула и сжала ее руку. Надо было что-то сказать, но что? Сердце Мими готово было разорваться.

Загадочный моряк

Дед Кристоф умирал. Всю ночь Бриджита сидела у его постели. Наступило утро. Врачи говорили, что старик вряд ли доживет до вечера.

Мими было плохо. Сначала она пыталась что-то делать — поправить постель, принести воды, подать, подержать — но теперь делать было почти нечего. Больничная обстановка давила на нее. Здесь было очень много народу, кто-то стонал, кто-то ругался, кто-то громко смеялся, стоял тяжелый неприятный запах, люди лежали в бинтах, на которых проступала кровь. Иногда Мими казалось, что еще чуть-чуть, и она потеряет сознание. Даже бабушка Бриджита заметила ее состояние:

— Ты бы отправлялась домой, деточка. Помочь ты здесь ничем не можешь. Я уж посижу… А ты иди… Спроси там, тебе скажут, как добраться. Может, огород польешь… А я посижу… Глядишь, старику-то получшает, так и я приеду…

— Бабушка Бриджита, но как же я вас тут одну оставлю? А вдруг помощь нужна будет? Нет, я останусь. Я только выйду на чуть-чуть, воздухом подышу…

Мими вышла из палаты и оказалась в длинном коридоре, по которому сновали сестры в белых одеяниях, больные на костылях и без, посетители. На нее никто не обращал внимания. Куда же идти? Повернув наудачу налево, Мими прошла по коридору и открыла первую попавшуюся дверь. Она оказалась в небольшой комнате, где стояло всего четыре кровати, две из которых были пусты. На третьей кто-то храпел, отвернувшись к стенке, а на четвертой, прямо перед ней, лежал на спине молодой человек. Он был очень бледен, лоб его пересекала повязка, и черные глаза его смотрели на нее не отрываясь.

Мими хотела извиниться и выйти, но неожиданно молодой человек заговорил:

— П-пожалуйста, — он слегка заикался и голос его был очень тихим. — П-подойдите ко мне. Вы сестра? Я вас раньше не видел…

— Я… Нет, меня здесь не было. Вам чем-нибудь помочь?

— Если не трудно. Там… вода…

Мими оглянулась и увидела на тумбочке кружку с водой. Чтобы дать больному напиться, ей пришлось придержать ему голову, и это неожиданно заставило ее задрожать. В нем было что-то удивительное, в этом бледном незнакомце. Тонкие черты лица, мягкий голос — все говорило о том, что он не из местных крестьян или рыбаков.

— Спасибо! — молодой человек откинулся на подушку. — Как вас зовут?

— Мими, — почему-то ей не пришло в голову представляться Эмилией или как-то еще. — А вас?

— Меня? — он вдруг еще больше побледнел и голос его задрожал. — Меня здесь называют Марен.

— Почему? Вы моряк? Мой папа тоже моряк.

— Я… Я не знаю… Я ничего не помню. Почти ничего…

— Вы не помните, кто вы? — глаза у Мими округлились. О таком она читала в романах. Сердце непривычно застучало.

— Нет. Ни имени, ни откуда я родом, ничего. Только вода, вода…

— Вы хотите еще пить? — рука девушки протянулась к кружке.

— Нет, — он слабо улыбнулся. — Мне снятся сны. Кругом вода, огромные волны, и камни. Это не удивительно, меня ведь подобрали у берегов Африки.

— Африки?

— Да, так мне сказали. Итальянские моряки. На малюсеньком островке, где-то у Сенегала. Я говорил, а точнее, бредил, по-французски, и поэтому меня передали французским рыбакам. Кажется… Я почти все время путешествия был в бреду. И вот с тех пор я в этой больнице.

— И у вас не было никаких документов? Может быть, какая-нибудь вещь, кольцо, медальон? — Мими опять вспомнила читаные романы.

— Ничего. На мне и одежды, кажется, почти никакой не было.

— Тогда… — Мими задумалась. — Тогда надо вашу фотографию опубликовать в газете. Может, вас кто-нибудь узнает?

— Вы умная девушка, — опять улыбнулся Марен и голос его зазвучал немного веселее. — Только Франция большая, а вдруг я вообще из колоний? Или из Канады? А может, мои родственники — неграмотные крестьяне и не умеют читать?

— Ну вот, а говорите, ничего не помните, — засмеялась Мими. — Вы знаете и про колонии, и про Канаду. Значит, вы образованный человек, и ваши родственники тоже читают газеты. И папа рассказывал, что жители колоний говорят по-французски не так, как мы. А вы говорите нормально. Нет, надо что-то делать! — Мими почувствовала необычайный прилив сил, глаза ее засияли, а голос зазвенел.

В этот момент дверь открылась и вошла пожилая сестра:

— Что это ты тут шумишь? Уходи, нельзя тут шуметь, — проворчала она. И добавила: — А не ты ли пришла со старушкой, у которой муж помирает?

— Да, я! А что случилось? — испуганно спросила Мими.

— Ищут тебя там. Еще одна внучка приехала. Иди, иди к ним.

Бросив последний взгляд на загадочного незнакомца и пообещав себе обязательно заняться розыском его семьи, Мими вернулась в большую палату. Рядом с Бриджитой стояла загорелая девушка, которая показалась Мими смутно знакомой. Ах да, она же ее видела на фотографии в альбоме. Кажется, Люси.

— Ты и есть Мими? — прямо спросила девушка. — Спасибо тебе, что посидела здесь с бабулей. Вот держи, ты ж, наверное, тоже со вчерашнего дня ничего не ела. — И Люси протянула Мими кусок рыбного пирога. На тумбочке Мими заметила еще какую-то снедь и бутылку с водой, Люси со свойственной ей расторопностью уже успела заняться хозяйством. Старик лежал с закрытыми глазами и тяжело дышал.

Мими проглотила пирог, едва успев пробормотать «спасибо». А Люси продолжала:

— Езжай домой. К нам. Там моя подруга, тебе не будет скучно. Подожди… Бабуля, я на минуточку.

Подхватив Мими под локоть, она вывела ее на улицу.

— Вот иди по этой улице, там площадь будет, сядешь в дилижанс, — и Люси подробно объяснила Мими, как добраться до дому. — У тебя деньги есть? На, возьми. Да бери-бери, потом рассчитаемся. И Дениз — так мою подругу зовут — расскажи, что и как. Я не знаю, когда вернусь, но вы обе сидите дома и никуда не девайтесь. Еду там найдете, картошка есть, молоко. Все, я побежала.

И Мими не успела рта раскрыть, как девушка уже исчезла.


Часть 8, левая версия В ОЖИДАНИИ

Гости из Парижа

Мими была в радостном возбуждении. Во-первых, папа! Папа нашелся и скоро вернется. Во-вторых, она снова дома! И рядом малыш Анри. Хотя не такой уж он теперь и малыш. И чопорная мадмуазель Клементина. И Рокфор. И лошадка-пони. И полосатик Дженкинс, постаревший и разленившийся. И такие знакомые любимые дом, и сад, и луг, и роща. Какое счастье, что ее исключили из этого противного монастыря! Что не надо вместе со всеми идти на молитву и в трапезную, просыпаться по команде, учить глупые уроки. Интересно, что сегодня дадут к ужину? Нет, не интересно! Совсем не интересно! Вот что прикажу повару, то и подадут.

Но главное — папа приезжает. Как жаль, что мамы нет! Вот она бы обрадовалась! Но нет мамы, и где она, никто не знает. А без мамы Мими получается в доме старшей хозяйкой.

И Мими принялась распоряжаться. К ее удивлению оказалось, что в монастыре курс домоводства был поставлен очень прилично — Мими знала почти все, что требовалось. К приезду папы необходимо приготовить его любимые блюда — раз, перечистить всю его одежду — два, убрать комнату — три, вычистить лошадей и коляску… Коляска? Это же так старомодно! Надо будет уговорить папу купить автомобиль. У всех соседей уже есть. Итак: кухня, уборка, конюшня… Жюльену послать телеграмму, пусть приезжает скорее. Никуда его занятия не денутся.

Слуги в доме как-то сразу признали авторитет Мими как хозяйки. Только мадмуазель Клементина немножко ворчала сначала. А потом, увидев, что распоряжения девушки вполне разумны, ворчать перестала и только иногда мягко подсказывала, как лучше.

В свободное от распоряжений по дому время Мими ходила заново знакомиться с лугом, рощей и прудом. В прогулках ее обычно сопровождал Николя. Николя очень трогательно ухаживал и при любой возможности пытался поцеловать ей руку. Мими сначала было очень чудно и приятно, а потом она привыкла. Да и вообще Николя как-то растерял свой былой блеск. И привлекательность тоже. Он был каким-то одинаковым. Говорил одни и те же слова, одинаково краснел при встрече, одинаково наклонял голову. Словом, становился скучным.

И даже хорошо, что его не было постоянно под боком. Николя часто просил посмотреть письма Амариллис и всякий раз уединялся с ними в своей комнате — он всегда аккуратно возвращал пожелтевшие листы и Мими перестала чиниться с ним. Однажды Николя сказал, что ему срочно надо в город, и исчез на пару дней. Мими даже не догадалась спросить, куда же Николя ездил. Не до него стало.

В газетах вдруг стали появляться статьи о Франсуа. Писали об отважном французском капитане, герое, храбреце. Называли новым Лаперузом, славой Республики. В одной газете даже был рисунок: за штурвалом стоит дюжий молодец в военной форме, с густой шевелюрой, с трубкой в зубах, с горящим взором, а за бортом видны айсберги, птицы с длинными клювами и крокодил с разинутой пастью. Мими долго смеялась. Во-первых, папа никогда не курил, во-вторых, с подобной прической он бы ни за что не позволил себе показаться на людях, в-третьих, даже Мими знала, что крокодилы в море не водятся. А газеты одна другой краше живописали опасности, которые пришлось преодолеть «новому Лаперузу», об ужасном шторме, о капитане, который последним покинул корабль и спас с собой корабельную буссоль.

Подробностей никто не знал. Кроме нескольких телеграмм с борта «Святого Доминика» и просочившегося в печать текста отчета де Нартена, отправленного им еще из Дакара, все остальное было пустыми домыслами дорвавшихся до сенсации газетчиков. Понять их было можно. Читать только о политиках публике прискучило, привычки и диетические предпочтения мадмуазель Бернар уже давно всем известны, нарастающая забастовка железнодорожников — не очень-то веселый материал. А тут вдруг сам собой возник новый национальный герой, храбрый капитан — какая благодарная тема, прекрасная Франция так нуждается в героях!

Дня за три до предполагаемого прибытия Франсуа в поместье неожиданно появились двое — высокий костлявый мужчина и молодой человек. Мужчине было под пятьдесят и он представился как Филипп Терель — родной брат капитана Тереля. Молодой человек был его сыном, звали его Серж. Филипп рассказал, что он приехал с сыном специально, чтобы встретить здесь капитана де Нартена и своего брата Ренана.

Мими услышала о приезде гостей в саду — намечала план переустройства грядок под весенние посадки. Она побежала к дому, но добежать не успела. Гости, Филипп и Серж, уже шли ей навстречу по садовой дорожке. Филипп назвался сам, а потом представил сына. Мими подняла на гостя глаза и… почувствовала, как сердце ее поднялось в груди со своего места, перевернулось, и снова, потрепыхавшись и побулькав, улеглось обратно. Сержу было около двадцати, он был среднего роста, чуть повыше Мими, с серыми глазами и прямыми каштановыми волосами. Серж учтиво подержал руку, которую ему в приветствии протянула Мими, и отпустил. Мими произнесла все необходимые при знакомстве слова и когда она улыбнулась Сержу, сердце ее опять проделало кульбит.

Филипп извинился, сославшись на дела в доме, и молодые люди остались вдвоем.

— Я слышал, вы здесь недавно, мадмуазель? А до этого жили в интернате?

— Да, я недавно. Я только приехала. Я в монастыре. Я в школе была. — Мими не могла понять, куда разбежались все слова с ее язычка. Только почувствовав себя уже полной дурой, Мими немножко собралась и предложила гостю показать ему оранжерею.

Серж охотно согласился. Мими водила его между рядами, называла породы деревьев и цветов, одновременно пытаясь поймать и водворить на место прыгающее сердце, и думала, что если Серж вдруг решит поцеловать ее, то она, Мими, не стала бы возражать. Тот не догадался. Мими, однако, совсем не рассердилась на него и, радостно ощущая, что мысли и слова быстро-быстро собираются обратно на язычок, стала сама расспрашивать Сержа.

Серж рассказал, что кончил школу в Орлеане, отслужил в армии и теперь учится в Париже на инженера в Эколь Нормаль. Серж увлекся, стал говорить об учебных предметах, о профессорах (о, среди них были и всемирно известные ученые, и даже члены Института), потом спохватился, что девушке, наверное, неинтересны технические материи, и стал просить прощения за свою болтовню.

— Что вы, что вы, — Мими так не хотелось, чтобы Серж останавливался. Он очень хорошо рассказывает. Пускай не все понятно и имена незнакомые. Но пусть говорит и говорит, а она на него будет просто смотреть. И сердце уже почти успокоилось. Только стучит громко. — Продолжайте, пожалуйста, я с удовольствием слушаю. А вы в Латинском квартале живете? — Мими много слышала об этом студенческом районе.

— Нет, мадмуазель, — Серж рассмеялся. — Латинский квартал не такой и большой. Туда все парижские студенты не поместятся. А вы хотели бы учиться в Университете?

— Не знаю, не думала. Я ведь только что из школы вернулась, — Мими не стала откровенничать, почему она вернулась из школы. — Боюсь, что моих знаний будет недостаточно для Университета.

Серж не успел объяснить про специальных репетиторов, которые помогают при подготовке. Из дома к ним спешил Филипп:

— А, вот вы где! Дети (при слове «дети» Серж скривился), мы с Клементиной решили, что я поеду в Марсель встречать «Святого Доминика», а потом мы все вместе приедем сюда. Надеюсь, что забастовка нам не помешает. Серж, ты едешь со мной или побудешь здесь, с мадмуазель Мими?

Мими, испугавшись, смотрела на Сержа. Неужели он сразу уедет? И сердце опять принялось прыгать.

— Папа, — Серж почти не колебался, — я останусь здесь. Мы вместе с мадмуазель встретим дядю и мсье Франсуа.

Картография

Николя дошел до конца тропинки и остановился, глубоко вздохнув. Все было так прекрасно, а теперь… Правда, с письмами он практически закончил. Он аккуратно переписал все, что могло бы заинтересовать их с Этьеном, и даже успел отвезти часть материалов сообщнику. Но Мими…

Николя опять вздохнул. Мими, Мими! Эта девочка, почти ребенок — что она с ним сделала! Конечно, у него было немало женщин, и в каждую он влюблялся, заводил роман, потом увлекался кем-нибудь еще, расставался, мгновенно забывая… Но Мими, которую он мельком увидел два года назад, он не забыл, не мог забыть, несмотря на то, что они не встречались, несмотря на Марину, несмотря ни на что. А за последние несколько дней его смутные чувства превратились в настоящую любовь. Ежедневные прогулки, разговоры, томные взгляды, легкие касания рук… Николя привык быть гораздо более решительным, но с Мими он робел, ни разу не решился даже обнять девушку, не то что поцеловать, и первый раз в жизни всерьез задумался о браке.

А почему бы нет? По общественному положению они равны, Мими в него явно влюблена — по крайней мере, до сегодняшнего дня он в этом нисколько не сомневался. Но стоило появиться какому-то молокососу — Мими как будто забыла о его, Николя, существовании. Конечно, он гость, и Мими, как хозяйка, просто обязана уделять ему внимание, но ведь Николя тоже гость! Где они теперь? Николя живо представил парочку, сидящую на скамейке у пруда, на той самой скамейке, где они так часто сидели вечерами… Чем они там занимаются? А если этот парижский студент оказался более шустрым? Николя застонал, легко представив себе самые ужасные картины. Нет, он этого так не оставит!

Он решительно развернулся и зашагал обратно. Однако у пруда никого не оказалось, и в беседке в саду тоже, и это несколько успокоило молодого человека. Почему он вообще решил, что они где-то наедине? Уже вечер, наверняка они дома, чинно сидят в гостиной — ведь они едва знакомы. Николя надо было давно присоединиться к ним, а не шататься черт-те где.

А Мими в это время и не вспоминала своего недавнего поклонника. Хотя Николя был намного старше, почему-то он казался ей мальчишкой по сравнению с Сержем. Новый знакомый был таким серьезным, он совсем не пытался делать ей комплименты и пересказывать светские сплетни, которые так увлекали поначалу Мими. От Сержа она впервые узнала то, о чем раньше не имела никакого понятия. Будучи дочерью капитана, она, конечно, много слышала о всяких экзотических странах и островах, о кораблях, штормах и лихих моряках, но это было похоже на сказки — отец, считая ее маленькой девочкой, никогда всерьез не говорил с ней о своей работе. И теперь они сидели в библиотеке, и Серж, раскрыв большой атлас, рассказывал все, что сам знал об экспедиции.

— А что такое картография? — спрашивала Мими.

— Составление карт, — объяснял Серж.

— А зачем их составлять, они же вот, есть уже?

— Этот атлас довольно старый, и карты в нем могут быть неточные. И масштаб мелкий. Вот этот остров, смотрите, нарисован просто как кружочек. А на самом деле он наверняка имеет более сложную форму.

— Я знаю, что такое масштаб, — несколько обиженно сказала Мими. Что ж он ее, совсем за маленькую считает? И она усердно принялась листать атлас. — Вот он, ваш остров!..

Серж любовался девушкой. Ему нравилось, что она всерьез интересуется тем, что он рассказывает, и совсем не пытается кокетничать. И она такая красивая. И не глупая. Конечно, в монастыре их не очень-то учили географии, но она все схватывает на лету. Он опять с энтузиазмом пустился в объяснения.

— Значит, оттуда папин корабль поплыл в Африку?

— Да. Я не знаю точного маршрута, да это и не важно. Они пересекли Индийский океан, обогнули мыс Доброй Надежды, и пошли на север вдоль берегов Африки. Вот досюда, — Серж ткнул пальцем в карту, — это самое южное французское владение.

— Да, я знаю, Конго. Оттуда я получила письмо, еще прошлым летом. А последнее письмо было зимой, совсем короткое, в нем отец писал, что скоро вернется домой и все подробно расскажет. И вот с тех пор… — голос Мими задрожал.

— Ну-ну, не надо, — Серж осторожно коснулся пальцами ее руки. — Все уже кончилось, все хорошо, через несколько дней ваш отец будет здесь.

В это время дверь библиотеки отворилась и появился Николя.

— Вот вы где прячетесь! — воскликнул он.

— Мы вовсе не прячемся, — возразила Мими. — Серж рассказывает мне про экспедицию моего отца, так интересно! Послушайте тоже. Мы остановились на том, что корабли приплыли в Пуант-Нуар. — Мими с удовольствием произнесла название далекого порта. — Что было дальше?

— Дальше… Кажется, планы экспедиции изменились. Про «Фламинго» известно, что они остались картографировать берега Конго-Габона…

Серж почувствовал, что ему больше не хочется говорить про Африку. Так хорошо было, когда они сидели здесь вдвоем. Зачем этот тип сюда приперся? И вообще, кто он? Кажется, какой-то дальний родственник, их едва представили днем. Что он делает в поместье? Мими так радостно пригласила его участвовать в разговоре, к чему бы это? А он еще и перебивает.

— Мими, неужели вам интересна вся эта картография-география? Важно, что ваш отец возвращается.

— Но мне действительно интересно! — горячо возразила Мими. — Тем более что с картографией мы уже разобрались. Серж, продолжайте, пожалуйста! Значит, «Пеликан» отправился в Гвинейский залив? — и она снова склонилась над атласом.

Николя быстро сориентировался.

— Покажите-покажите… — Он обогнул стол, встал совсем рядом с девушкой и, сделав вид, что тоже очень интересуется картой, почти касался своей щекой ее щеки.

Серж взглянул на часы:

— Честно говоря, я уже устал. Мими, мы сидим здесь почти 3 часа. Давайте сделаем перерыв до завтра? Кстати, когда приезжает ваш брат?

Мими неожиданно для себя почувствовала, что ей тоже хочется прекратить разговор. Странно, но присутствие Николя ей было неприятно. Пришел и все испортил.

— Да-да, вы правы. Я тоже устала. И проголодалась. Давайте лучше выпьем чаю.

Она решительно встала и подошла к Сержу, не обращая внимания на Николя:

— Жюльен приедет только в пятницу. Как раз вовремя успеет. Пойдемте в гостиную, господа, я сейчас распоряжусь, чтобы подали чай. — И она решительно вышла из библиотеки.

Отъезд Николя

На следующий день сразу после завтрака Мими взяла коляску и они с Сержем укатили на прогулку по окрестностям. Николя остался дома в замешательстве. Он не знал, как ему поступить. Его положение было весьма неопределенным, мадмуазель Клементина уже давно неодобрительно посматривала на него, хотя ничего и не говорила. До сих пор ему было плевать на мнение Клементины — в конце концов, Мими здесь хозяйка. А Мими знала, зачем он здесь, она знала, что он изучает письма, что он собирается восстановить доброе имя Амариллис, собирается разыскать потерянных родственников, это все было так понятно. И потом, Мими нравилось проводить время с ним, она и не думала его торопить с работой. Конечно, когда-нибудь приедет капитан де Нартен, и тогда Николя, видимо, придется уезжать — но это будет так не скоро…

Теперь до приезда капитана осталось 2–3 дня, здесь соберется куча народу, при любой другой ситуации Николя сам бы почел за должное откланяться. Но это значит — оставить поле боя за этим мальчишкой! Такого нельзя допустить. Но что он может сделать? Остается только надеяться, что Серж не интересует Мими как мужчина — да какой он мужчина! — недаром же они вчера весь день проторчали над картами. Конечно, это естественно, все мысли девушки сейчас — только об отце. Об этом говорит и их последний разговор.

Сегодня, еще до завтрака, Мими отозвала его в сторонку, и сердце Николя радостно забилось, однако разговор получился сугубо деловым.

— Николя, вы, кажется, уже закончили с письмами? — спросила она.

— Да… Да, я прочел их все, и выписал кое-что, что поможет мне в поисках потомков Амариллис. Но я хотел бы просмотреть их еще раз, вместе с вами… Боюсь что-нибудь пропустить…

— К сожалению, вместе со мной вряд ли получится. Сегодня я обещала Сержу показать окрестности. И очень много дел перед приездом отца. И вообще, мне сейчас совсем не до писем. Так что придется вам одному…

— Хорошо, — покорно согласился Николя.

И вот теперь он сидел в своей комнате, перебирая и просматривая письма. Одно из них, которое ему казалось особенно важным, он даже внимательно перечитал.

Письмо от 5 января 1812
Дорогая Кларинда!

Получила от тебя сразу 3 письма, последнее — от 8 декабря. Как все-таки долго идет почта!

Как всегда, с большим интересом прочла все, что ты пишешь про своих девочек. Все время думаю, какой будет Раймонда, когда вырастет. Уже сейчас волнуюсь, удастся ли мне найти для нее такую же хорошую учительницу, как ты?.. Ну-ну, не скромничай, я же помню, ты и в монастыре была всегда такой прилежной, вечно с книгой сидела. Я рада за тебя, что тебе и теперь удается так много читать — только когда ты все успеваешь?

Здесь тоже есть какая-то библиотека, но я, честно говоря, совсем не нахожу времени на книги. Столько хлопот по дому, и в саду, и вообще… А в последнее время я нашла себе еще одно занятие. И все из-за Аннет.

Я тебе уже писала, что старая нянька проводит много времени с моей малышкой. Они наконец-то довольно мирно поладили с Розиной, которая продолжает исполнять большинство своих обязанностей, а Аннет развлекает девочку всякими историями и сказками. Вот в них все и дело! Оказывается, Аннет запомнила массу сказок, которые рассказывала мне моя бабушка. Конечно, я их тоже помню, но я была маленькой, и у меня все перепуталось в голове, и вообще я не очень хорошая рассказчица.

Поэтому мы вместе с дочкой с удовольствием слушаем няню. Я даже с большим удовольствием, ведь Раймонда еще мала и не все понимает. Ах, какие это сказки, ты не представляешь! Ведь бабушка детство и юность провела в Африке, вот и рассказывала про африканских царей и колдунов, диковинных зверей, джунгли, хранящие страшные тайны и загадочные сокровища. И я решила, что надо все это записать, чтобы осталось моим детям и внукам.

Еще были истории про белых путешественников и моряков — тоже не очень-то правдоподобные. Но одна история меня особенно поразила, ведь она произошла с самой бабушкой, хотя в нее и трудно поверить. Однажды в детстве бабушка тяжело заболела, и чуть не умерла, и одна черная рабыня, служившая у них, вылечила девочку с помощью волшебных цветов, растущих в джунглях, и светящейся воды, и каких-то драгоценных камней. А цветы те назывались амариллисами, поэтому и бабушку стали называть Амариллис. Вот, оказывается, откуда у меня такое необычное имя!

Рассказывая, Аннет сняла со стенки старый бабушкин портрет, который я привезла с собой из Франции — я, кажется, уже писала тебе о нем? Так вот, цветы, которые бабушка держит в руках, и есть амариллисы. Портрет написали вскоре после ее исцеления. Но няня еще кое-что показала. Если вынуть портрет из рамки, то на оборотной стороне видны причудливые узоры, и как будто что-то написано, только я никак не могу прочесть…

Все это так странно… А ведь я и сама вспоминаю эту историю, только бабушка говорила что-то еще. Но что? Про какую-то тайну, про ключ… Какой ключ, к чему?.. Аннет ничего такого не помнит, может быть, бабушка рассказывала только мне?

Ну ладно, подружка, тебе, наверное, совсем не интересны мои сентиментальные воспоминания.

Пиши!

Твоя Амариллис,
Луизиана, 5 января 1812
Про это письмо он ничего не говорил Этьену. Николя теперь уже не сомневался, что сообщник его обманывает. Ну что ж, и он не будет торопиться раскрывать все карты. Этьен не знает, сколько было писем, и знать ему это совсем не обязательно.

Николя спрятал несколько конвертов в свой саквояж, остальные аккуратно сложил в стопку и понес их в кабинет. Оставив письма на рабочем столе, он вышел на широкую террасу, где тут же столкнулся с мадмуазель Клементиной.

— Мсье де Сансе, — гувернантка решительно обернулась к нему. — Мсье де Сансе, вы должны меня выслушать. Вы понимаете, что мадмуазель Эмилия — молодая невинная девушка из очень знатного рода? И вы понимаете, что я не допущу ничего, что могло бы опорочить ее репутацию?

Николя ошеломленно смотрел на мадмуазель.

— Как вы, наверное, уже слышали, скоро возвращается хозяин этого поместья, капитан де Нартен, отец Эмилии, и мне будет трудно объяснить ему ваше столь длительное пребывание здесь. Эмилия еще совсем ребенок, она еще не знает…

— Да-да, конечно, я все прекрасно понимаю. — Николя как будто окатили ледяной водой. — Я уже закончил с письмами, и я, наверное…

— Что ж, прекрасно, я прикажу кучеру подать коляску. Он отвезет вас на станцию.

Клементина прекрасно осознавала, что у Мими не хватит духа выпроводить наконец этого нахала. Поэтому, воспользовавшись тем, что маленькая хозяйка ушла на прогулку с симпатичным молодым человеком, она моментально организовала для Николя экипаж и велела кучеру проследить, чтобы мсье купил билет до Марселя и ни в коем случае не опоздал на поезд. В противном случае кучера ждало немедленное увольнение.

Николя сидел в мягком кресле, покачивая ногой в такт движению поезда. Это неслыханно! Его вышвырнули, как мальчишку! Мими куда-то опять ушла с этим молодым хлыщом, он даже не успел сказать ей все, о чем не решался сказать так долго. Он уже был готов признаться ей в своих чувствах, забыть про все письма, интриги и авантюры. При каждой встрече он тонул в ее глазах, сходил с ума от ее запаха. Ее случайные прикосновения и открытая улыбка возносили его душу к небесам. Но вот приехал этот зеленый юнец — и все пропало. Николя сжал трость так, что костяшки пальцев побелели. К черту все это. К черту Ланкре, к черту Нартенов.

Происшествие в замке Сен-Клер

Когда в понедельник Эскривен, как обычно, явился утром на работу, переоделся в ливрею и приготовился изображать примерного лакея, то он был крайне удивлен, обнаружив, что парадные ворота замка и дверь, ведущая в большой зал, все еще заперты. Отпирать и запирать ворота было обязанностью Насдака и смотритель замка никогда и никому не позволял это делать. Эскривен подивился, пошел сам за ключом, и, не обнаружив его на привычном месте, отправился в комнату смотрителя узнать, что случилось. Шел он не торопясь, во-первых, потому, что было утро понедельника, а все знают, что в понедельник спешить нельзя. Во-вторых, он вовсе не горел желанием побыстрее увидеться со смотрителем. Насдак не пользовался любовью и уважением работников замка Сен-Клер. Мужчин обижали его придирчивость и болезненная страсть к мелочам. Женщины почему-то не любили, когда их щипали пониже спины и с кривой улыбочкой задавали вопросы, как им спалось прошлой ночью и что снилось.

Так, не торопясь, Эскривен добрел до жилой комнаты Насдака, нашел ее открытой, прибранной и пустой, двинулся дальше по коридору, потом дернул за ручку кабинетной двери, дернул еще раз, посильней, постучался раз, другой, третий и не получил ответа. Тогда он сделал то, что не мог себе позволить примерный лакей, но что Эскривен, не бывший на самом деле образцом домашнего слуги, довольно часто себе позволял. Он нагнулся и посмотрел в замочную скважину.

То, что он там увидел, заставило его отскочить от двери, зажать рот рукой, не давая вырваться вскрику, и побежать в комнату Насдака — ближайшее от запертого кабинета место, где был установлен телефон.

Через час полицейский инспектор, сидя за краешком стола строчил свой протокол, Эскривен, переминаясь с ноги на ногу, маялся у него за спиной, садовники, уборщицы, кастелянша и кухарка, срочно вызванные нарочным, недоуменно переговариваясь, толпились в коридоре.

Дверь кабинета была взломана, выдранные внутренности замка неловко качались на жалобно скрипящих шурупах. Тело Насдака, уже снятое с веревки, теперь лежало у стены, накрытое простыней, срочно вытащенной из кастелянских запасов, и ожидало прибытия полицейского врача и кареты из морга. Обрывок веревки все еще болтался, свисая с перекладины у потолка. Зеленые шторы были раздвинуты, свободно пропуская мягкие лучи октябрьского солнца, и от обилия света комната казалась Эскривену непривычной и чужой.

— Значит, вы повторяете свои показания, что видели мсье Насдака в последний раз позавчера вечером, уходя с работы? — скучным голосом задал вопрос полицейский.

— Так точно, господин полицейский, подтверждаю. В субботу я уходил с работы, мсье смотритель запер за мной ворота и вернулся в замок.

— Вы заметили что-нибудь необычное в его поведении? Волнение или, наоборот, подавленность?

— Никак нет, господин полицейский! Ничего не заметил! Был как всегда!

— Покойный много писал в свой последний день. Чернильница открыта, кипа бумаги, перья разбросаны. Вы знаете, что и кому он писал?

— Как можно, господин полицейский! Мсье Насдак всегда за собой все со стола собирал. А если бы и не собирал, разве я стал бы подглядывать? Я — слуга, господин полицейский! Я знаю, что меня касается в господских делах, а что — нет.

«Наверняка ты врешь, — решил про себя инспектор. — И по ящикам шарил, и корзину мусорную перебирал, и в погребок хозяйский наведывался. Интересно, хватит ли пары дней в камере, чтобы ты все рассказал? А может, ты и не знаешь ничего? Ладно, пара дней в клетке еще никому не вредила».

— Что вам известно о краже со взломом в монастыре Святой Терезы? — этот вопрос полицейская ищейка задавал уже наудачу, на всякий случай, и удачи ему не было, потому что Эскривен только таращил глаза и ничего членораздельного выдавить из себя не мог.

— Вы пойдете со мной, мсье… — он сверился с протоколом, — Эскривен. Возможно, комиссар тоже захочет задать вам несколько вопросов.

Тут полицейский должен был оторваться от несчастного Эскривена, совершенно подавленного перспективой путешествия в полицию, потому что судебный медик уже прибыл.

— Мертв, — коротко констатировал эскулап от юстиции, нагнувшись над телом. — Можете записать: смерть наступила в результате удушья и перелома шейных позвонков. Момент смерти… — он помялся, — точно установить пока нельзя, но приблизительно — от 18 до 24 часов назад. Что покойный ел и пил накануне, станет известно после вскрытия. Тело я сейчас заберу, вскрывать будем часа через три, если желаете, можете присутствовать. — И он вышел, чтобы позвать санитаров с носилками.

В этот день экскурсантов в замок не пускали. Увезли полицейского с Эскривеном в наручниках, уехала медицинская карета, слуги разбежались по домам, ворота были опечатаны, на них кривился второпях исполненный плакатик: «Закрыто до уведомления».

Если бы инспектор оказался чуть более дотошным, то он бы дознался, что задержанный Эскривен вовсе не был последним, кто видел Насдака живым. Ибо на самом деле этим последним был почтовый курьер, вызванный в замок в воскресенье в полдень. Курьер получил неожиданно щедрые чаевые и забрал пачку писем для срочной отправки. И теперь один из пакетов, адресованный «Мсье и Мадам де Нартен, собственный дом, Сен-Тибери», уже ехал к западу, второй, путь которого лежал за океан в далекую страну Венесуэлу, трясся в багажном вагоне марсельского поезда, а третий пакет удобно устроился в большой почтовой кожаной сумке — его как раз несли в контору достопочтенного господина Риберака, местного нотариуса.

Последние дни в море

Пассажиры «Святого Доминика», возвращавшегося во Францию, в большинстве своем были людьми, далекими от морского дела: колониальные чиновники, сотрудники миссий, медики, коммерсанты. С началом океанской качки на открытой палубе то и дело стали появляться бледные личности с безумными глазами, стремительными зигзагами бросающиеся к борту. Капитан велел от греха подальше протянуть леера, чтобы эти бедолаги успешно достигали цели и доставляли тем самым меньше забот палубной команде.

Франсуа прошел на бак, с наслаждением подставляя иссушенное африканским солнцем и болезнью лицо свежему ветру, но пару раз, оступившись, коснулся троса рукой. «Отвык», — с неловкостью подумал Франсуа. Он увидел сидящего на бухте свернутого каната своего старшего помощника:

— Что, Жан-Поль, нелегко быть пассажирами?

— Да уж… — неохотно ответил помощник, но встал, приветствуя капитана. Море вернуло ему чувство субординации. — Не думал, что возвращение будет таким.

— Похоже, обойдемся без фанфар в Марсельском порту, — Франсуа остановился у борта и посмотрел на волны. Ничего страшного, волнение около 4 баллов, ветер ровный, без порывов, «Святому Доминику» ничего не угрожает. И капитан на мостике, а не в трюме.

Франсуа снова усмехнулся:

— Меня все не оставляет мысль о младшем помощнике. Я дал слово его отцу сделать из Мориса настоящего моряка, и не знаю теперь, как посмотрю ему вглаза. Что произошло, когда нас закрыли в трюме? Неужели Морис погиб? И неужто никто из старых членов команды не смог оказать сопротивления, когда нас так ловко изолировали?

— Я смотрел сейчас на берег и тоже думал об этом, — сказал Жан-Поль. — Когда мы выбрались на палубу, на судне ведь уже никого не увидели. Да и уцелели только потому, что, смытые в воду, уцепились за остатки бортовой обшивки, которая послужила нам плотом.

— Ну да… Хотел бы я понять, для чего это все было затеяно? Какой-то средневековый бред!

Жан-Поль пожал плечами:

— А мы все это время пробыли в прошлом. Этакое смещение времен.

— Да, но что интересно… — Франсуа отвернулся от волн и посмотрел на помощника, — когда я был в беспамятстве, как вы мне говорили, мне казалось, что я на самом деле нахожусь в другом времени. То ли болезнь, то ли цветы шамана могли вызвать галлюцинации. У цветов такой сильный и пряный запах, мне казалось, я его знаю давно, он был мне как будто знаком.

— Не знаю, у меня не возникло никаких ассоциаций, — не согласился с ним лейтенант.

— Думаю, что в Африке есть много загадок, — настаивал капитан. — Местные племена так чувствуют природу, что, мне кажется, им не нужны никакие блага цивилизации. Вернее, современной цивилизации. Что она им принесет? Единобожие? Штаны вместо набедренной повязки? Новую еду? Их желудки ее не переварят. Свои болезни они научились лечить сами. Зачем им наши лекарства, они могут быть для них отравой. Впрочем, как и для нас. Не знаешь, что лучше — потрястись несколько дней в лихорадке или пожелтеть от постоянного приема хины.

Франсуа вспомнил Эмилию. Сейчас она разбирает, наверное, свои ящики с лекарствами. Не думал он, что их встреча будет такой прохладной. За прошедшие годы де Нартен так и не понял, для чего нужно было самоотречение красивой, умной, любознательной Эмилии от любви, счастливой семейной жизни, собственных детей. Ведь она любила его, он это знал.

Когда Эмилия заговорила о Мими, взгляд ее строгих глаз потеплел, а в голосе прозвучал упрек ему: как можно было не замечать чувствительной натуры Мими, ее привязанности к матери, к нему, к дому? Видно было, что она привязалась к его дочери.

— Вы не узнаете Мими, дорогой Франсуа, когда встретитесь с ней. Она стала совсем взрослой, и она очень красива. Полюбите ее по-настоящему, Мими заслуживает этого, Франсуа.

Капитан вздохнул. Что-то не так было в его прошлой жизни. Он чувствовал, как изменили его события последних месяцев. За Мими он был как раз спокоен больше, чем за мальчиков. Они растут и взрослеют, окруженные только женщинами, куда это годится? А Мими через год-другой выйдет замуж, женихи найдутся. Взять хотя бы Мориса: вполне бы подошел, у Франсуа не раз возникала эта мысль при взгляде на младшего помощника. Что с ним? Неужели погиб?

Де Нартен плохо представлял себе, что скажет отцу Мориса, вернувшись во Францию. Судьба накрывает его лавиной моральных долгов. Надо стиснуть зубы и все перетерпеть, обдумать, жизнь не кончена, просто начинается новая. Похоже, он наделал много ошибок.

— Может быть, именно дикари находятся на вершине развития, если этой вершиной считать единение с природой. — Франсуа попытался продолжить разговор. — Мы вмешаемся в сложившиеся отношения, принесем им новые болезни, сами будем болеть, но гордиться тем, что ходим в жару в сюртуках.

— Франсуа, прогресс цивилизации нельзя остановить, о чем вы говорите?

— Ну да, Треплиц — вот носитель цивилизации. Работорговцы — вот были носители цивилизации. Подлые искатели сокровищ и рабов.

Жан-Поль пожал плечами:

— Мне кажется, сейчас мир стремительно меняется, появляется какая-то новая мораль. Я сам изменился за время наших приключений. Когда все разбирательства закончатся, я бы с удовольствием вернулся сюда, чтобы поближе познакомиться со здешними племенами и их обычаями. И разгадать загадку чудесных цветов, переносящих в другое время или пространство.

— Ну-ну, — Франсуа повеселел. — Разгадайте и засейте этими цветами поля вокруг вашего родительского дома. К вам будут приезжать паломники. И вы будете одурманивать цветами жаждущих любви дам.

— И пользоваться этим!

Оба рассмеялись.

— Ну хорошо, Жан-Поль. Пойдемте-ка обдумаем ситуацию еще раз, нам многое придется объяснять во Франции, и хорошо бы не только прокурору.

Лейтенант предпочел не заметить горькую усмешку своего капитана.

Они спустились к каютам. Времени до прибытия в Марсель оставалось около недели, надо успеть хорошо подготовиться к возможным вопросам. Нельзя исключить и внимания прессы к их приезду: Терель говорил, что газеты часто писали об их таинственном исчезновении.

Призраки прошлого

Время на «Конкордии» проходило незаметно. Небо не грозило близкими ураганами, волнение едва давало о себе знать. Утром и днем на верхней палубе прогуливались и дремали в шезлонгах довольные пассажиры, все уже перезнакомились друг с другом, вечером после обеда составлялись партии для карточной игры, в музыкальном салоне не переставала звучать музыка, дамы меняли туалеты, глаза блестели, улыбки не сходили с лиц. И все наперебой хвалили интерьеры, ресторанную кухню, удобные каюты и даже спокойный океан готовы были отнести на счет нововведений на пароходе.

Патрисия и Бенито принимали мало участия во всеобщем восторге. Бенито, познакомившись с «Конкордией», можно сказать, от трюма до мостика, успокоился и много и увлеченно читал на палубе. Засидевшись, он вскакивал и спускался в гимнастический зал поразмяться. Его все радовало в этом плаванье. Каждый день приближал его к новой жизни. Он рассказывал, что встречал иногда в библиотеке или где-нибудь еще сеньора Рудольфо (как он разрешил называть себя), и тогда они подолгу беседовали. Правда, Бенито главным образом молчал и слушал, как сеньор Амендес, увлеченный своим делом, повествовал о новых тенденциях в судостроении.

Патрисия была задумчива, часто сидела, просто глядя на длинные океанские волны, которые стремились к европейскому берегу, они возвращали ее в дом с детьми, перед которыми она чувствовала свою вину, и с нерешенными проблемами.

— Ты как будто думаешь о чем-то невеселом все время, Пат, почему? — Бенито остановился перед ней, высокий, стройный, совсем взрослый, только счастливая улыбка была мальчишеской. — Пройдемся? Слева по борту я видел летучих рыб, хочешь посмотреть?

Патрисия поднялась, опершись на его руку. На открытой палубе ветер осмелел, стараясь сдуть легкую широкополую шляпу. Придерживая ее рукой, Патрисия поймала одобрительный взгляд стоявшего неподалеку господина и нахмурилась.

Да, конечно, она знала, что еще привлекала внимание своей фигурой, чудными волосами, смуглым тонким лицом, сочетанием южной быстрой реакции и хороших манер. У нее была привычка, особенно в задумчивости или растерянности, чуть излишне расслабленным, но изящным движением поправлять прядь волос. Один этот жест делал собеседника ее пленником. Однако ответом на любую попытку переступить в разговоре порог просто светской любезности было останавливающее выражение светло-карих глаз. В конце концов, она мать трех… четырех детей.

— Пат, ну что с тобой? — Бенито заметил, как тень заботы прошла по ее лицу. — Что тебя тревожит?

— Бенито, ну я так долго не была дома, не знала, что с Франсуа, не видела малыша, что удивительного в том, что я думаю об этом?

— А я так хочу увидеть их всех! Представляешь, как я говорю Мими: мадмуазель, не спорьте, вы говорите со своим дядей, будьте почтительнее!

— Смотри, и правда — летучие рыбы! Как они высоко выпрыгивают из воды, — Патрисия наклонилась над бортом. — Они похожи на очень больших стрекоз! И как их много!

— Они всегда держатся стаями, поэтому их много, — назидательно произнес подошедший господин, поправляя спадающее пенсне. — И прыгают метра на четыре в высоту. Ловят насекомых или спасаются от хищных рыб.

— А сейчас? — спросил Бенито.

— А сейчас…

В это время в самой середине стаи летунов высунулась крупная рыбина. Прямо к ее пасти опустилась радугой мелькнувшая рыбка — и пропала. Еще одна зубастая пасть показалась на поверхности.

— Нет! Я не хочу на это смотреть! — воскликнула Патрисия и отвернулась.

— Ну что вы, мадам, это закон жизни. В природе все являются чьей-то добычей.

На вид такая беззаботная, радужная стайка унеслась вперед, обгоняя «Конкордию».

Патрисия перевела дыхание.

— Бенито, становится жарко, я пойду вниз, отдохну немного в каюте.

— Хорошо, Пат, я еще побуду здесь, — Бенито сочувственно посмотрел на Патрисию и улыбнулся. — Ты слишком впечатлительная, а мне хочется еще кого-нибудь увидеть. Сеньор, вы натуралист? — он повернулся к пассажиру в пенсне.

— Нет, я просто много знаю, — прозвучал неожиданно нескромный ответ господина в пенсне.

Патрисия уже не слышала ответа. Ей хотелось посидеть в тишине и полумраке каюты. Она прошла к трапу, ведущему вниз.

Внутри парохода больше чувствовалась вибрация корпуса и качка. Захотелось скорее опуститься в мягкое удобное кресло и прикрыть глаза. Патрисия покачнулась.

— Вам нехорошо, сеньора? — кто-то поддержал ее за локоть.

Сеньор Рудольфо Амендес внимательно смотрел ей в лицо. Патрисия вспыхнула и убрала руку.

— Благодарю вас, все в порядке. Наверху такое яркое солнце, а здесь полумрак…

— Извините, я не хотел вас напугать.

— Все в порядке, — повторила Патрисия. — Наша каюта уже недалеко.

— Да, конечно. Но не сочтите за назойливость, мне с вами по пути: видите ту дверь в конце коридора? Я живу за ней, в номере для гостей капитана.

Патрисия молча кивнула.

— Всего доброго, сеньора, — Рудольфо наклонил голову. — Вы уверены, что вам не нужна помощь судового медика?

— Абсолютно. — Патрисия спешила расстаться с ним.

Он отступил, еще раз легко поклонившись, повернулся и оставил ее.

Патрисия открыла дверь, вошла в номер и бросилась в кресло. Наваждение.

Она не могла ошибиться, но ошиблась. Не мог, никак не мог владелец крупной компании, явно образованный человек, быть в юности подсобным рабочим. Мерещится. Просто у нее совершенно сдали нервы.

Господи, сколько проблем! Она сама почувствовала себя трепещущей рыбкой, на мгновение взлетевшей над водой.

Когда Патрисия была вынуждена отправиться к матери, труднее всего было оставить детей во Франции. Снова ей вспомнился разговор, который мучил ее совесть все эти два года.

Они сидели тогда одни с Клементиной в полумраке гостиной. Патрисия доверяла ей, а мальчики, особенно Анри, были к ней очень привязаны. Только Мими дичилась сначала, а теперь часто проводила время с ними вместе, но она уже выросла, еще немного — и относительно нее надо будет решать другие вопросы. Патрисия хотела быть уверенной, что Клементина не побоится остаться с детьми. Она осторожно начала разговор:

— Я хотела посоветоваться с вами, Клементина. Долгий путь через океан для детей, особенно для малыша Анри, будет трудным. Что делать? Мими повзрослела, надо решать, как продолжать ее образование, она очень хорошо рисует, много читает, как поступить с ней? И мсье Франсуа снова собирается в плаванье. Я могу на вас надеяться?

Лицо гувернантки приняло озабоченное выражение. С мальчиками она справится, никаких проблем не будет, разве, не дай Бог, болезни, но доктор Гриве очень внимательный, вы ведь знаете, мадам, он всегда готов прийти на помощь. А Мими такая способная девочка, ей нужны хорошие педагоги…

— Мадам, я училась в школе при монастыре, правда, он очень далеко, на севере Франции. Может быть, есть хороший монастырь поближе? Как вы смотрите на этот вариант, мадам?

— Монастырь? — Патрисия растерялась. — Мими так любит свободу, книги. Заточить ее в монастырь?

— Почему заточить, мадам? Воспитанницы школы живут на полном пансионе, но могут бывать дома. Конечно, там строгая дисциплина, но Мими это не помешает, она слишком порывиста. Правда, она очень любит вас, мадам, может быть, вы сможете взять ее с собой?

Патрисия при этих словах резко встала.

— Нет! Это невозможно!

Поймав удивленный взгляд Клементины, она взяла себя в руки.

— Спасибо, Клементина, я подумаю, посоветуюсь с мсье Франсуа. Я знаю, что в любом случае я могу на вас рассчитывать, не так ли?

— О, мадам, конечно! Я так привязана к детям, я сделаю все, что в моих силах.

— Я знаю. Чтобы я без вас делала…

Патрисия повернулась к дверям и натолкнулась на отчаянный взгляд Мими, которая слышала разговор.

— Мама! Ты хочешь оставить меня, отдать в монастырь?! — и с ненавистью посмотрела на Клементину:

— Это все вы придумали! Вы любите только Жюльена и Анри, а от меня хотите избавиться! Мама! Зачем тебе уезжать? Пусть они все приедут сюда! Почему только ты? А когда я была маленькая, ты брала меня с собой! А сейчас нельзя? Я не хочу так! Противные письма, они все портят!

На глазах Мими показались слезы. Патрисия и Клементина ошеломленно молчали.

— И папе эти письма не нравятся! я знаю!

— Мими, — нашла в себе силы Патрисия, — нехорошо подслушивать, и ты неправильно поняла…

— Я все поняла! Меня никто не любит! Ну и отдавайте в монастырь, не хочу вас видеть!

До самого отъезда Мими молчала, забившись в какой-нибудь угол в стороне от всех, но когда пришло время прощаться, крепко прижалась к матери и совершенно по-детски разрыдалась.

— Мими, придет время, я все тебе объясню, дорогая. У нас все будет хорошо, я скоро вернусь.

Заныло сердце. Патрисия встала и подошла к открытому иллюминатору. Где же этот долгожданный берег?


Часть 8, правая версия ПОДРУГИ[1]

Встреча

Мими без приключений добралась до знакомого домика. Казалось, все здесь изменилось. Садик как будто загрустил о покинувших его хозяевах. Мими прошла по дорожке, как и два — всего два! — дня назад, и вошла в кухню. У окна спиной к ней стояла девушка, наверное, та самая подруга, о которой говорила Люси. Несколько оробев, Мими кашлянула, девушка обернулась.

— Дениз!

— Мими!

— Дениз! Как ты здесь очутилась?! И что ты сделала со своими волосами?

Через три дня Мими с Дениз стояли на Лионском вокзале в Париже, уставшие от долгой дороги. А мир вокруг как будто сошел с ума. Из вагонов все выходили и выходили люди. Тюки, чемоданы, тележки, мальчишка-газетчик. Дениз уверенно взяла Мими за руку и пошла в сторону здания вокзала. Выбравшись наконец из толпы, они остановились около ажурной таблички с надписью МЕТРО и принялись изучать карту.

— Ох, Дениз, смотри, вход прямо как в подвал, неужели надо спускаться туда, вниз?

Мими смотрела на людей, деловито снующих туда-сюда по лестнице.

— Не глупи. Вон, смотри, женщина с маленьким ребеночком выходит, живая и даже веселая, никто ее там не съел. — Дениз изо всех сил пыталась не выглядеть провинциалкой. Разобраться в этих линиях и названиях не было никакой возможности, а спросить кого-нибудь, как доехать до станции «Александр Дюма» она не хотела. Еще не хватало показать себя деревенской дурочкой.

Мими продолжала испуганно оглядываться по сторонам.

— Нет, все-таки мне кажется, мы зря сюда приехали! Зачем я только согласилась! Дома будут волноваться, наверняка звонок из монастыря всех переполошил. Я боюсь, Дениз, мне нехорошо!

Когда Мими увидела Дениз в доме бабушки Бриджиты, ей показалось, что ее беды закончились и скоро она будет дома, с братьями, ждать возвращения родителей. Девушки стояли, взявшись за руки. По щекам Дениз текли слезы, а глаза светились радостью.

— Дениз! Как ты здесь очутилась?! И что ты сделала со своими волосами?

Дениз рассмеялась, тряхнув соломенной челкой, и заключила подругу в объятия.

— Ах, Мими, как же я рада видеть тебя! Столько всего произошло, страшно подумать. Я не знаю… Это все так удивительно… Но ты? Откуда?

Засвистел чайник. Мими показала Дениз, где стоят чашки, сама принялась доставать из буфета маленькие баночки с вареньями. На сердце у нее было необыкновенно легко и, сама не замечая как, она начала рассказывать про последние дни в монастыре, воцарение Луизы и свое изгнание.

— Что, вот прямо так и сказала? Чтоб не совала нос в твои личные вещи? Ха! — Дениз проворно нарезала хлеб и ссыпала крошки на подоконник, для птиц. — Не верится, что Зузу оказалась способной на такие поступки. Подумать только, тихоня Зузу! Я всегда считала ее милым тюфячком.

— Дениз, что ты такое говоришь! Если б ты слышала визг Луизы!

Сейчас, за чашкой ароматного чая, все казалось таким далеким и забавным. Страхи улетучились и осталось только ощущение приключения.

Когда Мими закончила свой рассказ, Дениз вздохнула и покачала головой.

— Да, бедная бабушка Бриджита. Знаешь, ей очень повезло с внуками. Люси — она просто чудо. Кстати, о Люси. Нужно полить грядки и, ну, наверное, сорняки какие-нибудь. Надо же чем-то помочь.

Подруги вышли в сад. Солнце клонилось к закату. Мими взяла лейку, а Дениз стала качать воду.

— Ну а ты как, Дениз? — морщась от непривычной тяжести, спросила Мими. — Ты-то как тут очутилась? Мы все так волновались, когда ты не вернулась. Девочки говорили, что ты сбежала от тетки. Это что, правда?

Дениз взяла у Мими лейку.

— Давай лучше я, мне теперь любые тяжести нипочем. — Маленький дождик смывал с зеленых листочков жару и пыль. Дениз долго молчала. Потом она шумно вздохнула и тихо и медленно начала говорить. Она даже не рассказывала, нет, она как будто читала вслух книгу.

Девушка замолчала. Как странно было видеть аккуратные кучки сорняков на тропинках и сверкающие капли воды на лепестках осенних астр. Мими смотрела на свои стертые насосом руки и пыталась вспомнить, откуда взялась чернота под ногтями.

— И что же теперь? Подожди, и ты больше его не видела? Надо обязательно найти его! Это же… так прекрасно, Дениз. Как в маминых книгах. Я думала, что в жизни так не бывает.

Скрипнула калитка и в сад ворвался маленький ураган.

— Так, очень хорошо, все полили, молодцы. Чеснок вот только зря подергали, это не сорняк. Бабушка всегда его засевает под зиму. Ладно, кажется, осталось еще немного семян, завтра посажу опять. — Люси деловито посмотрела на подруг. — Все, умываться — и в дом. Мими, с такими ногтями я тебя за стол не пущу. Дениз, переодень юбку, мокрая вся. Сейчас посмотрю, что можно быстро приготовить.

Через полчаса девушки уселись за большим столом на кухне.

— Давайте помолимся за моего бедного деда. Чтобы он поскорее выбрался из этого «кризиса», как говорит доктор. — Люси быстро пробормотала молитву. — Хотя мне кажется, что в этой больнице ему не помогут.

— Но ведь доктор, наверное, знает, что делать, а дедушке так плохо, — тихо сказала Мими.

— Ни один доктор не позаботится о моем дедушке так, как я! Вот что, деда мы перевезем домой. Еще три дня в этой больнице — и нам не на что будет купить хлеба. По крайней мере до тех пор, пока я не найду себе работу на зиму. Дениз, мне нужна твоя помощь.

Люси рассказала, что в Париже живет дядя ее жениха Жан-Пьера, очень хороший доктор. Потом она перевела разговор на Монмартр и выставки художников. Щеки Дениз покрылись легким румянцем и подруги стали обсуждать план поездки.

Мими не вмешивалась в девичий щебет, а отрешенно разглядывала лучи солнца, скользящие по скатерти.

— Ты чего молчишь? Ау, подруга? — Люси коснулась плеча Мими. — У тебя-то какие планы? Со мной останешься или рванешь с Дениз?

— Я должна возвращаться домой. Надеюсь, вы сможете одолжить мне денег на билет.

— А ты уверена, что это не может подождать?

— Уверена, — Мими провела рукой по волосам. — Луиза наверняка отправила в поместье письмо с объяснениями. Побоялась передавать со мной. И если оно попадет домой раньше меня, поднимется жуткий переполох.

Дениз улыбнулась:

— Ох уж мне эта Луиза. Ну, надо так надо. На билет тебе как-нибудь наскребем.

— Уж мы-то в это лето хорошо поработали, — Люси погладила Мими по руке. — Не волнуйся, послезавтра все вместе поедем на вокзал, провожу сразу вас обеих. Тебя — домой, Дениз — навстречу пылкому роману.

На следующий день девушки все вместе отправились в больницу. Надо было забрать деда Кристофа домой, договориться с доктором о лечении, купить лекарства. А Мими хотела еще и навестить Марена.

Войдя в его палату, она неловко остановилась на пороге. Марен обернулся на скрип двери и его лицо озарила улыбка.

— Вы пришли. Я так боялся, что вы не придете.

— Я же обещала, — Мими подошла к его постели.

— Я так вам благодарен, — глаза Марена сияли. — Знаете, я даже не мог представить, что это так важно, когда кто-то помнит о тебе. Может быть, где-то у меня есть родственники, которые так же волнуются и переживают, может быть, нет, но здесь я совсем один.

Молодой человек взял прохладную ладошку Мими и потянул к себе.

— Не бойтесь, сядьте вот тут, я хочу поговорить с вами, хочу запомнить вас…

— Я не боюсь. — Мими присела на краешек кровати. От его прикосновения по всему телу разлилось тепло. — Давайте поговорим. Как вы сегодня себя чувствуете? Ничего больше не вспомнили?

— Я очень слаб, ноги совсем не держат. Врач говорит, это от долгого голодания. А теперь вы рядом, и даже голова почти не болит.

Мими зачем-то потрогала повязку на лбу Марена, потом осторожно погладила его по щеке. Он выглядел таким беззащитным и доверчивым. Его черные глаза были наполнены болью и счастьем.

— Я непременно помогу вам, — девушка не отрываясь смотрела на моряка, — я вам непременно помогу.

Марен потерся щекой о ее руку, затем нежно чмокнул в ладошку.

— Я вам верю. Я верю каждому вашему слову. Вы такая…

В груди Мими как будто лопнула струна, в голове зазвенело.

— Завтра я и моя близкая подруга едем в Париж. Звать фотографа уже поздно, давайте-ка я набросаю ваш портрет и потом отнесу его во все газеты. Наверное, надо еще зайти в пароходство? Или оно в Марселе? Ох, знать бы хоть, когда примерно вы отправились в море…

Она все говорила и говорила, увлекая и завораживая Марена своей решительностью, а на душе ее было легко и ясно.

И вот Мими, одетая в голубое платье Люси, и Дениз в кружевной пелеринке стоят на площади огромного города. Перед отъездом Люси подробно описала девушкам, как добраться до доктора Фаржо, дяди Жан-Пьера, и попросила Дениз передать ему письмо и просьбу если уж не приехать, то хотя бы связаться с доктором в Сериньяне и дать совет, как же помочь старику. Заодно нужно было узнать все о последней парижской моде, найти недорогую гостиницу или комнату, попробовать найти место на зиму на текстильной фабрике и обязательно пройтись по Монмартру, особенно по улице Курбе, да не один раз. А еще в сумочке Мими лежал маленький листок, на котором был нарисован красивый юноша с изможденным лицом. И этот листок обязательно должен был попасть в какую-нибудь газету вместе со сбивчивым рассказом Марена.

Дениз оторвалась от карты и задумчиво огляделась.

— Ладно, не хочешь спускаться вниз — не будем. Погода прекрасная, мы впервые в Париже, давай пройдемся пешком? — Девушки подхватили свои саквояжи и потихоньку пошли вдоль бульвара. Желтые листья кружились над резными оградами, рычали моторы автомобилей, цокали копыта лошадей. Город куда-то летел, торопился. Огромные витрины заманчиво сверкали на осеннем солнце.

Модный магазин

— Ой, Дениз, смотри, какое смешное платье! — Мими остановилась у небольшого магазина. Сквозь стекло были видны ряды вешалок и полок, огромные зеркала, темный бархат примерочных.

— Зайдем? Просто посмотреть… Я так давно не видела ничего кроме черных и серых балахонов.

Дениз осторожно открыла дверь. Звякнул серебряный колокольчик, изгнав наружу уличный шум. Из примерочной выглянула симпатичная девушка с измерительной лентой на шее.

— Дамы, прошу вас, через минуту я к вам выйду, — и она снова скрылась за занавеской.

— Дениз, посмотри. Ах, как изумительно я бы смотрелась в этом! — Мими провела рукой по бордовому атласу вечернего платья, надетого на манекен.

— Пожалуй, да, а к нему вон ту сумочку с цепочкой вместо ручки. — Дениз окинула взглядом наряд. — Но я бы, пожалуй, убрала этот бант. Хотя можно просто придать ему немного другую форму. Пару булавок, смотри…

— У мадмуазель прекрасный вкус. Вы разбираетесь в моделировании? — к ним подошел мужчина в дорогом костюме. — Что бы вы еще изменили в этом платье?

Мими испуганно отшатнулась от манекена. Дениз слегка покраснела, но взяла себя в руки и спокойно ответила:

— Я занималась изготовлением венков и букетов для свадеб. Иногда помогала с отделкой подвенечных платьев и платьев для подружек невест.

— О! Тогда позвольте представиться: Арман Сен-Жар, управляющий.

— Дениз де… Дениз Кассон. Моя подруга, Эмилия де Нартек.

Возмущенная Мими хотела было возразить, но Дениз незаметно ущипнула ее за руку.

— Позвольте мне нескромный вопрос, — управляющий прищурился и внимательно посмотрел на девушек. — Вижу, вы пришли пешком и без сопровождающих. Не хотели бы случайно поработать у нас?

— Поработать!? — Мими от удивления уронила сумочку.

Дениз опять ущипнула ее:

— Что вы можете нам предложить? — с некоторых пор она перестала доверять заманчивым обещаниям.

— Ну, пока не много, — Сен-Жар жестом пригласил девушек присесть на кушетку. — Это совсем новый салон в сети наших магазинов, и нам нужны люди. Вам я предлагаю место помощницы модельера, если, конечно, вы и правда умеете шить. Для вас, мадмуазель де Нартек, пока могу предложить место манекенщицы. С вашей внешностью и фигурой это будет в самый раз.

— Ах, нет! Боюсь, мои родители не одобрят такой поступок. — Мими нервно теребила складку платья. — И потом, я не думаю, что надолго останусь здесь, меня ждут…

— И все же, подумайте. Небольшое испытание для вас обеих завтра, испытательный срок два месяца. Жалование 40 франков в неделю. Теперь прошу меня извинить, надеюсь завтра увидеть вас обеих. Дамы, — он поклонился и исчез в глубине магазина.

Едва сдерживая себя, подруги добежали до бульвара и, обнаружив свободную лавочку, расположились на ней.

— Нет, ты слышала, 40 франков в неделю! — у Дениз сверкали глаза. — И это тебе не тяжелые корзины ворочать. Модельером, в Париже! Мими, я просто не верю, я не верю!

Мими восприняла все куда более спокойно.

— Подожди. Может быть стоит сначала подумать о просьбе Люси? И потом, разве ты не собираешься вернуться домой, в Монпелье? — Она старалась рассуждать как взрослая. — Я не думаю, что твоя тетушка одобрила бы такое. Мать Эмилия всегда говорила, что девушка должна быть благочестива и скромна. А вообще я возмущена — зачем ты наврала, как нас зовут?

— Мими, я не думаю, что моя тетушка захочет когда-либо меня видеть. И я не собираюсь возвращаться в Монпелье. Ты забыла, что у меня в жизни только две возможности. Успешно выйти замуж за какого-нибудь богатого старикана или постараться самой обеспечить себя, хоть это и «не благочестиво». А так как это «не благочестиво», незачем, значит, раскрывать наши с тобой выдающиеся фамилии. Кому, скажи на милость, нужна нищая дворянка де Каркассонн? Да никому. А хорошая портниха Дениз Кассон, пожалуй, неплохо переживет эту зиму.

И пока Мими пыталась найти веские причины не принимать поспешных решений, Дениз уже тащила ее ко входу в метро и громко рассуждала о том, какая квартирка им нужна и как вести себя завтра на испытании.

Если бы подруги не были так увлечены своим нежданным успехом, они, наверное, обратили бы внимание на двух молодых людей, спешивших по бульвару им навстречу. Один из них, с темными вьющимися волосами, настойчиво втолковывал товарищу:

— Серж, пойми, ты не можешь сейчас прервать занятия. На следующей неделе у нас две важных лекции по математике и срок сдачи чертежей по тепловым машинам. Если ты сорвешь сроки, у тебя перед экзаменом будет неделя без сна как минимум. А про день рождения Марион в среду ты тоже забыл?

Второй собеседник, сероглазый, с развевающейся на ветру каштановой гривой, смиренно слушал, иногда пытаясь вклиниться с оправданиями. Наконец ему это удалось:

— Но Мишель, и не поехать я тоже не могу. Отец едет встречать брата, я тебе рассказывал уже, это мой дядя Ренан, торговый капитан, он очень просит меня поехать с ним, говорит, нужна будет моя помощь, они кого-то там везут из Африки, я как следует еще не разобрался. Марион… Марион мне уже порядком надоела. Она не пропадет. Вокруг нее все время вьется этот белобрысый франт с научного, вот пусть теперь он ее истерики и выслушивает.

Серж и Мишель, поглощенные своим разговором, тоже не заметили двух провинциалочек. Студенты продолжили свой путь к вокзалу, а девушки, стараясь не выказывать неловкость, начали спуск в метро.

Происшествие в замке Сен-Клер

Когда в понедельник Эскривен, как обычно, явился утром на работу, переоделся в ливрею и приготовился изображать примерного лакея, то он был крайне удивлен, обнаружив, что парадные ворота замка и дверь, ведущая в большой зал, все еще заперты. Отпирать и запирать ворота было обязанностью Насдака и смотритель замка никогда и никому не позволял это делать. Эскривен подивился, пошел сам за ключом, и, не обнаружив его на привычном месте, отправился в комнату смотрителя узнать, что случилось. Шел он не торопясь, во-первых, потому, что было утро понедельника, а все знают, что в понедельник спешить нельзя. Во-вторых, он вовсе не горел желанием побыстрее увидеться со смотрителем. Насдак не пользовался любовью и уважением работников замка Сен-Клер. Мужчин обижали его придирчивость и болезненная страсть к мелочам. Женщины почему-то не любили, когда их щипали пониже спины и с кривой улыбочкой задавали вопросы, как им спалось прошлой ночью и что снилось.

Так, не торопясь, Эскривен добрел до жилой комнаты Насдака, нашел ее открытой, прибранной и пустой, двинулся дальше по коридору, потом дернул за ручку кабинетной двери, дернул еще раз, посильней, постучался раз, другой, третий и не получил ответа. Тогда он сделал то, что не мог себе позволить примерный лакей, но что Эскривен, не бывший на самом деле образцом домашнего слуги, довольно часто себе позволял. Он нагнулся и посмотрел в замочную скважину.

То, что он там увидел, заставило его отскочить от двери, зажать рот рукой, не давая вырваться вскрику, и побежать в комнату Насдака — ближайшее от запертого кабинета место, где был установлен телефон.

Через час полицейский инспектор, сидя за краешком стола строчил свой протокол, Эскривен, переминаясь с ноги на ногу, маялся у него за спиной, садовники, уборщицы, кастелянша и кухарка, срочно вызванные нарочным, недоуменно переговариваясь, толпились в коридоре.

Дверь кабинета была взломана, выдранные внутренности замка неловко качались на жалобно скрипящих шурупах. Тело Насдака, уже снятое с веревки, теперь лежало у стены, накрытое простыней, срочно вытащенной из кастелянских запасов, и ожидало прибытия полицейского врача и кареты из морга. Обрывок веревки все еще болтался, свисая с перекладины у потолка. Зеленые шторы были раздвинуты, свободно пропуская мягкие лучи октябрьского солнца, и от обилия света комната казалась Эскривену непривычной и чужой.

— Значит, вы повторяете свои показания, что видели мсье Насдака в последний раз позавчера вечером, уходя с работы? — скучным голосом задал вопрос полицейский.

— Так точно, господин полицейский, подтверждаю. В субботу я уходил с работы, мсье смотритель запер за мной ворота и вернулся в замок.

— Вы заметили что-нибудь необычное в его поведении? Волнение или, наоборот, подавленность?

— Никак нет, господин полицейский! Ничего не заметил! Был как всегда!

— Покойный много писал в свой последний день. Чернильница открыта, кипа бумаги, перья разбросаны. Вы знаете, что и кому он писал?

— Как можно, господин полицейский! Мсье Насдак всегда за собой все со стола собирал. А если бы и не собирал, разве я стал бы подглядывать? Я — слуга, господин полицейский! Я знаю, что меня касается в господских делах, а что — нет.

«Наверняка ты врешь, — решил про себя инспектор. — И по ящикам шарил, и корзину мусорную перебирал, и в погребок хозяйский наведывался. Интересно, хватит ли пары дней в камере, чтобы ты все рассказал? А может, ты и не знаешь ничего? Ладно, пара дней в клетке еще никому не вредила».

— Что вам известно о краже со взломом в монастыре Святой Терезы? — этот вопрос полицейская ищейка задавал уже наудачу, на всякий случай, и удачи ему не было, потому что Эскривен только таращил глаза и ничего членораздельного выдавить из себя не мог.

— Вы пойдете со мной, мсье… — он сверился с протоколом, — Эскривен. Возможно, комиссар тоже захочет задать вам несколько вопросов.

Тут полицейский должен был оторваться от несчастного Эскривена, совершенно подавленного перспективой путешествия в полицию, потому что судебный медик уже прибыл.

— Мертв, — коротко констатировал эскулап от юстиции, нагнувшись над телом. — Можете записать: смерть наступила в результате удушья и перелома шейных позвонков. Момент смерти… — он помялся, — точно установить пока нельзя, но приблизительно — от 18 до 24 часов назад. Что покойный ел и пил накануне, станет известно после вскрытия. Тело я сейчас заберу, вскрывать будем часа через три, если желаете, можете присутствовать. — И он вышел, чтобы позвать санитаров с носилками.

В этот день экскурсантов в замок не пускали. Увезли полицейского с Эскривеном в наручниках, уехала медицинская карета, слуги разбежались по домам, ворота были опечатаны, на них кривился второпях исполненный плакатик: «Закрыто до уведомления».

Если бы инспектор оказался чуть более дотошным, то он бы дознался, что задержанный Эскривен вовсе не был последним, кто видел Насдака живым. Ибо на самом деле этим последним был почтовый курьер, вызванный в замок в воскресенье в полдень. Курьер получил неожиданно щедрые чаевые и забрал пачку писем для срочной отправки. И теперь один из пакетов, адресованный «Мсье и Мадам де Нартен, собственный дом, Сен-Тибери», уже ехал к западу, второй, путь которого лежал за океан в далекую страну Венесуэлу, трясся в багажном вагоне марсельского поезда, а третий пакет удобно устроился в большой почтовой кожаной сумке — его как раз несли в контору достопочтенного господина Риберака, местного нотариуса.

Аптека Фаржо

То ли название станции было записано неверно, то ли они сами напутали, но там, где Дениз и Мими снова оказались на поверхности, никто не знал, где находится улица Воклюз. Пришлось останавливать извозчика.

Извозчик заломил несусветную цену, причитая, как это далеко и неудобно, но что было делать? Девушки взобрались в открытую повозку и, глазея по сторонам, прибыли на свою улицу. Лекарня доктора Фаржо отыскалась в живописном старом доме, затиснутом между покатых крыш и каменных стен.

— Ну вот, — сказала Дениз, — смотри: в окне первого этажа висит вывеска «Аптека»!

Доктор Фаржо оказался милым толстяком, который как раз осматривал зубки пухлого малыша дородной молочницы. Весело ухая, он делал козу и похлопывал по толстым бокам и дитя, и его мамашу. Девушки представились.

Узнав про несчастье с дедом Тибо, он очень озаботился, быстро выпроводил пациентов, которые, по его словам, были молодцы каких мало, и сразу засобирался в путь. Девушки хотели было отправиться дальше по своим многотрудным делам, но доктор шумно запротестовал:

— Ну куда же вы отправитесь — ни жилья, ни знакомых? Это ведь Париж, деточки! Тут держи ухо востро, тут такие кавалеры попадаются, закрутят голову, глядь — а денег-то и нет! А то и…

Он кликнул из глубин дома свою экономку и велел разместить девушек как положено. Старенькая Мадлон в пресмешном чепце, толстенькая под стать хозяину, захлопотала, заохала, узнав о происшествии, и отвела девушек в крошечную, но безупречно чистую каморку.

— Вот, располагайтесь, кровать тут, правда, одна, но есть еще диванчик, поместитесь, вы, я гляжу, девушки тоненькие, мелкие, словно птички, а вот вам кувшин и тазик, сейчас воды принесу, помыться, а наверно, кушать хотите с дороги, сейчас разогрею пирог, есть у меня молоко и сыр…

— Спасибо, дорогая тетушка Мадлон, — поблагодарила Дениз. — Мы непременно отведаем и пирог, и сыр, но сейчас нам надо еще сходить по одному делу, надо найти родственника Мими на улице Курбе. Это далеко отсюда?

— Да уж не близко, вы нипочем не найдете, может, вас проводить? Скоро стемнеет, еще заплутаете! Как можно, такие молоденькие, города не знаете! Сейчас, только шаль возьму…

— Нет-нет, тетушка, не надо! — испугалась Дениз. — Ну что вы, не стоит беспокоиться. Сходим уж завтра утром. Верно, Мими?

В их планы совсем не входило бродить в поисках Клода в обществе милой старушки! И они остались ужинать, засыпаемые градом расспросов любопытной экономки решительно обо всем. Расспросив про Люсиль и Бриджиту, она перешла к нашим героиням. Узнав, что им предложили работу в модном магазине, старушка долго качала головой: с одной стороны — сорок франков, это хорошие деньги, а с другой — приличное ли место? Не будут ли дерзкие посетители заигрывать?

— Ну что вы, почтенная Мадлон. Ведь модельерша — это как швея. Она работает не в самом магазине, а в мастерской, а в примерочную ходят, конечно, одни только дамы!

Тетушка успокоилась. Пожелав девушкам спокойной ночи и в сотый раз предложив еще пирога, курятинки, копченой грудинки и желе, от чего девушки с сожалением отказались, она отвела их в каморку и постелила белоснежные шуршащие простыни.

Дениз быстренько умылась, упала на диванчик и моментально заснула, а Мими долго еще ворочалась на непривычно мягкой перине и размышляла, куда занесла ее судьба вместо родного дома. «Нет, — подумала она, засыпая. — Все же надо поскорее отправляться домой».

Последние дни в море

Пассажиры «Святого Доминика», возвращавшегося во Францию, в большинстве своем были людьми, далекими от морского дела: колониальные чиновники, сотрудники миссий, медики, коммерсанты. С началом океанской качки на открытой палубе то и дело стали появляться бледные личности с безумными глазами, стремительными зигзагами бросающиеся к борту. Капитан велел от греха подальше протянуть леера, чтобы эти бедолаги успешно достигали цели и доставляли тем самым меньше забот палубной команде.

Франсуа прошел на бак, с наслаждением подставляя иссушенное африканским солнцем и болезнью лицо свежему ветру, но пару раз, оступившись, коснулся троса рукой. «Отвык», — с неловкостью подумал Франсуа. Он увидел сидящего на бухте свернутого каната своего старшего помощника:

— Что, Жан-Поль, нелегко быть пассажирами?

— Да уж… — неохотно ответил помощник, но встал, приветствуя капитана. Море вернуло ему чувство субординации. — Не думал, что возвращение будет таким.

— Похоже, обойдемся без фанфар в Марсельском порту, — Франсуа остановился у борта и посмотрел на волны. Ничего страшного, волнение около 4 баллов, ветер ровный, без порывов, «Святому Доминику» ничего не угрожает. И капитан на мостике, а не в трюме.

Франсуа снова усмехнулся:

— Меня все не оставляет мысль о младшем помощнике. Я дал слово его отцу сделать из Мориса настоящего моряка, и не знаю теперь, как посмотрю ему в глаза. Что произошло, когда нас закрыли в трюме? Неужели Морис погиб? И неужто никто из старых членов команды не смог оказать сопротивления, когда нас так ловко изолировали?

— Я смотрел сейчас на берег и тоже думал об этом, — сказал Жан-Поль. — Когда мы выбрались на палубу, на судне ведь уже никого не увидели. Да и уцелели только потому, что, смытые в воду, уцепились за остатки бортовой обшивки, которая послужила нам плотом.

— Ну да… Хотел бы я понять, для чего это все было затеяно? Какой-то средневековый бред!

Жан-Поль пожал плечами:

— А мы все это время пробыли в прошлом. Этакое смещение времен.

— Да, но что интересно… — Франсуа отвернулся от волн и посмотрел на помощника, — когда я был в беспамятстве, как вы мне говорили, мне казалось, что я на самом деле нахожусь в другом времени. То ли болезнь, то ли цветы шамана могли вызвать галлюцинации. У цветов такой сильный и пряный запах, мне казалось, я его знаю давно, он был мне как будто знаком.

— Не знаю, у меня не возникло никаких ассоциаций, — не согласился с ним лейтенант.

— Думаю, что в Африке есть много загадок, — настаивал капитан. — Местные племена так чувствуют природу, что, мне кажется, им не нужны никакие блага цивилизации. Вернее, современной цивилизации. Что она им принесет? Единобожие? Штаны вместо набедренной повязки? Новую еду? Их желудки ее не переварят. Свои болезни они научились лечить сами. Зачем им наши лекарства, они могут быть для них отравой. Впрочем, как и для нас. Не знаешь, что лучше — потрястись несколько дней в лихорадке или пожелтеть от постоянного приема хины.

Франсуа вспомнил Эмилию. Сейчас она разбирает, наверное, свои ящики с лекарствами. Не думал он, что их встреча будет такой прохладной. За прошедшие годы де Нартен так и не понял, для чего нужно было самоотречение красивой, умной, любознательной Эмилии от любви, счастливой семейной жизни, собственных детей. Ведь она любила его, он это знал.

Когда Эмилия заговорила о Мими, взгляд ее строгих глаз потеплел, а в голосе прозвучал упрек ему: как можно было не замечать чувствительной натуры Мими, ее привязанности к матери, к нему, к дому? Видно было, что она привязалась к его дочери.

— Вы не узнаете Мими, дорогой Франсуа, когда встретитесь с ней. Она стала совсем взрослой, и она очень красива. Полюбите ее по-настоящему, Мими заслуживает этого, Франсуа.

Капитан вздохнул. Что-то не так было в его прошлой жизни. Он чувствовал, как изменили его события последних месяцев. За Мими он был как раз спокоен больше, чем за мальчиков. Они растут и взрослеют, окруженные только женщинами, куда это годится? А Мими через год-другой выйдет замуж, женихи найдутся. Взять хотя бы Мориса: вполне бы подошел, у Франсуа не раз возникала эта мысль при взгляде на младшего помощника. Что с ним? Неужели погиб?

Де Нартен плохо представлял себе, что скажет отцу Мориса, вернувшись во Францию. Судьба накрывает его лавиной моральных долгов. Надо стиснуть зубы и все перетерпеть, обдумать, жизнь не кончена, просто начинается новая. Похоже, он наделал много ошибок.

— Может быть, именно дикари находятся на вершине развития, если этойвершиной считать единение с природой. — Франсуа попытался продолжить разговор. — Мы вмешаемся в сложившиеся отношения, принесем им новые болезни, сами будем болеть, но гордиться тем, что ходим в жару в сюртуках.

— Франсуа, прогресс цивилизации нельзя остановить, о чем вы говорите?

— Ну да, Треплиц — вот носитель цивилизации. Работорговцы — вот были носители цивилизации. Подлые искатели сокровищ и рабов.

Жан-Поль пожал плечами:

— Мне кажется, сейчас мир стремительно меняется, появляется какая-то новая мораль. Я сам изменился за время наших приключений. Когда все разбирательства закончатся, я бы с удовольствием вернулся сюда, чтобы поближе познакомиться со здешними племенами и их обычаями. И разгадать загадку чудесных цветов, переносящих в другое время или пространство.

— Ну-ну, — Франсуа повеселел. — Разгадайте и засейте этими цветами поля вокруг вашего родительского дома. К вам будут приезжать паломники. И вы будете одурманивать цветами жаждущих любви дам.

— И пользоваться этим!

Оба рассмеялись.

— Ну хорошо, Жан-Поль. Пойдемте-ка обдумаем ситуацию еще раз, нам многое придется объяснять во Франции, и хорошо бы не только прокурору.

Лейтенант предпочел не заметить горькую усмешку своего капитана.

Они спустились к каютам. Времени до прибытия в Марсель оставалось около недели, надо успеть хорошо подготовиться к возможным вопросам. Нельзя исключить и внимания прессы к их приезду: Терель говорил, что газеты часто писали об их таинственном исчезновении.

На испытании

Наутро они, с трудом уговорив Мадлон не сопровождать их, направились в магазин. Мими в жизни не нашла бы его в огромном Париже, она совсем потерялась в круговороте огромных домов, среди экипажей и машин, ослепительных дам и блестящих кавалеров на улицах, множества кафе на открытом воздухе и прочего. Но хитрая Дениз запомнила, что магазин они нашли почти сразу, как вышли с вокзала, и точно — приехав на привокзальную площадь, она покрутилась, осмотрелась — и уверенно зашагала по одной из улиц. В магазине она, правда, оробела: вдруг Сен-Жар уже забыл про них или вообще пошутил вчера?.. Но когда они объяснили подошедшему приказчику суть дела, он сразу провел их в боковую дверь, где они и увидели управляющего за конторкой в окружении служащих. Предложив им немного подождать, он быстро управился с бумагами, отправил курьеров, и наконец пригласил их в мастерскую.

В мастерской было так много интересного, что у Дениз дыхание перехватило: рулоны прекрасных тканей, коробки с кружевными лентами, шкатулочки с иголками и булавками, специальные маленькие этажерочки с десятками — нет, сотнями! — катушек разноцветных ниток, и даже картонки с перьями, красота-то какая!.. У стены стояли безголовые манекены и манекены с головами, одетые и голые, на больших столах — вороха недошитых платьев. Вот бы ей все это, когда она вертела цветочки у тетки Жервезы! Клодель задохнулся бы от цветов, которые она изготовила бы, имея такое богатство! Впрочем, что там Клодель…

Господин Арман, как он велел себя называть, объяснил суть испытания:

— Вот вам ткани, которые можно резать (он показал на стол в углу), всякая отделка, ленты-кружева, можете брать сколько угодно, вот булавки и иголки. А вот свободные манекены. Даю вам три часа — заколите на манекенах и представьте мне три проекта: вечернее платье, деловой костюм и платье, в котором вы хотели бы венчаться. Не стесняйтесь, делайте как вам нравится. Ткани не жалейте — это остатки, они уже не пойдут в дело. Если будут вопросы — зовите меня или Антуана.

Последние слова Арман говорил, уже выходя за дверь.

Мими смотрела на все это совершенно потерянно. Дениз, оправившись от робости, воскликнула:

— Ну что ж, где наша не пропадала! В конце концов, что мы теряем? Не возьмут, так не возьмут! — И она принялась все ворошить и щупать, поднося ткани к окну, распотрошила картонку с перьями, но с сожалением отставила их в сторону, и, казалось, перестала замечать все вокруг, бормоча под нос что-то невнятное.

Время от времени она подсовывала Мими то одну, то другую ткань с возгласами «смотри, какая роскошь!», но образец тут же летел в кучу. Наконец она подтащила к окну один из манекенов с головой и принялась его драпировать.

— Нет, Мими, я не могу кромсать эти отрезы — совсем же хорошие ткани, дорогие! А вдруг не получится? Страшно! Попробую так… — Она набросила на манекен замечательный лиловый кусок, обтянула лиф, заколов его сзади, и уложила складки как бы юбки до полу, а один конец отреза перекинула через плечо манекена. Это было уже немного похоже на платье. Сверху на манер не то накидки, не то шали перекинула и завернула за спину кусок ослепительно-алого муара, к подолу приколола ловко свернутую розетку из алого страусиного пера, а голову манекена обернула каким-то тюрбаном из черного бархата.

— Сюда бы надо какие бусы, — бормотала она, шаря по коробкам. — А, вот это подойдет! — она нашла горсть граненых пуговок «под брильянт», быстренько нанизала их на нитку и приспособила манекену на шею. Картину довершили куски черного бархата, навернутые на руки модели в намеке на перчатки.

— Эх, лицо бы ей… — сокрушалась Дениз. Оставив «вечерний» проект, она занялась деловым. Тут в ход пошел кусок шотландского твида вокруг бедер, белый батист складочками залег от шеи до пояса, что должно было означать блузку, бежевый отрез с помощью сотни булавок приобрел форму недлинного пиджачка, а завершил картину черный шнурок у шеи в виде узенького галстучка.

Мими только глазами водила за Дениз. Да, ей никогда так не сделать! Нечего и пытаться. В задумчивости она взяла из коробки ярко-красный мелок и подрисовала бальной даме кровавые губы, а куском гримировального угля навела ресницы и брови. Манекен ожил! А ведь это всего лишь несколько пятен!

— Стой! — завопила Дениз. — Не рисуй больше ничего! Это гениально!

— Но у нее нет носа… — растерянно сказала Мими.

— Не знаю, чего у нее нет, ничего не надо! Замечательно! — Завершив работу над двумя моделями, Дениз остановилась. — Все это хорошо, но надо еще венчальное платье…

— Нет! — наконец сказала она решительно. — Венчальное платье я делать не буду. Нет тут таких материалов! Все не то. Будь что будет. А что же ты?..

— Знаешь, Дениз, я этого не могу… Не для меня это. Да и домой мне надо. Пусть уж тебя берут.

— Да, пожалуй, ты права. У тебя есть дом, там твое место, — согласилась Дениз. — Скоро встретишься с семьей, то-то радости будет!

Вошел господин Арман и молча остановился, глядя на творения Дениз. Затем он сделал приглашающий жест к двери кабинета:

— Прошу, сударыни.

Девушки расположились в кожаных креслах, а мсье Арман уселся за солидный письменный стол: — Итак, мадмуазель, ээээ… (Кассон, — подсказала Дениз) Кассон. Вечернее. Тюрбаны и чалмы — это вчерашний день, а к вечернему туалету это вообще не годится. Сейчас в моде шляпки-«кастрюльки», «таблетки» с вуалькой, но тоже скорее к дневному варианту. Элемент черного пятна, безусловно, уместен в данном сочетании, но нужно очень подумать, где и как его применить. Розеточка хороша до слез, просто слов нет, но в этом сезоне их носят у бедра, а лучше вообще ее убрать… Хотя алый с лиловым — это, безусловно, эффектно для брюнетки. Бриллианты: я так понял, что гирлянда из пуговиц должна означать бриллиантовое ожерелье? Грандиозно. Но они тут совершенно не годятся, к такой глубокой гиацинтовой гамме больше подошел бы черный гагат или темный кровавик, и не целая гроздь, а один-три камня плюс кольцо. Нитка брильянтов — это для супруги колониального офицера, а не для парижской дамы.

Теперь деловое. В деловом костюме не принято использовать более трех цветов, а у вас больше, черную ленточку надо бы заменить коричневым шейным платком. Пиджачок, насколько я понял, скорее напоминает «фигаро», ну что ж, в этом есть что-то непосредственное…Свежо, свежо. А где же третья модель?

— Видите ли, мсье Арман… Тут замечательные ткани, но… для подвенечного они не подходят. Нужно что-то воздушное, розовое, или совсем тонкое, струящееся. Крепдешин, газ, муслин. А тут нет такого. Чем делать не то, лучше не делать вовсе…

— Занятно, занятно, — мсье Арман побарабанил холеными пальцами по столу, с интересом глядя на Дениз. «Все пропало, — решила Дениз. — Ничего-то я не знаю и не умею. Тоже мне, замахнулась — парижская мода! Гиацинтовая гамма, кто бы мог подумать. А я-то разогналась со своими розеточками. Выставилась на посмешище».

— Значит, вы меня не берете?

— Этого я не сказал. Мне понравилось ваше решение — задрапировать манекены, сделать набросок, этакую модель вообще. Что-то у вас получилось. И свое мнение вы имеете: нет розового муслина — так и не буду делать подвенечное, отлично, отлично… У вас есть кураж! Мы ценим в работниках способность отстаивать свою позицию, в разумных пределах, естественно. Общая концепция есть, и даже неплохая. Конечно, вам надо многому научиться, многое узнать. Да это и понятно — откуда вы, говорите? Монпелье? Прекрасно, прекрасно. Учились где-нибудь?

— В монастыре Святой Терезы.

— Где?!! Феноменально. В монастыре. Просто сказка. И что, там учат шить модное платье?!

— Конечно, нет. Просто дома я делала бутоньерки, веночки, цветы для шляпок — на продажу. А когда отвозила их в магазин, всегда рассматривала там платья и туалеты…

— Угу, угу. Чудно, чудно. Ну, я понял. А что же вы, сударыня?

И Арман воззрился на Мими.

— Понимаете, мсье, я… Мне надо домой. Я бы с удовольствием поступила к вам, но родители…

— Пришли поболеть за подругу. Похвально, похвально… Ну что ж… — он задумался на секунду. — Вот что, барышни, подождите меня минут двадцать, мне надо кое-какие дела оформить.

И уже поднявшись со стула, Сен-Жар спросил, как бы невзначай:

— А кто лицо у манекена подрисовал? Тоже вы, мадмуазель Кассон?

— Нет, господин Арман, это не я. Это моя подруга, де Нартек.

Арман снова уселся.

— Вы рисуете, мадмуазель?

— Да, немного.

— У кого вы учились, у вас были выставки, вы участвовали в конкурсах?

— Нет, что вы, я просто для себя немного… — Мими смешалась.

— Знаете что, мадмуазель Нартек, нарисуйте мне, как вы представляете манекенщицу в наряде, который только что сочинила мадмуазель Кассон. Так, карандашный набросок, не больше. Бумага, карандаш — все на полочке, вот здесь, найдете.

И он вышел.

Мими взяла лист шершавой бумаги, потянулась за карандашом, на минуту задумалась, глядя в приоткрытую дверь на стоявший в мастерской манекен. Потом ее рука мягко легла на страницу, карандаш провел первую, чуть заметную из-за слабого нажима линию, потом вторую, потверже, пошла штриховка, зубки прикусили язычок, пытавшийся было тоже посмотреть, что там снаружи происходит, и она позабыла об окружающем, вся отдавшись магическому зову белого листа.

Дениз не стала мешать подруге. Она немного поскучала, походила по кабинету Сен-Жара, поизучала книги на полочке (все какие-то заумные справочники), потом пошла в мастерскую и стала пытаться понять, почему манекен, одетый по-Армановски, будет лучше, чем он есть сейчас. Дениз переколола розетку на бедро, поменяла шляпку — вроде стало по-другому, но вот лучше ли? Тут ее остановил возглас Мими: «Дениз, не трогай, не меняй там ничего!» Она быстро вернула все обратно, помогла Мими найти ластик в беспорядке кабинета и опять оставила вдохновенную рисовальщицу одну. Из-за стены послышался шум, заговорили громко, сразу двое, один из них Арман, второй голос, женский, был незнаком, опять все стихло и вернувшийся хозяин кабинета водворился на свое привычное место.

— Мадмуазель Кассон, вот ваш договор. Подпишите, пожалуйста здесь, здесь и здесь, — он показал пальцем где. — Потом прочтете, один экземпляр в пачке для вас. Ничего особенного, все стандартно. 40 франков в неделю, вы хорошо прошли испытание (Дениз вспыхнула от похвалы), на работу в понедельник, приходить каждый день за полчаса до открытия магазина, уходить после закрытия и уборки. Вы будете убирать свое рабочее место и, по очереди, общая уборка. Обед в полдень, 30 минут. Все, что испортите или разобьете, будет вычтено из жалованья. Получка по субботам в конце дня. Работать будете с мадмуазель Женевьевой, в понедельник я вас познакомлю. Подписали? Возьмите ваш экземпляр. Поздравляю вас мадмуазель… Дениз? Поздравляю вас, мадмуазель Дениз, с вашей новой работой. Уверен, что ни я, ни вы не будем разочарованы.

И Арман переключился на Мими:

— Закончили? Не совсем? Не страшно, дайте посмотреть. — Управляющий бросил сначала беглый взгляд, а затем принялся внимательно изучать рисунок.

— Обождите, там недоделано! Вот тут и тут надо закончить и штриховка ушла в сторону, — Мими потянулась с карандашом поправить. Сен-Жар отвел ее руку в сторону.

— Мадмуазель де Нартек, вы уверены, что не хотите у нас работать? Я звал вас манекенщицей? Забудьте. У меня и для художника работа найдется. Каталоги оформлять, витрины, анонсы новых фасонов. Не передумаете?

— Нет, мсье Сен-Жар. Извините, я не могу. Я только на несколько дней в Париже, меня дома ждут. Может быть, когда-нибудь потом…

— Господин Арман, — это неожиданно вступила в разговор Дениз. — Вам действительно нужен художник? Я знакома с одним художником в Париже, может он прийти к вам поговорить?

— О, конечно, — управляющий был скорее вежлив, чем обрадован. — Конечно, пусть приходит. Я, знаете, еще недавно в Париже, почти никого здесь не знаю. Буду ждать. А теперь извините, у меня дела. До понедельника, мадмуазель Дениз.

Как помочь Марену

Девушек не надо было уговаривать. Взявшись за руки, они выбежали на улицу.

— Дениз, ты Клода имела в виду, когда о художнике спрашивала?

— Да. Только я не уверена, хорошо ли это. Вряд ли он согласится. Он небогат, но он же настоящий художник. А тут… Не совсем это для него. Ну, посмотрим. Куда мы теперь, Мими? Не знаю, как ты, а я от голода слона готова съесть. У нас еще остались деньги?

Ответить Мими не успела. Из магазина выскочила красная от злости растрепанная брюнетка. Она невидяще наткнулась на Дениз, выругалась беспредметно, подняла на нее глаза и… остановилась:

— Это ты новая модельерша?! Это, значит, из-за тебя меня выгнали?! А как я за квартиру платить стану? Что я маме сейчас пошлю? Подлец Арман! Чем ты к нему подольстилась?!

И девушка не то шагом, не то бегом устремилась вдоль бульвара.

— Подожди меня здесь, Мими. — Дениз решительно двинулась обратно. Вернулась она минут через пять и выглядела очень обескураженной.

— Я говорила с Арманом. Это Лиз-Мари, она тут до меня помощницей модельера работала. Арман сказал, что ее не из-за меня уволили, а наоборот, меня приняли, потому что Лиз-Мари решили выгнать. Он еще сказал, что Лиз-Мари плохо знала новые фасоны, была неучтива с клиенткой, слишком часто спорила с Женевьевой, а в прошлом месяце два раза опоздала на работу. И он сказал, что у них здесь не благотворительное заведение, а магазин, что магазин должен давать прибыль, и что это то, что американцы называют «бизнес». — Слово «бизнес», явно передразнивая Армана, Дениз произнесла на англоязычный манер с ударением на первом слоге. — Вот так вот, подруга. Это тебе не Клодель и не птички. Тут люди серьезные. Ладно, пошли, я есть хочу, — Дениз встряхнулась. — Заодно обсудим, как Клода найти и как тебе быть с портретом Марена.

И девушки побрели к набережной. Дениз была совершенно вне себя и болтала без умолку.

— Ты подумай, Мими, 40 франков в неделю! И работа какая — чистая, интересная! Парижская мода! Если у меня получится… Нет, Мими, ты послушай: если у меня все получится, я буду модельершей в Париже! В столице мировой моды! Конечно, магазинчик Армана небольшой, но все равно… Это хорошее начало!

— Конечно, здорово! Тебе надо постараться, Дениз, и у тебя все непременно пойдет! Ты же говорила, что твои бутоньерки и шляпки пользовались успехом…

— О, я буду очень стараться! По сравнению с виноградником — это же просто сказка! Я просто должна тут закрепиться!

— Тяжело было на винограднике?

— Сначала — очень. Думала, не вынесу. Все тело ломит, жара, пчелы всякие… Руки все в ссадинах от лозы. Корзины тяжеленные, а норму выполняй, можешь, не можешь. И потом, там публика, знаешь… Нет, они хорошие, добрые, но… Эти парни! У них такие замашки! Видно, там так принято, понимаешь? Без долгих ухаживаний, без романтики. Я так не могла, ну… и меня не очень жаловали. Считали недотрогой. Если бы не Люсиль… Ну да ладно. Хоть винограда наелась на сто лет вперед. Зато тут, я уверена, публика поприличнее.

— Как тебе кажется, Дениз, этот господин Арман, он… он настоящий джентльмен? Надеюсь, он не будет… вести себя вольно?

— Ну уж нет! — возмутилась Дениз. — Этого я не позволю. Надо сразу поставить себя. Знаешь, Мими, я зверски хочу есть. Это от нервов!

Девушки забрели в уютное бистро на углу, уселись на веранде и выбрали что подешевле: пиццу с тушеной капустой. Поколебавшись, не удержались и взяли ситро. Шипучая газировка казалась им непременным атрибутом шикарной жизни, и они церемонно чокнулись стаканами, провозгласив тост «за успех!»

— Ну что мы все о моих-то делах! — воскликнула Дениз, утолив голод. — Нам же надо еще найти редакцию! Знаешь что, давай купим газету. Там должны быть адреса.

Тут же в бистро нашлась и стойка с газетами. Девушки осмотрели несколько газет поярче и остановились на «Пари-матч». Внизу последнего листа мелким шрифтом был указан адрес редакции.

— Вот, смотри: отдел объявлений. Туда нам и надо. — Дениз подошла к стойке напитков и спросила у расторопного гарсона, как проехать в редакцию газеты. Привычный ко всему и ничему не удивляющийся парижанин подробно объяснил девушкам дорогу и даже сопроводил объяснение планчиком, нацарапанным тут же на обороте упаковки от сигар. Поблагодарив, они тут же и тронулись в путь, и действительно скоро нашли большое здание с огромной вывеской «ПАРИ-МАТЧ».

Редакция «Пари-матч»

Тут уж была суета: репортеры вбегали и выбегали, курьеры с бумагами так и сновали, из-за дверей доносился стук пишущих машинок, телефонный треск и разнообразный галдеж, фотокорреспонденты волокли трехногие штативы и черные покрывала…

В отделе объявлений за деревянным барьером сидела неприветливая служащая, одной рукой она неистово вращала ручку телефона, другой придерживала толстенный гроссбух, и одновременно принимала заказы. Подождав, пока она управится с обувщиком, желавшим поведать миру о невиданно эффективном гуталине, девушки протиснулись к барьеру.

— Реклама, личное? Сколько строк? Каким шрифтом? В рамке? Макет есть или у нас будете заказывать?

Девушки затруднились. Макет?..

— Понимаете, мы хотели…

— Давайте текст!

— Дело в том, что у нас нет текста… Понимаете, один человек, он… он не помнит, кто он, и мы хотим дать объявление, может быть, родные его ищут… Его выловили из моря у берегов Афри…

— Ничего не понимаю. Нужен текст объявления. Вот прейскурант! Отойдите в сторонку! Следующий! — она швырнула девушкам таблицу и снова принялась накручивать телефон.

К стойке протиснулась пухлая дама, вся усеянная стеклярусом.

Девушки изучили цены и пришли к неутешительному выводу: чтобы их объявление можно было разглядеть без лупы, им пришлось бы выложить большую часть денег из их скудного запаса. А если давать еще и портрет Марена?.. Выходило совсем дорого. А ведь надо еще на билет Мими, да и Дениз тоже должна на что-то жить до получки! А кроме того, нужен был текст, короткий, но в то же время достаточно подробный… Как все это увязать, было совершенно неясно.

— Пойдем-ка отсюда, — сказала Дениз. — В этом шуме я ничего сообразить не могу.

Они вышли и присели на скамью в сквере у редакции.

— Как же быть? Может, поискать газету подешевле? — задумчиво сказала Мими.

— Но если дать объявление в мелкую газетенку, оно может не попасться на глаза его семье.

И тут сзади раздался вкрадчивый голос:

— Прошу прощения, мадмуазель… не помешаю? Я Живерни, репортер «Пари-матч». Отдел происшествий.

Девушки обернулись. Говоривший оказался невысоким щуплым молодым человеком с растрепанной шевелюрой. Пальто на нем было распахнуто, из кармана торчал огромный блокнот. Глаза его горели.

— Не пугайтесь. Вот мои документы. — Живерни показал затрепанное удостоверение с облезлыми золотыми буквами «Пари-матч». — Я слышал ваш разговор с Зизиной в отделе объявлений и понял, что у вас проблемы… Не могу ли я быть полезен? Мне кажется, у вас интересное дело! Вдруг это сенсация? Тогда это мой шанс! Расскажите мне вашу историю, а я напишу репортаж. — Он потер руки.

Девушки переглянулись. Если он правда репортер, тогда это и их шанс! Репортаж намного заметнее, чем объявление среди сотен других.

— Видите ли, мсье Живерни, — начала Мими. — В сериньянской больнице лежит молодой человек, которого выловили у берегов Африки. Без сознания. Он ничего, ну совсем ничего не помнит: ни кто он, ни как его имя, ни откуда родом… И вещей при нем никаких не было, наверное, все утонуло. Но у него правильная речь и с виду он… ну, не простой рыбак. Похоже, что это образованный человек. Он очень истощен, похоже, его постигли какие-то беды. Я… нарисовала его портрет, и думала — может быть, семья его ищет… Вот. — Она вытащила рисунок. — В больнице его называют Марен, но это не его имя, просто надо же как-то обращаться… Но у нас не хватает денег на объявление. И мне надо уезжать.

— Интересно, интересно. Говорите, на рыбака не похож? Да, пожалуй… — протянул репортер, разглядывая рисунок. — Знаете что, сейчас я сгоняю к заведующему Кокю и попробую выбить поручение в Сериньян. Расспрошу вашего морячка, вдруг чего вспомнит, и напишу репортаж. Это можно эффектно подать! «Таинственный незнакомец в бурных волнах»! Заголовочек, а? Это будет материальчик! Надо разузнать, не было ли в тех местах кораблекрушения!

— Верно! — поразилась Мими. — Как я сама не подумала? Так вы возьметесь?

— Момент! Ждите здесь, никуда не уходите! — и он унесся.

Вскоре репортер, еще более всклокоченный, вылетел из здания редакции и захлопотанно забормотал про ретроградов и консерваторов, окопавшихся в редакции и не желающих дать ходу молодежи. Выглядел он смущенно.

— Значит, ничего не получится? — огорчилась Мими. Дениз встала и потянула ее за рукав:

— Пойдем, уже вечереет, а нам еще добираться до аптеки Фаржо…

— Нет, нет, не уходите! — возопил Живерни. — Черт с ним, с Кокю, и с командировкой! Поеду за свои! Чую я, тут будет сенсация! Рассказывайте, где его искать! И давайте рисунок, наш фотограф сделает копию.

…Поздно вечером измученные девушки еле добрались до аптеки, где добрейшая Мадлон накинулась на них с упреками и расспросами. Она усердно пичкала их домашним творогом и пирогами с тыквой, сетовала на трудности и кудахтала от беспокойства. Такие молоденькие! Неопытные! Совсем одни! В Париже! Мало ли что! Мало ли лихих людей! А эти конки! Извозчики носятся, словно с ума посходили! Наконец, увидев, что девицы совсем устали, угомонилась, а девушки попадали на свои ложа и моментально заснули.

Призраки прошлого

Время на «Конкордии» проходило незаметно. Небо не грозило близкими ураганами, волнение едва давало о себе знать. Утром и днем на верхней палубе прогуливались и дремали в шезлонгах довольные пассажиры, все уже перезнакомились друг с другом, вечером после обеда составлялись партии для карточной игры, в музыкальном салоне не переставала звучать музыка, дамы меняли туалеты, глаза блестели, улыбки не сходили с лиц. И все наперебой хвалили интерьеры, ресторанную кухню, удобные каюты и даже спокойный океан готовы были отнести на счет нововведений на пароходе.

Патрисия и Бенито принимали мало участия во всеобщем восторге. Бенито, познакомившись с «Конкордией», можно сказать, от трюма до мостика, успокоился и много и увлеченно читал на палубе. Засидевшись, он вскакивал и спускался в гимнастический зал поразмяться. Его все радовало в этом плаванье. Каждый день приближал его к новой жизни. Он рассказывал, что встречал иногда в библиотеке или где-нибудь еще сеньора Рудольфо (как он разрешил называть себя), и тогда они подолгу беседовали. Правда, Бенито главным образом молчал и слушал, как сеньор Амендес, увлеченный своим делом, повествовал о новых тенденциях в судостроении.

Патрисия была задумчива, часто сидела, просто глядя на длинные океанские волны, которые стремились к европейскому берегу, они возвращали ее в дом с детьми, перед которыми она чувствовала свою вину, и с нерешенными проблемами.

— Ты как будто думаешь о чем-то невеселом все время, Пат, почему? — Бенито остановился перед ней, высокий, стройный, совсем взрослый, только счастливая улыбка была мальчишеской. — Пройдемся? Слева по борту я видел летучих рыб, хочешь посмотреть?

Патрисия поднялась, опершись на его руку. На открытой палубе ветер осмелел, стараясь сдуть легкую широкополую шляпу. Придерживая ее рукой, Патрисия поймала одобрительный взгляд стоявшего неподалеку господина и нахмурилась.

Да, конечно, она знала, что еще привлекала внимание своей фигурой, чудными волосами, смуглым тонким лицом, сочетанием южной быстрой реакции и хороших манер. У нее была привычка, особенно в задумчивости или растерянности, чуть излишне расслабленным, но изящным движением поправлять прядь волос. Один этот жест делал собеседника ее пленником. Однако ответом на любую попытку переступить в разговоре порог просто светской любезности было останавливающее выражение светло-карих глаз. В конце концов, она мать трех… четырех детей.

— Пат, ну что с тобой? — Бенито заметил, как тень заботы прошла по ее лицу. — Что тебя тревожит?

— Бенито, ну я так долго не была дома, не знала, что с Франсуа, не видела малыша, что удивительного в том, что я думаю об этом?

— А я так хочу увидеть их всех! Представляешь, как я говорю Мими: мадмуазель, не спорьте, вы говорите со своим дядей, будьте почтительнее!

— Смотри, и правда — летучие рыбы! Как они высоко выпрыгивают из воды, — Патрисия наклонилась над бортом. — Они похожи на очень больших стрекоз! И как их много!

— Они всегда держатся стаями, поэтому их много, — назидательно произнес подошедший господин, поправляя спадающее пенсне. — И прыгают метра на четыре в высоту. Ловят насекомых или спасаются от хищных рыб.

— А сейчас? — спросил Бенито.

— А сейчас…

В это время в самой середине стаи летунов высунулась крупная рыбина. Прямо к ее пасти опустилась радугой мелькнувшая рыбка — и пропала. Еще одна зубастая пасть показалась на поверхности.

— Нет! Я не хочу на это смотреть! — воскликнула Патрисия и отвернулась.

— Ну что вы, мадам, это закон жизни. В природе все являются чьей-то добычей.

На вид такая беззаботная, радужная стайка унеслась вперед, обгоняя «Конкордию».

Патрисия перевела дыхание.

— Бенито, становится жарко, я пойду вниз, отдохну немного в каюте.

— Хорошо, Пат, я еще побуду здесь, — Бенито сочувственно посмотрел на Патрисию и улыбнулся. — Ты слишком впечатлительная, а мне хочется еще кого-нибудь увидеть. Сеньор, вы натуралист? — он повернулся к пассажиру в пенсне.

— Нет, я просто много знаю, — прозвучал неожиданно нескромный ответ господина в пенсне.

Патрисия уже не слышала ответа. Ей хотелось посидеть в тишине и полумраке каюты. Она прошла к трапу, ведущему вниз.

Внутри парохода больше чувствовалась вибрация корпуса и качка. Захотелось скорее опуститься в мягкое удобное кресло и прикрыть глаза. Патрисия покачнулась.

— Вам нехорошо, сеньора? — кто-то поддержал ее за локоть.

Сеньор Рудольфо Амендес внимательно смотрел ей в лицо. Патрисия вспыхнула и убрала руку.

— Благодарю вас, все в порядке. Наверху такое яркое солнце, а здесь полумрак…

— Извините, я не хотел вас напугать.

— Все в порядке, — повторила Патрисия. — Наша каюта уже недалеко.

— Да, конечно. Но не сочтите за назойливость, мне с вами по пути: видите ту дверь в конце коридора? Я живу за ней, в номере для гостей капитана.

Патрисия молча кивнула.

— Всего доброго, сеньора, — Рудольфо наклонил голову. — Вы уверены, что вам не нужна помощь судового медика?

— Абсолютно. — Патрисия спешила расстаться с ним.

Он отступил, еще раз легко поклонившись, повернулся и оставил ее.

Патрисия открыла дверь, вошла в номер и бросилась в кресло. Наваждение.

Она не могла ошибиться, но ошиблась. Не мог, никак не мог владелец крупной компании, явно образованный человек, быть в юности подсобным рабочим. Мерещится. Просто у нее совершенно сдали нервы.

Господи, сколько проблем! Она сама почувствовала себя трепещущей рыбкой, на мгновение взлетевшей над водой.

Когда Патрисия была вынуждена отправиться к матери, труднее всего было оставить детей во Франции. Снова ей вспомнился разговор, который мучил ее совесть все эти два года.

Они сидели тогда одни с Клементиной в полумраке гостиной. Патрисия доверяла ей, а мальчики, особенно Анри, были к ней очень привязаны. Только Мими дичилась сначала, а теперь часто проводила время с ними вместе, но она уже выросла, еще немного — и относительно нее надо будет решать другие вопросы. Патрисия хотела быть уверенной, что Клементина не побоится остаться с детьми. Она осторожно начала разговор:

— Я хотела посоветоваться с вами, Клементина. Долгий путь через океан для детей, особенно для малыша Анри, будет трудным. Что делать? Мими повзрослела, надо решать, как продолжать ее образование, она очень хорошо рисует, много читает, как поступить с ней? И мсье Франсуа снова собирается в плаванье. Я могу на вас надеяться?

Лицо гувернантки приняло озабоченное выражение. С мальчиками она справится, никаких проблем не будет, разве, не дай Бог, болезни, но доктор Гриве очень внимательный, вы ведь знаете, мадам, он всегда готов прийти на помощь. А Мими такая способная девочка, ей нужны хорошие педагоги…

— Мадам, я училась в школе при монастыре, правда, он очень далеко, на севере Франции. Может быть, есть хороший монастырь поближе? Как вы смотрите на этот вариант, мадам?

— Монастырь? — Патрисия растерялась. — Мими так любит свободу, книги. Заточить ее в монастырь?

— Почему заточить, мадам? Воспитанницы школы живут на полном пансионе, но могут бывать дома. Конечно, там строгая дисциплина, но Мими это не помешает, она слишком порывиста. Правда, она очень любит вас, мадам, может быть, вы сможете взять ее с собой?

Патрисия при этих словах резко встала.

— Нет! Это невозможно!

Поймав удивленный взгляд Клементины, она взяла себя в руки.

— Спасибо, Клементина, я подумаю, посоветуюсь с мсье Франсуа. Я знаю, что в любом случае я могу на вас рассчитывать, не так ли?

— О, мадам, конечно! Я так привязана к детям, я сделаю все, что в моих силах.

— Я знаю. Чтобы я без вас делала…

Патрисия повернулась к дверям и натолкнулась на отчаянный взгляд Мими, которая слышала разговор.

— Мама! Ты хочешь оставить меня, отдать в монастырь?! — и с ненавистью посмотрела на Клементину:

— Это все вы придумали! Вы любите только Жюльена и Анри, а от меня хотите избавиться! Мама! Зачем тебе уезжать? Пусть они все приедут сюда! Почему только ты? А когда я была маленькая, ты брала меня с собой! А сейчас нельзя? Я не хочу так! Противные письма, они все портят!

На глазах Мими показались слезы. Патрисия и Клементина ошеломленно молчали.

— И папе эти письма не нравятся! я знаю!

— Мими, — нашла в себе силы Патрисия, — нехорошо подслушивать, и ты неправильно поняла…

— Я все поняла! Меня никто не любит! Ну и отдавайте в монастырь, не хочу вас видеть!

До самого отъезда Мими молчала, забившись в какой-нибудь угол в стороне от всех, но когда пришло время прощаться, крепко прижалась к матери и совершенно по-детски разрыдалась.

— Мими, придет время, я все тебе объясню, дорогая. У нас все будет хорошо, я скоро вернусь.

Заныло сердце. Патрисия встала и подошла к открытому иллюминатору. Где же этот долгожданный берег?

Поиски Клода

В воскресенье девицы проспали до полудня: Мадлон коварно не разбудила их утром, «чтобы деточки отдохнули». Позавтракав, они сказали, что пойдут погулять, поблагодарили ее за гостеприимство и кров и попытались распрощаться. Но Мадлон вцепилась в Дениз: она непременно желала знать, где же девушка будет жить. Узнав, что работа у нее уже есть, а жилья пока нет, тут же предложила остаться у нее, пока Дениз не найдет себе недорогую квартирку.

— Доктор Фаржо уехал, а мне тут совсем одиноко, — сетовала она. — Неужто я отпущу девушку неизвестно куда?

— Но, право, мне неудобно, мне пока нечем заплатить…

— Э, голубка, — махнула рукой толстушка. — Ешь-то ты как птичка, да и место на диване у меня не купленное. Устроишься, тогда и переедешь! Я расспрошу соседок, может, где сдадут комнатку — недорого и в приличном доме! А то и у нас останешься!

Дениз подумала и согласилась. В самом деле, будет у нее получка, и она сможет внести свою долю за питание. Можно предложить Мадлон помощь по хозяйству… А тем временем и квартира найдется. Мими тепло попрощалась с почтенной Мадлон, которая не преминула всучить ей пухлый сверток с пирожками «на дорожку», и девушки отправились на поиски улицы Курбе.

Поиски привели их на Монмартр, в квартал, где жила богема. Дениз пугливо смотрела на каждого художника, сидевшего на улице с мольбертом: вдруг это Клод? Художников было великое множество, но Клода среди них не оказалось. Наконец нужный дом был найден.

Сидевшая в загородке консьержка, худая и желчная особа с узелком жидких волос на затылке, отнеслась к ним неприязненно.

— Ходят и ходят… И все девицы молоденькие… Им бы дома сидеть! Живет тут такой. Нету его дома! Не знаю, где он! Непутевая братия — художники эти, поэтишки… Спят до полудня, по ночам шляются… Девок водят! Богопротивный народ! Ох, гореть им в геенне огненной! И девушкам потерянным, что с ними водятся, тоже! Тьфу, прости Господи, не согреша согрешишь! — и она, поджав тонкие губы, захлопнула окошечко.

Обескураженные девушки отошли на другую сторону улицы и остановились в растерянности. Как же быть?

— Знаешь, Дениз, — осенило вдруг Мими. — Ты напиши ему. Если он… одним словом, он тебе ответит, и тогда вы встретитесь. Где-нибудь в парке… В самом деле, приходить к мужчине домой не совсем удобно.

— Пожалуй, так и придется, — вздохнула Дениз. — Ну, пойдем на вокзал, посажу я тебя в поезд. Эх, жалко расставаться, да что поделаешь…

И они побрели было восвояси. Но не успели девушки отойти достаточно далеко, как к парадной с гневливой консьержкой подкатила карета, а из нее вышел Клод! Дениз замерла на месте, но он галантно протянул руку, и из кареты выпорхнула эффектная блондинка в вызывающе синем платье и шляпке-каскетке! И пара скрылась в парадной двери.

— Ну вот, и писать-то, выходит, не надо… — сухо произнесла Дениз. — Старуха права…

— Зачем ты так сразу? — укоризненно воскликнула Мими. — Ведь он художник! Может быть, это заказчица? И он пишет ее портрет? Или родственница…

— Ладно. Поживем, увидим. Одно мне ясно: сейчас я к нему не пойду. Вот устроюсь в Париже, обживусь, приоденусь, тогда посмотрю. Может, и напишу. Пошли на вокзал!


Часть 9, левая версия ТЕПЕРЬ УЖЕ СКОРО

У Марины новости

Поезд прибывал заполночь. Николя долго торговался с извозчиком. Когда он наконец приехал домой, то застал Марину сидящей на диване с журналом в руках. В легком домашнем халате, без макияжа она выглядела молоденькой девушкой. Мягкий свет торшера освещал ее фигуру, оставляя лицо в тени. Перед глазами Николя одно за другим поплыли видения. Девочка с розой в волосах, девушка в красных туфлях, бездонные нежные глаза и хрупкая фигурка, уютно свернувшаяся на диване. Глухо застонав, Николя бросил саквояж и кинулся к Марине, на ходу срывая с себя пиджак и развязывая галстук.

Уже под утро, засыпая, Николя нежно погладил прижавшуюся к нему Марину по влажным волосам. Ведь им хорошо вдвоем. Женщина в его объятьях была теплой, доступной. Зачем же мечтать о том, что недосягаемо?

Их разбудил громкий настойчивый стук в дверь. Николя с трудом разлепил веки, чмокнул заворчавшую Марину в нос.

— Нас нет дома, — он натянул одеяло на голову, — сегодня нас ни для кого нет дома. Я тебя никуда не выпущу, женщина.

Марина на минуту открыла глаза, потерлась щекой о небритую щеку Николя и собралась еще поспать.

— Марина! — голос Этьена нарушил эту идиллию. — Марина, ну где же вы, вы обещали мне сегодня обед и ужин, вы не забыли?

Этьен по-хозяйски распахнул дверь спальни и остановился на пороге.

— Боже мой, Этьен, как вы посмели! — Марина села в кровати, старательно прикрываясь одеялом. — Что вы здесь делаете? Вот отсюда, наглец!

Николя потрясенно переводил взгляд с Марины на Этьена и обратно. Опомнившись, он вскочил, выпихнул незваного гостя в гостиную и захлопнул дверь.

Потом он медленно повернулся к Марине.

— И с каких это пор он вот так запросто заходит в вашу спальню, мадам де Сансе? Что здесь происходит, черт возьми?

Марина дрожащими руками натянула на себя халат, потом бросила Николя его брюки и, прошипев сквозь зубы: «Прикройтесь!», скрылась в ванной.

Когда они оделись и вышли в гостиную, Этьен спокойно сидел в кресле и курил сигару. Не скрывая своего раздражения, Николя схватил Марину за руку.

— Я отправляюсь завтракать. Вы идете со мной, мадам де Сансе. Возражения не принимаются.

— Прекрасно, прекрасно. — Этьен потянулся как большой ленивый кот. — С удовольствием выпью с вами чашечку кофе, заодно обсудим наши планы.

Через десять минут они уже сидели в маленьком открытом кафе.

— Я вот уже неделю изучаю все газеты. Вы читали последние новости? — Этьен бросил на стол свежий номер местной газеты.

Марина утвердительно кивнула.

— Вас не заинтересовала заметка о некоем капитане Нартене, который утопил свой корабль и теперь возвращается в Марсель?

— Нартен, Нартен… Это имя из дневников, кажется? Не так ли зовут вашу монашку?

— Совершенно верно. Итак, капитан де Нартен прибывает в Марсель завтра, седьмого октября, по крайней мере так пишут в газетах. И сразу должен будет предстать перед трибуналом в Париже. А еще завтра прибывает «Конкордия», которая, как вы знаете, совершает регулярные рейсы до Венесуэлы и обратно. И в списке пассажиров также числится некто де Нартен. Николя, вы привезли то, о чем я вас просил?

Николя тяжело посмотрел на Этьена, достал из кармана портсигар. Марина закинула ногу на ногу, обнажив при этом колени. Этьен тихо ругнулся, ослабил галстук. Выдержка постепенно оставляла его. Вздохнув, он встал, взял со стола газету.

— В общем, я предлагаю разделить наши усилия. Николя, отправляйтесь в Монпелье, в архив, разберитесь с наследством Сен-Клеров. Я займусь «Конкордией». Отдайте все наши бумаги Марине, пусть она все посмотрит и сравнит. Вы же не поедете в Монпелье, Марина?

Марина прищурилась, но ничего не сказала. Она встала, подала Этьену шляпу и выставила руку для поцелуя. Этьен поклонился и ушел.

День пролетел незаметно. Николя встретился со старым знакомым (знакомый занимал крупный пост в местном банке) и тот наконец предложил ему работу, о которой Николя давно уже просил. В предложении было одно «но» — работать нужно было в северном филиале.

Вечером, рассказав об этом Марине, Николя долго сидел в кабинете и задумчиво смотрел в окно. Конечно, хорошо бы жить в роскошном доме с садом и отрядом слуг. Приятно ходить в модные салоны и клубы и ужинать в ресторанах. К тому же он привык не отказывать себе в маленьких удовольствиях. Но, может быть, пора перестать гоняться за мечтами? Он мужчина, он сумеет содержать себя и женщину, которая будет рядом с ним. Вот только будет ли она рядом?..

— Марина, я решил. — Николя облокотился о каминную полку. — Я принимаю предложение и еду в Гавр. Сразу же, как только разберусь с поручением Ланкре. Я выхожу из игры. Хочу, чтобы вы поехали со мной. Подумайте.

Он мягко коснулся губами ее волос и удалился в кабинет.

Марина схватила шляпку, перчатки и выбежала на улицу. На углу ее поджидал экипаж. Она легко забралась в него и уселась на мягкий кожаный диванчик.

— Этьен, сейчас не время! — Она грубо оттолкнула от себя мужчину, сидящего рядом с ней. — Николя нас подозревает. Он хочет все бросить. Ему предложили работу в Париже. И он зовет меня с собой. Что нам делать? — молодая женщина нервно теребила хвост лисьей горжетки.

— А зачем что-то делать? — Этьен запустил руку ей под юбку. — Николя нам больше не нужен, пусть себе едет, мое сегодняшнее предложение — лишь предлог удалить его подальше. Марина, ему никогда не заработать того, что достанется мне по окончании этого дела. Подумайте сами! Это же миллионы! Забудьте о Николя, я сделаю вас самой богатой женщиной побережья.

Марина зябко поежилась, пытаясь отодвинуться как можно дальше.

— Это все неважно. Я была сегодня у доктора. Я беременна.

Этьен присвистнул:

— Ого! Ну, мадам де Сансе… Вы уже обрадовали вашего… хм…мужа?

— Еще нет, но я обязательно его обрадую, — Марина выскочила на мостовую. — И не надо так на меня смотреть! Я надеюсь, это его ребенок!

На прогулке

Молодые люди вернулись с прогулки уже после полудня. Мими теребила букетик полевых цветов. Серж то снимал шляпу, то надевал снова. Девушка рассеянно спросила горничную об обеде и, не слушая ответа, ушла к себе. Серж тоже поинтересовался обедом и, узнав, что подадут через полчаса, попросил не забыть позвать его из библиотеки. В библиотеке он снял с полки купленную Франсуа перед самым отплытием книгу о звездной навигации и уселся с нею в кресло.

Мими закрыла за собою дверь, подошла к окну. Она чувствовала, что щеки ее горят и в груди жарко. Они с Сержем несколько часов провели в коляске, руки их касались, когда вдруг почему-то обоим надо было взяться за вожжи или когда Серж помогал ей выйти из коляски или сесть обратно. А выходить из коляски надо было часто — ведь Мими просто обязана была показать гостю все свои любимые места. Мельницу, заброшенную плотину, иву, склонившуюся над прудом. И если Мими предпочитала лишнюю сотню метров проехать в коляске, а не пройти пешком по лугу, то она просто заботилась о том, чтобы гость не очень устал. А когда они вместе опускались на сиденье, то бывало, ихбедра соприкасались и тогда Мими становилось как-то особенно сладко и тревожно.

Букетик цветов, каким-то чудом выживших на октябрьском лугу, Серж преподнес ей уже к концу прогулки. Мими даже и не заметила, когда он успел их нарвать. И вот теперь она стояла у окна и касалась букетиком лица. Чувства ее пребывали в полном смятении. Почему ее так волнует этот Серж? Ведь она уже решила, что влюблена в Николя. Она уже давно так решила, целых два года назад. Влюблена в Николя и будет ему верна. Где он, кстати? С самого утра куда-то подевался. Серж такой хороший. Руку всегда подает помочь, улыбается и глазами не обшаривает. Но только ни к чему все это. Серж из Парижа приехал и обратно в Париж уедет. А она кто? Провинциальная дурочка! Серж в Париже на инженера учится, а она даже школу не закончила. Ой, как здорово, что ее из монастыря выгнали. Сейчас бы не с Сержем на коляске разъезжала, а на молитве в монастырской церкви стояла. У Сержа сильные руки, и мускулы под курткой угадываются. У него, наверное, в Париже подружка есть. Интересно, какая она: блондинка или брюнетка, высокая или низенькая? Ой, вдруг они с Сержем пожениться хотят? Ну и пусть! Ей-то что! Она влюблена в Николя и ни в кого больше. Где сейчас Серж, интересно? Ох, она же сразу пошла в комнату и бросила Сержа у дверей. Как нехорошо! Он может обидеться на нее. Или решить, что она неучтивая. Скорее найти его. Куда делся Николя? А вдруг Серж ее поцелует? Воспитанная девушка должна немедленно дать нахалу пощечину. Но Сержу будет больно! Это будет совсем несильная пощечина. Просто чтобы доказать ему, что Мими не такая. Серж не может быть так туп, что не догадается ее поцеловать!

В дверь постучались и доложили, что обед подан. Мими оставила букетик на столе и поспешила в столовую. Серж был уже там. Когда Мими подошла к столу, он немедленно вскочил и отодвинул стул, чтобы девушке было удобнее сесть. Мими взмахнула ресницами в знак благодарности и потянулась за тарелкой.

Те полчаса до обеда, что Серж провел в ожидании в библиотеке, ему не удалось узнать ничего нового о навигации в открытом море по звездам. В его мыслях расположилась черноволосая смугловатая маленькая хозяйка этого дома — Мими. Он провел с нею всего два дня, но какими насыщенными были эти два дня! Серж был ошеломлен — Мими была так хороша собой, так естественна, так совершенно не кокетлива и не капризна!

Невольно сравнивая ее со своей последней парижской пассией — Марион — Серж не мог не видеть разницы. Марион ему нравилась когда-то, он с трепетом ждал свиданий, считал часы до встречи, готов был опустошать ради нее свои тощий студенческий кошелек. И каким же усталым он возвращался потом домой! Постоянно быть настороже, ловить намеки, тщательно изображать примерного кавалера, предугадывать капризы — все это хорошо время от времени, но постоянно! Какой-нибудь дурацкий веер, поданный не вовремя, стоил двух часов надутых губок, колючих глазок и ритуальных извинений. Как трудно было потом переключиться на интегралы и модули упругости. Последние недели Серж уже ощущал себя выжатым, как лимон над устрицей. Хорошо, что он решил прекратить эту интрижку. Марион еще ничего не знает, как же ей сказать? Объясниться лично при возвращении? Нет, опять будет истерика. Лучше письмом. Марион переживет, Сержу уже передавали друзья, что видели ее в обществе сорбоннца с научного. Вот и пусть, так будет лучше им всем троим. И не придется вызывать сорбоннца на дуэль. У кого-то из них будет одной царапиной меньше. Словом, одни плюсы и никаких минусов.

Мими так отличается от этой ломаки и капризницы. Все настроения Мими у нее на лице. Когда ей весело, она смеется, если она хмурится, значит, ей плохо. Как это легко и просто. Никаких загадок, ребусов, иероглифов. И юноша вспомнил, как вчера Мими, думая, что ее никто не видит в гостиной, вдруг подхватила стул и принялась с ним вальсировать, напевая. Серж попытался представить себе реакцию Мими на неподанный веер. Пожалуй, она мило фыркнет, не больше.

За обедом Мими опять расспрашивала гостя о Париже, о студенческой жизни и вспомнила об отсутствии Николя только когда уже подали десерт. Пришлось идти искать Клементину (ее не было за столом, крошка Анри успел пообедать раньше). «Николя?» — Клементина подняла брови, словно пытаясь вспомнить:

— Ах, мсье де Сансе! Он уехал. Сегодня утром спросил коляску до станции и уехал. Сказал, что у него много дел дома, что он хотел только проводить мадмуазель и теперь, когда все в порядке, он может спокойно вернуться. Я пыталась его уговорить подождать хотя бы обеда, но он не стал слушать.

Мими надулась. Вот просто так взял и уехал? Фи!.. Раз ему его дела дороже, то и пусть! Все, решено, больше она в Николя не влюблена Уж Серж наверняка не стал бы уезжать не попрощавшись. Где он, кстати? Надо же подробно расспросить его, какие сейчас танцы модны в столице. Она как раз прочла в журнале, что мадмуазель Мистенге произвела в мюзик-холле фурор исполнением какого-то танго и что это совершенно неприличный танец, абсолютно не подобающий французской молодежи. Серж, наверное, знает. Они там в столице все новинки знают, не то что тут, в провинции. А вдруг он и показать сможет? Вот будет здорово!

Часть 9, правая версия МИМИ В ПАРИЖЕ

Начало забастовки

Когда в понедельник Дениз, вся разбитая и уже в темноте, приплелась домой с единственным желанием сбросить обувь, лечь на диван и поскорее уснуть, то обнаружила крепко спящую на кровати Мими. Поэтому разуться ей удалось (о, это было наслаждением!), но лечь спать — нет. Вместо этого ей пришлось расталкивать Мими, чтобы выяснить, почему она спит здесь, на парижской кровати, а не подъезжает к родительскому дому, как ей положено было.

Мими наконец очнулась, умылась и завела свою повесть:

— Понимаешь, Дениз, когда вчера на вокзале мы уже купили билет и я осталась ждать поезда, а ты ушла, то сначала я просто сидела на лавочке, а потом пошла прогуляться по станции, потому что ждать было еще долго, а я устала сидеть, и я пошла к паровозу, и там был такой веселый чумазый паренек, его звали Пьер, он сказал, что он кочегар и кидает уголь в топку, и подмигнул мне, и предложил прокатиться с ним на паровозе, а я отказалась, и сказала, что у меня есть билет, и я поеду в вагоне, а не на паровозе, а он засмеялся и сказал…

— Хорошо, хорошо, подруга, я поняла про кочегара, почему ты не уехала?

— А я пошла еще погулять, и потом вернулась в вокзал, и нашла буфет, и захотела купить кофе с круассаном, такой поджаристый круассанчик попался, а потом решила, что не буду, и пошла опять посидеть на лавочке, но сначала вышла на площадь, и тут вдруг вокруг оказалось много-много народу, целая толпа, и это были одни мужчины, и все очень громко разговаривали, и я испугалась, что меня затолкают, и выбралась из толпы на тротуар. Тогда я увидела, что это не просто толпа, а они пришли на митинг. И там были ораторы, и они стали речи говорить, а все входы в вокзал перекрыли, и с трибуны сказали, что они выставляют на вокзале пи-кет, что у них за-бас-тов-ка, что они требуют повышения зарплаты, и пока им зарплату не повысят, ни один поезд с этого вокзала не уйдет. И ораторов было много, и они очень красиво говорили, особенно последний, который был со-ци-а-лист, а звали его Жо-рес, и он особенно красиво говорил, что железнодорожникам плохо живется, потому что ка-пи-та-лис-ты у них все отнимают, но всем рабочим надо объединиться и вместе потребовать назад свои деньги, и тогда ка-пи-та-лис-ты испугаются, и всем сразу станет хорошо и…

Здесь у Мими кончился завод и она остановилась передохнуть. Дениз немедленно воспользовалась паузой:

— Ну, а полиция? Другие пассажиры?

— Ой да, была полиция. Приехали почти сразу после начала митинга, и пешие, и конные, и офицер с саблей. Они оцепили площадь, а я оказалась внутри, представляешь, и никого не впускали, только выпускали, но толпу не разгоняли и выступавшим не мешали. А когда Жо-рес кончил говорить, то они все сразу запели какую-то песню, построились в колонну и пошли. Говорили, что они теперь на другой вокзал пойдут, я не запомнила названия. И флаги несли. Только какие-то странные флаги, все красные. Но ушли не все, те, что остались, загородили выходы на платформы и говорили, что пути тоже перегорожены и ни один паровоз теперь не сможет ни въехать, ни выехать. Вот.

— Что же дальше было?

— Ничего не было. Народ почти весь разошелся, можно было опять в вокзал зайти, только уехать было нельзя. И я там ждала-ждала, что поезда опять пойдут, весь вечер прождала, и всю ночь прождала, на лавочке пыталась подремать. Наутро все вокруг стали говорить, что это надолго, что за-бас-тов-щи-ки настроены решительно, и что поездов теперь не будет по крайней мере неделю. Ну я и поехала обратно сюда. Получается, из-за того, что у них зарплата маленькая, я теперь не могу домой попасть…

Голосок у Мими предательски задрожал и выглядела она в общем незавидно. Дениз, несмотря на всю свою измотанность, внезапно преисполнилась жалостью к Мими. Она отлично понимала, что бастуют железнодорожники совсем не по пустякам, но что же Мими теперь делать?

— А билет твой пропал? За него ведь деньги плачены.

— Билет? Что билет? Нет, не пропал. Утром касса открылась и билеты у всех приняли обратно и деньги вернули.

И Мими, все еще со слезами в глазах, вывалила на стол кредитки.

Девушки помолчали. Мими, выговорившись, рассталась со страхами предыдущего дня и теперь сама приступила к Дениз с расспросами.

Дениз охотно припоминала детали своего первого выхода на свою первую парижскую работу. Как Арман утром представил ее Женевьеве, изящной женщине лет 40, как Женевьева нагрузила ее сотней номеров модных журналов и десятком каталогов тканей, а сама пошла говорить с покупательницей. Как, вернувшись, поручила Дениз сделать несколько раскроев по готовой мерке и Дениз старалась изо всех сил, но один раз все же ошиблась, ножницы ее поехали не туда и кусок хорошей ткани был безнадежно испорчен. Дениз ужасно расстроилась, но Женевьева успокоила ее и сказала, что это не страшно, со всяким может случиться и что ей все равно нужны были лоскуты из этой материи. Потом был перерыв и Женевьева показала ей совсем недалеко дешевый ресторанчик, но Дениз заметила, что остальные продавщицы туда не пошли, у них были с собой бутерброды, домашние булочки и бутылочки с лимонадом. Дениз решила, что она тоже лучше будет с утра готовить себе пакетик с едой — это должно быть экономнее, чем обедать в ресторане, даже и в дешевом.

После обеда Дениз опять изучала журналы, и Женевьева велела ей всякий раз сверяться по каталогу, из какой ткани пошиты платье или костюм, и запоминать рекомендуемые сочетания цветов. Вечером Женевьева стала задавать Дениз вопросы по модам и Дениз отвечала как могла, но она не знает, осталась ли Женевьева довольной — та куда-то спешила и после закрытия магазина сразу умчалась, попросив Дениз прибраться за обеих. Дениз послушно убралась и в результате ушла из магазина последней, когда уже запирали дверь и опускали жалюзи.

Когда Дениз кончила свой рассказ, то обнаружила, что Мими опять клюет носом. Дениз не стала тормошить подружку, она вышла на кухню, попросила у тетушки Мадлон бутерброд потолще, добросовестно его съела, запила простой водой и, не тратя больше драгоценного ей теперь ночного времени, сама улеглась.

Мими пытается рисовать

Теперь каждый день Дениз вскакивала утром и мчалась на работу, а Мими, выяснив у Мадлон, что вокзалы еще закрыты из-за забастовки и вряд ли скоро откроются (у Мадлон каждое утро начиналось беседами с молочником, мясником и зеленщиком и она была в курсе решительно всех городских новостей), отправлялась бродить по столице. Ноги сами собой несли ее на Монмартр. Там она часами могла простаивать у мольбертов, завороженно глядя, как возникают портреты под мелками художников. Конечно, она понимала, что это все не настоящее искусство, что все эти портреты имеют одну цель — угодить заказчику и быть немедленно проданными. И все же, все же… Своим заинтересованным глазом она могла видеть, насколько разнятся манеры у рисовальщиков и какими средствами достигают они «товарного» эффекта. Самым интересным для нее стало подглядывание за художниками в моменты, когда они, сидя без работы в ожидании клиентов, делали сами для себя, просто потому, что рукам надо было двигаться, а глазам смотреть, карандашные или меловые наброски. Простенькие пейзажики, портреты прохожих, шаржи друг на друга — в них, как казалось Мими, проглядывали истинная душа и искра.

Однажды Мими, выпросив у Мадлон рисовальный альбом (альбом был уже старый и страницы в нем начали желтеть) и подобрав на тротуаре несколько брошенных карандашей, примостилась у стеночки и стала рисовать. У ближайшего к ней мольберта позировала миловидная женщина, а с ней был ребенок — девочка лет пяти, в легком пальтишке и с большим бантом. Мама крепко держала ее за руку, а дочка-непоседа крутилась вокруг нее, ей непременно нужно было погладить голубя и узнать, как того зовут и есть ли у него детки. Мими вдруг захотелось поймать выражение ее лица, озорные глазенки, быстрые живые гримаски. За пятнадцать минут, пока художник делал мамин портрет, а девочка изнывала в вынужденной ограниченности, Мими, как могла, перекладывала ее на лист.

Девочка вдруг поняла, что эта взрослая тетя рисует не что-нибудь, а ее. Она притихла, прижалась к матери, а когда та, расплатившись и получив свернутый в трубочку портрет, встала со стульчика, потащила ее к Мими и потребовала, чтобы ей тоже показали ее картинку. Мими, взглянув вопросительно на женщину, продемонстрировала ей и девочке свой эскизик. Девочка немедленно заныла: «Хочу! Хочу!». Мама все еще колебалась, когда Мими, аккуратно вырвав лист из альбома, протянула его девочке. «Спасибо», — вежливо ответила ей юная натурщица и воспитанно шаркнула ножкой. Женщина засмеялась, забрала у дочки портретик и… положила в руку Мими несколько монеток.

Художник бросил на Мими недовольный взгляд и девушка поспешила отойти от него подальше. В тот день она сделала еще несколько торопливых набросков и за один из них опять получила деньги. Заработок (а ведь это были ее первые самостоятельно заработанные деньги!) Мими истратила на покупку нового альбома и карандашей.

Другим развлечением Мими в эти дни были картинные галереи. Она не могла позволить себе пойти в Лувр или другой крупный музей, но прямо на Монмартре оказалось большое количество галерей, которые работали как магазины — любой мог прийти и купить понравившуюся ему картину. И туда можно было заходить бесплатно! И смотреть, смотреть, смотреть… Смотреть и сравнивать. Сравнивать и учиться.

Так прошла неделя. В субботу вечером Дениз с гордостью принесла конвертик с деньгами, продемонстрировала их издали Мими и поинтересовалась:

— Ну, подруга, что мы будем завтра делать?

У Марины новости

Марина сидела в своей гостиной. Взгляд ее рассеянно блуждал, руки теребили зачитанный до дыр листок бумаги. Она не услышала тихого стука в дверь и не обратила внимания на молодого человека, который вошел в комнату. Шаги его заглушались толстым ворсом ковра. Мужчина осторожно прислонил к креслу трость, там же оставил черную шляпу. Руки его мягко легли на плечи Марины. Девушка вздрогнула, потом покраснела. Она потерлась щекой о руку мужчины, стараясь как можно незаметнее убрать листок в корсаж платья. Почувствовав осторожный поцелуй на шее, она замурлыкала, закрыла глаза, встала. Потом обернулась и… глаза ее превратились в льдинки.

— А, Этьен, это вы. Я не ждала вас, что-то случилась? — Марина попыталась отстраниться, но молодой человек крепко обнял ее за талию и прижал к себе.

— Как приятно застигнуть женщину врасплох. В этом есть свои преимущества, согласитесь? — Он не обратил внимания на вопрос, продолжая целовать ее шею. Его рука скользнула по ключице и властно легла на округлую грудь. Марина сначала замерла, потом вздохнула и зарылась пальцами в его волосы. Этьен довольно хмыкнул и опустил ее на диван. Навалившись на девушку всей тяжестью своего тела, он стал нетерпеливо стаскивать с нее платье. Марина попыталась что-то сказать, но он закрыл ее рот поцелуем…

— А что это мы тут прячем? — он наткнулся на листок бумаги. — Небось, записочки непристойные?

Этьен посмотрел ей в лицо. Марина вдруг побледнела, выхватила у него листок. Она сильно ударила его в грудь кулачком, потом согнула коленку и оттолкнула его от себя. Удивление Этьена сменилось злостью:

— Черт возьми, что происходит? Марина, это что за фокусы? Вы что, хотите бросить меня в таком состоянии? — он попытался опять повалить ее на диван. Но Марина ловко увернулась и отошла на безопасное расстояние. Усмехнувшись, она плеснула в рюмку коньяка и протянула ее Этьену.

— Вот, возьмите, выпейте и успокойтесь.

Этьен попытался ударить ее по руке, но промахнулся. Марина пожала плечами, поставила рюмку на каминную полку и стала поправлять платье.

— Марина, вы жестоки. — Этьен не мог поверить, что эта ледышка была так спокойна, когда он сам просто горел от желания.

Еще ни одна женщина не смела отвергнуть его. Впервые в жизни над ним так посмеялись. Здесь что-то не так. Марина не раз поощряла его кокетливыми взглядами, позволяла дотрагиваться до себя даже когда они вместе бывали в обществе. Она всегда принимала его приглашения, цветы и маленькие безделушки. И она отнюдь не глупая девственница, которая не знает, как действуют на мужчин подобные уловки. Определенно что-то не так… Этьен залпом выпил коньяк. Марина как ни в чем не бывало присела в кресло.

— Итак, что же привело вас ко мне? Кроме внезапно вспыхнувшей страсти?

— Марина, я вас умоляю. — Этьен вальяжно вытянул ноги. — Уверен, вы хотите меня не меньше, чем я вас. И не надо этого удивленного пренебрежения. Вы мне всегда казались такой же разумной хищницей, как я сам. Нет?

Марина усмехнулась.

— Может быть, все может быть. Кто знает?

— Кто знает? Я знаю. Впрочем ладно, момент упущен. — Этьен достал толстую сигару, закурил. — Вернемся к нашим баранам. Я вот уже неделю изучаю все газеты. Вы читали последние новости?

Марина утвердительно кивнула.

— Вас не заинтересовала заметка о некоем капитане Нартене, который утопил свой корабль и возвращается в Марсель?

— Нартен, Нартен… Это имя из дневников, кажется? Не так ли зовут нашу монашку?

— Совершенно верно. Итак, капитан де Нартен прибывает в Марсель седьмого октября, по крайней мере так пишут в газетах. И сразу должен будет предстать перед трибуналом в Париже. А еще седьмого числа прибывает «Конкордия», которая, как вы знаете, совершает регулярные рейсы до Венесуэлы и обратно. И в списке пассажиров также числится некто де Нартен.

Марина закинула ногу на ногу, обнажив при этом колени. Этьен тихо ругнулся, ослабил галстук. Выдержка постепенно оставляла его. Вздохнув, он встал, подобрал свою трость.

— В общем, я предлагаю разделить наши усилия. Отправьте Николя в Париж. Он мешает здесь.

Марина прищурилась, но ничего не сказала. Она встала, подала Этьену шляпу и выставила руку для поцелуя. Этьен поклонился и вышел.

Вечером, когда Николя наконец-то добрался до дома, Марина встретила его очень нежно. Она переоделась в узкое черное платье с глубоким вырезом на спине. Квартира была погружена в приятный полумрак, в гостиной горели свечи. Николя устало опустился на диван. Марина подошла к нему, протянула бокал красного вина. Николя взял бокал, а потом усадил молодую женщину к себе на колени. Он смотрел в ее глаза и пытался найти в них то, что не отпускало его уже давно. Он не мог забыть нежность и чистоту взгляда, пойманного им в монастыре. Безумно хотелось намотать на руку длинные вьющиеся локоны и приблизить к себе этот взгляд. Его рука коснулась модной прически Марины. Зачем она стрижется так коротко?

— Я говорил сегодня с управляющим банком. — Николя откинулся назад. — Они предлагают мне место в их филиале.

Марина осторожно встала.

— Это ведь хорошо. Мне казалось, вы устали без работы, не так ли? В последнее время вы очень далеки от меня.

— Марина, Марина, не говорите так, — он поймал ее пальцы. — Я не хотел вас обидеть, правда! Мне действительно тяжело жить, питаясь неясными перспективами, я так не привык. Вы же знаете. И я хочу принять их предложение.

Марина наклонилась к нему и поцеловала в лоб. Не так уж он и плох. Конечно, хорошо бы жить в роскошном доме с садом и отрядом слуг. Приятно ходить в модные салоны и клубы и ужинать в ресторанах. К тому же она не привыкла отказывать себе в нарядах. Но, кажется, пора перестать гоняться за мечтами?

— Но есть некоторые неудобства, — тем временем продолжил Николя. — Дело в том, что их филиал находится в Гавре…

— В Гавре? — Марина нахмурилась, — Вы хотите сказать, что нам придется переехать в Гавр?

Николя набрал в грудь побольше воздуха, как будто хотел кинуться в омут.

— Не уверен, что вам следует сразу ехать со мной. Пока мне выделят служебную квартирку, она очень маленькая и неуютная. Я подумал, что, может быть, стоит мне сначала устроиться, немного заработать, найти приличное жилье…

Марина вырвала у него свою руку и резко отвернулась. В комнате повисла тяжелая тишина. Девушка залпом осушила свой бокал вина. Успокоившись, она медленно протянула Николя листок и отошла к окну. От ее фигуры веяло холодом и отчужденностью.

— Думаю, вам стоит знать. Пока вы гонялись за вашим гербарием в Монпелье, я ходила к врачу. Поздравляю вас, вы скоро станете отцом.

Часть 9, левая и правая версии

Прибытие «Святого Доминика»

Де Нартен и его старший помощник с волнением смотрели на медленно надвигающийся берег. «Святой Доминик» осторожно двигался вперед: в Марсельском порту всегда была толчея, на рейде в ожидании лоцманов стояли два пассажирских парохода, большая баржа, на горизонте угадывались очертания крейсера.

— «Конкордия», — узнал Жан-Поль один из пароходов, когда они замедлили ход, принимая лоцмана с подошедшего баркаса. — Она часто ходила в Южную Америку, до назначения к вам я даже подумывал о возможности перейти на коммерческое судно. Мне всегда хотелось попасть к индейцам, повидать чудеса, которые про них написаны. Вы ведь бывали в тех местах, капитан?

Де Нартен вгляделся в «Конкордию». Верно, она чаще всего курсировала по южноамериканским линиям. Откуда она пришла сейчас? Расстояние не позволяло разглядеть людей на наружной палубе.

— Бывал, но все-таки не у индейцев, — усмехнулся Франсуа. — Мы заходили в Каракас.

— Ну да, вам больше повезло, вы там так удачно нашли жену… — увидев, как изменилось лицо капитана, помощник замолчал и с волнением стал вглядываться вперед. Последние минуты плаванья тянулись бесконечно.

«Святой Доминик» развернулся к берегу правым бортом, полоска воды между пирсом и пароходом сужалась, швартовая команда стояла наготове. Наконец мягкий толчок, еще один, концы заведены, пароход перестал вздрагивать и как будто вздохнул, успокаиваясь. У спускаемого трапа на палубе возникла суета, с берега закричали, призывно замахали руками и шляпами. Прибыли.

Франсуа и Жан-Поль никуда не спешили, стоя у борта и наблюдая, как сходящие с трапа попадали в объятия ожидавших на причале. Их-то никто не должен был встречать, и они собирались еще зайти к капитану попрощаться, когда сойдет лоцман.

— Де Нартен! Де Нартен! Капитан! — услышали они громкий крик.

К трапу, пробираясь сквозь толпу, устремились несколько подвижных личностей, в руках их были фотоаппараты.

— Капитан, это газетчики, нам от них уже не укрыться, — Жан-Поль беспокойно оглянулся.

— Не сейчас, — взгляд Франсуа стал напряженным. — Пойдемте к Терелю, Жан-Поль, с этими господами мы еще успеем поговорить. Лоцман спускается по трапу, значит, капитан свободен.

Они отвернулись от причала и направились к мостику.

Прибытие «Конкордии»

Средиземное море благосклонно встретило их ясной погодой, полным штилем, не желая испортить хоть малейшим волнением впечатление от так удачно прошедшего плаванья.

Наступил последний день рейса. Нарядные туалеты были упакованы, пассажиры в нетерпении прохаживались по палубе в дорожных костюмах.

Бенито не отходил от борта, вглядываясь в очертания берега, затянутого дымкой. «Конкордия» остановилась на рейде, ожидая лоцманского буксира. Патрисия подошла к «брату» и стала рядом.

Неподалеку продвигался в сторону порта небольшой пароход, на палубе тоже были видны столпившиеся пассажиры.

— Да, это «Святой Доминик», сеньор Амендес, вы угадали, — помощник капитана и Рудольфо Амендес проходили мимо, направляясь к капитанскому мостику. — Он сейчас ходит только вдоль берегов Африки.

Патрисия и Бенито обернулись. Рудольфо Амендес почтительно поклонился, улыбнулся навстречу радостной улыбке юноши и прошел дальше.

— «Святой Доминик»! На этом корабле должен был вернуться из Африки Франсуа! — ударило Патрисию.

Когда «Конкордия» подошла к причалу, с рядом стоящего «Святого Доминика» сходили последние пассажиры, и только группа громко говорящих людей толпилась у трапа, казалось, они пытались прорваться на пароход.

Пассажиры «Конкордии» нетерпеливо двинулись к своему трапу. Как всегда, возникла толчея, и Патрисия с Бенито решили немного переждать. Спешить им было незачем. Багаж должен был быть отправлен в гостиницу, где они проведут день до приезда Клементины. Так она просила в последней перед отплытием телеграмме.

Бенито вдруг рванулся в сторону, Патрисия не успела удивиться, как увидела, что он возвращается не один. Оказывается, он захотел еще раз проститься с сеньором Рудольфо. Они подходили к ней, оживленно разговаривая, и она почувствовала, как холодок прошел по лицу: их сходство бросалось в глаза.

— Пат, извини, ты испугалась? Ну куда же я денусь? Надо же, даже побледнела, — Бенито рассмеялся.

— У вас замечательный брат, сеньора дель Торрес, — он взглянул ей прямо в глаза, — я уверен, у него хорошее будущее.

— Это я дель Торрес, — воскликнул Бенито. — А Патрисия — де Нартен! Моя сестра — жена известного капитана!

— Капитана де Нартена… — медленно протянул сеньор Рудольфо Амендес. С его лица уходило оживление.

Атака репортеров

Укрыться им не удалось. Человек десять из тех, в ком Жан-Поль проницательно распознал газетчиков, уже преодолели подъем на корабль и были на палубе. Бывший капитан «Пеликана» и его старший помощник оказались в кольце.

— Капитан, поздравляем вас с прибытием на Родину!

— Несколько слов по возвращении для читателей «Фигаро»!

— Эксклюзивное интервью для «Марсель Суар»! Принимаем любые ваши условия!

— Капитан, будете ли вы…

Жан-Поль, сжав кулаки, шагнул вперед и сгреб в охапку ближайшего к нему репортера. Тот ойкнул и уронил блокнотик. Немедленно двое фотографов нацелились аппаратами… но сделать скандальные снимки им не удалось — вмешался Франсуа:

— Лейтенант, что вы делаете? Эти люди выполняют свою работу, так же как мы — свою. Поставьте, пожалуйста, господина журналиста на место. — И, выдержав паузу, обратился к газетчикам:

— Господа, мы, я и мой помощник, благодарим вас и в вашем лице читателей ваших газет за внимание к нам. Вас, видимо, интересуют подробности нашей экспедиции. Увы, в данную минуту я ничего не могу вам сообщить. Прошу вас понять, что долг обязывает нас представить первый доклад нашему непосредственному начальству. После принятия доклада мы будем счастливы ответить на все ваши вопросы, насколько это будет в наших силах. А теперь извините, у нас еще есть дела.

И капитан повлек за собой Жан-Поля к трапу, ведущему на мостик, но неожиданно остановился и снова обернулся к кучке репортеров:

— Господа, я услышал вопрос о Треплице. Так называемый профессор Треплиц, серьезно повлиявший на работу экспедиции «Пеликана» и «Фламинго», скрылся и его местопребывание мне неизвестно. Этот человек нанес ощутимый ущерб Франции и французам, и его деятельность заслуживает самого серьезного расследования. Все, господа, до скорой встречи.

Не слушая больше выстреливаемых им в спину вопросов и восклицаний, Франсуа и его помощник взобрались на мостик и скрылись в капитанской рубке. Последовать за ними никто из газетчиков не решился.

Но долго отсиживаться в рубке им не пришлось. В дверь ворвался высокий худой мужчина. Оглядевшись, он бросился к Терелю и крепко его обнял.

— Филипп, ты приехал! Спасибо! Твоя помощь нам понадобится немедленно, — приветствовал его Ренан. — Разрешите представить вам, господа, моего брата Филиппа (обратился он к Франсуа и Жан-Полю), а это, Филипп, мои пассажиры, привезенные из «дикой» Африки. Ты ведь хорошо знаком с капитаном де Нартеном? Его спутник — первый помощник капитана лейтенант Круво.

Мужчины пожали друг другу руки.

— А где Серж? — продолжал Ренан. — Он тоже с тобой?

— Серж приехал, но он ждет нас в Сен-Тибери, — Филипп все еще потирал правую ладонь после дружественного пожатия Жан-Поля. — А зачем вам нужна моя помощь?

— Ну, для начала надо помочь нам растолкать вон ту толпу с фотоаппаратами и перьями. А потом… У вас какие планы? — с этим вопросом Ренан обратился к Франсуа и Жан-Полю.

Жан-Поль не колебался с ответом:

— Если я капитану пока не нужен, то поеду навещу мать. Все-таки два года не виделись… А там как наверху распорядятся. Ставлю три против одного, что опять в плавание пошлют. — И посмотрел вопросительно на Франсуа.

Капитан тоже не медлил:

— Конечно, Жан-Поль, поезжайте. Если мы понадобимся Министерству, нас найдут. И я тоже домой поеду. А потом в Париж придется ехать и тридцать три тонны отчетов писать. — И он поежился.

— Мсье де Нартен, а ведь вас на пристани дожидаются, — вдруг вспомнил Филипп.

— Кто дожидается? — нахмурился Франсуа. Он никого не ждал, встречать его могли лишь неприятности.

— Женщина, и с нею молодой человек. Очень симпатичная мадам, доложу я вам. Везет же некоторым: не успели доплыть, а их уже красотки на пристани поджидают. — И Филипп подмигнул капитану, но не скабрезно, а как-то завидующе по-дружески.

— Может, это Клементина? Вряд ли. Но раз поджидают, то надо идти, — поднялся Франсуа. — Жан-Поль, Ренан, вы готовы?

Четверо мужчин направились к трапу. Уже ступая на трап, капитан вдруг осознал, что Филипп же приехал сюда прямо из дома, и видел мальчиков, и, наверное, знает новости о Патрисии, но задать нахлынувшие вопросы не успел. Все вопросы застряли у него в горле, потому что он увидел на дощатом настиле причала Патрисию. Рядом с ней топтался какой-то юноша, но это было неважно, на причале стояла его жена, стояла Патрисия!

Свидание на причале

— Патрисия!

Она медленно, как показалось Франсуа, повернула голову, услышав свое имя. Все быстрее спускаясь по трапу, стремясь к ней, он бессознательно фиксировал смену выражений на ее лице: растерянность, даже испуг, удивление, радость. Последнее, что он заметил перед тем, как она бросилась к нему, и отчего у него сжалось сердце — беспомощную детскую гримасу, сулящую скорые слезы. Он обнял ее.

Лицо царапнул край шляпы, руки скользнули по мягкой ткани, он вдохнул знакомый аромат волос. Господи, неужели все позади?

— Патрис, дорогая, успокойся, — Франсуа попытался посмотреть ей в лицо. — Теперь все будет хорошо.

Она улыбнулась ему сквозь слезы и провела рукой по щеке.

— Ты так изменился, похудел. И стал смуглым, как испанец.

— В Африке жаркое солнце, оно меня и сделало испанцем. Может быть, я стану больше тебе нравиться, — нашел Франсуа силы пошутить. — Ты стала еще красивее, Патрис.

Рядом раздался щелчок.

— Негодяй! — Жан-Поль, спустившийся на причал следом за капитаном, рванулся к фоторепортеру, сделавшему снимок.

— Такая работа, мсье! — унося ноги, на бегу весело крикнул репортер. — Капитана де Нартена в порту встречают красавица жена и сын! Смотрите утренний выпуск «Мариньера»!

Лейтенант только кулаки сжал и чертыхнулся вслед поганцу. Окружающие смотрели с любопытством. Проходящий мимо пассажир-всезнайка, объяснявший про летучих рыб, усмехнулся и проследовал за репортерами.

Патрисия вспыхнула, оглянулась и взглядом нашла брата.

— Франсуа, узнаешь? Посмотри, это Бенито!

— Бенито, ты совсем взрослый! — Франсуа приобнял радостно улыбающегося юношу. — Я и не узнал тебя. Жан-Поль, не обращайте внимания, это неизбежно.

— Мадам, — помощник капитана взял себя в руки и почтительно наклонил голову, — очень рад. Вы вернулись на «Конкордии»? Мы видели, как вы входили в порт. Замечательная встреча, просто подарок судьбы капитану!

— Здравствуйте, Жан-Поль! Я тоже рада видеть вас невредимым. Познакомьтесь, это мой брат Бенито. Он будет учиться во Франции.

— Рад приветствовать, молодой человек!

Бенито восторженно пожал протянутую ему руку. Лейтенант повернулся к Франсуа.

— Капитан, я могу быть свободен?

— Конечно, Жан-Поль. Встретимся в Париже. Мы переночуем в Марселе и утром отправимся в Монпелье. Потом в поместье.

— Мадам, — помощник откланялся.

Патрисия с тревогой посмотрела на Франсуа.

— Мы не поедем сразу в Сан-Тибери? К детям?

— Не сегодня, дорогая. Мне нужно еще доложиться по начальству, получить отметку о прибытии, оформить отпуск. Я думаю, мы сейчас закажем билеты на утренний пароход в Монпелье. По дороге домой заедем в монастырь за Мими, она должна знать о моем возвращении, я ей и Клементине послал телеграммы из Дакара. Девочка ведь все еще в школе. Вечером все обсудим. Все будет хорошо, главное, что мы уже вместе. — Франсуа снова обнял Патрисию.

Бенито глаз не сводил с Франсуа. Настоящий капитан, такое мужественное лицо, только худое и сильно загорелое, на фотографиях он выглядел иначе, моложе. И седина уже на висках. И взгляд другой, гораздо более суровый. Они не виделись несколько лет, и Франсуа помнился ему молодым красивым моряком, который увлекал всех рассказами о знаменитых мореплавателях и завоевании Америки. «Ну, я тоже изменился, стал взрослым, — подумал Бенито, — меня тоже не узнать!» Он прикоснулся к своим едва пробивающимся усикам. Они двинулись к выходу из порта.

Зузу забирают домой

После исчезновения Дениз и исключения Мими Зузу совсем затосковала. Конечно, она болтала на прогулках о том, о сем с другими воспитанницами — чаще всего это были писклявая Мари Совель и Франсина Котуар из младшей группы — но все это было не то. Девочки судачили о нарядах, которые им купят, и о разной ерунде, но Зузу не хватало неистощимой на выдумки Мими и резкой, трезвомыслящей Дениз. А кроме того, Зузу не давали покоя неразрешенные загадки: куда исчезла Дениз? Почему так внезапно выгнали Мими? И почему об этом нельзя спрашивать?

Зузу похудела, это ее красило, но, хотя она так мечтала стать стройнее, теперь это ее тоже не радовало. Даже пение в хоре как-то прискучило — сколько можно разучивать одни и те же заунывные песнопения? Они с Огюстом пели совсем другое — зажигательные арии из новых оперетт, душещипательные романсы и славные народные песенки Прованса. Ах, Огюст… Она достала миниатюру, которую заказали сразу после оглашения помолвки: мама, Огюст и она.

Зузу и приятно было думать о нем, и немного жутковато: одно дело — бегать по саду и, хохоча, ловить бабочек, и совсем другое — выходить замуж. Зузу даже думать боялась о ТОМ САМОМ, и все же… Она смутно представляла себе, что происходит в супружеской спальне, но томление возникало в ее груди, когда она смотрела на пылающий закат и думала о будущем. Хочется ей скорее ощутить все это или нет?.. Наверное, да. Хочет ли она, чтобы Огюст обнимал ее, да еще в раздетом виде? Или это делают в ночной рубашке? Интересно, а в чем спят мужчины, тоже в ночных рубашках, или у них специальные одежды есть?.. И как вообще все бывает? Представить себе это не удавалось, и от этого Зузу было как-то сладко и странно.

Детство уходило… В непривычных для Зузу раздумьях дни тянулись и тянулись томительно, как вдруг как-то вечером ее вызвала к себе мать Луиза. «Что опять случилось? — испугалась Зузу, — может быть, нашлась Дениз?» Она торопливо прошла в кабинет.

— Здравствуйте, мать Луиза. Вы меня звали?

— Да, Каваньяк, звала, — сухо ответствовала Луиза, не отрываясь от каких-то гроссбухов. — Ваша матушка заболела и вас забирают домой. Собирайтесь, завтра за вами приедут. Вы нужны дома.

— А что с маменькой? — перепугалась Зузу. — Что-то серьезное?

— Сие мне неизвестно. Завтра вы все узнаете от родных. Вы свободны, Каваньяк. Можете проститься с воспитанницами и сестрами после вечерней трапезы.

Прощаться особенно было не с кем — девочки поахали, поохали и разбежались. Вечер и ночь Зузу провела как в лихорадке. Что с мамой? Вдруг она умирает? Зузу никогда не задумывалась о том, что мама может умереть, и эта мысль поразила ее. Мама всегда была такая красивая, приветливая, собранная, никто и никогда не видел ее неприбранной или растрепанной. Она никогда не повышала голоса, не суетилась и, казалось, не уставала, а в доме и в саду все всегда было исправно, и это, конечно, была ее заслуга… Наверное, мамочка просто переутомилась, хозяйство большое, ей надо помогать, поэтому Зузу и забирают, а болезнь пройдет! Зузу будет молиться за маму. С этими мыслями она и заснула в слезах.

Утром Зузу разбудила сестра Беатрис.

— Каваньяк, за вами приехали!

Зузу кое-как оделась, схватила наспех собранные саквояж и корзинку и скатилась по крутой лестнице, не оглянувшись на стены, в которых провела несколько лет. На аллее у ворот стоял экипаж, а в нем сидел толстый и довольный собой дядя Жозеф, мамин любимый брат, в честь которого ее и назвали Жозефиной. Он подсадил Зузу, ловко отправил вещи в багажную корзину, и вот… угрюмые стены, чопорные клумбы и увитые мрачным плющом стены монастыря остались позади.

— Дядя Жозеф, миленький, что с мамой? — крикнула Зузу, как только они выехали за ворота. — Она опасно больна?!!

— Успокойся, детка. Мама в полном порядке. Жаль, что пришлось тебя напугать, но мы решили, что лучше забрать тебя из монастыря, не дожидаясь конца курса… А болезнь матушки — это просто предлог. Чтоб не объясняться с вашей засушенной Луизой, что да почему.

— Ой, как хорошо! — Зузу просто ослабела от облегчения. — А я так волновалась! — Теперь она вдруг поняла, как это здорово, что ее забрали из монастыря! И она едет домой, домой! Она засыпала вопросами дядю Жозефа, так, что этот добряк еле успевал отвечать.

— Погоди, стрекотунья! — отбивался он. — Скоро будем дома!

И вот наконец она дома! Какое все милое и родное — солнечная гостиная со старым расстроенным фортепьяно, где так весело устраивать семейные праздники, дорогой сердцу сад, милая уютная спаленка с вышитыми подушечками, а главное — радостная, сияющая мама! Жаль только, что любимый братец Ксавье в колледже! Зузу хохотала, прыгала и щебетала, вне себя от радости. А где же Огюст? Почему он не встречает ее?

— Огюст поехал на осеннюю ярмарку виноградарей. Хочет прикупить еще какие-то новые сорта.

— Он мог бы и отложить это, раз я приехала, — надулась Зузу. — Подумаешь, ярмарка!

— Огюст — в высшей степени серьезный и ответственный молодой человек, — строго сказала мадам Каваньяк. — Он просил передать тебе самый горячий привет. Скоро он вернется и сразу же приедет к нам. Успеете еще наворковаться. А покупка саженцев — важное дело. Он заботится о вашем будущем!

— Саженцы, прививки, обрезка… — проворчала Зузу. — Виноградные улитки и филоксера интересуют его больше, чем собственная невеста!

Но она не умела долго сердиться. Особенно на Огюста. Поэтому, когда он приехал, Зузу, немножко покапризничав и поломавшись, быстро простила его, и их смех зазвучал в дальних уголках сада, вызывая немного грустную улыбку мадам Каваньяк. Вот и выросла ее крошка, скоро она станет важной дамой, а там и матерью большого семейства! Подумать только, кажется, совсем недавно набриолиненный и деревянный от смущения молодой Каваньяк топтался у крыльца с букетом глициний… Надеюсь, она будет счастлива, моя синичка.

Через несколько дней в усадьбу Каваньяк прибыл с визитом старший Дешо. Для такого случая он вырядился в смокинг и цилиндр и чувствовал себя неловко. После обеда дети были отосланы в сад, взрослые устроились на веранде, и Дешо приступил к делу.

— Ну что, дорогая мадам Розальба. Пришла пора подумать о свадьбе. Правда, дом для молодых еще не достроен, но они пока могут пожить и у нас. Я, признаться, рассчитывал, что крошка Жозефина выйдет из школы будущей весной, оттого и не торопился с домом… Но раз уж так вышло — зачем откладывать? Сговорены дети давно, друг друга любят. Дело молодое…

— Да, любезный мсье Дешо, курс в самом деле кончается весной. Но… мать Эмилию перевели в отдаленную миссию, а ее преемница мало что может дать девочке. Кроме того, из монастыря сбежала воспитанница. Это меня насторожило, и я решила забрать Зузу домой. Для того, чтобы быть примерной женой и хозяйкой, она знает вполне достаточно молитв и песнопений, а домоводству мы с дорогой мадам Дешо научим ее лучше всяких монахинь, верно?

— Уж это точно. Таких хозяек, как вы да моя старуха, не в монастырях выращивают! Ну, к рождеству сыграем свадебку с божьей помощью? Вот детишки-то обрадуются!

— Зузу! Огюст! — крикнула мадам Розальба. — Идите сюда. Мы с мсье Дешо хотим вам кое-что сказать!

Из пламенеющего красками осени сада на дорожку, ведущую к залитой вечерним солнцем веранде, держась за руки вышли Зузу и Огюст.

Подготовка к свадьбе

Во время ужина все собрались за столом. Господин Каваньяк с Огюстом и господином Дешо обсуждали распорядок свадьбы. Огюст просил не устраивать шума, старики же мечтали сделать все по высшему разряду. Мадам Розальба оживленно говорила с экономкой о кабанчиках к обеду и льняных салфетках. Зузу сидела притихшая, щеки ее горели нежным румянцем, а в хорошенькой головке бушевали противоречивые мысли. Конечно, она счастлива, что скоро ее мечты сбудутся и она станет замужней дамой. Сможет сама распоряжаться в своем доме, заведет маленький резной секретер с множеством ящичков, электрическую лампу с ситцевым абажуром. Она сама будет вести хозяйственные книги, прямо как мама, давать указания о покупках и интерьерах. Но с другой стороны, ее не отпускало предчувствие, что она что-то теряет. Что-то оченьважное, светлое ускользает от ее понимания. Придет Рождество, и больше не будет Зузу. Будет мадам Жозефина. Впрочем, все это неважно. Важно только то, что она будет с милым Огюстом, они поедут в свадебное путешествие на большом белом пароходе, и вокруг нее будет музыка, любовь и радость.

— Зузу, послушай, — мадам Розальба наклонилась к дочери, — конечно, это все замечательно, но осталось так мало времени, чтобы сшить тебе платье и все подготовить! Мы завтра же отправимся в город в ателье доньи Сантьяго посмотреть образцы тканей.

Зузу встрепенулась.

— О, матушка, но ведь у мадам Сантьяго такие дорогие вещи! Дениз говорила, что ее портнихи заказывают каталоги из Парижа и Лондона.

— Моя птичка будет самой красивой невестой в мире, правда, дорогой? — Розальба повернулась к супругу.

— Конечно, у нашей дочери будет все самое лучшее! — господин Каваньяк усмехнулся в усы и достал трубку. — Завтра мы с господином Дешо отправимся к нотариусу, так что вы езжайте с Огюстом и ни в чем себе не отказывайте.

Утро встретило Зузу ярким осенним солнцем. Пушистые облака лениво ползли по лазурному небу, желтые и красные листья сверкали драгоценными камнями в ярких кронах деревьев.

Огюст был уже на ногах и седлал пару молодых лошадей.

— Зузу! — он помахал рукой девушке, выглядывающей в окно. — Матушка Розальба уже распорядилась насчет завтрака, вставай скорее!

Он похлопал по шее резвого жеребчика, нетерпеливо бьющего копытом.

— Смотри, какие красавцы! Твой отец сказал, что подарит нам этот экипаж на свадьбу. Я сам поведу его сегодня. — Он гордо окинул взглядом открытую коляску. Черная, блестящая, она сверкала лаком. Солнечные зайчики прыгали на серебряных ручках и узорах, а обитые темно-красным бархатом сиденья манили своей мягкостью. Вместо масляных светильников были установлены электрические фонари. Генератор, размещенный на задней оси, давал так много энергии, что можно было ездить даже поздним вечером.

Неровная сельская дорога петляла между нарядными домиками и аккуратными стогами сена. Соседи то и дело кричали им приветствия и махали вслед. Дважды, поднимая облака пыли и противно сигналя, их обогнали автомобили. Лошади шарахались в сторону, но Огюст крепко держал поводья.

В городе царила суета. Машин стало гораздо больше, лоточников сменили лавочники, лавочников маленькие магазинчики. Рядом с центральной рыночной площадью недавно открыли большой универсальный магазин. Мадам Розальба сразу направилась в галантерейный отдел посмотреть новые кружева и ткани. Молодые люди неторопливо прогуливались вдоль прилавков и витрин. Маленькая ручка Зузу, затянутая в лайковую перчатку, уютно устроилась на локте Огюста.

— О, Зузу, как на тебя посмотрел тот господин в полосатых брюках! — Огюст озорно сверкнул глазами — Мне кажется, что все смотрят только на нас.

— Фу, какие гадости ты говоришь! — девушка залилась краской и закусила губку. — Какие мысли у тебя в голове!

Огюст засмеялся, наклонился к ней и что-то зашептал на ухо. Зузу прыснула в кулачок и раскраснелась еще больше.

— Перестань немедленно! Ты выставляешь меня на смех! Если бы мама слышала тебя…

— Ну, не хватало только маме нас сейчас слышать! И потом, ты думаешь, она не была молодой и влюбленной? — Огюст обхватил девушку за талию и посмотрел ей в глаза. — Ты самая красивая в мире, и я готов каждому заявить, что мне досталась лучшая женщина на этой планете. И я люблю тебя, моя птичка.

Зузу счастливо вздохнула, но тут же спохватилась и осторожно высвободилась из рук жениха. Не хватало только, чтоб на них начали показывать пальцем.

— Дети! — мадам Розальба стояла в сторонке и с нежностью смотрела на них. — Ну где же вы ходите, нам пора идти в ателье. Огюст, возьмите эти коробки и отнесите, пожалуйста, в экипаж. Мы с Жозефиной немного пройдемся пешком. Вы знаете этот новый дом на углу Оре и Ла Руж? Подъезжайте к ателье доньи Сантьяго, там такая дверь с синим козырьком, найдете, — и она увлекла за собой Зузу, оставив юношу с множеством свертков посреди магазина.

Выйдя на улицу, дамы неторопливо пошли вдоль домов.

— Зузу, доченька, ты у меня уже совсем большая, и я надеюсь на твое благоразумие. Но все равно я должна тебе сказать. Мы с отцом воспитывали тебя в традициях старой Франции, и очень надеемся, что эти современные веяния среди молодежи не испортили тебя. Хоть дело с вашей свадьбой и решено, я настаиваю на чистоте ваших отношений до самого венчания. Ты понимаешь, о чем я?

Зузу изумленно посмотрела на мадам Розальбу.

— Матушка, что вы! У меня и в мыслях не было. Это же грех! Мать Эмилия предостерегала нас от порочных связей, и я бы никогда…

— Конечно, дорогая моя, конечно, прости, что я об этом заговорила. В молодости так легко ошибиться. Ведь у вас какая-то девушка, кажется, убежала? Новая настоятельница, Луиза, говорила о ней такие вещи… А сегодня Огюст так смотрел на тебя, я испугалась…

— Ох уж эта Луиза! — Зузу прикусила язычок. Матери совсем не обязательно знать о книжках Мими и разговорах, которые довольно часто звучали в спальнях девочек. Да и о тех мыслях, что все чаще посещают ее, тоже.

— Луиза мне тоже не очень-то по душе, но она строга и благочестива. — Мадам отмахнулась от неприятных мыслей — Все, мы пришли, давай выберем тебе самое красивое платье!

Огюст встретил женщин у ателье, потом они зашли в симпатичный ресторанчик, и дальше, дальше… Обувная лавка, цветочный магазин, рынок, ювелир, парфюмерный салон… Солнце скрылось за остроконечными крышами домов, раздался гудок вечернего поезда.

Наконец, погрузив все покупки в коляску и составив длинный список лавочек и товаров, они собрались домой. Уже на окраине города, когда остался за углом последний фонарь, Огюст наклонился, чтобы включить электрические фары. Вдруг раздался громкий крик, свисток дворника, и совсем рядом прогремел выстрел. Лошади рванулись с бешеной силой и понесли. Кто-то бросился наперерез экипажу, коляску рвануло в сторону, она остановилась и тут Зузу поняла, что не видит больше Огюста. Она хотела выскочить из коляски, но мадам Розальба охнула и стала тяжело оседать. Девушка совсем перепугалась и закричала. Наконец она с трудом выбралась на мостовую. Ее матушка лежала в коляске без чувств, лошади нервно трясли головами, вдалеке слышался удаляющийся топот. Зузу огляделась и увидела Огюста. Он лежал на бордюре, неестественно выгнув спину, и тяжело дышал. Тоненькая струйка крови стекала по подбородку.

— Зузу, — он приоткрыл глаза, — Зузу, что случилось? Почему так темно? Ох, мои ноги, что с ними? Я не чувствую ног, что… — и он потерял сознание.

Девушка кинулась к нему и во второй раз в воздухе зазвенел ее крик.


Часть 10, правая версия ПОИСКИ МИМИ

Наследство Дениз

— Мне кажется, этот вышел какой-то свирепый. Твои выглядят гораздо веселее! — Воткнув иголку в подушечку, сестрица Мальвина с сомнением вертела в руках только что дошитого плюшевого медвежонка.

— Он просто задумчивый, — успокоила ее сестрица Опунция. — Какая-нибудь девочка будет любить его именно за это… Однако, сестрица, если ты поторопишься, то еще успеешь до завтрака полить хризантемы, потому что после завтрака мы должны спешно упаковывать товар для мсье Клоделя. Посыльный приедет за товаром в два.

Мальвина всплеснула руками, уронила рукоделие и скатилась по лестнице, как уютный пестренький мячик. Сухощавая Опунция, привычно покачав головой, прибрала упавшее и поспешила в аккуратную кухоньку, где уже пыхтел на плите кофейник и шкворчали оладьи.

Позавтракав на веранде, сестрицы поспешили в гостиную. Там, в нарушение обычного идеального порядка, были свалены плюшевые мишки, кружевные Сандрильоны, бархатные Пер-Ноэли, пушистые птички, подушечки для иголок, бантики для шляпок и прочие затейливые штучки, которые запасливый Клодель заранее заказал к Рождеству. Мальвина принялась ловко паковать их, а Опунция составляла реестрик и складывала пачечки в большой саквояж.

Наконец все было упаковано, реестрик составлен, и сестрицы уселись попить с устатку еще кофейку с ореховым печеньем.

— Какая все-таки жалость, что Дениз так и не нашлась, — вздохнула Опунция. — Никто не умеет делать такие тонкие бутоньерки. Плохо, очень плохо, что эта упертая Жервеза не обратилась в полицию. Ведь девочке еще нет восемнадцати. Хотя… — она уставилась в потолок. — Когда в 95-ом году скончалась наша милая Жасмин, Дениз было три годика. (Мальвина утерла слезу). А родилась Дениз, как сейчас помню, в сентябре. Значит… ей уже есть восемнадцать. Где-то она теперь, бедная девочка, я ужасно беспокоюсь… Но что с тобой, Мальвина? Ты подавилась?

Мальвина застыла, глядя на сестру, будто увидела волка. Потом вскочила, расплескав кофе, и засеменила в свою комнатку. Подождав некоторое время, Опунция поднялась к ней и постучала. Услышав из-за двери спаленки неразборчивое кудахтанье, она вошла и остановилась в изумлении.

Беспорядок в комнате Мальвины был удивительный. Шифоньер открыт, белье вытащено, ящички комода выдвинуты, и все в них перевернуто. Мальвина, пыхтя, вытаскивала из-под кровати старый плетеный ларец.

— Сейчас, сейчас, — бормотала она. — Вот, может, тут?..

— Его там нет, — спокойно сказала Опунция.

— Кого? — Мальвина в крайнем изумлении уселась прямо на пол.

— Пакета, который ты ищешь.

— Ты… знаешь про пакет? — пролепетала Мальвина — Где он?

— Он у меня. В секретере.

— А ты… вскрывала его?

— Конечно, нет. Как тебе взбрело в голову такое, сестрица?! — Опунция оскорбленно повернулась, до ужаса напоминая Немезиду в отставке. — Просто ты забыла его в гостиной, а там сновала эта несносная Жервеза… И я его спрятала. Сейчас принесу.

— О, дорогая сестрица, я не хотела… Я так испугалась, что он пропал. А я даже не знаю, что там! Бедная Жасмин, умирая, взяла с меня слово, что я никому не скажу о нем, пока девочке не стукнет восемнадцать. И вот ей уже есть восемнадцать, и как же нам теперь быть? Ведь мы даже не знаем, где она? — и Мальвина залилась слезами.

— Успокойся, дорогая. — Опунция потрепала сестру по плечу. — Мы что-нибудь придумаем. Давай сначала посмотрим, что там…

Сестры спустились вниз и, как оказалось, вовремя: приехал Пако — посыльный от Клоделя. В этот день Опунция была рассеянна как никогда, и даже два раза ошиблась в подсчетах, чему Пако был немало удивлен.

Наконец он уехал, сестры заперли двери, задернули все гардины и достали пакет. Надпись на нем гласила: «Вскрыть, когда моей дорогой дочери Дениз исполнится 18 лет».

Опунция аккуратно разрезала плотную бумагу. Из пакета высыпалась нетолстая пачка бумаг в радужных разводах и гербах.

— Что это, сестрица? — озадаченно спросила Мальвина. — Написано «Акции Де Бирс кон-со-ли-дей-тед майнз лтд». Это где-то в Америке?

— Не в Америке, а в Южной Африке. Погоди, вот тут еще письмо Жасмин.

Мальвина немедленно пустила слезу: милая Жасмин, наша крошка Жасмин, как рано и как неожиданно она нас оставила… И Антуан тоже… А мы даже не знаем, где их дочурка!

Опунция надела пенсне.

«Завещание.
Я, Жасмин де Каркассонн, урожденная де Роб-Лион, 28 лет, завещаю моей единственной дочери Дениз 500 акций корпорации «Де Бирс», полученных мною в приданое.

Вручить Дениз, когда ей исполнится 18 лет, или при вступлении ее в брак, если это случится ранее.

И да хранит ее Господь.

Подпись.
Свидетели: домовладелица Мальвина Сумис, сестра милосердия Беатрис Блан. Подпись Жасмин де Каркассонн заверяем. Монпелье, 1895 год»
— Тут стоит твоя подпись. Значит, ты знала, что Дениз — богатая наследница?

— Нет, я письмо не читала. Жасмин попросила заверить ее подпись, я заверила. Но прочитать не успела, она сразу запечатала конверт. Да мне и не до того было — Жасмин совсем плоха была, врачи, сиделки… А что это за бумаги?

— Это акции алмазной компании. Они уже и тогда стоили недешево, а с тех пор еще поднялись. Думаю, что сейчас это не малые деньги.

— Что же нам делать, сестрица? — вскричала Мальвина, ломая руки. — Мы должны найти Дениз и выполнить волю покойной! Но как это сделать?..

— Успокойся, Мальвина. Что-нибудь придумаем. Теперь мы можем действовать сами, без согласия Жервезы. Наверное, нужно посоветоваться с нотариусом…

Новая квартира

Обширным планам, которые подруги строили на воскресенье, помешало одно непредвиденное обстоятельство. Не успели они поздним утром привести себя в порядок и выпить молока с булками, как выглядевшая очень загадочно толстуха Мадлон торжественно заявила:

— А у меня новости! Я жилье для Дениз нашла!

Девушки загалдели. Мадлон рассказала, что нашла комнату — по соседству, у своей приятельницы, вдовы Баллесмар. Комнатка недорогая, уютная, сухая, и главное — дом очень приличный, никаких там проходимцев, никаких нахальных молодых людей.

— Это еще как важно, девушки! Ведь это Париж! Шутка ли? Тут всякие есть! Негоже молоденькой да неопытной девице жить одной абы где. А как начнут приставать охотники за женским полом, далеко ли до греха? Тьфу! Не приведи господь, еще подумают, что вертихвостка, дойдет до службы — и вылетишь, как пробка из бутылки с перекисшим сидром! А вдову Баллесмар я хорошо знаю. У нее надежно! Мужчина близко не подойдет! И от нас совсем рядом — заходить будешь, верно?

Дениз кивала и благодарила, хотя пресловутая строгость неизвестной вдовы ее слегка пугала… Но так как она и не собиралась водить к себе никаких мужчин, то решила, что это к лучшему.

— Ты, девица, не откладывай. Сама ведь просила найти комнатушку. Не подумай, упаси Бог, что я тебя выгоняю — мне с вами совсем хлопот никаких. Я уж вас и полюбила. Но вот доктор вернется — пойдут пациенты, что день, что ночь, тут у нас и не отдохнуть будет… Ведь все равно жилье тебе нужно, верно? А тут такой случай, и рядом, тут же, на улице Воклюз, и недорого, и дом сухой, теплый, так что прямо сегодня с хозяйкой и переговори.

И пришлось Дениз сразу после завтрака идти смотреть комнатку. Мими увязалась было с ней, но Мадлон отозвала ее в сторону и зашептала:

— Ты лучше с ней не ходи. Ты у нас оставайся. Хозяйка ведь не знает, как я, что вы девушки серьезные. Неудобно. Еще подумает, что так табуном и будут к ней ходить… Пусть Дениз сама сходит, да и перебирается. Ей там жить. А ты мне в утешение пока что оставайся. Тут ведь недалеко, три дома пройти — видеться у нас будете, сколько захочется.

И Дениз в воскресенье перебралась в свою отдельную комнатку, перетащила нехитрые пожитки, договорилась с хозяйкой — строгой мадам Баллесмар — об оплате и задатке. И погулять в парке девушкам удалось совсем немного, уже к вечеру.

Вернувшись к Фаржо, Мими обнаружила там пропыленного и замученного доктора, который громко живописал, с какими проблемами он добирался в Париж. Выслушав повесть о его приключениях, Мими поняла, что ей ни в жизнь не добраться до дому, пока не пойдут поезда. Лучше и не пытаться!

— Доктор, как там дед Тибо?

— А, девчушка? И ты застряла? Вот наделали делов эти социалисты! Жив дедуля, живехонек! Старое дерево долго скрипит! — Фаржо рассказал, что дед еще лежит, но идет на поправку и помирать никоим образом не намерен. Попутно он громогласно выражал свое удовлетворение действиями Люсиль — даром что молодая, а девушка серьезная, деловая, повезло племяннику Жан-Пьеру — с такой женушкой жить не умирать! Мими обрадовалась: хоть она так и не познакомилась с дедом Тибо, но бабушка Брижитта ей очень понравилась. И Люсиль тоже. Она твердо решила, что, когда доберется домой, непременно изыщет способ помочь доброму семейству Тибо.

Встреча на бульваре Букинистов

Так и вышло, что Дениз поселилась в первой в своей жизни отдельной комнатушке. Конечно, в доме тетки Жервезы Дениз имела свою спаленку, но тетка свирепо ее контролировала: установила там казарменные порядки, рылась в тетрадках и книгах, словом, чувствовать ее своим убежищем никак не выходило. В монастыре тоже все было под неусыпным оком сестер… А тут, у вдовы Баллесмар, комнатка Дениз была совершенно отдельная, и Дениз просто упивалась тишиной и уютом.

В комнатушке, и правда сухой и теплой, стояла старинная кровать с периной, потертый шкаф-шифоньер с большим зеркалом, круглый полированный столик на фигурной ножке-куриной лапе и небольшой буфетик для чая и кофе. Невысокий потолок, стены затянуты синим ситцем, окно во дворик… Что еще нужно одинокой самостоятельной работающей девице, которую за последний год куда только не заносила судьба? Только покой и тишина. И Дениз наслаждалась, прикидывая, как лучше расставить стулья и где повесить картинки. Не был забыт и медальон Клода, которому нашлось почетное место на тумбочке возле лампы.

Работа в ателье мсье Армана тоже в общем спорилась, хотя и была монотонной и однообразной. Конечно, Дениз понимала, что сразу ей никто не даст сочинять фасоны вечерних туалетов, но все же от многочасовой обработки манжет и кромок к вечеру ломило спину и пекло глаза. Поэтому она обрадовалась, когда во вторник мадам Женевьева объявила, что сегодня они работают только полдня, а завтра не работают вовсе: после обеда начнут проводить электрический свет. До сих пор ателье освещалось по старинке, газовыми рожками, но господин Арман пришел к выводу, что в ярком электрическом свете модели будут смотреться выигрышнее.

— Послезавтра всем прийти на полчаса раньше! — под это напутствие женщины стайками высыпали на улицу.

Дениз еще не успела ни с кем подружиться, поэтому пошла к Фаржо — но Мими, конечно, не было дома. Думая встретить ее возле каких-нибудь художников, Дениз бездумно побрела по улицам. Вот и бульвар Букинистов, где всегда располагаются портретисты.

Наслаждаясь солнечным деньком, Дениз глазела по сторонам: вдали виднелся остров Ситэ с двумя громадами Нотр-Дам, всюду сидели художники, торговцы книгами и прочая богемная публика, мокрые плиты бульвара блестели в осеннем солнышке… Вдруг на нее налетел молодой человек с этюдником.

— Ради бога, извините, мадмуазель, как же я неловок!.. Дениз! Это вы?

Это был Клод. Помня его изысканную визитершу, Дениз поздоровалась сдержанно, но Клод был взволнован не на шутку.

— Вы в Париже? Какими судьбами? Дорогая Дениз, как я рад, даже растерялся… Давайте посидим в кафе, пожалуйста! Вы не торопитесь? Я так часто вспоминал наши прогулки…

— А как ваша картина? Ну, та, что вы писали на берегу. Она получилась?

— Да, и, говорят, неплохо! Скоро выставка! Вы придете?! А как поживает ваш почтенный батюшка?

Дениз стушевалась. Продолжать вранье про богатого папеньку не было никакого смысла. Но объясняться на улице, где грохотали экипажи и сновали прохожие?

— Пожалуй, давайте в самом деле посидим в кафе, Клод. Мне надо вам кое-что сказать…

Сидя в кафе и уткнув глаза в остывающий кофе, она сбивчиво объяснила, как это ей взбрело в голову объявить себя дочкой землевладельца. Клод выслушал ее и засиял:

— Вы даже не представляете, как я рад, что вы не богатая невеста! Забыть вас я не мог, но… Ведь я-то совершенно без гроша, без работы — в женихи не гожусь! Да и роль не из приятных — в искателях приданого числиться. А теперь… Вы не откажетесь еще повстречаться со мной?

Дениз, конечно, согласилась. Она рассказала о своих злоключениях, упомянула и про Мими, которую искала среди художников. Клод возликовал:

— Замечательно! Приходите с вашей милой подругой к нам в мастерскую! Ей будет интересно, а может быть, и я буду ей чем-нибудь полезен. Пусть приносит работы. Договорились? Я жду вас завтра!

Помолвка

В мастерской художника девицы были, конечно, первый раз в жизни. Большая светлая комната под крышей с окном во всю стену, всюду картины, краски, холсты… Кресло нашлось только одно, но такое просторное, что девушки спокойно уселись в него вдвоем. Клод добыл себе трехногий табурет и восторженно уставился на гостей.

Мими впилась взглядом в картины.

— Какие разные! Это все ваши?

— Нет, конечно. Мастерскую мы с приятелем снимаем на двоих. Вот эта его, и эта, и эта… Правда, отлично?

— Очень!.. А ваши где?

— Мои — вот. — Клод вытащил на свет несколько размашистых пейзажей, наполненных солнцем, и портрет заносчивой дамы в синем, в которой легко было узнать пассажирку кареты.

Девушки переглянулись.

— Кто эта дама? — спросила Мими.

— О, это непростая штучка! Артистка Фоли-Бержер — певичка Леони. Знаменитость! Это один из самых значительных моих заказов: если портрет ей понравится, будет отличная реклама в театральной среде. Это работа, так сказать, из серии выгодных. А для души… — поколебавшись, он стащил простыню с большой рамы в углу. На берегу моря стояла задумчивая девушка в ореоле медно-золотых волос.

— Так это же Дениз! Ой, как здорово!.. Дениз, твой портрет непременно будет висеть в Лувре. — Мими замерла в восхищении.

В порыве расположения к милым девушкам, почтившим визитом его логово, Клод вдруг решился:

— Знаете что? Позвольте мне сказать… Знаете ли, Мими, ведь мы с Дениз поженимся, как только я закончу курс в Академии!

— Да? — удивилась Дениз. — Как интересно! А почему я об этом ничего не знаю? (Ее сердце словно огнем вспыхнуло от счастья и смущения).

— Да я и сам не знал. Ведь я все время думал, что Дениз — богатая наследница, дочь крупного землевладельца. Ну и куда мне было соваться? Ухаживать за богатой невестой… Фи. А теперь я узнал, что это была… шутка. Просто шутка! И я воспрял. Решил: до окончания курса почти год, но теперь Дениз от меня никуда не уйдет. Бедный художник и белошвейка — прекрасное сочетание! Я буду ухаживать по всем правилам, буду вести осаду: дарить цветы и писать валентинки. А то мало ли что… Вдруг кто-то оставит Дениз миллион франков? И опять все пропало?! Нет, я больше не могу рисковать. Сейчас же делаю официальное предложение!

— Дениз, соглашайся! — Мими схватила ее за руку. — Помолвка! Как романтично!

Дениз кивнула, не в силах говорить, и протянула Клоду руку, которую он и поцеловал бережно. Помолвка состоялась!

— Ну, а ваши работы? — спросил довольный эффектом Клод. — Дениз сказала, что вы тоже пробуете рисовать. Можно взглянуть?

Мими, стесняясь, достала из папки несколько листов и разроняла остальные.

— Неплохо, неплохо, — бормотал Клод, собирая. — У вас в рисунках есть глаз, есть душа, но нет школы… Это поправимо! Ах, как часто бывает наоборот! И вот этого уже не исправить. Вам непременно надо учиться! А это лицо я уже где-то видел… Он держал в руке портрет Марена. — Это копия?

— Нет, это я рисовала одного знакомого… Точнее, незнакомого. Вы, наверно, ошиблись.

— Дорогие мои, я художник. Я могу ошибиться в цифрах. В деньгах. Могу в грамматике. Но перепутать лица — нет, никогда. Я этот портрет видел, причем недавно, но где?.. А! — он хлопнул себя по лбу. — В «Пари-матч»! Там была статья про какого-то выброшенного волнами…

Девушки взвыли и потребовали найти эту газету. Значит, Живерни все-таки написал репортаж! Какой молодец! Клод долго рылся в куче кистей, холстов и просто разного барахла и, наконец, нашел испачканный красками номер «Пари-матч». И точно — там оказался фельетон Живерни о выброшенном волнами моряке, забывшем всю свою жизнь, в нем вдохновенно поминались и морские сирены, и Одиссей, и Летучий Голландец, и загадочные кораблекрушения, в частности, упоминался пропавший непонятно куда корабль «Пеликан» с экспедицией на борту… Был и рисунок Мими с меленькой подписью: «Рисунок Эмилии де Н-н».

— Папин корабль… — прошептала Мими. Она принялась исследовать газету — вдруг там есть что-то еще про «Пеликан», и вдруг воскликнула:

— Смотрите, тут про Дениз!

В самом деле, в отделе объявлений обнаружился небольшой квадратик, в котором значилось:

«Коллегия адвокатов по поручению сестер Сумис разыскивает девицу Дениз Орейль де Каркассонн, 18 лет, по вопросу о вступлении в права наследования. Обращаться…»

— А что я говорил?! — возопил Клод. — Миллионное наследство! Разрази меня гром!.. — и он упал в кресло, схватившись за голову.

— Ничего не понимаю, — сказала Дениз. — Какое наследование? Какие адвокаты?

— Кто такие сестры Сумис? — спросила Мими.

— Сумис — это тетушки Мальвина и Опунция. «Птички и зайчики на продажу»…

— Тебе кто-то оставил наследство. Надо пойти туда!

— А вдруг это тетка Жервеза меня разыскивает? Вдруг это хитрость? — Дениз кратко объяснила Клоду, кто такая Жервеза и почему она не хочет с ней никак общаться.

— Ну и что? Ты уже взрослая! — воскликнула Мими. — Она не может заставить тебя вернуться.

— Да, пожалуй… Но я все равно не хочу, чтобы она знала, где я. Не нужно мне ничье наследство! Откуда бы ему быть? Не было у нас в родне богачей! Наверно, это теткины хитрости. Найдет меня — и прощай, моя вольная жизнь и работа у Армана! Ну уж нет. Конечно, тетка меня вырастила, и когда я заработаю много денег, буду высылать ей какую-то сумму на старость лет, но меня вовсе не устраивает, чтоб она разыскала меня и снова принялась воспитывать!

— Предлагаю: в коллегию пойдем мы с мадмуазель Мими, — сказал постепенно приходящий в себя Клод. — Если это инициатива почтенной Жервезы — мы скажем, что ничего не знаем и сами ее ищем! А если нет — выясним, что и как! А сейчас — в ресторан, отметить помолвку!

— В самом деле, — сказала Дениз, поразмыслив. — Сначала разузнаем, в чем дело. Может, это вообще ошибка, и есть еще одна Дениз Каркассонн?

На том и порешили. Вечер был прекрасен. Девушки даже пригубили шампанского, а уж выпито оранжада и съедено мороженого было в полное удовольствие… Усталые, но довольные, девушки добрались до дома поздно вечером, и тут же заснули — Мими в доме доброго Фаржо, а Дениз в своей чудесной комнатке — с ощущением сказки в груди.

Часть 10, левая и правая версии

Снова вместе

Патрисия передвинула вазу с цветами на столике у кресла, поправила салфетку, расправила складки на юбке, дотронулась до волос. Франсуа смотрел на нее с улыбкой, сидя напротив. Его забавляла и одновременно умиляла неловкость, которая охватила Патрисию. Как будто вернулось их прошлое, и она снова смущена его нескрываемым восторгом, и сердце ее только предстоит завоевать.

И раньше при каждом возвращении домой после даже недолгого плаванья он как будто наново знакомился с нею, радуясь непреходящей свежести своего чувства и ее застенчивой нежности. Он не сомневался в любви Патрисии к нему, но какая-то загадка таилась в глубине вспыхивающего в солнечном луче взгляда и влекла к себе непреодолимо.

Когда она кинулась к нему в порту с этим детским выражением облегчения и близких слез, он понял, что и не нужно ему ничего разгадывать. Достаточно знать, что она нуждается в его защите и любви, и он никогда не обманет ее ожиданий.

Он наслаждался тишиной и возможностью видеть наяву лицо, которое никогда не наскучит. Спешить было некуда: билеты на пароходик до Монпелье заказаны, спасибо, помог Филипп. Франсуа и не представлял, что за два года жизнь заметно изменится, и прогулки вдоль побережья станут такими модными, что билеты надо заказывать за несколько дней. Утром они продолжат путь домой.

Патрисия, наконец, подняла глаза на Франсуа:

— Нам много придется рассказать друг другу… Но мне хочется поскорее увидеться с детьми. Я чувствую себя такой виноватой перед мальчиками, перед Мими… — она немного закинула голову, чтобы не пролились появившиеся слезы.

У Мими тоже была эта привычка. «Как они похожи, — подумал Франсуа. — Фамильное сходство женщин этой семьи удивительное».

— Перед тобой, — с усилием продолжила Патрисия.

— Ну что ты, Патрис, — Франсуа встал, подошел к ней и ласково поправил выбившуюся знакомую волнистую прядку волос, — почему вина? У каждого из нас был долг, от которого мы не могли отказаться. Ты поддержала мать в тяжелые дни, я должен был уйти в плаванье. Что случилось, то случилось, не надо себя корить. Мне-то и вообще предстоят долгие разбирательства и объяснения.

Патрисия порывисто поднялась и прижалась к нему.

— Знаешь, — Франсуа, обняв Патрисию, тихонько покачивался, как будто баюкал ребенка, — знаешь, кое-что уже прояснилось. В крайнем случае, мне придется подать в отставку, я уже думал об этом. Переедем окончательно в Сен-Тибери, будем разводить розы, — он засмеялся. Патрисия судорожно вздохнула.

— Патрис, а в Африке, когда я болел, меня лечили какими-то чудодейственными цветами, похожими на лилии. Вот вернусь туда, найду их. Привезу, и будем мы их с тобой выращивать, как голландцы тюльпаны, — Франсуа засмеялся. — Разбогатеем, растолстеем, дождемся внуков…

— Плохо себе представляю жизнь в провинции. Эти два года в родительском доме, в глуши… — Патрисия осеклась и неловко улыбнулась. — Прости меня…

— Дорогая, все наладится, я просто пошутил. Мне вдруг очень захотелось спокойной патриархальной жизни без расставаний и штормов. Я знаю, что это ненадолго.

Франсуа отошел к окну, посмотрел на улицу перед отелем. Чисто, тихо. У него мелькнуло воспоминание о пыльной жаркой улице Дакара, москитах, душном номере, гекконах, с сухим шелестом бросающихся на очередного мотылька. Не скоро еще это отпустит его. Он повернулся к смутившейся Патрисии.

— А давай-ка посидим в ресторане. Давненько я не пробовал французской кухни, — сказал он с шутливой иронией и ободряюще улыбнулся.

— Конечно, — торопливо ответила Патрисия. — Сейчас я буду готова. Предупреди Бенито, пожалуйста.

Мужчины

Когда Франсуа вернулся, закончив необходимые бумажные процедуры, он застал в гостиничном номере гостя — к Патрисии и Бенито зашел попрощаться их дорожный спутник, сеньор Сальваторе Рудольфо Амендес.

Бенито только что вернулся с прогулки (он убежал на улицу сразу после обеда, вызвавшись проводить Франсуа в департамент) и теперь был переполнен новыми для него ощущениями большого города: шумом, трамваями, машинами, высокими домами, огромными магазинными витринами, а больше всего — общим, словно висящим в воздухе, чувством, что надо спешить, бежать, торопиться, успеть… куда успеть? Неважно, главное, что надо торопиться.

Патрисия сидела в кресле у приоткрытого окна (денек был теплый) и старалась слушать сеньора Амендеса. Она все ждала и никак не могла дождаться от него главных слов — он или не он? «Вы любите лошадей, сеньорита? Вы хорошо держитесь в седле…»

Приход Франсуа оборвал ее мучения, развеял туман. Франсуа быстро перемещался по комнате, переставлял стулья, бросил новую шляпу на полку платяного шкафа. Он сразу стал центром компании, можно было видеть только его и слушать только его. Боже, как просто и хорошо. Ну где, где он был раньше?

— Все, Патрис. Доложился, отметился, получил отпуск. Формально на неделю, но фактически до конца забастовки, когда можно будет спокойно доехать до столицы. Так что завтра же утром можем двигаться к дому. Жан-Поль уже тоже на пути домой. Где Филипп?

— Они куда-то с Ренаном ушли. Сеньор Амендес, вы знакомы с моим мужем? Франсуа, это наш попутчик — сеньор Амендес. Он — один из совладельцев пароходной компании, доставившей нас с Бенито сюда.

— Очень приятно. Так «Конкордия» — это ваш корабль? Примите мои поздравления — прекрасное судно, мы видели его в порту.

Южноамериканец оживился:

— Спасибо, мсье. Я рад, что вам понравилось мое творение. А я про вас тоже много знаю, но только из газет. Сегодня имел удовольствие ознакомиться с вашей французской прессой. Уверен, капитан, что вы будете гвоздем осеннего сезона… Юный сеньор поедет с вами?

— С нами. Учебный год все равно уже всюду начался. У Бенито будет достаточно времени, чтобы оглядеться и выбрать занятие себе по вкусу.

— Бенито, вы слышали? — обратился Амендес к юноше. — Вам предоставляется возможность выбрать себе судьбу. Хотел бы я, чтобы у меня в молодости была такая возможность. Что же вы предпочтете? Искусство, науку, торговлю, политику?

— И не знаю даже, — Бенито беззаботно рассмеялся. — Когда из дома уезжал, хотел живопись изучать, а теперь совсем потерялся. Пароходы — это так интересно! Но ведь это все только для коммерсантов, правда? «Конкордия» уже построена, а разве можно сделать лучше?

Амендес захохотал:

— Так говорите, нечего делать? Нет, все только начинается! Мы только выходим на настоящие дела. Вот послушайте, у меня сегодня была деловая встреча с агентами Моргана. Они заинтересовались опытом моей «Конкордии». Организована новая компания «Этуаль Блан». Они будут строить и эксплуатировать большие пароходы. Действительно большие — куда там «Конкордии», настоящие титаны. Четверть километра в длину! Сорок километров в час скорость! Пятьдесят тысяч тонн водоизмещение! Такому кораблю нипочем любой шторм. Он как стрела будет носиться через океан. Париж — Нью-Йорк за шесть дней! Вы сядете в Париже на поезд, домчитесь до Гавра, станция там будет прямо на причале, по крытой галерее проходите на борт, немедленно в путь — и через шесть дней вы любуетесь Статуей Свободы. Заманчиво?

— Заманчиво! Еще как! — Бенито слушал, открыв рот.

— А что я вам говорил? Будет прорва работы. Для инженеров, механиков, ученых и даже модельеров. Мы сделаем роскошнейший первый класс. Очень дорогой. Рестораны, бассейны, церкви для всех религий, казино, варьете, кинотеатр. Обязательно радиотелеграф. Дадим рекламу в газетах. Каждая знаменитость будет считать своим долгом прокатиться на нашей линии. Приглашаю вас всех на первый рейс. Приглашение официальное, я, видимо, войду в правление компании.

— Сеньор Амендес, у меня к вам вопрос, — Франсуа неожиданно прервал горячую речь латиноамериканца. — Четверть километра и более 20 узлов — это все очень хорошо, но как вы собираетесь такой махиной маневрировать? Вам придется строить специальные порты и причалы, чтобы принять пароход. Вам придется расчищать в океане путь перед собой: представьте, что по курсу окажется рыбацкая посудина. С вашей инерцией вы не сможете ни остановиться, ни отвернуть. А паразитная парусность? Что с вашим плавучим дворцом сделает свежий боковой ветер, не говоря уже о шквале?

— Вы правы, господин капитан, — Амендес посерьезнел. — Проблем еще много. Именно поэтому для инженеров и ученых работы будет — непочатый край. Ну что, юноша, — обратился он к Бенито, — убедил я вас, что строить пароходы — стоящая карьера?

— Убедили, убедили, — Бенито шутливо поднял руки вверх, словно сдаваясь на милость победителя. — Немедленно сажусь изучать черчение и математику.

Амендес выглядел удовлетворенным. Он обернулся к Франсуа и Патрисии:

— Мсье де Нартен, мадам, у меня к вам предложение. Если ваш брат, мадам Патрисия, захочет посвятить себя инженерному или конструкторскому делу, то я, может быть, смогу быть ему полезен. Наша компания будет набирать квалифицированный персонал, ему тоже может найтись место. Возможно, мы даже организуем стипендию хорошему студенту…

— Спасибо, сеньор Амендес, за ваше любезное предложение, — Франсуа взял нить разговора на себя. — Не сомневаюсь, что Бенито серьезно рассмотрит такую соблазнительную возможность. Патрис, дорогая, — обернулся он к жене, — ты не хотела бы пройтись немного прогуляться? Погода прекрасная, качки совершенно нет… Вы составите нам компанию? — капитан снова переключился на гостя.

Амендес понял, что пора и честь знать.

— Извините, господа, как ни хотелось бы мне дольше побыть в вашем обществе, но у меня еще дела сегодня. Капитан, мадам, мой юный друг, — на мгновение задержав взгляд на Бенито, Сальваторе Рудольфо Амендес встал, взял перчатки, шляпу и вышел. А Патрисия подошла к мужу и молча прижалась к его плечу.

Вечером Бенито убежал в кино, а Франсуа и Патрисия остались, и больше они в тот день из своего номера не выходили.

На следующее утро Патрисия и трое мужчин уже плыли на прогулочном катере вдоль побережья. Ночной дождь и южный ветерок принесли с собой морскую свежесть, последние дома Марселя тонули за горизонтом, дневное светило забиралось все выше по своей извечной дуге.

Мужчины, Франсуа и Филипп, беседовали о чем-то, стоя на носу, а Патрисия, нежась под осенним солнцем, дремала на палубе в шезлонге. По губам ее блуждала улыбка, а вся фигура лучилась радостью и спокойствием. Ночью ей не пришлось много спать. С полузабытым уже удовольствием она отдалась мужу. Отдалась самозабвенно, со страстью, желая единственного — полностью раствориться в объятиях своего повелителя.

Первый пыл Франсуа был тороплив и в своей поспешности грубоват. Потом жадность его насытилась и верх взяла нежность. Та нежность, что копилась в нем, не находя выхода, все годы его странствий, нежность к женщине, доверившей ему свою жизнь и свое тело, такое прекрасное, такое желанное, такое отзывчивое тело.

Франсуа засыпал и просыпался и, проснувшись, видел устремленные на него мягкие зовущие глаза жены. Патрисия смотрела в темноте на спящего мужа, осторожно касаясь его плеча щекой или терпеливо держала на груди тяжесть его руки и ждала, когда он проснется и, еще в дреме, потянется к ней и опять уколет ее щетиной на подбородке.

Она проснулась и сладко потянулась ровно за минуту до того, как Франсуа и Филипп перешли на повышенные тона и стали бурно жестикулировать. Патрисия только успела убедиться, что после сна в прическе и одежде не осталось беспорядка, как Франсуа, покинув собеседника, быстрым шагом подошел к ней.

Часть 10, левая версия СЕМЬЯ ДЕ НАРТЕН

Что с Мими?

Он казался растерянным, и Патрисия вдруг испугалась, неприятно засосало под ложечкой.

— Что-нибудь случилось? — спросила она внезапно севшим голосом.

Франсуа улыбнулся.

— Патрис, дорогая, не волнуйся, пожалуйста, все хорошо. Только мы, получается, зря отправились в Монпелье, можно было бы дождаться поезда и ехать прямо домой.

— Почему? А Мими? Что с ней?!

— Видишь ли, Филипп ведь успел побывать в Сен-Тибери…

— В поместье? Но почему… Что же он молчал?

— Он не молчал. Извини, это я виноват. Мы так увлеклись обсуждением моего плавания, Филипп ведь имеет отношение к…

— Франсуа! — перебила Патрисия мужа, чуть не крича. — Что с Мими?!

— Тише, Патрис, тише, смотри, на нас уже оглядываются. Да все в порядке, Мими дома, Филипп видел ее. Что-то там произошло в монастыре, я не совсем понял, точнее, он не понял… Короче, Мими вроде как исключили… Но с ней все хорошо, она весела и вовсю хозяйничает в поместье.

Франсуа перевел дух, его жена, однако, продолжала недоумевать:

— Но я не понимаю, как это ее могли исключить? И что, ее отправили одну домой? Или за ней ездила Клементина?

— Дорогая, я не знаю подробностей. Главное, наша дочь дома, жива и здорова, и мы увидим ее очень скоро. В Монпелье сразу отправимся на вокзал, узнаем, когда ближайший поезд…

Патрисия слегка успокоилась, задумалась, вспоминая свой отъезд два года назад.

— Не понимаю, — пробормотала она. — Я же наводила справки про монастырь, мне сказали, что его настоятельница, мать Эмилия, имеет отличную репутацию… Как она могла допустить такое?

— Дело в том… — Франсуа замялся, он вообще-то не собирался рассказывать про встречу в Дакаре. — Дело в том, что мать Эмилия больше не настоятельница монастыря…

— Что? Ты-то откуда знаешь?

— Дело в том… — он запнулся, в третий раз повторив одно и то же. — Тут такая история… В Сенегале, когда мы выбрались из джунглей, то есть когда мы уже садились на «Святой Доминик», там обнаружилась целая толпа монахов и монашек, какая-то миссия, что ли… Знаешь, я не очень разбирался, я бы и внимания на них не обратил, если бы вдруг не заметил ящик с надписью «Монастырь Св. Терезы». Естественно, я заинтересовался, подошел спросить, не из Монпелье ли они — и оказалось, что я разговариваю с самой матерью Эмилией. Она, конечно, сразу поняла, кто я такой. Она очень тепло отозвалась о нашей дочери, сказала, что Мими умница, и начитанна, и красавица…

— Вот как… Но почему настоятельница оказалась в Африке?

— Ее назначили руководить новой миссией в Сенегале. А вместо нее в монастыре осталась некая мать Луиза. Конечно, Эмилия не сказала о ней ничего плохого, но выражение ее лица было довольно красноречиво…

— Значит, эта Луиза во всем виновата! — воскликнула Патрисия. — Франсуа, мы должны отправиться в монастырь и все выяснить…

— Зачем? Мими дома, это главное — да Бог с ним, с монастырем. Может быть, позже, по крайней мере, мы должны сначала выслушать девочку.

Патрисия прошлась по палубе, потом подошла к борту, вглядываясь в берег. Интересно, долго еще плыть? И когда ближайший поезд? Может, лучше взять извозчика? Как жаль, что она не успела тогда побывать в этом монастыре… А Франсуа?

— Франсуа, — она обернулась к подошедшему сзади мужу. — Ты сказал, что не узнал мать Эмилию на причале. Значит, ты тоже не был в монастыре? Почему ты не отвез Мими сам?

Франсуа вовсе не хотелось объяснять, почему он не поехал в монастырь, почему боялся встречи с его настоятельницей.

— Ее отвозила Клементина. Меня срочно вызвали в Париж… Да я же писал тебе.

— Ничего ты мне не писал. Да я вообще не получила от тебя ни одного письма! Точнее, получила — но лучше бы не получала…

— Что ты имеешь в виду? Я писал тебе множество раз, это ты мне не отвечала…

— Но я писала! И домой, и в пароходство — тебе же должны были переслать…

— Уверяю тебя, я не получил ни одного твоего письма, — настаивал Франсуа. — От Клементины получал, от детей, а от тебя — нет. А ты?

— А я получила, несколько…. Очень коротких и сухих, как будто и не ты писал… А последнее — оно было ужасно! ты писал, что я могу оставаться в Венесуэле и… — Патрисия запнулась, не решаясь произнести слово «развод». — Только это очень странно, в газете писали, что ваша экспедиция пропала полгода назад, а письмо пришло намного позже…

Супруги переглянулись. Они верили друг другу, не могли не верить, но что же тогда произошло?

— Ты сказала — как будто и не я писал? Может быть…

— Ты думаешь, письма кто-то перехватывал? Но зачем? — Патрисия осеклась. А зачем было все остальное: шантаж, два мучительных года в родительском доме? Франсуа не заметил ее осечки, он продолжал строить предположения,вспомнив заодно и Треплица, и свои странные приключения в Африке… А катер между тем уже разворачивался, направляясь к причалу Монпелье.

Мама и папа

Солнце уже коснулось верхушек деревьев на ближайшем холме, когда Мими с Сержем вернулись с очередной прогулки. Мими знала, что ее ожидает неодобрительный взгляд гувернантки, и даже не только взгляд, но ее это ничуть не беспокоило. Ну и пусть! Вчера Клементина уже пыталась сделать ей замечание, на что девушка пылко ответила, что не делает ничего предосудительного, а просто развлекает гостя. Не сидеть же ему взаперти целый день! И так сегодня утром Сержу пришлось довольствоваться обществом Жюльена — брат вчера приехал домой. Как он вырос, оказывается, почти взрослым стал, и ростом выше Мими — а ведь был совсем мальчишкой. А Мими все утро посвятила домашнему хозяйству — ведь папа может приехать с минуты на минуту, кажется, его пароход уже прибыл в Марсель.

Впрочем, это не помешало Мими отправиться на прогулку. То есть сначала она собиралась весь день ждать дома, да и Серж был согласен, но дома так много народу… Еще совсем недавно Мими горела желанием их видеть, да и сейчас, конечно, была рада, особенно братьям — но появилось нечто, оказавшееся сильнее родственных чувств. Вот интересно, когда здесь был Николя, ни Клементина, ни Анри совсем ей не мешали. А Серж — с Сержем все по-другому. Хорошо бы оказаться с ним на необитаемом острове. Или заблудиться в джунглях…

— О чем задумалась? — услышала она ласковый и чуть насмешливый голос своего спутника. На этот раз они гуляли пешком, и теперь подошли к задней калитке. Мими оглянулась и быстро выдернула руку, которую держал Серж. Не стоит слишком уж дразнить Клементину, тем более что сегодня у нее было бы намного больше оснований для воспитательных бесед…

— Не бойся, я с тобой, — он серьезно посмотрел ей в глаза.

От этого «ты» Мими стало тепло и радостно. Да, сегодня все переменилось. А всего лишь — Серж ее поцеловал. А она и не подумала давать ему пощечину, как-то даже в голову такое не пришло. Он такой нежный, такой… такой… — у Мими не находилось слов.

— Давай не будем… Давай делать вид, что ничего не было… — она смутилась. — То есть, я хочу сказать, если Клементина узнает…

— Конечно, не бойся, все будет хорошо, — прошептал он и громко добавил. — Вот мы и дома, мадмуазель де Нартен! Чудесная была прогулка, не правда ли?

Мими прыснула.

— Да, да, мсье… э… Терель, погода сегодня просто необыкновенно теплая для этого времени года.

Парочка чинно вошла в холл, где к ним с громкими восклицаниями бросилась Клементина. «Ну вот, начинается», — только успела подумать Мими, как поняла, что на этот раз гувернантка озабочена вовсе не ее нравственностью.

— Мими, где же вы пропадаете? Звонили, они звонили!

— Кто звонил, папа?

— Да! И госпожа Патрисия с ним. Они звонили из Монпелье, сразу после вашего ухода. Я даже хотела догнать вас, но где там…

— Мама?! Мама тоже вернулась? Вот здорово! Серж, ты слышишь? — Мими мгновенно забыла про конспирацию, — Мои родители вернулись, оба вместе, это же!.. Это же!.. Когда они будут здесь?

— Да вот-вот должны быть! — крикнул появившейся в холле Жюльен. — А ты все гуляешь!

Однако время шло, а родители не появлялись. Анри уже заснул, а Мими наконец-то согласилась поужинать — волнение никак не сказалось на ее аппетите — и стала думать, что наверное, они где-то застряли и заночуют в другом месте, и может быть, им всем тоже надо ложиться спать…

Было уже за полночь, когда во дворе наконец-то послышался стук копыт, шуршание колес, а потом — громкие голоса. В темноте ничего не было видно, но кто же еще это мог быть?

— Ну вот мы и дома! — воскликнул Франсуа.

— Тише, детей разбудишь.

— Ты думаешь, они спят?

— Должны, ведь уже почти час ночи…

Патрисия не успела договорить, как какой-то визжащий вихрь слетел с крыльца и повис на ней, чуть не сбив ее с ног.

— Мама!!!

Беседы молодежи

Патрисия присела на скамейку у пруда. Погода резко испортилась, того и гляди, пойдет дождь, но ей было просто необходимо хоть пять минут побыть одной, поэтому она и забралась сюда, где ее если и найдут, то не сразу. Вторую ночь она почти не спала, но на этот раз виной были дети. Спящий маленький Анри, которого она едва узнала, и старшие, которые полночи не отпускали ее от себя, а когда они наконец-то угомонились, проснулся малыш. Он испугался чужой тети, и никак не хотел поверить, что это — его мама. «Какая мама?» — спросил он удивленно, и у Патрисии мгновенно навернулись слезы. И сейчас слезы опять полились у нее из глаз, когда она подумала о том негодяе, который на целых два года лишил ее возможности видеть ребенка, видеть, как он растет, как меняется… Ведь мальчик почти не говорил тогда, а теперь болтает без устали! Но почему, почему так получилось?!

Впрочем, теперь не время вздыхать. Все кончилось, все хорошо, и с Франсуа, и с детьми. Анри здоров и скоро привыкнет к ней, Жюльен вытянулся и стал ужасно похож на отца, Мими… Патрисия улыбнулась, вспомнив утренний эпизод. Мими, конечно, выросла из всей своей детской одежды, — кстати, надо срочно заняться туалетами для нее, да и для себя тоже, — и за неимением другой носила старые платья матери. Сегодня она надела желтое платье, которое Патрисия привезла еще из отчего дома. И где она только его откопала? Патрисия не надевала его, кажется, со времен свадьбы… В какой-то момент Франсуа вошел в гостиную, где девушка стояла в одиночестве, глядя в окно — и остановился, ошеломленный, и воскликнул: «Патрис!..»

Патрисия, стоявшая незамеченной у другой двери, засмеялась. Муж и дочь обернулись, и тут же Франсуа расхохотался. «Ты помнишь, — обратился он к жене, — ведь в этом самом платье ты была, когда я первый раз тебя увидел, на приеме у дель Торресов. И сразу влюбился. А теперь наша дочь — твоя копия!»

Патрисия опять улыбнулась. Да, Мими стала совсем взрослой, и очень красивой. Неудивительно, что этот мальчик, сын Филиппа Тереля, не сводит с нее глаз. Клементина говорит, тут был еще какой-то Николя де Сансе, надо расспросить Мими, она ведь еще не успела толком поговорить с дочерью.

Тем временем стал накрапывать дождь, и Патрисия поднялась со скамейки. Пожалуй, стоит найти Мими прямо сейчас, все-таки как-то неспокойно… Быстрым шагом она вернулась в дом, и пошла на громкие голоса, доносившиеся из гостиной. Там собралась вся молодежь, они о чем-то весело болтали и не заметили ее. Патрисия вовсе не собиралась подслушивать, она просто остановилась, полускрытая растущей в горшке пальмой, любуясь своими тремя детьми. Какие замечательные у нее дети! А Серж, надо сказать, очень неплохо смотрится рядом с Мими… О чем они говорят?

— Да, я тоже собираюсь учиться в Париже, — это Бенито обращается к Сержу. — Вероятно, займусь кораблестроением.

— Вы хотите стать инженером? А я думал, пойдете по стопам отца, станете моряком.

— Отца? Мой отец вовсе не моряк, он был землевладельцем в Венесуэле.

— Как это? — удивился Серж. — Разве капитан де Нартен не ваш отец? Я думал, вы брат Мими…

— Да нет! — засмеялся Жюльен. — Это я — брат Мими. А Бенито — наш дядя. Хотя мне тоже почему-то кажется, что он больше похож на брата…

— И мне, — вмешалась Мими. — Мне бы тоже хотелось, чтобы он был нашим братом. Всегда мечтала иметь старшего брата. А то — сплошная малышня!

— Щас как дам! — Жюльен шутливо толкнул сестру в бок. Мими быстро ответила тем же.

— Дети, дети, не шалите, — Бенито решил подтвердить репутацию строгого дядюшки.

Но Патрисия почти не видела продолжение потасовки. Слова Жюльена, а затем Мими, заставили ее облиться холодным потом, она побледнела и тяжело оперлась рукой о стену. «Это же всего лишь шутка, детская болтовня», — уверяла она себя, но успокоиться не могла. Панический страх поднимался в груди. Она оглянулась — и встретилась с пристальным взглядом мужа, неслышно вошедшего за ней. Он поманил ее за собой из комнаты:

— Пойдем, Патрис, не будем им мешать. Такая славная компания собралась, на загляденье!

Патрисия потихоньку приходила в себя. Конечно, шутка и болтовня. Привидится же! И вот уже который раз появление мужа развеяло страх и разогнало тучи. Франсуа как будто ничего не заметил. Он потащил Патрисию за собой из гостиной в столовую. Патрисия уже полностью оправилась от потрясения:

— Франсуа, кто этот молодой человек, Серж? Ты знаешь его?

— Сержа не знаю, только здесь познакомились. Но я знаю немного его отца, Филиппа. Очень достойный мужчина. Что тебе Серж?

— Он не только мне, но и тебе Серж. Ты видел, какими глазами он смотрит на нашу дочь? А она на него?

— Нет, — замялся Франсуа, — что-то не обратил внимания. В следующий раз обязательно пригляжусь получше. Да Бог с ним, с Сержем. Они с Филиппом завтра уже должны уехать. Ты мне лучше скажи, твой брат, Бенито…

— Что Бенито? — Патрисия не успела подготовиться к внезапному повороту разговора.

— Ему ведь восемнадцать? Сколько лет было твоей матери, когда Бенито родился?

— За сорок уже…

— А ты ведь сейчас гораздо моложе… Патрис, что бы ты сказала насчет еще одного Бенито, нашего собственного?

Патрисии потребовалось две долгих минуты, прежде чем смысл предложения дошел до ее сознания:

— Франсуа, ты серьезно?

— Абсолютно. Анри уже подрос — и вырос он, к сожалению без нас. Мы с тобой сильны и здоровы, и средства позволяют. Вот как сдам отчет об экспедиции, как получу жалование и морскую надбавку за два года…

Патрисия не дослушала окончания расчетов — рот Франсуа был закрыт поцелуем.

Возвращенные письма

Разбирая почту, накопившуюся за долгое время их отсутствия (большая ее часть отправлялась прямым путем в мусорную корзину — сообщения о распродажах прошедшей зимы, приглашения на рауты полугодовой давности и прочий прошлогодний снег), супруги де Нартен наткнулись на пухлый пакет, пришедший совсем недавно. Конверт был адресован им обоим, а в обратном адресе значился ничего им не говорящий «замок Сен-Клер». «Сен-Клер, Сен-Клер, — забормотал Франсуа, — что-то было в газете года три назад. Кажется, это под Монпелье». Разорвав плотную бумагу, они, к полнейшему своему удивлению, обнаружили свои собственные письма, отправленные в «Министерство Флота, для передачи» и «Венесуэла, плантация дель Торрес»

— Франсуа, смотри, здесь же все письма, что я написала тебе за эти два года, — растерянно бормотала Патрисия, перебирая конверты. — Ты что же, совсем ничего не получал?

— Совершенно ничего, ни единой строчки, — отвечал, так же ничего не понимая, ее муж. — Но где же объяснение всему этому?

— А вот оно. — Патрисия выудила из вороха конвертов исписанный неровным почерком лист бумаги. — Послушай, Франсуа:

Уважаемые господин и госпожа де Нартен,

примите последний привет от неизвестного вам друга. Это письмо дойдет до вас, как доходит до нашей злосчастной планеты сумеречный свет давно погасших в глубине черного неба звезд. Я хорошо знаю вас обоих, вы же не знаете меня совсем. Последние годы я трудился неустанно, стараясь сохранить вас и вашу семью от страшных несчастий. Знаете ли вы, что вас преследует враг? Злой и неустанный, он идет за вами по пятам. Полный неизреченной ненависти, он мечтает уничтожить вас и извести само ваше имя. Я, как мог, изо всех своих скромных сил, пытался противодействовать его интригам, пытался отвести от вас беду. И я смог оградить вас, но себя спасти не могу. Ваш недоброжелатель, рассвирепев от неудач, обратил гнев на меня, и вот я раздавлен и уничтожен, предо мною отверста гробовая пасть и спасения нет. Жертва моя не совсем напрасна. Я сумел вырвать у злодея письма, похищенные им у вас. И знаю наверное, что он изливал на вас тлетворное зелье подложных писем. Не верьте им! Верьте только себе, своим искренним сердцам! И верьте мне, вашему незримому хранителю.

Я ухожу от вас в мир более совершенный, в мир, где живут наши светлые надежды и несбывшиеся детские мечты. Но у меня есть для вас прощальный подарок. Я посылаю вам мое последнее напутствие. Вот оно. Ваш враг уже почти исчерпал свои силы, растратил смертоносный яд. Но не совсем. Еще одно решительное испытание ждет вас впереди. В самое ближайшее время вам может прийти извещение, что один из вас избран наследником графа де Сен-Клер и должен вступить во владение замком и состоянием этого старинного рода. Не верьте! Это ловушка! Бегите сего рокового известия. Откажитесь от наследства немедленно и решительно. Только так сможете вы вырвать последний зуб из пасти вепря, дать вытечь последней капле злотворной влаги.

С этими словами прощается с вами и миром ваш неизвестный друг и хранитель,

А-Н.
Франсуа и Патрисия посмотрели друг на друга.

— Ты что-нибудь понимаешь? — задали они вопрос одновременно.

— Ничего, — прозвучал одновременный же ответ.

— Ничего не понимаю, — повторил Франсуа. — Ты имеешь какое-нибудь отношение к наследству Сен-Клеров?

— Нет, я даже не слыхала никогда о них. Бред какой-то. Может быть, это ты — тайный граф де Сен-Клер?

— Я что, похож на тайного графа? — Капитан расхохотался. — По-моему, тоже бред. Поваренку в замке явилось привидение безвинно загубленной четыреста лет назад легкомысленной красавицы. «У-у-у! У-у-у! Меня замуровали!..» Несчастный не выдержал потрясения, нашел нас в телефонной книге и принялся охранять. В общем, посмеяться и забыть.

Патрисия отнюдь не была склонна посмеяться и забыть. Положим, в записке этого странного А-Н ничего кроме пустого бреда не было, но письма! Письма-то действительно были перехвачены. И вовсе не замурованная красавица их похищала. Однако говорить с Франсуа о своих страхах мадам де Нартен не хотела. Да и не страшно ей было. Чего можно бояться, когда любимый человек рядом и всегда готов прийти на помощь?

Часть 10, правая версия ПОИСКИ МИМИ (окончание)

Что с Мими?

Он казался растерянным, и Патрисия вдруг испугалась, неприятно засосало под ложечкой.

— Что-нибудь случилось? — спросила она внезапно севшим голосом.

Франсуа вымученно улыбнулся.

— Патрис, дорогая, ты не волнуйся, пожалуйста, еще ничего не известно… Кажется, Мими…

— Мими? Что с ней?!

— Видишь ли, Филипп ведь успел побывать в Сен-Тибери…

— В поместье? Но почему… Что же он молчал?

— Он не молчал. Извини, это я виноват. Мы так увлеклись обсуждением моего плавания, Филипп ведь имеет отношение к…

— Франсуа! — перебила Патрисия мужа, чуть не крича. — Что с Мими?!

— Тише, Патрис, тише, смотри, на нас уже оглядываются. Я тебе говорю, не надо волноваться раньше времени. Мы прибудем в Монпелье и все узнаем…

— Да что такое?

— Филипп рассказал, со слов Клементины, что из монастыря был звонок, что Мими едет домой… Ее вроде как исключили… Но дома ее нет. Клементина звонила в монастырь…

— Когда?! Когда это было?

— Около двух недель назад…

— Что?! И две недели наша девочка неизвестно где, а ты так спокойно об этом говоришь? О, Господи!..

Патрисия пошатнулась и чуть не упала, но сумела справиться с головокружением. Это он! Тот, кто ее шантажировал, он замыслил что-то против ее детей, она чувствовала! Но что делать? Она же не может все рассказать Франсуа.

— Но я не понимаю! Как это ее могли исключить? И что, ее отправили одну домой? Почему Клементина не поехала за ней?

— Дорогая, я не знаю подробностей. Мы все узнаем очень скоро. В Монпелье сразу отправимся в монастырь…

Патрисия нервно поправила волосы, зачем-то одернула юбку, задумалась, вспоминая свой отъезд два года назад.

— Не понимаю, — пробормотала она. — Я же наводила справки про монастырь, мне сказали, что его настоятельница, мать Эмилия, имеет отличную репутацию… Как она могла допустить такое?

— Дело в том… — Франсуа замялся, он вообще-то не собирался рассказывать про встречу в Дакаре. — Дело в том, что мать Эмилия больше не настоятельница монастыря…

— Что? Ты-то откуда знаешь?

— Дело в том… — он запнулся, в третий раз повторив одно и то же. — Тут такая история… В Сенегале, когда мы выбрались из джунглей, то есть когда мы уже садились на «Святой Доминик», там обнаружилась целая толпа монахов и монашек, какая-то миссия, что ли… Знаешь, я не очень разбирался, я бы и внимания на них не обратил, если бы вдруг не заметил ящик с надписью «Монастырь Св. Терезы». Естественно, я заинтересовался, подошел спросить, не из Монпелье ли они — и оказалось, что я разговариваю с самой матерью Эмилией. Она, конечно, сразу поняла, кто я такой. Она очень тепло отозвалась о нашей дочери, сказала, что Мими умница, и начитанна, и красавица…

— Вот как… Но почему настоятельница оказалась в Африке?

— Ее назначили руководить новой миссией в Сенегале. А вместо нее в монастыре осталась некая мать Луиза. Конечно, Эмилия не сказала о ней ничего плохого, но выражение ее лица было довольно красноречиво…

— Значит, эта Луиза во всем виновата! — воскликнула Патрисия. — Франсуа, мы срочно должны отправиться в монастырь, мы должны все выяснить!

— Конечно, мы так и сделаем.

Патрисия нетерпеливо прошлась по палубе, потом бросилась к борту, вглядываясь в берег. Когда же Монпелье, долго им еще плыть? Как жаль, что она не успела тогда побывать в этом монастыре… А Франсуа?

— Франсуа, — она обернулась к подошедшему сзади мужу. — Ты сказал, что не узнал мать Эмилию на причале. Значит, ты тоже не был в монастыре? Почему ты не отвез Мими сам?

Франсуа вовсе не хотелось объяснять, почему он не поехал в монастырь, почему боялся встречи с его настоятельницей.

— Ее отвозила Клементина. Меня срочно вызвали в Париж… Да я же писал тебе.

— Ничего ты мне не писал! Твои письма, они были ужасны! Это ты во всем виноват! — На глазах Патрисии появились слезы. А она-то поверила, что теперь, после долгой разлуки, у них все будет хорошо.

Франсуа оторопело уставился на жену.

— Что ты имеешь в виду? Я писал тебе множество раз, это ты мне не отвечала!

— Да что ты говоришь? Я не отвечала?!

— Уверяю тебя, я не получил ни одного твоего письма. — Франсуа старался оставаться спокойным, — От Клементины получал, от детей, а от тебя — нет. А ты?

— Что — я? Да говорю же, писала! Отвечала на все твои письма, хотя они и не стоили того, такие короткие и сухие… А последнее — оно было ужасно! ты писал, что я могу оставаться в Венесуэле…

— Что?! Да не писал я такого никогда… Подожди, давай разберемся спокойно. Вот это письмо, где я якобы велел тебе оставаться в Венесуэле — когда ты его получила?

— Летом, в июле, кажется… Да какая разница?

— Но летом я не мог его писать, летом я блуждал по африканским дебрям. Вот хоть Жан-Поля спроси. Может быть, наши письма кто-то перехватывал?

Патрисия растерянно посмотрела на мужа. Можно ли ему верить? А если даже и в дебрях — может, он написал это письмо намного раньше, а оно где-то застряло? Конечно, был шантаж, два мучительных года в родительском доме — но при чем здесь письма от Франсуа?

Она продолжали спорить на повышенных тонах, так, что на них стали оглядываться другие пассажиры… А катер между тем уже разворачивался, направляясь к причалу Монпелье.

Розыски в монастыре

Мать Луиза подводила итоги первых трех недель своего «материнства». Как ни прикидывай, но триумфа не получалось. Да, проведен ремонт в оранжерее и жилом корпусе. Да, епископ обещал почтить своим присутствием воскресную службу. Да, начищены все скульптуры в церкви. Да, наведен порядок в школе. Да, зазвучал красиво монастырский хор. Да, радуют глаз дворовые клумбы совершенством и гладкостью форм. Но…

Но что-то изменилось вокруг. Что-то неуловимое ушло. Мать Луиза не слышала больше вокруг себя веселого смеха, оживленной речи. Прекратилась веселая возня девочек, исчезли улыбки с лиц послушниц, засохли до скуки обсуждения запутанных вопросов Писания, которыми с такой охотой занимались прежде сестры.

Все эти смешочки, хиханьки, беготня прежде очень раздражали Луизу. Не подобают они смиренным служительницам Господа. Но совсем без них тоже ведь нельзя. У них, конечно, монастырь — но все же не кладбище.

Кроме потерь неощутимых, были и ощутимые. Трех воспитанниц родители забрали из школы. Послушница Катрин объявила, что не ощущает более в себе призвания к монашеству и оставила монастырь. Свой взнос Катрин назад не получила, но деньги за школу и пансион девочек пришлось вернуть. Каждое событие по отдельности ничего особенного собой не представляет, но все вместе и разом — это очень неприятно. Это бьет по репутации монастыря и школы.

Не беда, все еще можно поправить. На носу Рождество. Будут благотворительные базары, запланированы выступления хора. А что, если объявить о возможности родителям школьниц и родственникам послушниц посетить в эти дни монастырь? Пусть сами увидят, как поставлена у них дисциплина, как организовано обучение, как ведется приготовление кандидаток в монахини.

Да, именно так и надо сделать. Пусть все увидят и услышат, что бегство воспитанницы произошло еще при предыдущем руководстве. Что нашумевшее вторжение полицейской команды было вызвано всего лишь неудачной попыткой ограбления. Что не сходящие со слуха исключение воспитанницы и уход послушницы только оздоровили обстановку…

Закончить свои размышления матери Луизе не удалось. В дверь просунулась явно чем-то испуганная послушница и пискнула:

— Мать настоятельница, вас хотят видеть…

Она не успела договорить. Девушку решительно и довольно невежливо отодвинули в сторону и в кабинете появились мужчина и женщина. Это были Франсуа и Патрисия де Нартен.

Добравшись до Монпелье, они немедленно отправились в монастырь и, разузнав, где можно найти настоятельницу, пошли к ней. Филипп и Бенито остались во внутреннем дворе. Школьницы и послушницы с любопытством смотрели на Бенито. Монахини с явным неодобрением отнеслись к Филиппу, который, только присев на лавочку, немедленно задымил папироской. Бенито с любопытством оглядывался по сторонам, изо всех сил стараясь показать, что быть таким откровенным предметом женского внимания ему не впервой. Филипп был занят своей папиросой и, казалось, не замечал окружающих.

— Что случилось с Мими?! Где моя дочь?! — Сходу обратился капитан к настоятельнице.

— Простите, с кем имею…

— Мать настоятельница, мы — родители Эмилии де Нартен, вашей воспитанницы. Мы хотели бы видеть ее. Где она? — Это Патрисия попыталась смягчить напор мужа.

— Воспитанница Нартен? Она больше не наша воспитанница, — Луиза старалась говорить помедленнее и почетче, понимая, что воинственное настроение нежданных посетителей может вылиться в неприятный скандал. — Эмилия Нартен была исключена из монастырской школы за безнравственное поведение и вредное влияние на других воспитанниц. Она отправлена домой.

— В чем выражалась безнравственность поведения моей дочери? Я уверяю вас, мать Луиза, что Эмилия была воспитана мною…

— Ваша дочь, мадам де Нартен, была неоднократно уличена в распространении среди других школьниц рассказов и выдумок предосудительного свойства.

— Каких именно выдумок?

— Всякие Растиньяки, графы Альберты, Вальжаны… — начала с пафосом перечислять Луиза. Хорошо, что Совель ей все досконально пересказала, теперь этим требовательным нахалам ее не сбить!

Несмотря на напряженность ситуации, Патрисия не выдержала и расхохоталась:

— Так вы обвиняете мою дочь в том, что она пересказывала подругам содержание романов Бальзака, Гюго, Жорж Санд и других наших великих писателей? Этим исчерпываются ее прегрешения?

«Каких еще писателей?» — Луиза не готова была возразить. Ну и что, что писателей? Мало ли кто чего понапишет? Совсем не все написанное пригодно для глаз молодых девушек. Но не спорить же сейчас о методах воспитания. И она пустила в ход решающий аргумент:

— У воспитанницы Эмилии Нартен было обнаружено написанное на старинной бумаге письмо самого возмутительного и развратного содержания.

— Могу я видеть это письмо? — вмешался Франсуа.

— Не можете! Я уничтожила его! — пришлось соврать Луизе. Но ведь это была правильная ложь, верно? Правильная ложь не является грехом.

— Так, — резюмировал Франсуа. — Вы исключили воспитанницу за ее знание французской литературы и, якобы, письмо, которого никто, кроме вас, не видел. Это я понял. А теперь главный вопрос: где она?

— Исключенная воспитанница Эмилия Нартен отправлена домой. Наша монахиня, сестра Елена, сама отвезла ее на вокзал, купила билет, обеспечила едой на дорогу и дала все необходимые инструкции. К вам домой я протелефонировала лично и попросила организовать встречу.

— Мими не приехала домой! — сорвалась в крик Патрисия. — Моя дочь потерялась!

— Где можно найти сестру Елену? — Франсуа пока еще держал себя в руках. — Мы хотели бы поговорить с ней.

— Это абсолютно исключено, — отрезала Луиза. — Сестра Елена на послушании и до конца следующей недели не может никого видеть. — «Епископ непременно отпустит мне мою невольную ложь. Это правильная ложь. Это даже и не ложь, это угодная Богу хитрость».

— Ответьте мне еще на один вопрос, — продолжал капитан. — Я посылал телеграмму дочери на адрес монастыря. Она получила ее?

— Ничего не знаю о телеграмме. Но мне докладывали, что Эмилия Нартен за последние полгода никакой корреспонденции не получала.

— Пошли отсюда, Патрис. — Франсуа поднялся. — Ничего мы здесь не добьемся. А вы, любезная, — обратился он к матери Луизе, — знайте, что отсюда мы идем прямо в полицию.

— Меня вы этим не испугаете! Епископ меня поддержит!

— Епископ, может быть, и поддержит. А кардинал? Я через несколько дней буду в Париже. Ваше возмутительное самоуправство не останется безнаказанным. И молите Бога, чтобы наша дочь нашлась живой и здоровой!

С этими словами Франсуа и Патрисия ушли. Про кардинала Франсуа упомянул наугад, ему хотелось хоть чем-нибудь припугнуть настоятельницу. Но, сам не зная того, капитан попал точно в цель. Кардинал в Париже был назначен недавно и про него говорили, что он не сторонник буквального прочтения Писания и что в своих посланиях призывает внимательнее следить за течениями светской жизни.

Луиза поджала губу. Вот опять неприятность свалилась. За что?

Потерянные письма

До дома они доехали заполночь. Там все уже спали и пришлось долго стучать в дверь, пока показалась заспанная физиономия горничной. Патрисия сразу бросилась к сыновьям. Анри испугался незнакомой тети, заплакал. «Какая мама? — спрашивал он капризно сквозь сон и слезы. — Моя мама уехала и скоро приедет». Патрисия сама чуть не заплакала. Малыша оставили в покое.

Жюльен, как и положено большому мальчику, сделал вид, что ему в общем-то все равно, кто там приехал. Он буркнул деланно равнодушно:

— Как доехали? Багаж при вас или потом подвезут?

Назавтра Франсуа с самого утра уехал в полицию за новостями. Первое заявление было подано еще вчера в Монпелье. Дежурный жандарм записал приметы (а какие приметы могли сообщить Франсуа и Патрисия? Ну, школьная форма. А обувь, прическа? Хорошо хоть у Патрисии нашлась фотография двухлетней давности) и обещал послать запросы по линии.

Вернулся он уже после полудня, уставший и хмурый, привез с собой географический атлас и несколько справочников по Африке и Полинезии. Новостей по случаю воскресенья в полиции не было. Реалистически рассуждая, получения ответов на запросы можно было ожидать не раньше вечера понедельника.

Патрисия встретила его с ворохом писем в руках:

— Франсуа, смотри, тут все наши письма! И что я тебе писала и те, что ты, наверное, мне отправлял.

— Откуда?

— Очень странный пакет. Он лежал в почте. Адресован нам с тобой, обратный адрес — какой-то замок Сен-Клер. Внутри была абсолютно сумасшедшая записка и наши вскрытые письма.

— Ты знаешь отправителя?

— Нет. Подписано инициалами: А-Н. Вот, посмотри сам. — И Патрисия протянула мужу листок.

Франсуа стал читать:

«Я хорошо знаю вас… вас преследует враг… мечтает уничтожить вас… письма, похищенные у вас… зелье подложных писем… верьте мне… я ухожу от вас в мир более совершенный… последнее напутствие… вам может прийти извещение, что один из вас избран наследником… де Сен-Клер… должен вступить во владение… это ловушка… откажитесь… А-Н.»

— Кто такой этот А-Н? — На Патрисию смотрел недоверчивый взгляд. Она хорошо помнила эту манеру Франсуа смотреть. Эти льдинки в глазах, отрывистая речь — все предвещало скандал. Ах, зачем ссора? Они так хорошо встретились… Та ночь в гостинице в Марселе… Обещания друг другу, что все изменится… И вот опять! Нельзя допустить нового скандала!

— Франсуа, послушай, — голос Патрисии был так мягок, как только можно, — послушай, дорогой. Во-первых, я тебя люблю. Ты это знаешь?

Франсуа нехотя кивнул.

— Во-вторых, мы давно не виделись и нам надо много чего друг другу рассказать. И, боюсь, мне рассказывать придется дольше. А тебе надо будет слушать, и я прошу тебя терпеливо выслушать. Обещаешь мне сначала выслушать, а потом только спрашивать?

Франсуа опять кивнул.

— Хорошо. Перед тем, как я начну рассказ, почитай, пожалуйста, письма. Это письма, которые я написала за последние два года. Адресованы они тебе — прочитай их хоть теперь.

Патрисия положила мужу на колени конверты из пачки, которую она держала в руках, и вышла из комнаты. Капитан принялся за чтение.

Патрисию он нашел в столовой.

— Я прочел, Патрис. Очень жаль, что я не мог прочесть их раньше. Насколько легче мне было бы вдали от тебя и от дома.

— Знаю, дорогой. Теперь выслушай меня. Я не знаю, кто такой А-Н. Я понятия не имею, о чем он пишет, о каком враге и какой опасности. Я никогда не слыхала ни о каких Сен-Клерах, никогда не была в их замке и ничего не знаю о наследстве. Я не знаю, как и почему наши письма оказались в этом пакете. Если ты мне веришь, я буду говорить дальше. Если нет… Ты веришь мне?

— Я верю тебе, Патрис…

Когда вечером все общество сошлось в гостиной, молодежь завела разговор о будущем, о планах. Франсуа сидел в кресле в углу и почти не слушал. Мысли его были заняты пропавшей дочерью. Он едва видел Жюльена, который так вырос за последние два года, Сержа Тереля, парижского студента, и этого немного нескладного юношу, младшего брата Патрисии. Патрисия, которая предпочла остаться за порогом и смотреть на молодежь оттуда, напротив, прекрасно замечала, что Жюльен стал ужасно похож на отца, что Серж — красивый молодой человек и мог бы составить Мими прекрасную пару… Ах, только бы с нею ничего не случилось. Только бы завтра из полиции пришли благоприятные известия. Как было бы замечательно, если бы она всего лишь простудилась в поезде и теперь лежит в больнице где-нибудь в Вэ.

— Я тоже собираюсь учиться в Париже, — Бенито пытался выглядеть важным, обращаясь сразу к Сержу и Жюльену. — Вероятно, займусь кораблестроением.

— Вы хотите стать инженером? — заинтересовался Серж. — А я думал, пойдете по стопам отца, станете моряком.

— Отца? Мой отец вовсе не моряк, мой отец был землевладельцем в Венесуэле.

— Как это? — не понял Серж, — разве капитан де Нартен не ваш отец? Я думал, вы брат Жюльена…

— Да нет, — рассмеялся Жюльен. — Бенито мне не брат. Бенито — мой дядя. Хотя мне почему-то кажется, что он больше похож на брата… Вы знаете, Мими… Мими — это сестра моя и Анри, старшая сестра, — пояснил он, — так вот, она всегда говорила, как ей хотелось бы иметь старшего брата. А меня и Анри иначе как малышней не называла.

Франсуа вскочил и выбежал из комнаты. За дверями он столкнулся с Патрисией.

— Что с тобой, Франсуа?

— Патрис, как они могут? Как они могут смеяться, о чем-то говорить, когда Мими пропала? И этот их не то брат, не то дядя…

Патрисия похолодела. Неужели муж догадался? Во всех своих объяснениях с Франсуа она ни словом, ни намеком не касалась тайны рождения Бенито. Паника испуганной птицей забилась в ее груди.

Но капитан был далек от этого разрушительного открытия:

— Этот их не то брат, не то дядя — ему наше горе совсем безразлично!

Патрисия как могла ласково потянула его за руку в столовую. Потрясение ее отступило.

— Дорогой, никому из нас не все равно. Ты увидишь, что Бенито переживает вместе с нами. Но молодые люди стараются не поддаваться отчаянию, пытаются найти общие темы для разговора. Разве это плохо? Ведь сейчас никто из нас не может ничем помочь… Переживать преждевременно не надо. Я уверена, я просто уверена, что наша Мими очень скоро найдется и с ней все будет хорошо.

Надо ли говорить, что Патрисия вовсе не была в этом так уверена? Но она твердо понимала, что если кто и может сейчас стать нравственным стержнем всей большой семьи, то это она. Потом, позже, Франсуа оправится, придет в себя, возьмет все в свои руки. А пока надо ему помочь, надо дать ему время.

На следующий день Филипп и Серж Терели уехали домой. Серж спешил вернуться к занятиям в своей Эколь Нормаль. Филипп мог бы еще задержаться, но смысла в этом не было, помочь он не мог ничем.

Часть 10, левая и правая версии

Лечение Огюста

— Огюст, милый, не умирай! Мама, что же это? Мама… — она бросилась к матери. Мадам Розальба открыла глаза.

— Где я?

— Мама, Огюст! Он разбился! Наверное, он умирает! Мамочка, очнись! Огюст умирает!

Мадам Розальба провела рукой по лбу и попыталась встать, но опять опустилась на сиденье.

— Голова кружится… Зузу, помоги мне подняться.

Зузу поддержала мать и помогла ей выбраться из коляски. Огюст лежал на мостовой, глаза его были закрыты. Вокруг начала собираться толпа, кто-то кричал «ограбление, ограбление!», и вдоль по дороге, пыхтя, пронесся жандарм.

— Помогите, кто-нибудь! Врача! — завопила Зузу. — Он сейчас умрет!

Собравшиеся зеваки загалдели — кто-то объяснял, где живет врач, кто-то попытался поднять Огюста. Юноша застонал. Высокий мужчина средних лет с саквояжем растолкал толпу:

— Пропустите, я фельдшер, пожалуйста, расступитесь. Принесите огня!

Зузу кинулась к расположенной рядом лавке с вывеской «Табак и курительные принадлежности. Луис Мендоса» и набросилась на хозяина, требуя фонарь, который тут же был ей предоставлен. Владелец лавки, опасливо озираясь, сам вышел посмотреть, что стряслось. Человек, назвавшийся фельдшером, опустился возле Огюста на колени, взял его за руку и приложил голову к груди.

— Дышит. Пульс есть. Он жив, просто потерял сознание. В трех кварталах отсюда, на Рю Бланшар, больница Святой Януарии, там есть дежурный врач. Если дежурит доктор Салмон, парень наверняка будет спасен!

— Занесите его в помещение, — кричал кто-то. — Вот в эту лавку.

— Да-да, пожалуйста, — засуетился табачник и побежал распахивать дверь. Но фельдшер решительно запротестовал:

— До прихода врача его нельзя трогать. Если это перелом позвоночника или шеи, тогда он умрет. Нужны носилки. Я побегу за доктором, а вы, мадмуазель, посидите возле него и ни в коем случае не позволяйте его двигать.

Зузу опустилась прямо на мостовую и тихо заплакала. Мадам Розальба металась в темноте от коляски к Зузу и обратно, пытаясь накинуть на Зузу шаль, охая и причитая.

Спустя бесконечно долгие минуты из переулка показались фельдшер и доктор Салмон. Это был маленький сухонький человечек в черном сюртуке и с чемоданчиком. За ними спешили санитары с носилками. Он властно отогнал толпу, мягко отодвинул Зузу и принялся осматривать Огюста: оттянул ему веко и посветил фонарем, пощупал руки и ноги, осторожно помял затылок.

— Шея не сломана, и это главное. Насчет позвоночника — нужно обследовать. Возможно сотрясение мозга. Переложите его на носилки, — скомандовал он санитарам. — Нести далеко больного нельзя, тряска его убьет. Нужно устроить где-то здесь. Да хоть вот в этой лавке. На твердом плоском ложе, без подушки.

Санитары осторожно внесли Огюста в табачную лавку и поместили в темной каморке позади торгового зала. Доктор еще раз осмотрел Огюста.

— Он скоро очнется, но двигаться ему нельзя. Перелома вроде бы нет, но возможна трещина или смещение позвонков. Вы кто ему будете, мадам?

— Мы… я… я его невеста. А это моя мама. Мы живем на винограднике Дешо около Крозье, полчаса езды отсюда…

— Ему придется побыть здесь некоторое время. Нужна сиделка. Я могу оставить вам санитара, но…

— Мы заплатим сколько нужно, пожалуйста, пришлите санитара, — взволнованно воскликнула мадам.

— Хорошо. Робер! — окликнул он дюжего санитара с носилками. — Отнесешь носилки и вернешься сюда. Когда парень очнется, не позволяйте ему двигаться. Говорить тоже нельзя. Можно дать сладкой воды, но не кормить. Завтра утром я приду. Будем смотреть, как действовать дальше. Мужайтесь. Парень молод, крепок — выдюжит. Нужен уход.

Доктор ушел. Зузу уселась в продавленное кресло возле убогого ложа Огюста, а мадам Розальба отправилась уладить дела с табачником: раздобыла у него теплое одеяло для Огюста и объяснила, что на какое-то время эту каморку придется у него снять. Табачник Мендоса, пожилой смуглый каталонец, выказал полное понимание, заверил, что молодому господину будет оказана всевозможная помощь («Естественно, мы вознаградим вас за труды», — вставила мадам), что люди вообще должны помогать друг другу, а тем более люди благородные и почтенные, рассыпался в сочувственных восклицаниях и так далее.

— Ну вот, Зузу, — сказала мадам Розальба, заглядывая в каморку, где недвижно сидела Зузу, держа Огюста за руку и не отрывая от него глаз, — нам нужно ехать. Коляску починили. Нужно сообщить Дешо о несчастье!

— Нет, мама, ты поезжай одна. Я останусь здесь. Огюст может очнуться в любую минуту. Я должна быть с ним! — и никакие уговоры не подействовали. Зузу мрачно стояла на своем, время было позднее, совсем стемнело, и мадам Розальба, утирая слезы, погрузилась в коляску и уехала. А Зузу осталась.

На другой день, едва рассвело, примчались убитые горем Дешо. Доктор обследовал Огюста еще раз, обнадежил, что со временем все восстановится, но трогать больного категорически запретил. Зузу кротко, но твердо отвергла все попытки отправить ее домой, а вместо этого договорилась с табачником, что снимет себе для ночлега крошечную мансарду. «Мое место здесь, — отвечала она на все уговоры Розальбы и Дешо, — я не оставлю его».

Доктор Салмон одобрительно крякнул и похлопал ее по плечу:

— С такой сиделкой больной наверняка скоро поправится! — И, оставив подробные инструкции по кормлению и уходу, отбыл в больницу.

Скоро Огюст пришел в себя, но двигаться не мог, доктор разрешил ему говорить шепотом и предписал лежать в полумраке и думать о приятном. Огюст усмехнулся. Вместо свадьбы с любимой оказаться в чужом чулане, беспомощным тюфяком, который не может даже напиться сам! Как раз подходящая ситуация для приятных мыслей. Ведь неизвестно, будет ли он когда-нибудь вновь здоровым и сильным, каким он помнил себя отродясь…

Однако Зузу не позволяла себе плакать и огорчаться при нем — возле Огюста она была бодра, деловита и полна надежд и планов на будущее. Она кормила его с ложечки протертым пюре, поила бульоном, разговаривала с ним «о приятном». Она подружилась со старым Мендосой, и он позволил ей готовить пищу на его холостяцкой кухне и развлекал ее рассказами о сортах табака. Санитар приходил несколько раз в день для услуг, которые она не могла оказать, да сидел у постели по ночам, чтобы она могла хоть немного отдохнуть. Только тогда Зузу позволяла себе поплакать в подушку…

Мадам Дешо она ласково, но твердо отправила домой, и та, обремененная хозяйством и полудюжиной младших сестер и братьев Огюста, согласилась препоручить сына будущей невестке.

Так прошла неделя. Наконец озабоченная мадам Розальба снова пошла на приступ:

— Зузу, дочь моя, — сказала она, помявшись, — я понимаю, что ты не хочешь оставить жениха в беде. Но ведь ты не можешь находиться с молодым человеком наедине все время. Мы наймем ему сиделку, будет приезжать мадам Дешо, и я, да и ты сможешь навещать его, пока доктор не разрешит перевезти его домой. Но…

— Не волнуйся, мама. С этим все будет в порядке. Я договорилась с местным кюре, и завтра он придет обвенчать нас. Видишь, мама, — бледно улыбнулась Зузу, — все-таки вышло по-нашему: пышной свадьбы не будет…

Молодожены Дешо

Назавтра и в самом деле пришел местный священник с мальчиком-служкой и обвенчал их. Зузу вплела в волосы белый цветок и надела светлое платье, Огюст тоже был принаряжен, а потом они в небольшой семейной компании — родители Зузу, родители Огюста, доктор Салмон и табачник Мендоса — устроив возле постели Огюста импровизированный стол, пообедали и выпили за здоровье молодых. Услышав этот тост, Огюст помрачнел. Торжество вышло грустноватое, да и Огюст был совсем слаб. Вечером Зузу пришла посидеть возле Огюста, но он притворился спящим. И она ушла в свою каморку под крышей — плакать.

Через несколько дней к ним зашел Салмон и вызвал Зузу с кухни. Встревоженная, она выскочила к нему с теркой в одной руке, и морковкой — в другой.

— Что, доктор, что? Ему хуже?

— Нет-нет. Я имею идею насчет вашего парня. Вы, может быть, слышали, про новое слово в медицине: икс-лучи. Не слышали? Так это интересная штука: можно просветить человека аппаратом и увидеть — что у него внутри!

Зузу смотрела на доктора, не понимая. Как это — увидеть внутри? Шутит он, что ли?

— Ну, что я вам буду говорить. Одним словом, если в позвоночнике есть перелом, мы это увидим. А если нет перелома — тоже увидим. Давайте попробуем. Завтра я пришлю карету с санитарами, а вы подготовьте больного, да чтоб он не испугался — мужчины так боятся врачей, ну совсем как дети. А вы, я вижу, стойкий оловянный солдатик. Что скажете?

— Конечно, доктор! Нужно все сделать, что можно! Мы будем готовы.

И в самом деле, Огюст был со всеми предосторожностями доставлен в больницу. Что там с ним делали — Зузу посмотреть не пустили, но доктор Салмон был очень доволен. Переломов он не нашел, трещин тоже. Значит, все поправимо! Доктор успел привязаться к милой девушке, которой досталось такое испытание, и был теперь весьма рад.

Он рассказал Зузу, как надо потихоньку восстанавливать подвижность, как прибавлять понемногу нагрузки, сколько времени проводить сидя.

— Доктор, как вы считаете — надежда есть? Скажите мне правду.

— Пока есть чувствительность в ногах — есть и надежда. Уколы в стопу он чувствует. Позвоночник цел. Может быть, трещина, и то совсем маленькая… Постепенно, постепенно, будем бороться, будем пытаться. Главное — не сдаваться.

А через несколько дней доктор Салмон разрешил забрать Огюста домой. Зузу, с одной стороны, конечно, очень хотела домой, а с другой — как же она будет без мудрого доктора? Ведь у них в Крозье врач, если честно, годится только вывихи вправлять да компрессы ставить… Во время прощальных наставлений Салмона она вцепилась в него, как клещ, и взяла обещание, что добрый доктор будет иногда навещать их. А карету она пришлет! Салмон не возражал.

Перевезли Огюста в дом Каваньяков. Предназначенный им домик еще не был отделан, а у Дешо было слишком шумно. У Каваньяков же Зузу могла приложить все усилия к лечению, и она их прикладывала. Педантично исполняла все процедуры и назначения Салмона, не забывала и о «положительных эмоциях»: читала Огюсту веселые книги, притаскивала литературу по виноделию и местные газеты, стряпала его любимые блюда…

Осень выдалась теплая, солнечная, и Огюст много времени проводил на веранде в саду. Садовник и истопник выносили его и усаживали в удобное кресло. Мадам Розальба спросила Зузу, не хочет ли она приспособить Огюсту кресло с колесами, тогда он смог бы передвигаться по дому.

— Нет, матушка, нет. Такое кресло — как знак, что это навсегда… Нет! Пусть Огюст стремится встать на ноги. Мы будем бороться!

Мадам Розальба только жалостливо вздохнула. Огюст худел, мрачнел и совсем непохоже было, что хоть что-то изменится к лучшему…

Однажды Огюст усадил возле себя хлопотавшую Зузу и, глядя в пол, завел разговор о разводе.

— Знаешь, дорогая… ведь наш брак… его нельзя считать состоявшимся. Мы можем… написать прошение, и его аннулируют. Ты будешь свободна.

— Что ты такое говоришь, милый? — ужаснулась Зузу. — Ты меня больше не любишь?

— Конечно, люблю. Но… зачем тебе такой муж? Какой я муж, разве из меня получится глава семьи, хозяин, добытчик? Какая жизнь тебя ожидает? Вечно возиться с креслами, припарками и подтыкать мне подушки? Лучше расстаться сейчас, пока мы еще… — Он покраснел и замолк.

Зузу поняла, почему Огюст ни разу не разрешил ей остаться у него в спальне. Каждый вечер он выпроваживал ее под предлогом усталости, и даже стал избегать объятий и поцелуев. Вот оно что! Ну, это у него не пройдет.

— Нет, дорогой. Это у тебя просто настроение. Куда же я без тебя? Пожалуйста, не огорчай меня. Лучше выпей сок, доктор сказал, что он тебе полезен.

Но Огюст теперь и ел неохотно, и книги по виноделию вызывали у него депрессию. Он осунулся, побледнел. «Разве это жизнь», — думал он.

Как-то в особенно погожий осенний денек Зузу решила его развлечь: вывезти на берег небольшого пруда. В карету погрузили кресло, одеяла, и Огюст был с наивозможнейшим удобством устроен на лужайке в живописной рощице. Укутав ему ноги, Зузу принялась собирать разноцветные осенние листья, весело щебеча и наслаждаясь красотой лужайки и тишиной осеннего дня. В порыве собирательского азарта она потянулась за ярко рдеющей веткой, растущей на краю обрыва, оступилась… рыхлая глина осыпалась, и Зузу, вскрикнув, исчезла из виду.

— Зузу! Зузу! — отчаянно закричал Огюст. — Где ты? Что с тобой? На помощь! Люди!!! — ответа не было. За обрывом был пруд…

— Она утонет! — Огюст поднялся, хватаясь за стволы деревьев, сделал несколько неуклюжих шагов, упал, поднялся, держась за кусты и обдирая руки, сделал еще пару шагов, опять упал…

— Огюст! Огюст! Ты жив?!! — Из-за пригорка выкарабкалась промокшая, измазанная в глине и исцарапанная Зузу и кинулась к нему. — Огюст! Ты встал! Я в порядке, ничего! Огюст, смотри, сколько ты прошел, сам прошел! Ты будешь ходить! — Она обняла его и заплакала.

Спешно привезенный доктор Салмон констатировал, что дела явно пошли на поправку. Встряска, вызванная падением Зузу в пруд, выбила Огюста из ступора, в котором он находился после несчастного случая… Зузу утроила усилия по лечению, Огюст воспрял духом, и через пару недель он уже учился ходить с массивной тростью.

Ежедневно проходя по аллеям сада заданное расстояние, что у них теперь называлось «терренкур», Огюст нагуливал тот отменный аппетит, который был у него до несчастья, и расцветал на глазах. Счастливые Дешо не знали, чем побаловать обожаемую невестку, мадам Розальба молилась по утрам, а в глазах молодых появился тот особый блеск, который и приличествует образцовым молодоженам…


Интерлюдия ДЕНИЗ

Тревога

— …И, пожалуй, на сегодня это все.

С этими словами Гастон отложил карандаш и устало откинулся на спинку кресла. Предзакатное солнце бросало сквозь шторы свой отсвет на корешки толстых книг и географические карты, а в крышечке чернильного прибора сидел золотистый зайчик. Дениз допечатала последний счет и закрыла машинку специальным чехлом. Сложив документы в аккуратную стопку, она подошла к Гастону и ласково запустила руки в его шевелюру. Он обнял ее за талию и закрыл глаза.

— Куда мы сегодня пойдем?

— Куда хотите… Но может быть, вы устали и хотите отдохнуть?

— Устал, конечно. Но проветриться необходимо — после всех этих посиделок в прокуренных залах я просто мечтаю о прогулке с тобой на свежем воздухе.

— Может быть, мы просто покатаемся по бульвару Нотр-Дам и посидим на набережной в кафе?

— Отлично! Только непременно возьми перчатки и шаль.

— Сказать Раулю, чтобы подавал авто через полчаса?

— Лучше через час, — сказал он серьезно и посмотрел на нее. Дениз засмеялась.

Дениз уже вполне освоила искусство машинописи и теперь вникала в тонкости делопроизводства: письма, рекламации, счета, деловые встречи Гастона занимали все ее дни, и обо всем надо было помнить, все успевать… По вечерам она валилась с ног, но это была счастливая усталость: из беспомощной растерянной девчушки она становилась самостоятельной женщиной, от нее зависело, чтобы письма Гастона были напечатаны грамотно, его счета хранились в надлежащем порядке, чтобы он не опаздывал на важные встречи, и вообще жизнь ее была полна смысла. Тем более что она почти не расставалась с Гастоном: господин Труссарди, бывший раньше его секретарем, был теперь поименован референтом и вел дела, связанные с поездками в другие города, а вся кабинетная работа постепенно перешла к Дениз.

Гастон терпеливо объяснял ей основы ведения дел, мадмуазель Шаброль преподавала таинства скоростной машинописи, и Дениз старалась изо всех сил.

Для размышлений оставалось не так уж много времени. Дениз теперь с улыбкой вспоминала, какой беззаботной ей представлялась раньше жизнь богатых людей: сплошные прогулки, балы, катания на яхтах и пикники. На деле эта жизнь оказалась наполненной тяжелым трудом, нервотрепкой и постоянной спешкой. «Кто же тогда заполняет курорты, яхты, теннисные корты и прочие увеселительные места? — дивилась Дениз, видя, как загружен Гастон и как он устает после ежедневных неотложных дел. — Наверное, единственные, кому живется по-настоящему беззаботно — это жены богатых людей», — думала она.

Хотелось ли ей стать женой Гастона? И да, и нет. Раньше она представляла себе любовь как бурную страсть с пылкими клятвами и кипением страстей. Но все вышло совсем не так… Она полюбила его всей силой своей юной неприкаянной души, как только можно полюбить первого человека, который разглядел в ней одинокую девочку, не знавшую душевной теплоты. Правда, он не был молод, но это с лихвой возмещалось его деликатностью, безупречными манерами, спокойной и сдержанной нежностью.

Только однажды Гастон потерял самообладание, все спокойствие и уверенность слетели с него, обнажив страдание и страх: это было, когда Дениз захворала, и он решил, что у нее инфлюэнца. Он поднял на ноги половину марсельских врачей и не успокоился, пока ей не стало лучше.

Совершенно новое для нее чувство, что она кому-то нужна, буквально заставляло ее летать. Сознание, что она нужна такому интересному, умному и значительному человеку, наполняло ее гордостью. Но вот хотела ли она за него замуж? Вообще говоря, конечно, да. Но в этом трудно было признаться даже самой себе. А кроме того, став его женой, она должна будет оставить работу, а она так упивалась новым и прекрасным ощущением значительности — ходить с блокнотом, в строгом костюме, ловко печатать на машинке, направлять посетителей и отвечать на вопросы — это вам не пыльные веночки вертеть!

Да кроме того, Гастон и не предлагал ей этого. Хотя своего глубокого чувства он не скрывал. Как-то во время воскресного посещения аэродрома она все-таки собралась с духом и спросила, нельзя ли ей хоть немножко полетать на аэроплане. Гастон ответил с неожиданной жесткостью:

— Совершенно исключено. Это слишком опасно, и не будем больше говорить об этом, дорогая.

В автомобиле по дороге домой, видя, как она огорчилась отказом и его резким тоном, он сжал ее локоть и сказал мягче:

— Вы — самое дорогое, что у меня есть. Я не могу доверить вас этим летающим этажеркам. Скорее я полетел бы сам, но и в этом не вижу пока никакой надобности. А если что-то случится с вами — моя жизнь будет кончена.

— Мы могли бы полететь вместе! И если суждено погибнуть — вместе разобьемся…

— Сейчас мне как никогда хочется жить, — сказал он очень серьезно и прижал ее руку к своей щеке.

Но о браке он не заговаривал. И она, конечно, тоже. Впрочем, ее устраивало нынешнее положение: она жила в его доме, училась, работала у него, в свободное время они выбирались то в театр, то в ресторан, то на прогулки. Иногда он приходил к ней ночью, иногда просил остаться у себя в спальне, и это было прекрасно… Эта сторона жизни тоже вселяла в нее сладкое и щемящее восхищение. Ужасы мадам Кати совершенно не имели к этому отношения. Между ними все было естественно и целомудренно. Все тонкости науки любви, которым постепенно и нежно обучал ее Гастон, казались ей само собой разумеющимися между теми, кто любит, и не могло в этом быть решительно ничего постыдного и грязного…

Так можно было бы жить всегда… Дениз не интересовало богатство Гастона, он давал ей все, что нужно для счастья — а нужно было ей, девочке из предместья, бедной цветочнице, не так уж много. Формальная сторона брака также не особенно ее волновала. Главное — быть с НИМ вместе. Правда, в последнее время он часто бывал мрачен и озабочен, Дениз объясняла это усталостью. Но появилось одно обстоятельство, которое грозило разрушить эту ее новую жизнь… У нее появилась Тайна.

…В этот вечер он был как-то особенно нежен. А когда, основательно нагулявшись, они уселись за столиком открытого кафе на набережной Сен-Лоран, откуда открывался чудесный вид на вечернее море и порт, он взял ее за руку и сказал:

— Дорогая, нам надо поговорить.

— О, почему так серьезно?

— К сожалению, да. Это серьезно. Нам лучше расстаться.

Дениз показалось, что она ослышалась. Скопление вечерних огней и их отражений в заливе задрожало и расплылось — мир, только что бывший таким прочным, распадался на куски, как детская мозаика. Расстаться? Как это? почему? разве это возможно?..

— Что вы говорите? Я что-то сделала не так? Или… вы больше меня не любите?

— Люблю, как никого не любил.

— Но почему тогда?..

— Выслушайте меня. Я много думал о нас, и о том, как мне повезло с вами — никогда я не встречал более отзывчивой на добро души, и ни с кем не было у меня такого чувства, что мы созданы друг для друга, как с вами. Но вы молоды и прекрасны, я же, увы, о себе этого сказать не могу. Я купил вас, как невольницу, и это мучило меня, я старался загладить этот позорный факт — дать вам специальность, обеспечить возможность жить самостоятельно. И теперь вы не растерянная беспомощная девушка, не жертва растленного богача, а знающая деловая дама. И в соискателях вашего сердца недостатка не будет. Но Господь, видно, посчитал, что этого недостаточно, и отнял у меня то единственное, в чем я превосходил других — мое богатство. Мой казначей, Бекар, превысил свои полномочия, запустил руку в кассу и скрылся. Я разорен. Оставшихся у меня денег хватит лишь на то, чтобы выплатить персоналу выходное пособие и погасить долги фирмы. Вы не должны идти ко дну вместе со мной: я куплю вам небольшую квартиру и дам рекомендации мсье Пополю, владельцу ювелирной фирмы, — он как раз ищет секретаршу. Мсье Пополь — в высшей степени порядочный человек, и я буду спокоен за вас во всех отношениях. Прошу вас, не отказывайтесь…

Дениз молчала. Мир собирался из кусочков, дрожащие на море огоньки засверкали снова, дыхание возвращалось. Главное — он не разлюбил ее! Разорение, бедность, — какая ерунда, ее ли можно этим запугать! И Дениз сказала об этом Гастону, не выбирая особенно выражений и не пытаясь найти обтекаемых светских фраз. Как ей хотелось, чтобы Гастон понял, поверил, принял, что не богатство ей важно, не пост в компании, не суета вокруг, а нужен любимый человек рядом! И если любимому нужна ее помощь, то это не плохо — это хорошо. Если деньги потеряны, если компания разорена, если они лишатся дома, и слуг, и автомобилей — это все не трагедия. Если Гастон некоторое время будет вынужден оставаться не у дел, то она, Дениз, молода и здорова, у нее есть профессия, она будет работать за двоих и они вдвоем смогут продержаться. Пусть даже это будет работа у господина Пополя, но расставаться нельзя. Никак нельзя. Ведь она же может помочь?

Гастон молча слушал горячую речь Дениз, не перебивал ее и только тихонечко улыбался. Когда у Дениз кончился пар и она, запнувшись, остановилась, продолжать ей не пришлось. Гастон взял ее за руку:

— Спасибо, Дениз. Будем надеяться, что таких жертв от вас не потребуется.

Дениз в изумлении воззрилась на своего возлюбленного:

— Так это был розыгрыш? Гастон, как вы могли? Ах, какая же я дура! — И на глазах у нее показались маленькие слезки.

— Извините меня, Дениз. Не совсем розыгрыш. Во-первых, Бекар, наш казначей, действительно растратился и сбежал. Полиция и пограничная стража уже предупреждены. Это потеря для компании, и ощутимая, но не критичная. Во-вторых, изменения нам все-таки предстоят.

— Какие, какие изменения, Гастон? Но мы же не расстанемся, верно?

— Это как вы сама решите, Дениз. Не надо, — он мягко прервал ее вздох, потому что Дениз уже намеревалась говорить опять, — не отвечайте сейчас. Все завтра. Завтра у нас большой день. Вы помните, что назначено на 10 часов?

— Помню, заседание директората. Я сама рассылала приглашения.

— Там все будет решено окончательно. Заканчивайте свое суфле. В кино хотите?

Впереди дорога

Дениз явилась в конференц-зал без четверти десять. Подготовить машинку, проверить запас бумаги и карандашей для стенографисток, бутылки с минеральной водой (вино в рабочее время было запрещено категорически), папиросы, зажигалки. Мадам Роже, появившись вскоре, рассеянно окинула взглядом комнату, осталась, видимо, довольна, поздоровалась с Дениз.

— Ну, что вы о обо всем этом думаете?

— О чем, мадам Роже?

— Как, вы не в курсе перемен? Гастон вам не рассказал? Ох уж, эти мужчины. Будут молчать до последнего момента. Никогда не могла в них этого понять. Вот и Антуан таким же был. Никогда с ним не знала, что случится завтра. Все сюрпризы, сюрпризы…

Зала уже заполнялась народом и Дениз не могла больше расспрашивать мадам Роже. Она села к машинке, вкрутила лист, надпечатала заголовок и стала ждать, пока посменно работавшие девушки-стенографистки начнут приносить ей листочки со своими закорючками. Сама Дениз стенографировать не умела, но разбирать написанное могла, и переписывать протоколы на машинке было одной из главных ее работ.

Совещание открыл Лекруа. «Вы все уже знаете, — говорил он, — о растрате, совершенной бывшим казначеем Бекаром, и о его бегстве. Рад сообщить вам, что мадам Роже уже известила все наши банки-депоненты и деньги по подписи Бекара выдаваться не будут. Более того, при первом же его обращении в банк будет дано знать в полицию. Таким образом, ущерб здесь сведен к минимуму. Новый казначей будет утвержден в должности на следующей неделе.

Теперь главное. И об этом в ваших меморандумах нет ни слова, предмет сугубо конфиденциальный. Компания в последнее время потерпела значительные убытки в наших восточных филиалах. Один за другим были получены отказы в концессиях от эмира Кувейта и наместника паши в Ираке. Наши агенты не смогли в точности установить причину поражения. Аналитический отдел полагает (Виктор Гренуар чуть приподнялся со своего места и кивнул), что виной тому интриги Детердинга. Увы, прошли времена, когда достаточно было подарить шейху и двум визирям по блондинке. Теперь, по мере роста пирога, в игру вступают большие деньги. Когда я говорю «большие деньги», то я имею в виду БОЛЬШИЕ ДЕНЬГИ. И на этой арене тягаться с Детердингом или с Роял Датч мы не можем. Второй неприятной и неожиданной новостью, она пришла буквально сегодня утром, стал отказ семьи Нобель от нашего предложения по разведке морского шельфа. Мы одним махом потеряли заказы, на получение которых очень надеялись и под которые уже были взяты значительные кредиты и закуплено оборудование.

Перед нами, господа, два пути. Первый — ликвидация компании. Бухгалтерия, которую я вчера вечером закончил, показывает, что все служащие смогут получить трехмесячное пособие, а директорат — полугодовое. Второй — резкая переориентация нашего профиля с возможным перебазированием. Я имею в виду, что мы направим основные силы на разработку одного-двух перспективных месторождений с проведением интенсивной разведки в прилегающих районах. Успех не гарантирован, проблемы неизбежны. Многие служащие будут уволены. Да, общая премия в этом году, и в следующем тоже, отменяется. Оклады руководителей высшего уровня урезаются вдвое.

Сейчас перерыв на полчаса, после перерыва я буду готов выслушать ваши мнения».

Лекруа резко встал и вышел. Директора вскочили со стульев, опрокидывая их и расплескивая воду из стаканов. Заговорили все разом, стало шумно и почему-то жарко. Дениз дописала коротенький листок, принесенный ей стенографисткой Жанетт, метнула его в папку, и, незамечаемая в суматохе, выскользнула за дверь.

Гастона она нашла в кабинете. Он стоял у окна, пил воду из стакана, невидящим взглядом смотрел сквозь дворовых воробьев. Гастон обернулся на скрип двери и шорох платья Дениз.

— У вас будут какие-нибудь указания, господин Генеральный Директор? — отношения на службе поддерживались строго официальные и Дениз никогда бы не позволила себе назвать Гастона по имени до 6 часов вечера.

— Дениз, заходи, садись. Вот ты и знаешь все. Обижаешься, что вчера не сказал? Вот так однажды все может кончиться. Было, было и кончилось. Где-то в далекой пустыне шейх в расшитом халате, лежа в шатре на подушках, одну бумагу подпишет, а другую не подпишет. И все, компании больше нет. Вчера была, а сегодня нет. И весь труд был напрасен, и Антуан погиб зря.

Лекруа прижался лбом к холодному стеклу.

У Дениз больно сжалось сердце. Гастон был сейчас такой слабый, такой незащищенный… Это он на людях всегда сильный и уверенный, а здесь, когда один… С каким удовольствием она сейчас бы обняла его, пригладила ему волосы… Но это вечером. А сейчас — работа.

— Но господин Генеральный Директор, вы же говорили, что еще можно бороться, что можно перебазироваться… А куда?

— Видимо, в Южную Америку. Там уже два месяца работают наши геологи, и результаты очень перспективны. Никто не верил в этот район, я сам когда-то настоял на посылке партии. А теперь Шарль шлет просто замечательные образцы. Вы ведь знаете Шарля?

Дениз кивнула. Да, она знала его, Шарль был ее веселым учителем химии и геологии. Вот, значит, куда он тогда исчез.

— Венесуэла может дать богатый прииск. А может и не дать, у нас пока только анализы выходящих газов и несколько масляных луж в середине леса. Для полной разведки надо бурить, нужна лаборатория на месте… В другое время подготовка заняла бы пару лет, а теперь придется все туда бросать с закрытыми глазами. Только ва-банк, иного выхода нет.

Гастон говорил тихо, как бы сам себе. Дениз понимала, что для себя он уже все решил. Пусть эти там, в зале, спорят и считают деньги, но ее Гастон уже все решил. И она встала и подошла к нему. И обняла его за голову. И прижалась.

— Я с тобой. Всегда и всюду. Когда нужно ехать?

— Но Дениз, ты не можешь ехать. Там же ничего нет. Это тропические джунгли, болота, лихорадки. Ты помнишь, чем кончилась наша Панама? Тебе лучше остаться здесь, у мсье Пополя.

Дениз не знала, чем кончилась Панама. Она вообще очень смутно помнила, что это такое. Но одно знала твердо: ее место не у Пополя, а там, где будет Гастон. И поэтому пусть ее Тайна еще немного побудет тайной.


Часть 11, левая и правая версии

Эпизоды семейной истории

Этьен и Николя сидели на скамеечке в сквере напротив вокзала. Сквер был весь голым и насквозь желтым от палой листвы. Ветер разносил капли, отставшие от прошедшего дождя, норовя попасть ими молодым людям за воротники плащей. Было пусто и тихо. Няньки с малышами разошлись, прячась от непогоды, лишь отчаянные школьники мерили глубину луж на дорожках, да убежавшая от рассеянного хозяина рыженькая такса хлопотливо рылась в куче листьев.

— Значит, уезжаете?

— Да, Этьен, уезжаю. Хватит фантазий. Хватит иллюзий, загадок, кладов, таинственных наследниц… Надо просто жить. Каждое утро вставать по часам, бриться, умываться, идти на службу…

— И там отсиживать до звонка, слушать дурацкие распоряжения шефа, смеяться его глупостям…

— Перестаньте, Этьен.

— …заглядывать ему в глаза, ловить приказы, подавать трость, выпрашивать прибавку…

— Это несерьезно, Этьен. Вы не хотите говорить, я пойду. Пока мой чемодан не украли из вагона…

— Ладно, ладно, мой друг, не хмурьтесь. Просто мне жаль расставаться с вами. И, может быть, я завидую грядущей размеренности вашей добропорядочной жизни. Что ни говорите, а пережили мы с вами достаточно. Расскажите-ка лучше, что узнали в архиве.

Николя вдруг перестал сердиться. Чего уж теперь, все равно он сейчас уедет и кто знает, увидятся ли они еще. Все, что было, кончится через двадцать минут, и кончится безвозвратно.

— Узнал кое-что. Вряд ли это будет вам интересным, непосредственного отношения к вашим химерам это все не имеет. Но сведения забавные. Рассказы сестрицы Полетт нуждаются в некоторых важных уточнениях.

И Николя, потихоньку увлекаясь, стал говорить:

— Начнем с того, что основателем рода был вовсе не крестоносец двенадцатого века, герой, красавец и забияка Огюстен де Сен-Клер, а какой-то аптекарь из-под Тулузы, лет на сто позже, фамилия его нам ничего не скажет. Летом 1268-го года в его аптеку ворвались вооруженные люди и увели перепуганного эскулапа с собой. Можете представить себе, как вопила его старуха… Важный сеньор тех мест, сын и наследник графа Тулузского, был опасно ранен на турнире, кровь шла не останавливаясь, и слуги боялись, что не довезут его до дома. Раненый лежал на убогой трактирной кровати и был уже в бреду, забытьи и горячке. Аптекарь, однако, оказался искусным врачом. Он сумел затворить кровь, какими-то своими особыми травами снял воспаление и усмирил лихорадку. На четвертый день к больному вернулось сознание, а наш аптекарь впервые смог заснуть.

Тулузский властитель показал себя человеком благородным. В благодарность за исцеление сына он предложил аптекарю на выбор крупную сумму денег или хороший участок земли под ферму с освобождением от налога. Аптекарь неожиданно от денег и земли отказался, но попросил графа взамен принять на службу своего младшего сына, мотивируя просьбу тем, что к аптекарскому ремеслу тот совершенно не годен, зато бредит фехтованием, вольтижировкой, опасностями, приключениями и турнирами. Герцог несколько подивился необычности просьбы, он не привык, чтобы простолюдины отказывались от денег, но просьбу исполнил — семнадцатилетний Бенедикт был посвящен в рыцари и взят в свиту наследника.

Графский титул, замок и имя Сен-Клер были получены существенно позже, уже в пятнадцатом веке, когда потомок нашего первого Бенедикта, тоже Бенедикт, оказался единственным из аквитанских дворян, явившихся в Реймс на коронацию Карла Седьмого. По одному из преданий, приближенным короля, представившим Бенедикта, будущего первого де Сен-Клера, Его только что коронованному Величеству, была сама Жанна. Правда, другой свиток этому противоречит. Еще через двадцать пять лет, когда Аквитания окончательно перешла под французский скипетр, титул был подтвержден здешним герцогом. Поль-Филип, внук этого второго Бенедикта, создал себе мрачную и довольно худую репутацию. Подозревают, что именно он подделал семейную историю, выдумав крестоносца Огюстена. Впрочем, выгодный брак, который он мечтал для себя устроить и которому мешал предок-аптекарь, все равно не состоялся: несмотря на титулы, Сен-Клеры были тогда очень бедны.

Нынешнее приличное состояние Сен-Клеров ведет свои корни из семнадцатого века. История не до конца ясная, но примерно так: во время Фронды один из здешних рыцарей, не очень знатный, но с обширными знакомствами, держал у себя кассу бунтовщиков. Об этом знали практически все, потому что Лангедок и его дворянство активно поддерживали Тюренна и Конти. Потом принцы и двор между собой договорились, но своего казначея маршал спасти то ли не смог, то ли не захотел. Был донос, несчастный сложил голову на плахе, земли и золото достались доносчику, им был граф де Сен-Клер. Поэтому сын доносчика, Антуан де Сен-Клер, называемый в семейной истории Первым, жил уже в роскоши. А его сын, Кретьен, пошел на мезальянс и женился на дочери богатого португальского купца-работорговца Амариллис, урожденной ди Карвальо, и тем еще более упрочил положение. Внучка Кретьена, тоже Амариллис, тайком вышла замуж и убежала в Америку, разбив тем сердца своих родителей. Других детей у графа Эжена, отца младшей Амариллис, не было, и дальше наследство передавалось через потомков его брата, моего тезки, Николя. Линия старшего сына Николя закончилась в этом году смертью последнего графа. Наследники старика умерли еще раньше него, двоюродный брат Максимен на самом деле является сводным и в раскладе не участвует.

Теперь то, что нас, простите, уже вас, могло бы интересовать. Убежавшая в Луизиану Амариллис была замужем за богатым плантатором, потомство их ныне весьма многочисленно, но это все женская линия. Поэтому ближайшим наследником титула становится потомок другой ветки, идущей от графа Николя, именем Фредерик. Ему же перейдет и состояние рода, если только не окажется, что умерший граф написал завещание на сторону. Но графского завещания нигде не обнаружено, так что по прошествии установленного законом полугодового срока Фредерик вступит в права наследства. А Фредерик женат и имеет двух сыновей, один из которых уже тоже женат. И этим заканчивается наше предприятие.

— Спасибо, мой друг. Вы проделали поистине огромную работу. Так, говорите, завещание графа не найдено? — Этьен усмехнулся. — А если его все-таки найдут?

— Если найдут, то наверняка Фредерик его оспорит, ссылаясь на то, что покойный граф стал жертвой старческого слабоумия и завещание его незаконно. Будет длительная тяжба и все состояние растащат адвокаты и нотариусы.

Молодые люди посидели и помолчали; каждый думал о своем. Потом Николя потащил из кармашка часы, посмотрел на них, побряцал ногтями по крышке.

— Ну вот, пожалуй, и все. Вы знаете уже, что я сделал Марине предложение?

— И что она?

— Она сказала, что будет думать. Если приедет ко мне в Гавр, значит, она согласна. А если не приедет…

— Сколько же времени прелестная Марина взяла себе на размышление?

— Вы что, не знаете Марину? Она взяла себе все время. Так что я буду просто ждать ее. Ждать, сколько понадобится. Наша Марина хочет быть Женщиной, Которую Ждут.

— Разве не все они этого хотят?

— Откуда мне знать про всех? Последние два года у меня была только Марина. Все, пора!

Этьен и Николя пожали друг другу руки, а потом вдруг обнялись. И объятие это было искренним. Для Николя Этьен был последним человеком, которого он видел в Марселе, Марина на вокзал ехать отказалась, утверждая, что не выносит публичных прощаний. Для Этьена Николя был компаньоном последних лет, послушным участником его замыслов. Теперь не останется никого. Мифический призрак придется преследовать в одиночку.

Николя высвободился, повернулся, перескочил через низенькую загородку сквера, пересек улицу и исчез за вокзальной дверью. Еще через пять минут поезд увез его на север.

Раздумья Эстебана

Эстебан был чрезвычайно доволен жизнью. Сегодня утром сеньора обещала сделать его управляющим, когда в скором времени старый Мануэль отойдет от дел. Неплохая перспектива. Старуха от него без ума, и он легко сможет получить полную власть в доме. Конечно, если папашкина авантюра удастся, плевать он хотел на это захолустное поместье на краю света, тогда его ждет блестящее будущее в Европе… Ну, а если нет? Теперь, когда Патрисия отправилась домой, все дело оказалось в опасности. Если она узнает про завещание… Эх, как нелепо вышло! А все папаша виноват, тянул целых два года!..

Продолжая размышлять в таком духе, Эстебан спустился вниз, проверил, заперты ли все двери и окна, и уже собирался идти спать, как зазвенел колокольчик у входной двери. Кого это принесло в такое время? Недовольно ворча, он отпер дверь и увидел почтальона Пабло, своего приятеля и собутыльника.

— Привет, чего тебе? — буркнул Эстебан не слишком любезно. Небось, приятель пришел звать его выпить, а у Эстебана не было сейчас настроения никуда идти.

Однако Пабло протянул ему белый конверт.

— Вот, решил заскочить. Письмо тебе, опять из Франции. Важное, небось.

— Спасибо… — Эстебан подозрительно глянул на приятеля. Чего это ему приспичило разносить письма по ночам? Ответ пришел незамедлительно:

— Ты, это… Дай пару монет. На той неделе жалованье получу, отдам.

Эстебан усмехнулся. Понятно. Ну что ж, письмо было от папаши и, возможно, и впрямь содержало что-то важное. Не настолько, конечно, чтобы оно не могло подождать до утра, но вдруг там наконец долгожданные вести?

Получив просимое, приятель удалился, а Эстебан поспешил в свою комнату и торопливо распечатал письмо.

Дорогой сын!

Необычно торжественное обращение заставило его нахмуриться, а прочитав следующую фразу, он резко остановился. Что это?! Почему? Неужели все планы рухнули?

Дорогой сын!

Когда ты получишь это письмо, меня уже не будет в живых. Этот ужасный человек, так неожиданно появившийся, он не оставил мне шанса. Он и до тебя может добраться, и ты должен быть чрезвычайно осторожен. Хотя ты и ни в чем не виноват, повторяю, будь осторожен, им известно все! А ведь я только что, мне казалось, придумал, как обойтись с возвращающейся дамочкой.

Я расскажу тебе все подробно, чтобы ты знал, с кем тебе, возможно, придется иметь дело.

Вчера в замке была очередная экскурсия — черт бы побрал этих туристов, и ведь не отвертишься от них просто так — и там внимание мое привлекла некая экстравагантная девица. Теперь-то я понимаю, что все было подстроено: и обморок, и забытый зонтик… Но она была действительно хороша. И я поперся с этим зонтиком к ней. Она встретила меня в чем-то таком розово-воздушном, и так мило попросила меня помочь ей достать вазу… И тут появился разъяренный муж.

Все, все было подстроено! Муж (да и муж ли?) и не подумал спрашивать меня, какого черта я лезу к его жене. Едва мы оказались наедине, он спокойно сказал:

— Мне все известно, поговорим…

Я принялся было оправдываться, что едва знаком с его женой, что между нами ничего не было, но он только отмахнулся.

— Оставим мою жену в покое. Ваша фамилия Насдак, не так ли? И ваш дед когда-то служил в этом самом замке секретарем?

Я молча кивнул, недоумевая, что ему надо.

— А может быть, он вовсе не был вашим дедом? А? Кто был отец вашего отца? Может быть, вы и не Насдак вовсе?

— Мой отец… Мои дед и бабка состояли в законном браке. То есть…

Я запнулся. Что я говорю? Ведь именно законность того брака мы собирались опровергнуть. Что же сказать? Да и вообще, почему я должен оправдываться перед этим абсолютно неизвестным мне человеком?

— Да что вы себе позволяете?! — воскликнул я, кое-как собравшись с мыслями. — Какое вам дело до моих предков? Если у вас нет претензий ко мне по поводу вашей жены, то позвольте откланяться.

— Не позволю! Мне есть дело до ваших предков. Мне доподлинно известно, что ваш отец был вовсе не Насдаком, он был незаконным отпрыском графа Леопольда.

— Ну и что? Вы меня не пугайте. Это не преступление. Тем более, что неизвестно еще, кто там был незаконным отпрыском на самом деле…

Я вовсе не собирался говорить с ним об этом, но он наседал, запутывал меня вопросами, и в конце концов я выложил ему нашу версию. Он рассмеялся мне в лицо:

— Ах, вот как! Стало быть, граф Леопольд де Сен-Клер был тайно женат на вашей бабке? И таким образом его брак с графиней недействителен, и все их дети вовсе не являются наследниками Сен-Клеров? А вы, значит, единственный законный наследник? Ха-ха-ха! — рассмеялся он мне в лицо. — И вы это собираетесь доказать? Интересно, как?

— Вас это не касается, — ответил я. — У меня есть документы.

— Да не может быть у вас никаких документов! Да будет вам известно, что Леопольд женился на графине, матери его детей, в 1805 году. Ваша бабка Кларинда, сирота без роду и племени, жила тогда в монастыре, и было ей двенадцать лет.

Его убежденность заставила меня поверить, что он действительно знает правду. Но откуда? Если даже я не знал точного возраста бабушки. А «муж» продолжал кричать, что я преступник, и что он живо выведет меня на чистую воду, и законные наследники с позором выгонят меня из замка… А потом вдруг опять резко переменил тон.

— Если, конечно, они узнают.

— Узнают про что?

— Про то, что известно мне. Настоящую историю вашей распутной бабушки. А я, в отличие от вас, действительно владею подлинными документами. А вот если вы согласитесь поделиться… Я не только буду молчать, я помогу вам доказать то, что вы хотите — ведь вы наверняка не сможете сделать этого самостоятельно, ваш обман обнаружат моментально.

Я подумал было, что дело оборачивается не так уж плохо. Ты же знаешь про наши проблемы, если бы мы могли неопровержимо доказать, что Леопольд был женат на Кларинде, не понадобились бы все эти сложности с уничтожением завещания, с запугиванием Патрисии Нартен. Но в том-то и дело, что доказать это весьма трудно, а этот парень, похоже, действительно много знает, вдруг он найдет верный путь? Обещаю ему поделиться — ведь все равно я ничего реально не получу, пока не вступлю в права наследования, а там — там многое может произойти…

— Хорошо, я согласен. Вы помогаете мне состряпать нужные документы, а я беру вас в долю. Только вы должны понять, что деньги я смогу получить далеко не сразу. Основная часть наследства — замок, земли…

Но он как будто читал мои мысли:

— И не надейтесь меня обмануть. Вам не удастся избавиться от меня, как вы избавились от старого графа!

У меня внутри все похолодело, и хотя я принялся возмущаться и уверять его в полной нелепости такого предположения, боюсь, что мой ужас отразился у меня на лице. Он знал все! И даже больше. Не удовлетворившись моим обещанием поделиться с ним наследством, он стал требовать, чтобы я открыл ему правду про деда.

— За что вашего деда выперли из замка? Что нашел он в бумагах графа?

— Да не знаю я! Какие-то делишки столетней давности, кому они интересны…

Ты ведь знаешь — я действительно ничего не знаю. Дед умер до моего рождения, а отец никогда не говорил об этом. Мне и в голову не приходило, что там могло быть что-то интересное для нас сейчас. А вот мой мучитель был явно другого мнения. Похоже, там скрыта какая-то тайна. И тут я подумал о листках, которые ты нашел в портрете. Ты не успел написать, что там было. Могут они быть ключом к загадке? Судя по настойчивости этого типа, он рассчитывает найти нечто более ценное, чем все наследство Сен-Клеров… Займись этим!

Но для меня все кончено. Он пригрозил выдать меня полиции, доказать, что граф умер не своей смертью, если я не открою тайну. И я уверен, он сделает это, ведь я ничего не знаю!

Прощай!

Твой отец, Александр Насдак.
2 октября 1910 года.
Эстебан перечитал письмо два раза, не смея поверить. Листки были помяты, в нескольких местах перо порвало бумагу, многие слова и фразы перечеркнуты. Эстебан представил себе отца, сидящего в огромном мрачном кабинете, — он никогда не был во Франции, но знал, что замок Сен-Клер старинный, с толстыми стенами и узкими окнами, — и пишущего эти строки. Ну почему? Неужели все было так безнадежно? А теперь и его, Эстебана, многолетние усилия сведены на нет. А ведь все так хорошо складывалось!..

Идея претендовать на графское наследство возникла у Александра Насдака еще в Гвиане, где он жил с родителями, когда его отец, умирая, открыл ему тайну своего происхождения. Оказывается, отец вовсе не Насдак, а внебрачный сын графа де Сен-Клер! А если не внебрачный? Если Леопольд был тайно обвенчан с бабушкой Клариндой? Тогда именно его сын, то есть отец Александра и дед Эстебана, будет единственным законным наследником. Доказать это казалось невозможным. Отправиться в далекую и чужую Францию, разыскивать там неведомые свидетельства… Да и денег на такое путешествие не было, семья Насдаков жила очень бедно. Когда мать умерла вслед за отцом, Александр перебрался в Венесуэлу, женился на местной девушке, родил сына, но мысль все эти годы не покидала его. В конце концов, если доказательств нет, их можно и придумать. Какие-нибудь письма Леопольда, якобы сохранившиеся у бабушки, говорившие о намерении жениться — естественно, задолго до брака графа с его официальной женой. А может быть, выписка из сгоревшей церковной книги, где был зарегистрирован брак…

Эстебану было всего шесть лет, когда отец оставил их с матерью и отправился искать счастья в Европу. Он изучил генеалогию Сен-Клеров, а когда из газет узнал, что где-то в колониях умерла единственная дочь нынешнего графа, понял, что его час настал. Устроился в замок — сначала простым кучером, потом дослужился до управляющего, получив доступ к семейным бумагам, разыскал образцы почерка Леопольда… Это был кропотливый труд, но Насдак не торопился. Все должно быть сделано очень тщательно.

Неожиданно план едва не сорвался. Выяснилось, что граф составил завещание. И завещал все не кому-нибудь, а прямой наследнице Сен-Клеров! И откуда она взялась, эта Патрисия дель Торрес, живущая по странному совпадению в Венесуэле? Она была правнучкой девицы Амариллис де Сен-Клер, некогда сбежавшей из дома со своим любовником в Северную Америку. Старый граф, не ладивший со своим двоюродным братом Максименом и прочими более близкими родственниками, как-то ухитрился познакомиться с Патрисией, и она его очаровала… Впрочем, сама она и не подозревала о таком родстве.

Но завещание путало карты Насдака. Он мог рассчитывать на что-то только, если никакого завещания не будет, начнется грызня между наследниками, вот тут-то он и появится со своими «доказательствами». А главное, как Насдаку удалось вынюхать, кроме завещания существовало еще и письмо, адресованное Патрисии, которое ей должны были передать после его смерти.

Помогло второе совпадение — теща Александра служила экономкой у тех самых дель Торресов в Каракасе, и Эстебан, мать которого умерла вскоре после отъезда мужа во Францию, с детства жил с ней. От бабушки он узнал, что маленький сын Стефании Бенито на самом деле внебрачный сын самой Патрисии. Это была удача! Когда Эстебан написал об этом отцу, у того мгновенно созрел план. Шантаж! Под предлогом шантажа Патрисия выманивается в Венесуэлу, где всеми возможными способами удерживается несколько месяцев. Насдак тем временем убивает графа, уничтожает завещание, а письмо Патрисия не получит, и никто не будет ждать ее возвращения — ведь никто понятия не имеет ни о завещании, ни о родстве.

Четыре года назад Эстебан устроился слугой к Стефании, втираясь в доверие и вынюхивая семейные секреты. А потом написал Патрисии первое письмо.

«Уважаемая госпожа де Нартен, вы меня не знаете, зато я знаю вас хорошо…»

Заурядный шантаж, и женщине в голову не придет связать его с малознакомым старым графом, умершим во Франции. И всего-то надо продержать ее здесь пару месяцев. А может быть, и деньги удастся получить, хотя Эстебан и не задавался такой целью.

Ну кто же знал, что старик окажется невосприимчивым к яду, которым потчевал его папашка, и смерть от которого должна была быть неотличима от сердечного приступа! Граф все не умирал, Эстебан замучился придумывать все новые уловки, чтобы удержать Патрисию — то глупая записка, то неожиданный приступ болезни у матери, то новые непонятные требования. Плюс перехваченные и подмененные письма от мужа — пусть думает, что ее никто не ждет дома… Наконец, дело было сделано, этим летом граф умер — и тут эта проклятая статья в газете об экспедиции, и Патрисия срывается с крючка в самый последний момент!

А теперь вот это… Что же делать?.. Эстебан никогда не был силен в стратегии, все планы разрабатывал отец… Да уж, очень вовремя оказалось утреннее заявление хозяйки. А может, рискнуть, отправиться за океан? В конце концов, не глупее же он своего отца… Выпив залпом третью рюмку бренди, Эстебан крепко задумался.

Часть 11, левая версия ТРИУМФЫ

В столицу

На следующий день отец и сын Терели с утра отправились на станцию и уехали на север. Окончания железнодорожной забастовки в центре страны ждали со дня на день: правительство, очнувшись от спячки, начало наконец принимать энергичные меры, вызванные на помощь войска усмиряли рабочие волнения, кое-где, управляемые военными, ужеходили поезда.

В утро перед отъездом Мими и Серж уединились в садовой беседке. Мими вернулась оттуда с красными глазами. Помахав вслед коляске с уезжавшими гостями, она, запрокинув голову, чтобы скрыть слезы, заперлась в своей комнате.

Просидев у себя весь день, Мими, спустившись к ужину, твердым голосом заявила родителям, что решила ехать в Париж учиться. Франсуа от удивления чуть не подавился яблочным пирогом.

— Мими, дочь, ты серьезно? Что же ты собралась изучать?

— Абсолютно серьезно, папа. Искусства, моду, фотографию… Разве это важно?

— Ну, если ты серьезно, то и я буду серьезно. Сейчас ты ничему начать учиться в Париже не сможешь, уже октябрь в разгаре. А на будущий год — почему бы и нет? Я не возражаю. Только сначала тебе надо закончить школу. В Сен-Тибери есть частный лицей с хорошей репутацией, я напишу им сегодня же. Следующим летом, если не передумаешь, будем говорить опять. Патрис, ты как считаешь?

Патрисия, которая прекрасно понимала, откуда произросло желание Мими, улыбнулась про себя, но лицо ее осталось серьезным:

— Папа прав, Мими. Заканчивай школу, а потом все двери будут перед тобой открыты. Ведь для тех, кто твердо решил, преграды и отсрочки не страшны?

Мими охватила радость от того, что мама знает и сочувствует. Она хотела было обнять ее и несомненно сделала бы это, будь они одни. Но Жюльен… Но Бенито… И девушка ограничилась быстрым взглядом и благодарным кивком.

— А тем временем, как только откроется движение, почему бы нам всем не съездить в Париж и не посмотреть самим, где сейчас можно учиться девушкам? — продолжала Патрисия. Мими не могла уже больше сдерживаться, и даже присутствие брата и дяди ее не остановило: с радостным криком она повисла у матери на шее. Франсуа смотрел на эту семейную идиллию и ничего не понимал.

Все эти дни капитан работал. Сразу после завтрака он затворялся в библиотеке, обкладывался картами, атласами, таблицами, справочниками и писал. Он писал отчет о своей провалившейся экспедиции. Так хорошо начавшейся, так удачно складывавшейся и так позорно и жалко окончившейся. Чем дальше он продвигался в своем отчете, чем дальше уплывали вглубь страниц островки Океании и чем большую часть горизонта заслоняли скалистые и лесистые африканские берега, тем отчетливее он видел перед собой лицо виновника своих бед. Это было совершенно конкретное лицо — с усиками, бородой, пустыми белесыми поросячьими глазками и зализанным пробором. Лицо толстяка с ощутимым верхнегерманским акцентом, неизменной сигарой в зубах и постоянным пивным запахом. Лицо Гюнтера Треплица.

Треплиц, пришедший к нему на корабль как ученый и путешественник, с рекомендацией от Общества, и оказавшийся мерзавцем и проходимцем; Треплиц, приведший в конце концов к бунту, гибели экипажа, потере корабля, уничтожению всех результатов, собранных экспедицией за полтора года плавания; Треплиц, Треплиц, Треплиц… И капитан вкладывал всю силу своей ненависти и презрения к нему в раздел отчета, где описывались причины плачевной судьбы «Пеликана» и его команды.

Через неделю, когда Франсуа закончил диктовать вызванной из города ремингтонистке последние абзацы доклада, а Патрисия и Мими вклеили в его страницы необходимые карты и схемы, почтальон принес две телеграммы из столицы. В одной из них капитан де Нартен в связи с восстановлением регулярного железнодорожного сообщения по всей территории страны и окончанием отпуска вызывался в Министерство Флота для представления отчета на коллегии Министерства. В другой телеграмме Географическое Общество, в лице своего секретаря господина Леона Клоделя, выражало желание заслушать доклад Франсуа о его плавании — сначала на правлении Общества, а при успехе оного также и на публичной лекции для членов Общества и всех интересующихся.

Еще через день Франсуа, Патрисия, Бенито и Мими уехали в Париж. По мере удаления от родного юга все больше мрачнел Франсуа, все больше волновалась Мими и все нарастало возбуждение Бенито. А Патрисия, оглядывая купе, радовалась, что они все вместе. Конечно, остался дома маленький Анри, вернулся в свою школу Жюльен, но эта разлука теперь уже ненадолго.

Николя или Этьен?

Серое осеннее утро не сулило ничего отрадного. Проклятье, середина октября, а уже такая гадость! Марина неохотно вылезла из-под атласного одеяла и всунула ноги в розовые пушистые тапочки. Прошлепав в ванную, она рассеянно посмотрела на умывальник и решила от мытья временно отказаться. Все равно никуда идти по такой погоде невозможно…

Она уперлась лбом в холодное стекло эркера. Все никак не привыкнуть к своему «интересному положению» — она фыркнула и нашарила сигареты. Дым благотворно повлиял на настроение, но желудок снова запротестовал. Хорошо, что вчера она сдержалась и не стала есть устриц — сегодня изжога бы просто сглодала…

Если бы еще знать — что с этим фантом сделать. То ли ловить на крючок зеленого юнца Николя и окончательно превращаться в дебелую многодетную мадам де Сансе (Марина содрогнулась), то ли, пока не поздно, принимать меры и все же пускаться в авантюры на пару с элегантным, но ненадежным Этьеном?..

Пришлось сигарету затушить и поставить кофейник. Она пошарила в шкафчике и обнаружила только кусок подсохшего сыра. Накрутив патефон, она плюхнулась обратно в постель и задремала под звуки аргентинского танго. Разбудил ее настойчивый звонок в дверь и запах горелого кофе, от которого страдалицу просто скрутило. Кофейник! Будь оно все проклято, неужели все женщины так мучаются? Удивляясь, что человеческий род еще не прервался, если его продолжение связано с такими нечеловеческими ощущениями, она выключила плитку и выглянула в коридор — консьержка Элиза нетерпеливо стучала, звонила и вопила:

— Мадам, у вас ничего не горит? Мадам!

— Нет, нет, Элиза, просто убежал кофе, — рявкнула Марина. — Извините, я не одета!

— Не надо ли вам чего, мадам? Я как раз иду за продуктами!

— Будьте любезны, парочку круассанов и холодного молока.

Консьержка удалилась. На кухне стоял чад и смрад, кофе уже не хотелось. Однако принесенное Элизой молоко и свежие булочки вдохнули в Марину новую жизнь. Она заставила себя вымыть голову, привела в порядок ногти и уселась возле калорифера с журналом и сигаретой.

К половине второго гнусные ощущения немного стихли, а холодный воздух с капельками дождя взбодрил ее окончательно.

Этьен уже ждал ее в «Ласточке», небрежно потягивая «Виши». Он вскочил, картинно растопырив руки, и потянулся чмокнуть ее в щечку, но она уклонилась, и он мгновенно перестроился: так, Марина не в духе, граждане, будем бдительны, чтобы не платить за разбитые вазочки и солонки…

— Вы завтракали, дорогая? Может быть, устриц?

Марина испепелила его взглядом, заказала подбежавшему гарсону салатики и оранжад и принялась жевать артишоки и спаржу, снисходительно наблюдая, как Этьен уничтожает судака орли.

— Итак, вы уже в курсе? Этот идиот Насдак наложил в штаны (Марина поморщилась) и не нашел ничего остроумнее, чем удавиться! Как теперь добираться до интересных фактов из истории Сен-Клеров и их кладов?

— Удавился? Животное! — Марина пожала плечами. Может быть, его тошнило?.. — Да и вы хороши — зачем было его так запугивать? Наверное, и полиция в замок набежала?

— Ну, это ненадолго. Дело ясное, суицид, криминала нет. Спишут в архив. Вопрос в том, с кем теперь дело иметь придется…

— Прекратите ныть! — фыркнула Марина. — Видно, надо мне опять ехать в замок. Позвоните, узнайте, когда возобновятся экскурсии… Нет, не то; не сезон. Надо подумать…

Марина дожевала совершенно безвкусную капусту и встала. — Идемте отсюда! Хочу на свежий воздух. В этой духоте невозможно думать!

На набережной играл духовой оркестр, ветер носил разноцветные листья по мокрой плитке под ногами, за столиками сидели немногочисленные крепкие телом и духом отдыхающие и пили кофе. Марина забралась в укрытый от ветра закуток веранды и тоже заказала горячий кофе с печеньем. Этьен заботливо укутал ее шарфом и получил в награду благосклонный взгляд. Гроза, кажется, миновала, можно было продолжать разговор.

— Пожалуй, я буду любимой племянницей, которую прислала убитая горем тетушка покойника. Бумаг мне, конечно, не отдадут, но разведку произвести можно. Тетушка желает получить медальон покойной сестрицы с локоном, который мсье Насдак хранил в память о маменьке…

Этьен задумался. Легенда была шита белыми нитками, но попробовать-то можно!..

— А это не опасно для вас, дорогая? — спросил он. Расчет тут же оправдался: Марина завелась с пол-оборота и заявила, что поедет непременно, прямо завтра.

— Но в вашем положении… Как бы сказать… несколько деликатном… (Этьен боялся опять разбудить тигрицу и держался обходительно как никогда).

— Каком положении? — изумилась Марина. — Ах, это… Так это была шутка! Никакого положения нет. Я и забыла об этом маленьком розыгрыше!

Этьен умело продемонстрировал восхищение, и был удостоен визита очаровательницы в его апартаменты.

Негромкая музыка, отличный коньяк и рассчитанно-ненавязчивые ласки Этьена совсем примирили Марину с ужасами существования, а предвкушение завтрашнего рискованного предприятия придало жизни даже некоторое очарование. Какой там де Сансе, какой семейный очаг? Может, еще доить коров и сажать патиссоны? Причудится же такое!.. Ей еще рано погружаться в халаты и чепцы и утирать носы крикливым наследникам! С проблемой деторождения, правда, придется разобраться — но для этого есть специалисты и средства. А Николя по сравнению с Этьеном — все-таки сосунок.

И Марина заснула, положив кудрявую головку на локоть Этьена в убийственно неудобной для последнего позе.

В замке Сен-Клер суматоха уже улеглась, новый управляющий, сухой англичанин мистер Хьюго, входил в дела и совершенно не жаждал беседовать с родственниками покойного Насдака. Однако Марина выступала с таким достоинством и так повела разговор, что британец немного оттаял и даже выпятил грудь и подкрутил усы.

Он настолько впечатлился благородной повадкой дамы, что поведал ей: у Насдака оказался сын. Правда, он живет черт-те где, в Латинской Америке, но ему уже отправлено извещение о прискорбном событии. Вот приедет наследник, ему и отдадут все, что осталось от покойного. А до тех пор, извините, ничем помочь не могу, всего наилучшего — чертов британец был непреклонен, невзирая ни на какие чары. И Марина временно отступилась.

Ну что ж, придется подождать этого самого отпрыска. Ему должно быть лет 25, а все эти латиноамериканцы ужасно падки на женский пол. «Тут уж Марина развернется», — подумал Этьен, неожиданно ощутив в груди укол неудовольствия от такой мысли. Ее флирт с молокососом Николя — это было что-то привычное и неопасное, но представив себе Марину в объятиях черноусого потомка гаучо, он сжал кулаки. Хватит с него шуток! Может быть, надо просто на ней жениться?..

Часть 11, правая версия ОБРЕТЕНИЯ И ПОТЕРИ

След Мими

Франсуа теперь каждый день, как на работу, ездил в полицию, пролистывал там рапорты, поступавшие от местных жандармерий, пытался проследить, вычислить путь Мими.

Уверенно опираться можно было на два заявления. Первым по времени следовало признать показание кондуктора, обслуживавшего поезд Тулон — Перпиньян утром 25 сентября. Кондуктор заявлял, что в Монпелье в вагон третьего класса села девушка, по описанию похожая на разыскиваемую, а именно — имела густые черные волосы и коричневое форменное платье. Из вещей при ней находился сундучок. «Сундучок! сундучок! — это она, это наша Мими, — подтвердила Патрисия. — Клементина говорила, что Мими, уезжая в монастырь, сложила свои вещи в домашний сундучок». Кондуктор не мог точно указать, где разыскиваемая покинула поезд, но уверенно утверждал, что это случилось западнее Вэ.

Вторым заслуживающим внимания рапортом было донесение жандарма, видевшего черноволосую девушку в коричневом платье на вокзале городка существенно западнее Вэ. Был ли у девушки сундучок, жандарм не сообщал. Также за рамками донесения остался факт, что этот же жандарм неоднократно видел Мими и после, а именно в домике бабушки Бриджиты. Не сработало жандармское чутье! Девушка была та же, но вот платье на ней уже было другое, к приметам разыскиваемой не подходящее.

Почему Мими не сошла с поезда в Вэ, зачем она поехала дальше, куда делась, уйдя с вокзала — эти загадки занимали капитана гораздо сильнее, чем отчет, который ему следовало уже совсем скоро представить в министерство. Но ответов не было. Жандармерия Сен-Тибери по неустанному требованию Франсуа рассылала все новые запросы, но на получение хороших ответов можно было только надеяться.

А отчет тем не менее надо было писать. В этом был его долг перед памятью погибшего Мориса. Долг перед верным Жан-Полем. Долг перед семьей, наконец. Перед женой и сыновьями. Позорная отставка никому и ничему не поможет.

И капитан заставлял себя запираться в библиотеке, открывать атласы то Океании, то Африки, и писать. Но все время отвлекали его мрачные приступы отчаяния. Ах, если бы не злосчастный бунт! Если бы не тяжелая болезнь, вызванная попыткой отравления. Они бы тогда раньше оказались в Дакаре. Они бы раньше смогли уплыть во Францию. Он бы успел застать дочь еще в монастыре. Только один человек виноват в пропаже его Мими. И этот человек — Треплиц!

Кончилась забастовка, пришел телеграфный вызов из Парижа с предложением лично представить отчет в Министерство и выступить с публичным докладом по линии Географического Общества, и Франсуа уже паковал вещи перед отъездом, когда вечером позвонили из полицейского участка и попросили приехать к ним возможно скорее. Франсуа едва дождался утра.

Жандарм, занимавшийся делом пропавшей девицы де Нартен, дал капитану газету. Это был номер «Пари-матч» примерно недельной давности. На недоуменный вопрос Франсуа, зачем ему дают старую газету, жандарм, усмехаясь, предложил ему открыть и внимательно посмотреть седьмую страницу. На седьмой странице капитан нашел разухабистый фельетон некоего Живерни о потерявшем память моряке, коротавшем свои дни в больнице Сериньяна.

— Ну и что? — поднял он глаза на полицейского.

— На рисунок посмотрите, — все еще усмехаясь, отвечал жандарм.

С рисунка, сопровождавшего публикацию, на капитана смотрело лицо молодого человека.

— Да это же Морис! Мы считали его погибшим! Как замечательно, что он жив! Написано, что он потерял память и ничего не помнит? Но главное, что он жив! Как вы узнали о моем младшем помощнике? — в радостном возбуждении обратился он к полицейскому служаке.

— Знать не знаю ни о каком Морисе. Взгляните на подпись под рисунком.

— Рисунок Эмилии де Н-н, — прочел Франсуа. — Но как, откуда?!

— Узнаете руку дочери? — жандарм все не сходил со своего суховатого тона.

— Не могу вам сказать наверняка. Но Мими немножко рисовала. Откуда газета?

— Газета уже старая, — получил он ответ. — Вчера вечером, когда поезда снова пошли, из Парижа прислали целую пачку. И наши ребята случайно заметили. Кого будем сначала запрашивать, редакцию или больницу?

В Сериньян вызвался слетать Бенито. Франсуа согласился, справедливо полагая, что если Мими и побывала в больнице и видела Мориса, то это было уже довольно давно и найти ее следы теперь скорее можно будет в парижской редакции.

Он оказался прав. Бенито, вернувшись, рассказал, что да, больничный персонал видел несколько раз девушку, похожую на Мими. Она всегда была в компании других молодых женщин и старушки из соседнего городка (того самого, где на вокзале ее видел жандарм, все сходилось!). Репортера там запомнили куда лучше. Он появился в больнице через несколько дней после того, как старушка забрала домой своего больного мужа. О, этот репортер! Истинный парижанин! Какой стиль! Как он говорил! Статья из «Пари-матч» была аккуратно вырезана, вставлена в рамочку и теперь гордо красовалась в вестибюле больницы. А как же! В плохую больницу столичный журналист приезжать не станет.

Увы, этим новости исчерпывались. Адреса, где жила старушка, никто не записал, за Морисом (в больнице его все почему-то именовали Мареном) приехал парижский профессор и увез его в свою клинику. Двух телеграмм в столицу хватило, чтобы узнать, что Морис-Марен лежит в госпитале Святого Креста, профессор его лечит, лечение почти закончено и больной готовится к выписке.

Запросы в парижскую редакцию тоже прояснили немного. Да, Живерни является штатным сотрудником редакции. Уже целую неделю. А до того год работал внештатно и был принят на постоянную должность после на редкость удачного материала из лангедокской больницы. Но сейчас его нет. У него срочное редакционное поручение в Бретани. Вернуться должен через пару дней.

В общем, все сходилось на том, что дальнейшие поиски Мими надо вести в Париже. И Патрисия, не говоря ни слова, побежала укладываться. Если Франсуа будет слишком занят своими делами, то она сможет и в госпиталь попасть, и в редакцию наведаться. Бенито тоже заявил, что хочет быть полезным и уверен, что именно он первым из всех увидит свою пропавшую племянницу.

На следующий же день все трое отправились в столицу.

Психотерапия

Доктор Фабиан Куше, сопровождаемый молодым врачом и старшей сестрой, подошел к Марену.

— Как вы себя чувствуете, Марен? Выглядите совсем молодцом.

Пациент благодарно улыбнулся:

— Спасибо, доктор Куше. Сегодня я замечательно спал. И совсем не болит голова.

— Что же вам снилось?

— Мне… кажется… нет, не помню…

— Какое сегодня число?

— Восьмое октября. Бернара, — Марен кивнул на соседа по палате, — уже навестила утром жена и принесла свежие газеты.

— О, вы уже читаете газеты, прекрасно! Может быть, вы вспомните, когда заболели?

Марен смущенно пожал плечами:

— Нет, доктор Куше, я по-прежнему не помню ничего, что было со мной до болезни.

— Ну хорошо, ничего страшного. Я уверен, что вы все вспомните со временем. Я хотел бы с вами поговорить после обхода. Сестра Сабина проводит вас ко мне в кабинет.

Сестра ласково посмотрела на Марена:

— Я приду за вами, Марен.

Марен послушно прилег на кровать и посмотрел на ставший хорошо знакомым за время болезни старый каштан за окном. Сначала течение времени было заметно по тому, как менялась листва: набухали мягкие, как будто замшевые, почки, потом раскрывались ладошки листьев. С наступлением тепла каштан весь покрылся канделябрами соцветий, которые светились на фоне сочной листвы даже вечерами. Цветы осыпались, на их месте возникли зеленые коробочки, покрытые колючками.

А сейчас колючие коробочки начинают трескаться, из них падают на землю каштаны, как будто обтянутые коричневым атласом, во время прогулок они подкатываются прямо под ноги. Если взять такой первозданно-чистый, прохладный, гладкий каштан в руку, в душе возникает волнение. Кажется, что-то приятное связано с этой атласной чистотой. Но чем больше напрягаешься, стараясь вспомнить, тем сильнее начинает болеть голова и становится трудно дышать. И раздается голос сестры: Марен, что с вами, вам нехорошо? Пойдемте в палату, не надо волноваться. Легкие руки касаются лба, приглаживают волосы, от этих прикосновений становится спокойно и приходит долгий сон.

Иногда его тревожило небо, когда в ветреную погоду по нему быстро двигались, наталкиваясь друг на друга и объединяясь в клубящиеся башни, облака. Они грозили обрушиться на землю, прямо на него, и ему хотелось убежать от них, успеть укрыться, прежде чем они поглотят собой весь воздух. Он начинал метаться, стремился покинуть тесную палату, которую сейчас заполнят эти пенящиеся монстры. Приходил доктор, назначал какие-то уколы, после которых наступал провал, исчезали все чувства, и каждое пробуждение означало новое, с самого начала, знакомство с окружающим миром. Последнее время эти состояния случались все реже, он хорошо ориентировался во времени, его речь была речью образованного человека, в его привычках и манерах чувствовалось хорошее воспитание. Чтение книг и газет уже доставляло ему удовольствие, но ни одно событие, ни одно имя не вызывало у него никаких ассоциаций, он ничего не мог вспомнить из своего прошлого, как будто все оно кануло в бездну.

Но события настоящего как будто запоминались. Нечетко, отрывисто, они всплывали в образах, в беспокоящих иголочках воспоминаний.

Он помнит, как в его палате появилась девушка. Смугловатая, с густыми черными волосами. Это не была сестра милосердия, но он ее определенно знал. Не она ли уже влетала сюда неожиданно пару дней назад? Она, точно она! У нее приятный голос, прохладная ладонь, от которой почему-то идет тепло, правильная речь, но говор нездешний. Должно быть, она приезжая. Девушка кого-то смутно напоминает ему, но кого? Хорошо бы она посидела подольше — когда эта девушка рядом, отпускает головная боль и мир вокруг обретает больший порядок. Но девушка обещает помочь, вернуться, целует его в лоб и исчезает. Он ее ждет, каждый день ждет, а ее все нет и нет. Головные боли теперь меньше мучают его, будто та девушка прогнала часть беды. Вот она вернется, и вся беда уйдет, испугавшись. И он вспомнит тогда, кто он такой, вспомнит мать и отца. Отец любил носить старомодный длиннополый сюртук. Сюртук? Да, он сейчас явственно может вспомнить этот клетчатый сюртук, но лицо отца? Как его звали? Провал…

— Марен, доктор Куше ждет вас.

Это сестра Сабина. Сестра Сабина очень хорошая, она забавно рассказывает о своих детях, о собачке. Муж Сабины — рыбак, соленые запахи, что она приносит с собой, волнуют, кажутся знакомыми…

— Садитесь, Марен. — Доктор Куше был несколько растерян. — Я хотел сегодня провести с вами сеанс, но к вам пришел посетитель. Можете его узнать?

Посетителю явно не мешало причесаться, волосы его выглядели, как будто он долго бежал против ветра.

— Нет, доктор, не узнаю. Здравствуйте, мсье. Вы ко мне? Меня называют Марен.

Посетитель пристально посмотрел Марену в лицо, вытащил из кармана листок бумаги, развернул, сверился. На листке был карандашный набросок — и нарисован был Марен!

— А рисунок узнаете?

— Узнаю, узнаю! Это девушка рисовала, она была здесь, в больнице, недавно. Или давно? Нет, недавно.

Марен взял рисунок Мими, разгладил его, погладил еще раз. Значит, она не забыла своего обещания, она помнит!

— Тогда все сходится. Разрешите представиться — меня зовут Живерни. Я приехал к вам по заданию редакции «Пари-матч» написать о вас. Не возражаете, если мы поговорим? Ваш доктор разрешил.

Куше переставил свой стул в угол кабинета и постарался сделаться по возможности незаметнее. Вдруг эта беседа поможет пациенту? Новый человек, неожиданные вопросы… В психиатрии еще так много неизученного…

— Да, пожалуйста, я готов, мсье Живерни. Но только что же я вам скажу? Я совсем ничего не помню из своего прошлого.

— А вот и посмотрим, — самоуверенно заявил Живерни. — Давайте я буду вам задавать вопросы, а вы отвечайте. Если ответ не вспомните, то отвечайте, что в голову взбредет, а я уже разберусь. Идет?

— Идет. — Марен даже слегка растерялся. Он не привык к напору, в больнице все были такие вежливые и обходительные…

— Ну-с, приступим, — Живерни вытащил блокнот. — Ваше имя?

— Не помню… Марен.

— Отлично. Сколько вам лет?

— Не знаю.

— Где вы родились?

— Не пом… В Нанси?

— Как звали мать?

— Не помню.

— Как звали отца?

— Жерар.

Живерни метнул на доктора победный взгляд. Не зря он перед отъездом просидел два часа со знакомым психиатром. Жан Малье, модный парижский психоаналитик, был старинным другом его дяди. Готовясь к поездке, Живерни не пожалел времени на консультацию, благо доктор Малье дал ее бесплатно в обмен на обещание упомянуть в статье о его передовых методах лечения и превосходных результатах. И вот еще один успех. А этот провинциальный докторишка бился полгода и ничего не смог выведать. Ха! Кое-что можем!

И словесный пинг-понг продолжался:

— Ваше имя?

— Марен.

— Как звали мать?

— Не помню.

— Как назывался ваш пароход?

— Не помню.

— Кто был капитан?

— Не помню.

— Как звали отца?

— Жерар.

— Какой сейчас месяц?

— Октябрь.

— Кто президент страны?

— Файер.

— В каком городе мы находимся?

— Сериньян.

— Как назывался пароход?

— «Пеликан». — Марен озадаченно уставился на Живерни.

Репортер даже подскочил на стуле. Вот это удача!

— Капитана звали де Нартен?

— Не помню. Де Нар… Не помню.

Живерни бросился с докторскому столу. «Газету! — заревел он. — Газету! Где последний «Мариньер?» «Мариньер» нашелся на подоконнике.

— Смотрите, — с газетной полосы на Марена глядели двое мужчин и женщина. — Справа капитан «Пеликана». Смотрите! Узнаете?

— Это капитан «Пеликана», — заворожено повторил за ним Марен. — Это капитан де Нартен. Я служил на «Пеликане». Первый помощник — лейтенант Круво.

Марен говорил эти фразы и сам слышал их с удивлением. Откуда он все это знает? Может быть, доктор ему рассказывал? У него в голове словно разорвалась пелена. Он начал дрожать.

— Боцман — Гобар. Мы ушли в плавание из Марселя. Шторм был в Сенегале. Моего отца зовут Жерар. Старшего брата зовут… Жерар-Мишель. Мать зовут Изабель. Она умерла. Мы жили в Нанси. Меня зовут…

Чем дальше Марен вспоминал, тем крупнее становилась бившая его дрожь, руки вспотели, затряслись, перед глазами пошли круги… Он пошатнулся и начал валиться со стула. Доктор едва успел его подхватить.

— Уходите, — бросил он журналисту. — Больному необходим покой. Видите, до чего вы довели его своими вопросами? Медицина — серьезная наука, кавалерийские наскоки здесь не помогают. Уходите!

Живерни не возражал. Он и так получил куда больше, чем мог надеяться. Какой сюжет! Немедленно в Париж, репортаж в номер! Кокю не сможет отказать. Статью придется писать уже в дороге, путь теперь долгий. Вот Малье раскроет рот, когда узнает, как здорово сработали его советы.

На зов врача прибежали две сестры милосердия. Он аккуратно поставили Марена на ноги и повели в палату. Марен не сопротивлялся и шел совершенно машинально.

— Спасибо, доктор! — репортер с чувством пожал руку Куше. — Я уверен, что теперь мы сможем разыскать семью этого несчастного. А теперь, извините, мне надо немедленно уезжать. Наши читатели рассчитывают получать от нас только самые свежие новости. Вы, конечно, выписываете «Пари-матч»?

И, не дожидаясь ответа, испарился.

Марен пришел в себя к вечеру. Он вспомнил, что зовут его Морис Симар. Он вспомнил, где жил и где учился. Теперь он говорил не переставая, воспоминания будоражили его непрерывно, они как-то сами зарождались в голове и немедленно просились наружу. Подробности последнего плавания вспомнить не удавалось, но зато впечатления детства и молодости лились потоком. Сестры, которые сначала слушали рассказы с удовольствием, начали избегать говорливого больного. И только дежурная сиделка, которой деваться было некуда, обреченно продолжала узнавать подробность за подробностью об очередном товарище Мориса по мореходному училищу.

Спас их прибывший через несколько дней из столицы доктор Малье собственной персоной. Он предъявил распоряжение о переводе пациента, называемого Марен, в госпиталь Святого Креста в Париже, поздравил доктора Куше и весь персонал больницы с успехами в лечении сложного случая посттравматической амнезии, выразил уверенность, что новейшие методы психоанализа в сочетании с гипнозом помогут окончательно и в самый короткий срок поставить больного на ноги. Морис не хотел ехать, он пытался рассказать Малье о девушке, которая вернется за ним, и о том, что он обязательно должен ее дождаться. Пришлось позвать на помощь санитара. Общими усилиями Мориса-Марена погрузили в автомобиль, и они укатили.

Этьен или Николя?

Серое осеннее утро не сулило ничего отрадного. Проклятье, середина октября, а уже такая гадость! Марина неохотно вылезла из-под атласного одеяла и всунула ноги в розовые пушистые тапочки. Прошлепав в ванную, она рассеянно посмотрела на умывальник и решила от мытья временно отказаться. Все равно никуда идти по такой погоде невозможно…

Она уперлась лбом в холодное стекло эркера и закурила. Не надо было вчера есть эти устрицы. Любовь ко всему острому и пикантному теперь отзывалась каким-то коловоротом под ложечкой… Все никак не привыкнуть к своему «интересному положению» — она фыркнула и нашарила сигареты. Дым благотворно повлиял на настроение, но желудок снова запротестовал.

Если бы еще знать — что с этим фантом сделать. То ли ловить на крючок зеленого юнца Николя и окончательно превращаться в дебелую многодетную мадам де Сансе (Марина содрогнулась), то ли, пока не поздно, принимать меры и все же пускаться в авантюры на пару с элегантным, но ненадежным Этьеном?..

Пришлось сигарету затушить и поставить кофейник. Накрутив патефон, она плюхнулась обратно в постель и задремала под звуки аргентинского танго.

Разбудил ее настойчивый звонок в дверь и запах горелого кофе, от которого страдалицу просто скрутило. Кофейник! Будь оно все проклято, неужели все женщины так мучаются? Удивляясь, что человеческий род еще не прервался, если его продолжение связано с такими нечеловеческими муками, она выключила плитку и выглянула в коридор — консьержка Элиза нетерпеливо стучала, звонила и вопила:

— Мадам, у вас ничего не горит? Мадам!

— Нет, нет, Элиза, просто убежал кофе, — рявкнула Марина. — Извините, я не одета! — Консьержка удалилась. На кухне стоял чад и смрад, кофе уже не хотелось. Придется все-таки пойти куда-нибудь перекусить, а в два часа ее будет ждать Этьен. Или не стоит?..

Промучившись так до половины второго, рассвирепев от валящихся из рук предметов, она кое-как привела себя в божеский вид и направилась в «Ласточку».

Этьен уже ждал ее, небрежно потягивая «Виши». Он вскочил, картинно растопырив руки, и потянулся чмокнуть ее в щечку, но она уклонилась, и он мгновенно перестроился: так, Марина не в духе, граждане, будем бдительны, чтобы не платить за разбитые вазочки и солонки…

— Вы завтракали, дорогая? Может быть, устриц?

Марина испепелила его взглядом, заказала подбежавшему гарсону салатики и оранжад и принялась жевать артишоки и спаржу, мрачно наблюдая, как Этьен уничтожает судака орли.

— Итак, вы уже в курсе? Этот идиот Насдак наложил в штаны (Марина поморщилась) и не нашел ничего остроумнее, чем удавиться! Как теперь добираться до интересных фактов из истории Сен-Клеров и их кладов?

— Удавился? Животное! — Марина пожала плечами. Может быть, его тошнило?.. — Да и вы хороши — зачем было его так запугивать? Наверное, и полиция в замок набежала?

— Ну, это ненадолго. Дело ясное, суицид, криминала нет. Спишут в архив. Вопрос в том, с кем теперь дело иметь придется…

— Прекратите ныть! — рявкнула Марина. — Видно, надо мне опять ехать в замок. Позвоните, узнайте, когда возобновятся экскурсии… Нет, не то; не сезон. Лучше сделаем так — я поеду наниматься в компаньонки к мадам. Посмотрю на месте.

— А она ищет компаньонку?

— Пока нет. Но поговорить-то можно?

Марина дожевала совершенно безвкусную капусту и встала:

— Идемте отсюда, здесь невыносимо разит горелым маслом!

В кабриолете Марине разило бензином и кожей, на набережной, куда ее привез Этьен, дуло и было сыро, домой она не хотела, и они оказались в его апартаментах. Пнув коврик посреди гостиной, она брезгливо стряхнула с дивана газеты, уселась с ногами и закурила.

Этьен осторожно присел у ее ног. Когда она в таком настроении, боже упаси от каких-то игривостей, можно остаться с расцарапанной физиономией…

— Мартини, коньяк, шабли?

— Кофе! — а кофе-то и нет, — ужаснулся Этьен. — Сейчас сбегаю, дорогая. Вот вам пока «Вог», я быс…

«Вог» полетел в угол, и Марина неожиданно расплакалась. Этьен совершенно потерялся, он суетился, ронял предметы, бегал за водой и вообще был жалок, глуп и неуклюж. Какие там авантюры, какие дела могут быть с этим тюфяком? А тем более… При мысли о «тем более» ей сделалось настолько противно, что она вскочила и схватила накидку:

— Отвезите меня домой! Вообще мне все это надоело! Я выхожу замуж за де Сансе, и конец. Буду копаться в саду и вышивать крестиком! Доить коров и сажать патиссоны! Пропади пропадом ваши замки с тайниками, повешенные мажордомы, заплесневелые письма замшелых слезливых девиц и вообще все!

Этьен понял, что перечить или уговаривать бесполезно. Что за муха ее укусила? Ну да и ладно, перебесится — поглядим…

Через три дня Марина укатила в Нормандию к Николя. Провожать себя запретила — не хватало еще сцены на вокзале, что за синематограф! Несмотря на все происходившее в последнее время, Этьен был к этому не готов — хоть и донельзя взбалмошная, Марина была проницательна, трезво смотрела на жизнь и ее участие в авантюрах было весьма полезным. Надежная и красивая напарница, великолепно владеющая собой и не пугливая, а кроме того…

При мысли о «кроме того» он совсем было взгрустнул, но тут же устыдился сам себя. Ну что за нытье! Надо действовать. Надо ехать в замок. Пусть я буду кузеном покойного, которого прислала убитая горем тетушка покойника. Бумаг мне, конечно, не отдадут, но разведку произвести можно. Тетушка желает получить медальон покойной сестрицы с локоном, который мсье Насдак хранил в память о маменьке… Легенда была шита белыми нитками, но ничего другого расстроенный отъездом Марины Этьен выдумать не смог и решил положиться на случай.

В замке Сен-Клер суматоха уже улеглась, новый управляющий, сухопарый англичанин мистер Хьюго входил в дела и совершенно не жаждал беседовать с родственниками покойного Насдака. Однако Этьена ожидал еще один неприятный сюрприз: у Насдака оказался сын. Правда, он жил черт-те где, в Латинской Америке, но ему уже было отправлено извещение о прискорбном событии. Вот приедет наследник, ему и отдадут все, что осталось от покойного. С ним и разбирайтесь. А до тех пор, извините, ничем помочь не могу, всего наилучшего — чертов британец выпроводил Этьена в пять минут.

Похоже, что дело полностью расползлось по швам, размышлял Этьен по дороге домой. Есть еще призрачный шанс столковаться с наследником, когда нелегкая принесет его с другой стороны земного шара… Отпрыску Насдака должно быть лет 25. Небось, от какой-нибудь креолочки-смуглянки. Все эти латиноамериканцы ужасно падки до женского полу — вот бы где пригодилась Марина!..

Этьен даже застонал от досады. Может, ему следовало самому жениться на Марине? Черт бы побрал эту пресловутую свободу!

Часть 11, левая и правая версии

Остатки старинной миссии

— Меня зовут Квата.

— У меня есть брат.

— Его зовут Могу…

Маленькая девочка, блестя белоснежными зубами, громко и уверенно произносила французские фразы. Тоненькие тугие косички, не меньше десятка, подпрыгивали у нее на голове. Учительница, сестра Ирена, одобрительно кивала, улыбаясь.

Мать Эмилия стояла прислонившись к столбу, подпирающему крытую пальмовыми листьями кровлю, и наблюдала за ходом урока. Всего две недели, как открылась школа, но дети уже явно делают успехи. А вот взрослые, к сожалению, не проявляют особого интереса к занятиям…

От этих мыслей ее отвлек маленький негритенок, дернувший ее за подол:

— Мате! Мате!

— Спасибо, Коку, я иду. — Эмилия знала этого мальчика, его мать помогала ухаживать за больными в госпитале, и его всегда посылали, когда надо было кого-нибудь позвать. «Наверное, — подумала Эмилия, — появились новые больные».

В госпитале действительно обнаружился дряхлый старик в сопровождении молодой женщины. Однако, несмотря на дряхлость, он не выглядел больным. Он громко говорил и размахивал руками, явно пытаясь объяснить что-то важное.

— Нужен переводчик, — проговорила Эмилия, и позвала. — Коку! Мбаке — сюда! — и она потыкала пальцем прямо перед собой.

Мальчик ее прекрасно понял и вскоре вернулся с молодым парнем под два метра ростом. Парень долгое время жил в Дакаре и прилично говорил по-французски. К сожалению, это было его единственное достоинство — Мбаке был непроходимо туп. Вот и теперь, когда мать Эмилия попросила его перевести, чего хочет старик, он задумчиво уставился на нее и заявил:

— Я не понимаю, что он говорит!

— Не понимаешь? Он говорит на непонятном языке?

— Язык понимаю. Слова не понимаю. Твои братья живут там, — и он махнул рукой куда-то в сторону.

Эмилии пришлось проявить немало терпения, прежде чем она наконец-то уяснила, в чем дело. Старик говорил про каких-то белых людей, которые жили — ей не удалось понять, насколько давно — где-то вверх по течению Сенегала. Само по себе это не было так уж интересно — мало ли французов и других европейцев побывало в этих местах за последние двести лет — но старик явно был чем-то чрезвычайно озабочен. В конце концов, видимо, отчаявшись, что белая женщина поймет его, он засунул руку куда-то себе под рубаху и вытащенный оттуда предмет подал Эмилии.

Это оказалась небольшая, потемневшая от времени мраморная статуэтка. Несмотря на слой грязи и мелкие повреждения, Эмилия сразу узнала ее — женщина в ниспадающих одеждах левой рукой прижимала к себе книгу, а правая, с отколотой кистью, была протянута вперед. Точно такая же, только больше, стояла и у них в монастыре, и здесь, в часовне — это была святая Тереза!

— Мбаке, спроси его, откуда он это взял?

Переводчик со стариком опять пустились в пространные разговоры. Результат был все тот же — когда-то давно «там» жили белые люди, «такие же, как вы», и у них были такие куколки.

— Неужели здесь уже существовала христианская миссия? — говорила мать Эмилия сестре Мадлен, когда старик удалился восвояси. — Странно, мне ничего не известно про это… Когда же это могло быть? Не менее ста лет назад, эта статуэтка выглядит довольно старой…

— А что он хотел, этот старик? — спросила Мадлен.

— Насколько я поняла, статуэтку передал ему отец, который получил ее от своего отца… И как будто бы есть еще послание к тем, кто вернется. Если здесь действительно была миссия, которая прекратила свое существование по каким-то причинам, то «вернувшиеся» — это именно мы.

— А что за послание?

— Мы должны отправиться туда, вверх по реке, там, кажется, сохранились какие-то следы… Сейчас уже поздно, а завтра я поговорю с отцом Лораном, надо организовать экспедицию. Старик поведет нас.

— Но это может быть опасно! — воскликнула Мадлен. — Вам не следует пускаться в такой путь!

— Не более опасно, чем жить здесь, — возразила Эмилия.

Мадлен оказалась права — отец Лоран счел предложенную Эмилией экспедицию не только опасной, но и абсолютно бессмысленной:

— Старик просто выжил из ума, он ничего не знает, — заявил он. — Или, еще хуже, они хотят заманить нас в ловушку!

— Да Бог с вами, отец Лоран, — засмеялась Эмилия. — Какая ловушка, зачем? Туземцы хорошо к нам относятся, ну, а если кто-нибудь захочет причинить нам вред, он сможет сделать это и здесь.

В конце концов руководительница миссии настояла на своем, и еще через день небольшая группа, состоявшая из четырех молодых монахов, матери Эмилии с Мадлен, которая обязательно захотела пойти, несмотря на свой страх, двух черных носильщиков и старика с внучкой, отправилась вверх по реке.

Путь оказался не слишком долгим и не слишком тяжелым — по африканским меркам, конечно. На третий день к вечеру старик сделал знак остановиться на относительно открытом месте, и Мбаке, бывший с ними в качестве одного из носильщиков, подтвердил, что они пришли. До темноты едва успели разбить лагерь, а на следующее утро принялись осматриваться. Мать Эмилия ожидала, что старик покажет им что-то, но он, похоже, знал только место, и пребывал в бездействии, глядя на спутников с чувством выполненного долга.

Миссионеры рассыпались по окрестностям, высматривая какие-нибудь признаки былого поселения. Долгое время никто ничего не находил, что неудивительно, ведь за сто лет от деревянных построек не могло остаться и следа. Наконец, один из монахов воскликнул:

— Мать Эмилия, подойдите-ка!

Эмилия поспешила на зов.

— Смотрите, похоже, это остатки фундамента, — он показывал на полузаросшие камни правильной формы, торчащие из земли.

— Да-да, вы правы! И это не туземные хижины, местные жители не строят таких. Но как понять, кто здесь жил? Давайте искать еще.

Следующей находкой оказалась большая каменная плита, почти засыпанная землей. Общими усилиями мужчины быстро очистили ее поверхность, там виднелись какие-то буквы. Люди столпились вокруг:

— Могильная плита?

— Нет, не похоже… Смотрите, это по-французски: «… здесь… основанная…»

— Надо отчистить хорошенько.

Кто-то принес воды, поверхность плиты вымыли, но надпись оказалась полустертой. Обнаружилась дата — «октябрь 1747», потом четко различимо«…тая Тереза», еще несколько отдельных несвязанных слов, а в конце опять четко — «мать Филорена».

— Филорена? — повторила мать Эмилия. — Это интересно! А ведь наш монастырь, то есть монастырь Святой Терезы в Монпелье, основан именно матерью Филореной. И еще статуэтка — это не может быть просто совпадением!

— А когда был основан монастырь?

— В 1759-м году. Мать Филорена была в весьма почтенном возрасте в ту пору. А в молодости, кажется, она действительно миссионерствовала где-то в колониях… И если эта дата, — Эмилия указала на плиту, — 1747-ой год, если это время закрытия миссии, то все сходится.

— А плиту установили в качестве памятного знака? — спросил опять один из монахов.

— Да, вероятно, — пожала плечами Эмилия. — Я, правда, не слышала о такой практике, но почему бы и нет? Давайте еще поищем.

Однако как они ни старались, больше им ничего обнаружить не удалось. Расспросы старика тоже ничего не дали — он только твердил, что его «куколка» отсюда. Старик был явно доволен, что выполнил поручение, завещанное ему предками — передал «послание» вернувшимся белым людям, а больше он ничего не знал.

Часть 11, левая версия ТРИУМФЫ (окончание)

Триумф Этьена

Не было полудня, и Марина еще спала, когда ее разбудил громкий и настойчивый стук в дверь. Сердитая разбуженная Марина, едва набросив халатик, поплелась открывать и обнаружила на лестнице сияющего Этьена.Молодой человек вихрем ворвался в комнату, схватил Марину в охапку, закружил.

— Что случилось? — возмутилась та. — Немедленно поставьте меня на пол. Опять эта ваша дурацкая манера ломиться чуть свет! Здесь, к вашему сведению, приличный дом, а не бордель.

— Марина, ради Бога, не сердитесь, — продолжал сиять Этьен. — Вам простительно не знать, но в бордель в это время дня никто не ломится. Там вы точно в полдень никого разбудить не сможете. У меня такие новости, такие новости!..

— Да уж вам лучше знать, когда надо стучаться в бордель, — Марина, хоть и перестала уже сердиться, не могла упустить случая уколоть своего друга. — Какие новости? Если вы про вчерашнюю заметку, то во-первых, я ее уже видела, а во-вторых, радоваться там нечему.

— Какую заметку? — не понял Этьен. — Я вчера почти не выходил, весь день работал. Что за заметка? — он сдерживался изо всех сил, чтобы не выложить сразу свое откровение.

— Смотрите, — Марина протянула ему газетную вырезку, — из Монпелье переслали.

Этьен уселся поудобнее и стал читать:

В нотариальной коллегии Лангедока
Вчера, 02 ноября 1910 года, на заседании коллегии было рассмотрено состояние дел по так называемому наследству Сен-Клер. Докладчиком выступил член коллегии господин нотариус Риберак.

Господин нотариус Риберак сообщил, что завещание умершего графа де Сен-Клер до сих пор не обнаружено. Это странно, отметил господин нотариус Риберак, потому что он сам в течение трех последних лет неоднократно встречался с покойным и готов подтвердить под присягой, что тот обнаруживал стойкое желание завещать замок, земли и все движимое имущество, принадлежащее роду, потомкам Амариллис, урожденной княжны де Сен-Клер, в замужестве Пикар, единственной дочери графа Эжена де Сен-Клер, которые, как он знал, проживают в Сен-Тибери. Тем не менее господин нотариус Риберак, занимавшийся разбором бумаг покойного, завещания не обнаружил, а вышеупомянутые потомки означенной Амариллис ни к нему, ни в Нотариальную Коллегию не обращались.

В то же время совсем недавно к нему обратился некий Эстебан Насдак, сын Александра Насдака, гражданин Венесуэлы, заявивший, что единственным истинным наследником рода Сен-Клер является он, Эстебан Насдак, о чем господин нотариус Риберак уже должен быть осведомлен. Действительно, четыре недели назад господин нотариус Риберак получил по почте рукописный документ, зарегистрированный им под номером 10-5716-В, который, по манере оформления, являлся завещанием покойного графа де Сен-Клер. Господин нотариус Риберак, тщательно изучив означенный документ, признал его фальшивым, хотя печати на документе и подписи нотариусов вполне могут быть подлинными. Дело в том, объяснил господин нотариус Риберак, что он хорошо знаком с особенностями почерка графа и готов поручиться, что в то время, когда документ 10-5716-В, согласно дате на нем, был составлен, наклон письма и манера написания акцентов, присущие покойному, значительно отличались от тех, что наличествовали в рукописи. Господин нотариус Риберак продемонстрировал Коллегии сам упомянутый документ и некоторые другие собственноручно составленные покойным графом де Сен-Клер в присутствии господина нотариуса Риберака документы, указав на особенности почерка, различие которых привело его к выводу о поддельности так называемого «завещания». Коллегия, изучив документы, согласилась с мнением господина нотариуса Риберака о поддельности документа 10-5716-В.

Господин нотариус Риберак доложил Коллегии, что, поскольку Эстебан Насдак настаивал на подлинном характере документа 10-5716-В, не принимал во внимание аргументов господина нотариуса Риберака, угрожал применить меры физического воздействия, предлагал вознаграждение, господин нотариус Риберак был вынужден вызвать полицию. В настоящее время Эстебан Насдак содержится в тюрьме Монпелье, консул Венесуэлы в Париже извещен о происшедшем.

Таким образом, отметил в заключение господин нотариус Риберак, ввиду отсутствия завещания покойного, он предлагает руководствоваться буквой и духом Геральдического Уложения Французской Республики и в полном соответствии с ним утвердить наследником рода Сен-Клер, с передачей ему и его прямым потомкам графского титула и всего движимого и недвижимого имущества рода, Фредерика де Сен-Клер, старшего из ныне живущих потомков второго сына графа Николя де Сен-Клер по мужской линии (генеалогическое дерево рода Сен-Клер приложено к заключению Коллегии).

По итогам состоявшегося голосования Нотариальная Коллегия Лангедока единогласно поддержала предложение господина нотариуса Риберака. Господину нотариусу Рибераку предложено составить ходатайство в Нотариальную Коллегию Французской Республики об утверждении Фредерика де Сен-Клер наследником рода Сен-Клер.

Ему также поручено снестись с означенным Фредериком де Сен-Клер на предмет ознакомления последнего с его положением. Господин нотариус Риберак сообщил Коллегии, что его предварительные попытки вступить в контакт с Фредериком де Сен-Клер успеха не принесли. Господин де Сен-Клер проживает, согласно сведениям господина нотариуса Риберака, на территории Северо-Американских Соединенных Штатов, но письмо, отправленное на адрес его супруги в г. Бостон, вернулось с пометкой местной почтовой службы о выбытии адресата. Господин нотариус Риберак намерен продолжать поиски Фредерика де Сен-Клер или непосредственных членов его семьи.

Этьен рассмеялся и отбросил газетный лист.

— Что вам в этих Сен-Клерах? Забавно, конечно, как попался этот дурачок Эстебан, но нам-то что?

— Как что? — не поняла Марина. — Наследство Сен-Клеров уплыло за океан. Все наши усилия оказались напрасными.

— Нет, Марина, нет, не напрасными! — Этьен почти кричал. — Наоборот, мы выиграли! Я выиграл, вы выиграли, мы вместе выиграли. Сен-Клеры нам не нужны. У нас приз побогаче. Скоро, совсем скоро, вы сможете нанять Фредерика в швейцары. Хотите иметь швейцаром графа с семисотлетней родословной? Это будет шикарно!

— Объяснитесь, наконец. — Марина смотрела на Этьена с тревогой. Не тронулся ли он?

— Мой рассказ будет долгим, дорогая моя. — Марина отметила обращение «дорогая». — Почитайте сначала вот это. — Он положил перед Мариной тетрадку.

— Что это? — она подняла глаза.

— Это та самая путеводная звезда, ради которой ваш покорный слуга лазил грабить женский монастырь. Там сначала всякая ерунда, не стоит внимания, помните, соблазненная и обманутая гувернантка и ее хахаль, а самое главное в конце. Читайте вот отсюда. — Этьен отлистнул страницу и подвинул тетрадь к Марине.

Марина запахнулась в халат поплотнее и принялась изучать желтые странички.

— Ну и что вы здесь нашли интересного? Пустые истории и глупые сказки. Рыцари, принцессы, теплая вода, светящиеся камни, — вы что, впали в детство?

— Плевать на воду, плевать на камни, плевать на принцесс! На стишки посмотрите:

Жил в нашей деревне отважный Жанно,
Жанно не боялся почти никого.
Однажды с утра, этак часиков в восемь
Он встретил слона на пригорке меж сосен.
Увидев Жанно, слон, как лист, закачался,
И хобот задрав, вниз под горку умчался.
В четыре, уже на обратной дороге,
Жанно повстречались в лесу носороги.
Все стадо, стремительно вытянув шеи,
От страха на запад ушло поскорее.
А в шесть наш герой проходил мимо сада.
Жираф там стоял, обгрызая ограду.
И этот себя пересилить не смог —
Подпрыгнул жираф, и бегом на восток.
И вот наконец он вернулся домой,
Глядит — у калитки индюк молодой.
Мгновенно Жанно липким потом покрылся
И в обморок тут же от страха свалился.
— Ну и там еще про крокодила и бегемота. Понимаете?

— Судя по вашей торжественности, это какой-то важный шифр. Нет, вернее, ключ к шифру. В каждой строфе упомянуто животное, его поза, некая цифра и направление. Правильно?

— Абсолютно. Вы не только красавица, Марина, но и умница. Именно так. Название животного — это число шагов, его поза — направление. Или наоборот, но это не так важно. Выбрать один правильный маршрут из всего двух возможных я сумею.

— Но, Этьен, — Марина в возбуждении решила не замечать шпильку об умнице и красавице, — что же зашифровано этим ключом? Где сам шифр? И при чем тут индюк?

— Про индюка не знаю, позже разберемся. А ответы на остальные вопросы вы найдете в сегодняшней газете. Как удивительно вовремя она пришла!

Триумф Марины

Марина раскрыла «Марсель Матэн».

— Смотрите на третьей странице. Раздел «Французы в колониях». Это про нашу заочную знакомую — бывшую настоятельницу монастыря, откуда родом эта тетрадка. Нет, давайте лучше я вам сам прочту. — Этьен отобрал у Марины газету и, преисполнившись важности, медленно и торжественно стал декламировать:

Как, несомненно, уже известно читателям, достойнейшая представительница нашей церкви, мать Эмилия, снискавшая себе доброе имя и немалую известность как настоятельница монастыря Святой Терезы в Монпелье, получила назначение руководить католической миссией в Западной Африке. Местом миссии было выбрано нижнее течение реки Сенегал…

— Так, это мы все знаем, я пропущу… -

За короткое время мать Эмилия и сотрудники миссии завоевали полное доверие туземного населения… школа и больница… самоотверженный труд…

— Ага, вот здесь, уже ближе к концу:

Каково же было ее удивление, когда местный старожил принес в дар миссии статуэтку Святой Терезы! По словам старика, статуэтка была найдена им в двух днях пути от поселка. Мать Эмилия немедленно организовала экспедицию для обследования места находки…

— Вот храбрая женщина, — вставила Марина.

— Интуиция не подвела достойную монахиню. Экспедиция обнаружила следы миссии, основанной в середине восемнадцатого века легендарной преподобной Филореной. Не удивляйся, читатель, ибо любой вымысел меркнет рядом с правдой. Ведь это та самая мать Филорена, которая, вернувшись во Францию, основала в своем родном Монпелье женский монастырь (он был назван в честь Святой Терезы), а мать Эмилия перед отъездом в Африку служила настоятельницей именно этого монастыря. Вот как замкнулся круг. Чудны дела твои, Господи!..

— Ну, здесь всякие религиозные причитания, а, вот оно:

Найдена каменная плита с полустертой от времени надписью, где упоминается преподобная мать Филорена. На плите можно также совершенно отчетливо разобрать фигурки животных. Фигурки довольно необычные — по каменной поверхности вперемешку разбросаны слоны, жирафы, бегемоты. Жирафы пойманы каменотесом в причудливом танце шей, слоны играют хоботами, бегемоты пугают пастью, машут хвостами крокодилы — мы и сейчас можем ощутить восхищение художника, впервые попавшего в джунгли и саванны Черного Континента.

— А дальше уже идет неинтересная нам ерунда. Теперь поняли? — Этьен победно посмотрел на сидящую напротив Марину. — Это наш шифр. Там, на африканской плите, высечен путь к сокровищам.

Марину уже не надо было подстегивать. Она вся казалась во власти рассказа Этьена, глаза широко открылись, тело подалось вперед (халат слегка разошелся и Этьену стала видна верхняя часть груди).

— Какое сокровище, Этьен? Не мучайте меня, мой друг, рассказывайте до конца!

Этьен с некоторым трудом отвел глаза от соблазнительной картины.

— Смотрите опять в тетрадь. Вот здесь, я подчеркнул, — и он перевернул три странички назад. — Читайте: «И изготовился рыцарь к бою, и вытащил он свой меч с рукояткой в виде распятия и черной жемчужиной в перекрестье». А вот дальше: «О, прекрасная дева, примите от меня сей залог моей любви и верности. И подал ей золотой диск со спиленным краем и отчеканенным ликом Спасителя». Вот еще: «А вы, мой верный рыцарь Гуго, возьмите от меня в подарок эту безделицу, — и подала ему серебряный отпечаток следа босой женской ноги». Говорит это вам что-нибудь?

— Говорит. — Марина побледнела и стала подыматься из кресла. — Я читала не так давно о мече с распятием на рукояти. Ведь это… ведь это… неужели?..

— Да, Марина, да! Это клад тамплиеров. Я отправляюсь немедленно. В Дакаре узнаю, где обосновалась миссия этой матери Эмилии, те укажут мне дорогу к развалинам, а там уже я сам. — Не сдержавшись, Этьен нервно хихикнул. — А вы пока можете поехать на Ривьеру и присмотреть там виллу побольше. Вы не станете возражать, если летний дом у нас будет в Альпах?

Марина помотала головой:

— Я с вами. Мы поедем вместе. Мы вместе прошли всю долгую дорогу, давайте вместе пройдем и ее конец!

Этьен даже оторопел. Он никак не ожидал, что Марина тоже захочет ехать. Может быть, она испугалась, что Этьен ее обманет? И Этьен с жаром принялся описывать опасности путешествия.

Марина его не слышала. На нее внезапно накатил кошмар. Этот кошмар был ее непременным спутником всю последнюю неделю. Он редко являлся днем, но зато исправно посещал ее каждую ночь. В этом кошмаре Марина видела себя лежащей на высоком столе, раздетой, укрытой простыней, с широко раздвинутыми и согнутыми в коленях ногами. Все залито ярким электрическим светом, воняет аптекой. У ее ног стоит мужчина в белом халате. Лица мужчины не видно, он обращен к ней спиной. Но вот он оборачивается, Марина видит застегнутый до верха халат, шапочку, но лица нет, вместо лица невыразительный плоский круг. Мужчина держит руки задранными вверх, он пытается поудобнее натянуть на руки перчатки. Вот он закончил с перчатками, поворачивает к ней диск лица, протягивает руку, берется за простыню, сейчас он ее сдернет… и тут чувства Марины тонут в тяжелом тумане… Это было последнее, что она видела тогда перед тем, как наплыл наркоз.

Усилием воли женщина отбросила наваждение, вернулась разумом в комнату, вернулась к Этьену, газете, тетрадке, кладу. «И ничего уже нельзя вернуть… Непременно надо ехать. Бросить здесь все. Никогда сюда не возвращаться. Может быть, тогда отпустит».

— Этьен, не спорьте, это решено, мы едем вместе. Дайте мне всего один день, завтра я буду готова. А пока замолчите и идите сюда, я вас поцелую.

Марина встала. Халатик удачно распахнулся и когда Этьен, сделав шаг навстречу, протянул руки, то махровая тряпица не могла ему помешать обнять женщину, которая теперь, он чувствовал, принадлежала ему безраздельно.

Зови меня Амариллис

Лекционный театр в Коллеж де Франс был полон. Нижний ярус, куда пускали только по платным билетам, заполняла публика приличная. Первые ряды занимали члены Правления — географы, геологи, путешественники — цвет французской науки. Здесь же были капитан и офицеры с «Фламинго», семьи Франсуа де Нартена и Жан-Поля Круво — единственных выживших членов команды «Пеликана». Сами Франсуа и Жан-Поль сидели за столом на сцене. Рядом с ними были председатель Общества, его секретарь, Леон Клодель, и важный адмирал из Министерства. Бернар Латон отсутствовал — его возвращение из Сенегала задерживалось, в своих телеграммах он сообщал об обнаружении любопытной геологической формации и нескольких новых минералах. Один из них он хотел назвать нартенитом.

Остальные места были заполняли корреспонденты, фотографы и просто любопытствующая публика побогаче. Верхние ряды амфитеатра (туда вход был свободным) были занят публикой победнее, среди нее преобладали студенты.

Мими, розовая от гордости за отца, сидела во втором ряду напротив сцены, рядом с матерью и Бенито. Серж и Филипп Терели помещались в нескольких рядах сзади. И это было важной причиной, почему Мими не могла сосредоточиться на папином выступлении и на тех знаменитостях, которые сидели перед нею. Ей было просто необходимо оглядываться назад, бросать взгляд на Сержа (и встречать каждый раз ответный взгляд его серых глаз). Слишком часто оглядываться было все-таки нельзя, получилось бы, что она вертится. Мими изо всех сил старалась выглядеть солидно, изображать дочь капитана-героя, но получалось не очень удачно — шея вдруг решила, что она здесь главнее всех и что ей удобнее пребывать в вывернутом положении.

Сегодня утром, пока Франсуа отчитывался в Министерстве и Правлении Общества, Патрисия с Бенито поехали по магазинам, а Мими отказалась. Девушка заявила, что столичные наряды могут подождать, она лучше погуляет по городу. Она не вертихвостка какая-нибудь, зачем ей ОЧЕНЬ много нарядов? Мими и так была в новом платье и новом плаще: купили вчера — почти рядом с вокзалом на бульваре обнаружился симпатичный магазин модной одежды. Управляющий, мсье Арман, представительный мужчина, отослал всех своих продавщиц и взялся обслужить их сам. Получилось даже немножко смешно. Сначала купили обновки для Мими, а потом, когда в примерочную удалилась Патрисия, девушка не удержалась от шалости и портновским мелком пририсовала безликому манекену рот, нос и глазки. А Бенито заметил и важно погрозил племяннице пальчиком.

Накупив обновок, компания заглянула в ювелирную лавочку. Заглянула в общем-то по просьбе Мими, но Патрисия не возражала, а на протесты Бенито они просто не стали обращать внимания.

Сразу следом за ними в магазин вошел приличный среднего роста господин лет 40, в элегантном темно-коричневом костюме. Он проследовал прямо к стеллажу с кольцами и глубоко задумался. Наконец он оглянулся и, не увидев продавца, обратился к Мими.

— Прошу прощения, мадмуазель, как вы думаете, подойдет этот перстень для девушки вашего возраста? — и он указал на кольцо с большим сапфиром.

— О, нет, мсье, это слишком громоздко для девушки. Это для дамы средних лет! — отвечала Мими. — Для девушки нужно что-то поизящнее. А какие у нее волосы?

— Волосы? — удивился Гастон Лекруа (а это был он). — Волосы… Рыжие у нее волосы. Такие, знаете, медные.

— Тогда вот это. — И она указала господину на колечко в виде переплетенных рук, которые держали оправу с плоским камнем светло-коричневого цвета, усеянным золотыми искорками. — А здесь, на камне, можно попросить вырезать инициалы! Говорят, такие камни приносят удачу.

— Удачу? — усмехнулся Гастон. — Удача нам не помешает. Я возьму это колечко. Спасибо, мадмуазель, весьма признателен за совет. Уверен, что Дениз понравится!

И он раскланялся и отбыл. А Мими долго не могла растолковать соскучившемуся среди «побрякушек» Бенито, почему упоминание рыжеволосой Дениз так ее взволновало.

Но это все было вчера. А сегодня, оставшись одна, Мими отправилась, куда ноги поведут. Ноги повели ее прямиком к Эколь Нормаль. Телеграмма Сержу была отправлена еще перед отъездом, а вчера вечером они по телефону условились встретиться в скверике неподалеку от Школы. Мими пришла первая и у нее было время немного отдышаться от быстрой ходьбы и новых для нее парижских впечатлений. Серж примчался через три минуты и с ходу стал оправдываться, что профессор задержал группу после лекции, убежать было совершенно неприлично, он при первой возможности… А Мими просто слушала звук его голоса, смотрела в серые глаза и ждала, когда он догадается взять ее за руку.

Через полчаса Сержу опять надо было убегать на занятия. Перед расставанием Серж обнял ее, хотел поцеловать в губы… Мими с усилием отстранилась. Серж растерялся:

— Мими, я что-нибудь не так сделал? Извините меня…

Девушка закрыла ему рот ладонью:

— Не надо Мими. Зови меня Амариллис. — И губы ее открылись навстречу поцелую.

Триумф Франсуа

Франсуа закончил свой доклад и сел обратно за стол. Жан-Поль пожал ему руку, одобрительно кивнул. Настал час газетчиков: ответы на вопросы из публики.

Широкую публику и господ журналистов не очень интересовали красоты Полинезии и особенности навигации между рифов и атоллов. Зато Африка! Африканские приключения вызвали множество вопросов.

— Капитан, как вам понравились африканские красотки?

— Мне было не до них. Шляпки, на мой вкус, несколько тяжеловаты. Парижские фасоны мне кажутся более привлекательными.

— Капитан, вы рассказывали о своей болезни и чудодейственном африканском лекарстве. Что вы еще узнали о целебном действии теплых камней?

— Я уверен, господа, что так называемые «теплые камни» и «светящаяся вода» сослужат хорошую службу нашей науке. По совету моего молодого друга (Франсуа показал на Сержа; у Мими появился законный повод лишний раз обернуться) камни и остаток воды мы, я и мой помощник, лейтенант Круво (Жан-Поль кивнул), передали в Институт Радия в распоряжение мадам Кюри.

— Капитан де Нартен, каковы ваши и вашего помощника дальнейшие планы? Опять в плавание?

Поднялся сидевший за столом адмирал:

— Лейтенант Круво уже получил назначение с повышением в Атлантическую эскадру. Капитан де Нартен попросил отпуск для приведения в порядок личных дел, и этот отпуск решением Министерства ему предоставлен. За время отпуска мы определим место дальнейшей службы капитана де Нартена. Будет ли это назначение на боевой корабль или служба в нашем центральном аппарате, я пока сказать не могу.

Аудитория вежливо поаплодировала адмиралу.

— Капитан, как вы объясните, что из команды «Пеликана» в живых остались только двое старших офицеров?

— Я объяснял… Я говорил уже, что был шторм и нас смыло… Но я готов повторять еще и еще: вся команда вела себя героически! Я глубоко скорблю о судьбе погибших членов команды «Пеликана». Я приношу свои глубочайшие соболезнования семье погибшего в шторме моего младшего помощника Мориса Симара. Его отец сейчас здесь, в этом зале.

В углу зала поднялся мужчина. Ему похлопали. Франсуа продолжал:

— Семьи всех погибших моряков получат пенсии от Министерства. Я предлагаю организовать еще и национальную подписку в фонд семей погибших.

По аудитории пронесся одобрительный гул.

— Капитан де Нартен внес совершенно правильное предложение, — добавил адмирал. — А мы в Министерстве рассмотрим вопрос о сооружении мемориала погибшему «Пеликану» и его героической команде.

И зал взорвался аплодисментами.

Но вопросы капитану продолжались:

— Известно ли вам местопребывание Гюнтера Треплица?

— Нет, неизвестно. Этот германский проходимец бесследно скрылся.

Поднялся секретарь Общества Клодель:

— Господа, я уполномочен заявить, что Географическое общество возбуждает судебный иск против Гюнтера Треплица. Мы обвиняем его в подделке документов, незаконном вмешательстве в работу, осуществлявшуюся по приказу Правительства, нанесении крупного материального ущерба Французской Республике.

Аудитория загудела.

Встал адмирал:

— Я со своей стороны хочу подчеркнуть, что никакие происки иностранных авантюристов не смогли и не могут подорвать патриотический дух французских военных моряков. Присутствующий здесь героический капитан де Нартен — живое тому свидетельство!

«Да здравствует де Нартен — капитан французов!» — закричал голос с задних рядов. Передние подхватили возглас, толпа вскочила на ноги, загудела. «Ура! Ура де Нартену! Да здравствует Франция!»

Публика с галерки уже бежала вниз. Франсуа подхватили на руки, понесли по проходу, через вестибюль, на улицу, откуда-то появились огни… И вот уже не толпа, но демонстрация, факельное шествие стремилось по широкой улице, направляясь к набережной. Кресло с Франсуа все так же несли впереди на руках. Жан-Поль, Серж и Филипп Терели шли рядом, Патрисия и Мими были оттерты людским потоком, они, стараясь только не отстать от толпы, бежали следом.

«Да здравствует Франция! Да здравствует капитан де Нартен!» — эти лозунги поминутно срывались с уст и возбуждение не спадало.

Если бы Патрисия смогла забежать вперед и взглянуть на мужа, то к своему удивлению она не смогла бы увидеть бы торжества на его лице в этот миг триумфа. Но о причине, не позволяющей Франсуа торжествовать, знали только его верный помощник и хороший друг.

Часть 11, правая версия ОБРЕТЕНИЯ И ПОТЕРИ (окончание)

Зола и пепел

Этьен опять и опять перечитывал тетрадку, доставшуюся им с Николя в монастыре. Николя тогда очень увлекся дневником некоей Кларинды, который обнаружился в тетрадке, в ее начальных страницах. Но Этьен-то сразу понял, что самое ценное — в конце. Желтые хрупкие страницы, им было не меньше ста лет, хранили странные истории и легенды. Про волшебные цветы, светящиеся камни, животворную воду, чудных зверей и птиц. Но самое главное, что там было, что отрывками встречалось внутри сказок, но выглядело там каким-то внешним, посторонним, словно пришедшим снаружи, было перечисление старинных монет, талисманов и золотых слитков. О, эти талисманы! Их описание отдавалось в душе Этьена дивной музыкой и ангельским пением.

Вот отважный рыцарь выходит на битву с драконом и обнажает «меч с рукояткой в виде распятия и черной жемчужиной в перекрестье». Он спасает от верной смерти прекрасную девушку и дарит ей «золотой диск со спиленным краем и отчеканенным ликом Спасителя». А девушка дает ему взамен «серебряный отпечаток следа босой женской ноги». И меч, и диск, и серебряная отливка — о-ля-ля, это же все предметы из пропавшего клада Жака де Моле. Меч с эфесом-распятием — согласно Генриху Треплицу он принадлежал самому Гуго де Шалону. Отпечаток следа — это подарок от гроссмейстера госпитальеров, он упоминается в материалах процесса. А золотой диск со спиленным краем! Тогда ищейки Филиппа Красивого специально искали диск, обнаружение чеканки с лицом Христа позволило бы подкрепить обвинение верхушки тамплиеров в святотатстве.

Эти страницы Этьен никогда и никому не показывал. О них не знали ни Марина, ни Николя. Пусть они думают, что их цель — дорваться до наследства Сен-Клеров. А истинная цель — вот она: исчезнувший клад тамплиеров. Те записи, что Этьен держал в руках, наверняка сделаны кем-то из потомков Жоакина ди Корвальо. Кем? Какая разница! Жоакин, девяностолетний, лежащий в кресле и укутанный пледом, диктует воспоминания своему правнуку. Или правнучке. Может быть, даже той самой сбежавшей Амариллис. Неважно, кем написано. Главное — есть достоверное описание клада. Этот клад видели португальские купцы, видели в Африке и видели в середине 18-го века. Всего-то сто пятьдесят лет назад. Четыре поколения. Рукой подать.

Но где видели? Экспедиция тамплиеров, если и добралась до Африки, то наверняка укрыла сокровище на побережье. А вот португальцы, если нашли клад, могли перенести его куда угодно. В глубь джунглей. В Европу. В Бразилию. В Индию. Куда же?!

Эта загадка сжигала мозг Этьена последние недели. Отъезд Николя, отъезд Марины, бытовая неустроенность последних дней — все это проходило мимо сознания. Где? Где?!

На этот вопрос записи в тетрадке не давали ответа. Словно издеваясь над Этьеном, желтые страницы содержали вперемешку со сказками, камнями и цветами ключ к какому-то шифру. Глупые детские стишки, никакого смысла:

Жил в нашей деревне отважный Жанно,
Жанно не боялся почти никого.
Однажды с утра, этак часиков в восемь
Он встретил слона на пригорке меж сосен.
Увидев Жанно, слон, как лист, закачался,
И хобот задрав, вниз под горку умчался.
К полудню Жанно у ручья проходил,
Вдруг видит — плывет по ручью крокодил.
Раскрыл крокодил свою пасть от испуга,
И даром не медля, отправился к югу.
В час дня уж добрался Жанно до болота
И там повстречал, как назло, бегемота.
Представьте, он тоже Жанно испугался,
Нос в землю уткнул, и на север подался…
А еще жирафы, носороги, индюки и тому подобная абракадабра. Что из нее можно извлечь? Явно зашифрованы направления и расстояния. Но где, откуда? Ведь самого шифра нет. А может быть, есть? Может быть, он тоже запрятан где-то в глубине всех этих бабушкиных сказок, как запрятаны там описания предметов клада? Взять из каждой истории по несколько слов, расположить по особой системе…

Этьен не знал и не мог знать, что ответ на его вопросы был совсем рядом с ним — в жандармерии Монпелье. Этот ответ приехал вместе с бывшим управляющим венесуэльской плантации Эстебаном. В отчаянной попытке спасти свое Сен-Клеровское наследство тот бросился в Европу, явился к душеприказчику покойного графа де Сен-Клер достопочтенному господину Рибераку, местному нотариусу, устроил скандал, потрясал «завещанием» графа (на самом деле написанным старшим Насдаком), требовал признания себя единственным наследником, сулил взятку… Риберак сначала терпеливо объяснял своему беспокойному посетителю, что завещание почти наверняка является подделкой, что почерк якобы графа на самом деле принадлежит не ему, но видя, что попытки его тщетны, и что визитер становится все более возбужденным, наконец, опасаясь за свою жизнь, вызвал полицию. Эстебан продолжал настаивать, ругался на своем дурном французском, полез драться и был усмирен только прибывшим нарядом жандармов. И теперь бумаги, пролежавшие Бог весть сколько лет за портретом Амариллис Сен-Клер-ди Карвальо, и изъятые оттуда Эстебаном, валялись в картонной коробке на полке полицейского архива и ожидали выяснения дела.

Наследником рода Сен-Клер тем временем был признан Фредерик де Сен-Клер. Фредерик о своем наследстве не знал, его американский адрес никому не был известен достоверно.

Этьен снова и снова вчитывался в легенды, стишки и явные небылицы. Уже два дня он не спал, ничего не ел, не выходил на улицу. Да и куда идти? Никого из близких душ рядом не осталось. Почему уехала Марина? Она смогла бы лучше разобраться в старинной тетрадке. Если писала действительно Амариллис… женщина всегда лучше поймет другую женщину. Но не с кем посоветоваться. Нет Марины. Уехала. Бросила его. Не поверила.

Один шаг остался до разгадки. Один шаг до великой находки, один шаг до беспечной безбедной роскошной жизни, где нет несбыточных желаний, а есть некупленные. А она уехала. И он теперь один.

Как понять, как узнать, где сам шифр? Этьен вскочил, глаза его горели, виски сжимала многочасовая мигрень. Кому нужен этот прах? Камни, слоны с задранным хоботом, диск со спиленным краем? Давно заржавели и рассыпались в прах тамплиерские сундуки. Подземные потоки растащили красивые блестящие камушки, чернокожие малыши играют желтыми кружками со стертыми профилями давно умерших и истлевших королей. Труха, одна труха!

«Будь оно все проклято!» Тетрадка полетела в огонь. Каминное пламя приняло добычу и весело полыхнуло в ответ. Этьен схватил сюртук, шляпу и выбежал из квартиры.

На следующее утро он вернулся, сытый, подстриженный, надушенный, поигрывая свернутой в трубочку последней газетой. Что же нам предлагают? Мюзик-холл, оперетта, новый ресторан?

С третьей полосы, рубрика «Французы в колониях», ему в глаза бросился репортаж из Сенегала. В репортаже он увидел знакомое имя. Монахиня, которая раньше руководила женским монастырем в Монпелье (это же тетушка друга Николя!), а с недавних пор самоотверженно трудится в новооткрытой католической миссии, благодаря бескорыстной помощи туземцев нашла место, где в середине позапрошлого века находилась миссия-предшественница. Как любопытный, но совершенно закономерный факт, журналист отмечал, что той, старинной миссией управляла преподобная мать Филорена, которая позже, возвратившись из Африки, на найденное в окрестностях миссии золото основала женский монастырь, где, уже в наше время, настоятельницей стала мать Эмилия, которая и нашла миссию матери Филорены.

На месте поселения преподобной Филорены, писалось в статье, найдена старинная плита с полустертой, едва читаемой надписью. На плите также можно разобрать неплохо сохранившиеся фигурки животных. Фигурки необычные — слоны, то с задранными, то с опущенными хоботами, танцующие жирафы, бегемоты с разинутыми пастями, прыгающие антилопы, машущие хвостами крокодилы. Должно быть, рассуждал журналист, каменотес впервые попал в Африку и был ошеломлен богатством животного мира и природой континента.

Где-то Этьену уже попадались такие фигурки. Слоны, жирафы, бегемоты… В тетрадке из монастыря! Где она? Этьен бросился к погасшему камину, схватил кочергу…

Ничего! Ничего, кроме золы и пепла.

Парижские дела

Дни шли, забастовка длилась, а деньги Мими, отложенные на билет, таяли с пугающей быстротой. Все время, пока Дениз работала в магазине, Мими проводила на набережных и площадях, где собирались художники. Она прихватывала альбомчик и карандаши, пару бутербродов в промасленной бумаге, которые завертывала ей добрейшая тетушка Мадлон, и отправлялась туда, куда влекла ее неведомая сила: наблюдать, как на холстах, картоне и простой бумаге возникают пейзажи и портреты, как по-разному рисуют одну и ту же улицу или площадь разные живописцы, как только что плоский и бледный набросок внезапно оживлялся светом, приобретал объем и глубину и наполнялся жизнью…

Это была постоянная и каждый раз новая сказка. И как ей хотелось тоже научиться переносить на холст и картон и блики солнца на мостовой, и лиловые тени, и движение экипажей, и бег облаков. Она и сама пробовала, делала наброски, экономя бумагу, стирая и исправляя. Иногда удавалось заработать, рисуя портреты прохожих — Мими уже заметила, что выгоднее всего было предлагать рисовать портреты прогуливающихся парочек — кавалеры не хотели показаться скупыми, да и хотелось влюбленным получить их первый общий портрет. И она старалась как покрасивее, делая обоих веселыми, даму — прекрасной, а кавалера — мужественным, хотя и понимала, что рисуй она для себя — изобразила бы их совсем иначе.

Но ведь нужны были деньги на билет — говорили, что забастовка железнодорожников кончилась, через день-два наплыв желающих уехать схлынет и можно будет спокойно отправляться домой. Домой!.. Дом казался ей каким-то совсем другим миром, домой и тянуло, и в то же время было немного не по себе — как она будет обходиться без шумной, бестолковой парижской суеты, без восхитительного чувства самостоятельности и свободы?..

Как-то Мими набрасывала пресмешного рыжего мальчишку, торговавшего грушами вразнос — его медные волосы и веснушки так забавно гармонировали с теплыми желтыми грушами, тоже покрытыми мелкими точечками, и с плетеной соломенной корзиной. Она так увлеклась, что не заметила полноватого господина средних лет, который давно и пристально наблюдал за ней.

Но вот солнце склонилось к закату, освещение изменилось, и Мими принялась складывать карандаши. Листы из альбома свалились на тротуар, господин подскочил и услужливо подобрал их.

— Благодарю, — сказала Мими и собралась уходить.

— Простите, мадмуазель… Не сочтите за навязчивость, но я наблюдал, как вы рисуете, и должен заметить, что этот мальчишка и его фрукты получились у вас просто отлично!

— Спасибо, вы очень любезны. Однако мне пора.

— Секундочку, только одну секунду! У меня есть к вам предложение, абсолютно деловое, — заторопился толстячок. — Дело в том, что я собираюсь открыть овощную лавку. Совсем недалеко отсюда. Меня зовут Плюмa, лавочник Плюма. Позвольте, я подержу? — он потянулся за альбомом, но Мими отвела руку. — И мне очень нужна реклама. Понимаете, вывеска. Картинка красивых фруктов.

— Но я не умею рисовать вывески! — оскорбилась Мими.

— Не торопитесь, мадмуазель… Я не хотел вас обидеть. Но… дело в том, что я — человек с изысканным вкусом. Я не хочу стандартную аляповатую вывеску. Я хочу поместить в витрине рисунок, картину… Купить картину знаменитого художника мне, увы, не по карману — я небогат, к тому же обременен детьми и больной женой. А вы могли бы нарисовать мне симпатичную картину, натюрморт за сходную цену… скажем, двести франков, и все же это была бы Картина, авторская работа, а не вывеска маляра!..

Двести франков! Это решило бы проблему билета, — подумала Мими. А… Может быть, и вправду это хорошее предложение? За пару дней она нарисует ему натюрморт, и ей не придется брать у Дениз деньги, заработанные ой каким нелегким трудом!

— Но я, право, не знаю… Справлюсь ли? Я никогда не рисовала больших картин… И у меня нет такого большого листа…

— У меня совсем небольшая витрина, — заторопился Плюма. — Картон мы купим, какой вы скажете. Вам нужно осмотреться на месте, прикинуть, как и что… Так вы согласны? Правда, согласны? Так давайте сейчас же и посмотрим на витрину, а завтра я куплю картон и краски, и начнем!

— Но мне пора… Может быть, завтра?

— А это недалеко! Совсем рядом, за углом! Зачем откладывать? Без вывески я не хочу открываться, а каждый лишний день — это убыток, испорченные фрукты и недостаток средств на моих милых деточек! Прошу, прошу, мадмуазель… как ваше имя?

— Эмилия.

— Эмилия, прекрасное имя, Эмилия! Так звали мою покойную матушку!.. — толстяк утер слезу, одновременно оттесняя Мими в переулок, с преувеличенной любезностью порхая вокруг нее и держа руки бочонком. Его глазки, похожие на прованские маслины, бегали по сторонам. «Какой болтливый, — подумала Мими. — Ну что ж, зато двести франков! Надо попробовать».

Они прошли переулок, потом еще один. Мими уже не очень понимала, где они. «Уже совсем близко, вот скоро придем», — слащаво лепетал толстячок, становясь все более липким, и то пытался взять Мими за руку, то забегал вперед, то отставал, оглядываясь.

— Мими! Что вы здесь делаете?

Навстречу шел Клод. Вид у него был обрадованный и в то же время озабоченный.

— Здравствуйте, Клод! Как хорошо, что я вас встретила! — обрадовалась Мими. Клод непременно поможет ей!

— Я договорилась насчет работы, нарисовать натюрморт… Вот мсье Плю… — она обернулась к лавочнику, но… того и след простыл! Он нырнул куда-то в узкий проулок и испарился, не попрощавшись!

— Вот странный тип! — удивилась Мими. — Только что он уверял, что ему позарез нужна вывеска, прямо завтра… Похоже, вы напугали его! Жаль — он обещал заплатить целых двести франков!

Клод смотрел на нее со смешанным чувством жалости и облегчения. Как объяснить этой несмышленой девушке, чего на самом деле хотел мнимый лавочник? Просто счастье, что он встретил ее! Надо будет поговорить с Дениз… Вот Дениз, после ее неприятного опыта с Аристидом, уже не была бы такой доверчивой, нужно, чтобы она растолковала Мими — нельзя никуда ходить с незнакомцами, да еще в сумерках, и в такие закоулки!.. Но сам он заговорить об этом с Мими стеснялся.

— Не жалейте, милая Мими. Я знаю этого типа. Он… э… нечестный человек, и наверное хотел вас обмануть, так что двести франков вы все равно бы не получили. Если вам нужны деньги, я устрою вас в мастерскую своего приятеля, портретной натурщицей. Это совершенно порядочный человек, вы сможете подработать и заодно поучиться у него.

— О, спасибо, это было бы отлично! — воскликнула Мими, в душе все же немного жалея, что заказ лавочника оказался пустышкой.

— Скоро Дениз заканчивает работу, не хотите ли прогуляться до ателье — мы бы встретили ее и вместе пошли домой? — предложил Клод.

— Конечно, пойдемте.

И они пошли по синеющим улицам и бульварам, разговаривая о живописи, тонах, тенях, перспективах и колоритах. Вернее, говорил Клод. Рассказывал и о своей будущей выставке — опасениях, надеждах… А Мими слушала и впитывала, как губка.

А вот и ателье. Дениз и в самом деле скоро вышла и обрадовалась, увидев Мими и Клода. Она с наслаждением расправляла плечи, уставшие за день от сидения в согбенном состоянии, вдыхала прохладный вечерний воздух с запахом опавших листьев и радовалась жизни.

— Дорогая, вы не забыли про объявление в газете? Сегодня я заходил к адвокату, пытался разузнать, как и что. Но он был непоколебим: никаких сведений никому, кроме мадмуазель Каркассонн, и то после предъявления метрического свидетельства! У вас есть метрика?

— Нет, — растерялась Дениз. — Откуда? Она осталась у тетки, ведь я сбежала совершенно неожиданно… Как же быть?

— Да, это задача. А вы не можете потребовать у нее метрику? Ведь она нам понадобится и для заключения брака!

— Не знаю, не хотелось бы… — погрустнела Дениз. — Будет скандал… Тетка станет кричать и призывать деву Марию, а метрику может и не дать. Что же нам делать?

— Есть еще один выход. Вы можете заявить в мэрию Монпелье, что утеряли метрику. Там справятся в архивных книгах, что есть такая запись о вашем рождении, и выдадут копию.

— Но для этого мне надо поехать туда! А как же работа? Вряд ли мсье Арман будет доволен, если я, едва успев начать работать, стану отпрашиваться, да еще так надолго… Ведь венчаться нам еще не скоро… — она засмущалась.

— А может быть, сначала написать письмо этим сестрам… сестрам… как их, Дениз?

— Мальвине и Опунции? Да, это можно. Они добрые старушки, пожалуй, если попросить их не говорить тетке обо мне, то можно.

Так и порешили.

Клод в самом деле устроил Мими натурщицей к своему приятелю Симону. Несколько дней она прилежно позировала ему, стараясь не дышать, а потом с робким восхищением смотрела, как на холсте возникает ее головка. Слегка испуганная, с широко раскрытыми глазами, девушка сидела у окна, залитая осенним солнцем.

Мими была внове манера письма Симона — он как бы собирал картину из мелких точечек, так что вблизи она скорее напоминала рой золотых и синих мошек, но стоило отойти — и появлялся объем и свет. Симон рассуждал, что важнее не способ письма, а психология! Что настоящий художник — вовсе не тот, кто умеет рисовать «похоже», а тот, кто умеет схватить настроение, раскрыть характер, сказать что-то новое:

— Похоже — это для вашего приятеля из бакалеи!

Мими грустно вздыхала. Ей очень хотелось стать настоящей художницей. Рисовать похоже она умеет! И точечками тоже непременно попробует! А вот сказать что-то новое, проникнуть в душу — сможет ли она?

Тем не менее, она пыталась узнать все: и как грунтовать холст, и как растирать краски, и про дополнительные цвета, и как организовывать пространство в картине. Она впервые слышала все это, а после этих бесед снова шла набульвары и смотрела на картины уже новыми глазами. И видела там намного больше, чем раньше! А через пять дней Симон торжественно вручил ей 50 франков, 25 из которых он тайно получил от Клода. Проблема билета была решена!

Теперь вечерами, сидя под платанами на бульварах или у дешевых кафе на набережной Сены, Клод и Дениз планировали, как потратят деньги. Надо купить квартирку, ведь плата за наем — сущее разорение!

— Можно приобрести много хороших холстов и красок, — радовалась Дениз, — можно отказаться от денежных, но неинтересных для художника заказов!

— Нет, — возражал Клод. — Сначала надо купить вам шубку и всякие принадлежности для хозяйства, а может быть, даже и нанять прислугу, чтобы занималась кухней и уборкой. Не хочу, чтобы у моей жены были обветренные и загрубелые от стирки руки! Да и работу в ателье тоже можно оставить.

— Ни за что, — не соглашалась Дениз. — Я не хочу сидеть дома. Не всегда я буду обметывать петли — я хочу проектировать фасоны, придумывать фантастические туалеты и шляпки! А лучшая школа — это работа.

Одним словом, планов было множество, один другого практичнее. Но как-то вечером, сидя в мастерской за кофе, они перелистывали иллюстрированный журнал, и среди рекламы увидели невыносимо синий клочок моря, склоненные пальмы на желтом песке и оранжевых женщин в странных волосатых юбочках и с веночками на головах:

Таити!

Бюро путешествий предлагало круиз на Таити! Дениз случайно глянула в глаза Клода, и вопрос, как потратить деньги, для нее решился быстро и просто.

Осенние хлопоты

Мальвина уже устала лущить орехи, в изобилии созревшие в этом году на их единственном дереве, росшем позади домика. Однако, согреваемая мыслью о печенье и тортах, которые можно будет испечь в зимнюю пору, продолжала аккуратно раскалывать скорлупу и отделять сочные ядра. За треском орехокола (тот был сделан похожим на смешного щелкунчика) она не расслышала стук молоточка возле калитки.

— Стучат, Мальвина! — крикнула сверху Опунция. — Открой, пожалуйста, у меня все руки в нафталине!

Опунция вытаскивала из сундука в спальне их зимние салопы. Мальвина отерла руки передником и вышла — стучал почтальон.

— Опунция, нам письмо! — воскликнула она, врываясь в гостиную так скоро, как это позволял ей возраст и округлости. — От Дениз!

Сухощавая Опунция мигом побросала салопы и, отряхаясь от нафталина, сбежала вниз.

— Читай! — Мальвина сунула ей письмо и очки. И сестры, заперев двери, чтобы ничто не могло их отвлечь, взялись читать.

Дениз подробно описывала свои приключения, обойдя, однако, молчанием сомнительный момент представления ее Гастону — «Аристид оказался неискренним человеком, и мы расстались», — писала она. А дальше все было изложено достаточно близко к истине: Люсиль, виноградник, Клод, Тибо, встреча с Мими, Париж и ателье Армана. Заканчивалось все вопросом о наследстве и просьбой не говорить ничего тетке. Мальвина слушала, затаив дыхание.

— Подумать, какое счастье, дорогая сестрица! — прослезилась она, когда письмо было дочитано. — Нашлась наша девочка, и у нее все в порядке! Встретила хорошего человека, работает! Да еще по нашему делу — в ателье! У нее талант, я всегда это говорила!

— Художник… — скептически хмыкнула Опунция. — Кто их знает, художников. Богема! — Она покосилась на Мальвину. — Не попался бы тоже… неискренний. Девочка молоденькая, где ей разобрать. А теперь, если узнают о наследстве… Надо ехать.

— Куда? — поразилась Мальвина.

— В Париж, конечно. Надо познакомиться с женихом, посмотреть, что за квартира, где девочка живет, да и с мсье Арманом побеседовать, чтобы знал, что Дениз — не подкидыш какой, а из хорошей семьи. Завтра я поеду в мэрию и возьму копию метрики, а в понедельник отправлюсь в Париж. И если этот ее художник в самом деле приличный молодой человек с серьезными намерениями, то отдам им акции и завещание. Собери мне саквояж.

— Я с тобой! — возбудилась Мальвина. — И я поеду!

— А куры? Кто присмотрит за ними? — строго вопросила Опунция. И Мальвина, вздохнув, согласилась остаться.

В больнице и в редакции

В больницу Франсуа пошел сам, с самого утра, еще до захода в министерство. Мориса в палате не было, в кресле у окна дремал мужчина.

— Жерар!

— Франсуа! Как я рад тебя видеть, старина! Наслышан о твоих приключениях! — поднялся Жерар ему навстречу. Мужчины обнялись.

— Давно ты здесь, Жерар? Где Морис?

— Три дня уже. Нас известили телеграммой, что Морис нашелся в какой-то южной больнице и будет переведен сюда, в Париж. Я сразу примчался. Ведь целых полгода прошло после его пропажи, мы с Жерар-Мишелем стали уже отчаиваться.

Запахнувшись в больничный халат, вошел Морис. Увидев Франсуа, он вытянулся, попытался отрапортовать, запутался…

— Извините, капитан, я без мундира, не могу вам честь отдать.

— О чем вы, Морис? Какой рапорт, какая честь? Я страшно рад видеть вас живым и невредимым. Я не виделся с вашим врачом, но сестра милосердия утверждает, что вы в добром здравии, память практически полностью вернулась и вообще вы — полный молодец.

— Капитан, я помню почти все. Только последний месяц перед гибелью «Пеликана» никак не могу вспомнить. У меня как будто шлагбаум в мозгах стоит. В газете написано, что был шторм, но я не помню…

— Это не страшно, Морис. Я вам все расскажу. И про шторм, и где кто из команды стоял. Не мучайте себя зря. Вы сегодня будете на моем выступлении в Коллеж де Франс? Жан-Поля там тоже увидите. Приходите оба, господа, я попрошу о билетах для вас.

Он помолчал немного, словно собираясь с мыслями, и приступил к главному для себя вопросу:

— Морис, в газетной статье о вас был рисунок. Вы помните, кто его рисовал?

Молодой моряк посерьезнел. Он взял папку, лежавшую на тумбочке, и вынул из нее рисунок, который Франсуа сразу узнал. Рисунок Морис хранил у себя с тех самых пор, как взял его из рук Живерни.

— Вы про этот рисунок, капитан? — И Морис нежно погладил поверхность бумаги. — Конечно, помню. Никогда не забуду. Это был ангел. Ко мне в больницу приходил прекрасный ангел.

— Ангел была черноволосая и чуть смугловатая девушка шестнадцати лет?

— Да. А откуда вы знаете? Девушка обещала помочь мне и помогла. Она прислала журналиста, журналист сделал так, что ко мне начала возвращаться память…

— Знаете ли вы, где сейчас этот ангел? Мне срочно необходимо видеть эту девушку. Она — моя дочь!

Морис остолбенел.

— Она — ваша дочь? Какое счастье! Значит, я смогу еще раз увидеть ее! Где она, капитан? Она с вами?

— К сожалению, нет. Она пропала и мы ищем ее. Вы знаете, где можно ее найти?

— Не знаю, капитан. Очень хотел бы знать, но не знаю. Журналист может знать. Вы уже говорили с Живерни?

— С этим вашим Живерни как раз сейчас должны говорить моя жена и ее брат. Надеюсь, что они будут удачливее меня. А теперь мне пора, господа. Увижу вас обоих вечером.

Расстроенный неудачей Франсуа отправился докладывать в Министерство Флота.

Патрисия и Бенито и впрямь оказались удачливее. Когда они явились в редакцию «Пари-матч», то Живерни отыскался и выбежал к ним уже через три минуты. Казалось, что имя де Нартен открывало любые двери.

— Мадам, мсье, — поприветствовал их журналист. — Я чрезвычайно польщен вашим приходом. Чем я могу быть вам полезен?

— Мсье Живерни, я — жена капитана де Нартена, а это — мой брат, Бенито дель Торрес. Мы не так давно прочли вашу замечательную статью о беспамятном моряке в небольшой провинциальной больнице. Вы не могли бы нам рассказать, откуда к вам попали сведения о нем?

— Мадам, — оживился Живерни, — обычно не в наших правилах раскрывать источники информации. Но в данном случае я могу сказать вам все откровенно. Я заинтересовался этим несчастным после того, как совершенно случайно подслушал разговор девушек в приемной нашей редакции.

— Расскажите нам про этих девушек. Поймите, нам это очень, очень важно.

— Давайте, я попробую вспомнить. Их было… две. Да, две. Одна была… довольно высокая, волосы рыжеватые. Но со мною говорила другая. И она же дала мне рисунок с портретом моряка.

— А как звали ту, другую? — почти закричала Патрисия.

— Простите мадам, не помню. Я записал где-то, но сейчас не помню. А у вас нет газеты со статьей? Там на иллюстрации должно стоять ее имя.

Патрисия перевела дух. Значит, это сама Мими была в редакции и разговаривала с репортером.

— Господин журналист, автор этого рисунка — моя дочь, Эмилия де Нартен. Она пропала, мы ищем ее. Вспомните, пожалуйста, все детали вашего разговора, любую мелочь…

— Как, ваша дочь?! Это была Эмилия де Нартен? Дочь капитана де Нартена? Я разговаривал с дочерью национального героя и не сообразил этого! — Живерни ударил себя кулаком в лоб, застонал и принялся выдирать волосы из своей и без того растрепанной шевелюры. — Я разговаривал с дочерью капитана де Нартена и она мне рассказывала о своей встрече с пропавшим членом экипажа де Нартена… Она мне представилась как де Нартен и я не сообразил… Я даже не подумал… О, какой же я осел! Ведь это была бы национальная премия!

Мсье Живерни, — вмешался в разговор Бенито, до того с любопытством озиравшийся по сторонам, впитывавший в себя газетную суету и размышлявший, что журналистика, пожалуй, может оказаться крайне интересным занятием. — Мсье Живерни, вы вспомнили вторую девушку?

Живерни, казалось, не слышал юношу. Он опять обратился к Патрисии:

— Мадам де Нартен, где, где ваша дочь? Мне срочно надо побеседовать с ней. Статья! Подвал! Серия репортажей! Книга! Где мадмуазель Эмилия? Мадам, я прошу об интервью с господином капитаном. Я готов помочь ему в написании книги о путешествии. Вы мне поможете встретиться с вашим мужем и вашей дочерью?

— Я вам второй час пытаюсь втолковать, — начала терять терпение Патрисия. — Эмилия пропала. Вы последний, кто ее видел. Что вы помните из разговора с нею?

Живерни наконец пришел в себя. Он перестал бормотать об интервью и премии и начал вспоминать:

— Эта девушка, Эмилия, была ростом поменьше, чем ее подруга. Одежду ее я не помню. Помню густые красивые волосы. Вторая девушка все больше молчала, говорила Эмилия. О моряке, потерявшем память, о том, что надо помочь ему найти семью… Сказала, что ей надо уезжать… Потом… Потом… А, вот! Потом вторая девушка сказала, что им пора идти, потому что надо добраться до аптеки Фаржо. Именно так, до аптеки Фаржо. Мадам, но вы помните наш уговор про интервью? Я сегодня буду на лекции капитана, мы прямо там и могли бы окончательно договориться и подписать контракт.

— Позже, мсье Живерни, позже, прошу вас. Сейчас подскажите, как найти аптеку Фаржо. — Патрисия уже готова была мчаться в эту неведомую ей аптеку, где, может быть, находится Мими.

— Ничего нет проще, мадам, — спокойно ответил ей журналист. — Дайте мне ровно одну минуту. У Зизины должна быть телефонная книга. — Живерни умчался.

Обратно он появился действительно ровно через одну минуту. В руке его был зажат листок с адресом.

— Что я вам говорил! Улица Воклюз. Вы что предпочитаете, такси или извозчика?

— Ну вот и все, — заканчивала свой рассказ Патрисия. Они стояли в коридоре Коллеж де Франс. Франсуа (он был в парадной морской форме) только что вернулся из правления Географического Общества, а через несколько минут должно было начаться его выступление перед публикой. Лекционный театр был уже почти полон. Первые ряды подымающейся амфитеатром аудитории были отгорожены и туда пускали только по билетам. А в задние ряды могли пройти все, кто хотел.

— Когда мы приехали в эту самую аптеку Фаржо, то Мими там уже не было. Она ушла оттуда буквально за час до нас. Распрощалась со всеми и отправилась на Лионский вокзал, чтобы ехать домой. Две недели мы за ней гонялись, а разминулись на какой-то час. Полицию я уже известила, жандармы на вокзале и по линии предупреждены и как только Мими опознают, ее снимут с поезда и вызовут нас. Теперь наша беглянка никуда не денется. Я специально попросила, чтобы не постеснялись вызывать и тебя, и меня в любое время дня и ночи… А теперь иди, тебя ждут. — Патрисия слегка подтолкнула мужа к дверям аудитории. — Удачи, дорогой!

Передние ряды были уже все заняты так называемой «приличной» публикой — члены Общества, офицеры с «Фламинго», журналисты, просто любопытствующие, которые могли себе позволить раскошелиться на входной билет. Там же были Морис с отцом. Им достались места рядом с Сержем и Филиппом Терелями. Патрисия и Бенито заняли места во втором ряду напротив трибуны. А за передним столом разместились Жан-Поль, председатель и секретарь Общества и расфуфыренный адмирал из Министерства Флота. Туда же прошел и сел Франсуа, ожидая, когда его представят и дадут слово для доклада.

Лекция

Мими брела по бульвару к вокзалу и думала свои грустно-веселые думы. Веселые — потому что сейчас, совсем скоро, она сядет в поезд и тот помчит ее к дому. Грустные — потому что распрощавшись вчера с Клодом и Симоном, сегодня утром с Дениз и только что с доброй тетушкой Мадлон и доктором Фаржо, она теперь осталась одна и никого из знакомых рядом с ней не было, и за спиной оставались ее новые знакомцы, и живопись, и парижские бульвары, и нарядные дома, а впереди лежала дорога в одиночестве и дом без родителей.

Дождик кончился, едва начавшись, даже асфальт не успел как следует намокнуть и только сверкал редкими островками луж. Впереди показалась витрина знакомого магазина и Мими чуть заколебалась, стоит ли заглянуть туда и еще раз чмокнуть Дениз на прощанье или не отрывать подругу от работы, потому что прощание и чмоканье уже состоялись нынче утром. Взгляд ее рассеянно упал на афишную тумбу напротив дверей и… остался на ней.

На афише крупными буквами была написана ее фамилия. Мими подбежала к тумбе, прочла объявление и почувствовала, что отойти от тумбы она не может. Афиша извещала, что сегодня в 5 часов вечера в Коллеж де Франс состоится выступление капитана де Нартена с рассказом о его плавании в Южных морях и странствиях по Африке, после чего господин капитан будет отвечать на вопросы прессы и из публики.

Папа! Он вернулся! Он здесь, в Париже! Он будет выступать! В пять часов! А сейчас сколько? И где это, Коллеж де Франс?

Из недалекого уже вокзала послышался паровозный гудок, но до ушей Мими он не добрался. Она кинулась к одному прохожему, к другому, затем к полицейскому, спрашивая, который сейчас час? Как добраться до Коллеж де Франс?

Времени оказалось половина шестого. Извозчик! Где извозчик? Вокруг не было ни одного. И тогда, уточнив еще раз у жандарма дорогу, девушка бросилась бежать.

К набережной, вдоль реки, через мост, опять по набережной, все ближе к центру города, вот поворот на Рю дез Эколь, уже совсем рядом… Мими запыхалась от бега, волосы растрепались, лицо раскраснелось, узелок с едой (Мадлон собрала на дорогу) потерялся еще на мосту через Сену…

Когда Мими, стараясь поймать дыхание, ворвалась в двери Коллежа, то нужную аудиторию она определила сразу — в коридоре рядом клубился народ, из-за дверей слышался гул. Служитель направил ее к дверям в верхние ряды, Мими протиснулась внутрь, поднялась на цыпочки, заглянула… У доски стоял ее отец.

Она повела взглядом по передним рядам и… увидела маму. Рядом с нею сидел незнакомый юноша. А на два ряда сзади был Марен. Да, это явно Марен! Недалеко от Марена она приметила еще одного молодого человека, с густыми каштановыми волосами. Место, доставшееся ей, было чуть сбоку и она видела обоих в полупрофиль. Второй, пожалуй, тоже симпатичный, но с Мареном никакого сравнения.

И Мими опять и теперь уже насовсем переключилась на маму и папу. Как бы суметь к ним пробраться? Но возможности пробраться не было, надо было ждать конца выступления.

Франсуа уже заканчивал свой рассказ о сенегальских странствиях. Он отметил мужество и стойкость французских миссионеров, отважно едущих в самые джунгли для исполнения своего долга (и мать Эмилия тоже где-то там, подумалось Мими), пожелал успеха какому-то Латону, который ведет важные исследования и что-то там нашел (Мими толком не поняла) и сказал, что будет готов ответить на вопросы. При этом он повернулся и долго смотрел на дверь, как будто ждал чего-то.

Первым вскочил задать вопрос Живерни (Мими сразу узнала журналиста), потом подключились другие репортеры и Франсуа едва успевал отвечать. Вопросы сначала не очень интересовали девушку, но постепенно атмосфера в аудитории начала накаляться. Франсуа спросили о причинах гибели корабля.

— Господа, я говорил уже и скажу еще раз: единственной причиной потери парохода «Пеликан» являются действия немецкого самозванца и авантюриста, представившегося профессором Треплицем. Если бы не он, то еще несколько месяцев назад «Пеликан» со всей командой на борту ошвартовался бы в Марсельском порту. Но, увы, непоправимое совершилось и живы остались лишь мы трое: ваш покорный слуга, мой первый помощник лейтенант Жан-Поль Круво и младший помощник Морис Симар. — При этом Франсуа показал рукой в публику на Марена. — Все остальные матросы героически погибли.

— Капитан, известно ли вам местопребывание Гюнтера Треплица?

— Нет, неизвестно. Этот германский проходимец бесследно скрылся.

Из-за стола поднялся мужчина с лихо закрученными усами (это был секретарь Общества Клодель):

— Господа, я уполномочен заявить, что Географическое общество возбуждает судебный иск против Гюнтера Треплица. Мы обвиняем его в подделке документов, незаконном вмешательстве в работу, осуществлявшуюся по приказу Правительства, нанесении крупного материального ущерба Французской Республике.

Аудитория загудела.

За ним встал моряк в красивой форме с пышными погонами:

— Я со своей стороны хочу подчеркнуть, что никакие происки иностранных авантюристов не смогли и не могут подорвать патриотический дух французских военных моряков. Присутствующий здесь героический капитан де Нартен — живое тому свидетельство!

«Да здравствует де Нартен — капитан французов!» — закричал мужчина в длинной блузе совсем рядом с Мими. Передние ряды подхватили возглас, толпа вскочила на ноги, загудела.

«Ура! Ура де Нартену! Да здравствует Франция!»

Публика с задних рядов уже снесла барьер и бежала вниз. Франсуа подхватили на руки, понесли по проходу, через вестибюль, на улицу, откуда-то появились огни… И вот уже не толпа, но демонстрация, факельное шествие стремилось по широкой улице, направляясь к набережной.

Мими затолкали, оттерли. Она потеряла из вида маму, потеряла Марена, но все бежала и бежала следом, стараясь только не отстать, не отстать, не отстать от толпы, только не потеряться снова.

Часть 11, левая и правая версии

Через год

Нового обладателя титула Сен-Клеров так и не нашли. Экскурсии по замку прекратились. Сад, лишенный заботы, потихоньку приходит в дикость. Ворота и парадная дверь почти скрылись под зарослями плюща. Внутри замка, на его парадной лестнице, если удастся заглянуть туда, можно увидеть портрет молодой черноволосой женщины в белом платье с цветком, вплетенным в прическу. Этот портрет последний управляющий замка мистер Хьюго к своему удивлению нашел в подвале и, решив, что сырое подземелье не лучшее место для хранения картины, распорядился перевесить ее поближе к остальным портретам.

Замок упорно хранит тайну своего истинного владельца. И можно только надеяться, что внезапно вырастет под высоким стрельчатым окном невянущий куст волшебных цветов, и забьет из-под его корней чудесный источник, и будут прилетать к нему веселые синие птицы, и в светлые от его сияния ночи рядом с ним будет чудиться неясный образ смуглой красавицы с лиловым цветком в непослушных волосах.

…кто ты? — захотим мы спросить, и послышится сквозь треск цикад, и шорох крыльев ночных птиц, и шелест листьев тихий смех: «Зови меня Амариллис!» — и нет никого, только сиреневый туман сгустится над цветами, а потом и он развеется легким порывом ветра…


Приложение

Письма Амариллис Пикар, урожденной де Сен-Клер, к ее подруге Кларинде

Письмо из замка Сен-Клер от 3 июня 1808
Дорогая Кларинда!

Пишу тебе, находясь в смятении чувств, мне хочется поделиться с тобой, моей единственной подругой, самым необычайным событием в моей жизни.

Расскажу все по порядку, как оно было и как свершилось то, что должно было свершиться по воле Провидения.

В прошлом месяце мы с тетушкой Камиллой отправились в Монпелье запастись тканями и кружевом для надобностей наших летних туалетов. В магазинах и модных лавках задержались мы несколько дольше, чем следовало, и потому решили сократить дорогу домой, дабы успеть засветло, и для сего поехали через рощу. И вот на узкой лесной тропе, где с трудом могла проехать наша карета, неожиданно грянул выстрел охотника! Лошади понесли, и старый Матье, наш кучер, не мог с ними справиться. Мы не на шутку перепугались и обмерли, ведь на узкой лесной дороге мы то и дело могли разбиться насмерть о дерево, но тут навстречу вихрем вырвался отважный всадник, который и остановил нашу карету. Это оказался молодой американец Раймон Пикар, владелец плантаций в Новом Орлеане, который приехал во Францию постигать экономические науки. Перепуганная тетя Камилла в благодарность за спасение сочла нужным пригласить его в наш замок.

И он приехал, дорогая Кларинда. Моя почтенная матушка также была ему весьма благодарна за спасение дочери и встретила его приветливо, как и подобает, хотя он человек совсем не нашего круга, даже не дворянин. Тем не менее Раймон оказался весьма воспитанным и образованным молодым кавалером, и его светское обращение могло выдержать всякую критику. Я заметила, что на протяжении трапезы он часто смотрел на меня, да и он мне очень понравился. Мне захотелось, чтобы новый знакомый бывал у нас, но когда к нам изволил спуститься батюшка, он так сухо и высокомерно поблагодарил господина Пикара, что я поняла — этому не бывать. Даже хуже: батюшка предложил вознаградить его за благородный поступок! Раймон вспыхнул, но, увидев мой умоляющий взгляд, сдержался, вежливо отказался от награды и откланялся. Мне было очень стыдно за батюшку, поэтому я догнала Раймона в саду и сказала, что мы с матушкой просим завтра у нас отужинать, так как знала, что батюшка завтра уезжает в Авиньон, а матушка слаба к моим уговорам и слезам. Он хотел было отказаться, но… в общем, он согласился.

Я спросила позже матушку, почему батюшка был так неучтив к нашему гостю и спасителю. Оказалось, что матушка сама не понимает, почему батюшке отказали присущие мужчинам нашего рода такт и галантность, но думает, что виной всему плохие новости с театра военных действий — батюшка в тот день изволил сильно ругать маршала Мюрата за его нерешительность и непозволительную мягкость к мадридским инсургентам.

Так вот и получилось, что мы познакомились. На другой день он приехал к ужину, а после ужина на террасе в саду матушка задремала в кресле, и мы вышли в сад. Там в беседке мы разговорились и ощутили друг к другу ту взаимную горячность, которая вызывается только посредством стрел Купидона. Наши руки встретились, о, Кларинда! Какой огонь возжегся в моей груди! Мы долго молчали, не в силах выговорить ни слова, затем я испугалась, что матушка проснется, и поспешила прочь. Всю ночь после этого я вспоминала пожатие его руки, и грудь моя горела, как в огне.

Милая Кларинда, я ни о чем не могу думать, кроме одного: увижусь ли с ним еще?

Пиши, дорогая, я так нуждаюсь в участии и дружеском совете.

Твоя Амари.

Замок Сен-Клер, 3 июня 1808

Письмо из замка Сен-Клер от 11 июня 1808
Дорогая Кларинда,

ты пишешь, чтобы я была осторожна и не доверялась первым порывам страсти, но что я могу поделать? Это сильнее меня! С тех пор события понеслись еще стремительнее!

Наутро после разговора в саду матушка заметила мое необычное состояние, но я сказалась больной. А ночью тихонько вышла в сад, чтобы хотя бы посидеть в беседке, где накануне испытала неизведанный мной ранее пламень. И вдруг я услышала в кустах шорох и шепот: «Ради бога, не пугайтесь, прекрасная дева, это я, Раймон!»

Оказалось, к моему величайшему счастью и смятению, что и он также провел этот день, борясь с обуревавшими его чувствами, и понял, что полюбил меня, и надеется, что чувство его не безответно. Он так и сказал, Кларинда: «Я люблю вас больше жизни, мадмуазель де Сен-Клер»! — «Зови меня Амариллис», — прошептала я и упала в его объятия! О, Кларинда! Я знаю, что девица должна быть строга и неприступна, но… ничего у меня не вышло. Все поучения, преподанные нам в монастыре матерью наставницей, улетучились бесследно, и когда он спросил «могли бы вы полюбить меня», я только и смогла прошептать: «О, да». Раймон пылко прижал меня к сердцу, и я прильнула к нему, не думая о последствиях! Ах, Кларинда, такого я никогда не испытывала! Я прижалась к нему всем телом и почувствовала себя на седьмом небе. Ощутив мой трепет, он совсем потерял голову и припал губами к моей груди, и я отвечала ему не менее страстными ласками…

Мы провели в беседке всю ночь, предаваясь запретным утехам любви. О, я не была тверда в своей добродетели, но видит Бог, не пожалею об этом, даже если это погубит меня! Вся моя жизнь до этой ночи была ничем по сравнению с пучинами обуревавшей нас страсти!

Прощаясь в неверном свете занимающейся зари, Раймон поклялся в том, что мы соединим наши жизни, чего бы это ни стоило, и взял с меня такую же клятву. И на следующую ночь пришел опять, и я ждала его! Так мы встречались каждую ночь на протяжении недели, пролетевшей, как сон, предаваясь безумной страсти в дальнем углу нашего сада и открывая все новые источники наслаждения в обладании друг другом! Ах, Кларинда, ничего на свете нет прекраснее этого!

В опьянении любовью и негой я потеряла всякую осторожность, и матушка наконец заметила, что я пребываю в блаженном полусне, и приступила с расспросами. Я призналась ей, что посетивший нас кавалер похитил мое сердце, и что я желаю соединить с ним свою судьбу. (Конечно, я ничего не сказала про беседку!) Матушка моя по натуре женщина добрая, однако она всецело находится под влиянием батюшки, который намного старше ее и совершенно поработил ее волю. Поэтому она, невзирая на мои мольбы, тотчас раскрыла батюшке мои чувства. Гнев его был ужасен, и он повелел немедленно определить меня в монастырь, где я должна была дожидаться подобающего нашему положению знатного жениха, которого он сочтет нужным избрать мне. Дорогая Кларинда, я в ужасной тоске, потому что чувствую, что жить без Раймона выше моих сил.

Амариллис

Замок Сен-Клер, 11 июня 1808

Письмо из Марселя от 30 июня 1808
Дорогая Кларинда,

ты, конечно, знаешь о моем поспешном бегстве из отеческого дома и последовавшем за тем скандале и о гневе моих родителей. После того, как батюшка решительно заявил, что ни о каком браке с Раймоном не может быть и речи, я совсем потеряла голову от горя. Когда Раймон ночью проник в сад, я выбежала к нему в полном отчаянии и поведала о крушении наших надежд. Раймон также был сражен этим известием, а узнав, что назавтра меня отправят в монастырь и мы не сможем более встречаться, предложил немедленно бежать. Другой возможности представиться не могло, так как батюшка определенно сказал, что из монастыря я выйду только под венец, — и я согласилась!

Трепеща от страха, я тихо пробралась в свои комнаты, оделась в платье своей горничной и ее чепец, взяла ее корзинку, в которую положила самые необходимые вещи, какие смогла найти в этой горячке, и выбежала в сад. Раймон помог мне перебраться через забор, подсадил на своего коня, и мы укрылись на близлежащем хуторе, щедро заплатив мельнику за то, что он пустил нас переночевать, и за молчание. У него же Раймон купил для себя платье мастерового, чтобы обмануть возможных преследователей, и обменял породистого скакуна на крестьянскую лошадь с телегой. Весь следующий день мы ехали в простой телеге до Марселя, изображая семейную пару простых горожан. И таким образом нам удалось скрыться.

Я с трудом изыскала возможность передать тебе весточку и вот пишу, уверенная, что ты сохранишь мою тайну. Я нахожусь в Марселе, в доме нотариуса, господина Лепелетье и его жены. Это друг и компаньон Раймона, его поверенный во Франции. Он проникся нашим отчаянным положением, когда Раймон привез меня к нему и заявил, что не мыслит жизни иначе, как женившись на мне. Скоро из марсельского порта отправится в Америку большое торговое судно «Деи Глория», капитан которого, господин Фландри — земляк Раймона и его друг — согласился тайно переправить нас в Новый Орлеан. Говорят, что господин Фландри очень опытный капитан и что он уже много раз беспрепятственно ускользал от английских сторожевых фрегатов. На судне есть католический священник, и Раймон надеется уговорить его обвенчать нас в пути.

Любезная подруга, я то пугаюсь безмерно всего, что натворила, то возношусь в небеса в надежде на будущую жизнь с Раймоном, то терзаюсь разлукой с матушкой и домом, то страшусь, как меня примут в семье Раймона и как я буду жить в дикой Америке среди ужасных дикарей и хищных зверей. Раймон смеется над моими страхами, он говорит, что дом и сад в его имении под Новым Орлеаном ничуть не хуже богатых французских домов, что у него много слуг и рабов, и что его матушка — добрейшая женщина и непременно полюбит меня. Однако я ни минуты не жалею, что предпочла Раймона и его неведомые края размеренной жизни и замужеству с каким-нибудь постылым светским щеголем с длинным титулом.

Прощай, дорогая Кларинда, как только я прибуду в Новый Орлеан, непременно постараюсь подать тебе весточку.

Твоя отчаянная подруга А.

Марсель, 30 июня 1808

Письмо из Луизианы, 14 мая 1810
Здравствуй, дорогая Кларинда!

Через неделю из Нового Орлеана пойдет во Францию «Этуаль де Пари», и я пользуюсь случаем написать тебе письмо. Хотя мне очень нравится в Новом Орлеане, но все-таки неотступно думаю о доме и о Франции. Ведь прошло уже два года после моего поспешного и тайного отъезда! Как вы там живете, не случилось ли у вас каких лишений и горестей? Как часто я вспоминаю годы, проведенные в монастыре! Все, что тогда казалось скучно и обыденно, теперь приобретает очарование давно ушедшей юности. Помнишь ли, милая Кларинда, наши проделки и шалости, наши ночные беседы в спальне, наши детские радости и огорчения, казавшиеся нам тогда такими серьезными?!

Я часто вспоминаю, как мы решили отомстить сестре Хасинте за то, что она немилосердно колотила нас линейкой по рукам за криво написанные прописи и ставила столбом к стенке за болтовню. Ведь это ты сшила из лоскутка серого шелка чудесную мышь и даже пришила ей бисерные глазки и длинный хвост! Помнишь, как завизжала Хасинта, когда мы из-за угла потащили на нитке эту мышь по темному коридору! Пришлось матери Урсуле дать разрешение завести кота Модестуса. А как скандализованы был почтенные сестры, когда Модестус неожиданно окотился! Пришлось переименовать кошечку в Модистку. Хорошо, что мышей в кладовой она ловила исправно, и поэтому сестры простили ей моральную нестойкость в отношении котов, которые сбегались в наш сад со всей округи и ужасно мяукали по ночам. Слыхала ли ты что-нибудь о других наших соученицах по монастырю, об Аннабель, Анриетте, Флоре или Коко?

Я очень рада, что ты устроилась бонной в богатую семью и что твои хозяева, господа де Нартен — приятные и добрые люди. Только через тебя я и поддерживаю зыбкую связь с дорогим мне Отечеством — прекрасной Францией. Думаю, что мои родные все еще сердятся на меня, и я пока не дерзну писать им. Особенно батюшка. А между тем мне очень хочется знать, как здоровье моей дорогой матушки, которой я причинила такое огорчение. Если бы ты разузнала все и написала мне об этом! Как поживает твоя достопочтенная матушка?

Дорогая Кларинда, напиши мне, как высоко теперь носят во Франции талию, велики ли оборки на чепцах, а лучше нарисуй модные фасоны. Модны ли башмачки на шнуровке, или больше на лентах? У нас не так легко следить за парижской модой, а мне хотелось бы хорошо выглядеть, чтобы Раймону не приходилось за меня краснеть. Он очень хороший муж, лучшего я не могла бы и желать, очень любит меня и нашу маленькую Раймонду. Только он редко имеет возможность бывать дома — у него множество дел по хозяйству, ведь плантации у нас не маленькие. Он беспрестанно объезжает их, следит, чтобы все шло как надо, и чтобы условия жизни негров были не очень тяжелыми.

Зато когда он бывает дома, старается окружить меня всяческой заботой и вниманием. Его матушка, вдовая мадам Изабель — очень добрая и приветливая, она сразу приняла и полюбила меня, и терпеливо обучает ведению домохозяйства, в котором я не очень сведуща. Я стараюсь, как могу. Иногда мы выезжаем в свет, на балы и приемы, я немного побаиваюсь сделать что-то невпопад, но пока все обходилось. Основным моим занятием является воспитание дочери, а развлечением — работы в саду. Ах, Кларинда, как я жалею, что ты не можешь побывать в нашем саду! Какие у нас чудесные цветы, левкои, азалии, рододендроны, а в мою честь садовник посадил амариллисы! Садовник, черный Джамбо — ворчливый, но добрый старик. Он страшно ворчит, когда я срезаю цветы для букетов — каждый раз оказывается, что срезала не то, что надо было. Он так смешно называет меня «мэм», а Раймона — «масса», представляешь?

Дорогая Кларинда, если все будет благополучно, то скоро у нас будет еще один ребенок! Я страстно желаю сына, и ужасно боюсь. Молись за нас, любезная подруга, и пиши, скорее пиши.

С нетерпением жду твоих писем.

Твоя Амари.

Луизиана, 14 мая 1810

Письмо из Луизианы, 17 ноября 1810
Дорогая Кларинда!

Прошло прочти полгода, как я тебе не писала. Я получила все твои письма, такие радостные, веселые и интересные — но ты поймешь сейчас, почему я не могла на них ответить.

Ты помнишь, конечно, в последнем письме я писала, что ожидаю появления маленького к концу сентября. Но буквально через неделю я вышла утром из своей спальни на втором этаже, собираясь спуститься к завтраку. На верхней ступеньке лестницы что-то лежало, что-то странное, то ли тряпка, то ли пучок травы. Ты же знаешь, я немного близорука, и не могла разглядеть, что это такое. Тогда я нагнулась посмотреть, и тут у меня закружилась голова и я упала.

Я еще успела увидеть, как в холл зашел Раймон, вернувшийся с утреннего обхода плантаций. И я прокатилась по всей этой лестнице, сверху донизу…

Я плохо помню, что было потом. Я несколько недель провела в горячке, и врачи удивляются, как я выжила вообще. Но ребенок — ребенка не стало. Когда мне об этом сказали, я думала, я сойду с ума. Если бы не Раймонда — о, мне страшно даже писать такое, это великий грех, но если бы не малышка — мне бы совсем было незачем жить.

Я до сих пор еще очень слаба и едва встаю с постели. И мне впервые за все это время захотелось вернуться домой. Конечно, я скучала и раньше, и вспоминала и дом, и матушку, и батюшку, и всех своих милых подруг, но никогда это чувство не было таким острым. Я постоянно перечитываю твои письма и перебираю те немногие вещи, которые я взяла из дома. Вещей было совсем мало, и большая часть из них — белье, одежда, какие-то мелочи — куда-то делась. Осталась серебряная пудреница, платок, вышитый когда-то матушкой, корзинка, в которой я храню теперь свое рукоделие…

И еще один старинный портрет. Он достался мне от бабушки, ее звали так же, как и меня, на портрете она изображена совсем маленькой девочкой, года четыре, такая смешная, и держит букет амариллисов в руках. Портрет сам небольшой, но он в довольно тяжелой позолоченной рамке. Раймон потом смеялся, когда обнаружил, что я взяла его с собой. Но я же не могла его оставить! Бабушка умерла, когда мне было 6 лет, но я ее хорошо помню. И она мне часто показывала этот портрет, и говорила, что я очень на нее похожа, и еще что-то, как будто очень важное — но я ничего не понимала тогда, конечно.

Написала — и как будто стало чуть-чуть полегче. Конечно, никуда я не уеду. Здесь теперь мой дом, моя семья, моя судьба… Пиши мне, Кларинда, пожалуйста, пиши почаще. Спасибо тебе большое, что написала мне о доме, о матушке. Если ты когда-нибудь увидишь ее… хотя нет, не надо, пусть все остается как есть.

Твоя Амариллис.

Луизиана, 17 ноября 1810

Письмо из Луизианы, 22 сентября 1811
Дорогая Кларинда!

Ты, наверное, удивишься, получив от меня сразу два письма, но не могу не поделиться с тобой замечательной новостью. Это так неожиданно, и так радостно!.. Но все по порядку.

Позавчера, как я тебе и писала, мы с мадам Изабель ездили в Новый Орлеан за покупками. Мы провели там целый день, очень устали и возвращались уже в сумерках. И представь себе, дома нас ждала новость — какая-то незнакомая женщина спрашивала мадам Пикар, а когда ей сказали, что мадам будет только к вечеру, выразила твердое желание подождать. Женщина отказалась говорить, кто она такая, и была довольно бедно одета, поэтому слуги чуть не выгнали ее, но в конце концов сжалились и разрешили ей остаться на кухне.

Нас обеих разобрало любопытство, но я все-таки поспешила сперва к дочери — с утра малышка что-то капризничала, и я боялась, не заболела ли она. Но не успела я убедиться, что все в порядке и девочка спокойно спит, как прибежала служанка и сказала, что та женщина ждет меня. Ну конечно, я тоже мадам Пикар, но кому я здесь могла понадобиться?

И вот я сбежала вниз, и представляешь — это была Аннет, моя старая нянька! От удивления я просто остолбенела, а потом бросилась ей в объятия. Оказывается, ее послала моя дорогая матушка, которая все переживает, что мне трудно и одиноко на чужбине. Аннет прибыла в город еще третьего дня и принялась расспрашивать про Пикаров — ведь она почти ничего не знала про моего мужа. Так вот, ее отправили совсем к другим Пикарам — они на самом деле дальние родственники Раймона, — с которыми, впрочем, мы не поддерживаем никаких отношений.

Конечно, меня она там не нашла, а когда попыталась объяснить, что разыскивает молодую женщину, несколько лет назад приехавшую сюда из Франции, хозяйка дома вообразила, что речь идет о каком-то романе, бывшем у ее мужа, и устроила скандал, и чуть не побила бедняжку Аннет, и буквально вытолкала ее на улицу. И это на ночь глядя! Хорошо, одна добрая служанка из того дома устроила Аннет переночевать к своей сестре, жившей неподалеку. А на следующий день сестра навела справки, и вот таким образом Аннет наконец оказалась у нас.

Мне, конечно, не терпелось подробно расспросить няню обо всем, что произошло за эти годы, но мы все так устали, что я только убедилась, что дома все живы и здоровы, и отправила ее спать. Хотя сама полночи не могла заснуть от волнения.

Зато на следующий день разговорам не было конца. Я огорчилась, узнав, что теперь в замке властвует дядя Николя, младший брат моего отца, а точнее, тетя Присцилла, которая, честно говоря, никогда мне не нравилась. Теперь, наверное, кузен Леопольд унаследует и замок, и титул, и все-все-все — ведь у моих родителей не осталось других детей, кроме меня. Я иногда думала, что если у меня родится сын — он будет законным наследником Сен-Клеров, и может быть, тогда батюшка смягчится… Но нет, пусть все остается как есть, Пикары достаточно богаты, чтобы мои дети никогда ни в чем не нуждались…

Няня рассказывала мне про жизнь во Франции, а я ей — про свою жизнь здесь. Старушка разохалась, узнав про несчастье, случившееся со мной в прошлом году, она ведь ехала сюда, надеясь понянчить целую кучу моих детишек. Но Раймонду она сразу полюбила, чем вызвала жгучую ревность Розины. Чернокожая нянька весь день дуется и разговаривает со мной сквозь зубы. Такая смешная!

А Аннет сразу вспомнила, как сама когда-то ревновала к старой графине. Это она мою бабушку Амариллис имеет в виду. А я и не знала таких подробностей. Оказывается, Аннет нянчила еще двоих моих старших братьев, которые умерли в раннем детстве, и бабушка не очень-то интересовалась своими внуками. А когда родилась я — все изменилось, бабушка буквально не отходила от меня ни на шаг до самой своей смерти…

Ну вот, пришел Раймон и сказал, чтобы я заканчивала письмо и отдала его нашему управляющему, который завтра рано утром едет в Новый Орлеан. Тогда письмо попадет на тот же пароход, что и предыдущее. Кларинда, милая, если тебе удастся увидеть мою матушку, передай ей, что Аннет добралась благополучно, и я очень рада.

Амариллис.

Луизиана, 22 сентября 1811

Письмо из Луизианы, 5 января 1812
Дорогая Кларинда!

Получила от тебя сразу 3 письма, последнее — от 8 декабря. Как все-таки долго идет почта!

Как всегда, с большим интересом прочла все, что ты пишешь про своих девочек. Все время думаю, какой будет Раймонда, когда вырастет. Уже сейчас волнуюсь, удастся ли мне найти для нее такую же хорошую учительницу, как ты?.. Ну-ну, не скромничай, я же помню, ты и в монастыре была всегда такой прилежной, вечно с книгой сидела. Я рада за тебя, что тебе и теперь удается так много читать — только когда ты все успеваешь?

Здесь тоже есть какая-то библиотека, но я, честно говоря, совсем не нахожу времени на книги. Столько хлопот по дому, и в саду, и вообще… А в последнее время я нашла себе еще одно занятие. И все из-за Аннет.

Я тебе уже писала, что старая нянька проводит много времени с моей малышкой. Они наконец-то довольно мирно поладили с Розиной, которая продолжает исполнять большинство своих обязанностей, а Аннет развлекает девочку всякими историями и сказками. Вот в них все и дело! Оказывается, Аннет запомнила массу сказок, которые рассказывала мне моя бабушка. Конечно, я их тоже помню, но я была маленькой, и у меня все перепуталось в голове, и вообще я не очень хорошая рассказчица.

Поэтому мы вместе с дочкой с удовольствием слушаем няню. Я даже с большим удовольствием, ведь Раймонда еще мала и не все понимает. Ах, какие это сказки, ты не представляешь! Ведь бабушка детство и юность провела в Африке, вот и рассказывала про африканских царей и колдунов, диковинных зверей, джунгли, хранящие страшные тайны и загадочные сокровища. И я решила, что надо все это записать, чтобы осталось моим детям и внукам.

Еще были истории про белых путешественников и моряков — тоже не очень-то правдоподобные. Но одна история меня особенно поразила, ведь она произошла с самой бабушкой, хотя в нее и трудно поверить. Однажды в детстве бабушка тяжело заболела,и чуть не умерла, и одна черная рабыня, служившая у них, вылечила девочку с помощью волшебных цветов, растущих в джунглях, и светящейся воды, и каких-то драгоценных камней. А цветы те назывались амариллисами, поэтому и бабушку стали называть Амариллис. Вот, оказывается, откуда у меня такое необычное имя!

Рассказывая, Аннет сняла со стенки старый бабушкин портрет, который я привезла с собой из Франции — я, кажется, уже писала тебе о нем? Так вот, цветы, которые бабушка держит в руках, и есть амариллисы. Портрет написали вскоре после ее исцеления. Но няня еще кое-что показала. Если вынуть портрет из рамки, то на оборотной стороне видны причудливые узоры, и как будто что-то написано, только я никак не могу прочесть…

Все это так странно… А ведь я и сама вспоминаю эту историю, только бабушка говорила что-то еще. Но что? Про какую-то тайну, про ключ… Какой ключ, к чему?.. Аннет ничего такого не помнит, может быть, бабушка рассказывала только мне?

Ну ладно, подружка, тебе, наверное, совсем не интересны мои сентиментальные воспоминания.

Пиши!

Твоя Амариллис.

Луизиана, 5 января 1812

Письмо из Луизианы, 21 февраля 1812
(оторвано)…все здесь иное, не такое, как дома. Это и интересно, и иногда грустно. Вот хотя бы дом — я провела детство в огромном и мрачном замке и скучном монастыре, и другой жизни не знала. Матушка была постоянно занята светскими обязанностями и мной занимались няньки, а батюшка даже и не помню, чтоб говорил со мной кроме приветствий и поцелуя на ночь.

А дом Пикаров — большой, с колоннами по фасаду, но он такой светлый и уютный! Здесь так много солнца, цветов, так весело и хорошо. Мадам Изабель содержит его в идеальной чистоте, у нас много чернокожих горничных, садовник, кучер, прислуга на кухне, и за всем этим она строго присматривает. Вообще-то обращаются с неграми тут хорошо, не так, как в других имениях (ах, Кларинда, тут случаются весьма прискорбные вещи), и все негры очень боятся, что их отсюда продадут.

В комнатах полно подушечек, салфеточек, вазонов и ящиков с цветами, а на день именин Раймон подарил мне чудесную новинку — маленький белый рояль! И мебель вся не такая, как в замке Сен-Клер — мягкая, удобная, даже, можно сказать, располагает к лени. И окна не такие — в замке это узкие бойницы, кое-где с витражами, изображающими разных рыцарей и битвы, а тут большие окна, забранные такими деревянными полосочками от солнца, которого тут круглый год очень много, и чудесные кружевные занавеси! А какая у меня чудесная спальня — светлая, с огромными окнами, уютная, с белоснежными покрывалами, и вся в цветах.

Растения тоже не такие, как у нас — пальмы и даже цветущие кактусы. Как хорошо в жаркий день сидеть в саду среди аромата (а тут круглый год что-нибудь, да цветет) и играть с ребенком или читать. Но я не только читаю и отдыхаю, а постигаю у мадам Изабель сложную науку управления домом — тут нет никакого управителя или мажордома, за всем нужно следить самой хозяйке.

И надо учиться принимать гостей, тут совсем свои обычаи и нравы. Каждое воскресенье мы непременно ходим в церковь — тут за этим очень строго смотрят, и если не ходить в церковь, пожалуй, прослывешь безбожником! Нужно стараться не осрамиться и к приему гостей распорядиться приготовить подобающее угощение, а теперь я могу еще играть гостям на рояле.

Я стараюсь дружить с соседями, чтобы моим детям не приходилось чувствовать себя одиноко, хотя среди жителей здесь попадаются такие странные чудаки, особенно янки! Вообрази, они гордятся, что их предки приплыли в Америку на корабле Мэйфлауэр, который впервые привез в Америку поселенцев. Раймон говорит, что если посчитать всех, кто хвастается этим, то этот Мэйфлауэр, наверное, был величиной с небольшой остров.

На этом мне приходится закончить, потому что сегодня Раймон уезжает в Новый Орлеан и захватит письмо.

До свидания, пиши, дорогая Кларинда. Здесь много приветливых людей, но такой подруги, как ты, у меня нет. Очень жду письма, как твои дела, как там Прекрасная Франция.

Дорогая Кларинда, пришли мне, пожалуйста, выкройки модных фасонов, особенно в греческом стиле, и нарисуй, какие носят капоры. А еще напиши слова детских песенок для Раймонды.

Твоя Амари.

Луизиана, 21 февраля 1812

Письмо из Луизианы, 13 марта 1813
Здравствуй, дорогая Кларинда!

Вот мне снова представился случай передать тебе письмо. От тебя давно не было вестей — как твои дела, не заболела ли ты? Как бы я хотела, чтоб ты навестила меня. Я показала бы тебе дом, познакомила бы с Раймоном и с мадам Изабель, и с малюткой.

Но я понимаю, что это невозможно, как жаль, что нам суждено жить так невообразимо далеко! Корабль плывет сюда чуть ли не месяц по безбрежному океану.

А я с нежностью вспоминаю корабль, который привез нас с Раймоном. Как нас обвенчал пароходный священник в каюте капитана… Добрая жена нотариуса подарила мне белое платье: ведь я убежала из дома в платье горничной, и мне просто нечего было надеть. В этом платье я и венчалась! Посаженым отцом моим был сам капитан, а для Раймона посаженым отцом стал старший помощник, господин Шаброль. А потом вся команда выстроилась на палубе и кричала «Ура!» — капитан Фландри был очень любезен! Ах, Кларинда, кто бы мог подумать, что моя свадьба будет такой необычной!

Как я боялась штормов и качки, и рыбы Левиафан, а Раймон смеялся надо мной — он такой храбрый! И как интересно было плыть через океан — при переходе через Саргассово море (представляешь, море посреди океана!) на палубу залетали летучие рыбы, представь себе, каких только на свете не бывает чудес! Ах, Кларинда, как это было хорошо!

Еще я очень боялась встречи с матушкой Раймона — вдруг она рассердится за наш поспешный брак? Или я ей не понравлюсь, ведь я ничего не умею делать по хозяйству… Но все получилось очень хорошо — мадам Изабель оказалась крошечной старушкой предоброго вида. Увидев, что Раймон приехал не один, она только всплеснула руками и сказала, что раз Господу было угодно соединить наши жизни, то так тому и быть.

Встречать молодого барина высыпала огромная толпа совершенно черных людей, и все они были одеты очень пестро и причудливо — женщины в разноцветные платья и такие необычайные яркие тюрбаны на головах, а мужчины в пресмешные клетчатые панталоны и жилетки, и вся эта толпа радостно вопила и благословляла нас, а когда мадам Изабель сказала про Господа, они запели благодарственный гимн! Это было необычайно красиво и трогательно, и я совсем смешалась.

Потом была свадьба в доме Раймона, и представь себе — мадам Изабель подарила мне свое венчальное платье, настоящий кринолин!

Мы сразу подружились с мадам Изабель, она терпеливо объясняла мне все премудрости ведения хозяйства, рассказывала про жизнь в Луизиане, а когда узнала, что я жду маленького, и вовсе стала сдувать с меня пылинки. Теперь она обожает нашу Раймонду, и они очень дружны.

Раймонда растет веселой и здоровой девочкой, и немудрено — много солнца, много диковинных фруктов, которые она с удовольствием кушает, прекомично перемазываясь соком! Все время она бегает и резвится, и ее звонкий голосок слышно одновременно из всех углов огромного сада!

За ней бегает ватага чернокожих ребятишек — детей наших горничных и слуг, и они что ни день выдумывают все новые и новые проказы. То залезут на раскидистое дерево и строят там себе гнездо, как птицы, то тайком проберутся в мою гардеробную и перемажутся моими помадами и белилами, то пускают в пруду самодельные флотилии и устраивают морской бой. Скоро мы купим ей смирного пони.

Иногда мне так хочется самой поиграть с ними, ведь мое детство было совсем не таким…

Поэтому я стараюсь не ограничивать детское веселье — малышка вырастет и успеет еще хлебнуть и женских забот, и женских горестей, дай-то Бог, чтобы горестей было поменьше!

Кажется (чтоб не сглазить!), она вырастет настоящей красоточкой! Вот только бы скорее завести ей братиков и сестричек, чтобы она не стала капризной.

Наверное, мне повезло в жизни, и если бы не потеря нерожденного малютки, то можно было бы сказать, что я совсем счастлива. Но надеюсь, что у нас еще будут дети.

До свидания, дорогая подруга, всегда жду твоих милых писем, волнуюсь, когда их долго нет.

Ам.

Луизиана, 13 марта 1813


Страницы из дневника Кларинды, который она вела, работая гувернанткой в семье де Нартен

Записи 1810 года
8 марта 1810 года

Сегодня меня вызвала к себе мать Урсула. Я немного испугалась, но особенных грехов за собой не припомнила. Оказалось — она вызвала меня не для проборки, совсем напротив: в монастырь обратилась некая мадам де Нартен из Сен-Тибери с просьбой подыскать ей бонну для деточек. И мать Урсула решила порекомендовать меня! Она сказала, что у меня репутация спокойной и рассудительной девицы, учение я постигаю неплохо, а кроме того, я сирота и должна буду сама зарабатывать себе на жизнь после выхода из школы. И вот такой удобный случай: там мне дадут комнату, питание и положат небольшое на первых порах жалованье. А дальше, сказала мать Урсула, все будет зависеть только от тебя…

Конечно, это большое везение — получить хорошую работу у надежных людей. Успокаиваю себя тем, что мать Урсула не отправила бы меня к плохим хозяевам.

Я очень волнуюсь: справлюсь ли с детьми? Вдруг они будут строптивыми и у меня ничего не получится? Какая эта мадам Нартен, вдруг она строгая и придирчивая?

Недалеко от Сен-Тибери, в Пезане, у меня живет тетя, вероятно, я смогу ее навещать иногда.

Вообще это страшновато — жить одной в чужом доме, среди чужих… Я привыкла всегда быть среди подруг и добрых монахинь, вместе ходить на прогулки, приготовлять задания… а теперь я сама буду задавать их! А как грустно будет расставаться с Анриетт, Коко, Флорой, и даже немного с матерью Урсулой.

Только по сестре Хасинте я нисколько скучать не буду!

Так волнуюсь, что была невнимательна на уроках и на молитве. Флоре пришлось ткнуть меня в бок, когда наставница Коринна попросила меня назвать спряжения глаголов.

Мать Урсула подарила мне на прощание красивую тетрадь и посоветовала вести дневник.

14 марта 1810

Вот и подошел день моего отъезда! Вчера мы до поздней ночи шептались с Анриетт, даже немного поплакали. Распадается наша девичья компания, сначала Амариллис выбрала себе путь и уехала в далекую Америку со своим Раймоном, теперь меня судьба уносит в неведомые дали… Поручила Флоре хорошо смотреть за кошкой Модисткой — добрые сестры, конечно, вдоволь кормят ее и котяток, но ведь с кошкой непременно нужно разговаривать, иначе она дичает и глупеет.

Вещи собраны, остается упаковать дневник, попрощаться с матерью Урсулой и сестрами, и — прощай, моя юность! Начинается неведомая взрослая жизнь…

От страха какой-то холодок под ложечкой и немного дрожат коленки.

Не забыть зонтик и перчатки.

16 марта 1810

Уже два дня, как я живу в Сен-Тибери, в своей собственной комнатке! Ах, как она мне нравится, хоть и крошечная — мезонин под самой крышей, но зато она моя и я могу делать здесь, что хочу. Хочу петь — пою, хочу валяться на постели — никто не станет бранить за помятое покрывало! Впрочем, я намерена содержать мезонинчик в чистоте и порядке. У меня еще никогда не было своей комнатки!!!

Ах, до чего же я рассеянная, еще не написала о хозяевах. Хозяйка — мадам Софи де Нартен — милейшая пухленькая дама, добрая и хлопотливая. Как только я ее увидела, у меня сразу отлегло от сердца — я-то боялась, что хозяйка будет строгая и злая, как сестра Хасинта! А мадам Софи совсем не строгая. Она всплеснула руками, увидев мой небольшой саквояж, и тут же подарила мне несколько хороших платьев — до свадьбы она была совсем худенькая, а теперь они ей ни к чему.

Деточки — две дочери: Франсуаза 10 лет и Эжени, 8 лет. Шаловливые, резвые крошки. Как-то у меня получится — научить их всему, что я знаю? Я буду очень стараться. Есть еще маленький Жанно. Но ему еще рано учиться. При имении — чудесный сад, а в доме живут пес Матифу, два кота — Ахилл и Аякс, и попугай Рокфор.

Мсье Роже де Нартен служит в кавалерии, дома бывает редко. На стене в зале висит батальное полотно. Это такая красивая картина, очень искусно нарисованная, на ней изображен всадник на вздыбленном коне в порыве героизма. Я спросила, не мсье ли это Роже, мадам очень смеялась и погладила меня по голове.

Мадам Софи ждет писем с полей битв, волнуется за мсье. После ужина мы все молимся за него и всех наших храбрых воинов, чтобы они наконец вернулись к родному очагу.

Прислуга: садовник Матье, краснощекая и веселая кухарка Жануари, старая нянька Констанс — она считает, что из-за меня ее отставили от детей, поэтому смотрит на меня сердито. Мне жаль ее, но я, право же, не виновата.

22 марта 1810

Вот уже неделя, как я живу и работаю в этом доме. О, мне тут хорошо. Много работаю: с утра до обеда занятия с девочками катехизисом, правописанием и грамматикой, затем прогулка, обед (за обедом я должна наблюдать за их манерами), после обеда небольшой отдых в саду, затем занятия музыкой и рукоделием. После этого ужин, и только после ужина девочек уводят в спальню и я могу заняться своими делами: привести в порядок платье, погулять одной в саду или писать дневник. С непривычки устаю. И очень боюсь, что обнаружится, как мало я знаю и умею.

Спросить Жануари, где можно взять утюг.

26 марта 1810

Оказывается, у мсье Роже в кабинете — неплохая библиотека. Добрая мадам разрешила мне брать оттуда книги! Сама она не очень привержена чтению, но сказала, что не будет против, если мы иногда по вечерам будем читать с девочками вслух. Если, конечно, роман будет благонравный и назидательный!

Надо будет подыскать для вечернего чтения сказки или что-нибудь историческое. Но для меня!.. Это просто сокровищница! «Фоблаз» Луве де Кувре, «Новая Элоиза» Жан-Жака Руссо (интересно, значит, была еще и старая? Вот бы почитать!), «Памела» и «Кларисса Гарлоу» Ричардсона, и даже «Опасные связи» Шодерло де Лакло!

У меня просто «в зобу дыханье сперло», как в басне господина Лафонтена! Я как-то подслушала гневную беседу матери Урсулы с родительницей одной из воспитанниц — девочка на вакациях прочитала «Опасные связи» и по вечерам пересказывала их в комнате пепиньерок. Воспитанницу даже хотели исключить из школы! По словам Урсулы, рукой, писавшей «Опасные связи», несомненно водил сам Сатана! Мне было жутко любопытно, и вот теперь я смогу прочитать их!

Мадам Софи и не воображает себе, что у мсье в кабинете хранятся такие книги! Непонятно, правда, когда же я буду спать, ведь рано утром нужно заниматься.

23 апреля 1810

Давно не писала — как только выдавалась свободная минутка, взахлеб читала «Опасные связи». О, как интересно, и как жутко… Отчасти мать Урсула была права — без дьявола тут не обошлось (о Боже, прости мне мой грешный язык). Я и не подозревала, что мужчины могут быть так развратны и так циничны! Жестокий соблазнитель Вальмон, резвяся и играя, довел одну женщину до кончины, другая дева принуждена была навсегда оставить мир и уйти в монастырь. Для него же и его презренной сообщницы это — всего лишь забава! Я даже плакала от жалости к деве, теперь я всегда буду настороже, если мужчина будет расточать мне сладкие слова. Теперь я знаю все про их коварство. Уж меня-то им не удастся провести!

Впрочем, откуда тут взяться мужчине, да еще чтобы он обратил на меня внимание. У мадам Софи никто не бывает, кроме соседей — пожилого нотариуса Кюрнишота с супругою и вдовы мадам Борбонье, толстой и глупой.

Однако написана эта сатанинская книга очень живо, увлекательно. И с такими волнующими подробностями…

Садовник Матье разрешил мне помогать ему в саду. Сажать цветы — так интересно! А на высокой яблоне приделан деревянный домик для скворца. Вчера садовник принес для детей живую рыбку, мы пустили ее плавать в большую фарфоровую супницу.

26 апреля 1810

Маленькая Эжени хорошо усваивает азбуку и прекомично рассказывает басни. А вот устный счет у нее не идет. А Франсуаза все готова отдать за игру на клавикордах. Мне кажется, мадам Софи довольна моей работой. Да и я уже полюбила и славных девочек, и этот милый дом. Мне позволили взять к себе одного котеночка, девочку. Я назвала ее Кескесе, она такая миленькая!

Написать сестре Аннет, попросить цветных вышивальных ниток и новых узоров для подушечек.

7 мая 1810

Мадам получила письмо от мсье Роже. У него все благополучно, его даже повысили в чине. Теперь он капитан. Мадам так обрадовалась, что решила устроить домашний праздник. Я подготовила с девочками несколько песенок, садовник Матье украсил зал красивыми букетами. Пришли, конечно же, Кюрнишеры и вдова Борбонье, мадам выставила угощение — сливовый пирог и бутылку крепкой настойки из вишен. После угощения я играла на пианино, были танцы. Девочки очень веселились, а маленький Жанно шалил и хохотал, пока не уснул прямо в высоком стульчике за столом. Мне тоже дали пирога и даже попробовать вишневки — вкусно, но странно, будто глотаешь огонь. Пыталась вечером читать «Клариссу Гарлоу» Ричардсона, но почему-то заснула с книжкой в руках.

16 мая 1810

«Кларисса» не понравилась — слишком серьезно. Зато «Памела» (тоже господина Ричардсона) оказалась не в пример увлекательнее.

Словно бы я сама переезжала из собственной обители в загородный дом сквайра Б. В течение многих часов я была Памелой, страдала от незаслуженных упреков и билась в конвульсиях от попытки насилия.

Иногда я откладывала книгу и погружалась в мечты, чувствуя на себе поцелуй сквайра Б… В течение этих часов я испытала то, что могла бы пережить в течение двух лет жизни. «Памела» может быть скучна, но только не для меня; я хотела бы, чтобы книга никогда не кончалась. Она открыла для меня, что жить можно и в воображении…

Конечно, мне очень славно здесь, ко мне хорошо относятся, я живу в тепле и достатке, работа мне нравится, девочки милы. Но… неужели так и пройдет вся жизнь? Наверное, это грех, что я так много думаю о любви. Нужно молиться, и Господь наставит меня.

Записи 1813 года
5 мая 1813

Через две недели в замке Сен-Клер, где живут местные сеньоры, будет большой детский праздник в честь именин маленького наследника. И моих крошек (я так привязалась к ним, что про себя называю их «мои крошки») пригласили туда! Это большая честь для де Нартенов!

Ужасно волнуюсь. Вдруг они сделают какую-нибудь оплошность и все увидят, что я ничего не знаю и не умею.

Уменьшили часы на занятия грамматикой и больше уделяем внимания танцам и пению. Мадам Софи заказала крошкам новые платья — чтобы не ударить лицом в грязь, ведь общество там будет самое изысканное!

Ах, как бы я хотела хоть одним глазом глянуть на бал! Но придется мне сидеть дома, как Сандрильоне. Фея не придет.

9 мая 1813

Читала «Новую Элоизу». Зачем только пишут такие жалостливые книги? Я пролила просто реки слез…

Роман начинается с письма Сен-Пре Юлии, в котором он признается, что влюблен в нее. В течение одной ночи Юлия впускает Сен-Пре в свои покои, где любовники наслаждаются друг другом.

Барон отказывается дать согласие на брак своей дочери и Сен-Пре. Он отправляется в кругосветное путешествие, а Юлия по настоянию отца выходит замуж за своего жениха де Вольмара. По возвращении из путешествия Сен-Пре наносит визит в дом супругов — по приглашению мужа, — и хотя возлюбленные все еще любят друг друга, они все-таки решают не предавать де Вольмара и расстаются. Юлия погибает в результате несчастного случая, и Сен-Пре, движимый чувством самопожертвования, становится воспитателем ее детей…

Почему мир устроен так несправедливо? У одних совсем нет любви и никогда не будет, а у тех, у кого она есть — все кончается так плохо!

Что же горше — ждать и не дождаться или иметь и потерять?

17 мая 1813

Я в таком возбуждении, что не могу писать. Послезавтра праздник, а малютка Жанно захворал, и мадам Софи не может его оставить. Поэтому в замок Сен-Клер с девочками поеду я! Нас отвезет карета де Нартенов, с нами поедут кучер и Констанс, но главной все-таки буду я!

Мне очень жаль малыша Жанно, но все-таки я безумно рада. И безумно волнуюсь. Писать некогда, нужно подогнать в талии бальное платье, которое отдала мне добрая мадам Софи, нужно сделать букли… Я вне себя.

20 мая 1813

Вчера вернулись с девочками из Монпелье. Сколько рассказов, впечатлений! Мне было очень интересно побывать в доме, где выросла Амариллис. Какой великолепный замок оставила любезная моя подруга по доброй воле, когда отправилась в неизвестность, в дикую далекую Америку! Велики же, должно быть, были чары охватившего ее чувства… Жалко, что не присутствовали батюшка и матушка Ам., но они сейчас живут совсем уединенно в дальнем крыле замка и редко показываются в свете. А в замке правят ее дядя, виконт Николя де Сен-Клер и его властная супруга. Великолепный праздник, величественный замок! Мои малышки вели себя отменно и удостоились благосклонного кивка самой старой графини Сен-Клер. Она спросила, чьи это девочки, и я (как я не умерла от страха?) ответила ей. Девочки замечательно сделали реверанс и были пожалованы улыбкой.

Танцы, живые картины, шарады, фанты, игры в саду на специальных площадках для серсо, угощение — все было необычайно. Теперь девочки уговаривают мадам Софи сделать у нас в саду маленькое поле для игры в серсо. Пожалуй, это полезная игра, она развивает ловкость и прибавляет румянца.

У меня есть еще и особое, личное впечатление от этого бала — со мной заговорил молодой граф Леопольд. Но я даже не могу об этом писать. Пусть чувства немного улягутся. Читать тоже не могу.

21 мая 1813

Молиться, молиться и молиться. Пресвятая дева, дай мне сил и избавь от грешных мыслей. О, как я слаба перед искушением!

22 мая 1813

Вновь и вновь твержу себе, что граф Леопольд женат, и вообще — кто я в сравнении с ним? Не более чем дорожная пыль или полевая трава. Но мысли все равно возвращаются и возвращаются к разговору с ним… Каждая деталь этого вечера навеки запечатлелась в моем сердце…

Пока дети играли в серсо, я присела отдохнуть на скамью в некотором отдалении. И тут из сада вышел Он и вежливо приветствовал меня. Я совершенно смешалась, но после обязательных вежливых фраз Он заговорил со мной так просто и доверительно! Расспрашивал о жизни, о книгах, которые я читаю. К счастью, я не осрамилась и смогла поддержать беседу. Он так умен, блестящ, образован. А как хорош собой! Но и так печален. Сказал, что светская жизнь только кажется привлекательной, а на самом деле она пуста и суха для чувствительной души. Кто бы мог подумать, что блистательный граф так одинок, и ему некому открыть сердце. А ведь он женат…

Нет, нет, мне нельзя о нем даже думать.

Усердно и прилежно заниматься с девочками и думать только о работе.

Жануари говорит, что умывания настойкой травы любистка хорошо действуют на лицо.

(здесь несколько листов утеряно)

29 июня 1813

Господь, верно, решил подвергнуть испытанию мою приверженность к добродетели. Вспомнила Амариллис — она не смогла противостоять искушению. Но это совсем другое дело — Раймон был свободен и любил ее. И теперь она счастлива с ним, я надеюсь. Но моя судьба не сложится так счастливо, поэтому я должна быть очень стойкой. В воскресенье мадам отпустила меня навестить мою тетушку в Пезан. Я провела у тетушки славные часы, мы беседовали о покойной матушке, которую я совсем не помню, о монастыре и о де Нартенах. Обратно я возвращалась в послеполуденное время и решила пройти по тенистой роще. И каково же было мое удивление, когда меня догнал всадник — и это оказался граф Леопольд! Он спешился и заговорил со мной! Я просто обмерла и, наверное, показалась ему дурочкой. Но он любезно проводил меня почти до имения де Нартенов, ведя коня в поводу.

Не помню, что я говорила, что он говорил… Кажется, он декламировал Ронсара. Он показался мне разочарованным в жизни. Сказал, что его никто не понимает так, как я. На прощание Он поцеловал мне руку! и шутливо поднес сорванный по дороге букетик полевых цветов.

Ничего не могу поделать, в душе полный сумбур, но цветки я бережно засушила.

Наверное, этого не следовало делать.

Трудиться и трудиться. Попрошу работы у садовника, буду вскапывать грядки и обирать гусениц.

2 июля 1813

Тетушка так одинока, надо чаще ее навещать. Снова отпросилась на воскресенье.

5 июля 1813

Вчера я опять встретила в роще Его! И как затрепетало мое бедное сердце, когда он признался, что ждал меня!

С тех пор я как во сне… Между нами ничего не может быть, но наши души, там, в эмпиреях, они созданы друг для друга…

Он сказал, что я не такая, как другие женщины, они пустые светские куклы. Обещал подарить мне замечательный роман «Езда в Остров любви», его сейчас все читают.

По дороге нам попалась большая лужа, и Он поддержал меня за локоть. Какое пламя обожгло меня! Я задрожала, а Он… Он поцеловал меня! И попросил прощения — сказал, что на мгновение потерял голову, но больше это не повторится. О, как он благороден… и несчастлив! Мне следовало рассердиться, но не хотелось показаться провинциалкой и жеманницей. Да и сил не было.

Провела бессонную ночь, молясь и раскаиваясь, и сгорая от неведомых чувств. Он женат, я всегда буду это помнить. Между нами невозможны никакие отношения…

Я буду вечно любить Его, но принадлежать не буду никому, это решено. Это чувство навеки погребено в моем сердце и никогда его не покинет.

Разве это такой большой грех — изредка встречаться и просто беседовать о жизни? Если я нужна Ему хотя бы для этого, что ж… Мне этого довольно.

(здесь опять недостает нескольких страниц).

9 августа 1813

…потеряна навеки. Что ж, такова моя судьба. То, чего я боялась и в глубине своей грешной души желала, свершилось. Вчера, во время очередной встречи в роще, которые вошли у нас с Леопольдом (о, как сладко писать «у нас»!) в обычай, нас спугнули охотники. Пришлось прятаться в домике лесника и там…

Нет, не могу писать. Я как в тумане. Сегодня уроки прошли кое-как, мадам Софи даже решила, что мне нездоровится. Я сослалась на мигрень, и она поила меня лавровишневыми каплями. Добрая мадам Софи, если бы она знала… Но об этом лучше не думать.

11 августа 1813

Вспоминаю каждую мелочь, каждое движение и каждую деталь этого ветреного летнего дня. Пресвятая Дева, будь милосердна к заблудшей душе! Роковая страсть оказалась сильнее всех моих зароков и обетов. Что ж, пусть я погибла, но эта гибель так сладка и горька одновременно…

Идти или не идти в воскресенье в рощу? О, где взять силы?..

В тот роковой день мы, как всегда, встретились на лесной тропинке. Гуляли по лесу, разговаривали… наши руки сплелись, в голове моей все смешалось от счастья и страха. Вдруг вдали послышались выстрелы, конский топот и голоса — приближалась кавалькада охотников. Испугавшись, что нас увидят вместе, мы свернули в дубраву и углубились в лес. Мне было немного страшно, к тому же я устала — и тут мы вышли к заброшенному домику лесника. Дверь была не заперта, и он заботливо предложил мне передохнуть немного. Весь этот день дул свежий ветер, я озябла и дрожала, и Леопольд снял камзол и окутал им мои плечи. Он был так прекрасен в белой рубахе с полурасстегнувшимся воротом! Он обнял меня и стал греть мои руки в своих, говоря, что не знал доселе счастья, что жена его холодна и черства душой, она вышла за него ради его титула и богатства, но душевной близости меж ними нет…

Постепенно объятия становились все более жаркими, в голове у меня все смешалось, в груди словно раскаленные угли запылали… А его руки, его нежные руки блуждали по моему телу, обнажая его и лаская все более сокровенные места! Губы мои распухли от страстных поцелуев, одежды пришли в полный беспорядок, и стыд безуспешно боролся со страстью.

И произошло то неведомое и прекрасное, о чем девочки только шептались обиняками по ночам в спальнях. Душа моя отделилась от тела, а тело пылало в геенне огненной, пока наша плоть не слилась в едином экстазе…

Потом я долго рыдала, а Он нежно меня утешал.

Мадам Софи я наврала, что сильно задержалась у тетушки. Еще один грех на душу, ах, теперь уже все равно.

17 августа 1813

Письмо от Амариллис лежит уже неделю, надо написать ответ. Раньше я так радовалась ее письмам! А теперь что писать? То единственное, чем полна моя голова, я написать не могу. Никому.

Нашла в библиотеке томик Ронсара, а в нем — стихотворение, которое читал мне Он. Вот оно:

Если мы во храм пойдем,
Преклонясь пред алтарем,
Мы свершим обряд смиренный,
Ибо так велел закон
Пилигримам всех времен
Восхвалять творца вселенной.
Если мы в постель пойдем,
Ночь мы в играх проведем
В ласках неги сокровенной,
Ибо так велит закон
Всем, кто молод и влюблен,
Проводить досуг блаженный.
7 сентября 1813

С ужасом замечаю приметы осени — скоро станет холодно и встречаться в домике лесника будет невозможно. Неужели все кончится?..

В последний раз, когда мы пришли туда, куча сена — ложе нашей преступной страсти — настолько отсырела, что даже сесть на нее было уже невозможно. Тогда он расшнуровал мой корсаж и обнял сзади, сжав рукой пылающую грудь, а сам… О, господи, в какие пучины порока низвергла меня моя страсть!

Но Он сказал, что между любовниками не может быть никакого стыда, стыдятся только ограниченные мещанки. И я покорилась ему всецело и отдалась душою и телом, и нашла в этом губительное наслаждение…

В этот раз он был тороплив — его ждали важные обязанности. Такие высокопоставленные лица не могут принадлежать себе, у них много важных дел.

Я должна это понимать и держать себя в руках.

В конце концов, главное — духовная близость. Так Он сказал.

20 сентября 1813

Наступил сезон дождей. Гулять стало невозможно. Стараюсь как можно больше времени проводить с девочками, мадам Софи даже спросила, не вредно ли им так много заниматься. Когда нельзя заниматься, помогаю доброй Жануари на кухне. Ее простодушная болтовня отвлекает меня, а кроме того, когда устанешь, можно сразу свалиться и заснуть.

Сегодня мне не по себе, наверное, съела что-то не то.

23 сентября 1813

Утром спускалась по лестнице и чуть не упала: закружилась голова. Мадам Софи взволновалась, увидев мою бледность, и шепотом спросила, не регулы ли у меня — у некоторых девушек в это время случаются обмороки. Я заверила ее, что со мной все в порядке, но страшная мысль обожгла меня: за всеми этими терзаниями я совсем не сообразила, что регул не было уже 7 недель!

Пресвятая Дева, помилуй меня, грешную!

10 октября 1813

Сама удивляюсь как у меня достает сил вести себя, как ни в чем не бывало: заниматься с малышками, играть на клавикордах и так далее. По утрам мне совсем худо.

Что мне делать, Господи? Что со мной будет?..

13 октября 1813

Уже месяц, как я не виделась с Ним. Он ведь даже не знает, какая отчаянная беда меня постигла! Хоть бы раз увидеться, может быть, он ободрил бы меня, иначе я просто потеряю рассудок. Скоро все станет видно! Как же быть? Написать письмо?

28 октября 1813

Две недели, как я написала Ему письмо о том, что я попала в беду, и с просьбой о встрече. Ответа все еще нет. Наверное, он уехал, ведь он должен часто ездить в Париж ко двору. Да, конечно, уехал — иначе непременно поспешил бы ко мне. Ведь он так добр и чувствителен.

9 ноября 1813

Все кончено. Моя жизнь погублена безвозвратно. Я больше никогда не увижу Леопольда.

Вчера население дома де Нартенов было поражено: у ворот остановилась роскошная коляска с гербом Сен-Клеров и ливрейный лакей в изысканных выражениях сообщил мадам, что старая графиня де Сен-Клер желает видеть мадмуазель бонну (то есть меня) немедленно.

Мадам Софи всполошилась и обратилась ко мне с расспросами, но я сказала, что сама не знаю ничего, и она отпустила меня.

Как я ехала, как вошла в замок — не помню. Мажордом проводил меня в кабинет. Помню полыхающий в камине огонь. Графиня встретила меня холодно и приказала сесть.

— Мне все известно, — сказала она. — Ваша распущенность привела к обычному исходу. Молодой граф тоже хорош, но с ним я уже серьезно поговорила. Он отправлен в наши бургундские поместья. С вами же, голубушка (о, надо было слышать, каким ледяным тоном она это сказала!), нужно что-то решать: супруга графа в положении, ожидает прибавления, ей нельзя волноваться. Он, небось, наговорил вам, что не любит жену? — при этом она цинично усмехнулась. — Они все так говорят.

Я чувствовала себя словно в адской горящей смоле и хотела только одного: не упасть в обморок прямо тут.

— Оставить вас здесь было бы неосторожно: могут пойти разговоры, — продолжала она, ее сухой голос терзал меня, как тупая пила. — Выход один: вам срочно нужно выйти замуж и убраться отсюда подальше.

Я подумала, что ослышалась.

— Замуж?

— Да, милочка, это решит все проблемы. Выйдете замуж, уедете — и рожайте себе на здоровье.

— Но за кого же?..

— Вам повезло. Есть солидный и степенный жених. Секретарь его светлости мсье Насдак.

— Но ведь я его совсем не знаю!

— Узнаете, когда обвенчаетесь. Милочка, у вас нет выбора, не так ли? Мадам де Нартен очень добра, но держать вас с незаконным ребенком не станет даже она! Что вас ждет? Подворотня? Публичный дом? Да вы должны руки мне целовать!

— Но он меня даже не видел? Почему?..

— Он согласится, если Я его попрошу. Скажу вам по секрету — у него тоже нет выбора. Он был слишком любознателен… для секретаря. Его ждет позорное увольнение. Но ради спокойствия семьи моего сына я закрою глаза на его проступок, более того — я дам ему место управляющего плантациями в колониях. Нартен я напишу, что Насдак воспылал к вам неземной страстью. Вы уедете с ним и там, может быть, сойдете за добропорядочную семейную пару. Итак? Думайте быстрее. Тут и думать не о чем, а у меня нет времени. Ну вот и славно. А плакать не надо, это скучно. Никаких прощаний с Лео, никаких записочек, это лишнее… Послезавтра венчаетесь и сразу едете. Все! Пуассон, отвезите мадмуазель в Сен-Тибери. Вот письмо для Нартен. Прощайте.

Обратной дороги я тоже не помню. Дома мадам Софи в полном недоумении приступила ко мне с расспросами, но я сказалась больной и ушла к себе.

15 ноября 1813

Сегодня последний день моей жизни в доме, где мне было хорошо и где я намеревалась прожить долгие и счастливые годы. Как жалко покидать милых крошек Франсуазу и Эжени и славного Жанно! Мадам Софи была так добра ко мне, а я отплатила ей неблагодарностью, налгав про любовные чувства графского секретаря! Жалко мою милую светлую комнатку в мезонине, старый сад, простодушную Жануари, которая шумно радуется моему счастью.

А мне даже страшно подумать о нем — какой он? Вдруг толстый, лысый, противный? И мне придется с ним (тщательно зачеркнуто)! О, боже!

И как страшно покидать прекрасную Францию и ехать в неведомые края!

Дневник и письма Амариллис спрячу здесь, на чердаке. Когда-нибудь я вернусь и заберу их. С собой брать нельзя, раз этот Насдак так любопытен — что, если он их найдет?

Ночью меня посетила черная мысль — покончить с жизнью и со всем этим. Но я вовремя опомнилась: мне привиделась мать Урсула. Я вольна погубить свою жизнь и душу, я и так уже погубила ее. Но мой нерожденный малютка! Он должен жить.

И Господь вразумил меня: моя жизнь кончена. Но у меня будет мой ребенок, наш ребенок! Я должна жить ради него.

Хорошо бы это был мальчик. Жизнь слишком жестока к девочкам.


Примечания

1

Главы этой версии «Происшествие в замке Сен-Клер», «Последние дни в море» и «Призраки прошлого» совпадают с одноименными главами предыдущей версии. — Прим. книгодела.

(обратно)

Оглавление

  • Часть 1 МОНАСТЫРЬ СВЯТОЙ ТЕРЕЗЫ
  •   Одна в комнате
  •   Воспоминания о доме
  •   Мать Эмилия
  •   Разговор с настоятельницей
  •   Цветочки и птички
  •   Соблазны
  •   Аристид
  •   16 лет, 16 лет
  •   Мужчина и женщина
  •   В поезде
  •   Загадки замка Сен-Клер
  •   Женщина и мужчина
  • Часть 2 ПОБЕГ
  •   В далекой Африке
  •   Сборы в дорогу
  •   Эмилия Тереза Амариллис
  •   Пряничный домик
  •   Явление Жервезы
  •   Дознание
  •   Незнакомец в саду
  •   К новой жизни
  •   Прохладное утро
  •   Вечер в «Мистрале»
  • Интерлюдия. Левая версия ДЕНИЗ И ГАСТОН
  •   Приятное пробуждение
  •   Обучение началось
  •   Мадам Кати
  •   Господин Лекруа
  •   Одна в большом доме
  •   Двое в большом доме
  •   Невиданное зрелище
  •   Тревога
  •   Впереди дорога
  • Интерлюдия. Правая версия ДЕНИЗ И ЛЮСИЛЬ
  •   Неприятное пробуждение
  •   В Тулон
  •   На винограднике
  •   Опасный дождь
  •   Портрет
  •   Прощальное письмо
  •   Конец сезона
  •   Люсиль приезжает домой
  • Часть 3 РОДНЫЕ И ЗНАКОМЫЕ
  •   Профессор и его посетитель
  •   Загадка Амариллис
  •   Старые подруги
  •   Известие о Франсуа
  •   Смотритель замка
  •   Племянничек
  • Часть 4 О СТРАНСТВУЮЩИХ И ПУТЕШЕСТВУЮЩИХ
  •   Патрисия возвращается…
  •   Что такое караика
  •   Профессор злорадствует
  •   Вода, цветы и камни
  •   Чудесное исцеление
  •   Отъезд матери Эмилии
  •   К африканским берегам
  • Часть 5 ДОРОГА В МИР
  •   Плохие времена
  •   Из дневника матери Луизы
  •   Советы Амариллис
  •   Заговор
  •   Бухгалтерия
  •   Сундучок
  •   Зузу крупным планом
  •   Противостояние
  • Часть 6 ВСТРЕЧИ И РАССТАВАНИЯ
  •   Пакет из Марселя
  •   Бессонная ночь
  •   Пассажиры «Конкордии»
  •   Наваждение
  •   Встреча в порту
  •   Два капитана на мостике
  •   Переполох в монастыре
  •   В ожидании поезда
  • Часть 7, левая версия МИМИ ЕДЕТ ДОМОЙ
  •   Разговор на платформе
  •   Старые письма
  •   Возвращение домой
  • Часть 7, правая версия ПОТЕРЯВШАЯСЯ
  •   Дележ добычи
  •   Мими потерялась
  •   В незнакомом городе
  • Часть 7, левая и правая версии
  •   Снова мужчина и женщина
  •   Ковбой на экскурсии
  •   Ловушка для Насдака
  • Интерлюдия ДЕНИЗ
  •   Невиданное зрелище
  • Часть 7, правая версия ПОТЕРЯВШАЯСЯ (окончание)
  •   Бабушка Бриджита
  •   Несчастье со стариком
  •   Загадочный моряк
  • Часть 8, левая версия В ОЖИДАНИИ
  •   Гости из Парижа
  •   Картография
  •   Отъезд Николя
  •   Происшествие в замке Сен-Клер
  •   Последние дни в море
  •   Призраки прошлого
  • Часть 8, правая версия ПОДРУГИ[1]
  •   Встреча
  •   Модный магазин
  •   Происшествие в замке Сен-Клер
  •   Аптека Фаржо
  •   Последние дни в море
  •   На испытании
  •   Как помочь Марену
  •   Редакция «Пари-матч»
  •   Призраки прошлого
  •   Поиски Клода
  • Часть 9, левая версия ТЕПЕРЬ УЖЕ СКОРО
  •   У Марины новости
  •   На прогулке
  • Часть 9, правая версия МИМИ В ПАРИЖЕ
  •   Начало забастовки
  •   Мими пытается рисовать
  •   У Марины новости
  • Часть 9, левая и правая версии
  •   Прибытие «Святого Доминика»
  •   Прибытие «Конкордии»
  •   Атака репортеров
  •   Свидание на причале
  •   Зузу забирают домой
  •   Подготовка к свадьбе
  • Часть 10, правая версия ПОИСКИ МИМИ
  •   Наследство Дениз
  •   Новая квартира
  •   Встреча на бульваре Букинистов
  •   Помолвка
  • Часть 10, левая и правая версии
  •   Снова вместе
  •   Мужчины
  • Часть 10, левая версия СЕМЬЯ ДЕ НАРТЕН
  •   Что с Мими?
  •   Мама и папа
  •   Беседы молодежи
  •   Возвращенные письма
  • Часть 10, правая версия ПОИСКИ МИМИ (окончание)
  •   Что с Мими?
  •   Розыски в монастыре
  •   Потерянные письма
  • Часть 10, левая и правая версии
  •   Лечение Огюста
  •   Молодожены Дешо
  • Интерлюдия ДЕНИЗ
  •   Тревога
  •   Впереди дорога
  • Часть 11, левая иправая версии
  •   Эпизоды семейной истории
  •   Раздумья Эстебана
  • Часть 11, левая версия ТРИУМФЫ
  •   В столицу
  •   Николя или Этьен?
  • Часть 11, правая версия ОБРЕТЕНИЯ И ПОТЕРИ
  •   След Мими
  •   Психотерапия
  •   Этьен или Николя?
  • Часть 11, левая и правая версии
  •   Остатки старинной миссии
  • Часть 11, левая версия ТРИУМФЫ (окончание)
  •   Триумф Этьена
  •   Триумф Марины
  •   Зови меня Амариллис
  •   Триумф Франсуа
  • Часть 11, правая версия ОБРЕТЕНИЯ И ПОТЕРИ (окончание)
  •   Зола и пепел
  •   Парижские дела
  •   Осенние хлопоты
  •   В больнице и в редакции
  •   Лекция
  • Часть 11, левая и правая версии
  •   Через год
  • Приложение
  •   Письма Амариллис Пикар, урожденной де Сен-Клер, к ее подруге Кларинде
  •   Страницы из дневника Кларинды, который она вела, работая гувернанткой в семье де Нартен
  • *** Примечания ***