Недаром вышел рано. Повесть об Игнатии Фокине [Юрий Иванович Когинов] (fb2) читать онлайн

Юрий Когинов Недаром вышел рано Повесть об Игнатии Фокине

ГЛАВА ПЕРВАЯ

Заключительное заседание Всероссийской конференции РСДРП (б) закончилось 29 апреля 1917 года поздно вечером. И в тот же день многие делегаты заспешили на вокзал, чтобы, не теряя времени, выехать домой.

Так в одном вагоне курьерского поезда, вышедшего в ночь из Петрограда в Москву, оказались Андрей Сергеевич Бубнов, Валериан Куйбышев и Игнатий Фокин,

Весна была в самом разгаре. По новому стилю, в отличие от Европы еще не принятому в России, уже наступило 13 мая, и погода стояла по-летнему теплая.

Вздувая парусом оконную занавеску, ветер доносил с мелькавших по сторонам поезда нолей и перелесков запахи свежего разнотравья и первой, только что проклюнувшейся из клейких, тугих почек нежной листвы.

Не хотелось спать и даже уходить от раскрытого окна.

Подставив ветру разгоряченное лицо, Куйбышев не мог скрыть восхищения:

— Какое великолепие вокруг! Выл бы я поэтом, обязательно заговорил бы стихами.

— Не огорчайся. Я тебе помогу, — почему-то улыбнулся Фокин. — Мне как раз пришли на ум подходящие стихи. Слушай:

Гей, друзья! Вновь жизнь вскипает.

Слышны всплески здесь и там.

Буря, буря наступает,

С нею радость мчится к нам.

Радость жизни, радость битвы,

Пусть умчит унынья след…

— Стоп, стоп, Игнат! — рассмеялся Куйбышев. — Так мы с тобою не договаривались!

— Нет уж, Воля, позволь дочитать до конца, — Фокин упрямо тряхнул своей рыжевато-каштановой шевелюрой. — В конце — главный смысл, если уж речь о нынешней весне:

Будем жить, страдать, смеяться,

Будем мыслить, петь, любить.

Бури вторят, ветры злятся…

Славно, братцы, в бурю жить!

— Ну и ловко же ты! — Валериан Куйбышев, а для родных и друзей просто Воля, порывисто встал с дивана, чуть не задев крупной, кудлатой головой верхнюю полку. — Андрей, да оторвись от записной книжки! Слышал, как меня Игнат разыграл?..

Они стояли сейчас в проходе купе — оба молодые, с пышными, слегка вьющимися волосами, на первый взгляд очень друг на друга похожие.

Однако стоило внимательно присмотреться — и конечно же виделась разница.

Куйбышев чуть повыше Игната, и шевелюра у него темная, с двумя едва наметившимися залысинками над крутым, выпуклым лбом, да и манера держаться — взрывчатая, импульсивная.

У Фокина тоже высокий, красивый лоб, темно-серые глаза за стеклышками очков в тонкой металлической оправе и удивительная, способная вспыхивать мгновенно, обворожительная улыбка.

Сначала даже не поймешь, какая она, эта улыбка — застенчивая, скромная или лукавая, даже ироничная?

Наверное, каждый раз разная, особенная. Но возникающая мгновенно — это точно. Вдруг чуть вздрогнут, поднимутся кончики узких, нервных губ, и все лицо становится на редкость живым и привлекательным, будто осветится изнутри.

Сейчас на лице Игната, несомненно, было написано еле заметное лукавство, вызвавшее бурный, заразительный смех Валериана.

— Да, меня — и моими же стихами! — повторил Куйбышев. — Значит, запомнил?

— Слово в слово, как видишь.

— Когда? В Самаре?

— Нет, еще в Петрограде. Помнишь, когда мы с тобою создавали пропагандистскую коллегию Петербургского комитета. Вот тогда ты впервые свои стихи прочитал. А сегодня они пришлись кстати. Разве не так? — и вновь приподнялись уголки губ, обещая очередную смену чувств.

Внезапно послышался вкрадчивый, осторожный стук в дверь. Проводник поставил на столик стаканы с горячим чаем, вызвавшие оживленную реакцию всех трех пассажиров.

Даже молчавший до этого Бубнов, что-то сосредоточенно записывавший в карманном блокноте, отложил свои занятия и с наслаждением потер руки.

— А знаете, чего недостает на столе? — произнес он, отпивая глоток из стакана.

— Яблочного варенья с брусникой, — в тон ответил Фокин. — Петербургский деликатес. Однако можно согласиться и на обычный рафинад.

— Ну, я не сластена! К тому же рафинад, без которого не приготовить варенья, на вес золота. А вот чего бы я с удовольствием отведал… — аскетически спокойное лицо Бубнова заметно потеплело, и он закончил почти мечтательно: — Самарского сдобного калача откушал бы!

— Губа у тебя, Андрей, не дура! — улыбнулся Куйбышев. — Только и знаменитую волжскую сдобу ищи теперь там, где и сахар — у спекулянта!

— Посему предлагаешь с высот несбыточных мечтаний опуститься на грешную землю и приняться за чай с «таком»? — отозвался Бубнов.

— Увы, ничего другого не остается, — развел руками Валериан. — Пока мы с вами, господа бывшие политические ссыльные, бегали от царских шпиков, а потом на казенный счет совершали поездку в Сибирь и обратно, Николай Романов с помощью своего родственничка Вильгельма довел матушку-Россию до ручки, за что и пришлось его попросить с трона. Так что самарских и саратовских калачей, к которым привыкли ваши персоны, днем с огнем не сыщешь на Волге.

— Быстро пролетело время — ничего не скажешь! — подхватил Игнат. — Сколько же прошло с нашей последней встречи? Полгода, год? Ну, ясно — целая вечность, если и полицейские ищейки, и тюрьмы, и ссылки — все позади, все кануло в прошлое. Даже — самарские и саратовские калачи. А еще год назад…

Год назад, 10 мая 1916 года, по проходному свидетельству за номером 2114, выданному в петроградской тюрьме, административно высланный из столицы Российской империи Фокин Игнатий Иванович, двадцати шести лет от роду, но семейному положению холостой, до этого уже трижды арестовывавшийся, дважды судимый и дважды отбывавший тюремное заключение и ссылку, прибыл железной дорогой в волжский город Самару.

Какой это был по счету разгром Петербургского комитета? Если иметь в виду аресты с начала мировой войны, правильнее будет сказать — несчетный. Бубнова выслали из Петербурга в 1914 году, сразу же, как только разгорелась всемирная бойня. Куйбышева арестовали в июле 1915 года. Его, Игната, — в ночь на 9 февраля 1916-го.

Если бы знали жандармы, кто попал к ним в лапы во время облавы в Лесном, в доме номер 71 по Костромскому проспекту!

Нет, в докладе начальника охранного отделения департаменту полиции значились слова о Петербургском комитете, но все как бы перечеркивала фраза: «По существу дела показаний не дал». Потому, наверное, и решили не терять времени, не возиться с дополнительными дознаниями, а в делать как «лицо, вредное для общественной безопасности и порядка в столице».

Место высылки за минусом пятидесяти двух населенных пунктов — столиц, университетских городов и важных губернских центров, в которых запрещалось не только жить, но даже появляться на короткое время, он мог выбрать сам.

Поначалу надумал назвать Людиново — центр мальцевского промышленного округа, один из важных пунктов Брянского индустриального района. Мелькнула надежда: вдруг забыли о его подпольном прошлом и двух предыдущих там арестах. Но сам усмехнулся своей наивности: у жандармов — не девичья память, к тому же Людиново — прифронтовая полоса, куда его не пустят и на порог.

И тогда пришло решение — в Саратов.

Знал, в Поволжье жандармам удалось разгромить большевистские ячейки. Значит, его приезд может оказаться полезным — надо же кому-то приниматься за восстановление партийных рядов. И тоже было известно: Бубнов, высланный в Самару, развернул подпольную работу. Вот вместе и взяться в двух соседних волжских городах!

Потому и решил по дороге в Саратов завернуть сначала к нему, в Самару, хотя бы на несколько дней, чтобы получить информацию о положении дел на Волге и выработать общую программу действий.

Познакомились они еще в начале четырнадцатого в Петербурге, в редакции «Правды», и вот судьба вновь свела на явочной самарской квартире.

— Нашего полку прибыло! — встретил его Андрей Сергеевич. — А это, — кивком указал на человека, который бочком выходил из соседней комнаты, — знакомьтесь, Иосиф Андреевич Адамчик, белорусский крестьянин, а теперь фрезеровщик Самарского трубочного завода…

Такие мощные объятия сдавили Игната, что он еле продышался:

— Воля? Вот это встреча! А уж ручищи — стальные обручи.

— Не чета тебе, интеллигенту… Ты знаешь, что такое выточить на токарном станке двухдюймовое, так называемое американское, сверло? Мне, когда поступал на завод, дали его на пробу — смогу или нет, фрезеровщик я или самозванец? Смог!

Оказалось, Куйбышев совершил побег из иркутской ссылки, обзавелся паспортом на имя Адамчика, и теперь они с Бубновым руководят самарским подпольем.

Но осел Валериан в Самаре не по своей, так сказать, воле.

— Вот человек, которого следует бояться пуще всякой охранки. Уж если «арестует» — не улизнешь! — Куйбышев засмеялся и показал глазами на Бубнова. — Представляешь, Игнат, бежал я из ссылки, сделал остановку в Самаре, зная, что здесь обретается Бубнов. Думал, попрошу деньжат на дорогу — и снова в Питер. Но надо знать этого скрягу: ни копейки, говорит, не дам, оставайся в Самаре — дел выше головы. Так что учти: и ты попал в сети. Теперь он тебя не выпустит!

— А вот и выпустит! Давай об заклад! Еду в Саратов. И план уже есть. Устраиваюсь там секретарем больничной кассы. Помнишь, как ты, Воля, на заводе Гейслера в Петрограде. Положение — полулегальное. Позволяется даже, согласно уставу больничных касс, обзавестись гектографом…

Теперь можно было сказать, что тогдашний расчет во многом оправдался.

Прибыв в Саратов, оформился в больничную кассу производственного объединения «Дерево» и сразу же связался с опытнейшим правдистом большевиком Михаилом Степановичем Ольминским, тоже высланным из столицы под надзор полиции.

— Марксистские кружки высшего типа? — раздумчиво отозвался Ольминский на предложение Фокина. — Потянем ли? Ведь высшего! И потом — для кого?

— Вы, я, Милютин — вот уже трое подготовленных пропагандистов, которые начнут «тянуть»… А для кого кружки? Для тех, кто потом, вооружившись знаниями, станет просвещать своих друзей-рабочих на фабриках, в артелях.

Первые кружки возглавил сам. Собирались ночами — за заводом «Жесть», в заброшенном саду. Однажды произошло непредвиденное — треск сучьев, все затаились. Но в свете луны показалась забредшая в сад… корова. Посмеялись. Фокин продолжил прерванную фразу:

— Империалистическая война сама по себе кончиться не может. Ее победит революция. Поэтому главный сейчас вопрос, как готовиться рабочему классу, чтобы в будущей революции стать ведущей силой…

По единицам, по ячейкам собирает пролетарские силы организация. Но поднимаются и соседние губернии. А если объединить усилия?

Так родилась мысль о созыве в Самаре первой поволжской партийной конференции.

Готовились к ней, ждали — и наступил тот день, 4 сентября 1916 года.

Теперь-то ясно, что день этот был последней встречей Фокина с Бубновым и Куйбышевым на Волге, о чем как раз и припомнилось в поезде сегодня, когда спросил: сколько же времени прошло с их предыдущего свидания? Но тогда, 4 сентября, думалось о другом — о том, как развернется слаженная работа всех большевистских организаций Поволжья, объединенных единой волей конференции.

С той мыслью и ехали в Самару делегаты изо всех соседних губерний. Из Нижнего Новгорода большевики-партийцы прислали рабочих Голубева и Богданова, Саратов избрал делегатами Милютина Владимира Павловича и его, Игната Фокина. Самару представляли Бубнов и Куйбышев, направили своих представителей Пенза и Оренбург…

В восемь вечера — начало работы. Но уже загодя по одному, по двое — в дом номер 13 по Вознесенской улице.

Дом просторный, двухэтажный. Квартира Филиппа Яковлевича Рабиновича — весь первый этаж, как и положено адвокату. Окна с фасада — в Александровский садик, место променада горожан. Так что поди разберись, куда идет через садик человек — по скрытному делу или прогуливается в интересах здоровья и бодрого настроения.

Итак, уже, считай, собрались. Хозяйка, Софья Григорьевна, поставила вазочки с вареньем, печенье, заварила и разлила по стаканам чай, приглашая всех к столу. Кое-кто пригубил и воспитанно отставил стакан, озабоченно поглядев на часы: почему опаздывает Куйбышев, без которого условились не начинать? Было договорено: приходит последним, тщательно проверив и в сквере, и на соседних улицах, нет ли слежки. Неужели сам нарвался на засаду?

Не вошел — влетел:

— Расходиться! Немедленно! За нами — хвост…

Переглянулись в недоумении: каждый умелый конспиратор, прежде чем войти в дом, хорошо проверился. Зашумели:

— Не может быть…

Обратили взгляды на Бубнова — что он скажет? Знали: Андрей Сергеевич опытнее многих, осторожен как никто, подчас дует, как говорится, на воду, чтобы на молоке не обжечься. Но и он ухмыльнулся:

— Подумаешь, мимо дома взад-вперед прошелся человек в котелке и с тросточкой! Погляди на Игната — тоже франт. Так что, Валериан, извини, но у тебя приступ шпиономании.

С таким трудом удалось собраться и вдруг из-за какого-то подозрения!..

А если опасность и в самом деле реальная?

Сначала один, затем другой задумались, поддержали Куйбышева. Мало ли что могло стать причиной — донос провокатора, слежка шпиков, а сейчас к дому, наверное, уже спешат оповещенные жандармы.

В самом деле надо уходить, пока не поздно. Никто не простит оплошности, из-за которой столько губернских организаций могут лишиться своих руководителей! Лучше собраться через какое-то время, когда опасность минует, тревога уляжется.

Ну а если действительно узнали о конференции, значит, у жандармов есть сведения о каждом, и тогда здесь ли, в Самаре, или дома, но арестов не избежать. Уж коли невод заброшен…

— Пожалуй, следует разъезжаться, — согласился Игнат. — Осторожно — кто на вокзал, кто на пристань… Я же попробую остаться на ночь. Придут — попытаюсь скрыться. Зато точно будем знать, пошли ли по нашему следу…

Дом на рассвете разбудил громкий стук в дверь. «Жандармы!» — Софья Григорьевна кинулась к двери комнаты, где спал Фокин, надеясь, что он тут же бросится к окну, которое было специально распахнуто и вело в густые заросли. Но Фокин спал как ни в чем не бывало — так, оказалось, вымотали его последние бессонные ночи подготовки к конференции. Что же делать? Пригласила стражей порядка в свою комнату и кабинет мужа. А сама — к Фокину. И что есть силы — за волосы, благо есть за что ухватиться! Он сбросил одеяло и в окно. И в этот самый момент дверь в комнату нараспашку и на пороге — жандармы. Перед их взорами — раскрытая постель, на стульях разбросанные брюки, пиджак, сорочка. Но тут умнейшая Софья Григорьевна принялась честить своего отсутствующего «брата»: «Беспутный человек, где-то шляется ночами, а в комнате прибрать за собой не удосужится!»

Все это так правдоподобно, что жандармам ничего не оставалось, как утешить расходившуюся хозяйку: «Гм, да не принимайте близко к сердцу, мадам! У нынешней молодежи ветер в голове. Но это еще можно-с понять: вечеринки-с, увлечения-с, амуры всякие… Хорошо, что ваш братец не замешан ни в чем предосудительном…»

Сейчас, в вагоне поезда, когда вспомнили этот эпизод, не сдержали смеха.

Признаться, за все время знакомства не видел Игнат, что так заразительно может хохотать Андрей Сергеевич. А тут солидный, с профессорской внешностью тридцатитрехлетний человек только что за живот не берется. Вытирает веки, из-под которых даже слезы проступили:

— Бывает же такое — вышмыгнуть в одном белье из рук жандармов! — И, вдруг обернувшись к двери, за которой раздался стук, продолжил притворно: — А это за кем, не за нами ль?

И как бы в ответ сначала раздалось вкрадчиво-просительное: «Не угодно ли еще чайку-с?», а затем в проеме двери возникла фигура проводника, склонившаяся в услужливой позе.

— Друзья, ущипните меня! Неужели это не сон? — снова разразился веселостью Куйбышев, когда проводник удалился, сменив стаканы. — Неужели все правда? Входит к нам проводник и никуда не торопится, чтобы предупредить: «В вагоне политические, вашбродь, сам слышал-с, как говорили противуправительственное… Так что займу их чаем, а вы, значится, того, вашбродь…»

— Никого, говоришь, не спешит предупредить? А вдруг надумает? — остановил взгляд на лице Валериана Бубнов.

— Он? Сейчас? Кого? — округлил глаза Куйбышев. — Теперь все охотники идти по нашему следу поджали хвост. Да и нет их нигде — ни полицейских, ни жандармов, все будто испарились!

— Да, как сквозь землю провалились, — согласился Бубнов. — Помнишь, как начальник нашего конвоя в Казачинском… Кстати, Игнатий, тут тоже есть над чем посмеяться: как ссыльный Валериан Куйбышев в дни, когда в Петрограде совершилась революция, оказался в любимчиках начальника караула и что из этого вышло…

Быстрым движением указательного пальца Фокин поправил дужку очков на переносье и победно глянул на Волю:

— Ну-ка, ну-ка, Андрей Сергеевич, давайте рассказывайте. Не все ж ему подтрунивать над моим ночным побегом.

— А получилось так, — продолжил Бубнов. — Подрядился бывший воспитанник кадетского корпуса и недоучившийся студент Куйбышев давать уроки алгебры и геометрии самому начальнику стражи, которая нас охраняла. Представляете, гонят нас из самарской тюрьмы в кандалах, к ночи — привал. И на каждой стоянке прибегает солдат и зовет Валериана к начальству — учи грамоте и уму-разуму. Так вот, помнится, в конце февраля направились мы уже из красноярской тюрьмы и отошли от города пешком верст двести. И перед ночлегом — вызов Валериана к начальству…

— Не слушай Андрея, Игнат, — перебил Куйбышев. — Он обязательно что-нибудь присочинит, а я — всю правду, как есть. Со мной ведь произошло, не с кем иным. Так что внимай — тут, брат, и смех, и слезы, так сказать, и трагедия, и комедия…

Мгновенная улыбка пробежала но лицу Игната: да, чего не случается в жизни революционера-подпольщика. Это когда все обойдется, минует, без шутки и не вспомнишь. А в тот момент — вот оно, дыхание опасности, рядом! Но только чем же эта история обернулась?

А было так. На стоянке ссыльные сидят, пьют чай и закусывают ситным с колбасой. В это время и влетает в избу стражник с приказанием Куйбышеву явиться пред ясные очи начальства. Но он с достоинством отвечает: «Закончу трапезу и приду». Не спеша доел ситный — в кои веки такой ужин удается, потом отворил дверь в помещение конвоя. Все сидят молча, а начальник протягивает листок и требует: «Читай!»

— Можешь себе представить, Игнат, держу в руках официальную бумагу, отпечатанную в типографии енисейского губернатора, глаза пробегают по строчкам: «Временное правительство», «министр юстиции Керенский», «амнистия политическим»… Одним словом, в России революция! Я — к двери, чтобы тут же сообщить товарищам ошеломляющую новость…

Однако, — продолжает Куйбышев, — начальник конвоя останавливает меня на пороге: «Только имейте в виду: если попробуете сами освободиться, я применю оружие». — «На каком основании? В бумаге ясно указано: амнистия всем политическим, значит, и нам». — «Я присягал царю, — был ответ. — И пока не буду убежден, что царя больше нет, до тех пор вас не отпущу и не сниму с вас кандалов».

Вот, брат, где смех и слезы, — воскликнул Куйбышев. — С одной стороны — свобода, а с другой — по-прежнему арестанты!

Что оставалось делать? До следующего села, где был телеграф, почта и волостной старшина, надо идти два дня, то есть пятьдесят верст. Если попытаться немедленно освободиться, начальник конвоя действительно прикажет стрелять. А между тем нелепость положения может разъясниться в любой момент, а уж через два дня — непременно. В конце вторых суток, подходя к большому сибирскому селу Казачинскому, увидели толпы, идущие навстречу с красными флагами.

— Думаешь, Игнат, на этом все и кончилось? — Куйбышев даже привстал от возбуждения. — Наш служака лапнул кобуру: «Назад, буду стрелять!» Это он, значит, демонстрантам. И не поверишь — нас опять под замок! Но что дальше произошло…

Начальник конвоя заходит в избу волостного правления, чтобы получить указания, что предпринять, и видит: над столом волостного старшины висит не царский лик, а портрет какого-то бородатого мужчины. Как оказалось, то был портрет Карла Маркса. А за столом — молодой парень с красным бантом. Начальник бросил ключ на пол и ушел. В общем, пока догадались, какой это ключ, прошло время. Наконец вызволили заключенных, и все — на митинг. Тысячи три народу собралось.

Мы с Бубновым выступили, — продолжал Куйбышев. — Причем, что особенно поразило собравшихся, выступили против войны. В конце своей речи вижу: стоит в отдалении наш начальник и мрачно, исподлобья наблюдает за происходящим. Кончил я говорить, бросился к тому месту, где он стоял, но сатрапа уже след простыл. Точно сказал Андрей: как сквозь землю провалился!..

Игнат выслушал рассказ, улыбнулся: не так было у него, пред ясные очи не призывали… Но весть о революции тоже встретил на этапе. Грели в товарном вагоне буржуйку, подбрасывая смоляные столбушки в ее огненную пасть — чем-чем, а дровами Сибирь обеспечивала. Так день и ночь. Но восьмого марта на станции Новониколаевск, только переехали железнодорожный мост через Обь, — оркестры, ликующие крики. Запор с дверей — кувалдами: «Революция!»

— Меня подхватили на руки. Рядом на чьих-то руках — Брешко-Брешковская, — Игнат засмеялся, представив, как взлетает над толпой «бабушка русской революции», известная социалистка-революционерка. — Освободился из объятий — и на тендер паровоза. Воззвание Временного правительства мне кто-то уже вручил, я пробежал текст, но начал речь тоже словами против войны. И — в точку! Слушали ведь солдаты, отправляющиеся на фронт, и рабочие-железнодорожники… Неужели все это случилось только два месяца назад?..

Пронизывая светом прожектора плотную темень весенней ночи, летел и летел вперед, подминая под себя просторные российские версты, скорый поезд.

Как и вчера, как и третьего дня, как во все предыдущие дни рейс пассажирского состава был обычным, предусмотренным расписанием, ничем, попросту говоря, не выделявшимся среди многих и многих поездов, двигавшихся в этот день по самым различным дорогам огромной страны.

И все-таки бег этого поезда был особенный: состав вез людей, которым предстояло в самое ближайшее время повести за собой десятки и сотни тысяч, миллионы простых людей на борьбу за власть трудового народа. И потому делегатам Всероссийской конференции, уезжавшим из Петрограда, казалось, что с этого именно поезда, прорезавшего светом фонаря ночную мглу, и начиналось новое, неостановимое движение всей великой страны к своей невиданной судьбе.

Ленинские тезисы, с которыми вождь пролетариата обратился к партии в самом начале апреля, только что возвратившись из заграницы, всколыхнули Россию. Они показали, что революция, приведшая к поражению царизма, на этом не должна завершиться.

«Своеобразие текущего момента в России, — заявил Ленин, — состоит в переходе от первого этапа революции, давшего власть буржуазии в силу недостаточной сознательности и организованности пролетариата, — ко второму ее этапу, который должен дать власть в руки пролетариата и беднейших слоев крестьянства».

Эту ленинскую мысль подтвердили решения Всероссийской конференции.

И она, эта мысль, о чем бы ни говорили возвращающиеся с конференции делегаты, всецело владела их сознанием. Снова к нелегкой, неустанной и кропотливой работе, сплачивающей сознательный революционный пролетариат, звал партию Ленин.

Потому только мимолетную, минутную раскованность можно позволить себе с друзьями, с которыми после невольной разлуки вновь свела судьба.

А беспокойные раздумья уже устремлены к дням грядущим.

Чай давно был выпит. До Москвы оставалось каких-нибудь три-четыре часа, следовало немного отдохнуть. Но, укладываясь, еще продолжали говорить.

— Игнатий, вы задержитесь в Москве? — спрашивал Бубнов. — Я — всего полдня. Заберу литературу — и в Иваново-Вознесенск. Меня там ждут, надо отчитаться, рассказать о конференции. Впрочем, и вы, наверное, тотчас в Брянск?

— Непременно. Захвачу что-то из брошюр… На местах на наше печатное слово — голод.

— Ну, товарищи члены Московского областного бюро, никак вы уже открыли свое заседание! Может, мне выйти и не мешать? — подмигнул Куйбышев. — А если по делу — нельзя ли и мне у вас в Москве поживиться кое-какой литературой? По дороге в Самару хотелось бы заскочить в Тамбов — там мама и сестры, давно не виделись. Могу выступить в местных организациях с докладами. Тамбовская губерния тоже ведь входит в ваш Центральный промышленный район? Договорились?..

Погасили свет, затихли. Но опять раздался голос Воли:

— А знаете, как я появлюсь у мамы? Андрей, Игнат, вы, черти, не спите? В Москве меня поджидают родные братья — Анатолий и Николай, тоже, как и мы, кто откуда… Так вот едем к маме вместе, но заходим в дом но одному. Первый, положим, Толя. Радость, расспросы обо мне и Коле. А тут звонок — и на пороге сам Коля. Снова для мамы радость и снова разговоры. И опять дверь нараспашку — заявляюсь я собственной персоной. Ну как, отлично придумано? Да вы дрыхнете уже?!.

ГЛАВА ВТОРАЯ

В Брянске пассажиры с утреннего московского поезда устремились к Десне. У пристани, попыхивая гарью, подрагивал машинным стуком нарядный пароходишко с кокетливым названием на борту — «Мария Магдалина».

Игнат ухмыльнулся: экое чудо-юдо! Лет десять назад, в годы ранней юности, попадал в город летом на лодчонках или по наплавному мосту: несколько связок из круглого леса — и кати, хоть на телеге, тук-тук-тук… Зимой же — через Десну по льду…

Уловил ухом разговор пассажиров: с прошлого года завели мост на барках, от вокзала по пойме Десны протянули к нему железнодорожную ветку. Упростился путь между станцией и городом. Но сейчас — самый разлив реки, понтон и ветка как разобраны на зиму, так еще не наведены. Поэтому «Магдалина» — единственная надежная переправа.

Красота-то какая! Весь город на круче, которая отвесно вздымается за Десной.

Голубые, розовые, зеленые — почти всех цветов радуги — домишки карабкаются вверх и вверх по холмам. А между домами — сады, которые вот-вот вспыхнут белым яблоневым и вишенным цветением. И над всем этим нагромождением строений — золотой пожар куполов церквей и соборов.

Вроде бы не раз и раньше, приезжая из Людинова и спеша в город с вокзала, наблюдал эту картину. Но все мимолетно. Сейчас будто впервые заметил такое великолепие.

Где еще он видел подобную панораму, чтобы широкая излука реки, а за нею — вверх и вверх террасами город?

Почти в каждом населенном пункте, где ему довелось обретаться, была река, да еще какая!

В Саратове и Самаре — Волга. Отлистать назад маршруты путешествий и жизненный календарь — выйдет в Питере Нева. Еще чуть ранее — северная Сухона в Великом Устюге, колыбель поморов и полярных землепроходцев. Можно приплюсовать, пожалуй, и сибирскую Обь, на замерзшем берегу которой совсем недавно встретил свободу.

А может, другой такой город привиделся на картинках, не в яви? Нет, он отчетливо помнит длинный пологий спуск с горы, и он сам — мальчонкой — бежит все вниз и вниз к реке, по которой к берегу, пофыркивая и распуская по бортам волны, движется весь пахнущий дымом, углем и маслом белоснежный пароход.

Случится же такое — все знакомые реки перебрал, все города вспомнил, куда заносила судьба, а самый первый свой город и первую свою реку из ума упустил!

Да ведь на Киев похожа картина, что открывается сейчас с палубы «Магдалины»! И купола, сверкающие солнцем, и целые улицы домов и домишек, так же в окружении садов, карабкались там вверх по круче и резво устремлялись вниз, к Днепру, по которому вот так же сновали пароходы, как сейчас и здесь, в Брянске.

«Мария Магдалина», утробно постукивая машиной, лениво пересекала Десну. Прямо по курсу темнели низенькие ветхие лачужки, которыми начинался город, его, так сказать, самый нижний этаж, который так похож на киевский Подол.

В одной из лачужек в Киеве, на Подоле, двадцать семь лет назад и родился Игнат.

Как не раз вспоминал отец, Иван Васильевич, оказался он в ту пору в Киеве в поисках воли. За двадцать ему только перевалило — отслужил солдатчину, побывал с воинскими частями в Варшаве, Одессе, Кременчуге, в железнодорожной бригаде освоил специальность машиниста. И заграницу повидал — отрядили молодого механика в Кенигсберг для приемки заказанных там семи пароходов для какой-то русско-иноземной фирмы,,

Когда вернулся в родное Людиново, на заводе промышленника Мальцева нашлось место машиниста узкоколейки. Был уже женат. Первенец Василий появился. Но больно несладкая оказалась жизнь в кабале заводчика-генерала, и Иван Фокин, забрав жену Антонину и сына, махнул в сытный город Киев. Не сомневался: с его специальностью наймется в любую пароходную компанию и станет вольным казаком, иначе — сам себе хозяином.

Про вольного казака, верно, пришло из песен, что спевали здесь, на крутых берегах Днепра, парубки да дивчины. «Воля», она и тут оказалась с овчинку. На службу с грехом пополам, правда, устроился, хотя надо было гонять пароходы по реке неделю в один и неделю в другой конец. Значит, жить на два стола. А это разор для семьи. Другая трудность — жилье. Не так уж просто оказалось его снять. Хоть расставайся с мечтой и вертайся назад, в мальцевские силки.

Совсем уж отчаялся, да встретил людиновского земляка — Игнатия Даниловича Литвинова. У Мальцева ведь как было — сами его производства в Орловской и Калужской губерниях, а разные службы — приказчики, заготовители, торговые люди — почти по всей России. Литвинов служил в Киеве мальцевским экспедитором, снимал на Подоле домишко, принадлежавший купцу Самохвалову. И предложил он в этом домишке Ивану Фокину комнатенку и платы никакой не взял.

В том домишке и появился на свет Игнат 19 декабря 1889 года.

Зимним днем, под самое рождество, собрались Иван и Антонина крестить своего второго сына. Ничего заранее не говоря своим квартирантам, Литвиновы устроили торжество. Зазвал Игнатий Данилович в свою светелку, а там уже накрыт стол, возле которого хлопочет хозяйка:

— Садитесь, дорогие, это для вас и вашего новорожденного!..

Никогда не бражничали хозяин и квартирант, а тут, знамо дело, опрокинули по стопке. И тогда Литвинов сказал:

— Старшего ты, Иван, назвал Василием, в честь своего отца, мальцевского мастерового. Це дило, це ладно. К примеру, уходит человек, а прозвище его должно оставаться. Так вот я и подумал: детей у меня нема, значит, и внуков не будет. А прозвище свое хотелось оставить… Вот и просьба к тебе и Антонине — нареките своего новорожденного Игнатием, в мою, так сказать, честь…

Выпрямился за столом Иван — статный, плечи в стороны, грудь что наковальня, расправил пшеничные усы:

— Сколько я ни плавал но Днепру, был на германской реке Прегель — сплошь шлепают пароходы, то названные в честь императоров, то в честь каких-нибудь святых. И ни одного, чтобы по имени простого человека. А города возьми. То Петербург, то в память императриц Екатерины, Елизаветы… Ну, ладно, пароходы и города — то железо да камни… А мы с тобой свое, рабочее имя человеку дадим. Пусть прозывается сын в честь доброго друга — Игнатием…

Детские впечатления самые яркие. Достаточно чуть прикрыть глаза, и тут же в памяти всплывет откос на Подоле, по которому вниз, к Днепру, бежит он, четырехлетний.

Бежит ходко, самозабвенно и слышит у себя за спиной:

— Игнаш, не гони как оглашенный. Пароход вон на середине реки. Еще сколько ему к берегу подгребать да швартоваться.

Это Васек, старший брат. Он уже взрослый — зимой начал ходить в школу. Потому старается держаться солидно, идет увалисто, не торопясь, и его, Игнату, старается урезонить. Но у причала не выдерживает сам, вовсю начинает перебирать ногами, увязая босыми ступнями в приднепровском песке.

А он, Игнаша, уже в широко распахнутых объятиях отца:

— Папка пришел!

Пшеничные усы щекочут белую, нежную мальчишечью кожу, от отца вкусно пахнет речной водой и железом.

Но еще вкуснее — Игнаша знает — будет пахнуть хлеб, который сейчас достанет из своего походного, кованого сундучка папка, разломит корку пополам и даст сыновьям. Игнашке, как водится, побольше — для роста.

Но он набросится на отцовский гостинец не сразу. Сначала проведет корочкой по лицу, вдохнет душистые запахи. Он знает, что пахнет хлеб холодной речной водой, такой студеной, какая, говорят, бывает лишь под дном парохода, глубоко-глубоко. И еще пахнет он какими-то чудными, растущими только у берегов травами и, конечно, горячей, так что нельзя даже на миг прикоснуться к ней, урчащей пароходной машиной…

Должно быть, тем летом, когда четырехлетний Игнаша бежал на пристань встречать отца, и переселились они всей семьей на суденышко, где отец служил машинистом.

До этого Иван Васильевич иногда брал в рейсы Васятку — как-никак помощник. Но в то лето сказал жене:

— Игнаша подрос. Давай-ка, мать, переберемся из лачуги до осени на пароход. Хоть и на воде, а все жилье попросторней — все берега твои! Да и ребята будут под отцовским приглядом.

Какой мир открылся Игнату! Он облазил весь пароход, не раз обежал палубу, устроил в кубрике на свой лад собственное место. А когда причаливали к берегу, стремглав летел вверх по тяжелому песку, забирался в заросли и, растянувшись там на траве, глядел в далекое и бездонное небо.

Но самым увлекательным было — помогать отцу.

Вот он, отец, сильный, все умеющий. И такой же могучий, рассекающий встречные волны пароход. Но вдруг зашуршит, закрежещет что-то под днищем и, заглушив машину, выходит из будки, утирая пот со лба, папка:

— Всё, Васятка, сели на мель. Теперь на тебя надежда — маячь!

А Васятке это и надо. Сбросил порты, рубаху — и бултых в воду! У борта она по грудь, но мальчишка идет дальше.

— Батя, здеся уже по колено.

— Иди еще!

— А здеся по брюхо.

— Стой там, подавай голос, маячь!

Малый, еще малый ход по замеренным Васей глубинам, и снимается пароходик с мели. А Васятка подает голос, наставляет отца:

— Так, батя, еще помалу… Хорош! Теперь — на всю железку!

И пароход, взревывая, вылетает на стремнину. Игнаша тоже тут, тоже при деле: свесил ноги с борта, и ну молотить ими воду! Смеется, заливается:

— Помалу, еще помалу… Полный вперед! — и падает в воду, когда могучее тело суденышка вырывает из песчаного плена сильная рыкающая машина.

Мать бросается к борту, хватает руками Игнату, а он, отдуваясь и выплевывая воду, барабанит ручонками по реке.

— Гляди-ка, плывет! — радостно кричит отец. Он уже метнулся из кубрика, заглушив машину, уже готов за сыном нырком… Но плывет, плывет Игнаша!

— Настоящим мужиком будешь, Лохматый! — за обеденным столом отец запускает руку в пшеничные, с рыжинкой, завитки сына. — Погоди, мать, дай срок, они оба у меня машинных дел отменными мастерами станут!

— Васятка, тот в тебя пойдет, — ласково глядит на сыновей Антонина Михайловна. — А вот Игната, чует сердце, — по умственной линии. Гляди, пять не исполнилось, а как в книжках разбирается, как буквы складывает!

Побегает, поиграет Игната по палубе или, куда лучше, по бережку — и нос в книжку, которую подарил ему крестный Данилыч.

— Только дожить бы самим, когда ребята судьбу свою обретут, — вздыхая, замечает мать.

— К хорошей пристани — один путь: своими руками, все умеючи, — то ли соглашается, то ли возражает отец… — Только не пристали мы здесь с тобой, мать, к счастливой пристани — чую, придется в родные края, в Людиново, возвращаться… Все ж отчий край, а там, говорят, и стены помогают…

По шатким сходням, к которым причалила «Магдалина», — грохот сапог, стук башмаков, дробь дамских каблучков. Кто с «сидорами» — мешками через плечо, ставшими привычными за войну, кто с чемоданами, а кто и налегке — в гору.

Он же остановился у перил дебаркадера и засмотрелся в прозрачную зеленоватую глубину, где у самого песчаного дна суетливо носились юркие, с темными спинами пескарики.

Будто приплыла рыбешка из золотой поры, из детства.

Что ж, Десна — главный приток Днепра, как раз и несет свои воды к Киеву. По Припяти, Десне и Днепру когда-то, наверное, тысячу лет назад, двигались русичи к югу, к благодатным причерноморским степям, ставя на своем пути города. Так возникли Чернигов, Новгород-Северский, Трубчевск, Брянск, Киев… Потому и похоже их местоположение — на высоком правом берегу, как говорили наши предки, на шеломе.

Игнат перекинул через руку пальто, другой подхватил плотно набитый брошюрами и газетами портфель и, поднявшись по скрипучей деревянной лестнице, оказался на широкой, протянувшейся вдоль реки улице.

Это была Московская — главная торговая, сплошь застроенная магазинами, лабазами, лавками и складами. Местами ее покрывал булыжник, но большей частью она утопала в лужах и грязи.

От Московской перпендикулярно вверх, в гору карабкались улочки, застроенные жилыми обывательскими домами, которыми так залюбовался Игнат, сойдя с поезда.

А на вершине горы, так же параллельно Десне, как и Московская, тянулась едва видимая отсюда, снизу, самая богатая и пышная — Петропавловская. Там стояли дома крупных чиновников и отцов города — именитых владельцев лесопилен, мельниц, крупорушек и других промышленных заведений, размещались разного рода учреждения, гимназии и училища, единственный в городе кинематограф и летний театр варьете.

Центр города на горе сейчас Игнату был без надобности — путь его лежал по Московской в Новую слободу. Там, на окраине, под номером тридцать два, находился знакомый еще с юности дом Панковых. Это было, пожалуй, единственное место, где он мог хотя бы на время устроиться, по крайней мере переночевать.

Григория, к которому он заезжал сюда уже более десяти лет назад, в Брянске не было. Но именно от него, находящегося теперь в Петрограде, Фокин знал, что в доме остались старики родители и младший брат Семен и что они будут рады, если Игнат остановится у них.

— Я уже Семену написал о тебе. Его ты не минуешь, с ним и его товарищами в арсенале тебе непременно придется иметь дело. Так что хоромин наших, как видишь, не миновать, — говорил, прощаясь, Григорий…

Игнат пересек Соборную площадь. Теперь пройти мимо Петровской горы — и Слобода почти рядом.

Однако, поравнявшись с белым двухэтажным зданием, он неожиданно направился к нему.

Широкие каменные ступени вели к массивным дубовым дверям. А справа и слева от этого внушительного крыльца стояли две тупорылые на огромных колесах пушки. Это были старинные, скорее всего времен Отечественной войны 1812 года, артиллерийские орудия. Об их солидном возрасте свидетельствовала и сама форма — пушки без замка, предназначенные палить ядрами, а не снарядами, и патина, пробивавшаяся сквозь слой краски на их бронзовых стволах.

Здание с пушками было главной конторой Брянского арсенала.

Вот и превосходно, сразу решил Игнат, вместо того чтобы оказаться за домашним самоваром, лучше сразу за дело. Благо и скарба никакого, нечего забрасывать в Слободу.

Младший Панков узнал Фокина сразу, как только влетел в комнатушку заводоуправления, где уже находилось двое или трое арсенальцев и куда его вызвали срочно из цеха.

— Игнат Иванович, с прибытием! — Темно-карие глаза Семена заблестели, и он крепко стиснул широкой, сильной ладонью руку Фокина.

— Неужели ты? — искренне удивился Игнат. — Как же вырос! Григорий не зря предупреждал: «Не узнаешь брата, настоящий богатырь!» Постой, как же умудрился меня узнать? Ведь пешком под стол ходил, когда я у вас бывал. Лет восемь тогда тебе исполнилось? Ну да, а теперь — все восемнадцать! Ну, здравствуй, здравствуй…

Семен от таких слов заметно смутился, но тут же обернулся к сидевшему за столом:

— Ну что я тебе, Кульков, говорил? Помнишь, уверял: пришлют к нам в Брянск из центра такого, что лучше и не надо! Теперь-то видишь?.. — Он вдруг сбил на затылок кепку и шагнул ближе к Кулькову. — Погоди-ка! А ты, что ж, здесь антимонию развел? Я думал, меня на радостях от станка затребовали, а ты, выходит, проверку учинил?

Кульков — лет двадцати пяти, крупная фигура, по-мужски резко очерченное лицо, волевой подбородок — опустил глаза.

— А что я? Я — ничего. Никаких сомнений не имею, — с трудом поднял лицо и протянул Фокину его мандат, который до этого беспокойно теребил в руках. — Все правильно пропечатано: «Член Московского областного бюро РСДРП (б), уполномоченный по Орловской губернии…» Так что если поначалу что и не так…

— Бывает, — улыбнулся Игнат и заговорщицки показал на свою шляпу, которую держал в руках. Пальцы его были тонкие, чистые, из-под рукавов темно-серого пиджака выглядывали крахмально-снежные машкеты и под таким же крахмальным воротничком повязан галстук.

— Ага! — кивнул головой Кульков. — Это самое и сбило с толку. Так что извиняйте, товарищ Фокин, если маленько того… У нас тут, знаете, какая свистопляска — кто вчера еще барином был, в морду нашему брату, рабочему, норовил двинуть, сегодня уже нацепил на грудку красный бант. Но у нас глаз наметанный: руки, которые никогда не держали кувалду или иной рабочий инструмент, завсегда человека выдают. Ну а если в придачу всякие там сорочки и прочие гляже-манже, то уж…

— Значит, чем замухрышнее, тем преданней революции? — прервал Кулькова Семен. — Тогда ты предложи, чтобы изменили партийный устав: принимать, дескать, в большевики строго по одежке и в первую очередь тех, кто не любят ходить чисто… По делам надо о товарищах судить, Михаил!

Игнат рассмеялся:

— А вы, смотрю, боевые. Только стоит ли так, из-за недоразумения, друг на дружку! Товарищ Кульков по-своему прав: на Руси издавна по одежке встречали. Даже поговорка на сей счет придумана. Не знаю, как вот будете провожать, если не ко двору придусь… Но Семен тоже правду сказал: дело — прежде всего. С него и начнем. Итак, я, можно сказать, к вам из Питера, с Всероссийской конференции. Слышали о ней? Так вот, когда удобней — в перерыв, после смены митинг собрать? Чтобы сразу всем рассказать, к чему зовут конференция и Ленин…

— Это да! — отозвались все разом. — Ну, это мы весь арсенал поднимем и еще из города кого надо позовем!

Кульков тут же дал команду двум или трем находившимся в комнате оповестить все цеха и латышей-солдат Двинских артиллерийских мастерских, наметить тех, кто будет глядеть за порядком, в общем, все честь по чести подготовить.

— А мы тут, — закончил, — пока займемся с товарищем нашими партийными делами. Так что — бегом!

Уголки губ Игната дрогнули, чуть поднялись вверх,вызывая на лице улыбку.

— А что, у вас от беспартийных — свои секреты? — произнес он. — Одно дело — дать рабочему человеку настоящее партийное поручение, это его окрылит. И совсем другое — от него отгородиться. Дескать, богу — богово, а кесарю — кесарево… Впрочем, мы как раз об этом — об отношении партии к массам — на митинге и поговорим. А теперь скажите, много ли у вас в арсенале, как назвал Семен, «истинных социал-демократов большевистской марки»?

— А все здесь налицо — Семен Панков, я и вот он, Антон Карпешин, — показал Кульков на худого, высокого, примостившегося на табурете у окна мастерового. — Не густо?

— Составить из троицы армию трудновато, — ответил Игнат. — Однако количество, как и одежка, не всегда выявляет главное…

— Понял, — согласился Кульков. — Давайте рассудим так. До февраля один я значился партийцем. И то об этом ведали, пожалуй, я сам да совсем уж близкие люди. Как уцелел от арестов — ума не приложу! А теперь — хвост пистолетом! Ходим, как говорится, с высоко поднятой головой, и организация своя, социал-демократическая появилась.

Михаил придвинулся к Фокину:

— Я не в заслуги себе. Но, как говорится, на головешках, на пепелище отстроились! Вы же сами должны помнить — в пятом году чуть ли не каждый десятый, что в арсенале, что в Бежице, ходил в большевиках. И за винтовки уже схватились — вот-вот могло запылать, как в Москве на Пресне. Но потом — будто грушу отрусили! Одних — за решетку, других в Сибирь, третьих — даже спустя годы — под пули, на германскую. Иные же сами дали отступного…

В шестнадцатом, когда приехал Михаил Кульков из Москвы в Брянск, он один и значился, как уже сказал, в партийцах. Сидел у себя в арсенальской шорной мастерской и тачал сбрую и хомуты. С трудом работу нашел для своей профессии. Повезло, что арсенал, делающий артиллерию, к той артиллерии и конскую сбрую обязан снаряжать: раз, два — впрягли в пушечки сивок-бурок и на позицию…

— Так вот теперь, когда вышли из подполья, первое, что сделали, собрали силы в кулак, объединились. Теперь нас, большевиков и других социал-демократов, в организации целых одиннадцать человек!

— Плохо! — резко произнес Игнат и зашагал по комнате. — Объединение — вещь необходимейшая. Только объединение кого и с кем? С меньшевиками-оборонцами и бундовцами забрались под одну крышу?

— Организация под названием «лебедь, рак и щука», — прыснул в кулак Семен.

— Если бы так! — подхватил Игнат, вернувшись к столу. — В басне Крылова всяк в свою сторону тянет. А у вас, должно быть, полный мир — тишь, гладь да божья благодать. Правильно угадал? А тут не надо быть провидцем — пока все заняты организационными вопросами, до принципиальных очередь не дошла, вот и создается иллюзия единства… А время — не воду в ступе толочь на ваших объединенных собраниях, а выходить с нашими большевистскими лозунгами к массам!

Вихрастая голова Игната слегка откинулась назад, на стеклах очков блики света из окна. Кульков попробовал поднять глаза, но тут же вперился в стол.

Лучше бы наотмашь, чем так вот с улыбочкой и подковыркой!

А может, эдак и надо ему, Кулькову, возомнившему себя организатором? Не по Сеньке шапка — и все тут! Ведь недаром еще в марте, когда вся жизнь повернула к возрождению, он от имени пролетариев арсенала направил Московскому Совету рабочих и солдатских депутатов телеграмму: «…просим прислать организатора социал-демократа большевика». Чувствовал — своих силенок маловато… Но не такой уж он и сам несмышленый — не сидел без дела, организация-то создана! Можешь себе ухмыляться сколько угодно, товарищ заезжий уполномоченный, можешь и стеклышками своими посверкивать, и манжетики беленькие подтягивать, а только и он, Кульков Михаил Максимович, в политике данного момента кое-как разбирается, свой маневр сознает и партийную цель видит и разумеет.

Какая задача сейчас стоит перед социал-демократами большевиками? Расширить ряды, укрепиться и вместе со всем трудовым народом жахнуть! И по буржуям, и по меньшевикам-оборонцам со всякими там социалистами-революционерами и прочими врагами пролетариата. Но для этого надо иметь кулак, а не растопыренную пятерню!

— Так ведь кулак же, дорогой Михаил Максимович, про то и речь! — подхватил Фокин, и улыбка на его лице вмиг стала открытой и располагающей. Он даже положил на плечо Кулькову руку, точно попытался как бы притянуть к себе, обнять. — Латыши-двинцы… Сколько у них большевиков?

— Слыхал, будто за сотню… Так, Семен?

— А в гарнизоне, у солдат? — Игнат снова заходил стремительно от окна к двери.

— Слух идет, чуть ли не целый полк объявил себя коммунистическим…

— Так вот же, — Игнат остановился посреди комнаты, — с кем вам надо объединяться!

— Но они же не арсенальские — чужие, — выдавил Кульков рассеянно.

— Значит, те, оборонцы и бундовцы, — родней матери? — опять поднялись уголки губ Игната.

— В инструкции Центрального Комитета большевиков говорится: создавать на заводах и фабриках социал-демократические организации из работающих там социал-демократов, — попробовал защищаться Кульков.

— А дальше? Что сказано в документе дальше? — вскинул голову Игнат, — «Выбирайте заводские комитеты, а для руководства всей партийной жизнью данного города или промышленного местечка — местный комитет…» А у вас, в Брянске, можно сказать, уже готовый городской большевистский комитет, а вы и впрямь до сих пор, как лебедь, рак и щука… Впрочем, не вы одни, арсенальцы, но и воинские большевики чего-то ожидают, мешкают. А самая пора собирать силы — ив бой! В Совете какая расстановка?

— Там от наших один Кульков да несколько человек из полков, — объяснил Семен. — Остальные — меньшевики, социалисты-революционеры, будь они неладны, адвокаты какие-то да офицерье.

— Да, всякой твари по паре, а все вместе — банка с пауками! — охотно поддержал Кульков. — Туда лучше не соваться — рта не дадут раскрыть, живьем слопают!

Игнат вытащил из портфеля сложенные вместе листки, близоруко поднес к глазам, затем запустил пальцы в густую копну волос.

— Материалы Всероссийской конференции. Хотел о них подробно на митинге, но кое-что должен прочесть сейчас. Например, такие слова: «Современная война со стороны обеих групп государств — война империалистическая, война грабительская, из-за господства над миром, из-за дележа добычи, из-за выгодных рынков. Переход власти от Николая II к Временному правительству ничего не изменил и не мог изменить. Только революционный пролетариат может кончить войну…»

Фокин посмотрел каждому в лицо:

— Понятно? Теперь далее: «Для чего мы хотим, чтобы власть перешла в руки Советов рабочих и солдатских депутатов? Первой мерой, которую они должны осуществить, является национализация земли… Надо отменить частную собственность на землю… Эту меру провести со старым государственным чиновничеством невозможно…» Это, товарищи, слова Ленина. Это — программа, с которой наша партия обращается к массам. Так кому же вы станете разъяснять эти задачи? Самим себе? Вы в них и так убеждены. «Коллегам» по объединенной организации — меньшевикам? У них своя линия — как бы нас положить на лопатки. Один выход у нас — идти в Советы, идти к трудовому народу.

Дверь в комнату распахнулась, втиснулись через порог разом несколько человек:

— Там уже все в сборе — требуют докладчика.

— Где? — поднялся Кульков.

— А прямо на арсенальском дворе. Все мастерские бросили работу — и туда. Никакой цех такую толпу не вместит. Так что надо бы начинать… А докладчик уже подготовился, сможет?

— Конечно! Что за вопрос? — поднялся навстречу Фокин.

На заводской территории Игнат оглянулся, увидел через решетку забора ствол пушки на Московской, спросил:

— Правильно я определил про себя, когда к вам шел, — пушки времен наполеоновской войны?

— Они самые, — подтвердил Кульков.

— Говорят, на Бородинском поле каждое четвертое орудие и четвертое ружье в русской армии было с клеймом нашего арсенала, — поспешил вставить Семен Панков. — Брянский арсенал сама царица Екатерина Вторая основала. Считай, двести лет назад. А до Екатерины Петр Великий, когда приезжал в Брянск, велел на этом месте, где сейчас мы идем, корабли строить, чтобы по Десне и Днепру спускать их к Азову, воевать с турком. Так что наш арсенал — самый старинный завод в брянских краях. Это уж потом появились мальцевские заводы в Людинове и Дятькове, губонинский в Бежице… Кульков шагал рядом, хмыкнул:

— Чего раскудахтался: то о царях, то теперь о заводчиках-капиталистах?.

— Да он разве про них? — подал голос шедший позади долговязый, кого Кульков представил как Антона Карпешина, третьего арсенальского большевика, до сей минуты не проронившего слова. — Кто пушки лил тогда и теперь? Мы, мастеровые. Значит, и Семенов сказ — про нас, пролетариев… Только теперь, я так понимаю, с артиллерией нам надо кончать. А то, что ж, Ленин против войны, а мы — нате вам, буржуи, пушечки, чтобы вы ими серую скотинку, нашего брата, рабочего и крестьянина, значится, на позициях в мясо превращали? Потому предлагаю прямо сейчас на митинге принять резолюцию: «Учитывая настоящее положение момента, немедленно приступить к производству орудий характера мирной жизни».

— Прямо так: поднять руки — кто против, кто за? — обернулся Фокин. — Если бы все таким способом решалось, мы бы с вами давно уже переделали жизнь, как того хотим сами! Сейчас вы проголосуете свою резолюцию, но изменит ли она существо дела? Во-первых, примет ли ваши требования администрация? Под военные заказы уже взяты кредиты, машина, как говорится, на полном ходу да и отношение к производству пушек и к войне у начальства совсем иное, чем у рабочего класса. А во-вторых, все ли рабочие так просто откажутся от высоких заработков, связанных с военными заказами? Жизнь дорожает с каждым днем, а им — семьи кормить.

Карпешин растерянно глянул на Кулькова и Семена. Кульков поддакнул:

— В данный момент так получается: всему голова — не голова, а рабочее брюхо. Так что…

— Выходит, жизнь — поперек сознания? — вроде досказал Антон фразу Михаила. — Прямо заколдованный круг! И ничем его не разомкнуть?

— Только не волшебной палочкой, — ответил Фокин. — Она лишь в сказках существует. А разорвать круг можно! К примеру, правильная мысль пришла вам в голову — хватит работать на войну! Но рядом с вами тот, кто об этом еще не задумался. Постарайтесь передать ему свое убеждение. Он же как по цепочке — следующему. И так — пока не научится правильно мыслить и действовать большинство. Впрочем, с этого я как раз и начну сейчас свой доклад. Смотрите-ка, и в самом деле целое людское море. Молодцы, быстро развернулись!..

ГЛАВА ТРЕТЬЯ

— Опять за семь верст киселя хлебать? — Николай Федорович задает вопрос спокойно, как бы между прочим, а чувствуется — недоволен. Все дети — уже не малая ребятня. Клавдия при муже в Питере, Шурка с женой Анной и трехлетней дочкой Раисой здесь, в отцовском дому, Алексей и Митя в выпускном классе гимназии. Да и другие — всего ведь девять сынов и дочерей — в самостоятельном возрасте.

Но на тебе — воскресный день, когда все бы должны в сборе, а их на аркане не удержишь: с утра кто куда!

Мите всегда становится смешно, когда собирается в Брянск: отец тут же про семь верст и кисель. Семь верст — как раз расстояние от их поселка Бежицы до города, а «киселя хлебать» — значит болтаться по всяким митингам и собраниям

— Нет, сегодня не «кисель». Договорились с Володькой Швецовым у них в техническом училище концерт устроить.

— Знаем мы эти концерты: вернешься — не наговоришься о том, кто там в Брянске выступал, к чему призывал.

— Так революция же, отец! — Шура отодвинул тарелку, встал. Хотя самый старший из братьев, но сутуловат и изрядно худ, даже со впалыми щеками. На правую ногу припадает — повредил с детства.

«С Шурки все и началось». Руки отца на скатерти тяжелы, взгляд тоже нелегок, обвел им сыновей. Не хотел встревать, но как прорвало:

— А не пора ли остепениться и приняться за дело? Похристосовались, как на пасху, накричались: «Равенство, свобода!» Теперь что ж? Кто будет паровозы, вагоны строить, если весь завод, как и вы, с утра и до ночи на митингах? Ты на себя, Шура, погляди. Ну, ладно, окончил в Орле реальное училище — хорошо. Потом в Петербург подался, в Технологический, на инженера учиться. Три года прошло — бросил. Инженера пока не вышло. Так разметчик в крановой мастерской — чем не специальность? Разметчики в былые времена — первые люди! Да и у тебя руки и глаз — милостью божьей! А ты днями в цех не заглянешь — с митингов не вылазишь… Нет, что ни говори, качнуло всех с разбегу под раскат, а сани — без подрезу… Куда ж теперь — под обрыв? И всех нас — за собой?

— Нет, батя, — возразил Шура, — знаем, куда править — не под обрыв, а на самую вершину. Революция еще не завершилась — народ должен взять власть.

— Чем взять — горлопанством? Вон намедни в твоем крановом собралось тысяч десять рабочих и перед всем миром вы с Ухановым сцепились не на жизнь, а на смерть. А по какому поводу у вас с ним раздрай? И ты, и он вроде за народ, за свободу. Только чешете языками впустую и остановиться не можете, поскольку рты вам перестали затыкать…

Хмыкнул, крутанул головой, вспомнив, как Шура на том митинге выкрикнул: «А ну, кто за нас, большевиков, выходи налево, кто с меньшевиками и прочими — направо…» Рядом с Шурой осталась маленькая кучка… Так, по команде, власть не создашь — один налево, другой направо. Власть сама должна за народ стоять, все ему дать, тогда народ эту власть без всяких команд поддержит.

— Говоришь, все народу дать? — отозвался Шура. — Много тебе прежняя-то власть дала. Часы, что ли, из рук самого Николашки?

— Часы не трожь — они трудом произведены и мне за мой труд дарены.

Все в семье знали черную луковицу фирмы «Павел Буре» с памятной надписью, выгравированной на крышке: «За усердное служение Его Императорскому Величеству и Российскому Престолу, за блистательное мастерство. 1915 год». Часы эти обер-мастеру Николаю Федоровичу Медведеву царь вручил здесь, в Бежице, на Брянском заводе, два года назад.

В самом начале июня 1915 года все в заводском поселке пришло в движение: меняли на уличных столбах фонари, красили заборы и палисадники, а у главных проходных в одну ночь выстроили арку, на вершине которой укрепили металлического двуглавого орла и царский знак в виде буквы «Н».

Мгновенно всю Бежицу облетел слух: пожалует сам собственной персоной!

Накануне журнал «Нива» и столичные газеты печатали сообщения и снимки, рассказывающие о посещении его императорским величеством ведущих петербургских заводов. Не было у Шуры и его друзей-большевиков сомнений, что царь и свита встречаются с рабочими для того, чтобы еще усерднее поставлялись фронту оружие, снаряды, мины, винтовки и патроны.

В те дни слышал Митя от брата, что не очень успешно идут у правительства дела. Иначе не стал бы Николай Второй, который 9 января 1905 года расстрелял мирную демонстрацию рабочих, ласково протягивать им монаршую руку и вручать именные дары. Но, видно, к лету совсем уж худо обернулось с военными успехами, если царь, вслед за столичными предприятиями, решил навестить завод вроде бы совсем в глухой провинции.

Хотя находились Бежица и Брянск всего в трехстах пятидесяти верстах к юго-западу от Москвы, конечно, это была самая настоящая провинция, как, впрочем, почти все города и поселки России. Однако не только Николай Федорович Медведев, но любой бежицкий рабочий обиделся бы, если бы кто при них назвал их родной Брянский завод захолустным. Вряд ли, кроме Путиловского в Питере, можно было сыскать другой такой завод во всей стране. Он изготовлял паровозы и вагоны, железнодорожные цистерны и платформы, мостовые и плавучие краны, сельхозмашины, металлические конструкции для строительства мостов, перекрытия для многих крупных сооружений, таких, например, как Брянский вокзал в Москве и Технологический институт в Харькове. В брянскую броню были одеты боевые корабли Черноморского флота, в том числе и броненосец революции «Потемкин».

Впрочем, название «Брянский завод» вбирало в себя значительно больше, чем одно железоделательное и механическое предприятие, основанное миллионщиком, бывшим московским купцом Губониным на левом берегу реки Десны, как раз напротив уездного Брянска в 1873 году. Следом за ним под тем же названием возник завод в Екатеринославе, собственностью акционерного общества являлись многие рудники в Кривом Роге и шахты в Донбассе.

С началом мировой войны завод стал одним из самых крупных поставщиков снарядов. Вот почему почти сразу за визитом на петроградские заводы последовал приезд Николая Второго в Бежицу.

С утра у главных проходных шпалерами выстроили рабочих с нафабренными усами, одетых на западный манер в куртки из плотной «чертовой кожи», инженеров и техников, представителей уездного и губернского дворянства, учащихся мужской и женской гимназий, ремесленного училища и школ. От ворот к железнодорожному полотну — ковровая дорожка. И вот пронеслось: «Едут-с!» Сверкающий синим лаком к платформе подошел поезд, грянуло «Боже, царя храни…», и вдоль рядов тронулись украшенные золотом и серебром генеральские мундиры и ризы духовенства.

Впереди шел небольшого роста, в форме полковника император. Митя сначала не поверил: неужели такой непрезентабельный и невзрачный? Но тут же вместе с остальными, выгнув грудь колесом, громко прокричал «ура».

Дальнейшее происходило не на глазах большинства встречавших. Царь отстоял молебен в соборе, затем прошел на завод. Здесь в огромном и гулком снарядном цехе была устроена выставка — на постаментах, стеллажах и просто на полу стояли отливающие стальным блеском снаряды. Самые мелкие были, наверное, в ладонь, многие в локоть, а некоторые, покоившиеся на полу, в человеческий рост. Говорят, император выставкой остался очень доволен, тут же вручил с десяток подарочных часов представленным по сему случаю лучшим рабочим и отправился в своем авто, снятом с платформы царского поезда, по чисто выметенным улицам Бежицы. В доме рабочего, за которого пришлось выдать Одного из заводских бухгалтеров, его величество ожидал обед. Затем царским вагонам была открыта «зеленая улица» до самого Могилева, до Ставки главного, командования…

Через год, в мае, рабочая Бежица, верноподданнический дух которой надеялся возбудить государь император, ответила месячной остановкой завода. Бастовали все шестнадцать тысяч рабочих. Дирекция, не в силах совладать с разбушевавшимся рабочим классом, объявила локаут. Через окошки, прорубленные в заборе, каждому выдавался расчет. Около двух тысяч особенно активных забастовщиков были отданы в солдаты и посланы на фронт, под германские пули.

Цену царю-батюшке старший Медведев знал хорошо. Потому, когда сбросили Николашку, ликовал со всеми. Но, получается, и новая власть не ко двору? Какую же еще надо? На-род-ную, говорят. Скажите-ка вы, образованные, и ты, Шура, и ты, Митя: когда это было, чтобы народ заместо правительства свои законы устанавливал, делал все так, чтобы ему, а не тем, кто наверху, было выгодно?

Пощипал бородку, опять тяжеловатым взглядом повел на сыновей, а в глазах — хитрющая смешинка: что, съели? Гимназий не кончал, в институты не ходил, едва читать научился, а историю знаю!

Митя до этого молчал, слушал. Тут поднял лицо, взгляд из-под темных сросшихся бровей уверенный:

— Когда было, спрашиваешь? А теперь — у нас в Бежице хотя бы! По требованию рабочих ввели на всем заводе с 1 апреля восьмичасовой рабочий день. Что, Буковцев вам его преподнес? Держи карман шире — завод еще в двенадцатом, а потом после приезда царя бастовал из-за этого восьмичасового рабочего дня. А Буковцев давил вас казацкими лошадьми… Ну, я побежал…

Александр тоже подхватился: пора. А следом — Алексей, Анна, Екатерина… Только с женой и остались вдвоем за столом.

— Вот так поговорили, все объяснили, вроде бы дело сделали, — закончил разговор Николай Федорович. — Теперь один — на завод или в каменное училище, другой — в Брянск, остальные еще куда горло драть… А что-то ничего я не услышал о том, как сами дальше жить будут. Бились мы с тобой, Ольга Карповна, всю жизнь для них в ниточку вытягивались, а они, вишь, не в дело вдарились — в словари записались. Или пришел конец медведевскому корню?

Семь верст от Бежицы до Брянска — для молодых ног не расстояние. Проскочил мимо особняков заводской знати, мимо растянувшегося на целый квартал здания мужской гимназии, мимо бараков-казарм — и заводской паром через Десну. А за рекой — уже Брянск.

На Петропавловской, у дверей технического училища, Володьки Швецова не оказалось. Между тем на прошлой неделе условились встретиться у подъезда, чтобы без всяких раскачек и проволочек — за гитары и мандолины.

Мысль создать струнный оркестр подал Володькии отец — Николай Павлович. Редкое воскресенье, с тех пор как Митя познакомился с Владимиром Швецовым, не обходится в их доме без концерта. Может, концерт — громко сказано, но любят у Швецовых помузицировать.

Обычно получается так. Во второй половине воскресного дня, к обеду, заявляется к ним старший врач Брянского завода Михайлов. Николай Алексеевич приезжает из Бежицы на двух собственных рысаках, летом запряженных в рессорную пролетку, зимой — в розвальни. Сам правит выездом, потому вваливается в прихожую, если зимой, в тулупе, накинутом на сюртук, рукавицы за кушаком, кнутовище под мышкой. Приземистый, плотный, с красным — в стужу от мороза, в пекло от загара — лицом. И точно в иерихонскую трубу, красивым басом:

— А не сесть ли нам сразу за инструменты? Появляются ноты — Бетховен, Шуман, Шуберт… Но доктор Михайлов, поддернув рукава и обнажив сильные, с длинными красными пальцами руки хирурга, которые, должно быть, всего час-полтора назад возились со сложнейшей операцией, бросает:

— Нашу!

И Николай Павлович на виолончели, Володя на гитаре и, если оказывается в гостях, Митя на мандолине бравурно берут первые аккорды «Монаха». Доктор же, взмахнув по-дирижерски руками, бросается к роялю, и пальцы его вплетают в струнные звуки мажорную фортепианную гамму, которая, главенствуя, ведет мелодию. А сами музыканты и басово, и баритонно выводят:

— Я расцвел, как маков цвет, мне сегодня двадцать лет. Ах, как жаль, ах, как жаль, ах, как жаль, что я монах! Я на клиросе служу, все на улицу гляжу. Ах, как жаль, ах, как жаль…

Елена Андреевна делает вид, что затыкает уши, и направляется к двери, а четырнадцатилетняя Ольга, сестра Володьки, валится со смеху, ожидая продолжения куплетцев. Ей всегда хочется знать, что же произойдет дальше с молодым монахом, продолжит ли он свою службу на клиросе или, соблазненный чем-то за окном, бросится на улицу, где его могут ожидать самые неправдоподобные и, конечно, любовные приключения.

Однако доктор Михайлов и Николай Павлович первыми обрывают свои музыкальные партии, следом за ними и Володя с Митей. Ольга разочарована. Но все равно она покатывается со смеху, видя, как два солидных и уважаемых в городе человека — доктор Михайлов и ее папа, предводитель уездного земства, вместе с гимназистами отчебучивают такие задорные и наверняка сомнительного содержания куплеты…

Забежал к Володьке домой — и там его нет. Непохоже чтобы он забыл о репетиции. Может, произошло что-то важное, куда он устремился с раннего утра?

На Петропавловской и дальше, на Петровской горе, никаких толп и сборищ. А внизу, на Московской?

Еще не добежав до здания офицерского собрания, Митя увидел: двери осаждают солдаты, обыватели, рабочие, учащиеся. Здесь теперь Совет.

Стараясь не оставить в толпе всех пуговиц, Митя с трудом протиснулся в вестибюль. Но дальше хода нет, хотя зал — настежь. Никакая верткость и сноровка не помогут пробить брешь в людской стене. Из зала слышится:

— Большевики хотят дать народу хлеб, мир и подлинную свободу от власти капиталистов и помещиков! А что обещаете вы, господа соглашатели? Ваше понимание свободы и равенства — одни пустые слова, надувательство и обман масс…

Шум, топот десятков ног, свист. Кто-то выкрикивает:

— Ваш Ленин… толкающий Россию… только демократическая республика, провозгласившая…

И снова тот же голос, который до этого о большевиках:

— Временное правительство, которое поддерживаете вы, социал-демократы оборонцы, и вы, социалисты-революционеры, предоставляет свободу, как и при царе, только капиталистам и помещикам, народу же оно оставляет свободу умирать на полях войны, рабочим — свободу по-прежнему ютиться в бараках и гнуть спину на заводчиков, крестьянам — свободу от земли…

Митя и влево, и вправо норовит посмотреть, но даже при его росте, кроме затылков сгрудившихся впереди, ничего не видно.

— Кто это выступает?

— Чи Фомин, чи Прокин — не разобрать было. Но не наш, не брянский, — отвечает пожилой солдат. — Ему, вишь, Товбин, председатель, не давал слова. Вы, говорит, не член Совета. Но тут как затопочут солдаты и рабочие, как гаркнули: «Дать! Пущай говорит…» Ну и слышал, как он их расчехвостил, тех, что за столом, на сцене!.. Кто-то здесь рядом — да куда ж он делся? — говорил: от Ленина этот оратор, прямо из Питера или Москвы к нам направлен. Покажет он теперь всем, кто рот привык народу затыкать, какая она, рабочая правда!..

— А уже показал! Ловко он энтова Товбина! Говорит ему: «Суешься в волки, а хвост — от телки…» — вставил другой солдат, моложавый, шинель нараспашку, видать первогодок.

— Га, га, га!.. Вот солдатик дает! — загоготали двое рабочих парней.

— Да не то этот москвич сказал, — остановил первый, пожилой солдат. — Говорил, что надо кончать войну и не дожидаться постановлений буржуазного правительства, а брать землю у помещиков, заводы и фабрики — рабочим…

— Ну а я разве не так что сказал? — засуетился солдатик, что рассмешил всех «телкой». — Мы с тобой, старослуживый, аккурат про одно и то же. Только ты, вижу, неграмотнее меня. Вот бы в нашу роту такого, как ты. Сразу поняли бы что к чему… Ты сам-то из запасных, дядя? Погодь, не спеши к выходу. Адресок свой оставь — где искать.

Толпа оттеснила, выдавила Митю наружу. Перевел дыхание после махорочного дыма, слоями висевшего^; в вестибюле, и бегом к Швецовым. Володька уже дома и — Мите:

— А я такому скандальчику на заседании Совета оказался свидетель — не поверишь, если рассказать!

— Знаю, сам кое-что слышал. Только кто тот оратор?

Из кабинета вышел Николай Павлович — без пиджака, в одном жилете, видно, тоже только успел вернуться.

— Ажиотацию сию произвел некто Фокин, представитель Московского областного бюро РСДРП большевиков. Так, между прочим, было объявлено, прежде чем дали ему слово, хотя в зале немногие, наверное, разобрали — шум стоял. Так вот, немало в его речи, на мой взгляд, было пропагаторского, как говорили недавно, одним словом, зажигательного. Однако наличествовали и здравые выводы и суждения. Взять хотя бы вопрос о земле. Установка нашего земства, как и Временного правительства, — не допускать самовольного захвата пашни, сенокосов, различного инвентаря. Перераспределение земельных угодий — самый больной, самый острый и самый запутанный вопрос на Руси. Семь раз надо отмерить, сто — взвесить, прежде чем объявить декретом. Однако вот какая картина вырисовывается в этом щепетильном и тонком деле…

Буквально неделю назад Николай Павлович вернулся из объезда деревень. Побывал в том числе и в Швецовке, за Дятьковом. Маленькая такая деревенька. Много лет назад, после Крымской войны, выйдя в отставку по ранениям, приобрел штабс-капитан Швецов небольшой участок леса, чтобы было где коротать свой инвалидный век. То был дед Николая Павловича. Ну, собрался ставить дом, нанял уже строителей… А тут — пожар в деревнях по соседству. Три десятка дворов — как корова языком. Что ж, теперь мужикам да бабам с детишками — по миру с протянутой рукой? И тогда бывший офицер, получивший за геройство в войне бесчисленные раны и дворянство, отдал свой лес под пилы крестьянам. Даром, безвозмездно! Сам же взял с делянки лишь столько бревен, чтобы поставить себе дом в Брянске.

С тех пор нарекли в тех местах поставленную когда-то заново деревушку Швецовкой. И в памяти крестьянской передается рассказ об офицере, который ничего для народа не пожалел. Потому у тех мужиков от Николая Павловича — никаких секретов. Так вот окружили его и говорят: если ждать Учредительного собрания, законов всяких о земле, голод может произойти, как тот пожар в незапамятном году. Не лучше ли пустующие земли помещиков в округе — да под зерно? Время ведь самый раз — посевная!..

— Так что этот Фокин говорит о том же, о чем пекутся крестьяне. Да-с, — подытожил рассуждения Николай Павлович. — А другой острейший вопрос — война. Из-за нее деревни без рабочих рук, значит, недороды по стране. Сколько же можно — три года льется кровь. А правительство твердо намерено: «До победного конца!» Однако тот же мужик, одетый в солдатскую шинель, — против бойни. Значит, и тут к нему не прислушиваться, гнать на убой? Да-с, против здравого смысла все выходит. А в речи Фокина этот здравый смысл есть! Такие вот дела, молодежь… Однако простите, я — о своем, у вас же — другое, должно быть, на уме: сегодня же воскресенье. А что, не присядем ли за нашего «Монаха»?..

До мандолины ли теперь, когда такая новость? Тут скорее ноги в руки — и в Бежицу. Вот будет новость для Шуры — Московский комитет брянским большевикам помощь прислал! Пусть Шура не мешкает и связывается с городом, чтобы такого важного агитатора не упустить, а то вдруг тот вечером же назад, в Москву?

ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ

Рано утром Игнат был уже на ногах, чтобы с первым же поездом отправиться на Брянский завод. Накануне с заседания Совета его и Семена Панкова до Слободы провожали гурьбой. Так и в дом ввалились — Кульков, Антон Карпешин, Карл Балод, из латышей, Виноградов, из гарнизонных солдат. У дверей долго оправдывались — на минуточку, а засиделись чуть ли не до утра. Игнат и не помнит, вздремнул ли толком.

Езды до Бежицы пятнадцать минут с двумя остановками. Захотелось хоть немного побыть одному, подумать. Как преобразился Кульков! То отмахивался, банкой с пауками называл Совет, а вышел с заседания — глаза блестят, желваки на скулах играют и эдак кулаком — в ладонь: «Ну, что, съели, господа хорошие? Это вам по серую скотинку под лавку загонять, чтобы оттуда ни-ни!»

И другие, чувствуется, приободрились. На что молчаливый с виду Карл, увалень с кроткими глазами младенца, но и он не скрывал удовлетворения: «Как это у русских говорят — зубки прорезались? Так-так…»

Подметил: Кульков с Виноградовым и Балодом лишь были знакомы, а тут, наверное, впервые в доме Семена нашли общий язык. Пошли расспросы и разговоры, условились, не откладывая, провести в арсенале общее собрание рабочих и солдат.

Обрадовало, что в зале словам о земле и мире внимали не только те, что в шинелях — вчерашние крестьяне, но и горожане, среди которых Игнат разглядел явных интеллигентов. Как потом передали — деятели земства. Значит, кое-что доходит и до тех, кто, по выражению Кулькова, собственными руками не добывал свой хлеб. Однако большинство пока верит Товбину, да еще как. И среди этого большинства — многие и многие рабочие. Ведь партия Товбина тоже называется рабочей, социал-демократической, поди разберись…

Представил вчерашнего Товбина за столом президиума — тронутая сединой грива, черная пара с жилетом на упругом брюшке, актерски поставленный голос. Говорят, один из сподвижников Либера, вышел из Московского университета по юридическому факультету, долго совмещал частную практику с политической деятельностью. Растерялся, спасовал, когда дал слово приезжему из Москвы большевику, а тот — с места в карьер? Скорее всего, не ожидал серьезного выступления, потому и оказался не во всеоружии. При следующей схватке надо будет держать ухо востро — наверняка Товбин ринется в атаку и подобьет своих однопартийцев. Их, меньшевиков различных оттенков, успел уже выяснить, в районе несколько тысяч. Не меньше и социалистов-революционеров, анархистов, есть кадеты… Кульков еще мягко определил: банка с пауками. Тут скопищем скорпионов пахнет! И все жала — в одну сторону, против тех, кого представляет Игнат. Так что перевес — черт-те знает во сколько раз!

А ведь когда он, Игнат, начинал здесь, в Брянском промышленном районе, и впрямь каждый десятый на заводах был социал-демократом самых, казалось, твердых большевистских убеждений.

Фокин уже сел в вагон, знакомо пахнуло в лицо каменноугольным паровозным дымком.

Да, вот так более десяти лет назад он по железной дороге впервые приехал в Брянск, чтобы вместе со своим школьным учителем и несколькими людиновскими рабочими участвовать в революционной демонстрации.

Он хорошо помнил то утро 22 октября 1905 года.

Еще с полуночи стали собираться у проходных Людиновского завода. Кто-то из начальства отдал приказ: ворота на усиленный запор и в завод — ни-ни, чтобы, значит, и муха не пролетела! Кто знает, какие у этих, сгрудившихся у проходной мастеровых мысли в башках.

А мысли — не на завод, в Брянск!

Из рук в руки который день передавалась захватанная, замусоленная уже листовка с призывом ко всем рабочим Брянска, Бежицы и Мальцевщикы собраться сегодня в городе на Соборной площади. И под воззванием слова: «Брянский комитет РСДРП».

Тогда еще отец, Иван Васильевич, на своем «самоваре», как называл он узкоколейный паровоз, на котором по возвращении домой из Киева снова стал машинистом, не развозил сына по всяким скрытным партийным делам. То время будет впереди, а в октябре пятого года Игнат еще годами не вышел, шестнадцати не исполнилось. Но знал отец: почитывает Игнат запрещенное, что приносит от учителя Алексея Федоровича. Симпатичный такой молодой человек, учитель лет двадцати трех, бородка клинышком, красивый, с поволокой, как у барышни, чуть даже смущающийся взгляд. И очень приветливый при встрече, рассудительный и безотказный, если что рабочему человеку растолковать, чем помочь. Знал за ним: не только своему ученику, учащемуся министерского технического училища, но и кое-кому из молодых рабочих дает запрещенные книжки.

И ту листовку-воззвание как раз накануне увидел отец у Игната.

Еще рассвет не забрезжил, встал Иван Васильевич и глядь — сын уже в сборе: форменная училищная тужурка на нем, щеточкой по шинельке прошелся, по фуражке?

— С учителем Павловым собрались? — только и спросил.

— Ага. Да еще кое-кто из рабочих поедет.

— Тогда не мешкайте, к семи — на станцию. Ждать не буду — я в рейсе…

Алексей Федорович уже прохаживался на улице. И тоже, как на праздник, — выходное пальто, шляпа. Завернули к проходным — и на поезд.

В Брянске к Соборной площади не подступиться — народу, как в половодье воды. А толпы еще подходят. И то тут, то там над головами — красные флаги. Пока протискивались вперед, Алексей Федорович кому-то протягивал руку, приветствовал.

— Бежицкие, — оборачивался к Игнату. — А вот тот, крупный, что подходил, — Кубяк. Потом, дома расскажу… Смотри, запоминай, Игната: вот сила, о которой мы с тобой читали, о которой мечтали! — Игнат чувствует в своей руке горячую ладонь учителя.

Наверное, кто-то будет выступать. А пока — один гул. И над морем голов — чья-то фигурка: полы студенческой шинели распахнуты, фуражка в руке. Что-то сказал, вроде бы: «Товарищи! Сегодня мы собрались…» И вдруг впереди истошный крик: «Казаки!»

Впереди, сзади, слева и справа — топот!

Свист, гиканье. Прямо на них — морда лошади, десны и зубы обнажены, с губ клочьями пена.

Снова в ладони — рука Алексея Федоровича:

— Сюда, Игнат, в ворота и во двор!

Вся площадь — бухающий топот сотен и сотен ног. И вдруг — крики:

— Васильева, студента — нагайкой, до смерти! Ой, что же это?

Стоп! Тяжело задышали, сгрудились. И взвилось вверх:

Вихри враждебные веют над нами…

У Игната перехватило от волнения горло. Глянул на Алексея Федоровича. Тот прокашлялся, взял очень высоко:

На бой кровавый, святой и правый…

И вырвалось у Игната, подхваченное еще кем-то!

Марш, марш вперед, рабочий народ!..

Возвращался домой точно в ознобе. Как же это, живых людей — и под копыта, нагайками? И даже залы из винтовок над головами.

— Класс против класса, Игнат, — объяснял Павлов. — Тут или народ — их, или они — народ. Но видел — море людское не просто обуздать. Убежден: они нам уступят. Шутка ли, вся Россия поднялась!..

На другой день после разгона демонстрации заводы остановились.

Не помышляя даже и спрашивать разрешения властей, рабочие определили: Васильева и мастерового Ручкина с арсенала, убитого в тот же день, 22 октября, похоронить в центре города, на Соборной площади.

Из Орла губернские власти прислали спешное указание: не препятствовать. Полагали, что траурной манифестацией и кончится. Но вместе с провожающими в скорбный путь близкими и друзьями вышли вооруженные заводские дружины — у кого через плечо на ремешке винтовка, у иного — наган.

Игнат снова с Алексеем Федоровичем приехал в город. Теперь он знал, что во главе вооруженных рабочих шел электрик Брянского завода в Бежице Николай Афанасьевич Кубяк.

Павлов под секретом поведал: он сам, затем этот Кубяк, еще кое-кто, кого Игнат пока не знает, и есть Брянский комитет РСДРП. В Бежице социал-демократов из рабочих уже перевалило за тысячу человек. Там и создал Кубяк вооруженные «пятерки» и «десятки» из смелых парней. Оружие получили из Москвы. Пришлось собирать среди рабочих деньги и на них закупать винтовки, патроны… Теперь надо ждать сигнала от Московского комитета — там вспыхнет, начнется и здесь.

Алексей Федорович показал сероватую, похожую на оберточную бумагу, но с четким шрифтом: «…час расплаты с деспотизмом настал. Рушатся последние устои преступного царского правительства, на которых оно еще держится… Еще напор — и победа на стороне угнетенных. Вооруженным восстанием мы уничтожим до основания преступный строй, на развалинах которого своими собственными руками воздвигнем величественное здание…»

Даже голова у Игната закружилась: если у рабочих Бежицы и Брянска оружие, а в листовках такие призывы — будет восстание! Возбужденный, взъерошил голову, выдохнул:

— А мы, людиновцы, тоже? Когда?

— В Москве, на Пресне, уже началось: баррикады, — как вполне взрослому, объяснил Павлов. — Так что в самый раз. В Людинове и Дятькове оружия — кот наплакал. Вся надежда на рабочих арсенала — если им удастся занять склады… — И видя нетерпение, написанное на лице Игната, вспыхнувшем румянцем: — К тебе просьба: вот эту стопку прокламаций отнеси на завод — незаметно к каждому станку.

— Не совсем к каждому, — схлынул румянец с лица Игната. — С выбором. Есть такой народец, что к мастеру побежит. А надо — надежным. Я их знаю…

В Бежице и Брянске до восстания не дошло. 22 декабря, после двухмесячной упорной борьбы рабочих, полицейские власти и командование гарнизона отдали город и поселок в их распоряжение.

Что тут началось — глазам не верилось! В Бежице в каменном училище — самой большой в поселке начальной школе с двухсветным актовым залом — открыто разместился революционный штаб. И хотя до этого нагнали в Бежицу казаков и солдат, они получили строжайший приказ не выходить из казарм.

На Брянском заводе возникли советы уполномоченных, без согласия которых не выполнялось ни одно распоряжение администрации. По улицам и на территории завода стали патрулировать вооруженные рабочие дружины.

Революционная Бежица, как самый многочисленный отряд пролетариата в Орловской губернии, теперь задавала тон всему промышленному району. На заводы пришел призыв: 9 января 1906 года, в память о расстрелянных в Кровавое воскресенье рабочих, объявить нерабочим днем. В этот день колоннами выйти на улицы, а во всех церквах отслужить панихиды по убитым год назад питерским рабочим.

Как в ту пору докладывали жандармы своему начальству, над рабочими колоннами в Бежице реяло шестнадцать красных знамен, в Паровозной Радице и в Людинове — по три флага.

В феврале 1906 года министр внутренних дел Дурново телеграфировал орловскому губернатору Балясному: «…прошу вас настоятельно обратить самое тщательное внимание на Брянские заводы, где, несомненно, среди рабочих существуют военные организации. Необходимо принять решительные меры против этих организаций».

Губернатор тут же направил в Бежицу чиновника и вскоре получил от него телеграфический ответ: «…произвести общее разоружение завода и поселка нет физической возможности… Такой обыск весьма рискован, так как рабочие хорошо знакомы с каждым уголком заводского района, могут устроить сотни засад, из которых могут совершенно безнаказанно стрелять и по полиции и по войскам, не знакомым с местностью…»

С Михаилом Ивановым Игнат столкнулся, только вошел в дом социалистических организаций, как звался теперь в Бежице бывший особняк директора завода Буковцева, а в коридоре — он, Иванов.

Стиснул Игната в объятиях, к щеке приложился — знаю, мол, уже наслышан о приезде! — и почти втолкнул в одну из дверей:

— От Ленина наши заводские возвернулись, прямо из Питера. Заходи, послушай, только что начали рассказывать.

В комнате — битком, табачный дым — слоями. И кто где: на стульях, на подоконнике.

Михаил освободил Игнату краешек стула у двери, переспросил, обращаясь к говорившему:

— Ну, а дальше, Жор? Говоришь, приехали в столицу, сошли с поезда…

— Ага, — подхватил рассказчик, — и решили — прямо к Гучкову, к министру. Но перед этим — к Ленину. Посоветоваться. Правильно ли будет большевикам с буржуйским министром говорить, а если можно, то каких установок держаться. Ну, договорились так и с вокзала — во дворец Кшесинской, где наш Центральный Комитет. Товарищ Стасова, секретарь ЦК, спрашивает нас: откуда и по какому поводу? Мы — в двух словах. А в это время в комнату входит сам Ленин, и Стасова ему: «Владимир Ильич, эти молодые товарищи-рабочие приехали из Бежицы, с большого завода». Ленин тут же пожал нам руки и быстро так: «Какие настроения у рабочих? Что думают они о войне? Что делают меньшевики и много ли их? А большевики, их сколько на заводе?» Я ему отвечаю: «Товарищ Ленин, большевиков пока на заводе мало. Еще не все вернулись из ссылки и с фронта, а тех, которые есть, в том числе и нас, меньшевики называют молокососами. Ведь меньшевики у нас почти все бородачи…» Тут, поверите или нет, Ленин залился таким смехом…

Многие находившиеся в комнате — кто сдержанно, кто громко —тоже рассмеялись.

— Вот-вот, как мы сейчас, рассмеялся он, — подхватил другой, сидящий рядом с рассказчиком. — И обращается Владимир Ильич к Стасовой: «Видите, «молокососы»! Наверное, меньшевики и впрямь думают, что только бородачи могут делать революцию». И — к нам: «Ну, а в Питер по какому делу?»

Все внимательно слушали, ожидая продолжения. Нить рассказа опять взял тот, кто начал:

— По какому делу? — переспросил я и подробно сообщил о митингах на нашем заводе. И показал Ленину мандат и наказ рабочих к военному министру Гучкову — требовать возвращения из армии всех тех, кого угнали на фронт за забастовку в девятьсот шестнадцатом году. Ленин тогда и говорит: «Правильно, обязательно идите к этому министру Временного правительства и настойчиво добивайтесь возвращения рабочих-солдат. И хорошо бы с оружием, оно нам очень пригодится».

Раздались возгласы:

— Так и сказал? Выходит, мы — в точку!..

— Ну а министр-то, Гучков? Что он? Добрались вы до него?

— По лестнице аккурат сбегал вниз в своем военном министерстве вместе с адъютантом, к автомобилю спешил, который его дожидался, — произнес первый рассказчик. — Мы — к нему и наказ свой суем. Он адъютанту так через плечо: «Примите петицию». И — нам: «Разберемся. Специалистов по возможности вернем — токарей, слесарей и так далее. Но пройдет время! Так что ждите… А между тем защита отечества на фронте — та же защита революции, граждане рабочие!..» И понес без колес…

Кто-то смачно выругался, заговорили наперебой, не выбирая особо слов.

— Тихо! — вдруг перекрыл гам Иванов. — Ну его к чертовой матери, министра! К делу вернемся. Съездили не зря. Не от Гучкова — от Ленина пользу получили. Учуяли, что он сказал — учиться владеть оружием! Пока винтовки в наших руках, буржуи не посмеют с нами расправиться…

Только теперь разглядели в помещении нового человека, вопросительно обернулись к Иванову.

— Фу ты! — потер он крутой выпуклый лоб и счастливо заулыбался: — Я ж вам представителя нашего большевистского центра не представил…

Игнат чуть смущенно встал, прошел в середину, пожал каждому руку.

Тот, кто начал рассказ о поездке в Питер, назвался Георгием Шохановым, его товарищ — Шмелевым. А когда протянул руку высокому, с сутулинкой, в пенсне, припомнилось:

— Медведев, Александр Николаевич, если не ошибаюсь?

— Он самый…

— Встречались в самом начале четырнадцатого? На расстоянии, знаете, из-за глаз иногда могу ошибиться. Никак подходящие стекла не подберу. Как поставили меня после саратовской тюрьмы на колеса, так с них и не слезаю, — объяснил Игнат.

— А я вас сразу признал, — скуластое лицо Шоханова выглядело располагающе приветливо. — Помню, вы очень круто говорили против меньшевистской газеты «Луч» и горой — за нашу «Правду». Мы после вашего приезда такую агитацию развернули — все заводские партийцы подписались на «Правду»! Ну а теперь какие указания привезли?

Игнат повел плечами, как случается, когда человека застают врасплох, но тут же на губах мелькнула его обычная, казалось бы, непредсказуемая улыбка:

— Указания? Так вы только сейчас, при мне, подробно рассказали, какие советы привезли от Ленина. После этого мне в пору лишь руками развести.

Легко и свободно вдруг почувствовал себя Игнат среди бежицких товарищей. Словно когда-то в первый раз встретились и с тех пор не расставались…

А заглянул он к ним тогда, зимой в начале четырнадцатого, как только воротился из Великого Устюга. Куковать бы ему там еще один, третий год, как было определено в постановлении о ссылке, но вышла высочайшая амнистия — романовская династия праздновала трехсотлетие своей власти. Так что снизошла нарекая милость… Но какая разница — на вологодском севере или в Людинове пребывать, откуда его и выдворили чуть ли не под Полярный круг? В чужих и родных местах — все едино под неусыпным жандармским оком. В случае чего — вновь острог. Не светило ему ни в соседнем Дятькове, ни в Брянске с Бежицей — больно известной птицей стал для полиции всей округи. Тогда и возникла мысль двинуться в Питер, в самую гущу большевистского подполья, где, пока не набредут на след, многое можно успеть. Но оставить товарищей, не передать им то, чем обогатился за последние годы, не мог. Потому в Людинове провел большое собрание о том, какую линию вести после раскола с меньшевиками, с таким же докладом приехал и в Бежицу.

Разоблачение «Луча» и агитация за «Правду» были, если так можно определить, лишь практическим выводом из большого разговора. А сама суть — определить водораздел, который окончательно пролег между двумя течениями в социал-демократии. Сначала Пражская конференция большевиков, потом совещание в Поронине, которое провел Ленин, заклеймили осторожную, половинчатую, а точнее, предательскую сущность меньшевизма. Большевики четко и ясно подтвердили курс на демократическую республику, выставили требования добиваться восьмичасового рабочего дня и конфискации помещичьих земель. Меньшевики конкретные цели топили в пустозвонной фразеологии — вместо достижения демократической республики звали к какому-то смутному «полновластию народного представительства», конфискацию помещичьих земель заменяли расплывчатой и скользкой, как медуза, формулировкой: «пересмотр аграрного законодательства».

Липкий туман из громких фраз кое-кому обволакивал душу, сбивал с толку рабочий класс, посему большевики повсеместно, как могли, разъясняли рабочим вред меньшевистской политики. Почти сразу после Пражской конференции, как только ее решения были нелегально получены J, Великом Устюге, Игнат сел за подготовку обширного реферата. Алеша Джапаридзе, Андрей Андреев, Ивар Смилга, Нунэ Агаджанова, Петр Золуцкий и другие видные большевики, отбывавшие ссылку вместе с Игнатом, с давнейшим интересом собрались слушать его доклад. Пришли тогда и ссыльные меньшевики во главе с Кузьмой Гвоздевым. Камня на камне не оставил Игнат от доктрины хвостистов рабочего движения, плачевными и жалкими выглядели попытки Гвоздева обелить себя и свою партию.

По сути дела, с этим же рефератом Игнат выступил после возвращения из Устюга и в Бежице. Но здешние большевики уже были подкованы — осенью тринадцатого года на Брянский завод приезжал с докладом об итогах совещания в Поронине депутат Государственной думы от рабочих Петербургской губернии большевик Алексей Егорович Бадаев. Игната обрадовало, как остро, смело вскрывали противоречия в рабочем движении бежичане, какой дружный отпор дали тем, кто пытался сгладить непримиримость позиций…

И теперь разговор, начатый с рассказа о поездке к Ленину, показал: крестить детей вместе со своими политическими оппонентами друзья Михаила Иванова не собираются.

— Мы — по одну руку, меки — по другую. Так и на митингах стоим, — рубанул ладонью воздух Александр Медведев, точно обозначил границу между двумя государствами.

Однако в жизни, отметил про себя Игнат, подобной черты не существует. Вернее, не всегда простому рабочему человеку легко и безошибочно доводится определить для себя, кто его истинный друг, а кто недруг. Поверят нам — возьмут в свои руки народную судьбу; дадут себя убаюкать сладенькими, разжижающими душу сказочками об общеклассовом демократическом рае и равенстве эксплуататоров и эксплуатируемых — еще глубже втянутся в рабское ярмо.

— Игнат, давай так рассуждать, — Михаил Иванов охватывает ладонью крутой, как у бычка, лоб. — Помощник начальника милиции — я, большевик. Начальник — кадет Слюсаренко. В рядовых милиционерах — меки, беки, анархия — мать порядка, эсеры. По названию же милиция — рабочая. А по сути своей?

Медведев, слегка припадая на одну ногу, обходит табуретку. Тело — жилистое, худощавое, как на шарнирах, манера говорить — резкая, почти желчная.

— Что морочить голову людям. Давно решено на комитете, и товарищ Фокин, не сомневаюсь, поддержит нас: чистить надо милицию! Неужели маменькиных сынков и бывших полицейских будем вооружать? Хватит и того, что за время войны всякая мразь затесалась в рабочие.

Игнат легким движением указательного пальца тронул дужку очков, отчего на мгновение напомнил студента, подмигнул Медведеву и — скороговоркой:

— «Раньше был он дворник, подметал панели, а теперь в заводе делает шрапнели…» В Питере такая частушка ходила. Ах, известна и у вас?

— Все, кто хотел получить бронь от войны — лавочники, сынки кулаков, мелкие торговцы — заполонили завод, — крутанул головой Иванов. — А как гнать их из милиции, если на собраниях такие же дружки поднимали за них руки?

— А вы — новые выборы, и накануне — обсуждение каждой кандидатуры в сознательной рабочей среде, — сказал Игнат. — И чтобы с рекомендацией вашего заводского комитета РСДРП (б). Так, товарищ Медведев? Вы — председатель заводского большевистского комитета — это имели в виду?

— О рекомендациях и прилюдном обсуждении вопрос не ставили, — признался Шура. — А, с выборами советовали поспешить.

— Ишь, советчики! — вызывающе глянул исподлобья Иванов. — Я уже и ребят на замену подобрал — твоих, Шур, обоих «медвежат» — Митю и Алеху, Ванюшку Забелина, полтора десятка в общем парней у меня на примете. Но как гниду выковырнуть?..

— Надо всем нам за это взяться, — сказал Шоханов. — Перевыборы народной милиции — партийное дело, важнейшее. С оружием, как и с огнем, негоже играть. Потому надо по-ленински — ружья чтобы только рабочим и под нашим контролем. Так, Игнат Иванович?..

Говорили, а потом слушали сообщение Игната о Всероссийской конференции еще долго, пока Иванов не вынул из кармана часы:

— Ого, обед уже проворонили, как бы ужин не прозевать!

— Давайте на завтра перенесем заседание, — подсказал Шура и обернулся к Фокину. — Это мы свой комитет на сегодня намечали — отчет делегации… Вы не уезжаете еще? — вспомнил вчерашнюю обеспокоенность Мити. — Тогда успеем по-настоящему потолковать по многим вопросам. А сейчас собирайтесь-ка, пойдем ко мне. Перекусим, чем бог послал…

— Ты чего, Шур? — вскочил Иванов. — Столько лет я с Игнатом не виделся, а ты его умыкнуть захотел. Да ни под каким видом! И жить у себя оставлю! — И — к Игнату: — В отцовском дому теперь я — старший. Два брательника, три сестренки — мал мала меньше. И я — над ними. С ночи на всех щей наварю, картох, сам и обстирываю… Скоро совсем полысею, спереди уже начал — а все холостой. А ты без Груни все еще? Ну-ну, покалякаем, вспомним давнее…

И когда уже вышли в просторный, бывший директорский коридор, где, как и было, наверное, не так давно, вазы какие-то на тумбах, фикусы, статуэтки на высоких подставках, толкнул Игната в бок:

— Гляди-ка, гляди, кто идет! Узнаешь давнего своего соратника? Ну, то, что у него борода клином, ты и по Питеру помнишь — они у нас все — слыхал? — ныне бородатые, не то что мы, молокососы… Только раздался-то Аким как, гладкий весь…

Еще бы Уханова Акима было Игнату не узнать! Тот появился как раз из двери почти напротив, на ней двумя кнопками клочок бумаги с чернильной надписью; «РСДРП (объединенная)».

Да, раздобрел Аким! С каких харчей? Конечно, случается: одни как сыр в масле, другим дрожжи для здоровья — собственный характер, как бы отгородивший их от всяких излишних забот. Ну, не совсем второе определение подходит к Акиму, но в умении подумать прежде всего о себе ему не откажешь. Только разве это ненужное качество для человека, которого всю жизнь окружают опасности и передряги? Ты вот сам — кожа да кости, как говорит отец, прежний румянец во всю щеку порой и проглянет, только не от нажитой ли по близким и дальним мытарствам чахотки? Даже очки, видите ли, не досуг заказать. В теплушке, как везли в Сибирь, свои потерял, всю дорогу по книжкам и конспектам водил носом, пока учитель из таких же ссыльных свои запасные не предложил. Так что не укоряй ближнего тем, чего сам по своей же натуре лишен…

Не только рукопожатиями обменялись — похлопали друг друга по спинам, изобразив полуобъятия.

— Ну как ты?

— А ты, вижу, по-прежнему. Не меняешься?

— Да куда мне за тобой угнаться? — все-таки изобразил лукавинку на губах Игнат. Но не острую, не саркастическую, как иногда умел.

— Ну, дождались, Игнат! Наконец-тоГ Сколько мечтали, а свобода пришла… Так что позволь как старого, можно сказать, соратника поздравить тебя от души. Ему, Мишке, наверное, этого так остро не почувствовать — от горшка три вершка был, когда мы с тобой уже огни и воды сумели пройти…

— Да мы что, у нас еще молоко на губах, — хмыкнул Иванов. — Тут как раз о таких, как ты, с бородами, у нас шла речь…

Но Уханов уже подцепил Фокина под руку, оказались они на улице Парковой.

— На пару слов, — объяснил Аким. — По поводу вчерашней твоей речи в Брянском Совете. Товбин телефонировал мне в завод. Нет, без обиды. Наоборот, сказал, теперь у большевиков, наверное, появилась достойная личность… Но я не о том: то, что обошлось на заседании Совета, у нас в заводе, не скрою, может обернуться для тебя провалом.

— Оберегаешь или, не дай бог, запугиваешь? Только, сам знаешь, я не из пугливых, — резко, но в то же время и дружелюбно произнес Игнат.

— Не из пугливых, это точно, — подхватил Уханов. — Но и из тех, кого не мешает вовремя предостеречь… Как бы это выразиться точнее? Предостеречь от того, чтобы, не ведая броду, не сигал прямо в воду. Как, прости, с тобой уже бывало… Короче, в заводе настроения — не в пользу вас.

— Значит, открывается широкое поле деятельности, — с нескрываемым вызовом бросил Игнат.

— Деятельности для чего? Чтобы посеять и расширить раздор в среде рабочего класса или чтобы этот класс сплотить перед лицом уже завоеванных, но требующих упрочения революционных свобод?

Хотелось ответить: печетесь на словах о единстве, а сами разъедаете то, чем и силен пролетариат, — его классовую сознательность, Но сказал на редкость миролюбиво:

— Извини, Аким. Если хочешь серьезно, то не время и не место.

— Да нет, я тебя не вызываю на спор. Просто решил в курс дела ввести, обрисовать обстановку, поскольку раньше тебя в заводе оказался. Знаешь, Бежица, как, впрочем, и весь российский рабочий класс, добилась того, за что боролась, — реальных политических свобод. Зачем мутить теперь ей голову обещаниями несбыточных утопий, как делает Ленин…

— О Ленине не будем, — прервал его Игнат, — и об утопиях тоже. Мы с тобой не философы-теоретики, а практики-реалисты. А реализм, к примеру, сейчас подсказывает мне необходимость сесть за тарелку хороших щей — со вчерашнего вечера, извини, кроме стакана кипятку, ничего не успел перехватить. Так что поворачиваю к тем, кто обещал дать пищу. Увы, против естества не пойдешь.

ГЛАВА ПЯТАЯ

Они действительно ступили на революционный путь, можно сказать, в одну пору. И вместе прошли самую начальную и самую, наверное, страшную часть этого пути, поскольку жестокое испытание, которое суждено было им нетерпеть, оказалось в их жизни первым, а первое всегда оглушает своей неожиданностью и неизведанностью.

После бурных событий осени и зимы девятьсот пятого года, когда Игнат впервые приобщился к массовым выступлениям рабочих, лето следующего, девятьсот шестого, ознаменовалось этапами новыми, лично для него особенно значительными.

В конце весны он закончил училище и был определен на Людиновский механический завод помощником чертежника главной конторы. Мать не могла скрыть радости — в служащие вышел сынок, ныне, даст бог, из всей семьи пойдет по дороге, где работать надо умственно, головой, как многие потомственные господа, а это не чета тяжелой подневольной доле мастеровых.

Однако была у Игната и другая, для него ни с чем не сравнимая радость, которой он, конечно, не мог поделиться ни с матерью, ни с отцом. По рекомендации учителя Павлова приняли его в члены Российской социал-демократической рабочей партии. Приняли, как и водится, на подпольном заводском собрании, причём без колебаний и сомнений, несмотря на то что полных лет ему только вышло шестнадцать, — знали как ближайшего помощника Алексея Федоровича. Но мало сказать приняли — избрали сразу секретарем организации. Молодому, грамотному, кому, как не ему, взвалить на себя организаторскую работу! И верно угадали — все завертелось в руках Игната, все пошло шибко, радостно как-то. По всем направлениям оживление проявилось: и связь с округой стала налаживаться, и снабжение литературой улучшилось, и крепкие нити завязались с Бежицей — с окружным комитетом РСДРП.

Не ожидали многие, что так споро пойдут дела, и совсем уж удивились, когда от молодого вихрастого чертежника стали получать сложенные вчетверо печатные листки. Знали: выходит газета «Брянский голос», а теперь — свой «Мальцевский рабочий»! Такое дело поднять, чтобы свой печатный орган!..

Лишь учитель Алексей Федорович да несколько самых посвященных ведали, что наладил Игнат выпуск мальцевской газеты в Бежице, в доме члена окружного комитета Григория Панкова, где помещалась скрытная типография. Но готовится подпольная печатня и здесь, в Людинове, — Игнат не раз ездил в Москву и уже привез оттуда свинцовые литеры. Дело за тем, чтобы крепко на ноги стать, включить в активную работу всю Мальцевщину — соседнее Дятьково с хрустальной фабрикой, обе Радицы — Паровозную и Стеклянную, разбудить уездную Жиздру…

Но в ту пору, когда только-только все стало раскручиваться, свалилась беда — арестовали старшего брата. Оказалось, что Фокин Василий и его дружки июньской ночью напали на сидельца винной лавки Курилкина. На следствии и на суде признались: нужны были деньги на прокламации и оружие, чтобы бороться с такими вот эксплуататорами и кровососами, наживающимися на народном горе.

Знало рабочее Людиново и месть, и злобу. Там жандарма найдут в сточной канаве с проломленным черепом, здесь, в доме попа или заводского мастера, повыбивают ночью все окна, еле сам с домочадцами останется жив. А вдругорядь и зверюгу мастера сыщут, прости господи, в заводском нужнике бездыханным, с синюшным лицом.

Кровь холодили слухи об учиненных расправах. Только жестокосердый способен оправдать душегубство, над кем бы оно ни совершалось. Однако принимались рассуждать и с другого конца: как, если не измывательством над народом, можно назвать правление заводчика Мальцева и всех его нынешних прихвостней?

От прадедов и дедов с малых лет были людиновцы наслышаны, как еще в начале прошлого века генерал, флигель-адъютант его императорского величества Сергей Иванович Мальцев получил от своего отца в наследство тысячи крепостных сразу в двух обширных уездах — Брянском Орловской губернии и Жиздринском соседней Калужской. Когда-то это были владения заводчика Никиты Демидова, но у того и на Урале имелись свои заботы, потому он и продал людишек вместе с рудоплавильными, железоделательными и стекольными заведениями.

Заводишки поначалу не приносили Мальцеву особого дохода. Но генерал недаром их приглядел: тысячи подневольных мужиков — даровая сила, которая, если нещадно выжать, обернется баснословным богатством.

Предприимчивым и упорным оказался генерал; вскоре о его производствах заговорили повсюду — от столицы до провинции, а газеты и журналы мальцевский промышленный округ именовали не иначе как «Америкой в России». А что? Мальцев на Людиновском заводе прокатал первые отечественные рельсы и поставил их на строительство железной дороги Петербург — Москва, там же, в Людинове, изготовил первые российские паровые молоты, первые русские пароходы, первый винтовой двигатель для военных судов; хрустальная же дятьковская посуда заполонила рынки многих европейских стран.

Денег, какие ходили всюду в России, Мальцев своим работным людям не платил, даже когда отменили крепостное право. Для расчета за труд он завел свои банкноты, на которых значилось: «Записка его превосходительства С.И. Мальцева на получение из магазина разных припасов». И тут же, на записке, ее достоинство в рублях. Выдавались по таким мальцевским банкнотам товары лишь в его собственных лавках, и преимущественно те, что здесь же, в округе, производились. Были собственного производства ткани, мука, даже пиво и водка. И земля, которая выделялась под жилье, значилась собственностью генерала. Таким манером он привязал, закабалил работный люд, что не пожаловаться никому и никуда не деться. Своя собственная империя в империи огромной.

Тирания была настолько безграничной, что она шокировала даже такого крепостника, как Александр Второй, Царь вынужден был однажды начертать на докладе: «Генерал-майору Мальцеву сделать от моего имени строгий выговор за самоуправные его действия и объявить, что если таковые повторятся, то он подвергнется наказанию по всей строгости закона».

Лев Николаевич Толстой, приехав в 1885 году в Людиново и Дятьково, с болью писая жене: «Я нынче уже был на стеклянном заводе и видел ужасы, на мой взгляд. Девочки 10 лет в 12 часов ночи становятся на работы и стоят до 12 дня, а потом в 4 идут в школу, где их по команде учат… Здорового лица женского и мужского увидеть трудно, а изможденных и жалких — бездна…»

Как раз под самый этот год, когда мальцевскую вотчину посетил великий писатель земли русской, сбежал из людиновской кабалы в поисках «воли» молодой механик Иван Фокин. Вернулся, когда Мальцев уже отошел от дел, а хозяином заводов стало акционерное общество. Боны тоже исчезли — принялись выдавать деньги. Но дух крепостничества, видать, не выдохся, не испарился, если от изуверства управляющих и мастеров, вымогательства лавочников и виноторговцев брались людиновские парни порой за кастеты и револьверы…

К социал-демократам Василий Фокин не принадлежал. Так, наверное, нахватался каких-то понятий от анархистов или социалистов-революционеров с их пропагандой террора и получил, бедняга, вместе со своими дружками двенадцать лет каторги.

Не разделял Игнат намерений, которые бросили Василия на отчаянный шаг. На иной путь уже встал: бороться не в одиночку и не против отдельных лиц — против строя, от которого вся несправедливость. Но брата не бросил в беде — каждое воскресенье, пока тот находился в тюрьме уездного города Шиздры, навещал и носил ему передачи то вместе с матерью, то один. Двадцать пять верст пешком туда и столько же в обратный конец.

Эта пора как раз и совпала с самым началом деятельности Игната в качестве не просто молодого партийца, но руководителя целой организации. Сначала она объединяла лишь заводских, людиновцев. Входили в нее он сам, Павлов, старший брат Соколовых — Федор и еще двое-трое. Позже пришла мысль создать из сочувствующих кружок самообразования, чтобы шире развернуть большевистскую пропаганду и постепенно увеличить партийные ряды. Но и этого оказалось недостаточно Игнату. Взявшись руководить людиновским кружком, он решил охватить своим влиянием округу. Мальцевщина — не только Людиново и Дятьково, но еще и Паровозная Радица с вагоностроительным заводом, деревни с заводиками Сукремль и Песочня, уездная Жиздра с большим невдалеке от нее селом Огорь…

В Жиздре он обрел для себя помощника, о котором до этого не мог и подозревать.

Груня о той, первой их встрече так и запишет спустя несколько лет в своем дневнике:

«Как сейчас помню, было воскресенье, веселый солнечный день…»

Что-то делала по дому, зачем-то понадобилась мама, выглянула из окна, а та у крыльца разговаривает с незнакомым молодым человеком.

С виду обычный парень, несколько застенчивый, с румянцем во всю щеку. И только добрые близорукие глаза за стеклами очков выдают серьезную для его лет работу мысли.

Оказалось, дальний-предальний их родственник, точнее, седьмая вода на киселе. Упомянул об этом, чтобы объяснить, почему еще в Людинове ему советовали зайти к ним, учительской семье Смирновых-Полетаевых.

А в Жиздре он по делу, к старшему брату. И показал рукой через улицу, где высилась двухэтажная, из белого кирпича, обнесенная таким же белокаменным забором уездная тюрьма.

Тут и припомнилось: неделю или более назад приходила из Людинова Антонина Михайловна Фокина к старшему сыну, в эту «романовскую гостиницу», и так же заглянула к ним. Значит, это средний Фокиных сын, Игнатий, который недавно окончил министерское училище на чертежника.

Груня охотно рассказала о себе. После курсов с прошлой осени служит учительницей младших классов в селе Огорь, верст с десяток от города. В Жиздре не так просто в школе место получить, к тому ж тянет к крестьянским детям, да и вообще, сейчас учитель в деревне- важнее…

Сидели в застекленном коридоре, что-то наподобие веранды. Игнат с удовольствием выпил кружку парного молока, поблагодарил. Сказал, как бы продолжая грунины слова:

— В деревне мы пока по-настоящему не начинали. Народничество — это не то, что надо нести крестьянству. Ему нужна пролетарская, рабочая идеология… Например, правду о революции пятого года. Вы тоже так понимаете? Тогда ответьте, пожалуйста, на такой вопрос: есть ли среди ваших деревенских учителей кружок? А социал-демократическая литература имеется?.. Начинать же надо именно с этого — с овладения знаниями самих учителей. Иначе какие же они пропагандисты? Давайте договоримся: в следующее воскресенье я снова к вам приду и кое-что принесу из брошюр и прокламаций, а там условимся о дальнейшем. Идет?

Теперь покраснела она: на два года старше гостя, учительница, а сидит, как школьница на экзамене… Ну и он слишком уж заученно, по-книжному ей объясняет. Должно быть, недавно сам прочел, и многие слова так и отпечатались в голове… А может быть, в этом и заключается главная обязанность руководителя нелегального кружка — в точности донести до слушателей содержание брошюр, почти ничего не добавляя от себя?

Игнат чутко уловил: переборщил, и этот менторский тон. И когда спросил о том, как учителя и простые крестьяне относятся к предстоящим выборам в Государственную думу, вдруг неожиданно произнес:

— Вы когда в школе учились, проходили по географии пустыню? Так вот представьте: безжизненное пространство и на нем — единственный чахлый кустик. Но на него нельзя не обратить внимания…

Обрадованно сама подсказала: Дума — крохотное растение, а пустыня, если можно так выразиться, российская политическая действительность, где реакция после революции пятого года нещадно истребляет все живое? Конечно, кивнул головой. А теперь нетрудно сделать вывод: хотя бы из кустика, да извлечь пользу!

В следующий раз принес литературу: брошюры со статьями «О Государственной думе», «Избирательная платформа РСДРП», несколько номеров «Мальцевского рабочего». Познакомился с огорьскими учителями и осенью, как начнутся занятия, обязательно пообещал к ним наведаться, чтобы наладить занятия кружка.

Рассказал, как действует у них в Людинове кружок для молодых рабочих и работниц. По форме — посиделки. Вроде собрались вечерком по-соседски, самовар на столе, а читают вслух статьи, брошюры, чтец же по ходу дела растолковывает непонятные места.

— Для села подходит?

— Еще как!..

Точно на праздник спешил теперь Игнат в Жиздру и Огорь. Кто-нибудь со стороны мог бы подмигнуть: чего не сделаешь, если прикажет сердце! И этот интерес уже наметился… Но если бы звали одни сердечные влечения, больше подходило бы с букетом цветов, чем с чемоданом, набитым прокламациями. Нет, в первую очередь влекло на свидание дело, которому отдался самозабвенно.

Объездил и исходил почти всю округу, знакомясь о теми, кого можно привлечь к распространению листовок, кто сам тянется к правдивому слову. Вот только до Паровозной Радицы не добрался, где вагоностроительный завод. Местечко это в трех верстах что от Брянска, что от Бежицы, но относится к акционерному обществу бывших мальцевских предприятий. К ней и тянется от Людинова узкоколейка длиною почти на сто верст, проложенная еще в генеральскую бытность, по которой водит свой «самовар» Иван Васильевич Фокин.

Доехать с отцом — проще пареной репы. В Дятьково, Песочню и другие места, если требуется по каким-то скрытным делам, подчас с чемоданом, набитым прокламациями, пожалуйста! Нацелился и в Паровозную, но Григорий Панков при очередном свидании сказал, что лучше, если он сам сведет его с человеком оттуда, который повадился у него, Панкова, обзаводиться прокламациями для своего завода. Кстати, он там, в Радице, сейчас, как перст, один-разъединственный социал-демократ и остался. Кто арестован, а кто сам себя из партии выключил и, как таракан за печкой, затаился.

Григорий Панков поступил как раз на Брянский завод и переехал из города, из отцовского дома, в Бежицу. Повод был отделиться — женился, вдвоем с Таисией решили полдома снять. А на самом деле подпольную типографию надо было в Бежице основать. С женой Григорий и взялся за партийное поручение — ночами набирать и печатать нелегальную литературу.

Частенько им помогал Николай Кубяк. Он да Григорий, по существу, и составляли руководство Брянского комитета РСДРП, в который входили еще Павлов и совсем с недавних пор он, Игнат.

— А, прибыл? Проходи. Сейчас поговорим. Как же я тебе рад!

Григорий — чернявый, очень живой, верткий, со слегка приметной косинкой темно-карих глаз — имел обыкновение говорить отрывисто, быстро. И при этом жестикулировал, будто руками подталкивал прыгающую речь.

В комнате, куда прошли, оказался парень года на четыре постарше Игната, ровесник Григорию, в черной косоворотке, сапогах, в руках — картуз.

— Уханов Аким, с Паровозной Радицы. Помнишь, обещал познакомить, — представил Григорий гостя. — Побалакайте пока вдвоем, а мы с Таисой приготовим вам по чемоданчику. Печатаем вовсю! Хоть кого нагрузим — не унесет!

— Ну как она в Радине, жизнь? — спросил Игнат, чтобы начать разговор.

— Была, да вся, видать, вышла…

— Неверно, — поправил очки на переносье, прищурился. — Загнать-то нас загнали в угол, но дышать можно. И если очень захотеть — полной грудью. Вот же работают люди, — кивком за стену, куда скрылись Панковы. — И у нас, в Людинове, кое-что делаем. Да вот, к примеру…

Рассказал о кружке, о том, как каждого новобранца недавно на призывных пунктах снабдили «Брянским солдатским листком», в котором популярно рассказано, почему надо готовить армию не к подавлению, а к защите народа. Конечно, не просто в «сидор» призывнику эту листовку — и до свидания. Начали с частушек, с беседы по душам…

Уханов ответил, что в Радице, где он сейчас токарем, дело не идет. Народ темный, неразвитый, подозрительный. Здесь, в Бежице, где он рос и ремесленное кончил, иной коленкор. Тут они и драмкружки устраивали, и спектакли ставили. А в Паровозной… Если удастся перед работой у станков десяток-другой листовок оставить — и то, считай, дело сделал.

— Выбирайтесь, Аким, как-нибудь в воскресенье в. Людиново, познакомлю с кружком, который веду сам. Говорите, участвовали в драматическом коллективе, так у нас нечто подобное.

Аким приехал, когда в кружке как раз «Женитьбу» Гоголя читали. В избе — десять — пятнадцать рабочего вида парней, пяток таких же девчат. Слушают, аж глаза сверкают! А Игнат и Груня — всю пьесу на два голоса с листа.

Стал ездить каждый выходной. Игнат не торопился с разъяснениями. Когда уже роли распределили и очевидно стало, что Аким увлекся, Игнат растолковал, как устроен кружок. Спектакли, чтение вслух — это для всех желающих. Вступительный взнос — двадцать копеек. Зачем? На приобретение литературы, баранок, сахара. Кто б ни вошел — вечеринка да еще с эстетическими, образовательными целями. А у ядра кружка занятия другие — чтение политической литературы. Ядро — из самых сознательных рабочих. Но число их все время растет — читаем-то на занятиях умные вещи, спорим, соотносим прочитанное с жизнью.

Два воскресенья подряд почему-то Аким пропустил. В третье приехал с опозданием. Снимает у порога обувку, чтобы грязищи не натащить, а тут как раз Игнат такие слова читает из книжки:

— «Хоть бы ты, господи, хоть во сне дал бы мне отраду повидать свет. Хоть в сонном видении. Да нет, не дает…»

Ничего не понимая, — в руках за ушки сапоги — прошел в портянках по горнице и сел с краешку на скамейку. Покрутил головой — что же дальше? А Игнат отложил книгу, встал, прошелся от стола к окну. Лицо вскинуто, свет от очковых стекол. И голос совсем не ораторский, мягкий, домашний, а все ж такое в нем волнение, что каждому сидящему передается:

— Это я прочитал вам рассказ «Слепой музыкант». Написал его очень умный, много повидавший на земле и не раз пострадавший за народ писатель Владимир Галактионович Короленко. Рассказ, как вы узнали, об одаренном, талантливом человеке, лишенном возможности видеть мир. Вот такая трогательная на первый взгляд история выступает из книжки…

Игнат вернулся к столу, сел и, прихватив пальцами прядку ржаных, с рыжинкой, волос, закрутил их в колечко. Потом, резко откинувшись на спинку стула:

— Однако Короленко пишет не просто о личном горе музыканта. Главная мысль рассказа глубже и важнее для нас: у каждого человека, как бы говорит нам писатель, даже у самого забитого жизнью, даже лишенного возможности видеть мир, тем не менее проявляется стремление к свету! Как так? — спросите вы. Ведь человек, который никогда не видел света, не должен чувствовать тяги к нему, не должен переживать из-за того, что он лишен этого света. Неверно! Все мы никогда не знали свободы, но мы хотим, чтобы она восторжествовала для каждого… Поэтому писатель своим рассказом говорит нам всем: человек всегда должен стремиться к самому светлому, даже если сейчас оно для него недостижимо.

Уханов огляделся по сторонам — в комнате битком. И — с мест возгласы:

— Здорово! Вот бы еще другие рассказы этого сочинителя…

— Я тоже об этом подумал, — сказал Игнат. — Давайте от имени нашего кружка пошлем письмо самому Владимиру Галактионовичу и попросим его прислать нам свои сочинения. Адрес я узнал, напечатан в одном журнале. А письмо вот такое я набросал…

И он зачитал:

— «Ваше слово освещает и разрушает все то, что стараются насильно привить нам, во что мы не верим и не поверим никогда. Зато мы знаем, что ваша правда о самых несчастных, самых забитых людях — правда истинная. Вы везде находите настоящих, а не бывших людей, поднимаете в душе человека ощущение счастья, вселяете в каждого уверенность, что люди обязательно придут к свету!..»

Что изображало круглое, с тугими щечками лицо Уханова, когда они остались вдвоем, — растерянность, недоумение или, наоборот, какую-то придавленность, а может, даже и зависть: вот как он, оказывается, может?..

Наверное, и то, и другое выражал тогда взгляд Уханова, потому что все у него оказалось на языке:

— Не думал, что у тебя такой дар! Точно сам ты литератор, учитель, проповедник. Я тоже кое-что читаю, пожалуй, даже немало, но чтобы так суметь объяснить!.. Однако все ли следует поворачивать на политику? Сначала, думается, надо привить рабочим основы культуры, общечеловеческих знаний.

— Да? — чуть заметная усмешка появилась на губах Игната. — Так можно договориться до того, на что уповают меньшевики: рабочий класс в России не развит, потому и не созрел до завоевания политических свобод, иначе — до революции. Не эти ли взгляды тебе по душе?

Из сузившихся щелочек взгляд Акима — точно буравчик, но Не выдержал, отвел глаза от Игната и все же вымолвил:

— Сама жизнь заставляет делать нужные выводы. Вон год-полтора назад чуть ли не на баррикады встали. А чем закончилось? Спасибо, хоть мы уцелели… Но я не трус, не о том речь. Хочется, если уж жить, самое лучшее изведать. Вот я о себе… Кем был и кем стал. Чумазый шкет, голодный, разутый, а устроили в ремеслуху, книжку открыл и с той, первой книжки стал красоту земную познавать. Как тот слепой музыкант, которого ты почему-то чуть ли не в революционеры произвел… Так я вот о чем: если хочешь рабочему человеку помочь — открой ему глаза на самое ценное в мире, сделай доступными для него все вершины культуры…

— Стоп, стоп, Аким! — нетерпеливо остановил его Игнат. — Можно приобщить к искусству, живописи одного, двух, Ну от силы нескольких человек. А как же тысячи и миллионы задавленных, неграмотных, голодных и босых? Чтобы сделать жизнь светлой и разумной для всех, кто ее сейчас лишен, необходим государственный переворот. И посему мы, социал-демократы большевики, не устаем повторять, что культура рабочему нужна, и мы будем ему помогать овладевать ею. Но только оттачивая свое политическое сознание, станет он подлинным политическим борцом за лучшую жизнь. А такое сознание быстрее всего он обретет в политической борьбе.

Споры учащались. Уханов все больше начинал раздражать Игната. Но вот что удивительно: не менее строго, чем со своего оппонента, Игнат спрашивал с себя.

Нелегко самому прийти к знаниям, к свету, но вдвойне тяжело открыть глаза другому на единственную и самую главную истину! Но ты для того и вступил на путь революционера, чтобы поднять к правде не себя — других! Сначала — одного, двух, потом — десяток, сотню, удастся — тысячу… А это требует терпения и упорства, упорства и терпения…

Так какое же ты имеешь право отбросить, оттолкнуть от себя того, кто думает иначе? Именно ты, а не кто-то другой должен приобщить его к своей вере, потому что это не только твоя личная вера — это вера рабочего класса…

Приближался к концу уже год девятьсот седьмой. За несколько дней до рождества мать отметила особую приподнятость в поведении Игната.

Думала: вспомнил, что девятнадцатого день его рождения, исполнилось восемнадцать лет. С утра испекла пирог, поздравила.

— Ты, Игнаша, вечером друзей пригласи. Повеселитесь, не все ж о деле…

Зарделся: заняты, трудно собрать. Вот разве и день рождения, и рождество — все вместе…

Гостей он встречал сам. Всякий раз, поспешая на стук в дверь или просто на скрип крыльца — ждал, ловил ухом каждый звук, — пробегал мимо хлопотавшей на кухне матери, успевал шепнуть:

— Да не хлопочите, мама. Все же свои, неизбалованные. К тому же мы вовсе не застолья ради…

Но как матери не побеспокоиться! Сам-то вон как для сестренки Нюрочки расстарался — елку из лесу принес пышную-препышную и нарядил, как невесту. Встала Нюрочка утром — сказка в доме! Так она благодарно ласкалась к брату, что и теперь от него ни на шаг. Господи, не увязалась бы в комнату, не помешала бы разговорам…

— А я — под стол. Я буду тихо-тихо. Хочешь, Игната, с вами вместе спою: «Смело, товарищи, в ногу…» Я все-все слова песни знаю… Только я никому их не скажу, как ты меня учил.

— Видали конспиратора? — Игнат подхватил сестру, и она мигом оказалась у него на закорках. — Что ж, придется взять Нюрочку для кворума. Как большинство?

Шутил. А было не до шуток — этот самый кворум и не получался.

Стеклянная Радица представлена — Вася Кизимов в любое время дня и ночи появляется как из-под земли, и теперь он заявился первым.

Скромно примостился в уголке, листает книжку Алексей Федорович, теперь для Игната уже не учитель — друг. Как-то не приходилось задумываться, после училища выяснилось: на семь лет Павлов старше Игната. Разница немалая, но и не такая уж непроходимая…

С шумом забухал отцовскими валенками Мишка Соколов, с мороза шмыгнул носом:

— Федор, брат, просил передать: сам не придет и квартиру свою; говорит, под собрание предоставить не сможет! — И с непосредственностью, свойственной мальчишкам: — Шкура он, сдрейфил… А я с собой Мишку Иванова привел, на крыльце он у вас. Будем с ним на стреме стоять, чтобы вам стукнуть, если что…

Игнат шутливо надвинул Мишке на глаза его треух:

— А не замерзнете, наблюдатели? Тулупчик вон мой возьмите.

— У нас свой, на Мишку надетый. Мы с ним меняться договорились — один наруже, другой в коридоре отогревается…

Ну пацаны лет по тринадцать всего, а смекалки — на двух взрослых, подумал Игнат. Не раз дежурили уже на «посту», когда у Федора приходилось собираться. А сейчас старший Соколов — в кусты! Но если бы незадача с ним одним… Никто из тех, кто должен быть обязательно, не приехали из Дятькова, Песочни, Стари… Ни партийцы, ни сочувствующие, которые накануне вызвались сами получить у Игната литературу. От Паровозной Радицы лишь прибыл Аким. Но что это он, еще шапки не сняв, прямо от двери:

— Я на минуту всего… Забежал сказать: в прошлый раз по поводу листовок вызывали в контору завода для разговора… Нет, ничего не обнаружили — по подозрению… Я — им: «Хотите, расписку дам, что я ни при чем?» Так и вывернулся. А про себя решил: недалеко и до беды. Поэтому с занятиями уличных кружков у себя в Радице пока решил повременить… Ну, я потопаю: к тетке еще надо завернуть, она тут же у вас живет, на Подчищаловке. Если кто и заметил, что я к тебе, Игнат, заходил, всегда скажу: померещилось, это я к тетке…

Вася Кизимов, молчун, сжал кулаки, когда затворилась за Ухановым дверь:

— Такой же, как Федька Соколов, осторожный. Два сапога — пара…

Не договорил — влетела по своему обыкновению молнией, закутанная в башлык, заметенная снегом Груня-Агриппинка и скороговоркой:

— Едва добралась на попутных санях с нашими огорьскими мужиками. Вьюга. Интересно — надолго ль?

От смущения, но скорее от радости, что вновь видит ее, вспыхнули щеки Игната, помог размотать шарф. И тут же пришла догадка — многие не собрались потому, что замело дороги. И Панкова с Кубяком бессмысленно ждать. Выходит, сорвались сразу два заседания, которые намечали: окружного Брянского комитета и своего, Мальцевского. Но хуже — срывается вторая затея, ради которой съехаться должны были активисты. И затея эта — архиважнейшая: увезти с собой нелегальщину, которая скопилась у него в доме. Две причины вынуждают торопиться с переправкой литературы — опасно ее в одном месте хранить и она, как хлеб, нужна на местах.

Давно наладил Игнат связь с Московским комитетом РСДРП, постоянно или сам привозил оттуда, или ему по уговору доставляли все необходимое. И исправно от него расходились посылки туда, где их ждали. В последние дни привоз оказался особенно удачным — целый багаж. Снабдили его, оказывается, важнейшей для дела литературой. В первую голову это ленинские работы «Две тактики социал-демократии в демократической революции», «Социал-демократия и выборы в Думу», «Победа кадетов и задачи рабочей партии», «Как рассуждает Плеханов о тактике социал-демократов», «Выступление Мартова и Череванина в буржуазной печати», а также сборник статей из «Искры», брошюры с программой РСДРП, номера газет «Пролетарий», «Вперед», прокламации и воззвания на злобу дня. Словом, все то, чего ждут, что требуют в Песочне, Сукремле, Стеклянной и Паровозной Радицах, в Боровке на цементном заводе, да и в самих Брянске и Бежице. Так как же доставить все это на места, если сбор какназло сорвался?

Вскочил Кизимов:

— Каждый, расходясь, возьмет пачку-другую — и вся недолга!

— Не пачки — целые тюки во дворе в поленницах дров, в доме, в подполе… — огорошил Игнат. Не ожидал он, что так нелепо сорвутся и важные заседания, и разъезд по домам с драгоценной поклажей. Знать бы, в Огорь к учителям временно бы перевезти. Есть ведь на примете надежные мужики — пара саней, и все в безопасности. Обсуждал он уже с Груней такую возможность.

Груня будто прочла его мысли, сорвала со стены шаль:

— Меня наши огорьские в Людиново подвезли. Я — мигом, на постоялом дворе они. Вдруг согласятся помочь?

Сказала быстро, едва совладав с дыханием от сильного волнения: как бомба, эта нелегальщина… Но недаром с детства она не девчонка, а ветер, в свою, полетаевскую породу. Это ведь они по паспорту Смирновы, а по-уличному — Полетайки, Полетаевы… Деду, кажется, первому такую кличку прилепили: «Полетай-ка, дядя, полетай-ка…» За то, что идет по улице стремительно, полы пальто нараспашку, вот-вот оторвется от земли и взлетит. А Жиздра — город языкастый, с подковырочкой, да так, что б меткое словцо — на всю жизнь…

— Ну, как, согласны? — обвела большими глазами каждого.

Засмеялись: ну и скорохват!

Павлов предложил: могут завтра Кубяк с Пайковым подъехать, тогда часть поклажи отправить к ним в Бежицу.

Так что всего один день потерпеть, ждали больше.

С тем и разбежались — до завтра.

Но этого дня у них и не оказалось: завтра наступило таким, на которое не рассчитывали.

В пять часов утра, когда на дворе темень, хоть глаз коли, сени фокинского дома заходили ходуном от грохота кулаками в дверь. Или показалось спросонок, что дубасят изо всех сил?

— Кого нелегкая несет? — спросил из сеней отец. Выкрикнул громко, чтобы Игнат поднялся, а сам уже догадался, что за гости. И когда услышал в ответ голос старшего городового Помазенкова: «Отворяй, Васильич!», произнес через дверь, будто еще ни о чем не догадываясь: — С рождеством тебя, Савельич! Только не рано ли чарку пропустить? Хотя ко мне, сам знаешь, — в любое время… Сейчас только Антонину свою подниму, чтобы на стол быстрее спроворила…

— Ты что дурака валяешь? — голос Помазенкова за дверью перешел на визг. — А ну, ребята, прикладами…

— Лохматый, кажись, за тобой… Антонина, — обернулся к жене, закусившей зубами кончики головного платка, в глазах — остекленелый, бездонный ужас. — Не смей реветь перед ними! Слышь?..

С клубами морозного воздуха в кухню и горницу ворвались резкие, кислые запахи солдатских шинелей, наваксенных сапог, табака-самосада и вчерашнего сивушного перегара. Сразу стало тесно, жутко, словно не к тебе вломились в квартиру, а самого впихнули в чью-то конуру, где не знаешь, как повернуться. А поворачиваться, передвигаться, вообще что-либо делать строжайше запрещено.

— Всем оставаться на местах! Приступайте, господин Жарич…

Это произнес Маркелов, полицейский надзиратель Людиповского завода — громила с выпученными щеками и большим животом, перетянутым ремнями портупеи.

Жарич — жандарм со щеточкой усиков под топким, острым носом — подошел к чулану и рванул дверцу на

Откуда ни возьмись с распущенными волосами, в рубашонке, путающейся в ногах, в чулан с воплем бросилась Нюрочка.

— Не трогайте Машу! — закричала она. — Отдайте мою куклу!

Помазенков, широко расставив руки, точно заводил невод, топоча сапожищами, бросился наперерез четырехлетней Нюрочке, а Шарич, схватив за черную длинную косу куклу, брезгливо бросил ее на пол.

— Постеснялись бы, господин жандарм, ребенок ведь… — Игнат задохнулся от злобы и прижал к себе вздрагивающую от плача девочку.

Сапоги Жарича визгливо проскрипели, и он, нырнув снова в каморку, вынес оттуда связку брошюр. Один из полицейских услужливо протянул складной перочинный нож, из-под разрезанной бечевки на стол одна за другой веером высыпались тоненькие книжонки.

— Ну-с, а это как прикажете понимать — тоже игрушки? — сапоги жандарма остановились рядом с Игнатом. — Сочинения господина Ленина, программки вашей РСДРП и прочая. Будем взывать к гуманности, напоминать, что прилично, а что неприлично делать при детях, или, не теряя времени, начнем составлять протокол?.. — Жарич обернулся на звук раскрытой двери: — Что там еще?

Рослый полицейский вносил со двора по тяжеленному в каждой руке тюку.

— В поленнице нашли. Пхнул штыком, а в середке, за дровишками, это самое. Не бонба ль, вашбродь? — вытянулся перед тучным Маркеловым.

Жарич сделал осторожный надрез на мешковине и с ухмылочкой обернулся к Маркелову:

— Прикажите сразу в сани. Тут, чтобы занести в протокол каждый экземпляр, дня не хватит. — И, окинув глазом тюки, принесенные со двора, и еще два, выволоченные из кладовки, резюмировал: — Занесем пока в протокол: «Нелегальной литературы общей сложностью около трех пудов». Не так ли, господин социалист?

Вначале, когда Жарич вынес из чулана первую связку, Игната охватила дрожь, и он, чтобы не выдать себя, не сделать какое-либо непоправимое движение в сторону полицейских, чтобы помешать им дальше вести обыск, склонился к Нюрочке, прижимая ее крепче к себе, и закусил до крови губу.

Это был не страх за себя и свою судьбу, а скорее злость на себя же за то, что позволил так глупо, так непростительно оплошно себя провести. Знал, когда начинал, на что шел, готовился к самому страшному — погибнуть, умереть на баррикадах. А тут — как мальчишку!..

Нет, наверное, лучше так, как Василий, — с оружием в руках против всей этой сволочи: кровососов, эксплуататоров, охранителей престола!

Но враз взял себя в руки, когда к нему обратился Помазенков:

— А тут что тяжелое, в холстине? Кастеты, револьверы? — И с наслаждением, с издевкой, подчеркнуто: — От братца осталось или сами надумали — той же дорожкой? Кха-кха…

Не раз — то ночами, то среди дня — вдруг к нему приходило: а ведь случится, обязательно будет первый арест! Как его встретить, как подготовиться к нему? Из книжек, из многих рассказов вставали перед ним герои, твердо устремившиеся навстречу страданиям, навстречу своей нелегкой, но славной судьбе. Одни перед лицом палачей гордо принимали смерть, в последнюю минуту выкрикнув слова веры и правды. Другие шли на муки молча. Он почему-то хотел встретить свою судьбу с улыбкой на губах. Как Овод? Может быть, как любимый герой и человек исключительной силы духа.

Сейчас он вспомнил об этой, своей тайной, известной ему одному, клятве и вдруг понял: а ведь действительно человек может ничего не испугаться, если чувствует, что оп прав и за ним, а не за теми, кто его берет под стражу, сила! И он, взглянув на холщовый меток в руках Помазевкова, улыбнулся:

— Да, это оружие. Только бьет дальше и метче, чем винтовки и револьверы.

Кажется, такие слова сказал он как-то отцу на паровозе, когда они вместе с Груней провозили типографский шрифт. Вот этот самый, что сейчас пересыпает меж пальцев старший городовой, запустив короткопалую руку в горловину мешка.

— Занесите в протокол, — кивает следователю Жарич, — шрифт типографский, гарнитура… Впрочем, гарнитуру определим позже. Укажем лишь: весом около восьми фунтов. Мы точны, господин социал-демократ? Однако вы не бакалейщик, понимаю: что до фунтов и пудов! Вы — идейный борец. Вам бы только призывы сочинять, чтобы затем тискать их при помощи типографских литер. Эти вот слова вы называете дальнобойным оружием? «Страшитесь, пролетариат объединяется. Дрожите, пролетариат готовится к борьбе… Ужасайтесь, пролетариат считает свои ряды!» Почерк, как успел усвоить, ваш, не откажетесь…

Опять раздается противный скрип жандармских сапог. И — голос, масленый, как аккуратный пробор на голове:

— Сочувствую вам: затратить столько трудов, чтобы переправить из Москвы уйму нелегальных изданий, и — так нелепо все потерять! Неопытность, конечно, неумелость… А вот это — совсем непростительное мальчишество: ведомости сбора членских партийных взносов, которые плохо запрятали. Фамилии, имена. Бери, как говорится, голеньких. Мы всех этих ваших соратников знаем и без того. Но тут у вас — честь по чести, все документировано. И письма от некоего Николая. Опять же улика. Николай Кубяк — личность нам известная, делегат вашего Пятого съезда РСДРП в Лондоне. Следили за ним, до времени в Бежице не брали, собирали материалец. Вы же этими письмами кое-что нам добавили…

Первый, кого он увидел в жиздринской тюрьме, когда его наконец-то 1 января 1908 года вывели на прогулку в маленький, огороженный трехметровым забором дворик, был Василий Кизимов. Значит, и его взяли. Кого же еще?

Ходить приказали не друг за дружкой, а встречными кругами. Когда поравнялись, Василий сказал:

— На другой день, как взяли тебя, в народном доме убили Помазенкова, а у заводских ворот — Преображенского. Помнишь, начальник заводского паспортного стола, тайный осведомитель?

— Кто их? Не паши, конечно, — выдохнул Игнат.

— Само собой.

— Но станут приписывать нам. Это-то мы отметем, а вот другое…

С внутреннего крыльца сиганул надзиратель с пудовыми кулачищами:

— А ну, поговори мне! Живо схлопочешь по сопатке…

Уже в одиночке, куда снова его запихнули, Игнат подумал: если схватили только Кизимова — не самая страшная беда. Но днем уже открылось: в тюрьме Павлов, Кубяк, Уханов, даже Груня…

Во рту враз сделалось сухо и противно, и он жадно отпил из кружки, стоящей на парах.

Да, он старался предвидеть любую сложность, которая может возникнуть при первой же встрече с тюрьмой. Старался предвидеть и готовил себя. Оказалось все куда сложнее! И главное — по его вине, из-за его самонадеянности и неопытности…

С самого начала следствия он все обвинения принял на себя: один доставал и хранил нелегальные издания, сам печатал листовки и воззвания, сам их распространял. Попытки навязать подследственным убийство жандармского агента и городового стойко отметали все.

Когда к концу следствия всех свели в общую камеру, а с Груней разрешили увидеться, во взгляде, в каждом слове ждал невольных укоров: как же ты так — списки, письма, адреса? Лишь места жительства Панкова на клочках бумаги не оказалось, потому Григорий и остался на свободе.

Кубяк и Павлов даже намеком не выразили осуждения — бросились в объятия. У Груни пополам слезы и улыбка на потемневшем лице. И Уханов пробовал, как все, глубоко скрыть переживания. Зато сам Игнат продолжал себя казнить безжалостно и беспощадно.

До ареста ему казалось, что правда, которой он посвятил свою жизнь, уже сама по себе сильнее сыска, полиции и штыков. Он по натуре своей был добр и открыт. Теперь он понял, что, так же как убеждение и вера, революционеру необходимы скрытность и осторожность, ибо от них зависит не только собственная, личная судьба, но всегда — судьба товарищей. Потом еще три раза он будет арестован, но при обыске у него не найдут ни одного лоскутка бумаги с какими бы то ни было компрометирующими записями. Даже когда его, одного из руководителей Петербургского комитета и члена Русского бюро ЦК РСДРП, схватят февральской ночью 1916 года в Патере, в доме № 71 но Костромскому проспекту, у него не обнаружат никаких улик. Потому, наверное, в его деле останется запись; «По существу показаний не дал», и департамент столичной полиции, лишенный доказательств, но несомненно зная, что за птица в их руках, вынужден будет даже в суровое военное время отделаться лишь высылкой его из столицы империи под надзор полиции…

А тогда было так. Но и в те дни собственный суд над собой обернулся новым приливом сил.

На стене общей камеры Игнат повесил самодельный календарь и расписание каждодневных занятий, составленное им и Павловым для товарищей.

Не все необходимые книги смогли выписать с воли и затребовать через тюремное начальство, но каждый день они с Алексеем Федоровичем проводили занятия: по истории, начальной политэкономии, философии, русской и зарубежной литературе.

Передали из дома и сочинения Короленко, которые выслал писатель, — не обманулся Игнат в своей решимости. И теперь можно было продолжить обсуждение рассказов. Пошли в ход даже комплекты «Нивы» — из хроники внутренней жизни России, весьма приукрашенной, Игнат умел извлекать суть явления, доказательно строить разговор о том, как оголтело проводит капитал наступление на права трудящихся, как повсеместно дорожает и ухудшается жизнь.

Ободряюще действовало, когда он, закончив читать свой очередной реферат, вскакивал с нар и, подбежав к настенному календарю, заштриховывал очередной квадратик: день прошел, но он прожит не зря. И строил планы, как снова начнут работу на воле. Но спохватывался: что ж мечтать, когда не было суда и неизвестен срок освобождения?

Вскоре их снова из камеры стали вызывать по одному. В Жиздру из московского союза адвокатов прибыли защитники. Первым вернулся от юристов Уханов:

— Наша судьба — в наших руках!

От его растерянности и придавленности не осталось и следа.

— Как тебя понимать? — насторожился Кубяк.

— Предлагают не быть дураками и не играть в ненужную принципиальность. Надо на суде гнуть одно — политикой не занимались, так, заблуждение одно. В общем, отрекаемся от всего…

Пригласили к адвокатам и Фокина.

В помещении было двое — среднего роста, с добрым лицом, чуть грузноватый Новосильцев и высокий, прямой, суховатый в обращении Корженцев.

Новосильцев приветливо встал, представился, предложил садиться. И, вздохнув, приложил ко лбу, на котором сверкали бисеринки пота, аккуратно сложенный платок.

— Мы бы искренне хотели вам помочь, — начал он безо всяких вступлений. — Но для этого необходимо ваше желание и согласие.

— Любопытно, — пожал плечами Игнат, — Фемида, стоящая на страже существующих порядков, бросает спасательный круг своим противникам.

— Фемида, как вы, вероятно, знаете, беспристрастна. Мы же хотим нарушить этот принцип в вашу же пользу.

— Но для этого мы должны, — продолжил Игнат, — отрицать то, что установило следствие? Товарищи мои мне уже говорили о вашем с ними разговоре.

— Вот именно! Вы правильно меня поняли — отрицать.

Уханов, оказывается, ничего не выдумал, адвокаты в самом деле протягивали им руку помощи. Но как можно вдруг опровергнуть то, что подтверждено даже вещественными доказательствами — нелегальщина, шрифт?.. И, увы, документами о принадлежности к партии.

Второй защитник, Корженцев, щелкнул золотым портсигаром, длинными холеными пальцами достал папиросу, размял ее над пепельницей:

— Хм! Как отрицать? В ваши годы — простительное любопытство: одну книжку у кого-то купили, чтобы прочесть для интереса, другую — нашли. Далее, кто-то после девятьсот пятого года попросил часть изданий припрятать, и вы великодушно не отказали. А того человека, разумеется, и след простыл. С типографскими литерами посложнее, но и здесь можно подобрать объяснение: остались от вашего старшего брата. А он уже отбывает наказание. Списочки же разные — игра в социализм, дань моде… В итоге: два года заключения. А два года почти уже вышли. Так что свобода, как говорится, по чистой.

Дымок от папироски таял. Уголки губ Игната слегка поднялись вверх.

— Иронически улыбаетесь, молодой человек? — на высоком лбу Корженцева собрались неодобрительные складки.

— Да нет, просто подумалось: и все исчезнет, как дым…

— Естественно, — Корженцев распустил складки на лбу и пыхнул новой струйкой.

— И их превосходительства — калужский и орловский губернаторы будут довольны, что во вверенных им губерниях — тишь да гладь, и министр внутренних дел обрадуется — никаких противуправительственных организаций… — продолжал Игнат. — Одна игра несмышленышей, так сказать, по младенчеству и недомыслию… Но самого главного вы не сказали, какого еще отречения ждете от нас.

— Простите, господин Фокин, мы не поняли вас, — встал Новосильцев.

— Отлично поняли. С этого и следовало вам начинать: чтобы я, Кубяк и Павлов отреклись от звания членов Российской социал-демократической партии…

— Ну, это само собой разумеется…

В камеру он вернулся спокойным. Молчание нарушил Уханов:

— Это ведь тактический ход, чтобы купить свободу.

— Свободу не покупают предательством, — жестко ответил Игнат.

— А как?

— Ее завоевывают открыто.

— Вот ты и дооткрывался: три пуда нелегальщины при обыске… Ну ладно, сейчас не о том — надо спасать себя…

Бледность выступила на лице Игната — никогда его не видели таким. Сказал, будто в горле стоял ком:

— Как же мы потом будем смотреть в глаза рабочим, если на суде отречемся от самого святого — от партии? Куда же мы звали их? Ты сможешь это сделать, Николай? Ты, который ездил на Пятый партийный съезд?

— Я лучше умру… — поднялся Кубяк.

— А вы, Алексей Федорович?

— Ты, Игнат, учился у меня в классе, и ты поверил мне, когда я дал тебе первую прокламацию… Как же я смогу?..

Их судили в Калуге. В зале — чиновники, офицеры, гимназисты, среди которых большинство — маменькины сынки да дочки, охочие до сенсаций, погрязшие в сплетнях обыватели…

Не было лишь тех, о ком все время думал Игнат, — заводских, городской голытьбы, бедняков крестьян. Но он знал, что из-за резных дубовых дверей зала до них все равно дойдут его слова.

Все заседания он сдерживал себя, отвечал лишь на вопросы по существу. Но когда ему дали заключительное слово, произнес одним духом:

— Вы обвиняете меня в принадлежности к партии социал-демократов, вы обвиняете меня в борьбе с царским самодержавием. Да, я это делал и буду делать! Ни тюрьмой, ни каторгой вы меня не запугаете…

Он, Кубяк и Павлов вышли на свободу через год, 30 ноября 1910 года. Агриппина Смирнова-Полетаева и Кизимов после приговора были освобождены на полгода раньше. Уханов — из зала суда…

ГЛАВА ШЕСТАЯ

Вода в рукомойнике оказалась теплой и пахла ржавчиной. Игнат вышел из сеней во двор и, набрав из колодца полное ведро, с наслаждением выплеснул его на спину.

Эх, сейчас бы, как в детстве, с разгона головой или солдатиком в прохладную Ломпадь!

Не вспомнит, когда и бывал в последний раз на озере. Кажется, лет шесть назад, когда вернулся после первой трехлетней отсидки. Два Михаила — Соколов и Иванов — выпросили тогда у кого-то лодку, и они днями пропадали на воде, уплывая почти за горизонт.

Собственно, лодок было больше. Выходили с Игнатом на водную гладь те, кто опять сплотился вокруг него. Здесь — разве только распугаешь рыбу! — можно было громко, во весь голос читать запрещенное, спорить.

И эту уловку вскоре полиция раскусила, но подпольный кружок уже образовался, стал, по сути дела, новой боевой партийной организацией, опять Людиново наводнили листовки и прокламации, в лесу участились маевки.

Обоих Михаилов — каждому тогда стукнуло по семнадцати — точно кто подменил. Смастерили гектограф и по ночам с охотой, энтузиазмом размножали призывы, которые составлял Игнат. И когда в лесу, за Ломпадью, принимали их в партию, многие даже удивление выразили: они ли это, недавние шкеты, которые такое могли учинить, что не приведи господи…

Ну, там окна в доме начальства разбить, еще что-нибудь озорное выкинуть — то все детские игрушки. А вот темной ночью на жандарма Жарича напасть, холщовый мешок ему на голову и забрать шашку с наганом — такое не всяким и бывалым по плечу.

Соколов потом на чистом пустяке попался — грохнул в окно директора Сукремльского завода Вострова булыжником, а к тому камню привязано письмо-угроза: дескать, если не прекратишь, такой-сякой, штрафами мучить рабочих, не такое тебя ожидает… По почерку и определили, кто писал, потому что в полицейском участке уже собралось немало прокламаций, которые по своей собственной инициативе и сочинял и переписывал от руки Соколов Мишка.

«Конспиратора» обнаружили без особого труда, сличив почерк письменный и «почерк» другой — булыжниками по окнам.

Семьдесят пять дней оставалось по самодельному настенному календарю сидеть в тюрьме Игнату и его друзьям, когда дверь их камеры распахнулась и надзиратель втолкнул в нее Мишку Соколова.

Больно так втолкнул, сволота, аж плечо заныло, но на лице Михаила — улыбка до ушей:

— Наконец и я с вами… — И, захлебываясь от того, что не с пустыми руками, — с гордостью о том, что удалось на воле.

Игнат послушал и вскочил с табуретки:

— Хватит! Поозорничал. Сегодня во взрослые тебя окрестили, посадив в камеру. По-взрослому и будешь теперь действовать, когда выйдем отсюда. И никаких художеств… — напустил на себя нарочитую строгость, хотя Мишкиной отвагой не мог не восторгаться…

Сколько же лет с той поры прошло! Теперь он, Мишка, кое-для кого Михаил Филиппович, один из вожаков людиновской большевистской организации.

Да, время бежит, меняя людей и их дела…

После ледяной колодезной воды спина приятно горела, тело налилось бодростью.

Глянул на окна — отец и Нюрочка еще спят. Не стал возвращаться в дом, а примостился у сарая на столбушке, вынул из кармана записную книжку и карандаш.

Вывел отчетливо, будто бусинки на нитке, буквами: «В Московское областное бюро РСДРП (б). Отчет о деятелыюсти в г. Брянске и его окрестностях члена бюро Фокина (19 мая — 27 июня 1917 года)…»

В середине мая отчет не посылал, сам ездил на заседание бюро, где доложил о сделанном за первые дни. Теперь — подробно, обстоятельно, как привык делать все, за что брался.

Вот подсчеты на отдельном листке: в мае и июне, не считая сегодняшнего дня, им прочитано в Брянске, Бежице, Дятькове, Паровозной Радице двадцать шесть докладов, рефератов и лекций. По одному докладу в каждые два дня…

Однако начать следует не с себя, ишь, важная персона — пришел, увидел, победил. Во-первых, далеко до победы, а, во-вторых, разве она будет только твоею, а не сотен и тысяч тех, кто у тебя сейчас в голове?

Итак, по порядку. Карандаш побежал по бумаге:

«Брянск. В городе рабочих не более 5000, в том числе арсенал — 3000. Двинские мастерские — 300 — 400 раб. (больше солдаты), мелкие ремесленные предприятия. При станции — военный сухарный завод. В лагерях под городом — 4 — 5 полков.

Организация объединенная существовала до 20 мая. 20-го вышли из организации латыши — 130 чел. На собрании латышей делал доклад о текущем моменте. 28 мая состоялось учредительное собрание большевиков. Выбран был временный комитет, причем из объединенного комитета ушло 5 товарищей (всего 10), вместе с ними потянулись и рядовые члены в нашу организацию. 16 июня был выбран постоянный комитет из И тов., 6 тов. солдат, образовавших военную секцию. К этому времени насчитывалось около 10 членов организации без латышей и солдат. К 27 июня членов насчитывалось до 200 + 130 латышей + солдатские группы, учесть численность которых не было времени. Напр., в Двинских мастерских — организация более 150 солдат. В 278-м пехотном запасном полку более 100, от этого полка поехал т. Григорьев на Всероссийскую военную конференцию».

Подумал и дописал особо: «Что сделано среди солдат. В автомобильной роте около 100 солдат. Мною 2 раза был прочитан реферат на тему: «Война, земля, государство». В 278-м полку провел митинг, было 800 — 900 солдат. Говорили о войне, земле, как устроить государство. Как здесь, так и в автомобильной роте встретили горячо. После митингов солдаты проявили особую тягу к партии…»

Остановился. Затем вывел слово «Совет» и вспомнил первое там свое выступление, реакцию «банки с пауками» — Товбина, Уханова и ликование Кулькова.

То была, собственно, разведка боем, а вот планомерное наступление развернулось спустя…

«До моего появления в Совете о большевиках имелось самое нелепое представление, — одна за другой, четкие, едкие может вывести профессиональная рука чертежника, выстраивались строчки. — Я целых 2 дня затратил на заседания Совета рабочих и солдатских депутатов гор. Брянска. Готовились к съезду. Выступал с контрдокладами о войне и Временном правительстве. Предложенная мной резолюция собрала до 20 голосов из общего числа 110 — 115… 27 — 28 мая присутствовал на уездном съезде рабочих, крестьянских и солдатских депутатов. Мне удалось развернуть нашу позицию. В общем, сейчас организуем кампанию перевыборов и Советы и вместо 3 молчаливых большевиков надеемся как среди рабочих, так и особенно среди солдат значительно увеличить свою фракцию».

Солнце уже выглянуло из-за синего крыла леса, предвещая жаркий день.

Игнат оглядел дворик — покосившийся сарайчик, где когда-то держали поросенка, три старых яблони с узловатыми сучьями. Все знакомое с детства и все будто чужое. А в давние времена пространство за стеной дома, заросшее густой травой у забора, казалось таинственным царством, куда можно было спрятаться с книжкой и не выходить, как бы ни окликали отец или мать, пока не будет перевернута последняя страница.

С каждым, наверное, прожитым годом двор становился все прозаичнее и меньше по размеру, пока не превратился, как сейчас, в крохотное пространство, которое можно вдоль и поперек измерить двумя десятками шагов.

Но все равно облик родного людиновского уголка вызывал приятные чувства.

Да, на чем он остановился? Чуть подробнее хотел написать в своем отчете о том, что еще удалось сделать в самом Брянске.

«Ввиду чудовищных представлений о большевиках я прочел в Брянске 4 доклада о задачах нашей партии, популяризируя постановления Всероссийской конференции. Присутствовало каждый раз от 300 до 800 человек. И одну лекцию… об империализме, присутствовало др 400 человек… Прочел рабочим арсенала (было 300 чел.) доклад «О задачах профессионального движения»… Провел 2 митинга-лекции. Присутствовало от 300 до 600 человек. Развернул нашу муниципальную платформу. Выступаем самостоятельно. Перепечатали 2 листка по поводу выборов в самоуправление… Собираем связи с окрестными организациями. Вместе с Бежицким комитетом организуем губернскую конференцию. Пока имеем связи с 11 — 12 организациями по Орловской губернии. Предприняли объезды по уезду и губернии. В общем организация крепнет и сразу охватывает все стороны современной жизни».

Теперь надо о Бежице и Мальцевщине… Вспомнил, как у иных товарищей в Москве при словах «Брянский промышленный район» возникало представление только об одном крупном городе Орловской губернии. А Брянск — лишь своеобразный административный центр, а главные заводы — вокруг него. Это обстоятельство говорит и о высокой концентрации пролетариата в целом большом крае, который по территории не меньше иной губернии, и об определенных сложностях в охвате огромного отряда рабочего класса единым руководством.

Посему в отчете решил выделить отдельный самостоятельный раздел: «Бежица, Брянский завод». Рабочий поселок. На заводе работает 17 000 рабочих… К 28 июня организация насчитывала 200 чел. Товарищи работают энергично, но интеллигентных работников нет. Приступили к организации партийной школы… Прочитал 2 лекции: «Об империализме» и «Класс против класса», 2 доклада «О текущем моменте», каждый раз присутствовало от 300 до 600 человек. На 10 000-м митинге в заводе выступал на тему: «Что такое Советы и их задачи»… Под влиянием организации состоялись перевыборы Совета. До перевыборов нашей фракции не было, сейчас из 170 депутатов имеем 50 мест. В профсоюз металлистов записано до 4000. Президиум почти весь большевистский…»

Записал о Паровозной Радице и ее вагоностроительном заводе: организация объединенная, скорее иитернационалистская, не более ста человек. Затем о хрустальной фабрике в Дятькове, где семьсот — восемьсот рабочих и организация до ста человек — смешанная, по с уклоном к большевикам. И в этих населенных пунктах за неполные два месяца сумел побывать и там прочесть лекции.

Ну-с, теперь остается перейти к Людинову, куда как раз он этой ночью приехал и где сидит сейчас во дворе родительского дома и составляет этот самый отчет…

Нет, все-таки надо бы сейчас, пока еще не очень жарко, пробежаться к Ломпади и искупаться…

— Игнаша? Ага, вот ты где! — Тонкие руки Нюрочки плотно обвились вокруг шеи, горячая щека прижалась к его лицу. — А я, дуреха, проснулась, глянула — тебя в комнате нет. И, знаешь, испугалась даже…

Игнат обнял сестру и хотел поднять ее к себе на спину, как делал с ней маленькой, но расхохотался:

— Какая же ты большая, Hюра! Настоящая барышня…

— Да, стала большая, — повторила она, — и прибавь: красивая.

Она стояла перед ним стройная, одинакового с ним роста. Кожа на лице, как и у него, чистая и светлая, глаза такие же серые и только пышные волосы, заплетенные в длинную тяжелую косу, были светлее, чем у него, и отливали настоящим золотом.

— Ну-ну, не задавайся, — произнес Игнат. — Тебе еще рано кокетничать, — четырнадцатый год только.

— А что, разве быть красивой в четырнадцать зазорно? Погляди, погляди на меня. Ничего не замечаешь? А воротничок? Ты ведь сам мне его вчера подарил и сказал, что он мне пойдет. Правда, я в нем нарядная?

На платье выделялся белый кружевной воротничок. Игнат сам выбрал его в Москве в галантерейной лавке и сейчас очень обрадовался, что подарок понравился сестре.

Дарить ей подарки повелось с самых ее ранних лет. Когда-то это были куклы, потом платья, когда стала школьницей — обязательно книги…

Два года назад, когда Игнат жил в Петрограде, Нюрочка приезжала к нему во время летних каникул, и он на Невском купил ей нарядное пальто с капюшоном. Их сестра Дуня, у которой Нюрочка остановилась, чуть помоложе Игната, но уже замужем и потому хозяйственная и практичная, даже попеняла брату:

— У самого на определенном месте брюки скоро станут, как решето, а такими деньгами бросаешься.

— Спасибо, что напомнила, брюки с получки куплю. Но Нюрочке хочу устроить праздник… Разве ты за неё не рада?

В те дни они вдвоем заходили в кондитерские, пили там чай с вкусными сухариками и пирожными, побывали в Литовском народном доме, где слушали Шаляпина и других знаменитых артистов, бродили вдоль Невы и декламировали стихи.

Когда Нюрочка только училась читать, она изумлялась, сколько стихов знает наизусть брат. Но он не просто декламировал любимых поэтов, а всегда устраивал из чтения увлекательную игру. Вот они вышли из дому, в его руке ее ладошка, сестра старается поспеть в такт его широким шагам, а в небе отдаленный раскат, и он, Игнат, тут же — тютчевское: «Люблю грозу в начале мая, когда весенний первый гром…» Зимой, когда закрутит, — наготове пушкинское: «Буря мглою небо кроет…» Пойдут к поезду встречать отца, Нюрочка уже знает, что Игнат вспомнит некрасовские строчки о железной дороге. Но не просто будет иллюстрация к пейзажу, а вспомнятся те самые стихи, как на косточках народных ложились в землю рельсы и шпалы. Бродить же по Петрограду — значит на каждом шагу вспоминать и вспоминать Пушкина: и «адмиралтейскую иглу», и «Невы державное теченье, береговой ее гранит…»

Он не мог тогда поселить Нюрочку у себя, потому что ютился в маленькой каморке, где стол, стул и кровать, да и подпольщику это было бы опасно. Но для младшей сестры он нашел время, чтобы быть с ней чаще. А когда уезжала домой кроме нарядного пальто, о котором говорила, что второго такого не сыщешь не только в Людинове, но даже в Брянске, Игнат вручил ей и книги — стихи их любимых поэтов.

Тогда, в пятнадцатом году, в Питер приезжала и мама, внезапно тяжело заболевшая. Игнат и Евдокия показывали ее хорошим докторам, но помочь ей было уже нельзя. Возвратившись домой, она вскоре умерла. Перед тем как отойти, тихо сказала: не так докторов, как напоследок Игната хотела повидать. Боялась, что снова заберут его и они уже не свидятся…

Сейчас в людиновском доме, кроме отца, у Нюрочки не было никого из близких. Брат Алексей, чуть постарше ее, учился в Дятькове и там жил. И потому несказанный счастьем оказался приезд Игната, которого она любила, как ей казалось, больше всех на свете.

Помнила, что, как только научилась ходить, они с Игнатом стали неразлучными — не отпускала дома его ни на шаг, ревела, когда он уходил в училище ли, к друзьям. И потом, когда подросла, старалась не расставаться с ним, если он шел даже на собрания или маевки…

Нюра, снова обняв Игната, вдруг заметила на чурбачке записную книжку и карандаш и смутилась:

— Ты занимаешься, Игната? Ой, прости, что помешала… А помнишь, когда я была совсем-совсем маленькая, а ты делал дома уроки, я залезала к тебе под стол и играла в школу…

— И, подражая мне, брала с собой школьный завтрак — кусочек хлеба и четыре или пять малюсеньких кубиков сала, — добавил Игнат.

На крыльце появился отец:

— Никак опять вдвоем что замышляете? — усы пышные, в разные стороны, в глазах, окруженных сеточкой морщин, добрая усмешка.

Нюрочка прыскает в кулак, вспомнив, как они в середине апреля вместе с Игнатом невольно разыграли отца.

Игнат появился в Людинове неожиданно Из Новониколаевска, когда его освободила революция, успел послать открытку, что едет в Питер. Оттуда — вторую: жив, здоров, скоро объявлюсь. Но когда «скоро» — не сообщил. И вот Нюрочка спешит домой из училища и глазам не горит — Игнат перед нею! А как поверить, когда разглядеть мешают, слезы. Идут домой в обнимку, и уже у двери Нюрочка озорно предлагает: «Войду одна, сяду за стол и — отцу: «А почему Игнату не наливаете?..» Так и сказала. у отца — ложка из рук. Мигом догадался — и на крыльцо: «Игнат, сын!..»

Иван Васильевич усмехается, вспоминая розыгрыш. На плечах железнодорожная тужурка — собрался на смену. С апреля — всего второй приезд Игната в родительский дом, нет у него свободного дня, чтобы в гости по-домашнему, без спешки. Потому до поздней ночи проговорили, в основном о том, как пойдет дальше жизнь. У отца — уйма «почему», и так и эдак бы, на его взгляд, следует кое-что в производстве менять, но, может, пока не время?.. Понимает, какую ношу принял на себя Игнат: только бы здоровье не подвело… Потому и просьба: выбраться хоть на несколько дней, в отцовском дому отвести душу… И Нюрочке — счастье бы…

Но, может, не родным стал уже дом, когда в нем — новая хозяйка? Так ведь как отцу одному, когда и Нюрочка, и Алешка, считай, на руках, да и самому только за пятьдесят перевалило…

Не второй матерью Нюрочке привел Иван Васильевич; в дом Анну Михайловну, расторопную, средних лет, из бывшего купеческого звания хозяйку, себе — помощницей и женой.

Что Игнат может сказать? Отца отлично понимает. Дело житейское. Одно только вдруг перевернет душу, когда прижмется Нюрочка к отцу — ив голосе дрожь: «Не зови ее, как меня… Можешь Анной… Только не как меня…»

Соколов шагает споро. Волосы спутались от жары на лбу, косоворотка расстегнута.

— Вечерком, на зорьке, махнем на Ломпадь? У меня теперь своя, двухвесельная, с килем!.. С ребятами построили. Да ты должен их знать — Захаров да Васек Поляков… В твоем кружке начинали. Ну, так как насчет зорьки?..

— Спасибо, Михаил, но не смогу. В Брянск надо сегодня же возвращаться, а потом в Москву, на бюро с отчетом. Тут, знаешь, одно дело у меня в голове закрутилось… Лучше расскажи, что вам за два месяца удалось?

— С восьмичасовым рабочим днем в заводе поздравь, — ' на ходу бросает Соколов. — Но, скажу тебе, умора была. Цирк!

— Что, капиталисты встали поперек?

— Э-э, не так-то все просто оказалось! Поначалу все наоборот: против были меки, а заводское начальство — ни гу-гу. Дескать, делайте, как знаете, а мы, мол, умываем руки. И, представь, умыли-таки, сволочи! Рабочий день мы сократили с двенадцати часов до восьми, и резко упали заработки рабочих.

Игнат остановился:

— Расценки-то остались прежними?

— Ага! — подхватил Соколов. — Получилось: меньше рабочих часов — меньше и в кармане. Но самое главное — дирекция завода, потирая ладошки, — пальцем на нас: вот они, смутьяны, большевички, которые вас к разору привели… Понимаешь, какую штуку проклятые с нами сыграли?

- И вы — в кусты?

— Ага, испужались, прямо, знаешь, в штаны от страха… — захохотал Михаил. И серьезно: — Я - по цехам. Так, мол, и так. Давайте от профсоюзной организации создадим комиссию из самых сознательных рабочих, а не из горлопанов и тех, что из-за угла… Создадим комиссию — и в бухгалтерию! Не зря, понимаешь, я в бухгалтерии когда-то начинал рассыльным, И что ж выяснили? За все годы войны выпуск снарядов, мин и другой армейской продукции на нашем заводе вырос чуть ли не в пять раз, а оплата за изготовление всех этих снастей не прибавилась ни на копейку! Куда пошла прибыль, кто ее прикарманил? Ну и началось такое, что пришлось начальству платить рабочим сполна…

Снова, как и утром, обрадованно подумал: вырос Михаил… И тут же возникла мысль, что ровным счетом ничего нельзя сделать одному, если не разбудить, не привести в движение энергию других.

Этот вывод он в первую очередь а старался донести до сознания людей, выступая перед ними с докладами, встречаясь на собраниях. Вывод этот был самым главным в работе всей партии, в деятельности ее ответственных организаторов и пропагандистов.

Об этом и Ленин писал сразу же после Апрельской Всероссийской конференции, обращаясь к самым широким слоям рабочих: «…если вместе с капиталистами вы могли победить в несколько дней, простым взрывом народного возмущения, то для победы против капиталистов и над ними необходимо не только это. Для такой победы, для взятия власти рабочими и беднейшими крестьянами, для удержания ее, для умелого использования ее необходима организация, организация и организация… Работайте над организацией ежедневно и ежечасно, работайте сами, этой работы нельзя передоверить никому. Добивайтесь такой работы, чтобы полное доверие масс к передовым рабочим. складывалось постепенно, прочно, неразрушимо. Вот основное содержание всех решений нашей конференции. Вот главный урок всего хода революции. Вот единственный залог успеха…»

И теперь, разговаривая с Михаилом, Игнат напомнил. ему этот главный урок и удовлетворенно еще раз отметил, что людиновские большевики расширяют и уверенно завоевывают доверие масс, направляя их на решение самых жизненных, самых насущных задач революции. Когда рабочие сплачиваются в конкретной работе, в борьбе за свои права, а не следуют одним лишь словесным призывам, тогда они действительно становятся организованной и непобедимой силой.

Но не только на заводе помогают большевики сплачиваться, наезжают и в окрестные деревни. Сам Михаил побывал уже на станции Куява, откуда недавно в комитет пришло письмо: «При нашей станции — деревенька, а меньшевики грозятся всех мужиков записать в свою партию». Поехал, объяснил, кто — за трудовой народ, а кто — пособник буржуев, хотя и кричит о свободе.

— Стали мужики просить записать их в нашу, большевистскую партию, — сказал Соколов. — Сейчас на комитете решили: объехать все окрестные села, помочь беднякам создать свои большевистские организации.

— Курс на округу — верный, — подтвердил Игнат. — Но, думаю, одними ближними соседями вам не обойтись. На Калугу прицел!

— На губернию? Ну, ты и хватил! — хмыкнул Михаил. И тут же: — А что, скажешь, кишка тонка? Брянск и Бежица повели ведь за собой всю Орловскую губернию, почему мы, людиновцы, так не можем у себя, в Калужской? Только как и с чего начать?

Уже подошли к дому, где помещался комитет. Сели на ступеньки. Игнат стал рассуждать. Орел и Калуга — не пролетарские города. Потому там почти нет большевиков. Исходя из создавшейся ситуации, Орловскую губернскую конференцию РСДРП (б) будут собирать Брянский и Бежицкий комитеты. Начали уже объезд уездов, из Москвы на днях он заедет в Орел. Им же, людиновцам, следует связаться с Калугой и тоже вести дело к тому, чтобы начать сбор губернских партийных сил.

— Чем смогу — помогу сам, — пообещал Игнат. — С Брянского завода, думаю, охотно приедут наши товарищи, если понадобится… Осилим?.. — И — с подмигом: — А может, все-таки махнем на Ломпадь? Прямо сейчас?

ГЛАВА СЕДЬМАЯ

Странную особенность подметил за собой Митя — некое раздвоение личности. Ну, раздвоение, наверное, сильно сказано, но недоумение при оценке отдельных событий — это точно.

С самого детства он знал, что именно рабочие люди, такие, как в его родной Бежице, создают все богатства на земле, которыми, увы, владеют другие. И потому всем жаром сердца разделял убежденность Шуры, Михаила Иванова, Шоханова и других бежицких большевиков, которые не уставали на всех собраниях и митингах говорить о том, что только власть рабочих принесет истинную свободу народу.

В обществе старшего брата Митя вообще чувствовал себя уверенно. Достаточно было одного Шуриного слова, одной его реплики, например, в разговоре с отцом, чтобы Митя сразу принял сторону брата.

Но выступал Уханов в зале каменного училища, и сотни людей — рабочих, таких же, как Митя, учащихся — ему аплодировали. И возникало в Митиной голове это самое недоумение: а так ли уж во всем Уханов не прав?

— Мы протягиваем большевикам руку и говорим: давайте прекратим словесные распри и будем дружно, сообща укреплять революционные свободы, завоеванные народом, — обращался к собравшимся Уханов. — Однако большевики, такие же социалисты, как и мы, не видят it нас союзников. В представителях черной, желтой расы они готовы видеть соратников и единомышленников, а в нас, своих кровных согражданах и товарищах по революционной борьбе, они видят злейших врагов. Так кто же распыляет силы революции, кто безнадежно ее предает, растаптывая принцип единства, священный лозунг, провозглашенный Марксом и Энгельсом, «Пролетарии всех стран, соединяйтесь!»?..

Может, действительно что-то есть в этом понятии «русская революционная демократия», и нельзя его сбрасывать со счетов? Но вот же сначала бежацкие, затем брянские большевики решительно отмежевались от меньшевиков и создали свои, самостоятельные партийные организации.

Митя не раз слышал, как Фокин повторял слова Ленина, сказанные на Всероссийской конференции: «Нам говорят: вы себя изолировали, вы наговорили страшных слов о коммунизме, напугали буржуа до родимчика… Пусть!.. Да, мы в меньшинстве. Ну что же! В это время угара шовинизма быть социалистом — быть в меньшинстве, а быть в большинстве — значит быть шовинистом…»

— Значит, не на жизнь, а на смерть? — спрашивал Митя Шуру. — И никаких примирений не может быть?

— Только так! А ты считаешь, что Ленин не прав? Тогда припомни один-единственный вчерашний день, и ты безошибочно ответишь себе, можно ли примириться с политикой соглашателей…

Вчера после восьми вечера Ванюша Забелин и Митя сменились с поста у дверей дома социалистических организаций. Теперь можно было сдать винтовку и идти домой — оба жили рядом, но разводящий передал распоряжение явиться к Уханову.

Исполком Совета рабочих депутатовразмещался тут же, в одной из комнат бывшего особняка Буковцева — наверное, самой большой, которая директору завода служила гостиной.

Уханов, как и положено, сидел на председательском месте, а заместители Александр Медведев и Чернявский — по краям стола. Тут же находились члены исполкома Владычкин и Гончаров, а Иванов Михаил расположился в уголке.

Уханов протянул Мите и Ване по стопке бумажек и пояснил:

— Это распоряжение Совета о выселении семей, злостно не желающих вносить квартирную плату. Пойдете по адресам и предупредите: в случае невыполнения — именем революционной власти… Тут указан срок…

Шура громыхнул стулом так, что тот упал на пол.

— Рабочий Совет выкидывает на улицу… рабочих! Можно ли придумать более безумное издевательство?

— Что, продолжение дискуссии? — фыркнул Владычкин. Он сидел поодаль, утонув в массивном кожаном кресле. — Как бы ни назывался Совет — рабочим, революционным, народным, прежде всего он должен стоять на страже порядка и законности, а не поощрять анархию. — Породистое, с крупным обвислым носом и темными мешками под глазами лицо социалиста-революционера Владычкина выразило крайнюю степень брезгливости.

Суетливый, юркий меньшевик Чернявский примирительно поднял руку:

— Оставим препирательства. Это наше решение прошло большинством голосов. Но разве не мы, Совет, еще недавно выносили постановление — переселить из антисанитарийных бараков рабочие семьи? Это был действительно акт гуманизма. Но, простите, квартирную плату никто не отменял.

— Но она непомерна для рабочего кармана! — перебил Шура.

Иванов набычился и кивнул ребятам с повязками членов рабочей милиции:

— Айда на улицу!

Сбежал с крыльца, похлопал по деревянной кобура маузера:

— Вот на каком языке надо с вами разговаривать, господа соглашатели! Погодите, придет время… — И — Мите с Ванюшей: — Давайте повестки! Глядите, что я с ними делаю…

Послюнявил огрызок карандаша и на оборотной стороне извещения накарябал: «На основании революционного сознания произвести выселение не могу».

— Проверь, гимназия, ошибок нет? А то мы с Ванюшкой по сравнению с тобой всего-навсего ремеслуху кончали, — озорно подмигнул. — Давайте-ка на каждой повестке — такую же резолюцию. И завтра этим господам-социалистам вернете. Пусть злятся, а рабочую совесть марать не будем…

Вспомнив этот вечер, Митя неожиданно спросил:

— У тебя есть «Капитал»?

— Так сразу и «Капитал»? — хмыкнул Шура. — Однако самому разобраться в серьезной литературе давно пора. А то указываешь в анкетках: «Знание языков — немецкий, французский, латынь. Читаю, пишу», а подчас тебе приходится объяснять азы, как неграмотному мастеровому… Этот сверток помнишь?

На дне ящика письменного стола, который выдвинул Шура, — завернутые в клеенку, уже изрядно пожелтевшие газеты и брошюры.

Память тут же подсказала: когда в девятьсот двенадцатом году брат уезжал в Питер поступать в Технологический институт, он вытащил во дворе из-за поленницы дров этот сверток и, прежде чем закопать в огороде, показал Мите и Алексею:

— Если вдруг придет какой человек и спросит кого из нас: «Ну, как поживаете, медвежата?» — откопаете и передадите ему.

Никто не объявился с паролем, и сверток пролежал нетронутым много лет.

Шура развернул клеенку, вытащил зачитанную, с бурыми разводами сырости брошюру, напоминающую школьную тетрадку, на обложке которой было напечатано: «Н. Ленин. «Две тактики социал-демократии в демократической революции». Женева, 1905 г.»

— Тут и для той поры, и для нынешней главное — на чем расходимся с меньшевиками. Читай, а будут вопросы — разъясню.

С первых же страниц Митю поразила четкость мысли:

«Несомненно, что революция научит нас, научит народные массы. Но вопрос для борющейся политической партии состоит теперь в том, сумеем ли мы научить чему-нибудь революцию? Сумеем ли мы воспользоваться правильностью нашего социал-демократического учения, связью нашей с единственным до конца революционным классом, пролетариатом, для того, чтобы наложить на революцию пролетарский отпечаток, чтобы довести революцию до настоящей решительной победы на деле, а не на словах, чтобы парализовать неустойчивость, половинчатость и предательство демократической буржуазии?..»

И дальше — о различии целей, которые ставит перед собой пролетариат и буржуазия. Ведь не победила еще к тому времени революция в России. Когда писались эти слова, далеко было до нынешней поры, а Ленин предвидел, как поведут себя капиталисты и помещики.

«…Буржуазии выгодно, чтобы буржуазная революция не смела слишком решительно все остатки старины, а оставила некоторые из них, т. е. чтобы эта революция была не вполне последовательна, не дошла до конца, не была решительна и беспощадна… Буржуазии выгоднее, чтобы необходимые преобразования… произошли медленнее, постепеннее, осторожнее, нерешительнее, путем реформ, а не путем революции… чтобы эти преобразования как можно меньше развивали революционной самодеятельности, инициативы и энергии простонародья, т. е. крестьянства и особенно рабочих, ибо иначе рабочим тем легче будет, как говорят французы, «переложить ружье с одного плеча на другое», т. е. направить против самой буржуазии то оружие, которым снабдит их буржуазией революция, ту свободу, которую она даст, те демократические учреждения, которые возникнут на очищенной от крепостничества почве…»

Положительно Митя не мог оторваться от книжки, еще и еще раз перечитывал многие страницы.

Да, именно так — предательски по отношению к рабочему классу, сковывая самодеятельность, инициативу и энергию пролетариата, повели себя сейчас, когда победила буржуазно-демократическая революция, Временное правительство, капиталисты и помещики, которые стоят у этого правительства за спиной.

Ну а те, кто называет себя социал-демократами, что они?

В ленинской работе меньшевики назывались новоискровцами, поскольку еще тогда они захватили «Искру» и сделали ее своим рупором. Так вот новоискровцы, иначе, нынешние меньшевики, говорит о них Ленин, как раз ограничиваются рассуждениями о буржуазном характере революции тогда и там, где надо уметь провести разницу между непоследовательным буржуазным и последовательным пролетарским демократизмом.

Митя перечитал слова о том, что эти «умники, важничающие своей близорукостью», «удовлетворяются… меланхолическим разговором о «процессе взаимной борьбы противоположных классов», когда речь идет о том, чтобы дать демократическое руководство в настоящей революции, чтобы подчеркнуть передовые демократические лозунги… чтобы указать прямо и резко ближайшие задачи действительно революционной борьбы пролетариата и крестьянства в отличие от либерального маклерства помещиков и фабрикантов…»

— Прочитал? — Шура взял брошюру из Митиных рук. — Это место особенно запомни. Отсюда: «…мы приходим к несомненному выводу, что именно новоискровская тактика, по ее объективному значению, играет на руку буржуазной демократии… Принижение задач вооруженного восстания, — смешение общенародных политических лозунгов революционного пролетариата и монархической буржуазии… — все это вместе взятое дает как раз ту политику хвостизма в революционный момент, которая сбивает с толку пролетариат, дезорганизует его и вносит смуту в его сознание, принижает тактику социал-демократии, вместо того, чтобы указывать единственный путь к победе и присоединять к лозунгу пролетариата все революционные и республиканские элементы народа». — Вот так! — резко произнес Шура. — А ты — «русская революционная демократия»! Слова — громкие, а за ними — «чего-с изволите, господа капиталисты». С такими лакеями нам не только в партии, но и в Совете быть нельзя. Если уж размежевываться — по всем линиям! Так мы вчера и сказали Уханову и его компании на заседании Совета. Словом, отозвали своих, большевистских депутатов. Потому просьба к тебе: ноги в руки и в Брянск с нашей резолюцией. Передашь лично Фокину.

Нечего было надеяться найти Игнатия Ивановича в доме номер тридцать два в Новой слободе. Этот адрес Шура сообщил Мите на всякий случай, а наказал идти сразу же на Петропавловскую, в техническое училища.

Учебный год давно закончился, потому во всех школах, гимназиях и училищах актовые залы занимали под митинги и собрания, директорские и преподавательские комнаты, а то и классы под всякого рода комитеты.

Для Мити техническое училище — как своя гимназия. Влетел в вестибюль — круговерть людская. Куда-то спешат по коридорам солдаты, рабочие, приезжие из деревень. То и дело справляются друг у друга, в какой комнате юридическая комиссия, финансовая, культурно-просветительная, куда можно подать жалобу… Оказывается, кроме комитета большевиков втиснулись в училище восемь комиссий Совета рабочих, солдатских и крестьянских депутатов вместе с канцелярией, которые, как гласит вывешенное в вестибюле объявление, открыты с 9 утра до 19 часов ежедневно, а в воскресные дни — до часа дня. Не успел сделать и двух шагов, как навстречу Фокин. Узелок галстука чуть приспущен, пиджак расстегнут, шевелюра всклокочена. Так стремительно вышел он из соседней комнаты с какими-то листками в руках, что чуть не столкнулись.

— А-а, Митя, проходите. Здравствуйте, я — сейчас… — Фокин пропустил Митю вперед и сам подошел к столику, за которым сидела машинистка. — Пожалуйста, Стася, вот это в двадцати экземплярах, это в шести, это пока в двух, — положил он рядом с «ремингтоном» один за другим исписанные мелким почерком листки и — снова в сторону Мити: — Как Бежица? Сражается? А мы в Брянске, видите, только сочиняем… Как говорится, пошла писать губерния!

— Ну вы и скажете, Игнатий Иванович! — засмеялась сидящая за столом девушка, которую Фокин назвал Стасей.

Митя посмотрел в ее сторону и невольно смутился. Перед ним была стройная, с большими серыми глазами и ямочками на щеках девушка, должно быть, лет девятнадцати, во всяком случае, чуть-чуть, на какой-нибудь год, старше Мити. На ней светлая блузка с маленьким бантом у правого плеча, которая очень шла к ее лицу, слегка тронутому первым загаром, и ко всей ее ладной фигуре.

Сверстницы нередко говорили Мите, что у него мужественное лицо и профиль настоящего римского воина. Поначалу это его смущало, но, как-то оставшись один перед зеркалом, он внимательно стал себя разглядывать. Повернулся боком. Линия лба прямая, нос — тоже, хотя, если внимательно присмотреться, скорее не с характерной для римлян горбинкой, а чуть уточкой. Но какая разница, если со стороны всем видится впрямь мужественный профиль!

Не сдержался, решил проверить мнение девчонок на сестре Екатерине: «Как полагаешь, мужественное лицо у твоего брата?» Екатерина сразу не поняла, о ком речь: «Фи! У Шурки-то? Глаза рачьи, чуть ли не в разные стороны, щеки втянулись — одни скулы торчат… Вот у тебя, Митя, что-то есть! Подбородок, например. Выдается вперед, такие только у мужчин с сильной волей…»

С тех пор Мите стало казаться, что все только и глядят с завистью и восхищением на его подбородок, и он, встречаясь с хорошенькими девицами, гордо поднимал свою римскую голову.

Теперь же, перед Стасей, он почему-то потупил глаза и, как показалось ему, сделал какое-то странное движение, чтобы запрятать свой римский подбородок с ямочкой в воротник гимназической куртки. Дело было явно не в ямочке на его подбородке, а в ямочках на Стасиных щеках — таким привлекательным делали они ее лицо.

— Можно подумать, что с утра до вечера вы, Игнатий Иванович, только и заняты одними бумагами. А вас ищи то в арсенале, то на вокзалах, то в казармах, — повторила Стася, и ямочки на щеках стали еще более восхитительными.

Она не брянская, должно быть, беженка из Двинска, тут же решил про себя Митя. Об этом говорило не только то, как она со вкусом одета, но и ее выговор. Митино гимназическое ухо, приученное к иностранным языкам, не могло не подметить, что ее звук «г» напоминает скорее «к», а не мягкое «х», как говорят в брянских, соседних с Украиной, местах, а «ж», наоборот, как в немецком, похоже на «ш».

Как долго могло бы продолжаться Митино замешательство, неизвестно. Он готов был проклясть себя за то, что так охотно согласился выполнить поручение брата, и уже собрался достать из кармана Шурин пакет, когда в комнату стремительно вошли два солдата. Оба — в порыжелых, со следами засохшей глины сапогах, в пропыленных, застиранных гимнастерках.

Тот, что был впереди, Виноградов — с отличной выправкой, с подкрученными кверху кончиками усов — подбросил ладонь к фуражке, на которой вместо царской кокарды — маленькое вылинявшее пятнышко, и протянул руку сначала Фокину, затем Стасе.

— Не помешал? — осведомился он и кивком головы показал в сторону своего спутника: — Рядовой Панфилов из сто третьего сводного эвакуационного госпиталя. Пришел в Совет — и прямо ко мне как председателю солдатской секции: «Оказывайте немедленную помощь!..» Да он сам все изложит… Давай, Панфилов, не дрейфь, тут — свои…

Рядовой с тощим вещмешком за спиной вытянулся в струнку:

— Не могу знать вашего звания, товарищ Фокин. А только слушал ваше выступление на митинге. Ну я тогда — к ребятам, в свою команду выздоравливающих и все честь по чести о вашей речи. А ко мне со всех сторон: «Кто такие большевики?» Я глаза выкатил и не знаю, что ответить. Знаю, что за угнетенных, за трудовой народ, а вот что и как — в толк не возьму. А у кого спросить? Есть у нас солдатский комитет. Но все в нем одни ученые — врачи, которые то меньшевики, то социалисты-революционеры, то кадеты… Ихнюю политику мы знаем — за продолжение войны до победного конца…

Фокин не решился перебить солдата, только улыбнулся, а тот сразу смутился.

— Да вы присядьте, товарищ Панфилов. Так что же ваши товарищи?

— А то мои товарищи и говорят: «Если тот оратор, который на митинге говорил против войны, и есть большевик, значит, мы — те же большевики, поскольку и мы — против бойни. Но чтобы знать, куда дальше идти и что нам делать, топай в город и добывай нам попутчика…» Фокин слегка поднял брови:

— Это какого ж попутчика?

— Так я и говорю: программу большевиков. Мы даже деньги собрали, если надо заплатить…

Игнат открыл один за другим ящики стола — ни газеты, ни брошюры!

— Стася, вчера вы собирались переправить в казармы на Льговском поселке целый тюк литературы, полученной из Москвы. Там и программы были. Неужели успели?

— Кто, Анастасия? — рассмеялся Виноградов. — Вы бы, Игнат Иванович, посмотрели вчера на эту сцену. Забор, колючая проволока в два ряда, у ворот часовые, а возле них — настоящие замарашки: «Пустите, дяденька, там в казармах наши отцы, гостинцы им из деревни принесли…» И — в наш двести семьдесят восьмой полк. Так что вся литература на месте и в нужных руках.

— Значит, удался маскарад? — засмеялся Фокин.

— Ну, если Иван Максимович так считает… — улыбнулась Стася.

— Ходили с сестрой Верочкой?

— И еще с Аней Малининой и Шатровой Дусей. Однако будет вам, Игнатий Иванович! Еще приравняете простую женскую хитрость к подвигу Жанны д'Арк…

— Отлично! — заметил Игнат. — Маскарадом будем пользоваться и впредь. Но что нам делать сейчас с вами? — обратился к Панфилову. — Все до последней брошюрки, как слышали, — в запасные полки. Так что вам — в самые ближайшие дни. Хотя… — он запустил пятерню в шевелюру и указательным пальцем поймал прядку. — Нет, вы правы: без попутчика вам возвращаться никак нельзя! Как думаете, Иван Максимович?

Поспешность, с которой поднялся Виноградов, красноречиво свидетельствовала, что думает он так же, как и Фокин: надо идти в госпиталь и встретиться с выздоравливающей командой.

Игнатий Иванович быстро поправил узел галстука и потянулся к настенному крючку, на котором висела шляпа.

Митя спохватился, что сначала из-за Стаей, теперь из-за солдат Шурино послание все еще у него в кармане. И он, расстегнув гимнастерку, протянул конверт Фокину.

Игнат пробежал листок:

— Ого! Бежица перестала сражаться? — глянул на Митю, и краешки его губ слегка дрогнули. — Выходит, капитулировал главный бастион? — И — Виноградову: — Бежицкий комитет большевиков вынес решение «отозвать своих членов из Совета рабочих депутатов, поскольку деятельность Совета не соответствует данному моменту». Вот полюбуйтесь.

Взгляд Мити перебежал с одного лица на другое, ища объяснения происшедшему. Неужели Шура, Шоханов и Иванов сделали что-то не так?

Нет, не могло случиться, чтобы их намерения разошлись с мыслями Фокина. Сам же Фокин на митинге в заводе и на собрании бежицких большевиков говорил: никаких соглашений с партиями соглашателей! Находиться же сейчас большевикам в числе депутатов Совета, которым заправляют соглашатели — значит разделять их антирабочую, аитипролетарскую политику.

Вот же он сам, Митя, свидетель, как Уханов требовал выселить рабочих на улицу… Да разве только один этот факт предательства интересов пролетариата? А поддержка решения акционеров, которые одно за другим сворачивают на заводе производства, закрывают цеха? Что ж, изволите маску на лицо надеть, чтобы не было стыдно за такой Совет, который служит капиталистам, а не рабочим?

Должно быть, все это Митя произнес единым духом, потому что тут же услышал:

— Надеть маску, говорите? Нет, сорвать маску с противников рабочего класса!

Да, никаких соглашений с соглашательскими партиями, продолжал Фокин. Да, прямо и открыто — о линии партии большевиков и беспощадно — о заигрывании, о предательской сущности меньшевиков и эсеров! Теперь же чего добились бежицкие большевики? Выходом из Совета они изолировали себя от рабочего класса! Потому что именно самая сознательная часть пролетариата Бежицы отдала большевикам свои голоса, избрала их в Совет, чтобы они, а не словоблуды защищали их, пролетарские интересы, а эта их надежда и опора хлопнула дверью…

На лице Мити выступила испарина. Будто это он совершил до конца не выверенный чувством и разумом проступок и сейчас должен нести за это наказание.

Однако слова Фокина ни в коей мере не походили на разнос. Он говорил резко, но ни разу не позволил себе унизить тех, кто совершил ошибку. Главное, что заботило его в первую очередь, было желание растолковать, помочь им осознать разницу между чистотой политической линии и методами работы в массах.

— Да, мы, партия большевиков, самым строжайшим образом боремся за чистоту своих взглядов, — повторил Фокин. — Но мы только и существуем для того, чтобы служить массам трудящихся. Мы живем для народа, а не для себя. Так как же мы можем отделяться, отходить от организации, созданной самими трудящимися, заботясь лишь о незапятнанности своего мундира? Ленин на Всероссийской конференции четко поставил перед нами, большевиками-коммунистами, и всеми сознательными пролетарскими массами задачу: «Помогай революции через Совет рабочих и солдатских депутатов»!

Рядовой Панфилов несколько раз порывался встать и незаметно исчезнуть, хотя бы для приличия какое-то время переждать за дверью. Но чем дольше он слушал Фокина, тем меньше оставалось желания уйти.

Казалось, многое из того, что он сам в последнее время ощущал, о чем говорил с товарищами солдатами, сейчас очень толково и разумно разъяснял этот главный брянский большевик, с первого взгляда даже не совсем похожий на своего в доску, кость от кости рабочего человека. Был он молод, в очках, в опрятном костюме, который шел скорее бы учителю или заводскому инженеру, со шляпой, больше подходящей врачу или адвокату, судье. Но то, что он говорил, без сомнения, выходило от сердца и точь-в-точь отвечало тем мыслям и той вере, которая жила, бурлила, искала выхода в них, вчерашних крестьянах, а сегодня рядовых солдатах.

Как же так получается в жизни, что встречаются между собою люди, до этого не видавшие друг дружку, не сговаривавшиеся промеж собой, а мысли и дела у них общие, подумал Панфилов. Ну хорошо бы одни мужики, а то мастеровые с заводов и совсем уж далекие вроде бы от сохи и станка интеллигенты. Значит, такая она, народная правда, что вбирает в себя души всех, кто не может и не хочет мириться с забитостью и темнотою, кто не за коврижки и пироги для себя, а за всемирное счастье всех угнетенных на земле кладет свои жизни.

И Панфилов, сорвавшись с места, подался вперед: — Товарищ Фокин! Вот этими же словами — у нас! Этими словами о большевистской линии и большевистской программе — моим товарищам! А?..

Фокин встретился взглядом с Панфиловым: — Такими же, говорите, словами? Ну, слова мы подыщем… — И, обернувшись к Мите: — Передайте, пожалуйста, брату, Александру Николаевичу, что решение о выходе из Совета следует отменить и подумать о том, чтобы назначить перевыборы Совета. Но перед этим — митинг в заводе, самый массовый! И на митинге — прямо, открыто о двурушничестве меньшевиков, о том, что они предают звание рабочих депутатов. Советы должны быть рабочими, народными. Потому что только через Советы народ добьется мира, земли и хлеба. Панфилов совсем осмелел:

— Не надо другими словами — только этими, которыми сейчас!.. И о перевыборах обязательно. Чтобы, значит, в нашем солдатском комитете — без ученых господ! А?..

— Видите, Митя, солдаты за Совет — горой! А у вас там, в пролетарской Бежице, чистоплюйский парламентаризм развели: хочу — не хочу… Ну, ладно, не обижайтесь. На ошибках, как говорится, учатся. Важно уметь их исправить. Завтра буду у вас… — Фокин пожал руку Мите и направился к двери.

Митя оглянулся. Ему показалось, что Стася засмеялась, опустив голову к машинке. И тотчас, как пулеметная очередь, ему вдогонку раздался треск «ремингтона».

ГЛАВА ВОСЬМАЯ

— Слово предоставляется… э-э… гласному думы… э-э… Фокину, — городской голова социалист-революционер Губин картинно приподнял полы длинного черного сюртука и снова уселся на председательское место.

Только минуту назад зал рукоплескал Товбину, произнесшему речь от имени социалистического блока.

В ушах Кулькова еще стоял грохот ладоней и ободряющие выкрики, но о чем говорил лидер меньшевиков, убей, Михаил не мог бы в точности пересказать.

Из всех слов, произнесенных с трибуны, запомнились, пожалуй, фразы: «Городская дума, избранная свободным и тайным голосованием и потому отражающая подлинный характер революционной демократии, собралась на первое свое заседание в сложный и ответственный момент, когда по всей стране сама история вручила нам, избранникам в местные органы самоуправления, судьбу России… Потому дума, как и Советы рабочих и солдатских депутатов, должна стать форпостом и оплотом завоеваний революции…»

Ладонь Кулькова машинально потянулась к другой ладони, но он вовремя отдернул руку. Однако сидящие впереди и сзади него при словах «революция» и «Советы» неистово зааплодировали.

Вот так, на мякине, и проводят легковерных, со злостью думал Михаил. Стоит услышать «свобода», «равенство», а еще пуще «революционная демократия», как у многих сердце готово выпрыгнуть из груди. Глаза не глядели бы на то, как на дешевой приманке люди позволяют себя окрутить! А достаточно посмотреть на этою индюка Товбина, на то, как он и налево и направо поворачивается с трибуны, елейно ухмыляясь и показывая себя, как в коридорах Совета породисто похохатывает, прогуливаясь с каким-нибудь именитым отцом города, чтобы раз и навсегда решить для себя, какая эта блудливая и враждебная всему простому народу персона. Но нет же, такое мудреное колено подчас выкинет этот оратор, так р-р-революционный лозунг загнет, что и у него, большевика Кулькова, ладошки сами чуть ли не кинутся навстречу друг дружке. Тьфу, мерзость какая!..

Кульков увидел, как легким быстрым шагом Игнат подошел к трибуне и, слегка откинув голову, открыто и спокойно оглядел зал. Глаза за стеклышками очков чуть прищурились и стали из светло-серых совсем темными.

Михаил подкрутил кончики усов и бросил взгляд по сторонам: сейчас сказанет!..

Первые слова Игната многие, наверное, даже не расслышали. По своему обыкновению он начал, нисколько не повышая голоса. Но от фразы к фразе голос креп и уже отчетливо все услышали;

Мы… заявляем, что представители революционной партии пролетариата и в городской думе будут бороться за новый этап революции, за власть рабочих и бедноты. Отстаивая главнейшие наши лозунги, мы не забываем тех насущных реформ… проведение которых должно облегчить жизнь бедноты и улучшить городское хозяйство…

Шумок, похожий на легкое жужжание, раздавшийся еще при первых фразах, смолк. И в притихший, затаившийся зал размеренно, одно за другим ложились слова:

— Мы предлагаем… В финансовой политике: немедленную переоценку недвижимого имущества, отмену налогов с бедноты и введение прогрессивно-подоходного налога на имущество, капиталы и доходы. В продовольственном вопросе: организацию правильного учета и распределения продуктов, перепись всех запасов, реквизицию излишков продуктов, строгий контроль над торговлей…

Из первых рядов взметнулась чья-то одна, затем другая рука:

— Позвольте! Позвольте!..

Но из глубины зала, особенно с галерки, где сидела приглашенная публика — арсенальцы, железнодорожники, учащиеся старших классов гимназий и училищ, грозно раскатилось:

— Не прерывать!..

— Пущай до конца говорит, потом вы свое, господа почтенные, выложите…

— Других слушали, когда они мололи, а тут — дело… Давай, товарищ, дальше!..

Фокин продолжал. В жилищном вопросе, сказал он, большевистская фракция городской думы предлагает провести учет всех жилищ, установить таксу на квартиры, комнаты и углы, строгий санитарный надзор. В области народного просвещения: бесплатное, общедоступное и обязательное обучение на родном языке, переработка программ, широкая и планомерная организация внешкольного образования. Далее: правильная организация городской народной милиции, восьмичасовой рабочий день на предприятиях и в учреждениях, борьба с безработицей…

Ладони Кулькова, которые давно уже чесались, нетерпеливо ударили одна о другую. Он даже приподнялся со стула, будто намерился броситься к столу президиума, чтобы оказаться рядом с Игнатом. Но рука Семена Панкова, сидевшего рядом, водворила его на место.

— Остынь, не трать сил попусту. Сейчас такое начнется — всех святых выноси…

И правда, те, кто рвался из первых рядов, уже кричала:

— Требования ликвидации частной собственности? Не позволим!.. Проваливайте на свои заводы!..

Гривастая голова Товбина склонилась к лысой Губила, в передних креслах Тенишев, бывший предводитель уездного дворянства и бывший князь, а теперь избранны й в число гласных как беспартийный адвокат, гримасами возбужденного лица и вскидыванием нервных рук что-то доказывал своему соседу, владельцу лесопилен Могилевцеву. Наконец выкрики и шум прекратились, и Губин, как председатель, объявил о переходе к обсуждению второго пункта повестки дня — продовольственного вопроса. Трибуну вновь занял Товбин.

— Я хотел бы от вашего имени предложить резолюцию, призывающую население города к проявлению истинно гражданской сознательности и спокойствия, — начал он, выбросив руку вперед с поднятым указательным пальцем. — Петроград в лице Временного правительства и Центральный Исполнительный Комитет Совета рабочих и солдатских депутатов знают о продовольственных трудностях в стране и пекутся, о том, чтобы трудности эти становились менее ощутимы и тяжелы. Поэтому мы пи в коем случае не должны допустить угасания революционного духа и все, как один…

Кульков снова вскочил, но услышал голос Фокина:

— Прошу в порядке дополнения. Констатирующая часть резолюции, на мой взгляд, не будет отражать истинного положения в городе, если ее не дополнить следующей картиной. Брянску, чтобы прокормить население и гарнизон, ежемесячно требуется: муки — сто двадцать вагонов, мяса — сто сорок и круп — двадцать вагонов, масла — десять, сахара — пятнадцать и соли — пять вагонов. Однако в течение последних тридцати дней, в конца июля и по конец августа, подвоз продовольствия в город прекращен.

Пенсне соскочило с массивного носа Товбина, и он едва поймал его на лету:

— Простите, — после нарочито выдержанной паузы он повернулся к Игнату. — Мне подумалось, что гласный Фокин предложит нам реально манны небесной, чтобы оделить каждого страждущего пищей. Рисовать же удручающую картину, чтобы лишний раз взбудоражить обывателя… Благодарим вас, представитель фракции социал-демократов большевиков, за трогательную заботу о трудовых массах, но факты, которые вы здесь преподнесли, общеизвестны, а главное — повторяю — ими, увы, нельзя никого насытить…

Оратор сожалеючи развел руками, вызвав иронические смешки, на которые он и рассчитывал.

— Ах так! Факты, которые я привел, общеизвестны? — произнес Фокин. — В таком случае мы располагаем иными, для подавляющего большинства здесь присутствующих, надеюсь, неизвестными. Для их оглашения прошу председателя дать слово гласному думы рабочему арсенала Кулькову.

Семен Панков ткнул Михаила в плечо:

— Теперь давай, покажи им кузькину мать! Выложи все, что вскрыла наша комиссия.

Еще не дойдя до стола президиума шагов пять, Кульков резко оборотился к залу и, сжав кулак, по своему обыкновению с силой вдавил его в ладонь:

— Скажу как на духу! Нет, говорите, соли? А ее целый вагон у спекулянтов-торгашей!.. Дальше. Нет масла, е его сто тридцать пять пудов в погребах у лавочников. Так же припрятаны крупы, мука, сахар… Спросите, откуда сведения? Комиссия Совета, которую мы составили из наших рабочих-арсенальцев и железнодорожников, произвела проверку по магазинам, лавкам и складам. Все честь по чести. А если есть сумления, нате акты, разбирайтесь… Так что товарищ Игнат от нашего рабочего имени правду сказал: полный учет надо установить для продуктов и их распределения… А этими запасами, которые мы открыли, можно накормить тех, кто уже опух от голода…

Мог ли еще три, даже два месяца назад Кульков вот так всенародно и, что называется, под самый что ни на есть под дых залепить не какому-то там горлопану, а самому главному краснобаю Брянска Товбину? Даже в самых сокровенных мечтах не грезилось такое.

А ведь Михаил Кульков был неробкого десятка, молодым в Москве всегда мог постоять за себя и дать такой сдачи, что многие катились от него колбасой. И речь тут не просто о кулаках, что тоже даются людям неробкого десятка, — мог наповал сразить словом.

С Товбиным же схватиться — недоставало нужных слов! Это, наверное, первая причина, которую, впрочем, не так сложно было и преодолеть, — рабочую правду можно доказать и без разной там марцифали с уксусом, иначе, без мудрствований. Мешала основательно причина вторая: за Товбипым — сотни почти таких же языкастых подпевал, у тебя за спиной — трое набравших в рот воды… Вот почему выходить на схватку ни он, Кульков, никто иной с Товбиным пока не решались.

Все перевернулось в тот день, когда в Совете на глазах у всех, привыкших не прекословить Товбину, с ним схлестнулся Игнат.

Сейчас Михаил может признаться, положа руку на сердце, как на духу — не костюм и манжеты в день приезда Игната сами по себе смутили его. Разве не приходилось видеть по-праздничному одетых рабочих, даже в котелках, с бабочкой. Да что о других — сам любил ходить чисто, как бы подчеркивая этим собственное к себе уважение, что сразу, кстати, оценил про себя и в Фокине.

Смутило другое — бросающаяся в глаза слишком уж мягкая, с виду прямо-таки восковая, податливая внешность. Это уж потом понял: улыбочка оборачивается в момент такой жесткостью, что от стыда и сознания своей неправоты впору хоть сквозь землю провалиться. На несоответствии внешности и характера Игната и попались, к примеру, Товбин и ему подобные.

Посылая телеграмму с просьбой откомандировать в Брянск опытного большевика-организатора, Кульков вправе был полагать: в такой крупный промышленный край не пришлют кого попало. Знал: готовить пролетариат к революции пятого года ЦК РСДРП направлял в Брянск, Бежицу и Людиново сначала Иннокентия Дубровинского, потом Веру Слуцкую. Кстати, именно от Брянского района Слуцкая избиралась делегатом на Пятый съезд партии. Можно ли было теперь, когда в повестку дня ставилась новая, еще небывалая пролетарская революция, отделываться фигурой меньшего масштаба?

С первых же дней пребывания Игната в Брянске события развернулись так, что сама их стремительность перехватывала дыхание. Уже к июню в городе большевиков стало за сотню, в июле — пятьсот. Да, в большинстве были солдаты — из гарнизона, из Двинских артиллерийских мастерских, но ведь какая сила появилась заместо той троицы.

Вскоре речь зашла о проведении собрания всех городских большевиков и выборах комитета.

Нечего было и говорить о том, в пользу кого на собрании поднимутся руки, чтобы, значит, поставить во главе организации. Для того и прислали уполномоченного, чтобы пустил корни, а потом — и на вершину. А как иначе? От головы теперь зависит успех всего дела — и дальнейший рост большевистских рядов, и укрепление их мощи. Вон какой замах предложил Фокин перед выборами комитета — отпечатать сразу тысячу новых бланков партийных билетов! Значит, на рост!..

Собрание созвали в техническом училище. У входа — Семен Панков и Антон Карпешин проверяли у каждого партбилеты. Невиданно, первый раз такой ритуал! Но — надо: не самодеятельность уже, не шаляй-валяй — боевая ячейка партии. Это сказал Фокин, когда определяли порядок сбора. Ну и его доклад включили, все, как надо…

Когда говорил Игнат о том, как росли партийные ряды, ничьей, разумеется, не называл заслуги. Лично о себе, конечно, ни намеком не упомянул. Но все знали — не без его напряжения сил. Однако можно было бы в докладе о нем, о Кулькове — отдельно и подробно, дескать, его ведь инициатива, его энергия… Но и об этом — ни полслова. Назвал, конечно, фамилии — кто начал, кто первым был, но не так, как хотелось бы Михаилу.

Но вздрогнул даже от неожиданности, когда подошел черед выборов: Фокин в качестве члена комитета и председателя предложил его, Кулькова.

Правильно говорится: доверие окрыляет. Тогда и почувствовал Михаил, как шире развернулись плечи, тогда и дела закрутились еще шибче, бегом побежали дела.

Те, кто начинал вместе с ним, кто на самых первых порах присоединился — Семен Панков, Карпешин, Балод Карл, тоже по праву вошли в комитет.

На перевыборах в Совет соглашателям-социалистам пришлось маленько потесниться — образовалась большевистская фракция.

Ну и на выборах в городскую думу выставили свои кандидатуры. Из сорока трех мест получили семь. По цифрам судить — шестнадцать процентов-избирателей отдали свои голоса большевикам, более шестидесяти четырех с половиной процента — блоку Товбина. По, известно, мал золотник, да дорог. Когда припрут тебя к стенке правдой, которая горька, сколько бы ни было за спиной прихлебателей, не выручат те шестьдесят четыре процента, завертишься как уж на сковороде.

А назавтра после заседания думы во всех закоулках города только и было толков: буржуи хотели спрятать от народа продовольственные запасы, а те, что зовутся большевиками, которые вместе с рабочими, сорвали их планы.

Вот пусть и поскребут у себя в затылке меньшевички, подумал Кульков, как им ответить: было такое — про скрытые пуды и вагоны?..

Приятно, когда можешь не стерпеть, а дать сдачи, и не просто сквитаться с тем, кто над тобой и твоими товарищами вздумал насмехаться, а припереть его к стенке на обман народа.

Вот какое настроение взыграло в душе Михаила после заседания думы.

Но где-то у Кулькова иногда и екнет в груди, молнией сквознет неуютная мысль: удержаться бы самому на гребне, не потерять бы, чего достиг.

ГЛАВА ДЕВЯТАЯ

В ночь с 18 на 19 октября тихая губернская Калуга проснулась как по тревоге. Сначала в испуге вскинулись с кроватей, протирая сонные глаза, жители окраинных улочек, затем — поречных, петляющих вдоль Оки, а следом — дворянских и купеческих особняков, расположенных в самом центре.

Словом, просыпался город по мере приближения со стороны станции Калуга-товарная урчания и рева броневых автомобилей, ржания множества лошадей, тяжелого, отдававшегося гудом в ночи, спешного шага сотен и сотен солдатских сапог.

Жителям было известно, что за городской чертой, в так называемом Барачном городке, стоят лагерем четыре запасных полка, готовящихся к отправке на фронт.

Но топали не они — в город вошли другие части.

Удивило, почему пехтура, конные и броневики прибыли ночью и почему двинулись не в Барачный городок, где им вроде бы и место, а в центр города, на Ивановскую улицу, к дому бывшего губернатора. А тот особняк с мартовских дней известно как прозывается — Дом свободы, и в нем — Калужский Совет. Прибывшие войска заняли сад, окружавший губернаторский дом, расселились по близлежащим строениям и дворам, перепрудили улицы.

Полковник Брант — высокий, сухощавый, с костистым лицом, при ходьбе далеко выставлявший носок, отчего напоминал паука-попрыгунчика — был человеком воспитанным, благородных манер. Ему стоило немалых усилий согласиться нарушить покой семейства директора местной гимназии и занять отведенные ему и его адъютантам три комнаты, которые сам директор и его дражайшая половина уступили, конечно, с превеликим удовольствием. Однако полковник долго щелкал каблуками со шпорами, прикладывал руку к сердцу, прося прощения за столь неожиданное вторжение.

Одно лишь могло извинить неудобство, которое он вынужден был доставить гостеприимным хозяевам, — это сознание, что служба отечеству есть священный долг. Полковник же выполняет одно из самых серьезных и ответственнейших поручений, связанных с судьбами многострадальной родины. Впрочем, если хозяева не будут возражать, он, не заходя пока в покои, пройдется с приближенными по дорожкам сада. Так по сердцу ему нежно-лиловые, издающие терпкий аромат осенние астры.

В глубине сада, склонившись над клумбой, словно складной перочинный нож, полковник и впрямь с наслаждением вдохнул аромат позднего цветочного благоухания, и глубокие морщины на его костистом лице заметно разгладились. Но служба звала к выполнению долга.

— Полагаю, у этих милых осенних астр нет ушей, — обратился он к пяти или шести сопровождавшим офицерам. — Поручение на нашу долю выпало наисекретнейшее. Нанося первый удар здесь, в Калуге, мы обязаны молниеносно разогнать и ликвидировать во всех внутренних губерниях России Советы депутатов — эту большевистскую заразу. Прошу вас, корнет Столыпин, составьте и затем размножьте приказ номер один. Итак, сего дня мне, полковнику Бранту, вступить в общее командование дивизиона смерти, состоящего из двух рот второго Кубанского полка, взвода бронедивизиоиа и семнадцатого драгунского Нижегородского полка, а также вступить в должность начальника гарнизона и содействовать успокоению Калуги, управляемой Советом солдатских депутатов, который вооружен. Посему город Калугу объявить на военном положении и признать подлежащей расформированию расквартированную в казармах Барачного городка двадцать шестую запасную пехотную бригаду, состоящую us двести восемьдесят шестого, двести восемьдесят восьмого, триста первого и триста второго полков…

Тучный, с тяжелыми мешками под глазами, изобличающими больные почки и бессонные ночи, комиссар Временного правительства по Западному фронту Галин позволил себе перебить полковника:

— Как член партии социалистов-революционеров, я намерен лично обратиться к членам Совета с предложением сдать свои полномочия, чтобы помочь правительственному кабинету справиться с анархией и содействовать введению в законные пределы деятельности самодеятельных народных организаций. Предварительная договоренность на сей счет с некоторыми членами Совета у меня имеется.

— Гм, — произнес полковник, — Это во многом облегчит дело. Но у всех ли ваших здешних сопартийцев хватит благоразумия? Впрочем, блок социалистических партий при Временном правительстве, состоящий из социалистов-революционеров и партии социал-демократов меньшевиков, показал свою способность трезво оценивать обстановку. Полагаю, с этими членами Совета мы найдем общий язык. Вся загвоздка — в большевиках! Хотя их там вроде бы кот наплакал? Против них-то я имею полномочия… Так что хочу напомнить, комиссар Галин, уговоры — до определенных пределов. Нам с вами некогда миндальничать — к вечеру Совет и полки двадцать шестой пехотной бригады должны быть обезврежены.

Совету и гарнизону предъявили ультиматумы.

И все же обреченные не соглашались сдаваться — у входа в Дом свободы заступили на пост солдаты запасных полков, несущих патрульную службу в городе, а в Совете развернулись бурные прения.

Рядовой двести восемьдесят восьмого полка Зубатов, сочувствующий большевикам, прямо заявил, что вызов в Калугу казаков — дело рук меньшевиков и эсеров, сидящих здесь, в зале, потому их надо немедленно арестовать. Он даже закончил резче:

— Предателям — пулю в лоб!

Члены большевистской фракции, очень малочисленной, тем не менее подали голос: следует связаться с Барачным городком и попросить командование запасных полков мирно договориться с карателями, чтобы они сняли военное положение и оставили город.

Председатель Совета прапорщик Абросимов, сам социалист-революционер, требовал отсрочки у полковника Бранта и комиссара Галина хотя бы на сутки-двое и категорически противился тому, чтобы обращаться за помощью к местным полкам.

Перепалка словесная была оборвана пулеметно-ружейным огнем, раздавшимся от ворот и из сада. Казаки ворвались в Дом свободы и скрутили руки членам Совета.

Гарнизон, расквартированный в Барачном городке, подчинился приказу и сдал оружие.

Весть о событиях в Калуге полетела по железнодорожному телеграфу и телефону в самые разные концы. Приняли ее и в Брянске. Но похожее скорее на крик отчаяния, сообщение несло в себе мало конкретных сведений.

Оставалось связаться с близлежащими городами — Орлом и Тулой, чтобы с их помощью сложить более или менее четкую картину. И, конечно, следовало соединиться с Москвой, с областным бюро.

Член бюро и заместитель председателя Моссовета Ломов-Оппоков, не скрывая тревоги, известил Фокина:

— Положение очень серьезное. Можно сказать так: Временное правительство объявило гражданскую войну и уже одержало первую победу в Калуге. То, что мы, большевики, предчувствовали, свершилось: теперь уже не Корнилов, а сам Керенский во главе буржуазии открыто двинулсяпротив народа, который он в течение семи месяцев одурачивал пышными речами… Передо мною статья, которую мы готовим в ближайший номер нашего «Социал-демократа». Когда получите газету, будет достаточный материал для агитации и пропаганды… Теперь же вам, на местах, надо усвоить одно: разгром Калужского Совета — часть зловещего заговора, направленного в самое сердце России, в губернии Центрального промышленного района.

В Москве стало известно, сообщил далее Ломов, что главнокомандующий Западным фронтом издал приказ за номером 1140, согласно которому к 1 ноября должны быть расформированы все запасные части фронта. А где они расположены? В первую очередь в самых крупных промышленных городах центра страны. Генерал Черемисов уже потребовал от Петроградского Совета вывода революционных войск. Теперь такое же требование предъявляется Москве — фронту якобы понадобились запасные артиллерийские бригады. Но это уловка: в Москве расквартирована легкая артиллерийская бригада, к тому же укомплектованная пушками устаревшего образца, которые не нужны на позициях. Между тем командующий Московским военным округом полковник Рябцев лживо уверяет, что это не расправа с революционной бригадой, а мера, вызванная стратегической необходимостью.

Связь была неважная, к тому же, видимо, Ломов не все мог передать по телеграфу: Калуга как раз находилась между Москвой и Брянском, и связь шла через нее. Но все же Георгию Ипполитовичу удалось сказать Фокину самое существенное.

Да, события развивались круто!

Всего лишь три дня назад, возвращаясь из Москвы, Игнат сошел с поезда в Калуге.

Совсем не пахло грозой на тихих тенистых улицах, ничто не предвещало страшных событий. В комнатах бывшего губернаторского особняка заседали по фракциям депутаты, стрекотали барышни за пишущими машинами, сновали в дверях мальчишки-курьеры и деловито, с крестьянской основательностью смолили самосад у ворот парка солдатские патрули.

И вот теперь, должно быть, в пустых и гулких коридорах Дома свободы ветер гоняет клочки бумаг и у дверей, изрешеченных пулями, застыли суровые и неразговорчивые казаки.

Как же случилось такое в городе, о котором он никогда не забывал, которому старался помочь?

Не всегда это удавалось, но нередко, направляясь домой, в Брянск, после бюро или пленумов Московского областного комитета партии, Игнат хотя бы на несколько часов стремился остановиться в Калуге. И всякий раз, когда там задерживался, отшучивался:

— Манят воспоминания юности… Кульков по первости хмыкал:

— Оно, конечно, приятственно заглянуть в помещение суда, где объявляли приговор, — и заключал уже без юмора: — Все ж чужая губерния…

— По-вашему, следует отменить лозунг Маркса? — улыбка Игната таила явный подвох.

— Это какой лозунг? — менялся в лице Кульков и тут же спохватывался. — А-а, «Пролетарии всех стран, соединяйтесь!». Так то — в масштабе!..

— А масштаб начинается сразу за окном.

Из окна главной конторы арсенала открывались излука Десны и синие лесные дали. Но Игнат намекал не на этот расчудесный природный вид. За рекой — Бежица со своим гигантом заводом, дальше, за синим лесным крылом, Паровозная Радица, Дятьково, Людиново, Ивот, Старь…

Не всех их надо тащить на помочах. Бежица или Людиново сами сто очков дадут Брянску. У них не только сильные организации — самостоятельные связи с ЦК в Питере и областным комитетом в Москве: туда шлют телеграммы и письма, оттуда приходят к пим брошюры, газеты, приезжают докладчики, лекторы.

Короче, на шее у города не сидят.

Однако чуть ли не с первого дня Игнат все силы города и округи сложил будто в один котел.

Нужны, скажем, агитаторы в полки гарнизона — просит Медведева Александра, Шоханова или Иванова выделить для разговора с солдатами лучших рабочих-большевиков. В свою очередь, готовится многолюдный митинг в Бежице — неминуемо ехать туда в помощь то Семену Панкову, то Балоду, то Кулькову.

Панков Семен и Карпешин по настоянию Фокина, кстати, почти все время проводят то в гарнизоне, то колесят по уездам и волостям. В деревни и в города Орловщины, а то и в сам губернский центр выезжают целыми бригадами рабочие Брянского завода — разъясняют, кто такие большевики, какая у них программа и цель.

Людиновцы, те помогают сплачивать силы пролетариата и сельской бедноты и в своих, калужских, краях, и рядом, в соседнем же Брянском уезде. А что делить?

Все верно: мастеровой или мужик что калужский, что орловский — свой брат трудяга. Только ведь опять же не получилась бы врастопырку пятерня! На словах, умозрительно можно представить себе этот «общий котел». Но как в натуре определить классовую единую мощь, во имя которой все и складывается, как говорится, до кучи?

Не за горами оказался тот случаи, когда такая проявилась пролетарская мощь всего района, что Кульков поначалу рот от удивления открыл. Да он ли один? Игнат сам готовил эту силу, но и он, честно говоря, не ожидал, что враз, в одночасье поднимется такая стена народной мощи, спаянная твердой большевистской волей.

Стала стеной та сила в августе месяце, когда генерал Корнилов решил задушить революцию. Собственно, «спасителя отечества» призвали министры-капиталисты и социалисты-соглашатели. Собрались они вместе с представителями буржуазии, промышленниками и либеральствующими краснобаями в Москве на так называемое Государственное совещание и пали ниц перед генералом-вешателем.

Поначалу, когда новоявленный российский бонапарт разворачивал свою программу, согласно которой вся страна превращалась в военный лагерь, контрреволюция ему аплодировала. Но вдруг Керенского пробрала дрожь: а что, если заодно диктатор сметет и его со всем Временным правительством? И, насмерть перепуганный, он метнулся за помощью к Советам — к рабочим, крестьянам, солдатам, которых и хотел до смерти запугать генералом-контрреволюционером. Ленин и большевики немедленно разъяснили, что и Корнилов, и Керенский — враги трудящихся. Причем Корнилов — злейший враг революции. Но и о поддержке правительства Керенского в этой борьбе двух диктатур не может быть речи. Поэтому, поднимая народ против Корнилова, большевики звали массы не к защите Керенского, а к защите революции.

В конце августа, когда Корнилов повел свои войска на Петроград, и поднялась та мощная сила.

На товарном дворе арсенала в те дни Кульков, утирая с лица горячий пот, вместе с Пайковым Семеном, Карпешиным и другими рабочими-арсенальцами разбивали ящик за ящиком и раздавали в протянутые рабочие руки новенькие, обильно смазанные салом трехлинейки. Своим, арсенальским только? Нет уж, вооружали весь район. Кульков вел учет: арсенальцам — сто пятьдесят, бежицким — четыреста, людиновским и дятьковским — по сто винтовок. И еще по нескольку сот — представителям Орла и Калуги. Им же — восемь возов пулеметных лент…

В те дни в Брянске всеми делами заправлял ревком, который возглавил Игнат. Совет рабочих и солдатских депутатов и городская дума, где еще недавно орудовали меньшевики, эсеры да бундовцы, передали большевистскому ревкому всю полноту власти в городе и районе. На станциях, на заводах, в рабочих поселках — всюду со стен и заборов глядели воззвания:

«Брянский ревком будет всеми силами, вплоть до применения оружия, сохранять и защищать революционный порядок… Революционный народ, свергнувший царизм, не допустит воскресения палачей!.. Всякий, кто в этот тяжелый момент будет способствовать разрушению русской свободы и кто будет вносить расстройство в спокойствие и тишину Брянска и Бежицы или будет пойман, изобличен в грабеже, воровстве, насилии и других подобных преступлениях… будет наказан как агент Корнилова со всей строгостью и беспощадностью».

Ни один эшелон с контрреволюционными войсками не прошел через Брянский железнодорожный узел. Красногвардейские отряды и солдаты гарнизона создали специальные патрульные команды, которые самым придирчивым образом проверяли каждый состав. Как докладывал в те дни Московскому областному бюро Игнат Фокин, в брянских полках были готовы броневики, пушки, пулеметы…

Потерпел крах Корнилов, и понесло ощутимое поражение Временное правительство, еще больше потерявшее доверие простого народа. В Питере, Москве, многих крупных индустриальных центрах трудовые массы резко повернули в сторону большевиков.

По образному выражению Ленина, «достаточно было «свежего ветерка» корниловщины, обещавшего хорошую бурю, чтобы все затхлое в Совете отлетело на время прочь и инициатива революционных масс начала проявлять себя как нечто величественное, могучее, непреоборимое».

Уже в середине сентября в двух самых крупных в Орловской губернии Советах — Брянском и Бежицком — подавляющее большинство депутатских мест завоевали большевики. То же самое случилось в рабочем Дятькове и Людинове.

Свершилось и то, что так усиленно и кропотливо готовил Игнат, — в Брянске собралась первая Орловская губернская конференция большевиков. Две тысячи шестьсот членов партии представляли на ней делегаты. Конференция избрала губернское бюро, председателем которого стал Игнат, а членами бюро — Михаил Иванов и Kаpпешин, кандидатами — Кульков, Александр Медведев и Шоханов… Местом пребывания бюро был определен город Брянск.

Михаил Соколов со своими партийцами-людиновцами не подвел Игната — в Калуге тоже прошла своя первая губернская… Даже чуть раньше, чем конференция в Брянске. Но всего шестнадцать делегатов съехались на первый боевой смотр, да и членов партии, как оказалось, у калужан ровно наполовину меньше, чем у соседей. Нечего не попишешь, во всей губернии главный рабочий' центр — это Людиново, а Калуга — сплошь чиновный я купеческий город…

После «корниловского ветерка», когда воочию проявилась единая мощь района, Кульков словно позабыл, кчк недавно делил то, что никак не делится на «своих» и «чужих». И, вестимо, хмыкать перестал, когда заскакивал Игнат по пути из Москвы в центр соседней губернии, о интересом выслушивал, что говорил о соседях Фокин.

По инерции, конечно, иногда жался, когда выходило подкинуть соседям что из партийной литературы или направить, положим, в смежный Жиздринский уезд рабочих-агитаторов. «А людиновцы, что ж, спят? Жиздраведь их уезд», — готово было сорваться с языка, но вовремя останавливался: брянским те же людиновцы помогают, не рядятся.

Игнат же упорно гнул свое — ширил, делал надежней тот «общий котел».

«Калужский комитет большевиков, — писал он в письме Центральному Комитету РСДРП (б) в конце сентября, — при материальной поддержке Брянского и Бежицкого комитетов купил типографию за 12 тысяч рублей. Типография находится в гор. Жиздре. Предпринимаем меры к перемещению ее в гор. Брянск (рабочий центр). Предлагается выпуск газеты в размере московского «Социал-демократа», параллельно с этим возможно печатание брошюр. Временно редакция газеты «Рассвет» (предполагаемый орган Калужской организации) будет находиться в гор. Жиздре.

За всякими справками обращаться в Жиздринский Совет рабочих и солдатских депутатов (весь большевистский).

В самом Брянске «Известия Совета рабочих и солдатских депутатов» переходят в наши руки. «Известия» выходят 3 раза в неделю. В Бежице (Брянский завод) Совет купил типографию и издает ежедневно газету. Редакция составлена — 2 меньшевика, 2 большевика и 2 социалиста-революционера. В самом Совете нашу фракцию можно усилить и взять редакцию в свои руки. Кроме типографии Совет имеет до 100 тысяч рублей. Все три газеты необходимо объединить. Район обслуживания — Жиздринский уезд Калужской губернии и Брянский Орловской, рабочих — тысяч 60, солдат — 30 тыс. и крестьянский Совет.

Влияние партии растет. Нет работников. На весь район один. Нужны работники на газету, агитаторы-организаторы для предвыборного комитета в Учредительное собрание. Просим прислать.

P.S. Поставить широко работу, особенно газету, можно только при поддержке со стороны. Местных сил нет абсолютно.

Взываем о помощи!

Игнат Фокин».

Недоставало агитаторов-организаторов, работников на газету… И приходилось каждому, в том числе ему, который был «на весь район один» в том смысле, что был профессиональным партийным организатором, взваливать на свои плечи двойную и тройную ношу. Но с другими темпами, с меньшим заглядом и захватом, он не мыслил движения вперед.

Поправка: не он один сам по себе — большевики Бежицы, Брянска, Жиздры, а значит, двух соседних губернских организаций.

Потому и третьего дня, как ни спешил домой, Игнат не мог проехать Калугу, чтобы не встретиться хотя бы накоротке с местными товарищами-партийцами.

Заседание бюро, с которого он возвращался, состоялось 14 октября и было настолько важным, что смысл его следовало немедленно довести до всех местных организаций.

Речь шла о вооруженном восстании, решение о подготовке которого было принято по докладу Ленина на заседании ЦК в Петрограде 10 октября, а 14-го одобрено Московским областным бюро.

Игнат чувствовал по себе и по своим товарищам, членам бюро, сколько вдохновения вселила в каждого ленинская решимость. И от каждого теперь требовалось только одно — конкретные дела.

Георгий Ипполитович Ломов — эспаньолка, усы, темные глаза, решительное выражение лица — предложил меры, которые необходимо срочно провести в жизнь: разослать в крупные города инструкторов, заготовить условные телеграммы, которые послужат сигналом к выступлению на местах, создать партийный центр из представителей областного бюро и МК, чья задача — объединить действия по всей центральной области…

В любой момент следовало быть готовыми к решительному часу, который отныне близится с каждым днем. Все ли сделано на местах, чтобы успех был полный? И если что-то не учтено, не все резервы раскрыты — используй каждую секунду, утрой собственные силы и воодушеви революционной энергией и высочайшей революционной ответственностью своих товарищей.

Думая так, Игнат не мог тогда проехать Калугу, не мог не встретиться с друзьями и не передать им, какие важные задачи поставил перед партией ЦК.

Да, это было всего несколько дней назад. А теперь в Калуге хозяйничают казаки…

Что ж, правительство первым объявило войну, первым нанесло удар. Надо не дрогнуть и собрать все силы.

ГЛАВА ДЕСЯТАЯ

Так был устроен Брянский железнодорожный узел, что поезда московского, киевского, гомельского, орловского и льговско-курского направлений сначала приходили на станцию Брянск-Льговский, а затем перегонялись на пути Риго-Орловского вокзала. Вблизи Льговского вокзала находился и воинский городок. Там были расквартированы полки двадцать третьей пехотной бригады, которая, как и двадцать шестая, калужская, подлежала расформированию.

На Льговском вокзале ревком разместился в комнатке дежурного по станции. Так было сподручнее — все сведения о движении поездов поступали сюда.

О том, что предпринимают каратели в Калуге после разгона Совета, известий пока не было. Тем не менее в паровозной и вагонной мастерских собрались бригады осмотрщиков подвижного состава, патрульные команды гарнизона и отрядов Красной гвардии.

В углу дежурки, стараясь говорить полушепотом, чтобы не мешать, что-то уточняли между собой ответственные за свои подразделения — вихрастый слесарь вагонного депо Семен Синичкин, рядовой Панфилов, еще летом из команды выздоравливающих оказавшийся в двести семьдесят восьмом полку, молодцеватый прапорщик Виктор Григорьев и Семен Панков. Встречаться им было не впервой. В недавние корниловские дни именно здесь они создали свои команды по проверке эшелонов. Солдатские и красногвардейские патрули проверяли проездные документы, а тем временем слесаря-осмотрщики исследовали состояние подвижного состава. При малейшем подозрении патруль давал сигнал слесарям, и те объявляли вагоны неисправными. Ссылки на аварийное состояние букс или лопнувший бандаж колеса оказывалось достаточно, чтобы эшелон загнать в тупик и уже там основательно, без спешки выявить политическое лицо воинской части.

Двести семьдесят восьмой полк Игнат знал особенно хорошо. Рядовые Виноградов Иван Максимович и Карл Балод, а также прапорщик Виктор Григорьев, с которыми он познакомился в день своего приезда в Брянск, служили как раз в этой части.

Ничего не было удивительного в том, что полк первым в гарнизоне решительно перешел на сторону большевиков. Многие из его солдат, в том числе Виноградов, успели хлебнуть на фронте такого лиха, что сразу поняла, кому нужна война и за что она ведется.

Иван Виноградов призван был из Москвы, где уже с десяти лет начал служить мальчиком-учеником кондитера. Со стороны могло показаться — не жизнь, а малина: конфетки, пирожные, прянички разные… Однако сладости те горькими оказались: двенадцать часов у горячих печей до соленого пота, а к тому же еще на побегушках — то отнеси, это принеси… Но все же выбился в люди — почти подмастерьем стал, только пришел срок — и забрили в солдаты. С начала войны — в двадцать восьмой Полоцкий пехотный полк и — трепка у озера Нарочь.

Сколько полегло там русских ребят… Но обидней всего, что побил их немецкий полк, которым командовал полковник Штубендорф. Мать родная, так командир двадцать восьмого — тоже полковник барон Штубендорф! И не однофамильцы, братья они двоюродные. Только один кайзеру служит, другой — русскому царю. Вот и сошлись…

Однако не два барона-полковника меж собою схватились, а серая скотинка — с зеленой (это по цвету солдатских шинелей обеих армий) и ну колошматить друг друга по велению братцев и их хозяев — немецкого кайзера Вильгельма и российского царя Николая Второго.

Жалкие ошметки двадцать восьмого полка в самом начале семнадцатого года отвели в Брянск на переформировку — заново готовить пушечное мясо в запасном полку под номером двести семьдесят восемь.

В бараках на Льговском поселке таких запасных полков насчитывалось уже четыре, и с утра до ночи — на плацу муштра.

За малейшую провинность начальник учебной команды штабс-капитан Санютич-Курачицкий отправлял под ружье с полной выкладкой на десять часов. Амуниции не было, так в вещмешок клали пуд битых кирпичей. Под их тяжестью стой как истукан, «ешь глазами» начальство.

Старшим писарем в полку оказался Карл Балод, из латышей. Поначалу не знали, что он большевик, а Балод уже приглядывал солдат: кто чем дышит, и подбирал из них писарскую команду.

Санютич-Курачицкий — казнокрад, каких свет не видел, а ведомости на продукты через руки Балода проходили. Штабс-капитан боялся, как бы старший писарь о его проделках по начальству не донес, потому все просьбы исполнял: каких солдат в писари перевести.

Так к Балоду и Виноградов попал. Узнал Карл, что этот рослый солдат тоже на фронте стал большевиком. Вдвоем быстро связались с Бежицей, познакомились с Прохановым и Александром Медведевым, стали у них листовки доставать и в казармы приносить.

Солдаты им доверились. Тогда Балод с Виноградовым решили их на рабочие митинги отпускать. Но для этого нужны были увольнительные жетоны. Бляхи такие из латуни — ротный их раздавал, когда в город идешь. Так вот жетоны эти рабочие Бежицы мигом отштамповали, И стали Балод и Виноградов эти жетоны солдатам вручать — своим же, сочувствующим большевикам. Виноградов и Балод таким путем и сами в городе впервые на митинге Фокина услыхали, а потом с ним познакомились.

Но еще раньше, в февральские дни, полк вышел на Трубчевскую с оркестром. Когда узнали о революции, Виноградов и Балод нарушили связь полка, пришли на квартиру полковника монархиста Шпилева — и «Ваша высокоблагородие, вставайте. Вы объявляетесь арестованным…»

Полк на глазах становился «красным». Вместо «высокоблагородия» избрали командиром капитана Владимира Аполлоновича Мещерского. Командовал он раньше первым батальоном. Никогда не оскорблял солдат, а после февраля сразу принял сторону большевиков.

После событий 3 июля, когда Временное правительство и меньшевики с эсерами хотели повернуть народ против большевиков, прибыл в полк приказ: Мещерского отозвать, полковнику Кувичинскому, прибывшему из Ставки, принять командование, и полк направить маршем на фронт в Пинские болота, а если не подчинятся — расформировать. Но отбой вскоре дали такому приказу — испугались восстания, или, как говорили, бунта.

Тогда зашли с другого конца: почему полк неисправно отправляет маршевые роты фронту? По этому пункту специально прибыл комиссар Временного правительства, из тех, что, появляясь на трибуне, сразу начинали кричать: «Война до победного конца!» Стал перечислять номера эшелонов и команд, которые дошли до фронта в половинном составе. Конечно, назывались команды, составленные и из других полков, которые почему-то по дороге непростительно уменьшались, но в большинстве случаев виновником оказывался именно двести семьдесят восьмой.

Тогда Виноградов от имени полкового комитета сказал: «Дадим фронту самое боевое и надежное пополнение! Почему бы не дать?» И отобрал в маршевые команды горлопанов и подпевал Временному правительству, меньшевикам и эсерам. Была еще одна попытка расправиться с «красным» полком: под предлогом ремонта оружия — разоружить. Виноградов с Балодом и тут стали на своем: «Неисправного вооружения нет». И под нос проверяльщикам — ведомости: когда, где и какой вид вооружения ремонтировался.

Игнат верил: и теперь полк не даст себя разоружить. Дали слово на митингах не подчиняться приказу Временного правительства и другие полки бригады. Не успели провести собрание лишь в сто пятьдесят шестом, недавно прибывшем в Брянск. Надо немедленно идти туда, чтобы узнать мнение солдат, рассказать им правду о заговоре Керенского против революции. Но что там, в Калуге? Куда намерены двинуться каратели?

Узкая бумажная змейка сползла с телеграфного аппарата. Виноградов подхватил ее и, пробежав, передал Игнату:

— Тула передает о Калуге.

— Наконец-то! — взял телеграфную ленту Игнат. — «Калуга в руках казаков. Советы разогнаны, арестованы. Есть жертвы. Мы бессильны», — быстро прочитал он вслух. — Дальше — самое главное для нас! «Карательный отряд движется Тула — Брянск — Новозыбков. Немедленно приготовьтесь. Высаживаться не давайте. Силы: три броневых автомобиля, скорострельное орудие, пулеметы, полк драгун».

— Этого и надо было ожидать, — произнес Балод с легким акцентом. — Придется выводить двести семьдесят восьмой и готовиться к бою.

Виноградов закусил ус: — А может, они как раз и рассчитывают, что мы клюнем на провокацию? Им ведь и надо, чтобы мы приняли вызов и завязали бой. Тогда на всю Россию поднимется крик: «Большевики взялись за оружие!» А сигнала к восстанию нет. Все дело испортим.

— Что ж, переговоры с ними вести, как в Калуге? — подошел к членам ревкома Семен Панков. — А они нас, как цыплят…

Казалось, Игнат не слушает — подцепил по своей манере колечко волос, задумался.

— Как цыплят, говоришь? — наконец поднял голову. — На это и надеются — расколошматить по одному Советы во всех городах Центральной России, а потом — на Москву и Петроград. Виноградов прав: на провокацию нельзя поддаваться. И равняться на Калугу не будем. Калужский Совет и гарнизон сдались, потому что в их действиях не было единства. Мы же должны противопоставить врагам твердую сплоченность. Эшелон карателей движется из Тулы через Орел? Так вот передайте, товарищ Балод, на станцию Орел для вручения командиру карательного отряда, что Брянский Совет рабочих и солдатских депутатов и гарнизон их не пропустят! Текст телеграммы так и подпишите: «От имени Совета и полковых комитетов двадцать третьей пехотной бригады — ревком». А теперь — пора. Григорьев и Панков — на станцию. Мы с тобой, Иван Максимович, в сто пятьдесят шестой полк. Боюсь, собрание уже началось…

Об осени семнадцатого будут потом вспоминать — сухая и холодная.

Еще днем на деревьях в полуосыпавшейся пожухлой листве, как в дырявой лисьей шубе, зябко грелось редкое солнце.

Но на перевале дня засовывай пальцы в карманы или в рукава, а то согревайся по-цыгански — вприпляску.

Вывели полк на плац, дали команду: «Вольно!», вот и переминайся с ноги на ногу, хорошо, если у кого «бычком» разживешься, не столько дымка вдохнешь, сколько губы согреешь… А лучше бы в казарме, на нарах время коротать.

Ишь придумали — слушать каких-то гордохватов, у которых одно на уме: быстрее бы спровадить на войну, под пули, в огонь!..

Эхма, вот бы этого, сытого, толстобрюхого да за шкирку и в окоп! Смеху было бы, небось завопил как резаный поросенок! А тут — на тебе — складно заливается и рукой этакие штуки выписывает: то выбрасывает ее вперед, то резко к груди. Дескать, вперед! На фронт я с вами, братцы, всем сердцем!

— Солдаты свободной России! — «шинель на говорившем распахнута, теперь он рванул верхние крючки френча, расстегнув, должно быть, сильно давивший воротничок. — Народная революция дала вам большие, невиданные до сих нор права. И самое священное из этих прав — сознательное, основанное на высоком гражданском чувстве выполнение своего долга перед отечеством. Народ России хочет видеть вас, своих сынов, там, где решаются сейчас судьбы отечества, где вместе с нашими доблестными союзниками мы должны нанести смертельные удары по врагу, чтобы победно и навсегда закончить войну. Но вы игнорируете этот приказ фронта, даете себя увлечь всевозможного рода подстрекателям и смутьянам… А между тем сознательные полки, дислоцируемые почти рядом с вами, уже показали достойный пример повиновения…

— Ишь, чистый соловей!

— А ты не балабонь, дай дослушать.

— Чего слушать? Знамо дело, куда гнет…

— Заместо армии — тебе бы вольницу. А в сражение — чтобы другие!

— Вот-вот, в самую, как говорится, яблочку! Этот боров толкает всех нас заместо себя в пекло. Сам-то, видишь, по тылам разъезжает, а других гонит на фронт. А не пойдешь, он тебе такие права покажет — пулю в башку. Говорят, из самой Калуги прилетел энтот соловей, где всех солдат — под расстрел!..

Гвалт, шум, выкрики словно отрезало — ломкая, как тонкий ледок, что на лужах под сапогом, установилась хрусткая тишина.

Но недолго держалась — тут же взорвалась вскриком:

— Ну-ка, говори, комиссар, то правда или нет — про Калугу?

Эсеровский комиссар, что стоял на возвышении — несколько бочек стоймя и на них настил из досок, побагровел, и мешки под глазами еще сильнее набухли. Рука рванулась вперед, вторая зашарила по воротнику кителя. Но голос взвился натренированно высоко:

— Да, я комиссар Временного правительства по Западному фронту Галин, член партии социалистов-революционеров, только что прибыл к вам из города Калуги. И я уполномочен вашими братьями, солдатами двадцать шестой пехотной бригады, передать вам, солдатам двадцать третьей, братский революционный привет! Движимые высоким чувством долга… они все, как один… на защиту отечества!

Фраза вышла в конце комканой, рваной, потому что строй вновь зашумел.

Фокин и Виноградов вместе с членами полковых комитетов бригады были всего в нескольких шагах от помоста. Подойти и вскарабкаться на настил не составляло труда: рядом с ними, оттирая наиболее настырных, стояли, образуя своеобразный человеческий коридор, солдаты пулеметной роты.

Бравые рослые парни, сцепившись руками, колыхались еле заметно взад и вперед, но держали порядок.

Сто пятьдесят шестой полк был новичком в гарнизоне, поскольку прибыл в начале сентября из Ельни. Можно сказать, «свежий ветерок корниловщины» почти не коснулся его в той мере, как остальные брянские полки. Полк в самые тревожные дни был на марше. Но и в нем чувствовался революционный подъем. Это понял Игнат, когда выступал на полковом митинге, рассказывая о победе большевиков в Брянском и Бежицком Советах. Но поймут ли сейчас новички, кто и зачем агитирует их с трибуны?

Всего несколькими словами Игнат мог показать опасность коварной ловушки, которую расставляет им комиссар Галин. Слова уже стройно складывались в голове, уголки губ дернулись. Но он тут же смирил себя, поняв, что лучше будет, если сами они, солдаты, разберутся в происходящем без подсказки, без толчка извне.

Семь месяцев правления лживого, беззастенчиво обманывающего народ правительства стали для народа великой школой. И если правильно говорится, что на ошибках учатся, за эти семь месяцев массы вполне должны были убедиться в том, что в феврале семнадцатого их одурачила буржуазия, что только собственная их нерешительность способствовала тому, что власть из их рук перешла к антинародным классам и партиям.

Мысли Игната, видимо, передались Виноградову. Вернее, он, как и Фокин, вдруг почувствовал, что полк сам выберет правильное решение, по ему надо в этом выборе лишь слегка, лишь самую малость помочь — сорвать елейное, до приторности тошнотное покрывало лжи с пышных, но скрывающих истину слов эсеровского комиссара.

Иван Максимович протиснулся вперед и, еще поднимаясь на помост, поднял над головой бумажный серпантин:

— Вот телеграмма из Тулы, — громко произнес он. — Эхо тоже боевой, революционный привет от братьев по классу. Но привет честный, правдивый в отличие от лживого, который привез нам с вами, солдаты, этот комиссар обагренного кровью Временного правительства. Да, я не оговорился. По приказу Временного правительства ружейным и пулеметным огнем подавлен калужский гарнизон и арестован Калужский Совет. Что сделали каратели в Калуге, то они хотят совершить в Брянске. Рабочие Тулы только что передали вам, солдаты пролетарского Брянска: карательный отряд движется уже из Тулы к Брянску! Вот какой привет вам, революционные солдаты, посылают те, кто хочет вашей крови.

— Кого вы слушаете, солдаты? — шагнул к краю платформы Галин. Он сдернул с себя фуражку, провел по внутреннему ободу платком, стирая пот. — К сумятице, анархии, к крушению всех порядков на земле зовут вас большевики!

Галин умел говорить. По внезапно затихшему гулу он догадался, что его слушают, и понял, что вот сейчас, вот в это мгновение оп должен сказать что-то такое, что повернет мнение толпы в его пользу. И он произнес:

— Итак, выбирайте, солдаты: или законное подчинение распоряжениям законного правительства, или незаконный бунт, на который нацеливают вас большевики…

Он отчетливо почувствовал вдруг по внезапному оцепенению толпы, что совершил ошибку, что ни в коем случае нельзя было так формулировать свое обращение и особенно ни в коем случае нельзя было употреблять слово «бунт».

Это слово прозвучало сейчас как выстрел. Но — выстрел самоубийцы. И Галин ничуть не удивился, только смертельно побледнел, когда со всех сторон дико и грозно разнеслось:

— Долой, к стенке его! Долой!..

Из рядов, обступавших платформу, к Галину потянулись руки.

Кто-то уже схватил его за шинель. Потом чьи-то руки потянулись к воротнику, который еще некоторое время назад мешал ему, стягивал шею.

Но нет, он не хотел, чтобы кто-то чужой коснулся его шеи, его лица, и он, отбиваясь, пнул ногой кому-то в лицо…

— Стойте!

Галин узнал голос председателя полкового комитета двести семьдесят восьмого полка.

— Стойте! Прекратить самосуд! — еще раз выкрикнул Виноградов, и десятки вцепившихся рук на миг замерли в нерешительности, но затем снова, еще сильнее стали тащить комиссара-эсера к краю помоста.

— Не так! — неожиданно раздался и над Галиным, и над вцепившимися в него солдатами другой голос, не Виноградова. — Не так. Сейчас я вам покажу, как надо с ним поступить!

Эсеровский комиссар чуть не грохнулся головой с высокого помоста — так мгновенно десятки сильных рук отпустили свою жертву.

Игнат стоял у края помоста, лицо его было строго и властно.

— Комиссар говорил вам сейчас о том, что революция утверждает права. И это верно, хотя сказано было с другим смыслом, — произнес Игнат и оглядел тех, что стояли совсем близко, затем окинул взглядом бескрайнее отсюда, с возвышения, людское солдатское море и повторил: — Да, революция утверждает права, но она не утверждает расправы. Ни те расправы, которые наши враги учинили в Калуге, ни те, что в пылу могли совершить вы. Наша с вами сила в другом — не в мести, а в сплочении и единстве. Потому наше с вами решение должно быть: не подчинимся приказу о расформировании брянских полков! И это будет наш удар не по одному эсеровскому комиссару — удар по правительству контрреволюционеров-корниловцев и всем партиям соглашателей, которые это правительство поддерживают… А этот… — взгляд Игната скользнул по изодранной шинели комиссара-агитатора, — пусть возвращается к тем, кто его послал, и пусть расскажет о нашем решении. Вооруженный революционный парод и Советы — едины! Вместе с Советами рабочих, солдатских и крестьянских депутатов мы победим?

25 октября на Московской улице, в здании бывшего офицерского клуба, весь день заседал Брянский Совет. В повестке дня значился один пункт — обсуждались постановления собраний воинских частей по поводу приказа командования фронта и проект резолюции, предложенной фракцией большевиков.

Проект зачитал Фокин. Текст его, бескомпромиссный и резкий, вызвал протесты меньшевиков и социалистов-революционеров. Прениям, казалось, не будет конца. Член исполкома Товбин предложил объявить перерыв в заседании до утра следующего дня. Но большинством голосов предложение было отклонено. Прения продолжались.

Около одиннадцати часов вечера Фокин, голос которого осел от бесконечных выступлений, предложил поставить резолюцию на голосование. Подсчитали голоса; девяносто семь — за, против — тридцать семь, воздержавшихся — пятнадцать.

Игнат вновь зачитал текст, теперь уже не проекта — резолюции:

«Расформирование полков в данный момент, когда как в штабах, так и в правительстве стоят явные корниловцы, является не чем иным, как актом контрреволюционным.

Разгрузить тыл от революционных войск, распылить силы революции, обессилить ее, отвлечь внимание тысяч солдат от выборов в Учредительное собрание — задачи штаба и правительства.

Протестуя против расформирования, мы заявляем, что ни в каком случае не подчинимся приказу о расформировании до Учредительного собрания, что расформирование мы допускаем только под контролем и непосредственным руководством революционных комитетов и Советов как в центре, так и на местах.

Контроль же этот невозможен, пока во главе армии и страны стоят корниловцы. Потому мы требуем смещения корниловцев, удаления их из штабов и правительства и организации власти Советов…»

А в Петрограде уже шел штурм Зимнего дворца.

Через несколько часов Игнат будет держать в руках телеграмму, переданную по железнодорожному телеграфу: «Всем, всем, всем!.. Рабочая и солдатская революция победила в Петрограде. Член Военно-революционного комитета А. Бубнов».

Глаза снова пробегут текст и остановятся на подписи.

Спасибо, дружище Андрей Сергеевич, за такую весть. Сколько мы шли к этой цели!..

ГЛАВА ОДИННАДЦАТАЯ

Двадцать шестое октября 1917 года. В Брянске и Бежице власть взял революционный комитет.

Из выступления И.И. Фокина на экстренном заседании Брянской городской думы и предложенная им резолюция о поддержке перехода власти в руки Советов

29 октября 1917 г.

Гласный Фокин — представитель думской фракции социал-демократов (большевиков) говорит, что революция обострилась за выдвижением на сцену экономических мотивов: для рабочих и крестьян свобода без материального обеспечения — ничто, и шагом революции было дать им материальные ресурсы. Это не могли сделать, конечно, капиталисты и помещики, не могли они также разрешить в нужном духе и вопроса о войне. Эти вопросы могли поставить и разрешить лишь рабочие и безземельная беднота. Раз это так, то и конструкция власти должна быть такова, почему большевики и говорят «вся власть Советам»… Эсеры и социал-демократы (меньшевики)… играют сейчас роковую роль. Если бы социалистические партии все были согласны, то переход власти был бы безболезненным, но вместо этого возникают «комитеты общественного спасения» — буфер между революционным пролетариатом и буржуазией. Гражданская война не была бы опасна, когда приходилось бы бороться с кадетами и Корниловым, но иное положение получается, когда для разгрома пролетариата ведут войска эсеры и меньшевики, которые в случае поражения большевиков сами в конце концов будут разбиты буржуазией. Сейчас стоит вопрос: или власть Советам, или буржуазии. Тактика большевиков, опирающихся на рабочих и солдат, не авантюра, а авантюристы те, которые собирают не осознавшие себя элементы и начинают бороться с большевиками. Коалиция не может разрешить в интересах масс стоящих на очереди вопросов. Большевики не хотят срывать Учредительное собрание, они лишь хотели… дать экономические реформы до Учредительного собрания.

Тов. Фокин от имени фракции большевиков предлагает резолюцию, а именно:

…Политика репрессий, усиления разрухи, разгрома Советов привела к открытому насилию над массами. Контрреволюция, опираясь на мелкие буржуазные группы, на доверчивость масс к политике соглашательства, использует эту доверчивость, направляя часть демократии, часть войск на революционный Петроград. Спасение революции, жизнь и счастье трудящихся — в торжестве тех революционных организаций, которые с «такого начала революция явились истопниками и защитниками глубоких стремлений народа к земле, миру, воле. Единственная реальная сила, располагающая материальными средствами, действительным доверием масс, — Советы рабочих, солдатских и крестьянских депутатов. Городская дума, избранная на основе всеобщего голосования, не может не поддержать Советы. Выдвинутая народом городская дума не располагает материальными средствами и каждый раз вынуждена будет обращаться к Советам, А тем самым создается ночва для двоевластия. Сохранение же единого революционного фронта в данный момент — условие победы революции. Победа революции — в победе Советов. Смерть Советов — смерть революции. Городская дума, сознавая весь трагизм положения, не желая дробить силы революционных классов, бросает свое влияние на чашу весов Советов — выпрямляет революционный фронт и тем самым довершает победу демократии. Вся власть Советам!

Из выступления председателя Орловского губернского бюро РСДРП(б) и председателя Брянского Совета рабочих и солдатских депутатов тов. Фокина на общем собрании членов Орловского Совета рабочих и солдатских депутатов совместно с представителями ротных, заводских и полковых комитетов, профсоюзных организаций о поддержке власти Советов и резолюция, предложенная им на этом собрании

1 ноября 1917 г.

…Власть Советов будет опираться на широкие слои населения, на многомиллионную солдатскую, рабочую и крестьянскую массу. Сейчас перед нами два выхода: или наша победа, или победа нового Корнилова — Керенского, потому что в данный, момент Керенский поставил себе те же задачи, как и Корнилов, и пользуется теми же методами борьбы. Нам нечего бояться реакции, русская революция выросла на почве обнищания народных масс, и пока экономическое обнищание имеется налицо, мы будем иметь основной момент, который творит и делает русскую революцию.

К тому же власть, которая придет на смену большевикам, не может быть прочной, ибо при настоящих условиях она не сумеет дать стране все, что она хочет. Что касается Учредительного собрания, то нужно сказать, что центр тяжести не в нем, а в том, как сложатся силы вне Учредительного собрания.

Что касается социал-демократов меньшевиков, то они выявили свою буржуазную сущность. Либер, Дан и Гоц, они идут сейчас вместе с Керенским и Рябцевым, собрав около себя гвардию буржуазных сынков.

Резолюция

…Победоносное свержение корниловского правительства 25 октября пролетариатом и гарнизоном Петрограда выдвинуло единственную форму власти, возникшую в данный момент, власть Советов, власть народных комиссаров… Приветствуя эту власть, Орловский Совет рабочих и солдатских депутатов весь свой авторитет, всю силу своего влияния положит для того, чтобы утвердить власть Советов в центре и на местах…

1 ноября в Москве продолжались бои между участниками вооруженного восстания и частями контрреволюционных войск.

Оказались несостоятельными расчеты командующего Московским военным округом полковника Рябцева подавить восстание с помощью войск, посланных с Западного фронта, поскольку в Вязьме, Коломне, Шуе, Минске, Брянске и других городах, через которые лежал путь к Москве, власть была уже в руках Советов. Лишь из Калуги в Москву на помощь контрреволюции удалось пробиться «батальону смерти» в составе 176 человек.

1 и 2 ноября в Москве наступление красногвардейских отрядов активно поддерживала артиллерия, которую еще десяток дней назад полковник Рябцев обманным путем хотел вывести из города и расформировать. Орудия, установленные на углу Волхонки и Моховой и у Каменного моста, вели огонь по Кремлю. С Кудринской площади обстреливалось Александровское военное училище. После того как революционные отряды взяли гостиницу «Континенталь» в Охотном ряду, появилась возможность и здесь установить орудия и начать обстрел «Метрополя».

Из постановления революционного штаба Брянского Совета рабочих, солдатских и крестьянских депутатов о создании центрального революционного штаба

ноябрь 1917 г.

Революционный штаб гор. Брянска при Совете рабочих, солдатских и крестьянских депутатов поставил себе целью создание центрального районного штаба (гг. Брянск, Тула, Орел, Вязьма, Карачев и Жиздра).

Принимая во внимание, что съезд представителей от местных революционных штабов накануне выборов в Учредительное собрание оторвет с мест необходимых работников, Брянский революционный штаб берет на себя временно задачу информирования о всем происходящем на местах. С этой целью он просит постоянно сообщать ему:

1. Сколько насчитывается действительно готовых выступить по требованию революционного штаба солдат и рабочих.

2. Каковы технические боевые средства.

3. О настроении и водворении порядка.

Имея в виду секретность этих сведений, революционный штаб предлагает связь сделать живой — через посыльных.

3 ноября в Москве победило вооруженное восстание.

5 ноября на заседании Московского областного бюро партии большевиков отмечалось, что Калуга становится местом, к которому стягиваются разбитые в других городах офицеры и юнкера. Предложено Москве и Брянску оказать помощьКалуге в изгнании контрреволюционных сил.

26 ноября в Орле провозглашена власть Советов.

28 ноября власть Советов установлена в Калуге.

Телеграмма Брянского уездного Совета народных комиссаров

Председателю СНК РСФСР В. И. Ленину о создании Брянского Совнаркома

(не ранее 7 декабря 1917 г.)

Районным съездом представителей Советов крестьянских, рабочих и солдатских депутатов выделен исполнительный орган. Председатель уездного Совета народных комиссаров Панков является представителем центральной власти на месте. Просим телеграфного распоряжения… о сдаче всех дел Панкову.

ГЛАВА ДВЕНАДЦАТАЯ

Во вторник, 12 декабря, в четыре часа дня в Смольном открылось заседание большевистской фракции Учредительного собрания. Оно собралось срочно: накануне, в понедельник, состоялось заседание ЦК РСДРП (б), на котором Ленин осудил не партийное поведение членов временного бюро фракции, выступившего против линии Центрального Комитета.

Члены временного бюро, в которое входили Каменев, Рыков, Рязанов, Ларин, Милютин, Ногин, считали созыв Учредительного собрания завершающим этаном революции и посему предлагали отказаться от контроля над его подготовкой и созывом. На одном из заседаний было вынесено решение: потребовать от ЦК созвать партийный съезд или конференцию для выяснения вопроса об отношении к Учредительному собранию.

Ленинское большинство ЦК решительно высказалось претив предательского поведения временного бюро и вынесло резолюцию: сместить бюро и выбрать повое, для чего созвать фракцию.

В Смольном собралось тридцать пять или сорок человек. Вел заседание Яков Михайлович Свердлов.

Игнат не любил занижать в залах первые ряды, предпочитал, если не выступал сам, выбирать места поскромнее. И теперь он пристроился чуть ли не на «Камчатке», в укромном уголке, чтобы, ничем не отвлекаясь, внимательно слушать Ленина.

Первые же слова Владимира Ильича поразили четкостью мысли.

Партия большевиков, сказал Ленин, признавая Учредительное собрание высшей формой буржуазного демократизма и борясь за его созыв, тем не менее неоднократно подчеркивала, что республика Советов является более высокой формой демократии, которая одна только и сможет обеспечить переход к социализму.

Ход событий и развитие классовой борьбы, продолжил он, привели к тому, что лозунг «Вся власть Учредительному собранию», не считающийся с Советской властью, стал на деле лозунгом кадетов, калединцев. и их пособников. Для всего народа становится ясным, что этот лозунг фактически означает борьбу за устранение Советской власти и что Учредительное собрание, если бы оно разошлось с Советской властью, было бы неминуемо осуждено на политическую смерть.

Всякая попытка, прямая или косвенная, делал вывод Ленин, рассматривать вопрос об Учредительном собрании с формальной юридической стороны, в рамках обычной буржуазной демократии, вне учета классовой борьбы и гражданской войны, является изменой делу пролетариата и переходом на точку зрения буржуазии…

Всего несколько дней назад в Брянске и Орле пусть другими словами, но он, Игнат, именно так объяснял отношение большевиков к Учредительному собранию. Он убеждал, что не оно, собрание, а победа пролетариата и Советов рабочих, солдатских и крестьянских депутатов будет определять судьбу революционной России.

После Ленина один за другим выступили Ларин, Рязанов, Милютин, Шлихтер, Бухарин… Дискуссия была острой. Игнату вдруг вспомнился ночной поезд, который в апреле вез его, Бубнова и Куйбышева отсюда, из Петрограда, в Москву с только что завершившейся тогда Всероссийской конференции.

Великая цель, поставленная вождем революции перед партией большевиков, теперь достигнута. Свершилось — власть завоевали Советы! И крохотным, ничем не привлекательным полустанком показался тот учредительный орган правления, который остался позади, но на который предлагают вернуться проспавшие в пути «пассажиры».

Проехали, господа, проехали!.. Теперь путь один — только вперед…

С особым душевным подъемом поднял Игнат руку, голосуя за ленинскую резолюцию, которая была принята единогласно.

Начались выборы. Прищурившись, Игнат увидел в руках Свердлова список, который тот зачитывал. Знакомые фамилии, те, кого Игнат знает, о ком давно слышал. И среди кандидатов — его фамилия.

— Давайте голосовать, — обращается Яков Михайлович к присутствующим. — Единогласно. Новое бюро фракции избрано. Теперь остается выбрать секретаря бюро. Предлагается Фокин Игнатий Иванович…

Нет, лучше не притуляться в скромные уголки. Теперь вставай и иди под взорами всех собравшихся через зал к секретарскому месту, в президиум, чтобы вести протокол.

Проходит стремительно, как всегда; приветливо отвечает кивком и улыбкой на кивки и улыбки тех, с кем не успел поздороваться до начала собрания…

Сразу после заседания, почти уже на ступеньках широкой мраморной лестницы, в сутолоке, в беспрерывных разговорах с товарищами его вдруг настигает кто-то с бородой. Знакомая улыбка прячется в уже обозначенной седине:

— Не успели избрать, а уже — куда там! — не догонишь. Или впрямь спешишь, Игнат?

— Григорий Иванович! Здравствуйте! Увидел вас в зале, хотел после собрания специально подойти, да вас кто-то увел и меня — тоже…

— Да, все бегом, бегом… Суток не хватает, даже если не спать вовсе.

— А когда было так, что не знаешь, куда девать время?

— В тюрьме — забыл разве? — да в ссылке, бывало, думаешь, чем бы заняться, лишь бы дни быстрее текли. — Петровский приобнял за плечи Игната. — Правду мне говорили, что ты в тюрьме начал, а в ссылке закончил конспектировать весь «Капитал»? Сколько ссыльных знал, даже из бывших студентов, но чтобы самостоятельно… Ну, ладно, не буду, а то, вижу, зарумянился, как красна девица… Рассказывай лучше, как там у вас на Брянском заводе в Бежице. Я ведь тоже брянский волк. Игнат вспомнил, как в четырнадцатом году в Питере, когда Петровский был депутатом Государственной думы, при встречах с рабочими в шутку выделял «своих» — брянских и бежицких. Ведь мальцом сам начинал на екатеринославском заводе, который тоже назывался Брянским.

Повспоминали, кое-что из нового рассказал Игнат Григорию Ивановичу. Но больше самому не терпелось узнать, как и что здесь, в столице. Встретился ведь не с кем-нибудь, а с народным комиссаром внутренних дел! Петровский глянул на земляка-брянца с прищуром, с хитринкой:

— Министерство у меня, брат, знатное и в прошлом нам, сам помнишь, особенно близкое. Но у нас ныне профиль иной — административное управление. Правда, кое-кого уже пришлось приструнить. 28 ноября кадеты с правыми эсерами хотели ворваться в Таврический и самочинно объявить об открытый Учредительного собрания. Мятеж, одним словом, поднять. Так что зачинщиков пришлось арестовать… И все-таки предлагали тем, кто называет себя социалистами: садитесь с нами за один стол и давайте вместе управлять страной. Куда там! Первыми отказались меньшевики. Лишь кое-кто из левых эсеров пошел на сотрудничество, да и то с оговорками…

Они уже пересекли площадь и оказались у трамвайной остановки.

Ветер сильным порывом кинул в лица колючий снежный вихрь. Игнат едва успел придержать шляпу, а Григории Иванович спрятался в воротник пальто.

Дребезжа звоночком и скрипя всеми старыми, продрогшими на петроградской стуже металличеекими и деревянными суставами, подошел трамвай.

Петровский легонько подтолкнул своего спутника на подножку вагона и сам вскочил следом:

— Этот номер как раз в центр. Тебе в «Асторию»? Шикарно звучит! В четырнадцатом если бы ты попробовал в «Астории» остановиться… А теперь — все честь честью: член Учредительного собрания, отдельные апартаменты с видом на Исаакий.

— А они у нас на двоих, — отозвался в той же манере Игнат. — Делим номер с Ивановым Михаилом. Кстати, с Брянского завода, из Бежицы. Есть с кем о деле перекинуться. Если без шуток — муторно на душе: в Брянске и Бежице неспокойно. Так что сплю и во сне вижу: когда домой?..

Присели на свободные места рядом. Петровский положил руку на плечо Игната:

— О Брянске придется пока забыть. Извини, я с тобой все шуткой-прибауткой, а к тебе у меня поручение. Создается Наркомат по местному самоуправлению. Главой, вероятно, будет кто-то из левых эсеров. Так, во всяком случае, предварительно обговаривалось. Но наркомату нужна коллегия, желательно нашего толка. Так вот один из наших — ты.

— Так мне только что должность подобрали! Правда, временную, но как говорится, дареному коню… — вновь соскользнул на шутку Игнат.

— Ты про секретарство в бюро фракции? — спросил Петровский. — Эта твоя работенка окончится быстро.

Петровский разъяснил, что Наркомат по местному самоуправлению решено организовать для руководства деятельностью городских и земских учреждений. До сих пор все дела местного хозяйства были сосредоточены в специальном департаменте министерства внутренних дел. Однако в связи с выборами новых городских дум и волостных земств объем работы несказанно возрос. Так что решено на базе департамента создать целый наркомат. А здесь, в Питере, уже известно, подмигнул Григорий Иванович, что товарищ Фокин сумел оказать влияние на брянскую думу, умно повернул ее деятельность.

— Мы не только думой занялись, — подтвердил Игнат, словно забыв, что о нем речь. — И в земства избраны наши.

— Вот-вот, — глаза Петровского озорно блеснули. — Разве могли мы в тебе ошибиться? Так что едем сейчас на Театральную ко мне в наркомат — и принимай департамент в натуре! — И видя, что Игнат собирается возразить: — А я что, министром родился?

Игнат расхохотался:

— Григорий Иванович, не торопись раньше батьки в пекло! Так, кажется, говорят у вас на Украине? Все эти земства, думы, как и саму Учредилку, мы уже проехали! Не об этом ли говорил сегодня Ленин? Теперь все усилия — на укрепление Советов, единственных всенародных органов управления в центре и на местах! Зачем же огород городить?

— Ты, сынку, дюже умный, то мне ведомо. Но я отвечу тебе другой поговоркой: не кажи гоп, пока не перепрыгнешь! Еще не умерла Учредилка, живы пока думы и земства. Так что докуда в городах и деревнях будут существовать эти местные учреждения, ими и надо побольшевистски руководить. Иначе — способствовать переходу ихнего аппарата в ведение местных Советов. Да кому это я разжевываю и в рот вкладываю? Ты сам меня можешь поднатаскать на тот предмет, с чем и как это самое самоуправление едят. Лучше скажи, что на мое предложение ответишь?

— Что отвечу? — лицо Игната стало серьезным, только кончики губ слегка поднялись вверх. — Надо — придется браться. Местное самоуправление — поле острейшей классовой борьбы. У эсеров, хотя они и левые, свой расчет: подольше бы сохранить наряду с Советами свои, якобы «общенародные» думы да земства, где раздолье и кулакам, и лавочникам, и прочей мелкой буржуазии. Что ж, они — за свой конец, мы — за другой. Думаю, перетянем. Так что и твой, Григорий Иванович, департамент в конце концов обернется для меня все той же временной работенкой.

Петровский рассмеялся:

— Ух, мудер, хлопец! Не зря, Игнат, я тебя еще с той поры, когда впервые встретились, из виду не выпускаю… Постой, а как мы с тобой познакомились? Не ко мне ли ты тогда, в четырнадцатом, прямо домой пришел? Нет, на квартиру — то Куйбышев Валериан. А ты как объявился в Питере? Ну-ка, дай вспомнить, мы с тобой с той поры, как нас, большевиков-думцев, арестовали, не виделись! Доходило в ссылку: живет Петербургский комитет и Русское бюро ЦК! А это ж вы — наша смена!..

ГЛАВА ТРИНАДЦАТАЯ

В самых первых числах января четырнадцатого года поезд увозил из уездной Жиздры Игната и Грунт.

Игнат буквально на несколько дней заскочил тогда, после вологодской ссылки, домой, в Людиново, побывал в Бежице и теперь отправлялся в Питер.

Тяжелым, было первое тюремное заключение. Но еще кошмарней оказалось второе, которому Игнат подвергся осенью одиннадцатого года, всего двенадцать месяцев пробыв на свободе. На сей раз его обвинили не только в создании нелегальной социал-демократической организации, но и в распространении писем с угрозами физической расправы над заводским людиновским начальством.

«На здоровую голову прямо невероятно такое обвинение. Мне кажется, что это сон или все люди сошли с ума», — писал Игнат из тюрьмы.

Группа анархистов, подделав его почерк, состряпала гнусное письмо, которое попало в полицию. Он знал этих людей и ждал, что они сознаются в подлоге и снимут с него нелепое обвинение, за которое грозила каторга. Но «борцы за свободу» против гнета самодержавия испытывали истинное наслаждение и ждали, когда большевик Фокин будет растоптан безжалостным царским судом.

Не так угнетала тюрьма, как жестокая несправедливость. Он писал Груне: «За 55 дней — 2 письма и больше ни слова, ни строчки — ни письменной, ни печатной, кроме «глупой» беллетристики. А что это такое — знаешь ли ты? Только не то, что в прежние годы. Нет! Сейчас острее чувствуется оторванность от жизни, одиночество. Да и как не чувствовать его, когда я один во всей тюрьме!.. И когда это дурацкое дело приведут в ясность?! Я не могу быть спокоен, когда вспомню, за что приходится сидеть… Ха-ха-ха!.. О, как я ненавижу этих ослов анархистов! Быть игрушкой тупых людей, мертвых идей… Нет, это невыносимо!»

Каких невероятных душевных сил стоило ему выстоять и опровергнуть гнусную клевету. Ничто его не сломило. Все его помыслы были устремлены за ворота тюрьмы, к новым схваткам с существующим строем, без которых он не мыслил своей жизни.

Еще не закончилось следствие, а он уже писал из своей одиночки: «Не пахнет ли стачкой?.. Дело бы мне такое сейчас. Только в такой работе я живу и становлюсь человеком. Обыкновенно так это захватывает, так развивает интенсивнее мозг, перевоплощаешься… Именно в такие моменты я переделываюсь. Недаром же я так рано вышел на дорогу, и я пойду по ней до могилы!

Вне пролетарской борьбы — нет для меня жизни. Я — детище ее. Я не отдавался работе частью, между прочим, а всем существом…»

В тюрьме и в ссылке сначала в Сольвычегодеке, а затем в Великом Устюге он занимается самообразованием. Днем, стоя в ледяной воде Сухоны, он вместе с другими вылавливал и доставлял на берег бревна, ночи проводил за. книгам» и конспектами.

10 ноября 1912 года, только что прибыв па. этапу в Сольвычегорск, он успел сделать выписки из «Очерков из истории средневекового общества и государства» Петрушевского, «Курса политической экономии» Чупрова, «Основных вопросов марксизма» Плеханова, из книги «Социалисты-утописты»… И все время не расставался с «Капиталом» Маркса.

В четырнадцатом, на приезде в Питер, он возглавит пропагандистскую коллегию Петербургского комитета. Слушая его доклад, никто не будет верить, что этот человек не учился в университете.

«Умственный пролетарий» — так много лет спустя скажут об Игнате в «Очерках истории Ленинградской организации КПСС».

Дважды Герой Социалистического Труда, один из старейших членов ленинской партии, Василий Петрович Виноградов, а для Игната — Вася Виноградов, который поднимался к нему в конструкторское бюро — в «купол» Металлического завода в Питере в четырнадцатом и пятнадцатом годах, чтобы получить от товарища Петра листовки и другую нелегальную литературу, и которому Игнат давал рекомендацию в большевистскую партию, напишет о нем: «Игнат Фокин был единственным рабочим завода, который во время нашей юности смог осилить самостоятельно наиболее серьезную, трудную для простых рабочих литературу по философии и экономической теории Маркса»…

Наверно, можно представить, о чем говорили горячий двадцатичетырехлетний марксист и такая же молодая учительница в поезде, который вез каждого из них к их будущему.

Почти два года после выхода из тюрьмы Агриппина Смирнова-Полетаева не могла получить места в школе и вынуждена была перебиваться случайными заработками. Наконец в тринадцатом году ей удалось оторваться от слежки и поступишь в Москве на Высшие женские учительские курсы. И теперь она жадно постигала знания, чтобы потом снова отдавать их людям. Игнат грезил столицей, где он, хотя бы на первых верах, тоже избавится от людиновского сыска.

И первое свое письмо — в Москву Груне:

«Я в Питере. Насколько — одному богу известно… Наконец-то я могу быть независимым, свободным, как птица! Ура, вся жизнь перевернута! У меня есть силы, стремления, нужно израсходовать их. Но куда, на что?.. Во главу своем деятельности каждый пролетарий должен класть общие цели своего класса…»

Он спорит с теми, кто не верит в рабочие массы, в их сознательность я силу. И одновременно — с теми, кто переоценивает эту мощь.

«Масса плоха, невежественна, организаторы тоже бессильны, ну и дошла писать!.. Они полагают, что здесь, в Питере, солидарность чертовская, «организация крепкая, руководители — идеальные леди, а того и не подумают, что в России в рабочей среде некогда было народиться идеальным людям, что только при правильной постановке пролетарского воспитания нужно ждать настоящих людей. Бесконечно удивительно, как на такой скудной российской почве могло развиться даже и то, что есть. А есть действительно великие перемены, и недооценивать их — значит быть слепым. Я не принадлежу к тем, кто переоценивает, кому все здесь кажется розовым и пышным. Далеко нет… Здесь кое-что есть, работы непочатый край. Масса питерская культурнее, прогрессивнее, и организаторы все же есть…»

Он приехал работать. Он вырос. Но достаточно ли вырос, чтобы вести за собой массу? Вот какой вопрос с прежней беспощадностью он задает себе.

«Люди ждут ценного, знаний… Прихожу. Говорю много хороших слов, а мозг точит мысль: должен ли был я сюда прийти с этими знаниями?.. О, как много надо учиться мне! А я являюсь каким-то прирожденным учителем, странная судьба! Сердце сжимается от того, что нет у меня знаний, нет ничего!..»

С какой же предельной требовательностью надо относиться к себе, чтобы написать такие слова…

Молодого чертежника артиллерийского конструкторского бюро очень быстро узнали не только на Металлическом заводе, где он вел рабочий кружок, но и на всей Выборгской стороне: Игнат выступал с лекциями и докладами. И часто видели его там, где с питерскими рабочими встречались депутаты Государственной думы, большевики Бадаев и Петровский.

Как-то Алексей Егорович представил Петровскому стройного, с рыжеватой шевелюрой молодого человека:

— Вчера пришел ко мне домой на Шпалерную и с ходу: хочу работать в организации. Разговорились, и оказалось — я о нем слыхал от рабочих Брянского завода в Бежице. Зовут Игнатом, знакомьтесь.

Петровский, протягивая руку, ухмыльнулся в бороду:

— То ж и со мной на днях приключилось. В квартиру пожаловал гость — Куйбышев Валериан… Такой же кудлатый, только повыше да пошире в плечах. Готов, говорит, прокламации составить, доклад прочитать… Из недоучившихся студентов…

Так и определили их — Игната руководителем, а Валериана ему в помощь в пропагандистскую коллегию Петербургского комитета РСДРП.

Молодая поросль вокруг большевиков-думцев подбиралась крепкая, образованная. Из Великого Устюга прибыли муж с женой, товарищи Игната по ссылке Кирилл Шутко и Нунэ Агаджанова, к ним присоединились рабочий-поэт Алексей Маширов, опытный партиец Шалва Элиава, Борис Иванов, Евгения Николаевна Адамович… Вместе с Игнатом и Куйбышевым пока еще просто активисты, не члены ПК. Они войдут во второй подпольный состав Петербургского комитета осенью четырнадцатого, когда будут арестованы его руководители — думские большевики. И Игнат унаследует тогда от Алексея Егоровича его подпольную кличку товарищ Петр — ПК живет и товарищ Петр борется…

Трудно пришлось тогда на первых порах — аресты перешерстили рабочую партийную среду, оборвались связи между заводскими и районными комитетами и ПК. И новому составу Петербургского комитета почти с самого начала не пришлось работать вместе: спасаясь от преследований, вынуждены были на время уехать в Москву Нунэ и Кирилл, филеры и осведомители выслеживали Куйбышева, шли по следам Евгении Адамович и Элиавы.

Вскоре в Петербургский комитет вошли два новых члена — рабочие Тарас Кондратьев и Моисеев Иван — Ершистый.

Когда и где встретился с ними Игнат? Не на станции ли Графская Балтийской железной дороги? Кажется, там. Собрались на заседание ПК, чтобы четче распределить обязанности. Моисеев, представитель Нарвского района, напустился на листовки:

— Шрифт слепой, ошибок куча…

За что тут же и получил прозвище Ершистый…

Нет, с Моисеевым, верно, на Графской познакомились. А вот с Тарасом — чуть раньше, на даче, которую снимала связная Сальме Фришмал в Лесном.

Игнату хорошо запомнился тот день: входит парень, рослый, энергичный, в косоворотке, — и с ходу:

— Я — от Вия.

Значился под такой фамилией член эстонской партийной группы, рабочий с Русско-Балтийского автомобильного завода. Сальме тут же:

— Знакомьтесь — Фокин, член пропагандистской коллегии и исполнительной комиссии ПК, а по партийной кличке товарищ Петр.

Тарас сдернул кепчонку, вытер подкладкой раскрасневшееся лицо, без приглашения плюхнулся в плетеное кресло, стоявшее на балконе.

— Всё! Искали — и нашли связь с ПК! А то ведь хоть плачь, если бы Вия не встретился, так бы и считали, что отдали нас на съедение проклятым жандармам!

Знали раньше: партия в подполье, а штаб ее — депутаты думы. Приходи к каждому на квартиру или в редакцию «Правды», адреса имеются во всех справочниках… А когда в четырнадцатом депутатов-большевиков арестовали, разом оборвались ниточки. Вот и вышло — сами по себе рабочие-партийцы. А поскольку неумелые, без указаний, без техники, чтобы листовку какую отпечатать, да что отпечатать — грамотно составить, и выходило — как в клетке со зверем.

Совсем открыто засмеялся Фокин:

— А ну-ка, подробнее, что удалось, хоть малограмотные, неорганизованные, как сам сказал?

— А что удалось? — Тарас совсем освоился, — Перво-наперво, когда еще только объявили о начале войны в по Невскому, по всему городу двинулись патриоты с портретами Николашки и пением «Боже царя…», купили сирены и ну визгом тех патриотов разгонять…

Это Фокин сам видел, смеется:

— Здорово вы!

— А что здорово? Ребра за это так намяли! Ну, ладно, то было хоть и стихийно с нашей стороны, но Бадаев, Петровский, Муранов одобрили. Потом при Лиговском народном доме графини Паниной организовали литературный кружок. Тут уж под видом сочинений о книгах писателей — листовки: «Долой войну!» А вы знаете, в народном доме — призывной пункт: новобранцы, жены и. матери их зареванные… Мы и распространяли свою пропаганду. Читали, никто не выдал… А после — тот арест думских большевиков. Как раз мы собрались — я к Бадаеву, Иван Моисеев — к Петровскому, чтобы указания получить. Слава богу, что свои же, мастеровые, по дороге перехватили: посажены все! Вот тогда и начали сами…

Занятный рассказчик Тарас — и образно все словами рисует, будто сам видишь, и перечисляет подробно все дела, чтобы ничего не упустить.

— Да, начали сами… — подмигивает Игнату. — С рабочими одной типографии договорились сначала листовки, потом и газетку чтобы печатать. Изложить на бумаге мысли с нашими знаниями — первое мучение. Второе — набор составить, чтобы хозяин не заметил. Раз было: набор готов, бечевкой уже перевязан и вот — хозяин! Ну, печатник набор под рубаху, схватился за живот, дескать, до ветру приспичило… И третья печаль — как распространить. Тут мне в голову пришло — нанять парня какого-нибудь, чтобы селедками торговал на улице, а обертка — наши листовки. На заводах мы сами раскладывали у станков… Вот так и жили, товарищ Петр. А затем я сказал себе: долой кустарщину, не может того быть, чтобы ПК не существовал. Вон же, грамотные листовки до нас доходили и подпись на них: «Петербургский комитет…» Сунулся в трактир «Лондон», на углу Лиговки и Курской, помню, там иногда с Бадаевым и Петровским встречались — глухо, никого своих! А тут — Вия: «Сведу с нужным человеком, если и вправду нужда…» Ну а теперь, товарищ Петр, живем! Какие указания Петербургского комитета будут? Теперь настоящее руководство у нас, не наши садовые головы!..

— А что ваши «садовые головы» вам советуют? — смеется Игнат. — К примеру, с чего бы надо начать?

— Вот золотые слова — в самую точку, о которой мы, все рабочие, думаем: начать надо с того, чтобы всех нас, кто сейчас не организован, объединить под руководством ПК. Я, к примеру, работаю на «Сименсе-Шукерте», значит, знаю все о делах на своем заводе; Иван Моисеев — на «Новом Лесснере». Есть и с других заводов. Короче, можем все сведения собрать по районам.

— Вот это нам позарез нужно! У нас связи пока только с Городским, Выборгским и Петроградским райкомами партии. Значит, в следующий раз приходи со сведениями и приводи представителей Нарвского, Невского, Коломенского и всех других районов. Куда приходить — позже узнаешь.

— Конспирация?

— А без нее нельзя, Тарас, сам видишь, какие времена. Уж если не на съедение, то на сидение можно угодить…

Вот тогда собрались на Графской. Ершистый раскричался о качестве листовок, а Фокин тут же:

— Есть предложение технику поручить Тарасу и Ершистому, то есть Моисееву.

Переглянулись:

— А мы-то думали…

— Полагали, что ПК на всем готовеньком?

Дальше — больше. Очередное заседание — в Гражданке, на опушке леса. Представлены партийные ячейки почти всех районов. Короткие сообщения о положении дел, и Фокин с предложением:

— Надо провести довыборы исполнительной комиссии ПК. Если нет возражений, введем Кондратьева и Моисеева…

— Это нас в ПК? А где же настоящее руководство?

— А вы да я, да еще несколько профессиональных подпольщиков, с которыми потом познакомитесь, и есть тот Петербургский комитет, на руководство которого вы рассчитывали. Да, ПК теперь — вы сами. И вот что еще — пора подготовить и провести первую с начала войны общегородскую конференцию. Нашу партийную, большевистскую. Связь с районами установлена. Предлагаю от каждых десяти членов партии — одного делегата конференции. Проведем конференцию летом не теряя времени. Пятьдесят — семьдесят делегатов, ясно, ни в каком помещении не соберешь, чтобы было незаметно, скрытно. Что можно придумать?

— Лиговский народный дом устраивает экскурсии для рабочих. В Петергоф там или еще куда. Вот под видом экскурсии… — предложил Тарас и посмотрел на Игната.

— А что? Отличная затея! Вот и проработайте весь план, а за мною — докладчики…

В тот летний воскресный день, 19 июля 1915 года, перрон Балтийского вокзала был забит дачной публикой, направляющейся в Стрельно, Мартышкино, Петергоф и далее к взморью.

Преимущественно это хлопотливые, сбившиеся с ног мужья, волокущие корзины со снедью, картонные коробки с дамскими нарядами и головными уборами, детские коляски, велосипеды, игрушечных коней на четырех колесиках и прочую утварь, которой всегда захламлены городские квартиры, но без которых дачная жизнь не в жизнь.

Скапливалась в группки и публика совсем не щеголеватая, хотя и одетая в тройки, белые сорочки или манишки, оживленно разговаривающая, она начисто лишенная всяких манер и изысканных обхождений.

То и дело раздавался в этих компаниях смех заразительный и громкий, выдававший энергичные, открытые характеры, простоту и естественность обращений.

К одной из таких группок направился Игнат, к которому тут же потянулись для приветствия руки:

— Товарищ Петр, привет!.. Здорово…

Один даже галантно поклонился и приподнял щепотью пальцев круглый котелок:

— Рад вас приветствовать, Петр… Ээ, запамятовал, как изволите величаться? Прекрасное утро?..

Сцепа оказалась до того комичной, что стоящие рядом не смогли удержать смеха:

— Ну, ни дать ни взять наш заводской счетовод Галочкин! И даешь ты, Ершистый!..

Между тем Ершистый — бежевые брюки и пиджак в крупную клетку, тугой крахмальный воротничок — продолжал как ни в чем не бывало:

— Если с нами в Ораниенбаум — лучшей экскурсии трудно вообразить. Значит, город Петергофского уезда расположен на берегу Финского залива, при речке Каросте. Еще в одна тысяча семьсот четырнадцатом году сподвижник Петра Великого светлейший князь Меншиков построил здесь свой загородный дом, соорудил фонтаны, разбил сад с оранжереями, откуда, собственно, и пошло название будущего города — Ораниенбаум, что означает «апельсиновое дерево»… А еще…

Стоявший рядом с клетчатым — высокий, с черными усами, в черном костюме и серебряной цепочкой от часов, пущенной по жилету — подхватил:

— Следует добавить, что еще здесь существовал зверинец, а позже — морской госпиталь…

Окружающие разразились хохотом, а Игнат прямо-таки схватился за живот:

— Вы меня уморили… Сил нет…

— В чем дело? — гася оживленность на своем лице и быстро глянув по сторонам, осведомился Ершистый. — Пересолили в одежде? Ну, я так и знал — эти крахмальные воротнички… Не привык я к ним, Игнат. Как в хомуте себя чувствую, аж пот прошибает с непривычки.

— Воротнички в порядке. В этом параде ты если не на члена акционерного общества, то на конторщика средней руки вполне тянешь, — подавил смех Игнат. — А вот насчет Рамбова пересолили: как по писаному шпарите! Брокгауз и Эфрон?

— Точно, списали с «Энциклопедического словаря», — признался Тарас — Ездил в публичную библиотеку. Говорят, вся литература об Ораниенбауме на руках, и протянули тогда этого самого Брокгауза… Ну, мы с Ершистым и решили — назубок…

Смех оборвался. Тарас Кондратьев склонился к уху Игната:

— Сбор идет нормально. Прибыли делегаты от каждого района. Таежного вот не вижу.

— Ненашева? Обещал быть заранее и наметить, кто пойдет в дозоры. Так сказать, по сибирскому образцу, — усмехнулся Игнат. И — серьезно: — На всякий случай, если Таежный не явятся — охрана за тобой, Тарас. Продумай, кого и в какие места направить.

— Я до отхода поезда потолкаюсь среди наших. Вроде разговорчики об экскурсии, а сам Таежного погляжу,

— Только на Брокгауза поменьше налегай, — предупредил Ершистый. — В словаре ведь всего полстолбца — будешь талдычить одно и то же, как испорченный граммофон. — И снова взорвался дружный хохот…

Дымок шустрого дачного паровичка относит в сторону. Уже промелькнули домишки Лигова, Сергиева, растеклись по деревянным дебаркадерам навьюченные семейной кладью озабоченные мужья.

Скоро и конечная станция Ораниенбаум, или в просторечии Рамбов, откуда морским офицерам — на кронштадтский пароход, им — в пригородный лесок.

В проходах вагона появляются то Тарас, то Ваня — Ершистый, то Вася Виноградов или еще кто. Громко обмениваются репликами по поводу встречи с ораниенбаумской знаменитой Катальной Горой, созданной по проекту Растрелли, на память называют ее размеры.

Что ж, рабочая молодежь стремится к увеселительным местам, тут и городовые, что иногда прошествуют по вагонам, довольно подкручивают усы: «Вот так бы всем заводским, а то — бунты, стачки…»

Не такие, как в Людинове, рабочие парни? Пожалуй, пообтесаннее, поразвитей. Но неизвестно, какими станут те, в его родных местах. В столице, конечно, всякие вечерние кружки, где встречаются с литераторами, поэтами, читают, спорят. Но ведь и там, дома, только попробовали, вой как стали охотно привязываться к книжкам!

Здесь ведь тоже — сначала следует присмотреться к одному, другому…

Вот Вася Виноградов, модельщик с Металлического. Говорили: сочувствующий большевикам. Испытал на деле — попросил перевезти гектограф на конспиративную квартиру. Выполнил парень задание аккуратно, комар носа не подточил. Не сразу решился пригласить к себе в «купол» — под стеклянную крышу заводоуправления, где сидел над чертежами в конструкторском бюро. Выбрал момент, когда понадобилось модельщикам сверить какие-то размеры по чертежам, сунул незаметно листовки, сказал, где разбросать. А потом на собрании ячейки дал Виноградову рекомендацию в партию.

И в Людинове тоже ведь присматривался к ребятам и их натаскивал исподволь. С кем же тогда листовки печатал, маевки проводил? Но хотелось быстрее — стачку, забастовку, чтобы и свои, и их силы проявились. Оказалось, надо расти. В Питере это он особенно почувствовал.

Да вот ясноглазый крепыш Михаил Соколов, что сидит сейчас в вагоне рядом. Один из самых падежных и способных слушателей людиновского кружка, да что там кружка — молодой партиец, которого и в организацию принимал, с которым все прокламации печатал. Сидели вместе в жиздринской тюрьме, вместе отбывали ссылку. И сюда, в Питер, прибыли почти разом в начале четырнадцатого — Миша даже чуть раньше.

Весной и летом четырнадцатого Питер бурлил стачками. Выламывались булыжники мостовых, казаков и полицию встречали баррикады у Путиловского и Металлического. Казалось, еще нажим, еще натиск — и не миновать повторения пятого года, только теперь до конца победного.

Но Игнат уже понял: сражаться за настоящее пролетарское сознание предстоит долго. Наступят еще тяжелые времена, когда царизм снова перейдет в наступление, не желая уступать рабочим ни крохи, когда меньшевики попытаются повести за собой возбужденную рабочую массу в болото умеренных экономических требований, а не сознательной политической борьбы.

Столкнулся уже Игнат в Великом Устюге с главным, можно сказать, практиком меньшевистского движения, Кузьмой Гвоздевым. То были теоретические схватки. Здесь, в Питере, Гвоздев окопался на заводе «Эриксон». В руках у него оказалась вся организация. И влияние свое гвоздевщина распространяла на «Новый» и «Старый Лесспер», на другие фабрики и заводы. Спор, когда уже разгорелась мировая война, шел о том, надо ли рабочим вступать в военно-промышленные комитеты.

Чуть позже, 27 сентября пятнадцатого года, на общегородском собрании уполномоченных по выборам в военно-промышленные комитеты гвоздевщине нанесут сильнейшее поражение большевики. ПК вынесет решение: выступить на общегородском собрании только что прибывшим в Питер и избранным в ПК Залежскому и Багдатьеву. Первому по мандату рабочего Дикова, второму — от имени Кудряшова.

Но до этой решающей схватки, где большинство голосов отвергло ренегатский путь гвоздевщины, надо было исподволь и терпеливо вести борьбу с этим ловким апологетом «патриотического мира» рабочих с буржуазией.

Морским офицерам — на пристань. Изрядно поредевшим за дорогу компаниям дачников — к снимаемым на лето пенатам. У ватаги же экскурсантов — свой маршрут.

Вася Виноградов, жестикулируя, убеждает Ершистого:

— Начинаем осмотр с Екатерининского дворца, который был подарен герцогу Мекленбургскому-Стрелицкому… Господин околоточный, нам ведь сюда, через рощу?

— Так точно, господа, через лесок ближе, — рука городового на перроне тянется к козырьку, грудь выгибается колесом.

Тарас чуть заметно подталкивает плечом Игната:

— Гляди, как натурально держатся. — И когда ступают на тропку меж деревьями: — А Таежный никак проспал, нет его нигде. Так что я определил в дозоры своих, надежных парней.

— И у меня сорвалось — нет докладчиков, на которых надеялся. Куйбышева шестого числа арестовали. Кирилл и Нунэ — в Москве. Другие не потянут. Так что по всем пунктам повестки дня придется мне одному…

На мгновение возникает перед его глазами поляна в лесу за Людиновом, и он в распахнутой косоворотке в обнимку с друзьями. Его глаза становятся непроницаемо глубокими, он говорит: «Враги марксизма не перестают повторять, что марксизм-де не замечает человека как личность, ведет речь, мол, только о массах. Так? Нет, не так. Буржуазия кичится: нам плевать на мир, лишь бы мне, индивидууму, было хорошо. Мы же утверждаем: освобождение массы — есть условие освобождения каждой личности. Чтобы каждый стал свободным и счастливым, надо добиться свободы для всех людей труда, а это означает — для каждого…»

Думает ли он теперь, в роще на Балтийском побережье, о людиновских своих друзьях, когда оглядывает поляну, на которой сидят полсотни питерских делегатов? Он глядит на них и произносит такие простые и такие значительные по своему смыслу слова:

— Мы впервые собрались снова вместе — каждый, представляющий десять питерских рабочих-большевиков. Это — ядро нашей организации, которой расти и расти…

Он делает доклад о войне и о текущем моменте. Он произносит слова, которые через несколько дней станут известны многим рабочим Питера:

— Всякую политику, связанную с поддержкой международной бойни, с поддержкой командующих классов, в течение веков давивших и угнетавших трудовое население, мы отвергаем. Мы признаем, что только полное крушение капиталистического, полицейско-самодержавного строя в состоянии вывести страну из создавшегося положения… Потому пролетариат не только не должен посылать своих представителей в военно-промышленные комитеты, но должен рассматривать эти комитеты как враждебные классовые организации и организоваться для борьбы с ними…

Где-то гремит война — на Балтике и дальше — на полях Галиции, в болотах, степях и лесах западных губерний России.

А здесь, в столице царской империи, раздается призыв, который слушают все, кто не хочет умирать за барыши капиталистов, не хочет на заводах и фабриках помогать набивать прибылями мешки толстосумов.

Четкая ленинская мысль — в каждом слове и каждой фразе, которые произносит Игнат, потому что это и его убежденность и его решимость, которыми надо зажечь весь рабочий Питер:

— Наша задача теперь, когда царское правительство безнадежно увязло в кровавой бойне, использовать его военные трудности для свержения самодержавия… Никаких сделок с буржуазией и соглашателями всех мастей и видов! Войну империалистическую надо превратить в войну гражданскую…

Как он был давно, тот далекий летний день пятнадцатого года. Но без него, без многих других, казалось бы, рядовых и будничных дней подполья не было бы победы в октябре семнадцатого и великой уверенности в победах грядущих и окончательных.

ГЛАВА ЧЕТЫРНАДЦАТАЯ

Приняв новый пост в наркомате, Игнат понял, что партия вверила ему чрезвычайно ответственное дело. Это в разговоре с Петровским он мог и пошутить насчет назначения, и подтрунить над собой. Однако к любому делу привык относиться с предельной ответственностью и потому взялся за работу настойчиво и упорно. Каждое утро из «Астории» он направлялся в здание бывшего министерства внутренних дел и терпеливо разбирал бумаги департамента местного хозяйства, вникая в особенности жизни губерний, уездов и волостей обширней территории России.

Это оказалось адски сложным занятием, поскольку все чиновники демонстративно покинули службу. Но Игнат съездил на Металлический, на другие заводы знакомой Выборгской стороны и привез в наркомат несколько служащих, которых знал еще со времен войны. Работа пошла споро, и вскоре Игнат с помощниками Григория Ивановича составили и разослали на места обращения: «Об организации местного самоуправления» и «Инструкцию о правах и обязанностях Советов».

Новое дело начинало раскручиваться. И все же Брянский район не выходил из головы. И чем больше проходило дней, тем больше о нем думалось.

Сюда, в Питер, из Брянска к Игнату шли письма от Григория Панкова, а из столицы к Панкову летели письма Игната.

Игнат — Григорию Панкову.

17/ХII — 1917 г.

Нишу под свежим впечатлением от демонстрации. Давно я не переживал такого радостного, бодрого чувства. Более 4 часов я простоял, и при виде десятков, сотен, тысяч рабочих, солдат, красногвардейцев с массой знамен душу наполняла вера в нашу конечную победу.

Несмотря на то что демонстрация была объявлена за один день, она напоминала своей грандиозностью похороны 23 марта^[1]. Только резче, народного типа, жестче лозунги: «Да здравствует Совет Народных Комиссаров!», «Да здравствует национализация банков, земли, заводов!», «Вся власть Советам, Учредительное собрание должно утвердить власть Советов!», «Да здравствует мир!», «Долой саботажников!» и так далее. С такой силой можно работать, и как бы там ни пищали кадетские подголоски, по налицо наше господство, наша сила.

Игнат.

23/ХII — 1917 г.

Дорогой Гриша!

…На 8 января назначается съезд Советов рабочих и солдатских депутатов, на 15 января — крестьянских. Ввиду этого надо было бы подъехать к вам… хотя бы за мандатом на съезд, ибо перспективы таковы, что съезд может разогнать Учредилку. Все бессилие Учредилки — особенно правых с.-р. (эсеров) — уже достаточно выяснилось… Вообще Учредительное собрание — совершенно не нужно…

Что касается меня, то я сейчас подвизаюсь на совершенно новом поприще — земского деятеля. Я — «глава» целого земского отдела…

Что за комиссия, создатель, быть «главою ведомства»! Кроме сего, несу пока несложные и временные обязанности секретаря нашей фракции…

Присылайте ваши «Известия», а что, говорят, на Брянском заводе с. — р. (эсеры) победили, правда? Ну, это ненадолго…

Твой Игнат. Пиши.

25/XII — 1917 г.

Вашу, т. е. твою, телеграмму я получил и передал в Комиссариат внутренних дел. Там были получены и предыдущие ваши телеграммы — они отвечали.

А но существу… нужно давить снизу на всю сволочь, пока не лопнет. Нет солдат? Вооружайте всех большевиков!

Обратите внимание на организацию Красной гвардии. Не упускайте оружие из своих рук. Организуйте в деревнях отряды из полупролетарских слоев, спаяйте их партийной дисциплиной.

Ну, пока, до свидания!

Будь здоров. Сейчас был в Таврическом: занимал места для фракций… Церетели хочет занять левый фланг, а я рядом с его фамилией укрепил большую вывеску: «Фракция большевиков!»

Еще раз будь крепок и здоров,

Твой Игнат.

1/1-1918 г.

Я получил твои газеты. Спасибо. Я очень рад, что ты так энергично работаешь в «Известиях». Ей-богу, это хорошо. Помни, что эта невинная на вид штука — писательство — сейчас имеет громадное значение. И если бы ты больше ничего не делал, ты бы мог быть спокоен — больше тебя никто не делает…

Я сейчас только что с собрания из Смольного. Ильич созывал для важной цели, но оно не состоялось… Около Литейного по автомобилю, в котором ехал Ильич со швейцарским социал-демократом Платтеном (кажется так), был дан залп… Ильич остался невредим, но швейцарец ранен — он успел пригнуть Ильича, и пуля угодила в руку Платтена и тем миновала Ильича.

Ничего раскрыть не удалось. Политическое положение обостряется. Правые с.-р. идут на все, организуют вооруженное восстание и ведут бешеную агитацию в войсках, на заводах.

Участь Учредительного собрания еще не выяснена, по жизнь его уже заранее сочтена. Очевидно его полное бессилие.

Впереди еще целый ряд битв, и к этому надо готовиться. Буржуазные социалисты — Черновцы, гоцевцы, либералы — мобилизуют силы и на почве разрухи попытаются дать нам сражение. Но они и буквально хотят дать сражение.

Уже нет вопроса о том, нужна или не нужна гражданская война. Положение выясняется до отчетливости.

В моменты величайших классовых конфликтов всякие общеклассовые организации, вроде Учредительного собрания, бессильны.

Мы на всех парах идем к Советской республике, и ничего другого у нас быть не может. Надо напрячь усилия, еще немного железной воли, и мы очистим путь для Советской республики раз и навсегда…

Ну, пиши. Будь тверд, стоек, крепок духом…

Мы победим!

Твой Игнат.

Панков — Игнату. 6/1-1918 г.

Здравствуй, Игнат!

Твое письмо, 2-е, я получил 2 января, но немедленно ответить было некогда. Готовился к отъезду. В открытке я написал уже, что черносотенцы побеждают. Фактически в нашем районе мы потерпели поражение, может быть, временное, это вопрос другой. 2 января было собрание Брянского Совета.

Товбинская резолюция прошла 15 голосами больше. Послать нам при мобилизации всех наших сил удалось 7 человек из 15 на районный съезд… На съезде за ними только крестьяне. Резолюция прошла наша. Раза два дело доходило до драки…

Товбин теперь председатель Брянского Совета. Он и вся его компания делают теперь все, чтобы свалить нас и, если удастся, устроить погром большевикам.

Кидают камни и на Петроград. Вот каково положение… А работы чертова пропасть.

Приступаем к конфискации частновладельческих заготовок леса при посредничестве полевого строительного управления.

Печатники просят конфисковать типографии.

Установил контроль над кинематографами…

Ну, пока всего.

Жму руку.

Григорий.

Игнат — Григорию.

7/1 — 1918 г.

Дорогой Гриша!

Поздравляю, Учредительного собрания… у нас нет. Эх, брат, и комедия же была! Похоронили мы парламентаризм и вбили осиновый кол над его прахом.

Небывалый факт: Учредительное собрание, избранное на основе всеобщего и т. д. — распущено, и распущено чрезвычайно легко.

…Здесь лозунг «Вся власть Учредительному собранию» собрал жалкие кучки саботажников, которые быстро были раздавлены.

Учредительное собрание умерло, да здравствуют Советы!

Буржуазный строй издыхает, да здравствует социализм!

Делать здесь нечего. Еду скоро обратно.

Поработаем вместе. Всего лучшего.

Твой Игнат.

Панков — Игнату.

11/1-1918 г.

Здравствуй, Игнат!

…Я еще написал 15 декабря последнюю статью «Управы большевеют», № 80. Но тебе почему не послал, так за неимением, но я постараюсь достать. Ты не знаешь, что с переходом «Брянского рабочего» к меньшевикам газета перестала выходить. Возникла забастовка, типография объявлена под бойкотом, но мы решили создать свой орган печати. Однако за месяц не выпустили ни единого номера… Я уже просил бежицких редакторов занять эту должность, но по решению общего собрания бежицких большевиков они все должны уехать красногвардейцами на юг.

Я послал вчера тебе протоколы съезда. В моем 2-м письме я забыл спросить тебя, как у вас раньше производились выборы на Всероссийский съезд Советов рабочих и солдатских депутатов: от всего съезда или от рабочих и солдатских секций? Сейчас прибыло немного солдат, и можно бы свалить эсеров и меньшевиков, да беда в том, что местная публика разъезжается по разным местам и фронтам. Вот почему у них большинство было в 12 человек.

9 января были митинги. Нужно сказать, что 5-го но работали и не торговали, а 9-го рабочие организации даже и забыли про этот день. Мы закрыли кинематограф, по теперь в Союзе металлистов имеется кинематограф в столовой; тогда они дебатировали до 11 часов ночи под 9-е, дать ли столовую под собрание или под танцы с кинематографом. В конце концов решили дать под митинг, в 3 часа его открыл я.

Наш митинг прошел также без оппонентов, хотя анархисты нападали на всех, по все больше, попятно, на патриотов.

Я часа 2 говорил, Кулькову понравилось, но я не удовлетворен. Мне хотелось вспомнить историю борьбы с 1905 года, жаль, не было материала из жизни Петербургского Совета рабочих депутатов и других…

На пашем митинге публика по внешности очень отличается от их меховых шуб, боа и прочего, так было и 5 января.

Я на съезд, кажется, не еду, много дел…

Таиса скоро приедет сюда, если не умерла с голоду, покуда получит теперь деньги, посланные мной 23 декабря…

Жму руку.

Григорий.

Игнат — Григорию. 16/1-1918 г.

Дорогой Гриша!

Я уже писал тебе, что возвращаюсь к вам. В этой мысли я еще больше укрепился. Хорошо в Питере, хотя и голодно. Съезд… колоссальная сила. Да, мы все же побеждаем. Вчера получил резолюцию и твое письмо… Речь Ленина — чудеса политики.

Последние вести — Рада пала, казаки объявили войну Каледину. Австрийский центральный комитет социал-демократической партии подал в отставку, так как рабочие Будапешта не подчинились приказам прекратить стачку.

Ночью Троцкий поехал в Брест.

Саботажники… заискивают и обивают пороги комиссариата. Несмотря на голод (хлеба нет, днями его не вижу, говорят, уже выдают 1/4 фунта, картофель вместо хлеба)… несмотря на это, дисциплина поразительна.

Умирая с голоду, мы побеждаем!

Твой Игнат.

Григорий — Игнату.

16/1-1918 г.

Здравствуй, Игнат!» Сегодня получил твою ободряющую открытку о приезде.

Как я рад!..

К нам обращаются в первую голову: «Что думает правительство в лице местной власти?» Недавно я послал тебе письмо. Теперь же я прошу тебя купить для меня обязательно: 1) «Русская фабрика», Дементьева и 2) «Правила о вознаграждении и пенсиях вольнонаемным мастеровым, рабочим и служащим в Артиллерийских заведениях Военного ведомства с приложением выработанных Особой комиссией Инструкций медицинского освидетельствования». Издано под редакцией Н. М. Лисовского, С. -Петербург, 1908 г., цена 50 коп. Эту книжечку можно достать в министерствах, но надо обязательно. Потом, между прочим, но обязательно захвати новинок книжных, на свой вкус… Твое письмо шло 8 дней. Я послал тебе телеграмму.

Твоя открытка приводит всех нас в веселое настроение, все рады…

Ну, надо кончать… Сейчас надо бежать на собрание Полевого Строительного Управления.

Сейчас, в 2 ч. дня, было собрание солдатских секций. Уже мы можем свалить эсеров и меньшевиков. Но теперь я буду ждать тебя, выберем тебя председателем Совета и исполнительного комитета и разгоним эту банду.

Ну, пока все.

Жму руку петербуржцу.

Твой Григорий.

Всего каких-нибудь два с половиной месяца пepeдышки, и то со стремлением буржуазии и черносотенце» поднять восстания, со стрельбой из-за угла и попыткой покушения на Ленина…

Нет, ни на миг не прекращалась война, объявленная пролетариату черными силами контрреволюции. А теперь, с начала восемнадцатого, эта война вступила в иную, еще более обострившуюся стадию.

Пролетарский Брянск взрывали изнутри, а с запада, всего в одном или двух переходах от пего, разводили пары германские бронепоезда.

Обстановка требовала возвращения Игната домой. Перед отъездом в последний раз заглянул на Театральную — проститься с Петровским и Дзержинским.

К Феликсу Эдмундовичу зашел вместе с Михаилом Ивановым. Председатель ВЧК уже знал от Игната о захвате меньшевиками и правыми эсерами Совета рабочих депутатов в Бежице. И теперь об этом зашла речь.

- Совет надо избавлять от явных и замаскированных врагов рабочего класса, — сказал Дзержинский. — Но борьба с ними может оказаться долгой и упорной.

— А мы ее поторопим, — произнес Иванов. — Бежицкая милиция в наших руках. Потому, если что, самых оголтелых на мушку…

Глубокие глаза Дзержинского, особенно выделявшиеся на осунувшемся, усталом лице, внимательно посмотрели на Михаила.

— Говорите, на мушку? Этого мы как раз не должны допускать! Очистить Совет надо без крови.

— Вот и товарищ Игнат мне это же говорит, — несколько смутился Михаил. — Только очень обидно, товарищ председатель ВЧК: огромный завод и краснобаи им заправляют.

— А вы убедите рабочих, что они — хозяева. Тогда и за винтовки не надо будет браться…

ГЛАВА ПЯТНАДЦАТАЯ

Конец января восемнадцатого года выдался суровым, с морозами злыми, как голодные псы. На улицах в ночные часы все точно повымирало.

И в такое время суток — по кривым, утонувшим во тьме улочкам через переметенную сугробами Десну к вокзалу и обратно! А Уханову к тому же еще верст семь через Городище, чтобы вернуться в Бежицу.

Но расстояние, темень и стужа — полбеды: на улицах и на дорогах здорово пошаливают. На днях бандиты ограбили две семьи в Городище, в Брянске ворвались в квартиру зубного врача и реквизировали золото. Но чаще промышляют именно по дороге на главный, Риго-Орловский вокзал, при переезде через дамбу.

Ехать с Григорием Панковым от его дома в Новой слободе всего ничего — мимо арсенала, затем вдоль арсенальских складов по-над Десной, проскочить дамбу — и на месте.

Но вот это-то и есть самый открытый и самый страшный отрезок пути, которого опасаются многие горожане и особенно приезжие. Из привокзальной слободы железнодорожники со смены и на смену предпочитают ходить гурьбой, прибывающие на вокзал в поздние часы коротают время до рассвета в зале ожидания на мешках и баулах.

Григорий взбил сено в розвальнях, опустил уши заячьей шапки, заправски, как кучер, прихлопнул в рукавицы:

— Залезай и поехали. Да ноги укрой тулупом — хотя бы для такой поездки штиблеты на валенки заменил… Ну, трогай!

Уханов лихорадочно оглянулся по сторонам: неужто Пайков решился вдвоем в такую опасную дорогу? Однако, не желая показать, что обеспокоен, похлопал себя по внутреннему карману пальто:

— В случае какой нежданной встречи — у меня браунинг.

— Выходит, против беззакония — беззаконием? — хмыкнул в ответ Панков. — А закон для всех один: кому не положено иметь оружие, сдай его.

— А если безоружного — на прицел? — не сдержался Уханов. — Вот мы с тобой вдвоем едем — и никакой гарантии, что на нас не нападут.

— Н-да, — взмахнул над головой вожжами, понукая лошадь, Григорий. — Знаешь, Аким, как весной токует глухарь в лесу? Распушит перья веером и заведет свою песню, ничего не замечая вокруг. Так и у нас сейчас, куда ей глянешь, та же песня: «Рабочий класс не в состоянии… Власть бессильна!..» А поглядеть по сторонам не хотят. Тогда ведь надо свой брачный наряд сымать, в будни обращаться и все как есть увидать. А ведь брачный наряд скидывать в самую нору — кончился медовый месяц!..

Когда Григорий начал о глухаре, Уханов скосил взгляд назад и увидел, как за ними на расстоянии двигались четверо конных красногвардейцев.

Не мог же в самом деле председатель уездного Совнаркома, большевистский комиссар Панков ехать ночным городом да еще встречать руководителя Орловского губернского комитета РСДРП (б) без вооруженной охраны! Какая это была бы большевистская власть, если бы себя не умела оградить?

Однако присказка о глухаре была неспроста — раз существует Советская власть, только она одна и должна отныне выполнять все функции, и не дело каждого выступать поперек ее со своими законами.

И совсем для полной ясности: за нарушение законов власти — на одну доску с бандитами.

И уж куда яснее: медовый месяц — это ведь время пребывания у власти меньшевиков и эсеров вместе с Временным правительством, которое-де окончилось после 25 октября. Так что брачный наряд — долой! А с ним и браунинги и винтовочки с пулеметами сдать комиссарам новой рабоче-крестьянской власти.

Так что побасенки о глухаре побасенками, а рядом с тобой в санях не просто даже председатель Совнаркома, комиссар труда, но еще и председатель трибунала! И уж если он своему старому, закадычному другу такое изволит излагать, второй раз может предъявить претензии языком уже чисто служебным и официальным: «За неисполнение вышеизложенного…»

Каждый день в газете «Брянский рабочий» печатаются объявления: «Владельцу…» И далее — наименование завода или фабрики. «Милостивый государь! (Так и напечатано!) Рабочими вашего предприятия мне было заявлено, что вы отказываетесь ввести восьмичасовой рабочий день вместо десятичасового, ссылаясь на незнание Декрета Совета Народных Комиссаров РСФСР от 29 октября 1917 года. Ввиду этого я заявляю, что незнание закона вас не оправдывает. Для вашего сведения присылаю вам копию постановления Народного комиссара труда республики, которое было напечатано во всех газетах, и по получении его письма требую немедленно ввести восьмичасовой рабочий день. За неисполнение распоряжения вы будете привлечены к ответственности. Брянский комиссар труда Г. Панков».

И тут же напоминание: «Все фабрики, заводы, ремесленные и торгово-промышленные заведения, как частные, так и казенные, в пределах Орловской и Калужской губернии подчиняются надзору брянского комиссара труда». Скользят розвальни по накатанной снежной глади А сзади, чуть в отдалении, вылетают белые комки из-под копыт красногвардейского патруля. И — тишь на много верст. Лишь вскрикнет на вокзалах паровозный, свисток. Вот так бы Уханову сейчас резко вскрикнуть, высказать все, что накипело, в глаза Панкову! Не Медведеву Александру, не Михаилу Иванову, не Шоханову, Кулькову или еще кому, а именно ему, Григорию Панкову, кто совсем недавно был не просто единомышленником, но даже членом меньшевистской фракции в Петроградском исполкоме и во Всероссийском Центральном Исполнительном Комитете Советов рабочих и солдатских депутатов.

Как же так в одночасье он переметнулся? Не юнец, каким был в те времена, когда очертя голову разворачивал подпольные печатни в отцовском доме в Брянске и на квартирах в Бежице. Слава богу, Григорию, как и Акиму, тридцать три года. Как говорится, давно уже возраст не мальчика, а мужа, пора бы раз и навсегда решить. Хватило ведь рассудка затаиться, свернуть все дела, когда чудом уцелел после ареста Игната, Уханова, Кубяка и всех прочих!

В ту пору и вправду что-то изменилось не просто в поведении, но скорее в образе мыслей Григория Панкова. Куда делось оборудование типографии — станок, шрифты, наборные кассы? Не мелочь — не схоронишь под стрехой, даже на огороде не закопаешь. А только будто сквозь землю провалилось. И когда вышли из тюрьмы друзья, Игнат первым делом кинулся по следам Панкова. Нашел в отцовском доме. Тот да не тот оказался Григорий. Вроде бы и живость осталась, но скорее суетливая, какая-то невеселая. Таисия, жена, лишь прежней выглядела. Встретила Игната, тут же закивала согласно: «Конечно, все наладим — и типографию, и явки!» Но точно споткнулась, встретившись взглядом с мужем.

Нет, напрочь он не отказывался взбодрить и поднять на новую ступень работу окружного комитета — звал лишь к большей осторожности. А разве не надо было об этом настоятельно говорить после того, что произошло в Людинове? Так, собственно, в самом начале воспринимал речи Панкова и сам Игнат.

Совсем недавно обоими можно было залюбоваться — огонь! А тут будто различные темпераменты столкнулись. Игнат кипит, меряет быстрыми шагами половицы в домике, что в Новой слободе, пятерню запускает в шевелюру — весь энергия, порох. А Григорий вытаскивает из футляра свою любимую скрипку, касается ее подбородком и просит послушать мелодию, которую разучил. А что, говорит, и музыка может служить средством воспитания революционера!

Уханов наблюдал за их встречами и, честно сказать, боялся, как бы Игнат снова не перетянул Панкова в свой стан.

Сам-то Аким после того, что с ним произошло, твердо определил линию поведения: плетью обуха не перешибешь, а только хуже сделаешь бурной энергией, неосторожными поступками себе и тем, кому желаешь помочь.

За ту скрипку, которую держал в руках Григорий Панков, Уханов, можно сказать, и ухватился. Точнее, все само по себе вышло — год только побыл на свободе Фокин и снова под тюремный засов.

Ну, чего он добился, предлагая разворачивать политику? Сам сел и Соколова Мишку с собой уволок. Нет, уж если чувствуешь в себе силы, если горит в твоей груди огонь сострадания к забитым и обделенным, если действительно хочешь повести их к свету, радости, а не с собой — в камеру, открой им прекрасное в книгах, пьесах, в той же музыке!

А почему бы не создать из рабочих кружок любителей классики? Сколько талантов в народе, только помоги им раскрыться, помоги ощутить всем сердцем истинную красоту и гармонию прекрасного…

Говорят, подлинному революционеру пережитые несчастья помогают укрепиться в своей вере. Именно к этому Уханов пришел после ареста и суда.

Классовая борьба, революция, жажда крови и мести… Стремление осуществить извечную мечту тех, кто погряз в нищете и не видит из нее иного выхода, кроме одного: чтобы кому-то за углом — нож в спину, другому в хоромы — красного петуха. «Кто был ничем, тот станет всем…» Нет, на таком примитивном постулате справедливого государства и справедливого общества не построишь!

Где гарантия того, что тот, кто станет «всем», кто завладеет богатством другого, сам не станет жертвой того, кто так же захочет стать «всем»? Это не лозунг, зовущий к справедливому строю!

Нет, на крови нельзя построить царство справедливости — кровь вызывает новую кровь. Разве не потому завершилось неудачей благородное движение декабристов, когда они столкнулись с необходимостью пролить вражескую кровь? Они пошли на поражение, но не захотели стать виновниками новой пугачевщины.

А разве не к пугачевщине зовут большевики? Им мало того, что рабочий класс, совершив революцию вместе с партиями революционной демократии, впервые получил свободу слова и собраний, возможность создавать профессиональные союзы. Именно с помощью своих, законных организаций рабочий человек может сейчас защищать свои права. Большевики же зовут к тому, чтобы пролетарий управлял государством. Как, позвольте спросить, управлять государственными делами, если место рабочего у станка, у мартена, в будке паровоза? Сейчас рабочий может стать и государственным чиновником, и профсоюзным или партийным функционером. Это — правда. Да вот тот же Григорий Панков — рабочий, ставший членом ЦИК. А он, Уханов, разве не вершит общественными делами? Однако он — уже не рабочий…

Партийные взгляды и убеждения — это всегда личные ощущения, личное понимание социальной справедливости и личный жизненный опыт, помноженные на такие же знания твоих единомышленников.

Люди потому и объединяются в партии, что никого из однопартийцев не собираются учить, а стремятся лишь к взаимообогащению знаний. Когда начинается насильственное обращение в веру, тогда в партиях происходит раскол.

Уханов, можно сказать, остро не переживал своего разрыва с Фокиным. Он даже обрадовался, что может не скрывать своих убеждений, может не чувствовать своей якобы ущербности, недоразвитости по сравнению с тем же Игнатом. У него просто иные, противоположные взгляды — вот и вся разница между ними как революционерами.

И Панков, как показалось Акиму, также приободрился, как-то стал увереннее, когда размежевались, разошлись их пути с Игнатом.

Однако так уж случилось, что не могли они разойтись навсегда. По-человечески тянуло их к Игнату.

Да, он был непримирим к тому, во что они верили, что исповедовали. Но, как бы пи был крут и серьезен спор, ни разу Игнат не допускал, чтобы спор этот вылился в непримиримую людскую вражду. Личную неприязнь, которая могла появиться, как бы вмиг стирала, сглаживала его искренняя улыбка.

Впрочем, не о том сейчас речь, не о человеческих — о партийных взглядах.

Так как же все-таки он, Панков, переметнулся в стан большевиков, который осознанно покинул?..

Морозный колкий ветер бьет в лицо. Уханов прячется за спину Панкова. Зачем он предпринял эту затею — ночью, в собачий холод отправиться на вокзал встречать Игната, возвращающегося из Питера домой?

— Ах, как было бы славно, хорошо, если бы не надо было сейчас объясняться с Фокиным! Для этого всего лишь малость была нужна — остаться Игнату на новом посту в Питере. Как надеялись на это Товбин, Владычкин, Чернявский, сам Либер Михаил Исаакович!

Вышло вроде бы нарочно так удачно — Фокин за дверь, а Либер вот он, уже прикатил в Бежицу! А как же, Брянский завод — один из главных форпостов пролетариата? Как не появиться здесь лидеру партии социал-демократов меньшевиков, да еще в такой острый исторический момент, когда — после провозглашения власти Советов — в Бежице и Брянске снова перевес у «истинной революционной демократии»!..

Однако и не о Либере разговор… Как мог Панков?

Слух о том, что Григорий думает вернуться в Брянск, возник еще в сентябре семнадцатого. Семен, младший брат, которого Игнат сделал большевиком, с кем-то поделился: Григорию хотелось бы вернуться… А что? Крупнейший в России пролетарский край, не зря большевики прислали сюда известную фигуру. Почему бы не включиться в кипучую рабочую жизнь и меньшевику Панкову?

Григорий приехал в Брянск почти в самый канун Октябрьской революции. Сказал: уговорил Фокин — позарез нужны работники, знающие Брянский завод. Товбин и Уханов не сдержали смеха — ловко же Панков придумал поддеть большевиков! Дескать, ничего у самих не получается, потому противников на помощь зовут… Ясно, что такую видную фигуру, как Панков, фракция меньшевиков выдвинула кандидатом в члены Учредительного собрания от своей партии.

Совет меж тем утвердил его комиссаром труда. Противники потирали руки: комиссар, но народу пока непонятно, от чьей партии… Созыв Учредительного собрания все расставит на свои места и укажет на дверь большевикам.

Однако Панков выкинул неожиданный фортель еще до выборов — вот в чем вся закавыка!

Акиму не забыть, как он развернул «Брянский рабочий» от восьмого ноября и сначала не почувствовал, какую бомбу приготовил им этот номер местной большевистской газеты.

На первой же странице — очередное обращение комиссара труда: «Декретом от 29 октября 1917 года рабочее и крестьянское правительство закрепляет 8-часовой рабочий день… Революционной стране нужен, как никогда, нормальный ход промышленной жизни… Отменяются постановления фабричных инспекторов Калужской и Орловской губерний…»

И еще за подписью Панкова: «В ночь с 29 на 30 октября смертью храбрых пала тов. Вера Слуцкая. Многие с 1905 г. помнят ее в Бежице и в Мальцевском районе. Быстрая в движениях, приветливая, она запомнилась многим. Бежицкая организация делегировала ее в 1907 г. на Лондонский съезд РСДРП… Бронепоезд социалиста Керенского скосил одну из многих прекрасных жизней…»

Аким уже закрыл газету, задумавшись над трагическим сообщением, как в глаза бросилось еще раз имя Григория Панкова. И текст:

«С тяжелым чувством делаю заявление о выходе моем из той партии, в которой работал ряд лет: РСДРП (объединенной). Но тяжелее и невыносимее пребывание в такой партии, где добрая половина за соглашение с Керенским и буржуазией…

Надежды на победу меньшевиков бесплодны, так же бесплодно и само существование этой партии. Политически бездействовать преступно, но политически обманывать избирателя, призывая голосовать за список той партии, которая своим поведением за несколько месяцев привела ко взрыву гражданской войны, недопустимо. Ввиду этого прошу исключить меня из списка кандидатов в Учредительное собрание от РСДРП (объединенной)… Я лично сделал свой выбор и призываю всех меньшевиков голосовать за список № 8 — список большевиков…»

Вот тогда-то Уханов взвился до крика. Но было уже поздно, непоправимо поздно! И разговора, напоминающего объяснение, у него с Григорием не получилось.

На митингах и собраниях Панков теперь именовал бывших своих единомышленников преступной бандой, требовал немедленного разгона, даже с применением оружия, «Бежицкой говорильни» — Совета рабочих депутатов.

По словам Панкова, получалось, что по вине меньшевиков, которые-де продолжают мутить воду, рабочие вынуждены выступать против рабочих.

Но разве не эту трагедию предсказывали социал-демократы меньшевики, предостерегая большевиков от поспешного и рокового шага — взятия власти? Не этот ли исход — потопление в рабочей крови свобод революции — они предвидели?

Так размышлял сам с собой Уханов, пока лошадка, вся закуржавленная изморозью, не остановилась перед окнами вокзала, откуда падали на загроможденную сугробами площадь квадраты желтого света.

Игнат в шляпе и легком, не по-зимнему, пальтишке спрыгнул на перрон и выхватил из тамбура, слабо освещенного чадящим вагонным фонарем, две связки книг.

— Это — тебе, а это — мои, — протянул он связки Григорию.

У вагона вырос затянутый портупеей, с кавалерийской шашкой на боку Семен Панков и молодцевато приложил руку к солдатской мерлушковой папахе:

— С прибытием, Игнат Иванович…

Был Семен повыше старшего брата, но очень напоминал его и широкими скулами, и раскосинкой глаз.

— О, да тут целый почетный караул, не говоря уже о депутации Брянского завода! — весело отозвался Игнат и пожал всем руки…

В дом вошли вместе, и Игнат по-хозяйски предложил:

— Думаю, Аким, возвращаться в Бежицу не будешь, посему располагайся, места хватит.

Григорий тоже согласно кивнул:

— Куда ночью? Оставайся.

И Семен, появившийся из кухни, предложил:

— Сейчас каждому приготовлю по барской постельке. Но как бы не засидеться вам до утра по старой привычке!

Комната была просторная, с тремя окнами, выходящими в заснеженный сад, с длинным столом посередине, полдюжиной венских стульев с гнутыми спинками, широким диваном и этажеркой, забитой книгами.

По тому, как Игнат плюхнул рядом с этажеркой стопки привезенных книг, было ясно, что здесь квартирует он. А ведь эту комнату-столовую в большом панковском доме, притулившемся почти на дне оврага, Уханов помнил с незапамятных времен, когда Григорий основал в доме отца подпольную типографию. Это потом он перевел печатню в Бежицу. А вначале — здесь, в доме отца. Тогда, попадая сюда частенько к субботнему или воскресному обеду, Аким усаживался вместе со всеми Нанковыми за длинный, с толстыми слоновьими ножками, деревянный стол с некрашеной дубовой столешницей. Во главе восседал, самолично нарезая хлеб, Гаврила Ильич — с пушистой сивой бородкой и со спокойным внимательным взглядом. Рядом Мария Ивановна — чернявенькая, напоминающая своих сыновей — Григория и совсем тогда малолетнего, бойкого и шустрого даже за чинным столом Семена.

Оглядывая комнату, в которой внешне вряд ли что-нибудь изменилось, Аким вдруг вспомнил другой дом, в котором они собирались тоже вот так втроем.

То был высокий, серый кирпичный дом под номером сто пять по Сампсониевскому проспекту в Петрограде.

Квартиру Григория в этом доме Уханов знал отлично, потому что часто проводились в ней партийные заседания. Шла тогда осень девятьсот пятнадцатого года, второго года разыгравшейся империалистической войны, и социал-демократы, большевики и меньшевики, энергично готовились к проведению выборов в рабочие группы военно-промышленного комитета.

Все дни Григорий на «Новом Лесснере», где он пристроился токарем, Уханов на своем «Эриксоне» до хрипоты агитировали за поддержку комитетов и рабочих групп как за неожиданно подаренную самим царским правительством легальную возможность организовать рабочий класс и получить право контролировать промышленников, наживающихся на военных поставках.

Споры об этих комитетах шли на заводах Питера жаркие, схватки с большевиками подчас доходили чуть ли не до потасовок — так хотелось меньшевикам доказать, что нельзя забиваться в одно лишь подполье и не использовать легальные рабочие организации для собирания, сколачивания сил пролетариата. Меньшевикам даже рисовался съезд, который, казалось, можно провести, собрав под вывеской правительственных военно-промышленных комитетов весь цвет рабочего класса. И они выходили из себя, когда большевики на собраниях бросали им в лицо: «Вы занимаетесь обманом рабочего класса, зовете его к союзу с капиталистами, загребающими свои барыши на кровавой бойне народов. Комитеты с рабочими группами как раз затеяны царским правительством лишь для того, чтобы притупить классовое сознание пролетариев, затуманить его лживым представлением, что защита отечества, усердная работа на войну — единое устремление и промышленников, и рабочих…»

У Григория на Сампсониевском сторонники комитетов и рабочих групп тщательно вырабатывали свои доводы в их пользу, находя десятки и сотни аргументов.

Свидетелем нескольких таких словесных излияний оказался и Игнат. Он прибегал к Григорию накоротке, но невольно задерживался и резко парировал доводы меньшевиков.

Расколовшись уже на две партия, но продолжая все еще существовать как бы под одной вывеской — РСДРП, меки и беки кое-что знали о делах друг друга. Так, не составило особого секрета, что Игнат, известный питерским рабочим под кличкой товарищ Петр, был одним из ведущих членов Петербургского комитета большевиков. Знали Панков и другие, что комитету этому приходилось нелегко, постоянные аресты меняли его состав, но он вскоре вновь пополнялся активистами. И упорство это, свою жизнестойкость, способность возникать из пепла Петербургский комитет большевиков как бы подчеркивал и неменяющимся своим названием: именно Петербургский, ведущий свое название из довоенных лет, когда еще столица не называлась Петроградом. Известно, что новое свое имя город получил в начале войны, так сказать, из патриотических побуждений — не «бург» по-немецки, по-вражески, а «град» по-русски. Сохраняя старое название комитета, большевики как бы открещивались и от этого жеста патриотов, сторонников войны, не желая ни в чем, даже в переименовании российской столицы из шовинистических побуждений, быть на них похожими.

Однажды Игнат забежал к Панкову, что называется, «на огонек». Все же земляки, негоже чураться друг друга хотя бы в общих для всех жизненных невзгодах. Приходит, наливает стакан чаю, но заметно: чем-то возбужден. Спросить можно об одном: не угрожает ли слежка. Ясно, внутрипартийных дел ни ему, ни другой стороне касаться не принято. А тут — крайность, когда дело может коснуться лишения свободы.

Известно стало: за домом Панкова — слежка. Уханов так и сказал тогда Фокину:

— Игнат, не знаю, как за твоей квартирой, но за домом Григория начинают следить. Нас они вряд ли будут обкладывать — не тот для жандармов улов, а вот к тебе не пристроился бы хвост. Вчера и сегодня в подворотне встретил одного и того же типа.

Игнат хмыкнул:

— Я тоже вне подозрений. Тут к Григорию одна девица зачастила, не ведаю, связная ли ваша… Так вот выберу ее в громоотводы, скажу, что волочусь за ней.

— Не до шуток, вашу же комитетскую головку взяли, ты да еще, наверное, пара-тройка пока на свободе. Не исчезнуть ли из столицы хотя бы на время?

Прищурился, чуть склонил голову набок — иронически глянул на Акима и Григория:

— Хотите избавиться от конкурента? Чтобы, значит, легче было рабочих в свою веру переводить? Не выйдет! И еще до тех пор не исчезну из Питера, пока Григорий Панков не откажется от нелепых теорий. Слышишь, Гриша, такого парня, как ты, мы меньшевикам не отдадим!..

Припомнив квартиру Григория на Сампсониевском, тогдашние встречи и разговоры, Уханов, улыбаясь своим воспоминаниям, посмотрел на Панкова, затем на Игната.

И надо же такому случиться — прочитали они его мысли! Да что мысли, так уж обстоятельства повторились: комната, самовар на столе, Игнат, как и тогда, наливает свой стакан, двое других — рядом…

— А что? Как когда-то в Питере, — засмеялся Игнат. — Только перевес уже на моей стороне: как и обещал, одного уже у меньшевиков отвоевал! Ну а что по сему поводу может сказать нам Аким? Ага, по всему видно, остается на своих позициях. Более того, решил встретиться, чтобы, как говорится, выяснить дальнейшие условия игры? Но игры никакой нет и быть не может. Есть суровые условия жизни: мы, большевики, стали правящей партией в стране и зовем всех честных людей России вместе с нами строить государство рабочих и крестьян…

Отвратительно чувствует себя человек, когда все заранее сам наметил, проговорил про себя и начало, и середину предполагаемого разговора, все нюансы поведения противника предположил и даже заготовил эффектный конец встречи, вроде такого: «Что ж, история нас рассудит…», а тут ни словечка еще не произнес, рта не раскрыл, а разговор уже весь исчерпан.

«Как же так? — подумал Уханов. — Годами, десятилетиями копились наши расхождения, сколько блестящих умов с той и другой стороны изощрялось, напрягало всю свою мыслительную энергию, чтобы проложить, безошибочно верно выверить ход исторического развития пролетариата, а большевики взяли власть, и все им уже ясно!»

Наверное, Уханов не сдержался и, смешав в своей голове весь заранее продуманный ход рассуждений, высказал мысли вслух.

— Нет, не все нам ясно! — парировал Игнат стремление уличить его если не в легковесности, то, во всяком случае, в некотором упрощении задачи. — Нам не ясны многие практические шаги, которые должны предпринять и обязательно предпримут трудящиеся для подъема и развития своей страны, и в первую очередь народного хозяйства. Такого еще не бывало в истории, чтобы теория, выработанная какой-либо общностью людей, скажем партией, становилась программой действий миллионов. Мы приступаем к этому первыми. Значит, торного пути перед нами нет, мы его должны искать сами и искать на ходу, не останавливая своего движения вперед. Это первая трудность, стоящая перед нами. Вторая — уровень, точнее, глубина пропасти, в которую толкнул хозяйство страны царизм. Третья — противодействие, которое мы встретим внутри России и со стороны мирового капитала… Вот трудности, которые я перечислил бегло и, может быть, что-то еще упустил. Но мы ни одной из этих трудностей не скрываем от народа. Наоборот, на преодоление их и будем направлять энергию рабочих и беднейших крестьян. Так что не все, как ты выражаешься, нам рисуется в благодушном виде.

Уханов понял: юлить ему не с руки, и он напомнил Игнату о том, что его партия не только не поддержала авантюру большевиков, взявших власть путем восстания, но и резко, открыто их за это осудила. Фокин усмехнулся:

— Не кокетничай, Аким! Осудить и свергнуть силой оружия — не одно и то же. А ведь именно к этому с пеной у рта призывал ваш Либер. Так ведь?

— На нашем съезде его не все поддержали, ты же знаешь. Мнения не только делегатов, но и руководителей разошлись.

— И прекрасно! — подхватил Игнат. — Давай говорить о тебе, о твоей личной позиции. Чем ты, как гражданин и человек, имеющий техническое образование, можешь помочь, например, пуску Брянского завода?

Уханов схватился за щеку, точно у него вдруг заныли зубы. И февральская, совершенная всем народом, и вторая революция, вызванная три месяца назад большевиками, доказывали: массы могут крушить, но не созидать. Ладно, развал экономики начался с войны. Но две революции не остановили, а усугубили падение России! И как же теперь, когда большевики отвергли, отлучили буржуазию от власти, думают они наладить производство? Известно ведь, армии без генералов не существует, заводов — без инженеров, техников, конструкторов… Рабочий же класс не в состоянии сам по себе ни управлять государством, ни руководить производством. Неужели большевики не убедились в этом, когда тот же Брянский на их глазах превратился в гигантский, с каждым новым днем остывающий труп?

— А кто остановил завод? — пытливо посмотрел на собеседника Игнат. — Разве не акционеры, не та самая буржуазия, которая, по твоей мысли, и должна двигать производство вперед?

Аким мог бы недоуменно повести плечами. Ведь известно: топливо, металл и сырье перестали поступать с юга — основных баз завода, квалифицированных мастеровых не хватает — кто в окопах, кто подался в деревни, не в силах прокормить семьи. Неужели голыми призывами можно враз преодолеть все эти, существующие объективно, трудности? Любая политическая партия здесь, увы, бессильна что-либо изменить!

— Для нас самая главная сейчас политика — помочь рабочим проявить свою энергию, — не отступал Игнат. — Дело в том, что пустить завод — насущное желание самих рабочих. Это, если хочешь, дело их жизни или смерти. Останутся пустыми, холодными, мертвыми семнадцать тысяч рабочих мест — семнадцать тысяч человек окажутся без денег, без хлеба, без топлива. Но это — кормильцы. За каждым из них — трое, четверо, пятеро ртов. Перемножь цифры. Это только одна Бежица. А мальцевские заводы, которые тоже останавливаются? Гибель промышленной помпеи на наших равнодушных глазах? Но гибель таких промышленных центров — гибель и всей России. Она остается без паровозов, вагонов, плугов, жнеек, без рельсов, мостов… Э, да не мне все это живописать тебе, представляющему завод, наверное, уже в третьем поколении…

— Но ведь мы убеждены… — не унимался Уханов.

— Своими доктринами? Знаю! Теперь изволь проверить ваши партийные убеждения самой жизнью, практикой. Вы не верили в пролетарскую революцию, но она свершилась. Вы не верите, что рабочие и крестьяне на своих плечах поднимут страну, но это произойдет.

Григорий, не принимавший участия в разговоре и часто выходивший на кухню, появился на пороге комнаты:

— Не пора ли на боковую? Скоро рассвет. Или ты, Игнат, не отступишься, пока Акима не обратишь в свою веру?

— Раз на раз не приходится, — рассмеялся Игнат. — К тому же не каждого, оказывается, можно убедить фактами.

— Да нет, факты, правильно говорится, упрямая вещь, — возразил Григорий. — И самых твердолобых в конце концов проберут до печенок. Жаль, что до Акима истина дойдет, когда окажется поздно.

— К стеночке поставишь, как сегодня в дороге намекал? — не сдержался Аким.

Из-под густых бровей чуть косоватый взгляд Панкова — точно пригоршня углей:

— А ты считаешь — всё чаи будем распивать? Классовая борьба — кто кого!.. Потому и предлагают: решай. Знаю, небось думаешь: «Панков поддался…» Совесть во мне Игнат разбудил — это верно. А потом уж она, моя совесть, сама подсказала, какую сторону выбирать. Так что не доводи, Аким, до последней черты, за которой… — и Григорий сделал быстрое движение ладонью у горла, красноречиво завершающее смысл фразы.

Игнат поднялся, отставив стул, и снова рассмеялся:

— Зачем же так мрачно? Все завершится проще и смешнее. К примеру, как на заводах во время забастовок учили штрейкбрехеров — в тачку и на свалку.

С влажного, вспотевшего лба Аким отбросил прядь полос, во рту у него пересохло, хотя только что допил свой остывший чай.

— Вы тут о фактах… О том, до кого они доходят, а кто твердолобый… За что меня, так сказать, неминуемо в расход… — сбивчиво, возбужденно произнес он. — Так вот вам факт, от которого не отвертеться: за нами, а не за вами пошла рабочая Бежица, хотя вы, большевики, вроде бы законная власть!

— Так может быть в течение еще нескольких дней, даже, скажем, месяцев, — отпарировал Григорий. — Но всякому обману рано или поздно приходит конец.

— Вот-вот! Мудрые и своевременно, произнесенные слова! — круглое, широкое лицо Уханова залоснилось. — Только эти пророческие слова вы отнесите в свой адрес. А мы, настоящие социал-демократы, наберемся терпения и поглядим, как однажды очнется страна от вашего большевистского дурмана. Как уже прозрела Бежица!

Григорий что-то хотел ответить, но Игнат перебил: — А может, и впрямь на боковую?

Стеклышки очков отразили свет керосиновой лампы, уже изрядно чадившей, взгляд стал мягок и улыбчив. Перевел глаза с Григория на Акима, ждал, наверное, что он ответит таким же открытым взглядом. Но Уханов поднес руку к лицу, словно ощипывал бородку, затем провел ладонью по лбу и прикрыл ею глаза.

Подумал ли в тот момент Аким, что может прийти время, когда болью всплывет в его памяти и этот вечер, и открытый, чего-то ожидающий взгляд Игната… Может быть, и мелькнула такая мысль. Но, должно быть, другие тяжелые и привычные мысли как тучи заволокли мгновенно возникшую вспышку света, и взбудораженная, чего-то искавшая душа вновь обрела согласный лад и знакомую удовлетворенность самим собой.

ГЛАВА ШЕСТНАДЦАТАЯ

- Раз! Еще раз!.. — в голове звенит от резких, сливающихся в дребезжащий гул, коротких, с оттяжкой, ударов кувалды по листовому металлу. — Дзень-бум, дзень-бум…

— Да не по листу, не по листу — по заклепке надо бить, дурья башка! Этак ты, без сноровки, каждый раз себе по пальцам… Гляди, как я.

Поздно!

Острая боль мгновенно пронизывает Митю от пяток до глаз, и слезы катятся по щекам. Лишь указательный палец на левой руке ничегошеньки не ощущает. Белый, как у мертвеца. Только из-под синеющего ногтя бежит кровь.

Митя бросает кувалду и вскрикивает. Но цеховой пролет ухает и звенит так, что хоть благим матом вопи, никто не услышит и не разберет, отчего это зашелся человек.

Ванюша Забелин вытаскивает из кармана телогрейки тряпицу, окунает ее в жбан с машинным маслом и быстро обкручивает Митин палец:

— Эх ты, третий уже изуродовал за неделю! Говорил же: учись! Вот так перехвати заклепку, так — бей…

Митя отмахивается здоровой, но зудящей от веса кувалды рукой, молча отходит к жаровне с раскаленными добела заклепками.

Попробуй-ка подхвати клещами горячую заклепку, просунь ее в высверленное в металлическом листе отверстие, ловко поддержи и двумя-тремя ударами, как другие, как Ваня, закрепи ее намертво. Заклепка — огонь, броня — прикоснешься и от холода оставишь кожу…

— Подходи, присаживайся, гимназер! Вишь, как жаровня шипит? Счас на ней сало будем жарить! Гы-гы-гы… — мужик в обвислом треухе лениво перебирает на жаровне огромными железными щипцами ненавистные заклепки, хохочет. На руках у него брезентовые рукавицы. Снимает их, аккуратно засовывает за пояс, вытаскивает из кармана тряпицу, в которой и впрямь шматок сала. Обстругивает деревянный пруток, нанизывает на него кусок с розовыми прожилками. — Своего нет? Ну, тогда погляди, как другие едят. Гы-гы… Выменял бы на табачок или на что еще у команды бронепоезда. У них армейский паек, это нас, заводских, уже который месяц держат на пище святого Антопия. Так что, если о себе не подумаешь, враз ноги протянешь.Гы…

Подходит отец Ванюши, Климентий Петрович, неторопливо свертывает самокрутку:

— Отдал бы парню рукавицы, если сам от работы бежишь. Видишь, изуродовался он.

— «Гы… Рукавицы! Рукавицы — вещь. Вот пойди к Когтеву в кладовку — нет их! Ничего нынче в заводе нема — ни струмента, ни угля с нефтью. Вишь, цех, как ледник, а то лучше, как склеп — ложись и свечу в руки… А вы: «Работа, работа…» Рабочий человек тогда берет молоток или становится к станку, когда знает, что вечером брюхо набьет. А вы придумали — задарма… Нашли дураков, гы-гы, которые себе пальцы поотшибали. Вон батю его спроси: который день мартены стоят, а он и лопатой не ворохнет. Обер-мастер, Николай Федорыч Медведев, он за так, как вы, работать не станет.

— Чего плетешь, Сыч? — появился Ванюша. — В сталелитейке такие, как ты, забастовали, не хотят в праздники смены стоять.

Митя на миг забыл о боли — такое зло взяло. В газете, в «Брянском рабочем», недавно напечатано письмо сталеваров, которое и Митин отец подписал: наступила зима, надо переходить на беспрерывный режим, а некоторые считают, что как суббота, воскресенье и христовы праздники — гаси все печи. Подсчитано же: на растопку каждого мартена зимой требуется сто пятьдесят пудов нефти. В месяц, если сложить все простои, вытянет и на все две тысячи пудов! А нефти — в обрез, на заводском дворе пустые цистерны. Митя все эти цифры сам перепроверил как конторщик цеха. А тут Сыч такую напраслину возводит.

Забелин и другие рабочие согласно закивали!

— В газетке все правильно.

— К сознательности обер-мастер Медведев лодырей и хапуг призывал. Так и пропечатано: «Что вы ответите рабочим завода?»

Сыч вытер ладонью лоснящиеся от сала губы, дожевал, отчего кадык противно задвигался на тонкой, как у гуся, шее:

— Значит, говорите, к ответу? Дихтатура? Кто не работает, тот не ест? Гы… Ан не выходит, как большевики обещали! Я вот не работаю, а ем…

— Контра он! — выкрикнул Ванюша. — Наша рабочая диктатура и должна таких, как гниду… Чего мы его слушаем? На тачку его — и вон из цеха.

— Не любишь правду? — плутовские глаза Сыча скользнули по коренастой фигуре Ванюши и метнулись в сторону. — От правды никуда не убежишь! А разве это не правда: был завод — и нет его. Кончился.

Митин разбитый палец опять заныл — хоть кричи навзрыд! Он и выкрикнул, чтобы заглушить боль:

— Так завод акционеры останавливают да вот такие, как вы… Только сознательные рабочие не отступились.

Сыч с ухмылочкой:

— Вижу. — Кивнул он на перевязанную руку Мити. — В кровь расшибемся, а своего добьемся…

— Ты рабочую кровь не трожь, — метнул острый взгляд из-под седых кустистых бровей старший Забелин. — Где ты сам был, когда весь завод в ноябре поднялся на генерала Корнилова, который в Быхове из тюрьмы бежал? Под станцией Унеча или возле Гуты? Что-то не приметил я тебя там. Александра Медведева помню в засаде против текинского корниловского полка. И Шоханова с Ивановым на нашем бронепоезде видел аккурат вот на таком, который сейчас ладим. И кровь рабочую видел. Сколько мы тогда в Вежицу и Брянск привезли наших братьев рабочих побитыми да ранеными? А вот теперь мой старший, Мишка, на нашем бронепоезде против германцев пойдет…

Слова Климентия Петровича заставили Митю вспомнить о том, что и сейчас на заводе тоже началась запись добровольцев. Теперь — против германских войск, которые уже взяли Ригу и катят по белорусской и украинской земле опять к той же Унече. А от нее до Бежицы и Брянска — всего каких-нибудь семь десятков верст!

Запись тут же, в сборочном цехе. На трех канавах, где каждый день собирались еще недавно три паровоза, стоят платформы и уже готовый локомотив. Ходят над ними два огромных мостовых крана, каждый из которых может легко подцепить и поднять вверх собранный паровоз, и опускают уже клепаные броневые листы. Этими листами и обшиваются платформы. И еще крапы подтягивают пушки, пулеметы.

Если взглянуть на все это с высоты, из цеховой конторы, куда ведут крутые металлические лесенки-стремянки, паровоз и платформы — как игрушечные, а люди, копошащиеся вокруг, точно лилипуты с иллюстраций к книге Свифта.

За столом в цеховой конторе высокий латыш в длинной кавалерийской шипели молча рассматривает партийные билеты, потому что многие добровольцы — из большевиков. Латыш что-то записывает в свою книжечку. Говорит мало, всего два-три слова за весь разговор: «Хорошо. Сообщим…»

Фамилия латыша Алкснис, зовут Яков Иванович. Он бывший прапорщик, недавно направлен в Брянск.

Митя только вознамерился подняться в контору, как Алкснис, а за ним Фокин спустились вниз.

Рабочие сгрудились вокруг паровоза с платформами. Игнатий Иванович приподнялся на несколько ступенек и произнес:

— Известно стало: от Новозыбкова по направлению к Бежице и Брянску двинулся германский бронепоезд. До него сейчас — сто верст. Красногвардейские отряды не пускают его вперед. Но красным бойцам должны помочь вы — рабочие. Не позже чем сегодня ночью навстречу германскому железному чудовищу должен двинуться наш бронированный исполин. Верю, что вы справитесь с делом, порученным вам рабоче-крестьянским правительством…

Толпа одобрительно откликнулась: «Сделаем!» Фокин приподнял руку:

— Германский бронепоезд носит название «Граф Бисмарк». Значит, снова на нас надвигается сила с их превосходительствами и прочими титулами, которую мы у себя уже сбросили. Что же мы напишем на нашей броне?

— «Бронепоезд имени Брянского совдепа номер один», — выкрикнул кто-то.

— Можно и так, — заметил Фокин. — Но чтобы было понятно германским рабочим, против кого мы обращаем свой удар, выведем рядом еще и такие слова: «Мир — хижинам, война — дворцам!» У нас с германскими рабочими и крестьянами один враг — буржуазия. Пусть они знают, что мы протягиваем руку пролетариям всех стран и даем смертельный отпор капиталистам, которые пошли на нас войной. И пусть по нашему примеру и на германской земле запылает пожар рабоче-крестьянской революции!..

Митя чуть повернул голову и увидел рядом с Алкснисом Володьку Швецова.

На Володьке — папаха, шинель и на боку — шашка.

— Ты? И тоже в бой? — только и сумел вымолвить. — А как же мне, к кому надо, чтоб взяли?

Володька глазами показал — вот, к Алкснису.

Митя только рукой махнул — были у этого Алксниса с Ванюшкой Забелиным. От ворот поворот! И Шура, как услышал, не стал даже на эту тему разговаривать: еще придет нора, а теперь они и здесь, в рабочей милиции, нужны и в заводе. Не последний, мол, бронепоезд ладим. Да и вообще завод на ноги ставить — потяжелее иного сражения!..

ГЛАВА СЕМНАДЦАТАЯ

Молох. Железный спрут. Какие только сравнения не приходили раньше в голову Мите, когда он думал о заводе и о людях, каждое утро проглатываемых этим железным удавом и к вечеру снова выталкиваемых из его бездонного чрева, но уже выжатых, как лимон, безжизненных, как труха.

Разве Куприн и другие русские литераторы не этими же словами описывали заводскую жизнь?

Но оказалось, что завод и создает условия жизни, которые раскрывают в человеке все его истинно красивые качества.

Николай Федорович Медведев ни с кем из мастеровых не водил особой дружбы. Про себя Митя сравнивал отца даже с бирюком и отшельником. Приехал тот в Бежицу мальчонкой. Удрал из Орла от своего прижимистого отца, который хотел пустить сына по мелкой торговой части. Не обманешь — не продашь, говорилось в доме. А пареньку хотелось все честно. Вот и потянуло в Бежицу, на огромный завод, о котором в Орле ходили разные слухи. Но смысл сводился к одному: проявишь сноровку, не будешь себя жалеть, можно не только самому прожить, но и семью прокормить.

Прижился Медведев в Бежице, и вот уже в обер-мастера выдвинулся.

Кому обязан? Товарищам старшим? Учили, конечно, на первых порах. Но больше подзатыльников попадало: всяк ведь за себя.

У хозяев в долгу — у директора, начальства цехового? Как бы не они в его должниках, когда стал на ноги, овладел мастерством.

Потому укоренилось, стало убеждением: своею собственной рукой…

Вроде как в пролетарском гимне, да не совсем так. Там — о силе рабочего класса, все создающего на земле. Здесь о личном мирке, до которого никому вроде нет дела, кроме самого себя. Потому даже по праздникам — почти никто из заводских ни к Медведевым в дом, ни они к соседям по цеху, по улице.

Дом Забелиных — через один от медведевского. Но Ванюшкин и Митии отцы при встрече лишь дотрагивались рукой до картузов. Казалось порою: не объединить людей, оберегающих свои мирки.

Однако, когда вставал вдруг на забастовку завод, шли в плотных рядах к главной конторе и Митин, и Ванюшкин отцы. По-прежнему шли вроде бы насупленные, замкнутые, каждый сам по себе, но выходило — каждый за всех. Тут выступала простая мысль: улучшить свою личную, семейную судьбу легче, когда всем миром.

Завод объединял их. Роднило общее дело, которое они вершили изо дня в день в заводских цехах.

На заводе все общее. Кто-то варит сталь, другой ее прокатывает, третий клепает. А усилия всех объединяются в паровозах, вагонах, цистернах, плугах, веялках, рельсах, которые не под силу сделать одному человеку.

Тут, даже если ты убежден с детства, всем укладом семьи, что каждый — за себя, жизнь разуверяла в обратном: каждый за всех и все за одного.

Думал ли об этом рабочий человек или нет, но в труде в огромных, на тысячу и более человек построенных мастерских он старался проявить себя в красивой, коллективной работе так, чтобы не было совестно перед всеми остальными за дело рук своих.

Тут абы скорее и только для себя, привычное в доме, не допускалось, считалось позором, обличающим в человеке все его нечистоплотное нутро. Здесь ценилась работа артельная, коллективная, которая складывается в общий котел, прежде чем обернется личным благополучием.

И чтобы сполна получить из общего котла, надо сполна каждому туда же положить свою долю. Долю труда, радения, мастерства, весомую долю заботы об общем благе.

Наверное, таким образом размышлял Митя о родном заводе, когда сам вдруг стал его частицей.

Еще совсем мальчишкой он не раз приходил на завод с отцом, потом, в старших классах, летом нанимался сюда рассыльным, чтобы и заработать для дома лишний рубль, и не слоняться без дела на каникулах. Потому его всегда радовало, когда попадал на заводской двор. Кругом раздавался грохот тяжелых паровых молотов, могучие вздохи и свист турбин, дребезжащий, обвальный гул падающих на пол сборочного цеха только что привезенных и разгружаемых с платформ листов стали. А в литейных цехах пахло теплой землей, раскаленным железом и каменным углем.

Теперь гимназия окончена. Следовало выбирать профессию. Года два назад решил поехать в Питер и поступить в лесотехническую академию. Наверное, потому решил, что вокруг Бежицы красивые леса. Но теперь не до мечты, когда везде разруха. Одна дорога — на завод.

Не таким легким оказался заводской хлеб — Ванюша Забелин ремесленную школу кончал, другие годами осваивали слесарное или токарное ремесло или труд молотобойца. Зато у Мити был другой дар — грамотность, которая тоже требовалась заводу.

Старший Забелин как-то зашел в конторку сталелитейки, где Митя корпел над рабочими нарядами:

— Оторвись-ка на полчасика. Дело одно на центральном складе надо бы проверить. Не поможешь?

Как не помочь? Да он со всей радостью, если в чем-то полезным может оказаться!

Сунул бумажки в стол — и за дверь.

Ах, как это хорошо, когда человек нужен другим!..

Снег весело скрипел под галошами Мити, надетыми на старые разбитые валенки, поднятый воротник гимназической шинельки защищал уши от легкого февральского морозца. Не спрашивал, что ему предстоит. Чуял — дело важное, если сам Забелин за ним зашел…

У центрального склада двое рабочих с винтовками разложили костер, греются. Замок на воротах сбит, болтается на одной проушине. И снег вокруг вытоптан, будто здесь пасся табун лошадей.

— Фью! — растерянно присвистнул Митя. — Да тут целое сражение произошло.

— Сражение не сражение, — с готовностью подхватил один из часовых, — но что-то похожее случилось. Наперла к складу толпа, а заведующий Когтев ворота на запор — и деру. Тут мужики приволокли кувалду — лязг по замку. Крик, гвалт: «Директора давай! Лови Когтева-шку-ру!..» Ну, вызвали из милиции нас, а народ уже в складе шурует.

Рабочий постарше, смоливший самокрутку, кивнул на ворота склада:

— Говорили: ничего в заводе нема, голые, мол, как церковные крысы. А как шуранули, оказалось в заначке тонн двадцать красной меди, десять тонн свинца и столько же баббита, две тонны олова. Да еще всякая всячина, о которой никто и не знал. В приходно-расходные книги глянули — нигде такое богатство не значится. Выходит, дирекция от рабочих укрывала?

— Опоздали мы с тобой, Митя, — с досадой произнес Климентий Петрович. — Договорились вчера с профсоюзным комитетом все законно проверить по квитанциям и книгам, потому тебя и прихватил. Да кто-то шустрый и нетерпеливый опередил. — И — к охране: — Куда все подались?

— А вон, видишь, гурьбой в главную контору, — ответил пожилой милиционер. — Там митинг собирают. О Медведеве Александре говорили меж собой: дескать, от правительства какую-то важную бумагу привез…

Перевели дух уже на втором этаже, в коридоре, где кабинет Буковцева.

Высокие белые двери — настежь. Пол в малахитовой плитке, ковры дорожкой. И мастеровые — кто в чем, даже не отрусив как следует снег с валенок и сапог, только стянув с голов малахаи и картузы, битком набились в директорском кабинете.

Притиснулся Митя к косяку двери, вертит головой — ищет Шуру. Но плотная людская стена мешает разглядеть. Замечает только аршин в пять высотой пятно на противоположной стене — от портрета царя, который висел здесь, как и во всех казенных местах, до марта прошлого года.

Тут рассосалась пробка: кто, осмелев, присел на стульях вдоль стен, кто ближе прошел, но образовался вдруг прогал, в который Митя увидел за длинным дубовым письменным столом, покрытым темно-зеленым сукном, директора Буковцева, Шуру и чуть в сторонке от них — Фокина.

Медный колокольчик задребезжал А Шуриной руке. И хотя гул еще не совсем смолк, он заговорил?

— Товарищи! Семнадцатого февраля сего, одна тысяча девятьсот восемнадцатого, года Высший Совет Народного Хозяйства объявил Брянский завод государственной собственностью…

«Ура!» сотрясло стены не только директорского кабинета, но, наверное, всей главной конторы, Вверх полетели шапки, толпа заколыхалась, наполняя помещение возгласами, сквозь которые едва пробивался звон колокольчика.

— В постановлении о национализации сказано, — Александр Медведев распрямил лист бумаги: — «Акционерное общество Брянских заводов оказалось не способным вести свои предприятия и расплачиваться с рабочими и служащими. При дальнейшем оставлении предприятий в руках общества они обречены на неизбежную остановку, что не может быть допущено по государственным соображениям, а поэтому акционерное общество Брянских заводов со всеми принадлежащими ему предприятиями объявляется государственной собственностью… Администрация и технический персонал всех предприятий общества обязаны оставаться на своих местах и продолжать выполнение своих обязанностей под руководством временных комиссаров». — Медведев сложил постановление и закончил: — Слово имеет бывший уполномоченный акционерного общества и директор завода гражданин Буковцев Борис Алексеевич.

Толпа колыхнулась, сдерживая гул. Буковцев — прямой, в черной тройке, с моложавым лицом, на котором, как приклеенные, колечки щегольских усиков, — встал из-за стола.

— Я согласился принять представителей заводского совещания, — голос директора звучал тихо, но отчетливо, — которое создано при заводе как руководящий орган с участием администрации и рабочих, только повинуясь грубой силе. Да, именно так. Ибо то, что произошло сегодня на центральном складе и что продолжается здесь, в моем кабинете, похоже не на совещание, не на разговор сторон, а напоминает смуту.

И опять гул выплеснулся в грозный вал:

— Слышите: снова про «смуту»! Да что же мы, братцы, в двенадцатом или шестнадцатом годе живем, когда он, директор, вызывал солдат, чтобы расправляться с нами, рабочими?

— Да за это одно его сейчас!..

— Тихо! Пусть ответит, почему смуту затевать нельзя, а прятать по складам материалы — можно?

— В пятнадцатом году для встречи царя акционеры отвалили четыреста тысяч рублей, — раздался голос Климентия Петровича Забелина. — Через год, когда весь завод объявил забастовку и рабочие просили прибавить зарплату, директор показал нам шиш. А требовалось для прибавки не четыреста тысяч, только сто — одна четвертая часть того, что пошло на встречу царя-батюшки. О ком же пеклось правление акционеров?

Фокин наклонился к Александру Медведеву и что-то ему сказал. Тот повернулся к Буковцеву:

— Вы, гражданин Буковцев, не сказали в своей речи о главном — о своем личном отношении к пункту постановления, который обязывает администрацию продолжать выполнение своих обязанностей под контролем представителей правительства.

Породистое, холеное лицо директора осталось невозмутимым.

— Надеюсь, — выдавил он из себя, — этот пункт решения не касается меня лично.

— Это дело вашей совести, — поднял на директора взгляд Медведев. — Однако в вашей деятельности, вероятно, придется разбираться особо. А пока попрошу все отчеты и документы общества…

На зеленое сукно стола упала связка ключей.

— Дабы вам не взламывать сейфы, — легкая ухмылка пробежала по лицу Буковцева. — Однако искренне сочувствую вам: в тяжелый час принимаете завод. Девять тысяч рабочих уже за воротами, их семьи голодают. Н-да, развал, хаос. Однако вам, Александр Николаевич, — посмотрел на Медведева, взявшего со стола ключи, — теперь и карты в руки. Надеялся, что вернетесь из Петербурга на родной завод специалистом. Тут ведь вы и начинали после реального, здесь уважаемый всеми мастер — ваш отец. Могли бы уже закончить технологический институт, стать инженером. А вы объявились на заводе с иными целями… Впрочем, что говорить сейчас об этом? Наши пути разошлись. Надеюсь, создавшуюся на заводе обстановку правильно оценят и многие другие лица административного и технического персонала.

— Угрожаете уходом инженеров и техников? — не сдержался Медведев.

— Помилуйте! — развел руками директор. — Просто предвижу исход ваших усилий. Предвижу, так сказать, как неизбежность.

Встал Фокин, и все услышали, как он произнес: — Воля народа выражена. Завод, который принадлежал десяткам капиталистов, отныне — собственность государства, собственность народа, а значит, и ваша, рабочая, собственность. Однако… — Игнатий Иванович поднял руку, чтобы прервать снова возникший митинговый гул. — Однако постановление ВСНХ вовсе не означает, что все теперь на заводе изменится, как в сказке. Ничего, ровным счетом ничегошеньки не изменится в жизни завода, если вы сами, нынешние хозяева, не возьмете в руки его судьбу. Потому что государство, которое национализирует завод, это ведь вы сами! Никто, кроме вас самих, людей труда, ничего не сделает для того, чтобы пустить завод, и для того, чтобы он работал без перебоев на благо новой, революционной России. Это говорим вам мы, большевики, ничего не утаивая от вас, не обещая вам никаких молочных рек и кисельных берегов! И мы согласны с директором, который здесь рисовал невеселую картину. Но мы согласны с ним только в одном: положение завода тяжелое, даже катастрофическое. И это — правда. Но не согласны с тем, что оно — безвыходное. Именно вы, рабочие, преодолеете эту безвыходность, вы найдете силы, возможности и средства, чтобы победить разруху и хаос!

Игнатий Иванович переждал, пока смолкнут хлопки и одобрительные возгласы:

— Когда я недавно пришел в департамент в Петрограде, кроме курьеров — никого! Подождал день-другой — появились чиновники: «Как, чтобы кухаркины дети и босяки учили нас уму-разуму?» Но у многих такое па-строение быстро улетучилось и вместо «героизма» осталась одна… клякса. — Послышался смех, но Фокин продолжал: — Так что не надо нас пугать саботажем — мы не из пугливых! Убежден, в трудный час каждый специалист, каждый инженер и техник пусть не сразу, но обязательно задаст себе честный вопрос: с кем он предпочитает остаться — с народом, который строит государство труда, или с теми, кто этому строительству хочет помешать любыми средствами. А теперь — о смуте, о которой здесь упоминалось…

Никто из находившихся в кабинете, пожалуй, не смог угадать, куда повернет свою речь Игнатий Иванович. Первый же его вопрос прозвучал неожиданно:

- Я обращаюсь к вам, товарищи рабочие. Скажите мне честно, вы ломали станки, сбивали замки во время забастовок?

Гул притих, стало даже слышно дыхание десятков толпившихся. Затем один, потом другой голос недоуменно произнесли:

— Нет, самоуправством мы не занимались… Рабочие не ломали и не крушили…

— Это я и хотел от вас услышать, — подхватил Фокин. — И знаю, что вы ответите мне, если спрошу, чем вы побеждали во время забастовок. Ваш ответ будет один: сплоченностью, классовым сознанием, пролетарской дисциплиной. Не так ли? Так! Тогда почему же теперь, когда все на заводе — ваше, когда вы сами — высшая в стране власть, вы взламываете замки на воротах склада? Да, каждый пуд угля, каждый пуд металла должен сейчас быть взят на учет. Вероятно, что-то умышленно скрывается в заводе от вас, а значит, и от государства, а где-то учет не проводился еще со времен самого Губонина. Значит, все надо найти, поставить под контроль. И делать это, проявляя высокую сознательность и дисциплину! Только в этом будет залог вашего успеха, тех великих исторических преобразований, которые выпало совершить русскому рабочему классу!..

Окончил Фокин свою речь и попросил задавать вопросы, если кому что неясно.

Выкрикнуло несколько человек сразу. Смысл их реплик сводился к просьбе разъяснить, с чего начинать установление порядка на производстве, кто будет комиссарами, кому поручат директорствовать и будут это выборные или назначаемые должности. Игнатий Иванович вновь встал со стула:

— Разрешите вместо ответов на ваши вопросы, — начал он, — рассказать один случай, о котором говорил товарищ Ленин на Апрельской Всероссийской конференции партии большевиков. Владимир Ильич, когда жил в эмиграции, встречался с рабочими. Слова одного из них произвели на него наибольшее впечатление. Этот рабочий-углекоп, сказал Ленин нам, делегатам конференции, говорил замечательную речь, в которой он, не употребив пи одного книжного слова, рассказал, как они делали революцию…

Митя оглянулся по сторонам, пытаясь в толчее отыскать Забелина, и увидел его рядом со своим отцом. Николай Федорович стоял неподалеку от окна, держа в руках картуз, глаза внимательно смотрели на Фокина.

— Так вот, — Фокин обвел взглядом собравшихся, — товарищ Ленин рассказывал, что у этих рабочих вопрос стоял не о том, будет ли у них президент. Когда они взяли копи, надо было охранять канаты, для того чтобы не останавливалось производство. Затем вопрос встал о хлебе, которого у них не было, и они также условились относительно его добывания. Вот это, сказал товарищ Ленин, настоящая программа революции, не из книжки вычитанная, вот это настоящее завоевание власти на месте!..

В конце рассказа Митя заметил, как его отец сунул картуз под мышку, обрадованно глянул на Забелина и первым ударил в ладоши.

Но, может быть, Мите так показалось, потому что рукоплескания раздались отовсюду и хлопали так долго, что Медведеву Александру, как товарищу председателя Совета рабочих депутатов и председателю данного собрания, снова пришлось взяться за колокольчик.

ГЛАВА ВОСЕМНАДЦАТАЯ

До открытия заседания Совета Народных Комиссаров еще оставалось немало времени, но усидеть в гостинице оказалось невозможным.

Особое нетерпение проявлял Беззаботнов. Он раньте всех встал, сходил в парикмахерскую и теперь, гладко выбритый и щегольски причесанный на пробор, в черном, для приемов, парадном костюме сидел у стола, ожидая, пока оденется Уханов. Пальцы Петра Петровича нервно перебирали тесемки пухлой муарово-красной папки с золотым тиснением «Акционерное общество Брянских заводов», которую он и в поезде, и здесь, в московской гостинице, постоянно держал зажатой под мышкой.

Иванов Михаил ждал их в коридоре. Втроем они вышли из подъезда и окунулись в пестроту Тверской.

— Все еще чувствуете себя Робинзоном Крузо? — спросил Уханов Петра Петровича, чтобы как-то начать разговор.

— Не совсем, — отозвался тот. — Точнее, ощущаю Робинзоном, уже покинувшим необитаемый остров на изготовленном корабле. Кругом бушующий океан, по Робинзон плывет, хотя не знает, куда прибьет его стихия.

— Уже прибила, — сказал Иванов. — Сегодня все решится.

— Только как решится? В этом весь вопрос, — поправил Уханов. — Укажут на дверь — и с пустыми руками домой, вновь сиди на необитаемом острове.

Уханову, должно быть, понравилось это сравнение с Робинзоном Крузо, которое он услышал от Беззаботнова дня два назад в Бежице, когда они собирались в Москву на заседание Совнаркома. Тогда, разговаривая с кем-то на заводе, Петр Петрович сказал:

— Мы с вами, как Робинзоны на пустынном острове — голые и нищие, и помощи ни от кого… Но только тот Робинзон, помните, не пропал — выручили его собственные голова и руки. И жилище себе построил, и пропитание добыл, и лодку смастерил, чтобы к людям вернуться. Неужто мы не найдем выхода?..

— У вашего Робинзона, — крутанул головой Михаил, — был один важный недостаток: он являлся порождением капиталистического общества и потому ни на кого другого не мог надеяться, кроме самого себя. У нас же, большевиков, пролетарская солидарность, и за нас, рабочих, наше рабоче-крестьянское правительство…

Уханов хмыкнул:

— Правительство само как на острове — кругом если не вода, так беда… Один, что ли, в государстве наш завод? За что ему такая честь — миллионы на погашение долгов и на прокорм, когда кругом разруха?

— А вот за то, что с этой самой разрухой он решил навсегда кончать! — Иванов остановился посреди тротуара. — Мы не за подачкой приехали — предлагаем свой труд на пользу…

— Да, да, именно так! — взмахнул своей папкой с золотым тиснением Петр Петрович. — Тут все подсчитано, все указано. Не шутки — весь завод считал: сможем, поднимемся! А где государство возьмет сейчас паровозы и вагоны, чтобы перевезти хлеб в голодные Петроград и Москву? Америка даст? Кукиш! Когда-то Брянский завод сам продавал Европе свои паровозы. Так почему же он не может теперь — своей державе?.. Нет уж, пусть буржуазным индивидуалистом или кем там еще был Робинзон, только я в Совнаркоме тоже намерен драться, даже если останусь один. Я им скажу: коль уж называетесь рабочим правительством, извольте прислушиваться к тому, что вам говорит рабочий класс!..

Миновали кремлевский двор, вошли в подъезд и оказались в довольно большом помещении — массивная печь у стены, протяженный стол, за которым множество присутствующих.

Всем троим указали места где-то с краешку. И тут же объявили, что слушается вопрос о Брянском заводе.

Нарком финансов Гуковский выступил коротко: пуск завода нецелесообразен.

Поднялся Красин. Бородка клинышком — типичный, инженер. Начал с того, что рабочее правление Брянского завода организовано правильно и смета составлена грамотно.

— Завод должен работать, — закончил он свое рассуждение категорическим выводом. — Брянский пролетариат может и должен дать Красной Армии боевую продукцию, необходимую для отпора врага, а также изделия, нужные народному хозяйству…

Выступал еще кто-то из членов правительства. Беззаботное, казалось, никого не замечал, потому что смотрел на Ленина, который на протяжении прений не проронил ни слова и только два или три раза оторвался от своих писаний, устало потер лоб.

Наконец Ленин откинулся на спинку стула и, глянув в сторону приглашенных, произнес:

— А скажите, товарищи брянцы, что реально вы имеете на заводе для его пуска? Есть ли у вас топливо, металл и чего вам недостает?

Слова прозвучали настолько обыденно, что Беззаботнов не сразу понял, будет ли сам Ленин держать речь или действительно приглашает к разговору их, членов делегации. Но выражение лица Ленина — внимательно прищуренные глаза, неподдельное любопытство — безошибочно удостоверяло: он ждет ответа.

Папка Петра Петровича вдруг выскользнула на пол, и он стал поспешно подбирать сколотые скрепками листки. Ленин улыбнулся и показал на циферблат часов:

— Прошу самую суть. В ваших документах все подробно изложено, я их смотрел. Так что в двух словах…

Напряженность сразу оставила Беззаботнова. Он отложил папку и сказал:

— Что мы имеем? Металла большие запасы. Только что получен из Сызрани маршрут нефти. Кроме того, ежедневно из собственного лесного хозяйства получаем по тридцати вагонов дров. Нет лишь продовольствия…

Наступила пауза. Петр Петрович вынул из кармана платок и слегка приложил его ко лбу.

Ленин оглядел присутствующих и заключил:

— Вопрос ясен. Рабочее правление правильно поступает, пуская завод. Смету надо утвердить, а товарищ Цюрупа позаботится о снабжении завода продовольствием. Возражений нет? Ну вот, товарищи брянцы, завтра получите выписку из протокола заседания и направляйтесь в госбанк за необходимой суммой. Вам отпускается двадцать миллионов триста двадцать пять тысяч рублей в форме аванса на покрытие долгов и расходов за первое полугодие сего года…

У подъезда Беззаботнов оказался в комичном виде: пальто переброшено через плечо, под мышкой папка с распущенными тесемками, в руках галоши. Седеющий хохолок взлохматился от легкого ветерка,

— Это непостижимо, — выговаривали его еще сведенные волнением губы. — Не я, а сам Ленин настаивал, чтобы мы пустили завод! Вы поняли это? — Тут он оглядел себя и рассмеялся. — Что же это я, как гимназист, растерялся? Радоваться надо!

— И — за работу! — подхватил Иванов. — Теперь наша Бежица горы свернет. А?

— Да, да, Михаил, завтра же домой и — засучив рукава… — Беззаботнов вдруг пристально поглядел на Уханова. — А вы, батенька мой, вроде бы не разделяете наших чувств? Вы, что же, лучше бы посыпать голову пеплом и потом бить себя в грудь, мол, мы-то за вас, рабочих, горой, а вот они там… Нет уж, за дело!..

Господи, подумал Уханов, что же такое происходит со мной и где я, с кем я? Ладно бы Мишке Иванову подпрыгнуть от счастья до небес — их линия взяла. Но Беззаботнов, Петр Петрович, наша опора и гордость, председатель нашего же Бежицкого Совета, он-то к какому берегу гребет? Или и впрямь стихии поддался…

Однако и ты сам, ярый противник большевизма, убежденный в том, что ничегошеньки у рабочего класса не выйдет, вынужден плясать под дудку завода.

А что, стать перед всеми и — как на духу?.. Зачем же тогда называться рабочей партией, зачем говорить о защите рабочих прав? Линия линией, она еще свое возьмет, когда большевистская авантюра лопнет, и все увидят за громкими фразами о народовластии сплошной обман. Но сейчас не линия — тактика должна взять верх: выждать момент…

Может, и у Петра Петровича это же на уме?

Припомнился будто бы мимолетный разговор Беззаботнова с Игнатом. Кажется, в паровозосборочном цехе случилось — идет Петр Петрович и вроде бы про себя:

— Нет, надо убедить: как же можно теперь не учиться?

— О чем вы, Петр Петрович? — спросил Игнат. Он пристроился рядом, пошли в ногу.

— С молодыми слесарями говорил, Танцы, кинематограф да вечеринки на уме. А завод как? Кто его поднимать будет, если не хочешь повышать свое мастерство? Не Буковцев, не кто-то, а ты сам должен думать о том, каким завод станет завтра.

Фокин усмехнулся.

— Чему вы? Я не прав? Учиться надо, ведь молодежь — завтрашние хозяева завода. Не просто наследники тяжелого, горемычного труда отцов и дедов у верстаков и станков, а сознательные хозяева производства.

— Правильные мысли. Только вы ведь в партии меньшевиков. Как изволите понимать ваши рассуждения?

— Причем здесь моя партийная принадлежность? — выпрямил слегка сутулую спину Петр Петрович. — Я не об идейной стороне, о профессиональной рассуждаю. Тут политическое мое лицо ни при чем.

— А вот и при чем! Это мы, большевики, говорим рабочим: вы — хозяева, берите все в руки. А меньшевики, ваши соратники, обратное твердят: рабочие не смогут управлять производством. Без буржуазии дело не пойдет. Как же, мол, без инженеров, конструкторов?

— Без конструкторов? А я кто, по-вашему? Конструктор, хотя из рабочих. И не я один такой. Паровозы возьмите, другое что — все мы строим. Чертежи в металл воплощают именно рабочие, умелые руки. Теперь я о том и говорю, чтобы больше зрячести придать этим рукам. И если многие это поймут, такое на заводе сумеем, что инженерам с дипломами не снилось! Зрячие руки и технологию, и порядок на производстве быстро наладят. Кстати, нора на заводе вводить твердые правила распорядка.

— А знаете… — губы Игната тронула улыбка. — По-моему, вы…

— Не в ту дверь зашел, когда записывался в партию? Это вы хотите сказать? Нет, я поддерживаю всей душой мысль моих сопартийцев: не дорос еще рабочий класс, чтобы стать властью во всем! Учить его надо, к свету звать, вперед вести.

— И не махнуть на эту чернь рукой? И не ждать, пока сами дозреют?

— Конечно! В гуще, в среде быстрее дойдут. Люблю изречение Петра Великого: учитель и ученик в одном ряду ищущих и думающих, В общем строю, в единении и движении быстрее идет обучение и созревание. И он был прав, вытягивая чернь, как вы изволили назвать мастеровых.

— Не я, а ваши сопартийцы. Это ведь они не верят в способность рабочего класса. А вы, вижу, на этой вере и строите свою жизненную линию. Так что, может, действительно ошиблись дверью?

— Эх, Игнатий Иванович, жизненный путь — одно, политика — другое. Я вот чего не возьму в толк в вашем учении — государством управлять. Завод это ясно: тут, в самом деле, чем выше профессиональные знания, тем лучше. Тут производство. А как мастеровой будет вершить суд, политику и так далее? Власть возьмите, хотя бы муниципальную, это и школы, и больницы… Рабочего этому не научишь, хоть сто Петров Великих к нему приставь. Как говорится, кесарево — кесарю. Так что не будем касаться политики.

— Не будем, Петр Петрович, Займемся делами производства. Так, говорите, порядок надо вводить?

— А как же? А то считают: рабочая власть — значит бросай станок и иди на целый день митинговать? Кто ж тогда делом заниматься станет — дух святой?

— Первый раз за всю историю люди такое государство на земле создают, когда те, кто является властью, остаются у своих станков, — сказал Игнат. — Так что никакой анархии производство не потерпит — порядок должен быть твердый. У меня на сей счет тоже есть кое-какие соображения. Давайте как-нибудь потолкуем. Я ведь, кроме того, что политик, еще заводской чертежник.

Беззаботнов пристально вгляделся в лицо Игната:

— Не прост вы, Игнатий Иванович, не прост. Но тем к интересно…

Теперь, вспоминая тот разговор, Уханов мог бы сказать и о Беззаботнове: «Не прост». Но разве простой оказалась ситуация на заводе? Одно дело политика, споры о том, кому быть властью в стране, другое — голодное брюхо тысяч и тысяч… Тут за теми завод пойдет, кто даст работу и деньги.

Как было ему, Уханову, товарищу председателя Совета, отказаться и не поехать в Москву добывать ссуду? Завод бурлил, настаивал: «Пущай Совет добивается денег! Послать делегацию к самому правительству…»

Не забылась Уханову та пора, когда сам и в Паровозной Радице, и в Питере зависел от того, какую работу дадут, что принесет домой в клюве.

Так что мастерового надо понимать, а переть поперек — все равно что попасть под копыта несущегося табуна…

Это потом, когда первые — вдребезги в пропасть, а задние — на них, можно вынести приговор тем, кто пустил вскачь стадо. Такое время придет. А пока — в свой актив и эту поездку, Что ж, разве не они, вожаки Совета, исполнили наказ завода, не они привезли те двадцать с лишком миллионов, без которых цеха — одна мертвая и холодная груда железа?

Ленин подписал решение СHK об ассигновании денег Брянскому заводу 49 апреля, а 9 мая было решено пустить завод.

Накануне заводское правление собралось в кабинете директора.

Перед каждым — типографский оттиск проекта «Временных правил внутреннего распорядка в заводе», перед многими еще брошюра Ленина «Очередные задачи Советской власти». Брошюра только что появилась, в ней почти о том же, что сегодня в повестке дня.

На экземпляре ленинской работы, лежащей перед Григорием Панковым, подчеркнутые красным карандашом слова: «Главная трудность лежит в экономической области: осуществить строжайший и повсеместный учет и контроль производства и распределения продуктов, повысить производительность труда, обобществить производство на деле».

И другое место выделено: «Веди аккуратно и добросовестно счет денег, хозяйничай экономно, не лодырничай, не воруй, соблюдай строжайшую дисциплину в труде…»

Комиссар труда Брянского экономического района получил руководящую партийную директиву, хотел сострить про себя Уханов. Однако все ли уж так придется рабочему по душе? Вернее, каждый ли рабочий способен уже сегодня сознательно проводить в жизнь требования своего класса?

Между тем Панков уже читал вслух первые пункты правил:

— «В заводе всякое распоряжение, относящееся к порядку и ходу работ, имеет силу в том случае, если оно исходит от директора завода и в цехах — от начальника цеха. Всякие распоряжения, идущие помимо лиц, ответственных за производство, т. е. директора завода и начальников цехов и отделов, исполнению не подлежат.

Работа в цехе и в главной конторе рабочих и служащих должна строго согласовываться с назначенным временем для работы…

В случае нерадения и действий со стороны рабочих и служащих, нарушающих работу или понижающих ее продуктивность, начальники цехов или отделов немедленно обращаются, с одной стороны, к директору завода, с другой — к представителю фабрично-заводского комитета для принятия соответствующих мер.

Лица, зарегистрированные в противодействии правильному и продуктивному течению работы, подвергаются наказанию, степень которого определяется совместно с заводоуправлением и заводским комитетом, при повторных случаях наказание может быть усилено вплоть до расчета…

Рабочим и служащим, находящимся в заводе, оплата производится только за работу. Лица, не выполняющие работы, платы не получают…»

Сидевшие в кабинете все правила знали, наверное, наизусть. Столько дней в цехах и отделах они обсуждались, дополнялись, уточнялись! И тем не менее сегодня, когда их требовалось окончательно утвердить, споры вновь разгорелись.

Первым заговорил Владычкин.

— Приехали! — бросил он, и его желчное, плохо выбритое лицо исказилось гримасой. — Вернулись к тому, против чего восставал трудовой народ — к попранию прав личности. Палочная дисциплина получается, а не свободное творчество раскрепощенных личностей! Разве к этому звала революция, чтобы над каждым — вновь начальник, сатрап? Простите, Антон Николаевич, я лично не о вас. Вы тут пи при чем. Вас ведь заставили.

— Нет уж, гражданин Владычкин, — директор завода Рыжков поднялся со стула, — меня не заставили, а поставили во главе завода. И я иначе не согласился бы возглавлять предприятие, как только на начале единовластия. Завод — это механизм. И каждый знает, что управлять работой машины должен машинист, а не все, кто не умеет, но кому страсть хочется в этот механизм вставить свою палку. Так что извольте выбирать выражения. Я ведь не вмешиваюсь в деятельность фракции социалистов-революционеров, коей вы являетесь председателем, поскольку не разбираюсь в программе вашей партии. Но вы в нашем заводе, насколько мне известно, еще и начальник медницкого цеха. Так что зa работу вашего участка я, извините, буду с вас спрашивать строжайшим образом.

Взгляд Панкова на Владычкина — из-под сведенных бровей:

— Если бы все рабочие и служащие в заводе были сознательными, не пришлось бы составлять этих правил. Но, оказывается, и для вас они нужны, начальник цеха Владычкин.

Напрасно Уханов ждал, что кто-нибудь поддержит Владычкина. Потому взял со стола листок и стал читать следующий пункт:

— «Никакие митинги или собрания в заводе не допускаются, возможны лишь в крайних случаях по особому на каждый раз объявлению за подписью заводского комитета и директора завода»… Не слишком ли категорично в условиях свобод, которые принесла трудящимся революция?

Включению этого пункта Уханов настойчиво противился на заседаниях профкома, но его позиция ни к чему не привела. Теперь он надеялся повлиять на мнение правления.

— Интересно ты высказываешься. Значит, бросай стайки и валяй драть горло по любому поводу? — сказал Иванов. — И — кому что взбредет на ум? Как тому Сычу, что при всей публике показал с трибуны драные штаны: «Не было Совета, моя задница не видела света, а появился Совет, задница увидела свет». Ему за такое хулиганство ребята здорово наломали ребра. А как всыпешь такому, кто интеллигентно, без сквернословия вроде призывает свергнуть Советскую власть? Свобода, по-вашему, — что думаю, то и говорю? А рабочим такая свобода не нужна, чтобы их собственную власть хаять.

Лицо Владычкина снова передернулось:

— Вы не смешивайте вульгарное поведение необразованных мастеровых с поведением политических деятелей. Без аудитории, без тех, к кому мы обращаем наше слово, политические бойцы немыслимы. Так что запрещать нам выходить на трибуну…

— А вот мы и хотим запретить, — произнес Забелив. — Чтобы вы, социалисты-революционеры и. меньшевики, сами себя не смешивали с голозадыми сычами. А то ведь цеховые ребята могут и вам, так сказать, накостылять.

Перед Ухановым тоже лежала ленинская брошюра с заранее отчеркнутыми строчками, которые говорили о том, что важно воедино слить митинговый демократизм трудящихся масс с железной дисциплиной во время труда. Эти слова он и зачитал.

— Слить! — подхватил Иванов. — Вы же хотите митинги противопоставить труду. А ваши сборища мы знаем. Прав Забелин: сегодня вы рукоплещете сычам за то, что они позорят рабочий класс, завтра поднимете их на щит за то, что они с оружием пойдут против этого класса. Свобода всегда существует не только для чего, но и против чего! Некажется ли вам, господа социалисты, что второе вам сейчас стало ближе?

Позиция Уханова и Владычкина явно пошатнулась. Но на помощь пришел Чернявский:

— Оставлю в стороне выпад Иванова, — заявил он. — Но большевик Иванов и сочувствующий большевикам Забелин сами хотят превратить работу нашего совещания в митинг. Где же сознательная дисциплина, о которой эти товарищи так пекутся? Однако я вот о чем… Есть немало дел, которые рабочим надо обсуждать и решать именно широким демократическим путем. Так что пусть в вопросах труда — единоначалие, зато в обсуждении политических дел — подлинная демократия. Вспомните новгородское вече, когда по звону колокола собирался весь город. А у нас по гудку — весь завод! Думаю, что с моими доводами нельзя не согласиться.

— А я не соглашусь! — поднялся Беззаботнов. — Вы тут ссылались на Ленина. И я позволю себе напомнить его слова. Теперь главная для нас политика, сказал Владимир Ильич, это экономика. И я с ним солидарен. Далее. Вы говорите о всенародном вече как о высшем выражении демократии. Но вот я был на заседании Совнаркома и ответственно свидетельствую: не распри и споры до хрипоты, а все решило там авторитетное, заранее осведомленное мнение. Это образец власти, который я, увы, не сразу признал. Помните, я говорил: «Если власть — сплошная анархия, я — против»? Так вот партия, которую вы, Уханов и Чернявский, представляете и к которой я по недомыслию принадлежал, зовет рабочих к анархии и бесконечной говорильне. На деле же получается — к саботажу. Как изволите мне поступать — идти против совести? Предложение мое такое: утвердить правила внутреннего распорядка и направить экземпляр товарищу Ленину.

Директор Рыжков интеллигентно спрятал улыбку в усы, неуверенно прокашлялся:

— Не будет ли это не очень, так сказать, прилично: правила нашего внутреннего распорядка — премьер-министру всей России?

— А делами одного нашего завода прилично было заниматься главе государства да в брошюре писать: «Веди счет денег, не воруй, не лодырничай»? — произнес Петр Петрович.

— Значит, для Ленина заводские дела — это сейчас главное, как и для нас, — поддержал Забелин. — А раз так, то бумагу с нашим рабочим решением — ему на стол, и немедленно. Дескать, услышал Брянский завод ваш призыв и вот наш ответ. Не лодырничаем, не транжирим денежки, которые вы нам выдали, не саботируем. Так что лучше сегодня же — телеграфом!

Ладонь Рыжкова сделала какой-то неопределенный жест.

— А что? — сказал Иванов. — Беззаботнов и Забелин говорят дело. Подписывайте, Антон Николаевич, и — на заводской телеграф…

А через несколько дней Бежица узнала, что 17 мая 1918 года Ленин написал письмо конференции представителей национализируемых предприятий, в котором посоветовал, чтобы конференция «одобрила или, посредством резолюции, узаконила внутренний распорядок по типу брянских правил в интересах создания строгой трудовой дисциплины».

И на заводе пошло из конца в конец:

— Такую, выходит, бумагу обмозговали, что сам Ленин похвалил. Значит, не лыком шиты!

Но слышали на заводе и другое:

— Нет, братцы, если хлеба не дадут — кранты нам. Ловил эти слова Уханов, думал: а не все ведь так

гладко идет, не все! Пройдет тройка дней, неделя, не прибудут вагоны с хлебом, и те, кто сейчас храбрятся, головой своему брюху приказывают: «не ныть», неизвестно, какие еще слова заладят…

А если эти слова им подсказать?

Мысль, которая внезапно пронзила его, показалась гадкой и отвратительной. Но разве не в тысячу раз отвратительнее мучить, томить людей голодом, отнимая их последние силы?

Ну, десять, двадцать новых паровозов даст завод, сотню-другую вагонов. Все равно они станут на каких-нибудь перегонах, где для них — пи пуда угля.

Так не лучше ли здраво взглянуть на вещи, не лучше ли собрать воедино все животворящие слои общества и серьезно, с тревогой за судьбу русского парода выработать истинно государственные меры по спасению страны?

Допустим, правильно утверждают большевики — революции совершает пролетариат. Именно он, рабочий класс, в феврале семнадцатого сбросил царя.

Но кто поднял рабочих на этот отчаянный штурм? Большевики? Мы, тоже именующие себя социал-демократами? Народ поднял голод! Так почему же голоду не поднять нынче народные силы против тех, кто называет себя властью?

После разговора с Игнатом в доме Панкова минувшей зимой в душе Акима поселилась и уверенность в собственной правоте, и какое-то ощущение, словно чего-то тогда не договорил. Потому всякий раз, встречаясь на заводе, порывался возобновить спор. Но Игнат снисходительно улыбался:

— Извини, но со временем у меня плохо. Приехал только затем, чтобы посмотреть, как идет переоборудование мартенов на дровяное отопление. Как полагаешь, могут дрова заменить мазут? Если бы удалось!.. Кстати, можем вместе пройти в цех…

Прикрывался техническими проблемами? Да нет, искрение интересовался заводскими делами. И все же такие встречи раздражали Акима. Получалось: хочешь сразиться, а натыкаешься на стену.

Оставались еще собрания и митинги, где можно было подпустить какой-нибудь колючий вопросец с подвохом. Уже грезилось: пришпилишь, как бабочку булавкой. Но не тут-то было! Выслушает Игнат вопрос и тут же обратится к аудитории: «Думаю, что товарищу социалисту может ответить любой сознательный рабочий…» И, представьте, с мест, в несколько глоток такой следует ответ, что впору уносить ноги!..

Ну а вступать в дискуссию на митинге, где сотни и тысячи, все равно что подставить бока в драке…

Те же правила внутреннего распорядка разрабатывались — за каждой буквочкой, за строкой угадывался он, Игнат. Не в том смысле, чтобы от первого до последнего параграфа все сам сочинял. Не было этого. Без скидки, правила — плод коллективного творчества. Но вот что выходило. Проходят по цехам и участкам собрания, выступает то тут, то там Игнат. Или просто возле станков разговаривает. Что-то растолковывает, в чем-то убеждает. А назавтра — десятки требований рабочих: этот пункт дополнить, тот развернуть и конкретизировать, уточнить…

Вообще манера Игната — оставаться в тени. Кому, как не ему, например, следовало бы ехать в Кремль, на заседание Совнаркома? Такое решение даже обсуждалось в Совете: просить, дескать, товарища Фокина… Приехал на завод, обратился к рабочим: «Не верите, что вы теперь сами хозяева, ищете «барина»? А «барина»-то нет, все теперь надо самим. Обяжите Совет, пусть отстаивает ваши интересы…»

Вот так на глазах всего завода Уханова и всю компанию будто к стенке припер: назвались, мол, самочинно вершителями рабочих судеб — извольте делами заниматься…

Грезилось: шпильку подпустить, чтобы на нее оппонента, как бабочку. А выходило не ты его, а он тебя, как букашку или, того хуже, как козявку какую…

Вот почему жгла, разъедала день ото дня обида. И рождалась мысль: есть, есть чем пошатнуть большевистскую власть! Царская рухнула, и эта не удержится…

Сколько уже дней нет хлебного маршрута, обещанного Лениным и Цюрупой. А если даже те вагоны придут? Разве нельзя их содержимое — в одночасье? Тем, кого предупредили? А через несколько дней: «Видите, в магазинах — шаром покати. Мыши перестали водиться — ни щепотки муки… Надули вас, братцы, большевики своими посулами…»

Поначалу озноб пробрал Уханова от таких умопостроений. Будто тот же Беззаботнов подслушал его мысли, как тогда, после заседания, у подъезда Совнаркома. А что, ведь и вправду расстройство тогда нашло. Ехал в Москву и думал; чем хуже обернется там, тем лучше! Не вышло, как тогда замышлял. Значит, надо теперь самим…

Гнал, несколько дней гнал от себя эту мысль. С Чернявским, с Владычкиным когда ею поделился, просил забыть. Наваждение, мол. И на заводе, когда при всех — при рабочих, при служащих говорил, как, мол, сразу разделим хлеб, если придут вагоны, — для острастки палец приподнимал: никакого чтобы самоуправства!..

Прибыли те вагоны — сорок штук. Месячная норма для всей Бежицы, если бы в магазины тот хлеб и — по едокам бы, по списку… Но лязгнули запоры на вагонных дверях — и мешки в толпу: разбирай кто сколько может.

Михаил Иванов с милицией оцепили станцию, да только всех не переловили. Взяли, правда, главных — десяток сорвиголов. Наглые такие личности: «А что? В заводе такое слыхали: сбивай замки, забирай, сколько унесешь…»

Со связанными руками их в Брянск, в ЧК к Александру Медведеву.

Уханов негромко так, будто одному Иванову, но чтобы и в толпе услыхали:

— Народу обещали: от Ленина хлеб. А за него рабочих — в тюрьму. Забастовка может произойти из-за такой несправедливости.

— Подстрекательством занимаешься? — не сдержался Иванов.

— Не сумели добром распорядиться — что скажете народу через неделю, когда остатки съедят? — не понижал голоса Уханов.

Ходили Уханов, Владычкин с Чернявским и другие меки и эсеры по заводу гоголем. Ни к чему особенно не призывали, иногда лишь показывали на кого-нибудь из большевиков:

— Дохозяйничались! Неделю еще продержатся рабочие и баста: выключай станки.

Слухи как снежный ком. Докатился тот ком и до Брянска: Бежица вот-вот забастует!

Через несколько дней спешно объявился Григорий Панков, собрал заводское правление:

— Своими правами распорядился на Льговском вокзале отцепить двадцать вагонов от хлебного маршрута в Москву. Через час вагоны будут здесь. Чтобы на этот раз — революционный порядок!..

Не успел договорить — на пороге Игнат. Лица на нем нет. Но начал, стараясь не выдать волнения: — Бороться с саботажем саботажными же мерами — не выход. Хлеб я вернул по назначению. А за тот, что разворовали, надо держать ответ. Обернулся к Уханову, Чернявскому и Владычкипу:

— Хотели разговаривать с рабочим классом на митингах? Сейчас будет дан гудок. Это как раз тот случай, когда нужен разговор. Умели подстрекать из-за угла, теперь признайте свою вину громко и открыто — как распорядились делить хлеб, зачем и почему. А не признаетесь — скажем за вас мы. С рабочими шутить не будем…

Через полчаса Игнат сказал на митинге:

— Дополнительного хлеба не будет! Вагоны были отцеплены по ошибке от маршрута, который следовал к таким же голодающим рабочим Москвы, как и вы, рабочие Брянского завода. Я верю, что вы никогда не позаритесь на хлеб, который страна отдает другим заводам, как она щедро выделила и вам. Но вы, наверное, забыли о том революционном законе рабочей совести, рабочей сознательной дисциплины, который сами же разработали и который одобрил товарищ Ленин. В своих правилах вы клялись: вся деятельность завода будет под вашим строгим контролем. Вы эту свою же заповедь не выполнили. Непосредственные виновники, уличенные в воровстве, будут осуждены. Но вы знаете и тех, с чьего ведома они запустили руку в народное добро. Их вы должны по-рабочему, строго спросить. Вы — власть! И эта власть обязана быть стойкой и железной!..

ГЛАВА ДЕВЯТНАДЦАТАЯ

Письмо было не в конверте, не на листах почтовой бумаги, а обыкновенная открыточка, которые сам любил посылать, чтобы, не растекаясь мыслью но древу, одну суть…

Но сейчас он многое отдал бы за то, чтобы послание выглядело большим, даже бесконечным.

Это был почерк Груни, ее слова.

Сколько же они не виделись — страшно вспомнить! Две революции прошли, Февральская и Октябрьская, миновал весь семнадцатый год, уже начало сентября восемнадцатого, а они еще порознь!

Когда же они расстались, не в тот ли зимний январский день четырнадцатого года, когда из Жиздры вместе ехали в Москву, а он потом еще дальше — в Петербург? Нет, чуть позже — Груня из Москвы приезжала к нему в Питер. Всего на несколько деньков, с курсов. Та встреча, кажется, и была последней, потому что дальше его дороги пролегли в Самару, Саратов, а оттуда — в Сибирь.

В апреле, когда объявился в Москве, Людинове и Жиздре, се уже не было там. Надежда Ивановна, бросившись к нему на шею, как к родному сыну, сквозь слезы радостно обронила:

— Вот бы обрадовалась Агриппина! Да далеко она — в Полесье. Школу открыла там для детей сирот, не может пока с ней расстаться… Вы же понимаете, Игнатий, дети для учителя — это все… Я и сама давно уже не учу, школьники мои выросли, а для меня они все еще дети, малые и родные…

Так ответила ему и Груня, когда он ей написал. Но теми же, конечно, словами, как ее мама, но смысл был тот. И даже так примерно, как сам думал тогда о своем долге: надо уметь делать самое маленькое дело как очень великое и необходимое, только тогда человек сумеет принести пользу людям.

Характер Груни был в этих словах — пылкий, горячий, преданный. Но как ему хотелось, наверное, с самого первого их знакомства, чтобы она всегда была с ним рядом! Потому иногда забывался, уже задним числом себя корил, что втягивал подчас в очень опасные предприятия: например, на «самоваре» отца как-то вместе с ней перевозил шрифт из Брянска. Отец догадался, что в чемодане, за столом прокашлялся, сказал вроде бы так, о пустяке:

— Ты, Лохматый, это самое, учителку свою, Агриппинку-длинноножку, оберегай… Если что, лучше меня попроси — я сам все сумею…

Неспроста отец предупреждал — не уберег…

Особенно остро почувствовал тоску по ней, когда встретил в Великом Устюге Нунэ Агаджанову и Кирилла Шутко. Их сослали вместе, пробовали разлучить. В Великом Устюге они снова оказались вместе и стали мужем и женой…

Тогда он о Груне впервые рассказал Алеше. Так уж случилось — пошли с Джапаридзе на почту, где им, ссыльным, выдавались письма. И не поверили глазам своим: на конвертах, что вручили каждому из них, — один и тот же обратный адрес: «Москва, Большая Грузинская, Высшие педагогические курсы…» Оказалось, Варо, Варвара, жена Алеши, тоже школьный преподаватель и учится вместе с его Груней.

— Значит, ты не скучаешь? — опустив глаза, спросил у Алеши Игнат.

— Да как ты можешь такое сказать, дорогой?! Дня не проходит, чтобы я не думал о жене и двух дочках! Смотри, скоро весна и ко мне дочки мои приедут… А Варо… Не всякий раз выпадает такое, чтобы подруги ссыльных и сами связанные с политикой принимались в высшие учебные заведения. А знания их пригодятся, Игнат, еще как окажутся нужными, когда мы начнем перестраивать народную жизнь!..

Игнат пробежал глазами одну, другую строчки открытки и изумился: да она же, Груня, уже вернулась к себе домой! И штемпель на письме: «Жиздра». Ну, наконец-то!..

Сразу пришла мысль: сесть на поезд и через полтора-два часа он уже будет в уютном и таком родном для него домике. Появятся на столе кружки парного молока, запахнет настоем зверобоя и других лесных трав, которые заваривает вместо чая Надежда Ивановна.

Как он полюбил эту добрую и милую женщину, особенно с тех пор, как ушла из жизни его собственная мать. Находил время, чтобы написать Надежде Ивановне даже из тюрьмы и ссылки. И постоянно смешил ее, ставя в начале письма буквы «Е. В. Б.» — ее высокоблагородию… Это была милая, домашняя шутка, которая всякий раз как бы напоминала: видите, я весел, у меня все хорошо и я всегда помню о вас…

В самом конце 1915 года из Питера, когда шпики, наверное, уже шли по его следам, не забыл прислать новогоднее поздравление: «Дорогая Надежда Ивановна, позвольте хоть раз в году напомнить о себе. Хоть раз сказать, что я, как и раньше, как и всегда, глубоко уважаю вас и бесконечно признателен вам… Простите, я делаю как будто обратное этому утверждению. Мое молчание имеет свои глубокие причины… Но что бы там ни было, вас, дорогая, славная, не могу забыть. И в атом грядущем году я желаю вам всем сердцем, всеми помыслами прекрасной жизни, светлой и легкой, как и вы…»

Это — за какой-нибудь месяц до того, как его, члена Петербургского комитета и Русского бюро ЦК, снова бросят в тюрьму…

Интересно, когда уходит очередной поезд на Москву? Хотя он ездил в столицу часто, расписание еще чаще менялось, из него один за другим изымались целые составы и целые направления. С конца зимы, например, отменены все пассажирские и курьерские, следующие на Киев и далее. Теперь Брянск — конечный пункт южного направления. За ним в каких-нибудь сорока верстах — Украина, занятая германскими оккупантами и гайдамаками бывшего царского генерала Скоропадского, объявившего себя гетманом.

На письменном столе среди газет, начатых статей, протоколов заседаний исполкома Совета, губернского и уездного партийных комитетов нашел расписание. Еще вполне можно успеть — восьмой час вечера, а последний поезд уходит в десять пятнадцать. Но взгляд натолкнулся на ворох бумаг, за каждой — неотложные дела. Нет, даже если вернуться к концу завтрашнего дня, поездка все равно невозможна. Не вообще, конечно, а именно сейчас, сегодня Поэтому лучше написать…

Взял ручку, обмакнул в чернила перо, буквы побежали бусинками: «Приезжай, пожалуйста. Скажи маме, прямо и открыто, скажи, что я как-нибудь приеду к ней, скажи, что я давно ее считаю своей мамой…»

Когда будет уходить, попросит дежурного отослать вместе с деловой корреспонденцией, чтобы открытка не завалялась в почтовом ящике.

Подумал: не так написал, надо бы о деле, которое уже определил Груне здесь. Разворачивается деятельность отдела народного образования, а работников нет. Сам и глава, и весь штат отдела.

Кажется, так он однажды написал о себе в письме Груне: «Я чувствую себя прирожденным учителем…» Наверное, если бы не стал профессиональным революционером, сделался бы преподавателем. Хотя разве не объединил он в себе эти два человеческих призвания, как случилось что когда-то с Павловым.

Первый учитель и первый революционер, который вошел в его жизнь… Где он сейчас, Алексей Федорович, почему с той самой поры, как вышли из тюремных ворот, не подает о себе вестей? Говорили, уехал на родину в Подмосковье. Может, искал его, Игната, да где было найти, когда обрывались следы… Встретил еще в апреле Кубяка — он ведь тоже скрывался под Питером, в Сестрорецке, жил одно время в подполье вместе с Калининым Михаилом Ивановичем…

Наверное, как и Кубяк, обнаружится однажды и Павлов. Вот ведь и Груня возвратилась домой, и еще одна весточка — тоже сегодня — пришла из Саратова, от гимназиста-старшеклассника Федора, сына учительницы, где Игнат одно время жил. Приглашает в гости, сообщает, что сохранил оставленный Игнатом том «Капитала»: «Может, за книгой приедете, если в отпуск не намерены?..»

Ах, Федя, Федя, чистая, светлая душа! Сколько спорил с ним о жизни, искусстве, литературе. В саратовскую тюрьму Федор писал, продолжая недавние домашние разговоры: «Вы глубоко проникли в творчество Пушкина и вполне познали его, а вот за Чехова, Игнатий Иванович, должен заступиться. У него меньше всего тоски, печали, грусти безнадежной, просто беспросветная жизнь дает о себе знать…»

Что ж, когда-нибудь настанут времена — и за «Капиталом» можно заехать, и на Волгу вновь полюбоваться, и с Федором о Пушкине и Чехове договорить… Теперь же дел невпроворот, а тут еще школы навалил на себя, председатель губернского бюро РКП (б) и уездного исполкома…

Не хвастай. Ты ведь не из тех, кто — о себе… И школами ведаешь не один — Алксниса Якова Ивановича разве забыл? Заместитель председателя исполкома, заведующий финансовым отделом, но душа — учителя, кем и был до призыва в армию. И теперь нет-нет да просыпается в нем учитель. Это ведь его, Алксниса, затея — к нынешнему Первомаю каждому школьнику в уезде выдать по ватрушке.

Забыл еще одну должность Якова Ивановича — председатель райпродкома. Потому и выкроил из своих запасов муки на ученические подарки. Сел, сбросил свою длиннополую кавалерийскую шинель, придвинул счеты.

— Будут ватрушки, — сказал обрадованно. — А то каждый предлагал то книги, то портфели. Откуда взять? И потом я, как учитель, знаю, чему больше обрадуются…

Уселись в автомобиль и разъехались — Григорий Панков в бежицкие школы, Алкснис на Льговский поселок. Он сам в центре Брянска оделял каждого мальчишку и каждую девчонку теплыми ватрушками. Не такими они были, как самарские или саратовские калачи, а темными, наверное, пополам с отрубями, да и творога в них — кот наплакал. Но прав Яков, лучшего подарка для детворы нельзя было придумать…

Еще обрадовали учащихся — реквизировали рояли и пианино и инструменты направили в школы. Предложили Николай Павлович Швецов, бывший земец, и врач Михайлов. Удивительные люди: первыми передали школам свои собственные рояли, хотя без музыки ни дня не могут прожить!

Разве они оба тоже не первые помощники в отделе наробраза?

Недавно открылся съезд учителей уезда. Собрались в мундирах, с царскими кокардами, при регистрации щеголяли званиями: кто статский, кто коллежский или еще какой там асессор… А повод для съезда — объявить забастовку учителей.

Швецов и Михайлов в первый день стыдить их взялись с трибуны. Гвалт поднялся! Обратились к нему, Фокину: может, послушаете, чего они хотят? Послушал их и вышел на трибуну.

Начал с того, что произнес вроде бы те самые слова, которые им, бастующим учителям, хотелось услышать:

— Вы называете себя сеятелями разумного, доброго, вечного, просветителями народа, борцами против невежества. Да, разбросанные по дальним школам, многие из вас долгие годы один на один боролись с окружающей тьмой. Кто из вас не любил Белинского, Добролюбова, Чернышевского, кто не горел святыми чувствами правды, истины и справедливости! Великие тени великих борцов были всегда с вами. И какие бы тяжелые условия ни существовали в жизни, учительство всегда считало себя опорол народа…

Зал затаил дыхание. И вдруг разом вздрогнул, когда он, Игнат, произнес:

— Но вот многострадальный народ сбросил иго угнетателей, и вы, народолюбивая интеллигенция, сеятели добра и света, не нашли ничего другого, как отшатнуться от народа! Оказалось, что легче было верить в идеализированного человека труда, чем в живого, Ставшего хозяином своей судьбы. И вы, увидев живой народ, испугались. Вы, учителя, закричали: не хотим служить большевикам, не будем служить Советам! Но народная революция поставила во весь рост не столько политические, сколько социальные задачи. Именно теперь стало возможным осуществить мечты, которые выдвигали демократы прошлого. Почему же вы отказываетесь служить идеалам, в которые сами верили, к которым звали своих учеников? Отсюда вопрос стоит так: кто против народной власти, против Советов, тот против народа, тот вместе с врагами! Уверен, что в конце концов сделаете правильный выбор…

Нет, не все вернулись в свои школы, но кое-кто опомнился. Вот пачки заявлений от тех, кто хочет учить детвору: бывшие гимназисты, учителя земских школ, честные преподаватели гимназий.

Будем печатать списки учителей в газете — пусть все знают, кто с нами строит новую школу. Это важно, ибо сегодняшние ученики завтра станут продолжателями нашей революции. И важно, чтобы это поняли не только учителя, но и сами учащиеся.

Кинул взгляд на статью, которую начал для газеты:

«Одна школьница, когда ее вызвали к доске отвечать урок, потупилась и ответила: «Я не настроена». Весьма распространенный сейчас случай в школах. И опасный по своим последствиям. Почему? Молодые люди не уяснили себе, как в человеке должны уживаться понятия свободы и долга…»

Не выдумал начало — Нюрочка на днях приезжала к нему погостить и рассказала о себе. Тогда посмеялся над ее «настроениями», а теперь подумал: стоит поговорить серьезно.

Обязательно надо статью дописать и выразить в ней мысль, важную для граждан Советской республики всех возрастов и категорий: Родина рабочих требует от каждого из нас напряжения всех сил, требует дела, и мы были бы величайшими преступниками, если бы стали трудиться для своей страны спустя рукава, кое-как, лишь по настроению.

Игнат взял уже ручку, но подвинул к себе не начатый листок, а открытку, которую приготовил для Груни. Приписал быстро: «Если ты хочешь здесь быть, жить у меня — прошу не медлить. Здесь шире поле…»

В двери показалась Стася. Кожаная куртка пригнана по фигуре, волосы аккуратно уложены, но в глазах — непривычные тревога и даже растерянность.

— Случилось что? — встал ей навстречу.

— Да. Прямо сейчас, — едва перевела дыхание. — Медведев Александр Николаевич и Шоханов арестовали. У себя на квартире… Пришел ко мне Визнер и приказал взять их под арест. Я отказалась. Тогда он вызвал Кулькова и наряд сотрудников ЧК…

Стася опустилась на стул, медленно расстегнула пояс и положила на стол кобуру с браунингом:

— Я нарушила приказ уполномоченного ВЧК и меня за это будут судить. Но я не верю в вину Медведева и Шоханова. Я в их невиновности клянусь как сотрудница ЧК, хотя теперь вы можете сделать со мной что угодно… Впрочем, сейчас Визнер и Кульков будут у вас. Поэтому прикажите и меня взять под стражу.

Он почувствовал, как лоб покрылся испариной и к щекам прилила кровь. Ноги как бы сами подкосились, и ему захотелось плюхнуться на стул, как Стася. Но он подошел к окну и распахнул его настежь. Ветерок остудил лицо.

Кобура с маленьким, изящным браунингом лежала на углу стола. С этим вороненым, почти полностью умещающимся в ладони пистолетом Стася совсем недавно шла рядом с ним на вершине Покровской горы к дому бывшего генерала Лукашевича, где засели члены федерации анархистов. Было темно — первый час ночи, когда Александр Медведев пришел вот в этот кабинет и сообщил Игнату, что анархисты готовят захват города. В подтверждение он положил на стол отпечатанный в типографии листок с названием «Вестник анархии». Игнат Прочитал: «Необходимо жизнь перестроить на началах безвластия и безначалия». Усмехнулся:

— Надо будет, Александр Николаевич, завтра им передать, что безвластие и безначалие — сплошная утопия. Даже если допустить, что можно было бы хоть на неделю ввести анархию, следом за нею пришла бы во всей красе настоящая монархия… Однако погодите, еще слова, теперь уже не просто с декларацией — угрозой: «Предупреждаем, что, если будет предпринята какая-нибудь попытка ограничить свободу и нрава вашей федерации, мы объявим террор и взорвем все учреждения власти в Брянске».

— На сегодня они назначают восстание, — заверил Медведев. — Сведения точные.

— Их надо опередить! — решительно заявил Игнат. — Поднимайте сотрудников ЧК, весь партийный актив.

Тогда и пошли к дому бывшего начальника арсенала — цепью, плечом к плечу.

Браунинг, чуть побольше размером, чем сейчас у Стаей, с непривычки оттягивал в ту ночь карман его пиджака. Стрелял бы он из него, если бы пришлось? Конечно, поступил бы как все, как та же Стася, которая на вершину горы карабкалась с ним рядом. Собственно, в ту ночь они все шли вместе — он, Стася, потом Медведев, Кульков, Шоханов…

— В чем обвиняются Александр Николаевич и Шоханов? — Игнат схватился за спинку стула так, что пальцы чуть побелели.

— Кульков получил какие-то письма. Коллективные попойки, связь с враждебными элементами и что-то еще в этом роде, — встала со стула Стася и опять, не сдержавшись: — Да наветы это и клевета! Вы что, Игнатий Иванович, не верите Александру Николаевичу, мне?.. Так ведь он же в рот не берет спиртного, каждому известно…

— Успокойтесь, Анастасия, и возьмите ваше оружие, — он снова подошел к раскрытому окну, обернулся: — Прошу вас, побудьте в соседней комнате. Кажется, сюда идут…

Стася едва успела скрыться за дверью, которая вела в смежную комнату, как из коридора вошли Кульков и Визнер. Кульков — чуть опустив голову, в руках папка. Визнер — решительно, как и два дня назад, когда приехал сюда, в исполком, прямо с московского поезда. На нем суконная гимнастерка, перепоясанная портупеей, на боку в деревянной колоде маузер, лицо открытое, спокойное, взгляд уверенный. Сел без приглашения. Наоборот, сам показал жестом Фокину и Кулькову: прошу. Перекинул ногу на ногу, блеснула мягкая кожа зеркально начищенных хромовых сапог.

— Именем революции мы были вынуждены… — начал четко, как, вероятно, давно уже привык.

Игнат выслушал все, что уже, собственно, знал. Пробежал сначала одно, потом второе и, наконец, третье письмо, которые выудил из папки и разложил перед ним Кульков:

— Неопровержимые доказательства, — нахмурил брови Кульков. — Кто бы мог поверить…

— А вы — смогли?.. — взгляд Игната скрестился с его, Кулькова.

— То есть как? — встрепенулся Кульков. — Я официальное лицо, заведующий административным отделом исполкома. Хотел тут же вам, еще вчера… Но вот товарищ Визнер дал указание — по их ведомству…

Палец Игната привычно поймал прядку надо лбом, завернул в кольцо. Сам тут же распрямился и встал:

— Оба арестованных — наши товарищи, Михаил Максимович, которых мы с вами отлично знаем. Оба большевики. Шоханов Георгий к тому же председатель уездного комитета Коммунистической партии. Скажете, могли проглядеть, не распознать в них врагов? Обвинения в попойках, взятках, присвоении чужого имущества — за всем этим не просто проступка, а натура, характеры.

Глаза Игната стали темными, глубокими, на губах едкая ирония, которую хорошо знал Кульков. Не случайно он опустил взгляд и поспешно стал собирать в папку листочки, написанные полуграмотной рукой, с массой ошибок…

Визнер усмехнулся:

— Вам, товарищ Фокин, придется строго спросить с себя и товарищей за потерю партийной, рабоче-крестьянской классовой бдительности.

Игнат подошел к Визнеру так быстро, что тот поднялся.

— Вы ошельмовали честных работников партии и дали врагам козырь: Советская власть, дескать, беспощадна даже к своим…

— Вы ответите за свои слова.

— А вы — за свои поступки. Я требую немедленно освободить Медведева и Шоханова как необоснованно подвергнутых аресту и назначить строгое разбирательство. В противном случае я сегодня же выезжаю в Москву, к Дзержинскому. Я буду требовать, чтобы вас отозвали.

— Ах, так! — вспыхнул Визнер. — Я думал, мы поймем друг друга.

— Я не умею находить общего языка с людьми, которые в угоду служебному рвению готовы опорочить честных и преданных коммунистов. Кому же мы должны верить — тем, с кем делали революцию, или тем, кто ее хотел бы загубить? — кивком Игнат показал на папку в руках Кулькова. — Еще несколько дней назад мы шли с ними плечом к плечу, шли, может быть, под пули… А теперь — враги? Нет, так не бывает! А если так получается, этому надо немедленно класть конец и извиниться за ошибку и наваждение. Иначе мы — по доносу ли врагов, по корысти ли тех, кого числим в друзьях, — можем потерять не только своих товарищей, но и загубить революцию…

Стремительно вышел в коридор, громко произнес, окликая дежурного:

— Передайте Алкснису — остается за меня… Я — на поезд, в Москву.

Движением глаз нашел на столе открытку, сунул в карман.

Подумал: вот и хорошо, опущу на станции Зикеево, чтобы завтра утром Груня уже получила ее в Жиздре.

На четвертый день Игнат возвратился в Брянск вместе с членом ВЦИК и членом коллегии московской ЧК Янышевым. Началось разбирательство. Визнера вызвали в Москву, и Кульков сник. Но по мере того, как выяснялась истина и анонимные письма оборачивались гнусной ложью, он начал оправдываться.

— А можно ли было не реагировать? Что бы тогда о нас, властях, сказали — шляпы, мол, и к тому же ротозеи, рука руку моет…

Смотрел Игнат на Кулькова, и память почему-то подсказывала одну и ту же картину — выборы уездного комитета РКП (б). Многие не сомневались: председателем станет Кульков. Даже разговоры начались: «Не бежицких же выбирать нам, брянским! Пусть возвращаются к себе на завод, там вон какую бучу меньшевики затеяли, а они, партийцы, сбежали в Брянск. Медведев — главный в ЧК, Шоханов еще куда-то метит…» Но выбрали председателем уездного партийного комитета как раз Шоханова Георгия…

Поймал сейчас себя на отвратной мысли: так, что ж, Кулькова подозреваешь в интригах? Он не поверил в чистоту Медведева и Шоханова, ты — в его порядочность? Нет, так не годится, чтобы возобладала подозрительность, все должно быть честно и открыто.

Досадную мысль вроде бы отогнал. О том, чтобы итоги расследования обнародовать, сказал Янышеву.

— Можно, — согласился тог. — На собраниях коммунистов скажем все, как есть…

— Этого мало, Михаил. В городе и Бежице ходят разные слухи. Поэтому, думаю, надо напечатать в брянских «Известиях». Давай-ка присаживайся к столу, вот бумага, карандаш…

В пятницу, 13 сентября, в «Известиях Брянского уездного Совета рабочих, крестьянских и красноармейских депутатов» появилось сообщение:.

«Партийная следственная комиссия по делу арестованных членов партии свою работу окончила. Тт. Шоханова и Медведева комиссия оправдала и выражает им полное доверие. Я, как член комиссии, прибывшей из Москвы, заявляю, что товарища были обвинены на основании ложных слухов. Рабоче-крестьянская власть не позволит ее врагам радоваться, по доносам и ложным слухам ни один человек не будет изъят из рядов борцов за завоевание революции. Председатель следственной комиссии — член ВЦИК М. Янышев».

И через несколько номеров: «Визнер в Москве временно отстранен от занимаемой должности…»

Что-то он еще не сделал — очень важное, о чем думал все эти дни. Что?

Разбирая завалы на своем столе, нашел конверт с родным почерком. Без штемпеля и без марки.

Так, значит, Груня приезжала, пока он был в Москве!

Нетерпеливо разорвал конверт: «Мне предлагают работу в Жиздринском уездном отделе наробраза… Думаю, что я тебе в Брянске не очень нужна, иначе бы ждал…»

ГЛАВА ДВАДЦАТАЯ

Под крышей приземистого кирпичного здания надпись: «Станция Унеча Московско-Брянской железной дороги».

Выйдя из вагона, Игнат и Бубнов обогнули со своими спутниками станционные строения и оказались на широкой площади.

Вокруг стояли возы, запряженные волами, сновали мужики в зипунах, свитках и шароварах, заправленных в облепленные грязью сапоги, раздавался гогот гусей, кудахтанье кур и поросячий визг. А за пестрым и громким базаром, предлагавшим прямо с колес молоко, варенец, творог и разнообразную живность, виднелись жилые постройки. Они, как и рынок, тоже были и на русский и на украинский манер — серые избы и белостенные хатки.

Зазывные выкрики, людской гвалт и разноголосица четвероногих, казалось, свидетельствовали о бойкой торговле. Но чем дальше углублялся Игнат в толпу, тем очевиднее становилось для него: цены так бешено, зверски «кусались», что к товарам почти никто не подходил.

Где-то в толпе послышалось гнусавое пение, а затем тонкий мальчишеский голос:

— Подайте, кто скольки може, незрячему и убогому… За оборванным пацаном, положив ему руку на плечо, шел, запрокинув вверх голову, с бельмами на глазах, худой и согбенный старик. Из его горла раздавалось хриплое, со слезой пение.

— С той, украинской стороны, — показал к югу Андрей Сергеевич. — Там и убогих, и нищих уйма. И сюда потянулись — надо же чем-то жить… А вот и возы оттуда. Вдруг удастся хоть что-то продать. Съестного у них пет, предлагают, как видишь, плоды рук своих…

На двух возах — горшки, кувшины и даже детские глиняные свистульки. Видно, слезно уговаривали, чтобы их пропустили. Но чем разживутся здесь бедняки, когда у всех на базаре на уме одно, как самому прокормиться?..

— Однако многие пробираются не просто с протянутой рукой, — возразил Игнат. — В Брянске Медведев каждый день вылавливает жулье то с пудами сахара и масла, то с целыми мешками денег. Явные спекулянты. И знаешь, Андрей, когда объявляем в газете о том, что арестован мешочник, кое-кто не верит, что это лихоимец, говорят: знать, там рай, чего хочешь — от пуза…

— Насмотрелся я на тот рай: нет такого бедняцкого двора, откуда бы не увели последнюю корову или лошадь, — Андрей шагал рядом, подняв воротник шинели, низко надвинув козырек фуражки. Лицо его посерело, осунулось с тех пор, как всего месяц назад они встречались последний раз в Орле.

Судьба распорядилась так, что вот уже более полутора лет, с апреля семнадцатого, Бубнов и Фокин надолго не исчезали из поля зрения друг друга и давно уже перешли на «ты». Избранные на первой же конференции членами Московского областного бюро партии большевиков, они постоянно встречались на заседаниях бюро и пленумов, вместе обсуждали самые острые вопросы жизни Центрального промышленного района, подчас жарко спорили, даже расходились во мнениях и снова приходили к единодушию и пониманию.

Лишь на короткое время, после Шестого съезда партии, когда Бубнов был избран членом ЦК и стал одним из организаторов подготовки вооруженного восстания, жизнь развела их. Но снова они увиделись зимой, в самом конце семнадцатого и начале восемнадцатого, а с весны и лета, когда Бубнову были поручены дела Украины и Орел стал на какое-то время местом пребывания представителей, украинского Советского правительства, встречи их участились.

Игнат регулярно, как председатель губернского бюро РКП (б), наезжал в Орел, но постоянно в качестве председателя исполкома Брянского Совета находился в Брянске. Город этот, по статусу уездный, тем не менее оказался политическим, военным и даже своеобразным административным центром целого большого региона. Здесь с февраля восемнадцатого года разместился штаб Западного революционного фронта, и Брянскому приграничному району были подчинены Орел, все уезды Орловской губернии и северо-западные Черниговской, которые не успели оккупировать германские войска. К Брянску тяготели также Людиново и Жиздра Калужской губернии.

По сути дела, сложилась новая своеобразная губерния, и Брянск стал ее центром. Не случайно Брянскому совнархозу, ЧК, продкому были присвоены губернские права, и Игнат настоятельно ставил вопрос об организации Брянской губернии. Он сделал для этого очень много, и 1 апреля 1920 года постановлением СНК, подписанным Лениным, Брянская губерния была создана.

Однако в восемнадцатом Брянск официально пребывал еще в разряде уездных. Потому летом и стал вопрос о переводе Фокина как председателя губернского партийного бюро в Орел. Но брянские большевики выразили решительный протест: «Брянский район с уходом Фокина остается без головы, — записали они в своем постановлении. — Просить для блага революционной социалистической России об оставлении т. Фокина в Брянске, чтобы продолжать ту созидательную работу, которую он вел до сих пор».

Игнат и сам не мог уехать из Брянского района. Как и зимой в Питере, он не стремился ни к каким новым должностям, как бы ни были они высоки. Посему этой осенью, когда проходила вторая Орловская губернская конференция, он уступил свой пост председателя губернского бюро и возглавил Брянскую уездную партийную организацию.

С конца февраля, как только было объявлено о формировании Красной Армии, Брянск стал одним из важных центров создания регулярных частей.

Пролетарская Бежица, Брянский арсенал, заводские Людапово, Дятьково, Паровозная и Стеклянная Радицы послали в Красную Армию лучших своих людей.

Бронепоезд имени Брянского совдепа, построенный в Бежице, первым отправился на фронт. Приняли решение о создании Первого Брянского советского полка, Железного полка защиты пролетарской революции, Третьего советского полка, Первого Карачевского кавалерийского полка, пулеметной команды, двух артбатарей…

Каждому соединению Красной Армии, создаваемому в районе, Игнат уделял самое пристальное внимание: рекомендовал в них лучших большевиков с заводов, заботился о снаряжении и вооружении, неустанно выступал на красноармейских митингах.

С особым чувством напутствовал он бойцов Первого имени товарища Ленина революционного полка, созданного из бывших партизанских отрядов, заслонивших собою в феврале путь германским войскам к Брянску.

В самом начале августа ленинский полк спешно, по личному распоряжению Владимира Ильича, был погружен в железнодорожные составы и направлен через Брянск, Саратов и Астрахань на помощь Бакинской коммуне.

Сколько воинских частей, сформированных в районе Брянска, проводил на фронт Игнат! Но бойцов, направлявшихся в Баку, напутствовал с непередаваемым волнением.

Обращая к ним на вокзале слова о защите революции, Игнат как бы видел перед собой лицо Алеши Джапаридзе — председателя Бакинского Совета. Это на помощь Алеше, на помощь азербайджанскому пролетариату спешил ленинский полк.

Красноармейцы только начинали свое передвижение в вагонах, а впереди них, по проводам, уже летела телеграмма: «Саратов военкому Антонову, Царицын Минину, копия Царицын Сталину, копия Балашов Подвойскому. Полк имени Ленина следует на Баку. Примите срочные меры к быстрому продвижению. За всякую задержку будете подлежать строгой ответственности. О времени прибытия и отбытия срочно уведомьте оперативный отдел Наркомвоена. Ленин».

Казалось, сделано было невозможное. По всем железным дорогам страны по распоряжению вождя перед полком открывались семафоры. Дни были спрессованы в часы, часы в минуты. Но этих-то часов и не случилось в запасе, как нередко происходило в те дни.

В Астрахани полк уже грузился на суда, чтобы плыть по Каспию в Баку, когда пришло известие о том, что Бакинская коммуна пала. Вражеские пули оборвали жизнь бакинских комиссаров.

И все-таки ленинский полк выполнил свой революционный долг. Вместе с рабочими Астрахани и моряками Каспийской флотилии красноармейцы, посланные из Брянска, разгромили выступление астраханских белогвардейцев.

В Москву, Ленину, была направлена телеграмма: «Белогвардейский мятеж подавлен при участии полка Вашего имени».

Миновал всего лишь один месяц, и снова под стенами пролетарского Брянска должен был собирать свои силы полк Красной Армии, теперь уже для помощи соседней Украине.

Несколько дней назад, 22 сентября 1918 года, Бубнов подписал приказ о формировании украинских советских дивизий. На основании приказа Третий имени Ивана Богуна полк Первой дивизии должен был создаваться в районе Унеча — Брянск.

Фокин знал, что последние недели Андрею Сергеевичу достались особенно тяжело. Он объездил и обошел пешком вдоль демаркационной линии все пограничные уезды Курской и Орловской губерний, встречался с повстанцами и беженцами, бойцами партизанских отрядов, чтобы подготовить организацию воинских частей и соединений, которым рано или поздно надо было освобождать Украину.

Несколько раз Бубнов нелегально переходил границу, чтобы встретиться с коммунистами-подпольщиками, своими глазами видел, как грабили братский украинский народ оккупанты. Составами были забиты все железнодорожные узлы — это отправлялись в Германию пшеница, сало, мясо, увозился крупный рогатый скот. Коммунистическая партия большевиков Украины находилась в подполье, за связь с нею грозили тюрьма и расстрел. За малейшеенеповиновение оккупационным властям и националистам пороли нагайками мужчин, женщин, стариков и детей.

Да, проникали с той стороны спекулянты и мародеры, сеяли слухи о райской якобы жизни под германским сапогом. В свою очередь из губерний Центральной России к гайдамакам и кайзеровским баронам стремились бывшие графы и князья, царские генералы и офицеры. Но сотни и тысячи беженцев из Киева и Чернигова, из местечек и хуторов несли свои слезы и горе русским братьям, с которыми их разделила судьба, просили дать им в руки оружие, чтобы сражаться с притеснителями.

Шагая сейчас по улице Унечи, Бубнов взволнованно рассказывал Игнату о том, как всего несколько дней назад на курской земле, под Суджей, он встретился с партизанами, которые с боями прошли из-под самого Киева, из Таращи.

Вдоль железнодорожного полотна, сразу за рыночной площадью, тянулся длинный ряд бараков. А перед ними, утоптанный множеством ног, расстилался широкий учебный плац, откуда доносился лязг воинского снаряжения, отрывистые крики команд. По этим четким командам люди рассыпались из строя и снова заскакивали в ряды, пускались бегом или замирали в колоннах.

Уже поравнявшись с краем плаца, Игнат увидел, что те, кто составляли строй, были одеты не в красноармейскую форму, а кто во что — в крестьянские армяки и зипуны, летние пальтишки, пиджаки, куртки, хорошо, если по грянувшей уже осенней непогоде на ком-то был ватник или шинель.

Среднего роста, сухощавый, с небольшой бородкой, одетый в кожанку, перехваченную ремнями портупеи, очень молодой на вид командир завершил построение в направился к голове колонны.

— У кого на Украине сожженная хата? Шаг вперед! — выкрикнул он. При этом юношеское лицо его слегка побледнело. — У кого немцы и гайдамаки расстреляли отца и мать, брата и сестру? Есть такие? Шаг вперед!.. Вот что я вам скажу. Обмундирования пока у нас нет, за самоволку — расстрел, винтовки многим придется доставать в бою. Подумайте еще раз, прежде чем стать бойцами красного полка имени борца за свободную Украину Ивана Богуна. Я, командир полка Николай Щорс, никого не неволю.

Он распустил строй и, увидев Бубнова и его спутников, пошел к ним навстречу. Но неожиданно остановился у группы красноармейцев, которые только что закончили упражнения по штыковому бою и отдыхали. Посыльный раздавал им газеты. Лишь двое из сорока человек тут же уставились в газетный текст. Остальные сложили газету гармошкой — для курева, сунули в карман.

Щорс спросил:

— Грамотные есть?

Отозвались четверо — два совсем молодых хлопца и двое пожилых, по шинелям видно, из солдат, старослужащие.

Командир подошел к молодым:

— Газету читали?

— Сегодня еще не успели, — неловко замялся один, понимая, что врать нельзя, и опустил голову: — Вчера и завчора читал. — И поднял глаза, встретился с немигающим взглядом Щорса: — Забыл, о чем там сообщалось…

— Забыл? — Щорс отошел на несколько шагов, потом легко, изящно повернулся к стоявшим навытяжку: — Сегодня всю газету прочесть, а завтра мне рассказать. Ясно?

— Чего это он так въедливо? Никак измываться надумал, — раздалось сзади едва слышно. — Недаром говорили: бывший офицер, золотопогонник…

Щорс быстрым шагом вернулся к полуроте:

— Если кто хочет узнать обо мне, скажу: я подпоручик бывшей царской армии, но погоны заработал горбом, учебой. Батька мой — железнодорожник, рабочий. И я получил офицерское звание, чтобы уметь грамотно бить немцев и гайдамаков, наших врагов и насильников. И потому требую от каждого, кто встал под знамена нашего полка, такого же прилежания в военной учебе и высокой сознательности. Вы видели германскую армию? Что скажете — разгильдяи там, вольница в их рядах? То-то. Так вот: чтобы побить такое войско, нам самим надо установить у себя железную дисциплину. А кто не согласен, того не держу…

Гости уже были совсем рядом, и Щорс, оборвав разговор, обернулся к Бубнову и поднес руку к козырьку.

— Строевые занятия и одновременно урок политграмоты? — улыбнулся Андрей Сергеевич, выслушав его рапорт.

— Стремление подготовить сознательного бойца регулярной Красной Армии, — произнес Виноградов, протягивая руку Щорсу. — Ну, здорово, Микола!

— Иван, ты? А я слышу: комиссар Западного фронта — Виноградов. Выходит, о тебе речь… Ну, здорово, кум!

Игнат, подавая руку Щорсу, кивком показал на Ивана Максимовича:

— Оказывается, уже породнились?

— То как же! — ответил Щорс. — Вот и еще один побратим, Яков Иванович, — протянул руку Алкснису. — Зимой, в феврале, как раз здесь, под Унечей, встречали «Графа Бисмарка». Ну а теперь снова, получается, вместе.

— Да куда ж денешься, если кумовьями стали! Или «кумами», как по-русски и по-украински? — переспросил Алкснис — Думаю, придет пора — тут поднажмем, а потом вместе пойдем освобождать мою Ригу.

— Не стоит заглядывать так далеко, — улыбнулся Игнат. — Пока на очереди — мой Киев.

— Земляки? — обрадовался Щорс.

— Родился и жил там мальчонкой, — ответил Игнат.

— Я фельдшерскую школу в Киеве кончал. А вообще-то я брянским почти сосед — из Сновска, рукой отсюда подать. Ну а воевать пришлось вот в этих краях — Новозыбков, Унеча… Неужели настанет такой день, когда двинемся отсюда снова вызволять украинскую землю? Здесь мы встретили горе поражения, тут должны познать и радость побед, — последние слова Щорс произнес твердо и убежденно, потому что в них был заключен сейчас смысл его возвращения в края, где он относительно недавно принял свой первый бой с германскими оккупантами.

Лик победы, подумал Игнат. Еще не ясны, еще за пеленой тумана его черты. Еще не сделано ни шага по земле Украины, а за ней — Белоруссия, Литва, Курляндия, Лифляндия, Эстляндия…

Скольким суждено будет кровью и жизнью заплатить за изгнание врагов… Впрочем, и силы такой пока нет в реальности, которая могла бы принести освобождение. Но мы можем предвидеть победу, можем уже о ней мечтать, потому что мы живы и жива наша Советская социалистическая республика! А ведь всего несколько месяцев назад здесь, под станцией Унеча или под Брянском, могли погибнуть не только те, кто имеет сейчас возможность учиться и строить армию. Могла погибнуть революционная Россия.

При одном воспоминании о тех, далеких уже днях мурашки бежали по коже.

Какого же огромного душевного и физического напряжения стоило Ленину убедить партию в том, что единственная сила, которая может остановить бронированный кулак германской военщины, нацеленный на Советскую Россию, это не вооруженное сопротивление, не винтовки и пушки, а мир!

Трудно, неимоверно тяжело укладывалась в голове эта мысль, теперь до предела ясная, единственно правильная. А тогда, в самом начале восемнадцатого года, многие соратники Ленина решительно с ним разошлись.

«Революционная война — война против германского империализма!» Такой ответ требовали они дать Германии, которая соглашалась заключить мир за счет утраты Россией больших территорий. Некоторые члены ЦК голосуют против ленинского решения пойти на немедленное заключение пусть позорного, грабительского, похабного, но мира. И среди них Андрей Бубнов.

В числе тех, кто никак не может смириться с позорным миром, и Куйбышев. Даже после одобрения политики Ленина в вопросе о мире на Седьмом съезде РКП (б) через несколько дней, в середине марта, на Четвертом Чрезвычайном Всероссийском съезде Советов Валериан Куйбышев с трибуны зачитывает декларацию: «Этот договор не должен быть утвержден, наоборот, его нужно заменить призывом к священной обороне социалистической революции…»

И подпись Игната стоит под Заявлением в ЦК о созыве партийной конференции для обсуждения вопроса о международном политическом положении в связи с тактикой пролетарской партии.

Подпись Игната — рядом с подписями других членов Московского бюро.

И на съезде Советов в Брянске, где целый день идут дебаты, он говорит о немедленном вооруженном отпоре германскому империализму.

Ночью он не может заснуть и вместе с Виноградовым едет на Льговский поселок в гарнизон. Иван Максимович выступает в духе речей на съезде, но многие солдаты молчат.

За что же они, за священную войну или за мир? А что ты им обещал, приехав с Апрельской Всероссийской конференции, к чему звал в октябрьские дни? Игнат опускает глаза, чтобы не встретиться со взглядами, устремленными на него. Выходит, обещания мира, как и в речах других социалистов — меньшевиков и эсеров, — один слова?..

Нет, так быть не должно и никогда не будет!.. Партия коммунистов тем и сильна, что у нее за словами — дело…

Утром он вновь поднимается на трибуну съезда:

— Тех слов, что я вам говорил вчера, сегодня вы от меня не услышите! Солдаты устали от войны, парод требует мира. Поэтому мы должны проголосовать за немедленный мир… Нам нужна передышка, как на том настаивает Ленин…

Новый земляк положительно нравился Игнату — голова ясная, по-военному четок, решения принимает сразу. А другого Андрей вряд ли утвердил бы на должность командира полка. Только больно быстро «наседает» — лучше бы это качество приберег для наступления в бою!..

— Многого просить не будем — знаем, у самих нет, — начал Щорс, когда зашли в штаб — аккуратную хату из горницы и небольшой спаленки. — Видели, вместо винтовок — палки, а пулемет объясняю на пальцах, никто в натуре его не видел…

— А у нас, в Брянске, откуда лишнее оружие? — вопрошал Виноградов.

— В Бежице, говорят, созданы оружейные мастерские — ремонт исковерканных винтовок, револьверов и тех же пулеметов.

Виноградов развел руками:

— Тут не только натиск — разведка действует. Ну как, Игнатий Иванович, подкинем кое-чего богунцам из оружия? Тогда лады. Что еще требуется?

— Как известно, винтовкам — патроны, солдатскому брюху — борщ, — продолжал командир богунцев. — Картошки, капусты иногда вагон-другой. Ну и еще, что у самих лишнее…

Алкснис расстегнул полевую сумку, вытащил аккуратно исписанный листок:

— Сводка. Вчера в Брянск прибыло пятьдесят вагонов ряж, муки два вагона, овса четыре вагона и сахару два вагона. Еще — керосину три тысячи семьсот девяносто пять пудов, папирос шесть миллионов штук и две тысячи девятьсот коробков спичек. Это — на месяц. Есть охотники среди присутствующих разделить все это ровно на миллион, чтобы оделить каждого? По сколько спичек придется на брата?.,

— Ну, где миллион населения, там ничего не стоит прокормить и дополнительный полк!.. — вставил Бубнов и — уже совсем серьезно: — Но это не вся помощь, что требуется от вас, брянцев. Люди нужны, настоящие коммунисты для политической работы в ротах, батальонах. Это раз. Второе — среди латышей посмотрите знающих немецкий язык. Листовку чтобы сочинить, с немецким солдатом при случае поговорить…

— Есть такие, найдем, — сказал Игнат. — Правильная у тебя, Андрей, мысль. Чем больше солдат поймет, что у нас и у них один враг — капиталисты, тем меньше прольется крови здесь и тем быстрее созреет в Германии революция.

Под утро, еще и рассвет не настал, Игнат прощался в Брянске с Андреем.

— Далеко теперь?

— Тебе могу сказать, хотя для всех остальных — секрет: в Киев, твой родной город. Передавать кому-нибудь приветы?

— Никого у меня там, чтобы из родных или близких.

— Вот и у меня — никого немае, — попробовал пошутить Андрей. — Но — надо.

— Понимаю, — просто ответил Игнат. — А помнишь, мы гадали: будут ли когда-нибудь еще по нашим следам идти шпики? Выходит, возвратились для тебя такие времена, Андрей.

— Не только шпики — винтовки врагов еще будут глядеть нам в глаза.

Это говорилось не для красного словца. Прошедшие через тюрьмы и ссылки, через самые суровые опасности подполья, они были готовы ко всему каждый день и каждый час своей жизни.

И все же Бубнов не мог знать, что очень скоро такое действительно произойдет с одним из них — дула винтовок в самое сердце.

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ПЕРВАЯ

3 ноября 1918 года началась революция в Германии. 9 ноября кайзер Вильгельм отрекся от престола и Германия объявлена демократической республикой.

Советское правительство 13 ноября аннулировало Брестский договор.

Москва. Кремль. В. И. Ленину

13 ноября 1928 г.

Представители революционных солдат Германии, делегаты Лыщичекского Совета солдатских депутатов совместно с Унечской организацией РКП приветствуют в Вашем лице мировую революцию.

Представители революционных немецких войск с. Лыщичи (подписи)

Председатель Унечской организации РКП

Иванов

Ревком Линд

Командир Богунского полка Щорс.

13. XI.1918 г.

Унеча

Председателю Унечской РКП Иванову

Благодарю за приветствие всех. Особенно тронут приветствием революционных солдат Германии. Теперь крайне важно, чтобы революционные солдаты Германии приняли немедленно действенное участие в освобождении Украины. Для этого необходимо, во-первых, арестовывать белогвардейцев и власти украинские, во-вторых, послать делегатов от революционных войск Германии во все войсковые германские части на Украине для быстрого и общего их действия за освобождение Украины. Время не терпит. Нельзя терять ни часа. Телеграфируйте тотчас, принимают ли это предложение революционные солдаты Германии.

Предсовнаркома Ленин.

NB

Срочно.

Вне всякой очереди.

Доставить мне сведения, во сколько часов принято Унечей.

13. XI.1918 г.

Орел

Губком Росс. Ком. партии большевиков.

Для украинцев

Я только что получил из Унечи приветствие от революционных солдат Германии. Считаю крайне важным, чтобы во все пограничные пункты с Украиной вы сообщили по телеграфу об этом и, отвечая от моего имени благодарностью за приветствие революционных солдат Германии, обратились к ним с просьбой помочь быстрым и решительным действием освобождению Украины. Пусть революционные солдаты Германии довершат начатую ими славную германскую революцию арестом белогвардейцев на Украине и освобождением Украины.

Да здравствуют революционные солдаты Германии на Украине!

Да здравствует братский союз германской советской республики с Украинской советской республикой!

Предсовнаркома Ленин.

Москва. Кремль. В.И. Ленину

13 ноября 1918 г.

Прибыла немецкая делегация в числе 9 человек из 106-го и 19-го немецких полков с первым красным революционным знаменем в Богунский полк, где оно и хранится. Была оказана торжественная встреча, на вокзале был устроен митинг, на котором присутствовали делегаты, местные коммунисты Богунского полка и остальных воинских частей, после чего был устроен ужин. Переночевав, делегация с музыкой и знаменами с Богунским полком в полном боевом составе отправились в 9 час. утра 13 ноября на манифестацию за демаркационную линию в ее. Лыщичи и Кустичи-Бряновы, откуда прибыли представители из немецких частей. Меры, указанные в телеграмме, приняты… Немецкие солдаты соглашаются арестовать своих офицеров. Дальнейшее сообщим.

Командир Богунского полка Щорс.

ПРОТОКОЛ

чрезвычайного заседания Орловского губернского

исполнительного комитета о революционизировании

австро-германской армии

13 ноября 191.8 г.

Слушали: 1) Телеграмма тов. Фокина: «Сейчас прибыл член Брянского исполкома тов. Кульков со ст. Унеча и сообщил, что вчера на ст. Унеча со ст. Робчик прибыла делегация от немецких солдат 106-го полка в составе 10 человек представителей всех частей полка и от имени солдат приветствовала русскую революцию и заявила, что у них нет штаба и командного состава и чтобы мы вели переговоры непосредственно с ними, т. е. с солдатами. Делегация предлагала нашей делегации двигаться вместе с ними против скоропадчины и на Польшу. Оркестры и наши красные знамена комитета коммунистов переданы 106-му полку, и решено сегодня двигаться по направлению на Клинцы, где уже есть Совет из наших рабочих и немецких солдат, также и по другим направлениям. Имеется опасность со стороны наших партизан. Они преждевременно могут двинуться, где еще не организованы немецкие Советы. Предлагают срочно прислать здоровую воинскую часть, создать здесь полевой штаб и планомерно двигаться на Новозыбков. Немецкие солдаты прекрасно понимают положение, указывают на опасность со стороны англо-французов и на опасность, как они выражаются, третьей силы контрреволюции — Скоропадии. У меня есть список десяти делегатов от 106-го полка… Слушайте дальше. Перед Брянском идет поток военнопленных из Австрии и Германии. За три последних дня прошло 20 тысяч. Число пленных с каждым днем увеличивается. Сейчас получена из Унечи телеграмма, в которой сообщают, что на Унечу, следовательно и на Брянск, идет 400 тысяч военнопленных.

Положение катастрофическое. Много больных, раздетых и разутых. Больницы переполнены. Нет денег, нет медицинской помощи. Посланы срочные требования во все соответствующие центры. Прошу губисполком немедленно перевести несколько сот тысяч рублей денег, прислать продовольствие в распоряжение нашего пленбежа. Прислать запасной госпиталь, увеличить число коек в 211-м госпитале… Предписать минскому вещевому складу (в Брянске) выдавать обмундирование, негодное для войск, пленбежу. Наш гарнизон из нескольких тысяч солдат находится также в скверных условиях: нет обмундирования, скверное продовольствие, туго идет ремонт бараков. Ну, вот, что вы сделаете? Брянским исполкомом приняты все меры к мобилизации всех сил, но необходима срочная поддержка центра. О решении губисполкома прошу сообщить».

Постановили: 1) Из неприкосновенного фонда в полтора миллиона рублей, ассигнованных губисполкому центром для укрепления Советской власти в пограничных пунктах, ассигновать взаимообразно губпленбежу 500 000 руб. для нужд военнопленных в пограничном пункте и одновременно сделать распоряжение… интендантству выдать все негодное обмундирование и обувь для нужд военнопленных. Кроме того, ходатайствовать перед окружным военным комиссариатом о выдаче обмундирования.

Был заслушан доклад… председателя губпродотдела и заведующего отделом здравоохранения об экстренных мерах, принятых к улучшению положения военнопленных.

Газета ((Известия Брянского уездного исполкома Советов рабочих, крестьянских и красноармейских депутатов». 14 ноября 1918 г.

Великая мировая бойня окончена. Первый и самый сильный удар был нанесен ей русским пролетариатом. Новый, последний гвоздь, вбитый в ее гроб, — революция германского пролетариата.

За три дня через Брянск прошло уже около 30 тысяч пленных. Получена телеграмма из Унечи, что движется еще 400 тысяч. Это наши братья, возвращающиеся домой. Они спешат скорее увидеть родину и семью. Идут тысячи раздетых, разутых, больных. Надо немедленно согреть их, накормить, никакие организации в настоящий момент одни не имеют возможности удовлетворить насущные нужды наших прибывающих пленных.

Только рабочий класс, только трудовые крестьяне в общем порыве к жертве принесут облегчение. Окажите же помощь нашим прибывающим братьям!

Нужны продукты, одежда, вещи, квартиры.

Кто чем может, спешите помочь своему брату. Самая малая помощь обрадует возвращающихся на родину и докажет нашу братскую солидарность.

Время не терпит! Вещи принимаются в жилищном отделе (Московская, угол Комаровской), продукты — в райпродкоме (Авиловская, 42). Все волостные Советы, все комитеты бедноты — за дело!

Игнат Фокин,

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ВТОРАЯ

Мить, а Мить! Каким паукам вас в гимназии обучали?

— Разным. Многое уже выветрилось. Только думаю, ни одна наука не поможет в том деле, которым ты сейчас занят.

Панков Семен исподлобья метнул взгляд на Медведева и рассмеялся:

— Верно говоришь. Тут как ни крути, а любую цифру помножь на ноль — ноль и получишь. Неужели революция не ликвидирует этот самый ноль? Ведь замахнулись на что — всю жизнь переделать! А тут — на тебе: дырка от бублика, которая, как ни крути, дыркой и остается.

Семен совсем недавно назначен комиссаром тридцать четвертого стрелкового полка. До этого был в Москве на инструкторских курсах красных офицеров. Выглядит если не щеголем, то первым парнем на деревне! Кубанка сдвинута на самый затылок, гимнастерочка суконная, когда идет — за версту хруст хромовых сапог и новенькой, только со склада, портупеи.

Рассказывает, сам Подвойский хотел оставить его у себя порученцем, но тянуло домой.

— А что, — встает из-за стола, за которым мусолил огрызок фиолетового химического карандаша, подсчитывая наличие продуктов, — сейчас все пошли но военной линии. Вот и ты, гимназер, не усидел в совдепе, хотя у самого Игната Ивановича значился в секретарях. А потянуло не к бумажкам, а к нам, в армию. А Карпешина Антона возьми — военный комиссар города! На что сквозь штатский Мишка Кульков и специальность у него шорник, но и он заделался главным над всей вооруженной рабочей милицией — заведующий административным отделом совдепа. Только ЧК ему неподвластна… Ну а я — сам видишь — вровень с самим командиром полка, если не выше!.. Только не в моей натуре кругляшки по счетам гонять!

Конечно, не дело комиссара полка каждый день заниматься составлением ведомостей продовольственного и фуражного довольствия. Это обязанность Дмитрия Медведева, делопроизводителя штаба бригады, высчитывать нормы продовольственной и фуражной дачи.

Однако, как ни крути, счетовод, никакая наука помочь не в состоянии. Тут нужна комиссарская голова: убедился сам при помощи счет, карандаша и бумаги, что не в силах побороть «его высокопревосходительство ноль», значит, кумекай насчет новых бесед с красноармейцами, усиливай агитацию, толковей объясняй, почему надо проявлять классовую сознательность, иначе затягивай армейский ремень на брюхе еще на одну дырку.

Но агитация агитацией, однако что-то предпринимать надо, причем предпринимать спешно — на складах гарнизона иссякают запасы муки и сухарей.

На столе перед Митей нормы, подписанные Алкснисом еще в прошлом году.

Чего тут только не обозначено! В суточную норму людскую входит полфунта мяса, муки фунт и двадцать пять золотников, сухарей фунт и двадцать золотников, крупы тридцать два золотника, но четыре золотника подболточной муки и сушеных овощей, к ним еще овощей свежих полфунта, жиров десять золотников. И все это, как оговорено, при двух постных днях в неделю. Прямо ресторанное меню! Да, вот еще строки в ведомости: мыло, чай, сахар, табак… И на каждого воинского коня — овес или ячмень, сено или солома…

Где это все в натуре? Было. Сам расписывал изо дня в день эту сказочную дачу. А теперь — почти ноль, как говорит Семен, дырка от бублика.

На дворе март. Митя оглянуться не успел, как прошла зима и уже синеет, набухает черной водой осевший под собственной тяжестью снег.

А давно ли было — праздновали Новый год!

Еще и сейчас на стене штаба — выцветший кумач: «Товарищи — кузнецы новой жизни! Событиями первого дня нового года мы начинаем новую, 1919-ю страницу второго тома мировой истории и вторую страницу нашей русской пролетарской революции»…

Да, уже девятнадцатый год, еще более голодный, чем прожитый. Но — и радостный! В начале прошлого года к Брянску подходили кайзеровские войска. Теперь Северная Украина и Киев — наши! Оттуда летят вести, подписанные военным комендантом города Киева Щорсом и председателем исполкома городского Совета Бубновым.

А, кажется, совсем недавно здесь, в Брянске, на Льговском вокзале провожали специальный поезд, украшенный знаменами, лозунгами и ветками елок. Он увозил делегацию коммунистов в Унечу.

Фокин стоял на перроне, жал руки Александру Медведеву, Карлу Балоду, Кулькову, всем, кто ехал приветствовать германских революционных солдат и богунцев, начинавших освобождение Украины.

В тот день, в последний момент, Митя вручил кому-то полотнище, которое успел дописать: «Эс лебе…» Это на немецком языке приветствие германской революции.

Митя подошел к Игнату Ивановичу:

— Я вспомнил, есть такие стихи немецкого поэта Гейне:

Мы новую песнь, мы лучшую песнь

Теперь, друзья, начинаем…

Голова Игната вдохновенно откинулась, и он подхватил:

Мы в небо землю превратим,

Земля нам будет раем…

— Так вы знаете? ~ смутился Митя. — А я хотел эти слова по-немецки, да не вспомнил…

— Очень было бы хорошо — Гейне и по-немецки, — согласился Игнат. — А то можно и такие слова: «Сегодня я получил берлинские газеты — это были солнечные лучи, завернутые в бумагу. В Германии революция! Цветов, цветов дайте мне и лиру! Я украшу цветами голову и сыграю на лире, и песни мои достигнут неба и сотрясут звезды, и звезды будут осыпаться на землю, освещая хижины и сжигая дворцы…» Красивые слова? Это тоже Гейне. Только не стихи — запись в дневнике. Я, Митя, как вы сами догадываетесь, заменил лишь Париж на Берлин и французскую революцию на германскую. Когда поэт писал эти слова, победила революция во Франции. Теперь, вслед за Россией, всколыхнулась Германия, и как тут не вспомнить эти лучезарные слова! Но как они звучат по-немецки — надо бы заранее посмотреть…

Эх, Митя, Митя, как же самому не пришла в голову мысль — раздобыть у кого-нибудь томик немецкого поэта на его родном языке! Наверняка Игнатий Иванович тут же распорядился бы включить младшего Медведева в состав делегации, которая едет в Унечу. Теперь же близок локоть, да не укусишь. Один лишь конфуз.

Митя осторожно глянул в сторону, где стояла затянутая в кожанку Стася Солодова с браунингом на боку. Это она помогала ему сочинять приветствие на немецком языке.

Как бы сейчас не полоснула своим острым язычком: тоже, мол, переводчик! Или куда хлеще — припомнила бы анкету, которую Митя, как все сотрудники учреждений, недавно составлял.

На вопрос «национальность» он написал: «интернационалист». Стася схватила листок и ну из комнаты в комнату. Едва Митя выхватил у нее злополучную бумажку.

Потом спорили: если во всех странах мировая революция и все люди братья, как писать национальность? Вера, Стасина сестра, заявила:

— Митя прав, я тоже буду писаться интернационалисткой по национальности. Родилась я в Латвии, хотя русская и умею немного по-латышски и по-немецки. У рабочих всех стран одни интересы и в конце концов должен быть один язык и одна национальность.

Вот как всколыхнула чувства радостная весть о германской революции!

В тот день, 13 ноября, в Унечу ездил и Алкснис, на исполкоме по совместительству утвержденный председателем пленбежа — коллегии по делам военнопленных и беженцев.

Если бы не энергия Фокина и Алксниса, неизвестно, что бы стало с десятками тысяч возвращающихся из плена.

Брянск встретил их по-праздничному: на улицах полевые кухни с супом, на вокзалах оркестры… Ничего не жалел город осенью восемнадцатого.

Теперь же новая волна бедствий — давно не подвозится хлеб, с юга рвется Деникин.

На брянских вокзалах, как и во многих городах, отменили пассажирские поезда: нужны паровозы, чтобы доставить вагоны с хлебом, скопившиеся на путях в других губерниях.

На заборах, на стенах домов обращение к рабочим и служащим Брянского промышленного района:

«Товарищи! Есть достаточно хлеба и топлива, но пет подвижного состава, разрушен транспорт. Преступно умирать с голоду, когда подвезенный к ссыпным пунктам Поволжья и Урала хлеб уже подвергается гниению. Нужно, умирая, спешить вывозить хлеб, чтобы рабочие не попали под гнет королей, банкиров и буржуев.

Товарищи рабочие! Не верьте иудушкам, правым и левым эсерам и меньшевикам, которые из-за угла предательски шепчут вам: «Разгоните Советы, отдайте власть буржуазии — и всего станет в волюшку, а работать станет легче». Это ложь и клевета. Не рабочие виноваты, взяв власть, что страна добита «до ручки», а виновата буржуазия, затеявшая четырехлетнюю кровавую бойню, приведшую за собой голод и разруху.

Вам говорят меньшевики и эсеры — откройте вольную торговлю, и буржуазия даст вам хлеба. На это мы должны ответить: когда-то было мирное время, миллионы пудов хлеба отправляли за границу и одновременно были целые губернии, поголовно голодающие. История не даст врать — это было.

Вам скажут, а почему большевики-коммунисты раньше так энергично протестовали против войны, а теперь сами воюют? Мы не ведем войны за раздел земли и морей — за Дарданеллы, Силезию и тому подобное. Мы говорим: оставьте нас в покое, нам не нужны ни ваши деньги, пи ваши земли, нам нужен мир и свобода.

Нас спрашивают: почему отменили пассажирские поезда, почему между Москвой и Брянском не ходят пассажирские поезда № 5 и 8? На Казанской, Сызранско-Вяземской, Рязано-Уральской и Курской железных дорогах застряло около 3 миллионов пудов хлеба, уже погруженного в вагоны. В Донецком районе ждет отправки 8 миллионов тонн угля. Высчитано: от прекращения пассажирского движения освободится 200 паровозов. С их помощью можно будет перевезти около 4 миллионов пудов хлеба… Значит, перерыв пассажирского движения на месяц сократит приток продуктов по спекулятивным цепам, но зато увеличит доставку продовольствия по нормированным ценам. Это чистый выигрыш для трудящегося населения.

Все для транспорта, товарищи! Все на работу. Рабочий — к станку, стрелочник — к стрелке, конторщик — к перу, инженер — к технике! Умеющие держать иглу — беритесь изготовить теплую одежду для паровозных бригад из казенного материала, Каждому есть место в рядах борцов за хлеб! Довольно ожидать и надеяться на каких-то избавителей. Они не придут. Но если и дальше мы будем спать, могут прийти душители. Нужно самим взяться за работу. Дело спасения рабочих — есть дело рук самих рабочих!..»

Под воззванием подпись Игната. Но и без подписи многие узнают, кто это написал.

Каждый день Игнат выступает в депо, на Брянском заводе, где вовсю идет ремонт паровозов, в железнодорожных поселках. В руках у него — ежедневная сводка Наркомпути: первого марта не было ни одного маршрута на железных дорогах, десятого марта уже прошло сорок семь поездов с хлебом.

Первые эшелоны прибыли на станции Брянска, чтобы следовать дальше — на Питер. Еще усилие, еще порыв энергии, и голод отступит. Так зовет Игнат всех рабочих промышленного района, главная продукция которых — паровозы, вагоны, главное дело которых — бесперебойная работа железных дорог.

С Брянского завода, из Паровозной Радицы, из депо Риго-Орловской и Льговской железнодорожных станций уходят и уходят новые и отремонтированные паровозы. Но их надо больше и больше. Чтобы подвезти хлеб Москве и Питеру, чтобы накормить брянский рабочий класс.

И накормить, одеть, обуть двадцать пять тысяч красноармейцев запасных полков, готовящихся к отправке на фронт, расквартированных в воинских бараках рядом со Льговским вокзалом…

Семен Панков свертывает козью ножку, подходит к форточке, выпускает струю дыма в морозный воздух, а дым валит в комнату. Семен чертыхается:

— Ты его — от себя, а он к тебе. Так вот и голод… Где же взять хлеба, чтобы полкам хватило хотя бы на неделю?

Митя тоже подходит к окну. За стеклом не менее ста однообразных бараков — воинский городок. Снег между строениями утрамбован — то возле одной, то возле другой казармы, как воронки в омуте, возникают стихийные митинги: «Даешь хлеба!..» Пока их немного, таких сборищ, но растет тревога, чувствуешь, как в спину тебе — > острые взгляды, иногда — смачное словцо.

Сейчас солдаты на учебном плацу, вон там, правее бараков.

А прямо, если глядеть за линию бараков, — станция. Там целые переплетения сизых стальных путей и на них — вагоны.

Чаще пустые, только после ремонта, но изо дня в день больше тех, что с зерном, мукой, прочим продовольствием. И все — проходящие.

— Вот он, хлеб, — произносит Митя вслух, — рядом. До льговских путей — рукой подать. Но те вагоны не возьмешь, у них — другие адреса назначения…

— А ты, Мить, голова! — неожиданно раскатисто смеется полковой комиссар Панков. — Даром что делопроизводитель, а голова! Быть тебе комиссаром, гимназер! Ну-ка, подсупонивайся, и айда на железную дорогу.

Председателя Льговского поселкового совдепа Синичкина разыскали быстро. Сидели они в маленькой конторке вагонного депо втроем — председатель партийной железнодорожной ячейки машинист Гущин, Синичкин и Григорьев Виктор, бывший прапорщик, ныне председатель железнодорожной ЧК.

— Воровство у нас на станции, — поднялся из-за стола Синичкин. — Матросы и солдаты с бронепоездов, которые прибывают в Бежицу на ремонт, везут мешки с мукой, крупой, с чем попало. А отсюда жулики им из государственных складов — керосин, гвозди, листовое железо, ламповое стекло, красноармейское обмундирование. Целую банду обнаружили — конторщица участка службы движения Свиблова, а с нею заодно телеграфист Калин и начальник депо Витинг. Ему дело передали, — кивнул в сторону Григорьева. — А в твоем хозяйстве, комиссар, какие новости? Слыхали, мутит кто-то ваших красноармейцев, митингуют они. Гляди, как бы не взбаламутились, не устремились курочить на станции то, что им не принадлежит.

— Я к тебе, Семен Митрофанович, почти по этому самому поводу, — Семен присел на табуретку. — До курочения пока далековато, но ты прав — ухо надо востро держать. Так что, братцы, выручайте. Сколько можете дать гарнизону взаимообразно хлеба?

Синичкин опустился на стул, почесал затылок и переглянулся с товарищами.

— У нас ведь тоже в обрез, — откликнулся Василий Гущин, — Двести граммов ситного без жиров и масла на каждого работающего. Когда в рейсе, добавляют машинистам и кондукторам еще по столько же — паек. Правда, железнодорожникам разрешено кое-что привозить в порядке самозаготовок. Но опять же в счет государственного снабжения.

— В общем, — вставил Синичкин, — тысчонка пудов в запасе есть. Но то ж на случай перебоев.

— А у них уже эти самые перебои, — Григорьев оглядел друзей. — Осенью делились с украинскими железнодорожниками, которые бастовали против германа и скоропадчины, Богунскому полку отпускали. А тут — под боком… Так что пудов восемьсот довольно тебе будет на первое время, комиссар? Конечно, взаимообразно. Дело наладится — вернете.

От такого разговора лицо Мити запылало жаром: вот, оказывается, о чем подумал Семен, когда он ему сказал о вагонах с хлебом!

Машинист Гущин — лет двадцати пяти, лицо приятное, хотя и нахмуренное — поддержал:

— Решение обязательно через собрание проведем, как и помощь украинцам. А ты, комиссар, сам или пошли кого в Бежицу, к заводским. Они тоже поймут, чего-нибудь подкинут.

Глаза Семена просветлели.

— Дело подсказываешь! — обрадовался он и глянул на Митю: — Нет, брат, ноль, он не всегда дырка от бублика! Это смотря чей ноль. Наш, рабоче-крестьянский — сам бублик, если, конечно, его правильно обмозговать!..

Но уже вовсю «мозговали» и те, кому отсутствие хлеба в гарнизоне, на заводах и транспорте было на руку.

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ТРЕТЬЯ

В первое мгновение Уханов не поверил своим глазам — навстречу ему по заводскому двору шли Товбин и Либер.

Товбина он узнал сразу. Круглая плисовая шапка, напоминавшая по форме шатер времен татаро-монгольского ига, сложенный зонтик под мышкой, застегнутые на кнопки галоши-боты. На ходу размахивал руками, словно что-то силился доказать своему спутнику.

Спутник же, Либер, высокий, чуть сутулый, держался скованно. Одет он был в старую солдатскую шинель с поднятым воротником, в который прятал красное от злого мартовского ветра лицо.

От волнения у Акима запершило в горле, такой неожиданной и неправдоподобной показалась ему эта сцена.

Господи, подумал Уханов, значит, и вправду не все погибло, возвращаются желанные времена, мы еще поборемся, проявим себя!

А совсем недавно, летом восемнадцатого, виделся конец их затеи, гибель меньшевистской партии. Дружно по всей стране представителей эсеров и меньшевиков вышибли из Советов за деятельность, не совместимую с интересами Советской власти.

В Бежице, как и договаривались Дзержинский с Фокиным, разгон эсеро-меньшевистского Совета совершили без крови. В одну ночь на 17 августа был создан революционный Совет под председательством Михаила Иванова и отдан приказ направить к каждому видному представителю враждебных партий наряд милиции и потребовать письменные обещания не выступать против Советской власти. А затем вышли «Известия Бежицкого революционного Совета» с воззванием: «Центральное правительство за революционный порядок в Бежице теперь может не беспокоиться… Тыл Советской республики в надежных руках. Клятва рабочих Питера и Москвы об изгнании соглашателей из совдепов нашла себе место на Брянском заводе. Пролетарская власть долговечная, как железо, будет теперь поддерживаться в Бежице».

Из Брянского Совета эсеров и меньшевиков вывели на общем собрании еще раньше, в июле.

Вышло так, что сначала была упразднена городская дума, и Товбин лишился должности ее председателя, а потом его попросили из членов исполкома. Куда ему оставалось кинуться, где искать поддержки? Ясно, в Бежице. Но и здесь готовилась большая чистка.

С лета Товбин больше не возвращался в Брянск и Бежицу. Не появлялся и Либер. И запрещенные фракции стали разваливаться. Социалисты-революционеры сдавали свои партийные билеты, меньшевики выходили из партии.

В брянских «Известиях» появились письма Гончарова и Чернявского, которые порывали с прошлым и просили принять их в партию большевиков.

Вместе с письмом Чернявского была напечатана статья «Добро пожаловать!» за подписью Игната: «Жизнь преподносит нам знаменательные примеры — представители партий мелкобуржуазного демократизма, которые еще недавно считали себя непримиримыми врагами большевиков, осознанно поворачивают в нашу сторону. Это закономерный ход истории, неизбежный итог классовой борьбы. И мы не можем не приветствовать трезвые заявления, мы говорим: «Добро пожаловать, товарищи!» Вместе с тем мы знаем, что многие меньшевики продолжают считать себя меньшевиками, но на деле, но перед своей собственной совестью они давно уже капитулировали: неправильная, вредная для революции политика их партии внесла сомнение в их души. Однако признать это прямо и открыто им не хватает гражданского мужества. И вот они бродят с сомнением в голове, путаются в событиях. Но время вынудит и их…»

Слова Игната будто были обращены к Уханову — так больно они коснулись его души. Он как раз оставался одним из тех, кто пытался убедить себя в верности знамени «подлинной социал-демократии». На «поклон» к большевикам не шел, однако не поддерживал и тех злобных вождей меньшевизма, которые, перейдя в подполье, не переставали звать к вооруженному свержению большевиков.

Непримиримым оставался Либер. Но поскольку он снова в Бежице, не изменилась ли его линия?

Аким заколебался: подходить ли к старым соратникам открыто, у всех на виду? Но когда увидел, что Либер и Товбин направились к воротам кранового цеха, решительно к ним присоединился.

Цеховой пролет, в котором можно было разместить несколько тысяч рабочих, сейчас был малолюдным. Вообще после принятия правил распорядка на заводе старались собирать не массовые митинги, а скорее собрания представителей от цехов. На сей раз надо было обсудить конкретный вопрос: уважить или нет просьбу солдат Брянского гарнизона о предоставлении им взаимообразно хлеба?

Молодой комиссар, это был Семен Панков, размахивая кубанкой, зажатой в кулаке, выбрасывал в столпившуюся перед ним людскую массу горячие, зажигательные слова о единстве винтовки, станка и плуга. Он говорил о том, что только в кровной семье, когда все друг другу братья, возможна победа над капиталом и приход вечного счастья для рабочих и крестьян.

Ему хлопали, подбадривали выкриками и, когда Михаил Иванов поставил вопрос на голосование, взметнулись руки: выделить хлеб.

Уханов не ждал иного решения. Наоборот, он полагал, что в создавшейся обстановке другого выбора быть не могло. Сам он в прошлом году проводил подобный митинг, где предложил поделиться продуктами и деньгами с украинскими рабочими.

А как еще мог поступить член той партии, которая называет себя рабочей? Выступать против первейшей заповеди пролетариата — о солидарности и объединении рядов?

И какая же это рабочая власть, говорил себе Уханов, если и сегодня, и вчера, и позавчера она, чтобы накормить себя и своих братьев по классу, постоянно ходит с шапкой по кругу?

И теперь, на митинге, взяв слово, он под гул одобрения высказал мысль послать солдатам Красной Армии приветственное письмо, а затем заговорил о завтрашнем дне. Сколько поедет рабочих в составе продотрядов, куда поедут и долго ли будет так продолжаться, чтобы стояли станки, а рабочие мотались на колесах в поисках горбушки?

Он как бы подталкивал их к ответу, к привычному, веками доказанному естественному ходу вещей: одни за станками, другие за плугом, третьи над ними власть.

Но, как показалось Уханову, Либер не понял, вернее, не одобрил его замысла.

Резким движением руки он отогнул солдатский воротник и выступил вперед:

— Положение российской промышленности — безвыходно! — бросил он в толпу и оглянулся назад, в сторону Уханова. — Здесь наш товарищ, которого вы хорошо знаете, обрисовал вам положение. Но он, видимо, решил вас пощадить. Говорить же надо резко и не оберегать ваших ушей от истины. А истина одна: нужна подлинная демократизация страны, чтобы исправить несвоевременность допущенного политического шага и чтобы в срочном, настоятельном порядке помочь вытащить из трясины российскую экономику. Время посулов прошло! Оно оказалось временем мук и страданий, временем несбывшихся сказок. Пора делать решительные шаги!

Шея Иванова Михаила налилась кровью, он исподлобья метнул недобрый взгляд на Уханова. Хотел, видно, с ходу обрезать Либера, но сдержался, набыченно обвел взглядом ряды.

— Ясно, куда клоните, Либер! — раздался вдруг голос Забелина, и Климентий Петрович проворно, легко для его лет поднялся на разметочную плиту, которая служила трибуной. — Давненько мы вас не видали в Бежице. Наверное, не было времени, и в других заводах охота было побывать, помутить рабочие умы. Да ладно, это я к слову. А речь моя вот о чем. Представим, что все получилось по-вашему, свергли вы большевиков. Что дальше? А дальше, говорите вы, созываем в матушке-Москве нечто вроде Учредилки, чтобы избрать новое правительство и выработать конституцию, чтобы и нашим и вашим, всех ее обидеть, всем угодить. Две недели надо, чтобы выбрать делегатов? Две недели — на приездв Москву: Россия велика, пока все соберутся и рассядутся в Кремле по креслам. Дальше — речи, обсуждения. Потом, даже если одних умников собрать, месяц, чтобы законы выработать. Да еще неизвестно, угодят они всем, а то снова — споры. А кто народ будет кормить в эти месяцы?..

Забелин остановился и посмотрел Либеру в лицо. Тот быстро поднял воротник и спрятал в него бороду и нос. Кто-то в толпе отозвался смешком:

— Не хочет смотреть в глаза нашему брату. Смутился. Забелин меж тем продолжал:

— Вот здесь, в крановой мастерской, все вы помните, стояли гробы. И — моего младшего, Ванюшки, гроб… За кого отдали жизни трое молодых рабочих нашего завода? За всех нас. За то, чтобы накормить голодных…

По рядам точно искра пробежал гул. Под прошлое рождество из Жиздры возвратился заводской продотряд и на тендере паровоза — обитые кумачом гробы. Кулаки порешили их в неравной схватке из обрезов и охотничьих ружей.

Уханов помнил те дни, когда тяжелый, как обвал, голос заводского гудка висел над притихшей, полной гнева Бежицей.

По лицам людей, глядевшим сейчас на Забелина-старшего, Уханов безошибочно угадал, какое чувство зреет в их душах. И ему вдруг стало страшно. Такой страх он однажды уже ощутил летом восемнадцатого, когда решил подбить рабочих на забастовку.

Тогда тоже все случилось из-за хлеба, который он сначала подбил разворовать. Но Игнат сдержал тогда ярость рабочих. Кто остановит их сейчас, если до каждого дойдет, к чему на сей раз зовет их Либер?

Но Климентий Петрович вывел Акима из страха и оцепенения:

— Нет, не подходит нам ваш план, Либер, свергать большевиков! — сказал он. — Вы, меньшевики и эсеры, накормите нас? Однако за все время ваши партии не послали ни одного человека в продотряды. Все продотряды — большевиков. И дальше так будет, как бы ни стреляли в наших сыновей из-за угла… Так что забудьте на наш завод дорогу, Либер, и не отвлекайте нас от дела — я за день, пока вас слушаю да вам отвечаю, мог бы плуг для деревни смастерить, гвоздей наделать — все польза. А вы нас от работы отзываете… Вот такая раскладка, Либер, если ваши речи перевести на понятный каждому, извините, рабочему брюху язык. А если довести до рабочего ума и сердца, еще хуже будут выглядеть ваши призывы. Но тогда не просто на митингах — в ЧК придется с вами разговаривать.

Новой встречи с Либером Уханов больше не ждал. Ему уже чудилось: еще один митинг, даже просто собрание, и в дверях появится зловещая фигура Александра Медведева — длинное кожаное пальто, кожаная фуражка, из-под которой сатанинский высверк пенсне, и хромая, прямо-таки демоническая походка.

Будто сама костлявая смерть с косою в руках — по твою душу.

Медведева Шурку так и звали: «демон», им матери стращали детей, особенно когда он мчался в пролетке по городу. Не сидел — стоял в рост. Аким знал: усесться мешала больная с детства нога. Но все равно намекать в разговоре на «демона», который может в любой момент прилететь, вошло в обиход многих, в том числе и в привычку Акима.

О большевистской ЧК и ее председателе ходили страшные слухи: одних расстреляли прямо на улице, к другим ворвались в дом и не пощадили даже грудных младенцев, третьих пытали до смерти в тюремных застенках. Аким про себя посмеивался: до чего же необузданна фантазия обывателя, как изощренно и ловко может он с больной головы да на здоровую… Брянские и бежицкие «Известия» в самом деле писали о зверствах и грабежах, в том числе и о нападении на семью перевозчика через Десну, когда убили двух ребятишек. Но то совершали бандиты, назывались и фамилии преступников, но обыватель упорно твердил: ищи убийц среди чекистов!

Не на пустом месте рождались слухи — было такое, когда Шурка Медведев стрелял в толпе и уложил наповал человека. Уханову передавали историю, как говорится, из первых рук. Обретался в Паровозной Радице ярый монархист, бывший полицейский пристав Лужецкий, сколотивший целую банду. Она выслеживала большевиков и их сторонников и не просто старалась уничтожить, но перед смертью истязала свои жертвы. Долго не удавалось напасть на след убийц, и только случайно однажды Медведев нос к носу столкнулся с Лужецким в центре города, у сада общества трезвости. Бандит тоже узнал председателя ЧК и выхватил револьвер. Александру Медведеву ничего не оставалось, как всадить в преступника, собравшегося бежать, две пули подряд…

И о расправе над анархистами ходили дикие россказни. Якобы Медведев первым ворвался в помещение их федерации и закричал: «Всех до одного — враспыл!» И будто бы Фокин силком выхватил из его руки маузер…

Даже случай на базаре, когда шайка спекулянтов сама избила председателя ЧК до потери сознания, потому что был он один и на него коварно навалились сзади, представляли в пересудах как якобы новое изуверство ЧК.

Знал Аким, что выдумки, одна страшнее другой, сочиняются не случайно. Но публично, на людях, сам слухов этих не опровергал. Будто на всякий случай держал их в «копилке» про запас, а вдруг и за ним прилетит «демон». Тогда и можно будет закричать: видите, видите, не зря о Медведеве так говорили!..

Жил в Уханове, о самого октября семнадцатого года поселился в нем страх: не миновать ареста. Помнил жест Григория Панкова ребром ладони по горлу… Правда, Игнат другое предрекал — бесславный уход со сцены. По при каких обстоятельствах и кому из большевиков попадешь в руки! Окажись в критический момент лицом к лицу с Шуркой или Григорием — врагу, как говорится, не позавидуешь…

Однако не только страх ареста останавливал Уханова от неосторожных шагов, в том числе и от свиданий с Либером, когда тот объявился в Бежице. Аким самого Либера испугался, точнее, устрашился того тупика, в который вовлекал остатки партии один из наиболее непримиримых ее лидеров.

Но одновременно подталкивало сидевшее где-то в глубине слабое убеждение: да нет, не может не видеть Либер бесперспективности движения, он же образованный и умный человек…

В этом выводе Уханов сходился с Товбиным, который тоже уверял:

— Агрессивность Либера — свидетельство не отчаяния, а скорее одиночества. Потому, Аким, мы не должны от него отходить. Наш долг ~ помочь ему обрести себя, укрепить в нем веру в нас, несломленных и не покинувших партийных рядов…

Но как глупо, по-мальчишески дал себя обмануть Уханов, когда на другой день после Бежицы снова оказался в обществе Либера…

В середине дня, в самое обеденное время, вместе с Товбиным они оказались в брянском ресторане «Россия». За столом уже сидели Либер, князь Тенишев Вячеслав Вячеславович, которого Аким сразу узнал, и прямой, высокий человек Константин Константинович, как он представился.

Вячеслав Вячеславович — полноватый, лет под тридцать пять, но не грузный, внимательно разглядывал карточку, которую принес официант.

Князя Аким впервые видел в пятнадцатом году в Бежице, когда тот, как предводитель уездного дворянства, сын одного из ведущих российских инженеров и главных акционеров Брянского завода, встречал императора Николая Второго. Теперь, как говорили, он служил в адвокатской конторе где-то в Москве и постоянно наезжал в Брянск, где тоже имел практику.

— Ну-с, — обратился к нему официант, — выбрали, ваше сиятельство?

— Да, вот это, по-варшавски… — ткнул холеный палец в карточку. — Только сливочек там. Ну, сами знаете…

— Как же-с, не в первый раз кушать изволите у нас, — напомаженная на пробор голова официанта склонилась в почтительном поклоне. — А закусить что прикажете?

— Мне, э-э…

— Курочка заливная, рыбка, ветчинка…

— Пожалуй, судак под майонезом, — вставил тот, кто назвался Константином Константиновичем.

— Да, да, — добавил Либер. — Все давайте, проголодались!..

Кабинет был отдельный, но разговор сначала велся лишь о том-сем… Затем Либер обронил: «союзники…» Сомнений не было — речь об англичанах и французах. И, наконец, проскользнуло: «Добровольческая армия…»

При последних словах Константин Константинович выпятил грудь, произнес со значением:

— Можете на нас рассчитывать…

Князь оживился:

— Надеюсь, доля моего отца как акционера Брянского завода будет учтена при наведении порядка?..

— Полковник Брант, — Либер склонился в сторону Константина Константиновича, — специально уполномочен от имени союзников… Демократия будет восстановлена в ее истинном объеме. Впрочем, мы хорошо помним, как полковник Брант начал в семнадцатом с Калуги. К сожалению, у Керенского не хватило тогда пороху пресечь авантюру большевиков…

— Подвел здешний гарнизон. Переметнулся к большевикам, — резко бросил Брант. — Но нынче, как нам известно, в гарнизоне иная расстановка сил. Так что расчет на вас, социалистов… Поднимете солдат — мы поведем…

— Руководство нашей партии приняло решение… Наши люди уже разъехались на места, — заверил Либер. — Так что и ваши, полковник, и наши намерения сходятся… Прямо сейчас вместе с товарищем из Бежицы мы едем на Льговский поселок. У нас есть что сказать гарнизону… Собирайтесь, Уханов…

Хмель ударил Акиму в голову и лишил рассудка? Да какое опьянение от двух рюмок! Тут просто бы встать ему — и шапку в охапку. Но трусливая мыслишка прокралась в душу: если уйду теперь, полковник со своими людьми под землей найдет…

А тут еще под руку Товбин:

— Не бросайте его, как договорились. Мне с Вячеславом Вячеславовичем надобно по одному юридическому казусу перемолвиться. Так что надеемся на вас, Уханов…

Понимал: в кусты уходит. По крайней мере уходит из самого пекла. Но своего не упустит, если вдруг все обернется удачей…

Полковник Брант следом за Либером тоже поднялся, и вышли все трое — Аким посредине как какой-то заложник.

И второй тогда момент он упустил, когда можно бы твердо уже на улице: не пойду!

Забилась ведь, дрогнула жилка у виска: немедленно надо к Игнату! Не к Медведеву, не к Григорию Панкову или к Иванову — к нему. И одно слово только сказать: «Прости!» Всю жизнь, дескать, не с тобой шел, всю жизнь к своей цели, к такой же по-своему святой, как и у тебя, Игнат. А вышло против тебя и твоего дела. И против себя тоже. Да какое — против всего рабочего люда.

Секунды только и надо было на то, чтобы решиться. Ио мгновения этого и не оказалось.

Увидел себя уже на черном снегу среди серых шинелей и услышал с армейской повозки Либера:

— Правильно здесь требовали: снять заградотряды, открыть свободную торговлю. Но это не вся программа социалистических партии России, которую вы, солдаты свободы, поддерживаете. Советы — без комиссаров и большевиков! Вот наш и ваш лозунг…

Слова Либера покрылись одобрительными выкриками и свистом. Рядом с ним оказался еще кто-то, тоже в шинели, но тоже не красноармеец. По складной речи можно было определить — какой-то заезжий, скорее всего московский, агент Либера. Он подкинул конкретный призыв: разобрать оружие и быть готовыми к маршу,

У ханов а затрясло, как в ознобе. Все поплыло перед глазами, и он начал было пробираться к выходу. Но Либер, схватив за рукав пальто, грубо потянул к повозке.

— Солдаты! Вы не одни в своих справедливых требованиях, — выкрикнул Либер. — Вас поддержит Брянский завод. Вот товарищ, который может рассказать, как голодают рабочие.

Тысячи самых разных физиономий смотрели на Акима. Ком застрял в горле. Сознание пронизала мысль, которая вдруг из-под леденящей жижи, из мути, царившей в его душе, должна была выплеснуться наружу: остановить мятеж.

— У нас есть хлеб, и мы вам поможем. Но вы должны… — начал он, но слова не слушались его, мысль снова начала тонуть. Однако он превозмог себя и выкрикнул: — Только вы должны хорошенько подумать… должны знать, на что вы идете…

Чьи-то сильные руки схватили его сзади, ладонь зажала рот, и он, потеряв равновесие, стал валиться набок.

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ЧЕТВЕРТАЯ

Из-под копыт Ласки в лицо и на шинель летят комья снега с ошметками грязи. Митя почти лег на шею лошади, несет она его вперед, только ветер свистит.

Мелькают по сторонам шоссе домишки, люди, повозки, а в голове одно — неужели возьмут станцию? А дальше и подумать страшно. Дальше — вот он, Брянск, который остервеневшая толпа может разнести в пух и прах. Дальше, если сумеют сесть на колеса, через каких-нибудь пять часов пути — Москва…

Как же могло случиться: полки Красной Армии — и восстание?

В голове, как в кинематографе, встают последние; дни. В казармы прибывают новые и новые пополнения. Из деревень, из Карачева, Жиздры, Дятькова, Людинова. Крестьянские парни, чаще всего не поймешь, кто откуда — с бору по сосенке.

А как можно было по-другому? Призывной возраст, явка в военный комиссариат волости или уезда и — в строй. За иными еще надо погоняться, как это делали Семен Панков и Антон Карпешин. Сколько объехали они уездов и волостей, прежде чем привели в гарнизон целых две тысячи парней, уклонявшихся от призыва.

Те, кто добровольно, по велению души, давно уже в боях под Самарой, на Урале.

Эти выжидали — вдруг в одночасье придет другая власть? Иные же и вовсе полагали уж если и брать в руки винтовку, то чтобы сковырнуть комиссаров.

Не одними громкими читками газет надо было перетряхивать мозги — всей жизнью. А жизнь не давала отсрочек.

Но мелькнула мысль: а Семен Панков, а он сам, грамотный служащий штаба бригады, много ли сделали, чтобы помочь новобранцам разобраться в том, что происходит вокруг?

Придет, вскоре придет время, когда Митя в составе второй Орловской бригады, вот этой самой, что сейчас снялась из казарм и, разобрав оружие, валом валит к Брянску, уйдет на Восточный фронт, а потом в степях Украины будет гоняться за махновцами и прочими врагами революции. А когда грянет Великая Отечественная, полковник Дмитрий Николаевич Медведев станет сражаться со своим партизанским отрядом в лесах под Ровно, выйдет в тыл фашистов у Львова.

Легендой станут подвиги его друга и соратника разведчика Николая Ивановича Кузнецова и самого командира отряда Медведева, оба получат звание Героев Советского Союза.

Но не из этого ли мартовского дня протянутся к будущим бессмертным свершениям нити тревог и раздумий о том, как это важно, готовясь к боям, не упускать никаких мелочей, знать душу солдата?

В будущем, под Ровно и под Львовом, наверное, не раз вспомнится и другое — как коварно и подло действует враг, даже когда он кажется совсем обреченным.

Но время грядущих сражений еще впереди. Митя даже не подозревает о них. В его глазах — сцена, случившаяся всего какой-нибудь час назад…

Виноградов — в портупее по всей форме, только без шапки и нагана — на крыльце, поднял руку;

— По-олк! Слушай мою команду! Поротно, в казармы — кругом!..

Масса замерла на мгновение, потом шелохнулась, будто током ударило каждого, и ни с места. А из толпы еще громче:

— Долой!..

Семен Панков в три прыжка — к крыльцу штаба.

— Тихо!.. Разъясняю всем: ваше волнение неосновательно. Хлеб получен, сейчас начнем подвозить. Обмундирование уже на подходе. Красноармейцы, вы наслушались вражеских речей, вас хотят подбить на немыслимое дело — подняться против своей родной рабоче-крестьянской власти! Это провокация наших с вами врагов!

Митя уже протиснулся к повозке, за ним — трое, потом еще пятеро из пулеметной роты, которых он сразу узнал. Сцепили руки, полукружьем, стенкой выстроились, чтобы защитить Семена. Но к нему уже тянутся из толпы, кто-то схватил за сапог…

Семен — кубанка набекрень, воротник гимнастерка распахнут, лицо в гневе — пытается еще что-то крикнуть в толпу. Пулеметчиков оттирают, вот-вот закипит рукопашная. И недалеко от расправы, если схватят Семена и Виноградова разъярившиеся, расхристанные.

Виноградов наклоняется к Зимину, командиру нуль-роты, и что-то ему кричит, слов не разобрать. Тот обращается к своим, они дружно, из последних сил, оттискивают особенно рьяно напирающих, и Панков с Виноградовым исчезают за спинами пулеметчиков. С ними — и Митя.

Хорошо, что оседланы кони. Вскакивая в седло, Семен приказывает Мите:

— Давай на Льговский вокзал. Предупреди: мятеж. Мы — к Фокину!..

Едва переведя дух, Митя спрыгивает с седла у конторки депо. Синичкин понимает с полуслова, лицо его бледнеет:

— Сейчас предупрежу всех партийцев и актив. Надо успеть до того, как повалят на станцию. Главное — не дать паровозов и вагонов. Чуешь, чем это может пахнуть: пять часов ходу — и Кремль…

— Там пулеметная рота, проверенные. Они не дадут, — сбивчиво пытается объяснить Митя.

— Рота? — переспрашивает Синичкин. — А против нее — тысячи. Да если с бывшими офицерами? Сейчас так: буксы, бондажи, весь подвижной состав вывести из строя. Партийные документы и партбилеты спрятать. Надвижного состава не дать! Передай Фокину: все сделаем. Перво-наперво — бегу на телеграф, надо успеть — Дзержинскому в Москву…

За Черным мостом через Десну, отделявшую город от Льговского поселка, цепь рабочих с винтовками. Тут же, на горке перед спуском на мост, три станковых пулемета.

Митя, привязав к дереву Ласку, спешит к Семену:

— Синичкину передал…

— Мятежники уже взяли станцию, упавшим голосом сказал Семен. — Григорьев сообщил по телефону: Синичкин арестован, начались обыски. Сам Григорьев решил остаться и укрыться.

Командир нульроты Зимин, подбегая, докладывает:

— Товарищ комиссар полка, лазутчик с той стороны, наш. Только сейчас прибыл, у пулеметчиков моих… Рассказывает: убит комиссар бригады Жилин. Ехал навстречу восставшим на паровозе, а они на переезде — гранатой в будку…

Снял шапку Семен, и Митя с Зиминым — тоже.

— Что делать будем, комиссар? — после минутного молчания спросил комроты. — Три пулемета всего… Да тут два десятка их установи — разве удержишься?..

— Помощь придет — и никакой паники! Все должно образоваться.

Это голос Кулькова, на который все оборачиваются. Оказывается, подошли члены исполкома. И Фокин с ними, только приотстал и о чем-то совещается с Алкснисом.

— Хорошо бы образовалось, — подхватывает Медведев Александр. — Только сейчас передали со станции — тридцать четвертый полк движется к Брянску. К нему присоединился и тридцать пятый.

— Ты кому — мне объясняешь? — взрывается Кульков. — Так я это сообщение тоже слышал. Ты лучше, чем сеять панику здесь, объясни товарищам, какие приняты меры. Из Бежицы прибыл отряд Иванова, вот-вот будут рабочие с оружием из Людинова и Дятькова. Из Москвы и Орла прибудут войска… Раздавим, как мразь! Всех. До единого. Чтобы и духу не осталось!.. И чем скорее, тем лучше. Не тянуть же, как с Бежицей…

Казалось, даже кожа натянулась на скулах Шуры, губы побледнели:

— Ты из-за кучки негодяев, которые сидели в Бежицком Совете, предлагал против семнадцати тысяч рабочих — штыки. Так ведь? А вышло — ту говорильню рабочие сами разогнали… Теперь хочешь под пулеметы десять тысяч красноармейцев?..

Кульков с шумом втянул воздух, но не успел ответить — подошли Игнат и Алкснис. К ним, запыхавшись — спешила от самого исполкома, — подбежала Стася. Протянула пакет Медведеву.

— Перепечатано? Тогда, Игнатий Иванович, вам лишь осталось подписать, — передал Шура листок с отпечатанным текстом.

— Распоряжение о вывозе имущества казначейства? — произнес Кульков. — Значит, будем оставлять город?

— Вывоз ценностей — мера предосторожности. На всякий случай, — спокойно ответил Алкснис и обращаясь к Фокину: — Я уже выделил два автомобиля и десять подвод. Достаточно?

Игнат подложил под бумагу планшет Медведева, расписался.

— Яков Иванович, возьмите еще мой автомобиль, — сказал, отдавая подписанное распоряжение Стасе. — Впрочем, сопровождать имущество будете вы, Анастасия. Так что прикажите от моего имени, чтобы авто было заправлено. Не найдут бензина — берите спирт. Сейчас черкну записку….

Откуда-то появилась Вера. Бросилась к Стасе, уткнулась в ее кожанку, всхлипнула.

— Ну же… Ненадолго расстаемся, — слегка отстранила сестру Стася.

— Да я, Стасенька, ничего, я так… Не хочу, чтобы ты уезжала, — улыбнулась Вера, и на щеках, как у сестры, возникли ямочки.

Только теперь Игнат, должно быть, впервые получил возможность как следует разглядеть Веру. Она такого же роста, как и Стася, только, наверное, еще стройнее. Лицо чуть шире, с большими густо-серыми глазами и яркими, припухлыми губами. И если внимательнее присмотреться — вокруг носа точечки веснушек. Но издали сестер с трудом различишь, особенно если обе одеты, как и сейчас, в черные кожаные куртки.

Кто-то ему говорил: рано остались без отца, он, железнодорожный кондуктор, погиб под колесами поезда. Работали где придется и кем придется: на спичечной фабрике в Двинске, курьерами в рижских конторах. Но школы не бросили. Зато научила жизнь многим ремеслам — печатать на пишущих машинах, вести делопроизводство, шить и вышивать. Все, что было на них — платья, косынки, жакеты и даже туфли, — шили сами. И в Брянске, когда приехали с беженцами, сразу устроились в пошивочную мастерскую Левина. Но уже после февраля семнадцатого хозяин раскаялся, что взял на работу сестер, — подбили они работниц, создали профсоюз и потребовали ввести восьмичасовой рабочий день. Когда образовался Совет, Стасю рекомендовали туда делопроизводителем. Теперь сестры Солодовы на должностях секретарей отделов ЧК.

Все же не выдержала Вера — отвернулась и вытерла платочком глаза, когда Алкснис и Стася поднялись в гору и заспешили к улице Трубчевской. Но тут же глянула на Игнатия Ивановича и призналась:

- А правда, было бы хорошо, если бы Стася никуда не уезжала и осталась здесь, с нами, — И совсем доверчиво: — Вы, Игнатий Иванович, знаете, что мы со Стасей ходим на занятия медициной к доктору Михайлову? Так что я здесь вам могу пригодиться.

— Сможете оказать помощь раненым, если случится? — Как показалось ему самому, с ноткой снисходительности спросил Игнат.

— Конечно. Только я ужасно боюсь крови. И еще — скелета.

— Какого скелета?

- В больнице, где мы учимся, стоит скелет. Когда я первый раз его увидела, чуть не упала в обморок. И Стася тоже. Она, правда, тут же стала над нами смеяться, но все же от неожиданности и она испугалась. Только вы ей, Игнатий Иванович, об этом не говорите. Она ведь и вправду смелая. Недаром ей доверили охрану денег.

Игнат посмотрел в открытое лицо Верочки, и ему вдруг стало не по себе за то, что он пытался над ней пошутить. Разве сама она не была такой же решительной и смелой, как ее сестра, если пошла служить в ЧК, где ей приходится встречаться с отъявленными бандитами, ворами и убийцами. И сейчас она была здесь, среди тех, кто первыми должны были встретить натиск мятежников, может быть, и самой в них стрелять.

То, что еще некоторое время назад существовало как угроза лишь в разговорах, которые велись на заседании исполкома, а затем здесь, у Десны, вдруг превратилось в реальную силу.

На шоссе, ведущем от Льговского поселка к мосту, показалась серая движущаяся масса людей.

Это и были тридцать четвертый и тридцать пятый полки, в безумном порыве взбунтовавшиеся, захватившие железнодорожную станцию и теперь хлынувшие неостановимым, безудержным потоком к центру города.

Все находившиеся в цепи на взгорье вооруженные рабочие и красноармейцы пулеметной роты, собравшиеся здесь же члены исполкома смотрели через Десну на шоссе.

Строй — это воинская часть, соединение, управляемые и направляемые единой волей. Со строем еще можно вести разговор, действовать и влиять на него, поскольку он подчинен чьей-то команде. Толпа же, сбившая и поломавшая порядок движения, подчиненная уже не единой воле, а настроениям десятков и сотен отдельных лиц, становилась силой, которой, казалось, ничего нельзя было противопоставить — ни логики, ни разума. Вышедшую из берегов людскую стихию можно было остановить только одной, всеразрушающей силой — оружием.

Так, представлялось Игнату, думали сейчас многие из тех, кто стоял с ним рядом.

— Ну сколько же будем ждать? — Кульков припечатал кулаком ладонь. — Игнатий Иванович, прикажите артдивизиону выкатить орудия с Трубчевской сюда, на прямую наводку!

— Да, пулеметная рота может не справиться, — вставил Семен Панков. — Зимин мне сейчас докладывал — мало пулеметов…

— Гаубицы на прямую наводку, — с расстановкой произнес Медведев, — что масла в огонь… Это ж… это ж как в пятом году — залпом по рабочим рядам…

Тяжелый подбородок Кулькова выдался вперед;

— Для тебя и меньшевистская Бежица была сплошь пролетарской, а теперь твои же меньшевички подняли солдат! Мне уже доложили, кто там кидал в красноармейские ряды зажигательные речи — Либер и ваш бежицкий Уханов… И не твоя ли это прямая вина, председатель ЧК, что теперь Брянск — враспыл, на воздух, к черту?!

Игнат глянул на Кулькова, сказал как можно сдержаннее:

— Вы должны, Михаил Максимович, раз и навсегда уяснить разницу между вашими личными эмоциями я интересами Советской власти. А если уж говорить о чьих-то ошибках или даже вине, спросите строго и с себя. Не вы ли как член исполкома ездили по тревожным сигналам в гарнизон? И с чем оттуда вернулись? Отдельные несознательные выступления… Ваши слова?.. А пахло и тогда уже порохом. Третьего дня мы не случайно приняли решение: командирам и комиссарам воинских частей не оставлять казарм и не ночевать в городе, внимательно разбирать каждый случай недовольства в полках. Ведь запасы продовольствия начали таять не вчера. И непорядки возникли не сегодня здесь, на шоссе, а там, в казармах, уже наделю назад. Читали письма красноармейцев тридцать пятого полка в наших «Известиях»: «Комиссаров в глаза не видим, газеты в роты не доставляют»?..

Он вдруг почувствовал досаду за то, что позволил себе упрекать Кулькова. Не время и не место. Но мысль, беспокойно сверлившая мозг: «Что предпринять?», неожиданно словно зацепилась за последние слова, потому что в них, как показалось ему, находился ответ, который он искал.

По кому должны ударить сейчас пулеметы и пушки? По отчаянно прущей к Черному мосту толпе? Но в этом, кажущемся однообразным скопище — каждый на свое лицо. И рядом, вместе, наверное, идут сейчас те, кто всем существом своим ненавидит Советы, и те, кого обманом и шантажом вовлекли в преступление. А разве не с ними и такие, кто, видя неладное, еще за несколько дней до беды ударили в набат в той же газете и, шагая в колонне, стараются, как могут, предотвратить самое страшное.

Кого же больше — действительных врагов, смутьянов или обманутых и темных, кому не помогли открыть глаза на правду воинские коммунисты?

А пулеметный веер и артиллерийская шрапнель не станут разбирать, где свой и где чужой. Решения за пули и снаряды обязан принимать разум человека.

Так решай же, Игнат, решай! Погляди на своих товарищей — они ждут твоих слов.

Резкость Кулькова от нетерпения, от желания, чтобы не было потеряно ни одной драгоценной минуты. Он за одно-единственное — чтобы без промедления была употреблена власть.

Однако решительность — это еще не правота. Игнат вспомнил, как совсем недавно нетерпение, ставшее приказом, могло заставить людей ринуться друг на друга, когда они, эти люди, уже перестали быть врагами. В минувшем ноябре в Унече то произошло» Свершилась в Германии революция, и солдаты, которые еще несколько дней назад были оккупантами, разбуженные пролетарским примером, стали нашими союзниками. Они создали в своих частях Советы и начали помогать освобождению Украины, о чем сообщили в телеграмме Ленину, Надо было объединить усилия двух революционных армий. Но член коммунистической делегации Брянска Кульков, не до конца уяснив обстановку, вступил в спор со Щорсом, требуя немедленного наступления Богунского полка. Увы, его настроения поддержал тогда и Александр Медведев. Они настояли, чтобы послать телеграмму Ленину и выяснить, какие полномочия получил от него Щорс. В тринадцать часов десять минут того же дня от Ленина пришел ответ о том, что он никаких полномочий Щорсу не давал, только приветствовал его почин братания с немцами. Значит, не трусостью и стремлением отсидеться вызвано было поведение командира Богунского полка, а высоким пониманием революционного интернационального долга, которое одобрил Владимир Ильич. К чему бы могло привести злоупотребление властью, окажись на месте Щорса менее стойкий коммунист?..

На лице у Кулькова и теперь нетерпение:

— Немедленно принимайте решение, Игнат Иванович! Пока не поздно, дайте команду приготовиться к залпу. Глядите, они уже рядом, мерзавцы… Так кто же, как не мы, исполком, должны взять на себя смелость в этот критический час проявить твердую власть?..

Теперь совсем рядом колонна — от моста ее отделяют каких-нибудь сто метров, не больше. Пройдут секунды, и окажется поздно принимать какие-либо меры, не поможет ничья самая твердая и решительная власть.

Да, у тебя, коммуниста, есть эта власть над людьми, обретенная тобою в классовых битвах и подполье, в тюрьмах и ссылках, в борьбе за счастье людей труда.

Власть эта в том, чтобы самому оказаться сейчас там, среди этой огромной массы озлобленных и растерянных, обманутых и разъяренных…

Но это ж безумие — один против тысяч!

Против — безумие! А если вместе с теми, кто именно от тебя, коммуниста, хочет услышать правду?

Разве не к тебе, политическому руководителю, обращен тот красноармейский призыв в письме, которое ты сам распорядился напечатать в газете: «Товарищи политические комиссары, вы должны оправдать себя…»

Игнат оборачивается и подзывает исполкомовского конюха:

— Вы с пролеткой, Корнеич?

— Как всегда. Как давеча вы наказали — быть в боевом. Что — поедем куда?

Кожа на лице собралась, только в уголках губ тлеет что-то, похожее на усмешку.

— Поехать, говорите?.. Пожалуй… Только вы, Корнеич, слезайте. Я один. Как ее — Мурка? Не понесет? А то ведь из меня кучер…

Пролетка — спицы высоких колес, закрылки из тонкой жести с облупившимся лаком — останавливается рядом.

Игнат, перехватив вожжи, вскакивает на подножку. Потягивает поводья, и Мурка выносит на дорогу, сбегающую к мосту.

Корнеич срывает с себя шапку:

— Дык куды же он? Город-то направо. Налево — Черный мост! А?

Игнат без шляпы — то ли сорвало ветром, то ли сам снял. Копыта дробно и четко стучат по булыге, пролетка чуть вздрагивает на рессорном ходу.

Слышится срывающийся голос Кулькова:

— Передать по цепи: не стрелять! Ни в коем случае не стрелять!.. Как же я допустил, чтобы он так, один? Никогда себе этого не прощу, никогда!

Между тем пролетка со стоящим в ней во весь рост седоком приближается к мосту. До него — пятьдесят, сорок, тридцать шагов…

А с другого конца на настил вступают передние из толпы. Игнат уже видит их лица и винтовки, направленные в его сторону.

В голове возникают слова: «Товарищи! Вас обманули. Остановитесь!.. Вы можете убить меня, завтра вы убьете кого-нибудь еще. Но Советскую власть вам не убить никогда!..»

Но расстояние между ним и теми, кто наводит на него оружие, сокращается, и он вдруг сознает, что никакие слова сейчас ничего не в состоянии сделать, да и услышат ли его в реве и гуле. Одно лишь может остановить беду — его смерть.

Но он же и хотел предотвратить именно ее — смерть! Только не свою собственную. О своей он не думал, лишь о десятках, сотнях, может быть, тысячах смертей, которых ни в коем случае нельзя допустить. И если этого невозможно достичь по-другому, что ж… Вот он — здесь, перед ними, один!..

Лошадь останавливается внезапно, схваченная кем-то под уздцы.

— Глядите: он же без оружия, без кучера и охраны! — слышится рядом.

— Так это же Фокин, братцы! Пусть говорит!.. Стволы винтовок, казалось, направленные в его грудь, медленно опускаются.

Игнат чувствует: самое страшное, к чему, однако, он был готов, позади. Как и что подействовало на людей — его незащищенность или, наоборот, безумная решимость, пока он не может и не пытается определить. Да важно ли это теперь, когда толпа остановилась и ждет, что скажет он?

В горле пересохло. Показалось, что он не в состоянии произнести ни слова. Но люди жадно смотрят на него.

Он машинально проводит по лбу ладонью, и она становится мокрой. Прокашливается и произносит:

— Товарищи…

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ПЯТАЯ

Через пять дней после событий в гарнизоне, семнадцатого марта 1919 года, брянские делегаты выехали в Москву на Восьмой съезд Российской Коммунистической партии (большевиков)'.

Съезд начал работу во вторник, восемнадцатого, в семь часов десять минут вечера.

Днем делегаты съезда, трудовая Москва проводили в последний путь умершего накануне Якова Михайловича Свердлова. И потому первое слово при открытии съезда Ленин посвятил его памяти.

В Кремле в Круглом, ставшем потом именоваться Свердловским, зале здания бывших Судебных установлений собралось более четырехсот делегатов.

Помещение из-за отсутствия дров было холодным. Потому сидели на стульях, составленных полукругом, тесно прижавшись друг к другу, в шинелях, полушубках и пальто, в бушлатах и кожанках.

На съезд делегаты съехались, чтобы обсудить самые насущные, самые основные пути дальнейшего продвижения вперед, вопросы строительства и вопросы организационные.

Открывая съезд, Ленин так и сказал:

— Мне кажется, что нашему съезду придется целиком пройти под знаком этой работы строительства и работы организационной. И вопросы программы, которые в теоретическом отношении представляют громадную трудность, больше всего сводятся к вопросам строительства, и специально стоящие в порядке дня съезда организационный вопрос, вопрос о Красной Армии и в особенности вопрос о работе в деревне, — все это требует от нас напряжения и сосредоточения внимания на главном вопросе, представляющем наибольшие трудности, но и наиболее благодарную задачу для социалистов: на вопросе организационном…

На коленях Игната — тетрадь, раскрытая на первой странице. Некрупные, убористые, округлые и почти без всякого наклона буквы, складываемые в слова, бегут с линейки на линейку.

Карандаш в его руке вдруг останавливается, когда после произнесенных Лениным слов: «Товарищи, позвольте мне теперь от имени Центрального Комитета Российской коммунистической партии объявить Восьмой съезд открытым и приступить к выбору президиума», Фокин слышит:

— От имени делегатов Петрограда и Петроградской губернии предлагаю составить президиум из следующих товарищей: Ленина, Каменева, Зиновьева, Пятакова, Евдокимова, Смидовича, Игната Фокина.

Лоб мгновенно покрывается испариной, и легкая дымка от дыхания собирается на стеклышках очков сначала у переносья, затем опускается ниже, так, что мешает видеть.

Игнат вынимает из кармана чистый, вчетверо сложенный носовой платок и быстро протирает очки. Лицо его, близоруко растерянное, оборачивается к сидящему рядом Шоханову, но тот улыбается и крепко сжимает его руку.

Значит, он не ослышался. Но неужели Петроград до сих пор помнит его? Сколько лет прошло с тех пор, как он получил новое задание партии и возглавляет пролетарский отряд Брянского промышленного района. Однако кто-то из питерских вспомнил его, если назвали в предложенном Ленину списке.

Почудилось, будто голос узнал, который зачитывал кандидатуры, да запотевшие стекла помешали отчетливо разглядеть выступающего. Но при чем здесь голос? Сказано ведь: «От имени делегатов Петрограда и Петроградской губернии…» Значит, обсуждали каждую фамилию, не один раз подумали, посоветовались, перед тем как окончательно составить список, в котором известные партии имена… И среди них — он, казалось, второстепенный, совсем уж вроде бы негромкий…

Владимир Ильич стоит за столом президиума, голос его обращен к залу:

- Есть другие предложения?

В дополнение к списку петроградцев с мест называются фамилии делегатов.

Игнат счастливо, облегченно обводит взглядом ряды сидящих в зале. Он и сам может предложить немало достойных занять места в президиуме съезда.

Здесь, в зале, среди многочисленных делегатов и Андрей Бубнов, и Николай Кубяк, и Валериан Куйбышев, и Кирилл Шутко, добравшийся до Москвы из новороссийских краев, из глубокого подполья, и, наконец, Миша Соколов…

Ленин продолжает:

— Я предлагаю, не считаясь с дополнениями, поставить на голосование прежде всего прочитанный список, — в руке Владимира Ильича листок, переданный ему петроградцами. — Голосую… Большинство — за…

Но процедура выборов не закончена. Произносится фамилия Преображенского. Кто-то предлагает ее вместо Фокина.

Наконец-то справедливость восторжествовала, отмечает Игнат. Называется товарищ, который намного больше, чем он, сделал в партии. Да, съезд поступает в высшей степени справедливо, выдвигая в президиум самых достойных, самых заслуженных и самых авторитетных, думает он.

Не знает и не может в ту пору знать Игнат, что Преображенский вскоре окажется активным сторонником Троцкого и партия будет вынуждена исключить его из своих рядов.

Не знают об этом и другие делегаты съезда.

Знают лишь немногие об истинном лице человека, которого они предлагают в президиум, чтобы укрепить ряды противников Ленина, чтобы и здесь, на съезде, где будет приниматься программа партии, обсуждаться жизненно важный вопрос об изменении отношений к крестьянству, в первую очередь к середняку, всячески мешать проведению большевистской линии.

Однако все это будет потом. Теперь же Игнат искрение, удовлетворенно, от всего сердца приветствует избрание вместо себя в президиум съезда более авторитетного, как ему кажется, члена партии.

Все дни работы съезда он занят предельно. Участвует в заседаниях сразу двух секций — организационной и аграрной. А в перерывах и поздними вечерами — встречи с товарищами. Конечно, здесь Воля, Андрей Сергеевич, питерцы, саратовцы, орловцы, многие из тех, с кем свели Сольвычегодск и Великий Устюг… И особые воспоминания связаны с Николаем Афанасьевичем Кубяком. С марта прошлого, 1918 года of председатель Петроградского губкома РКП (б). Не за горами годы, когда он станет секретарем Дальбюро ЦК РКП (б), а затем наркомом земледелия Российской республики. Но об этом уже не будет знать Игнат, так же как и о том, что в конце тридцатых жизнь преданного партийца трагически оборвется…

В те дни — встречи до поздней ночи… И когда расходятся друзья — разговоры с Груней. Наконец-то они вместе. С самого начала этого года вместе в Брянске, и вместе здесь, на съезде. У Агриппины — гостевой билет, и она слушает выступающих.

— Игнат, — спрашивает она, — я смотрю на тебя и недоумеваю: неужели тебе ни в коей мере не свойственно честолюбие? Я в хорошем, не дурном смысле. Выступают подчас работники более слабые, чем ты. Неужели не собираешься высказаться?

Знакомая улыбка на губах, которую она впервые увидела у него много лет назад:

— Знаешь, почему я молчу? Лучше Ленина не скажешь. Мы с тобой станем говорить там, в Брянске. Как я безмерно счастлив, что мы будем наконец работать вместе. Ты ведь не вернешься в Жиздру, ты все объяснила маме?..

Страницы фокинской тетради заполнялись изо дня в день.

Ленин — из доклада о партийной программе 19 марта:

«У нас имеются данные о том, что в восстаниях, которые происходили в некоторых местах, ясно виден общий план, и этот план ясно связан с военным планом белогвардейцев, решивших на март общее наступление и организацию ряда восстаний. В президиуме съезда имеется проект обращения от съезда, который будет вам доложен. Эти восстания показывают нам яснее ясного, что левые эсеры и часть меньшевиков — в Брянске над восстанием работали меньшевики — играют роль прямых агентов белогвардейцев. Общее наступление белогвардейцев, восстания в деревнях, перерыв железнодорожного движения — не удастся ли скинуть большевиков хоть так? Тут в особенности ясно, в особенности жизненно настоятельно выступает роль среднего крестьянства. На съезде мы должны не только особенно подчеркнуть наше уступчивое отношение к среднему крестьянству, но и подумать о целом ряде возможно более конкретных мер, непосредственно хоть что-нибудь дающих среднему крестьянству. Этих мер настоятельно требуют и интересы самосохранения, и интересы борьбы против всех наших врагов, которые знают, что средний крестьянин колеблется между нами и ими, и которые стараются отвлечь его от нас. Сейчас наше положение таково, что у нас есть громадные резервы. Мы знаем, что и польская и венгерская революции нарастают и очень быстро. Эти революции дадут нам пролетарские резервы, облегчат наше положение и в громадных размерах подкрепят нашу пролетарскую базу — она у нас слаба. Это может случиться в ближайшие месяцы, но мы не знаем, когда это случится. Вы знаете, что теперь наступил момент острый, поэтому теперь вопрос о среднем крестьянстве приобретает громадное практическое значение…»

Страничка. Всего одна. Но как глубоко объяснено все то, что было вчера, как широко распахнут день грядущий! После этого — за работу! Немедленно домой и за работу…

Груня неслышно подходит сзади:

— У тебя горячий лоб. Ты не простыл?

Второй дом Советов, как с недавнего времени зовется гостиница «Метрополь», не топят, как и здания в Кремле.

— Постой. У тебя у самой жар. И третьего дня ты ссылалась на слабость.

- Ты же знаешь, почему у женщины в моем состоянии может быть недомогание…

Он вскакивает со стула, подхватывает соскользнувшее с плеч пальто:

— Агриппинка…

— Ты меня так раньше не называл.

— Это мой отец так тебя уже давно назвал. Однажды мы с ним повздорили по поводу тебя — смешно вспомнить. Я утверждал, что мы с тобой потому не вместе, что не всегда сходимся во взглядах.

— А теперь?

— Боюсь, что снова не сойдемся. Видишь, я уже решил: ты должна ехать домой, к маме! Теперь ты обязана отвечать не только за себя, но и за то существо, которое у нас с тобой будет.

— Ты был прав: мы с тобой не можем сойтись во взглядах, потому что ты всегда стремишься решать за меня. А я так не хочу и не могу! Болен ты, а не я. Ты посмотри на себя в зеркало — весь осунулся… К тому же ты сам убеждал: в Брянске для меня непочатый край работы.

Он спешно застегивает пальто:

— Обстоятельства могут меняться. Я сейчас же бегу к Михаилу Соколову. До Жиздры мы едем вместе, а там он доставляет тебя домой, а сам — в Людиново. Это по пути. Ты отдохнешь дома всего несколько дней, потом я приеду за тобой… Ну сделай хоть раз в жизни так, как я прошу.

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ШЕСТАЯ

Теперь ночь или день? Окно занавешено, но слабый свет со двора падает на чье-то знакомое лицо.

— Это я, Вера. Вам нельзя разговаривать. Вы же знаете, что говорили доктора…

Когда это было — вчера,сегодня или несколько дней назад? Голоса. «Должен явиться кризис». — «Но картина в легких… Хрипы. Или воспаление легких, или давний, кое-как зарубцевавшийся туберкулез». — «Весьма вероятно: тюрьмы, ссылки… В большинстве случаев у них так…» — «Но все же возраст — двадцать девять лет! Организм должен справиться». — «Да, двадцать девять лет… Но минус бы еще те тяготы жизни…» — Вера, о чем я говорил во сне?

— О сорок первом вагоне. Вы куда-то торопились, И еще о личности и массах…

По возвращении из Москвы Игнат без конца проводил собрания, совещания, выступал на митингах, стремясь передать всем суть решений партийного съезда, пока еще не пришли стенографические документы и материалы, которые надо будет подробнейшим образом изучить в каждой партийной организации, сделать живым руководством к действию. В том, что решения Восьмого съезда были историческими для страны, он не сомневался и хотел, чтобы духом этим прониклись все и каждый.

Много раз бывало; коммунисты горячо обсуждали важные вопросы, но вокруг сонно дремала обывательская жизнь, будто района эти вопросы не касались. Теперь же он хотел, чтобы политика пронизала всю жизнь Брянска. Потому в первый же день приезда из Москвы предложил дать двум главным улицам города новые имена — назвать Комаровскую улицей Ленина и Московскую — именем Третьего Интернационала. Атрибуты новой жизни, рассчитывал он, должны повседневно входить в будни, окрашивая их новым смыслом и значением. А уж сам партийный дух съезда, его глубокий смысл, обсуждаемый в партийных организациях, обязательно следует в такой же наглядной и доступной форме сделать понятным каждому обывателю.

Рассказывая на собраниях о решениях съезда, о новом повороте к большинству населения в стране — к крестьянству, доводя до каждого настойчивое требование Ленина: «Не сметь командовать!», он хорошо понимал, что это требование не просто очередной декрет и циркуляр, но перестройка всей психологии партийных и советских руководителей. Поэтому в каждом своем выступлении он решительно вел разговор о том, как на деле стать ближе к массам, как зорко надо следить за тем, чтобы лица, занимающие посты, не допускали ни малейших случаев злоупотреблений своим служебным положением.

Он приводил факты, когда лучшие дома в Брянске и Бежице, вместо того чтобы отдать их рабочим и неимущему населению, занимаются различными комиссарами и комиссарчиками, отводятся под всякого рода ненужные учреждения, которые плодятся непомерно. Некоторые партийцы доходят до того, что требуют себе и своим родственникам привилегий в распределении продуктов и товаров, некоторые служащие склонны просить о снижении для них квартирной платы. В волостях же встречаются еще такие горе-коммунисты, которые самовольно конфискуют у середняков лошадей, сельхозинвентарь и передают имущество своей родне, которая в глазах односельчан уже выглядит настоящими кулаками.

Особенно возмутил его случай, происшедший на днях в Бежице. Туда прибыло сорок вагонов хлеба.

По распоряжению Ленина рабочим Брянского завода было разрешено использовать паровозы для подвоза продовольствия из южных губерний в счет государственных поставок. Так вот в маршруте оказалось не сорок, а сорок один вагон. И хлеб из него на глазах всей Бежицы был разделен между ретивыми руководителями, среди которых оказались и коммунисты. Телеги с мешками весь день развозили по улицам в их дома. Игнат потребовал срочно разобрать дело и сурово, вплоть до исключения из партии, наказать виновных…

Давно ли учителя устраивали обструкцию, но теперь у него появилось столько добровольных помощников, энтузиастов народного просвещения, что повсеместно были открыты новые советские общеобразовательные школы первой и второй ступени.

Он добился решения и о создании первого в губернии Брянского лесотехнического института.

Теперь уже можно было вплотную браться за осуществление давнишней мечты — вовлечение в духовную жизнь всего взрослого населения. В деревне центрами культуры должны были стать народные ома, создавать которые он приезжал во многие волости и за деятельностью которых постоянно следил, рассказывая в своих газетных статьях об опыте лучших, подробно разбирая тех, у которых «были планы Наполеона, а работа печника Агафона». Кого-то критика задевала, и обиженный посылал в газету свои оправдания, и Игнат заботился о том, чтобы все заметки обязательно печатались, потому что так — в разговоре, в полемике — пробуждался интерес к клубному делу. Вчера еще влачившие жалкое существование, больше числившиеся в списках очаги культуры просыпались, тянулись друг за дружкой к живому делу.

Технические курсы в Бежице для рабочих, «с элементами черчения и рисования», на открытии которых когда-то настаивал Беззаботнов, выросли в первый народный университет с естественно-профессиональным и историко-художественным факультетами.

В Брянске в первые дни Октября для солдат революционных полков были открыты общеобразовательные вечерние школы. Возобновились они и теперь в воинских частях и в арсенале. Но Фокин мечтал придать им характер того же народного университета с лекциями и докладами на самые широкие темы. Он взял на себя чтение рефератов по политэкономии и философии. Старшего же врача больницы при Брянском заводе Михайлова, который успешно, с демонстрацией опытов, проводил лекции на естественнонаучные темы в бежицком университете, попросил разработать цикл о гигиене для чтения рабочим и красноармейцам.

Кажется, Михайлов впервые и обнаружил, что Игнат серьезно болен. Врач сначала подумал уложить его в свою, заводскую, больницу, но больной так ослабел, что везти его за семь верст было рискованно. Так Игнат оказался в бывшей земской больнице.

О чем же он думал все эти дни, лежа на койке, о чем спорил в бреду?

— О сорок первом вагоне, Вера, вы мне напомните, пожалуйста, потом. Это очень и очень важно. А спорил я во сне с Алешей Джапаридзе. Что надо делать вначале: воспитывать в себе личность или помогать духовно в идейно расти массам? Он говорил, что делать следует то и другое одновременно, здесь нет противоречия. Я утверждал, что есть. Воспитывать в себе личность надо для того чтобы помогать не массе, а личностям, из которых состоит пролетарская масса, подниматься выше и выше. Тогда я так не ответил. Ответить я мог бы теперь, но поздно. Я опоздал. Опоздал наш полк имени Ленина… И еще я говорил с Алешей: надо ли оружие против тех, кто его поднимет первым… Они стреляли в Алешу. В безоружного… В пустыне, в песках… Ах, не опоздай тогда полк!

Кто это сказал совсем, кажется, недавно, силился вспомнить Игнат: винтовки не раз будут глядеть нам в лицо… Бубнов сказал эти слова, уезжая на подпольную работу в Киев. Но, выходит, опасность не только там, за кордоном, она для нас всюду. И чтобы эту опасность преодолеть, чтобы ее превозмочь, победить, надо спешить…

Да, из самых последних сил, но только вперед, ей навстречу, никогда не показывая спину, а только лицом — вперед!..

Но сумею ли я?

Что сумею? Ах, да, править лошадью, как делают другие. Это задача. Тут нужны сноровка, опыт, которых у меня нет. Но надо вспомнить, как делают другие: подтянуть конец вожжей, чуть приспустить…

— Ну, пошла, пошла, милая… Ты уж прости меня, Мурка, без твоей помощи я не смогу. Я попросту не успею. Потому нам с тобою надо спешить. Ну, вперед же, вперед… Ах ты какая умница, как ты поняла меня. Как ты резво пошла. А нам и надо — быстро! Вон, они уже вступают на мост… Теперь можно шагом. Теперь — стой!

Теперь я попробую успеть сам, один…

Язык точно одеревенел, слушается с трудом. То ли слово я им сказал, так ли начал? Какие же «товарищи», если винтовки — прямо мне в сердце? Это тогда на заводах, когда звал за собой, были товарищами…

А кто же они, вот эти? Разве не тот же самый народ, который ты сам поднимал против власти?

Но власть ведь теперь — ты сам?

Нет, власть — они! И их надо научить это осознавать…

Когда, когда научить, если в запасе даже не секунды — доли секунд? Кляцнет затвор, патрон войдет в патронник, и дальше — только нажать спуск…

Разве можно за долю секунды, за короткое мгновение успеть то, на что нужны были годы, столетия, — научить быть властью?

Голова горит, язык как чужой, лоб в испарине…

Прав был Андрей: еще не раз будут смотреть нам в лицо дула винтовок… Но все равно ты, политический руководитель, должен, не отводя лица, уметь встретить любую опасность…

Что же теперь не дает покоя?

Ах да, сорок первый вагон!..

— Который сейчас час? Ровно двенадцать ночи. Спите, вам надо спать.

Груня? Нет, не ее голос. Но очень знакомое лицо. Это Стася. Значит, завтра будет Вера.

— Которое сегодня число?

— Тринадцатое апреля. Но мы с вами не суеверны. Так ведь? К тому же доктора сказали, что кризис миновал. Так что вам теперь надо набираться сил. Ну-ка ложечку для подкрепления…

— Что это, опять вчерашний бульон? Но я ведь уже сказал!..

— Почему вчерашний? Сварили сегодня. Из мяса, которое взяли в столовой на ваши же талоны.

— Вы чекист, Стася, вы не должны говорить неправду. Я спрашивал у санитарки: мяса в столовых нет уже вторую неделю. А это — с черного рынка.

— Только одну ложку, только одну ложку для подкрепления сил!

— И это вы говорите мне, который каждый день призывает бороться со спекуляцией? Да как же я посмотрю другим в глаза, в первую очередь вам, стражу революции?

Он опустился в изнеможении на подушку:

— Нет, я никогда этого не сделаю, чтобы слова — одно, а мои поступки — другое… Мне и так уже лучше…

Он и вправду с утра почувствовал себя лучше. Приехал доктор Михайлов:

— Вы знаете, что все эти дни я размышлял о вас.

— Ну, не велика птица…

— Ага, не хотите? Тогда по-другому: о вас, большевиках…

Николай Алексеевич оказался первым, кто поставил правильный диагноз — тиф. В тот вечер в исполкоме в кабинете Фокина они обсуждали план работы лекторского бюро и засиделись допоздна. Уже одеваясь в приемной, доктор вдруг через открытую дверь заметил, как голова Игната склонилась к столу и лицо его стало бледным.

— Э, да у вас, милейший Игнатий Иванович, жар. Не простыли? Сейчас дома немедленно горячего чаю с медом или малиновым вареньем и — в постель. Вот вам порошок аспирина на ночь. И давайте условимся: завтра после шести я буду у вас. Да-с, никаких вечерних сидений в кабинете. Днем я вас, конечно, в постели не удержу, а вот к моему визиту — под одеяло и никаких разговоров…

На следующий день вечером доктор подошел к парадной двери небольшого, по аккуратного двухэтажного особняка по улице Ленина. Дверь отворил Яков Иванович Алкснис:

— Милости прошу, Николай Алексеевич. С минуту на минуту ожидаю Игнатия Ивановича.

Из прихожей открывалась довольно просторная светлая комната, из которой наверх вела деревянная лестница, а за этой — в три светлых окна, как бы гостиной — вход в комнату поменьше. Но и в первой, и во второй комнате поразило почти полное отсутствие мебели: в обеих, кажется, по этажерке с книгами да по одному дивану, каждый из которых был хуже другого — старый, обшарпанный, продавленный до пружин.

— Не угодно ли чайку? — Алкснис, в неизменной шинели, и дома накинутой на плечи, пригласил к небольшому столику у среднего окна, рядом с которым стояло два легких с изогнутыми спинками стула. — Я сейчас вскипячу чайник. Знаете, на примусе это мгновенно. Только, извините, наличествует отсутствие заварки и сахара — < тоже…

Стул под плотным, кряжистым Николаем Алексеевичем жалобно скрипнул.

— Что ж, — оживленно произнес доктор, — если у вас такое «наличие отсутствия», я с удовольствием выпью с медом или, например, с малиновым вареньем.

— Весьма сожалею, — развел руками Яков Иванович. — Но мы уже давненько не помним вкуса этаких деликатесов. Нет, вру, под рождество Нюрочка привезла из Людинова баночку меда. Прислал Иван Васильевич, отец Игната. Как призналась мне Нюрочка, втайне от своей жены переправил: она никак не может взять в толк — самый главный, можно сказать, начальник в губернии, а сам, как церковная крыса… У иных, даже волостных, комиссарчиков в доме полный запас и родственники обеспечены всем необходимым. А у этого, если и приезжает, в портфеле книжка да какая-нибудь безделица для сестренки… Игнат Иванович, конечно, ничего не зная о гостинце отца, иначе ни под каким видом не принял бы. С Нюрочкой мы условились: не она привезла, а мои земляки-латыши где-то раздобыли…

«Каким же я вчера оказался наивным простофилей, — круглое, открытое лицо доктора с темно-русой эспаньолкой залилось краской. — Советовать постельный режим, уход… Но позвольте, как же можно требовать, чтобы я читал рабочим курс санитарии и гигиены, говорил им о пользе здорового быта, а тому, кто этого от меня требует, самому лишать себя самого элементарного — обыкновенных человеческих условий в повседневной жизни? За одним лишь он следит — чтобы быть опрятно одетым. И то скорее не для себя, чтобы, так сказать, вселять мысль в каждого рабочего: уважай свою личность, поднимай себя выше и выше… Вот о чем думает этот человек!..»

По натуре доктор был сангвиник, но сейчас его жизнерадостность, веселость готовы были обратиться в свою противоположность. Он энергично направился к внутренней лестнице. Но догадка остановила его:

— Там, наверху, видимо, другие жильцы?

— Совершенно верно, — ответил Алкснис — Игнат распорядился, чтобы верхний этаж отдали не имеющим квартиры учителям. Вот и меня он пригласил к себе… Тем более теперь, когда возвратилась в Жиздру Агриппина Федоровна.

Сдержать себя дальше доктор не мог:

— Как же это — работник губернского, если не всероссийского масштаба, и такая непритязательность?.. Надеюсь, чего-чего, а бумаги и чернил мы сыщем в фокинских апартаментах?.. Так вот: выписываю Игнатию Ивановичу освобождение назавтра от службы и строгий постельный режим. Рано утром буду здесь снова. И если вы, уважаемый Яков Иванович, не предоставите в мое распоряжение больного, лежащим в постели, то бишь на этом, с позволения сказать, диване, я вынужден буду на вас жаловаться вашему начальству, — и доктор, напустив на лицо суровость, так не идущую к нему, распрощался…

Когда он снова открыл глаза, за окном было серо, пасмурно. Ему показалось, что наступило утро следующего дня. Обычно в такую пору кто-то дежурит в палате. Он вспомнил, что вчера была Стася, значит, с ночи придет Вера. Но поскольку она еще не пришла, значит, длится все еще тринадцатое число.

Поглядел на часы, лежащие на тумбочке, — восьмой час. Вечер. Попробовал приподняться, но закружилась голова, и он решил заснуть.

Какая-то мысль мешала ему забыться. Что-то он должен был вспомнить важное и нужное, о чем просил Веру напомнить.

Вспомнил сам: сорок первый вагон! И всплыл в памяти недавний разговор с Михаилом Ивановым.

— Мы проверили: сорок первый вагон составился из закупок, которые за личные деньги привезла для себя бригада, сопровождающая маршрут.

— Почему же хлеб развозили партийцам?

— Кое-кто из них, видимо, попросил купить для себя, дал денег или что-то на обмен. А сплетни распространяют наши враги, которым давно пора заткнуть рот.

— Чем? Силой? Чтобы сор не выносить из избы? Но ведь это не сплетни — на виду всей Бежицы развозили на подводе мешки комиссарам! А ты хочешь сейчас людям соврать: не верьте, мол, слухи? Нет, на лжи и угрозах держалась царская империя. Она выдавала черное за белое и всем затыкала рот. Мы же должны черное назвать черным, как бы нам это ни было горько. Сорок первый вагон — это спекуляция, нарушение законности, обман народа. И если ты как руководитель заводских большевиков не скажешь об этом людям, за тебя сделать это буду вынужден я. Это не мелочь. Это тот краеугольный камень, на котором стояла и стоит наша большевистская правда.

— Но есть же политика, которую такими признаниями можно опорочить! Наказать провинившихся — да. Но в своей среде. Тебе, Игнат, мало, что говорят о нас, большевиках?

— Политика ради политики — это забастовка в Бежице, поднятая меньшевиками в прошлом году, когда задержался эшелон с хлебом, это мятеж тридцать четвертого и тридцать пятого полков, спровоцированный нашими врагами. Они знали, что наветы на нашу партию — ложь. Но они на лжи делали политику. Мы так не можем. Поэтому выбирай: или ты, или я говорю рабочим так, как оно есть…

Теперь он лежал и думал о том, что не все сказал тогда Михаилу.

Он не сказал, что это трудно, страшно трудно — любить свое дело больше, чем себя, уметь воплотить в каждом своем шаге ту идею, в которую учишь поверить других.

Но иначе нельзя жить. Народ надо приучить к правде. Приучить к тому, что мы не только о ней говорим, но всей своей жизнью эту правду олицетворяем.

Сколько лет мы говорили, что те, кто угнетает народ, лживы, безнравственны и потому они не должны стоять у власти. Теперь народ доверил нам исполнять его волю. Так какими же мы должны быть в его глазах?

За каждым нашим поступком, как и за каждым нашим словом, должна стоять великая, святая и единственная человеческая правда. Только тогда мы вправе требовать такой те правды от каждого человека.

Только на обоюдной правде, когда ни власть, ни общество не прячут истины из соображений какой-либо выгоды, можно построить народное государство. И если мы когда-нибудь допустим, чтобы возобладала ложь и удобство правящему слою оправдать свои привилегии, это будет шагом назад от революции. И люди тогда научатся отвечать нам тем же: неискренностью и обманом. Поэтому всегда и во всем» — одна правда, как бы она ни была тяжела…

Он не заметил, как оказался в больничном саду, возле дерева, один.

Вокруг ствола большой липы сыро, скользко, и он оступился и упал. Оперся рукой о шершавый ствол, хотел подняться, но не смог. Голова кружилась все больше и больше.

Ему почудилось, что кто-то бежит по аллее, зовет его. Подумал, что это новенькая сестра, которой не оказалось в коридоре, когда он выходил в сад. Потом подумалось, что это бежит к нему Груня. Затем пришло чувство облегчения: хорошо, что он настоял и Груня уехала домой. Он в Москве уже догадался, что у нее тоже тиф. А тиф — это страшно. Тиф — это когда у человека не остается сил, чтобы сделать в жизни то, что он задумал, чтобы сделать тот шаг, который необходим ему сейчас,

Вера — девятнадцатилетняя девушка, почти девочка — бежит от чугунных ворот, которые ведут в глубину сада, к больничному дому.

Волосы выбились из-под косынки, ворот кожаной куртки распахнут, браунинг в жесткой кобуре натирает бок. Хочется остановиться, передохнуть, но какая-то тревожная жилка бьется в висках: быстрее, быстрее!..

А теперь я хочу остановить свое повествование.

На этих страницах мои герои вспоминали, говорили о времени и о себе, размышляли.

И я сам хочу это сделать, я, автор…

Слишком дорог мне мой герой, образ которого я пытался здесь воссоздать. Дорог до боли. Я ощущаю сейчас его мучения, и больно становится мне — в груди что-то сжимает и мне трудно вздохнуть, хотя тифа не знаю, не болел.

Но знаю, как писал Ленин, «сыпной тиф среди населения, истощенного голодом, больного, не имеющего хлеба, мыла, топлива, может стать таким бедствием, которое не даст нам возможности справиться ни с каким социалистическим строительством». И дальше: «…если мы напряжем все свои силы для того, чтобы стереть с лица русской земли сыпной тиф, — результат некультурности, нищеты, темноты и невежества, — если мы все те силы, весь тот опыт, который мы приобрели в кровавой войне, применим в этой войне бескровной, — мы можем быть уверены, что в этом деле, которое все же гораздо легче, гораздо человечнее, чем война, что в этом деле мы завоюем себе успеха все больше и больше».

Это — спустя месяцы после того, как тиф уже унесет тысячи и будет угрожать миллионам: по своей беспощадности он станет действительно второй войной…

Спасут ли моего героя, который лежит сейчас без сознания в саду? Я знаю: нет. Но еще не знают об этом другие мои герои. Люди эти так же дороги мне. Они не просто плод моей фантазии — они живые. И они сейчас в тревоге. Но они не знают, что уже поздно, слишком поздно…

И не знает об этом Вера. Она бежит по тропинке голого, еще не распустившегося сада из последних сил. Она торопится, спешит…

Так вот откуда была ее мечта — стать врачом, спасать людей!..

Ее не спасли саму, мою маму, она умерла, когда мне, пишущему это, было четыре года… Я люблю тебя и за то, что ты была моей мамой, и за твою преданность революции.

Я всех вас люблю за то, что вы были первыми.

И тебя, моя тетя Стася, в двадцать один год ставшую первым председателем коммунистической ячейки Брянской губчека, и вас, Яков Иванович Алкснис, будущий, а теперь уже бывший заместитель наркома обороны, командующий ВВС Красной Армии — командарм крылатых.

Разминулись наши пути в партизанских лесах с Дмитрием Николаевичем Медведевым, Героем Советского Союза, легендарным командиром партизанских отрядов. Но я сам был там, где начинались первые тропки медведевцев — под родным Брянском. Я был в тех лесах бойцом партизанской бригады имени Щорса. Вот как все переплелось, соединилось спустя годы…

Всех я помню и знаю, кем стали соратники Фокина.

И знаю — почему не стали. Алкснис — маршалом, Александр Медведев — крупным командармом индустрии. Алкснис заменит Фокина на посту председателя Брянского исполкома, а затем окончит военную академию. Александр Медведев закончит академию промышленную. Но они окажутся жертвами преступной лжи в конце тридцатых, как и старший друг Игната — Андрей Бубнов, нарком просвещения, с кем будет работать Агриппина Федоровна. Ее и Игната дочь, Надежда, и сейчас помнит высокого, сильного, доброго их соседа по московскому дому — Якова Алксниса, помнит его лицо до самого того рокового дня, когда он войдет в лифт в новом костюме, спеша на правительственный прием, и больше не вернется…

Я остановил свое повествование, чтобы рассказать о судьбе моих героев и чтобы читатели поняли, почему я написал эту книгу.

А теперь — к нему, к Игнату, в больницу, куда бежит Вера…

Его нет в палате. Он — в саду. Нет, он на пути к людям, к которым обязательно должен прийти…

Существует такая примета: встать раньше солнца, тогда никуда не опоздаешь.

Он начал бороться за революцию, когда над землею была беспросветная темень.

Он вышел рано, как труженик в поле, чтобы готовить будущую жатву.

ЭПИЛОГ

А. В. Луначарский:

Население привыкло здесь, в Брянске, к аккуратному и умному хозяйству покойного тов. Фокина. Я не могу… не сказать несколько слов об этом товарище. О нем сохранилась здесь самая живая и светлая память как среди его непосредственных учеников, заменивших его в руководстве исполкомом, так и среди рабочих, обывателей, крестьян… Похороны его носили столь грандиозный характер, что не только Брянск, а, может быть, даже Россия редко видела нечто подобное. Утверждают, что за гробом Фокина шло до 20 тысяч человек. На могилу его прислано было сто венков, из которых некоторые — от совсем далеких ему организаций, желавших почтить память…

Из статьи «Брянский район», написанной после поездки на деникинский фронт с 28 октября по 14 ноября 1919 года.

Осенью 1919 года в Брянске был сформирован батальон особого назначения имени Игната Фокина. В его ряды стали коммунисты Бежицкой, Брянской, Дятьковской, Жиздринской и Людиновской организаций, а также беспартийные рабочие. В батальоне насчитывалось 400 коммунистов, 156 комсомольцев и 1200 членов профсоюзов. Комиссаром батальона был назначен Михаил Иванов. Батальон отличился в боях против деникинских войск в составе 361-го стрелкового полка Красной Армии.

Указом Президиума Верховного Совета РСФСР от 25 февраля 1964 года поселок Цементный Брянской области преобразован в город Фокино.

Примечания

1

23 марта 1917 г. в Петрограде состоялись торжественные похороны жертв революции, во время которых мимо братских могил на Марсовом ноле прошло не менее 800 тысяч человек.

(обратно)

Оглавление

ГЛАВА ПЕРВАЯ

ГЛАВА ВТОРАЯ

ГЛАВА ТРЕТЬЯ

ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ

ГЛАВА ПЯТАЯ

ГЛАВА ШЕСТАЯ

ГЛАВА СЕДЬМАЯ

ГЛАВА ВОСЬМАЯ

ГЛАВА ДЕВЯТАЯ

ГЛАВА ДЕСЯТАЯ

ГЛАВА ОДИННАДЦАТАЯ

ГЛАВА ДВЕНАДЦАТАЯ

ГЛАВА ТРИНАДЦАТАЯ

ГЛАВА ЧЕТЫРНАДЦАТАЯ

ГЛАВА ПЯТНАДЦАТАЯ

ГЛАВА ШЕСТНАДЦАТАЯ

ГЛАВА СЕМНАДЦАТАЯ

ГЛАВА ВОСЕМНАДЦАТАЯ

ГЛАВА ДЕВЯТНАДЦАТАЯ

ГЛАВА ДВАДЦАТАЯ

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ПЕРВАЯ

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ВТОРАЯ

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ТРЕТЬЯ

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ЧЕТВЕРТАЯ

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ПЯТАЯ

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ШЕСТАЯ

ЭПИЛОГ

*** Примечания ***