Сборник "Избранные детективы". Компиляция. Книги 1-8 [Джозефина Тэй] (fb2) читать онлайн


 [Настройки текста]  [Cбросить фильтры]
  [Оглавление]

ДЖОЗЕФИНА ТЭЙ Человек из очереди

Глава первая УБИЙСТВО

Был мартовский вечер. Между семью и восемью у театров по всему Лондону установили турникеты, закрывавшие доступ на галерку и в партер. «Бах, трах, бум» — звуки далеко не мелодичные, но они служили прелюдией к будущим представлениям, и для всех истомленных поклонников Феспсиса и Терпсихоры, выстроившихся в колонны по четыре у врат обетованных, будь то последний бродяжка, не было ничего слаще этих звуков. Такое, правда, наблюдалось не везде. Возле театра Ирвинг всего пять человек расположились на ступеньках у входа, явно предпочитая комфорт теплу внутреннего закутка у кассы: греческая трагедия в этом сезоне была явно не в моде. Плейбокс-театр посещали исключительно снобы, которые к галерке относились с пренебрежением. Однако возле театра Уоффингтон две живые цепочки вились, загибались и, казалось, уходили в бесконечность. Уже давно величественный служитель прошел вдоль очереди и, жестом простертой длани отсекая все надежды, произнес сакраментальную фразу: «Отсюда и дальше — только стоячие места».

Итак, одним сокращением дельтовидного мускула отделив овсы от плевел, он с олимпийским спокойствием проследовал сквозь зеркальные двери в ласковый уют вестибюля. Однако из длинной очереди никто не ушел. Тех, кому предстояло провести на ногах следующие три часа, казалось, ничуть не опечалило выпавшее на их долю испытание. Они болтали и смеялись, поддерживая свои силы ломтиками шоколада в серебряных обертках. Только стоячие места? Подумаешь! Можно и постоять ради удовольствия еще раз увидеть «А вы и не знали?» — мюзикл, родимый лондонский мюзикл, который не сходил с подмостков целых два года, а теперь шел последнюю неделю. Исполнял свою, можно сказать, лебединую песнь!

Места в кресла и ложи были раскуплены давным-давно, и масса наивных девиц, не привыкших к очередям, толпилась у закрытого входа, поскольку на этот раз никакие подкупы и соблазны на кассиров не действовали. Казалось, весь Лондон жаждал попасть в Уоффингтон, чтобы сегодня еще раз устроить овации своим кумирам; услышать, что нового вставит в свой каскад дурачеств Голли Голан — тот самый Голан, которого недавно извлек из провинциального небытия отважный менеджер и который, получив шанс стать известным, использовал его сполна. О, и еще раз погреться в лучах веселья и красоты, исходивших от Рей Маркейбл — этой кометы, внезапно появившейся на театральном небосклоне два года назад и стремительно взлетевшей к зениту славы, затмив всех прочих, известных и незаменимых; Рей, которая кружилась и танцевала, как листок, подхваченный ветерком; чья легкая улыбка Моны Лизы за шесть месяцев положила конец рекламной моде на белозубый оскал. Критики писали о ее «непередаваемом обаянии»; ее горячие поклонники тем не менее пытались его передать каждый по-своему, прибегая к жестам и гримасам, когда не хватало слов. И вот теперь она, как и многое другое из старой доброй Англии, уплывала в Америку. Два года она пробыла с ними, и без нее Лондон покажется безводной пустыней! Да тут согласишься стоять хоть целую вечность — лишь бы увидеть ее еще в последний раз!

Уже с пяти вечера начало моросить, и время от времени легкий, пронзительный ветерок, подхватывая морось, будто взмахом кисти опрыскивал всю очередь от начала до хвоста. Однако и это обстоятельство никого не обескураживало: погода явно вела себя несерьезно, и легкий дождик воспринимался как терпкий аперитив перед предстоящим пиршеством для зрения и слуха. Люди поеживались, перебирали пальцами ног и, как полагается истым кокни, использовали любую возможность поразвлечься, какую только предоставляла узкая, словно ущелье, улица.

Сначала появились мальчишки-газетчики, верткие, с худенькими личиками и не по-детски настороженными глазами. Они промчались вдоль очереди как степной пожар и исчезли, оставив после себя обрывки реплик и шелест газетных страниц. Потом появился маленький уродец, с ногами короче туловища. Расстелив серенький коврик на мокрой мостовой, он принялся завязывать себя в немыслимые узлы, пока наконец не стал напоминать застигнутого врасплох съежившегося паука: его глаза вдруг зыркали на очередь из совершенно неожиданных мест, и от этого даже у самых нечувствительных мороз бежал по коже. За ним последовал скрипач — исполнитель популярных мелодий, который, судя по всему, пребывал в счастливом неведении, что одна из басовых струн у него брала на полтона ниже. Вслед за ним появились одновременно исполнитель чувствительных романсов и нестройный оркестр из трех человек. Минуту-две они мерили друг друга недружелюбными взглядами, после чего певец, действуя по принципу «кто смел, тот и съел», с места в карьер жалобно затянул «Все оттого, что ты пришла ко мне». Но тут глава оркестрика передал гитару подручному и, широко расставив локти и вытянув руки перед собой, направился к тенору выяснять отношения. Тенор попытался было выразить свое полное пренебрежение тем, что продолжал петь и глядел поверх головы оркестранта. Однако вскоре обнаружил, что это довольно трудно, поскольку музыкант был выше него на полголовы и держался весьма нахально. Бедняга умудрился пропеть еще две фразы, после чего неуверенно смолк и завершил выступление горькими жалобами, перейдя на вполне прозаическую речь, а минутой спустя, извергая угрозы и проклятья, исчез в темной аллее. Оркестранты, не теряя времени, рванули с ходу самую популярную танцевальную мелодию. Поскольку она более соответствовала современным вкусам, чем неуместное обращение к выцветшим сантиментам прошлого, все тут же забыли о несчастной жертве насилия над личностью и принялись притопывать в такт. После оркестра, сменяя друг друга, публику развлекали проповедник-евангелист, а также человек, который сперва разрешал завязывать себя внушительными веревками и со впечатляющей ловкостью тут же от них освобождался. Каждый, отработав свой номер, следовал дальше, но перед уходом проходил вдоль всей очереди от головы до хвоста, время от времени просовывая в редкие просветы между плотно стоявшими людьми свой истрепанный, но обладавший магической силой преодолевать все преграды головной убор, прочувствованно повторяя: «Спасибо вам! Спасибо! Еще раз спасибо!» — призыв, которому надлежало расположить публику к щедрым пожертвованиям. Продавцы сластей, спичек, игрушек, торговцы открытками — каждый со своим товаром — успешно заполняли паузы между отдельными номерами этой развлекательной программы.

Очередь добродушно расставалась со своими пенсами, вполне довольная немудреным развлечением. Но вот трепет пробежал по толпе — трепет, который искушенному зрителю был прекрасно знаком и мог означать лишь одно. Складные скамеечки и стульчики были моментально убраны, свертки с едой исчезли, и появились кошельки. Двери наконец-то растворились. Начиналась захватывающая, увлекательная игра. Что сулило им сегодня заветное окошечко кассы: победу — то есть билет — или же поражение? Где-то впереди, у самой головы очереди, напряжение выросло настолько, что на минуту-другую основной инстинкт, призывающий англичанина всегда знать свое место, был забыт, — я здесь вполне сознательно говорю именно об англичанах, потому что шотландцу это чувство просто незнакомо, — и очередь утратила свой математический расчет на «первый — второй». Произошла небольшая давка, незаметная на первый взгляд концентрация сил, пока наконец очередь перед турникетом не приняла вид однородной, тяжело дышащей массы. Звяканье опускаемой в прорезь монетки означало, что впуск продолжается и что очередной счастливец переступил порог рая. Один этот звук заставлял стоящих сзади бессознательно напирать сильнее, пока передние не стали протестовать во всю силу своих сдавленных легких и полицейскому не пришлось пройтись вдоль очереди, увещевая чересчур нетерпеливых: «Подайте-ка назад. До начала еще пропасть времени. Напирать бессмысленно, это ничего не даст. Соблюдайте порядок!» Время от времени вся очередь делала небольшой рывок вперед, это происходило, когда счастливцы, стоявшие первыми, по двое и по трое откатывались от нее, как бусины разорванной нитки. Но случались и неожиданные задержки. Вот какая-то толстуха замешкалась и шарит в кошельке. Дуреха. Не могла, что ли, заранее приготовить нужную сумму!

Будто почувствовав, что вызывает всеобщее негодование, женщина обернулась к стоявшему позади мужчине и раздраженно сказала:

— Эй, перестаньте толкаться, уважаемый! Неужели даме нельзя спокойно достать сумку? Обязательно надо ее пихнуть!

Но человек, к которому были обращены эти слова, остался глух и нем. Голова его свесилась на грудь, и негодующий взгляд женщины уперся в верхушку его мягкой фетровой шляпы. Она фыркнула, резко отвернулась от него, шагнула к окошечку и выложила деньги, которые перед этим так долго считала. В тот же момент мужчина неожиданно осел на колени, так что стоявшие за ним едва не попадали, и тут же медленно повалился вниз лицом.

— Да ему плохо, — произнес кто-то, но с места не сдвинулся ни один. В наши дни инстинкт самосохранения, призывающий ни во что не вмешиваться, находясь в толпе, стал столь же ярко выраженным, как общеизвестное свойство хамелеона в минуту опасности менять окраску. Может, кто-нибудь его знает? Но нет, таковых не нашлось. И все-таки нашелся человек — то ли более сознательный, то ли с большим чувством ответственности, — который решился подойти к упавшему, чтобы оказать помощь. Он уже наклонился было к нему, но замер и вдруг отпрянул, будто его укусили. Трижды над толпой прозвучал истерический женский крик — и пыхтящая, напирающая очередь внезапно застыла в полной неподвижности.

Тело мужчины осталось одиноко лежать на мостовой, отчетливо видное в ярком круге электрического света, падавшего с крыши театра. И тот же безжалостный свет холодно блестел на маленьком серебряном предмете, косо торчавшем из серого твидового пальто.

На рукоятке кинжала.

Полицейский, утихомиривавший очередь, появился даже прежде, чем кто-то вспомнил о полиции. При первом же женском вопле он поспешил от хвоста очереди. Он знал: так кричат лишь в одном-единственном случае — при виде внезапной смерти. Полицейский постоял, огляделся по сторонам, потом склонился над телом, осторожно повернул к свету голову, вернул в прежнее положение и, выпрямившись, проговорил, обращаясь к человеку в окошечке:

— Вызовите «скорую» и позвоните в участок.

Потом обвел несколько ошарашенным взглядом всю очередь и спросил:

— Кто-нибудь знает этого джентльмена?

Нет: заявить о своей хотя бы отдаленной причастности к тому, кто сейчас тихо лежал на мостовой, желающих не нашлось.

Позади этого человека стояла солидная супружеская чета, видимо из пригорода. Сквозь тихие стоны женщина монотонно повторяла одну и ту же фразу:

— О, Джимми! Поедем домой! Скорее поедем домой!

По ту сторону турникета толстая женщина будто окаменела; ее рука в черной нитяной перчатке сжимала вожделенный билет, а она, судя по всему, и не помышляла о том, чтобы скорее занять место. «Человека убили!» Эта новость облетела очередь с быстротой пламени, охватывающего сухой подлесок. Толпу завертело и закружило, одни старались поскорее отойти подальше от того, что вконец испортило им все удовольствие; другие, наоборот, пробивались вперед, чтобы увидеть все своими глазами; третьи негодующе боролись за то, чтобы удержать свое место в очереди, где простояли столько часов подряд.

— Поедем домой, Джимми! О, едем скорее домой!

— Думаю, пока это невозможно, дорогая, — проговорил наконец муж. — Придется подождать: вероятно, мы будем нужны полиции.

— Вы совершенно правы, сэр, — тут же отозвался полицейский. — Всем действительно нельзя уходить. Вот вы, шестеро, кто впереди, — и вы, миссис, — обратился полицейский к толстухе, — оставайтесь каждый на своем месте. Остальные — проходите. — И он сделал знак, как постовой, направляющий движение транспорта в объезд сломавшегося автомобиля.

Супруга Джимми разразилась истерическими рыданиями, а толстуха наконец раскрыла рот и заявила, что пришла на спектакль и знать не знает этого человека. Те четверо, что стояли следом за супружеской парой, также обнаружили явное нежелание быть замешанными в неприятное дело, последствия которого трудно было предугадать, и тоже заявили, что абсолютно ничего не знают.

— Охотно верю, — ответил полицейский. — Но это вам предстоит объяснить в полицейском участке. Тут нет ничего страшного, — добавил он в утешение, хотя при данных обстоятельствах эта фраза прозвучала довольно неубедительно.

Очередь задвигалась снова. Швейцар притащил откуда-то зеленый занавес и накрыл им тело. Возобновилось щелканье турникета и безучастный, как шум дождя, стук монет. Швейцар, в обычное время отчужденно молчавший, как Иов в брюхе кита, то ли проникшись сочувствием к шестерым допрашиваемым, то ли в надежде на некое вознаграждение, вызвался сохранить для бедняг сидячие места. Наконец появилась машина «скорой помощи», явились и представители закона из отделения полиции округа Гоубридж. Местный инспектор поговорил с каждым из семерых, записал их фамилии, адреса и, отпуская, предупредил, что их могут вызвать для дополнительных показаний. Джимми усадил свою рыдающую супругу в такси, а остальные пятеро озабоченно проследовали на места, которые стерег для них швейцар, и едва успели усесться, как поднялся занавес и началось вечернее представление пьесы «А вы и не знали?».

Глава вторая ИНСПЕКТОР ГРАНТ

Старший инспектор уголовного отдела Скотланд-Ярда Баркер нажал наманикюренным пальцем на кнопку слоновой кости, что находилась под крышкой его рабочего стола, и не отпускал ее, покуда в кабинете не возник один из его бесценных подданных.

— Передайте инспектору Гранту, что мне необходимо его видеть, — сказал он вошедшему, который в присутствии высокого начальства изо всех сил старался держаться почтительно, но с достоинством. Однако, увы: холодная вежливость и неприступный вид старшего инспектора мало этому способствовали. Молодой человек дрогнул и, чтобы сохранить равновесие, был вынужден чуть отклониться назад в ужасе при мысли, что его орлиный нос мог быть истолкован как выражение крайней непочтительности. Удрученный неудачей, он отправился выполнять поручение, чтобы затем похоронить память о своем фиаско под кипами аккуратнейшим образом подшитых досье и копий документов — что и являлось, собственно, его непосредственной обязанностью. Инспектор же Грант меж тем вошел в кабинет шефа и непринужденно поздоровался — они были давними и добрыми приятелями. При виде его Баркер заметно повеселел.

Помимо таких обычных качеств, как преданность долгу, мужество и ум, у Гранта было перед коллегами одно неоспоримое преимущество: он нисколько не был похож на полицейского. Среднего роста, стройный, всегда безукоризненно одетый, — я назвала бы его щеголем, если бы не была уверена, что это вызовет в вашем воображении некоего субъекта, начисто лишенного индивидуальности, наподобие портновского манекена, — но уж в чем, в чем, а в недостатке индивидуальности Гранта никак нельзя было упрекнуть. Однако представьте, если можете, щеголя, нисколечко не похожего на манекен, — и вы получите верное представление о Гранте. Баркер уже много лет как тщетно пытался перенять грантовский шик, но, увы, — единственное, в чем он преуспел благодаря Гранту, так в том, что стал похож на денди. Баркеру недоставало вкуса в выборе модной одежды — так же как и в отношении многого другого. Слепо и упорно следовать за кем-то было основным свойством его натуры: сам он никогда не проявлял инициативы. Это можно было считать его единственным недостатком. С другой стороны, если уж Баркер начинал за кем-то следовать, то этот «кто-то» вскоре понимал, что лучше бы ему вовсе на свет не родиться.

Сейчас Баркер с неподдельным удовольствием глядел на своего безмятежно улыбающегося, как летнее утро, подчиненного — сам он всю ночь промаялся с прострелом — и перешел к делу.

— В Гоубридже все носы повесили. И вообще им там на Гоу-стрит уже мерещится, будто против них целый заговор.

— Даже так? Их что, кто-нибудь решил серьезно проучить?

— Да нет, просто вчерашнее происшествие — уже пятое крупное дело на их участке за последние три дня. Они сыты по горло и хотят, чтобы вчерашнее дело мы взяли на себя.

— А что там стряслось? Случай в очереди у театра, да?

— Совершенно верно. А кто у нас сейчас в оперативном отделе? Вы. Вот и приступайте. Можете взять Уильямса. Барбер мне нужен самому: я его посылаю в Беркшир в связи с ограблением в Ньюбери. Там придется умасливать местную полицию — они в обиде, что Ярд вмешивается; у Барбера это лучше получится, чем у Уильямса. Ну, пожалуй, это все. И знаете, отправляйтесь-ка на Гоу-стрит прямо сейчас. Желаю успеха.

Полчаса спустя Грант уже беседовал с полицейским врачом на Гоу-стрит. Тот подтвердил, что когда мужчину доставили в больницу, тот был уже мертв. Орудие убийства — тонкий, очень острый стилет. Его всадили в спину с левой стороны от позвоночника с такой силой, что рукоятка оказалась вжатой в ткань плаща; это образовало своеобразную прокладку, так что то небольшое количество крови, которое вытекло из раны, даже не просочилось наружу. По мнению врача, беднягу закололи минут за десять или чуть больше до того момента, когда очередь двинулась вперед и он повалился. Зажатый в толпе, труп, вполне вероятно, мог какое-то время оставаться в стоячем положении. Более того, в такой давке упасть было просто невозможно. Врач считал, что мужчина вряд ли даже успел почувствовать удар. В плотной очереди, где вольно или невольно все друг друга жмут и толкают, мгновенный удар ножом, к тому же вряд ли особенно болезненный, вполне мог пройти незаметно.

— Хорошо. Теперь о человеке, который его заколол. Есть ли что-нибудь необычное в том, как он это проделал?

— Ничего. Могу лишь утверждать, что это человек сильный и к тому же левша.

— Это могла быть женщина?

— Нет, не думаю. У женщины на такой удар вряд ли хватило бы сил. Видите ли, там не было возможности замахнуться. Удар приходилось наносить из положения покоя. Нет, это определенно дело рук мужчины. Причем очень решительного.

— Есть какие-нибудь данные насчет убитого? — спросил Грант, который всегда высоко ценил суждения профессионалов.

— К сожалению, немного. Вполне упитанный, вероятно, в деньгах не нуждался.

— Уровень интеллекта?

— Думаю, высокий.

— Какого типа?

— Вы имеете в виду род занятий?

— Нет, с этим я разберусь сам. Я спрашиваю о том, что вы называете, насколько я знаю, темпераментом.

— А, понимаю.

Врач немного помолчал, задумчиво глядя в свои записи, и после некоторого колебания произнес:

— Вы, разумеется, понимаете, что тут за абсолютную точность ручаться нельзя?

Грант уверил его, что отдает себе в этом полный отчет.

— Я бы для себя отнес его к категории неудачников — тех, кому постоянно не везет. — При этом врач вопросительно взглянул на Гранта и, убедившись, что тот понимает, о чем речь, добавил: — У него лицо человека практического, но руки — мечтателя. Взгляните сами.

Они оба перевели взгляд на тело. Перед ними лежал молодой человек лет двадцати девяти-тридцати, белокурый, зеленоглазый, стройный, среднего роста. Руки, как справедливо заметил доктор, были тонкие, с длинными пальцами, руки человека, явно не привычного к физическому труду.

— Вероятно, ему приходилось проводить много времени стоя, — произнес доктор, бросив взгляд на ноги мужчины. — И ходил он не прямо, а немного загребая левой ногой.

— Как вы полагаете, чтобы нанести такого рода удар, убийце надо ли было обладать специальными анатомическими познаниями? — спросил Грант.

Казалось просто невероятным, чтобы такая едва заметная ранка могла привести к смертельному исходу.

— Вы имеете в виду, нанесен ли удар точно с медицинской точки зрения? О нет. А что до знаний в области анатомии, так теперь любой, кто прошел войну, обладает достаточными практическими знаниями в этой области. Скорее всего удар был нанесен вслепую — просто угодил удачно.

Грант поблагодарил врача и перешел в соседний отдел, к полицейским. Перед ним на столе было разложено скудное содержимое карманов убитого. Малочисленность предметов вызвала у Гранта легкое разочарование: белый хлопчатобумажный носовой платок, горсточка мелочи (две полукроны, два шестипенсовика, один шиллинг, четыре монетки по пенни и один полупенсовик) и — совсем неожиданно — служебный револьвер. Платок был не новый, но без меток; револьвер заряжен.

В брезгливом молчании осмотрев эти предметы, Грант осведомился, есть ли метки прачечной на одежде. Таковых не оказалось.

— Никто не обращался по поводу него? Может, хотя бы наводили справки?

— Нет, никто не приходил, кроме одной сумасшедшей старухи: она готова забрать все трупы, которые подбирает полиция.

Ладно, он сам осмотрит всю одежду. И тут же приступил к делу, дотошно разглядывая один предмет за другим.

И шляпа, и ботинки были далеко не новые; последние поношены настолько, что наименование фирмы на внутренней стороне стерлось начисто. Шляпа была куплена в одной из торговых фирм, имевших магазины во всех районах Лондона и в провинции. И то и другое было добротным и еще вполне приличного вида. Модный, даже слишком кричащего покроя синий костюм; то же самое можно было сказать и о сером плаще. Нижнее белье хоть и не самое дорогое, но хорошего качества; рубашка самого что ни на есть популярного оттенка. Короче, судя по одежде, этот человек либо сам любил хорошо одеваться, либо проводил время там, где придавали этому особое значение. Может, продавец в отделе готового платья? Меток прачечной, как и сообщили Гранту, действительно нигде не было. Это могло означать одно из двух: либо этот человек не хотел быть опознанным, либо все белье ему стирали дома. Поскольку следов того, что метки удалены намеренно, обнаружить не удалось, то наиболее вероятным представлялось второе. А вот бирочка с именем портного была спорота с костюма явно неслучайно. Это, как и немногочисленность найденных предметов, определенно наводило на мысль, что человек хотел скрыть свое настоящее имя.

И последнее — стилет. Крошечное, коварное, хищно заостренное оружие. Серебряная ручка длиною около трех дюймов была выполнена в виде фигуры святого — с бородой и в должном одеянии. Кое-где на ней поблескивала цветная эмаль броских, грубоватых тонов, характерных для такого рода изображений в католических странах. Подобные кинжалы чаще всего можно увидеть в Италии или на южном берегу Испании.

Грант осторожно поворачивал клинок, внимательно разглядывая.

— Сколько человек держало его в руках?

В полицейский участок кинжал доставили из больницы, сразу же как вынули из раны. С того момента никто к нему не прикасался. Вот и хорошо! Но довольное выражение исчезло с лица Гранта, когда поступило сообщение о дактилоскопической экспертизе: отпечатков пальцев обнаружено не было. Ни один, даже самый смазанный отпечаток не осквернил собою сверкающее изображение католического святого.

— Н-да, — со вздохом произнес Грант. — Все это я забираю и приступаю к делу.

Снять отпечатки пальцев у убитого и обследовать револьвер на предмет возможных отличительных признаков он поручил Уильямсу.

По первому впечатлению пистолет был ничем не примечателен — вполне заурядное боевое оружие, какое после войны стало в Англии таким же привычным предметом, как старые дедовские часы. Однако, как мы уже упоминали, Грант предпочитал опираться на суждения профессионалов.

Он тут же сел в такси и остаток дня посвятил беседам с теми семью людьми, которые в предыдущий вечер находились в непосредственной близости к неизвестному в момент его смерти.

По дороге он начал обдумывать ситуацию в ее различных вариантах. Он нисколько не обольщался надеждой, что предстоящие интервью со свидетелями как-то ему помогут. На первом допросе они все до одного отрицали всякое знакомство с убитым и теперь вряд ли откажутся от своих слов. Заметь они до этого рядом с убитым кого-либо или улови хоть что-то подозрительное — наверняка сказали бы сразу же. Грант знал по собственному опыту, что девяносто девять опрашиваемых из ста дают абсолютно никому не нужную информацию, а сотый — вообще никакой. К тому же, по словам врача, мужчина был заколот минут за десять до того, как это было замечено, а какой убийца станет оставаться рядом со своей жертвой и дожидаться, пока содеянное им будет обнаружено? Если даже допустить возможность бравады со стороны убийцы, то для любого здравомыслящего человека — а человек, заинтересованный, чтобы его не поймали, обязан мыслить здраво! — вероятность быть замеченным рядом с убитым была слишком велика, и он вряд ли стал бы подвергать себя такому риску. Нет, разумеется, тот, кто это сделал, успел отойти от очереди заблаговременно. Нужно отыскать кого-нибудь, кто, возможно, был свидетелем разговора между убийцей и его жертвой. Конечно, есть шанс, что никакого разговора не происходило; убийца просто встал позади, совершил задуманное, а потом незаметно ускользнул. В таком случае задача Гранта состояла в поисках того, кто видел, как тот уходил. Тут особые сложности не возникнут. Можно будет подключить прессу.

Грант стал мысленно прикидывать различные варианты — кто это мог сделать? Англичанин вряд ли воспользовался бы кинжалом. Если уж он решил отдать предпочтение холодному оружию, то избрал бы бритву и просто-напросто перерезал своей жертве горло; обычно же в подобных случаях он применил бы кастет или, на худой конец, револьвер. Нет, это не англичанин. Преступление было задумано и осуществлено с изобретательностью и изяществом, не свойственными англичанину. В самом способе было нечто не мужское, и это наводило на мысль об итальянце-даго или, во всяком случае, о человеке, которому знакомы приемы даго. Моряк. Да, это мог быть матрос с одного из судов, курсирующих по Средиземному морю. С другой стороны, способен ли простой матрос додуматься до такого хитроумного способа — прикончить человека в очереди? Он скорее всего предпочел бы для расправы темную ночь и безлюдную улицу.

В замысле был привкус чего-то романтического — в итальянском духе. Для англичанина главное — поразить жертву, нанести смертельный удар. Способ и средство для него вещи второстепенные.

Эта мысль логически повлекла за собою и другую — о возможных мотивах, и Грант стал перебирать наиболее часто встречающиеся: кража, месть, ревность, страх. Первый отпадал сам собою. В такой давке опытный вор мог сто раз обшарить карманы, привлекая к себе не больше внимания, чем севшая на рукав муха. Месть или ревность? Вполне вероятно, — даго известны своей нетерпимостью в этих делах: оскорбленная честь требовала смерти обидчика; неосторожная улыбка предмета обожания — и возлюбленный уже готов потерять рассудок. Возможно, мужчина с зелеными глазами — а он несомненно был привлекателен — встал между даго и его девушкой? Однако Гранту почему-то казалось, что причина убийства заключалась не в этом. Разумеется, он не исключал такой возможности, но полагал, что дело было не в ревности. Значит, в страхе? Может, тому, кто вонзил стилет в спину мужчины, предназначалась пуля из заряженного револьвера? Может, убитый грозился застрелить даго и тот устал пребывать в постоянном страхе? Или наоборот: убитый носил при себе оружие, но это не спасло его? Но как увязать с этим явное стремление погибшего скрыть свое имя? При подобных обстоятельствах револьвер скорее указывал на попытку совершить самоубийство. Тогда к чему было откладывать задуманное и зачем идти в театр? Какой иной мотив мог вызвать у человека желание остаться неузнанным? Перспектива быть схваченным полицией, угроза ареста? Может, он намеревался кого-то застрелить, но, готовясь к побегу, чтобы не попасться, решил скрыть свое имя? Возможно.

Одно казалось достаточно бесспорным: убитый и человек, которого Грант окрестил про себя Даго, были знакомы, — иначе как бы между ними возник конфликт?! Грант никогда не принимал всерьез версии о тайных обществах, которые якобы практиковали такого рода красочные убийства. По собственному печальному опыту Грант знал, что тайные общества обычно предпочитают грабеж, шантаж и прочие такие же неаппетитные способы легкого добывания денег, и ничего живописного в их деятельности, как правило, не было. К тому же в настоящий момент в Лондоне ни одного более или менее внушительного общества такого типа не числилось, и, как хотелось бы надеяться Гранту, вряд ли оно вдруг объявилось именно теперь. Убийства по заказу нагоняли на него смертную тоску. Его увлекала игра умов, переливы чувств. Как в этом случае с Даго и Неизвестным. Что ж, нужно прежде всего постараться выяснить личность Неизвестного — это послужит ниточкой к Даго. Почему убитого никто до сих пор не хватился? Правда, прошло совсем немного времени. Может, как раз сейчас его уже опознали? Ведь для домашних он, собственно, «отсутствует» всего одну ночь, а редко кто кинется на поиски, если брат или сын отсутствует всего одну ночь.

Терпеливо, спокойно и вежливо, но постоянно анализируя каждое выражение, Грант опросил всех семерых, которых наметил повидать — повидать в буквальном смысле слова. Он не рассчитывал получить от них непосредственную информацию — хотел только посмотреть на них сам и составить о каждом собственное мнение. Все они занимались своими обычными, повседневными делами; все — за исключением миссис Джеймс Рэтклиф, которая лежала в постели и к которой был вызван врач, констатировавший сильный шок. Грант разговаривал с ее сестрой — премиленькой девушкой с медового цвета волосами. Она вышла к нему в гостиную, явно приготовившись быть суровой с полицейским, осмелившимся побеспокоить ее больную сестру. Однако внешность представшего перед ней Гранта настолько расходилась с ее представлением о полиции, что, пораженная, она невольно еще раз взглянула на его визитную карточку, что весьма его позабавило, хотя он и сдержал улыбку.

— Я знаю, как ненавистен вам сам вид полицейского, — сказал он извиняющимся тоном, сказал почти без наигрыша, — но, с вашего разрешения, я хотел бы поговорить с вашей сестрой всего две минуты. Можете подождать у дверей и засечь время или, если хотите, присутствовать при разговоре. Ничего тайного в нем не будет. Просто мне поручено расследование, и в мои обязанности входит опросить тех семерых, кто прошлым вечером находился в непосредственной близости к убитому. Мне бы это ужасно помогло, если бы я покончил с опросами сегодня, с тем чтобы завтра заняться другими версиями. Вы меня понимаете? Чистая формальность, но мне это необходимо.

Как он и ожидал, его аргументы возымели действие.

— Пойду узнаю, может, сумею ее уговорить, — сказала девушка после небольшого колебания. Чары инспектора были потрачены не впустую: видимо, девушка описала его сестре в таком выгодном свете, что та согласилась даже скорее, чем он рассчитывал.

Гранта провели в спальню, где он имел беседу с плачущей женщиной, которая упорно утверждала, что вообще не обращала внимания на стоявшего перед ней мужчину, пока тот не упал; при этом ее распухшие от слез глаза оглядывали Гранта с неистребимым любопытством. Рта ее он не мог рассмотреть: она прикрыла его, плотно прижав к губам носовой платок. Гранту очень хотелось, чтобы она хоть на мгновение отняла от лица этот злосчастный платок. У него была теория, что рот выдает человека куда больше, чем глаза, — в особенности когда речь идет о женщинах.

— Когда он упал, вы находились позади него?

— Позади.

— А кто стоял рядом с вами?

Она не могла вспомнить: все думали только об одном — как бы попасть в театр, и потом не в ее привычках разглядывать людей на улицах.

— Мне очень жаль, — проговорила она слабым голосом, когда Грант прощался. — Я была бы рада помочь, будь это в моих силах. У меня этот нож постоянно перед глазами, я бы все отдала, только чтобы убийцу поскорее арестовали.

Выйдя от нее, Грант тут же сбросил эту свидетельницу со счета — пустой номер!

Встреча с ее мужем, ради которой Гранту пришлось отправиться в Сити, — разумеется, он всех их мог вызвать к себе в Ярд, но ему было важно увидеть, как каждый из них проводит день непосредственно после убийства, — была более плодотворной. По словам мистера Рэтклифа, когда отворили двери театра, вся очередь пришла в движение и ее порядок нарушился. Насколько ему помнилось, человек, до этого находившийся непосредственно рядом с мужчиной, тотчас присоединился к своей четверке, стоявшей впереди. Так же как и его жена, он не обращал никакого внимания на мужчину, пока тот не повалился.

Остальные пятеро опрошенных на первый взгляд показались Гранту столь же непричастными к делу, и разговор с ними дал столь же мало. Никто из них не запомнил убитого. Как это могло случиться? — озадаченно подумал Грант. Он ведь, должно быть, стоял там с самого начала, иначе привлек бы к себе внимание: кто же станет спокойно смотреть, как человек лезет без очереди у самой кассы? В этом случае даже самый ненаблюдательный невольно припомнил бы увиденное.

Грант вернулся в Ярд, так и не избавившись от этого чувства легкого недоумения.

Он дал знать в редакции газет, чтобы поместили объявление с просьбой всякого, кто заметил человека, покинувшего очередь перед открытием кассы, связаться со Скотланд-Ярдом. Вдобавок Грант просил дать подробное описание убитого и краткое сообщение о ходе расследования. Затем он призвал Уильямса и выслушал отчет о его действиях. Тот доложил, что фотографии отпечатков пальцев убитого уже переданы в информационный отдел, но в их картотеке таковые не значатся. Эксперт-оружейник не обнаружил на револьвере никаких особых примет.

Вероятно, он был куплен с рук, довольно долго находился в употреблении и, разумеется, квалифицировался как опасное и мощное оружие.

— Тоже мне эксперт! — пренебрежительно фыркнул Грант, чем вызвал у Уильямса улыбку.

— Он по крайней мере сказал, что револьвер без особых примет, — заметил последний и затем добавил, что перед тем как послать оружие на экспертизу, он проверил его на предмет отпечатков пальцев. Их оказалось много, и он, Уильямс, распорядился их сфотографировать. Снимки вот-вот будут готовы.

— Молодчина, — отозвался Грант и отправился к старшему инспектору, прихватив снимки с отпечатков пальцев Неизвестного. Он кратко доложил Баркеру о результатах однодневной работы, оставив при себе домыслы относительно Даго. Он заметил лишь, что преступление носит непривычный для англичанина характер.

— Да уж, ключики у нас не ахти какие, — подвел итог Баркер. — Ничего, кроме кинжала, да и тот относится скорее к области приключенческого романа, чем к нормальному преступлению.

— Согласен. Я того же мнения, — отозвался Грант. — Интересно, большая ли сегодня будет очередь в театре Уоффингтон? — прибавил он без всякой видимой связи с предыдущим.

Человечеству так и не суждено было узнать мнение величественного Баркера по поводу столь захватывающей проблемы, потому что как раз в этот момент явился Уильямс.

— Вот отпечатки пальцев с револьвера, сэр, — отчеканил он, раскладывая на столе фотографии.

Грант без особого энтузиазма стал перебирать их, сравнивая с теми, которые зачем-то принес с собой. И тут же замер, весь напрягшись, как пойнтер в стойке: четких отпечатков было всего пять и еще помимо них несколько смазанных; но среди них не было ни одного, который совпадал бы с отпечатками пальцев убитого. К фотографиям прилагалось заключение экспертов: в полицейской картотеке эти отпечатки не значились.

Вернувшись к себе, Грант погрузился в глубокое раздумье. Что все это означало и что давало следствию? Значило ли это, что револьвер не принадлежал убитому? Может, он взял его у кого-нибудь на время? Но и в этом случае остались бы хоть какие-то, пусть едва заметные следы, свидетельствующие о том, что револьвер какое-то время находился у него в руках. А вдруг он и на самом деле никогда не принадлежал убитому? Может, револьвер просто подбросили — опустили ему в карман? Однако мало вероятно, чтобы такой тяжелый и довольно объемистый предмет можно незаметно положить в чужой карман. Верно: живому не подкинешь. А если его подкинули после удара ножом? Но зачем? Для чего? Ни одного, даже самого неправдоподобного объяснения не приходило в голову. Грант вынул стилет из конверта, стал разглядывать его в микроскоп, но и это занятие не принесло озарения. Он явно засиделся. Надо пойти прогуляться. Был всего шестой час. Он пройдется, пожалуй, до театра Уоффингтон и переговорит со служителем, который прошлым вечером стоял у дверей.

Вечер выдался ясный, безветренный, и на фоне розовеющего неба перед ним в сиреневой дымке возникла четкая, словно набросанная густыми мазками, панорама города. Грант с наслаждением вздохнул полной грудью. Пахло весной. Когда выследит Даго, он всеми правдами и неправдами — под предлогом болезни, если понадобится, — выбьет себе несколько дней отпуска и отправится куда-нибудь с удочками. Только вот куда? Лучшая рыбалка — в Шотландии; правда, народ там подбирается на редкость неинтересный. Поедет-ка он, пожалуй, на Тест, в район Стокбриджа. Форели там негусто, зато уютная пивная и отличная компания. Там можно будет взять напрокат верховую лошадь, да и треки там прекрасные. А сам Хэмпшир в весеннюю пору!..

Итак, быстрым шагом идя по набережной, Грант думал о разных разностях, только не о деле. Таков был его личный метод. Баркер, например, действовал по принципу: «Жуй да перемалывай! Жуй без передышки, пока бодрствуешь и когда спишь, — тогда в конце концов обнаружишь, что ищешь». У Баркера это получалось, но Гранту решительно не подходило. Он как-то объяснил Баркеру, что, когда долго жует, у него сводит скулы, а от боли в деснах он уже ни о чем думать не в состоянии. И это была чистая правда. Если что-либо ставило его в тупик и он принимался неотвязно об этом раздумывать, то в итоге напрочь терял ощущение реальности. Вот почему, когда у Гранта не оставалось никаких идей, он прибегал к тому, что называл «зажмуриться». А после этого он снова как бы «открывал глаза» — и все знакомые факты виделись ему уже в ином свете, что помогало найти новый подход к застарелой проблеме.

В Уоффингтоне уже прошел дневной спектакль. Театр встретил Гранта зачехленным безлюдьем в зале и неряшливым убожеством за кулисами. Швейцар находился в помещении театра, но никто не знал, где именно. Перед началом вечернего представления, как выяснилось, выполняемые им функции были многообразны и многочисленны. После того как запыхавшиеся гонцы возвратились один за другим из чрева театра с сакраментальной фразой: «Его нигде не видно, сэр», — Грант сам принялся за поиски и наконец изловил этого джентльмена в одном из полутемных коридоров за сценой. Стоило Гранту объяснить, кто он такой, как привратник, гордый оказанным ему доверием, стал на диво словоохотлив. То, что актеры, эти аристократы сцены, допускали его до себя, было ему не в диковинку; зато далеко не каждый день выпадает шанс пообщаться на равных с лицом гораздо более значительным — с самим инспектором уголовного отдела Скотланд-Ярда. Он весь сиял; он постоянно поправлял форменную фуражку; он перебирал орденские ленточки на лацкане; он то и дело вытирал вспотевшие ладони о штаны и, в угоду инспектору, без всякого сомнения готов был бы признать, что своими глазами видел в очереди обезьяну. Грант стонал про себя, но его второе «я», всегда выполнявшее роль стороннего наблюдателя, оценило по достоинству колоритность старика и зафиксировало в памяти его облик на всякий случай — а вдруг когда-нибудь пригодится? Для хорошего детектива со временем это становится своего рода второй натурой. Грант уже собирался вежливо распрощаться с этим воплощением преданной бесполезности, как вдруг мелодичный голос за его спиной произнес:

— Инспектор Грант? Неужели это вы?

Он обернулся и увидел Рей Маркейбл. Она была в обычном, уличном платье и, очевидно, направлялась в гримерную.

— Хотите подработать? Боюсь, мы не сможем вам дать даже самой крошечной роли без слов, ведь уже скоро начало.

Она слегка улыбалась своей знаменитой дразнящей полуулыбкой, ласково поглядывая на него из-под полуопущенных век. Они познакомились год назад, когда у нее украли чудовищно дорогую шкатулку — подарок одного из ее самых богатых поклонников, и, хотя с тех пор ни разу не виделись, она явно запомнила Гранта. Он невольно почувствовал себя польщенным, при этом его второе «я» тут же отметило это обстоятельство и ехидно хихикнуло. Грант объяснил причину своего визита в театр, и улыбка тотчас же сбежала с ее лица.

— Бедняга! — проговорила она. — Да и вы, инспектор, — тоже! — И она легко коснулась его руки. — Небось весь день вели допросы? И в горле совсем пересохло? Пойдемте-ка выпьем чаю у меня в гримерной. Моя горничная уже там, сейчас она нам все приготовит. А мы уже укладываемся. Это всегда грустно, мы так долго здесь играли.

Она провела его в свою гримерную — комнату, наполовину состоящую, казалось, из зеркал и шкафов с костюмами и больше похожую на цветочный магазин, чем на жилое помещение.

— В мою квартиру они больше не вмещаются, поэтому приходится оставлять их здесь, — заметила она, небрежным жестом указывая на цветы. — А в больницах очень вежливо, но твердо отвечают, что они уже взяли столько, сколько смогли, и больше не требуется. Не могу же я, право, объявить, как делается иногда на похоронах: «Просим цветов не приносить»! Публика обидится.

— Это единственное, чем люди могут выразить вам свою признательность.

— О, разумеется. Я понимаю. И я благодарна. Даже очень. Только все хорошо в меру.

Она налила ему чай, а горничная достала коробку с крекерами. Он размешивал сахар, а Рей наполняла свою чашку — и вдруг он невольно дернулся, как конь, когда неопытный наездник резко натягивает поводья, — она была левшой!

«Ну и дела! Да ты, братец, не только заслужил отдых, ты в нем просто остро нуждаешься! — с отвращением к самому себе подумал он. — С чего тебе взбрело в голову придавать этому факту особое значение? Как ты думаешь, сколько таких в Лондоне? Наверное, целая уйма. Это уже какая-то болезненная подозрительность!»

Чтобы прервать молчание, а также оттого, что эта мысль не давала ему покоя, Грант вдруг произнес:

— А вы,оказывается, левша.

— Да, — равнодушным тоном, как того и заслуживал такой пустяк, подтвердила она и стала расспрашивать о ходе расследования. Он сообщил ей только то, что должно было появиться завтра в утренних выпусках, и перешел к описанию стилета, как наиболее примечательной детали этого дела.

— Его ручка выполнена в виде фигуры святого — из серебра, с синей и красной эмалью.

На миг что-то странное промелькнуло в безмятежных глазах Рей Маркейбл.

— Что-что? — вырвалось у нее.

Он едва не спросил, не видела ли она где-нибудь такой же стилет, но передумал, мгновенно сообразив, что Рей наверняка ответит отрицательно; он же выдаст свой особый интерес к этому предмету.

— Святой? Как забавно! И как неуместно. С другой стороны, когда решаешься на такой отчаянный шаг, как убийство, вероятно, ждешь чьего-то благословения.

Спокойная, ласковая, она протянула левую руку, чтобы взять у него чашку, и, пока наполняла ее снова, он невольно отметил, как прекрасно она владеет собой, тут же подумав: может, он опять проявляет нездоровую подозрительность?

«Ну нет, — отозвался его внутренний голос, — ты, может быть, и страдаешь от избытка воображения, но оно у тебя еще не настолько больное, чтобы видеть то, чего нет на самом деле».

Они заговорили об Америке, которую Грант хорошо знал и куда она как раз отправлялась в свое первое турне, и к тому времени, когда Грант собрался уходить, он был искренне благодарен ей за чай. В деловой суматохе он совсем забыл, что ничего не ел с самого утра. Теперь можно было не спешить с обедом. Покидая театр, Грант попросил у швейцара прикурить и в процессе обмена дружескими репликами успел выяснить, что предыдущим вечером с шести и до момента своего первого выхода мисс Маркейбл оставалась в своей гримерной. «У нее был лорд Лейсинг», — сообщил швейцар, выразительно подняв бровь.

Грант улыбнулся, кивнул на прощанье, но когда отошел и двинулся по направлению к Ярду, то уже не улыбался. Чем объяснить странное выражение, промелькнувшее в глазах Рей Маркейбл? Не страхом, нет. Тем, что она узнала стилет по описанию? Скорее всего, так. Да, наверняка.

Глава третья ДЕННИ МИЛЛЕР

Грант открыл глаза и раздумчиво уставился на потолок. Последние несколько минут он практически уже не спал, однако мысль еще работала вяло: мешала сонливость и ощущение, что утро выдалось холодное. Тем не менее даже в этом сонном состоянии в нем с каждым мгновением крепло чувство внутреннего дискомфорта. Ему предстояло нечто неприятное. Чрезвычайно неприятное. Растущее чувство беспокойства прогнало остатки сна; именно в этот момент он открыл глаза, созерцая полоски утреннего солнечного света и узорчатую тень от листьев комнатной пальмы. И сразу же догадался о причине неприятного ощущения: наступил третий день расследования, то есть день слушания дела, а ему нечего предъявить коронеру. Он даже и на след еще не напал.

Мысленно Грант вернулся к событиям прошедшего дня. Еще утром, обнаружив, что личность убитого не установлена, он отдал Уильямсу галстук — самую новую и наиболее индивидуальную вещь из всех, что принадлежали мужчине, — и поручил обойти городские галантерейные магазины. Как и остальная одежда, галстук был приобретен в одном из многочисленных филиалов известной фирмы, и надежды, что кто-то из продавцов запомнил человека, купившего у него именно этот галстук, не было почти никакой. Да если такой продавец и отыщется, то вовсе не обязательно, что он запомнил именно того, кто им сейчас нужен. В одном только Лондоне отделения фирмы «Братья Феар» за день, надо полагать, продают десятки, а то и сотни галстуков с таким рисунком. Однако какой-то, пусть крошечный шанс все-таки был; Гранту в его практике слишком часто приходилось сталкиваться с совершенно непредсказуемыми ситуациями, и он приучил себя просчитывать до конца все, даже самые безнадежные варианты. Уильямс собрался было отправиться на задание, и тут Гранта впервые с начала расследования осенила идея: а не был ли убитый сам продавцом в одном из отделов готового платья? Тогда, возможно, он вряд ли покупал свою одежду обычным порядком, через продавцов. А может быть, он даже служил в одном из магазинов «Братьев Феар»?

— Выясните, не было ли в последнее время в каком-то из их отделений продавца, по описанию похожего на убитого, — сказал он Уильямсу. — Обнаружите хоть что-нибудь интересное, даже если это покажется вам незначительным, — сейчас же дайте мне знать.

Оставшись один, Грант стал просматривать утренние газеты. Варианты описания самого убийства его занимали мало, зато все остальные сообщения, начиная с колонки объявлений частного характера, он штудировал очень внимательно. Однако ничего, стимулирующего мысль, не обнаружил. Его собственная фотография с надписью: «Инспектор Грант, которому поручено расследование убийства в очереди» заставила его нахмуриться.

— Идиоты! — проговорил он вслух. Затем взялся за присланные из всех полицейских отделений Англии списки без вести пропавших. Таких набралось всего пять, причем один из небольшого городка в Дархэме по описанию напоминал убитого. После довольно долгих проволочек Гранту удалось связаться по телефону с дархэмской полицией, где ему сообщили, что пропавший — шахтер и лихой парень. Ни то, ни другое никак не совмещалось с внешностью погибшего.

Остаток утра прошел в текущих делах — подготовке документов к судебному заседанию и прочих связанных с этим формальностях. Когда время близилось к ланчу, позвонил Уильямс. Он находился в одном из наиболее крупных филиалов «Братьев Феар» на Стренде. Утро у него было утомительное и малопродуктивное. Никто не только не припомнил такого покупателя, но даже не помнил, продавал ли он в последнее время такой галстук. Сейчас галстуки этой расцветки к ним не поступали. Это заставило Уильямса поинтересоваться партией этих галстуков и привело в центральный магазин, где он прошел к управляющему и объяснил ему суть дела. Управляющий в свою очередь попросил дать ему на время галстук: он отошлет его на фабрику-изготовитель в Норвуд, где имеются точные сведения о том, куда и в каких количествах доставлялся товар, скажем в течение всего прошлого года. «Можно ли отдать галстук управляющему?» — спрашивал Уильямс.

Грант одобрил его действия и, отметив про себя разумный подход Уильямса к делу, — многие на его месте так и продолжали бы обходить лондонские магазины, благо таков был приказ, — он не преисполнился оптимизма: по Шотландии и Англии у «Братьев Феар» насчитывалось сотни отделений. Шансы несколько повысились, когда Уильямс явился вооруженный дополнительной информацией. Оказалось, такие галстуки паковались в коробку по шесть штук, и каждая коробка содержала галстуки разных оттенков, но одной цветовой гаммы. Каждый филиал получал, как правило, не больше одной, от силы двух коробок. Соответственно, надежд на то, что продавец мог запомнить посетителя, купившего у него галстук определенного оттенка, стало больше, чем если бы все они оказались одинаковые. Грант-детектив с одобрением слушал рассуждения Уильямса, в то время как Грант-наблюдатель забавлялся тем, как сержант уснащает свою речь специальными терминами, принятыми в среде галстукоизготовителей. Полчаса, проведенные с менеджером «Братьев Феар», не прошли даром: обычно небогатая по словарю и простая по построению фраз речь Уильямса украсилась удивительными перлами в виде технических терминов. Он бойко сыпал словечками вроде «линии», «повторяющийся мотив» и прочими, еще более витиеватыми, пока наконец Гранту не стало мерещиться, что в мощной фигуре Уильямса, как на экране телевизора, он различает и самого менеджера. Тем не менее он остался доволен Уильямсом, о чем ему и сказал. Значительная часть обаяния Гранта как раз и состояла в том, что он никогда не забывал сказать доброе слово своим подчиненным.

Во второй половине дня, оставив надежду выяснить еще что-нибудь самому, он отослал стилет в лабораторию на анализ.

— Сообщите мне о нем все, что можете, — попросил он.

Вчера, когда он уходил, ответа все еще не было. Сейчас он зябко потянулся, придвинул к себе телефон, набрал нужный номер и спросил: «Есть что-нибудь новое?» — Ничего нового. Два человека заходили опознавать труп, но не признали. Да, их имена и адреса записаны, лежат у него на столе. И рапорт из лаборатории — тоже.

— Ясно! — сказал Грант, бросил трубку на рычаг и спрыгнул с постели.

Мысль заработала четко, дурные предчувствия рассеялись. Он насвистывал, принимая холодный душ, продолжал насвистывать, пока одевался, и его квартирная хозяйка сказала мужу, который спешил на восьмичасовой автобус: «Сдается мне, недолго осталось гулять на свободе этому анархисту». Для миссис Филд что убийца, что анархист было одно и то же. Сам Грант вряд ли согласился бы с таким оптимистичным заключением, однако мысль о лежащем для него на столе запечатанном конверте с рапортом радовала его как мальчишку, которому достался пакетик с сюрпризом: может, в нем пустяк какой-нибудь, а может, и бриллиант. Грант перехватил устремленный на него, полный прямо-таки материнской заботы взгляд миссис Филд и, как бывало в детстве, вдруг спросил:

— Как вы думаете, ждет меня сегодня удача?

— Насчет удачи не знаю, мистер Грант. Не больно-то я в нее верю. Я верю в Провидение. И считаю, Провидение не допустит, чтобы убийца безвинного молодого человека не понес наказания. Полагайтесь на Господа, мистер Грант.

— А коли доказательства вины уж очень хлипкие, так на Господа и Уголовную полицию, — по-своему переиначил ее всегдашнюю присказку Грант и принялся за яичницу с беконом. Миссис Филд чуть-чуть помедлила, сокрушенно покачала головой и вышла, оставив его наедине с газетами и с завтраком.

По дороге на службу Грант размышлял над тем, почему до сих пор никто так и не опознал труп. По мере того как шло время, это обстоятельство вызывало все большее удивление. В Лондоне действительно каждый год объявлялось несколько трупов, которые, пролежав несколько дней невостребованными, захоранивались в могилах для бедняков. Но, как правило, это были либо старики, либо нищие, а чаще — и те и другие, — в общем, городские отбросы, от которых задолго до их смерти отреклись и родственники, и друзья; к тому времени, когда наступал конец, не находилось никого, кто знал бы что-нибудь об их прошлой жизни. За все время службы в полиции Грант ни разу не был свидетелем того, чтобы человек такого типа, как погибший, — человек, наверняка имевший обычный круг знакомых, — оставался неопознанным. Будь он даже приезжий — иностранец или из провинции, во что Гранту не верилось: весь внешний вид мужчины говорил о том, что он был коренным лондонцем — сейчас он наверняка жил в Лондоне или поблизости — в гостинице, в клубе, — где его уже давно должны были бы хватиться. Объявления в газетах с настоятельной просьбой немедленно сообщить в Скотланд-Ярд о любом пропавшем непременно должны были заставить поторопиться с таким сообщением.

Но если он местный — а Грант был в этом почти уверен, — почему не объявились его родственники или квартирная хозяйка? Ответ напрашивался сам собой: либо эти люди считали его последним негодяем, либо сами они почему-либо не хотели привлекать к себе внимание полиции. Банда? Банда, которой нужно избавиться от одного из соратников? Но бандиты, как правило, не дожидаются, пока человек окажется в очереди, чтобы свести с ним счеты. Они выбирают менее рискованные способы. Если только… да, убийство могло быть задумано как возмездие и предупреждение другим. Убийство несомненно носило демонстративный характер. Об этом говорило многое: и выбор оружия, и то, что человек был заколот в публичном месте — в толпе, в которой можно скрыться; наконец, сама дерзость, с которой замысел был приведен в исполнение. При подобной расправе предатель получал свое, а остальным это должно было послужить суровым уроком. Чем дольше Грант прокатывал эту версию, тем вероятнее представлялось ему именно такое объяснение загадки. Причастность к убийству какого-то тайного общества он исключил для себя с самого начала и продолжал считать так до сих пор. Месть тайного общества никак не помешала бы друзьям покойного заявить о его исчезновении и востребовать тело. Провинившийся член банды — совсем иное дело. В этом случае его приятели либо знали, либо наверняка догадывались, как и почему он умер, а потому вели себя осмотрительно и не высовывались. Подходя к Ярду, он стал перебирать в памяти наиболее крупные банды, которые в настоящий момент резвились в Лондоне. Из них без сомнения самую значительную возглавлял Денни Миллер. Уже три года, как он «гулял на воле», и если ни на чем не сорвется, то будет гулять еще долго. Денни вернулся из Америки, отсидев свой второй срок за ограбление; вернулся, набравшись ума и веры в американскую идею групповой организации. Английский мошенник — индивидуалист по натуре и с почтением относится к британской Уголовной полиции. В результате, хотя его подручным случалось оступаться и расплачиваться за легкомыслие недолгой отсидкой, сам Денни оставался на свободе, преуспевал и, к неудовольствию уголовного отдела, даже чересчур преуспевал. Надо сказать, в расправах с врагами Денни был беспощаден, как умеют быть беспощадными одни американские гангстеры. Его любимым оружием был револьвер, но и всадить в человека нож для него было все равно что прихлопнуть надоедливую муху. Грант решил, что стоит пригласить к себе Денни для разговора, а пока… пока на столе его дожидался пакет.

Грант с нетерпением вскрыл его и с таким же нетерпением пробежал глазами первую, полную несущественных деталей половину заключения. Автор рапорта — некто Бретертон — был склонен составлять бумаги языком выспренним и наукообразным. Если бы к нему на экспертизу отправили персидскую кошку, он наверняка посвятил бы всю первую страницу обоснованию того, почему шерсть у нее согласно его экспертизе серая, а не светло-коричневая, и только на второй добрался бы до сути. В данном же случае суть состояла в том, что чуть повыше места соединения лезвия с рукояткой Бретертон обнаружил пятнышко крови, не совпадающей с той, что осталась на лезвии. Основание, на котором держался святой, было полым, с маленькой зазубриной сбоку. Из-за крови зазубрина была незаметной. При нажатии один отбитый краешек приподнимался чуть выше другого. При ударе краешек этот выступил, и убийца, видимо, слегка поранил руку. Сейчас у него, вероятно, на левой руке сильный порез либо на указательном пальце со стороны большого, либо на большом со стороны указательного.

«Это все замечательно, — подумал Грант, — однако просеять весь Лондон в поисках левши с царапиной на пальце и за одно это его арестовать? Невозможно!»

Он послал за Уильямсом и, когда тот явился, спросил:

— Вы не знаете, где сейчас проживает Денни Миллер?

— Нет, сэр, не знаю. Но Барбер наверняка в курсе. Он только что вернулся из Ньюбери, и про Денни ему известно все.

— Тогда выясните. Или нет, лучше пришлите его сюда.

Явился Барбер — высокий, медлительный, с обманчиво сонной улыбкой, — и Грант повторил свой вопрос.

— Денни Миллер? — немедленно откликнулся Барбер. — Конечно знаю. Снимает апартаменты на Эмбер-стрит, в районе Пимлико.

— Да? Что-то он в последнее время затих.

— Мы так считали. Я-то думаю, ограбление ювелирного магазина, которое сейчас расследуют наши в Гоубридже, — его рук дело.

— Мне казалось, он специализируется по банкам.

— Так оно и есть. Но он завел себе новую «практику». Возможно, ему нужны наличные.

— Понятно. Номер его телефона знаете?

Барбер знал и это.

Часом позже Денни, неспешно и тщательно занимавшийся своим туалетом у себя на Эмбер-стрит, был поставлен в известность, что инспектор Грант был бы весьма признателен, если бы Денни посетил его в Ярде для краткой беседы.

Бледно-серые, настороженные глаза Денни внимательно оглядели явившегося к нему с этой просьбой человека в цивильном платье.

— Если он считает, у него что-то на меня есть, пусть подумает еще раз.

Насколько ему известно, заявил штатский господин, инспектору нужна всего лишь информация!

— Ах так? И что же инспектор сейчас инспектирует?

Штатский либо не знал, либо не пожелал сообщить.

— Ладно, — произнес Денни. — Сейчас буду.

Денни, который был строен и мал ростом, предстал перед Грантом в сопровождении внушительных объемов констебля; после чего, кивнув в сторону удалявшейся плотной фигуры, произнес, насмешливо двинув бровью:

— Надо же! Докладывают о моем прибытии! Нечасто мне выпадает такая честь!

— Верно, — в тон ему отозвался Грант. — Чаще случается как раз обратное: нам докладывают о вашем отбытии.

— Вы шутник, инспектор. Вам палец в рот не клади. Надеюсь, вы не думаете, что у вас на меня что-то есть?

— Отнюдь нет. Я жду от вас помощи.

— Польщен, — сказал Денни то ли в шутку, то ли вполне серьезно.

— Не знаком ли вам вот такой человек? — спросил Грант и стал подробно описывать убитого, между тем как его глаза не отрывались от лица Денни, а мысли были заняты тем, что видели глаза. Перчатки! Как бы, не выдавая своего интереса, вынудить Денни снять перчатку с левой руки?

Наконец, когда Грант завершил свое описание, не забыв упомянуть даже об особенностях походки — левой ступне, чуть повернутой внутрь, — Денни спокойно сказал:

— Мне жаль вас разочаровывать, инспектор. В жизни не встречал этого человека.

— Вы не откажетесь пройти вместе со мной и взглянуть на него?

— Если это вас успокоит — пожалуйста. Всегда готов оказать вам услугу.

Инспектор с отсутствующим видом сунул руку в карман и достал пригоршню монет, будто бы собираясь убедиться перед уходом, что у него есть мелочь. Шестипенсовик скользнул у него между пальцев и покатился по гладкой поверхности стола по направлению к Миллеру. Тот непроизвольно подставил руку, чтобы монета не скатилась на пол. Он неуклюже словил ее рукой в перчатке и положил на стол.

— Скользкие штучки, — заметил он невозмутимым, вполне дружелюбным тоном.

Денни словил монету правой, а не левой рукой.

В машине, пока они ехали к моргу, Денни повернулся, беззвучно выдохнул воздух, что у него означало смех, и проговорил:

— Увидел бы меня сейчас кто-нибудь из моих парней, так и пяти минут не прошло, как они мчались бы уже со всех ног в Саутгэмптонский порт. И пожитки не стали бы паковать.

— Ну мы бы и сами все запаковали и назад доставили.

— Небось думаете, вы нас всех под колпаком держите? Хотите поспорим? Ставлю пять против одного в долларах, — нет, лучше в фунтах, — пять против одного, что в ближайшие пару лет вам никого из нас не засадить. Не хотите? Ну и правильно делаете.

Когда Миллер подошел к телу убитого, Грант, как ни старался, не смог уловить ни тени волнения на бесстрастном лице Денни. Холодные серые глаза Миллера равнодушно, почти без всякого интереса оглядывали мертвеца. И Гранту стало ясно, что даже узнай Миллер этого человека, надеяться на то, что он себя выдаст словом или жестом, было совершенно напрасно.

— Нет, — повторил Денни. — Не видел этого человека никогда в… — Он вдруг замолчал, а потом воскликнул: — Да нет, я его видел! Черт, дайте-ка вспомнить! Где это было? Где? — Ладонью, затянутой в перчатку, он стал хлопать себя по лбу.

«Неужели это игра? подумал Грант. — Если так, то очень талантливо сыграно. Хотя от такого, как Миллер, другого ожидать было трудно».

— Нет, никак не вспомню! Я даже говорил с ним! Имя его я вряд ли знал, но говорил с ним — это точно!

В конце концов Гранту пришлось отказаться от дальнейших расспросов — ему еще предстояло судебное заседание. Но Миллер никак не мог успокоиться. Сознание, что его подвела собственная память, приводило его в бешенство, — такого с ним еще не случалось.

— Никогда не забываю лица, — твердил он упрямо. — У меня память на лица как у шпика.

— Если вдруг вспомните — позвоните. А пока не выполните ли вы одну мою небольшую просьбу? Снимите, пожалуйста, перчатки.

Глаза Денни мгновенно вспыхнули и сузились, как щелка прицела.

— Это что еще за дела? — отрывисто произнес он.

— Да почему бы вам их не снять?

— Откуда мне знать, что вы задумали?

— Послушайте, — добродушно проговорил Грант. — Всего минуту назад вы готовы были заключить пари. Ну вот, я согласен. Снимите перчатки — и я вам скажу, выиграли вы или проиграли.

— А если проиграю?

— Вы же прекрасно знаете, у меня нет на руках ордера на ваш арест, — с улыбкой произнес Грант, спокойно встречая пытливый взгляд острых глаз-щелок.

Денни перестал упрямиться, и на лице его снова появилось вызывающе беззаботное выражение. Он снял правую перчатку и протянул Гранту руку. Грант молча кивнул головой. Тогда Денни проделал то же самое с левой рукой, сунув при этом правую в карман пальто. Предложенная Гранту левая рука была чиста, цела и невредима.

— Вы выиграли, Миллер. Честно выиграли, как настоящий спортсмен, — сказал инспектор.

В тот же миг правый карман на пальто у Денни перестал оттопыриваться.

— Дадите знать, если вдруг на вас найдет озарение и вы вспомните. Идет? — сказал на прощание Грант.

— Можете не беспокоиться. Я не допущу, чтобы собственная память безнаказанно меня подводила.

Грант перекусил и отправился на предварительное слушание. Присяжные, быстро, в один присест завершив самую неаппетитную часть своей работы — ознакомление с трупом, — вернулись на свои места. Вердикт был известен заранее; им не нужно было ломать над ним голову. Теперь они могли целиком посвятить себя захватывающему занятию: слушанию всех подробностей самого нашумевшего из недавних преступлений из уст очевидцев. Грант глядел на них с иронией и благодарил Всевышнего, что ни его дело, ни его жизнь не зависят от их умственных способностей. Вскоре он и вовсе позабыл об их существовании и предался наблюдению за развертывающимся перед ним фарсом — опросом свидетелей. Его всегда поражал контраст между мрачными событиями, о которых шла речь, и комическими типажами самих свидетелей. Он давно знал все эти типажи наперечет, но ему никогда не надоедало наблюдать, до чего четко они выдерживали каждый свою характерную роль. Вот констебль, тем вечером несший дежурство у очереди: он весь блестел и сиял, в особенности его потный лоб! Он был предельно точен в своих показаниях и несказанно доволен собой. Вот Джеймс Рэтклиф — типичный добропорядочный домо владелец, которому претит неожиданная шумиха вокруг его имени и очень не по вкусу сам факт причастности к неблаговидному делу. Но, как честный гражданин, он полон решимости выполнить свой долг до конца. Такие люди, как он, являлись главной опорой законности и порядка. Инспектор знал это как никто другой и отнесся к нему с расположением, хотя тот ничего полезного для дела не сообщил. Он заявил, что не терпит очередей, и, пока еще было светло, читал, потом открылись двери, началась давка, и чтение пришлось прекратить. Затем настала очередь его супруги, которую инспектор видел плачущей и простертой на постели. Она, как и в тот раз, прижимала платочек ко рту и явно рассчитывала, что после каждого вопроса ее будут подбадривать и успокаивать. Ее допрашивали дольше всех, ведь она стояла непосредственно за убитым мужчиной.

— Следует ли нам понимать вас таким образом, будто, простояв почти два часа в непосредственном соседстве с этим господином, вы тем не менее не запомнили ни его, ни тех, кто с ним разговаривал, если таковые были? — спросил председательствующий.

— Но я вовсе не все время стояла за ним! Говорю вам, я обратила на него внимание, только когда он упал!

— Кто же тогда находился между ним и вами?

— Не помню. По-моему, какой-то мальчик. Или молодой человек.

— Ну и что с ним сталось потом?

— Не знаю.

— Вы заметили, как он отошел от очереди?

— Нет.

— Можете его описать?

— Да. Он был смуглый и… и похож на иностранца.

— Он был один?

— Не помню. Кажется, не один. По-моему, он с кем-то говорил.

— Как могло случиться, что вы так плохо помните то, что произошло всего три дня назад?

Она ответила, что была в шоке и поэтому все позабыла.

— Кроме того, — выпрямляясь, добавила она с вызовом; плохо скрытое презрение председательствующего, как видно, прибавило твердости ее слабому позвоночнику, — в очереди обычно никого не замечаешь. И я, и мой муж почти все время читали.

Тут она разразилась истеричными рыданиями.

Ее место заняла толстуха, обтянутая лоснящимся шелком, с лоснящимся от мытья мылом лицом. Она, видимо, уже отошла от оцепенения, в котором пребывала при первом опросе среди толпы в момент обнаружения трупа, и теперь с готовностью отвечала на вопросы. Она говорила, а ее красное, расплывшееся лицо и маленькие темные глазки-пуговки, казалось, выражали мрачное удовлетворение. Ей нравилась роль свидетельницы, и, когда председательствующий, поблагодарив, прервал ее на полуслове, это ее явно разочаровало.

За ней последовал тихий коротышка, по подробности изложения не уступавший констеблю, но явно дававший всем понять, что он невысокого мнения о коронере. Когда сей долготерпеливый джентльмен позволил себе заметить, что ему прекрасно известно, как в очереди люди обычно стоят по двое в ряду, среди присяжных раздались смешки, а коротышка оскорбился. Поскольку ни он, ни другие три свидетеля из очереди не помнили убитого в лицо и не заметили, как кто-нибудь отлучался, то их слушали невнимательно и долго не держали.

Швейцар, очень довольный тем, что именно он обладает самой важной информацией, сообщил, что и прежде видел убитого молодого человека, причем не один раз. Он бывал в Уоффингтоне постоянно. Однако ничего больше швейцар о нем не знал. Одевался молодой человек всегда очень хорошо. Нет, он не припоминает, с кем именно приходил покойный, но уверен, что иногда он бывал не один.

Атмосфера бесполезной говорильни во время слушания угнетающе подействовала на Гранта. Юноша, никому, по всей видимости, не известный, убит ударом кинжала в спину человеком, которого никто не видел. Никаких следов, оставленных убийцей, — за исключением кинжала, да и этот след указывал лишь на то, что у убийцы порез на большом или указательном пальце. Никаких следов, по которым можно выяснить личность убитого, лишь надежда, что один из продавцов фирмы «Братьев Феар» вдруг да вспомнит человека, покупавшего у него светло-коричневый, с розовыми разводами галстук. После того как зачитали предсказуемый в этой ситуации вердикт о совершении убийства неизвестным лицом или несколькими лицами, Грант направился к телефону, обдумывая слова миссис Рэтклиф о молодом иностранце. Являлся ли этот иностранец чистой фантазией, навеянной упоминанием о кинжале? Или же это впечатление возникло у нее само по себе, странным образом совпав с его версией о Даго? Юного иностранца миссис Рэтклиф уже не было поблизости, когда обнаружили убитого. Он исчез, а тот, кто исчез, почти наверняка и был убийцей.

Ладно, сейчас он выяснит в Ярде, есть ли что-нибудь новенькое, и, если ничего не появилось, пойдет и подкрепится чаем. Ему это просто необходимо. И потом, когда, медленно прихлебываешь чай, хорошо думается. Это далеко не так мучительно, как пережевывание, предписываемое главою старших инспекторов, многоумным и благоразумным Баркером. Для Гранта вдумчивое, неторопливое размышление обо всех обстоятельствах было самым продуктивным. Среди его знакомых был один поэт, он же очеркист, который именно так, ритмично и монотонно прихлебывая чай, рождал лучшие свои творения. Пищеварительный тракт у него был в ужасном состоянии, зато он считался одним из лучших стилистов своего времени.

Глава четвертая РАУЛЬ ЛЕГАР

Однако по телефону Гранту сообщили нечто, заставившее его начисто позабыть о чае. Его ожидало написанное печатными буквами послание. Грант прекрасно понимал, что это означает. В Скотланд-Ярде был большой опыт по части таких посланий. Садясь в такси, Грант про себя улыбнулся. Если бы люди догадывались, что печатные буквы нисколько не помогают скрыть почерк! Он искренне надеялся, что никто об этом не догадается и впредь. Перед тем как распечатать конверт, он посыпал его специальным порошком и обнаружил массу отпечатков. Он аккуратно разрезал этот довольно объемистый, пухлый конверт, бережно придерживая его пинцетом, и достал пачку пятифунтовых банкнот и полстранички печатного текста. Текст состоял всего из одной фразы: «На похороны мужчины, найденного в очереди». Банкнот было пять. Итого — двадцать пять фунтов.

Грант опустился на стул и уставился на банкноты. Это был самый неожиданный случай за всю его службу в криминальном отделе. Сегодня где-то в Лондоне нашелся человек, который был привязан к покойнику настолько, что не пожалел двадцати пяти фунтов, только бы тот не лежал в общей могиле для бродяг и нищих, но востребовать его тело не пожелал. Можно ли было считать этот жест подтверждением версии о расправе с целью устрашения? Или же этими деньгами кто-то хотел заглушить укоры совести? Может, убийцей руководило суеверное желание таким образом загладить свою вину? Гранту это казалось маловероятным. Человека, спокойно пырнувшего своего ближнего ножом в спину, вряд ли будет волновать, что станется с телом его жертвы. Видимо, на сегодняшний день у покойника в Лондоне есть друг — мужчина или женщина, неизвестно, — и этот друг готов пожертвовать ради него двадцатью пятью фунтами.

Грант призвал Уильямса, и уже вдвоем они стали изучать простой дешевый белый конверт и прямые, жирные заглавные буквы.

— Так-то, — произнес Грант. — Что скажете?

— Мужчина, — откликнулся Уильямс. — Писать не привык. Опрятен. Курит. Угнетен.

— Пять с плюсом! Но в Ватсоны вы не годитесь, Уильямс. Больно догадливы: все пенки хотите сами снять, да?

Уильямс, который про Ватсона прекрасно все знал, — сколько лихорадочных мгновений он, одиннадцатилетний, провел на сеновале в Ворчестершире, урывками глотая «Банду рыжих» и каждую минуту ожидая, что его вот-вот обнаружат родители, которые запрещали подобное чтиво, — улыбнулся и сказал:

— Сдается мне, что вы из этого извлекли куда больше моего, сэр.

Но Гранту нечего было добавить — за исключением того, что, видимо, даритель такими делами заниматься не привык. Послать как раз те купюры, которые проще всего идентифицировать, — это надо же!

Грант «попудрил» и листочек бумаги, но на нем отпечатков пальцев не оказалось. Он вызвал констебля и отправил с ним бесценный конверт и банкноты в фотолабораторию. Клочок бумаги с печатными буквами был отослан в дактилоскопический отдел.

— Банки сегодня уже закрылись, как это ни печально. Вы торопитесь домой к своей хозяюшке, Уильямс?

Уильямс не торопился. Его «хозяюшка» уехала с ребенком на неделю к своей матери в Саутэнд.

— В таком случае мы сегодня пообедаем вместе, и вы поделитесь со мной своими ценными идеями касательно убийств в очередях.

Несколько лет назад Грант получил значительное наследство — вполне достаточное для того, чтобы, будь у него такое желание, уйти в отставку и провести остаток дней в праздной безвестности. Однако Грант любил свою работу, что не мешало ему временами проклинать ее и говорить, что у него собачья жизнь.

Полученные деньги он употребил на то, чтобы, по возможности, скрасить эту жизнь, исключить из нее неприятные моменты и устроить так, чтобы этих неприятных моментов стало поменьше и в жизни других. На южной окраине появился маленький продуктовый магазин — своего рода бриллиант среди ему подобных. Своим появлением он был обязан Гранту, а также случайной встрече с одним человеком, только что покинувшим тюремные стены. Благодаря Гранту он туда попал и благодаря ему же получил возможность начать новую жизнь, став хозяином магазина. Это же наследство позволило Гранту сделаться постоянным посетителем такого престижного ресторана, как «Лорен», и, что куда важнее и удивительнее, попасть в любимчики к метрдотелю. Во всей Европе лишь пять особ могли похвастаться благосклонностью старшего распорядителя «Лорена», и Грант очень дорожил выпавшей ему честью, хотя нисколько не обольщался относительно ее причины.

Они вошли в зеленый с золотом зал ресторана «Лорен», и Марсель встретил их почти у входа. Его лицо выразило крайнюю степень озабоченности. Он просто в отчаянии: во всем зале не осталось ни одного свободного столика, который подошел бы месье. Ни одного — за исключением вон того, совсем уж неприличного, в углу. Месье не дал знать заранее, что собирается посетить их. Он, Марсель, безутешен, просто безутешен.

Грант без тени протеста занял столик, о котором столь пренебрежительно отозвался Марсель. Он был голоден, и ему было безразлично, где сидеть, — только бы его вкусно накормили; за исключением того, что столик находился в непосредственной близости от двери, ведущей в кухню, других недостатков Грант за ним не обнаружил. Кухонную дверь прикрывали зеленые створки ширмы, и, когда двери за ними раздвигались, мелодичное позвякивание посуды на кухне оглушало, как щелканье кастаньет. За обедом Грант решил, что Уильямс с утра обойдет все банки в районе, указанном на штемпеле, и постарается выяснить все возможное касательно банкнот. Это, вероятно, не составит большого труда — банки всегда с охотой оказывали им полное содействие. После этого они стали обсуждать само преступление. Уильямс был убежден, что здесь замешана банда: покойный провинился, зная об этом, взял у одного из приятелей оружие, но не успел им воспользоваться. Сегодняшние деньги посланы все тем же, втайне сочувствовавшим ему приятелем. Версия выглядела неплохо, но объясняла далеко не все. Например, почему при убитом не было ничего, позволяющего выяснить его личность?

— Может, потому, — резонно заметил Уильямс, — что у бандитов такое правило: не носить при себе никаких документов, на случай, если поймают.

Это было вполне допустимое объяснение, и Грант замолчал, раздумывая над ним. Подали салаты, и тут вдруг Грант — тем шестым чувством, которое за годы службы в уголовном отделе и в особенности после пребывания на Западном фронте обострилось у него до чрезвычайности, — уловил, что за ним наблюдают. Удержавшись от того, чтобы немедленно обернуться — он сидел спиной к залу и лицом к кухонной двери, — Грант как бы невзначай посмотрел в зеркало. Однако, казалось, никто не обращал на него ни малейшего внимания. Грант продолжал есть, но через некоторое время повторил свой маневр. Со времени их прихода зал заметно опустел, и оставшиеся были все на виду.

Зеркало отражало лишь курящих, жующих или пьющих людей. И тем не менее Грант продолжал ощущать на себе чей-то пристальный взгляд. От этого упорного тайного наблюдения у него даже мурашки пошли по телу. Поверх головы Уильямса он посмотрел в направлении створок, прикрывавших выход на кухню, и тут же заметил глаза, следившие за ним сквозь щелку. Очевидно, догадавшись, что их обнаружили, глаза мигнули и исчезли, а Грант как ни в чем не бывало продолжал есть. Он решил, что это какой-нибудь не в меру любопытный официант. «Вероятно, узнал меня и хочет поглазеть на человека, близко связанного с убийством», — подумалось ему. Любители поглазеть всегда действовали ему на нервы. Но на полу фразе взглянув в сторону двери, он снова поймал на себе все тот же изучающий взгляд. Это уже было чересчур. Уже не скрываясь, Грант тоже посмотрел прямо туда. Однако обладатель глаз, видимо, полагал, что его нельзя заметить, и продолжал свою слежку. Время от времени, когда мимо ширмы проходил официант, глаза исчезали, но неизменно возвращались вновь, и Гранту захотелось взглянуть на того, кто так внимательно его изучал.

— За створками кто-то проявляет к нам нездоровый интерес, — сказал он Уильямсу, который сидел спиной к выходу на кухню. — Как только я щелкну пальцами, отведите правую руку назад и сбейте ширму. Постарайтесь, чтобы это выглядело как случайность.

Он выждал паузу в передвижении официантов и, когда глаза снова оказались прикованными к его лицу, легонько щелкнул пальцами. Уильямс двинул своей могучей рукой, ширма покачнулась и упала набок. Никого. Только раскачивающиеся двери выдавали чье-то поспешное бегство.

Уильямс громко извинился за свою неловкость, а Грант решил не придавать этому эпизоду большого значения. Тем более что идентифицировать человека по одним глазам — задача неразрешимая. Они с Уильямсом без дальнейших осложнений мирно завершили свой обед и отправились в Ярд в надежде, что снимки с отпечатков пальцев уже готовы.

Снимков все еще не было, зато пришел ответ из Норвуда о галстуках «Братьев Феар». В прошлом году всего одна коробка галстуков с таким рисунком в количестве шести штук разных оттенков была отослана по повторному заказу в филиал города Ноттингема. Дирекция выражала готовность оказать и в будущем любую необходимую помощь, а галстук посылала обратно.

— Если до завтрашнего дня больше ничего не прояснится, я сам поеду в Ноттингем, пока вы тут будете разбираться с банками, — сказал Грант.

Затем явился наконец человек со снимками, и Грант взял со стола для сравнения уже имеющиеся у него фотографии отпечатков пальцев — взятых у убитого и обнаруженных на револьвере. Согласно экспертизе на банкнотах все отпечатки были смазанные, и потому Грант и сержант Уильямс сразу занялись отпечатками пальцев с конверта. Как и следовало ожидать, различных отпечатков оказалось множество, поскольку с момента отправления пакет прошел через много рук. Однако в правом углу с обратной, заклеенной стороны был один четкий и целый отпечаток указательного пальца, и без малейшей тени сомнения он был тот же, что и на рукоятке револьвера, найденного в кармане убитого.

— Что ж, это только подтверждает вашу версию о приятеле, одолжившем револьвер, — заметил Грант.

Сержант издал какой-то странный звук, словно поперхнувшись, и как завороженный продолжал смотреть на конверт.

— В чем дело? Тут же все ясно как дважды два!

Уильямс выпрямился и как-то странно посмотрел на своего шефа. Дрожащим пальцем он указал на отпечаток в самом нижнем углу слева и одновременно пододвинул снимки отпечатков покойника, лежавшие в стороне, к самому носу Гранта.

— Готов поклясться, что не перебрал со спиртным, сэр. Но либо это все же случилось, либо вся дактилоскопия ни к черту не годится. Взгляните сами!

Наступила пауза: инспектор сравнивал оба снимка, а сержант, с опаской глядя через его плечо, уверился, что не ошибся. Полоски и завитушки на обоих неумолимо свидетельствовали о том, что отпечатки в нижнем углу принадлежали покойнику. Гранту потребовалось не более двух минут, чтобы найти объяснение этому поразительному факту.

— Общие письменные принадлежности — только и всего, — произнес он небрежно, между тем как Грант — сторонний наблюдатель пристыдил Гранта-инспектора за то, что он позволил себе, хоть на краткий миг, испытать ребяческое изумление.

— Ваша версия, Уильямс, расцветает на глазах. Человек, одолживший оружие и пославший деньги, жил вместе с покойным. А раз так, то по поводу исчезновения приятеля он мог наплести что угодно и кому угодно начиная от квартирной хозяйки и кончая женой. Посмотрим, что нам имеет доложить эксперт по почеркам, — сказал Грант, набирая номер.

Но эксперт не имел доложить ничего такого, о чем уже не знал или не догадался сам Грант. Бумага была самого обыкновенного типа, какую можно купить в любом киоске и у любого книжного прилавка. Печатные буквы выведены мужчиной. Будь у них в руках образец почерка подозреваемого, можно было бы установить, сходен ли он с тем, что на клочке бумаги. Пока же больше ничего сказать нельзя.

Уильямс отправился к себе — во временно осиротевшее жилище, утешая свое любвеобильное сердце мыслью, что неделя пролетит незаметно и что миссис Уильямс вернется из Саутэнда заметно похорошевшая, а Грант, оставшись один, принялся сверлить глазами стилет, будто надеясь, что под его гипнотическим взглядом тот выдаст наконец свою тайну.

Стилет лежал на темно-зеленой кожаной поверхности стола — изящная, коварная, игрушечная вещица. Тонкое, хищное лезвие являло странный контраст святому на рукоятке, с глупым маловыразительным лицом. Как это сказала Рей Маркейбл? «Когда собираешься совершить такое серьезное дело, тебе требуется чье-то благословение».

Нет, решил Грант, сам бы он для выполнения самого важного деяния своей жизни выбрал себе более могущественное покровительство, чем этот дутый святой на рукоятке. Мысли Гранта перенеслись к Рей Маркейбл.

Утренняя пресса была полна сообщениями о ее предстоящем отъезде в Америку — популярные газеты писали об этом с глубоким сожалением; некоторые же — те, что читали снобы, — с горечью и негодованием по поводу английских менеджеров, которые допустили, чтобы самая блестящая из звезд музыкальной комедии нынешнего поколения покидала Англию.

Может, ему наведаться к Рей и спросить ее прямо, отчего ее удивило описание кинжала? Между нею и преступлением не могло быть никакой, даже самой отдаленной связи. Он знал ее предысторию — видел небольшое, полузаброшенное строение в унылом пригороде, которое она называла своим родным домом; знал обычную городскую школу, где она училась, знал ее настоящее имя — Рози Маркхэм. В связи с делом о краже шкатулки он даже встречался с мистером и миссис Маркхэм. Казалось невероятным, чтобы она могла пролить хоть какой-нибудь свет на «убийство в очереди», как его окрестили газеты. И уж совсем невероятно, чтобы она захотела сделать это, даже если бы могла. У нее имелся шанс откровенно рассказать ему все, что знала, пока они пили чай, но она вполне сознательно не воспользовалась им, оставив Гранта в неведении. А то, о чем она умолчала, вероятно, было сущим пустяком. Возможно, она и узнала кинжал по его описанию в газетах, но это не имело никакого отношения к убийству. Стилет этот вовсе не был единственным в своем роде, подобные «игрушки» были довольно популярны. Нет, в любом случае еще одно интервью с мисс Маркейбл вряд ли принесет ему какое-то удовлетворение. Пусть себе спокойно отправляется в Соединенные Штаты.

С досадливым вздохом по поводу хранящего молчание кинжала Грант запер его в ящик стола и отправился домой. Он вышел на набережную. Ночь была безветренная, в воздухе стоял легкий морозный туман, и он решил пройтись пешком. Его всегда завораживали ночные улицы Лондона; они были прекрасны и так не похожи на забитые толпой дневные магистрали. Во второй половине дня столица дарила вам развлечения —богатые, разнообразные, увлекательные. Ночью столица дарила вам себя. Ночью вы слышали, как она дышит.

К тому времени, когда Грант свернул на свою улицу, он двигался почти автоматически и не думая ни о чем определенном. Пришел черед «зажмуриться». Однако — и в прямом и в переносном смысле — ни малейшей сонливости он не ощущал. Поэтому он моментально «открыл глаза», когда неожиданно заметил смутные очертания фигуры на противоположном углу неподалеку от фонаря. Кто это болтается по улице в такой час?

Он торопливо соображал, не стоит ли перейти на ту сторону и пройти мимо, чтобы получше присмотреться. Но менять направление было уже поздно, и он, не останавливаясь, прошел дальше. Уже подойдя к калитке своего палисадника, он обернулся. Фигура находилась на прежнем месте, почти неразличимая в тумане.

Было уже за полночь, и Грант открыл дверь своим ключом, но миссис Филд его дожидалась.

— Я подумала, вы захотите знать, что вас тут спрашивал один джентльмен. Он не стал дожидаться и ничего не просил передать.

— Давно это было?

По словам миссис Филд, более часа назад. Она не разглядела его как следует. Он не поднимался на ступеньки. Только видела, что молодой.

— И не назвал себя?

— Нет, не назвал.

— Спасибо. Ложитесь-ка спать. Если он вернется, я сам ему открою.

Она замешкалась на пороге и озабоченно сказала:

— Только, пожалуйста, будьте осмотрительны. Не очень-то мне хочется оставлять вас одного-одинешенького с неизвестным человеком. Что, если это анархист какой?

— Не тревожьтесь, миссис Филд. Никто вас не взорвет.

— Я не взрыва боюсь. Я боюсь, вдруг вы будете тут истекать кровью, а помочь будет некому. Подумайте, что со мной станется, если утром я войду и застану вас в таком виде?!

— Успокойтесь, пожалуйста! — со смехом проговорил Грант. — Ничего ужасного со мной не случится. Единственный и последний раз кровь мне пустил фриц в Контальмезоне, да и то случайно.

Миссис Филд подумала и… сдалась.

— Вы тут перекусите перед сном, — сказала она, указывая на буфетную полку. — Я купила для вас свежие помидоры и мясо с пикулями — у Томкинса оно превосходное.

Она пожелала ему спокойной ночи, вышла, но, видимо, не успела еще дойти до кухни, когда во входную дверь постучали. Он услышал, как миссис Филд пошла открывать, и в то время как Грант-детектив терялся в догадках насчет посетителя, Грант-наблюдатель решал, что на самом деле руководило миссис Филд, когда она заторопилась открывать: услужливость или любопытство. Минутой позже она отворила дверь и торжественно произнесла: «К вам джентльмен, сэр». И пред нетерпеливым взором Гранта предстал юнец лет девятнадцати — двадцати, довольно высокого роста, смуглый, широкоплечий, но тонкий в талии. Он стоял чуть приподнявшись на носках — как боксер перед схваткой.

Войдя в комнату, он заглянул за дверь и потом перевел черные сверкающие глаза на Гранта; затем сделал несколько шагов ему навстречу и замер, вертя в тонких пальцах мягкую фетровую шляпу. Он был в перчатках.

— Инспектор Грант — это вы? — спросил он.

Грант жестом пригласил позднего гостя сесть, и тот, не выпуская из рук шляпы, с грацией, абсолютно чуждой англичанину, опустился на кончик стула и заговорил:

— Сегодня я видел вас у Лорена. Я там работаю в буфетной. Чищу серебро и все такое. Мне сказали, кто вы есть, я подумал и хочу вам про все сказать.

— Разумная мысль, продолжайте, — отозвался Грант. — Вы итальянец?

— Нет, француз. Меня зовут Рауль Легар.

— Так, так. Я вас слушаю.

— Я стоял в очереди, где убили человека. У меня был выходной день. Мы с ним долго стояли рядом. Он нечаянно наступил мне на ногу, и мы потом поговорили немного о спектакле. Я стоял снаружи, а он — ближе к стенке. Потом подошел человек, потеснил меня и стал с ним разговаривать. Тому, кто подошел, что-то было нужно от этого — с кем я рядом стоял. Он оставался до самого открытия дверей. Он из-за чего-то очень сердился. Они не ссорились, нет, во всяком случае не так, как мы обычно ссоримся, но оба очень сердились. Когда случилось убийство, я убежал. Не хотел, чтобы меня таскали в полицию. Но сегодня я увидел вас в ресторане, и вы показались мне… как это будет по-английски? — не грубым. Вежливым. Вот я и решил вам про все рассказать.

— Почему же вы не явились ко мне в Скотланд-Ярд?

— Я не доверяю Сюрте. Они любят делать много шума из ничего. А в Лондоне я совсем один, без друзей.

— Когда человек подошел и оттеснил вас назад, кто оказался между вами и стенкой?

— Женщина в черном. Миссис Рэтклиф.

Пока он говорил правду.

— Можете описать того человека, который подходил и потом снова ушел?

— Он невысокий. Ниже меня. А шляпа у него была как моя — только коричневее, и пальто такое же. — Он указал на свое приталенное синее пальто. — Только тоже коричневое. Очень смуглый, без усов, и вот тут — у него все такое широкое. — И юноша провел рукой по своему правильному, как у статуи, овалу лица и подбородку.

— Смогли бы вы его узнать, если бы увидели?

— О да, конечно.

— И показать под присягой?

— Что это такое?

— Дать клятвенное заверение, что говоришь правду.

— О да.

— По поводу чего они ссорились?

— Не знаю. Я не слышал. Во-первых, я специально не прислушивался, а во-вторых, хотя и говорю по-английски, но не очень понимаю, когда говорят быстро. Кажется, человек, который подошел, хотел что-то получить от того, которого убили, а тот не соглашался это отдать.

— Как могло случиться, что никто не заметил, когда этот человек отошел от очереди?

— Потому что это произошло, как раз когда полицейский крикнул: «Подайся назад!»

Все это выглядело очень уж складно. Инспектор вынул записную книжку и карандаш, открыл чистую страницу и протянул карандаш юноше.

— Можете нарисовать, в каком порядке кто стоял в очереди? Сделайте кружочки и обозначьте их.

Молодой человек взял записную книжку в левую руку, в правую — карандаш и вполне сносно изобразил схему очереди, не подозревая, что тем самым утер нос той самой полиции, которая «столько шумит не по делу».

Грант пристально следил, как юноша с серьезным лицом прилежно водит карандашом, и лихорадочно соображал. Значит, паренек говорит правду. Он находился в очереди, пока мужчина не повалился, подался назад вместе с остальными и продолжал отходить, пока не оказался вне опасности быть схваченным полицейскими в чужой для него стране. Он действительно видел убийцу и сможет опознать его. Дело начало сдвигаться с мертвой точки.

Грант взял из рук Рауля записную книжку и, подняв глаза от схемы очереди, перехватил взгляд юноши, с тайным вожделением устремленный на буфетную полку с едой. До него дошло, что Легар, вероятно, направился к нему прямо с работы.

— Я очень вам благодарен, — произнес Грант. — Давайте-ка поужинаем, а?

Молодой человек сперва робко отнекивался, но быстро позволил себя уговорить, и вдвоем они основательно поели, отдав должное мясу с пикулями. Легар разговорился. Он рассказывал о своих родных в Дижоне, о сестре, которая выслала ему нужные документы, об отце, который не одобрял пива, потому что оно из колосков. А кто же ест колоски? Виноград — иное дело. Рассказывал о своих впечатлениях от Лондона и от англичан. Когда наконец Грант распахнул входную дверь в тихую черноту ночи, Рауль на пороге обернулся и извиняющимся тоном наивно произнес:

— Я очень сожалею, что не рассказал все раньше, но вы же понимаете, почему так получилось. Я убежал, и поэтому мне стало еще труднее решиться. И потом, я не думал, что полиция здесь такая порядочная.

Грант похлопал его по плечу на прощание, закрыл дверь и сразу пошел к телефону.

— Это инспектор Грант, — произнес он, когда в Ярде сняли трубку. — Прошу разослать во все полицейские округа следующий текст: «В связи с делом о лондонском убийстве в очереди разыскивается мужчина: левша, лет около тридцати, немного ниже среднего роста, смуглый, черноволосый, широкоскулый, без усов и бороды. Последний раз, когда его видели, был одет в приталенное пальто коричневого цвета и такого же цвета фетровую шляпу. Имеет свежий шрам на большом или указательном пальце».

После этого он отправился спать.

Глава пятая И СНОВА ДЕННИ

Поезд отошел от Марилебонского вокзала и выкатился в яркое солнечное утро. Грант глядел в окно и чувствовал себя на подъеме, какого не испытывал с того самого дня, когда провел первую беседу с полицейскими на Гоу-стрит. Убийца перестал быть мифом. У них имелось его описание, и поимка его — теперь просто дело времени. Возможно, к вечеру уже удастся выяснить личность убитого. Грант с удовольствием вытянул ноги, наблюдая, как по ним заскользили, вздрагивая, солнечные лучи, — поезд набирал ход.

В десять утра, при ярком солнышке Англия прелестна. Даже убогие пригородные домишки утратили свой агрессивно-воинственный вид, порожденный комплексом неполноценности; они самозабвенно и кокетливо светились в солнечных лучах. Их узкие, негостеприимные двери, покрашенные яркой, дешевой краской с неуклюжим подобием колонн, уже не выглядели безобразными. Нефритовые, лиловатые, голубоватые, ониксовые, они, казалось, вели каждая в свой, отдельный, персональный рай. Прилегающие к ним садики с безвкусно подобранными выскочками-тюльпанами и сорняками выглядели не хуже висячих садов Семирамиды. Здесь и там танцевали и раздувались на ветерке веселые детские одежки, и за их пестрыми гирляндами чудились звонкие детские голоса. А еще дальше, когда остались позади последние приметы города, широко улыбались под солнцем просторы лугов — совсем как на лубочных картинках со сценами охоты. Да, в это ясное утро Англия была прекрасна, и Грант наслаждался ею. Даже ноттингемские каналы своей голубизной напоминали Венецию, а заключавшие их осклизлые стенки розовели, как знаменитая Петра.

Грант вышел с вокзала, и его сразу же оглушило звяканье и бренчанье трамваев. Если бы его спросили, с чем ассоциируется у него Мидлэнд — Средняя Англия, то он без колебаний ответил бы: с трамваями. В Лондоне трамваи выглядели чужаками, жалкими провинциалами, вынужденными вести унылое, безрадостное существование; провинциалами, которые никак не могли собрать достаточно средств, чтобы выбраться из этого чужого им города. Стоило Гранту услышать их не похожее ни на что отдаленное пение — и он сразу переносился в мертвящую, душную атмосферу маленького городка в Средней Англии, где родился. Жители Средней Англии не прячут свои трамваи в глухих улочках, а выставляют их напоказ на главных проспектах — отчасти из упрямого хвастовства, отчасти из-за ошибочного представления об их практичности и удобстве. Их длинная желтая цепочка вытянулась вдоль ноттингемского рынка, перегораживая собой широкую, вполне европейских масштабов площадь и превращая переход с тротуара к рыночным прилавкам в увлекательнейшую игру в прятки. Однако аборигенам, которых природа в полной мере наделила своим самым чудесным даром — умением приспосабливаться к обстоятельствам, эти скачки с препятствиями, казалось, даже нравились, тем более что большой опасности не представляли. Во всяком случае, пока Грант переходил улицу, жертв не было.

В филиале «Братьев Феар» Грант предъявил галстук убитого и объяснил, что хотел бы выяснить, не вспомнит ли кто, кому и когда его продали. Человек за прилавком сам не помнил, однако подозвал более молодого коллегу, который в тот момент водил белым и гибким, как гусеница, пальцем вверх и вниз по коробкам, чтобы отыскать предмет, затребованный покупателем. Что-то подсказывало Гранту, что сей юнец по вопросам, касающимся его ремесла, помнит больше, чем любой самый старый продавец фирмы. И оказался прав. Одного взгляда на галстук ему было достаточно, чтобы вспомнить, что этот галстук — или точь-в-точь такой же — он снял для джентльмена с витрины месяц назад. Господин увидел его в окне магазина и пожелал купить, потому что расцветка подходила к его костюму. Нет, ему кажется, покупатель был не из местных. Отчего? Оттого, во-первых, что он не говорил как ноттингемец, а во-вторых, был одет не так, как здесь одеваются. Мог бы он описать этого джентльмена? Он мог, и сделал это подробно и точно.

— Если хотите, я вам даже число могу назвать, — заключил этот феноменальный молодой человек. — Я запомнил из-за того, что… — И тут Грант увидел, не без удовольствия, как этот все знающий, уверенный в себе служащий вдруг весь порозовел и сразу превратился в застенчивого подростка. — Из-за одного события, которое произошло в этот день. Это было второго февраля.

Грант записал дату и спросил о впечатлении, которое у него осталось от покупателя галстука. Напоминал ли он коммивояжера, например?

Нет, на коммивояжера он был не похож. Он не говорил о бизнесе, и его нисколько не интересовали перспективы развития Ноттингема. Грант осведомился, не происходило ли в это время в городе какое-нибудь событие, которое могло бы привлечь сюда людей из других мест, на что молодой человек сказал, что да, конечно, происходил музыкальный фестиваль Мидлэнда. Даже из Лондона приезжали. Он знает, потому что сам принимал участие в этом фестивале. Он поет в хоре и всегда в курсе всех фестивалей. По виду незнакомец скорее всего был из тех, кого интересуют именно фестивали, а не бизнес. Он еще тогда сразу подумал, что, вероятно, этот господин приехал к ним на фестиваль.

Вполне возможно, так оно и было, подумал Грант. Он вспомнил тонкие, нервные руки убитого. К тому же тот был завсегдатаем Уоффингтона, который если и не из самых знаменитых, но бесспорно театр с добротным музыкальным репертуаром. Это не совпадало с версией бандитской расправы, и все-таки нельзя из-за этого отбрасывать новую информацию. Фактически версию с бандой нечем было обосновать. Рабочая гипотеза, и ничего больше. Он поблагодарил юношу и осведомился, не знает ли тот, кому в Ноттингеме может быть известно об артистах, которые приезжали на фестиваль. Молодой человек назвал ему имя Юдалла — юриста по профессии. Юдалл являлся даже не секретарем, а кем-то вроде председателя неофициального фестивального комитета; фестивали были его страстью. Он просидел на нем с утра до вечера все три дня и наверняка знал наперечет всех, кто приезжал из Лондона.

Грант записал адрес Юдалла, понимая, что наблюдательный юнец заносит в реестр своей памяти и его самого; пройдут годы, и доведись кому-нибудь обратиться к нему с просьбой описать человека, который брал у него адрес Юдалла, он сделает это самым аккуратнейшим образом. Жаль, что такой талант пропадает в магазине мужской галантереи!

— Вы ведете розыск человека, который покупал галстук? — спросил на прощание юный талант. Слову «розыск» он придал вполне определенный «полицейский» смысл.

— Не совсем. Но я хочу проследить его действия, — уклончиво ответил Грант и отправился на розыски юриста.

Унылые апартаменты фирмы «Юдалл, Листер и Юдалл» размещались возле замка, на маленькой боковой улочке, которая никогда не видела трамваев и в которой одинокие шаги прохожего будили такое громкое эхо, что невольно хотелось оглянуться.

Триста лет было этой фирме; приемная здесь была отделана дубом, что глушило самый отважный, самый малый лучик света, если тому удавалось пробиться сквозь толстое зеленоватое оконное стекло. Лучик погибал на подоконнике, как гибнет в сиянии славы на редуте после отбитой атаки последний солдат. Но господин Юдалл из фирмы «Юдалл, Листер и Юдалл» посчитал бы любую перемену здешней обстановки просто святотатством. Изменить обстановку?! Это что же — переехать в здание, напоминающее рефрижератор? Здание все в прорезях окон, так что у него практически не остается стен! Сплошные, непередаваемого безобразия стеклянные панели, соединенные пилястрами! Вот что такое современная архитектура! Но сам мистер Юдалл, словно стараясь компенсировать сумрачную заброшенность помещения, сиял и лучился и приветствовал каждого входящего с тем полным отсутствием подозрительности, которое демонстрируют либо самые близкие друзья, либо ловкие мошенники, но никогда — юристы. В юности ему, как единственному представителю Юдаллов третьего поколения, была выделена в одной из контор фирмы «Юдалл» каморка размером с платяной шкаф, и, поскольку его любовь к дубовым панелям, балкам и зеленоватым стеклам окон могла сравниться лишь с его любовью к симфониям и сонатам, он спокойно просидел там большую часть своей жизни. Теперь же он представлял всю фирму «Юдалл, Листер и Юдалл», а за тем, чтобы его шеф не совершил какой-нибудь непоправимой для фирмы глупости, следил компетентный старый клерк.

Сказать, что мистер Юдалл встретил инспектора радушно, значит, не сказать ничего. Грант даже подумал, что, может, они встречались раньше и он просто забыл об этом. На его лице Грант не заметил и следа того нетерпеливого любопытства, с которым он сталкивался постоянно, когда вслед за визитной карточкой появлялся в чьем-нибудь доме. Для него Грант был просто еще одним милейшим человеком; не успел Грант изложить своего дела, как его уже пригласили на ланч. За едой говорить гораздо приятнее, объяснил Юдалл. К тому же уже почти два часа дня, и Грант наверняка умирает с голоду. Грант не стал отказываться от столь радушного приглашения. Требуемой информации он еще не получил, и, похоже, это была единственная возможность ее добиться. Более того, полицейский никогда не упустит случая завязать новое знакомство. Девиз Скотланд-Ярда (если уж таковым обзаводиться): «Никогда не знаешь, где найдешь, где потеряешь».

Во время ланча инспектор выяснил, что Юдалл в жизни не встречался с человеком, которого он разыскивает. Всех участников фестиваля, а также любителей подобных концертов он знал в лицо, а с некоторыми был знаком лично. Однако никто из них по описанию не был похож на убитого.

— Если вы предполагаете, что он музыкант, то надо порасспросить лионских музыкантов или тех, кто работает при киностудии. И у тех и у других в труппе много лондонцев.

Грант не стал объяснять, что заключение, будто разыскиваемый — музыкант, основано исключительно на его предполагаемом интересе к фестивалю. Куда легче и приятнее было просто слушать Юдалла. Однако во второй половине дня, после того как он распрощался со своим любезным спутником, Грант все же проверил городские оркестры, но, как и предвидел, безо всякого успеха. Потом он позвонил в Ярд, выяснить, как продвигается у Уильямса его охота за номерами купюр, и поговорил с самим Уильямсом, который только что вернулся. Купюры как раз были на проверке в банке. Пока ничего определенного, но, кажется, они вышли на след.

«Что ж, — подумал Грант, вешая трубку, — по крайней мере, одна нитка из клубка начала развертываться — медленно, но верно».

История английской банкноты — всегда самое точное, самое неопровержимое свидетельство. Если по банкнотам выяснится личность друга, то, невзирая на неудачную попытку Гранта в Ноттингеме узнать, кто же был сам убитый, имя его приятеля так или иначе позволит получить эти сведения. А от убитого до Даго — всего один шаг. И все-таки настроение у Гранта было неважное. С утра им владело отчетливое предчувствие, что до ночи какая-то неожиданная информация выведет его на верный след. Он почти с отвращением вспоминал зря потраченный день, и ни удовольствие от ланча с мистером Юдаллом, ни розовый отблеск благодушного отношения этого милого джентльмена ко всему роду людскому не принесли ему утешения. На вокзале он обнаружил, что до ближайшего поезда еще полчаса, и направил стопы в ресторан при ближайшей гостинице в смутной надежде подобрать там хоть крупицы каких-нибудь сведений. В таких местах можно услышать больше сплетен, чем где бы то ни было. С кислым видом он наблюдал за официантами. Один был высокомерен и походил на раскормленного борова, другой рассеян и напоминал борзую. Инстинкт подсказывал Гранту, что от них толку не будет. Зато принесшая ему кофе официантка — миловидная женщина средних лет — пролила чуть-чуть бальзама на его душу. Уже через несколько минут они разговорились, правда их разговор постоянно прерывался — ей приходилось отлучаться выполнять заказы, — но потом она неизменно оказывалась рядом, и они могли продолжить беседу. Грант понимал, что описание человека, вполне обычного — не слепого и не горбуна, — вряд ли что-нибудь скажет женщине, которая, возможно, каждый день обслуживает до полудюжины мужчин с такой внешностью; поэтому он решил просто ограничиться наводящими вопросами.

— Я смотрю, у вас тут сейчас тихо, — начал Грант.

Она согласилась. То затишье, то яблоку негде упасть — так уж у них повелось.

Зависит ли это от количества постояльцев?

Не всегда. Но вообще-то зависит. В гостинице — как у них: то густо, то пусто.

А бывает, когда в гостинице нет мест?

Да. Вот недавно все было забито — кооператоры съехались. Все было занято, все двести номеров. Она не помнит, чтобы когда-нибудь еще творилось такое.

— Когда это было? — спросил Грант.

— Да в начале февраля. У них съезды два раза в году.

В начале февраля? Из каких мест эти кооператоры съезжаются?

Оказалось, со всей Средней Англии.

А из Лондона?

Как правило, не из Лондона. Но, надо думать, оттуда тоже кто-нибудь приезжает.

Грант заторопился к поезду, по пути раздумывая над этой, еще одной возможностью, но не нашел ее многообещающей. Он сам не знал почему. Просто не того типа человеком казался ему покойный. Если он и был продавцом, то скорее в той сфере торговли, которая требовала от своих служащих известного шика.

Обратное путешествие совсем не напоминало утреннее, когда у него на сердце было легко и думалось хорошо и неспешно. Солнце скрылось, серый туман заволок пейзаж. В бледном вечернем свете он сразу стал казаться плоским, унылым и однообразным. Кое-где среди тополей неприветливо и тускло проблескивали полоски воды. Грант занялся газетами, а когда читать стало нечего, просто глядел, как серый, расплывчатый вечер летит мимо, и лениво думал о том, какова же все-таки была профессия у погибшего. Непрекращающийся, временами довольно громкий разговор трех других обитателей купе о каких-то формовках отвлекал его и раздражал до чрезвычайности. Он немного повеселел, только когда заметил сигнальные огни. Рубиновые и изумрудные, на фоне угасающего неба они словно висели в воздухе — каждый сам по себе. Это чудо заворожило Гранта. Казалось невероятным, что вся эта фантастика держится на невидимых, но прочных опорах и стальных перекладинах, а своим существованием обязана динамо-машине. Но он был рад, когда долгий гудок и тряска на стыках путей возвестили о конце путешествия и над ним засверкали мощные лондонские огни.

Когда он входил в Ярд, у него возникло странное ощущение, будто то, за чем он гонялся весь день, ждет его здесь. Может, все-таки утреннее предчувствие его не обмануло? Может, сейчас наконец-то в его руках окажется тот единственный, тот самый необходимый кусочек информации, благодаря которому он узнает всю историю мертвеца? Грант с трудом сдерживал нетерпение. Никогда еще лифты ему не казались такими медленными, а коридоры — такими длинными.

Но там его ничего не ждало, абсолютно ничего, кроме письменного рапорта Уильямса. Уходя пить чай, сержант на случай его возвращения оставил письменный отчет. В нем было то, что Грант уже слышал по телефону, — только в более подробном варианте.

Однако в тот самый момент, когда Грант входил в Ярд, престранная вещь приключилась… с Денни Миллером. Он сидел боком в кресле у себя в Пимлико, перекинув стройные свои ноги в роскошных туфлях через подлокотник, с сигаретой в длиннющем мундштуке, цепко зажатом в зубах. Перед ним посреди комнаты стояла его «птичка». Она была занята примеркой вечерних платьев, которые вытряхнула из отделений платяного шкафа, как горошины из стручка. Она медленно повернулась, и свет засверкал на легкой, вышитой бисером ткани платья, выгодно подчеркивавшего длинные линии ее красивого тела.

— Вот это, пожалуй, неплохо, правда? — произнесла она, ловя в зеркале взгляд Денни. Но вдруг заметила, как глаза Денни, до этого устремленные на ее спину, расширились и приняли почти безумное выражение.

— Что с тобой? — спросила она, резко обернувшись.

Но Денни явно ее не слышал, и выражение его глаз оставалось все таким же. Внезапно он выхватил изо рта мундштук, кинул в камин сигарету и вскочил со стула, торопливо шаря вокруг.

— Моя шляпа! — воскликнул он. — Где, черт возьми, моя шляпа?

— На стуле позади тебя, — изумленно отозвалась «птичка». — Какая муха тебя укусила?

Схватив шляпу, Денни выскочил из комнаты, как будто за ним гнались все фурии ада. Она слышала, как он прогрохотал по лестнице, потом хлопнула входная дверь. Она все еще стояла в полном недоумении и смотрела ему вслед, когда услышала, что он возвращается. Легко, как кошка, он взбежал по лестнице, перескакивая через три ступеньки, и через мгновение был уже в комнате.

— Дай мне быстренько двухпенсовик. У меня двухпенсовика нет.

Машинально она протянула руку к дорогой изящной сумочке — одному из его подарков — и вынула монету.

— Я и не знала, что ты настолько обнищал! — поддела его «птичка», рассчитывая таким образом вызвать его на объяснение.

— Сгинь! — отмахнулся он и снова исчез. Денни прибыл к телефонной будке несколько запыхавшийся, но безмерно довольный собой, и, не подумав опуститься до такой прозы, как телефонный справочник, затребовал, чтобы его соединили немедленно со Скотланд-Ярдом. Во время неизбежного ожидания на маленьком квадратике кабинки он отбил чечетку, выражая этим одновременно свое нетерпение и свой триумф. Наконец он услышал на другом конце провода голос Гранта.

— Послушайте, инспектор, это Миллер говорит. Я только что вспомнил, где видел того парня, о котором вы спрашивали. Дошло? Так вот, я ехал с ним в одном поезде на скачки в Лестер в конце января. Уверен ли я? Да. Так, как будто это было вчера. Мы говорили о скачках, и он, похоже, в этом хорошо разбирается. Но я его никогда там не встречал — ни до, ни после. А?.. Нет, ничего букмекерского при нем не видел… Не стоит благодарности. Я сам до смерти рад, что сумел помочь. Я же вам говорил, что меня память никогда еще не подводила!

Денни покинул будку и отправился — на сей раз уже менее поспешно — к себе, чтобы примириться с оставленной им и разобиженной «птичкой», а Грант повесил трубку и глубоко, с облегчением вздохнул. Поезд на скачки! Это уже было очень похоже на истину. Каким же дураком он был! Каким круглым дураком! Как же он до этого сам не додумался?! Не вспомнить, что если для двух третей британцев Ноттингем ассоциировался с кружевными фабриками, то по крайней мере для одной трети — со скачками! Разумеется, скачки объясняли все — манеру покойного одеваться, его поездку в Ноттингем, его склонность к музыкальной комедии и даже, возможно, его связь с бандой.

Он послал за справочником по скачкам. Да, действительно, второго февраля были бега в ноттингемском Колвик-парке. А до этого в Лестере — в конце января. Это подтверждало рассказ Денни. Это он преподнес инспектору ключик к делу.

И надо же, чтобы из всех дней недели информация попала к нему в субботу, единственный день, когда в букмекерских конторах ни одной живой души не застанешь. Про воскресенье и говорить нечего — в воскресенье их и дома не найдешь. Одна мысль просидеть целый день безвылазно дома внушала им ужас: в воскресенье они раскатывали в машинах по всей Англии вдоль и поперек, как просыпанная ртуть. Итак, банковские и букмекерские розыски придется отложить до окончания уик-энда.

Грант сообщил, где его искать, и отправился к Лорену набраться новых сил.

В понедельник предстоит куча тяжелой работы: придется обходить конторы с галстуком и револьвером — револьвером, к которому пока никто не признался. Правда, возможно, к тому времени обнаружится владелец банкнот, что избавит их от изнурительной работы методом исключения. А пока лучше пообедать пораньше и еще раз все обдумать.

Глава шестая ДАГО

Грант занял угловой столик. Зеленый с золотом зал был заполнен лишь наполовину, и Марсель задержался возле него перекинуться словечком. У инспектора дела, конечно, идут превосходно? Еще бы, инспектор — просто гений! Восстановить внешность человека по одному лишь кинжалу! (Газеты, за исключением утренних выпусков, уже распространили описание разыскиваемого по всей стране.) Это поразительно! Поразительно! Теперь, случись, например, Марселю подать к салатам вилку для рыбы, — и месье тут же докажет, как дважды два — четыре, что у него, Марселя, мозоль на мизинце левой ноги! Грант запротестовал, что отнюдь не претендует на столь тонкие умозаключения, доступные разве что Шерлоку Холмсу.

— Объяснение подобной промашки я бы дал самое банальное, — сказал он с улыбкой. — Это означало бы, что провинившийся влюблен.

— Только не это! — рассмеялся Марсель. — Даже инспектору Гранту это доказать не удастся!

— Почему? Вы что, женоненавистник?

Нет, он, Марсель, любит женщин, но, к сведению господина инспектора, собственная супруга его вполне устраивает.

— Я тут недавно познакомился с мальчиком из вашей буфетной.

— А, это Рауль. Хороший мальчик, очень хороший. И красивый, верно ведь? Какой профиль, какие глаза! Его приглашали сниматься в кино, но Рауль, разумеется, отказался. Нет, Рауль собирается стать метрдотелем. И станет им, — он, Марсель, не сомневается.

Новый посетитель сел за столик напротив, и выражение добродушия исчезло с лица Марселя, как снежинки с мокрой мостовой. Он отошел к столику вновь прибывшего, где, сочетая вежливую почтительность с олимпийской невозмутимостью — манера, которую он усвоил со всеми, за исключением своих пяти фаворитов, — взял заказ. Грант не торопясь пообедал, потом так же без спешки выпил кофе, но, когда вышел, было еще совсем рано. Стренд сиял огнями и был многолюден: отлив припозднившихся на работе и спешивших домой совпал с приливом; наиболее резвые любители развлечений уже вышли на улицы. Это и образовало толпу, которая запрудила тротуары и выплеснулась на проезжую часть. Грант медленно двинулся по тротуару в направлении Чаринг-Кросс, то ныряя в темноту, то попадая в полосы огней витрин — то розовых, то золотистых, то ослепительно сверкающих, как бриллианты. Вот обувной магазин, потом — готовая одежда, потом ювелирный. Но тут как раз перед «щелью», уходящей вбок старой улочкой, толпа поредела и перестала казаться одним большим телом: теперь в ней можно было различить каждого по отдельности. Мужчина, шедший на несколько шагов впереди Гранта, обернулся, словно для того, чтобы посмотреть на номер подходившего автобуса. Его взгляд упал на Гранта, и в ослепительном свете одной из витрин тот заметил, что лицо мужчины исказила гримаса ужаса; не колеблясь ни секунды, не глядя ни вправо, ни влево, он ринулся через улицу прямо под колеса автобуса. Гранту пришлось ждать, пока автобус проедет, но едва он прогрохотал мимо, как Грант бросился в поток машин вслед за мужчиной. В этот безумный миг, когда он, не обращая внимания на транспорт, следил лишь за тем, как бы не упустить из виду убегавшего, у него промелькнуло в голове: «Как ужасно погибнуть под машиной на Стренде, после того как четыре года удавалось избежать немецкой пули!» Он услышал окрик у самого уха, но успел остановиться на волосок от него пронеслось такси с шофером, поносившим его на чем свет стоит; ловко уклонился от желтой гоночной машины, увидел затем у левого локтя крутящуюся черную штуку, в которой узнал переднее колесо автобуса; отпрыгнул, чуть не попал под другое такси справа, обогнул сзади автобус и успел прыгнуть на спасительный тротуар в ярде от идущей следом машины. Быстро оглянулся по сторонам. Человек шел спокойно в сторону Бедфорд-стрит: он, видимо, такой быстрой реакции от инспектора не ожидал.

«Мой ангел-хранитель наверняка заслужил свечу за то, что помог мне невредимо перебраться через улицу», — подумал Грант и зашагал нормальным шагом, стараясь держаться от преследуемого на почтительном расстоянии.

«Если он оглянется, не доходя до Бедфорд-стрит, — решил Грант, — значит, я не ошибся; значит, его испугал именно я, а не что-нибудь другое». Инспектору не было необходимости видеть лицо мужчины еще раз, чтобы подтвердить свое первое впечатление: у него высокие скулы, худощавое смуглое лицо, выдающийся вперед подбородок. И так же твердо, будто он уже видел это собственными глазами, Грант знал: у него свежий шрам на левом указательном или большом пальце.

Секундой позже человек обернулся, но не так, как это обычно делают, безотчетно поворачивая голову назад, а мгновенно, что означало: проверяет, нет ли за ним хвоста. В следующий миг он исчез за углом Бедфорд-стрит. И тут Грант рванулся вперед. Он ясно представил себе, как худой человек мчится по темной пустынной улице, где некому его задержать. Грант добежал до угла, завернул на улицу, но там никого не было. Ни один спринтер не сумел бы за это время пробежать по прямой на такой скорости; Грант, подозревая ловушку или нападение, быстро зашагал вперед по правой стороне, вглядываясь в каждый проем. Но время шло, никто не появлялся, и он начал беспокоиться. Грант чувствовал нутром, что его провели. Приостановившись, он оглянулся — как раз вовремя, чтобы увидеть, как в самом начале улицы из подъезда выскользнул человек и снова нырнул в толпу на Стренде. Секунд через тридцать Грант выскочил туда же, но человек исчез. Приходили и отходили автобусы, летели мимо такси, все магазины, были еще открыты. Словом, способов скрыться было предостаточно.

Грант выругался про себя, но тут же подумал: ладно, он ловко меня одурачил, но сейчас клянет себя еще почище, чем я, за то, что свалял дурака — показал, что узнал меня. На этом он споткнулся. Тут ему явно не повезло. Впервые Грант был доволен, что пресса, горя желанием просветить публику, дала его фотографии во всех газетах. Некоторое время он еще походил по улице, без особой надежды заглядывая по пути в магазины. Затем на всякий случай постоял в темном подъезде: что, если мужчина не убежал, а затаился где-нибудь поблизости, и теперь, думая, что путь свободен, появится снова? Единственное, чего он добился, так это того, что полисмен, уже некоторое время наблюдавший за ним с противоположной стороны улицы, подошел и осведомился, чего он, собственно, там дожидается. Грант вышел из своего убежища на свет и объяснил смутившемуся полицейскому обстоятельства дела. Сомнений у него не осталось: человек сбежал, и он решил позвонить в Ярд. Первой его мыслью было вызвать отряд полиции, но, бросив взгляд на транспортный поток, он сообразил, что при самой большой скорости к тому времени, когда машины подоспеют сюда от набережной, как бы быстро они ни ехали, преследуемый уже будет далеко отсюда — на пути к Голдерс Грин, Камберуэллу или Элстри, — и отказался от своего намерения. Это был явно не тот случай, когда следовало поднимать на ноги полицию.

После телефонного разговора он медленно двинулся к Трафальгарской площади и немного взбодрился. В течение последнего часа он был противен самому себе и ругал себя последними словами. Быть в каких-то шести шагах от этого Даго — и позволить ему ускользнуть! Теперь Гранту открылась и другая, обнадеживающая сторона происшедшего. Он дал маху, спору нет, но тем самым продвинулся дальше, гораздо дальше в своем расследовании, чем до сих пор. Теперь он точно знал, что Даго в Лондоне. Это уже был большой плюс. Потому что вплоть до сегодняшнего утра, когда газеты дали его подробное описание, ничто не мешало убийце покинуть Лондон. Если бы не эта случайная встреча, если бы этот тип не запаниковал ни с того ни с сего, то им пришлось бы просматривать рапорты из полицейских участков всей страны — не исключено, что и всей Европы, — а Грант по собственному горькому опыту знал, какие это будут рапорты. Итак, теперь известно, что этот субъект в Лондоне, и они могут сконцентрировать усилия. Он может попытаться двинуть из столицы пешком — и никак иначе: Грант уже позаботился о том, чтобы убийца не смог взять и нанять машину в одном из гаражей. Конечно, при большом желании выбраться из города можно, но на это у него теперь уйдет значительно больше времени. Вообще непонятно, отчего он не убрался из Лондона, пока его никто не разыскивал. Грант мог это объяснить только широко известным упрямым желанием лондонца любой ценой цепляться за город, который ему известен с детских лет; к тому же, насколько Грант знал даго, они, как крысы, предпочитают люки канализации открытым пространствам. Обе эти разновидности склонны в подобных обстоятельствах скорее скрываться, чем сбегать. Кроме того, разыскиваемый не мог знать наверняка, что у полиции нет описания его внешности, еще до публикации во всех газетах. Нужно быть безумным храбрецом или полным идиотом, чтобы в подобных условиях решиться пройти через билетный контроль на поезд или судно. Итак, убийца засел в городе. С этой минуты он будет находиться под постоянной угрозой нарваться на городской полицейский патруль, и шансы ускользнуть у него были совсем невелики. Более того: Грант видел его воочию — еще одно огромное преимущество. Теперь Грант его опознает всюду — даже на большом расстоянии.

Итак, Даго в Лондоне, приятель покойного, предположительно, тоже в Лондоне; внешность Даго известна, личность приятеля вскоре установят по банкнотам — все не так уж плохо. «Дела, как изволил заметить Марсель, успешно продвигаются вперед». Проходя по переулку Святого Мартина, Грант вдруг вспомнил, что сегодня в Уоффингтоне в последний раз идет «А вы и не знали?». Пожалуй, он заглянет в театр, а оттуда вернется обратно в Ярд. Голова у Гранта работала лучше всего, когда его никто не подталкивал, а тишина его служебного кабинета действовала на него именно так, словно требовала: а ну, давай скорей! Грант вообще не любил думать в местах, для этого предназначенных. Важное открытие, озарение скорее могло прийти к нему посреди улицы, в толпе народа, где блуждает Даго, а не в величественном уединении кабинета.

Спектакль уже минут двадцать как начался, когда Грант, после короткого разговора с администратором, нашел кусочек пространства — не более шести квадратных дюймов — за креслами на балконе. Отсюда, сверху, из темноты, его глазам предстало великолепное зрелище. Театр, и в обычное время не очень вместительный, был забит снизу доверху; его розоватая мгла казалась наэлектризованной, как бывает, когда каждый зритель — завзятый театрал. Сегодня, в день последнего представления, здесь не было иных: все пришли сказать последнее «прости» своему идолу. Обожание, сопереживание, сожаление, что это — в последний раз, — все чувствовалось здесь сегодня, и эта публика, захлестнутая сиюминутной непосредственной эмоцией, ничем не напоминала обычно сдержанного британского зрителя. То и дело, когда Голан отпускал одну из своих знаменитых шуток, кто-нибудь невольно выкрикивал: «Давай еще, Голли! Не сокращай, выдай все до конца!» И Голли выдавал. Прелестная Рей Маркейбл излучала обаяние, порхая по полупустой сцене с непередаваемой легкостью листка, гонимого ветром. Как обычно, когда Рей танцевала, она в своих движениях немного отставала от музыки, и это создавало впечатление, что мелодия не сопровождает танец, а рождает его. Казалось, сама музыка то поднимает, то клонит, то кружит, а потом ласково выпускает Рей из своих объятий. Снова и снова под восторженные крики зала музыка вздымала ее ввысь, смеющуюся и сверкающую, как хрустальный шарик, подпрыгивающий на струе фонтана, и опускала наземь, и Рей замирала, и наступала тишина, от которой захватывало дух; тишина, взрывавшаяся затем оглушительными овациями. Ее никак не хотели отпускать, и, когда наконец кто-то буквально силой удержал ее за кулисами, а спектакль попытались продолжать, зал выказал явное недовольство. Сегодня никто не следил за сюжетом. Да, пожалуй, и не только сегодня. Большая часть самых восторженных зрителей вообще понятия не имела, что это такое за штука, и вряд ли кто-нибудь из них вообще мог пересказать содержание спектакля. Сегодня же в особенности тратить внимание на подобную чепуху, как действие, казалось глупостью.

Зрители, правда, немного утешились, когда на сцене появился самый знаменитый в стране ансамбль девушек. Четырнадцать девиц из Уоффингтона были известны на двух континентах, и чудо синхронности движений, которое они демонстрировали, не могло не вызывать такого же чувства глубочайшего удовлетворения, никогда не переходящего в пресыщение, как смена дворцового караула.

Ни одна голова, ни один носок не высовывался из общей линии; ни один прыжок ни на дюйм не был ниже другого. К тому времени, когда последняя из четырнадцати задорно тряхнула коротенькой оранжево-черной юбочкой и исчезла в кулисах, публика успела почти позабыть о Рей. Почти, но не совсем. Рей и Голан царили сегодня в театре, это был их вечер — их и зрителя. Наступил момент, когда недовольство публики отсутствием на сцене Рей и Голана стало уже невозможно игнорировать. Возбуждение достигло той стадии, которая грозила перерасти в истерию. Грант с сочувствием заметил натянутую улыбку, которой ведущий солист встретил жидкие аплодисменты после своей чувствительной арии. Эту арию распевали сладкоголосые тенора по всей Британии, ее насвистывали все мальчишки-разносчики, ее наигрывали в приглушенном свете ресторанов все джазовые оркестры. Он явно рассчитывал, что его будут вызывать не менее трех раз. Но публика ограничилась тем, что пропела вместе с ним последний куплет. Что-то тут было не так. Они просто не замечали его. Стараясь не подать вида, он добровольно отошел в тень, уступив первое место Рей Маркейбл, и стал подыгрывать Рей — он пел с ней, танцевал с ней, с ней разыгрывал свои сценки. Грант поймал себя на мысли, является ли его почти полный провал случайностью, связанной с блеском таланта Рей, или же она устроила это намеренно, чтобы оставаться в центре внимания? У Гранта не было особых иллюзий относительно театра и профессиональной порядочности прелестных примадонн. Звезды театра легко проливали слезы и могли кинуть значительную сумму денег, растроганные историей чужого несчастья, но при столкновении с соперником по сцене их доброта увядала на глазах. У Рей Маркейбл была репутация женщины великодушной и справедливой. Но это могла быть заслуга ее агента — очень скользкого субъекта даже для людей этой скользкой профессии. Грант сам встречал беглые заметки о ней, в которых даже он не усматривал ловкого хода агента, пока его взгляд не переходил к следующей статье, обычно касающейся важной темы,привлекавшей всеобщее внимание. Рекламный агент Рей обладал редким искусством — как бы невзначай упоминать ее имя в заметках, казалось бы не имеющих к ней ни малейшего отношения.

А сам факт, что за два года в этой пьесе сменилось два ведущих солиста, в то время как остальной состав оставался прежним? Это тоже наводило на размышления. Может, ее дружелюбие, ее простота в обращении, ее, давайте скажем прямо, благородство — все это только камуфляж? Может, хрупкая, обаятельная женщина, кумир Лондона, на самом деле и тверда как сталь, и опасна как бритва?

Он вспомнил ее в гримерной за чаем: скромную, умную, рассудительную. Никакой капризности, никакой раздражительности. Очаровательная женщина, у которой в голове отнюдь не опилки. Нет, не похоже, чтобы это было сплошное притворство. В преступном мире ему попадались женщины с обманчиво беспомощной внешностью, но как бы они ни старались, никакой грим не мог скрыть их истинную сущность. В обаянии Рей Маркейбл не было ничего беспомощного или наигранного. Грант готов был поклясться, что оно было ее природным свойством. Сейчас он критически наблюдал за ней, выискивая то, что могло бы опровергнуть его мнение, — а она ему очень нравилась, — тем более что до этого он бессознательно гнал от себя подозрения. И в результате, к великому своему сожалению, постепенно пришел к выводу, что его подозрения имеют под собой реальную почву. Она действительно вполне намеренно оттесняла исполнителя главной роли на второй план. Все свидетельства тому были налицо, но Грант еще ни разу не видел, чтобы это делалось так тонко, так незаметно. Не то чтобы она пыталась каким-нибудь маневром «украсть» адресованные ему аплодисменты, начать свой номер раньше, чем они окончились, или отвлечь внимание публики на себя, — нет, такой грубой бестактности она не допускала, ни Боже мой! Это сразу стало бы заметно и потому, с ее точки зрения, было недопустимо. Ему подумалось, что она была не только слишком искусна для того, чтобы пользоваться такими приемами, но просто слишком талантлива. Ей было достаточно, не считаясь с другими актерами, дать полную волю своему блистательному «я» — и все конкуренты тут же меркли, как звезды при свете солнца. Только с Голаном ей оказалось справиться не под силу; он был таким же, если не более ярким светилом, и поэтому ей приходилось его терпеть. Что же касается исполнителя ведущей роли — симпатичного актера с привлекательной внешностью и прекрасным голосом, — она его затмила без труда. Говорили, что найти на главную роль достойного ее актера просто невозможно. Теперь Грант догадался почему. И знал, что его догадка верна.

Ему даже сделалось не по себе — так ясно он в один миг разгадал замысел Рей Маркейбл, — и это несмотря на атмосферу всеобщего обожания в зале. Лишь Грант и она — одни посреди этой опьяненной толпы остались бесстрастными, не захваченными эмоцией наблюдателями. Он следил, как Рей подманивает и обманывает этого беднягу певца, так же холодно и расчетливо, как он, Грант, водил форель на Тесте. С милой улыбкой она отобрала чужой триумф, чужой успех и приколола его к своему и без того ослепительному наряду. И никто этого не заметил. Разве только потом кто-нибудь скажет, что, мол, исполнитель главной роли был сегодня не на высоте, да это и понятно, где найдешь достойного Рей? А затем, обокрав его, она с чисто макиавеллиевским коварством вытащит его за руку, чтобы он разделил с ней овации, и каждый присутствующий будет думать: «А он-то здесь при чем?» Таким образом, его несовершенство по сравнению с ней будет подчеркнуто и не забыто. Тонко задумано! Этот спектакль в спектакле Грант наблюдал с захватывающим интересом. Он увидел теперь настоящую Рей Маркейбл, и то, что он увидел, произвело на него весьма странное впечатление.

Грант настолько увлекся, что очнулся, лишь когда опустили занавес и раздались оглушительные аплодисменты. Он продолжал стоять в своем темном углу на балконе, ощущая легкий озноб. Раз, другой и третий взвивался занавес над ярко освещенной сценой; презенты и цветы полетели за рампу из зала. Затем пошли речи. Сначала — Голан с огромной бутылкой виски в руках, изо всех сил старавшийся казаться остроумным, веселым, что ему не особенно удавалось: у него срывался и дрожал голос.

Грант догадывался, что актер, верно, вспоминал мучительные годы скитаний по грязным городишкам, бесконечные дешевые номера в дешевых гостиницах, изнуряющие два спектакля в день и вечный страх, что появится новый певец и его уже не пригласят. Да, Голану долго, слишком долго приходилось петь только для того, чтобы наскрести деньги на скудный ужин. Не удивительно, что теперешнее пиршество оказалось для него слишком сытным и лишило его дара речи. Потом говорил продюсер и затем — Рей Маркейбл.

— Дамы и господа, — раздельно произнесла она ясным, звонким голосом. — Два года назад, еще не зная меня, вы были добры ко мне. Тогда вы дали мне больше, чем я заслуживала. И сегодня вы сделали это снова. Я могу только сказать одно: спасибо вам.

«Очень мило, — думал Грант, пока овации перерастали в сплошной гул. — Совсем в духе пьесы».

Он повернулся, чтобы уйти. Он знал заранее, что последует за этим: все, вплоть до суфлера и мальчика-посыльного, будут выступать с речами. Он уже выслушал достаточно. Миновав красно-коричневый вестибюль, он вышел в ночь, чувствуя странное стеснение в груди. Не выкинь он за борт в свои тридцать пять ненужный хлам, называемый иллюзиями, вполне можно было бы подумать, что причина этому — разочарование. Ведь до сегодняшнего вечера Рей Маркейбл ему по-настоящему нравилась.

Глава седьмая ДЕЛА ПРОДВИГАЮТСЯ

— Не по-христиански вы живете, — изрекла миссис Филд, ставя перед Грантом неизменную яичницу с беконом.

Миссис Филд долго пыталась отвадить Гранта от привычки есть на завтрак яичницу с беконом; готовила ему изысканные завтраки по рецептам, почерпнутым из газет, доставала у мистера Томкинса — под угрозой перестать пользоваться его услугами — всякие деликатесы вроде почек, но Грант не поддался ей, как и многим другим в свое время. Он по-прежнему ел на завтрак яичницу с беконом — и в субботу, и в воскресенье, и в понедельник. Сегодня было воскресенье, восемь утра, что и подвигло миссис Филд на вышеупомянутое замечание. «Не по-христиански» в ее словаре значило не отсутствие твердых принципов, а пренебрежение удобствами и покоем. То обстоятельство, что он в воскресенье уже в восемь утра сидит за завтраком, огорчало ее гораздо сильнее, чем суровая работа, которой он занимался в течение всей недели. Она не переставала сокрушаться по этому поводу.

— Прямо диву даешься, почему Его Величество не очень-то спешит награждать вас орденами. Кто еще в Лондоне должен в воскресенье завтракать в такую рань?

— В таком случае награждать нужно и их квартирных хозяек, — ответил Грант, — за то, что дают инспекторам кров и пищу.

— Спасибо, мне и без наград этой чести довольно.

— Хотел бы я вам на это сказать что-нибудь такое же приятное, но за завтраком это у меня плохо получается. В восемь утра только женщина способна быть остроумной.

— Вы и представить себе не можете, как меня уважают за то, что у меня живет инспектор из Скотланд-Ярда.

— Да неужели?

— Истинно так. Только можете не волноваться: у меня рот всегда на замке. От меня никто ничего не выведает. Многим хотелось бы знать, что думает инспектор да кто у него бывает, но я знай себе помалкиваю — пусть выпытывают да допытывают. И никаких намеков понимать не желаю.

— Это очень благородно с вашей стороны, миссис Филд. Из-за меня о вас может сложиться превратное мнение как о женщине недалекого ума.

Миссис Филд мигнула раз, мигнула другой, наконец пришла в себя и, проговорив: «В конце концов, это мой долг, пускай и не очень приятный», удалилась.

Грант уже отзавтракал и собирался уходить, когда она явилась снова и, созерцая оставшийся несъеденным тост, сокрушенно заметила:

— Вы хотя бы в середине дня поешьте поплотнее. На пустой желудок ничего путного в голову не придет.

— Зато на полный желудок никого не догонишь!

— Ну в Лондоне долго гоняться за кем-то не надо. Всегда найдется человек, который поможет изловить, кого требуется!

Направляясь к автобусной остановке, Грант улыбался про себя такому упрощенному представлению о работе уголовного отдела Ярда. Однако сдержать поток людей, которые, по их словам, видели разыскиваемого, не было никакой возможности. Добрая половина лондонцев утверждала, что видела его — по крайней мере, в спину. А количество подозрительных порезов на руках могло бы показаться невероятным любому, кто сам никогда не участвовал в розыске и поимке преступников.

Все долгое солнечное утро Грант просидел у стола, терпеливо просеивая рапорты и рассылая своих подчиненных кого куда, подобно генералу, направляющему подкрепления на поля сражений. Все сообщения из провинции он отложил в сторону — за исключением двух: они нуждались в тщательной проверке. Нельзя упускать из виду и такую возможность — как она ни мала, — что человек на Стренде — не Даго. Два сотрудника отдела были направлены для перепроверки этих двух сообщений — один в Корнуэлл, другой — в Йорк. Весь день у локтя Гранта не смолкал телефон, и весь день он приносил лишь негативную информацию. Некоторые из тех, за кем Грант приказал понаблюдать, не имели, по мнению детективов, ничего общего с подозреваемым. Но и эта ценная информация нередко стоила долгих часов утомительного бдения за занавеской кружев ноттингемского производства в одном из пригородных домов в ожидании того момента, когда «тот самый мужчина из третьего дома отсюда» пройдет мимо и его можно будет хорошенько рассмотреть. Один из подозреваемых оказался лордом, известным широкой публике как игрок в поло. Выслеживавший его детектив настиг пэра Англии в гараже, откуда тот брал машину, намереваясь устроить себе небольшую воскресную разминку — погонять миль триста-четыреста, — и, увидев, что его заметили, рассказал ему чистую правду о том, чем занимается.

— Я понял, что вы за мной следите, — сказала сиятельная особа, — но, поскольку в настоящий момент моя совесть чиста как никогда, это меня несколько удивило. За мою недолгую жизнь меня много в чем подозревали, но за убийцу не принимали ни разу. Желаю удачи.

— Благодарю вас, сэр, — и вам того же. Надеюсь, когда вы вернетесь, ваша совесть будет не менее чиста, чем сейчас.

И его светлость, которого задерживали за превышение скорости, пожалуй, больше, чем кого-либо в Англии, понимающе улыбнулась.

И все же в то воскресенье подчиненным Гранта было легче, чем ему, Гранту, который весь день не вылезал из своего кабинета, с механической четкостью управляя действиями своих детективов. После ланча заглянул Баркер, но никаких новых идей по части того, как ускорить расследование, у него не оказалось. Нельзя было оставить без внимания ни одной мелочи. Любое, пусть самое невероятное сообщение следовало проверить беспощадным методом исключения. Это было все равно как вскопать лопатой огромное поле — работа тяжкая и совсем не для праведного христианина, как выразилась бы миссис Филд. С невольной завистью Грант взглянул через окно, поверх Темзы, над которой висел легкий туман, в сторону Сэррея, освещенного сейчас заходящим солнцем. Как хорошо, наверное, сейчас в Хэмпшире! Ему представились леса Денбюри в весеннем зеленом уборе. А чуть позже, вечером, после захода солнца, настанет самое время клева на Тесте…

Домой Грант вернулся поздно, но зато проверил все сообщения. С наступлением вечера их поток стал заметно уменьшаться, а затем и вовсе иссяк. Но за ужином — поскольку для миссис Филд возвращение с работы означало немедленное кормление — он продолжал напряженно прислушиваться к телефону. Инспектор лег в постель, и ему приснилось, будто ему звонит Рей Маркейбл и говорит: «Вы никогда не отыщете его, никогда, ни за что!» Она все повторяла одну эту фразу, не обращая внимания на его просьбы о помощи, мольбы дать ему информацию, и он ждал с нетерпением, когда наконец телефонистка скажет: «Ваше время истекло». Но еще до этого телефон вдруг превратился в удочку, что его почему-то совсем не удивило, и он использовал эту удочку как кнут: он погонял четверку лошадей, которые мчали его по ноттингемской улице; в конце улицы виднелось болото, как раз перед болотом, посреди улицы стояла официантка из гостиничного ресторана. Он пытался крикнуть, потому что лошади неслись прямо на нее, и не мог. Официантка же тем временем стала разрастаться прямо у него на глазах, пока не заслонила собою всю улицу. Когда лошади готовы были налететь на нее, она вдруг выросла настолько, что нависла уже над конями, и над Грантом, и над улицей, и над всем остальным. Им овладело чувство неизбежности, которое возникает в момент катастрофы.

«Вот оно!» — подумал Грант и проснулся, ощутив удобную подушку под щекой и осознав, что он снова в том мире, где у каждого действия есть своя причина.

«А все это сырное суфле!» — подумал он, перевернулся на спину и, глядя в темный потолок, дал мыслям идти своим путем.

Почему все-таки убитый не хотел быть узнанным? Может, это получилось случайно? В конце концов, не хватало только ярлычка с именем портного; на галстуке же название фирмы было сохранено, а галстук — первое, на что должен был обратить внимание мужчина, если действительно желал оставаться неизвестным. Однако если предположить, что ярлычок с костюма оторвался случайно, то чем объяснить немногочисленность предметов в его карманах? Немного мелочи, платок, револьвер. Даже часов при нем не было. Это явно говорило о намерении покончить с собой. Может, он разорился? Он не был похож на бедняка, но это еще ничего не доказывало. Грант знавал бездомных, которых можно было принять за миллионеров, встречал и нищих, у которых были солидные банковские счета. Быть может, человек этот потерял все, что у него было, и решил, что лучше покончить счеты с жизнью, чем медленно опускаться на самое дно. Быть может, и визит в театр на последние несколько шиллингов был просто прощальным вызовом богам, которые изменили ему, предали его? И последняя ирония судьбы — удар кинжалом, всего на час-два опередивший его собственную руку с револьвером? Да, но если он разорился, почему бы не обратиться за помощью к другу — к тому самому, кто явно не испытывал недостатка в средствах? А может, он и обращался? И тот отказал? И послал потом эти двадцать пять фунтов из чувства раскаяния? Если он, Грант, примет ту версию, что наличие револьвера и отсутствие каких-либо указаний на личность говорит о намерении покончить с собой, тогда убийство можно считать результатом ссоры, — весьма вероятно, между двумя членами мафии, которая кормится на скачках. Возможно, Даго разорился с ним вместе и винил его в своем крахе. Это было наиболее логичное объяснение. Более того: оно объясняло и все прочие обстоятельства. Мужчина, интересовавшийся скачками, — вероятно, букмекер — найден мертвым. При нем — ни часов, ни денег; похоже, хотел покончить с собой. И еще: слышали, как Даго что-то от него требовал, а он не мог либо не хотел ему это «что-то» дать, и тогда Даго его заколол. Далее: друг, не пожелавший помочь убитому деньгами при жизни, — возможно, он уже вызволял его до этого случая и теперь у него иссякло терпение, — охвачен таким раскаянием, узнав о его кончине, что решает щедро, хотя и анонимно оплатить его похороны. Пока что это чистая теория. Но так все сходится. Или почти все. Правда, один уголок в головоломке, как его ни приспосабливай, все равно не укладывался на место: эта версия не объясняла, почему никто так и не востребовал тело. Если то, что произошло, — результат ссоры двух человек, то молчание его друзей уже нельзя приписать страху быть замешанным. Трудно себе представить, чтобы Даго держал в страхе всех настолько, что никто не воспользовался испытанным приемом малодушных и трусов — то есть не связался с нами посредством анонимного звонка.

Ситуация складывалась чрезвычайно любопытная, можно даже сказать, уникальная. В практике Гранта еще не было случая, чтобы они уже готовились схватить убийцу и при этом еще не знали имени жертвы.

Легкий дождик вкрадчиво пробежался по оконному стеклу. Прощай, хорошая погода, — сонно подумалось Гранту. Потом наступило черное, глухое затишье. Будто дождик как разведчик, посланный вперед перед наступлением, подкрался и осмотрел подступы. Издалека донесся глубокий вздох пробудившегося от долгого сна ветра. Затем передовые боевые отряды ливня яростно атаковали окно. Следом за ними мчался яростный ветер, с ревом заставляя их кидаться вперед. Потом в дикой этой симфонии раздались звуки знакомые и успокаивающие, как тиканье часов: кап-кап-кап, — монотонно закапало с крыши. Глаза Гранта сами собой закрылись, и не успел шквал затихнуть вдали, как он уже крепко спал.

Однако и утром — серым утром, укутанным в моросящее покрывало, — его теория казалась ему вполне прочной, при условии, если заткнуть в ней малюсенькую дырочку. Только днем, когда, идя по следам друга убитого, Грант начал беседовать с главным управляющим филиала Вестминстерского банка в районе Адельфи, он понял: его милый карточный домик разваливается у него на глазах.

Управляющий оказался спокойным седовласым господином, его блеклая кожа странным образом напоминала цветом бумажную денежную купюру. Однако манерой обращения он больше походил на средней руки врача, чем на банкира. Гранту вдруг показалось, что сухие пальцы мистера Доусона вот-вот возьмут его запястье, чтобы прощупать пульс. Однако в это утро господин Доусон предстал перед инспектором скорее в роли Меркурия или Джаггернаута, но никак не Эскулапа. Он сообщил следующее. Все пять купюр, интересовавших инспектора, были выданы на руки обычным путем третьего числа и составляли часть платежа общей суммой в двести двадцать три фунта и десять шиллингов. Деньги были сняты их клиентом, который уже три года имеет у них счет. Его имя — Альберт Соррел; он держит небольшую букмекерскую контору на Минлей-стрит. Снятая сумма представляет собою все деньги, лежавшие на этом счете; оставлен лишь один фунт — предположительно для того, чтобы счет не закрывали.

«Прекрасно! — подумал Грант. — Значит, приятель — тоже букмекер».

Знает ли мистер Доусон господина Соррела в лицо? — осведомился он. Нет, сам мистер Доусон его не помнит, но кассир наверняка знает. Позвали кассира.

— Это инспектор Грант из Скотланд-Ярда, — произнес мистер Доусон. — Он желает, чтобы ему описали, как выглядит господин Соррел. Я сказал, что вы сможете это сделать.

И кассир смог. С точностью, которая исключала всякую возможность ошибки, он описал… убитого. Когда он замолчал, Грант лихорадочно попытался объяснить себе, что это означает. Может, убитый задолжал приятелю, тот взял все его деньга, а потом, одолеваемый муками совести, с запозданием решил проявить великодушие? Может, именно таким образом все деньги оказались у приятеля? Третьего числа. То есть за десять дней до убийства.

— Соррел сам получал эти деньги?

— Нет, — сообщил кассир. Чек предъявил незнакомый ему человек. Он его тоже запомнил — очень смуглый, худой, роста чуть ниже среднего, с высокими скулами. Чуточку смахивал на иностранца.

Даго! Он самый!

Гранта охватило радостное возбуждение; у него даже слегка перехватило дух, — должно быть, именно так чувствовала себя Алиса во время своего стремительного путешествия с Красной Королевой. Дела действительно продвигались вперед — и какими темпами! Он попросил показать чек, и чек был представлен.

— Вы не думаете, что он поддельный? — спросил Грант.

Нет, подобная мысль им в голову не приходила. И подпись и сумма были проставлены почерком Соррела, чего при подделке как раз и не бывает. Предъявили остальные чеки погибшего. Сама мысль о подделке категорически отвергалась. Если это и фальшивый чек, то выполнен с необычайным искусством.

— Даже если будут представлены доказательства, что он фальшивый, — сказал мистер Доусон, — боюсь, что мы вам не поверим. Думаю, вам следует исходить из того, что чек настоящий.

И Даго получил по нему деньги. У него оказалась вся сумма, лежавшая на депозите, за исключением двадцати шиллингов. А десять дней спустя он, значит, покончил с Соррелом ударом ножа в спину. Ладно, это по крайней мере неопровержимо доказывало существование тесной связи между этими двумя людьми, что будет важно при слушании дела в суде.

— У вас есть номера остальных банкнот, выданных по чеку Соррела?

Номера были, и Грант их переписал. Затем он спросил, имеется ли у них домашний адрес Соррела. Домашнего адреса не оказалось, а его контора помещалась в номере тридцать два по Минлей-стрит, недалеко от Чаринг-Кросс-Роуд.

Направляясь по этому адресу, Грант пытался осмыслить то, что узнал. Даго получил деньги по чеку, выписанному Соррелом и им же подписанному. Версию о краже, видимо, следовало исключить, поскольку за десять дней между выплатой по чеку и своей смертью Соррел не поднял никакого шума. Следовательно, Соррел сам передал чек в руки Даго. Почему бы тогда не выписать этот чек прямо на его имя? Наверное, потому, что не в интересах Даго было, чтобы его имя появилось на чеке. Может, он «выколачивал» деньги из Соррела? Может, его требование что-то ему отдать, которое, по словам Рауля Легара, составляло лейтмотив разговора в очереди, как раз и было очередной попыткой вымогательства? Это значило бы, что Даго не был невезучим партнером разорившегося Соррела, а был непосредственной причиной его разорения. Во всяком случае передача всех денег в руки Даго объясняла и отсутствие денег у самого Соррела, и его намерение покончить с собой. И тут сразу же возникал вопрос: кто тогда послал двадцать пять фунтов? Грант отказывался верить, что человек, выманивший у Соррела деньги и потом заколовший его из-за того, что ему не дали еще, пожелал вдруг расстаться с такой крупной суммой по столь ничтожному поводу, как похороны. Значит, был кто-то третий. И этот третий знал Даго достаточно близко, если ему перепало по крайней мере двадцать пять фунтов из суммы, которую получил Даго. Более того, этот кто-то и убитый жили вместе, о чем свидетельствовали отпечатки пальцев на конверте с деньгами. Щедрость отправителя и сентиментальность самого жеста наводили на мысль о том, что это была женщина, однако эксперты-графологи высказали полную уверенность, что печатные буквы выведены рукой мужчины. Естественно, этот кто-то был и владельцем револьвера, с помощью которого Соррел решил покончить счеты с жизнью. Получался запутанный клубок, но уже хорошо, что это клубок, в котором все нити тесно переплетены, и постепенно инспектор начинает его распутывать. Еще немного, и он потянет за ту нить, которая поможет размотать его до конца. Теперь узнать бы побольше о привычках и образе жизни убитого — и Даго окажется у них в руках.

У Минлей-стрит, как и у других малых улиц, отходящих от Чаринг-Кросс-Роуд, вид отчасти таинственный, отчасти неприветливый, что делает ее довольно малолюдной. Свернувший на нее чужак чувствует себя неловко — словно он случайно забрел в чье-то частное владение или оказался в маленьком кафе под удивленными, изучающими взглядами завсегдатаев. Но Грант, хотя никогда не жил на этой Минлей-стрит, чужаком себя не ощущал. Как любой работник уголовного отдела Ярда, он досконально знал все углы и закоулки возле Чаринг-Кросс-Роуд и Лестер-Сквера. И если бы внешне респектабельные, но жуликоватые дома могли говорить, то, вероятно, Грант услышал бы от них: «Э, да ты опять здесь?» На дверях тридцать второго номера красовалась табличка с надписью: «Альберт Соррел: принимает ставки и производит расчеты по скачкам. Второй этаж». Грант вошел и поднялся по плохо освещенной лестнице с влажным запахом недавней уборки. Он оказался на широкой площадке и постучал в дверь, на которой стояло имя Соррела. Как он и ожидал, ответа не последовало. Грант толкнул дверь, но она оказалась запертой. Он уже повернулся, чтобы спуститься вниз, как вдруг различил за дверью какой-то шорох. Грант снова постучал — уже громче. В последовавшей за этим тишине до него донеслось громкое, но отдаленное громыхание транспорта, шаги пешеходов, спешивших мимо, но внутри комнаты все было тихо. Грант заглянул в замочную скважину. Ключа в ней не было, но обзор оказался невелик: он увидел только угол стола и верхнюю часть ящика для угля. Комната, куда он заглядывал, была, видимо, подсобной из тех двух, где располагалась контора Соррела. Некоторое время Грант простоял в ожидании, не двигаясь, но никакого движения в крохотной панораме, обрамленной замочной скважиной, не уловил. Он выпрямился и собрался уйти, но не успел сделать и шага, как шорох раздался снова. Прислушиваясь, Грант склонил голову набок и тут заметил, что с перил следующего этажа свешивается человеческая голова; волосы, по закону гравитации упавшие на опрокинутое вниз лицо, придавали ей чудовищный и зловещий вид.

— Вы кого-то ищете? — вежливо произнесла голова, видимо догадавшись, что ее обнаружили.

— По-моему, это и так ясно, — язвительно заметил Грант. — Я ищу владельца этого офиса.

— Да ну? — произнесла удивленно голова и исчезла. Через минуту она уже появилась в своем обычном нормальном положении, и, оказалось, что она принадлежит молодому человеку в заляпанном фартуке, какой обычно носят художники. Весь пропахший скипидаром, он спустился на площадку, пальцами в краске приглаживая свою пышную шевелюру.

— По-моему, этот тип уже довольно давно сюда не приходил, — сказал он. — Я занимаю два верхних этажа: на одном живу, на другом у меня мастерская. Я часто встречал его на лестнице и слышал этих его… не знаю, как их называют. Вам, верно, известно, он же букмекер.

— Его клиентов? — подсказал Грант.

— Ну да, клиентов. Я слышал иногда этих его клиентов. Но пожалуй, уже две недели, как я его не встречаю и никого не слышу.

— Не знаете, он бывал на круге?

— Что это?

— Я имел в виду скачки. Ездил он на бега? Об этом художник не знал.

— Слушайте, мне надо попасть в его офис. Где я могу взять ключ?

Художник полагал, что ключ должен быть у Соррела. Впрочем, контора по найму квартир находилась где-то недалеко от Бедфорд-стрит. Ни названия улицы, ни номера дома он так и не запомнил, но дорогу туда знает. Собственный ключ он давно потерял, а то можно было бы попробовать открыть дверь его ключом.

— А как же вы поступаете, когда уходите? — спросил Грант с любопытством, пересилившим желание поскорее проникнуть за запертую дверь.

— Оставляю все открытым, — ответило сие беззаботное существо. — Тот, кому удастся найти у меня что-нибудь ценное, — человек поумнее меня!

И тут за запертой дверью снова раздался шорох — не шорох даже, а какое-то едва слышное передвижение. Глаза художника полезли на лоб и скрылись за гривой волос. Он кивнул на дверь и вопрошающе взглянул на инспектора. Ни слова не говоря, Грант схватил его за руку, и они тихо спустились на один пролет.

— Послушайте, я служу в сыскном отделе, вы знаете, что это такое? — спросил Грант, поскольку после того, как художник в святой простоте своей не понял, что значит слово «круг», Грант сильно усомнился в его представлениях о прочих мирских делах.

— Знаю. Это патрульная служба, — живо откликнулся художник.

Грант решил не терять времени на объяснения и продолжал:

— Мне нужно проникнуть в эту комнату. Есть тут какой-нибудь задний двор, откуда видно ее окно?

Таковой, оказывается, существовал; художник повел его через первый этаж темным коридором в заднюю часть дома и вывел во дворик, мощенный кирпичом, который когда-то, вероятно, был частью деревенской гостиницы. У стены была маленькая пристройка, крытая свинцовым железом, а прямо над нею — окно сорреловской конторы. Верхняя часть его была чуть приоткрыта; складывалось впечатление, что в конторе кто-то есть.

— Подсадите меня, — попросил Грант и через минуту был уже на свинцовой крыше. Отталкиваясь от заляпанной краской ладони юноши, он, как бы между прочим, заметил: — Обязан вас предупредить: теперь вы соучастник преступного деяния: проникновение в чужое жилище абсолютно противозаконно.

— Это счастливейший момент в моей жизни, — отозвался художник. — Я всегда мечтал нарушить закон, да все случай не подворачивался. И я это совершаю вместе с полицейским! Такая удача мне и не снилась.

Но Грант уже не слушал. Его взгляд был прикован к закрытому окну. Он медленно выпрямился, пока его голова не оказалась на уровне подоконника, и осторожно заглянул внутрь. Ни малейшего движения. Неожиданно Грант услышал позади себя какой-то звук, резко обернулся и обнаружил, что художник стоит на крыше рядом с ним.

— У вас есть оружие? — осведомился художник. — Может, принести вам кочергу?

Грант покачал головой, резким движением поднял нижнюю половину рамы и проник в комнату. Кроме его собственного учащенного дыхания — ни звука. В тусклом свете серел толстый слой пыли, скопившейся в пустом помещении. Но дверь напротив, в следующую комнату, была приоткрыта. В три прыжка он оказался у двери и распахнул ее. В тот же миг из комнаты с громким испуганным мяуканьем выскочил огромный черный котище. Инспектор не успел опомниться, как тот, пролетев через всю комнату, выскочил в окно. За этим последовал вопль художника, потом что-то покатилось и грянулось оземь. Грант подошел к окну; снизу, со двора, до него донеслись странные, придушенные звуки. Он торопливо соскользнул с крыши и обнаружил своего сообщника сидящим на грязных кирпичах. Тот обеими руками держался за явно пострадавшую голову, страдальчески корчась от хохота. Успокоенный, Грант вернулся обратно в комнату Соррела, чтобы просмотреть ящики стола. Все они были пусты, их тщательно, методически опустошили. Вторая комната, выходившая на улицу, тоже была не жилая, а приспособлена под офис. Значит, Соррел квартировал где-то в другом месте. Грант прикрыл за собой окно и соскользнул с крыши на землю. Художник все еще сотрясался от приступов хохота, вытирая слезившиеся глаза.

— Серьезно ушиблись? — спросил Грант.

— Только ребра, — ответил, поднимаясь, его патлатый помощник. — Всего лишь растяжение продольных мышц.

— Двадцать минут потрачены впустую, но мне нужно было убедиться самому, — сказал Грант, снова следуя за ковыляющим художником темным коридором.

— Совсем не впустую. Подумайте лучше о том, как вы меня осчастливили. Знали бы вы, как я вам признателен, — отозвался лохматый. — Перед вашим приходом я был просто в отчаянии. Не могу работать по понедельникам. Их просто не должно быть, этих понедельников. Я бы вытравил их из календарей синильной кислотой. А вы сделали из моего понедельника незабываемый день. Для меня это страшно важно. Как-нибудь отвлекитесь от своих правонарушительных действий, загляните ко мне, и я вас нарисую. У вас великолепная голова.

Внезапная идея осенила Гранта.

— Скажите, а вы не могли бы набросать по памяти портрет Соррела? — спросил он.

Юноша подумал и потом ответил:

— Пожалуй, смог бы. Поднимемся на минутку ко мне.

Он привел Гранта в забитое холстами, красками, тканями и кучей каких-то других предметов помещение, которое у него называлось студией. Если бы не толстый слой пыли, могло бы показаться, что здесь минуту назад пронесся поток, потому что лишь отхлынувшая вода способна оставить вещи и предметы в столь странном соседстве и расположении на плоскости. Порывшись и пораскидав то, что лежало сверху, живописный юноша извлек откуда-то бутылочку с тушью, а после нескольких минут новых поисков — и тонкую кисточку. Он нанес несколько штрихов на чистый блокнотный лист, критически посмотрел на то, что получилось, вырвал листок и вручил его Гранту со словами:

— Не очень точно, но общее впечатление передает.

Набросок поразил Гранта своей выразительностью. Тушь еще не совсем просохла, но было ясно, что художнику удалось оживить мертвеца. Эскиз, правда, был выполнен с чуть заметным нажимом, в нем явно было что-то от карикатуры, но лицо получилось живое: ни одна фотография не способна была создать подобный эффект. Художнику даже удалось схватить выражение беспокойного ожидания, которое было, вероятно, свойственно Соррелу при жизни. Грант поблагодарил его от всей души и дал ему свою визитную карточку, заметив при этом:

— Если я вам понадоблюсь, пожалуйста, не церемоньтесь — заходите.

Он ушел, не дожидаясь, когда лохмач прочтет его имя и поймет, с кем именно его свел случай.


Рядом с Кембридж-Серкусом располагаются внушительные апартаменты агентства Лари Марри. «Хотите быть счастливыми? Делайте ставки у Лари Марри!» — гласит реклама этой самой крупной букмекерской конторы в Лондоне. Грант как раз проходил мимо по противоположной стороне, когда сам благодетель человечества Лари Марри подкатил к офису. Грант знал его довольно давно и теперь проследовал за ним в его владения. Он попросил доложить о себе, и его провели через огромные пустынные помещения, где все сверкало — полированное дерево, бронза, стенки из сплошного стекла и бесчисленные телефоны, — в святая святых этого великого человека — его кабинет, увешанный снимками призовых лошадей.

— Так, так, — произнес Марри, одаряя инспектора сияющей улыбкой. — Хотите сделать ставку в состязаниях на кубок страны? Хотелось бы надеяться, что не на Кофейное Зернышко? Сегодня половина Англии на него ставит.

Инспектор уверил его, что не собирается спускать деньги даже на такого «верняка», как Кофейное Зернышко.

— Не хотите — не надо. Однако вряд ли вы пришли затем, чтобы предупредить меня не принимать ставки крадеными деньгами.

Инспектор усмехнулся. Нет, он всего лишь зашел выяснить, не знавал ли Марри человека по имени Альберт Соррел.

Никогда не слышал о таком. Кто он?

Предположительно, букмекер, подумал Грант.

— На каком круге работал?

Это Гранту неизвестно, но контора у него на Минлей-стрит.

— Значит, скорее всего на серебряном круге. Вот что я вам скажу: на вашем месте я бы сегодня прокатился в Лингфилд, — там вы всех этих молодчиков с серебряного круга враз и ухватите — сэкономите время и силы.

Грант задумался. Действительно, это был самый разумный и самый быстрый ход, и он имел преимущество: можно было познакомиться с деловыми партнерами покойного, чего не давало одно лишь знание его домашнего адреса.

— Вот что я вам скажу, — опять заговорил Марри, видя, что Грант колеблется. — Поедем-ка мы вместе. Поезд туда вы все равно пропустили, так что на моей машине и поедем. Моя лошадка там бежит сегодня, но один я и не подумал бы ехать. Правда, тренеру обещал, но больно утро дрянное выдалось. Вы уже ели?

Инспектор сказал, что не успел, и пока Грант говорил по телефону, Марри вышел распорядиться насчет того, чтобы им упаковали корзину с едой.

Часом позже Грант и Марри устроили себе ланч на природе. На природе, где было довольно серо и сыро, но пахло чистой, свежей зеленью трав и полей. Моросящий дождь, превративший Лондон в липкий кошмар, остался позади. В широких просветах рваных, серых и влажных туч виднелось голубое небо, и к тому времени, когда они подъехали к воротам ипподрома, бледные, печальные лужицы в альпинарии уже неуверенно улыбались солнцу.

Через десять минут начинался первый заезд, и Грант, с трудом подавляя нетерпение, проследовал с Марри к белым перилам парадного кольца, за которыми безмятежно двигались по кругу лошади, принимающие участие в первом заезде. В то время как Грант-наблюдатель любовался их красотой и выездкой — он хорошо разбирался в лошадях, — взгляд Гранта-инспектора пробегал по рядам зрителей, холодно отмечая среди присутствовавших известных ему людей. Вот Молленштейн — теперь он называл себя Стоуном, — у него такой вид, будто ему принадлежит весь мир. «Интересно, что он выдумал на этот раз, чтобы надувать простаков», — подумал Грант. Вряд ли он приехал сюда в холодный мартовский день ради скачек с препятствиями. Может, здесь один из его бедолаг-клиентов? А вон Ванда Морден; она только что вернулась после своего третьего медового месяца и, видимо, для того, чтобы все знали об этом, нарядилась в клетчатое пальто. Оно так бросалось в глаза, что, куда бы Грант ни обращал взгляд, все время натыкался на пальто Ванды Морден. И лорд — игрок в поло, за которым следили, подозревая, что это Даго, — он тоже был тут. И многих, многих других — приятных и не очень — увидел здесь Грант и мысленно охарактеризовал для себя.

Как только закончился первый заезд и маленькая кучка счастливчиков обступила букмекеров, а потом снова радостно рассыпалась по трибунам, Грант приступил к работе. Он методично расспрашивал о Сорреле в течение всего второго заезда, до того момента, пока желающие делать ставки снова не стали брать в кольцо букмекеров. Но о Сорреле никто ничего не знал, и, когда перед четвертым заездом с барьерами Грант снова встретился с Марри, чья лошадь как раз должна была бежать, вид у Гранта был невеселый.

Марри принял его неудачу близко к сердцу: стоя в парадном кольце возле своей лошади, он стал давать советы, как лучше выследить Соррела, не забывая при этом подбадривать и похваливать своего жеребца.

Грант вполне искренне выразил свое восхищение этой собственностю Марри — великолепным скакуном, — но его советы слушал вполуха. «Почему никто в «серебряном круге» не знает Соррела?» — озабоченно размышлял он.

К парадному кольцу стали подходить жокеи, и толпа у перил поредела: люди спешили занять места, откуда лучше всего наблюдать забег; грумы то и дело беспокойно выглядывали из-за холок своих подопечных, боясь упустить время, когда подадут сигнал к старту.

— А вот и Лейси, — проговорил Марри и кивнул жокею, который, ступая легко, как кошка, по мокрой траве, приближался к ним.

— Знаете его?

— Нет.

— Его конек — стипл-чейз. Но иногда он участвует в скачках с препятствиями и тут тоже бесподобен.

Грант об этом знал — в Скотланд-Ярде они знали все или почти все, но до сих пор не встречался лично со знаменитым наездником. Жокей ответил на приветствие Марри легкой улыбкой, и Марри представил ему инспектора, не вдаваясь в причины его появления на скачках. Лейси зябко передернул плечами и с напускным ужасом проговорил:

— Хорошо, что сегодня не надо прыгать через водные препятствия. По сегодняшней погоде не хватало еще, чтобы тебя сбросили в воду.

— После душных комнат и теплых одежек очень даже неплохо, — шутливо заметил Марри.

— Ездили в Швейцарию? — спросил Грант, чтобы поддержать разговор. Он знал, что Швейцария — зимняя Мекка всех наездников-специалистов по стипл-чейзу.

— Швейцарию? — воскликнул Лейси с мягким ирландским выговором. — Какое там! У меня была корь. Вы только представьте — корь! Девять дней на одном молоке и месяц в постели.

Его приятное, с четкими, как на камее, чертами лицо исказила гримаса отвращения.

— К тому же от молока толстеют, — рассмеялся Марри. — Кстати, о толстых: вы никогда не встречались с человеком по фамилии Соррел?

Взгляд выцветших, но блестящих, как капельки ледяной воды, глаз жокея скользнул по инспектору и обратился к Марри. Хлыст, который до этого покачивался в его руке как маятник, вдруг замер.

— Кажется, припоминаю такого, — сказал он, помедлив. — Только он не был толстый. Вроде так звали помощника у Чарли Бадделея.

Но Марри такого помощника у Чарли Бадделея не помнил.

— Взгляните, пожалуйста, на этот портрет. Это он? — проговорил Грант и достал импрессионистический набросок лохмача.

— Надо же, как здорово! — воскликнул Лейси, с восхищением глядя на рисунок. — Точно, он и есть — помощник старины Бадделея.

— Где мне найти этого Бадделея? — спросил Грант.

— Трудноватый вопрос, — отозвался Лейси, и снова на его лице появилась та же полуулыбка. — Штука в том, что Бадделей уже два года как помер.

— Ах так? И с тех пор вы не встречали Соррела?

— Нет. Не знаю, что с ним сталось. Наверное, скрипит пером где-нибудь в конторе.

К ним подвели рысака. Лейси скинул пальто, снял галоши, аккуратно поставил их на травку, и грум подсадил его в седло.

— Алвинсона сегодня нет? — спросил он, подбирая поводья (Алвинсон был тренером лошадей Марри). — Он сказал, у вас будут указания.

— Указания обычные. Делайте что считаете нужным. Похоже, он должен победить.

— Ну и прекрасно, — спокойно откликнулся Лейси, и они проследовали к выходу на полосу — лошадь и человек: зрелище самое замечательное из тех, какие еще способен предоставить нам неласковый цивилизованный мир.

— Не унывайте, Грант, — сказал Марри, пока они направлялись к своим местам на трибуне. — Хоть Бадделей и умер, я знаю человека, который хорошо его знал. Кончится заезд, и я проведу вас к нему.

После этого Грант целиком отдался наслаждению скачками. Наблюдал, как на самом дальнем отрезке круга на фоне серого занавеса леса мелькают и струятся яркие цвета жокейских курточек, в то время как все трибуны, затаив дыхание, следили за ними; тишина стояла такая, как если бы Грант был здесь совсем один, а вокруг — только мокрые деревья и влажная трава, да серая цепочка деревьев на горизонте. Наблюдал изнурительную борьбу на последней прямой и схватку на последних финишных метрах, когда лошадь Марри пришла второй, отстав всего на голову. После того как Марри снова посмотрел на свою лошадку и поздравил Лейси с успехом, он повел Гранта к тотализаторам, где представил старикану с румяными щечками — таких обычно изображают на рождественских открытках в виде кучера, управляющего несущейся сквозь снег почтовой каретой.

— Ты вроде знал Бадделея, Такер, — обратился к нему Марри. — Не помнишь, что сталось с его помощником?

— С Соррелом? — откликнулся человек с рождественской открытки. — Он открыл свое дело. У него контора на Минлей-стрит.

— Ездит на круг?

— По-моему, нет. У него только контора. Последний раз, как я его видел, дела у него шли хорошо.

— Когда это было?

— Давно уже.

— Вы знаете его домашний адрес? — спросил Грант.

— Нет, не знаю. А кому он помешал? Он хороший парень, этот Соррел.

Последнее замечание показывало, что Такер что-то заподозрил, и Грант поспешил заверить его, что никаких претензий к Соррелу у него нет. Тогда Такер при помощи большого и указательного пальцев растянул рот и издал пронзительный свист, адресуя его ближней к кругу трибуне. Из массы обернувшихся на свист лиц он выбрал то, которое ему было нужно, и властно крикнул:

— Эй, Джо, дай-ка мне Джимми на минутку, дело есть.

И Джо тут же предъявил ему Джимми, как вынимают из карманачасы на цепочке. Джимми подошел к ним и оказался чистеньким юнцом с невинным личиком херувима, в умопомрачительного рисунка рубашке.

— Ты вроде был приятелем Соррела, так?

— Так, но я его тыщу лет не видел.

— Знаешь, где он живет?

— Ну в те времена, когда мы еще виделись, он занимал квартиру на Брайтлинг Крисчент. Это недалеко от Фулхэм-Роуд. Я у него там бывал. Номер дома уже забыл, но хозяйку звали Эверет. Он там давно живет, Берт Соррел. Он же сирота.

Грант описал Даго и осведомился, имелся ли у Соррела такой знакомый.

Нет, Джимми такого с Соррелом не встречал, но, как он уже сказал, они тыщу лет не виделись. Берт поотстал от прежних дружков, когда открыл свое дело, хотя иногда и появлялся на скачках — так, удовольствия ради, а может, и за информацией. По подсказке Джимми Грант порасспрашивал еще двоих, которые знали Соррела, но ни один из них не пролил света по части того, с кем еще водил компанию Соррел. Букмекеры — народ особый. Они были поглощены своими делами, и Грант не вызывал у них большого интереса, а едва подошло время для следующих ставок, попросту забыли о его существовании. Грант сказал Марри, что он все закончил, и Марри, чей интерес к скачкам после последнего заезда заметно поостыл, тут же засобирался обратно в город. Но когда машина медленно выкатила со стоянки, Грант обернулся и окинул маленький, оживленный ипподром, подаривший ему необходимую информацию, довольным взглядом. «Когда выдастся свободный денек, надо будет обязательно заглянуть сюда и устроить себе праздник», — подумал он.

На обратном пути Марри с воодушевлением толковал о том, что его занимало больше всего: о букмекерах и об их привычке держаться особняком.

— Они вроде шотландцев: между собой могут грызться как угодно, но, если кто-то вмешивается со стороны, они все сразу объединяются и выступают единым фронтом.

Говорил он также о лошадях и об их капризах; о тренерах и их твердых нравственных принципах; о Лейси и его находчивости. Потом все-таки спросил:

— Как продвигается дело об убийстве в очереди?

Грант ответил, что все идет хорошо. Если и дальше пойдет так же, то через денек-другой они, вероятно, произведут арест убийцы.

— Послушайте, не в связи ли с этим делом вам нужен Соррел? — спросил Марри после недолгого молчания.

Марри проявил себя человеком настолько деликатным, что Грант не стал отмалчиваться.

— Нет, — коротко сказал он. — В этой очереди убили как раз Соррела.

— Святые небеса! — воскликнул Марри. Некоторое время он ошеломленно молчал и наконец проговорил: — Жаль, очень жаль. Я не знал его лично, но, похоже, его все любили.

У Гранта создалось точно такое же впечатление. Соррел не был ни злодеем, ни проходимцем. Как никогда раньше, Гранту не терпелось поскорее встретиться с Даго.

Глава восьмая МИССИС ЭВЕРЕТ

Брайтлинг Крисчент являла собою ряд трехэтажных домов из красного кирпича, основным украшением которых являлись все те же кружевные занавески ноттингемского производства и горшки с цветами. Каменные ступеньки были вылизаны до блеска и обезображены неуклюжим и неумеренным использованием цветной плитки. Некоторые из них пылали, будто от смущения, что так бросаются в глаза, иные, словно от навязчивого к ним внимания, кисло желтели, третьи же таращились в полном ужасе от такого надругательства. Но все без исключения будто говорили: «Nemo me impune lacessit».[1] Конечно, можно было решиться и все-таки дернуть за ярко начищенный дверной звонок — они подмигивали, словно подзывали к себе, — однако переступить порог удавалось лишь посредством гигантских скачков, избегая адских ловушек в виде выложенных плиткой ступенек.

Грант шел вдоль улицы, по которой так часто проходил Соррел, и думал, ходил ли по ней также и Даго. Миссис Эверет — костлявая, близорукая женщина лет пятидесяти — сама открыла дверь, и Грант осведомился, дома ли Соррел.

— Мистер Соррел здесь больше не живет, — сообщила она. — Неделю назад он отбыл в Америку.

Ага, значит, ей так объяснили его отсутствие.

— Кто вам сказал, что он уехал в Америку?

— Сам господин Соррел, кто же еще?

Вероятно, он придумал эту легенду, чтобы скрыть намерение покончить с собой.

— Он жил здесь один?

— А кто вы такой и зачем вам это знать? — спросила миссис Эверет, и Грант объяснил, что он офицер Уголовной полиции и хотел бы войти и поговорить с ней. Она казалась немного испуганной, но сохранила полное спокойствие и провела его в комнату на первом этаже.

— Раньше тут жил мистер Соррел, — сказала она. — Сейчас эти комнаты занимает молодая особа — учительница. Она не станет возражать, если мы тут расположимся. Надеюсь, мистер Соррел не сделал ничего плохого? Такой тихий, достойный молодой человек.

Грант успокоил ее и снова спросил, жил ли Соррел здесь один.

— Нет, не один. С ним проживал еще другой джентльмен. Но когда мистер Соррел уехал в Америку, второму джентльмену пришлось искать себе новое жилье: снимать эту квартиру одному ему стало не по карману, а молодая леди давно хотела занять эти комнаты. Очень жаль, что они оба съехали. Такие милые молодые люди и добрые друзья.

— Как звали друга мистера Соррела?

— Джеральд Ламонт. Мистер Соррел держал свою букмекерскую контору, а мистер Ламонт работал у него в офисе. Нет, не как партнер, но они были очень дружны.

— У мистера Соррела были еще друзья?

— Очень немного, — сообщила миссис Эверет. — Он всюду бывал с Джерри Ламонтом.

После напряженного раздумья она все же вспомнила еще двух человек, которые заходили к Соррелу, и даже описала их достаточно подробно, так что Грант уверился: ни один из них не имел никакого сходства с Даго.

— У вас не сохранились фотографии Соррела или его приятеля?

Кажется, они у нее где-то были, пусть инспектор подождет немного, она пойдет поищет. Грант не успел осмотреться, как она уже вернулась с двумя любительскими фотографиями размером с почтовую открытку.

— Это они снимались прошлым летом, когда отдыхали на Темзе.

Один и тот же кусочек поросшего ивой берега Темзы, и один и тот же конец ялика. На одном снимке — Соррел в мягких брюках из шерстяной фланели, с трубкой в одной руке и с подушечкой в другой. На втором — тоже молодой человек в таких же брюках: Даго. Грант сидел, долго вглядываясь в его смуглое лицо. Снимок получился на редкость хорошим. И глаза — не просто темные провалы, как на большинстве любительских фотографий, а глаза реального, живого человека. Гранту сразу вспомнился ужас, мелькнувший в них на Стренде. Даже здесь, в момент приятного отдыха на реке, глаза были настороженные. Нет, в этом лице с ярко обозначенными скулами не было дружелюбия.

— Так куда, вы сказали, переехал Ламонт? — спросил как бы между прочим Грант.

Это ей неизвестно.

Грант пытливо посмотрел на женщину: говорит ли она ему правду? Будто догадываясь о его подозрениях, она добавила, что, кажется, он снимает комнату где-то на южном берегу Темзы. Такой ответ лишь укрепил Гранта в его подозрениях. Вероятно, она знает больше, чем говорит. Кто же все-таки послал деньги на похороны Соррела? Выходило, что предполагаемый близкий друг и Даго — одно и то же лицо, но Даго, у которого оказались деньги Соррела — все его двести двадцать три фунта, — решительно не стал бы этого делать. Грант кинул взгляд на суровое лицо женщины. У такой, вполне возможно, и почерк как у мужчины. Графологи тоже ведь ошибаются. С другой стороны, человек, давший деньги на похороны, являлся и владельцем револьвера. «Не так, — поправил он сам себя. — Оружие принадлежало человеку, который отправлял деньги».

Грант осведомился, был ли у кого-нибудь из приятелей револьвер.

— Нет, — ответила миссис Эверет. Ничего подобного она у них не видела. Не такие они люди.

Ну вот: снова она подчеркивает, какие они были тихие. Что за этим скрывается — просто симпатия или неуклюжая попытка сбить его со следа? Он хотел было спросить, не левша ли Ламонт, но что-то удержало его. Если она говорит неправду, такой вопрос в отношении Ламонта моментально ее насторожит. Она сразу догадается, что именно расследует Грант. Она предупредит преступника и спугнет птичку, прежде чем они будут готовы стрелять. И потом, эта деталь в данный момент не столь важна. Человек с фотографии был тем самым, кто жил вместе с Соррелом; тем самым, кто удрал от Гранта на Стренде; тем, у кого оказались все деньги Соррела, и почти наверняка тем самым человеком из очереди. Легар сможет его опознать. Сейчас самое важное — не обнаружить перед миссис Эверет, как много уже известно.

Когда Соррел уехал в Америку?

— Его судно отплывало четырнадцатого, но он съехал тринадцатого.

— Несчастливый день! — пошутил Грант в надежде сделать разговор более доверительным.

— Все это глупые суеверия. День как день.

Между тем Грант напряженно соображал: ведь убийство произошло именно тринадцатого.

— А господин Ламонт? Он съехал вместе с ним?

Оказалось, они вышли вместе утром тринадцатого. Мистер Ламонт собирался отвезти вещи на новую квартиру и встретиться с господином Соррелом позже. А мистер Соррел должен был отправиться в Саутгэмптон ночным паромом. Она хотела проводить его, но господин Соррел этого не пожелал.

— Почему?

— Сказал, что слишком поздно, и вообще он не любит, когда его провожают.

— У него есть родные?

Нет, насколько ей известно.

— А у Ламонта?

— У него? Отец, мать и брат, но сразу после войны они эмигрировали в Новую Зеландию, и больше он их не видел.

— Сколько они прожили здесь?

— Господин Соррел восемь лет, а господин Ламонт — четыре.

— Кто жил с Соррелом в предыдущие четыре года?

Разные люди, но большую часть времени ее родной племянник, он сейчас в Ирландии. Господин Соррел всегда был дружен со всеми, кто с ним жил.

— Мистер Соррел — он любил смеяться, много шутил?

Нет, она бы этого не сказала. Господин Соррел совсем не такой. Мистер Ламонт — тот действительно любит смеяться и шутить. Господин Соррел тихий, но очень приятный джентльмен. Бывало, загрустит, так господин Ламонт старается его развеселить.

Гранту пришло на ум, какую «благодарность» обычно испытываешь к тому, кто насильно пытается снять твое мрачное настроение; тут впору бы Соррелу зарезать Даго, а не наоборот.

— Они когда-нибудь ссорились?

Насколько ей известно — никогда, а от нее это никак бы не укрылось.

— Ладно. Надеюсь, вы не имеете ничего против, если я возьму у вас дня на два эти фотографии? — спросил Грант, собравшись уходить.

— А вы мне в целости их вернете? Это все, что у меня осталось на память, а я очень была привязана к ним обоим. — Грант это обещал и бережно положил снимки себе в записную книжку, моля Провидение, чтобы на них оказались столь нужные ему отпечатки пальцев. — Они никогда не делали ничего плохого.

— Ну если так, тогда им нечего опасаться.

Он поспешил в Ярд и там в ожидании, пока обработают снимки, выслушал рапорт Уильямса: обход букмекерских контор не дал никаких результатов. Получив назад фотографии, Грант отправился к Лорену. Из-за позднего времени там было пустынно. Одинокий официант рассеянно смахивал крошки со стола, в воздухе стоял запах пряных соусов, вина и сигарет. Официант прервал свое занятие и не торопясь подошел принять заказ у Гранта с видом человека, который не ожидает от жизни ничего хорошего и, более того, испытывает некоторое меланхоличное удовлетворение от сознания своей правоты — с тем видом, с каким официанты обычно встречают любого, кто имеет глупость прийти во внеобеденное время. Узнав Гранта, он срочно попытался придать своим чертам иное, более приличествующее обстоятельствам выражение — что-то вроде: «Какая честь обслуживать столь привилегированного клиента», хотя в действительности на лице явственно читалось: «Вот влип так влип! Это же любимчик Марселя!»

Грант не преминул справиться о Марселе и узнал, что утром тот спешно отбыл во Францию. Умер его отец, и Марселю, как единственному сыну, предстояло разобраться с виноградником и солидным торговым делом, оставшимся в наследство. Отсутствие Марселя не слишком опечалило Гранта. Манеры, коими так гордился Марсель, неизменно вызывали у Гранта легкую тошноту. Он сделал заказ и попросил вызвать к нему Рауля Легара, если тот находится поблизости. Через несколько минут из-за кухонной ширмы вышел Рауль. Высокий, кажущийся особенно стройным в белом рабочем халате и шапочке, он почтительно проследовал за официантом к столику Гранта и остановился со смущенным видом, как ребенок в ожидании заслуженной награды.

— Добрый вечер, Легар, — ласково приветствовал его Грант. — Вы оказали мне большую помощь. Теперь взгляните на эти снимки, — может, вам удастся найти здесь знакомое лицо.

Он раскинул веером с дюжину фотографий и стал ждать. Юноша не спешил. Он молчал так долго, что Грант начал было опасаться, что заверения Рауля, будто он хорошо запомнил человека из очереди, были простым хвастовством. Но когда наконец тонкий палец Рауля замер на изображении Соррела и юноша произнес: «Вот это — тот самый, кто стоял в очереди со мной рядом», в его голосе не было ни малейшего колебания.

— А вот это, — продолжал Рауль, переводя палец на Ламонта, — тот самый человек, который с ним разговаривал.

— Вы готовы подтвердить это под присягой? — спросил Грант, и Легар, теперь уже усвоивший, что такое присяга, уверенно откликнулся:

— О да. В любой момент, когда потребуется.

Именно это и хотел знать Грант.

— Большое спасибо, Легар, — произнес он с чувством. — Когда вы сделаетесь метрдотелем, обещаю, что приду сам и приведу к вам в ресторан добрую половину английской знати.

Рауль широко улыбнулся.

— Может, мне так и не удастся стать метрдотелем. В кино они так много обещают платить, а сниматься — это ведь совсем нетрудно, надо только сделать такое лицо — ну, вы знаете… — Он поискал подходящее английское слово, а не найдя, постарался изобразить: неожиданно его красивое, умное лицо приняло такое безмятежно идиотское выражение, что Грант поперхнулся своей уткой с зеленым горошком. — Может, я сначала попытаю счастья там, а потом, когда возрасту, — и тут он жестом показал, что имеет в виду доходы, — то смогу купить и отель.

Грант с добродушной улыбкой смотрел, как Рауль Легар грациозной походкой направляется обратно к своим ложкам и тряпочкам для чистки серебра.

Гранту подумалось, что все в Рауле — расчетливая оценка коммерческих преимуществ своей внешности, чувство юмора, готовность идти на компромисс ради успеха — выдавало в нем истинного француза. Печально, что, скорее всего, стройность и миловидность быстро исчезнут под влиянием самодовольства и достатка. Грант от всей души надеялся, что Легару на вершине карьеры удастся сохранить хотя бы юмор. Сам же Грант после обеда вернулся в Ярд, для того чтобы получить ордер на арест Джеральда Ламонта в связи с убийством Альберта Соррела вечером тринадцатого марта возле театра Уоффингтон.


Когда в доме на Брайтлинг Крисчент за инспектором закрылась дверь, хозяйка квартиры еще долго стояла в полной неподвижности, устремив взгляд на покрытый коричневым линолеумом пол прихожей. Несколько раз она задумчиво облизнула губы. Она не выглядела обеспокоенной; однако все ее существо было сосредоточено на одном мучительном усилии: она думала. Казалось, от этого напряженного процесса все ее тело вибрирует, как динамо-машина. Она стояла без движения, словно шкаф или буфет, в полной тишине минуты две-три. Потом развернулась и направилась в бывшую комнату Соррела.

Она взбила примятые инспектором диванные подушки — сама она во время беседы предусмотрительно сидела на твердом стуле, — причем выполнила это так, как будто это было дело первостепенной важности. Потом достала из ящика буфета чистую скатерть и принялась накрывать на стол: неторопливо и деловито она ходила из комнаты в кухню и обратно, с привычной педантичностью раскладывая ножи и вилки таким образом, чтобы они лежали параллельно друг другу. Она еще не успела кончить, когда послышался звук отпираемой двери и в квартиру вошла невзрачная молодая женщина лет двадцати восьми. Уныло-серое пальтишко, унылый коричневый шарфик, безрадостно-зеленая шляпка с робким намеком на элегантность придавали ей вид человека, уже не ждущего от жизни ничего хорошего, столь характерный для людей ее неблагодарной профессии учительницы. В прихожей она сняла галоши и вошла в комнату, искусственно оживленным тоном сообщая о том, что на улице ужасно сыро. Миссис Эверет выразила свое согласие и потом сказала:

— Сегодня я приготовила холодный ужин и подумала, что вы не будете против, если я заранее накрою стол и уйду. Коли вы не станете возражать, мне хотелось бы сходить навестить одну знакомую.

Постоялица уверила, что для нее это не имеет значения. Миссис Эверет поблагодарила ее и прошла на кухню. Здесь она достала из кладовки холодный ростбиф и, нарезав толстыми кусками, сделала сандвичи. Потом, завернув в чистую бумагу, сложила их в корзинку. Туда же отправились вареная колбаса, мясные фрикадельки и плитка шоколада. Вслед за тем она развела огонь, наполнила водой чайник и поставила на край плиты с тем, чтобы он был горячий к ее возвращению, после чего проследовала к себе наверх. Там она оделась для улицы и методично подобрала под строгую шляпку жидкие пряди волос. Потом из одного ящика достала ключ и открыла им другой, откуда вынула пачку банкнот, пересчитала, после чего положила в сумочку. Затем раскрыла вышитый бювар, написала короткую записку, запечатала в конверт и положила в карман.

На ходу натягивая перчатки, миссис Эверет спустилась вниз, взяла приготовленную корзинку с едой, открыла своим ключом заднюю дверь, вышла из дома и двинулась по улице. Она шла, глядя прямо перед собой, суровая и спокойная — само воплощение добропорядочности. Так она дошла до автобусной остановки на Фулхэм-Роуд и стала ждать, не обращая особого внимания на окружающих, как всякая добропорядочная, не привыкшая к случайному общению и уважающая себя женщина. Среди других пассажиров она не выделялась абсолютно ничем, и когда вышла, никто не вспомнил бы, кто ехал с ней в одном автобусе, — разве что кондуктор, наблюдательный по роду своей профессии. Такой же незаметной она оставалась и в другом автобусе, направлявшемся в район Брикстона. Она привлекала внимание пассажиров не больше, чем воробей или фонарный столб. Сошла она недалеко от того места, где Брикстон переходит в Стритхэм Хилл, тут же затерялась в туманной вечерней мгле, и никто из пассажиров не вспомнил, что она только что была рядом, никто не догадался, какое страшное напряжение скрывалось за ее внешней невозмутимостью.

Сначала она шла по одной длинной улице, мимо зависших в тумане, словно бледные луны, уличных фонарей, потом по другой, в точности такой же: плоские, невыразительные фасады, тусклый свет, безлюдные мостовые; потом свернула на следующую, потом еще и еще… Пройдя до середины одну из таких улиц, женщина внезапно повернула назад и остановилась возле ближайшего фонаря. Мимо нее торопливо прошла какая-то девушка, видимо опаздывавшая на свидание; пробежал, позвякивая монетами в кулачке, маленький мальчик. Больше никто не показывался. Сделав вид, что при свете фонаря смотрит, сколько времени на ее часах, она двинулась в прежнем направлении. По левой стороне тянулись высокие, импозантные особняки, которые после падения социального статуса Брикстона оказались никому не нужными; они стояли облупившиеся, и разноцветные занавески на затейливых окнах свидетельствовали о том, что в них обитают временные квартиранты. В этот час дома представлялись сплошной темнеющей массой. Лишь пробивавшиеся кое-где полоски света да нечастые фонари над парадным входом указывали на то, что здесь живут люди. В один из таких домов вошла и она, неслышно прикрыв за собою двери. По запущенной, слабо освещенной лестнице она дошла до второго этажа и стала подниматься на третий, где вовсе не было света. Некоторое время она стояла, запрокинув голову и прислушиваясь. Но вокруг было тихо — лишь где-то наверху поскрипывали старые рассохшиеся балки. Тогда медленно, на ощупь она стала взбираться еще выше, ни разу не запнувшись, миновала поворот и добралась до самого верха, где и остановилась, чтобы отдышаться. С уверенностью человека, бывавшего здесь не один раз, она нащупала невидимую дверь и осторожно постучала. Ответа не последовало. Ни лучик света, ни шорох не выдавал чьего-либо присутствия за дверью. Тогда женщина постучала еще раз и, приложив губы к дверной скважине, тихонько проговорила:

— Джерри! Это я!

Почти в тот же миг от двери что-то отодвинулось, она приоткрылась: стала видна освещенная комната и на фоне темного окна, словно распятие, — очертания мужской фигуры.

— Входите, — быстро проговорил мужчина, почти втаскивая ее в комнату и запирая дверь.

Миссис Эверет поставила на стол у занавешенного окна корзинку с едой и повернулась к нему лицом.

— Вам не следовало приходить сюда! — проговорил мужчина. — Зачем вы пришли?

— Пришла, потому что письмо идет слишком долго, а мне надо было срочно вас видеть. Его опознали. Сегодня вечером из Ярда приходил человек и расспрашивал про вас обоих. Я все ему рассказала. Все-все. Не сообщила только, где вы находитесь. Даже фотографии ему отдала. Этот человек знает точно, что вы в Лондоне, и, если здесь останетесь, вас схватят. Это всего лишь вопрос времени. Вам надо уезжать.

— Зачем же вы отдали ему снимки?

— Понимаете, я прикидывала и так и эдак, пока за ними ходила, а потом поняла, что, если вернусь с пустыми руками и буду говорить, что, мол, не нашла, у меня не получится. Он бы мне не поверил. И еще: если уж они так много про вас обоих знают, то есть у них фотографии или нет — какая разница?

— Вы так считаете? — отпарировал он. — Завтра каждый полицейский будет знать меня в лицо. Одно дело — описание внешности, хотя и это, видит Бог, уже достаточно скверно, но фотография — это конец! Полный конец!

— Если останетесь в городе — точно конец. Тут вас все равно поймают рано или поздно. Вам надо уехать. Сегодня же.

— Да я бы — хоть сейчас. Но как? И куда? — с горечью воскликнул он. — Стоит мне высунуть нос на улицу и, готов поставить один к пятидесяти, что тут же окажусь в полиции, а с такой рожей, как у меня, попробуй докажи, что ты — это не ты! Последняя неделя для меня — сущий ад. Боже, какого дурака я свалял! И было бы из-за чего! Можно сказать, сам себе петлю на шею накинул!

— Что сделал, то сделал, — проговорила она ровным голосом. — Теперь уж ничего не попишешь. Теперь надо думать, как ускользнуть. Да побыстрее.

— Я это уже слышал, но куда и как?

— Вот, поешьте-ка сперва, а потом я вам все растолкую. Вы за весь день хоть что-нибудь съели?

— Да, утром я завтракал, — был ответ. Но он не проявил никакого интереса к еде и не сводил с женщины сердитых, лихорадочно блестевших глаз.

— Вам нужно вот что: уехать из мест, где все про это только и говорят, туда, где никто ничего не знает.

— Если вы имеете в виду — уехать за границу, то на это у меня никаких шансов нет. Четыре дня назад я пытался было наняться на какое-нибудь судно, так они сразу стали спрашивать, состою ли я в каком-то там профсоюзе, а после и разговаривать со мной не стали. А что до парохода через Ла-Манш, так уж проще прямо сдаться полиции.

— А я и не говорю ни про какую заграницу. И не так уж вы прославились, чтобы про вас вся страна знала. Я говорю про Шотландию. Неужели вы думаете, что в моих родных местах, там, на западном побережье, что-нибудь слышали про вас или про то, что тут в Лондоне стряслось во вторник вечером? Кроме местной газеты, они ничего не читают, а там обо всех лондонских событиях сообщается одной строчкой. Это место в тридцати шести милях от ближайшей железнодорожной станции, а полицейский живет в соседней деревне, да и та в четырех милях от нас, и потом самый большой преступник, с кем ему доводилось иметь дело, — это лососевый браконьер. Туда-то вы и отправитесь. Я уже им написала, что вы едете, потому что болели и хотите подлечиться. Вас зовут Джордж Лоу, и вы журналист. Вам надо сесть на эдинбургский поезд на станции Кингз-Кросс. Он отходит оттуда в десять пятнадцать, и вам надо на него поспеть сегодня же.

— А что если полиция перехватит меня у турникета при выходе на платформу?

— На Кингз-Кросс никакой загородки нет. Уж мне ли не знать! Тридцать лет езжу в Шотландию и обратно с этой самой станции! На перрон шотландского направления вход свободный. Если даже на платформе и будут сыщики, так поезд — в полмили длиной! Хочешь спастись — умей рисковать! Нельзя же просто сидеть и ждать, когда за вами придут. А я-то считала, что рисковая игра — это как раз то, что вам надо!

— Думаете, я боюсь, да? — проговорил мужчина. — И вправду боюсь. Боюсь до ужаса. Выйти сегодня на улицу — для меня то же, что ползти по ничейной полосе под минометным огнем фрицёв.

— Возьмите себя в руки, а не то — идите и сами сдавайтесь. Все лучше, чем не трогаться с места и ждать, когда тебя возьмут.

— Прав был Берт, когда окрестил вас леди Макбет, — вырвалось у него.

— Не надо! — резко оборвала его женщина.

— Хорошо, не буду, извините. Я немного не в себе, — сказал он и угнетенно замолчал. Потом, едва шевеля губами, прошептал: — Ладно. Давайте рискнем в последний раз.

— Осталось совсем мало времени, — заторопилась она. — Быстро соберите чемодан. Такой, чтобы нести его самому. Носильщик вам ни к чему.

Подгоняемый ею, мужчина перешел в следующую комнату, служившую ему спальней, и стал наспех кидать вещи в чемодан, между тем как миссис Эверет запихивала аккуратные пакеты со съестным в карманы его висевшего у дверей пальто.

— Что толку? — вдруг проговорил он. — Ничего из этого не получится. Как я смогу сесть на прямой поезд, следующий из Лондона, и избежать встречи с полицией и допроса?

— Никак не сможете, если будете один. Другое дело — со мной. Поглядите-ка на меня: неужели я похожа на такую, которая согласится помочь кому-то удрать от правосудия?

Несколько мгновений мужчина, стоя в дверном проеме, смотрел на нее оценивающим взглядом, и потом губы его тронула сардоническая улыбка:

— Вот уж действительно — воплощенная добропорядочность!

Он коротко и невесело рассмеялся и с этого момента уже не возражал. Через десять минут они были готовы.

— Деньги у вас есть? — спросила она.

— Есть, — отозвался он. — Целая куча. — И, опережая готовый вырваться у нее вопрос, торопливо добавил: — Нет, не те. Мои собственные.

Она перекинула через руку плед и еще одно пальто, объяснив:

— Главное чтобы никто не подумал, что вы уезжаете второпях. Все должно выглядеть так, будто вы отправляетесь в долгое путешествие и вам дела нет до того, кто и что об этом думает.

Он нес чемодан и сумку со всем необходимым для гольфа. Все должно было выглядеть по-настоящему. Это был чистый блеф, а, как известно, чем больше блефуешь, тем больше надежды, что дело выгорит. Когда они вышли из дома в туманную вечернюю мглу, она сказала:

— Дойдем до Брикстон-Хай-стрит и там сядем на автобус или поймаем такси.

Однако такси попалось им почти сразу. Оно вынырнуло из темноты прежде, чем они дошли до главной магистрали. Пока шофер укладывал их багаж, женщина сказала, куда им нужно.

— Ого! Это влетит вам в копеечку, леди! — заметил шофер.

— Да что уж там считать, — отозвалась она. — Не так уж часто приходится сыночка на каникулы отправлять!

— Ну и правильно! — добродушно пропыхтел водитель. — Шикуй, пока можешь, а потом и попоститься не грех. Это по-нашему!

Она влезла вслед за мужчиной, машина перестала тарахтеть и заскользила вперед.

— Будь я и в самом деле вашим сыном, вы вряд ли могли бы сделать для меня больше, чем делаете сейчас, — после недолгого молчания произнес он.

— И слава Господу, что ты мне не сын! — откликнулась женщина.

И снова в машине стало тихо.

— Как вас зовут? — вдруг спросила она.

— Джордж Лоу, — чуть помедлив, ответил он.

— Правильно. Только в следующий раз отвечайте без запинки. Завтра в десять утра в Уеверли пересядете на поезд, который идет дальше на север, в Инвернес. Там придется заночевать. Я тут записала, что вам делать дальше.

— Похоже, вы уверены, что на Кингз-Кросс все пройдет гладко.

— Нет, не уверена. В полиции не дураки сидят, да и этот человек из Скотланд-Ярда и вполовину не поверил тому, что я ему наговорила. Как бы там ни было, свою бумажку я вам передам, только когда поезд уже тронется.

— Жаль, у меня нет при себе револьвера.

— И очень хорошо, что нет. Хватит. Уж и без того массу глупостей наделали.

— Да я бы и не стал его применять. Просто чувствовал бы себя уверенней.

— Ради Бога, Джерри, постарайтесь вести себя разумно и не валяйте дурака, а то все испортите.

Дальше они ехали не разговаривая — прямая и напряженная, как струна, женщина и забившийся в угол, почти невидимый в темноте мужчина. Так проехали они через всю восточную часть Лондона, мимо темнеющих парков к северу от Оксфорд-стрит, по Юстон-Роуд. Левый поворот — и вот они уже у Кингз-Кросс. Решающий момент наступил.

— Рассчитайтесь за такси, а я пошла за билетом, — проговорила женщина.

Когда Ламонт расплачивался, тень от низко надвинутой шляпы целиком скрыла его лицо, поэтому таксист увидел всего лишь удаляющуюся спину пассажира. Тут же подоспел носильщик, и Ламонт совершенно невозмутимо отдал ему вещи. Теперь, когда пришло время действовать, он вдруг успокоился и перестал дергаться. Сейчас дело шло о жизни и смерти, и играть надлежало в полную силу. По одобрительному выражению на холодном лице вернувшейся от кассы женщины он понял, что она заметила происшедшую с ним перемену. Вместе они пошли вдоль поезда вслед за носильщиком, выбирая свободное угловое место у окна. Мужчина с пледом и сумкой для гольфа в сопровождении женщины, несущей еще одно пальто, — все вместе это выглядело вполне достоверно. Носильщик нырнул в очередной вагон и появился снова, говоря:

— Занял вам угловое место, сэр. Похоже, в вашем распоряжении будет вся скамейка. Сегодня народу мало.

Ламонт дал ему чаевые и осмотрелся. Место напротив было явно уже занято, хотя самого пассажира не было видно. Вместе с женщиной они, разговаривая, направились снова к выходу из вагона. Услышав за спиной чьи-то шаги, Ламонт громко спросил:

— Как ты думаешь, там у них есть где удить?

— Только в лохе, но там морская рыба, — ответила она и продолжала развивать эту тему, пока шаги не стали удаляться. Однако они не затихли вдали, а замерли где-то рядом. Осторожно повернув голову, Ламонт увидел в дверях своего купе человека, который разглядывал его багаж. И тут он вспомнил, увы, слишком поздно вспомнил: носильщик положил его чемодан так, что инициалы на нем были видны совершенно отчетливо, их мог прочитать любой — «Д. Л.», а не «Дж. Л.», как того требовало его новое имя. Он заметил, что человек собирается повернуть обратно к выходу, и торопливо шепнул:

— Говорите о чем-нибудь!

— Правда, есть еще карьер, — произнесла женщина, — где можно ловить рыбешку, которую у нас там называют «билан». Она длиной не больше трех инчей.

— Ладно, так и быть: пришлю тебе билана, — отозвался он со смехом. Женщина взглянула на него с видимым одобрением.

— Извините, сэр, ваша фамилия не Лорример? — раздался за его спиной голос.

— Нет, Лоу, — ответил Ламонт, поворачиваясь лицом к подошедшему.

— О, извините, пожалуйста. Это ваши вещи вон в том купе?

— Да, мои.

— Еще раз извините и спасибо. Я разыскиваю человека по фамилии Лорример и подумал, может, это его багаж. Холодноватая ночь для отъезжающих и провожающих.

— И не говорите! — откликнулась женщина. — Мой сын и так уже начал ворчать по поводу первого в своей жизни ночного путешествия в поезде. Ничего, пока до Эдинбурга доберется, еще наворчится вдоволь!

— Признаюсь, я и сам никогда не проводил целую ночь в поезде, — с улыбкой сказал человек. — Извините, что побеспокоил, — добавил он и двинулся дальше.

— Надо было не слушать тебя и взять еще один плед, Джордж, — сказала женщина, хотя человек уже не мог ее слышать.

— Да провались он вовсе, этот несчастный плед! — с горячностью воскликнул Ламонт, уже целиком освоившись с новой ролью. — Скорее всего, не пройдет и часа, как станет жарко, будто на сковородке!

Раздался длинный, пронзительный свисток. Захлопали закрывающиеся двери.

— Это тебе на расходы, — сказала женщина, передавая ему пакет, — а это — то, что я обещала. Тот господин остался на платформе. Все в порядке.

— Мы упустили еще одну деталь, — проговорил он, снял шляпу, наклонился и поцеловал ее в щеку.

Длинный состав начал медленно уплывать в темноту.

Глава девятая

ИНСПЕКТОР ГРАНТ ПОЛУЧАЕТ БОЛЬШЕ ИНФОРМАЦИИ, ЧЕМ РАССЧИТЫВАЛ


Грант просматривал газеты со свойственной ему рассеянной задумчивостью. Парадоксально, но факт: он действительно быстро пробегал глазами текст, но пожелай вы узнать его мнение по поводу любого упомянутого в прессе случая, то тут же оказывалось, что он помнит его самые существенные детали. Он был доволен собой. В считанные часы разыскиваемый будет у них в руках. Он готов был признать: ему крупно повезло. Да если бы не везение, половина преступников так и продолжала бы гулять на свободе. Возьмем хоть грабителей: если кого из них и удавалось словить, то единственно благодаря счастливому для полиции стечению обстоятельств. Но дело об убийстве в очереди было отнюдь не шуточным. Сколько информации им пришлось просеять и обработать! И сейчас он мог чувствовать себя достаточно спокойно лишь потому, что в эту самую минуту целая армия его людей с упорством настоящих охотничьих ищеек прочесывала все южные районы Лондона. Он полностью не снял подозрений с миссис Эверет, хотя считал, что в целом она говорила правду. Человек, которому Грант поручил следить за ней, доложил, что с восьми вечера и до утра, когда он сменился с дежурства, никто не входил и не выходил из дома. К тому же она сама, без всякого принуждения с его стороны, предоставила ему фотографии и, вполне вероятно, действительно не знала точного адреса своего последнего постояльца. Грант был хорошо знаком с тем странным равнодушием к окружающим, которым Лондон заражает каждого, кто живет в нем достаточно долго. Для лондонца, обитающего в Фулхэме, город по ту сторону Темзы кажется таким же далеким и чуждым, как, скажем, Канада, и для миссис Эверет, возможно, адрес в районе Ричмонда говорил так же мало, как какой-нибудь номер 12345 по такой-то авеню где-нибудь в Онтарио, то есть, по сути дела, не говорил ничего. Этот Ламонт прожил у нее недолго, и, наверное, она еще не успела привязаться к нему так, как к тому, кого убили. Вероятно, как обычно бывает в подобных случаях, он обещал написать, хотя отнюдь не собирался этого делать, а она особенно и не беспокоилась по этому поводу. Нет, в целом миссис Эверет производила впечатление искреннего человека. Ни на револьвере, ни на конверте отпечатков ее пальцев не было. (Грант специально заметил, за какой край она держала фотографии. Когда отпечатки увеличили и проявили, они не совпали ни с одним из уже имеющихся в деле.)

Итак, в это утро Грант чувствовал себя почти счастливым. Не говоря уже о радостном предвкушении взять разыскиваемого преступника, Грант находил удовлетворение в том, что человек, нанесший другому удар в спину, будет пойман. Замысливший такое преступление не должен оставаться на свободе!

За неделю, прошедшую со дня преступления, убийство в очереди перестало быть газетной сенсацией номер один, и хотя Гранта, казалось, занимали мелкие и незначительные сообщения, вроде кражи велосипедов, он не без некоторого облегчения — правда, с изрядной долей иронии — обнаружил, что, судя по размерам заголовков и количеству текста, главными событиями в Англии на сегодняшний день считались такие, как подготовка к лодочным гонкам, судебный иск известного врача-косметолога против некоей светской леди, которой он делал «подтяжку», и отбытие Рей Маркейбл в Америку.

Когда Грант, перевернув очередную страницу иллюстрированного выпуска, наткнулся на ее фотографию, то снова почувствовал непонятное, отнюдь не свойственное офицеру полиции стеснение в груди. Сказать, что у него дрогнуло сердце? Нет, это было бы явной несправедливостью по отношению к нему. Сердца сотрудников уголовного отдела надежно застрахованы от того, чтобы учащенно биться, трепыхаться или замирать даже тогда, когда их обладатели смотрят прямо в дуло направленного на них револьвера. И все же… и все же сердце Гранта вело себя не по уставу. Вероятно, именно досада на самого себя за эту мимолетную слабость привела к тому, что, когда Грант увидел это смеющееся лицо, эту ее знаменитую ускользающую улыбку, глаза его сделались колючими и холодными. И хотя губы его тронула усмешка, на самом деле ему было совсем не до смеха.

Он пробегал глазами тексты под снимками: «Мисс Рей Маркейбл в студии», «Мисс Маркейбл в роли Додо из спектакля „А вы и не знали?"», «Мисс Маркейбл в модном магазине». Наконец, последний: «Мисс Маркейбл на вокзале Ватерлоо по пути в Саутгэмптон», и на снимке — сама Рей: маленькая ножка уже на ступеньке спального вагона, в руках — огромная охапка цветов. А по обе стороны от нее плотным кольцом — люди; и не просто люди, а известные всем господа, перечню имен которых под снимками всегда предшествует сакраментальное: «Слева направо…» По краям на фотографии виднелось несколько высунувшихся из толпы человек из бесчисленного множества провожающих поклонников ее таланта, коим посчастливилось прорваться в передние ряды. Их лица, повернутые к камере, были не в фокусе и казались расплывчатыми и уродливыми — словно у инопланетян. В конце колонки с описанием трогательной сцены прощания шла фраза: «На «Королеве Гиневре» также отплывают в Штаты леди Фулис Робинсон, достопочтенная Маргарет Бедивер, член парламента господин Четтерс-Френк и лорд Лансинг».

Саркастическая улыбка на лице Гранта сделалась чуть шире. Лансингу, судя по всему, предстоит до конца дней своих жить, подчиняясь холодной, не знающей компромиссов воле этой женщины. Вероятно, он проживет всю жизнь и умрет, так и не подозревая об этом, что уже неплохо. Если бы не момент внутреннего озарения, то он, Грант, никогда бы и сам об этом не догадался. Случись ему где-нибудь в одном из эксклюзивных ротарианских клубов или светских салонов на Мейфеар заявить во всеуслышание, будто за обаянием и благородством Рей Маркейбл скрывается натура твердая как сталь, его либо линчуют, либо объявят ему бойкот.

Грант отбросил газету и готов был приняться за следующую, когда его посетила одна мысль: ее вызвало сообщение об отплытии «Королевы Гиневры». Он посчитал, что миссис Эверет была с ним откровенна. Тогда отчего же он не проверил до конца ее утверждение, будто Соррел собирался отплыть в Америку?

Вояж в Америку Грант расценил как уловку Соррела, как его попытку скрыть намерение покончить с собой. Поверил или не поверил в это Даго-Ламонт — неизвестно; во всяком случае он почел за лучшее никого в этом не разубеждать. Но разумно ли ему самому оставлять эту версию без доследования? Это по меньшей мере служебное упущение. Грант вызвал одного из подчиненных, попросил выяснить, какие суда отплывали из Саутгэмптона в прошлую среду, и стал ждать. Вскоре ему доложили, что в среду вышли в море: судно канадской Тихоокеанской компании «Металинер» на Монреаль и судно «Королева Аравии», обслуживающее линию Роттердам — Манхэттен, — на Нью-Йорк. Похоже, что Соррел, перед тем как сообщить об отплытии, ради правдоподобия справился о рейсах. Грант решил сам проехаться до пароходного агентства Роттердам — Манхэттен — а вдруг да и выплывет на свет божий какая-нибудь новая деталь?!

Едва после моросящего дождя он вступил под величественно-гулкие своды здания агентства, как, словно джинн из бутылки, на его пути возник паренек в униформе и осведомился, что именно его интересует. Грант ответил, что хотел бы поговорить с кем-нибудь, кто знает о пароходных рейсах до Нью-Йорка, и юный волшебник, правда без помощи магических заклинаний, а всего-навсего прибегнув к благоприобретенному жизненному опыту, привел его к клерку, который, узнав, что нужно Гранту, препроводил его к следующему чиновнику. Лишь третий оказался именно тем человеком, которому было известно о «Королеве Аравии» абсолютно все: стоимость ее обслуживания, численность ее экипажа, ее грузоподъемность, особенности ее такелажа, ее вместимость, ее расписание и ее стоянки.

— Известно ли вам, был ли такой пассажир, который забронировал билеты на этот рейс и не явился ко времени отплытия?

Да, разумеется, это ему известно. Не явились два пассажира. Один — некий мистер Соррел, а вторая — дама, миссис Джеймс Рэтклиф.

На мгновение Грант лишился дара речи. Затем спросил, когда были забронированы места. Оказалось, оба — в один и тот же день, за неделю до убийства. Миссис Рэтклиф аннулировала заказ в последнюю минуту, что же до мистера Соррела, тот так и не дал знать о себе.

Можно ли ознакомиться с расположением их кают?

— Да, конечно, — заверил его клерк и вытащил схему. — Здесь каюта мистера Соррела, а вот здесь, третья по этой же стороне, — миссис Рэтклиф.

— Билеты заказывали порознь?

Да, клерк хорошо помнит. Заказа было два. Сначала миссис Рэтклиф, а потом мистер Соррел, который выкупал билет лично. И клерк уверен, что смог бы узнать его снова.

— Вот этот? — спросил Грант, показывая ему фотографию Даго. Клерк отрицательно покачал головой.

— Нет, этого, насколько помнится, не встречал никогда.

— Может, этот? — Грант показал ему Соррела.

Клерк узнал его немедленно.

— Спрашивал ли он, кто будет располагаться в соседних каютах?

Увы, таких деталей клерк не помнил: в тот понедельник было очень много работы.

Грант поблагодарил его и снова вышел под дождь, но сейчас он этого даже не замечал. Теперь все: причины и следствия, мотивы и действия, — перестало поддаваться логическому объяснению. Все смешалось, словно в дурном сне, и противоречило здравому смыслу.

Значит, Соррел действительно собирался уехать в Америку. Он купил билет второго класса и лично выбирал каюту. Этот неопровержимый факт не укладывался в их версию. Он был как лишняя гайка, попавшая в только что отлаженный механизм. Если Соррел и вправду сидел на мели, как им представлялось, то он вряд ли стал бы покупать билет второго класса до Нью-Йорка, а в свете этого факта наличие револьвера иотсутствие каких бы то ни было вещей, по которым его можно было бы опознать, едва ли могли служить серьезным доказательством в пользу версии о самоубийстве. Скорее это подтверждало первоначальную гипотезу — о том, что он избавился от личных вещей на случай, если будет задержан. Однако, судя по всем сведениям, Соррел был вполне законопослушным гражданином. Вдобавок ко всему, на сцене вновь возникает миссис Рэтклиф — единственная среди всех находившихся поблизости от Соррела, которая после убийства выглядела потрясенной случившимся. Именно она и ее муж в течение почти всего времени стояли непосредственно за Соррелом!

А что же супруг? И перед мысленным взором Гранта предстал Джеймс Рэтклиф, один из тех, кого принято называть столпами общества. Придется тотчас же нанести ему визит, и визит без предупреждения.

Он вручил свою визитную карточку и минуты три ждал в приемной, пока мистер Рэтклиф не вышел к нему сам и радушно не пригласил его пройти в кабинет.

— Ну, инспектор? Как продвигаются ваши дела? — спросил он. — Знаете, мне кажется, ваш брат и зубные врачи — самые несчастные люди на свете. Один ваш вид уже вызывает неприятные воспоминания.

— Я не собираюсь вам докучать, — сказал Грант. — Просто был тут поблизости и решил, может, вы позволите от вас позвонить. Чтобы не идти до почты.

— О, разумеется. Валяйте, звоните. Я выйду.

— Что вы, зачем вам выходить, — откликнулся Грант. — Я не собираюсь говорить о каких-то секретах. Просто хотел узнать, не нужен ли я.

Оказалось, что не нужен. След в южной части Лондона давно перестал быть горячим или даже теплым, но его ищейки работали вовсю. Он повесил трубку с облегчением, что удивило его самого, особенно когда он припомнил, какое нетерпение испытывал еще поутру, отправляясь в агентство. Сейчас он и не хотел производить арест: ему нужно было время, чтобы все еще раз обдумать. Арестовать не того, кого нужно, — вечный кошмар, который преследует любого сотрудника Скотланд-Ярда. Грант обернулся к Рэтклифу и сообщил, что арест будет произведен с минуты на минуту. Преступника уже нашли. Рэтклиф рассыпался в комплиментах, но тут, прервав его на полуслове, Грант внезапно спросил:

— Да, между прочим, вы мне и не сказали, что ваша супруга собиралась на следующий день после убийства отплыть в Нью-Йорк.

При свете, падавшем из окна, было видно, как лицо Рэтклифа приняло растерянное и встревоженное выражение.

— Я не знал, — начал он, потом запнулся и торопливо заговорил: — Я не думал, что это имеет какое-то значение, иначе непременно бы сообщил. Она была слишком потрясена, чтобы пускаться в путь, да к тому же пришлось присутствовать на допросе свидетелей. У нее в Нью-Йорке сестра, и она собиралась к ней всего на месяц. Ведь это все равно ничего не изменило бы в ходе следствия. Я хочу сказать, если бы вы знали об ее поездке. Ведь это не имеет никакого отношения к преступлению, разве не так?

— О да, конечно, не имеет. Я узнал об этом совершенно случайно. Разумеется, это неважно. Вашей супруге уже лучше?

— Кажется, лучше. Со дня слушания дела она в отъезде. В Истбурне вместе с сестрой — той самой, которую вы видели у нас.

Озадаченный больше прежнего, Грант вернулся в Ярд. Он нажал кнопку вызова и, когда ему ответил дежурный, проговорил:

— Мне нужен кто-нибудь для специального задания. Симпсон на месте?

— Да, сэр.

— Пришлите его ко мне.

Вошел светловолосый, веснушчатый юноша среднего роста. Он был похож на терьера, которому не терпится кинуться за мячом.

— В районе Голдерс-Грин в доме пятьдесят четыре по Лемонора-Роуд проживают некие мистер и миссис Рэтклиф, — сказал, обращаясь к нему, Грант. — Мне надобно знать, какие у них отношения. Друг с другом, я имею в виду. А также все про их домашние дела. Чем больше соберете сплетен, тем лучше. О его служебных делах мне все известно, так что на это время не тратьте. Меня интересуют дела семейные. Можете использовать любые способы, кроме противозаконных. Доложите сегодня к вечеру, в любом случае — с результатом или без такового. Маллинз в Ярде?

Да, Симпсон встретил его по дороге.

— Передайте, пусть зайдет.

У Маллинза веснушки отсутствовали, и он больше всего походил на церковного служку.

— Добрый день, Маллинз. С настоящего момента и вплоть до особого распоряжения вы — уличный торговец. Вы вполне сошли бы за итальянца, но, думаю, лучше вам остаться британцем. Не так будете заметны. Я выпишу вам ордер в магазин Клитроу на Лоуденс-стрит, и там вам выдадут все, что нужно. Не продавайте больше, чем того потребуют обстоятельства. И вот еще что: сюда не возвращайтесь. Встретимся в переулке возле Клитроу. Часа вам хватит?

— Думаю, хватит, сэр. Каким я должен выглядеть — старым или молодым?

— Не имеет значения. Молодым или средних лет — как вам лучше. Седая борода — это уж, пожалуй, слишком театрально. Не перебарщивайте. Оденьтесь прилично — так, чтобы не стыдно было сесть в автобус, если понадобится.

— Слушаюсь, сэр, — ответил Маллинз с такой безмятежностью, будто ему поручили просто отослать письмо.

Час спустя Грант столкнулся с ним нос к носу в переулке возле Лоуденс-стрит и не удержался от изумленного возгласа:

— Вы чудо, Маллинз! Настоящее чудо! Не знай я этого лично, никогда бы не поверил, что вы когда-либо в жизни могли составить полицейский отчет!

Он с видимым удовольствием оглядывал стоявшего перед ним уличного торговца. И этот ссутулившийся человек — один из самых многообещающих детективов Ярда?! Невероятно! В Ярде очень редко прибегали к помощи камуфляжа, но уж когда пользовались им, то делали это в совершенстве. Маллинз обладал чрезвычайно редкой способностью — в любом образе выглядеть абсолютно естественно. Даже по потертой одежде нельзя было догадаться, что она ему не принадлежит, что часто происходит, когда человек надевает не свое, а чужое. Хоть и топорно сшитая, она сидела на нем, как будто Маллинз носил ее уже много лет.

— Желаете приобрести сувенирчик, сэр? — проговорил Маллинз-торговец, откидывая крышку глубокого плетеного лотка.

Внутри, на бязевой подкладке, были разложены дешевые поделки большей частью итальянского производства: ножи для разрезания бумаги, раскрашенные деревянные побрякушки всевозможных видов, вазочки из папье-маше, гипсовые статуэтки.

— Прекрасно! — отозвался Грант. Он достал из кармана какой-то тонкий предмет, обернутый в бумагу, и, разворачивая ее, продолжал: — Я хочу, чтобы вы отправились в дом номер девяносто восемь по улице Брайтлинг Крисчент и выяснили, видела ли когда-нибудь женщина, которая там проживает, вот эту вещь.

С этими словами он положил среди деревянных украшений и гипсовых фигурок серебряный стилет с эмалевой рукояткой.

— Само собою, он не для продажи. А за это сколько возьмешь? — внезапно спросил Грант, беря первый попавшийся предмет.

— Для такого джентльмена, как вы, — всего шиллинг и девять пенсов, — без запинки ответил Маллинз.

Когда прохожий их миновал, Грант, как ни в чем не бывало, весело продолжил свои инструкции:

— После того как разберетесь с женщиной на Брайтлинг Крисчент — да не спешите, осмотритесь там вообще хорошенько, — проследуете на Лемонора-Роуд, пятьдесят четыре, и выясните, знакома ли кому-нибудь эта вещь там. Доложите сразу как справитесь.

Когда продавец итальянских вещиц около пяти вечера позвонил у задних дверей дома пятьдесят четыре по Лемонора-Роуд, хорошенькая, но без обычной наколки горничная, отворившая дверь, воскликнула: «Господи, еще один!»

— Один чего? — спросил ее лоточник.

— Еще один продавец.

— Да? И много их тут побывало? Но такого товара, как у меня, у них точно не было. — И он раскрыл свой короб.

Девушка восхищенно ахнула и спросила:

— Дорогие небось?

— У меня все недорого. И потом, при ваших-то заработках можно себе запросто позволить что-нибудь симпатичное.

— Больно много вы знаете про мои заработки, мистер!

— По правде, ничего. Однако вывод делаю: девушка вы миленькая, семья с достатком, значит, и заработки ничего себе.

— Оно, конечно, платят неплохо, — протянула девушка, явно давая понять, что не так все хорошо, как хотелось бы.

— Может, и хозяйка желала бы взглянуть на мой товар?

— Ее нету, пока здесь я — главная хозяйка. Госпожа в Истбурне. А вы что, служили в армии?

— Воевал во время Второй мировой. Вот то была служба так служба. Остальное не в счет. Франция! Четыре года я там протрубил, мисс.

— Что ж, заходите. Попьете чайку, а я тем временем все рассмотрю как следует. Мы как раз чаевничаем.

Она провела его на кухню, прямо к столу, на котором стояли баночки с джемом, булка, масло и печенье. За столом, с огромной объемистой кружкой чая, которую он как раз подносил ко рту, сидел веснушчатый, светловолосый мужчина в синем шарфе и со значком отставного военного на лацкане пиджака. Возле него на столе лежала стопка дешевой почтовой бумаги.

— Вот еще один отставник. Торгует писчей бумагой, — сказала девушка. — Сдается мне, спроса на нее сейчас мало. Сто лет я не видала, чтобы продавали такие вот пачки.

— Как дела, приятель? — как ни в чем не бывало спросил веснушчатый, глядя в невозмутимое лицо лоточника. — Торговля идет?

— Не жалуюсь. Идет помаленьку. А ты, смотрю, тут здорово устроился.

— Мне это сейчас в самую точку. Как раз то, что надо. За весь день ни одной стопки бумаги не продал. И куда только катится наша страна? Хорошо еще, что попадаются все же добрые люди — вот как сейчас.

— Джему берите, — сказала девушка, подвигая торговцу его кружку, и тот не заставил себя долго упрашивать.

— Хорошо-то хорошо, что хозяйки дома нет, однако оно и жалко: глядишь — она бы тоже что-нибудь себе присмотрела.

— Ну уж я-то никак не жалею про то, что ее нет. Без нее — одно удовольствие. А коли дома — всякие претензии да придирки, а то и истерики, — никакой тебе жизни, сплошное мученье!

— Что, характер паршивый?

— Я-то считаю, характер, а она говорит, у нее, видите ли, нервы. Особенно после этого убийства — она стояла в той же очереди, где человека убили. Ох, что тут было-о! Потом ей еще надо были идти в суд и давать показания. Господи, знали бы вы, какую истерику она закатила по этому случаю! Можно подумать, она его сама убивала! Накануне вечером кричала, плакала и все говорила, не пережить ей этого суда. А когда бедный хозяин старался ее успокоить, так она близко его к себе не подпустила. Обзывала его как последнюю собаку. Так что, скажу я вам, только тогда я и вздохнула свободно, когда она со своей сестрой, мисс Летбридж, укатила в Истбурн.

— Да уж, коли такой нрав, то каждому отъезду только радоваться надо, — поддержал ее веснушчатый. — И часто она у вас уезжает? — поинтересовался он.

— Не так часто, как хотелось бы, скажу я вам. На другой день после убийства она должна была ехать в Йоркшир, ну а потом так сама себя растравила, что с места не могла сдвинуться. Теперь вот отправилась в Истбурн, и, по мне, чем дольше она там пробудет — тем лучше. Дайте-ка поглядеть, что у вас там, — обратилась горничная к лоточнику.

— Сами смотрите, — отозвался тот, показывая на короб. — Все, что ни выберете, — отдам задешево. Уж и не помню, когда пил такой вкусный чай, правда, Билл?

— Угу, — откликнулся его собрат, жуя огромный кусок кекса. — Таких добрых людей еще поискать!

— Да, хозяйка и вправду пожалела бы, что не видит всего этого, — проговорила девушка, завороженно глядя на яркие расписные побрякушки. — Она сама не своя до всяких интересных вещиц вроде ваших, хотя они ужас сколько пыли собирают. Она у нас — художественная натура. А это для чего? — спросила она, беря кинжал. — Людей убивать, что ли?

— Да вы что, никогда раньше таких не видели? — удивился торговец. — Это — бумагу разрезать. И деревянные такие бывают.

Девушка рассеянно потрогала острие пальцем и с непроизвольной дрожью отвращения вернула кинжал на прежнее место. В конце концов она выбрала маленькую раскрашенную вазочку — вещь абсолютно бесполезную, хотя смотреть на нее было приятно. Лоточник уступил ее за шесть пенсов, и в порыве благодарности она стала угощать их хозяйскими сигаретами. Пока они курили, горничная развлекала их разговором о том, что в данный момент занимало ее больше всего, — об убийстве.

— Вы не поверите, к нам даже сам инспектор приходил, — болтала она, — Очень симпатичный мужчина. Никогда не скажешь, что служит в полиции. Вежливый такой, обходительный — не то что патрульные бобики. Но все равно было неприятно. И знамо дело, он насторожился — ведь хозяйка слезами заливалась и ни за что не хотела с ним разговаривать. Я сама слышала, как мисс Летбридж ей сказала: «Не будь дурочкой, Мег. Единственный способ покончить со всем этим — это позволить ему увидеться с тобой и попробовать его убедить. Ты должна это сделать».

— Ну, Истбурн — приятное местечко, — заметил веснушчатый. — Там ваша хозяйка быстро найдет себе компанию и забудет про все свои невзгоды.

— Ой, да не любит она никаких компаний. Выберет себе кого-то одного и повиснет на шее, пока тот не сбежит. Потом берется за следующего. Она у нас молоденьких любит. Сама не своя до них.

Когда стало ясно, что ничего нового от девушки уже не услышишь, веснушчатый служака поднялся, похвалил чай и поблагодарил за гостеприимство.

— Не стоит благодарности, — отозвалась девушка и добавила: — Послушайтесь моего совета, оставьте вы эту продажу писчей бумаги. По нынешним временам, пустое это занятие. Слишком старомодное. Лучше наберите такой товар, как вот у него, всякие финтифлюшки, из тех, чем торгуют под Рождество.

При этих словах веснушчатый кинул иронический взгляд на покоившийся среди рождественских «финтифлюшек» кинжал.

— Тебе отсюда в какую сторону, приятель? Направо — налево? — обратился он к сотоварищу.

— Направо.

— Ну тогда пока. Я пошел. Еще раз спасибо за угощение, мисс.

Минут через пять, после того как за ним закрылась дверь, встал и лоточник.

— На вашем месте, мисс, я бы поостерегся приглашать на чай каждого встречного, — ворчливо проговорил он. — Среди нашего брата много честных парней, но и прощелыги тоже не редкость. Когда одна в доме, надо быть начеку.

— Уж не приревновали ли вы меня к этому, в веснушках? — кокетливо и отнюдь не испуганно проговорила девушка. — Зря вы так. Ведь я у него не стала покупать бумагу.

— Ладно, ладно, — пробурчал лоточник, как человек, оскорбленный в своих лучших чувствах, и, шаркая, направился к выходу.

По чистому совпадению он сел как раз в тот автобус, где на переднем месте у окна устроился веснушчатый.

— Эй, друг! — весело приветствовал он собрата по ремеслу. — Каков у тебя выдался денек?

— Поганый. Просто из рук вон плохой. А у тебя?

— Вполне сносный. Не перестаешь удивляться, — продолжал он, глядя на опустевшую остановку, от которой только что отошел их автобус, — до чего глупы эти девчонки! Ведь мы спокойно могли ее убрать и обчистить весь дом, а ей это даже в голову не пришло!

— Как раз это я и пытался ей внушить перед уходом, а она решила, будто я ее к тебе приревновал.

— Ко мне? Скорее бы я должен быть в обиде. Ведь она у меня даже бумагу не купила.

— Именно это она мне и сказала.

— Хороший у тебя товар. Босс сам выбирал?

— Сам.

— Так я и думал. Он у нас — что надо! Чего он там вынюхивает?

— Не знаю.

— Как я заметил, девчушка-то нож не признала.

— Не признала, верно, — односложно ответил торговец.

— Ну и разговорчивый ты! — разочарованно заметил тот, что в веснушках.

Пошарив по карманам, он извлек откуда-то две сигареты и предложил одну своему спутнику. Лоточник не торопясь взял ее, но, когда увидел, что она из тех хозяйских сигарет, которыми угощала их служаночка, его хмурое лицо расплылось в улыбке.

— Вот прохиндей! — воскликнул он, прикуривая.

Однако рапорты, которые Симпсон и Маллинз представили Гранту часом позже, были написаны по-деловому и содержали лишь самую необходимую информацию. Симпсон сообщил, что мистер и миссис Рэтклиф в целом ладили между собой, хотя случались и скандалы. Симпсону не удалось установить точно, что являлось причиной таких скандалов — то ли какие-то проступки мистера Рэтклифа, то ли его недовольство женой. Горничная не бывала свидетельницей начала ссор. Обычно они происходили за закрытыми дверями. Самый большой шум был после их возвращения домой в вечер убийства. С тех пор отношения между ними так и не наладились. Миссис Рэтклиф на следующий день собиралась в Йоркшир, но потом слишком расстроилась и туда не уехала. Зато сразу после дачи показаний они с сестрой отправились в Истбурн, где жили в Гранд-отеле по сию пору. Она склонна к внезапным безрассудным увлечениям и тогда становится особенно капризной.

У нее есть свои, правда небольшие, средства, так что в материальном отношении она от мужа не зависит.

Маллинз сообщал, что ему стоило немалого труда добиться того, чтобы в доме девяносто восемь миссис Эверет хотя бы отворила дверь и позволила ему показать свой товар. Она утверждала, будто ничего не желает покупать. Первое, на чем она остановила свой взгляд, был кинжал. После этого она взглянула на него с явным подозрением, велела ему уходить и захлопнула перед его носом дверь.

— Каково ваше впечатление? Она его узнала?

В этом Маллинз не был уверен, хотя ясно одно: именно вид кинжала заставил ее захлопнуть дверь. До этого момента она была склонна его впустить. Зато горничная на Лемонора-Роуд никогда прежде этого предмета не видела. Тут Маллинз не сомневался.

Грант отпустил Маллинза, запер кинжал в ящик стола и долго сидел задумавшись. Какой неудачный, нескладный вышел день! Арест не произведен, хотя, возможно, это и к лучшему; затем — поразительное открытие, что Соррел и в самом деле собирался отправиться в Америку. След банкнот общей суммой в двести двадцать три фунта — включая сюда и двадцать пять фунтов, пересланных неизвестным другом, — так и не обнаружен. Со дня убийства прошла целая неделя, а деньги были выплачены еще за десять дней до этого — и ни одной купюры, кроме тех, что уже лежали у них, больше не объявилось. Мало того, оба его агента вернулись почти с пустыми руками.

Установить какую-либо связь между миссис Рэтклиф и Соррелом не удавалось никоим образом. Грант начинал думать, что их имена в списке пассажиров, так же как и то, что они стояли в одной очереди, было чистой случайностью. Выражение растерянности на лице ее мужа, когда Грант упомянул об ее отъезде в Нью-Йорк, можно было объяснить просто тем, что он забыл сказать об этом инспектору при первом разговоре. Что до миссис Эверет, то ее внезапный отказ впустить торговца свидетельствовал скорее о ее сообразительности, чем о виновности. Маллинз сказал, что она взглянула на него с подозрением. Она не пыталась делать вид, что не заметила кинжала; с другой стороны, особого к нему интереса тоже не проявила. Она просто заподозрила неладное. Грант решил, что эта госпожа Эверет умнее, чем ему показалось вначале, но что она никак не соучастница преступления. Чету Рэтклифов временно придется оставить в покое. Они не вписывались никуда, и никаких улик против них не было. Случалось так, что по разумению полиции все как бы сходилось, но недоставало улик. Однако в данном случае не было ни того, ни другого, и, соответственно, с этой парой придется повременить. Тем временем он постарается выяснить, почему миссис Рэтклиф сказала горничной, что едет в Йоркшир, когда на самом деле собиралась за океан.

Зажужжал телефон. Грант с непонятным для себя волнением взял трубку. Звонил Уильямс.

— Мы отыскали его, сэр. Приедете или нам приступать самим?

— Это где?

Уильямс объяснил.

— Все выходы под контролем? Ничего не сорвется, если вы немного подождете?

— Нет, сэр, не беспокойтесь. Он никуда не денется.

— Тогда встретите меня на Акр-лейн, у того конца, что выходит на Брикстон-Роуд, через полчаса.

Прибыв на место, инспектор попросил рассказать обо всем поподробнее, что Уильямс и сделал, пока они шли до места. Оказывается, он обнаружил разыскиваемого через агента по найму квартир. За три дня до убийства Ламонт снял маленькую двухкомнатную квартиру в мансарде и переехал туда утром, в день убийства.

«Ну да, — подумал Грант, — это совпадает с заявлением миссис Эверет».

— На чье имя он снял квартиру?

— На свое.

— Что?! — не веря своим ушам, воскликнул Грант. — На свое собственное? — Он на минуту замолчал, испытывая какое-то смутное беспокойство, потом встряхнулся и проговорил: — Хорошо поработали, Уильямс, быстро вы его выследили. Пугливая нам попалась птичка, а?

— Что да, то да! — с чувством воскликнул Уильямс. — До сих пор не удается найти человека, который бы его видел. Пугливая, это уж точно! Мы уже пришли, сэр. Дом вон тот, четвертый от нас.

— Хорошо, — сказал Грант. — Мы с вами поднимемся вместе. На случай чего, пугач у вас при себе? Ладно, пошли.

Ключа у них не было, а звонок для третьего этажа явно не предусматривался. Им пришлось долго звонить на первый этаж, пока кто-то из недовольных жильцов все-таки их впустил. По мере того как они в полутьме взбирались по лестнице, с каждым пролетом делавшейся все грязнее, Грант стал ощущать, как к нему возвращается хорошее настроение, что бывало всегда, когда предстояло действовать. Время размышлений и проволочек подошло к концу. Сейчас он встретится с Даго лицом к лицу; с человеком, которого видел на Стренде; с человеком, который убил Соррела ударом ножа в спину. Он нетерпеливо постучал в едва различимую в полумраке дверь. Никакого результата. В комнате за дверью стояла глухая тишина. Грант постучал еще раз. Ни звука.

— Лучше откройте сами, Ламонт, — произнес он. — Здесь полиция, если не откроете, мы взломаем дверь.

Молчание.

— Вы уверены, что он тут? — спросил Грант у Уильямса.

— Вчера он точно был здесь, и с тех пор его никто не видел. Дом находится под наблюдением с трех часов дня.

— Тогда вышибаем дверь. И не забудьте податься назад, когда она будет падать.

Объединив усилия, они атаковали дверь. С протяжным стоном и треском та уступила в этой неравной схватке, и Грант, держа руку с оружием в правом кармане, шагнул в комнату. Одного взгляда вокруг ему было достаточно. Внезапно он понял, что, уже стоя на площадке, предвидел, что найдет комнату пустой.

— Птичка улетела, Уильямс. Мы его упустили.

Уильямс растерянно топтался посреди комнаты, словно ребенок, у которого отобрали лакомство. Он сделал судорожный глоток, и Гранту, несмотря на собственное разочарование, стало его жаль. По сути дела, это была не его, Уильямса, вина. Он немного переоценил свои силы, но свою работу сделал хорошо: быстро нашел преступника.

— Сами видите, сэр, он уходил в спешке, — сказал Уильямс, как будто это обстоятельство могло уменьшить разочарование и восстановить его профессиональную гордость.

Действительно, следы поспешности были очевидны: брошенная еда, выдвинутые ящики, в которых все было перевернуто вверх дном, одежда и масса личных вещей. Это выглядело не как заранее запланированный отъезд, а как бегство.

— Сейчас мы просмотрим все, что он оставил, — сказал Грант. — Прежде чем зажигать свет, я займусь отпечатками пальцев. Похоже, здесь только одна лампа.

Достав специальный порошок, он проверил обе комнаты, но в квартирке оказалось совсем мало плоских поверхностей, где остается обычно целый, хорошо узнаваемый отпечаток, а имевшиеся вещи были так заляпаны множеством рук, что заниматься ими не представлялось целесообразным. Однако два ясных отпечатка все же нашлись — высоко на дверной панели, где касались правой рукой, когда снимали с вешалки пальто. Несколько утешенный, Грант включил свет и перешел к осмотру вещей. Это занятие было прервано восклицанием находившегося в спальне Уильямса. Грант прошел туда и увидел в руках сержанта пачку банкнот.

— Нашел в глубине ящика, сэр! Вот уж действительно спешил! — с торжеством проговорил Уильямс. Находка явилась настоящим бальзамом для его израненной души. — Вот уж, наверное, сейчас кусает себе пальцы!

Грант между тем отыскал у себя в записной книжке номера купюр, которые ему сообщили в банке. Сравнив их с найденными, он убедился, что действительно это были деньги, полученные Ламонтом по чеку Соррела. И Ламонт так торопился, что забыл их захватить?! Вся сумма была здесь, кроме двадцати пяти фунтов, присланных на похороны. Это выглядело более чем странно. Отчего Даго — Грант все еще про себя называл его так, — отчего Даго в течение десяти дней еще до убийства не истратил из них ни цента? Тогда ведь он мог делать это без всякой опаски. Купюры были крупные, но это никак не могло служить объяснением. Он лично получал деньги в банке и мог попросить мелкими. Почему он их не истратил?

Больше ничего, особо заслуживающего внимания, они в квартире не нашли. Видимо, литературные вкусы у Даго были, как у всякого доброго католика, подумал Грант, рассматривая ряд книг на каминной доске: Уэллс, О. Генри, Бакен, Оуэн Уистер, Мэри Робертс Рейнхарт, томик стихотворений Сассуна, многотомное издание ежегодного справочника по скачкам, «Маленький министр» Барри. Он взял с полки одну из книг. На заглавном листе почерком, уже знакомым ему по банковскому чеку, было написано имя владельца: «Альберт Соррел». Грант просмотрел их все, одну за другой. Большая часть книг принадлежала Соррелу. Очевидно, Соррел подарил их Ламонту перед отплытием в Америку. Значит, эти двое до последней минуты оставались друзьями. Что же произошло? Может, Ламонт всегда был змеем, затаившимся в траве?

Теперь предстояло выяснить, где скрывается Ламонт. Куда он скорее всего мог направиться?

Он торопился, отчаянно торопился. Он не предполагал, что придется бежать отсюда. Это значило, что ему пришлось воспользоваться первым попавшимся шансом. Вероятность побега за границу под чужим именем, искусно изменив внешность, равнялась нулю. Наверняка этого он делать не стал. И почти наверняка не уехал из Лондона. По всей вероятности, он, как крыса, будет искать место, которое уже знает.

Грант оставил инструкции продолжать поиски, а сам вернулся в Ярд. Он попытался поставить себя на место преследуемого. Была уже глубокая ночь, и он устал до смерти, когда наконец-то ответ был найден. Ему принесли снимки отпечатков с двери, и оказалось, они принадлежат миссис Эверет! Сомнений быть не могло: большой палец с фотографии Соррела из дома на Брайтлинг Крисчент принадлежал той же руке, на которую опирались, потянувшись за чем-то в комнате Ламонта. Миссис Эверет! Святые небеса! Вот тебе и змей, затаившийся в траве! Нет, ему, Гранту, пора, видно, на пенсию. Он стал слишком доверчив. Невероятно, унизительно, но он поверил в прямоту миссис Эверет! То, что он установил за ней слежку, было простой формальностью. Ладно, хоть он и совершил оплошность, зато теперь у него есть нить к Ламонту. Грант доберется до него. Доберется через миссис Эверет. Грант не сомневался ни минуты, что именно информация миссис Эверет спровоцировала Ламонта на бегство. Вероятно, она бросилась к нему сразу после его вечернего посещения. Она вышла прежде, чем прибыл посланный им для наблюдения человек, хотя он должен был увидеть, как женщина возвращалась. Придется этим заняться. Эндрюз явно проявил небрежность. Скорее всего, она сама же и нашла для Ламонта новое убежище.

Он не верил, что женщина с подобным интеллектом сделает такую глупость, что спрячет его у себя на Брайтлинг Крисчент. Следовательно, теперь ему надлежало выяснить все о самой миссис Эверет, а также все, связанное с ее родственниками. Как к ней подобраться? С какой стороны подступиться к женщине ее темперамента, женщине добродетельной и скрытной? Она явно не принадлежала к типу сплетниц, к тому же теперь она была настороже. Попытка спровоцировать ее на то, чтобы она как-то выдала себя, оказалась ошибочной и не принесла никакого результата. Ему следовало бы сообразить, что она не из тех, кто болтает с торговцами у задних дверей. Что же тогда остается? В чьем обществе и в какой среде миссис Эверет стала бы откровенничать — если вообще она на это способна? Грант попытался представить ее в окружении разных людей, но ничего не получалось. Неожиданно он нашел, что ей подходило больше всего: церковь! На ней было написано, что она добрая прихожанка. Наверняка к ней там относятся с уважением, но без особой симпатии из-за того, что она не интересуется чужими делами. Это достоинство обычно не пользуется популярностью среди наиболее деятельной части прихожан. Поделившись с ближним лакомым кусочком в виде слуха о чьем-то банкротстве, член паствы всегда рассчитывает получить взамен такой же, не менее лакомый кусочек информации. У прихожан наверняка сложилось свое мнение о миссис Эверет, и поскольку вряд ли к ней относятся с симпатией, то тем охотнее будут судачить о ее делах.

Думая о том, кого бы подослать в церковь, которую посещает миссис Эверет, Грант наконец заснул.


Глава десятая

БРОСОК НА СЕВЕР


— Симпсон, кем вы были вчера, когда добывали сведения о Рэтклифах? — спросил Грант.

— Отставником, торгующим писчей бумагой, сэр.

— Прекрасно, можете им остаться и на сегодня. Но только держитесь с достоинством, чисто выбрейтесь, и — никаких шарфов. Чистый белый воротничок. Ищете работу. Мне нужно выведать все о миссис Эверет, проживающей в номере девяносто восемь по Брайтлинг Крисчент возле Фулхэм-Роуд. Только никаких расспросов по соседям. Ее легко спугнуть, а это нельзя допустить. Вам следует действовать осторожно. Похоже, она усердно посещает церковь. Попытайте там счастья. Это, по-моему, место самого большого скопления сплетен, за исключением клубов. Для меня важно выяснить, где живут ее родственники и близкие друзья; ее корреспонденция пусть вас не беспокоит. За этим я сам прослежу. Думаю, это мало что даст. Хорошенько запомните: миссис Эверет не вчера родилась. Если она вас разоблачит, придется вас заменять кем-то другим, и многообещающая нить расследования будет порвана. Как только что-нибудь разузнаете, дайте мне знать, только не приходите сюда, а звоните.

Вот как случилось, что мистер Келдикот, священник брайтлингского церковного прихода, вспотевшими руками толкая по газону кашляющую травокосилку и вздыхая о том, что мартовское солнце чересчур щедро проливает свои благословенные лучи, вдруг заметил, что за его подвигами со смесью зависти и сочувствия наблюдает незнакомец. Видя, что на него обратили внимание, он приложил руку к козырьку, видимо из уважения к священническому облачению, и произнес:

— Тяжелая работа для такого жаркого дня, сэр. Разрешите помочь?

Однако священник был совсем не стар, к тому же любил показать, что не гнушается простым физическим трудом, и поэтому, мужественно улыбнувшись, ответил:

— Разве похоже, друг мой, что такая работа мне не по плечу?

— Что вы, сэр. Я совсем не это хотел сказать. Просто хотелось бы заработать пару монет.

— Вот оно что! — понимающе откликнулся мистер Келдикот с искрой профессионального интереса. — Вы нуждаетесь в заработке?

— Так точно, сэр.

— Женаты?

— Нет, сэр, не женат. — Симпсону хотелось добавить: «И слава Богу», но он вовремя остановился.

— Какую работу ищете?

— Любую.

— Понятно. Но ведь чему-то вас наверняка обучили?

— Я умею тачать башмаки, сэр, — ответил Симпсон, посчитав, что в данном случае правда ему не помешает.

— Знаете, наверное, действительно будет более разумным, если вы подстрижете траву, а я займусь своими неотложными делами. Скоро час. Заходите в дом, давайте сначала вместе перекусим.

Но это как раз устраивало Симпсона меньше всего. Ему нужна была кухня, а не пасторские разглагольствования за обеденным столом. С прекрасно разыгранным смущением он покрутил ручку косилки, за которую уже с готовностью взялся, и, запинаясь, сказал:

— Если вам это без разницы, сэр, я бы лучше пожевал чего на кухне.

— Что вы, пойдемте, пойдемте, — запротестовал, умиляясь собственному великодушию, святой отец, за что Симпсон был готов его стукнуть, опасаясь, как бы драгоценная возможность услышать кухонные сплетни не уплыла от него совсем.

— Очень вас прошу, сэр! — выговорил он с таким глубоким чувством, что священник сдался.

— Ладно, будь по-вашему, — сказал он обиженно: не он ли в полной мере продемонстрировал чувство братской солидарности, равнодушие к социальным условностям и остался непонятым?! Он ушел, но вскоре вернулся и под предлогом познакомиться с Симпсоном поближе (отнюдь не в духе всеобщего равенства и братства он отнес Симпсона к категории тех, кто «знает свое место») — путался у Симпсона под ногами до самого ланча, с удовольствием болтая на интересующие его темы. О войне — он был военным капелланом в Руане; о рассаде, о лондонской копоти, об обувной коже — последняя тема должна была, как он полагал, особенно интересовать его собеседника; о трудностях привлечения молодежи в церковь. Когда он поведал Симпсону, что его последняя проповедь была посвящена тому, что Господь, мол, не одобряет азартных игр и, следовательно, человек, принимающий в этом участие, грешит против своей совести, против своего ближнего и оскорбляет Господа, то Симпсон перестал удивляться немногочисленности молодежной паствы в приходе мистера Келдикота.

— Вот вы — человек молодой, — горячился пастор. — Вы можете мне объяснить, почему молодежь не идет в церковь?

Но Симпсон, решивший во что бы то ни стало пробыть в этом доме целый день, уклонился от прямого ответа и лишь печально покачал головой, выражая суровое неодобрение подобным поведением. Угрызения совести по поводу того, что лишь на этой неделе полкроны из его жалованья он просадил на букмекеров, вместо того чтобы позволить денежкам уплыть в руки вершителей судеб страны, заставили его с завидным рвением приналечь на работу. Однако он был доволен, когда в доме прозвучал гонг и святой отец, одарив его благословением, позволил удалиться в направлении кухни. Желание, наконец, начать свою игру влекло туда Симпсона куда сильнее, чем здоровый аппетит.

У пастора, который, как выяснил Симпсон, был убежденным холостяком, было две прислуги. Одна — экономка, она же кухарка, другая — приходящая, тонкая, как жердь. Обе были несказанно рады появлению такого представительного мужчины, и за свой обеденный перерыв Симпсон набрал больше сведений о житье-бытье прислуги городских окраин, чем если бы сам прожил здесь со дня своего рождения. Однако, помимо того что миссис Эверет — вдова и задирает нос, потому что ее отец был пастором, он не узнал ничего. На вопрос, служил ли отец миссис Эверет в здешнем приходе, ему ответили, что, мол, нет, где-то на севере. Наверное, в какой-нибудь Богом забытой дыре, где и машин-то не видели сроду. По мнению кухарки, миссис Эверет посещает все церковные собрания вовсе не потому, что жить не может без церкви, а для того, чтобы все помнили: она — дочь священника. Раздумывая над этим поистине поразительным объяснением возможных мотивов человеческого поведения, Симпсон вернулся к своей работе, которая быстро приближалась к концу. Тут и нашел его пастор. Сегодня у них в церкви очередное собрание, может и Симпсон хочет к ним присоединиться? Симпсон с неподдельной благодарностью принял его приглашение. Тогда не поможет ли Симпсон перенести стулья и всякую мелочь из церкви в зал, где будет происходить собрание? Он смог бы заняться этим после дневного чая. Дамы из церковного совета уже будут на месте. Как раз этих-то дам и жаждал повстречать Симпсон, поэтому он снова заверил пастора, что выполнит его просьбу с величайшим удовольствием.

До четырех часов Симпсон стриг газон и болтал то с экономкой, то со служанкой, которая всякий раз придумывала новый предлог, чтобы переброситься словечком, при этом не очень-то заботясь, верит ли он ее выдумкам; затем они пили чай — более продуктивный с точки зрения информации, чем на Лемонора-роуд, однако и более скучный из-за отсутствия его коллеги. Только после этого Симпсон проследовал в церковь. Здание церкви он приметил заранее. Оно было из красного кирпича, настолько совершенное в своем уродстве, что исключало всякую мысль о непродуманности замысла. Желто-коричневые и ультрамариновые стекла витражей в этот сумрачный час, слава Богу, не столь резали глаз, как при дневном свете, однако ярко освещенный церковный зал выглядел и без того достаточно уродливо. По его пространству металось несколько женщин. Они суетливо бегали туда-сюда, как курицы, — шумно и без всякого толку, поскольку стоило одной из них что-то предложить, как другие тут же вносили свои изменения, после чего немедленно начиналась общая дискуссия. Эти споры длились бесконечно и способны были вывести из терпения любого нормального человека, так как сопровождались постоянными неискренними извинениями всех участниц друг перед другом. Понаблюдав за ними некоторое время от дверей, Симпсон, так же как и в случае с мистером Келдикотом и его травокосилкой, почтительно снял головной убор и сделал шаг вперед, так что его наконец заметили. На вопрос, что ему нужно, он объяснил, что его прислал им в помощь преподобный мистер Келдикот. Немедленно он оказался в центре всеобщего благосклонного внимания. Настолько благосклонного, что неожиданно для себя Симпсон преисполнился сознанием собственной значимости — чувством, абсолютно несвойственным человеку, работающему в Скотланд-Ярде. Правда, этому чувству не суждено было укорениться: оно растворилось как дым при встрече с его коллегами и соперниками в деле сыска. Рассказывая Маллинзу с глазу на глаз о своих церковных впечатлениях, он употребил некое цветистое выражение, которое я не берусь повторить; могу лишь сказать, что благодаря ему Маллинз прекрасно представил себе, с какого типа публикой Симпсону пришлось пообщаться в тот вечер. В целом же Симпсон, по совершенно непонятной для меня причине, был чрезвычайно недоволен проведенным в церкви вечером и самим собой. Казалось бы, рыжеватые волосы и веснушки непременно делают человека жизнерадостным — против такого сочетания невозможно устоять. Может, на него угнетающе подействовала розовая с малиновым отливом окраска стен? Это могло ранить чувствительную душу, но не душу Симпсона. К тому же Симпсон без сомнения был среди них самой популярной особой мужского пола; что до нужной информации, то она просто валялась под ногами — нагнись и бери. И все же факт остается фактом: когда Симпсон исполнил свою роль и Маллинз передал, что босс очень им доволен, лицо Симпсона искривила гримаса, никак не шедшая к рыжим волосам и веснушкам, и он огрызнулся — нет, правда, по-настоящему огрызнулся, резко бросив: «Зато уж я и натерпелся!»

Собрание окончилось в приличествующее случаю время — в девять сорок пять, и Симпсон, вновь ублажив дам своей расторопностью, отправился провожать домой ту из них, которая казалась ему самой злостной сплетницей и святошей, что не помешало ей согласиться с его галантным предложением.

На следующее утро ко встрече с Грантом у Симпсона была полная информация о миссис Эверет.

Миссис Эверет была родом из Шотландии. Отсутствие у нее акцента объяснялось отчасти тем, что она прожила в Лондоне четверть века, отчасти же тем, что она родилась на западном побережье. Ее отец был пастором Малой Церкви в деревушке близ Росса; там же в настоящее время имел приход и ее брат. Девичья фамилия ее была Логан, она овдовела пятнадцать лет тому назад, детей не имела. Ее действительно не очень любили, потому что она не отличалась общительностью, но была всеми весьма уважаема.

Даже тот факт, что она сдавала комнаты двум букмекерам, не поколебало ее высокого престижа в глазах членов брайтлингсайдской конгрегации. Соррел поселился у нее сразу после демобилизации, а тогда он еще не был букмекером, и, следовательно, миссис Эверет не могли обвинить в том, что она намеренно предоставила свое жилье в распоряжение человека с порочными наклонностями. Никто из членов общины в глаза не видел обоих постояльцев. Насколько понял Грант, к ним заочно относились как к своего рода прокаженным, однако пересуды по их поводу шли бесконечно, поскольку для добродетельных нет более захватывающей темы, чем порок. Таким образом, люди, о самом существовании которых ни Соррел, ни Ламонт и понятия не имели, знали о каждом их шаге. Эти двое — как и говорила миссис Эверет, которая, судя по всему, никогда не лгала в тех случаях, когда это можно было легко проверить, — повсюду были неразлучны. Ни один не имел «постоянной подружки». Оба, по брайтлингсайдским стандартам, очень хорошо одевались, и миссис Эверет на них надышаться не могла и все для них делала… В Лондоне у миссис Эверет вроде как родни не было, но раз в год она обычно ездила в Шотландию, и, если ее постояльцы в это время оставались в городе, она договаривалась с кем-нибудь, чтобы они не терпели никаких неудобств в ее отсутствие.

Когда так много претерпевший ради правого дела Симпсон наконец закончил свой рапорт и покинул кабинет, Грант вызвал к себе всех, кто дежурил в ночь на понедельник на вокзалах Кингз-Кросс и Юстон, и затребовал описать всех более или менее подозрительных. Едва дежуривший на Кингз-Кросс стал рассказывать о молодом человеке и его матери, Грант насторожился и попросил подробнее описать мать, что и было исполнено с предельной точностью.

— Еще кого-нибудь заметили? — спросил он.

«О да, не одного и даже не двух, а гораздо больше» — был ответ. Сыщик не без горечи заметил далее, что, похоже, все скуластые, смуглые, худые мужчины родом из Шотландии, потому что поезд ими был прямо-таки битком набит.

— Почему вы решили, что это не тот, кто нам нужен?

— По его поведению, сэр. И по поведению женщины. И чемодан на полке был повернут так, что инициалы на нем были ясно видны, «Дж. Л.». Потом, у него с собой была сумка для гольфа, и держался он вполне естественно.

«Ай да миссис Эверет! Молодчина! — сказал про себя Грант. — Про сумку для гольфа, конечно, подумал не тот, кто забыл деньги в ящике комода». Грант усомнился, что чемодан с инициалами был оставлен для всеобщего обозрения специально. Вряд ли кто-нибудь стал бы без всякой на то необходимости подвергать риску все предприятие, сознательно пойдя на такой глупый блеф. Скорее всего это простая случайность.

— Куда же он направился?

— На багаже пункт назначения обозначен не был, но контролер сообщил, что билет у него до Эдинбурга.

Гранту не потребовалось много усилий, чтобы выяснить, куда именно направлялся молодой человек. Среди шотландских церковников оказалось не так уж много Логанов, и лишь один имел приход вРоссшире. Изменив суровому вероисповеданию своих отцов, он служил в настоящее время пастором Свободной Униатской Церкви в Карниннише — деревушке, которая располагалась на западном побережье, там, где начинался лох.

— Я отправляюсь в Шотландию на рыбалку, — объявил Грант, входя в кабинет к Баркеру. — Денька на два-три.

— Могли бы найти и более привлекательное место, чтобы подлечить свое уязвленное самолюбие, — откликнулся Баркер, которому уже было известно о провале с арестом.

— Мог бы, зато там настоящая рыба водится. Вот мой приблизительный адрес. Думаю, в два дня уложусь.

— Кого-нибудь с собой берете?

— Нет.

— А лучше бы взять. Представьте себе на минутку, что такое сельский страж порядка.

— А что? В крайнем случае, он возьмет рыбу голыми руками. Хотя, надо надеяться, до этого не дойдет. Правда, мне может понадобиться человек, чтобы доставить эту рыбу в Лондон.

— Хорошо, я распоряжусь. Когда едете?

— Сегодня в семь тридцать вечера с Кингз-Кросс; утром около десяти буду уже в Инвернесс. Куда потом — сообщу.

— Ладно. Хорошего улова! Только сами не попадитесь на собственный крючок.

Значительное время у Гранта отняла организация поиска в городе на время его отсутствия. У него не было никаких гарантий, что человек, уехавший в Карнинниш, был именно Ламонтом. Грант сам отправлялся следом за ним лишь потому, что был единственным, кто знал Ламонта в лицо. Так что поиски в Лондоне должны продолжаться. Возможно, вся эта затея с поездкой в Карнинниш разыграна лишь для отвода глаз. Миссис Эверет нельзя было отказать в изобретательности.

Покуда он складывал снасти и искал подходящую одежду, появилась миссис Филд — с сандвичами и наставлениями. Первые он попытался отклонить под предлогом, что в поезде ему подадут вечером полный обед, а утром — прекрасный завтрак.

— Все это хорошо, — отозвалась она, — но подумайте, какая вам предстоит долгая ночь. Проснетесь среди ночи, захотите поесть — а тут и сандвичи; глядишь, так и время быстрее пройдет. Они с курицей. Бог знает, когда еще в ближайшие дни вам доведется поесть куриного мяса. Ужасно бедная страна эта Шотландия. Чем только вы там будете питаться — одному Богу известно!

Грант сказал, что в этом отношении теперь Шотландия ничем не отличается от других районов страны, только там более красиво.

— Насчет красоты не знаю, — ответила миссис Филд, решительно засовывая сандвичи в карман его сумки, — зато знаю другое: моя кузина однажды была там в услужении, поехала туда из Лондона вместе с хозяевами, — так во всей округе ни одного жилого дома, кроме как их собственного, не было; и — ни кустика, ни деревца. А местные даже представления не имеют, что такое кекс, — у них там одна булка.

— Надо же, дикость какая! — заметил Грант, любовно укладывая в чемодан свой старый твидовый костюм.

Как только состав, пыхтя, выплыл из вокзала, Грант углубился в изучение крупномасштабной карты округа, где находилось селение Карнинниш. Приятно было снова обратиться к этому занятию. При мысли, что ему придется преследовать преступника на открытых просторах вне города, он испытал знакомый азарт. Это представлялось занятием более естественным, более человечным что ли, чем охота с применением всех технических средств безликого административного механизма, бесшумно сжимавшего и разжимавшего свои стальные щупальца на берегах Темзы. Человек один на один со своим противником — это совсем иное дело. Единственный телефон и тот в центральном почтовом отделении. И никаких помощников, которых можно выслать на задержание. Тут твоя смекалка — против его, и, возможно, твое оружие — против его. Хотя Грант от всего сердца надеялся, что до этого не дойдет. Судить мертвеца? Какой от этого прок? К тому же, в любом случае в Скотланд-Ярде не одобряли применение крайних мер. Нужно действовать осторожно и не спешить. Преследуемый, вероятно, добрался до места лишь к вечеру предыдущего дня. Чем больше у него будет времени пообвыкнуть, тем менее пугливым он станет. Поначалу ему наверняка за каждым камнем будет мерещиться сыщик, но, по мере того как он будет привыкать к местности — а Грант хорошо представлял себе эти места и их полную оторванность от внешнего мира, — у него возникнет обманчивое чувство безопасности.

Грант снова обратился к карте. Деревушка Карнинниш располагалась вдоль правого берега реки Финлей, как раз у ее впадения в лох Финлей. Примерно в четырех милях южнее в материк вдавался еще один лох, и на его северном берегу было расположено еще одно селение, явно более обширное, — Гарни. Таким образом, Карнинниш находился на северной оконечности материка, а Гарни — на южной; расстояние между ними по суше было мили четыре плохой дорогой через холмы. Грант решил остановиться в Гарни — там была гостиница, по слухам даже с ванной комнатой. Под предлогом рыбной ловли оттуда он сможет незаметно вести наблюдение за Карниннишем. Грант просидел над картой до глубокой ночи, пока не изучил местность так, словно бывал там не один раз. Из печального опыта ему было хорошо известно, что можно прекрасно изучить карту, но, прибыв на место, столкнуться с самыми неприятными сюрпризами, однако его успокаивало то, что впредь он будет знать местность наверняка лучше человека, на которого охотился.

Утро одарило его ни с чем не сравнимой радостью. Он открыл глаза, через верхнюю половину окна увидел медленно проплывающие коричневатые пустоши и услышал мирное перестукивание колес поезда, все дальше проникавшего в Грампианские горы. Одеваясь, он ощущал, как его овевает освежающе-холодный, прозрачно-чистый воздух, а за завтраком наблюдал, как просторы, словно окрашенные темной охрой на фоне голубого неба и ослепительных снегов, мало-помалу сменяются сосновыми рощами; на склонах гор их темные, с равными промежутками расположенные массивы издали напоминали заплаты. Потом пошли березы — березы, которые то спускались по склонам, сопровождая бегущий ручей, то раскидывали свои воздушные, непередаваемого нежно-зеленого цвета шали, образуя небольшие рощицы с только что пробившейся у подножия деревьев травой. А дальше, когда поезд снова пошел на спуск, внезапно опять открылись поля — широкие ровные поля в долинах и маленькие, каменистые, прилепившиеся к склонам невысоких гор. Потом — озера и реки и зеленеющие просторы. Пока поезд, торжествующе сотрясаясь и гремя, поглощал последние мили до Инвернеса, Грант, стоя в коридоре, думал о том, как воспринял эти пейзажи его беглец — типичный лондонец, вероятно впервые оторванный от своих улиц, лишившийся привычной защиты и виде стен зданий и замков. Воскресные речные прогулки едва ли подготовили его к темным стремнинам, поджидавшим его здесь, на западной оконечности страны; точно так же, как и относительная пустынность сэррейских лугов и выгонов — к щемящему чувству полной изоляции, которое вызывали уходившие к горизонту пространства болот. Не раскаивается ли он в своем побеге? Интересно, что у него за характер. По словам миссис Эверет, из двоих именно он был наиболее общительным и веселым. И только-то? Что в нем было еще, кроме общительности и жизнерадостности?

Ради достижения пока ему одному известной цели он оказался способен убить человека ударом ножа в спину, однако это отнюдь не говорило о том, что он лишен чувствительности. А для чувствительного человека, человека с воображением сознание того, что в этом краю он в полном одиночестве, без чьей-либо помощи и его преследуют, может показаться страшнее одиночной камеры за семью замками. В старой доброй Англии «уйти в горы» означало скрыться от правосудия и, как говорили ирландцы, «податься в бега». Но цивилизация положила этому конец. Из тысячи преступников едва ли найдется хоть один, кто решится, спасаясь от закона, бежать в Шотландию или Уэльс. Современному беглецу требовались приличный кров и пропитание; пещеры и заброшенные шалаши давно вышли из моды. Не пообещай ему миссис Эверет надежное убежище, Ламонт ни за какие коврижки не покинул бы Лондона, — в этом Грант был уверен. Что же он испытал, когда увидел, куда его занесло?

В Инвернесе Грант покинул свое уютное купе, пересек платформу и сел в маленький местный паровичок; всю первую половину дня этот старожил вновь вез его от зеленеющих полей в бурые пустоши — те самые, что открывались его взору поутру. Дальше и дальше на запад увозил его паровичок, то и дело делая непонятные остановки возле крошечных платформ, расположенных непонятно для чего посреди огромных пустошей без малейших следов человеческого обитания. Уже во второй половине дня Грант высадился на маленькой, занесенной песком станции, и поезд проследовал дальше в самую глушь уже без него. Здесь ему объяснили, что нужно пересесть на почтовый микроавтобус. До Карнинниша оставалось еще тридцать шесть миль, и, если повезет, к восьми вечера он должен прибыть на место. Все будет зависеть от того, что им повстречается на пути. Тому всего две недели, как у Энди, шофера, встречный грузовик начисто оторвал правое переднее колесо, а левое у него в колее засело, да так, что не вытянуть.

Гранта провели через помещение кассы, и позади станции, на маленьком мощеном дворике, он узрел некое сооружение, в котором ему предстояло путешествовать следующие пять часов и которое, если повезет, должно было доставить его в Гарни. Это был самый настоящий драндулет. Сразу за сиденьем водителя располагались три скамьи, из таких, какие принято ставить в исповедальнях и тюрьмах. Их долженствующую ускорить раскаяние жесткость слабо компенсировали набитые, похоже, опилками подушки, обшитые брезентом. К своему немалому изумлению, Грант обнаружил, что кроме него еще пять человек собираются ехать этим же видом транспорта. Грант стал было расспрашивать, нельзя ли здесь нанять автомобиль, однако выражение лиц его будущих спутников убедило его не только в тщетности этого намерения, но и в том, что оно было расценено как отсутствие у него какого бы то ни было такта. Здесь не привыкли с презрением относиться к почтовому вездеходу. Для обитателей тридцатишестимильного пространства между станцией и морским побережьем автобус был самым значительным явлением в жизни. Грант смирился с неудобствами, полагая, что комизм ситуации спасет его от скуки. Покуда же веселиться ему было явно не от чего. Он взобрался на сиденье рядом с водителем и решил надеяться на лучшее. Они двинулись по узким дорогам, которые то и дело пересекались шумными, несущимися со скал потоками, и тут Грант оценил всю серьезность замечания о том, что в пути всякое может случиться. По большей части дорога была настолько узкой, что не позволила бы разъехаться благополучно даже с детской коляской.

— Как вы поступаете, если что-то движется навстречу? — спросил он водителя.

— Когда я посторонюсь, когда — встречный.

Миль через пять Грант имел возможность убедиться собственными глазами в эффективности этого неизвестного ему правила дорожного движения: они встретились нос к носу с тягачом. Он был самым малым представителем этого рода машин, но в настоящей ситуации выглядел весьма солидно. С одной стороны у них оказался высокий холм, с другой — небольшая, но глубокая каменистая расщелина. Без малейших признаков досады их водитель дал задний ход, пока не отвел свой неказистый экипаж на площадку, где был свален дорожный лом; тягач невозмутимо проследовал мимо них, и путешествие было продолжено. За все остальное время им еще встретилось всего лишь два препятствия — оба в виде автомобилей. В первом случае они разминулись, так сказать, обоюдно подобрав юбки: колесо микроавтобуса съехало в канаву, а одно колесо встречной машины въехало на заросший кустарником каменистый выступ.

Во втором случае встречный транспорт оказался «фордом»; с проворством фокстерьера он ринулся прямо в болото, обогнул микроавтобус и как ни в чем не бывало снова выскочил на дорогу позади них — при этом водители еще успели обменяться им одним понятными приветствиями. Этот головокружительный трюк не вызвал у пассажиров ни малейшего удивления, и, хотя их экипаж к этому времени был полным-полнехонек, никто и слова не проронил. Такое явно было для всех явлением обыденным.

Перегруженность микроавтобуса заставила Гранта задуматься о том, как добирается до места тот, кто в него не попадает. Видимо, эти же опасения испытывала и маленькая женщина, поджидавшая их на обочине возле своего дома. Когда машина притормозила и водитель вышел, чтобы помочь ей взобраться, она бросила взгляд на заполненные людьми скамьи и боязливо спросила:

— Господи, Энди, как ты меня поместишь?

— Помолчи, — весело откликнулся Энди. — Еще не бывало, чтобы мы кого-нибудь оставили на дороге.

Грант понял, что в этих краях слово «помолчи» отнюдь не заключает в себе того обидного оттенка, как, например, в Лондоне. Здесь оно скорее носило характер полушутливого возражения, а в некоторых случаях явно выражало восхищение с долей недоверия. В устах Энди это значило, что старушка, что называется, горячится напрасно. И разумеется, он оказался прав: место для нее сыскалось, и при этом никого особенно не потревожили, за исключением разве что кур позади скамеек, кошелку с которыми чуть наклонили набок. Но и они, судя по их громкоголосому клохтанью, оставались в полном здравии, — во всяком случае, вплоть до того момента, пока их гордый владелец, поджидавший машину у развилки уходившей в никуда дороги, не перегрузил их на свою тележку.

До Гарни оставалось еще несколько миль, когда Грант почуял запах моря: то был характерный запах водорослей, который особенно чувствуется в тех местах, где море глубоко вдается в сушу. Странно было ощущать его здесь, в столь непохожем на побережье месте. Еще невероятнее показалось, когда оно внезапно предстало перед ними в виде небольшого зеленоватого бассейна, зажатого со всех сторон горами. Лишь коричневая кайма водорослей на уходящих в глубину скалах говорила о том, что это океан, а не обычное озеро. Когда же с помпой, приличествующей самому главному событию суток, они въехали в Гарни, то в вечернем свете перед ними забелел уходящий вдаль песчаный берег, и на его серебристой глади тихо плескала сине-лиловая пенистая вода.

Вездеход сгрузил Гранта у вымощенного каменными плитами входа в гостиницу, и, несмотря на голод, он все же задержался у входа, чтобы посмотреть, как на западе за плоскими очертаниями лиловых островов угасает солнечный свет. Тишину наполняли чистые, далеко слышные вечерние звуки. В воздухе пахло торфяным дымом и морем. В деревне тут и там, яркие, как первые нарциссы, светились огоньки. Море сделалось совсем лиловым, и в сумерках казалось, что пески слегка дрожат. А он приехал сюда для того, чтобы арестовать человека, совершившего убийство в лондонской очереди!


Глава одиннадцатая

КАРНИННИШ


Из Энди Гранту удалось вытянуть немного — и не потому, что тот ничего не знал, — ведь именно он, по всей вероятности, всего два дня назад переправлял Ламонта по горной дороге; дело в том, что, по странному совпадению, желание Энди узнать побольше о самом Гранте оказалось столь же сильным, сколь желание Гранта выведать у него про Ламонта. На все наводящие вопросы Гранта он отвечал односложно и тут же задавал свои собственные. Эта игра наскучила Гранту задолго до того, как прекратил свои расспросы Энди. Что до хозяина гостиницы, с которым Грант завязал беседу во дворике после завтрака, то и эта попытка не имела успеха — на этот раз действительно потому, что тот ничего не знал. Если все интересы водителя микроавтобуса были сосредоточены на его родной деревне Карнинниш, куда он и отправился по приезде, то хозяина гостиницы интересовало исключительно то, что происходило в Гарни, поскольку от этого зависели его дела.

— Прибыли рыбку половить, сэр? — спросил хозяин.

Грант подтвердил, что очень хотел бы, если это возможно, немного порыбачить в Финлее.

— Конечно возможно. Это всего в четырех милях отсюда, там, за горой. Вам знакомы эти места?

Грант почел за лучшее ответить отрицательно.

— Так вот: там за горой, на самом берегу озера Финлей, есть маленькая деревушка, но вам будет удобнее жить здесь. У них, правда, есть своя захудалая гостиница, но грязная, тесная, да и кормят там одной бараниной.

— Баранина — это не так уж плохо, — заметил Грант.

— Это в первый день вам так покажется, ну, может, еще во второй, но к концу недели от одного только вида овцы на лугу вас уже мутить станет. Если не любите пеших прогулок, то мы можем отвозить вас туда на «форде» каждый день. Лицензией на ловлю запаслись?

— Нет, — ответил Грант. Он полагал, что за гостиницей закреплено право на рыбную ловлю для постояльцев.

— Тут вы промахнулись. Здесь собственник всех вод — хозяин поместья Карнинниш Хаус. Акционер из Глазго. Сейчас он как раз здесь. Во всяком случае, был здесь еще неделю назад. Хотя мог опять уехать.

— Что ж, если дадите «форд», я съезжу к нему прямо сейчас, — отозвался Грант. Рыбная ловля была единственным предлогом, который позволил бы ему разгуливать где вздумается, не вызывая подозрений. — Как, вы сказали, зовут хозяина поместья? — переспросил он, усаживаясь в «форд» возле косматого джинна с пылающим взором.

— Его зовут Дрисдейл. Он не очень-то щедр на разрешения, но, может, вам удастся его уговорить.

С этим довольно прохладным напутствием Грант отправился в более чем прохладную поездку по горной дороге в долину Финлей.

— Где это поместье? — спросил Грант у волосатика, которого, как выяснилось, звали Родди.

— В Карниннише, — ответил тот.

— В самой деревне? — осторожно спросил Грант: у него не было желания до времени афишировать свое появление в этих местах.

— Нет, напротив, на другом берегу.

— Значит, мы через деревню не проедем?

— Никак нет. Мост как раз перед ней, на него мы и свернем.

Они въехали на перешеек, отделяющий две деревни, и вся долина развернулась перед зачарованным взором Гранта, словно карта. Ни лугов, ни полей — никакой зелени, кроме как по берегам реки, серебряной лентой убегающей к морю сквозь редкие березовые рощицы. Это был край коричневых тонов, и в сочетании с ослепительной голубизной моря он производил какое-то неземное впечатление. «Унылая, волшебная земля», — вспомнились Гранту чьи-то строки.

Когда они неслись вниз по направлению к морю, он заметил здания двух церквей и не замедлил воспользоваться случаем:

— Для такой небольшой деревни двух церквей, пожалуй, многовато.

— Это как посмотреть! Ведь ортодоксы в Новую Церковь не пойдут, и наоборот. Вон там, — и он указал через дорогу, где у реки рядом с церквушкой без купола стоял солидный пасторский дом, полускрытый зеленью, — приход мистера Логана. А Новая Церковь — на другой стороне деревни, у самого моря.

Незаметно, стараясь не привлекать его внимания, Грант с интересом поглядел на особнячок, где нашел убежище тот, за кем он гнался.

— Красивое место, — заметил он. — Там комнаты не сдаются?

Как полагал Родди, сейчас не сдают. Летом — другое дело. Тогда на месяц сдают. Сам пастор не женат; хозяйство ведет его вдовая сестра, миссис Динмонт. Сейчас в отпуск приехала его племянница, дочка миссис Динмонт. Она работает медсестрой в Лондоне.

О возможном постояльце — ни полслова, и Грант не осмелился продолжать прямые расспросы: жители здешних мест известны своим неуемным любопытством и тотчас же почуют неладное.

— В здешней гостинице много народу? — вместо этого спросил он.

— Трое, — немедленно ответил Родди. Как лицо, непосредственно заинтересованное в процветании собственного картеля, он полностью владел информацией о конкурирующем заведении в Карниннише.

Все трое были мужчины, и Родди знал о них всю подноготную — все до мельчайших подробностей. Ни один из них не мог быть Ламонтом.

Карнинниш Хаус, расположенный напротив деревни, стоял в непосредственной близости к морю. Позади дома, дальше на север, шла проезжая дорога.

— Подождите в машине, — сказал Грант водителю и с остатком внушительности, которая у него уцелела после оригинальной манеры Родди жать на тормоза, поднялся на крыльцо.

В холле его встретил высокий худой мужчина с угрюмым лицом, одетый в прекрасный твидовый костюм. Грант решил, что это кто-нибудь из гостей. Сам того не сознавая, он почему-то представлял себе господина акционера кругленьким, розовощеким джентльменом в тесных брюках. Поэтому он был несколько обескуражен, когда высокий худощавый человек, шагнув навстречу, спросил:

— Чем могу быть полезен?

— Я хотел бы видеть мистера Дрисдейла.

— Входите, пожалуйста, — сказал незнакомец и провел его в комнату, заваленную различными рыболовными снастями.

У брокера, созданного его воображением, Грант приготовился просто-напросто выудить разрешение на рыбную ловлю, разжалобив его байкой про испорченный отпуск; однако, глядя сейчас на хозяина дома, он изменил свой план. Грант протянул ему свое служебное удостоверение и был вознагражден изумленным выражением его лица. Это значило, что его старый рыбацкий костюм выглядит вполне натурально и как камуфляж вполне пригоден.

— Так что я могу для вас сделать, инспектор?

— Я очень просил бы, чтобы вы разрешили мне немного заняться рыбной ловлей на Финлее. Ненадолго, всего дня на два. По моим предположениям, в этой местности скрывается нужный мне человек, а единственный способ ходить куда захочу, не вызывая пересудов, — рыбалка. Я рассчитывал, что гостиница в Гарни имеет собственное право на воду, однако ошибся. Я не собираюсь вылавливать вашу рыбу, но практика у меня в этом деле большая, так что можете быть спокойны: рыбу я не распугаю.

К его удивлению, хмурое лицо господина Дрисдейла осветилось улыбкой.

— Инспектор, — произнес он, — вы даже представить себе не можете, насколько необычен для этих мест случай, который привел вас сюда, и насколько уникально само ваше присутствие. Даже в памятном послевоенном сорок пятом — и то здесь никого не разыскивали, а уж с тех пор — и подавно. Преступник в Карниннише! Инспектор из Скотланд-Ярда, который его разыскивает?! Невероятно! Господи, пьянство да тунеядство — вот самые тяжкие преступления в этих краях со времен большого наводнения.

— Возможно, мой беглец как раз на это и рассчитывал, — ответил Грант. — Во всяком случае обещаю больше не беспокоить вас, если вы мне разрешите поудить.

— Разумеется, разрешу. Где пожелаете. Я сейчас как раз собираюсь прогуляться вверх по реке. Хотите, пойдемте со мной и я вам покажу самые рыбные места? Если уж вы собираетесь заняться рыбной ловлей, так почему бы и взаправду не поудить? Отправьте этого чудика обратно в Гарни, — в это самое время Родди под окном на пронзительном кельтском наречии рассказывал что-то горничной, и они, ничуть не смущаясь близостью «господ», громко хохотали, — и скажите, чтобы за вами не приезжал. К вечеру я распоряжусь, и вас отвезут обратно.

Обрадованный неожиданным проявлением великодушия со стороны этого здесь весьма непопулярного и явно скупого на милости господина к своей особе, Грант отпустил Родди; тот выслушал распоряжение Гранта почтительно — как адъютант при генерале, но, отъезжая, не преминул со смехом крикнуть что-то служанке на том же непонятном Гранту наречии. Звучало это как квохтанье перелетевшей через заборчик вспугнутой наседки. Когда гвалт затих, Дрисдейл принялся молча собирать снасть. Он не стал задавать лишних вопросов, и Грант был ему за это признателен.

Со своей стороны, чтобы прервать затянувшееся молчание, Грант стал расспрашивать Дрисдейла о реке, и вскоре они уже увлеченно беседовали, как и полагается рыболовам-любителям. Они направились по правому берегу, противоположному тому, где находились деревня и особняк пастора, и Дрисдейл указывал Гранту наиболее рыбные места, объясняя особенности каждого в отдельности. Протяженность всей этой узкой, утыканной валунами речки с буроватого цвета водой составляла не более шести миль.

Низвергаясь из горного озера, она беспорядочно сбегала вниз, образуя несколько тихих заводей, и возле Карнинниша впадала в море.

— Думаю, вы предпочитаете расположиться поближе к деревне, — заметил Дрисдейл и предложил Гранту остаться в равнинной части реки; сам же он решил податься в горы, где, вероятно, будет удить до самого вечера. Грант с благодарностью принял такой план.

— Это дом пастора? — как бы невзначай спросил Грант, когда они поравнялись с особняком напротив. — Видно, духовные лица здесь живут с удобствами.

— Что да — то да! — живо откликнулся Дрисдейл, но не стал развивать эту тему.

Грант одобрительно отозвался о размерах дома и осведомился, не сдаются ли там комнаты. Неплохо бы там расположиться. «Насколько мне известно, сейчас не сдают», — ответил Дрисдейл и повторил то, что Гранту уже довелось услышать от Родди насчет аренды в летнее время. После чего Дрисдейл с поспешностью, нередко присущей замкнутым людям, попрощался и исчез. От встречи с ним у Гранта осталось впечатление, что на этого человека, в случае нужды, он может положиться вполне. Грант решил начать удить ярдах в двухстах выше особняка и постепенно продвигаться в его направлении, наблюдая за тем, кто входит и выходит из дома. С его стороны мимо дома шла довольно широкая дорога, с противной стороны, насколько он мог судить, была лишь тропинка, по которой ходили рыбаки с мальчиками-помощниками, — так что любой, направляющийся вверх по течению, должен был использовать дорогу, которая была ему видна. Особняк был окружен каменной оградой, а сам дом развернут фасадом к шоссе. Позади ограды виднелись негустые ели, которые, однако, с успехом скрывали строение от посторонних глаз. О наличии за ними дома можно было догадаться лишь по восьми трубам да видным сквозь просветы в зелени кускам беленой стены. Позади дома ограда спускалась к самому берегу; посредине нее виднелась маленькая чугунная калитка, — как принято во всей Шотландии, используемая обитателями дома в качестве парадного входа.

С того места, где он находился, Гранту не было видно шоссе, зато обе другие дороги он видел прекрасно. Никто не мог выйти из дома незамеченным. Он мог оставаться на своем посту хоть весь день без всякой опаски. Просто идеальная ситуация. Грант забросил свистнувшую леску в искрящуюся темную реку и почувствовал, что жизнь прекрасна.

Для хорошей рыбалки солнце светило слишком ярко, и надежды что-нибудь поймать практически были равны нулю, однако под самым его носом была гораздо более крупная рыба. Пока никто не обмолвился о пребывании в доме чужого человека, но, как тогда на лестничной площадке в Брикстоне он предчувствовал, что комнаты окажутся пустыми, так и сейчас нутром чуял: этот человек здесь, в доме.

Грант начал удить около одиннадцати, и в течение часа ничье появление не нарушало утренней тишины. Из двух каминных труб особнячка в ясное небо лениво поднимался дымок; у ног его река пела свою вечную убаюкивающую песенку, и вода с завораживающей скоростью бежала перед глазами. Направо от него у далекого моста, чуть видные за уходящей вверх пустошью, стояли у самого берега беленые домики; тихие, освещенные солнцем, они напоминали павильонную декорацию для киносъемок. Потом Гранту начало казаться, будто это иллюстрация из учебника французского языка, который он учил в юности, а его самого просто поместили у реки для полноты картины. И он уже никакой не Грант — инспектор Скотланд-Ярда; вот-вот в него ткнут деревянной указкой, от которой станет щекотно, и поучительно произнесут по-французски: «А это рыболов».

Наваждение прогнал почтальон на велосипеде: он ехал со стороны деревни, тяжело нажимая на педали. Это все еще была картинка, но он, Грант, перестал быть ее частью. Теперь она выглядела скорее как игрушечный макет, а он ощущал себя неким джинном, который намеревается все это порушить. Не успел он так подумать, как калитка в ограде дома распахнулась и появилась девушка, а за ней — мужчина. Не без труда они со смехом заперли ее за собой и гуськом направились по тропинке, ведущей к мосту.

Грант в это время находился ярдах в ста от дома, выше по течению, и они его не заметили.

Мужчина был одет в шерстяные брюки, полупальто и кепку; на таком расстоянии ничто в его внешности — за исключением легкой походки и худобы — не напоминало человека, скрывавшегося от него в толпе там, на Стренде. Грант испытал легкое недоумение.

В течение своего долгого пути размышляя о беглеце, он решил, что тот будет ощущать неловкость в здешних краях. Лондонский букмекер, неожиданно для себя оказавшийся на пустынном западном побережье, не мог чувствовать себя здесь как дома. Может, это вовсе и не он? Надо надеяться, они направляются не к деревне, а к мосту, и пройдут мимо него. Иначе, вероятно, они выбрали бы шоссе.

Он весь напрягся, пока не убедился, что они действительно идут к мосту. Правда, они еще могли выбрать другой путь — прямо мимо поместья Карнинниш Хаус. Но девушка, а за нею и незнакомец свернули на тропинку вдоль реки, и он облегченно вздохнул. Они направлялись в его сторону и должны были пройти всего в нескольких ярдах за его спиной. Он сосредоточенно закинул сверкающую леску подальше: теперь оборачиваться ни в коем случае нельзя. Через минуту-другую они уже с ним поравняются. Грант с признательностью подумал о своей старенькой шляпе, которая совсем сползла ему на нос, об обвисших брюках и поношенной куртке. Ботинки тоже были вне подозрения. На сей раз в переодевании не было никакой преднамеренности — его костюм вполне соответствовал тому, чем он сейчас, собственно, и занимался. И слава Богу, что это так: наметанный взгляд мисс Динмонт — а Грант полагал, что это именно она, — сразу отметил бы любую фальшивую деталь. В его одежде ничто не выдавало горожанина и, следовательно, не должно было вызвать соответствующего замечания у девушки и, тем самым, привлечь к нему внимание ее спутника.

Внезапно сквозь говор воды до него долетели их голоса: они говорили громко, стараясь перекричать шум реки. Тон разговора был веселый и оживленный — явно очень товарищеский. Грант не обернулся, когда они проходили мимо, и потом выждал еще немного — иначе мужчина невзначай мог бы увидеть его лицо. Однако, когда они чуть-чуть отдалились, он пристально посмотрел им вслед. Ламонт? Походку почти невозможно изменить, разве что притвориться хромым. Он попытался вспомнить, как двигался Ламонт там, на Стренде.

Нет, Грант не мог определить наверняка. И тут вдруг мужчина оглянулся. Он находился слишком далеко, чтобы его можно было разглядеть, но одного движения для Гранта оказалось достаточно. Оно было настолько выразительным, что, не успев даже того осознать, Грант снова как бы перенесся на угол Бедфорд-стрит. У него не осталось сомнений: это был Ламонт. Грант готов был запеть от радости. Узнал ли его Ламонт? Навряд ли. Он обернулся по чистой случайности. Если он спросит мисс Динмонт, та скажет, что, кроме гостей мистера Дрисдейла, никому из посторонних не разрешается удить в этом месте. Это его успокоит.

Что же теперь? Явиться в пасторский дом и арестовать его сразу, как вернется? Ордер на арест у него в кармане. И тут Грант понял, что прежде хочет быть вполне уверен, убежден на все сто процентов, что именно он, Ламонт — и никто другой — убил Соррела. Пока им лишь известно, что Соррел ссорился с Ламонтом непосредственно перед смертью. Связующее звено между Ламонтом и кинжалом по-прежнему отсутствовало. Прежде чем воспользоваться правом на арест, следует убедиться, действительно ли на левой руке Ламонта имеется шрам от пореза. Если шрама нет, тогда всем его умозаключениям грош цена. Какой бы твердой ни была его уверенность в собственной правоте, доказательства, представленные на следствии, должны быть исчерпывающими, и, пока в них недостает хоть малого звена, производить арест рискованно. Надо сделать так, чтобы его пригласили к пастору. Это будет нетрудно устроить. В крайнем случае, он всегда может свалиться в реку и попроситься к ним, чтобы обогреться.

Сидя на полуразрушенном валуне, он достал сандвичи, которыми его снабдили в гостинице Гарни, и тут увидел, что парочка возвращается. Они прошагали мимо него, перешли через мост, двинулись к деревне через некоторое время уже по шоссе направились обратно к дому пастора. Наступило время ланча. Значит, по меньшей мере в течение часа они не выйдут из дома и останутся под его наблюдением.

Грант бережно заворачивал остатки еды до того времени, когда опять проголодается, и тут заметил местного полицейского: тот двигался со стороны гор на велосипеде со спущенными шинами. При виде Гранта он чуть затормозил — если уместно употребить здесь это слово при том, что он и без того двигался черепашьим шагом, — а когда Грант поднял голову, то и вовсе остановился.

— Ну как? Чего-нибудь поймали, сэр? — спросил полицейский. Лицо у него было розовое, крепкое, словно восковое, и Гранту оказалось достаточно одного взгляда, чтобы еще раз поблагодарить судьбу за знакомство с Дрисдейлом. У паренька были светло-синие глаза с пушистыми, как у куклы, темными ресницами и едва пробивающиеся черные шелковистые усики. Его полное, рыхлое тело едва ли было пригодно для того, чтобы быстро передвигаться или хорошо прятаться, и в критический момент вряд ли такой тугодум мог принести какую-нибудь пользу. Грант признался, что пока не поймал ничего, да не очень-то и надеялся, — слишком много солнца.

— Оно конечно. Только не долго оно продержится, это солнце. Тут дня не проходит, чтобы не задождило. До вечера чего-нибудь да выловите.

«Истинный горец, — подумал Грант. — Они всегда стараются сказать именно то, что человеку хотелось бы услышать».

— Я вижу, вам и самому не больно-то повезло, — произнес он вслух, кивая на пропоротые шины.

— Что да, то да. Эти дороги — чистый бич для покрышек. Хоть бы дополнительно деньги на это отпускали! Да где там! И не мне одному — другим тоже не легче. Вон, мистер Логан, — и он ткнул пальцем в сторону особнячка. — Он на днях как раз сказал — мол, пастору, как и полиции, тоже хорошо бы прибавку дать к жалованью на шины: за неделю у него сразу три покрышки полетели. Это кого хочешь, даже пастора, и того выведет из себя.

— В Карниннише много машин?

— Ну как сказать, много? У господина Дрисдейла — две — это вы, наверное, сами знаете — да вот еще у пастора Логана — и все. У другого пастора — мотоцикл.

— А если кто-то хочет нанять машину?

На такой случай в гостинице есть «форд». Они сдают его внаем, когда самим не нужно. «Форд», судя по всему, в глазах констебля машиной считаться не мог.

— А вон и мистер Логан. Видно, держит путь к Арклессу, там двойняшки родились, — проговорил полицейский, и Грант увидел на шоссе возле особняка довольно грузную фигуру человека, быстрым шагом направлявшегося вверх по реке.

— Я думал, что это шоссе идет через горы в Гарни, — заметил он.

— Точно так оно и есть. Обратно же, в том месте, как главная дорога пошла в горы, от нее отходит тропка и тянется вдоль реки, вон к тому селению, что отсюда видно. Туда он и направляется. Потому и пешком идет: их преподобие пешком ходить не любят, а тут иначе не доберешься.

Констебль стоял еще долго, преспокойно наблюдая, как Грант удит, явно довольный, что неожиданно нашел для себя развлечение в обычно безлюдном месте; Грант же размышлял, как ему поступить, если вдруг сейчас на шоссе выедет машина и поедет по направлению к нему, в Гарни. Кто даст ему гарантию, что в машине рядом с девицей не окажется и Ламонт? Отсюда ему не суметь заранее разглядеть пассажира. Надо разработать план действий, потому что времени для выбора у него уже не останется — либо нужно будет срочно звонить, либо начать преследование самому. Придется взять гостиничный «форд». Может, попросить у Дрисдейла? Но время шло, солнечный свет сделался холодным и неласковым, как бывает во второй половине дня, констебль укатил на сплющенных шинах по направлению к деревне раздобывать нашлепки для своих покрышек, про что он явно почти забыл, — а из особняка так никто и не появился. В пять Грант доел остатки сандвичей и стал думать, какие возможности у него еще остались, — возможности для появления в доме пастора. Дело шло к вечеру, и перспектива окунания в реку, хотя бы ненадолго, казалась все менее привлекательной. Его мысли были прерваны и все проблемы чудесным образом решены, когда он услышал позади себя грузные шаги и, оглянувшись, обнаружил пастора Логана.

Пастор громогласно пожелал ему доброго вечера, при этом его полное, багровое лицо с крючковатым носом озарилось благодушной улыбкой.

— Похоже, не очень-то у вас удачный денек выдался! — воскликнул он.

Грант признался, что просидел весь день, но пока ничего не поймал. Похоже, в Гарни над ним все будут потешаться.

— Так вы не в Карнинниш Хаусе остановились?

— Нет, — сказал Грант. Он живет в Гарни, но мистер Дрисдейл был настолько любезен, что разрешил ему пару деньков поудить.

— За вами пришлют машину?

Грант ответил, что, когда надоест удить, он намеревается вернуться в Гарни пешком. Тут не более четырех миль, а улов, тот, что будет, он, разумеется, передаст мистеру Дрисдейлу.

— Нудное это занятие, да и неблагодарное, особенно когда ничего не ловится, — заметил пастор. — Небось замерзли? Пойдемте-ка к нам, отогреетесь, чайку попьете. Меня зовут Логан. Чай у нас пьют между половиной шестого и шестью. Как раз и поспеем.

Грант сердечно поблагодарил его, постаравшись скрыть неприличную радость по случаю приглашения. Удача явно ему сопутствовала. Уж когда он попадет в дом, то будет знать, что делать. Он с трудом удержался, чтобы не схватить свои пожитки в охапку и не потащить Логана к его собственному дому. На самом же деле он с нарочитой медлительностью собрал вещи и неторопливо пошел рядом со священником, который теперь двигался далеко не так резво, как поутру. Они перешли мост и подошли к особнячку со стороны шоссе. Когда они с пастором уже свернули на широкую тропку, пробитую среди травы и ведущую к дверям, Грант почувствовал, как у него участился пульс, но на этот раз не посмеялся над собою по поводу испытываемого волнения. Десять дней тому назад Баркер поручил вести ему это дело. Тогда в его распоряжении были только носовой платок, револьвер и окровавленный стилет. Теперь, на другом конце страны, он должен был наконец-то встретиться лицом к лицу с человеком, за которым гнался.

Пока в холле они освобождались от верхней одежды, до Гранта доносились через дверь звяканье чашек и голоса. Затем мистер Логан переступил порог и прошел впереди него в комнату.

Глава девятая ИНСПЕКТОР ГРАНТ ПОЛУЧАЕТ БОЛЬШЕ ИНФОРМАЦИИ, ЧЕМ РАССЧИТЫВАЛ

Грант просматривал газеты со свойственной ему рассеянной задумчивостью. Парадоксально, но факт: он действительно быстро пробегал глазами текст, но пожелай вы узнать его мнение по поводу любого упомянутого в прессе случая, то тут же оказывалось, что он помнит его самые существенные детали. Он был доволен собой. В считанные часы разыскиваемый будет у них в руках. Он готов был признать: ему крупно повезло. Да если бы не везение, половина преступников так и продолжала бы гулять на свободе. Возьмем хоть грабителей: если кого из них и удавалось словить, то единственно благодаря счастливому для полиции стечению обстоятельств. Но дело об убийстве в очереди было отнюдь не шуточным. Сколько информации им пришлось просеять и обработать! И сейчас он мог чувствовать себя достаточно спокойно лишь потому, что в эту самую минуту целая армия его людей с упорством настоящих охотничьих ищеек прочесывала все южные районы Лондона. Он полностью не снял подозрений с миссис Эверет, хотя считал, что в целом она говорила правду. Человек, которому Грант поручил следить за ней, доложил, что с восьми вечера и до утра, когда он сменился с дежурства, никто не входил и не выходил из дома. К тому же она сама, без всякого принуждения с его стороны, предоставила ему фотографии и, вполне вероятно, действительно не знала точного адреса своего последнего постояльца. Грант был хорошо знаком с тем странным равнодушием к окружающим, которым Лондон заражает каждого, кто живет в нем достаточно долго. Для лондонца, обитающего в Фулхэме, город по ту сторону Темзы кажется таким же далеким и чуждым, как, скажем, Канада, и для миссис Эверет, возможно, адрес в районе Ричмонда говорил так же мало, как какой-нибудь номер 12345 по такой-то авеню где-нибудь в Онтарио, то есть, по сути дела, не говорил ничего. Этот Ламонт прожил у нее недолго, и, наверное, она еще не успела привязаться к нему так, как к тому, кого убили. Вероятно, как обычно бывает в подобных случаях, он обещал написать, хотя отнюдь не собирался этого делать, а она особенно и не беспокоилась по этому поводу. Нет, в целом миссис Эверет производила впечатление искреннего человека. Ни на револьвере, ни на конверте отпечатков ее пальцев не было. (Грант специально заметил, за какой край она держала фотографии. Когда отпечатки увеличили и проявили, они не совпали ни с одним из уже имеющихся в деле.)

Итак, в это утро Грант чувствовал себя почти счастливым. Не говоря уже о радостном предвкушении взять разыскиваемого преступника, Грант находил удовлетворение в том, что человек, нанесший другому удар в спину, будет пойман. Замысливший такое преступление не должен оставаться на свободе!

За неделю, прошедшую со дня преступления, убийство в очереди перестало быть газетной сенсацией номер один, и хотя Гранта, казалось, занимали мелкие и незначительные сообщения, вроде кражи велосипедов, он не без некоторого облегчения — правда, с изрядной долей иронии — обнаружил, что, судя по размерам заголовков и количеству текста, главными событиями в Англии на сегодняшний день считались такие, как подготовка к лодочным гонкам, судебный иск известного врача-косметолога против некоей светской леди, которой он делал «подтяжку», и отбытие Рей Маркейбл в Америку.

Когда Грант, перевернув очередную страницу иллюстрированного выпуска, наткнулся на ее фотографию, то снова почувствовал непонятное, отнюдь не свойственное офицеру полиции стеснение в груди. Сказать, что у него дрогнуло сердце? Нет, это было бы явной несправедливостью по отношению к нему. Сердца сотрудников уголовного отдела надежно застрахованы от того, чтобы учащенно биться, трепыхаться или замирать даже тогда, когда их обладатели смотрят прямо в дуло направленного на них револьвера. И все же… и все же сердце Гранта вело себя не по уставу. Вероятно, именно досада на самого себя за эту мимолетную слабость привела к тому, что, когда Грант увидел этосмеющееся лицо, эту ее знаменитую ускользающую улыбку, глаза его сделались колючими и холодными. И хотя губы его тронула усмешка, на самом деле ему было совсем не до смеха.

Он пробегал глазами тексты под снимками: «Мисс Рей Маркейбл в студии», «Мисс Маркейбл в роли Додо из спектакля „А вы и не знали?"», «Мисс Маркейбл в модном магазине». Наконец, последний: «Мисс Маркейбл на вокзале Ватерлоо по пути в Саутгэмптон», и на снимке — сама Рей: маленькая ножка уже на ступеньке спального вагона, в руках — огромная охапка цветов. А по обе стороны от нее плотным кольцом — люди; и не просто люди, а известные всем господа, перечню имен которых под снимками всегда предшествует сакраментальное: «Слева направо…» По краям на фотографии виднелось несколько высунувшихся из толпы человек из бесчисленного множества провожающих поклонников ее таланта, коим посчастливилось прорваться в передние ряды. Их лица, повернутые к камере, были не в фокусе и казались расплывчатыми и уродливыми — словно у инопланетян. В конце колонки с описанием трогательной сцены прощания шла фраза: «На «Королеве Гиневре» также отплывают в Штаты леди Фулис Робинсон, достопочтенная Маргарет Бедивер, член парламента господин Четтерс-Френк и лорд Лансинг».

Саркастическая улыбка на лице Гранта сделалась чуть шире. Лансингу, судя по всему, предстоит до конца дней своих жить, подчиняясь холодной, не знающей компромиссов воле этой женщины. Вероятно, он проживет всю жизнь и умрет, так и не подозревая об этом, что уже неплохо. Если бы не момент внутреннего озарения, то он, Грант, никогда бы и сам об этом не догадался. Случись ему где-нибудь в одном из эксклюзивных ротарианских клубов или светских салонов на Мейфеар заявить во всеуслышание, будто за обаянием и благородством Рей Маркейбл скрывается натура твердая как сталь, его либо линчуют, либо объявят ему бойкот.

Грант отбросил газету и готов был приняться за следующую, когда его посетила одна мысль: ее вызвало сообщение об отплытии «Королевы Гиневры». Он посчитал, что миссис Эверет была с ним откровенна. Тогда отчего же он не проверил до конца ее утверждение, будто Соррел собирался отплыть в Америку?

Вояж в Америку Грант расценил как уловку Соррела, как его попытку скрыть намерение покончить с собой. Поверил или не поверил в это Даго-Ламонт — неизвестно; во всяком случае он почел за лучшее никого в этом не разубеждать. Но разумно ли ему самому оставлять эту версию без доследования? Это по меньшей мере служебное упущение. Грант вызвал одного из подчиненных, попросил выяснить, какие суда отплывали из Саутгэмптона в прошлую среду, и стал ждать. Вскоре ему доложили, что в среду вышли в море: судно канадской Тихоокеанской компании «Металинер» на Монреаль и судно «Королева Аравии», обслуживающее линию Роттердам — Манхэттен, — на Нью-Йорк. Похоже, что Соррел, перед тем как сообщить об отплытии, ради правдоподобия справился о рейсах. Грант решил сам проехаться до пароходного агентства Роттердам — Манхэттен — а вдруг да и выплывет на свет божий какая-нибудь новая деталь?!

Едва после моросящего дождя он вступил под величественно-гулкие своды здания агентства, как, словно джинн из бутылки, на его пути возник паренек в униформе и осведомился, что именно его интересует. Грант ответил, что хотел бы поговорить с кем-нибудь, кто знает о пароходных рейсах до Нью-Йорка, и юный волшебник, правда без помощи магических заклинаний, а всего-навсего прибегнув к благоприобретенному жизненному опыту, привел его к клерку, который, узнав, что нужно Гранту, препроводил его к следующему чиновнику. Лишь третий оказался именно тем человеком, которому было известно о «Королеве Аравии» абсолютно все: стоимость ее обслуживания, численность ее экипажа, ее грузоподъемность, особенности ее такелажа, ее вместимость, ее расписание и ее стоянки.

— Известно ли вам, был ли такой пассажир, который забронировал билеты на этот рейс и не явился ко времени отплытия?

Да, разумеется, это ему известно. Не явились два пассажира. Один — некий мистер Соррел, а вторая — дама, миссис Джеймс Рэтклиф.

На мгновение Грант лишился дара речи. Затем спросил, когда были забронированы места. Оказалось, оба — в один и тот же день, за неделю до убийства. Миссис Рэтклиф аннулировала заказ в последнюю минуту, что же до мистера Соррела, тот так и не дал знать о себе.

Можно ли ознакомиться с расположением их кают?

— Да, конечно, — заверил его клерк и вытащил схему. — Здесь каюта мистера Соррела, а вот здесь, третья по этой же стороне, — миссис Рэтклиф.

— Билеты заказывали порознь?

Да, клерк хорошо помнит. Заказа было два. Сначала миссис Рэтклиф, а потом мистер Соррел, который выкупал билет лично. И клерк уверен, что смог бы узнать его снова.

— Вот этот? — спросил Грант, показывая ему фотографию Даго. Клерк отрицательно покачал головой.

— Нет, этого, насколько помнится, не встречал никогда.

— Может, этот? — Грант показал ему Соррела.

Клерк узнал его немедленно.

— Спрашивал ли он, кто будет располагаться в соседних каютах?

Увы, таких деталей клерк не помнил: в тот понедельник было очень много работы.

Грант поблагодарил его и снова вышел под дождь, но сейчас он этого даже не замечал. Теперь все: причины и следствия, мотивы и действия, — перестало поддаваться логическому объяснению. Все смешалось, словно в дурном сне, и противоречило здравому смыслу.

Значит, Соррел действительно собирался уехать в Америку. Он купил билет второго класса и лично выбирал каюту. Этот неопровержимый факт не укладывался в их версию. Он был как лишняя гайка, попавшая в только что отлаженный механизм. Если Соррел и вправду сидел на мели, как им представлялось, то он вряд ли стал бы покупать билет второго класса до Нью-Йорка, а в свете этого факта наличие револьвера и отсутствие каких бы то ни было вещей, по которым его можно было бы опознать, едва ли могли служить серьезным доказательством в пользу версии о самоубийстве. Скорее это подтверждало первоначальную гипотезу — о том, что он избавился от личных вещей на случай, если будет задержан. Однако, судя по всем сведениям, Соррел был вполне законопослушным гражданином. Вдобавок ко всему, на сцене вновь возникает миссис Рэтклиф — единственная среди всех находившихся поблизости от Соррела, которая после убийства выглядела потрясенной случившимся. Именно она и ее муж в течение почти всего времени стояли непосредственно за Соррелом!

А что же супруг? И перед мысленным взором Гранта предстал Джеймс Рэтклиф, один из тех, кого принято называть столпами общества. Придется тотчас же нанести ему визит, и визит без предупреждения.

Он вручил свою визитную карточку и минуты три ждал в приемной, пока мистер Рэтклиф не вышел к нему сам и радушно не пригласил его пройти в кабинет.

— Ну, инспектор? Как продвигаются ваши дела? — спросил он. — Знаете, мне кажется, ваш брат и зубные врачи — самые несчастные люди на свете. Один ваш вид уже вызывает неприятные воспоминания.

— Я не собираюсь вам докучать, — сказал Грант. — Просто был тут поблизости и решил, может, вы позволите от вас позвонить. Чтобы не идти до почты.

— О, разумеется. Валяйте, звоните. Я выйду.

— Что вы, зачем вам выходить, — откликнулся Грант. — Я не собираюсь говорить о каких-то секретах. Просто хотел узнать, не нужен ли я.

Оказалось, что не нужен. След в южной части Лондона давно перестал быть горячим или даже теплым, но его ищейки работали вовсю. Он повесил трубку с облегчением, что удивило его самого, особенно когда он припомнил, какое нетерпение испытывал еще поутру, отправляясь в агентство. Сейчас он и не хотел производить арест: ему нужно было время, чтобы все еще раз обдумать. Арестовать не того, кого нужно, — вечный кошмар, который преследует любого сотрудника Скотланд-Ярда. Грант обернулся к Рэтклифу и сообщил, что арест будет произведен с минуты на минуту. Преступника уже нашли. Рэтклиф рассыпался в комплиментах, но тут, прервав его на полуслове, Грант внезапно спросил:

— Да, между прочим, вы мне и не сказали, что ваша супруга собиралась на следующий день после убийства отплыть в Нью-Йорк.

При свете, падавшем из окна, было видно, как лицо Рэтклифа приняло растерянное и встревоженное выражение.

— Я не знал, — начал он, потом запнулся и торопливо заговорил: — Я не думал, что это имеет какое-то значение, иначе непременно бы сообщил. Она была слишком потрясена, чтобы пускаться в путь, да к тому же пришлось присутствовать на допросе свидетелей. У нее в Нью-Йорке сестра, и она собиралась к ней всего на месяц. Ведь это все равно ничего не изменило бы в ходе следствия. Я хочу сказать, если бы вы знали об ее поездке. Ведь это не имеет никакого отношения к преступлению, разве не так?

— О да, конечно, не имеет. Я узнал об этом совершенно случайно. Разумеется, это неважно. Вашей супруге уже лучше?

— Кажется, лучше. Со дня слушания дела она в отъезде. В Истбурне вместе с сестрой — той самой, которую вы видели у нас.

Озадаченный больше прежнего, Грант вернулся в Ярд. Он нажал кнопку вызова и, когда ему ответил дежурный, проговорил:

— Мне нужен кто-нибудь для специального задания. Симпсон на месте?

— Да, сэр.

— Пришлите его ко мне.

Вошел светловолосый, веснушчатый юноша среднего роста. Он был похож на терьера, которому не терпится кинуться за мячом.

— В районе Голдерс-Грин в доме пятьдесят четыре по Лемонора-Роуд проживают некие мистер и миссис Рэтклиф, — сказал, обращаясь к нему, Грант. — Мне надобно знать, какие у них отношения. Друг с другом, я имею в виду. А также все про их домашние дела. Чем больше соберете сплетен, тем лучше. О его служебных делах мне все известно, так что на это время не тратьте. Меня интересуют дела семейные. Можете использовать любые способы, кроме противозаконных. Доложите сегодня к вечеру, в любом случае — с результатом или без такового. Маллинз в Ярде?

Да, Симпсон встретил его по дороге.

— Передайте, пусть зайдет.

У Маллинза веснушки отсутствовали, и он больше всего походил на церковного служку.

— Добрый день, Маллинз. С настоящего момента и вплоть до особого распоряжения вы — уличный торговец. Вы вполне сошли бы за итальянца, но, думаю, лучше вам остаться британцем. Не так будете заметны. Я выпишу вам ордер в магазин Клитроу на Лоуденс-стрит, и там вам выдадут все, что нужно. Не продавайте больше, чем того потребуют обстоятельства. И вот еще что: сюда не возвращайтесь. Встретимся в переулке возле Клитроу. Часа вам хватит?

— Думаю, хватит, сэр. Каким я должен выглядеть — старым или молодым?

— Не имеет значения. Молодым или средних лет — как вам лучше. Седая борода — это уж, пожалуй, слишком театрально. Не перебарщивайте. Оденьтесь прилично — так, чтобы не стыдно было сесть в автобус, если понадобится.

— Слушаюсь, сэр, — ответил Маллинз с такой безмятежностью, будто ему поручили просто отослать письмо.

Час спустя Грант столкнулся с ним нос к носу в переулке возле Лоуденс-стрит и не удержался от изумленного возгласа:

— Вы чудо, Маллинз! Настоящее чудо! Не знай я этого лично, никогда бы не поверил, что вы когда-либо в жизни могли составить полицейский отчет!

Он с видимым удовольствием оглядывал стоявшего перед ним уличного торговца. И этот ссутулившийся человек — один из самых многообещающих детективов Ярда?! Невероятно! В Ярде очень редко прибегали к помощи камуфляжа, но уж когда пользовались им, то делали это в совершенстве. Маллинз обладал чрезвычайно редкой способностью — в любом образе выглядеть абсолютно естественно. Даже по потертой одежде нельзя было догадаться, что она ему не принадлежит, что часто происходит, когда человек надевает не свое, а чужое. Хоть и топорно сшитая, она сидела на нем, как будто Маллинз носил ее уже много лет.

— Желаете приобрести сувенирчик, сэр? — проговорил Маллинз-торговец, откидывая крышку глубокого плетеного лотка.

Внутри, на бязевой подкладке, были разложены дешевые поделки большей частью итальянского производства: ножи для разрезания бумаги, раскрашенные деревянные побрякушки всевозможных видов, вазочки из папье-маше, гипсовые статуэтки.

— Прекрасно! — отозвался Грант. Он достал из кармана какой-то тонкий предмет, обернутый в бумагу, и, разворачивая ее, продолжал: — Я хочу, чтобы вы отправились в дом номер девяносто восемь по улице Брайтлинг Крисчент и выяснили, видела ли когда-нибудь женщина, которая там проживает, вот эту вещь.

С этими словами он положил среди деревянных украшений и гипсовых фигурок серебряный стилет с эмалевой рукояткой.

— Само собою, он не для продажи. А за это сколько возьмешь? — внезапно спросил Грант, беря первый попавшийся предмет.

— Для такого джентльмена, как вы, — всего шиллинг и девять пенсов, — без запинки ответил Маллинз.

Когда прохожий их миновал, Грант, как ни в чем не бывало, весело продолжил свои инструкции:

— После того как разберетесь с женщиной на Брайтлинг Крисчент — да не спешите, осмотритесь там вообще хорошенько, — проследуете на Лемонора-Роуд, пятьдесят четыре, и выясните, знакома ли кому-нибудь эта вещь там. Доложите сразу как справитесь.

Когда продавец итальянских вещиц около пяти вечера позвонил у задних дверей дома пятьдесят четыре по Лемонора-Роуд, хорошенькая, но без обычной наколки горничная, отворившая дверь, воскликнула: «Господи, еще один!»

— Один чего? — спросил ее лоточник.

— Еще один продавец.

— Да? И много их тут побывало? Но такого товара, как у меня, у них точно не было. — И он раскрыл свой короб.

Девушка восхищенно ахнула и спросила:

— Дорогие небось?

— У меня все недорого. И потом, при ваших-то заработках можно себе запросто позволить что-нибудь симпатичное.

— Больно много вы знаете про мои заработки, мистер!

— По правде, ничего. Однако вывод делаю: девушка вы миленькая, семья с достатком, значит, и заработки ничего себе.

— Оно, конечно, платят неплохо, — протянула девушка, явно давая понять, что не так все хорошо, как хотелось бы.

— Может, и хозяйка желала бы взглянуть на мой товар?

— Ее нету, пока здесь я — главная хозяйка. Госпожа в Истбурне. А вы что, служили в армии?

— Воевал во время Второй мировой. Вот то была служба так служба. Остальное не в счет. Франция! Четыре года я там протрубил, мисс.

— Что ж, заходите. Попьете чайку, а я тем временем все рассмотрю как следует. Мы как раз чаевничаем.

Она провела его на кухню, прямо к столу, на котором стояли баночки с джемом, булка, масло и печенье. За столом, с огромной объемистой кружкой чая, которую он как раз подносил ко рту, сидел веснушчатый, светловолосый мужчина в синем шарфе и со значком отставного военного на лацкане пиджака. Возле него на столе лежала стопка дешевой почтовой бумаги.

— Вот еще один отставник. Торгует писчей бумагой, — сказала девушка. — Сдается мне, спроса на нее сейчас мало. Сто лет я не видала, чтобы продавали такие вот пачки.

— Как дела, приятель? — как ни в чем не бывало спросил веснушчатый, глядя в невозмутимое лицо лоточника. — Торговля идет?

— Не жалуюсь. Идет помаленьку. А ты, смотрю, тут здорово устроился.

— Мне это сейчас в самую точку. Как раз то, что надо. За весь день ни одной стопки бумаги не продал. И куда только катится наша страна? Хорошо еще, что попадаются все же добрые люди — вот как сейчас.

— Джему берите, — сказала девушка, подвигая торговцу его кружку, и тот не заставил себя долго упрашивать.

— Хорошо-то хорошо, что хозяйки дома нет, однако оно и жалко: глядишь — она бы тоже что-нибудь себе присмотрела.

— Ну уж я-то никак не жалею про то, что ее нет. Без нее — одно удовольствие. А коли дома — всякие претензии да придирки, а то и истерики, — никакой тебе жизни, сплошное мученье!

— Что, характер паршивый?

— Я-то считаю, характер, а она говорит, у нее, видите ли, нервы. Особенно после этого убийства — она стояла в той же очереди, где человека убили. Ох, что тут было-о! Потом ей еще надо были идти в суд и давать показания. Господи, знали бы вы, какую истерику она закатила по этому случаю! Можно подумать, она его сама убивала! Накануне вечером кричала, плакала и все говорила, не пережить ей этого суда. А когда бедный хозяин старался ее успокоить, так она близко его к себе не подпустила. Обзывала его как последнюю собаку. Так что, скажу я вам, только тогда я и вздохнула свободно, когда она со своей сестрой, мисс Летбридж, укатила в Истбурн.

— Да уж, коли такой нрав, то каждому отъезду только радоваться надо, — поддержал ее веснушчатый. — И часто она у вас уезжает? — поинтересовался он.

— Не так часто, как хотелось бы, скажу я вам. На другой день после убийства она должна была ехать в Йоркшир, ну а потом так сама себя растравила, что с места не могла сдвинуться. Теперь вот отправилась в Истбурн, и, по мне, чем дольше она там пробудет — тем лучше. Дайте-ка поглядеть, что у вас там, — обратилась горничная к лоточнику.

— Сами смотрите, — отозвался тот, показывая на короб. — Все, что ни выберете, — отдам задешево. Уж и не помню, когда пил такой вкусный чай, правда, Билл?

— Угу, — откликнулся его собрат, жуя огромный кусок кекса. — Таких добрых людей еще поискать!

— Да, хозяйка и вправду пожалела бы, что не видит всего этого, — проговорила девушка, завороженно глядя на яркие расписные побрякушки. — Она сама не своя до всяких интересных вещиц вроде ваших, хотя они ужас сколько пыли собирают. Она у нас — художественная натура. А это для чего? — спросила она, беря кинжал. — Людей убивать, что ли?

— Да вы что, никогда раньше таких не видели? — удивился торговец. — Это — бумагу разрезать. И деревянные такие бывают.

Девушка рассеянно потрогала острие пальцем и с непроизвольной дрожью отвращения вернула кинжал на прежнее место. В конце концов она выбрала маленькую раскрашенную вазочку — вещь абсолютно бесполезную, хотя смотреть на нее было приятно. Лоточник уступил ее за шесть пенсов, и в порыве благодарности она стала угощать их хозяйскими сигаретами. Пока они курили, горничная развлекала их разговором о том, что в данный момент занимало ее больше всего, — об убийстве.

— Вы не поверите, к нам даже сам инспектор приходил, — болтала она, — Очень симпатичный мужчина. Никогда не скажешь, что служит в полиции. Вежливый такой, обходительный — не то что патрульные бобики. Но все равно было неприятно. И знамо дело, он насторожился — ведь хозяйка слезами заливалась и ни за что не хотела с ним разговаривать. Я сама слышала, как мисс Летбридж ей сказала: «Не будь дурочкой, Мег. Единственный способ покончить со всем этим — это позволить ему увидеться с тобой и попробовать его убедить. Ты должна это сделать».

— Ну, Истбурн — приятное местечко, — заметил веснушчатый. — Там ваша хозяйка быстро найдет себе компанию и забудет про все свои невзгоды.

— Ой, да не любит она никаких компаний. Выберет себе кого-то одного и повиснет на шее, пока тот не сбежит. Потом берется за следующего. Она у нас молоденьких любит. Сама не своя до них.

Когда стало ясно, что ничего нового от девушки уже не услышишь, веснушчатый служака поднялся, похвалил чай и поблагодарил за гостеприимство.

— Не стоит благодарности, — отозвалась девушка и добавила: — Послушайтесь моего совета, оставьте вы эту продажу писчей бумаги. По нынешним временам, пустое это занятие. Слишком старомодное. Лучше наберите такой товар, как вот у него, всякие финтифлюшки, из тех, чем торгуют под Рождество.

При этих словах веснушчатый кинул иронический взгляд на покоившийся среди рождественских «финтифлюшек» кинжал.

— Тебе отсюда в какую сторону, приятель? Направо — налево? — обратился он к сотоварищу.

— Направо.

— Ну тогда пока. Я пошел. Еще раз спасибо за угощение, мисс.

Минут через пять, после того как за ним закрылась дверь, встал и лоточник.

— На вашем месте, мисс, я бы поостерегся приглашать на чай каждого встречного, — ворчливо проговорил он. — Среди нашего брата много честных парней, но и прощелыги тоже не редкость. Когда одна в доме, надо быть начеку.

— Уж не приревновали ли вы меня к этому, в веснушках? — кокетливо и отнюдь не испуганно проговорила девушка. — Зря вы так. Ведь я у него не стала покупать бумагу.

— Ладно, ладно, — пробурчал лоточник, как человек, оскорбленный в своих лучших чувствах, и, шаркая, направился к выходу.

По чистому совпадению он сел как раз в тот автобус, где на переднем месте у окна устроился веснушчатый.

— Эй, друг! — весело приветствовал он собрата по ремеслу. — Каков у тебя выдался денек?

— Поганый. Просто из рук вон плохой. А у тебя?

— Вполне сносный. Не перестаешь удивляться, — продолжал он, глядя на опустевшую остановку, от которой только что отошел их автобус, — до чего глупы эти девчонки! Ведь мы спокойно могли ее убрать и обчистить весь дом, а ей это даже в голову не пришло!

— Как раз это я и пытался ей внушить перед уходом, а она решила, будто я ее к тебе приревновал.

— Ко мне? Скорее бы я должен быть в обиде. Ведь она у меня даже бумагу не купила.

— Именно это она мне и сказала.

— Хороший у тебя товар. Босс сам выбирал?

— Сам.

— Так я и думал. Он у нас — что надо! Чего он там вынюхивает?

— Не знаю.

— Как я заметил, девчушка-то нож не признала.

— Не признала, верно, — односложно ответил торговец.

— Ну и разговорчивый ты! — разочарованно заметил тот, что в веснушках.

Пошарив по карманам, он извлек откуда-то две сигареты и предложил одну своему спутнику. Лоточник не торопясь взял ее, но, когда увидел, что она из тех хозяйских сигарет, которыми угощала их служаночка, его хмурое лицо расплылось в улыбке.

— Вот прохиндей! — воскликнул он, прикуривая.

Однако рапорты, которые Симпсон и Маллинз представили Гранту часом позже, были написаны по-деловому и содержали лишь самую необходимую информацию. Симпсон сообщил, что мистер и миссис Рэтклиф в целом ладили между собой, хотя случались и скандалы. Симпсону не удалось установить точно, что являлось причиной таких скандалов — то ли какие-то проступки мистера Рэтклифа, то ли его недовольство женой. Горничная не бывала свидетельницей начала ссор. Обычно они происходили за закрытыми дверями. Самый большой шум был после их возвращения домой в вечер убийства. С тех пор отношения между ними так и не наладились. Миссис Рэтклиф на следующий день собиралась в Йоркшир, но потом слишком расстроилась и туда не уехала. Зато сразу после дачи показаний они с сестрой отправились в Истбурн, где жили в Гранд-отеле по сию пору. Она склонна к внезапным безрассудным увлечениям и тогда становится особенно капризной.

У нее есть свои, правда небольшие, средства, так что в материальном отношении она от мужа не зависит.

Маллинз сообщал, что ему стоило немалого труда добиться того, чтобы в доме девяносто восемь миссис Эверет хотя бы отворила дверь и позволила ему показать свой товар. Она утверждала, будто ничего не желает покупать. Первое, на чем она остановила свой взгляд, был кинжал. После этого она взглянула на него с явным подозрением, велела ему уходить и захлопнула перед его носом дверь.

— Каково ваше впечатление? Она его узнала?

В этом Маллинз не был уверен, хотя ясно одно: именно вид кинжала заставил ее захлопнуть дверь. До этого момента она была склонна его впустить. Зато горничная на Лемонора-Роуд никогда прежде этого предмета не видела. Тут Маллинз не сомневался.

Грант отпустил Маллинза, запер кинжал в ящик стола и долго сидел задумавшись. Какой неудачный, нескладный вышел день! Арест не произведен, хотя, возможно, это и к лучшему; затем — поразительное открытие, что Соррел и в самом деле собирался отправиться в Америку. След банкнот общей суммой в двести двадцать три фунта — включая сюда и двадцать пять фунтов, пересланных неизвестным другом, — так и не обнаружен. Со дня убийства прошла целая неделя, а деньги были выплачены еще за десять дней до этого — и ни одной купюры, кроме тех, что уже лежали у них, больше не объявилось. Мало того, оба его агента вернулись почти с пустыми руками.

Установить какую-либо связь между миссис Рэтклиф и Соррелом не удавалось никоим образом. Грант начинал думать, что их имена в списке пассажиров, так же как и то, что они стояли в одной очереди, было чистой случайностью. Выражение растерянности на лице ее мужа, когда Грант упомянул об ее отъезде в Нью-Йорк, можно было объяснить просто тем, что он забыл сказать об этом инспектору при первом разговоре. Что до миссис Эверет, то ее внезапный отказ впустить торговца свидетельствовал скорее о ее сообразительности, чем о виновности. Маллинз сказал, что она взглянула на него с подозрением. Она не пыталась делать вид, что не заметила кинжала; с другой стороны, особого к нему интереса тоже не проявила. Она просто заподозрила неладное. Грант решил, что эта госпожа Эверет умнее, чем ему показалось вначале, но что она никак не соучастница преступления. Чету Рэтклифов временно придется оставить в покое. Они не вписывались никуда, и никаких улик против них не было. Случалось так, что по разумению полиции все как бы сходилось, но недоставало улик. Однако в данном случае не было ни того, ни другого, и, соответственно, с этой парой придется повременить. Тем временем он постарается выяснить, почему миссис Рэтклиф сказала горничной, что едет в Йоркшир, когда на самом деле собиралась за океан.

Зажужжал телефон. Грант с непонятным для себя волнением взял трубку. Звонил Уильямс.

— Мы отыскали его, сэр. Приедете или нам приступать самим?

— Это где?

Уильямс объяснил.

— Все выходы под контролем? Ничего не сорвется, если вы немного подождете?

— Нет, сэр, не беспокойтесь. Он никуда не денется.

— Тогда встретите меня на Акр-лейн, у того конца, что выходит на Брикстон-Роуд, через полчаса.

Прибыв на место, инспектор попросил рассказать обо всем поподробнее, что Уильямс и сделал, пока они шли до места. Оказывается, он обнаружил разыскиваемого через агента по найму квартир. За три дня до убийства Ламонт снял маленькую двухкомнатную квартиру в мансарде и переехал туда утром, в день убийства.

«Ну да, — подумал Грант, — это совпадает с заявлением миссис Эверет».

— На чье имя он снял квартиру?

— На свое.

— Что?! — не веря своим ушам, воскликнул Грант. — На свое собственное? — Он на минуту замолчал, испытывая какое-то смутное беспокойство, потом встряхнулся и проговорил: — Хорошо поработали, Уильямс, быстро вы его выследили. Пугливая нам попалась птичка, а?

— Что да, то да! — с чувством воскликнул Уильямс. — До сих пор не удается найти человека, который бы его видел. Пугливая, это уж точно! Мы уже пришли, сэр. Дом вон тот, четвертый от нас.

— Хорошо, — сказал Грант. — Мы с вами поднимемся вместе. На случай чего, пугач у вас при себе? Ладно, пошли.

Ключа у них не было, а звонок для третьего этажа явно не предусматривался. Им пришлось долго звонить на первый этаж, пока кто-то из недовольных жильцов все-таки их впустил. По мере того как они в полутьме взбирались по лестнице, с каждым пролетом делавшейся все грязнее, Грант стал ощущать, как к нему возвращается хорошее настроение, что бывало всегда, когда предстояло действовать. Время размышлений и проволочек подошло к концу. Сейчас он встретится с Даго лицом к лицу; с человеком, которого видел на Стренде; с человеком, который убил Соррела ударом ножа в спину. Он нетерпеливо постучал в едва различимую в полумраке дверь. Никакого результата. В комнате за дверью стояла глухая тишина. Грант постучал еще раз. Ни звука.

— Лучше откройте сами, Ламонт, — произнес он. — Здесь полиция, если не откроете, мы взломаем дверь.

Молчание.

— Вы уверены, что он тут? — спросил Грант у Уильямса.

— Вчера он точно был здесь, и с тех пор его никто не видел. Дом находится под наблюдением с трех часов дня.

— Тогда вышибаем дверь. И не забудьте податься назад, когда она будет падать.

Объединив усилия, они атаковали дверь. С протяжным стоном и треском та уступила в этой неравной схватке, и Грант, держа руку с оружием в правом кармане, шагнул в комнату. Одного взгляда вокруг ему было достаточно. Внезапно он понял, что, уже стоя на площадке, предвидел, что найдет комнату пустой.

— Птичка улетела, Уильямс. Мы его упустили.

Уильямс растерянно топтался посреди комнаты, словно ребенок, у которого отобрали лакомство. Он сделал судорожный глоток, и Гранту, несмотря на собственное разочарование, стало его жаль. По сути дела, это была не его, Уильямса, вина. Он немного переоценил свои силы, но свою работу сделал хорошо: быстро нашел преступника.

— Сами видите, сэр, он уходил в спешке, — сказал Уильямс, как будто это обстоятельство могло уменьшить разочарование и восстановить его профессиональную гордость.

Действительно, следы поспешности были очевидны: брошенная еда, выдвинутые ящики, в которых все было перевернуто вверх дном, одежда и масса личных вещей. Это выглядело не как заранее запланированный отъезд, а как бегство.

— Сейчас мы просмотрим все, что он оставил, — сказал Грант. — Прежде чем зажигать свет, я займусь отпечатками пальцев. Похоже, здесь только одна лампа.

Достав специальный порошок, он проверил обе комнаты, но в квартирке оказалось совсем мало плоских поверхностей, где остается обычно целый, хорошо узнаваемый отпечаток, а имевшиеся вещи были так заляпаны множеством рук, что заниматься ими не представлялось целесообразным. Однако два ясных отпечатка все же нашлись — высоко на дверной панели, где касались правой рукой, когда снимали с вешалки пальто. Несколько утешенный, Грант включил свет и перешел к осмотру вещей. Это занятие было прервано восклицанием находившегося в спальне Уильямса. Грант прошел туда и увидел в руках сержанта пачку банкнот.

— Нашел в глубине ящика, сэр! Вот уж действительно спешил! — с торжеством проговорил Уильямс. Находка явилась настоящим бальзамом для его израненной души. — Вот уж, наверное, сейчас кусает себе пальцы!

Грант между тем отыскал у себя в записной книжке номера купюр, которые ему сообщили в банке. Сравнив их с найденными, он убедился, что действительно это были деньги, полученные Ламонтом по чеку Соррела. И Ламонт так торопился, что забыл их захватить?! Вся сумма была здесь, кроме двадцати пяти фунтов, присланных на похороны. Это выглядело более чем странно. Отчего Даго — Грант все еще про себя называл его так, — отчего Даго в течение десяти дней еще до убийства не истратил из них ни цента? Тогда ведь он мог делать это без всякой опаски. Купюры были крупные, но это никак не могло служить объяснением. Он лично получал деньги в банке и мог попросить мелкими. Почему он их не истратил?

Больше ничего, особо заслуживающего внимания, они в квартире не нашли. Видимо, литературные вкусы у Даго были, как у всякого доброго католика, подумал Грант, рассматривая ряд книг на каминной доске: Уэллс, О. Генри, Бакен, Оуэн Уистер, Мэри Робертс Рейнхарт, томик стихотворений Сассуна, многотомное издание ежегодного справочника по скачкам, «Маленький министр» Барри. Он взял с полки одну из книг. На заглавном листе почерком, уже знакомым ему по банковскому чеку, было написано имя владельца: «Альберт Соррел». Грант просмотрел их все, одну за другой. Большая часть книг принадлежала Соррелу. Очевидно, Соррел подарил их Ламонту перед отплытием в Америку. Значит, эти двое до последней минуты оставались друзьями. Что же произошло? Может, Ламонт всегда был змеем, затаившимся в траве?

Теперь предстояло выяснить, где скрывается Ламонт. Куда он скорее всего мог направиться?

Он торопился, отчаянно торопился. Он не предполагал, что придется бежать отсюда. Это значило, что ему пришлось воспользоваться первым попавшимся шансом. Вероятность побега за границу под чужим именем, искусно изменив внешность, равнялась нулю. Наверняка этого он делать не стал. И почти наверняка не уехал из Лондона. По всей вероятности, он, как крыса, будет искать место, которое уже знает.

Грант оставил инструкции продолжать поиски, а сам вернулся в Ярд. Он попытался поставить себя на место преследуемого. Была уже глубокая ночь, и он устал до смерти, когда наконец-то ответ был найден. Ему принесли снимки отпечатков с двери, и оказалось, они принадлежат миссис Эверет! Сомнений быть не могло: большой палец с фотографии Соррела из дома на Брайтлинг Крисчент принадлежал той же руке, на которую опирались, потянувшись за чем-то в комнате Ламонта. Миссис Эверет! Святые небеса! Вот тебе и змей, затаившийся в траве! Нет, ему, Гранту, пора, видно, на пенсию. Он стал слишком доверчив. Невероятно, унизительно, но он поверил в прямоту миссис Эверет! То, что он установил за ней слежку, было простой формальностью. Ладно, хоть он и совершил оплошность, зато теперь у него есть нить к Ламонту. Грант доберется до него. Доберется через миссис Эверет. Грант не сомневался ни минуты, что именно информация миссис Эверет спровоцировала Ламонта на бегство. Вероятно, она бросилась к нему сразу после его вечернего посещения. Она вышла прежде, чем прибыл посланный им для наблюдения человек, хотя он должен был увидеть, как женщина возвращалась. Придется этим заняться. Эндрюз явно проявил небрежность. Скорее всего, она сама же и нашла для Ламонта новое убежище.

Он не верил, что женщина с подобным интеллектом сделает такую глупость, что спрячет его у себя на Брайтлинг Крисчент. Следовательно, теперь ему надлежало выяснить все о самой миссис Эверет, а также все, связанное с ее родственниками. Как к ней подобраться? С какой стороны подступиться к женщине ее темперамента, женщине добродетельной и скрытной? Она явно не принадлежала к типу сплетниц, к тому же теперь она была настороже. Попытка спровоцировать ее на то, чтобы она как-то выдала себя, оказалась ошибочной и не принесла никакого результата. Ему следовало бы сообразить, что она не из тех, кто болтает с торговцами у задних дверей. Что же тогда остается? В чьем обществе и в какой среде миссис Эверет стала бы откровенничать — если вообще она на это способна? Грант попытался представить ее в окружении разных людей, но ничего не получалось. Неожиданно он нашел, что ей подходило больше всего: церковь! На ней было написано, что она добрая прихожанка. Наверняка к ней там относятся с уважением, но без особой симпатии из-за того, что она не интересуется чужими делами. Это достоинство обычно не пользуется популярностью среди наиболее деятельной части прихожан. Поделившись с ближним лакомым кусочком в виде слуха о чьем-то банкротстве, член паствы всегда рассчитывает получить взамен такой же, не менее лакомый кусочек информации. У прихожан наверняка сложилось свое мнение о миссис Эверет, и поскольку вряд ли к ней относятся с симпатией, то тем охотнее будут судачить о ее делах.

Думая о том, кого бы подослать в церковь, которую посещает миссис Эверет, Грант наконец заснул.

Глава десятая БРОСОК НА СЕВЕР

— Симпсон, кем вы были вчера, когда добывали сведения о Рэтклифах? — спросил Грант.

— Отставником, торгующим писчей бумагой, сэр.

— Прекрасно, можете им остаться и на сегодня. Но только держитесь с достоинством, чисто выбрейтесь, и — никаких шарфов. Чистый белый воротничок. Ищете работу. Мне нужно выведать все о миссис Эверет, проживающей в номере девяносто восемь по Брайтлинг Крисчент возле Фулхэм-Роуд. Только никаких расспросов по соседям. Ее легко спугнуть, а это нельзя допустить. Вам следует действовать осторожно. Похоже, она усердно посещает церковь. Попытайте там счастья. Это, по-моему, место самого большого скопления сплетен, за исключением клубов. Для меня важно выяснить, где живут ее родственники и близкие друзья; ее корреспонденция пусть вас не беспокоит. За этим я сам прослежу. Думаю, это мало что даст. Хорошенько запомните: миссис Эверет не вчера родилась. Если она вас разоблачит, придется вас заменять кем-то другим, и многообещающая нить расследования будет порвана. Как только что-нибудь разузнаете, дайте мне знать, только не приходите сюда, а звоните.

Вот как случилось, что мистер Келдикот, священник брайтлингского церковного прихода, вспотевшими руками толкая по газону кашляющую травокосилку и вздыхая о том, что мартовское солнце чересчур щедро проливает свои благословенные лучи, вдруг заметил, что за его подвигами со смесью зависти и сочувствия наблюдает незнакомец. Видя, что на него обратили внимание, он приложил руку к козырьку, видимо из уважения к священническому облачению, и произнес:

— Тяжелая работа для такого жаркого дня, сэр. Разрешите помочь?

Однако священник был совсем не стар, к тому же любил показать, что не гнушается простым физическим трудом, и поэтому, мужественно улыбнувшись, ответил:

— Разве похоже, друг мой, что такая работа мне не по плечу?

— Что вы, сэр. Я совсем не это хотел сказать. Просто хотелось бы заработать пару монет.

— Вот оно что! — понимающе откликнулся мистер Келдикот с искрой профессионального интереса. — Вы нуждаетесь в заработке?

— Так точно, сэр.

— Женаты?

— Нет, сэр, не женат. — Симпсону хотелось добавить: «И слава Богу», но он вовремя остановился.

— Какую работу ищете?

— Любую.

— Понятно. Но ведь чему-то вас наверняка обучили?

— Я умею тачать башмаки, сэр, — ответил Симпсон, посчитав, что в данном случае правда ему не помешает.

— Знаете, наверное, действительно будет более разумным, если вы подстрижете траву, а я займусь своими неотложными делами. Скоро час. Заходите в дом, давайте сначала вместе перекусим.

Но это как раз устраивало Симпсона меньше всего. Ему нужна была кухня, а не пасторские разглагольствования за обеденным столом. С прекрасно разыгранным смущением он покрутил ручку косилки, за которую уже с готовностью взялся, и, запинаясь, сказал:

— Если вам это без разницы, сэр, я бы лучше пожевал чего на кухне.

— Что вы, пойдемте, пойдемте, — запротестовал, умиляясь собственному великодушию, святой отец, за что Симпсон был готов его стукнуть, опасаясь, как бы драгоценная возможность услышать кухонные сплетни не уплыла от него совсем.

— Очень вас прошу, сэр! — выговорил он с таким глубоким чувством, что священник сдался.

— Ладно, будь по-вашему, — сказал он обиженно: не он ли в полной мере продемонстрировал чувство братской солидарности, равнодушие к социальным условностям и остался непонятым?! Он ушел, но вскоре вернулся и под предлогом познакомиться с Симпсоном поближе (отнюдь не в духе всеобщего равенства и братства он отнес Симпсона к категории тех, кто «знает свое место») — путался у Симпсона под ногами до самого ланча, с удовольствием болтая на интересующие его темы. О войне — он был военным капелланом в Руане; о рассаде, о лондонской копоти, об обувной коже — последняя тема должна была, как он полагал, особенно интересовать его собеседника; о трудностях привлечения молодежи в церковь. Когда он поведал Симпсону, что его последняя проповедь была посвящена тому, что Господь, мол, не одобряет азартных игр и, следовательно, человек, принимающий в этом участие, грешит против своей совести, против своего ближнего и оскорбляет Господа, то Симпсон перестал удивляться немногочисленности молодежной паствы в приходе мистера Келдикота.

— Вот вы — человек молодой, — горячился пастор. — Вы можете мне объяснить, почему молодежь не идет в церковь?

Но Симпсон, решивший во что бы то ни стало пробыть в этом доме целый день, уклонился от прямого ответа и лишь печально покачал головой, выражая суровое неодобрение подобным поведением. Угрызения совести по поводу того, что лишь на этой неделе полкроны из его жалованья он просадил на букмекеров, вместо того чтобы позволить денежкам уплыть в руки вершителей судеб страны, заставили его с завидным рвением приналечь на работу. Однако он был доволен, когда в доме прозвучал гонг и святой отец, одарив его благословением, позволил удалиться в направлении кухни. Желание, наконец, начать свою игру влекло туда Симпсона куда сильнее, чем здоровый аппетит.

У пастора, который, как выяснил Симпсон, был убежденным холостяком, было две прислуги. Одна — экономка, она же кухарка, другая — приходящая, тонкая, как жердь. Обе были несказанно рады появлению такого представительного мужчины, и за свой обеденный перерыв Симпсон набрал больше сведений о житье-бытье прислуги городских окраин, чем если бы сам прожил здесь со дня своего рождения. Однако, помимо того что миссис Эверет — вдова и задирает нос, потому что ее отец был пастором, он не узнал ничего. На вопрос, служил ли отец миссис Эверет в здешнем приходе, ему ответили, что, мол, нет, где-то на севере. Наверное, в какой-нибудь Богом забытой дыре, где и машин-то не видели сроду. По мнению кухарки, миссис Эверет посещает все церковные собрания вовсе не потому, что жить не может без церкви, а для того, чтобы все помнили: она — дочь священника. Раздумывая над этим поистине поразительным объяснением возможных мотивов человеческого поведения, Симпсон вернулся к своей работе, которая быстро приближалась к концу. Тут и нашел его пастор. Сегодня у них в церкви очередное собрание, может и Симпсон хочет к ним присоединиться? Симпсон с неподдельной благодарностью принял его приглашение. Тогда не поможет ли Симпсон перенести стулья и всякую мелочь из церкви в зал, где будет происходить собрание? Он смог бы заняться этим после дневного чая. Дамы из церковного совета уже будут на месте. Как раз этих-то дам и жаждал повстречать Симпсон, поэтому он снова заверил пастора, что выполнит его просьбу с величайшим удовольствием.

До четырех часов Симпсон стриг газон и болтал то с экономкой, то со служанкой, которая всякий раз придумывала новый предлог, чтобы переброситься словечком, при этом не очень-то заботясь, верит ли он ее выдумкам; затем они пили чай — более продуктивный с точки зрения информации, чем на Лемонора-роуд, однако и более скучный из-за отсутствия его коллеги. Только после этого Симпсон проследовал в церковь. Здание церкви он приметил заранее. Оно было из красного кирпича, настолько совершенное в своем уродстве, что исключало всякую мысль о непродуманности замысла. Желто-коричневые и ультрамариновые стекла витражей в этот сумрачный час, слава Богу, не столь резали глаз, как при дневном свете, однако ярко освещенный церковный зал выглядел и без того достаточно уродливо. По его пространству металось несколько женщин. Они суетливо бегали туда-сюда, как курицы, — шумно и без всякого толку, поскольку стоило одной из них что-то предложить, как другие тут же вносили свои изменения, после чего немедленно начиналась общая дискуссия. Эти споры длились бесконечно и способны были вывести из терпения любого нормального человека, так как сопровождалисьпостоянными неискренними извинениями всех участниц друг перед другом. Понаблюдав за ними некоторое время от дверей, Симпсон, так же как и в случае с мистером Келдикотом и его травокосилкой, почтительно снял головной убор и сделал шаг вперед, так что его наконец заметили. На вопрос, что ему нужно, он объяснил, что его прислал им в помощь преподобный мистер Келдикот. Немедленно он оказался в центре всеобщего благосклонного внимания. Настолько благосклонного, что неожиданно для себя Симпсон преисполнился сознанием собственной значимости — чувством, абсолютно несвойственным человеку, работающему в Скотланд-Ярде. Правда, этому чувству не суждено было укорениться: оно растворилось как дым при встрече с его коллегами и соперниками в деле сыска. Рассказывая Маллинзу с глазу на глаз о своих церковных впечатлениях, он употребил некое цветистое выражение, которое я не берусь повторить; могу лишь сказать, что благодаря ему Маллинз прекрасно представил себе, с какого типа публикой Симпсону пришлось пообщаться в тот вечер. В целом же Симпсон, по совершенно непонятной для меня причине, был чрезвычайно недоволен проведенным в церкви вечером и самим собой. Казалось бы, рыжеватые волосы и веснушки непременно делают человека жизнерадостным — против такого сочетания невозможно устоять. Может, на него угнетающе подействовала розовая с малиновым отливом окраска стен? Это могло ранить чувствительную душу, но не душу Симпсона. К тому же Симпсон без сомнения был среди них самой популярной особой мужского пола; что до нужной информации, то она просто валялась под ногами — нагнись и бери. И все же факт остается фактом: когда Симпсон исполнил свою роль и Маллинз передал, что босс очень им доволен, лицо Симпсона искривила гримаса, никак не шедшая к рыжим волосам и веснушкам, и он огрызнулся — нет, правда, по-настоящему огрызнулся, резко бросив: «Зато уж я и натерпелся!»

Собрание окончилось в приличествующее случаю время — в девять сорок пять, и Симпсон, вновь ублажив дам своей расторопностью, отправился провожать домой ту из них, которая казалась ему самой злостной сплетницей и святошей, что не помешало ей согласиться с его галантным предложением.

На следующее утро ко встрече с Грантом у Симпсона была полная информация о миссис Эверет.

Миссис Эверет была родом из Шотландии. Отсутствие у нее акцента объяснялось отчасти тем, что она прожила в Лондоне четверть века, отчасти же тем, что она родилась на западном побережье. Ее отец был пастором Малой Церкви в деревушке близ Росса; там же в настоящее время имел приход и ее брат. Девичья фамилия ее была Логан, она овдовела пятнадцать лет тому назад, детей не имела. Ее действительно не очень любили, потому что она не отличалась общительностью, но была всеми весьма уважаема.

Даже тот факт, что она сдавала комнаты двум букмекерам, не поколебало ее высокого престижа в глазах членов брайтлингсайдской конгрегации. Соррел поселился у нее сразу после демобилизации, а тогда он еще не был букмекером, и, следовательно, миссис Эверет не могли обвинить в том, что она намеренно предоставила свое жилье в распоряжение человека с порочными наклонностями. Никто из членов общины в глаза не видел обоих постояльцев. Насколько понял Грант, к ним заочно относились как к своего рода прокаженным, однако пересуды по их поводу шли бесконечно, поскольку для добродетельных нет более захватывающей темы, чем порок. Таким образом, люди, о самом существовании которых ни Соррел, ни Ламонт и понятия не имели, знали о каждом их шаге. Эти двое — как и говорила миссис Эверет, которая, судя по всему, никогда не лгала в тех случаях, когда это можно было легко проверить, — повсюду были неразлучны. Ни один не имел «постоянной подружки». Оба, по брайтлингсайдским стандартам, очень хорошо одевались, и миссис Эверет на них надышаться не могла и все для них делала… В Лондоне у миссис Эверет вроде как родни не было, но раз в год она обычно ездила в Шотландию, и, если ее постояльцы в это время оставались в городе, она договаривалась с кем-нибудь, чтобы они не терпели никаких неудобств в ее отсутствие.

Когда так много претерпевший ради правого дела Симпсон наконец закончил свой рапорт и покинул кабинет, Грант вызвал к себе всех, кто дежурил в ночь на понедельник на вокзалах Кингз-Кросс и Юстон, и затребовал описать всех более или менее подозрительных. Едва дежуривший на Кингз-Кросс стал рассказывать о молодом человеке и его матери, Грант насторожился и попросил подробнее описать мать, что и было исполнено с предельной точностью.

— Еще кого-нибудь заметили? — спросил он.

«О да, не одного и даже не двух, а гораздо больше» — был ответ. Сыщик не без горечи заметил далее, что, похоже, все скуластые, смуглые, худые мужчины родом из Шотландии, потому что поезд ими был прямо-таки битком набит.

— Почему вы решили, что это не тот, кто нам нужен?

— По его поведению, сэр. И по поведению женщины. И чемодан на полке был повернут так, что инициалы на нем были ясно видны, «Дж. Л.». Потом, у него с собой была сумка для гольфа, и держался он вполне естественно.

«Ай да миссис Эверет! Молодчина! — сказал про себя Грант. — Про сумку для гольфа, конечно, подумал не тот, кто забыл деньги в ящике комода». Грант усомнился, что чемодан с инициалами был оставлен для всеобщего обозрения специально. Вряд ли кто-нибудь стал бы без всякой на то необходимости подвергать риску все предприятие, сознательно пойдя на такой глупый блеф. Скорее всего это простая случайность.

— Куда же он направился?

— На багаже пункт назначения обозначен не был, но контролер сообщил, что билет у него до Эдинбурга.

Гранту не потребовалось много усилий, чтобы выяснить, куда именно направлялся молодой человек. Среди шотландских церковников оказалось не так уж много Логанов, и лишь один имел приход в Россшире. Изменив суровому вероисповеданию своих отцов, он служил в настоящее время пастором Свободной Униатской Церкви в Карниннише — деревушке, которая располагалась на западном побережье, там, где начинался лох.

— Я отправляюсь в Шотландию на рыбалку, — объявил Грант, входя в кабинет к Баркеру. — Денька на два-три.

— Могли бы найти и более привлекательное место, чтобы подлечить свое уязвленное самолюбие, — откликнулся Баркер, которому уже было известно о провале с арестом.

— Мог бы, зато там настоящая рыба водится. Вот мой приблизительный адрес. Думаю, в два дня уложусь.

— Кого-нибудь с собой берете?

— Нет.

— А лучше бы взять. Представьте себе на минутку, что такое сельский страж порядка.

— А что? В крайнем случае, он возьмет рыбу голыми руками. Хотя, надо надеяться, до этого не дойдет. Правда, мне может понадобиться человек, чтобы доставить эту рыбу в Лондон.

— Хорошо, я распоряжусь. Когда едете?

— Сегодня в семь тридцать вечера с Кингз-Кросс; утром около десяти буду уже в Инвернесс. Куда потом — сообщу.

— Ладно. Хорошего улова! Только сами не попадитесь на собственный крючок.

Значительное время у Гранта отняла организация поиска в городе на время его отсутствия. У него не было никаких гарантий, что человек, уехавший в Карнинниш, был именно Ламонтом. Грант сам отправлялся следом за ним лишь потому, что был единственным, кто знал Ламонта в лицо. Так что поиски в Лондоне должны продолжаться. Возможно, вся эта затея с поездкой в Карнинниш разыграна лишь для отвода глаз. Миссис Эверет нельзя было отказать в изобретательности.

Покуда он складывал снасти и искал подходящую одежду, появилась миссис Филд — с сандвичами и наставлениями. Первые он попытался отклонить под предлогом, что в поезде ему подадут вечером полный обед, а утром — прекрасный завтрак.

— Все это хорошо, — отозвалась она, — но подумайте, какая вам предстоит долгая ночь. Проснетесь среди ночи, захотите поесть — а тут и сандвичи; глядишь, так и время быстрее пройдет. Они с курицей. Бог знает, когда еще в ближайшие дни вам доведется поесть куриного мяса. Ужасно бедная страна эта Шотландия. Чем только вы там будете питаться — одному Богу известно!

Грант сказал, что в этом отношении теперь Шотландия ничем не отличается от других районов страны, только там более красиво.

— Насчет красоты не знаю, — ответила миссис Филд, решительно засовывая сандвичи в карман его сумки, — зато знаю другое: моя кузина однажды была там в услужении, поехала туда из Лондона вместе с хозяевами, — так во всей округе ни одного жилого дома, кроме как их собственного, не было; и — ни кустика, ни деревца. А местные даже представления не имеют, что такое кекс, — у них там одна булка.

— Надо же, дикость какая! — заметил Грант, любовно укладывая в чемодан свой старый твидовый костюм.

Как только состав, пыхтя, выплыл из вокзала, Грант углубился в изучение крупномасштабной карты округа, где находилось селение Карнинниш. Приятно было снова обратиться к этому занятию. При мысли, что ему придется преследовать преступника на открытых просторах вне города, он испытал знакомый азарт. Это представлялось занятием более естественным, более человечным что ли, чем охота с применением всех технических средств безликого административного механизма, бесшумно сжимавшего и разжимавшего свои стальные щупальца на берегах Темзы. Человек один на один со своим противником — это совсем иное дело. Единственный телефон и тот в центральном почтовом отделении. И никаких помощников, которых можно выслать на задержание. Тут твоя смекалка — против его, и, возможно, твое оружие — против его. Хотя Грант от всего сердца надеялся, что до этого не дойдет. Судить мертвеца? Какой от этого прок? К тому же, в любом случае в Скотланд-Ярде не одобряли применение крайних мер. Нужно действовать осторожно и не спешить. Преследуемый, вероятно, добрался до места лишь к вечеру предыдущего дня. Чем больше у него будет времени пообвыкнуть, тем менее пугливым он станет. Поначалу ему наверняка за каждым камнем будет мерещиться сыщик, но, по мере того как он будет привыкать к местности — а Грант хорошо представлял себе эти места и их полную оторванность от внешнего мира, — у него возникнет обманчивое чувство безопасности.

Грант снова обратился к карте. Деревушка Карнинниш располагалась вдоль правого берега реки Финлей, как раз у ее впадения в лох Финлей. Примерно в четырех милях южнее в материк вдавался еще один лох, и на его северном берегу было расположено еще одно селение, явно более обширное, — Гарни. Таким образом, Карнинниш находился на северной оконечности материка, а Гарни — на южной; расстояние между ними по суше было мили четыре плохой дорогой через холмы. Грант решил остановиться в Гарни — там была гостиница, по слухам даже с ванной комнатой. Под предлогом рыбной ловли оттуда он сможет незаметно вести наблюдение за Карниннишем. Грант просидел над картой до глубокой ночи, пока не изучил местность так, словно бывал там не один раз. Из печального опыта ему было хорошо известно, что можно прекрасно изучить карту, но, прибыв на место, столкнуться с самыми неприятными сюрпризами, однако его успокаивало то, что впредь он будет знать местность наверняка лучше человека, на которого охотился.

Утро одарило его ни с чем не сравнимой радостью. Он открыл глаза, через верхнюю половину окна увидел медленно проплывающие коричневатые пустоши и услышал мирное перестукивание колес поезда, все дальше проникавшего в Грампианские горы. Одеваясь, он ощущал, как его овевает освежающе-холодный, прозрачно-чистый воздух, а за завтраком наблюдал, как просторы, словно окрашенные темной охрой на фоне голубого неба и ослепительных снегов, мало-помалу сменяются сосновыми рощами; на склонах гор их темные, с равными промежутками расположенные массивы издали напоминали заплаты. Потом пошли березы — березы, которые то спускались по склонам, сопровождая бегущий ручей, то раскидывали свои воздушные, непередаваемого нежно-зеленого цвета шали, образуя небольшие рощицы с только что пробившейся у подножия деревьев травой. А дальше, когда поезд снова пошел на спуск, внезапно опять открылись поля — широкие ровные поля в долинах и маленькие, каменистые, прилепившиеся к склонам невысоких гор. Потом — озера и реки и зеленеющие просторы. Пока поезд, торжествующе сотрясаясь и гремя, поглощал последние мили до Инвернеса, Грант, стоя в коридоре, думал о том, как воспринял эти пейзажи его беглец — типичный лондонец, вероятно впервые оторванный от своих улиц, лишившийся привычной защиты и виде стен зданий и замков. Воскресные речные прогулки едва ли подготовили его к темным стремнинам, поджидавшим его здесь, на западной оконечности страны; точно так же, как и относительная пустынность сэррейских лугов и выгонов — к щемящему чувству полной изоляции, которое вызывали уходившие к горизонту пространства болот. Не раскаивается ли он в своем побеге? Интересно, что у него за характер. По словам миссис Эверет, из двоих именно он был наиболее общительным и веселым. И только-то? Что в нем было еще, кроме общительности и жизнерадостности?

Ради достижения пока ему одному известной цели он оказался способен убить человека ударом ножа в спину, однако это отнюдь не говорило о том, что он лишен чувствительности. А для чувствительного человека, человека с воображением сознание того, что в этом краю он в полном одиночестве, без чьей-либо помощи и его преследуют, может показаться страшнее одиночной камеры за семью замками. В старой доброй Англии «уйти в горы» означало скрыться от правосудия и, как говорили ирландцы, «податься в бега». Но цивилизация положила этому конец. Из тысячи преступников едва ли найдется хоть один, кто решится, спасаясь от закона, бежать в Шотландию или Уэльс. Современному беглецу требовались приличный кров и пропитание; пещеры и заброшенные шалаши давно вышли из моды. Не пообещай ему миссис Эверет надежное убежище, Ламонт ни за какие коврижки не покинул бы Лондона, — в этом Грант был уверен. Что же он испытал, когда увидел, куда его занесло?

В Инвернесе Грант покинул свое уютное купе, пересек платформу и сел в маленький местный паровичок; всю первую половину дня этот старожил вновь вез его от зеленеющих полей в бурые пустоши — те самые, что открывались его взору поутру. Дальше и дальше на запад увозил его паровичок, то и дело делая непонятные остановки возле крошечных платформ, расположенных непонятно для чего посреди огромных пустошей без малейших следов человеческого обитания. Уже во второй половине дня Грант высадился на маленькой, занесенной песком станции, и поезд проследовал дальше в самую глушь уже без него. Здесь ему объяснили, что нужно пересесть на почтовый микроавтобус. До Карнинниша оставалось еще тридцать шесть миль, и, если повезет, к восьми вечера он должен прибыть на место. Все будет зависеть от того, что им повстречается на пути. Тому всего две недели, как у Энди, шофера, встречный грузовик начисто оторвал правое переднее колесо, а левое у него в колее засело, да так, что не вытянуть.

Гранта провели через помещение кассы, и позади станции, на маленьком мощеном дворике, он узрел некое сооружение, в котором ему предстояло путешествовать следующие пять часов и которое, если повезет, должно было доставить его в Гарни. Это был самый настоящий драндулет. Сразу за сиденьем водителя располагались три скамьи, из таких, какие принято ставить в исповедальнях и тюрьмах. Их долженствующую ускорить раскаяние жесткость слабо компенсировали набитые, похоже, опилками подушки, обшитые брезентом. К своему немалому изумлению, Грант обнаружил, что кроме него еще пять человек собираются ехать этим же видом транспорта. Грант стал было расспрашивать, нельзя ли здесь нанять автомобиль, однако выражение лиц его будущих спутников убедило его не только в тщетности этого намерения, но и в том, что оно было расценено как отсутствие у него какого бы то ни было такта. Здесь не привыкли с презрением относиться к почтовому вездеходу. Для обитателей тридцатишестимильного пространства между станцией и морским побережьем автобус был самым значительным явлением в жизни. Грант смирился с неудобствами, полагая, что комизм ситуации спасет его от скуки. Покуда же веселиться ему было явно не от чего. Он взобрался на сиденье рядом с водителем и решил надеяться на лучшее. Они двинулись по узким дорогам, которые то и дело пересекались шумными, несущимися со скал потоками, и тут Грант оценил всю серьезность замечания о том, что в пути всякое может случиться. По большей части дорога была настолько узкой, что не позволила бы разъехаться благополучно даже с детской коляской.

— Как вы поступаете, если что-то движется навстречу? — спросил он водителя.

— Когда я посторонюсь, когда — встречный.

Миль через пять Грант имел возможность убедиться собственными глазами в эффективности этого неизвестного ему правила дорожного движения: они встретились нос к носу с тягачом. Он был самым малым представителем этого рода машин, но в настоящей ситуации выглядел весьма солидно. С одной стороны у них оказался высокий холм, с другой — небольшая, но глубокая каменистая расщелина. Без малейших признаков досады их водитель дал задний ход, пока не отвел свой неказистый экипаж на площадку, где был свален дорожный лом; тягач невозмутимо проследовал мимо них, и путешествие было продолжено. За все остальное время им еще встретилось всего лишь два препятствия — оба в виде автомобилей. В первом случае они разминулись, так сказать, обоюдно подобрав юбки: колесо микроавтобуса съехало в канаву, а одно колесо встречной машины въехало на заросший кустарником каменистый выступ.

Во втором случае встречный транспорт оказался «фордом»; с проворством фокстерьера он ринулся прямо в болото, обогнул микроавтобус и как ни в чем не бывало снова выскочил на дорогу позади них — при этом водители еще успели обменяться им одним понятными приветствиями. Этот головокружительный трюк не вызвал у пассажиров ни малейшего удивления, и, хотя их экипаж к этому времени был полным-полнехонек, никто и слова не проронил. Такое явно было для всех явлением обыденным.

Перегруженность микроавтобуса заставила Гранта задуматься о том, как добирается до места тот, кто в него не попадает. Видимо, эти же опасения испытывала и маленькая женщина, поджидавшая их на обочине возле своего дома. Когда машина притормозила и водитель вышел, чтобы помочь ей взобраться, она бросила взгляд на заполненные людьми скамьи и боязливо спросила:

— Господи, Энди, как ты меня поместишь?

— Помолчи, — весело откликнулся Энди. — Еще не бывало, чтобы мы кого-нибудь оставили на дороге.

Грант понял, что в этих краях слово «помолчи» отнюдь не заключает в себе того обидного оттенка, как, например, в Лондоне. Здесь оно скорее носило характер полушутливого возражения, а в некоторых случаях явно выражало восхищение с долей недоверия. В устах Энди это значило, что старушка, что называется, горячится напрасно. И разумеется, он оказался прав: место для нее сыскалось, и при этом никого особенно не потревожили, за исключением разве что кур позади скамеек, кошелку с которыми чуть наклонили набок. Но и они, судя по их громкоголосому клохтанью, оставались в полном здравии, — во всяком случае, вплоть до того момента, пока их гордый владелец, поджидавший машину у развилки уходившей в никуда дороги, не перегрузил их на свою тележку.

До Гарни оставалось еще несколько миль, когда Грант почуял запах моря: то был характерный запах водорослей, который особенно чувствуется в тех местах, где море глубоко вдается в сушу. Странно было ощущать его здесь, в столь непохожем на побережье месте. Еще невероятнее показалось, когда оно внезапно предстало перед ними в виде небольшого зеленоватого бассейна, зажатого со всех сторон горами. Лишь коричневая кайма водорослей на уходящих в глубину скалах говорила о том, что это океан, а не обычное озеро. Когда же с помпой, приличествующей самому главному событию суток, они въехали в Гарни, то в вечернем свете перед ними забелел уходящий вдаль песчаный берег, и на его серебристой глади тихо плескала сине-лиловая пенистая вода.

Вездеход сгрузил Гранта у вымощенного каменными плитами входа в гостиницу, и, несмотря на голод, он все же задержался у входа, чтобы посмотреть, как на западе за плоскими очертаниями лиловых островов угасает солнечный свет. Тишину наполняли чистые, далеко слышные вечерние звуки. В воздухе пахло торфяным дымом и морем. В деревне тут и там, яркие, как первые нарциссы, светились огоньки. Море сделалось совсем лиловым, и в сумерках казалось, что пески слегка дрожат. А он приехал сюда для того, чтобы арестовать человека, совершившего убийство в лондонской очереди!

Глава одиннадцатая КАРНИННИШ

Из Энди Гранту удалось вытянуть немного — и не потому, что тот ничего не знал, — ведь именно он, по всей вероятности, всего два дня назад переправлял Ламонта по горной дороге; дело в том, что, по странному совпадению, желание Энди узнать побольше о самом Гранте оказалось столь же сильным, сколь желание Гранта выведать у него про Ламонта. На все наводящие вопросы Гранта он отвечал односложно и тут же задавал свои собственные. Эта игра наскучила Гранту задолго до того, как прекратил свои расспросы Энди. Что до хозяина гостиницы, с которым Грант завязал беседу во дворике после завтрака, то и эта попытка не имела успеха — на этот раз действительно потому, что тот ничего не знал. Если все интересы водителя микроавтобуса были сосредоточены на его родной деревне Карнинниш, куда он и отправился по приезде, то хозяина гостиницы интересовало исключительно то, что происходило в Гарни, поскольку от этого зависели его дела.

— Прибыли рыбку половить, сэр? — спросил хозяин.

Грант подтвердил, что очень хотел бы, если это возможно, немного порыбачить в Финлее.

— Конечно возможно. Это всего в четырех милях отсюда, там, за горой. Вам знакомы эти места?

Грант почел за лучшее ответить отрицательно.

— Так вот: там за горой, на самом берегу озера Финлей, есть маленькая деревушка, но вам будет удобнее жить здесь. У них, правда, есть своя захудалая гостиница, но грязная, тесная, да и кормят там одной бараниной.

— Баранина — это не так уж плохо, — заметил Грант.

— Это в первый день вам так покажется, ну, может, еще во второй, но к концу недели от одного только вида овцы на лугу вас уже мутить станет. Если не любите пеших прогулок, то мы можем отвозить вас туда на «форде» каждый день. Лицензией на ловлю запаслись?

— Нет, — ответил Грант. Он полагал, что за гостиницей закреплено право на рыбную ловлю для постояльцев.

— Тут вы промахнулись. Здесь собственник всех вод — хозяин поместья Карнинниш Хаус. Акционер из Глазго. Сейчас он как раз здесь. Во всяком случае, был здесь еще неделю назад. Хотя мог опять уехать.

— Что ж, если дадите «форд», я съезжу к нему прямо сейчас, — отозвался Грант. Рыбная ловля была единственным предлогом, который позволил бы ему разгуливать где вздумается, не вызывая подозрений. — Как, вы сказали, зовут хозяина поместья? — переспросил он, усаживаясь в «форд» возле косматого джинна с пылающим взором.

— Его зовут Дрисдейл. Он не очень-то щедр на разрешения, но, может, вам удастся его уговорить.

С этим довольно прохладным напутствием Грант отправился в более чем прохладную поездку по горной дороге в долину Финлей.

— Где это поместье? — спросил Грант у волосатика, которого, как выяснилось, звали Родди.

— В Карниннише, — ответил тот.

— В самой деревне? — осторожно спросил Грант: у него не было желания до времени афишировать свое появление в этих местах.

— Нет, напротив, на другом берегу.

— Значит, мы через деревню не проедем?

— Никак нет. Мост как раз перед ней, на него мы и свернем.

Они въехали на перешеек, отделяющий две деревни, и вся долина развернулась перед зачарованным взором Гранта, словно карта. Ни лугов, ни полей — никакой зелени, кроме как по берегам реки, серебряной лентой убегающей к морю сквозь редкие березовые рощицы. Это был край коричневых тонов, и в сочетании с ослепительной голубизной моря он производил какое-то неземное впечатление. «Унылая, волшебная земля», — вспомнились Гранту чьи-то строки.

Когда они неслись вниз по направлению к морю, он заметил здания двух церквей и не замедлил воспользоваться случаем:

— Для такой небольшой деревни двух церквей, пожалуй, многовато.

— Это как посмотреть! Ведь ортодоксы в Новую Церковь не пойдут, и наоборот. Вон там, — и он указал через дорогу, где у реки рядом с церквушкой без купола стоял солидный пасторский дом, полускрытый зеленью, — приход мистера Логана. А Новая Церковь — на другой стороне деревни, у самого моря.

Незаметно, стараясь не привлекать его внимания, Грант с интересом поглядел на особнячок, где нашел убежище тот, за кем он гнался.

— Красивое место, — заметил он. — Там комнаты не сдаются?

Как полагал Родди, сейчас не сдают. Летом — другое дело. Тогда на месяц сдают. Сам пастор не женат; хозяйство ведет его вдовая сестра, миссис Динмонт. Сейчас в отпуск приехала его племянница, дочка миссис Динмонт. Она работает медсестрой в Лондоне.

О возможном постояльце — ни полслова, и Грант не осмелился продолжать прямые расспросы: жители здешних мест известны своим неуемным любопытством и тотчас же почуют неладное.

— В здешней гостинице много народу? — вместо этого спросил он.

— Трое, — немедленно ответил Родди. Как лицо, непосредственно заинтересованное в процветании собственного картеля, он полностью владел информацией о конкурирующем заведении в Карниннише.

Все трое были мужчины, и Родди знал о них всю подноготную — все до мельчайших подробностей. Ни один из них не мог быть Ламонтом.

Карнинниш Хаус, расположенный напротив деревни, стоял в непосредственной близости к морю. Позади дома, дальше на север, шла проезжая дорога.

— Подождите в машине, — сказал Грант водителю и с остатком внушительности, которая у него уцелела после оригинальной манеры Родди жать на тормоза, поднялся на крыльцо.

В холле его встретил высокий худой мужчина с угрюмым лицом, одетый в прекрасный твидовый костюм. Грант решил, что это кто-нибудь из гостей. Сам того не сознавая, он почему-то представлял себе господина акционера кругленьким, розовощеким джентльменом в тесных брюках. Поэтому он был несколько обескуражен, когда высокий худощавый человек, шагнув навстречу, спросил:

— Чем могу быть полезен?

— Я хотел бы видеть мистера Дрисдейла.

— Входите, пожалуйста, — сказал незнакомец и провел его в комнату, заваленную различными рыболовными снастями.

У брокера, созданного его воображением, Грант приготовился просто-напросто выудить разрешение на рыбную ловлю, разжалобив его байкой про испорченный отпуск; однако, глядя сейчас на хозяина дома, он изменил свой план. Грант протянул ему свое служебное удостоверение и был вознагражден изумленным выражением его лица. Это значило, что его старый рыбацкий костюм выглядит вполне натурально и как камуфляж вполне пригоден.

— Так что я могу для вас сделать, инспектор?

— Я очень просил бы, чтобы вы разрешили мне немного заняться рыбной ловлей на Финлее. Ненадолго, всего дня на два. По моим предположениям, в этой местности скрывается нужный мне человек, а единственный способ ходить куда захочу, не вызывая пересудов, — рыбалка. Я рассчитывал, что гостиница в Гарни имеет собственное право на воду, однако ошибся. Я не собираюсь вылавливать вашу рыбу, но практика у меня в этом деле большая, так что можете быть спокойны: рыбу я не распугаю.

К его удивлению, хмурое лицо господина Дрисдейла осветилось улыбкой.

— Инспектор, — произнес он, — вы даже представить себе не можете, насколько необычен для этих мест случай, который привел вас сюда, и насколько уникально само ваше присутствие. Даже в памятном послевоенном сорок пятом — и то здесь никого не разыскивали, а уж с тех пор — и подавно. Преступник в Карниннише! Инспектор из Скотланд-Ярда, который его разыскивает?! Невероятно! Господи, пьянство да тунеядство — вот самые тяжкие преступления в этих краях со времен большого наводнения.

— Возможно, мой беглец как раз на это и рассчитывал, — ответил Грант. — Во всяком случае обещаю больше не беспокоить вас, если вы мне разрешите поудить.

— Разумеется, разрешу. Где пожелаете. Я сейчас как раз собираюсь прогуляться вверх по реке. Хотите, пойдемте со мной и я вам покажу самые рыбные места? Если уж вы собираетесь заняться рыбной ловлей, так почему бы и взаправду не поудить? Отправьте этого чудика обратно в Гарни, — в это самое время Родди под окном на пронзительном кельтском наречии рассказывал что-то горничной, и они, ничуть не смущаясь близостью «господ», громко хохотали, — и скажите, чтобы за вами не приезжал. К вечеру я распоряжусь, и вас отвезут обратно.

Обрадованный неожиданным проявлением великодушия со стороны этого здесь весьма непопулярного и явно скупого на милости господина к своей особе, Грант отпустил Родди; тот выслушал распоряжение Гранта почтительно — как адъютант при генерале, но, отъезжая, не преминул со смехом крикнуть что-то служанке на том же непонятном Гранту наречии. Звучало это как квохтанье перелетевшей через заборчик вспугнутой наседки. Когда гвалт затих, Дрисдейл принялся молча собирать снасть. Он не стал задавать лишних вопросов, и Грант был ему за это признателен.

Со своей стороны, чтобы прервать затянувшееся молчание, Грант стал расспрашивать Дрисдейла о реке, и вскоре они уже увлеченно беседовали, как и полагается рыболовам-любителям. Они направились по правому берегу, противоположному тому, где находились деревня и особняк пастора, и Дрисдейл указывал Гранту наиболее рыбные места, объясняя особенности каждого в отдельности. Протяженность всей этой узкой, утыканной валунами речки с буроватого цвета водой составляла не более шести миль.

Низвергаясь из горного озера, она беспорядочно сбегала вниз, образуя несколько тихих заводей, и возле Карнинниша впадала в море.

— Думаю, вы предпочитаете расположиться поближе к деревне, — заметил Дрисдейл и предложил Гранту остаться в равнинной части реки; сам же он решил податься в горы, где, вероятно, будет удить до самого вечера. Грант с благодарностью принял такой план.

— Это дом пастора? — как бы невзначай спросил Грант, когда они поравнялись с особняком напротив. — Видно, духовные лица здесь живут с удобствами.

— Что да — то да! — живо откликнулся Дрисдейл, но не стал развивать эту тему.

Грант одобрительно отозвался о размерах дома и осведомился, не сдаются ли там комнаты. Неплохо бы там расположиться. «Насколько мне известно, сейчас не сдают», — ответил Дрисдейл и повторил то, что Гранту уже довелось услышать от Родди насчет аренды в летнее время. После чего Дрисдейл с поспешностью, нередко присущей замкнутым людям, попрощался и исчез. От встречи с ним у Гранта осталось впечатление, что на этого человека, в случае нужды, он может положиться вполне. Грант решил начать удить ярдах в двухстах выше особняка и постепенно продвигаться в его направлении, наблюдая за тем, кто входит и выходит из дома. С его стороны мимо дома шла довольно широкая дорога, с противной стороны, насколько он мог судить, была лишь тропинка, по которой ходили рыбаки с мальчиками-помощниками, — так что любой, направляющийся вверх по течению, должен был использовать дорогу, которая была ему видна. Особняк был окружен каменной оградой, а сам дом развернут фасадом к шоссе. Позади ограды виднелись негустые ели, которые, однако, с успехом скрывали строение от посторонних глаз. О наличии за ними дома можно было догадаться лишь по восьми трубам да видным сквозь просветы в зелени кускам беленой стены. Позади дома ограда спускалась к самому берегу; посредине нее виднелась маленькая чугунная калитка, — как принято во всей Шотландии, используемая обитателями дома в качестве парадного входа.

С того места, где он находился, Гранту не было видно шоссе, зато обе другие дороги он видел прекрасно. Никто не мог выйти из дома незамеченным. Он мог оставаться на своем посту хоть весь день без всякой опаски. Просто идеальная ситуация. Грант забросил свистнувшую леску в искрящуюся темную реку и почувствовал, что жизнь прекрасна.

Для хорошей рыбалки солнце светило слишком ярко, и надежды что-нибудь поймать практически были равны нулю, однако под самым его носом была гораздо более крупная рыба. Пока никто не обмолвился о пребывании в доме чужого человека, но, как тогда на лестничной площадке в Брикстоне он предчувствовал, что комнаты окажутся пустыми, так и сейчас нутром чуял: этот человек здесь, в доме.

Грант начал удить около одиннадцати, и в течение часа ничье появление не нарушало утренней тишины. Из двух каминных труб особнячка в ясное небо лениво поднимался дымок; у ног его река пела свою вечную убаюкивающую песенку, и вода с завораживающей скоростью бежала перед глазами. Направо от него у далекого моста, чуть видные за уходящей вверх пустошью, стояли у самого берега беленые домики; тихие, освещенные солнцем, они напоминали павильонную декорацию для киносъемок. Потом Гранту начало казаться, будто это иллюстрация из учебника французского языка, который он учил в юности, а его самого просто поместили у реки для полноты картины. И он уже никакой не Грант — инспектор Скотланд-Ярда; вот-вот в него ткнут деревянной указкой, от которой станет щекотно, и поучительно произнесут по-французски: «А это рыболов».

Наваждение прогнал почтальон на велосипеде: он ехал со стороны деревни, тяжело нажимая на педали. Это все еще была картинка, но он, Грант, перестал быть ее частью. Теперь она выглядела скорее как игрушечный макет, а он ощущал себя неким джинном, который намеревается все это порушить. Не успел он так подумать, как калитка в ограде дома распахнулась и появилась девушка, а за ней — мужчина. Не без труда они со смехом заперли ее за собой и гуськом направились по тропинке, ведущей к мосту.

Грант в это время находился ярдах в ста от дома, выше по течению, и они его не заметили.

Мужчина был одет в шерстяные брюки, полупальто и кепку; на таком расстоянии ничто в его внешности — за исключением легкой походки и худобы — не напоминало человека, скрывавшегося от него в толпе там, на Стренде. Грант испытал легкое недоумение.

В течение своего долгого пути размышляя о беглеце, он решил, что тот будет ощущать неловкость в здешних краях. Лондонский букмекер, неожиданно для себя оказавшийся на пустынном западном побережье, не мог чувствовать себя здесь как дома. Может, это вовсе и не он? Надо надеяться, они направляются не к деревне, а к мосту, и пройдут мимо него. Иначе, вероятно, они выбрали бы шоссе.

Он весь напрягся, пока не убедился, что они действительно идут к мосту. Правда, они еще могли выбрать другой путь — прямо мимо поместья Карнинниш Хаус. Но девушка, а за нею и незнакомец свернули на тропинку вдоль реки, и он облегченно вздохнул. Они направлялись в его сторону и должны были пройти всего в нескольких ярдах за его спиной. Он сосредоточенно закинул сверкающую леску подальше: теперь оборачиваться ни в коем случае нельзя. Через минуту-другую они уже с ним поравняются. Грант с признательностью подумал о своей старенькой шляпе, которая совсем сползла ему на нос, об обвисших брюках и поношенной куртке. Ботинки тоже были вне подозрения. На сей раз в переодевании не было никакой преднамеренности — его костюм вполне соответствовал тому, чем он сейчас, собственно, и занимался. И слава Богу, что это так: наметанный взгляд мисс Динмонт — а Грант полагал, что это именно она, — сразу отметил бы любую фальшивую деталь. В его одежде ничто не выдавало горожанина и, следовательно, не должно было вызвать соответствующего замечания у девушки и, тем самым, привлечь к нему внимание ее спутника.

Внезапно сквозь говор воды до него долетели их голоса: они говорили громко, стараясь перекричать шум реки. Тон разговора был веселый и оживленный — явно очень товарищеский. Грант не обернулся, когда они проходили мимо, и потом выждал еще немного — иначе мужчина невзначай мог бы увидеть его лицо. Однако, когда они чуть-чуть отдалились, он пристально посмотрел им вслед. Ламонт? Походку почти невозможно изменить, разве что притвориться хромым. Он попытался вспомнить, как двигался Ламонт там, на Стренде.

Нет, Грант не мог определить наверняка. И тут вдруг мужчина оглянулся. Он находился слишком далеко, чтобы его можно было разглядеть, но одного движения для Гранта оказалось достаточно. Оно было настолько выразительным, что, не успев даже того осознать, Грант снова как бы перенесся на угол Бедфорд-стрит. У него не осталось сомнений: это был Ламонт. Грант готов был запеть от радости. Узнал ли его Ламонт? Навряд ли. Он обернулся по чистой случайности. Если он спросит мисс Динмонт, та скажет, что, кроме гостей мистера Дрисдейла, никому из посторонних не разрешается удить в этом месте. Это его успокоит.

Что же теперь? Явиться в пасторский дом и арестовать его сразу, как вернется? Ордер на арест у него в кармане. И тут Грант понял, что прежде хочет быть вполне уверен, убежден на все сто процентов, что именно он, Ламонт — и никто другой — убил Соррела. Пока им лишь известно, что Соррел ссорился с Ламонтом непосредственно перед смертью. Связующее звено между Ламонтом и кинжалом по-прежнему отсутствовало. Прежде чем воспользоваться правом на арест, следует убедиться, действительно ли на левой руке Ламонта имеется шрам от пореза. Если шрама нет, тогда всем его умозаключениям грош цена. Какой бы твердой ни была его уверенность в собственной правоте, доказательства, представленные на следствии, должны быть исчерпывающими, и, пока в них недостает хоть малого звена, производить арест рискованно. Надо сделать так, чтобы его пригласили к пастору. Это будет нетрудно устроить. В крайнем случае, он всегда может свалиться в реку и попроситься к ним, чтобы обогреться.

Сидя на полуразрушенном валуне, он достал сандвичи, которыми его снабдили в гостинице Гарни, и тут увидел, что парочка возвращается. Они прошагали мимо него, перешли через мост, двинулись к деревне через некоторое время уже по шоссе направились обратно к дому пастора. Наступило время ланча. Значит, по меньшей мере в течение часа они не выйдут из дома и останутся под его наблюдением.

Грант бережно заворачивал остатки еды до того времени, когда опять проголодается, и тут заметил местного полицейского: тот двигался со стороны гор на велосипеде со спущенными шинами. При виде Гранта он чуть затормозил — если уместно употребить здесь это слово при том, что он и без того двигался черепашьим шагом, — а когда Грант поднял голову, то и вовсе остановился.

— Ну как? Чего-нибудь поймали, сэр? — спросил полицейский. Лицо у него было розовое, крепкое, словно восковое, и Гранту оказалось достаточно одного взгляда, чтобы еще раз поблагодарить судьбу за знакомство с Дрисдейлом. У паренька были светло-синие глаза с пушистыми, как у куклы, темными ресницами и едва пробивающиеся черные шелковистые усики. Его полное, рыхлое тело едва ли было пригодно для того, чтобы быстро передвигаться или хорошо прятаться, и в критический момент вряд ли такой тугодум мог принести какую-нибудь пользу. Грант признался, что пока не поймал ничего, да не очень-то и надеялся, — слишком много солнца.

— Оно конечно. Только не долго оно продержится, это солнце. Тут дня не проходит, чтобы не задождило. До вечера чего-нибудь да выловите.

«Истинный горец, — подумал Грант. — Они всегда стараются сказать именно то, что человеку хотелось бы услышать».

— Я вижу, вам и самому не больно-то повезло, — произнес он вслух, кивая на пропоротые шины.

— Что да, то да. Эти дороги — чистый бич для покрышек. Хоть бы дополнительно деньги на это отпускали! Да где там! И не мне одному — другим тоже не легче. Вон, мистер Логан, — и он ткнул пальцем в сторону особнячка. — Он на днях как раз сказал — мол, пастору, как и полиции, тоже хорошо бы прибавку дать к жалованью на шины: за неделю у него сразу три покрышки полетели. Это кого хочешь, даже пастора, и того выведет из себя.

— В Карниннише много машин?

— Ну как сказать, много? У господина Дрисдейла — две — это вы, наверное, сами знаете — да вот еще у пастора Логана — и все. У другого пастора — мотоцикл.

— А если кто-то хочет нанять машину?

На такой случай в гостинице есть «форд». Они сдают его внаем, когда самим не нужно. «Форд», судя по всему, в глазах констебля машиной считаться не мог.

— А вон и мистер Логан. Видно, держит путь к Арклессу, там двойняшки родились, — проговорил полицейский, и Грант увидел на шоссе возле особняка довольно грузную фигуру человека, быстрым шагом направлявшегося вверх по реке.

— Я думал, что это шоссе идет через горы в Гарни, — заметил он.

— Точно так оно и есть. Обратно же, в том месте, как главная дорога пошла в горы, от нее отходит тропка и тянется вдоль реки, вон к тому селению, что отсюда видно. Туда он и направляется. Потому и пешком идет: их преподобие пешком ходить не любят, а тут иначе не доберешься.

Констебль стоял еще долго, преспокойно наблюдая, как Грант удит, явно довольный, что неожиданно нашел для себя развлечение в обычно безлюдном месте; Грант же размышлял, как ему поступить, если вдруг сейчас на шоссе выедет машина и поедет по направлению к нему, в Гарни. Кто даст ему гарантию, что в машине рядом с девицей не окажется и Ламонт? Отсюда ему не суметь заранее разглядеть пассажира. Надо разработать план действий, потому что времени для выбора у него уже не останется — либо нужно будет срочно звонить, либо начать преследование самому. Придется взять гостиничный «форд». Может, попросить у Дрисдейла? Но время шло, солнечный свет сделался холодным и неласковым, как бывает во второй половине дня, констебль укатил на сплющенных шинах по направлению к деревне раздобывать нашлепки для своих покрышек, про что он явно почти забыл, — а из особняка так никто и не появился. В пять Грант доел остатки сандвичей и стал думать, какие возможности у него еще остались, — возможности для появления в доме пастора. Дело шло к вечеру, и перспектива окунания в реку, хотя бы ненадолго, казалась все менее привлекательной. Его мысли были прерваны и все проблемы чудесным образом решены, когда он услышал позади себя грузные шаги и, оглянувшись, обнаружил пастора Логана.

Пастор громогласно пожелал ему доброго вечера, при этом его полное, багровое лицо с крючковатым носом озарилось благодушной улыбкой.

— Похоже, не очень-то у вас удачный денек выдался! — воскликнул он.

Грант признался, что просидел весь день, но пока ничего не поймал. Похоже, в Гарни над ним все будутпотешаться.

— Так вы не в Карнинниш Хаусе остановились?

— Нет, — сказал Грант. Он живет в Гарни, но мистер Дрисдейл был настолько любезен, что разрешил ему пару деньков поудить.

— За вами пришлют машину?

Грант ответил, что, когда надоест удить, он намеревается вернуться в Гарни пешком. Тут не более четырех миль, а улов, тот, что будет, он, разумеется, передаст мистеру Дрисдейлу.

— Нудное это занятие, да и неблагодарное, особенно когда ничего не ловится, — заметил пастор. — Небось замерзли? Пойдемте-ка к нам, отогреетесь, чайку попьете. Меня зовут Логан. Чай у нас пьют между половиной шестого и шестью. Как раз и поспеем.

Грант сердечно поблагодарил его, постаравшись скрыть неприличную радость по случаю приглашения. Удача явно ему сопутствовала. Уж когда он попадет в дом, то будет знать, что делать. Он с трудом удержался, чтобы не схватить свои пожитки в охапку и не потащить Логана к его собственному дому. На самом же деле он с нарочитой медлительностью собрал вещи и неторопливо пошел рядом со священником, который теперь двигался далеко не так резво, как поутру. Они перешли мост и подошли к особнячку со стороны шоссе. Когда они с пастором уже свернули на широкую тропку, пробитую среди травы и ведущую к дверям, Грант почувствовал, как у него участился пульс, но на этот раз не посмеялся над собою по поводу испытываемого волнения. Десять дней тому назад Баркер поручил вести ему это дело. Тогда в его распоряжении были только носовой платок, револьвер и окровавленный стилет. Теперь, на другом конце страны, он должен был наконец-то встретиться лицом к лицу с человеком, за которым гнался.

Пока в холле они освобождались от верхней одежды, до Гранта доносились через дверь звяканье чашек и голоса. Затем мистер Логан переступил порог и прошел впереди него в комнату.

Глава двенадцатая ЗАДЕРЖАНИЕ

Это была столовая. За чаем сидели трое: пожилая женщина, немного напомнившая ему миссис Эверет, молоденькая рыжеволосая девушка с бледным лицом и Даго. Грант разглядел их еще из-за спины священника, прежде чем тот отступил, пропуская его вперед, и успел вдоволь насладиться выражением лица своей жертвы, когда тот узнал Гранта. Глаза Ламонта расширились; на мгновение лицо его вспыхнуло, но тут же сделалось смертельно бледным. Грант отстраненно подумал о том, как позабавило бы столь непосредственное проявление чувств такого, как Денни Миллер, — тот бы убил человека — и при этом глазом бы не повел. Даго, судя по всему, был в этом деле новичком: убивал скорее импульсивно, чем руководствуясь холодным расчетом.

— Я привел гостя, — объявил пастор. — Это — мистер Грант. Он ловил рыбу, но без успеха, вот я и привел его, чтобы попил горячего чаю. Знакомьтесь: это миссис Динмонт, моя сестра, это моя племянница мисс Динмонт, а это — мистер Лоу, наш друг. Ну где мы вас посадим?

Гранта усадили рядом с мисс Динмонт, напротив Ламонта. Тот вежливо привстал и поклонился, когда его представляли, и пока никаких неожиданных движений не производил. Видимо, либо был парализован страхом, либо решил не устраивать сцен. Когда он садился, то Грант обратил внимание на деталь, от которой сердце его радостно забилось: чашка Ламонта стояла слева от тарелки! Он был левша!

— Хорошо, что вы меня не стали дожидаться, Агнес, — произнес пастор тоном, который свидетельствовал как раз об обратном. — Вечер такой прекрасный, что я прошелся по висячему мосту и вернулся по противоположной стороне.

— И прекрасно сделали! — заметила племянница. — Зато вы привели мистера Гранта. Теперь нас — нечетное число, и мы можем поставить вопрос на голосование. Мы тут заспорили о том, хорошо это или плохо, когда в человеке намешано много разных кровей. Я не имею в виду помесь белого и чернокожего, а только различные типы белой расы. Мама, конечно, считает, что лучше, когда в жилах течет только чистая кровь одной национальности, но это оттого, что она сама коренная шотландка и ведет свой род чуть ли не с потопа. Мы все тут — либо Логаны, либо Макленнаны, и еще не родился такой Макленнан, у которого бы не было собственной лодки. Но мой дед был из пограничного с Англией района, а дед мистера Лоу — итальянец, так что мы решительно сторонники противоположной точки зрения. Дядя Роберт, конечно, примет сторону мамы: он чистокровный шотландец и наделен в полной мере свойственной этому народу неуемной гордостью и упрямством, так что нам необходима ваша поддержка. Скажите же, что ваши предки были татарами!

Грант вполне искренне ответил, что, по его мнению, смешанная кровь гораздо предпочтительнее. К тому же в современном мире вряд ли можно говорить вообще о какой-то чистоте расы. Люди смешанной национальности обычно более многосторонне развиты, что несомненно лучше, чем иметь какую-то одну, сильно развитую национальную черту. Они более сообразительны, шире смотрят на вещи и более дружелюбны в отношениях с другими. В целом он полностью на стороне мисс Динмонт и мистера… мистера Лоу.

Разговор носил скорее шутливый характер, поэтому Гранта немало удивила горячность, проявленная при этом мистером Логаном. Оказалось, что чистота расы — его любимый конек, и он не замедлил обрушиться с критикой на народы Западной Европы, которые якобы именно из-за этого оказались на грани полного вырождения. Гранта немало позабавило, когда в процессе разговора выяснилось, что сам мистер Логан за всю свою жизнь не покидал пределов Шотландии. Презираемых им жителей Англии он встречал только тридцать лет назад, когда учился в семинарии, а иностранцев не видел вовсе. Не преуспев в попытках — при отважной поддержке мисс Динмонт — придать спору более легкий характер, Грант принял на себя роль греческого хора, в котором сольную партию исполнял мистер Логан, а сам стал думать о Ламонте.

Даго постепенно приходил в себя. Хотя взгляд у него был насторожен, он не отводил глаз в сторону и в основном, держался спокойно. Он не делал также попыток скрыть небольшой шрам на большом пальце, хотя наверняка понимал, что это, как и чашка с левой стороны, выдает его с головой. Очевидно, он примирился с тем, что проиграл. Разумеется, об этом можно будет судить наверняка, только когда настанет тот самый, неизбежный момент. Грант, во всяком случае, был доволен, что в его глазах прочел вызов. Арестовывать труса — занятие малоинтересное. Полицейский офицер предпочтет, чтобы ему дали в поддых, чем чтобы обнимали его колени. Похоже, на сей раз никто припадать к его стопам с просьбой о пощаде не собирается.

Одна вещь заставила Гранта несколько ожесточиться, а именно успех, который за три дня Ламонту удалось достичь в отношении мисс Динмонт. Даже теперь он не переставал обмениваться с нею быстрыми улыбками и постоянно ловил ее взгляд. Мисс Динмонт, правда, выглядела девицей, способной постоять за себя со всей рассудительностью и силой духа, свойственными рыжеволосым особам женского пола. Однако это никак не извиняло Ламонта в глазах инспектора. Он что же — хотел сделать из нее свою сообщницу? Преступнику в бегах, особенно непрофессионалу, как правило, не до любовных забав. Так что его поведение иначе как бессовестным и жестоким назвать было трудно. Что ж, шансов привлечь ее на свою сторону у него не будет — уж за этим Грант проследит сам!

Грант этого не допустит. Пока же он по мере сил принимал участие в разговоре и отдал должное своеобразному испытанию для желудка — жареной форели, которую в этом доме обычно подавали во время дневного чаепития. Даго тоже ел, и Грант невольно подумал, каких, вероятно, усилий воли стоит Ламонту каждый проглоченный кусок. Волновался ли он, или ему уже стало все едино? И эти его слова: «А вы, господин Грант, как полагаете?» Что за ними скрывалось — вызов, блеф или действительно желание услышать его мнение? Руки у него не дрожали — даже и та, левая, смуглая и тонкая, которой он прикончил своего лучшего друга; в разговоре он участвовал наравне с другими. Окружающие явно не замечали в нем никакой перемены по сравнению с тем, как он вел себя за ланчем. Надо отдать должное: Даго держался отлично.

Когда после чая мужчины закурили, Грант предложил сигарету мисс Динмонт. Приподняв брови, она с напускным ужасом произнесла:

— Как можно, сэр! Вы забыли, где находитесь. Это же обитель шотландского пастора! Если желаете, можно выйти посидеть на камне у реки, там я бы составила вам компанию, но только не под этой крышей!

Выражение «не под этой крышей» явно было ею взято из дядиного лексикона, однако почтенный пастор предпочел пропустить это мимо ушей.

— Я бы с превеликим удовольствием, — проговорил Грант. — Но уже довольно поздно, а мне еще добираться пешком до Гарни. Так что, пожалуй, пора в путь. Может, мистер Лоу проводит меня немного? Сейчас еще светло, и вечер отличный.

— С удовольствием провожу, — отозвался Даго и двинулся раньше него в холл. Грант наспех распрощался с хозяйкой, боясь, что Ламонт исчезнет, но он опасался напрасно: Ламонт спокойно надевал полупальто, которое было на нем утром. Тут появилась мисс Динмонт, и Грант снова испугался: а ну как она вызовется их сопровождать? Но Ламонт не обернулся на ее шаги, и это, видимо, ее обескуражило. Казалось, что могло быть естественнее для Ламонта, как предложить ей пройтись вместе? Но нет: он молчал и по-прежнему стоял к ней спиной, хотя знал, что она в холле. Это можно было расценить только однозначно: он не желал, чтобы она шла с ними. Мисс Динмонт так и не предложила составить им компанию.

Грант вздохнул с облегчением. Он всегда стремился, насколько это возможно, избегать сцен с участием рыдающих женщин. У калитки мужчины обернулись, чтобы еще раз попрощаться издали. Снова нахлобучивая свою шляпчонку, Грант заметил жест Ламонта: тот чуть приподнял козырек кепки и снова надвинул ее на лоб. Более простого и более выразительного прощального жеста Гранту никогда еще не доводилось видеть.

В молчании они миновали первый небольшой подъем и вскоре оказались у развилки: большая дорога здесь уходила в гору; другая же вела вдоль реки к скоплению домов. Отсюда их уже нельзя было увидеть из особнячка. Тут Грант остановился и, повернувшись лицом к своему спутнику, произнес:

— Думаю, вы знаете, зачем вы мне нужны, Ламонт?

— Что именно вы имеете в виду? — спокойно спросил Ламонт.

— Я инспектор Грант из Скотланд-Ярда, и у меня ордер на ваш арест в связи с убийством в ночь на тринадцатое Альберта Соррела в очереди у театра Уоффингтон. Предупреждаю: любое ваше высказывание может быть использовано на суде со стороны обвинения. Сейчас я хочу убедиться, что при вас нет оружия. Выньте, пожалуйста, руки из карманов, я вас обыщу.

— Вы ошиблись, инспектор, — последовал хладнокровный ответ. — Я согласился пойти с вами, но не сказал, до какого именно места. Здесь я с вами прощаюсь.

Он выхватил из кармана руку; Грант, ожидая выстрела, ударил его по локтю и, уже инстинктивно прижмуриваясь, увидел в его руке голубую перечницу с чайного стола. Беспомощный, полуослепленный, Грант, чихая и кашляя, услышал глухой звук быстро удаляющихся шагов; он отчаянно пытался удержать кашель, чтобы определить хотя бы направление, откуда доносились эти звуки. Однако, прежде чем он оказался в состоянии двинуться с места, прошло не менее двух минут. Ему припомнился эпизод на Стренде, и он решил на этот раз не торопиться.

Ни один человек — будь он даже такой легкий на ногу, как этот Даго, — не может бежать очень долго. Спектр физических возможностей ограничен.

К тому же, судя по избранному направлению, когда Даго выдохнется, он окажется в местности, где трудно укрыться. Вероятно, он и сам это сообразит. Поэтому, скорее всего, прибегнет к тактике, отработанной на Стренде: затаится где-нибудь на время, а потом под покровом темноты найдет более приемлемый способ передвижения.

Значит, решил Грант, владеть ситуацией будет тот, кто заберется выше и у кого будет лучший обзор.

Чуть дальше со склона сбегал маленький ручеек; пробитая им лощинка была слишком мелкой, чтобы в ней мог скрыться человек в полный рост, но если пригнуться, то с дороги его продвижение вверх по склону не будет замечено. Осторожно и, насколько это позволяли слезящиеся глаза, оглядывая местность, он перебрался в распадок и, согнувшись, стал карабкаться вверх, ежеминутно останавливаясь, чтобы проверить, не видно ли кого-нибудь, и убедиться, что сам он достаточно хорошо укрыт от постороннего взгляда. Выше лощинку окаймляли куцые березки; еще выше его путь лежал через небольшое каменистое плато с более высокими, но редкими деревцами. Прозрачная первая береза была далеко не идеальным прикрытием, однако само плато являло собой прекрасный наблюдательный пункт, так что Грант все же решился рискнуть. Едва дыша, он оторвался от песчаного ложа ручья и, прижавшись к самой земле, тонким слоем покрывавшей плато, прополз до густого верескового кустарника у подножия отвесной скалы. С этой точки перед ним как на ладони раскрывалась вся долина, лежавшая внизу; вся — за исключением куска справа: его закрывал типичный для этих мест небольшой еловый лесок. Вид этого лесочка обнадежил Гранта. Для Ламонта он мог сослужить ту же службу, что и подъезд в конце Бедфорд-стрит. Грант не сомневался, что Ламонт залег именно там, ожидая, пока инспектор не обнаружит себя. Правда, его несколько озадачивала мысль о том, какой вид транспорта может здесь заменить Ламонту автобусы и такси лондонских улиц. На что, кроме темноты, он мог надеяться? Должен же он понимать, что до ночи Грант успеет поднять тревогу! А смеркаться уже начинало. Что делать? Оставить свое убежище и действительно отправиться за подмогой? Или Ламонт именно этого от него и ждет? Может, обнаружив себя, чтобы привести людей, он как раз и сыграет на руку Ламонту? Эх, если бы знать, что у него на уме! Чем дольше Грант раздумывал, тем сильнее крепла в нем уверенность: Ламонт рассчитывает на то, что он отправится за подмогой.

Все говорило в пользу такого решения. Грант дал ему шанс сдаться тихо, без шума, но Ламонт им не воспользовался, несмотря на то что его бегство со всей очевидностью обнаруживало для окружающих его вину.

Это означало, что Ламонт наверняка уже не рассчитывает на то, что Грант склонен будет в дальнейших своих действиях проявлять деликатность по отношению к нему или кому бы то ни было и перейдет к решительным действиям для его задержания. А если так, то Гранту следует остаться на месте и продолжать наблюдение.

Долгое время он лежал неподвижно в сыром, побитом зимними ветрами вереске, глядя сквозь ветки на мирную долину. Один раз слева от него, где дорога резко спускалась с гор, послышался визг тормозов, и позднее он видел, как на мост перед деревней свернул автомобиль, черным паучком пробежал мимо Карнинниш Хауса и унесся по дороге, ведущей на север. Где-то далеко в горах проблеяла овца; высоко в небе в той стороне, где еще было солнце, прозвучала песенка жаворонка, а в долине по-прежнему ничто не двигалось, кроме реки, и над ней уже стали сгущаться медленные северные сумерки. И вдруг он уловил движение. Внизу у самой реки. Даже не движение — всего лишь отблеск воды: блеснуло и пропало. Но река тут была ни при чем; что-то там двигалось. Он ждал, затаив дыхание, от учащенного биения сердца у него гудело в ушах. Так он ждал некоторое время и потом увидел снова. На этот раз ошибки быть не могло, он видел четко: преследуемый им человек скользнул из-за огромного прибрежного валуна и скрылся под берегом. Грант продолжал терпеливо ждать. Собрался ли там спрятаться Ламонт, или куда-то направляется? При всем охватившем его беспокойстве, Грант отметил у себя то радостное возбуждение, которое неизменно возникает, когда случается исподтишка наблюдать за зверем, спокойно занимающимся своими лесными делами, — это щекочущее чувство, известное всякому, кто когда-либо занимался слежкой. Через минуту-другую едва заметное движение чуть дальше, вниз по реке, указало на то, что Ламонт не стоит на одном месте. Он куда-то направлялся. Для горожанина он выбирал укрытия просто великолепно. Ах да, война! Грант совершенно упустил из виду, что Ламонт по возрасту мог вполне служить в армии, так что наверняка знал, как находить прикрытие. Во второй раз Грант не увидел, а скорее просто угадал какое-то движение. Он, вероятно, и в самый первый раз ничего бы не заметил, будь у Ламонта хоть малейшая возможность не пересекать открытое пространство между камнем и спуском к самому берегу.

Больше никакого движения Грант заметить был не в состоянии; он припомнил, что левый берег реки на всем своем протяжении представляет прекрасные возможности для укрытия. Пожалуй, пришло время оставить место в партере и выйти на авансцену. Какой же план у Ламонта? Если он будет держаться того же направления и дальше, то через четверть часа окажется снова возле пасторского дома. Может, он намерен сыграть на нежных чувствах, которые предусмотрительно успел внушить мисс Динмонт? План неплохой. Что, если Ламонт действительно завоевал ее сердце и обратится к ней за помощью? Пасторский дом — последнее место, где его стали бы искать.

Грант мысленно выругался и начал спускаться вниз так быстро, насколько позволяла местность и стремление не выдать себя до времени. Он добрался до проезжей дороги через болото и тут на минуту остановился, раздумывая, как быть дальше. Между ним и берегом реки пролегала довольно каменистая пустошь, однако за этими камнями мог спрятаться разве что кролик. Ламонту удалось добраться до реки незамеченным только благодаря еловому леску, что был справа от Гранта. Тогда что же остается — вернуться и поднять тревогу? «Ну да, и схватить преступника, которого спрятала у себя племянница пастора!» — насмешливо подсказал ему внутренний голос. «Почему бы и нет? — раздраженно спросил себя Грант. — Если она его укрывает, пускай получит сполна, что заслужила!» «И все же пока лучше воздержаться от публичного скандала, — убеждал его тот же голос. — Сначала убедись, что он вернулся в дом, а потом пойди и арестуй его».

В этом была своя логика, и Грант, надеясь, что с того места, ниже по течению, где находился Ламонт, его не разглядеть, стремительно побежал через пустошь прямо к реке. Он решил переправиться на ту сторону. Следовать непосредственно за Ламонтом по песчаной полоске было рискованно: Ламонт мог его заметить, а Грант не хотел снова обращать его в бегство. Пусть себе он спокойненько укроется в доме, а там уже Грант сумеет взять его без помех и без лишней огласки. Переправиться бы ему каким-то образом на более высокий противоположный берег! Оттуда ему будет легче наблюдать за передвижением Ламонта; Грант даже сможет его нагнать и идти параллельно ему, без страха быть замеченным. Грант взглянул на бегущую реку. Сейчас дорога была каждая минута, и перспектива вымокнуть уже не имела значения: одно дело — хладнокровно лезть в воду согласно заранее обдуманному плану, и совсем другое — ринуться туда в разгаре погони. Грант выбрал место, где огромные камни разделили реку на три потока. Если ему удастся перепрыгнуть на один, то, оттолкнувшись от второго, он в два прыжка очутится на противоположном берегу. Только бы там нашлось, за что ухватиться! Он немного отступил и прикинул на глаз расстояние до первого камня: из двух этот был наиболее плоский, на нем можно было приземлиться. Второй, с заостренной верхушкой, предстояло взять с разбега. Призвав на помощь Господа, он прыгнул в пустоту, ощутил, как подбитые шипами ботинки заскользили по мокрому камню, восстановил равновесие, но почувствовал, как камень наклоняется под его тяжестью к темной поверхности воды, прыгнул опять, но уже в прыжке понял, что покачнувшийся валун не дал ему нужной скорости; оттолкнулся от второго камня и ощутил под руками береговую осыпь — как раз вовремя, чтобы не уйти под воду с головой: вода и так уже приходилась ему по пояс. Благодарный судьбе, он с трудом перевел дух, торопливо отжал отяжелевшие твидовые брюки — чтобы они не мешали при ходьбе, — и стал карабкаться вверх. Никогда еще пустошь не казалась ему столь предательски трудной для передвижения. Сухие пучки травы под ногами внезапно уходили в вязкую болотную жижу; хворост, как живое существо, цеплялся за намокшие твидовые штаны; сухие березовые сучки приподнимались и больно хлестали — стоило неосторожно наступить на один из них; норы и ямки среди вереска словно только и ждали, когда он оступится и упадет. «Прямо клоунада какая-то, а не преследование серьезного преступника!» с яростью думал Грант. Тяжело дыша, он добрался, наконец, до изгиба реки и распластался на земле, чтобы выяснить обстановку. Ага, вот он: ярдах в пятидесяти от дома выше по течению. Двигается медленно, с осторожностью. Гранту пришло в голову, что в то время как он, преследователь, мучается, преодолевая множество препятствий, преследуемый, можно сказать, гуляючи двигается заранее избранным путем. Ладно, недолго ему осталось так разгуливать. В тот самый миг, как этот парень пройдет через калитку, у которой было столько веселого смеха нынешним утром, он, Грант, выскочит из этого чертова вереска и рванет по дорожке вдоль реки. Револьвер и наручники при нем, и на этот раз он применит, если понадобится, и то и другое. Ламонт не вооружен, иначе не стащил бы перечницу со стола, однако он, Грант, больше не имеет права на ошибку. И не собирается он считаться с чьими-то там чувствами, в том числе и со своими. Пускай хоть все особы женского пола отсюда до самого дальнего конца Вселенной закатывают истерики — ему наплевать!

Грант все еще кипел и пыхтел от негодования, предвкушая, как он будет расправляться со своей жертвой, когда Ламонт проследовал мимо калитки.

Я всегда сожалела, что не могла видеть лицо Гранта в этот момент; не видела, как неодобрительное, осуждающее выражение лица человека, деликатностью которого так низко воспользовались, сменилось выражением величайшего изумления и разочарования. Как мальчик, у которого не получился его первый в жизни фейерверк, он отказывался верить собственным глазам. Он моргнул раз-другой, но картина оставалась прежней. Никакого оптического обмана: человек действительно прошел мимо калитки. Теперь он уже был у конца ограды и приближался к мосту. Что этот дурень задумал? Дурень? Это Грант принимал его за дурака и за него придумал прекрасный план спасения — прибегнуть к помощи мисс Динмонт и отсидеться в особняке. Но этот дурак не желает воспользоваться его планом. Вот он поравнялся с мостом. Что он намерен сделать? Какой ход задумал? Ибо то, что он действует обдуманно, было ясно по его движениям. Он шел целенаправленно, даже особо не скрываясь. Казалось, он настолько озабочен тем, что ему предстоит сделать, что мало обращает внимание на окружающее — разве что время от времени оглядывается назад. И то сказать: скрываться от людских глаз возле селения просто невозможно. Даже в это безлюдное время, когда все сидят за ужином перед тем, как час спустя выйти за порог с трубками, чтобы подымить на сон грядущий у въезда на мост, — даже и сейчас можно невзначай наткнуться на прохожего, и тогда любая его попытка спрятаться даст результат, обратный желаемому. Между тем Ламонт взобрался на насыпь перед мостом, но не стал сворачивать ни налево на мост, ни направо — к деревне. Он пересек дорогу и исчез, видимо снова спустившись к самому берегу. Что ему там понадобилось? Может, он собирается обогнуть гостиницу, что стояла возле впадения реки в лох, и попытается украсть «форд»? Хотя он должен догадаться, что Грант давно поднял тревогу. Он никогда не решится проделать путь от берега реки до гаража, после того как специально выжидал, чтобы Грант успел всех поднять на ноги. Может, направляется к побережью?

Побережье? Господи, как он раньше не додумался! Ламонт направляется к лодкам! Они наверняка лежат на пустынном берегу, и от деревни их не видно. Время прилива вот-вот должно было кончиться, и вокруг — ни души; ни взрослого, ни ребенка, никого, кто мог бы заметить его отплытие. Выругавшись про себя, Грант кубарем скатился с холма, чувствуя невольное восхищение перед изобретательностью Ламонта. Инспектор прекрасно изучил шотландский характер и посему не питал иллюзий насчет того, как часто они тут выходят в море. Случись вам остановиться в деревушке по соседству с морем — и вы немедленно убедитесь, что самая редкая еда здесь — это свежая рыба. Может пройти много дней, а то и месяцев, пока кто-нибудь не обнаружит, что, скажем, у Маккензи лодки нет на месте. Но даже и в этом случае скорее всего люди решат, что кто-то ее взял, и, дабы не растрачивать энергию понапрасну, поберегут жесткое словцо до того часа, когда лодку будут ставить обратно. «Обдумал ли все это Ламонт, пока они распивали чай, или же эта счастливая мысль осенила его позднее, во время бегства? — мелькнуло в голове Гранта, когда он выскочил на проезжую дорогу. — Если он действовал обдуманно сегодня, — продолжал размышлять Грант, устремляясь к мосту, который казался ему почему-то очень далеким, — то и убийство в очереди он наверняка спланировал заранее. Логически рассуждая, в обычной жизни человек не носит при себе постоянно кинжал, даже если его деды родом из Италии. Если так, то этот парень представляет гораздо большую угрозу для общества, чем думалось, и те два случая, когда ему изменила выдержка, не следует принимать в расчет».

Собственный план действий Грант обдумал еще до того, как начал свой беспорядочный спуск по склону холма к дороге. Когда он вместе с Дрисдейлом покидал Карнинниш Хаус, то позади дома заметил ангар для лодок, и у причала — как он уже потом догадался — стояла моторка, потому что краем глаза он видел кусочек мачты. Если его догадка верна и если Дрисдейл находится дома, то можно считать, что Ламонт у них в руках. Но сейчас все зависело от количества этих «если».

К тому времени, когда Грант добежал до моста, он окончательно выдохся. В промокшей одежде, в тяжелых сапогах с шипами ему пришлось проделать долгий путь из соседней долины в гору, а потом снова вниз. При всей натренированности стометровый спринт до калитки Карнинниш Хауса отнял у него последние силы. Теперь худшее осталось позади: лишь несколько ярдов отделяло его от порога дома, расположенного на узкой полоске земли между дорогой и морем. Вид задыхающегося, вымокшего человека сразу настроил слугу Дрисдейла на тревожный лад.

— Где хозяин? Что случилось? Он утонул? — засыпал он вопросами Гранта.

— Боже мой! Разве он не дома? У вас там моторка? Можно, я ее возьму? — произнес запыхавшийся Грант, делая неопределенный жест в сторону ангара.

Дворецкий глянул на него с подозрением. Во время утреннего визита никого из слуг Грант не видел.

— Нет, дружок, не можно, — резко ответил он. — И чем скорее ты выкинешь эту затею из головы — тем для тебя же лучше. Вот погоди, вернется мистер Дрисдейл, ты у него попляшешь, — помяни мое слово.

— Скоро он вернется? Когда?

— С минуты на минуту должен быть.

— Мне сейчас каждая минута дорога.

— Проваливай! — был ответ. — И следующий раз советую не напиваться до чертиков!

— Послушайте… — проговорил Грант, хватая его за руку. — Не валяйте дурака, я такой же трезвый, как вы. Подойдите вот сюда, откуда видно море.

Что-то в его тоне заставило дворецкого выполнить эту просьбу: хотя и с явным страхом за собственную жизнь, он вместе с этим помешанным сделал несколько шагов к берегу. Почти на середине лоха виднелась маленькая лодка; начинающийся отлив быстро уносил ее в сторону открытого моря.

— Видите? Мне нужно перехватить ту лодку, а на веслах я этого сделать не смогу.

— Это уж точно. Там течение такое сильное, как возле колеса водяной мельницы.

— Поэтому мне и нужна моторка. Кто обычно ею управляет? Сам мистер Дрисдейл?

— Нет. Когда он выходит в море, это делаю я.

— Тогда пошли. Вам придется сесть за руль. Мистер Дрисдейл меня знает. Я сегодня с его разрешения весь день здесь удил. Этот человек увел чужую лодку, а главное — он нам очень нужен и по другому делу, так что поторопитесь, пожалуйста.

— Вы берете на себя всю ответственность, сэр?

— Да, да. Будьте уверены: закон на вашей стороне, это я вам гарантирую.

— Хорошо, я только записку оставлю, — проговорил дворецкий и скрылся в доме.

Грант протянул было руку, чтобы задержать его, но не успел. Может, ему все же не поверили и тот просто удрал? Но нет: через минуту дворецкий вернулся, и они побежали к причалу, где покачивался на воде «Юный Роберт», явно названный так по имени лошади, завоевавшей первый приз на Больших скачках: на эти деньги, видимо, и была куплена моторка.

Пока слуга возился с пыхтящим мотором, из-за угла дома показался Дрисдейл с ружьем за плечами: очевидно, он возвращался со своей прогулки по горам. Грант радостно поспешил навстречу и торопливо объяснил происходящее. Без лишних слов Дрисдейл в сопровождении Гранта пошел к ангару и только тут произнес:

— Все в порядке, Пиджон. Я сам займусь этим и отправлюсь с мистером Грантом; вы же побеспокойтесь, чтобы к нашему возвращению был готов обед для двоих, нет, для троих.

С поспешностью, которую он и не пытался скрыть, Пиджон вылез на берег, оттолкнул «Юного Роберта», Дрисдейл крутанул мотор, и лодка понеслась по озеру. Пока они ложились на курс, Грант не отрывал глаз от темной точки, выделявшейся на фоне желтеющего закатного неба. Что Ламонт выкинет на этот раз? Или все-таки предпочтет сдаться без лишнего шума? Вот черная точка изменила направление. Похоже, она стала двигаться к южному берегу, и вскоре исчезла с еще освещенной западной части горизонта, затерявшись в тенях прибрежных гор.

— Вы его видите? — с тревогой спросил Грант. — Я — нет.

— Вижу. Направляется к южному берегу. Не волнуйтесь, мы там будем раньше, чем он.

Они понеслись вперед, и южный берег со сказочной быстротой неожиданно навис прямо над ними. Тут же Грант снова увидел лодку. Ламонт изо всех сил греб к берегу. Без привычки измерять расстояние на воде Гранту трудно было судить, сколько ему еще оставалось до берега и как далеко от лодки находилась их моторка, однако внезапно ослабевший стук мотора сказал ему все: Дрисдейл начал сбавлять скорость. Еще минута — и они его опередят. Между лодками оставалось всего каких-нибудь пятьдесят ярдов, когда Ламонт вдруг перестал грести. «Решил сдаться», — подумал Грант и неожиданно увидел, как находившийся в лодке человек зачем-то пригибается. «Уж не думает ли он, что мы собираемся стрелять?» — недоуменно сказал себе Грант. И тут, когда уже с выключенным мотором их лодка стала неспешно приближаться, Ламонт в одних носках и без пальто поднялся во весь рост, прыгнул на самый нос лодки, как бы собираясь нырнуть, однако, поскользнувшись на мокрых досках, полетел за борт. Послышался глухой стук: он ударился затылком о доски, и тут же ушел под воду.

К тому времени, когда моторка подошла вплотную к лодке, Грант уже успел скинуть пальто и сапоги.

— Плавать умеете? — хладнокровно спросил Дрисдейл. — Если нет, тогда подождем, пока всплывет.

— Умею. Во всяком случае, могу держаться на воде, когда знаю, что рядом лодка, — отозвался Грант. — Что ж, раз он мне нужен, так мне за ним и лезть. Он здорово стукнулся.

Грант прыгнул в воду, и через несколько секунд на поверхности показалась темная голова, после чего Грант подтянул потерявшего сознание Ламонта к борту и с помощью Дрисдейл а втащил его в лодку.

— Поймал наконец! — воскликнул он, укладывая распростертое тело на дно.

Дрисдейл прикрепил канатом пустую лодку к корме и снова завел мотор. Он с интересом наблюдал, как Грант, торопливо отжав свою мокрую одежду, внимательно осматривал пленника. Тот был в глубоком обмороке: из большого пореза на затылке сочилась кровь.

— Извиняюсь за то, что запачкал вам доски, — сказал Грант, указывая на маленькую лужицу на дне лодки.

— Ничего, отмоется, — отозвался Дрисдейл. — Это тот, за которым вы гонялись?

— Да.

— Простите за любопытство, но что он натворил? — спросил Дрисдейл, пристально разглядывая смуглое, без признаков жизни лицо.

— Убил человека.

— Вот оно что, — невозмутимо отозвался Дрисдейл с таким видом, как будто речь шла о краже овец. И, снова взглянув на лежавшего, спросил: — Он что — даго?

— Нет, коренной лондонец.

— Судя по тому, в каком он сейчас состоянии, ему, может, и не придется отбывать срок. Улизнет от вас на тот свет — и все дела.

Грант бросил на лежавшего тревожный взгляд: неужели он настолько плох? Надо надеяться, что нет!

Карнинниш Хаус уже выплывал к ним из темноты, когда Грант произнес:

— Он остановился у Логанов. Там я никак не хочу его оставлять. Лучше всего, думаю, поместить его в гостинице. Пусть правительство оплачивает все расходы, связанные с этим делом.

Однако когда они причаливали к берегу, где их уже поджидал Пиджон, Дрисдейл сказал дворецкому:

— Человек, за которым мы плавали, контужен. Какую из комнат вы приготовили для мистера Гранта?

— Ту, что рядом с вашей, сэр.

— Хорошо. Давайте-ка мы перенесем туда потерпевшего. И еще: отправьте Мастерсона в гостиницу Гарни. Пусть он предупредит там, что мистер Грант ночует у меня, и захватит необходимые ему вещи.

— Позвольте, к чему излишние заботы! — запротестовал Грант. — Этот человек заколол приятеля ударом ножа в спину!

— Я это делаю не ради него, — улыбнулся Дрисдейл. — Хотя в здешний отель я не поместил бы и своего самого злейшего врага. Однако, думаю, раз уж вы его взяли, вам не улыбается мысль потерять его теперь. Судя по вашему внешнему виду, вы немало потрудились, чтобы его поймать. А к тому времени, как там разожгут огонь в одной из заледенелых комнат, — при этом он указал в сторону гостиницы на мысе у моря, — и уложат его в постель, считайте, ваш парень уже будет все равно что мертвец. Здесь же комната приготовлена, в ней тепло и можно помыться, никуда не выходя. Проще и лучше для дела уложить его здесь. А вы, Пиджон, держите рот на замке, — обратился он к слуге, который повернулся, чтобы уйти. — Запомните: с этим джентльменом произошел несчастный случай. Мы на моторке это заметили и поспешили на выручку.

— Хорошо, сэр, будет исполнено, сэр.

Итак, Грант и Дрисдейл вдвоем перетащили бездыханное тело наверх. Там, в просторной комнате, где был уже разожжен камин, они оказали необходимую первую помощь и затем, опять-таки вместе, уложили Ламонта в постель. Тут же Дрисдейл написал короткую записку миссис Динмонт, объяснив, что с их постояльцем случилась небольшая неприятность и он останется на ночь в Карнинниш Хаусе. У него легкое сотрясение мозга — ничего опасного.

Грант только что переоделся в сухую одежду, любезно предоставленную хозяином дома, и, присев у постели, дожидался, когда его позовут к обеду, когда в дверь постучали и в комнату вошла мисс Динмонт. Она была без шляпки, держала под мышкой небольшой сверток и внешне сохраняла полнейшее спокойствие.

— Я принесла кое-что из его вещей, — произнесла она, подошла к постели и стала невозмутимо осматривать Ламонта.

Ради того, чтобы прервать молчание, Грант объяснил, что они уже послали за доктором, хотя, по его личному мнению, это всего лишь легкое сотрясение мозга. У мистера Лоу рана на затылке.

— Как это произошло? — спросила девушка.

Вопрос не застал Гранта врасплох. Он успел к нему подготовиться, пока переодевался.

Мы встретили мистера Дрисдейла, он предложил нам прокатиться по озеру. На причале господин Лоу поскользнулся и во время падения ударился затылком о доски.

Она молча кивнула. Было похоже, что она чем-то озадачена, но не решается сказать об этом вслух. Потом произнесла:

— Раз так, я собираюсь остаться и присмотреть за ним. Мы очень признательны мистеру Дрисдейлу за то, что он поместил его у себя. Знаете, сегодня утром, когда мы гуляли вдоль реки, у меня было предчувствие, что должно произойти что-то нехорошее, — продолжала она, деловито разворачивая пакет. — Я даже рада, что случилось именно это. Ведь могло быть и хуже — смерть, например. Тут уж, как говорится, ничем нельзя было бы помочь.

Последовала небольшая пауза, и, все еще продолжая раскладывать принесенные вещи, она неожиданно бросила через плечо:

— Вы тоже остаетесь здесь на ночь?

— Да, — произнес Грант.

Тут дверь распахнулась и вошел сам Дрисдейл.

— Ну как, инспектор, готовы? Вы, наверное, проголодались? Обед на столе, — проговорил он, и только тут увидел мисс Динмонт. Именно с этого момента Грант стал считать, что в лице Дрисдейла разведка потеряла ценный кадр: он и глазом не моргнул.

— А, мисс Динмонт! Волновались за своего поклонника? Не стоит беспокоиться: это всего лишь легкое сотрясение. Доктор Андерсон прибудет с минуты на минуту.

Любая другая, может, так ничего бы и не заподозрила, но с упавшим сердцем Грант отметил, что эта умница ничего не пропустила мимо ушей.

— Спасибо, что вы поместили его у себя, — сказала она, обращаясь к Дрисдейлу. — До прихода доктора тут вряд ли можно что-то еще предпринять. Но если вы не возражаете, я останусь на ночь при нем.

Потом она повернулась к Гранту и, глядя ему прямо в глаза, спросила:

— Вы инспектор чего?

— Инспектор школ, — нашелся Грант, но тут же пожалел о своем ответе.

Дрисдейл тоже понял, что уловка не сработала, но стоически поддержал Гранта.

— Он не похож на школьного инспектора, правда? Но на такую должность обычно и попадают неудачливые учителя, — произнес он. — Принести вам что-нибудь, пока еще не готов обед, мисс Динмонт?

— Нет, спасибо. Могу я вызвать горничную, если будет необходимо?

— Разумеется. А если понадобится кто-то из нас, то мы будем внизу, как раз под вами.

Дрисдейл вышел из комнаты в коридор, но в тот момент, когда Грант собирался последовать за ним, девушка вышла вместе с ним и прикрыла за собою дверь.

— Инспектор, вы что, за дурочку меня принимаете? — проговорила она. — Поймите: я работаю в лондонских больницах уже целых семь лет. Зря вы относитесь ко мне, будто я деревенская простушка. Будьте добры, объяснитесь: к чему вся эта таинственность?

Дрисдейл к тому времени уже сошел вниз, Грант остался с ней один на один и понял, что не вправе незаслуженно оскорбить ее еще одной ложью.

— Хорошо, мисс Динмонт, — решился он. — Вот вам правда. Я не хотел, чтобы вы ее знали, потому что стремился избавить вас… скажем так: избавить вас от напрасных сожалений. Но теперь уж ничего не поделаешь. Так вот: я прибыл из Лондона, чтобы арестовать вашего постояльца. Когда я пришел к вам пить чай, он уже догадался, зачем я здесь, потому что знал меня в лицо. Он дошел со мной до развилки и там сбежал. В конце концов ему удалось взять лодку и отплыть. Во время преследования он попытался нырнуть с лодки и расшиб голову.

— За что вы хотите его арестовать?

— В Лондоне он убил человека.

— Убил, — медленно проговорила она. Это слово не было произнесено вопросительным тоном, она, видимо, поняла, что, если бы убийство было непредумышленным, инспектор выразился бы иначе. — И настоящее имя у него другое?

— Да. Его зовут Ламонт, Джеральд Ламонт.

Грант ожидал обычного в таких случаях возмущенного возгласа: «Я не верю! Он на это не способен!», но его не последовало.

— Вы его арестуете по подозрению, или он действительно это сделал?

— Боюсь, что сомнений в его виновности нет, — как можно мягче ответил Грант.

— Но тетя… Тогда зачем она согласилась послать его сюда?

— Думаю, она его пожалела. Она знала его довольно долго.

— За все время, что я жила в Лондоне, я видела тетю всего один раз — мы не очень-то понравились друг другу, — но она не произвела на меня впечатления человека, склонного испытывать жалость к преступнику. Скорее я могла бы поверить, если бы она сама с ним расправилась. Так он даже и не журналист?

— Нет. Он служащий букмекерской конторы.

— Спасибо за то, что вы сказали мне, наконец, правду. Ладно, пойду подготовлю все для доктора Андерсона.

— Как?! Вы все-таки собираетесь ухаживать за ним? — невольно вырвалось у Гранта. Может, именно теперь она закричит, что не верит ни одному его слову?

— Конечно, собираюсь, — ответила эта странная девушка. — Он преступник, но у него сотрясение мозга, он использовал во зло наше гостеприимство, но тем не менее я профессиональная медицинская сестра — в данном случае существенно только это. И потом, даже будь у меня совсем другая профессия, я поступила бы точно так же. Вам, вероятно, известно, что в старые времена в горах Шотландии человеку предоставляли кров и убежище, даже если его руки были обагрены кровью брата хозяина дома. Не часто я хвастаю своими предками, но сейчас, полагаю, особый случай.

Последние слова она произнесла прерывистым голосом, то ли сдерживая смех, то ли силясь не расплакаться. Наверное; тут было и то и другое. Затем она вернулась обратно в комнату, чтобы ухаживать за человеком, который так беззастенчиво воспользовался ее добротой и ее гостеприимством.

Глава тринадцатая ВЫЖИДАНИЕ

Грант провел беспокойную ночь, хотя, казалось, должен был спать сном праведника: он справился с задачей, ради которой прибыл сюда, и завершил срочное дело; он провел трудный день на воздухе, который одновременно и бодрил и успокаивал; ему предложили обед, о котором даже проголодавшийся гурман мог только мечтать. Море за окном — апофеоз покоя — глубоко и тихо вздыхало. Торф в камине горел бесшумно, как ни дрова, ни уголь никогда не горят. И все-таки Гранту не спалось — более того: где-то, в самом дальнем уголке его сознания, у него затаилось странное беспокойство, и, будучи человеком, склонным к самоанализу, Грант силился определить его источник, с тем чтобы, как бывало раньше, обнаружив его, сказать себе: «Вот оно — сущий пустяк!» — и успокоиться. По опыту он прекрасно знал: то, что зачастую мешало ему безмятежно предаваться сну, на поверку оказывалось действительно пустяком — как в сказке о принцессе и горошине под ее двенадцатью матрацами. Но на этот раз как ни доискивался, он так и не мог выявить причины своего беспокойства. Грант мысленно рассмотрел несколько возможных причин, но отбросил их одну за другой. Девушка? Может, ему было жалко ее за ее стойкость, ее деликатность?

Но у Гранта не было никаких оснований думать, будто она испытывает к Ламонту нечто большее, чем просто дружеские чувства. Ее явное внимание к этому человеку во время чаепития вполне могло объясниться просто тем, что, с ее точки зрения, в этих краях он был единственным интересным собеседником.

Обыкновенная усталость? Действительно, ему давно не приходилось так напрягать силы: целый день рыбалки, да вдобавок пеший бросок по пересеченной местности.Может быть, страх, что этому парню все же удастся ускользнуть от него? Но доктор Андерсон уверил Гранта, что трещины в черепе нет и пациент через день-два будет в состоянии перенести путешествие в Лондон. Что касается шансов сбежать, то теперь у Ламонта их практически не осталось. Ничто на свете, казалось, не должно было внушать ему тревогу, и тем не менее она не проходила. Ворочаясь с боку на бок, он в какой-то момент услышал, как девушка проходит по коридору, и решил узнать, требуется ли ей помощь. Он надел халат, вышел и двинулся по направлению к полоске света, шедшей из полуоткрытой двери. Девушка со свечой в руке подошла сзади.

— Он никуда не убежит, инспектор, — сказала она с явной иронией. Эта несправедливая насмешка задела его за живое.

— Я не спал, услышал ваши шаги и подумал, что могу чем-нибудь быть полезен, — ответил он с достоинством — если только можно говорить о достоинстве, когда встречаешься с незнакомой женщиной посреди ночи в неодетом виде.

— Спасибо, у меня все в порядке, — ответила она. — Ничего не нужно. Он все еще не пришел в сознание.

Она распахнула дверь и пропустила его вперед.

У постели горел ночник, остальная комната тонула в темноте и была наполнена шумом моря — тихим, но мощным звуком, столь непохожим на рев прибоя у открытого побережья. Как она и сказала, Ламонт все еще был без сознания. Грант окинул его внимательным взглядом: он выглядел лучше и дышал ровнее.

— К утру он придет в себя, — словно пытаясь обнадежить Гранта, сказала девушка.

— У меня нет слов, чтобы выразить, как я сожалею, что на вас все это свалилось, — неожиданно сказал Грант. — Что вы оказались втянуты в это дело.

— Не преувеличивайте, инспектор. Я не такая уж хрупкая и чувствительная, какой, может быть, вам кажусь. Единственное, чего бы мне хотелось — это чтобы мама и дядя ничего не узнали об этой истории. Вы сумеете так устроить?

— О да, надеюсь. Мы всегда можем сказать, что доктор Андерсон рекомендовал ему для скорейшего выздоровления южный курорт.

Ее всю передернуло, и Грант с запоздалым раскаянием подумал, что шутка получилась злая и неуместная.

— Он что же, профессиональный преступник? — внезапно спросила девушка. — То есть, кроме этого случая, есть и другие?

— Нет, — ответил Грант. — Насколько нам известно, ничего подобного.

И тут же, боясь, как бы робкие всходы чувства, растоптанные им вечером, не зазеленели снова и не принесли ей новых разочарований, торопливо добавил:

— Но он всадил человеку нож в спину.

— Человеку из очереди? — спросила она, и Грант кивнул. Еще и теперь он ожидал услышать это обычное женское «не верю», но так и не услышал. Он встретил наконец женщину, у которой здравый смысл преобладал над эмоциями.

Она знала Ламонта всего три дня: в течение всего этого времени он лгал ей ежечасно, ежеминутно, полиция разыскивала его за совершение убийства. В ее серых, ясных глазах читалось, что она не находит возможным сказать хоть что-нибудь в его защиту.

— В ванной комнате у меня на спиртовке греется чай, — произнесла она. — Хотите?

Грант согласился, и они глотали обжигающе горячую жидкость возле открытого окна, а под ними в странно затихшей, душистой ночи дышало, вздымаясь, море. Потом Грант отправился спать — опять-таки с полным убеждением, что отнюдь не эмоции мисс Динмонт явились причиной его беспокойства, но по-прежнему с ощущением смутного недовольства собой. И теперь при золотистом свете утра, составляя победную реляцию для Баркера и вдыхая аппетитный аромат жареного бекона с яичницей, удивительным образом смешанный с запахом морских водорослей, он по-прежнему не ощущал, казалось бы, вполне законной радости. Появилась мисс Динмонт. Она была в белом халате, что делало ее похожей то ли на врача, то ли на монашенку, сообщила, что ее пациент пришел в себя, и попросила Гранта не подниматься к нему до прихода доктора Андерсона: она опасалась за рецидив. Грант нашел ее довод резонным и согласился.

— Он что, только сейчас пришел в себя? — спросил затем Грант.

— Нет, — ответила девушка, — несколько часов назад. — И спокойно удалилась, оставив Гранта теряться в догадках по поводу того, какие разговоры вели сиделка и ее пациент в течение этих нескольких часов.

За завтраком к нему присоединился Дрисдейл — дружелюбный и скупой на слова, как и накануне. Он предложил Гранту посвятить этот день настоящей рыбной ловле — в отличие от предыдущего дня, когда инспектор рассеянно и бесцельно лишь мутил воду. Грант сказал, что отправится сразу же, как только узнает от доктора Андерсона о результатах осмотра больного.

— Вероятно, — добавил он, — можно будет устроить так, чтобы все полученные на мое имя телеграммы доставляли немедленно прямо мне в руки?

— О да, конечно. Пиджон обожает быть в центре событий. Сейчас он просто расцвел оттого, что всем нужен.

Доктор Андерсон — маленький человечек в потрепанном и весьма неопрятном твидовом костюме объявил, что пациент чувствует себя вполне прилично, «прилично вполне, даже память не пострадала», однако он рекомендует Гранту, которого он принял за близкого друга потерпевшего, не навещать его до вечера. Лучше всего ему денек-другой не вставать и побыть в покое. Поскольку мисс Динмонт взяла на себя заботу о нем, то опасаться нечего. Мисс Динмонт превосходно знает свое дело.

— Когда он будет в состоянии перенести дорогу? — спросил Грант. — Нам нужно поскорей вернуться на юг.

— Если вы очень торопитесь, то, возможно, послезавтра. Или, в самом крайнем случае, завтра, — добавил доктор, заметив разочарование Гранта, — но, право же, лучше выждать еще хотя бы один день.

— Куда спешить? Лишняя смола кораблику не помешает, — заметил Дрисдейл.

— Как бы тот кораблик с якоря не сорвался! — откликнулся Грант и, обернувшись к изумленному доктору, разъяснил ситуацию.

— Как вы думаете, он не сможет сбежать, если мы дадим ему еще день на поправку? — спросил он затем.

— За сегодняшний день можете не волноваться, — ответил доктор. — Сейчас он и мизинцем не способен шевельнуть. Если решится сбежать, то его придется нести на руках, а я не думаю, чтобы кто-нибудь здесь на это согласился.

После такого заключения Грант, по-прежнему ощущая беспричинное недовольство собой и не понимая его причины, составил дополнительную телеграмму на имя Баркера и в сопровождении Дрисдейла отправился удить.

Вдосталь насладившись любимым занятием, которое лишь однажды было прервано прибытием посланца Пиджона — курносого юнца с торчащими, как ручки кастрюльки, ушами — с телеграммами от Баркера, он и Дрисдейл где-то между пятью и семью вернулись домой. Ополоснувшись, Грант постучал в дверь комнаты, где лежал Ламонт.

Мисс Динмонт впустила его, и на него глянули черные глаза Ламонта.

«Слава Богу! Не сбежал!» — облегченно подумал Грант. Ламонт первым нарушил молчание.

— Ну вот вы меня и поймали, — проговорил он, чуть растягивая слова.

— Похоже на то, — согласился Грант. — Однако вы заставили меня здорово побегать.

— Да, — откликнулся Ламонт, быстро взглянув на девушку и тут же снова переведя взгляд на Гранта.

— Скажите, что заставило вас нырять? Что была у вас за идея?

— Плавать и нырять я мастер. Если бы не поскользнулся, добрался бы до скал и затаился, — один нос торчал бы из воды — до тех пор, пока вам не надоело бы ждать, а там, глядишь, и стемнело бы. Но вы победили в этой гонке. Хотя всего на голову, — закончил он, прибегнув к лексикону наездников. Похоже, он был доволен собственным остроумием.

Наступило короткое молчание.

— Думаю, инспектор, он уже в состоянии провести ночь без сиделки, — послышался размеренный, невозмутимый голос мисс Динмонт. — Во всяком случае, медицинская помощь ему не потребуется. Может, кто-нибудь в доме согласится подежурить при нем на всякий случай?

«Она намекает, что ее пациент достаточно оправился и ему нужен более солидный страж», — благодарно подумал Грант и спросил:

— Вы хотите уйти сейчас же?

— Да, как только можно будет найти мне замену, не причиняя никому лишнего беспокойства.

Грант вызвал горничную, объяснил ей, что требуется, и сказал девушке, что она может уходить, а пока возле постели останется он сам.

Мисс Динмонт стала собирать вещи, а Грант отошел к окну и стал глядеть на лох — чтобы не мешать, если бы им захотелось обменяться несколькими словами. Но за спиной у него было тихо, и, повернув голову, он увидел, что девушка явно вся поглощена упаковкой своих вещей, а мужчина смотрит на нее неподвижным взглядом, с открытым нетерпением ожидая ее ухода. Грант снова стал глядеть в окно.

— Я увижу еще вас до отъезда? — раздался голос мисс Динмонт у него за спиной. Ей никто не ответил, и Грант понял, что вопрос адресован ему.

— Надеюсь, что да. Если не встретимся здесь, вы позволите зайти к вам домой?

— Хорошо. Тогда я сейчас не прощаюсь, — с этими словами она подхватила свой сверток и вышла.

Грант взглянул на своего пленника и тотчас отвернулся. Даже в душу убийцы не годится влезать в сапогах. Когда Грант снова поглядел на Ламонта, глаза его были закрыты, а на лице застыло выражение такого беспредельного отчаяния, что Грант неожиданно почувствовал, что растроган. Значит, все же Ламонт действительно успел увлечься ею и это не был циничный расчет.

— Могу ли я что-нибудь для вас сделать, Ламонт? — спросил он.

Темные, словно невидящие глаза распахнулись н обратились в его сторону.

— Вероятно, это будет действительно чересчур — заставить вас поверить, что я никого не убивал.

— Боюсь, что да, — сухо ответил Грант.

— Но я правда не совершал этого.

— Никто и не ожидает, что вы сами в этом признаетесь.

— То же самое сказала и она.

— Кто? — удивленно спросил Грант.

— Мисс Динмонт. Когда я сказал, что этого не делал.

— Ах так? Видите ли, тут действует закон исключения. Тем более улики настолько явные, что ошибка едва ли возможна. Вплоть до вот этого, — и Грант указал на шрам у большого пальца. — Откуда он у вас?

— Порезался в то утро, когда затаскивал сундук на новой квартире в Брикстоне.

— Да будет вам, — небрежно бросил Грант. — Не станем обсуждать это сейчас, вы еще слишком слабы, чтобы можно было снимать показания. Если я сделаю это сейчас, то могут заявить протест, будто они получены, пока вы были недееспособны.

— Мои показания не изменятся, когда бы вы их ни записывали, — сказал Ламонт. — Одно плохо: мне никто не поверит. Если бы я думал, что мне поверят, не стал бы и убегать.

Грант много раз слышал такую аргументацию. К подобной увертке прибегал любой преступник, оказавшийся в безвыходной ситуации.

Когда преступник прикидывается невинной жертвой, законник тотчас же настораживается и начинает думать о возможности ошибки; однако на полицейского офицера, которому чаще приходится иметь дело с преступным элементом, такой трюк слабо действует, а вернее сказать, не действует совсем. Офицер полиции, если его можно разжалобить слезной историей, — сомнительное приобретение для службы в подразделении, основная задача которого — обуздание самого скользкого и ненадежного создания — человека с криминальными наклонностями. Поэтому Грант лишь улыбнулся и снова отошел к окну. Вода в лохе была в этот вечер гладкая как зеркало: прибрежные скалы отражались в ней до мельчайших деталей. Внизу, возле ангара, покачивался «Юный Роберт» — ни дать ни взять, рисованный кораблик, хотя никакие краски не способны передать глубокой прозрачности моря, каким оно было сейчас.

— Как вы узнали о том, куда я уехал? — прервал молчание Ламонт.

— Отпечатки, — односложно ответил Грант.

— У вас были мои отпечатки пальцев?

— Не ваши. Ваши мы снимем завтра.

— Тогда чьи же?

— Миссис Эверет.

— При чем тут миссис Эверет? — спросил Ламонт, и в первый раз в его голосе прозвучало что-то похожее на вызов.

— Думаю, об этом вам известно больше нашего. Перестаньте разговаривать. Я хочу, чтобы завтра, самое позднее послезавтра, вы были в состоянии двинуться в путь.

— Послушайте, вы не доставили неприятностей миссис Эверет, а?

— Скорее это она доставила нам неприятности, — сказал с усмешкой Грант.

— Что это значит? Ее не арестовали?

Было совершенно очевидно, что Ламонт не успокоится, пока не узнает, как они его выследили, и Гранту пришлось ему все рассказать.

— Мы нашли отпечатки пальцев миссис Эверет на вашей последней квартире, — начал он. — А поскольку до этого миссис Эверет заявила, будто ей неизвестен ваш новый адрес, то нам стало ясно, что тут без нее не обошлось. Мы выяснили, что здесь живут ее родные, потом наш агент рассказал, как вы обвели его вокруг пальца на вокзале Кингз-Кросс; он точно описал миссис Эверет, и тогда мы поняли, что идем по верному следу. В Брикстоне мы вас уже чуть не взяли.

— А миссис Эверет? У нее не будет неприятностей?

— Думаю, теперь, когда вы у нас в руках, — не будет.

— Я с самого начала свалял дурака. Не надо было мне бежать. Приди я тогда и расскажи все как есть — не пришлось бы мне проходить через все эти муки. Забавно… — произнес затем Ламонт, устремив взгляд на море за окном. — Если бы не убили Берта, то я бы никогда не увидел этих мест и… и всего остального. — Под «остальным», как понял Грант, подразумевался пасторский дом.

— Да-а, — протянул Грант и быстро спросил: — Так кто же, по-вашему, убил его?

— Не знаю. Не знаю никого, кто мог бы такое сделать с Бертом. Думаю, его убили по ошибке.

— Так просто? По рассеянности, что ли?

— Нет, просто приняли его за кого-то другого.

— А вы? Вы, левша, со шрамом на большом пальце, вы, который ссорился с Бертом непосредственно перед тем, как его убили, вы — невинная жертва?

— Понимаю. И без вас понимаю, что положение мое — хуже некуда, — произнес Ламонт, устало откидываясь на подушки.

В дверь постучали, и юнец с оттопыренными ушами возник на пороге, заявив, что его прислали сменить мистера Гранта.

— Вы мне понадобитесь минут через пять, — сказал Грант. — Позвоню — тогда придете.

Паренек, блеснув улыбкой, как чеширский Кот из «Алисы в стране чудес», растворился в темноте коридора.

Грант извлек что-то из кармана, повозился у раковины и, переходя к постели, сказал:

— Разрешите-ка пальчики. Процесс безболезненный, так что волноваться не стоит.

Он снял отпечатки пальцев с обеих рук на заранее подготовленные листы бумаги. Ламонт претерпел эту процедуру равнодушно, даже с известной долей любопытства, какое проявляет всякий, делающий что-то — пусть даже незначительное, — впервые в жизни.

Уже прижимая его пальцы к бумаге, Грант понял, что не найдет этих отпечатков в их картотеке. Они пригодятся только для сопоставления с другими, проходящими по этому же делу. Грант положил их на просушку и тут услышал вопрос Ламонта:

— Вы что же, восходящая звезда в Скотланд-Ярде?

— Пока еще нет. Не льстите себя надеждой, что имели дело со звездой.

— Нет, просто я так подумал, потому что видел в газете вашу фотографию.

— А, так вот почему вы побежали от меня прочь в прошлую субботу на Стренде!

— Неужели это было всего лишь в прошлую субботу? Лучше бы мне было тогда угодить под машину.

— А я едва этого избежал.

— Да. Я просто обалдел, когда увидел, что вы так быстро оказались на той же стороне.

— Если это может послужить вам утешением, то должен признаться, вы меня не меньше ошарашили, когда я увидел, как вы нырнули обратно на Стренд. Что вы потом сделали?

— Сел в такси. Оно как раз проезжало мимо.

— Скажите, — продолжал допытываться Грант, не в силах сдержать любопытства. — Вы уже во время чаепития задумали побег на лодке?

— Ничего я не задумывал. Мысль насчет лодки пришла мне в голову потом. Я хорошо умею грести и решил, что вы вряд ли догадаетесь. Я намеревался от вас сбежать, но никакого плана у меня не было до последней минуты, пока случайно не увидел перечницу на столе. Другого средства у меня под руками не было. Мой револьвер остался у Берта.

— Ваш револьвер? Так это ваш револьвер был в его кармане?

— Да. За ним я и приходил к нему в очередь.

Но сегодня Гранту такого рода признания были не нужны.

— Перестаньте говорить, отдыхайте! — приказал он. — Все, что вы найдете нужным сообщить, я запишу завтра. Если ночью я вам понадоблюсь, пошлите за мной мальчика.

— Ничего не нужно, спасибо. Вы и так обошлись со мной куда лучше, чем, как я предполагал, в полиции обходятся с преступниками.

Это было сказано так, что Гранту тут же вспомнился Рауль: у Ламонта был тот же тон хорошо воспитанного мальчика. Грант не удержался от улыбки; тень улыбки промелькнула и на смуглом лице Ламонта.

— Знаете, — сказал он, — за это время я много думал о Берте, и мне кажется, если его убили не по ошибке, то, вероятно, это дело рук женщины.

— Благодарю за подсказку, — холодно сказал Грант и вышел, препоручив Ламонта заботам юнца. Как ни странно, но, спускаясь вниз по лестнице, он почему-то подумал о миссис Рэтклиф.

Глаза четырнадцатая ПОКАЗАНИЯ ЛАМОНТА

Свои показания Ламонт стал давать не в Карнинниш Хаусе, а в поезде. При обсуждении этого вопроса в гостинице доктор Андерсон стал уговаривать дать его пациенту еще один день на поправку.

— Вы же не хотите, чтобы у него началось воспаление мозга? — добавил он.

Грант, которому не терпелось иметь документ, где черным по белому были бы записаны все показания, пытался убедить его, что Ламонту самому полезнее выговориться: тогда он, возможно, станет спокойнее.

— Поначалу, может, так оно и будет, — настаивал доктор, — но, прежде чем кончит говорить, он вымотается вконец, и тогда ему придется пролежать в постели еще один день. Послушайтесь моего совета: оставьте пока его в покое.

Грант уступил и, таким образом, дал своему пленнику дополнительное время отшлифовать легенду, которую, как он был уверен, тот собирается ему преподнести. «Никакая шлифовка, — удовлетворенно подумал Грант, — уже не сможет повлиять на имеющиеся улики. Они неопровержимы — факт всегда есть факт». Грант понимал, что его нетерпение вызвано лишь любопытством и опасением за исход всего дела, и решил потерпеть. Он отправился на моторке с Дрисдейлом в лох порыбачить, но фырканье мотора каждый раз напоминало ему о той добыче, которая попалась ему два дня назад. Он нанес визит пастору, но и там, сидя напротив невозмутимой миссис Динмонт и глядя на новую перечницу, думал только о Ламонте. Он отправился в церковь — отчасти для того, чтобы сделать приятное пастору Логану, но главным образом затем, чтобы не оставаться наедине с мисс Динмонт, — и выслушал проповедь, в ходе которой мистер Логан убеждал себя и прихожан, что Царю Царей фокстрот ни к чему; и потом, когда затих непередаваемо нудный хор, возносивший хвалу Господу, и господин Логан отпустил всем грехи, он думал только о том, что теперь сможет, наконец, вернуться к постели пленника. Он стал для Гранта чем-то вроде навязчивой идеи, и это злило его самого. Когда мисс Динмонт, — девушка в церковь не ходила — напомнила, чтобы утром, когда будут проезжать мимо, они не забыли остановить машину у особнячка, чтобы семейство пастора смогло попрощаться со своим гостем, Грант воспринял это как еще одну неприятную неожиданность: он надеялся, что ему не придется больше ломать комедию.

Но все оказалось значительно проще. Ламонт, как и тогда, во время чаепития, сыграл безупречно, и ни хозяину, ни хозяйке дома не пришло в голову, что с ним что-то неладно, за исключением самочувствия. Мисс Динмонт при прощании отсутствовала.

— Данди сказала, что она с вами уже простилась, — пояснила ее мать, — а повторное прощание приносит несчастье. Разве вы на самом деле несчастливый человек, мистер Лоу?

— На самом деле, — подтвердил Ламонт, обаятельно улыбнувшись. Машина тронулась, и Грант достал наручники.

— Извините, — деловито сказал он. — Это только до вокзала.

Но Ламонт не обратил на него никакого внимания. «Несчастливый человек!» — задумчиво, со странным удовольствием повторил он. На железнодорожной станции к ним присоединился сотрудник полиции в штатском, и в поезде к ним в купе никого не подсаживали.

В тот же вечер после обеда, когда тьма уже легла на горы, побледневший и, чувствовалось, совсем измученный, Ламонт объявил, что готов рассказать все, что ему известно.

— Это немного. Но я хочу, чтобы вы меня выслушали.

— Вы понимаете, что все, вами сказанное, может быть использовано на суде против вас? — напомнил Грант. — Ваш адвокат несомненно посоветовал бы вам не отвечать на вопросы. Вы тем самым играете нам на руку и ослабляете позиции защиты.

«Зачем я соблюдаю все эти ненужные формальности? — думал Грант, произнося эти слова. — Ведь я ему уже об этом говорил». Однако Ламонт стоял на своем, и констебль приготовился записывать.

— С чего начинать? — спросил Ламонт. — Это трудно: решите, откуда начать.

— Начните, скажем, с того, как вы провели тот день, когда был убит Соррел: прошлый вторник, тринадцатого числа.

— Хорошо. Утром мы упаковали вещи — Берт в ту ночь отплывал в Америку; потом я отвез свои на новую квартиру в Брикстон, а он — на вокзал Ватерлоо.

«Идиот! Про багаж я начисто забыл!» — подумал Грант.

Погоня по фальшивому следу, связанная с Рэтклифами, потом преследование Ламонта не оставили ему времени для проверки детали, которая находилась у него под носом! Хотя вряд ли это могло иметь решающее значение.

— Это заняло у нас все утро. Затем мы перекусили у «Львов» на Ковентри-стрит…

— Где сидели?

— За угловым столиком, на первом этаже.

— Хорошо, продолжайте.

— В течение всего ланча мы спорили. Дело в том, что я хотел его проводить до Саутгэмптона и пробыть до самого отплытия, а он запретил мне даже приходить на вокзал Ватерлоо. Сказал, что терпеть не может проводов — особенно отправляясь в дальнее путешествие. Помню, он сказал: «Если человек едет недалеко, то в этом нет необходимости, если далеко и надолго — тогда это уже не имеет значения. Несколько лишних минут ничего не изменят». Позднее мы пошли на дневное представление в Уоффингтон, смотреть «А вы и не знали?».

— Как? — воскликнул Грант. — Вы были на дневном спектакле?

— Да. Это было решено заранее. Берт заказал места. В партере. Это был как бы наш прощальный праздник. Во время антракта он сказал, что после окончания собирается занять очередь на галерку и на вечернее шоу. Он без конца ходил на этот спектакль — прямо помешался на нем. Мы часто бывали в театре вдвоем, но в тот раз он заявил, что после представления мы должны попрощаться. Мне показалось неуместным такое прощание, ведь мы были дружны столько лет, но он всегда был немного непредсказуем, и я не собирался настаивать: хочет прощаться так — пожалуйста. Ну вот, на выходе мы расстались, и я отправился в Брикстон распаковывать вещи. Настроение было — хуже некуда. Кроме Берта, близких друзей у меня нет, и после миссис Эверет я чувствовал себя в новом жилье очень одиноко.

— А вам не хотелось поехать вместе с Соррелом?

— Конечно, хотелось, но у меня не было денег. Одно время я даже надеялся, что он мне одолжит на дорогу. Но этого не случилось. Меня это даже немного обидело. Так или иначе, но в тот день я почувствовал, что сыт по горло. И сам Берт тоже был невесел. Он все жал и жал мне руку, и видно было, как ему тяжело прощаться. Он сунул мне сверток и взял с меня обещание, что я раскрою его через день, то есть после его отплытия. Я решил, это какой-нибудь прощальный подарок, и не придал этому особого значения. Оберточная бумага была тонкая — такой обычно пользуются в ювелирных магазинах, и я, честно говоря, подумал, что там часы. Мои всегда ходили плохо. Берт любил повторять, что если я не обзаведусь новыми часами, то могу опоздать ко Второму Пришествию. — На последней фразе Ламонт вдруг будто поперхнулся и замолк. Отвернувшись, он стал протирать оконное стекло. Потом снова заговорил: — Так вот, когда в Брикстоне я распаковывал вещи, то обнаружил, что мой револьвер пропал. Я никогда им не пользовался. Сохранил его как сувенир со времен войны. Может, вам это и неизвестно, но я прошел службу в армии. И сказать по правде, лучше сто раз перерезать проволоку и все такое, чем скрываться от преследования полиции в Лондоне. На открытых пространствах это все не так страшно, скорее напоминает игру. Но в Лондоне… В Лондоне — как в ловушке. А вам это не приходило в голову?

— Тоже приходило. Но я почему-то думал, что в городе вам лучше.

— Лучше в городе?! О Господи! — воскликнул Ламонт и замолчал, как видно заново вспоминая все пережитое.

— Итак, — напомнил Грант, — вы хватились револьвера.

— Ну да. Хотя я никогда им не пользовался, у миссис Эверет он хранился в ящике стола. Я прекрасно помнил, куда его положил, когда все укладывал в дорожный сундук. Я сразу хватился его при распаковке. Почему-то я тогда же сразу перепугался. Начал вспоминать о том, что в последнее время Берт стал особенно молчалив. Он и всегда был не очень-то разговорчив, но в последние дни — особенно. Потом я подумал, может, Берт взял револьвер, потому что отправлялся в чужую страну. Хотя, с другой стороны, мог бы и прямо попросить. Он знал, что я ему не отказал бы. Во всяком случае, я испугался, сам не знаю чего, пошел и разыскал его в этой очереди. Он стоял недалеко, где-то в первой трети, думаю, нанял мальчишку, чтобы тот занял ему очередь. Наверное, он уже заранее решил пойти на вечернее шоу. Чувствительный он был очень, мой Берт. Я спросил про револьвер, и он признался, что его взял. Тогда мне вдруг снова стало страшно. Казалось бы, чего тут пугаться — приятель взял револьвер, только и всего. Но я действительно перепугался и потребовал его назад. Он спросил почему, а я сказал: потому что он мой и самому нужен. «Низкая у тебя душонка, Джерри! Твой друг уезжает на край света, в то время как ты остаешься в тихом, мирном Лондоне, а тебе жалко такой пустячной вещи?» — сказал он. Но я продолжал настаивать, и тогда он проговорил: «Ладно, возись и ищи его в моем багаже. Вот тебе ключ от сундука и квитанция». Только тогда я удивился, с чего я взял, что револьвер у него при себе? Мне стало стыдно, что я так унизил себя в его глазах. Со мной так часто бывает: сначала сделаю, а уж потом начинаю думать; у Берта всегда было наоборот — сначала как следует обдумает и только потом выполнит все в точности, как решил заранее.

Пусть он оставит при себе ключ и квитанцию, сказал я и ушел.

В вещах Соррела квитанции не нашли.

— Вы сами видели эту квитанцию?

— Нет. Он лишь предложил отдать ее мне. На следующее утро я вышел из дома довольно поздно. Мне пришлось самому заниматься завтраком и мыть посуду, а я не привык — этим всегда занимался Берт; я никуда не спешил, потому что сидел без работы. Я надеялся ее найти с началом сезона скачек. Когда я вышел, было уже около двенадцати, и Берт все не выходил у меня из головы. Я настолько был недоволен собой, своим глупым поведением при прощании, что пошел на почту и направил Берту на «Королеву Аравии» телеграмму из двух слов: «Извини. Джерри».

— Из какого почтового отделения?

— Из того, которое на Хай-стрит в Брикстоне.

— Хорошо, продолжайте.

— Потом я купил газету, вернулся домой и тут прочитал про убийство в очереди. В сообщении не давалось подробного описания внешности убитого, лишь сообщили, что он молодой и светловолосый, и я никак не связал это с Бертом. Понимаете, я-то ведь к тому времени думал, что он уже на пароходе. Если бы сообщили, что человека застрелили, я бы, наверное, сразу перепутался. Но заколот ножом? Нет, мне и в голову не пришло, что это Берт.

Когда Ламонт дошел в своем рассказе до этого места, Грант с величайшим изумлением взглянул на него. Что если все-таки предположить, что этот человек говорит правду? Если он врет — то так убедительно и с таким хладнокровием, с каким Гранту еще не приходилось сталкиваться в течение всей его богатой на встречи с криминальными персонажами служебной карьеры. Но парень будто вовсе и не замечал, как пристально наблюдает за ним Грант. Казалось, он целиком был захвачен теми событиями, о которых рассказывал. Если он притворялся, то это было лучшее действо, при котором Гранту когда-либо доводилось присутствовать, — а в этом деле он считал себя знатоком…

— Утром в четверг, когда я стал прибираться, то наткнулся на пакет, который мне дал Берт, и развернул его. Внутри оказалась вся наличность Берта. Я чувствовал себя уничтоженным, и меня снова охватил страх. Я подумал, случись что с Бертом, я бы наверняка об этом узнал, то есть я так полагал тогда, — но все же мне было крайне неприятно. Никакой записки — только деньги. Мне вспомнились его слова, когда он передавал мне этот сверток, — что это, мол, для меня и чтобы я вскрыл его на следующий день после отплытия парохода. Я не знал, как поступить с этими деньгами, потому что по-прежнему думал, что Берт уже плывет по направлению к Нью-Йорку. Потом я вышел и купил вечерний выпуск. На этот раз сообщения об убийстве в очереди шли под крупными заголовками — уже со всеми подробностями, вплоть до описания одежды и того, что было в карманах убитого. Снимок был черно-белый, но я сразу узнал Берта. Я едва держался на ногах, но сел в автобус, решил поехать в Скотланд-Ярд и рассказать обо всем, что мне известно. Уже в автобусе я прочитал статью до конца. Там говорилось о том, что убийца был левшой, и еще о том, что ищут того, кто отошел от очереди. И тут я вспомнил, что мы разговаривали на повышенных тонах, а нас могли слышать, и о том, что у меня все деньги Берта — и никакого подтверждения, как они ко мне попали. Весь в холодном поту, я вышел из автобуса и стал думать, что делать. Чем больше я думал, тем больше крепло мое убеждение, что мне с моей историей нельзя появляться в Скотланд-Ярде. И я все время мучился: ведь Берт там лежит мертвый, а из-за меня убийца разгуливает где-то на свободе. В тот день я чуть с ума не сошел. Все думал, может, они там и без меня выйдут на след настоящего убийцы? Потом подумал: наверное, я просто ищу для себя предлог, чтобы не ходить в полицию. Все думал, думал, но так и не мог ни на что решиться.

В пятницу сообщили, что должно состояться предварительное слушание, а Берта по-прежнему никто не опознал. В какой-то момент я совсем было решился пойти в полицию — мысль о Берте придала мне смелости, но потом опять представил, насколько неправдоподобным вам покажется мой рассказ. Вместо того чтобы явиться самому, я послал деньги на похороны Берта. Мне хотелось сообщить его имя, но тогда полиция сразу вышла бы на меня, а на следующий день газеты уже опубликовали полное мое описание. Меня уже начали искать.

Но и тогда я, может, явился бы сам. Однако помимо всего прочего в газете сообщалось о шраме на большом пальце. Это меня доконало. Потому что я устроил себе этот вот шрам, — Ламонт вытянул руку, — когда вносил наверх сундук. Защемил палец, пока его опускал. Это положило конец моим колебаниям. Теперь уж точно мне никто не поверит, — решил я, подождал до вечера и отправился к миссис Эверет. Она осталась единственным моим другом; она меня хорошо знала, но даже она согласилась, что посторонний ни за что не поверит в мою историю. Она не церемонилась со мной, почти прямо назвала меня идиотом за то, что я сразу не явился в полицию. Такой уж у нее характер — она нас обоих держала в ежовых рукавицах. Берт недаром называл ее леди Макбет. Она ведь родом из Шотландии и, случись нам проявить малодушие, всегда наставляла нас на путь истинный. Она велела мне затаиться и переждать: всегда оставался шанс, что тем временем отыщут настоящего убийцу, а потом она одолжит мне деньги, чтобы я смог уехать из страны. Я вышел от нее и отправился пешком в центр. Сидеть в пустой квартире и прислушиваться к шагам на лестнице? Это казалось невыносимым. Я решил, что самое безопасное — зайти в кино, где-нибудь в районе Хеймаркета. И вдруг на Стренде я оглядываюсь и вижу позади себя вас! Остальное вам известно. Я вернулся к себе и не выходил из дома до понедельника, когда пришла миссис Эверет и сообщила, что вы были у нее. Она проводила меня на Кингз-Кросс и дала рекомендательное письмо к своим родным. Дальше вы все знаете. Пробыв день в Карниннише, я подумал, у меня еще есть шанс на спасение, но тут вы явились к чаю.

Ламонт замолчал. Грант заметил, как у него дрожат руки.

— Откуда вы знали, что сумма, которую, по вашим словам, вам дал Соррел, составляла все, что у него есть?

— Потому что она совпадала с той, что была на его счете в банке. Я сам снял для него эти деньги за неделю до его предполагаемого отплытия. На счете оставался один фунт.

— Вы всегда брали для него деньги из банка?

— Нет, почти никогда. Но на той неделе он был страшно занят — улаживал оставшиеся дела.

— Отчего он снял со счета деньги за целую неделю до отъезда? Ведь за билет он уже уплатил наличными.

— Не знаю. Может, опасался, что ему не хватит конторских денег для оплаты всех деловых расходов? Хотя тех денег хватило: он рассчитался с деловыми партнерами до последнего пенни.

— А вообще как шли дела в агентстве?

— Для зимнего периода — вполне прилично. В охотничий сезон мы мало ставок принимаем — принимали, я хотел сказать. С началом летних скачек дела у нас обычно шли хорошо.

— Но конец зимы для Соррела — мертвый сезон, не так ли?

— Так.

— И вы передали деньги Соррелу? Когда именно?

— Сразу по возвращении из банка.

— Вы сказали, что поссорились с Соррелом из-за револьвера. Можете доказать, что он — ваша собственность?

— Нет. Каким образом? Никто не знал, что он у меня есть — кроме Берта; револьвер был всегда заперт в ящике. Как был, заряженный, с того дня, когда заключили мир. Такую вещь не оставляют на виду.

— Ну и зачем, вы полагаете, он понадобился Соррелу?

— Не знаю. Ни малейшего представления не имею. Я думал про самоубийство, — может, для этого? Но у Соррела не было никаких причин кончать с собой.

— Когда в Карниннише вы предположили, что Соррела могла убить женщина, конкретно — что вы имели в виду?

— Понимаете, из мужчин я знал всех его приятелей, а из женщин — никого. Я имею в виду — никого, с кем у него были бы более чем дружеские отношения. Но мне всегда почему-то казалось, что в его жизни была женщина, — еще до того, как мы с ним познакомились. Он был очень скрытным, никогда не делился своими секретами. Если у него и была какая-то женщина, он не стал бы мне об этом рассказывать. Иногда, уже при мне, на его имя приходили письма, явно надписанные женским почерком, но Берт сам ничего не говорил, а он был не из тех, над кем можно подшучивать по этому поводу.

— Не получал ли он такого письма в последнее время, скажем в последние полтора месяца?

Немного подумав, Ламонт ответил, что да, получал.

— А что за почерк?

— Размашистый, с округленными буквами.

— Вы знакомы, разумеется, с описанием кинжала, которым закололи Соррела. Вы когда-нибудь держали в руках подобный кинжал?

— Не только не держал, но и в жизни не видел.

— Есть ли у вас какие-нибудь предположения, кто эта женщина, если таковая вообще имелась?

— Нет.

— Вы хотите сказать, что, будучи ближайшим другом Соррела, прожив с ним бок о бок четыре года, вы ничего не знаете о его прошлом?

— Знаю достаточно много, но не эту сторону его жизни. Вы не были знакомы с Бертом, иначе не стали бы задавать такого вопроса. В обыденной жизни он ничего не скрывал, но тут — иное дело.

— Почему он решил ехать в Америку?

— Не знаю. Я вам говорил, что в последнее время он казался расстроенным и сделался особенно молчалив. Болтливостью он никогда не отличался, но в последние дни… Понимаете, его состояние даже трудно определить словами. Просто у меня возникло чувство, что он несчастен.

— Он уезжал один?

— Да.

— Не с женщиной?

— Разумеется, нет, — резко ответил Ламонт, как будто его оскорбили в лучших чувствах.

— Почему вы так категоричны?

Явно растерянный, Ламонт не нашел что ответить.

Очевидно, до сих пор Ламонт не рассматривал возможности того, что друг втайне от него планировал поехать не один. Грант видел, как он обдумал про себя эту идею и отказался в нее верить.

— Не могу вам объяснить почему, — сказал он вслух, — но я уверен, что это не так. Он бы мне сказал.

— Значит, у вас нет никаких предположений, отчего убили Соррела?

— Никаких. Неужели вы думаете, что если бы знал, то не сказал?

— Думаю, сказали бы. Сама неопределенность ваших подозрений сильно ослабит сторону защиты.

Грант попросил констебля зачитать вслух показания Ламонта, и тот слабой рукой поставил на каждой странице свою подпись. Подписав последний лист, он сказал:

— Я скверно себя чувствую. Можно мне теперь лечь?

Грант дал ему снотворное, которое выпросил у доктора, и через четверть часа вконец измученный Ламонт заснул тяжелым, глубоким сном, между тем как тот, кто его поймал, остался бодрствовать, обдумывая его показания. Они представлялись исключительно правдоподобными. Все было понятно, одно вытекало из другого — придраться не к чему, — если исключить полную невероятность самого рассказа. У Ламонта всему нашлось объяснение. Время, место, мотивы действий — все складывалось в полную картину. Описание собственных чувств — в момент, когда он обнаружил пропажу револьвера, — опять-таки поражало достоверностью. Есть ли хоть малейшая вероятность, что его рассказ правдив? Вдруг это тот самый случай — один на тысячу, — где улики, подлинные каждая в отдельности, все вместе представляют собою не что иное, как цепь случайных, нелепых совпадений?! Да, но как быть с самим рассказом, невероятным в самой своей основе? Как-никак, в распоряжении Ламонта была почти целая неделя, чтобы подобрать все объяснения, расположить их в нужной последовательности, продумать до мелочей. Только круглый дурак не дал бы себе труда сочинить более или менее правдоподобную историю, когда от этого зависит его жизнь. То, что никто не мог ни подтвердить, ни опровергнуть наиболее важные ее моменты, было для него одновременно и удачей и несчастьем. Единственный способ проверить правдивость рассказа Ламонта — решил Грант — это покопаться в прошлом Соррела, а в том, что у него было прошлое, он теперь не сомневался. Если Гранту удастся обнаружить доказательства того, что Соррел действительно собирался покончить с собой, то это подтвердит показания Ламонта относительно кражи револьвера и подаренных денег. Тут Грант одернул сам себя: подтвердит показания Ламонта?! Неужели такое возможно? Если так, то вся выстроенная им схема немедленно превратится в дым и пойдет прахом; это будет означать, что Ламонт невиновен и он, Грант, арестовал не того, кого нужно. Но разве допустимы подобные совпадения: в одной и той же очереди попадаются два человека — оба левши, оба со шрамом на большом пальце и оба знакомые с убитым? Грант отказывался в это верить. Его сбила с толку не достоверность рассказа Ламонта, а искренность, с которой он свою историю излагал. Правдоподобно — вот и все!

Снова и снова он мысленно возвращался к услышанному. В пользу Ламонта — ну вот, он опять за свое! — говорило то, что отпечатки пальцев на револьвере и на письме совпадали. Если окажется, что отпечатки, посланные Грантом из Карнинниша, им идентичны, тогда и рассказ Ламонта — в этой его части — правдив. Упоминание о письмах, написанных женской рукой, можно будет проверить через миссис Эверет. Та явно верила в непричастность Ламонта и немало постаралась, чтобы и других в этом убедить, но она судит предвзято, и полагаться на ее слова опасно. Хорошо: предположим, Ламонт все выдумал. Какие же обстоятельства могли побудить его к убийству Соррела?

Может, он настолько обозлился на Соррела за то, что тот уезжает, бросая его на произвол судьбы, что решился на убийство? Невероятно. Тем более что Соррел оставил ему все свои деньги. Если деньги Соррела уже были у него в кармане, пока Соррел был жив, тогда всю сумму нашли бы при нем. Если же предположить, что Ламонт выкрал у друга в тот день чековую книжку, то тем более у него не было никаких оснований убивать Соррела и все основания — держаться как можно дальше от очереди. Чем больше Грант раздумывал, тем более невозможным ему представлялось найти вескую причину, по которой Ламонту понадобилось бы убить Соррела. Главное, что говорило в пользу Ламонта, — это выбор для расправы столь неподходящего публичного места, как очередь в театр. Хотя, возможно, убийство было непреднамеренным. Ламонт не производил впечатления человека, способного на продуманный поступок. Может, ссорились они вовсе не из-за револьвера, а по другому, более серьезному поводу? Из-за женщины, например?

Сам не зная почему, Грант вдруг снова увидел лицо молодого человека, когда мисс Динмонт вышла из комнаты, делая вид, будто Ламонта в ней не было, и услышал его голос, когда Ламонт говорил о возможном романе Соррела, — и отбросил это предположение.

А если ссора имела материальную подоплеку? Ламонт, видимо, очень болезненно переживал свою — относительную, конечно, — бедность и сам признал, что его разозлила бесчувственность друга. За этим его выражением «сыт по горло», возможно, скрывалась острая зависть, внезапно перешедшая в ненависть? Хотя, имея двести двадцать три фунта… постой-ка, он же лишь потом узнал о содержании пакета! Вероятно, эта часть истории про пакет верна, и Ламонт действительно думал, что в нем часы. В обычной жизни вряд ли случается, что друг в качестве прощального подарка дает тебе двести двадцать три фунта — при том, что это все его деньги. Хорошо: значит, такой ход событий возможен. Ламонт прощается и потом… Но тогда, по какому же поводу они ссорились? Если Ламонт пришел, чтобы убить Соррела, он не стал бы привлекать всеобщее внимание громким спором.

А Соррел? Что он собирался сделать? Если поверить Ламонту, то единственное объяснение поведению Соррела — заранее обдуманное самоубийство. Все рассуждения на эту тему снова привели Гранта к мысли, что только выяснение прошлого Соррела может либо подтвердить, либо — как это ни невероятно — исключить виновность Ламонта. Первое, чем он займется по возвращении в Лондон и что он упустил в пылу погони за Ламонтом, — это розыск багажа Соррела. Если же и это ничего не даст, нужно будет навестить миссис Эверет. И это он сделает с превеликим удовольствием.

Грант еще раз взглянул на крепко спавшего Ламонта, отдал последние инструкции стоически бодрствовавшему констеблю и заснул — озабоченный, но исполненный решимости не ставить точку в этом деле, а разобраться до конца.

Глава пятнадцатая БРОШЬ

После горячей ванны, где, разнеженно перебирая пальцами ног, Грант силился настроить себя на веселый лад — как и подобает полицейскому офицеру, изловившему преступника, — он направился в Ярд докладывать обо всем шефу. Прием, оказанный ему сим облеченным высокой властью господином, был крайне благожелательный.

— Прекрасно сработано! — произнес Баркер. — Хорошо, что это были вы, а не я. Никогда не любил носиться по болотам. Похоже, этот вид спорта для вас — в самый раз.

Пока Баркер знакомился с документами, Грант отошел к окну. Он глядел на зеленеющий газон, на освещенную солнцем реку и думал о том, что неужто и вправду валяет дурака, вместо того чтобы радоваться удачному завершению вполне ясного дела. Ладно, дурак он или умный — время покажет, а сейчас, после разговора с шефом, он немедленно отправится на вокзал Ватерлоо и посмотрит, что там есть. Он услышал, как Баркер кинул на стол бумаги, и быстро обернулся: ему не терпелось услышать мнение Баркера по поводу показаний.

— Что вам сказать? — медленно произнес сей достойный представитель власти. — Прочитав это, горю желанием увидеть этого вашего Ламонта.

— Зачем?

— Затем, что ужасно хочется взглянуть на человека, который своей слезной историей сумел пронять инспектора Гранта. Самого непрошибаемого Гранта!

— Только и всего? — хмуро спросил Грант. — Значит, вы не верите ни одному его слову?

— Ни одному! — жизнерадостно откликнулся Баркер. — Давно не читал более немыслимой истории. Хотя, конечно, при таких неопровержимых уликах мало что можно сделать. Но он постарался на славу — в этом я готов отдать ему должное.

— Ладно. Взгляните на это дело с другой стороны и скажите: вы лично можете найти объяснение, почему Ламонт убил Соррела?

— Ай-яй-яй, Грант, как не стыдно! После стольких лет работы в Ярде вы все еще пытаетесь отыскать логику в убийстве? Определенно, вам требуется отдых, старина. Возможно, Ламонт убил Соррела, потому что его раздражало, как тот ест. И потом: не наше это дело — заниматься психологией, искать мотивы и всякое такое. Так что не ломайте себе голову. Найти неопровержимые улики, засадить в камеру — вот и вся наша забота.

Опять наступило короткое молчание. Грант сложил бумаги и уже собирался уходить, когда снова раздался голос Баркера:

— Послушайте, ну а если без шуток: вы сами-то не верите, что Ламонт убийца?

— Все говорит именно за то, что убил он. Все улики налицо, — произнес Грант. — Я сам не понимаю, что именно меня не устраивает. Но ничего не могу с собой поделать.

— Опять ваш знаменитый нюх? — проговорил Баркер в прежней, полушутливой манере. Но Грант оставался серьезен.

— Нет, — сказал он. — Просто в отличие от вас я видел его и разговаривал с ним.

— Это то, о чем я говорил вам с самого начала, — напомнил Баркер. — Ламонт испробовал на вас свою жалостную историю, и у него получилось. Выкиньте все это из головы, Грант, пока вы не добудете хоть какого-то подтверждения своим сомнениям. Нюх — дело хорошее. Не буду отрицать: вам удавалось несколько раз прийти к совершенно феноменальным выводам, но в той или иной степени вы все-таки исходили из имеющихся улик, что в данном случае категорически невозможно.

— Именно это и беспокоит меня больше всего. Что мешает мне чувствовать удовлетворение? Чем я недоволен? Что-то тут определенно не так. Но что? Разрази меня гром — я не знаю! Где-то есть пробел. Мне необходимо знать, что это за пробел — для того, чтобы либо подкрепить доказательства вины Ламонта, либо их отбросить.

— Ладно, ладно, — добродушно проворчал Баркер. — Давайте, действуйте. Вы хорошо потрудились и можете позволить себе немного подурачиться. Доказательств и так более чем достаточно. Для любого суда.

И Грант двинулся через ясный, шумливый утренний Лондон по направлению к вокзалу Ватерлоо, а облако смутного недовольства собой следовало за ним по пятам. Когда с нагретой мостовой он вступил под прохладные своды этого самого лучшего, но и самого печального из лондонских вокзалов, от одного названия которого веет холодом утрат и расставаний, на лицо его, словно сажа, легла печать уныния. Отыскав чиновника, который помог бы ему обнаружить предполагаемый багаж, Грант вместе с ним проследовал в багажное отделение, где хранились невостребованные вещи.

— Я знаю, где их искать, сэр, — с живейшим любопытством поглядывая на Гранта, сказал служащий. — Их оставили недели две назад.

С этими словами он остановился возле двух сундуков. Грант заметил, что ни на одном из них не было ярлыков компании «Роттердам — Манхэттен», которые всегда наклеивают, если владелец багажа следует за океан. Вместо них на двух прилепленных клочках бумаги рукой Соррела было проставлено: «А. Соррел». И все. С забившимся сердцем Грант открыл крышки. В первом под верхним слоем одежды лежал паспорт Соррела и билеты на пароход. Почему он оставил их здесь? Почему не держал в бумажнике? Тут же находились и ярлычки для багажа, которые выдает пассажирам вместе с билетами пароходное агентство. Возможно, по какой-то причине Соррел собирался еще раз наведаться сюда перед тем, как сесть на паром, и тогда наклеить ярлыки на багаж. И билеты здесь оставил, чтобы их не стащили ненароком в очереди.

Грант продолжал осмотр. Он не нашел никаких указаний на то, что Соррел лишь сделал вид, что уезжает. Вещи были сложены аккуратно, с явной заботой; очевидно, ими собирались пользоваться в будущем. Об этом свидетельствовал и порядок, в котором они были уложены: сначала — то, что может понадобиться сразу, остальное — ближе ко дну сундука. Было очевидно, что Соррел намеревался вскоре собственноручно распаковать их. И никаких документов. Ни писем, ни фотографий — ничего. Это было единственное, что остановило внимание Гранта; человек отправлялся на другой конец света и не захватил ничего, что могло напомнить ему о жизни на родине? Странно. И тут Грант наткнулся на снимки: они были в пакете, запихнутом между парой туфель, — тоненькая пачка фотографий. Он торопливо развязал бечевку и стал их просматривать. По крайней мере половину их составляли фотографии Джеральда Ламонта — одного или с Соррелом; остальные были армейские групповые снимки. Женщины в этой маленькой коллекции были представлены снимками миссис Эверет и нескольких девушек в военной форме; это были те же самые, что фигурировали и на групповых снимках. Грант чуть не застонал от разочарования: развязывая бечевку, он возлагал на них такие большие, хоть и весьма неопределенные надежды! Он снова завязал сверток, однако все женские фотографии положил в свой карман: групповой или не групповой снимок, но это были женщины, значит, следовало ими заняться. И это было все. Все, что дал просмотр багажа, на который он так рассчитывал. Разочарованный, раздраженный, Грант принялся укладывать вещи в прежнем порядке. Он складывал пальто, когда что-то выпало из одного кармана и покатилось по полу. Маленький синий сафьяновый футляр для ювелирных изделий. Коробочка еще катилась, когда Грант бросился на нее с быстротой, сравнимой разве что с проворством бросающегося на крысу терьера; ни одно девичье сердце не билось так учащенно, когда девушка открывает коробочку с драгоценным подарком, как сердце Гранта. Он нажал на кнопочку, и крышка отлетела. На темно-синем бархате покоилась небольшая брошь, какие женщины обычно носят на шляпках. Она была выполнена из мелких жемчужин в виде монограммы «М. Р.». Маргарет Рэтклиф. Это имя пришло ему в голову само по себе, он даже не успел об этом подумать. Некоторое время он смотрел на украшение; потом вынул его из коробочки, повертел в руках и снова положил обратно. Может, это и есть искомый ключ? Может ли статься, что эти достаточно часто встречающиеся инициалы указывали именно на ту женщину, которая настойчиво попадает в его поле зрения? Это она стояла в очереди позади Соррела во время убийства; это она забронировала каюту на то же число, на тот же корабль, что и Соррел; а теперь единственная ценная вещь среди его багажа была с заглавными буквами ее имени. Грант снова взялся за брошь. Вещица была не из тех, что продаются дюжинами. Название фирмы на футляре свидетельствовало о том, что клиентура магазина, где ее покупали, не состоит из молодых букмекеров с пустым кошельком, — солидный ювелирный магазин на Бонд-стрит, где цены вполне соответствуют репутации. Грант решил, что в любом случае его следующим шагом будет беседа с господами, представляющими фирму «Галлио и Штейн». Он запер сундуки и с фотографиями и брошью в кармане покинул Ватерлоо. Поднимаясь по ступенькам автобуса, он вспомнил замечание Ламонта о том, что деньги были завернуты в тонкую бумагу, которой обычно пользуются в ювелирных магазинах. Еще одно очко в пользу Ламонта. Но если Соррел отправлялся в вояж в сопровождении или из-за Маргарет Рэтклиф, зачем было ему отдавать Ламонту такую крупную сумму? По сведениям Симпсона, у миссис Рэтклиф были собственные средства, но ни один мужчина не станет начинать жизнь с женщиной, которая сбежала от мужа, с того, что будет жить за ее счет, — при всем сочувствии к оставшемуся без средств приятелю.

Торговая фирма господ Галлио и Штейна располагалась в маленьком, полутемном помещении на старой Бонд-стрит. Грант отыскал там единственного продавца и показал ему брошь. Продавец сразу же узнал ее. Он как раз принимал тот заказ. У них больше подобных брошей нет, эта была сделана по специальному заказу для некоего мистера Соррела, молодого человека с белокурыми волосами. Она стоила тридцать гиней, и заказ был выполнен — продавец справился по учетной книге — да, шестого, во вторник. Мистер Соррел заплатил наличными и забрал ее в тот же день. Нет, раньше продавец никогда не видел этого джентльмена; он точно описал, какая брошь ему требовалась, и заплатил не торгуясь.

Грант вышел из магазина в глубокой задумчивости, по-прежнему далекий от решения загадки. Когда человек со столь скромным достатком, как Соррел, решает купить брошь за тридцать гиней, это может означать лишь одно: он влюблен без памяти. Он не вручал подарок предмету своей страсти вплоть до самого отъезда. Надо думать, потому, что мог его отдать после отплытия. Брошь была спрятана на самом дне сундука. Друзей в Америке, насколько известно, у Соррела не было. Но на том же пароходе должна была отплыть и Маргарет Рэтклиф. Черт побери эту женщину! Всюду она возникает снова и снова! Однако, вместо того чтобы внести ясность, ее появление приводит к еще большей неразберихе. В том, что произошла какая-то неразбериха, Грант теперь был убежден более чем когда-либо.

Перед самым ланчем Грант вернулся в Скотланд-Ярд, потому что ожидал информацию с почты.

Она была у него на столе. Действительно: четырнадцатого числа (то есть в среду) в брикстонское почтовое отделение передали телеграмму, адресованную Альберту Соррелу на борт «Королевы Аравии», со следующим текстом: «Извини. Джерри». Ее, судя по всему, отправили по назначению, но в огромном потоке телеграмм, которые обычно поступают на судно после отплытия, вероятно, никто не обратил внимания на то, что ее не востребовали, и она затерялась.

— Вот оно что! — вслух произнес Грант, и Уильямс, дежуривший в этот день вместе с ним, как всегда к месту, тотчас откликнулся:

— Так точно, сэр!

Что дальше? Гранту не терпелось встретиться с миссис Рэтклиф, но неизвестно, возвратилась ли она домой. Позвонить и выяснить? Это ее насторожит: она поймет, что ею снова интересуются. Придется опять заслать Симпсона. С ней Грант повременит. Лучше навестит-ка миссис Эверет. Грант оставил Уильямсу все инструкции и после ланча двинулся в Фулхэм.

Миссис Эверет открыла ему дверь, и на лице ее он не прочел ни смущения, ни страха. Видимо, она считала свой осуждающий взгляд достаточно красноречивым, чтобы выражать свои чувства еще каким-либо способом. Какой тон с ней наиболее предпочтителен? Строго официальный? Бесполезно: это не произведет на нее впечатления, и никакой информации он не добьется. Покойный недаром окрестил ее леди Макбет.

Проявление снисходительности по поводу ее роли в побеге Ламонта тоже не даст никакого эффекта. Лесть вызовет у нее лишь презрение. Пожалуй, единственный способ чего-то от нее добиться — это сказать правду.

— Миссис Эверет, — начал он, — у нас достаточно доказательств, чтобы Джеральда Ламонта приговорили к смертной казни, но я не удовлетворен имеющимися уликами. Пока что мне не удалось уличить Ламонта во лжи, и существует, хотя, признаюсь, очень малый, шанс, что он невиновен. Ни один суд присяжных в это не поверит. Его история выглядит чрезвычайно неправдоподобной, и на суде, да еще в чужом изложении, она покажется сплошной выдумкой. Думаю, если бы у меня было больше фактов, то это поколебало бы чашу весов, — либо в одну, либо в другую сторону. Поэтому я у вас. Если он не виноват, то дополнительная информация будет способствовать его оправданию. За этой информацией я и пришел.

Она не отвечала, словно пытаясь за словесной шелухой определить, что у него на уме.

— Я сказал вам правду, — добавил Грант. — Хотите верьте, хотите — нет. Можете не сомневаться: меня привело сюда вовсе не сочувствие Ламонту. Речь идет о моей профессиональной чести. Пока остается хоть малейшее сомнение в виновности подозреваемого, я обязан заниматься этим делом.

— Что именно вас интересует? — спросила она.

Это походило если и не на полную капитуляцию, то определенно на стремление к компромиссу.

— Первое: какие письма обычно приходили на имя Соррела и откуда?

— Они приходили, но не часто. У него было мало друзей.

— Попадались ли вам среди них такие, которые были надписаны женским почерком?

— Попадались, хотя довольно редко.

— Откуда они приходили?

— Думаю, они были местные.

— Что за почерк?

— Крупный, с округлыми буквами.

— Знаете ли вы, кто эта женщина?

— Нет.

— И как давно стали приходить ему эти письма?

— Очень давно. Не помню, с каких пор.

— И за все это время вы так и не выяснили, кто их пишет?

— Нет.

— Приходила ли эта женщина к нему сюда?

— Ни разу.

— Как часто поступали письма?

— Очень редко. Раз в полтора месяца, а может и того реже.

— Ламонт утверждает, будто Соррел был скрытным человеком. Это так?

— Не то чтобы скрытным, скорее ревнивым. Я хочу сказать, ревнивым к тому, что ему было дорого. Когда ему что-то сильно нравилось, он старался хранить это при себе и никому не показывать, понимаете?

— Как влияли письма на его настроение — становился ли он веселее или, наоборот, расстраивался?

— Ничего особенного я не замечала. Он от природы был молчаливый.

— Скажите, вы раньше видели вот это? — спросил Грант, доставая и открывая бархатный футляр.

— «М. Р.», — произнесла вслух миссис Эверет — точно так же, как это прежде сделал Грант. — Нет, не видела. Какое это имеет отношение к Берти?

— Она найдена в кармане пальто в багажном сундуке Соррела.

Миссис Эверет взяла коробочку, подержала ее на огрубевшей ладони, с любопытством осмотрела и вернула Гранту.

— Можете ли вы назвать хоть какую-то причину, по которой Соррел захотел бы покончить с собой?

— Нет, не могу. Но помню, что как раз за неделю до дня его отъезда на его имя пришел небольшой пакет. Тогда он пришел домой раньше Джерри — мистера Ламонта, я хотела сказать. Пакет принесли в его отсутствие.

— Какой величины пакет? Такой, как этот футляр?

— Чуть побольше, но, может, это за счет обертки он так выглядел.

Однако продавец ювелирного магазина утверждал, что Соррел забрал заказ лично.

— Вы не помните, какой это был день недели?

— Не поручусь за точность, но, по-моему, это был четверг.

Значит, во вторник Соррел взял вещь от ювелира, а уже в четверг ему кто-то отослал ее обратно. Вывод напрашивался сам собою: женщина отказалась принять подарок.

— Каким почерком был надписан адрес?

— Он был напечатан.

— Какой вид был у Соррела, когда он вскрывал пакет?

— Меня при этом не было.

— А после?

— А после выглядел как обычно. Больше молчал. Так он и всегда был не из разговорчивых.

— Понятно. Когда Ламонт пришел к вам и рассказал обо всем?

— В субботу.

— А до этого вы догадывались, что человек из очереди — Соррел?

— Нет конечно. Подробное описание появилось в газетах только в четверг, и я, понятно, считала, что Берт в среду уже отплыл на пароходе. И потом я думала, что Джерри будет с ним до самого отплытия, и поэтому не волновалась. Только когда они уже дали описание человека, которого ищет полиция, я сопоставила оба сообщения и стала тревожиться. Но это было уже в субботу.

— Что вы тогда подумали?

— То же, что и теперь: где-то вы допустили большую ошибку.

— Сообщите мне, пожалуйста, все, что рассказал вам Ламонт. Его показания у нас уже имеются.

— Хорошо, — проговорила она после небольшого колебания. — Хуже того, что есть, все равно уже не будет.

Ее рассказ до малейших деталей совпал с показаниями, которые были записаны в поезде.

— И вы не обнаружили ничего подозрительного в этой истории?

— Услышь я ее от незнакомого человека, то вряд ли в нее поверила, — сказала она и в этот момент очень напомнила Гранту племянницу, мисс Динмонт. — Джерри — другое дело. Я его хорошо знаю.

— Соррела вы знали гораздо дольше, однако не догадывались о многих важных для него вещах.

— Так то — Берти. И тут совсем не имеет значения, сколько лет я его знала. О Джерри я знала все — включая и его любовные истории.

— Большое спасибо, что вы мне все рассказали, — проговорил Грант, вставая. — Правда, это мало чем помогает Ламонту, но, с другой стороны, и не добавляет ничего нового против него. Вам не приходило на ум, что Соррел на самом деле вовсе не собирался отправляться в Америку?

— Вы хотите сказать, он решил уехать куда-то еще?

— Нет. Я хочу сказать другое: если он действительно хотел покончить с собой, то Америка могла служить ему просто прикрытием.

— Нет. По-моему, он и вправду туда собирался.

Грант поблагодарил ее снова и направился в Ярд. Там он узнал от Симпсона, что миссис Рэтклиф с сестрой по-прежнему в Истбурне, и когда возвратятся — неизвестно.

— А мистер Рэтклиф? Он ездит к жене в Истбурн?

Оказалось — нет. Был там всего один раз, и то не ночевал.

— Вы так и не выяснили, по какому поводу они ссорились?

Оказалось, не выяснил, горничная была не в курсе. По сдержанной улыбке, которой озарилось при этом лицо Симпсона, Грант заключил, что беседа с горничной носила скорее развлекательный, чем информативный характер, и отпустил своего подчиненного с миром. Придется ему самому отправиться в Истбурн и, как бы невзначай, встретиться с миссис Рэтклиф. Однако завтра нужно присутствовать в окружном полицейском участке. Это пустая формальность, но быть там необходимо. Съездить и вернуться за один вечер, да при этом еще успеть «случайно» встретиться с миссис Рэтклиф представлялось нереальным. Какая досада, что нужно быть на разборе — тем более, что это чистая проформа, а встреча с миссис Рэтклиф, называй это как хочешь: охотой, спортом, карточной игрой, — ему была нужна позарез.

Ему не терпелось увидеть лицо миссис Рэтклиф в тот момент, когда он покажет ей брошь с монограммой!

Глава шестнадцатая МИСС ДИНМОНТ ПРИХОДИТ НА ВЫРУЧКУ

Судебный зал округа всегда представлял собой довольно унылое место. В нем сочетались затхлая атмосфера мавзолея, искусственно бодряческий дух, присущий больницам, скудость меблировки, характерная для школьных помещений, с духотой метро и непривлекательностью залов для публичных собраний. Гранту это место было известно, и еще не бывало, чтобы он входил туда без внутреннего сопротивления — не столько из-за паутины скорби, которая, казалось, опутывала весь этот зал, сколько из-за перспективы провести в этой мерзкой обстановке все утро. Необходимость посещения именно таких мест и вынуждала Гранта иногда говорить, что у него, мол, собачья работа. Он окинул желчным взглядом ряды блюстителей порядка, по долгу службы присутствовавших на сегодняшнем действе, фигуру добродушного судьи, зевак на скамьях для публики. Грант, со свойственной ему самокритичностью, отметил свой необычно брезгливый настрой и стал доискиваться до его причины. И тут же с некоторым замешательством понял, в чем дело. Ему не хотелось давать показания! Более того, ему хотелось закричать: «Да погодите вы! Мне еще не все ясно. Дайте еще поработать!» Однако, как офицер полиции, он прекрасно понимал, что при имеющихся уликах, да еще в присутствии высоких чинов, он не может этого сделать. Ему нечем обосновать такое требование. Он взглянул через зал на адвоката, которому поручили дело Ламонта. При окончательном слушании дела в Олд Бейли Ламонту потребуется защитник более крупного калибра, чем этот, — иначе у него нет ни малейшего шанса на мягкий приговор. Но крупнокалиберные адвокаты стоят больших денег; это профессионалы, а не филантропы.

Наконец, после того как были заслушаны два дела, ввели Ламонта. Вид у него был больной, но держался он спокойно. Даже слабо улыбнулся, заметив Гранта. Его появление вызвало среди публики заметное оживление. В прессе не сообщалось, что его дело будет слушаться именно сегодня, поэтому в зале оказались лишь завсегдатаи судебных разбирательств да родственники и приятели тех, кто проходил по предыдущим делам.

Грант поискал глазами миссис Эверет, но ее не было. Похоже, единственным, так сказать, дружественным Ламонту лицом в этом зале был человек, официально представлявший его интересы. Тем не менее инспектор пристально наблюдал за реакцией каждого, кто находился среди публики. Он давно обнаружил, какую иной раз важную информацию можно извлечь, следя за выражением лиц людей, казалось бы не имеющих никакого отношения к делу. На этот раз наблюдение не дало ничего. На лицах присутствовавших не было ничего, кроме вполне объяснимого любопытства. Однако, когда он после дачи показаний возвращался к своему месту, то заметил в задних рядах новое лицо; им оказалась мисс Динмонт. Как он помнил, ее отпуск кончался лишь через неделю, и во время того злосчастного чаепития в пасторском доме она говорила, что обычно проводит его целиком с родными. «Странная девушка! — подумал он, садясь. — Не проявляет ни капли сочувствия, когда узнает, что человек совершил тяжкое преступление, и в то же время сокращает свой отпуск и едет за пятьсот миль, чтобы присутствовать на дознании». Ламонт стоял к ней спиной и вряд ли заметит ее, если, уходя, случайно не обернется. Она поймала взгляд инспектора и легонько кивнула ему. В изящной, явно сделанной на заказ маленькой темной шляпке она выглядела милой светской дамой и держала себя соответственно — со спокойным достоинством. Ее вполне можно было принять за писательницу, посетившую суд в поисках материала для очередного романа. Даже когда Ламонта выводили из суда в сопровождении охранников, ее хорошенькое личико сохранило невозмутимое выражение.

Грант подумал, что на самом деле племянница и тетка очень похожи: вероятно, поэтому они друг друга и недолюбливают. Когда она уже выходила, Грант подошел к ней, поздоровался и сказал:

— Если вы сейчас не заняты, мисс Динмонт, давайте перекусим где-нибудь вместе. Согласны?

— А я-то думала, что полицейские в течение дня питаются исключительно всухомятку. Неужели у них все же остается время на нормальную еду?

— Непременно остается. Да еще и на весьма основательную. Пойдемте со мной — сами убедитесь!

Она улыбнулась и согласилась.

Грант повел ее к Лорену, и пока они ели, мисс Динмонт вполне откровенно объяснила, почему изменила свои планы на отпуск.

— После того что случилось, я не могла больше там оставаться. И потом, мне очень было важно самой все услышать, вот я и приехала. Я еще никогда не присутствовала на судебном разбирательстве. Не могу сказать, что это впечатляющее зрелище.

— Полицейское разбирательство — это одно. Вот подождите, когда начнется судебный процесс. Это — совсем другое дело.

— Хотелось бы надеяться, что я этого никогда не увижу. Но боюсь, что придется. У вас получилось красивое дело, правда?

— Это же говорит и мой шеф.

— А вы с ним не согласны? — быстро спросила она.

— Согласен, разумеется.

Миссис Эверет он был вынужден признаться, что не удовлетворен расследованием, но не собирался оповещать об этом весь круг заинтересованных лиц, а сия независимая девица, как-никак, все-таки принадлежала к этому кругу. И тут мисс Динмонт наконец-то произнесла имя Ламонта.

— Он плохо выглядит, — задумчиво сказала она, явно имея в виду его физическое состояние. — Его будут наблюдать в тюрьме?

— Уж в этом можете не сомневаться.

— Они не станут применять к нему суровые меры? Имейте в виду: в его нынешнем состоянии ему этого не выдержать. Он либо серьезно заболеет, либо согласится со всеми обвинениями.

— Значит, вы в них не верите?

— Нет, не очень. Однако понимаю: мое неверие еще не говорит о том, что он этого не совершал. Просто хочу, чтобы его судили по справедливости.

Грант не преминул заметить, что там, в Карниннише, у нее не возникло сомнений в его виновности.

— Это правда. Но вы знаете обо всем деле гораздо больше моего. До вас я была знакома с ним всего три дня. Мне он понравился, но это еще не значит, что он не виновен. И потом, уж лучше казаться бессердечной, чем дурой.

Грант никак не отреагировал на столь неожиданное для него со стороны женщины замечание, и она повторила свой вопрос насчет сурового обращения с заключенными.

— Не беспокойтесь. У нас не Америка, — ответил Грант. — В любом случае он, как вы сами слышали, уже дал свои показания и навряд ли станет их менять.

— У него есть друзья?

— Только ваша тетушка, миссис Эверет.

— Кто будет оплачивать адвоката?

Грант объяснил, что в подобных случаях адвоката государство предоставляет бесплатно.

— Значит, адвокат будет не ахти какой. Это нечестно. Со стороны обвинения выступают знаменитости, а несчастным преступникам достаются те, кто похуже.

— Не волнуйтесь! Его будут судить со всей справедливостью. На процессах, связанных с убийством, больше всего терзают полицейских, — заметил с улыбкой Грант.

— Неужели никогда в течение всей вашей службы не бывало случая, когда полиция ошибалась?

— Бывало — и не однажды. Но это все были случаи, когда мы выходили не на того человека. Здесь это исключено.

— Понятно. Однако наверняка были и такие дела, где разрозненные, случайные улики образовывали некую, будто бы логичную цепь? И выглядели как подогнанные кусочки лоскутного одеяла?

В своих поисках истины она подобралась уже к тому месту, где, по правилам игры, говорится «жарко». Грант постарался разуверить ее, незаметно переменил тему разговора, но вскоре умолк. В голову ему пришла одна соблазнительная идея. Если он отправится в Истбурн один, то, как бы хитро ни обставлял он свою «случайную» встречу с миссис Рэтклиф, она может что-то заподозрить.

Иное дело — появись он с женщиной. Тогда само собою будет воспринято, что он просто приехал отдохнуть; он усыпит возможные подозрения на свой счет и застанет врасплох миссис Рэтклиф. А именно от внезапности зависел в данном случае весь успех эксперимента. Она не должна ни о чем догадаться заранее.

— Послушайте, — проговорил Грант. — У вас есть какие-нибудь определенные планы на вторую половину дня?

— Нет, а что?

— Вы совершили сегодня хоть один бескорыстный поступок?

— Нет. Как раз сегодня я руководствовалась исключительно эгоистическими интересами.

— Давайте это исправим. Поедемте со мной в Истбурн в качестве моей кузины и пробудьте ею до вечера. Ну как?

— Пожалуй, нет, — сказала она и, глядя ему прямо в глаза, спросила: — Что, опять выслеживаете какого-нибудь бедолагу?

— Не совсем. Хотя действительно намерен кое-что найти.

— Пожалуй, нет, — задумчиво повторила она. — Будь это простой розыгрыш — тут же согласилась бы. Но поскольку это может иметь серьезные последствия для незнакомого мне человека… Вы меня поняли?

— Послушайте, — с живостью отозвался Грант. — Я не имею права рассказывать, в чем дело, но ручаюсь, вы не пожалеете, если доверитесь мне и согласитесь поехать.

— А почему я должна верить вам на слово? — спросила девушка невинным голосом.

Инспектор почувствовал замешательство. Совсем недавно он с одобрением воспринял ее недоверие к рассказу Ламонта, но его обескуражило, когда она прибегла к той же логике в отношении его самого.

— Не знаю, — признался он. — Вероятно, полицейский способен на ложь, как и любой другой.

— И делают они это гораздо более беспардонно, чем любой другой, — сухо добавила девушка.

— Ладно. Предоставляю решать вам самой. Вы не пожалеете: могу в этом поклясться, если хотите. А что бы ни говорили про нашу бесцеремонность, к клятве полицейский относится достаточно серьезно.

Она рассмеялась и с ребяческим простодушием торжествующе воскликнула:

— Ага, наконец-то я вас достала! — Потом, немного помолчав, сказала: — Хорошо. Я поеду и с удовольствием буду играть роль вашей кузины. Мои взаправдашние родственники и вполовину не так красивы, как вы.

Явная насмешка, прозвучавшая в ее голосе, лишила Гранта удовольствия от самого комплимента.

Через зеленые луга к морю они ехали, однако, вполне мирно болтая, и Грант был застигнут врасплох, когда неожиданно за окном возникли песчаные дюны. Они занимали собою все видимое пространство и удивили его, словно неслышно вошедший в комнату человек: поднимаешь глаза — а он перед тобой! Никогда путешествие к южному побережью не пролетало для него так быстро. Кроме них, в купе никого не было, и Грант стал инструктировать мисс Динмонт.

— Значит, так. Я отдыхаю в Истбурне… Нет, так не пойдет. Мы приехали вместе на один вечер. Я заговорю с двумя женщинами, которые меня знают в связи с моей работой. Когда разговор зайдет о брошах, необходимо, чтобы вы достали из сумочки вот эту и сказали, будто только что купили ее для своей сестры. Между прочим, вас зовут Элеанор Рэймонд, а вашу сестру — Мэри. Вот и все. Просто держите брошь на виду, пока я не стану поправлять галстук. Это будет означать, что я узнал все, что хотел.

— Хорошо. Опять же между прочим, а вас как зовут?

— Аллан.

— Хорошо, Аллан. Я чуть не забыла узнать ваше имя. Занятно, если бы оказалось, что я, кузина, не знаю, как вас зовут. Странно устроен мир, правда? Посмотрите, столько людей страдают и мучаются.

— Не думайте об этом. Так недолго и с ума сойти. Лучше думайте о прекрасном пустом пляже, который скоро увидите.

— Вы бываете в Олд Вик? — спросила девушка, и, когда поезд остановился, они все еще увлеченно обсуждали непревзойденный талант мисс Бейлис.

— Пошли скорее, Элеанор, — воскликнул Грант, помогая ей сойти с подножки и таща за собой, как мальчишка, которому не терпится покопаться в песке.

Как и предвидел Грант, пляж оказался почти безлюдным, что составляет одну из самых привлекательных черт курортных мест на юге Англии до начала купального сезона. Было солнечно и очень тепло; несколько небольших компаний загорало на гальке, в аристократическом уединении, о котором и мечтать не могут те, кто приезжает сюда в разгар лета.

— Сначала пройдем по набережной, а потом — по пляжу, — сказал Грант. — В такой солнечный день обязательно их где-нибудь да встретим.

— Только бы они не оказались в дюнах, — сказала мисс Динмонт. — Ничего не имею против пеших прогулок, но дюны нам и до утра не обойти.

— Полагаю, дюны исключены. Интересующая меня дама вряд ли любит много ходить пешком.

— Кто она?

— Услышите, когда я буду вас знакомить. Предполагается, что вы никогда о ней не слышали, и будет лучше, если так оно пока и останется.

Молча они двинулись вдоль домов в сторону Холивелла. Все вокруг выглядело опрятно и чисто — порядок и чистота были одной из специфических черт этого курорта. Даже само море — и то казалось прилизанным и слегка высокомерным. А у Пляжной Макушки был такой вид, будто она нарочно устроилась в самом лучшем месте берега после славного трудового дня.

С начала их променада прошло не более десяти минут, когда Грант сказал:

— Теперь спустимся к пляжу. Почти уверен, что мы только что миновали интересующую меня пару. Вон там, на гальке.

Они сошли с тротуара и, скользя по камешкам, начали медленно двигаться в обратном направлении, к причалам. Так они приблизились к двум женщинам, расположившимся в шезлонгах лицом к морю. Одна — та, что похудее, — лежала, свернувшись калачиком, спиной к инспектору и мисс Динмонт. Она читала. Другую почти не было видно под грудой журналов, листков бумаги, шапочек от солнца и прочей дребедени, которую обычно берут на пляж светские дамы. Она ничего не делала и, по-видимому, дремала. Подойдя к ним вплотную, инспектор остановился и произнес:

— Миссис Рэтклиф? Боже, какая встреча! Так вы здесь отдыхаете? Прекрасная погода, не правда ли?

Изумленная миссис Рэтклиф машинально поздоровалась и стала представлять сестру.

Грант уверил, что он ее прекрасно помнит, и в свою очередь сказал:

— А это моя кузина, мисс…

Но высшие силы явно благоволили к нему в тот день. Прежде чем он успел произнести роковое слово, раздался мелодичный голос мисс Летбридж:

— Данди Динмонт! Господи, неужели это вы? Как поживаете, милочка моя?

— Да вы, оказывается, знакомы? — проговорил Грант, чувствуя себя как человек, который, открыв глаза, обнаружил, что еще шаг — и он бы полетел в пропасть.

— А как же! — отозвалась мисс Летбридж. — В больнице Святого Михаила мне удаляли аппендикс, и Данди Динмонт держала меня попеременно то за руку, то за голову. И делала это, надо сказать, великолепно. Мег, вот она, моя душечка! Мисс Динмонт, это — моя сестра, миссис Рэтклиф. Значит, у вас родственники среди стражей порядка? Никогда бы не подумала!

— Полагаю, вы тоже на отдыхе, инспектор? — осведомилась миссис Рэтклиф.

— Можно сказать, да. У кузины отпуск, я завершил дело, вот мы и решили денек провести на воздухе.

— Что ж, до дневного чая еще далеко, — проговорила мисс Летбридж. — Посидите с нами, поболтаем немножко. Мы с Данди сто лет не виделись.

— Представляю, как вы рады, что наконец избавились от этого дела, — изрекла миссис Рэтклиф, когда они устроились рядом. Она произнесла это таким тоном, будто для инспектора дело об убийстве было такой же докукой, как для нее самой, но Грант почел за лучшее пропустить ее замечание мимо ушей, и они заговорили о здоровье, ресторанах, гостиницах, еде, напитках и одежде — вернее сказать, о том, что нынче модно на пляже обходиться почти без оной.

— Какая красивая у вас брошь, — как бы между прочим заметила мисс Динмонт, обращаясь к приятельнице. — Сегодня у меня одни брошки в голове, потому что мы весь день только ими и занимались. Одна из наших кузин выходит замуж, и мы купили ей подарок. Знаете, как бывает: выбираешь себе новое пальто и уже, кроме пальто, ничего другого не замечаешь. Где-то у меня тут эта брошь. Сейчас покажу.

Не вставая, она протянула руку за сумочкой, порылась в ней и достала синюю бархатную коробочку.

— Ну как она вам? Нравится? — спросила мисс Динмонт, раскрывая футляр.

— Ой, прелесть какая! — воскликнула мисс Летбридж.

— «М. Р», — произнесла ее сестра после короткого молчания. — Надо же, мои инициалы! Как зовут вашу кузину?

— Мэри Рэймонд.

— Имя, как у добродетельной героини дешевого романа, — заметила мисс Летбридж. — Она у вас тоже добродетельная?

— Не сказала бы, зато жених ее страшный зануда. Так понравилась вам эта вещица?

— По-моему, просто прелестная. Разрешите взглянуть? — сказала миссис Рэтклиф. Она взяла в руки футляр, внимательно осмотрела брошь и вернула девушке.

— Прелестная! — повторила она. — И очень необычная. Можно ее купить, так сказать, в готовом виде?

Грант едва заметно покачал головой и тем самым пришел на выручку на мгновение растерявшейся мисс Динмонт.

— Нет, ее пришлось заказывать, — ответила она.

— Тогда остается только позавидовать вашей кузине. Если брошь ей не понравится, значит, у нее просто отсутствует вкус.

— Ну мы ничего не теряем, даже если и не понравится. Мэри всегда может слукавить и сказать, что брошь очаровательна. Вы, женщины, — лукавые созданья, — заметил Грант.

— Ай, как не стыдно! — воскликнула мисс Летбридж. — Бедненький! Вам просто не везло с женщинами.

— Нет, серьезно, разве я не прав? Вся ваша жизнь — сплошная цепь милых обманов; ах, вы очень сожалеете, но никак не сможете встретиться; ах, вас нет дома; ах, вы, разумеется, пошли бы, но не можете; ах, как жаль, что господин «Н» не может побыть подольше, но ничего не поделаешь… Если вы не лукавите с друзьями, то рассказываете небылицы своим горничным.

— Может, я не всегда искренна с друзьями, но рассказывать небылицы горничным?! Вот еще! — воскликнула миссис Рэтклиф.

— Ой ли? — протянул Грант, глядя на нее снизу вверх.

Наблюдай кто-нибудь в этот момент за инспектором, ему бы и в голову не пришло, что этот господин в съехавшей на глаза шляпе, удобно расположившийся на песочке, находится при исполнении прямых служебных обязанностей.

— Возьмем, к примеру, вас, — лениво продолжал Грант. — На следующий день после убийства вы собирались отплыть в Штаты, правильно?

— Правильно, — безмятежно подтвердила миссис Рэтклиф.

— Хорошо. Тогда почему вы сказали горничной, будто едете в Йоркшир?

Миссис Рэтклиф сделала резкое движение, словно собиралась встать, но потом снова откинулась на спинку шезлонга и произнесла:

— Не понимаю, о чем вы говорите. Ничего подобного насчет Йоркшира я ей не говорила. Я сказала, что еду в Нью-Йорк.

Ложь выглядела настолько естественно, что Грант поспешил продолжить атаку, добавив:

— Она, во всяком случае, утверждает, что вы упоминали Йоркшир.

— Откуда вам это известно? — как и следовало ожидать, спросила миссис Рэтклиф.

— Инспектору полиции известно обо всем на свете, — отшутился Грант.

— Вы хотите сказать, инспектор полиции способен на все, — вспылила миссис Рэтклиф. — Может, вы дошли до того, что назначали Энни свидания? Не удивлюсь, если вы подозреваете, что это я совершила убийство!

— И я не удивлюсь. Инспектора полиции всегда всех подозревают.

— Значит, я должна еще сказать спасибо, что ваши подозрения завершились на стадии ухаживания за моей горничной.

Грант поймал устремленный на него из-под узких полей шляпки взгляд мисс Динмонт. Из разговора она, разумеется, догадалась, что миссис Рэтклиф имеет какое-то отношение к убийству в очереди, и это заставило ее насторожиться.

— Да, я знаю, что не вызываю симпатии у публики, — сказал он и ободряюще ей улыбнулся, подумав при этом: «Она должна понять, если хорошенько поразмыслит, что мои расспросы сейчас направлены не против Ламонта, а скорее ему во благо». — Однако следует отдать мне должное: справедливость — мое ремесло, — сказал он вслух.

— Пойдемте выпьем чаю, — предложила мисс Летбридж. — Может, в наш отель? Или куда-нибудь в другое место? Как думаешь, Мег? Что до меня, то сандвичи с анчоусом и кексы с коринкой мне уже до смерти надоели.

Грант предложил всем отправиться в кафе, знаменитое своими пирожными, и принялся собирать раскиданные вещи миссис Рэтклиф. При этом он сделал так, что письменный бюварчик как бы от его неловкого движения выпал и раскрылся. На странице с неоконченным письмом, залитой ярким солнечным светом, перед ним возникли строчки, написанные крупным, округлым почерком — почерком миссис Рэтклиф.

— Извините! — произнес он и положил бюварчик на кипу журналов и брошюр.

С гастрономической точки зрения посещение кафе можно было счесть удачным, однако, подумал Грант, как попытка развлечь дам, это полное фиаско. Две из них явно проявляли к нему недоверие; третья же, мисс Летбридж, держалась с нарочитой веселостью, чем лишь подчеркивала овладевшее ею чувство неловкости.

Когда они распрощались и Грант со своей спутницей уже в сумерках двинулись по направлению к станции, он сказал:

— Вы держались молодцом, мисс Динмонт. Не знаю, что бы я без вас делал.

Она не ответила. Во время обратной дороги девушка была так молчалива, что Грант, и без того недовольный собой, расстроился вконец. Почему, собственно, она ему не верит? Неужели считает его коварным чудовищем, способным использовать ее в своих злодейских целях?!

«А почему ты считаешь, что тебе обязаны верить? — насмешничало его второе «я». — Ведь ты — полицейский. По сравнению с офицером Уголовной полиции сам Макиавелли покажется чистоплюем!»

Когда Грант находился в разладе с самим собой, его губы непроизвольно складывались в сардоническую улыбку. Это происходило и теперь. Он не нашел ответа ни на один из досаждавших вопросов. Он не понял, признала ли миссис Рэтклиф брошь или нет; не мог решить, действительно ли она упомянула в разговоре с горничной Нью-Йорк, а та просто перепутала, или нет. Даже то, что он увидел образец ее почерка, само по себе еще ничего не давало: такой же крупный, округлый почерк был у большинства женщин. Короткое молчание при первом взгляде на брошь могло быть объяснено просто тем, что она разбирала переплетенные буквы. И расспросы о том, кому она предназначается, могли быть вполне невинными. А могли свидетельствовать как раз об обратном. Если эта особа действительно причастна к убийству, то должна обладать незаурядным умом и вряд ли легко даст себя уличить. Один раз при первом допросе ей уже удалось одурачить его: тогда Грант не потрудился присмотреться к ней внимательно. Она с легкостью может продолжать дурачить его и теперь, — если только Грант не сумеет обнаружить какой-нибудь чертов факт, объяснить который ей окажется не под силу.

— Что вы думаете о миссис Рэтклиф? — спросил он девушку. Кроме деревенского паренька с подружкой, в их купе никого не было.

— А в чем, собственно, дело? — проговорила она. — Вы задали вопрос просто так, или это продолжение расследования?

— Послушайте, мисс Динмонт, вы на меня обиделись?

— Обиделась — не то слово. Я уже говорила, что не люблю, когда из меня делают дуру, а сейчас я чувствую себя именно так.

Горечь, прозвучавшая в ее голосе, вконец расстроила Гранта. И он, даже не стараясь этого скрыть, сказал:

— И совершенно напрасно. Вы справились с заданием как профессионал, и у вас нет никаких оснований быть недовольной собой или обиженной. Я бьюсь над одной загадкой и никак не могу ее разрешить, поэтому мне требуется ваша помощь, —только и всего. Потому я и поинтересовался сейчас вашим впечатлением о миссис Рэтклиф. Мне нужно услышать мнение одной женщины о другой, мнение непредвзятое.

— Ну если честно, по-моему, она просто глупа.

— А вам не кажется, что это — одна видимость и что за нею скрывается глубокий ум?

— Ничего за нею не скрывается, по-моему. Думаете, она пустышка? Подождите-ка…

— Тут и ждать нечего. Вы спросили мое мнение, я вам его и высказала. Она пустышка и глупа как пробка.

— А ее сестра? — не унимался Грант, хотя этот вопрос уже не имел никакого отношения к расследованию.

— Она — совсем другое дело. У этой и ума и индивидуальности хоть отбавляй, хотя по виду не скажешь.

— Как вы думаете, может ли такая, как миссис Рэтклиф, убить человека?

— Никогда.

— Почему же?

— Кишка тонка, — образно ответствовала мисс Динмонт. — Она могла бы это сделать только в припадке ярости, но через минуту все бы уже об этом знали и помнили бы это до конца своих дней.

— Полагаете ли вы, что она способна знать об убийстве и никому не проговориться?

— Вы имеете в виду — знать, кто убил?

— Да.

Мисс Динмонт изучающе посмотрела на непроницаемое лицо инспектора; по нему медленно скользили огни очередной станции, и поезд остановился. «Эридж! Эридж!» — прокричал проводник, с грохотом соскакивая на безлюдную платформу.

— Хотелось бы мне знать, о чем вы сейчас думаете, — проговорила девушка напряженным голосом. — Желаете сделать из меня дуру второй раз за один вечер?

— Уверяю вас, мисс Динмонт, мне еще не приходилось быть свидетелем того, чтобы вы совершили хоть одну глупость, и готов побиться об заклад, мне и не придется с этим столкнуться.

— Приберегите подобную лесть для миссис Рэтклиф, но я вам отвечу. Да, я думаю, что она могла бы смолчать об убийстве, но только в том случае, если она лично была бы заинтересована в таком умолчании. Теперь все.

Грант не совсем понял значение ее последних слов: то ли она желала подчеркнуть, что больше ей нечего сказать, то ли давала понять, чтобы он прекратил свои расспросы.

Однако ее мнение дало ему достаточную пищу для размышлений, и остаток пути они провели в молчании.

— Где вы остановились? — спросил Грант, когда поезд прибыл в Лондон. — Не в больнице же?

— Нет. В своем клубе на Кавендиш-Сквер.

Несмотря на возражения, инспектор проводил ее до дверей клуба и распрощался на пороге, поскольку от ужина с ним она категорически отказалась.

— Чем вы собираетесь заполнить остаток своего отпуска? — спросил он перед уходом.

— Прежде всего навещу тетю. Я пришла к выводу, что из двух зол предпочтительнее то, с которым мы хорошо знакомы, — ответила девушка. Инспектор успел заметить, как при свете, падавшем из холла, ее зубы сверкнули в улыбке, и откланялся, уже без ощущения, что он — жертва несправедливости, — ощущения, которое не покидало его несколько часов кряду.

Глава семнадцатая РАЗРЕШЕНИЕ ЗАГАДКИ

Грант был безутешен. В Ярде никогда еще не видели его в таком унынии. Он даже прикрикнул на верного Уильямса, и лишь неподдельная обида, отразившаяся на розовом, наивном лице последнего, заставила его на время взять себя в руки. Миссис Филд во всем винила шотландцев, их характер, их пищу, их климат и ландшафт, и после несложного подсчета сказала супругу драматическим шепотом: «Если на него так повлияли четыре дня, представляешь, что могло бы стрястись с ним за месяц?!» Миссис Филд произнесла эту знаменитую фразу после того, как Грант предъявил ей то, что уцелело от его грязного изорванного твидового костюма. Но она и перед Грантом не скрыла своих предубеждений по поводу шотландцев, на что он постарался отреагировать со всей той мягкостью, на которую еще был способен в своем нынешнем раздерганном состоянии. Среди повседневной рутины, приводя в порядок незаконченные документы, он внезапно застывал в неподвижности и задавал себе одни и те же вопросы: не упустил ли он чего-нибудь? Есть ли еще какой-то аспект дела, который нуждается в доследовании? Он сознательно пытался одернуть сам себя, пытался разделить общепринятую точку зрения, что полиция работает слишком тщательно и возможность ошибки минимальна; пытался убедить себя, что Баркер прав: у него действительно сдали нервы и он нуждается в отдыхе. Ничего не помогало. Стоило перестать убеждать себя, — и чувство, что где-то что-то упущено, возвращалось к нему немедленно. Мало этого: по мере того как один бесполезный, однообразный, утомительный день сменялся другим, чувство недовольства росло и крепло. Грант снова и снова возвращался мыслями к тому первому, такому, казалось, далекому — хотя с него прошло всего две недели — дню, когда произошло убийство. Где ошибка? Где что-то упущено из внимания? Где? Где? — Стилет. Стилет, который в качестве ключа оказался абсолютно бесполезным, — вещь без сомнения необычная, но не давшая ничего. Ни один человек не признал его своей собственностью; никому он не попадался на глаза. Вся его роль состояла в том, что он объяснял шрам на пальце — улику, вне связи с остальными совершенно бессмысленную.

Одна, другая, пятая, десятая улики, но они никак не желали складываться в единое целое, оставаясь каждая сама по себе. А между тем, без всяких к тому оснований, у Гранта крепло почти суеверное чувство, что истинным ключом ко всему является найденная в кармане пальто Соррела брошь; что она жаждет поведать свою историю, только они не в состоянии ее услышать. Брошь лежала теперь в его столе рядом со стилетом, и он постоянно ощущал ее присутствие. Когда у него выдавалась свободная минута, он доставал и ее, и стилет, брал попеременно в руки то одно, то другое и «пожирал их глазами», как рассказывали его подчиненные. Обе вещи стали для Гранта чем-то вроде фетиша. Одна — предназначенная в подарок женщине, и другая — убившая Соррела, они были как-то связаны между собою. Грант ощущал это так же явственно, как тепло солнечных лучей на своих руках. И тем не менее его собственный разум, как и доводы всех, кто его окружал, восставал против этого чувства. И правда: какое отношение к делу могла иметь эта брошь? Джеральд Ламонт убил Соррела маленьким итальянским кинжалом — в конце концов его дед был итальянцем, и, если ему не достался в наследство сам стилет, он мог вполне унаследовать склонность своих предков к этому виду оружия, которую и обнаружил в результате ссоры. По его же собственному признанию, Ламонт был в обиде на друга за то, что тот бросает его без работы и, можно сказать, без средств к существованию. У Соррела было достаточно денег, чтобы оплатить проезд Джеральда, но он их не предложил. Опять же, по его собственному признанию, Ламонт лишь спустя два дня после убийства узнал, что Соррел оставил ему деньги. При чем здесь брошь с монограммой из жемчуга? Иное дело — серебряный с эмалью стилет, — не поддающийся объяснению таинственный предмет, особа номер один среди вещественных доказательств. Он будет сфотографирован, запротоколирован, внесен в специальный каталог; о нем будет судить и рядить вся страна, и из-за маленького изъяна в его рукоятке будет повешен человек. А тем временем эта жемчужная брошь, так и не упомянутая в деле, будет тихо светиться, молчаливо, но упорно опровергая собой все их хилые умозаключения.

Это было просто невыносимо. Сам вид ее вызывал у Гранта ненависть. И тем не менее он возвращался к ней снова и снова, как отвергнутый любовник к насмешливой красавице. Он пытался прибегнуть к своему излюбленному методу — «зажмуривался»; он уходил с головой в работу или пускался в развлечения. Но стоило ему «открыть глаза» — и он снова видел перед собой все ту же брошь.

Никогда раньше с ним не случалось ничего подобного: обычно после своего «прижмуривания» он обязательно отыскивал новый ракурс в деле. Либо он заболел навязчивой идеей, решил Грант, либо подошел вплотную к решающему, жизненно важному повороту в ходе расследования. Этот поворот находился прямо у него перед глазами, но Грант его не видел.

— Хорошо, — рассуждал он, — если все же предположить, что убийство произошло не в результате ссоры, а выполнено по чьему-то заказу, то кто мог быть его исполнителем? Разумеется, ни один из тех, кто стоял рядом. Но никто из посторонних не приближался непосредственно к очереди, никто — за исключением швейцара, полисмена и Ламонта.

А может, все-таки был еще кто-нибудь, успевший уйти незамеченным? Ведь ушел же Ламонт, и Рауль Легар тоже ушел, не привлекая к себе внимания. Первому это удалось потому, что всех занимала мысль о том, как бы попасть в театр, второму — оттого, что всех захватило свершившееся убийство. Возможно ли, что был еще кто-то третий среди ушедших? Он припомнил, как безразличны к окружающему оказались все опрошенные ими свидетели. Ни один из них не был в состоянии указать с точностью, кто стоял непосредственно перед ним или за ним, — за исключением Рауля Легара, но он — иностранец, английская толпа все еще представляла для него своего рода любопытное зрелище. Для остальных это сборище было делом обычным и никакого интереса не вызывало. Как истые лондонцы, они были заняты каждый своими мыслями, — театральные завсегдатаи, и не более того. Итак, возможность, что кто-то еще исчез незамеченным, все-таки существовала. А если так, каковы шансы обнаружить его теперь, по прошествии стольких дней? Где искать след?

«А брошь? — шепнуло его второе «я». — Брошь!»

В пятницу Ламонта снова привезли в отделение полиции на Гоубридж, и его адвокат, как и предвидел Грант, заявил протест по поводу законности показаний, взятых у больного Ламонта в поезде. Грант думал, что протест будет носить чисто формальный характер, но было видно, что адвокат делает это по искреннему убеждению. Инспектору стало ясно также, что сторона обвинения намерена всерьез использовать признание Ламонта, будто бы он был зол на приятеля за решение уехать. Председательствующий судья объявил, что он не усматривает в действиях полиции ничего противозаконного. В свою очередь адвокат заявил, что физическое и моральное состояние его подзащитного не давало права полиции добиваться у него столь важных для дела показаний. Он только что перенес сильнейшее сотрясение мозга. При его самочувствии он не мог… Многословная, назойливая словесная перепалка длилась до бесконечности, между тем как два наиболее заинтересованных лица — Ламонт и Грант — с тоской ждали, когда она наконец прекратится и один сможет возвратиться обратно в камеру, а другой — к своей текущей работе и неотступным мыслям о брошке.

В переполненном на этот раз зале присутствовала и мисс Динмонт. Она смотрела на инспектора почти ласково, что немало его удивило. Казалось, встреча с тетушкой произвела на нее, как это ни неожиданно, смягчающий эффект. Вспоминая миссис Эверет, инспектор не мог найти этому разумного объяснения. Только на обратном пути к Ярду он наконец догадался: уверенность тетки в том, что Ламонт не виноват, вопреки всякой логике вселила в сердце девушки надежду. Свет этой надежды и придал ее лицу нежное, почти восторженное выражение. Грант выругался про себя: надеяться на оправдательный приговор она могла сколько угодно, но что с ней станется, когда его приговорят?!

Пропади она пропадом, эта жемчужная брошка! О чем она хочет рассказать? Кто еще мог подойти к очереди? Он порывисто вошел в кабинет в уставился в окно. Надо подавать в отставку. Не годится он для этой работы. Видит сложности там, где для других все ясно. Это ли не доказательство его непригодности?! Можно себе представить, как потешается над ним Баркер. Ну и пусть себе потешается! У Баркера воображения — как у булыжника на мостовой. Зато у него, у Гранта, его больше, чем полагается иметь для работы в полиции. Да, пора подавать в отставку. Два человека, во всяком случае, будут признательны ему за такое решение — те два, которым не терпится занять его место. А об этом деле он больше думать не собирается.

Уже придя к такому выводу, Грант все же пошел к столу, чтобы снова достать брошь, но тут вошел Баркер.

— Слышал, они там подняли шум вокруг показаний, — проговорил шеф.

— Да, так оно и было.

— Зачем только они этим занимаются?

— Не знаю. Наверное, из принципа. К тому же они, кажется, усматривают, что мы могли что-то из сказанного им неверно истолковать.

— Ладно, пускай покувыркаются, — заметил Баркер. — Им все равно от улик никуда не деться. С показаниями или без них — все равно они у нас спекутся. Все еще ломаете себе голову над этим делом?

— Нет. Уже бросил. С этих пор буду руководствоваться лишь тем, что знаю, а не тем, что кажется.

— Вот и прекрасно! Держите в узде свое воображение, Грант, и когда-нибудь вы сделаетесь великим человеком. Гениальная догадка хороша один раз в пять лет. Положите себе такой временной промежуток — и тогда эта способность принесет вам успех, — закончил Баркер, с добродушной усмешкой глядя на своего подчиненного.

— К вам дама, сэр, — объявил, появляясь в дверях, констебль.

— Кто она?

— Не пожелала себя назвать, но утверждает, что дело важное.

— Ладно. Проводите сюда.

Баркер хотел было уйти, но потом, видимо, передумал. В молчании они ожидали прихода посетительницы: Баркер — по одну сторону стола, Грант — по другую. Его рука лежала на ручке ящика, где покоилась брошь. Дверь отворилась, и констебль пропустил вперед женщину, снова, как того требовали правила, повторив: «К вам дама, сэр».

Это была толстуха из очереди.

— Добрый день, миссис… Виллис, — проговорил инспектор, с трудом припомнив ее фамилию. Последний раз он видел ее на предварительном слушании. — Чем могу быть полезен?

— Добрый день, инспектор. Я пришла, потому как дело зашло слишком уж далеко, — произнесла она с неистребимым выговором кокни. — Берта Соррела убила я и не желаю, чтоб из-за меня кто-то там страдал понапрасну.

— Вы… что? — воскликнул Грант и запнулся, остолбенело глядя на ее пухлое, блестящее лицо с глазками-бусинами, на тесное пальто из черного шелка и черную шелковую накидку, прикрывавшую голову.

Баркер поднял глаза на Гранта и, увидев, что тот в полной растерянности, — видно, бедняге и вправду надо отдохнуть, — взял ситуацию в свои руки.

— Присядьте, миссис… э… Виллис, — сказал он ласково. — Вы, наверное, слишком много думали про это убийство, — продолжал он, беря стул и заботливо усаживая женщину с таким участливым видом, словно успокаивал девицу, которую бросил любовник. — Не следует подолгу думать о таких мрачных делах, как убийство. Почему вам пришло в голову, будто это вы убили Соррела?

— Что значит — почему пришло в голову? — запальчиво воскликнула она. — Я это не придумала, я это сама сделала. И очень здорово у меня все вышло.

— Ладно, ладно, — полушутя, полусерьезно сказал Баркер. — Тогда откуда же нам знать, что это сделали именно вы?

— Как откуда? — возмутилась она. — Что вы такое несете? До сегодня не знали, так сейчас я вам это сказала, и теперь вы знаете.

— Мало ли, что вы нам сказали! А почему мы должны вам верить?

— Так вы мне не верите? — закричала женщина. — Слыхано ли, чтобы приходил человек и сам признавался в убийстве?

— И слыхано, и видано, — заверил ее Баркер.

Она изумленно замолчала; ее блестящие, невыразительные глазки перебегали с одного лица на другое. Баркер, иронически вздернув бровь, покосился на Гранта, но тот не обратил на это никакого внимания. Словно очнувшись от столбняка, он вдруг поднялся из-за стола и подошел к женщине.

— Снимите-ка на минутку перчатки, миссис Виллис, — произнес он.

— Ну вот: это уже похоже на дело, — сказала она, выполняя его просьбу. — Я знаю, что вы ищете, только он уже почти прошел.

И она вытянула вперед левую руку. Сбоку на указательном пальце огрубевшей от работы руки был зарубцевавшийся, но достаточно заметный след от рваной ранки. Грант шумно вздохнул. Подошел Баркер и тоже стал рассматривать шрам.

— Но скажите, миссис Виллис, — спросил он, — зачем вам понадобилось убивать Соррела?

— Не ваше дело. Я убила его, и этого довольно.

— Боюсь, что этого не довольно. Шрам у вас на пальце еще не доказывает, что вы причастны к смерти Соррела.

— Но говорю же вам: я его порешила. Почему вы мне не верите? Убила маленьким ножом, который привез муж из Испании.

— Вы говорите, что убили, но у нас нет доказательств, что это так на самом деле.

Женщина с презрением взглянула на обоих.

— Послушаешь вас — и не поверишь, что вы полицейские, — изрекла она. — Если б не паренек, которого вы поймали, так я бы прямо сейчас поднялась и отправилась обратно домой. Никогда еще не встречала таких тупарей-полицейских! Что вам еще надо? Я же призналась!

— Нам много еще чего надо, — вмешался Баркер. — Скажите, например, как вы могли убить Соррела, если стояли в очереди впереди него?

— А я не впереди стояла, а сразу за ним. Все время там была, пока люди не стали напирать. Вот тогда я проткнула его ножом и протиснулась вперед, чтобы он сразу не завалился.

Баркер перестал улыбаться и впервые пристально поглядел на женщину:

— Что ж такого вам сделал Соррел, что вы решили проткнуть его ножом?

— Ничего. Но его нужно было убрать, вот я его и убрала.

— Вы знали его?

— Да.

— И как долго вы его знали?

Что-то в его голосе заставило ее помедлить с ответом.

— Долго, — наконец произнесла она.

— Он чем-нибудь вас обидел?

Но ее и без того тонкие губы сомкнулись еще крепче. Баркер в некоторой растерянности поглядел на нее и, как понял Грант, решил переменить тактику.

— Что ж, очень сожалею, миссис Виллис, — сказал он, — но мы не можем принять на веру ваш рассказ. Похоже, что вы его сочинили с начала и до конца. Наверное, вы слишком переживали из-за всей этой истории. Поверьте, так часто случается — человек никак не может забыть про какое-нибудь злодеяние, и постепенно ему начинает казаться, будто он сам его совершил. Возвращайтесь-ка лучше домой и выкиньте все это из головы.

Как Баркер и рассчитывал, это заставило ее раскрыть рот. На ее красном лице появилось обеспокоенное выражение; хитрые черные глаза обратились на Гранта, и она сказала:

— Кто вы такой, я не знаю, а вот инспектор Грант — тот мне верит.

— Это мой шеф, начальник уголовного отдела Баркер, — объяснил Грант. — Вы должны рассказать ему значительно больше того, что уже сказали, если хотите, чтобы он вам поверил.

От нее не ускользнул строгий тон, которым это было произнесено, и, прежде чем она успела собраться с мыслями, Баркер повторил прежний вопрос:

— Почему вы убили Соррела? Пока вы не назовете достаточно веской причины, у нас нет оснований вам верить. Ничто не говорит о вашей причастности к убийству, кроме этого шрама. Полагаю, он и навел вас на идею выдумать всю эту историю о себе.

— При чем тут шрам? Вы что — принимаете меня за полоумную?! Ничего подобного. Я в полном уме, я рассказала про то, как это сделала. Неужели вам этого мало?

— Конечно, мало. Историю про то, как вы это сделали, вы тоже вполне могли придумать. Доказательства, понимаете? Нам нужны доказательства!

— У меня дома — ножны от кинжала! — торжествующе проговорила она. — Вот вам ваши доказательства!

— Боюсь, что и это не то, что нам нужно, — отозвался Баркер с хорошо разыгранным сожалением. — Ножны от кинжала могут найтись дома у кого угодно. Мы не можем вам верить, пока вы не скажете нам, почему именно вы пожелали убить Соррела.

— Хорошо. Я скажу, если уж вам так это надо, — произнесла она после тягостного молчания. — Я убила его, потому что он хотел застрелить мою Рози.

— Кто эта Рози?

— Моя дочка.

— Почему он хотел ее застрелить?

— Потому что она больше не желала его знать.

— Дочь живет вместе с вами?

— Нет.

— Тогда, может, вы сообщите мне ее адрес?

— Нет, не сообщу. Она уехала за границу.

— Но если она уехала за границу, каким образом Соррел мог причинить ей вред?

— Когда я убивала Соррела, она еще находилась здесь.

— В таком случае… — начал Баркер, но тут его перебил Грант.

— Миссис Виллис, — раздельно произнес он, — ваша дочь — это Рей Маркейбл?

Со стремительностью, невероятной, казалось бы, для ее грузного тела, женщина вскочила на ноги. Ее тонкие губы разжались, и она начала издавать какие-то нечленораздельные звуки.

— Сядьте, — мягко сказал Грант и помог ей снова опуститься на стул. — Успокойтесь и расскажите все с самого начала. Спешить нам некуда.

— Как вы узнали? — первым делом спросила она, приходя в себя. — Как догадались?

— Почему вы решили, что Соррел хочет причинить зло вашей дочери? — вместо ответа задал Грант следующий вопрос.

— Потому что я тут недавно встретилась с ним на улице. До этого я его тыщу лет не видала, и тут я возьми ему да и брякни про то, что Рози уезжает в Америку. А он мне: «Я тоже еду». Мне сразу стало не по себе — уж я-то знала, как он Рози надоел. А тут он еще странно эдак улыбается и говорит: «Правда, это еще точно не решено. Во всяком случае, мы либо едем вместе, либо не поедет ни она, ни я». Тогда я говорю, как это, мол, надо понимать? У Рози — контракт, она его нарушать не будет. А он: «Со мной у нее контракт гораздо раньше заключен. Вам не кажется, что она тоже не должна бы нарушать его?» «Не валяй дурака, — сказала я, — то было, когда у вас еще молоко на губах не обсохло», а он опять не по-хорошему так улыбнулся и говорит: «Нет уж: куда она — туда и я. Только вместе». И ушел.

— Когда это произошло?

— Три недели назад — в пятницу.

Значит, на следующий день после того, как Соррелу прислали на адрес миссис Эверет маленький пакет.

— Хорошо, продолжайте, — попросил он.

— Ну я пошла домой и стала думать. Я все время видела перед собой его лицо: оно было все какое-то серое, хотя он, на самом-то деле, смазливый парень. Тут-то мне и пришло на ум: уж не иначе как он хочет порешить мою Рози.

— Ваша дочь была с ним помолвлена?

— Это он так считал. На самом-то деле ничего особенного, — детская любовь — только и всего. Они с малых лет дружили. Ну а теперь-то к чему Рози идти за него?

— Дальше?

— Ну вот, я и подумала: он может с ней встретиться только в театре. Я даже из-за этого дела наведалась к Рози — вообще-то я не часто ее навещаю, — но она, вроде бы, не приняла это всерьез. Только сказала: «Оставь, Берт всегда любил играть в таинственность, и вообще я с ним больше не вижусь». У нее была пропасть всяких важных дел, и она решила, что это все пустая болтовня. Но я не могла успокоиться. В тот вечер я пошла к театру и с другой стороны улицы стала смотреть, нет ли его в очереди. Но он не пришел. На другой день — тоже подошла, когда была репетиция, и вечером — тоже, но он все не заявлялся. В понедельник вечером и во вторник днем его тоже не было. Во вторник вечером я его увидала. Он был один, и я встала в очередь позади него. И почти сразу же заметила, что у него правый карман оттопыривается; дотронулась, а там что-то твердое. Тут я догадалась, что это револьвер и что он хочет порешить мою Рози. Тогда я дождалась, пока очередь не стала напирать сзади, и проткнула его ножом. Он и не пикнул. Будто так и не успел догадаться, что с ним стряслось. Ну а потом, как я сказала, я протиснулась вперед.

— Соррел точно был один?

— Да.

— Кто стоял с ним рядом?

— Сначала молодой джентльмен, смуглый такой и очень красивый. Потом к Берту подошел какой-то мужчина, стал с ним разговаривать и отодвинул паренька назад, ко мне.

— А за вами кто стоял?

— Та пара, что давала показания на первом слушанье.

— Как это вышло, что Рози Маркхэм — ваша дочь? У вас ведь другая фамилия.

— Понимаете, муж у меня был моряк, от него у меня и этот самый кинжал, из Испании; он еще много чего мне привозил. Но когда Рози была совсем маленькая, он утонул, а его сестра была замужем за Маркхэмом. Они жили в полном достатке, своих детей у них не было, и она предложила удочерить Рози. Я согласилась. Надо отдать должное: они хорошо о ней заботились. Она стала настоящей леди, моя Рози. Годами я была на поденной работе, но, с тех пор, как у Рози завелись деньги, мне положили — как это у них называется? — ренту. Так что теперь мне этого почти хватает.

— Откуда ваша дочь знала Соррела?

— Тетка, у которой воспитывался Берт, и Маркхэмы были соседями, и Рози с Бертом вместе ходили в школу. У них была дружба. Потом, когда Берт был еще в армии, его тетка умерла.

— Но обручились-то они уже после войны?

— Да не обручались они по-настоящему. Просто встречались, и все. Рози тогда ездила по стране с группой «Зеленый козырек», и, когда была в городе или где-то рядом, они всегда видались.

— Но Соррел считал, что они обручены?

— Может быть. Еще бы! Кому не захотелось бы считать, что он обручен с моей дочкой! Больно он ей нужен, моей Рози!

— Но они ведь продолжали видеться?

— Ну да. Иногда она разрешала ему приходить к себе домой, но на людях с ним не появлялась. Да и к себе пускала не часто. Думаю, она просто не хотела резко порывать с ним, а хотела сделать это постепенно. Но правду сказать, точно я ничего не знаю, я и сама редко виделась с Рози. Правда, ничего не скажу: ко мне она всегда хорошо относилась, но я сама понимала, что ей это ни к чему. У нее там лорды и прочая знаменитая публика, а я кто такая? Простая старая тетка.

— Почему вы сразу не сообщили в полицию, что Соррел угрожает вашей дочери?

— Сначала я хотела, а потом подумала, а какие у меня доказательства? По тому, как вы сегодня меня встретили, похоже, я правильно подумала. И потом, вы бы его не вечно держали под стражей, он когда-нибудь да вышел бы и тогда все равно расправился бы с Рози. И меня могло не оказаться рядом, чтобы этому помешать. Вот я и решила покончить с этим сама, покуда могу. Нож у меня был, и я решила им воспользоваться. В прочем оружии — всяких там пистолетах — я все равно ничего не смыслю.

— Скажите, миссис Виллис, ваша дочь когда-нибудь видела этот кинжал?

— Нет.

— Вы уверены? Подумайте хорошенько.

— Да, видела. Я вам соврала. Она была уже почти взрослая, в последнем классе. Тогда они в школе ставили какую-то пьесу Шекспира, что-то такое, где нужен был кинжал. Не помню названия.

— «Макбет»? — подсказал Грант.

— Да, верно. И она играла там героиню. Она всегда была способная. Еще когда совсем малюсенькая играла фею в школьных спектаклях. Я всегда ходила на нее смотреть. Ну вот: когда они ставили этого «Макбета», я одолжила ей кинжал, который привез ее отец из Испании. Дала на счастье. После спектакля она мне его вернула. Но счастье осталось при ней. Ей всю жизнь потом везло. Только при чистом везении могло случиться, что во время гастролей ее увидел сам Ладс, рассказал о ней Беррону, и тот пригласил ее на пробу. После этой пробы она и взяла себе такое имя — Рей Маркейбл, потому что, пока она перед ним танцевала да распевала, он все время протяжно так повторял одно и то же слово: «Рее-маркейбл! Удивительно, мол!» Вот Рози и взяла себе такое имя, даром что оно совпадало и с ее собственными инициалами — Р. и М.

Наступило молчание. Баркер безмолвствовал уже довольно долго; молчал, собираясь с мыслями, и Грант. Одна лишь краснолицая толстуха, казалось, чувствовала себя вполне свободно.

— Не забудьте только одно, — снова заговорила она. — Рози должна остаться в стороне. О ней — чтоб ни словечка! Можете просто сказать, что он, мол, грозил расправиться с моей дочкой, которая сейчас в отъезде.

— Сожалею, миссис Виллис, — ответил Грант, — но на вашем месте я бы не стал на это рассчитывать. Имя мисс Маркейбл всплывет непременно.

— Ни в коем случае! — воскликнула она. — Ни за что на свете! Это все испортит! Подумайте о пересудах, о скандале! Неужели ж у вас, джентльмены, не достанет ума этого как-нибудь избежать?

— Боюсь, тут одного ума недостаточно, миссис Виллис. Мы сделали бы, кабы могли, но, если ваш рассказ правдив, это будет невозможно.

При горячности, которую она только что продемонстрировала, женщина, как ни странно, восприняла его слова довольно спокойно.

— Ладно, — сказала она. — Вряд ли это все сильно скажется на Рози. Сейчас она лучшая актерка во всей стране, она твердо стоит на ногах. Только уж повесьте меня до ее возвращения из Америки.

— Ну-ну, о повешении сейчас говорить еще несколько преждевременно, — с бледной улыбкой отозвался Баркер. — Ключ от квартиры у вас при себе?

— При мне. А что?

— Передайте его мне, пожалуйста. Я пошлю к вам человека, чтобы он удостоверился относительно ножен от кинжала. Где ему их искать? — сказал Баркер и вызвал сотрудника отдела.

— В комоде. На дне левого верхнего ящика, в коробочке из-под духов. И потрудитесь оставить все в надлежащем порядке, — ворчливо сказала она, обращаясь к вошедшему.

Когда человек вышел, Грант протянул ей ручку и пододвинул чистый лист бумаги.

— Напишите, пожалуйста, свое имя и адрес, — предложил он.

Она неловко взяла ручку и левой рукой не без усилий написала то, что он просил.

— Помните, я приходил к вам накануне первого слушания?

— Помню.

— Тогда вы пользовались правой рукой.

— Я могу одинаково хорошо действовать обеими руками. Это как-то называется, да я забыла — как. Но когда нужно делать что-нибудь очень важное, то пользуюсь левой. Рози тоже левша. И отец мой был левша.

— Почему вы раньше не пришли?

— Не думала, что вы кого-то возьмете. А потом прочитала в газете, что у вас все решено, и подумала: надо чего-то делать. Сегодня я пошла в суд посмотреть на него.

Значит, она была в зале, а Грант ее не заметил!

— Он хоть и похож на иностранца, но, сдается, не прохвост. Да и больной совсем. Ну вот, я вернулась домой, прибралась и пошла к вам.

— Понимаю, — проронил Грант и вопросительно взглянул на шефа. Баркер вызвал человека и сказал:

— Миссис Виллис пока побудет в соседней комнате, а вы составите ей компанию. — И, уже обращаясь к женщине, произнес: — Если вам что-нибудь понадобится, попросите Симпсона, он принесет.

Дверь за толстухой закрылась.

Глава восемнадцатая ЗАКЛЮЧЕНИЕ

- Никогда в жизни больше не буду подшучивать над вашим чутьем, — сказал после небольшой паузы Баркер. — Может, она ненормальная?

— Если под этим подразумевать логичность, доведенную до абсурда, — то несомненно, — отозвался Грант.

— Похоже, она вообще не испытывает никаких чувств ни по поводу Соррела, ни из-за себя самой.

— Да, действительно. Может, она и вправду не в себе.

— Как вы думаете, возможно ли, что все это окажется выдумкой? Ведь на первый взгляд, ее история еще менее правдоподобна, чем рассказ Ламонта.

— Нет, она сказала правду. Без всяких сомнений. Вам ее рассказ кажется странным лишь оттого, что вы не окунулись, как я, в это дело с головой. Теперь все события раскладываются точно: намерение Соррела покончить с собой, деньги, подаренные им Ламонту, заказ каюты на пароходе, эта брошь. Только я свалял дурака и не догадался, что инициалы могли читаться в равной степени и как «М. Р.», и как «Р. М». Но меня сбила с толку эта Рэтклиф. Хотя и это мне вряд ли помогло бы, не объявись у нас миссис Виллис собственной персоной и не признайся во всем сама. И все же мне следовало бы усмотреть связь этого дела с Рей Маркейбл. В самый первый день я отправился в театр Уоффингтон, чтобы поговорить со швейцаром; тогда я встретился с Рей Маркейбл, и она угостила меня чаем. За чаем я показал ей стилет, его описание уже было передано в газеты. Она тогда явно была поражена — настолько, что я решил про себя: наверняка она где-то его уже видела. Но она ничего не сказала, и принуждать ее было бы бесполезно, поэтому я перестал об этом думать. В течение всех этих трех недель вплоть до настоящего момента не обнаруживалось никаких следов ее причастности к этому делу. Очевидно, Соррел решил поехать в Америку, как только узнал, что она туда отправляется. Бедняга! Для всех в мире она была Рей Маркейбл — звезда первой величины; но для него она оставалась всегда Рози Маркхэм. В этом и была его трагедия, потому что она-то стала совсем иной. Она-то уже давным-давно распрощалась с той, прежней Рози Маркхэм. Думаю, возвращая брошь, которую Соррел ей подарил, она хотела дать ему понять, что между ними все кончено. Для нее эта брошь — просто безделица, пустяк. До вечера четверга, до самого того момента, когда пришла посылка, про которую рассказала миссис Эверет, Соррел действительно намеревался плыть в Америку. В посылке, очевидно, была брошь, и это решило все. Может, она даже написала, что выходит замуж за Лейсинга. Помните, он приобрел билет на тот же корабль, что и Рей? Видимо, тогда Соррел и задумывает убить и ее, и себя. Театр Уоффингтон — не самое удобное место для стрельбы из зала по сцене, но, может статься, он рассчитывал на общее возбуждение незадолго до окончания спектакля. Могу вам сказать, в этом он оказался прав: не часто видишь, как публика забивает половину оркестровой ямы, а тут было именно так. А может, он хотел выполнить свой замысел сразу после представления? Не знаю. Знаю только, что во время дневного спектакля, сидя с Ламонтом в партере, он мог сделать это достаточно просто, но не сделал. Думаю, он хотел, чтобы его друзья, по возможности, ничего не заподозрили. Видите ли, он тщательно построил свой план — таким образом, чтобы они считали, будто он благополучно отплыл в Америку. Этим и объясняется, что при нем ничего не нашли. Ни миссис Эверет, ни Ламонту не пришло бы в голову связать личность незнакомца, убившего Рей Маркейбл и покончившего с собой, с Соррелом, который, как они полагали, уже плывет в Америку. По всей вероятности, он начисто позабыл о своей встрече с миссис Виллис или же не подозревал, что она разгадала его тайные намерения. Разумеется, ей было легче догадаться — она знала о связи между ним и Рей. Но она была единственной, кто об этом знал. Рей Маркейбл никогда с ним не появлялась на публике. Соррел постарался сделать для друга все, что было в его силах, оставив ему все деньги, однако взял с того слово не открывать пакет до четверга. Как вы думаете, неужели Соррел действительно надеялся, что его друг никогда не догадается о его судьбе, или просто решил, что, когда все свершится, это уже не будет иметь для него самого ни малейшего значения?

— Кто его знает, — отозвался Баркер. — Честно говоря, подозреваю, что он тоже был не совсем нормален.

— Ничего подобного, — задумчиво возразил Грант. — Он был вполне нормальный человек. Просто, как и говорил Ламонт, это был человек, который долго и тщательно все продумывал, а потом точно приводил в исполнение. Он не принял в расчет одну миссис Виллис, но, признайтесь, от таких, как она, мало кто ожидает серьезных помех. Неплохой он был парень, этот Соррел. До самого конца безупречно играл в бравого путешественника. И вещи упаковал, при этом не допустив ни малейшего промаха, хотя Ламонт, видимо, все время находился тут же. Ни одного письма, ни единой фотографии Рей Маркейбл не оставил после себя. Видимо, избавился от всего этого, как только обдумал план действий. Только брошку забыл. Как я вам рассказывал, она выпала из кармана его пальто.

— Как вы думаете, Рей Маркейбл подозревала о его намерениях?

— Думаю, нет.

— Почему нет?

— Потому что Рей Маркейбл — одна из самых эгоцентричных персон наших дней. К тому же, если она и узнала по моему описанию стилет, у нее не было никаких оснований связать убитого с Соррелом, а следовательно, и заподозрить причастность своей матери к убийству. В Ярде личность Соррела установили только к понедельнику, а в тот день она уже плыла в Штаты. Меня бы очень удивило, если бы она даже теперь узнала о том, что убитым оказался Соррел. Думаю, наших газет она почти не читает — разве что светскую хронику. Американцев же вряд ли заинтересует какое-то убийство в очереди.

— Тогда ее ожидает весьма неприятный сюрприз, — невесело произнес Баркер.

— Несомненно, — в тон ему отозвался Грант. — Зато Ламонта ждет сюрприз приятный, и за него я рад. В этом деле я показал себя полным идиотом, но сейчас у меня наконец-то стало легко на душе; такого не было с тех самых пор, как я выловил его из озера.

— Удивительный вы человек, дружище. Имея на руках такое верное дело, как ваше, я бы, наверное, пребывал на верху блаженства, меня бы прямо распирало от гордости. Если когда-нибудь вас уволят, вы вполне можете заняться предсказанием судьбы и зарабатывать по пять монет за сеанс.

— Вот уж спасибо! Чтобы вы стали меня шантажировать? Мол, плати долю, иначе прикроем твою лавочку! Нет уж, увольте! И потом, ничего сверхъестественного тут нет. В конце концов, выходя с кем-то на контакт, ты всегда, независимо от улик, сам должен для себя решить, что это за человек. А я, хоть и не хотел в этом признаваться даже самому себе, в глубине души знал, что там, в поезде, Ламонт сказал нам истинную правду.

— Да, странное это дело, — протянул Баркер. — Пожалуй, одно из самых странных в моей практике. Дайте мне знать, когда Маллинз вернется из ее квартиры, ладно? — добавил он, соскакивая со стола, на котором было пристроился. — Если обнаружат эти самые ножны — дадим делу ход. Завтра Ламонта ведь опять должны привести в окружной суд? Тогда мы и ее туда доставим.

Он ушел, Грант остался один и машинально сделал то, что собирался сделать, когда его прервал Баркер: отпер ящик стола и извлек оттуда стилет с брошью. Как мало времени истекло между намерением и его исполнением, — но оно коренным образом все переменило! До сего момента эти предметы были для него символом собственного бессилия, загадкой, которая мучила его, доводила до полного отчаяния. Теперь Грант знал об этих двух предметах все. И это «все» оказалось так просто! Но оно сделалось простым после того, как ему рассказали. Не явись к ним миссис Виллис… Нет, Гранту не хотелось даже думать об этом. Ведь если бы, по чистой случайности, миссис Виллис, при всей безрассудности своего поступка, не оказалась совестливой, то он заглушил бы свои сомнения и повел бы себя так, как и положено заслуженному инспектору уголовного отдела, у которого имеются в руках неопровержимые улики. Слава Богу, его миновала чаша сия!

С точки зрения доказательств дело казалось безупречно ясным — ссора, использование левой руки, шрам, наконец. Они искали человека, у которого вышел конфликт с Соррелом, — такого они нашли, и у него оказался шрам на большом пальце. Разве этого недостаточно? А вышла полная путаница — сшитые вместе кусочки, как на лоскутном одеяле, про которое говорила миссис Динмонт. Убийцей оказалась женщина, одинаково владеющая и правой, и левой рукой, и шрам у нее на указательном пальце, а не на большом. Его, Гранта, спасло только одно — порядочность самой женщины.

Грант мысленно вернулся к самому началу пути; пути, который повел их в неверном направлении: выяснение личности убитого; потом Ноттингем. Продавец галстуков, мистер Юдалл, официантка в кафе — все они вспоминали лишь то, что непосредственно касалось их самих, и именно в этом свете давали свои показания. Потом — Рауль Легар, красавчик и умница, представивший точное описание Ламонта; Денни Миллер; последнее представление «А вы и не знали?»; обыск в конторе Соррела и лохматик-сосед; жокей Лейси и промозглый день в Лингфилде. Миссис Эверет. Потом — бросок на север: Карнинниш, молчун Дрисдейл и чай у пастора; мисс Динмонт: рассудительная, владеющая собой мисс Динмонт. Возникновение колебаний у него самого и усиление их после показаний Ламонта. Брошь. И вот теперь…

Они лежали перед ним на столе — две блестящие небольшие вещицы: в лучах вечернего солнца сверкал, словно понимающе подмигивая ему, стилет, а жемчужная брошь светилась застывшей улыбкой, напомнившей Гранту знаменитую улыбку Рей Маркейбл. Фирма Галлио и Штейна, в конце концов, не так уж и хорошо справилась с заказом. Даже сейчас при беглом взгляде он легко мог перепутать порядок инициалов и прочесть их как «М. Р.». И миссис Эверет, и миссис Рэтклиф разобрали их именно таким образом.

Его мысли обратились к миссис Виллис. Вполне ли она нормальна? Ему думалось, что нет, однако у медицины свои способы и свои определения подобных состояний. Трудно предугадать мнение специалистов. Правда, эта сторона дела уже его не касается. Его дело закончено. Пресса, конечно, будет бушевать, что они поспешили с арестом, но это он переживет — не привыкать. В Ярде все отнесутся к нему с пониманием, и его профессиональный статус не пострадает. И он наконец-то получит долгожданный отпуск. Поедет в Стокбридж и порыбачит всласть. Или двинуть в Карнинниш? Дрисдейл прислал ему очень теплое приглашение, а в Финлее сейчас полно лосося. Однако почему-то мысли о бурых, стремительных водах и сумрачном крае в настоящий момент не вызывали у него особого энтузиазма. Они будили воспоминания о сомнениях, печалях и тревогах. Сейчас ему хотелось совсем другого — растительного существования, беззаботности и ясного неба над головой. Лучше всего поехать в Хэмпшир. Сейчас там уже все в зелени, и если ему надоест смотреть на гладкие воды Теста, к его услугам лошади и прекрасный ипподром в Денбюри.

Вошел Маллинз, положил на стол ножны и отрапортовал:

— Нашел там, где она говорила, сэр. Вот ключ от дома.

— Спасибо, Маллинз, — сказал Грант. Он вложил в ножны стилет и поднялся, собираясь отнести к Баркеру. Решено: он едет в Хэмпшир. Но как-нибудь надо обязательно съездить и в Карнинниш…


Доктора признали миссис Виллис полностью вменяемой, слушание ее дела состоится в Олд Бейли в этом месяце. Грант убежден, что ее не приговорят к смерти, а я склонна верить в его пресловутую проницательность. По его словам, неписаные законы в этой стране не ахти как популярны, однако английский суд присяжных на поверку так же склонен к сентиментальности, как и французский. Когда они услышат ее историю в изложении одного из известнейших адвокатов наших дней, то прольют ведра слез и откажутся признать ее виновной.

— Да, — сказала я Гранту, — странное это было дело; и самое здесь странное, что в нем как бы нет виноватых.

— Вы так полагаете?! — отозвался Грант с саркастической усмешкой. — А как по-вашему?

Джозефина Тэй ШИЛЛИНГ НА СВЕЧИ

1

Ранним летним утром Вильям Поттикери шел своим привычным маршрутом по травянистой дорожке, которая вилась по скалам вдоль морского берега. Было немногим более семи. Далеко внизу, как молочно-белый опал, светилась водная гладь Ла-Манша. Пронизанный солнцем воздух был легок и чист — даже жаворонков еще не было видно, только откуда-то с пляжа доносились крики чаек. За исключением прямой, маленькой, одинокой фигуры самого Поттикери, ландшафт былпустынен. Человека с воображением миллионы сверкающих, чистых капелек росы на зеленой траве навели бы на мысль, что мир Божий переживает свой первый миг творения. Однако Вильяму Поттикери воображение было чуждо. Роса для него означала только, что ночью был туман и солнце еще не успело высушить оставшуюся влагу. Он отметил этот факт совершенно бессознательно, занятый мыслями о том, следует ли ему, поскольку он уже нагулял себе аппетит, повернуть у Расщелины назад, к береговой станции спасательной службы, или же, используя хорошую погоду, дойти до Вестовера. Там он мог бы купить газету и ознакомиться с сообщением о каком-нибудь сенсационном убийстве на два часа раньше других. Правда, с появлением приемников чтение газет, можно сказать, утратило прежнюю остроту. Но все же в такой прогулке виделась хоть какая-то цель. Пускай сейчас мир, а не война — все равно у человека должна быть определенная цель, если уж он куда-то пошел. Нельзя же просто прийти в город, поглазеть на стены домов. Другое дело — вернуться к завтраку с газетой под мышкой. Да, пожалуй, он все-таки дойдет до города. Он невольно ускорил шаг. Черные тупоносые ботинки сверкали на солнце. Ботинки были на редкость прочные и служили ему верой и правдой с давних пор. Казалось, отдав свои лучшие годы армейской службе, где волей-неволей приходилось начищать сапога до зеркального блеска, Поттикери мог бы теперь отряхнуть прах бессмысленной дисциплины и выразить себя как лицо гражданское хотя бы тем, чтобы позволить пылиться своим башмакам. Но бедняга продолжал их начищать, потому что ему нравилось это делать. Может, у него был рабский менталитет. Однако поскольку он представления не имел, что это такое, то и не печалился по этому поводу. А что до самовыражения, то, опиши вы ему, что это такое, он бы, разумеется, понял, о чем идет речь, но в армии для этого существовало другое слово — строптивость.

Внезапно с утеса сорвалась чайка и ринулась вниз к галдящим товаркам. Ох уж эти чайки, до чего шумные птицы! Поттикери подошел к краю скалистого обрыва взглянуть, из-за чего они ссорятся, — наверное, отступающий прилив притащил им какую-нибудь соблазнительную добычу.

В беловатой полосе пены мелькнуло что-то зеленое. Наверное, тряпка. Какая яркая, совсем не потемнела от воды… Внезапно глаза Поттикери округлились и все его тело странно напряглось. В следующий момент черные башмаки ринулись вперед. «Тук-тук-тук» — глухо, как удары сердца, отстукивали они по плотно утоптанной тропинке. Расщелина, где располагался пляж, находилась еще метрах в двухстах, но Поттикери мчался со скоростью, не посрамившей бы и профессионального бегуна. Он загрохотал по грубым вытесанным каменным ступеням, пыхтя от волнения и негодования. Вот что выходит, когда лезут купаться в холодную воду до завтрака. Сущее безумие! Не только себе вредят — еще и другим завтрак портят. Для восстановления дыхания лучше всего метод Шеффера, если только ребра не сломаны. Навряд ли они поломаны. Скорее просто обморок. Первое — внятно и спокойно объяснить потерпевшему, что с ним все в полном порядке.

Ее руки и ноги были загорелые — под цвет песка. Поэтому ему и показалось сперва, что это просто зеленая тряпка. «Одной лезть в ледяную воду, да еще на рассвете! Чистое безумие, иначе не назовешь! Другое дело — если нет иного выхода. Со мной однажды такое приключилось. В Красном море возле порта. Пришлось высаживаться на берег, чтобы оказать помощь арабам. Хотя зачем кому-то понадобилось помогать этим прохвостам — непонятно. Вот тогда пришлось добираться вплавь, что поделать. Ох уж эти мне молодые особы! Апельсиновый сок у них на завтрак да тоненькие тосты — с этого разве силы будут?! Идиотство, да и только!»

По пляжу бежать было трудно. Крупная белая, обкатанная водой галька предательски скользила; где не было камней, там ноги увязали в мокром после прилива песке. Наконец он оказался в самой гуще стаи чаек, оглушивших его неистовыми жалобными криками и хлопаньем крыльев.

Ни в методе Шеффера, ни в каком-либо другом способе уже не было никакой надобности. Он понял это с первого взгляда. Женщине уже ничто не могло помочь. Поттикери, которому не раз доводилось спокойно подбирать тела утонувших в прибрежной полосе Красного моря, испытал несвойственное ему горестное чувство. Такой несправедливой, такой непоправимо жестокой казалась смерть совсем молодого существа, когда весь мир встречал новый, сверкающий летний день. Ведь перед ней была еще целая жизнь. И какая хорошенькая! Волосы, правда, кажется, крашеные, но остальное все при ней.

Набежавшая волна прикрыла ей ноги и равнодушно отхлынула вновь, обнажив ногти с красным педикюром. Несмотря на то что отлив уже начался и через минуту-другую вода и так отступила бы далеко, Поттикери оттащил безжизненное тело повыше, подальше от дерзких волн.

Потом он сообразил, что надо позвонить. Поттикери стал озираться вокруг в надежде обнаружить место, где она разделась, прежде чем войти в воду, но ничего не увидел. Может, она оставила одежду слишком близко к воде и ее унесло приливом, а может, заходила в воду совсем не здесь. Во всяком случае прикрыть ее было нечем, и Поттикери поспешил назад, к сторожевой вышке, где был телефон.

— Тело на берегу, — бросил он через плечо Биллу Гантеру, снимая трубку, и назвал номер телефона полиции.

Билл Гантер прищелкнул языком и тряхнул головой, вложив в этот выразительный и предельно лаконичный жест всю гамму чувств: и досаду по поводу случившегося, и неодобрение по поводу глупых людей, которые лезут в воду, а потом тонут, и удовлетворение, что его пессимистический взгляд на жизнь снова подтверждается.

— Если уж им так приспичило кончать жизнь самоубийством, — меланхолично проговорил он с мягким выговором, — почему обязательно делать это у нас? Все побережье к их услугам.

— Это не самоубийство, — отрывисто сказал Поттикери, ожидая, пока его соединят.

— А все потому, что до южного побережья дорога дороже! — продолжал Билл, будто не слыша. — Казалось бы, коль человеку жить надоело, так мог бы не мелочиться напоследок и укокошить себя с размахом. Так нет же! Покупают самый дешевый билет и хлоп — к нам на порог!

— На «Пляжной Макушке» их тоже хватает, — ради справедливости заметил Поттикери. — И это не самоубийство.

— Да ну, конечно, оно самое и есть. Для чего еще у нас скалы? Для защиты Англии от вражеских набегов, что ли? Ясное дело, нет. Исключительно для удобства самоубийц. Это уже четвертое за год. И помяните мое слово, вот повысят налоги на доходы — и их станет еще больше…

Билл замолчал, прислушиваясь к тому, что говорил в трубку Поттикери:

— Женщина. Да, молодая. В ярко-зеленом купальном костюме. (Поттикери принадлежал еще к тому поколению, которое не употребляло слово «купальник».) Чуть южнее Расщелины. Метрах в ста. Нет, там никто не остался. Я должен был добраться до телефона. Сейчас же туда вернусь. Там буду вас ждать. Хэлло, это вы, сержант? Конечно, не лучшее начало дня, но мы уж понемногу тут к этому привыкаем… Нет, нет, на сей раз просто несчастный случай на воде. Машина «скорой помощи»? Да, она сможет подойти прямо к Расщелине. Да-да, свернете с дороги на Вестовер после третьего межевого камня и доедете до самой Расщелины. Ладно, пока.

— Откуда вы взяли, что это просто несчастный случай? — не хотел сдаваться Билл.

— Ты что, не слышал? Я же сказал: на ней был купальный костюм.

— А почему она не могла надеть купальный костюм перед тем, как сигануть в воду? Чтобы сделать вид, будто это несчастный случай.

— В эту пору и с этого места нельзя броситься в воду — приземлишься на песчаный пляж. И когда человек кончает с собой, то чего уж тут притворяться.

— Она могла идти и идти, пока ее водой не покрыло, — сказал Билл, цепляясь за свою теорию до последнего.

— С таким же успехом она могла умереть, объевшись бычьих глаз, — саркастически заметил Поттикери.

Он готов был биться до последнего, когда был в Аравии, но в своей гражданской жизни бессмысленного упорства не одобрял.

2

Кучка мужчин с серьезными лицами собралась вокруг трупа: Поттикери, Билл, сержант, констебль и двое медиков. Один из медиков, тот, что помоложе, думал только о том, как бы не опозориться перед остальными: его тошнило. Другие были целиком поглощены тем, что им предстояло выполнить.

— Знаете ее? — спросил сержант.

— Нет, — отозвался Поттикери, — никогда не видел.

Оказалось, никто из присутствующих опознать ее не может.

— Наверняка не из Вестовера. Зачем оттуда ехать к нам, когда у них собственный пляж под боком. Откуда-нибудь издалека.

— Может, зашла в воду у Вестовера, а сюда ее прибило? — предположил констебль.

— По времени не получается. Тело пробыло в воде совсем недолго, — возразил Поттикери, — где-нибудь тут рядом утонула.

— Тогда как она здесь очутилась? — спросил сержант.

— На машине могла приехать, — высказал предположение Билл.

— Тогда где машина?

— Там, где всегда их оставляют, — под деревьями, где кончается дорога.

— Ты так думаешь? Но там никакой машины нет, — отозвался сержант.

Это подтвердили и санитары. Они вместе с полицией ехали как раз оттуда и там оставили свою машину: никакой другой рядом не было.

— Чудно, — заметил Поттикери. — Поблизости нет ни одного дома, откуда сюда можно было бы прийти пешком, да еще в такую рань.

— Не думаю, что она была из тех, кто ходит пешком, — отозвался сержант и, встретившись с вопросительными взглядами, добавил: — Она не из простых.

Стоявшие еще раз взглянули на распростертое у их ног тело: да, при жизни она явно следила за собой.

— Тогда где же ее одежда? — озадаченно спросил сержант.

Поттикери поделился с ним предположением, что одежду могло смыть приливом.

— Вполне возможно, — сказал сержант. — Хотя все равно непонятно, как она сюда добралась.

— Странно вообще, что она отправилась купаться одна, — подал голос младший из медиков, кое-как справившись с тошнотой.

— В наше время все возможно, — проворчал Билл. — Это еще что! Хорошо еще, что она не стала съезжать со скалы на водных лыжах. А так, пойти плавать одной на пустой желудок — это у них теперь запросто. Глаза бы мои не смотрели на этих молодых идиотов.

— Что это у ней на щиколотке? Никак браслет? — изумился констебль.

Это был действительно браслет. Браслет из платиновых звеньев необычной формы — в виде латинской буквы «s».

— Что ж, — распрямляясь, заключил сержант, — тут, пожалуй, нам делать больше нечего. Осталось отвезти тело в морг и выяснить, кто она есть. Судя по всему, это большого труда не составит. Определения вроде «убежала», «заблудилась» или «похищена» к ней явно отношения не имеют. Не тот случай.

— Да, — согласился медик, — скорее всего уже сейчас ее дворецкий вовсю названивает в полицию.

— Пожалуй что так, — задумчиво произнес сержант. — И все же непонятно, как она здесь очутилась и что именно… — Он взглянул вверх и внезапно сказал: — Ого, да мы тут не одни.

Обернувшись в направлении его взгляда, все заметили одинокую фигуру на вершине утеса возле Расщелины. Человек напряженно наблюдал за каждым их жестом. Увидев, что его заметили, он быстро повернулся и исчез.

— Для одиноких прогулок вроде рановато, — проговорил сержант. — И потом, почему он убегает? Надо бы с ним побеседовать.

Однако они с констеблем не успели пройти и нескольких шагов, как убедились, что человек не только не убежал, но, напротив, торопливо спускается им навстречу. Худая, темная фигура показалась из распадка, где шли ступени. Мужчина бежал неуклюже, скользя и спотыкаясь, и вид у него был как у помешанного. Когда он приблизился, они услышали, как он судорожно ловит ртом воздух, хотя бежать было совсем недалеко и человек явно был молод.

Он с разбегу врезался в их плотную маленькую группу, оттолкнув обоих полицейских, которые инстинктивно пытались загородить от него тело.

— О Господи! Это она, она, она! — воскликнул он и неожиданно для всех разразился громкими рыданиями. Несколько мгновений шестеро мужчин растерянно молчали. Потом сержант стал ласково похлопывать его по спине, отчего-то бессмысленно повторяя: «Ничего, ничего, сынок, все в порядке».

Но юноша продолжал горестно раскачиваться и рыдать.

— Ну полно, полно, будет вам, — успокаивал его констебль. (Господи, ничего себе утречко выдалось!) — Слезами горю не поможешь. Возьмите себя в руки… — И, заметив дорогой носовой платок, который молодой человек извлек из кармана, торопливо добавил: — Сэр.

— Ваша родственница? — спросил он затем соответствующим печальному событию сочувственным тоном.

Молодой человек отрицательно качнул головой.

— Значит, просто приятельница?

— Она была так добра ко мне, так добра!

— Во всяком случае, тут вы сможете нам помочь. А то мы уже начали беспокоиться. Хоть скажете нам, кто она такая.

— Она… Она меня приютила.

— Хорошо, так как ее полное имя?

— Не знаю.

— То есть как это «не знаете»? Послушайте, сэр, соберитесь-ка с мыслями. Вы единственный, кто может нам помочь. Вы должны знать имя женщины, у которой жили.

— Да нет же, не знаю я.

— Но вы же ее как-то называли? Как?

— Крис.

— Крис, а дальше?

— Просто Крис.

— А она как вас звала?

— Робин.

— Это действительно ваше имя?

— Ну да, Роберт Станвей. То есть нет, теперь Тисдейл. Это раньше я был Станвей, — торопливо добавил он, встретив недоуменный взгляд сержанта.

«Пошли мне терпение, Господи!» — подумалось тому, но вслух он лишь сказал: — Звучит это довольно странно, мистер, э…

— Тисдейл.

— Мистер Тисдейл. Можете вы мне объяснить, как она здесь очутилась, да еще так рано?

— Могу, конечно. Она приехала на машине.

— Ах так, на машине. И куда делась эта машина?

— Я ее угнал.

— Что-что?

— Я ее украл. Вот только что вернулся на ней обратно. Конечно, это был свинский поступок. Я чувствовал себя подонком, потому и вернулся. Когда я не нашел ее у дороги, то решил, что она тут, внизу. Потом я увидел, что вы тут столпились и… о Господи, Господи Боже мой! — И он снова принялся горестно раскачиваться.

— В каком месте вы с этой женщиной жили? — нетерпеливо спросил сержант, переходя на сухой, деловой тон. — В Вестовере?

— Нет. У нее есть… Боже мой, я хотел сказать, у нее был небольшой домик — «Бриары» называется. Возле Милдея.

— Мили полторы от побережья, — пояснил Поттикери, поймав недоуменный взгляд полицейского. Тот был явно не из местных.

— Вы жили вдвоем или там еще есть прислуга?

— Только миссис Питтс. Она живет в деревне и приходит стряпать.

— Понятно.

Последовало неловкое молчание, которое прервал сержант.

— Ладно, ребята, приступайте, — сказал он и кивнул санитарам. Те склонились к носилкам. Юноша судорожно вздохнул и закрыл лицо руками.

— В морг, сержант?

— О нет, не надо! У нее же есть дом. Тела умерших ведь полагается привозить домой, разве не так?

— Мы не можем повезти тело неизвестной женщины в бунгало, где никто не живет.

— Это не бунгало, это нормальный дом, — автоматически поправил юноша. — Я понимаю, вы, наверное, правы. Но морг — это так ужасно! Господь Всевышний, как ты мог допустить такое?!

— Дэвис, — сержант обратился к констеблю, — возвращайтесь в участок вместе со всеми и доложите там. Я с мистером Тисдейлом отправлюсь в — как вы сказали называется этот коттедж? — в «Бриары».

Галька заскрипела под ногами санитаров с их тяжелой ношей. За носилками двинулись Поттикери и Билл.

Когда их шаги стали затихать, сержант заговорил снова:

— Вам не пришло в голову выкупаться вместе?

Что-то похожее на смущение промелькнуло на лице Тисдейла. Он явно находился в замешательстве. Потом отрывисто проговорил:

— Нет, не пришло. Я… я не очень-то люблю плавать на голодный желудок. Я… я вообще не ахти какой спортсмен.

Сержант понимающе кивнул:

— В котором часу она выехала из дома?

— Не знаю. Вчера перед сном она говорила, что если рано проснется, то отправится купаться. Я сам проснулся рано, но она уже уехала.

— Ясно. Если вы уже оправились, мистер Тисдейл, то давайте-ка трогаться в путь.

— Да-да, разумеется, я готов.

Он встал, и вместе они в полном молчании пересекли пляж, поднялись по ступеням в Расщелине и вышли к машине, которая стояла в конце дороги в тени деревьев, как Тисдейл им и сказал. Машина была красивая, хотя, пожалуй, уж слишком роскошно отделанная: двухместная малолитражка цвета слоновой кости, со специальным отделением для пакетов и свертков. Сиденья были расположены на значительном расстоянии одно от другого, так что при желании туда мог бы втиснуться и третий пассажир. Из этого свободного пространства сержант извлек женское пальто и меховые сапожки, которые этой зимой было модно надевать, отправляясь на скачки.

— Это пальто она всегда носила, когда шла плавать: надевала прямо на купальник. А вот и полотенце.

Действительно, теперь сержант вынул и полотенце, яркое, оранжевое с зеленым.

— Странно, почему она не взяла его с собой на пляж.

— Она любила обсушиваться прямо на солнце.

— Похоже, вы хорошо изучили привычки особы, полного имени которой даже не знаете. — Сержант протиснулся на одно из сидений. — И давно вы с ней жили?

— Жил не с ней, а у нее, — поправил его Тисдейл, и первый раз за все время в его голосе послышалось еле сдерживаемое раздражение. — Поймите меня правильно, сержант, и давайте покончим с этим раз и навсегда. Это избавит вас от лишней мороки: Крис меня приютила, я у нее жил, и на этом поставим точку. Вам ясно? Я просто жил в ее доме, и ничего больше между нами не было. Мы жили одни, но отношения наши не могли быть более невинными, даже если бы за нами следил целый штат прислуги. Это вам кажется странным?

— Очень, — откровенно признался сержант. — А это тут зачем? — спросил он, разглядывая пакетик с парой черствых, неаппетитного вида булочек.

— Это я прихватил по дороге. Другого ничего не нашел. Когда я был маленьким, то после купания нам всегда давали булочки. Я подумал, может, ей тоже захочется поесть.

Машина неслась по крутому спуску, приближаясь к шоссе, соединявшему Вестовер и Стонгейт. Они пересекли его и поехали по длинной аллее. Указатель гласил:

«Мидлей: 1 км; Лиддлстоун: 3 км».

— Значит, когда вы отправились за ней на пляж, то еще не намеревались угонять ее машину?

— Разумеется нет! — негодующе воскликнул Тисдейл с таким видом, будто это что-то меняло в самом факте кражи. — Мне это и в голову не приходило, пока я не увидел машину на дороге. Мне сейчас даже трудно представить, как я мог это сделать. Идиотизм полный, я до этого никогда машин не угонял.

— Женщина была еще в воде?

— Не знаю. Я не стал смотреть. Если бы я увидел ее хоть издали, то ни за что бы на такое не решился. Я просто кинул в машину пакет с булочками и умчался. Опомнился уже где-то на полдороге в Кентербери, тут же развернулся и приехал прямо сюда.

Сержант немного помолчал, потом спросил:

— Вы так и не сказали, долго ли прожили в коттедже.

— С полуночи субботы.

Был вторник.

— И вы по-прежнему хотите меня уверить, что и в самом деле не знали ее полного имени?

— Не знал. Немножко странно, я понимаю. Я и сам воспитывался в традиционном духе. Но с ней это казалось вполне естественным. С первого же дня у меня возникло такое чувство, будто я знал ее всю жизнь.

Поскольку сержант молчал, все своим видом выражая сомнение, столь же явно, как горячий радиатор излучает тепло, то Тисдейл запальчиво воскликнул:

— С чего бы я стал скрывать ее полное имя, если бы оно мне было известно?!

— Откуда мне знать? — мрачно отозвался сержант.

Краем глаза он продолжал наблюдать за Тисдейлом. Лицо юноши было бледно, но довольно спокойно. Похоже, он довольно быстро оправился после недавнего приступа отчаяния. Легкомысленная пошла нынче молодежь. Ничто их по-настоящему не волнует. Истерики — это всегда пожалуйста! Забавы на сеновале у них называются любовью. Все остальное считается ненужными сантиментами. Никакой дисциплины. Никакой выдержки. Попадут в трудную ситуацию — и давай бог ноги. Мало их пороли в детстве. Вот к чему приводят эти новые методы воспитания, когда ребенку позволяется делать все, что ему вздумается. И вот вам живой пример: только что рыдал там, на пляже, а сейчас — спокоен и холоден, как огурец!

Тут взгляд сержанта упал на изысканно-тонкие пальцы Тисдейла, лежавшие на руле, — они заметно дрожали. Ну нет, каким бы этот Тисдейл ни оказался, спокойным и холодным его не назовешь.

— Тот самый дом? — спросил полицейский, когда они затормозили у живой изгороди.

— Тот самый.

Бревенчатый на каменном фундаменте коттедж был небольшой, — вероятно, там было не более пяти комнат. Со всех сторон его окружала изгородь из жимолости. В саду было полно роз. Идеальное место для американских туристов, любителей уик-эндов и фотографов. В тихой дреме смотрели на мир небольшие окна; ярко-синяя дверь была гостеприимно распахнута, и проникавший внутрь солнечный лучик высвечивал медную сковороду на стене кухни. Игрушечный коттедж был явно отыскан и приобретен совсем недавно.

Пока они шли по мощенной кирпичом дорожке, на пороге появилась худенькая женщина небольшого роста, в белоснежном переднике. Ее жиденькие волосы были собраны в пучок на затылке, а на самой макушке еле держалось некое сооружение из черного шелка, напоминавшее птичье гнездо. При виде ее Тисдейл замедлил шаги, видимо желая, чтобы само появление официального лица подготовило женщину к недобрым вестям. Но миссис Питтс была вдовой полицейского: ее маленькое суровое лицо осталось невозмутимым. Полицейский мундир в дверях дома значил для нее прежде всего необходимость подать еду на стол, и первые ее слова соответственно были:

— Я испекла к завтраку печенье с кунжутом. Скоро станет жарко, так что лучше плиту протопить пораньше. Пожалуйста, передайте это мисс Робинсон, когда она вернется, ладно, сэр?

Тут она заметила, что это не просто полицейский, а сержант, и с беспокойством спросила Тисдейла:

— Неужто вы вели машину без водительских прав, сэр?

— Вы сказали «мисс Робинсон»? — вмешался сержант. — С мисс Робинсон произошел несчастный случай.

— Господи! Эти машины! Она всегда так неосторожно ездит! Она очень пострадала?

— Это не в машине. Несчастный случай произошел в воде.

— Ах вот оно что, — проговорила она тихо.

— Что значит ваше «вот оно что»?

— Несчастный случай на воде может означать только одно. Ну и дела, — печально проговорила она и вдруг изменившимся голосом резко спросила Тисдейла: — А где же вы были в это время?

Она обратила на понуро стоявшего Тисдейла взгляд, каким, наверное, смотрела на несвежую рыбу на базаре в Вестовере. Перед лицом несчастья ее суеверное почтение к «господам» как ветром сдуло. Тисдейл оказался таким, каким она окрестила его про себя с первого дня знакомства, — никчемным парнем.

Сержант не показал своей заинтересованности в ее реакции, однако со скрытой насмешкой произнес:

— Джентльмен при сем не присутствовал.

— Как так? Он ведь отправился следом за ней.

— Откуда вам это известно?

— Я его видела. Мой дом возле самой дороги.

— Вы не знаете ее постоянного адреса? Как я понимаю, здесь она жила временно.

— Конечно временно. Она сняла коттедж на месяц. Он принадлежит Оуэну Хьюджеду.

Она замолкла на мгновение, чтобы до сержанта дошло значение этого имени, и потом продолжала:

— Он сейчас в Голливуде. Играет испанского гранда — он мне сам рассказывал. Он говорил, что уже играл итальянских князей и французских принцев и теперь решил, что ему будет интересно сыграть испанского гранда. Вы не поверите: однажды какая-то девчонка предложила мне пять фунтов, если я ей отдам простыни, на которых он спит. Не простыни я ей дала, а отповедь хорошую. А ей — хоть бы что! После этого она еще стала у меня его наволочку клянчить за двадцать пять шиллингов. И куда только мир катится! До чего мы дожили…

— Так какой постоянный адрес у мисс Робинсон?

— Никакого другого, кроме этого адреса, я не знаю.

— Разве она не писала вам перед приездом?

— Писала?! Она только телеграммы слала. Наверное, писать она умеет, но ни разу ничего не писала, пока здесь жила, в этом я вам поклясться готова! Иной раз по шесть штук телеграмм на день шли от нее из Лиддлстоуна. Мой Альфред обычно относил их туда на почту. В перерывах между уроками. Некоторые из них были такие длинные, что одного бланка не хватало — требовалось два, а то и три сразу.

— К ней кто-нибудь сюда приезжал? Может быть, ночевал?

— Никто у нее тут не останавливался. Само собой кроме мистера Станвея.

— Никто никогда?

— Ни одной души. Как-то раз, когда я ей показывала, как у нас в туалете воду спускать — тут есть такая хитрость: надо сначала сильно дернуть, а потом полегоньку отпускать, — так вот тогда она мне вдруг говорит: «Миссис Питтс, с вами так не случается, что вам тошно видеть людей?» Я ответила: «Точно, на кое-кого и глаза бы мои не глядели». А она: «Не на кое-кого, а на всех вообще. Когда вообще ни на кого смотреть не хочется». Я сказала, что, когда такое со мной бывает, я принимаю касторку. Она засмеялась и заметила, что это и впрямь неплохая идея. Надо, чтобы все принимали касторку, и тогда мир за какие-нибудь пару дней полностью преобразится. И еще добавила: «Жаль, что Муссолини до этого не додумался!»

— Откуда она приехала? Из Лондона?

— Да. За три недели, что мисс Робинсон здесь прожила, она раз-другой туда ездила. Последний раз это было в конце этой недели, когда она привезла с собой мистера Станвея.

Ее взгляд снова с пренебрежением скользнул по Тисдейлу, как будто он был вещью.

— А он что, тоже не знает ее адреса? — спросила миссис Питтс.

— Никто не знает. Пройду посмотрю ее бумаги, может, в них что-нибудь обнаружится.

Миссис Питтс провела его в гостиную — прохладную комнату с низким брусчатым потолком, где стоял сладкий запах душистого горошка.

— Куда вы ее дели? Тело, я имею в виду.

— Оно в морге.

Казалось, только теперь до миссис Питтс дошла непоправимость случившегося.

— Господи Боже! — медленно проговорила она, машинальным движением водя кончиком передника по полированной поверхности стола. — Подумать только, а я еще колечки испекла.

В этих словах звучало не столько сожаление о ненужном теперь печенье, сколько смирение перед превратностями жизни.

— Надо вам все же позавтракать, — ворчливо обратилась она к Тисдейлу. Смутное осознание того факта, что все, даже самые благополучные люди в этом мире, лишь игрушки в руках судьбы, сделало ее снисходительнее.

Тисдейл от завтрака отказался. Он смотрел в окно, повернувшись спиной к сержанту, который разбирал бумаги, лежавшие на письменном столе.

— Против печенья я бы не возражал, — заметил он между делом.

— Поверьте моему слову, вкуснее моего во всем Кенте не сыщешь. Может, заодно и мистер Станвей выпьет хоть глоток чаю, — заключила она и отправилась в кухню.

— Так вы не знали, что ее фамилия Робинсон? — спросил сержант, поднимая глаза на Тисдейла.

— Миссис Питтс всегда обращалась к ней просто «мисс». И потом, неужели вы верите, что у такой женщины, как она, может быть эта вульгарная фамилия?!

Действительно, сержант и сам ни минуты не сомневался, что это не так.

— Я выйду в сад, если я вам сейчас не нужен. Не возражаете? Здесь… здесь мне душно, — сказал Тисдейл.

— Ладно. Только не забудьте — машина мне понадобится, чтобы доехать обратно в Вестовер.

— Я вам уже говорил. Я поддался минутному порыву. В любом случае теперь я уже не могу надеяться, что мне удастся украсть ее.

«Не такой уж он дурак, как кажется. Да еще с гонором. Нет, уж что-что, а он не простачок», — подумал про себя сержант. Письменный стол был завален журналами, газетами, начатыми пачками сигарет, рассыпанными фишками кроссворда; там же лежали пилка для ногтей, образцы шелковых тканей и еще множество мелочей — словом, тут было все, кроме одного — писчей бумаги. Единственными официальными документами были многочисленные счета из местных лавок, в большинстве случаев уже оплаченные. Если покойная и была неаккуратной и рассеянной, то, видимо, отнюдь не там, где дело касалось финансов. Расписки, хоть и скомканные и распиханные по разным ящикам, явно не выбрасывались, а сохранялись.

Умиротворенный тишиной раннего утра, веселым позвякиванием посуды, доносившимся из кухни, и в предвкушении знаменитых песочных колечек, сержант, возясь с бумагами, целиком предался своему излюбленному пороку: он стал насвистывать. Его свист был тих и музыкален, тем не менее это был свист. Он насвистывал последний шлягер «Спой мне еще раз», насвистывал выразительно, со всеми нюансами, сам наслаждаясь своим искусством. Правда, жена показала ему однажды в разделе читательских писем заметку, где говорилось, что привычка свистеть свидетельствует о праздном уме. Но это его не излечило.

Его безмятежное настроение было нарушено самым неожиданным образом. Без всякого предупреждения кто-то постучал в полуоткрытую дверь игривой дробью «там-та-та-там-там-та!», и мужской голос произнес:

— Так вот где ты прячешься!?

Дверь с шумом распахнулась, и на пороге появился маленький смуглый человек.

— Та-а-к, — произнес он врастяжку. Несколько мгновений он стоял в дверях и, широко улыбаясь, разглядывал сержанта. — А я-то думал, это Крис свистит! Могу я узнать, что здесь делает наша доблестная полиция? Неужели кража со взломом?

— Нет, не кража, — осторожно ответил сержант, пытаясь собраться с мыслями.

— Только не уверяйте меня, что Крис устроила здесь оргию! Она покончила с этим сто лет назад. Это наносит ущерб ее благородному имиджу.

— Дело в том, что…

— Где она сама, черт возьми?

Он задрал голову и крикнул:

— Эй-хо! Крис! Спускайся, злодейка! Нечего от меня прятаться! — и, обращаясь к сержанту, добавил: — Улизнула от нас на целых три недели. Наверное, ей осточертели съемки. Это с ними со всеми случается рано или поздно. С другой стороны, последний фильм имел такой кассовый успех, что не мудрено, если они спешат скорее запустить следующий.

С напускным пафосом он промурлыкал музыкальную фразу из шлягера «Спой мне еще раз» и добавил:

— Потому я и принял вас за Крис: вы насвистывали ее песенку. И очень мелодично, надо вам отдать должное.

— Как вы сказали? Ее песню? — с надеждой, что наконец хоть что-то начнет проясняться, переспросил сержант.

— Ее. Чью же еще? Не думаете же вы, приятель, что она моя? Ни боже мой! Я написал музыку, верно, но это не в счет. Это ее песня. Хотя она этого никогда не подчеркивала. Шикарно она сыграла, просто потрясающе, правда?

— Честно говоря, мне трудно судить. (Помолчал бы он чуток, тогда я бы разобрался, что к чему!)

— Вы, часом, не пропустили «Стальные тиски»?

— Пропустил.

— Вот что значит это чертово радио и пластинки. Они портят весь эффект от фильмов. К тому времени, когда вы услышите, как Крис исполняет ее в картине, мелодия уже успевает вам надоесть до тошноты. Это несправедливо по отношению к кинопродукции. Для поэтов-песенников и прочей мелкой шатии-братии это безразлично, но для фильма скверно, очень скверно. Надо бы разработать специальное соглашение на этот счет. Эй, Крис! Неужели ее нет в доме? И это после всех моих усилий застать ее врасплох!

Его лицо вытянулось, как у обиженного ребенка.

— Если она войдет и застанет меня здесь, это будет совсем не тот эффект, как если бы я сам неожиданно заявился перед ней! Как вы думаете…

— Минуточку, мистер… Простите, не знаю вашего имени.

— Джей Хармер меня зовут. По свидетельству о рождении — Джасон. Я автор песни «Если это невозможно в июне». Вы, наверное, знаете ее и тоже насвистываете, но…

— Мистер Хармер, если я правильно понял, особа, которая здесь живет, вернее, жила, киноактриса?

— Киноактриса ли она?! — от изумления Хармер почти лишился дара речи. И тут впервые с момента своего появления он вдруг усомнился, туда ли попал. — Послушайте, ведь Крис живет здесь, я не ошибся?

— Молодую особу действительно звали Крис. Думаю, вы сможете нам помочь разобраться. Видите ли, произошло несчастье, большое несчастье. Но эта женщина говорила, что ее фамилия Робинсон.

— Робинсон! — Человек рассмеялся, будто услышал удачную шутку. — Великолепно! Я всегда говорил, что она начисто лишена воображения. Глупейшего розыгрыша придумать и то не могла. И вы поверили, что ее фамилия Робинсон?

— Да, это казалось маловероятным.

— Что я вам говорил! Теперь я отомщу ей за то, что она обращает на меня внимания не больше, чем на кусочки пленки под ногами в съемочном павильоне, — всем расскажу про выдуманную фамилию! Она за это, конечно, может запихнуть меня в холодильник на сутки, но шутка того стоит! В любом случае джентльменом меня никто не считает, так что большого убытка моей репутации это не нанесет. Эту особу, сержант, на самом деле зовут Кристина Клей.

— Кристина Клей! — повторил сержант. У него отвисла челюсть от удивления.

— Кристина Клей! — выдохнула миссис Питтс, стоя на пороге. Она совершенно забыла про поднос с песочными колечками, который держала в руках.

3

«Кристина Клей»! — вопили объявления на театральных тумбах.

«Кристина Клей»! — кричали газетные заголовки.

«Кристина Клей»! — неслось из приемников.

«Кристина Клей»! — сосед сообщал соседу.

Это имя было у всех на устах в самых разных концах земного шара. Еще бы! Утонула знаменитая Кристина Клей. Во всем цивилизованном мире нашелся лишь один шустрый юнец, который, услышав о ее смерти в веселой компании в Блумсбери, спросил, кто это такая, — и то лишь потому, что ему захотелось показаться оригинальным. В разных концах света произошло сразу несколько событий исключительно оттого, что ушла из жизни эта женщина. Из Калифорнии позвонили в обитель актеров и музыкантов Гринвич-Виллидж и попросили некую девушку немедленно приехать; в Техасе пилоту пришлось совершить дополнительный ночной рейс, чтобы перебросить кассеты с фильмами Кристины Клей для срочного показа. Нью-йоркская фирма расторгла контракт; итальянский граф стал банкротом: он надеялся поправить свои дела, продав ей яхту; в Филадельфии один человек впервые за много месяцев досыта поел: он запродал газетчикам историю о том, что когда-то знал ее. Некая женщина из труппы Ле Туке запела от радости: настал ее звездный час, теперь она наконец-то получит «ту самую» роль. А в Англии, в одном из соборов, человек, преклонив колена, благодарил Господа за ее смерть.

Пресса, притихшая было в мертвый сезон, оживилась, почувствовав в своих парусах нежданный ветер сенсации. Местная газета «Кларион» отозвала своего ведущего корреспондента Барта Бартоломео из Брайтона с конкурса красоты (за что он был весьма им признателен: он вернулся оттуда, громко возмущаясь тем, как мясники могут есть мясо животных, которых убивают) и Джемми Хопкинса, специалиста по «кровавым драмам на почве ревности», который был в Брэдфорде, собирая материал о скучном и неэстетичном убийстве, совершенном с помощью кочерги (что лишний раз свидетельствовало о том, как низко пала «Кларион»). Газетные фотографы покинули гоночные трассы, забыли про интервью со знаменитостями, про светские бракосочетания и крикет, про человека, который собирался лететь к Марсу на воздушном шаре, и как пчелы облепили коттедж в Кенте, квартиру на Саут-стрит и меблированный особняк в Хэмпшире. То обстоятельство, что перед смертью Кристина Клей сбежала ото всех и укрылась в никому не ведомом и безо всяких удобств коттедже, добавляло пикантной остроты сенсационному известию о ее кончине. Фотография особняка (со стороны сада, так как спереди его скрывали липы) была снабжена надписью: «Дом, которым владела Кристина Клей» (то, что она сняла этот особняк всего на сезон, никого не смущало: это было неважно, главное — создать нужную атмосферу вокруг ее имени); рядом с этим импозантным снимком поместили фотографии скромного, утопающего в розах коттеджа. Под ним стояло: «Дом, который она предпочитала». Ее пресс-агент при виде этих снимков смахнул непрошеную слезу: «Надо же! Такая сенсация всегда приходит слишком поздно, теперь ей, бедной, уже все равно».

От человека, хоть сколько-нибудь разбирающегося в психологии и наблюдающего со стороны, наверняка не укрылось бы некое странное обстоятельство: смерть Кристины Клей вызвала много разных эмоций — жалость и растерянность, ужас и сожаление и еще множество других. Не вызвала она лишь одного: горя. Единственным всплеском подлинного искреннего чувства можно было считать разве что истерические рыдания над ее телом Роберта Тисдейла. И то неизвестно еще, чего было больше в этих слезах: жалости к Кристине или к самому себе. Кристина принадлежала всем: она не могла принадлежать немногочисленному кругу лиц. Впрочем, среди окружавших Кристину и знавших ее людей эта ужасная смерть вызвала шок и растерянность. Но не только среди них. Койен (подлинное имя — Кохан), который должен был стать продюсером ее третьей и последней в Англии картины, был на грани отчаяния; с другой стороны, Лежен (он же Томпкинс), который должен был быть ее партнером, вздохнул с облегчением: фильм с участием Клей, конечно, принес бы ему славу, однако львиная доля кассового сбора досталась бы, разумеется, ей, а не ему. Герцогиня Трентская, которая собиралась устроить ленч в честь Клей, чтобы тем самым восстановить утерянный престиж щедрой покровительницы искусств и гостеприимной хозяйки, вероятно, скрипела зубами от ярости. Лидия Китс не скрывала своего торжества. Она предсказала ей скорую смерть, и то, что ее предсказание так быстро исполнилось, повергло в изумление даже видавших виды знаменитостей.

— Милочка, это просто поразительно! — щебетали наперебой ее друзья и подруги. Их восхищение совсем вскружило Лидии голову: она стала являться на все приемы подряд только для того, чтобы услышать снова и снова, как они восторженно восклицают: «Милочка, ты просто гений!» Нет, насколько можно было судить, смерть Кристины Клей не разбила ни одного сердца. Друзья и знакомые вытащили на свет Божий траурные костюмы и платья и стали с надеждой ожидать приглашений на церемонию похорон.

4

Однако вначале состоялось предварительное слушание по факту смерти. И именно во время этого слушания проявились первые признаки того, что самая большая сенсация еще впереди. Первым уловил легкую рябь на гладкой поверхности судебного заседания Джемми Хопкинс. Недаром свое прозвище «Джемми» он заработал потому, что, почуяв интересный материал, всегда прибегал в редакцию с криком: «Джем! Сладенькое!» Это он, когда дела газеты шли плохо и тираж начинал падать, обычно с философским видом говаривал: «Прокати через печатный станок любую чушь и получишь джем». У него было особое чутье на такого рода «сладенькие» или «жареные» факты. Именно поэтому он внезапно умолк в самый разгар своего поучительного комментария, адресованного Бартоломео, по поводу известных личностей, охочих до сенсаций, собравшихся в зале. Умолк и устремил куда-то пристальный взгляд: меж двух экстравагантных шляпок заядлых любительниц скандалов он углядел спокойное лицо человека, само присутствие которого здесь уже можно было считать достаточно сенсационным.

— Что-то углядел? — спросил Бартоломео.

— Знал бы ты, что именно! — воскликнул Хопкинс. Он соскользнул со скамьи как раз в тот момент, когда председательствующий занял свое место и призвал всех к молчанию, чтобы объявить о начале заседания.

— Держи для меня место, — шепнул Хопкинс и вышел из зала. Он вернулся туда снова через служебный вход, ловко работая локтями, добрался до нужного места и сел. Человек обернулся и с откровенной неприязнью взглянул на Хопкинса, вторгшегося туда, куда вход для публики был закрыт.

— Привет, инспектор. Я бы так не поступил, да деньги очень нужны, — в качестве оправдания зашептал Хопкинс.

Председательствующий снова постучал молоточком, требуя тишины. Лицо инспектора вновь приняло прежнее, непроницаемо-холодное выражение.

Под шум и шепот, сопровождавшие появление Поттикери для дачи свидетельских показаний, Хопкинс спросил:

— Что поделывает здесь Скотланд-Ярд, а, инспектор?

— Просто наблюдает.

— Понятно, изучаете порядок судопроизводства. Что, Скотланд-Ярду нынче нечем заниматься? У преступного мира тоже мертвый сезон? — И, видя, что инспектор не собирается отвечать, взмолился: — Да ну же, имейте хоть каплю сочувствия. Чем тут пахнет? Что-нибудь неладно с установлением причины смерти? Появились подозрения, а? Если вы не хотите, чтобы это просочилось в печать, я буду молчать как убитый.

— Не убитый вы, а настоящий живой слепень.

— Поглядите, как я ободрал бока, пробираясь к вам.

Это вызвало у инспектора лишь насмешливую улыбку.

— Послушайте, инспектор, скажите мне хотя бы одну вещь: вердикт о причине смерти не будет вынесен сегодня?

— Меня бы очень удивило, если бы его вынесли.

— Весьма признателен. Я узнал все, что хотел, — полусерьезно-полунасмешливо проговорил Хопкинс и снова покинул зал. Он отодрал сынишку миссис Питтс от окна, на котором тот угнездился, убедил его, что два шиллинга несравненно соблазнительнее, чем нудное наблюдение сквозь окно, и отослал в Лиддлстоун с телеграммой в «Кларион», после чего вся редакция загудела, как растревоженный улей, и только после этого присоединился к Барту.

— Что-то нечисто, — произнес он, едва разжимая губы, в ответ на немой вопрос приятеля. — Здесь человек из Ярда. Его зовут Грант — вон он там, за красной шляпой. Слушание дела собираются отложить. Ищи убийцу!

— Тут его наверняка нет, — ответил Барт, обводя взглядом собравшихся.

— Твоя правда. А кто этот пижон во фланелях?

— Ее дружок.

— А я думал, ее дружок Джей Хармер.

— Был. Этот самый последний.

— Убийство в любовном гнездышке?

— Готов биться об заклад, что да.

— Считалось ведь, что она не особенно любвеобильна.

— Считалось. Похоже, она их всех водила за нос. Повод для убийства вполне подходящий.

Свидетельские показания носили чисто формальный характер: обнаружение трупа и детали его идентификации. Едва с этим было покончено, следователь закрыл заседание без упоминания о том, когда слушание будет продолжено. Хопкинс пришел к заключению, что смерть Клей не явилась результатомнесчастного случая, и поскольку Скотланд-Ярд, как видно, не собирался пока никого арестовывать, то единственным, кого надо было срочно разговорить, был юнец во фланелевом костюме. Он выяснил, что юнца зовут Тисдейл. Барт сообщил, что накануне газетчики чуть не всей Англии уже пытались взять у него интервью (Джемми тогда еще находился в пути), но парень оказался на редкость неподатлив. Обзывал их всех жуликами, любителями падали, крысами, прочими неприятными словами менее определенного свойства и, похоже, совсем не принимал во внимание влияние прессы. В наши дни никто не может себе позволить грубить прессе, — во всяком случае, без опасений серьезно пострадать от нее. Но Хопкинс верил, что способен обвести вокруг пальца кого угодно.

— Простите, вас, случайно, не Тисдейл зовут? — невинно спросил он, как бы невзначай оказавшись рядом с юношей, когда все стали выходить из зала.

Лицо незнакомца потемнело.

— Тисдейл. Ну и что из этого? — бросил он с вызовом.

— Неужели племянник старины Тома?

— Да. А вы были знакомы с дядей Томом? — оживился Тисдейл.

— Немного, — осторожно ответил Хопкинс, немало встревоженный тем, что Том Тисдейл и вправду существовал.

— Так вам известно и о том, что я отказался от Станвея?

— Да, мне кто-то об этом сказал, — проговорил Хопкинс, теряясь в догадках по поводу того, что такое Станвей: название поместья, что ль?

— Чем вы сейчас занимаетесь? — спросил он. К тому времени, когда они добрались до выхода, Хопкинс уже болтал с Тисдейлом, словно тот был его закадычным другом.

— Подвезти вас? Давайте перекусим где-нибудь вместе, — предложил он.

Просто, как кофе!

Чепуховая задачка! Через полчаса материал для первой полосы будет у него в руках. Ай да Джеймс Брук Хопкинс — величайший газетчик всех времен и народов!

— Извините, мистер Хопкинс, — раздался у него за спиной вежливо-ироничный голос Гранта. — Мне жаль разбивать вашу компанию, но у мистера Тисдейла сейчас назначена встреча со мной. — И, заметив изумление Тисдейла и догадку, мелькнувшую в глазах Хопкинса, поспешил добавить, по-прежнему обращаясь к журналисту: — Мы надеемся на его помощь.

— Позвольте, я не понимаю… — начал было Тисдейл, но Хопкинс, сообразивший, что Тисдейл не подозревает, кто такой Грант, не скрывая своего злорадства, торжествующе провозгласил:

— Это из Скотланд-Ярда. Инспектор Грант. У него не бывает нераскрытых преступлений.

— От всей души надеюсь, что именно вам поручат писать мой некролог.

— О, и я тоже! — с жаром отозвался Хопкинс. Тут они оба обратили внимание на лицо Тисдейла.

Оно стало похоже на сухой, старый, серый пергамент и утратило всякое выражение. Только жилка, судорожно бившаяся на виске, свидетельствовала о том, что Тисдейл еще жив. Оба — и журналист и детектив — с одинаковым изумлением наблюдали за неожиданным эффектом, который произвело на Тисдейла заявление Хопкинса. Заметив, что у Тисдейла внезапно подломились колени, Грант поспешно взял его под руку:

— Пойдемте, сядете в мою машину: она у самого входа.

Он повел словно внезапно ослепшего Тисдейла сквозь шумливую толпу, вывел на улицу и усадил в машину на заднее сиденье.

— В Вестовер, — сказал он шоферу и сел рядом.

Пока они на черепашьей скорости выезжали на шоссе, Грант обернулся и увидел, что Хопкинс стоит не двигаясь на том же месте. Когда Джемми замирал на одном месте более чем на три минуты, это означало, что его мозг бешено работает. Инспектор тяжко вздохнул: он знал, что с этого момента Джемми-слепень превратился в Джемми-ищейку.

Инспектору и самому было над чем поразмыслить. Прошлым вечером ему позвонили из Кентского отделения полиции. Местное начальство было обеспокоено не на шутку. Они, естественно, не желали оказаться в глупом положении, делая из мухи слона, однако никак не могли обойти одно совсем крошечное, но абсолютно неподдающееся объяснению препятствие на пути расследования. Все они, — от старшего констебля до сержанта, который распоряжался на пляже — имели возможность его видеть собственными глазами; все судили-рядили по его поводу, выдвигая свои теории и азартно критикуя мнение оппонентов, и в конце концов сошлись лишь в одном: пусть ответственность за это дело возьмет на свои плечи какая-нибудь другая инстанция. Конечно, очень соблазнительно провести расследование своими силами, чтобы все лавры достались именно местной полиции, но это хорошо, когда есть полная уверенность, что злой умысел действительно имел место. Совсем иное дело — заявить во всеуслышание, что совершено преступление, на основании одного маленького предмета, лежавшего перед ними на столе. Допустить ошибку здесь значило не только признать свою полную некомпетентность, хуже того — вызвать всеобщее возмущение, а на это идти никто не хотел. Поэтому Грант сдал свой абонемент на ложу в Критерион-театре и приехал в Вестовер. Он тоже в свою очередь осмотрел смутившее всех вещественное доказательство, терпеливо выслушал все их соображения по этому поводу, внимательно ознакомился с заключением медицинского эксперта и заснул лишь под утро с твердым намерением подробно допросить Роберта Тисдейла. Ну вот, теперь Тисдейл молча сидел рядом с ним, все еще в полуобморочном состоянии, которое было связано с внезапным интересом к его особе со стороны Скотланд-Ярда.

Преступление налицо. Тут нет никаких сомнений. Однако допрашивать Тисдейла сейчас, в присутствии шофера, не стоило, а до Вестовера парень, быть может, немного очухается. Грант достал фляжку и протянул ее Тисдейлу. Тот взял ее дрожащими руками, отхлебнул солидную порцию виски и оправдывающимся тоном проговорил:

— Не понимаю, что на меня нашло. Все это страшно на меня подействовало. Всю ночь не сомкнул глаз. Все время думал о том, что произошло. Не то чтобы мне хотелось об этом думать — просто никак не мог забыться, и мысли невольно крутились вокруг этого. А тут еще во время слушания дела мне вдруг показалось… А может, не показалось? Может, действительно что-то нечисто. Может, и не сама она утонула, а? Почему они отложили разбирательство?

— Есть кое-какие обстоятельства, которые требуют дополнительных разъяснений.

— Что, например?

— Давайте отложим этот разговор до Вестовера.

— Все, что я скажу, может быть представлено на суде стороной обвинения? — спросил Тисдейл, стараясь казаться равнодушным.

— Точно. Как раз это я и собирался вам сказать, — небрежным тоном проговорил Грант.

Остаток пути они проехали молча.

К тому моменту, когда они вошли в кабинет старшего констебля местного отделения полиции, вид у Тисдейла был хоть и утомленный, но в общем-то вполне нормальный. Настолько нормальный, что когда Грант, обращаясь к старшему констеблю, сказал: «Это мистер Тисдейл», тот — добродушнейший человек во всем, кроме одалживания у него денег — уже готов был пожать юноше руку и опомнился в последнюю минуту.

— Добрый день, — сказал он и шумно откашлялся, чтобы скрыть минутное замешательство. Он чуть было не сделал грубейшей ошибки. Этого только не хватало: пожать руку субъекту, находящемуся здесь по подозрению в убийстве. Правда, честно говоря, на преступника он совсем не походил. Вовсе нет. Хотя в наши дни по внешности судить трудно. Самые симпатичные люди вдруг оказывались с такими пороками, о которых он до недавнего времени и представления не имел. Прискорбно все это, очень прискорбно. Да, но здороваться за руку с подозреваемым?! Нет, определенно не стоит. «Гм… Кхе-кхе. Прекрасное утро! Правда, для скачек плохо. Тяжко при такой-то жаре. Зато хорошо для отпускников. Нельзя думать только о собственных удовольствиях. Вы любите скачки? Наверное, ездите в Гудвуд. Ну ладно. Пожалуй, наш друг предпочтет побеседовать с вами без помех».

Было как-то неудобно подчеркивать официальный статус Гранта. Приятный человек, этот Грант. Сразу видно, хорошо воспитан и вообще…

— Так я пошел перекусить. В «Корабль». — Это к сведению Гранта, в случае надобности. — Кормят там средне, но в остальном — вполне приличное заведение, и обслуживают хорошо. Не то что в новомодных ресторанах на воде. Ради бифштекса с картошкой в «Корабле» не нужно идти через всю палубу, где загорают голышом.

Старший констебль наконец отбыл.

— Такой персонаж только Фредди Ллойду бы сыграть! — с иронией заметил Тисдейл.

— Вы что же, театральный завсегдатай?

— Был, и не только театральным, я был завсегдатаем всех развлекательных мест.

Слух Гранта сразу уловил некую примечательную особенность в построении фразы.

— Почему «был»? — спросил он.

— Потому что теперь я разорился. Развлечения требуют денег.

— Вы, надеюсь, еще не забыли известную формулу, о которой сами недавно упомянули: «Все, что вы скажете, может быть использовано в суде…» и так далее?

— Нет, но все равно спасибо, что напомнили. Хотя это ничего не меняет. Я вам говорю то, что есть на самом деле. Если вы сделаете из сказанного мною неправильные выводы, это ваша вина, а не моя.

— Ага, выходит, вы меня проверяете, а не я вас. Ловко это у вас получилось. Отдаю вам должное. Ладно, давайте испытывайте меня. Поглядим, что у нас с вами выйдет. Я хочу знать, как могло получиться, что вы жили под одной крышей с женщиной и даже не знали ее полного имени. Вы ведь так сказали сержанту, верно?

— Да. Знаю, это выглядит неправдоподобно. К тому же довольно глупо. На самом деле все очень просто. Понимаете, однажды вечером я стоял на тротуаре возле кинотеатра Гейсти; было уже очень поздно, и я раздумывал, как мне быть дальше. В кармане у меня оказался один пятипенсовик, но это было ровно на пять пенсов больше, чем нужно. Потому что я твердо решил остаться совсем без гроша. Так вот я и размышлял, то ли мне срочно истратить пять пенсов, хотя непонятно, на что я мог их истратить, то ли сжульничать и притвориться, что у меня их как бы и нет. И вот…

— Минуточку. Может, я слишком непонятлив, но объясните, пожалуйста, почему эти пять пенсов имели для вас такое значение?

— Потому что это было все, что осталось от моего состояния, вот почему. Тридцать тысяч. Они мне достались от дяди, маминого брата. Моя фамилия Станвей, но дядя Том поставил условие: я получу наследство, если возьму его фамилию. Я ничего не имел против. Тем более что Тисдейлы гораздо лучше Станвеев: все они люди положительные и умеренные. Будь я настоящим Тисдейлом, то наверняка не стал бы банкротом, но я почти целиком Станвей. Я повел себя как круглый идиот, я просто живая иллюстрация к назидательному рассказу о транжире и шалопае. До того как мне досталось наследство, я работал в конструкторском бюро, жил в меблированных комнатах и еле сводил концы с концами. Сумма показалась мне грандиозной, я решил, что мне не истратить ее за всю жизнь. Я бросил работу и отправился путешествовать по местам, о которых всегда мечтал и которые никогда не надеялся увидеть: в Нью-Йорк и Голливуд, Будапешт, Рим, на Капри и еще бог знает куда. Когда я вернулся в Лондон, у меня оставалось еще около двух тысяч; я намеревался положить их в банк и устроиться на работу. Два года назад мне это было бы нетрудно сделать, я имею в виду — отложить деньги. Тогда у меня не было знакомых, которые помогали бы мне их тратить. Но за два года я обзавелся кучей приятелей во всех концах света: в одном только Лондоне к моему возвращению их объявилось не менее дюжины. Потому и вышло так, что однажды утром я проснулся и обнаружил, что у меня осталась последняя сотня. Это меня несколько отрезвило — как ушат холодной воды. Впервые за два года я сел и задумался. У меня было две возможности. Первая — стать губкой; если ты опытная губка, то по полгода можно жить за счет друзей в шикарных отелях столиц всего мира. Мне ли этого не знать — сколько таких губок я сам питал в течение двух лет! Вторая возможность — покинуть высший свет, исчезнуть. Второй вариант показался мне менее хлопотным. Я мог просто исчезнуть. Люди бы это приняли как само собой разумеющееся: раз меня нет в Лондоне, значит, я где-нибудь на другом конце света — в одном из тех злачных мест, куда обычно ездят богатые бездельники вроде них. Понимаете, ведь все считали меня сказочно богатым, и исчезнуть, чтобы оставить их в этом приятном заблуждении, казалось значительно проще, чем остаться и сделаться предметом их насмешек, когда откроется правда.

Я расплатился по счетам, и у меня осталось пятьдесят семь фунтов. Тогда я решил поставить на последнюю карту — и, если повезет, начать новую жизнь. Само по себе это было мудрое решение, вполне достойное Тисдейлов. Ну я и поставил на Краснопегого на скачках, а он взял да и пришел пятым. На двадцать с небольшим фунтов в кармане никакого дела не начнешь, кроме одного — стать разъезжим продавцом с собственной тележкой. Пришлось бы, конечно, вести кочевую жизнь. Это меня не особенно пугало — как-никак, перемена обстановки. Но оказалось, что с двадцатью семью фунтами нечего было думать даже об этом, поэтому я решил устроить себе последний шикарный вечер и продуть все до последнего пенса. Я решил, что потом заложу свой вечерний костюм и с этими деньгами пущусь в дорогу — куда глаза глядят. Я не рассчитал только одного — в полночь на Вест-Энде никто у тебя в залог ничего не возьмет, а показаться на дороге во фраке и вечерних лакированных туфлях будет, мягко говоря, странновато.

Ну вот, как я уже сказал, я стоял там в досаде на завалявшийся пятипенсовик и раздумывал, что мне предпринять по поводу подходящей одежды и ночлега. Я находился как раз под светофором возле «Олдвика», знаете, как раз перед поворотом к Ланкастеру. В это время загорелся красный свет, и рядом со мной притормозила машина. В ней сидела Крис. Она была одна.

— Крис?

— Разумеется, тогда я еще не знал, что ее так зовут. Она мельком взглянула на меня. Улица была абсолютно пустынной. Только я и она — больше никого. Я оказался совсем рядом с дверцей машины и ничуть не удивился, как будто это было вполне естественно, когда она улыбнулась и спросила: «Вас куда-нибудь подвезти, мистер?» И я ответил: «Да, на край света», а она ответила: «Это мне не совсем по дороге. Чэттэм, Февершам, Кентербери и куда-нибудь к восточному побережью вас устроит?» Что ж, это тоже был выход: не мог же я стоять там всю ночь, а выдумать сколько-нибудь правдоподобную историю, чтобы напроситься на ночлег к одному из приятелей, я был не в состоянии. К тому же весь тот мир мне уже стал казаться чуждым. Она была очень приветлива со мной. Я не рассказал ей всего, что сказал сейчас вам, но вскоре она поняла, что я остался без гроша. Я пустился было в объяснения, но она сказала: «Хватит, я ничего не хочу знать. Давайте примем друг друга такими, как есть. Вы — Робин, я — Крис, и все». До этого я представился, как Роберт Станвей, она, сама о том не подозревая, вдруг назвала меня так, как меня все звали в детстве, — Робин. Мои приятели звали меня Бобби. Мне было ужасно приятно, что кто-то снова назвал меня Робином.

— Почему же вы назвались Станвеем?

— Сам не знаю. Вероятно, хотелось отмежеваться от фамилии, с которой было связано мое злосчастное наследство. В любом случае этой фамилии я славы не прибавил. И в душе я всегда оставался Станвеем.

— Продолжайте.

— Продолжать-то больше почти нечего. Она предложила пожить у нее. Сказала, что живет одна, но… но что я буду гостем, не более того. Я спросил, не боится ли она рисковать, приглашая в дом человека с улицы, а она ответила: «Я всю жизнь только и делала, что рисковала, и мне всегда везло».

Я не очень-то верил, что мы уживемся, но все обернулось прекрасно. Она оказалась права. Принять друг друга такими, как есть, — это ее решение сделало нашу жизнь и легкой и приятной. Я понимаю, это странно звучит, но у меня было такое чувство, что мы знакомы сто лет. Если бы мы стали знакомиться по всем правилам, то нам, наверное, потребовались бы недели, а может, и месяцы для того, чтобы так легко и свободно общаться. Нам было хорошо вместе. Я не имею в виду ничего интимного, хотя она была чудо как хороша. Просто я считал ее молодчиной, она была сама доброта. У меня с собой не было и пары белья. Весь следующий день я провел в купальном костюме и чьем-то халате, которые случайно оказались в коттедже. В понедельник миссис Питтс входит ко мне в комнату и говорит: «Вам чемодан, сэр!» — и бухает на пол чемодан, который я видел впервые в жизни. В нем оказалось абсолютно все: твидовый пиджак, брюки из шерстяной фланели, носки, рубашки — в общем, все, что требуется. Чемодан не новый, но на нем был ярлычок с моей фамилией. Она даже запомнила мою фамилию! Не могу передать вам, что я при этом почувствовал. Понимаете, впервые за многие годы мне кто-то что-то давал, а не брал. Последнее время меня окружали люди, которые только требовали: «Дай, дай, дай», «Бобби заплатит», «Бобби одолжит свою машину». Мной как человеком никто из них никогда и не интересовался. Они, по-моему, даже хорошенько не знали меня в лицо. Этот чемодан с одеждой меня окончательно доканал. Я был готов умереть ради нее, если бы это понадобилось. Она рассмеялась, когда увидела меня в новом облачении, — вещи, конечно, были не такие дорогие, как те, к которым я привык за последнее время, но как раз на меня и сидели хорошо… Так вот, она рассмеялась и говорит: «Это, конечно, не с Бартон-стрит, но выглядит неплохо. И ты не можешь упрекнуть меня, что я не разбираюсь в размерах!»

И мы стали проводить все время вместе — загорали, бездельничали, читали, болтали, ходили купаться, даже готовили еду в отсутствие миссис Питтс. Я перестал думать о будущем. Она предупредила, что дней через десять ей нужно будет отсюда уезжать. Из деликатности я в первый же день хотел уйти совсем, но она не позволила. А потом я больше и не пытался. Так и вышло, что я жил у нее, не зная ее полного имени.

Он с облегчением вздохнул и откинулся на стуле.

— Теперь я понимаю, что психоаналитики не зря зарабатывают большие деньги. Уже давно я не испытывал такого удовольствия, как сейчас, когда наконец рассказал вам все.

Грант невольно улыбнулся: юноша так располагал к себе своей детской наивностью! Но тут же инспектор стряхнул с себя это чувство, как вылезший из воды пес. Обаяние. Самое опасное оружие из всего арсенала человеческих средств защиты. Его действие продемонстрировали сейчас у Гранта перед самым носом. Теперь Грант уже вполне бесстрастно и пристально вглядывался в добродушное, слабовольное лицо сидевшего перед ним молодого человека. Он знавал по меньшей мере одного убийцу с точно таким же типом красоты: голубоглазый, приветливый, безобидный на вид, он бросил расчлененный труп своей возлюбленной в яму с известью. Глаза Тисдейла были особого, бледно-голубого цвета, который, по наблюдениям Гранта, присущ мужчинам, не мыслящим себя вне женского общества. Такие глаза бывают у маменькиных сынков и иногда у заядлых сердцеедов.

Ладно, историю Тисдейла он проверит потом. А пока…

— И вы думаете, я поверю, что за все четыре дня, проведенные с мисс Клей, вы так и не догадались, кто она такая? — спросил он, стараясь незаметно подвести Тисдейла к самому важному для него вопросу.

— Я подозревал, что она актриса. Отчасти по тому, — о чем она говорила, но главным образом по количеству киножурналов в доме. Однажды я спросил ее об этом, но она сказала: «Никаких имен и никаких допросов, Робин. Так будет лучше. Не забудь, о чем мы договаривались».

— Понятно. Среди одежды, которую купила для вас мисс Клей, был плащ?

— Нет. Только дождевая накидка. Пальто у меня свое.

— Значит, поверх вечернего костюма на вас было пальто?

— Да. Когда мы отправились обедать, моросил дождь. Мы — я имею в виду всю компанию.

— Оно и сейчас у вас?

— Нет. Его украли из машины, когда мы ездили осматривать Димчарч. — В глазах Тисдейла вдруг появилось беспокойство. — А что? Какое отношение имеет ко всему этому пальто?

— Вы заявили о краже?

— Нет. Ни она, ни я не хотели привлекать к себе лишнего внимания. Но что…

— Расскажите мне, пожалуйста, поподробнее про утро четверга.

Лицо человека, сидевшего напротив Гранта, стало меняться на глазах: из беззаботного оно снова сделалось напряженным, даже враждебным.

— Как я понял, вы не отправились купаться вместе с мисс Клей, так?

— Так. Но я проснулся сразу же после того, как она уехала…

— Откуда вы знали, когда именно она уехала, если спали?

— Потому что было только шесть утра. Она не могла уехать намного раньше, и миссис Питтс потом подтвердила, что я вышел из дому буквально за ней следом.

— Так. И, грубо говоря, за те полтора часа, что прошли между тем, как вы встали с постели, и тем, когда увидели тело мисс Клей на берегу, вы успели дойти до Расщелины, украсть ее машину, доехать почти до Кентербери, раскаявшись в содеянном, вернуться назад и обнаружить, что она утонула. Я ничего не упустил?

— Пожалуй, ничего.

— Если вы действительно испытывали к мисс Клей, по вашим же словам, огромную благодарность, как вы объясните кражу ее машины? Это, по-моему, чудовищно.

— Не то слово! Я и теперь не могу поверить, что я действительно это сделал.

— Вы уверены, что не входили утром в воду?

— Конечно уверен, а в чем дело?

— Когда вы последний раз купались? Я имею в виду до утра четверга?

— Во вторник днем.

— Ваш купальный костюм в четверг был абсолютно мокрым.

— Откуда вы это знаете? Ну да, он был мокрый. Но не от соленой воды. Я разложил его просушить у себя под окном, а когда стал в четверг одеваться, то заметил, что птицы, которые сидели высоко на яблоне, вон той, ветви закрывают фонарь, — так вот, птицы обошлись с моим купальником довольно нагло. Поэтому я простирал его снова в той воде, в которой только что помылся.

— Вы не вывесили его сушиться опять?

— Опять туда же?! После того, что эти птицы учудили? Нет, я повесил его на сушилку для полотенец. Бога ради, инспектор, объясните же наконец, какое отношение все это имеет к смерти Крис? Неужели вы не видите, что вопросы, смысл которых мне непонятен, пытка для меня? Все это выше моих сил. Утреннее слушание было последней каплей. Один за другим они снова и снова описывали, как обнаружили тело. Тело! Какое тело, когда это Крис, Крис! А теперь вы со своими вопросами и недоверием к каждому моему слову. Даже если не все ясно с обстоятельствами ее смерти, какое отношение к этому имеет мое пальто?

— А такое, что в ее волосах запуталось вот это.

Грант открыл картонный коробок, лежавший перед ним на столе, и извлек оттуда пуговицу от мужского пальто. Она была вырвана с мясом, оборванные нитки болтались вокруг ее ушка, и в них запуталась тонкая прядка золотистых волос. Тисдейл вскочил со своего места и, опершись о стол, склонился над предметом:

— Так вы считаете, что кто-то утопил ее? Взял и просто утопил?! Но пуговица не моя. Таких пуговиц сотни и тысячи. Почему вы решили, что она моя?

— Я еще ничего не решил, мистер Тисдейл. Я просто рассматриваю разные варианты, чтобы свести их количество до минимума. От вас я хотел бы одного: чтобы вы вспомнили, на каких предметах вашей одежды могли быть такие же пуговицы. Вы сказали, что у вас было пальто, но его похитили.

Тисдейл, не мигая, уставился на инспектора, то беспомощно открывая, то вновь закрывая рот. В дверь небрежно постучали, она тут же распахнулась настежь, и посреди комнаты оказалась худенькая девочка-подросток лет шестнадцати, в потертом твидовом пиджаке, с непокрытой головой и спутанными волосами.

— Ой, извините, — проговорила сия молодая особа. — Я думала, отец у себя. Еще раз простите.

В этот момент Тисдейл без чувств грохнулся ничком об пол. Грант, сидевший по другую сторону стола, вскочил, но худенькая девчушка, без видимой спешки, оказалась возле Тисдейла раньше.

— Ай-ай-ай! — проговорила она и, обхватив безжизненное тело за плечи, ловко перевернула Тисдейла на спину. Грант взял с дивана подушку, чтобы подложить ему под голову.

— А вот этого не надо, — сказала она. — Голова в таких случаях должна лежать ровно, если только это не апоплексический удар, а апоплексии у таких молодых не бывает.

Произнося это, она расстегивала ему воротничок и развязывала галстук с проворством стряпухи, обравнивающей сладкий пирог. Грант заметил, что ее загорелые худенькие запястья покрыты царапинами разной стадии заживления и что рукава ее ковбойки для нее слишком коротки.

— Кажется, бренди вон в том шкафу. Отцу пить нельзя, но он все равно не слушается.

Грант действительно обнаружил бренди в указанном месте, а когда вернулся к Тисдейлу, то увидел, что она легонько, но настойчиво похлопывает еще не пришедшего в сознание юношу по щекам.

— Вы, я смотрю, прекрасно знаете, что надо делать в таких случаях.

— Еще бы, я руковожу школьным кружком гидов-инструкторов.

Манера общения у нее была лаконичная, но вполне дружелюбная.

— Оч-чень глупая организация, но по крайней мере вносит в жизнь хоть какое-то разнообразие. А разнообразие — это самое главное в жизни.

— Так всему этому вас научили в кружке гидов?

— Да нет, что вы. Там они в таких случаях дают понюхать горелую бумагу или ароматические соли. А этому я выучилась в раздевалке.

— Где?!

— В раздевалке, в клубе спортивной борьбы. Я всегда болела за Пете, но в последнее время у него пропала быстрота, реакция стала замедленной. Во всяком случае, надеюсь, что с ним ничего плохого не приключилось, только это. Сейчас очнется. — Последнее ее замечание относилось к Тисдейлу. — Теперь, пожалуй, ему можно дать бренди.

Пока Грант вливал алкоголь в горло Тисдейла, она спросила:

— Вы что же, допрашивали его с применением силы? Вы полицейский, да?

— Послушайте, милая барышня, простите, не знаю вашего имени…

— Эрика. Эрика Баргойн.

— Так вот, дорогая мисс Баргойн, как дочери старшего констебля, вам должно быть известно лучше других, что от применения силы в нашей стране больше всего страдает в первую очередь сама полиция.

— Тогда отчего он потерял сознание? Он что, преступник?

— Я не знаю, — вырвалось у Гранта.

— Едва ли, — сказала она, окидывая закашлявшегося Тисдейла задумчивым взглядом. — Навряд ли он годится на что-нибудь путное.

Она произнесла это все тем же тоном стороннего наблюдателя, видавшего и не такое.

— Не поддавайтесь внешнему впечатлению, оно бывает обманчиво, мисс Баргойн.

— А я и не поддаюсь. То есть не в том смысле, о чем вы подумали. Он не в моем вкусе. По внешнему виду тоже можно многое сказать, надо только разбираться, что к чему. Вы же не станете, например, покупать хорошенького жеребца, если у него глаза близко посажены?

Грант вынужден был признаться себе, что это самая удивительная беседа из всех, которые ему когда-либо приходилось вести. Девушка стояла перед ним засунув руки в карманы пиджака, которые от долгого употребления совсем отвисли. Рукава были обтрепаны, а из самого пиджака в местах, где его зацепили шипы ежевики, торчали нитки. Из юбки она давно выросла, и один чулок на тонкой, как спичка, ноге был весь перекручен. Лишь по ее ботинкам, расцарапанным, как и руки, но прочным, на толстой подошве и явно дорогим, можно было догадаться, что она не из сиротского приюта. Но затем Грант перевел взгляд на ее лицо. Оно явно свидетельствовало о том же. Спокойная независимость бледненького треугольного личика не могла явиться следствием воспитания на деньги добровольных пожертвователей.

— Так-то лучше! — ободряюще сказала она, обращаясь к Тисдейлу, пока Грант помогал ему подняться и подводил к стулу.

— Сейчас вам станет совсем хорошо. Хлебните-ка еще немного бренди. Лучше выпейте его вы, чем отец, он все равно изведет все виски как бы на растирания. Я пошла. Вы не знаете, где отец? — обратилась она к Гранту.

— Пошел перекусить в «Корабль».

— Спасибо, — и, обращаясь к еще не вполне очнувшемуся Тисдейлу, добавила: — У вас воротник слишком тесный.

Когда Грант уже собирался распахнуть перед нею дверь, она проговорила:

— Кстати, вы так и не сказали, как вас зовут.

— Грант. Всегда к вашим услугам. — И он отвесил ей легкий поклон.

— Пока я в них не нуждаюсь, но, может, когда и воспользуюсь.

Она задержала на Гранте внимательный взгляд. Грант поймал себя на мысли, что ему ужасно не хочется, чтобы она и его причислила к категории «хорошеньких жеребчиков».

— Вот вы в моем вкусе, — услышал он. — Мне нравится, когда у мужчин широкие скулы. До свидания, мистер Грант.

— Кто это? — спросил Тисдейл слабым, безучастным голосом.

— Дочка полковника Баргойна.

— Она права насчет моего воротничка.

— Это что, один из подаренных?

— Да. Вы меня арестуете?

— Нет, с чего вы взяли?

— Это было бы не так уж и плохо.

— Да ну? Отчего же?

— Сам собою решился бы вопрос, куда мне деваться. Из коттеджа я утром ушел. И теперь без крыши над головой.

— Вы серьезно решили начать бродячую жизнь?

— Конечно. Вот только обзаведусь подходящей экипировкой.

— Мне бы хотелось, чтобы вы задержались на какое-то время. Вдруг мне понадобится от вас дополнительная информация.

— Понимаю. Но куда мне деться?

— А что если вам вернуться опять в конструкторское бюро? Почему не попытаться найти работу?

— Никогда больше туда не вернусь. Только не в бюро. Меня туда сунули потому, что я умею чертить.

— Следует ли понимать вас так, что вы считаете себя неспособным заработать на кусок хлеба?

— А вы язва! Нет, от работы я не отказываюсь. Вопрос только в том, на что я гожусь.

— За те два года, пока вы болтались в высшем свете, должны же вы были ну чему-то научиться, ну машину водить, что ли.

В это время почтительно постучали и в дверь просунулась голова сержанта.

— Извиняюсь, что потревожил вас, сэр, но мне нужно кое-что проверить по картотеке шефа. Срочно.

Получив разрешение, он вошел в кабинет.

— В этот сезон у нас на побережье весело. Прямо как на континенте, — заметил он, просматривая картотеку. — Ага, вот он, шеф-повар в «Моряке». Это за городом, значит, в нашем округе. Так вот, шеф-повар в «Моряке» пырнул ножом официанта за то, что у него перхоть. У официанта то есть. Теперь шеф-повар на пути к тюрьме, а официант — к больнице. У него, кажется, задето легкое. Ну ладно, спасибо, сэр. Еще раз извините за беспокойство.

Грант посмотрел на Тисдейла. Тот с меланхолично-рассеянным видом поправлял узел галстука. Поймав взгляд Гранта, Тисдейл вначале выразил полное недоумение, но затем догадался и с живостью спросил:

— Послушайте, сержант, вы не знаете, они нашли замену официанту?

— Точно знаю, что не нашли. Менеджер, мистер Тозелли, волосы на себе рвет.

— У вас ко мне больше нет вопросов? — спросил юноша Гранта.

— На сегодня все. Желаю удачи, — отозвался Грант.

5

— Нет, еще никого не арестовали, — сообщил Грант по телефону начальнику криминального отдела Скотланд-Ярда, Баркеру. Разговор происходил ранним вечером. — Однако в том, что это убийство, у меня никаких сомнений нет. Медицинский эксперт тоже в этом убежден. Пуговица в волосах, конечно, могла оказаться случайностью, хотя если бы вы сами ее видели, то тоже пришли бы к заключению, что это не случайность; но, помимо этого, у нее все ногти обломаны, будто она за что-то цеплялась. Все, что удалось обнаружить под ногтями, сейчас на анализе, но там задержалось не много — после целого часа в морской воде, сами понимаете.

Что?.. Видите ли, все сходится на одном человеке, но странным образом одни улики исключают другие. Думаю, разобраться будет сложно. Я оставляю здесь пока Вильямса, для того чтобы он занялся выяснением и уточнением обычных деталей, а сам хочу сегодня вечером вернуться в город. Надо увидеться с Эрскином, ее поверенным. Он приехал к самому началу слушания, а я потом провозился с Тисдейлом и упустил его. Будьте добры, узнайте, когда он сегодня попозднее сможет уделить мне время. Похороны состоятся в понедельник на кладбище Голдерс-Грин… Да, будут кремировать. Пожалуй, я тоже туда заеду. Хочу взглянуть на ее друзей-приятелей… Да, может, пойду пропустить стаканчик, но это будет зависеть от того, когда я освобожусь… Спасибо.

Грант повесил трубку и присоединился к Вильямсу. Тот решил попить чайку: для обеда было еще слишком рано, а Вильямс обожал яйца с беконом и большим количеством жареного хлеба.

— Сегодня воскресенье, так что наши расследования насчет пуговицы могут несколько притормозиться, — заметил Грант, устраиваясь рядом. — Ну а что говорит миссис Питтс?

— Говорит, что не знает, было на нем пальто или нет. Она только видела его макушку поверх живой изгороди, когда он проходил мимо ее дома. Правда, было на нем пальто надето в то утро или нет, в сущности, не важно, потому что, по словам миссис Питтс, оно, как и пальто мисс Клей, обычно лежало за сиденьем в машине. Миссис Питтс не помнит, когда она видела это пальто в последний раз. Он часто его надевал — и по утрам, и по вечерам. Она говорит, что он вообще был «зяблик». Считала, это оттого, что он долго прожил в теплых краях. Вообще, она о нем невысокого мнения.

— Считает его негодяем?

— Да нет. Просто никчемным парнем. Сдается мне, сэр, что совершил это дело очень умный человек.

— Почему вы так решили?

— Не объявись эта пуговица, никто ничего и не заподозрил бы. Сочли бы, что она утонула. Было известно, что она каждое утро ходит купаться, так что ничего необычного в ее смерти не было бы. Ни следов чужих на берегу, ни оружия, никаких внешних признаков насильственной смерти. Все очень аккуратно исполнено.

— Да, действительно, аккуратно.

— Не слышу в вашем голосе особого восторга, сэр.

— Меня смущает это чертово пальто. Если бы вы собирались утопить женщину в море, неужели вы бы надели плащ или пальто?

— Не знаю. В зависимости от того, какой способ я захотел бы избрать.

— Ну и какой же способ вы бы предпочли?

— Поплыл бы вместе с ней, а потом пригнул бы ей голову и подержал под водой.

— Тогда наверняка у вас все руки окажутся расцарапанными. Уже улика.

— У меня бы никаких царапин не нашли. Я бы схватил ее за щиколотки, пока мелко, а потом, где поглубже, просто перевернул бы ее вверх тормашками и держал так, пока не утонет.

— Ну и Вильямс! Ну и злодей!

— А как бы вы это сделали, сэр?

— Идея с водной акробатикой меня не прельщает. А вдруг я вообще не умею плавать или боюсь холодной воды? Или, предположим, мне надо как можно быстрее исчезнуть, а тут пока еще выберешься из воды, пока оденешься… Нет, я бы взобрался на скалу где-нибудь на глубоком месте, окликнул бы ее, а когда она подплыла, схватил бы за голову и держал под водой. Таким образом, она бы могла мне только руки расцарапать, но, чтобы избежать этого, я бы надел кожаные перчатки. Через несколько секунд она бы потеряла сознание — и все было бы кончено.

— Великолепно, сэр, только такой метод на мили от Гейна нигде нельзя применить.

— Почему это?

— Утесов нет.

— Ага, правильно. Молодец. Но можно найти им замену: каменные гряды, которые уходят далеко в море.

— Точно! Вы думаете, так оно все и случилось, сэр?

— Как знать? Пока это всего лишь теория. Но пальто все-таки меня сбивает с толку.

— Не вижу на это причины, сэр. Утро было туманное, и в шесть утра еще довольно прохладно. Любой мог быть в пальто.

— Возмо-о-жно, — протянул Грант и решил пока больше не думать про пальто. (Это был один из тех случаев, когда маленькая деталь не укладывалась в привычное логическое построение: частенько именно внимание к таким алогичным деталям обеспечивало Гранту успех в решении сложного дела.)

Грант стал давать Вильямсу указания по поводу того, чем ему заниматься, пока он сам будет в городе. Под конец он сказал:

— Я только что снова виделся с Тисдейлом. Он получил место официанта в «Моряке». Не думаю, что он пустится в бега, но для верности приставьте к нему человека. Полагаю, Сангер с этим справится. Вот предполагаемый маршрут, по которому проехал Тисдейл, когда угнал машину. — С этими словами он передал Вильямсу лист бумаги и добавил: — Перепроверьте его. Может быть, несмотря на ранний час, кто-нибудь запомнил его или машину. Главное, узнайте: был ли он в пальто. Мое мнение таково, что он действительно угонял машину. Но не по тем причинам, которые назвал.

— Когда я прочел его показания, то решил, что он дал очень неправдоподобное объяснение. Неужели ничего лучше не смог выдумать? Как вы считаете, сэр, почему он это сделал?

— Когда он ее утопил, то, вероятно, первой его мыслью было поскорее убраться отсюда подальше. С машиной он смог бы очутиться на другом конце Англии или даже за границей прежде, чем был бы обнаружен труп. Но потом что-то его остановило: он понял, что делает великую глупость. Может спохватился, что на обшлаге не хватает пуговицы. Во всяком случае, до него дошло, что самое безопасное для него — оставаться на месте и делать невинный вид. Он избавился каким-то манером от обличающего его пальто — даже если он и не заметил отсутствия пуговицы, рукава пальто должны были быть по локоть мокрые, — повернул назад, поставил на место машину, обнаружил, что благодаря приливу тело уже нашли, и прекрасно разыграл на пляже сцену шока. Ему даже не очень-то пришлось и притворяться: одной мысли о том, что он чуть не свалял дурака, наверное, оказалось вполне достаточно, чтобы впасть в истерику.

— Так вы считаете, это все-таки он?

— Не знаю. Мне кажется, у него не было мотива. Он остался без гроша, а она была женщиной щедрой. У него были все основания желать ей долгой жизни. Он, конечно, был ею увлечен. Он утверждает, что не был в нее влюблен, но на его слова мы полагаться не можем. Хотя думаю, он не соврал, когда сказал, что между ними ничего не было. Он мог быть на нее зол за это, но мне кажется, он скорее всего просто накинулся бы на нее с кулаками. А убийство, и это самое отвратительное, Вильямс, совершено с холодным расчетом.

— Вы совершенно правы, сэр. У меня прямо все внутри переворачивается, — сказал Вильямс, любовно подцепляя вилкой кусок отменного вилтширского сыра и отправляя его в рот.

Глядя на него, Грант невольно улыбнулся. Ради этой улыбки его подчиненные готовы были за него в огонь и в воду. Он и Вильямс, часто работали в паре, и всегда к обоюдному удовольствию и в полном согласии. Главным образом, вероятно, оттого, что Вильямс, дай ему Бог здоровья, никогда не помышлял о карьере. В глубине души он был в гораздо большей степени добрым супругом своей хорошенькой преданной женушки, чем честолюбивым сержантом криминальной полиции.

— Жаль, что я не успел перехватить ее поверенного после слушания. Мне многое надо у него выяснить, а теперь одному Богу известно, где он будет проводить уик-энд. Я запросил в Ярде досье на нее, но поверенный наверняка сможет мне рассказать гораздо больше. Надо выяснить, кому она завещала деньги. Для Тисдейла ее смерть — катастрофа, но, возможно, для многих — это подарок судьбы. Поскольку она американка, то, вероятнее всего, ее завещание где-нибудь в Штатах. К моему приезду в Ярде уже будут все нужные сведения.

— Кристина Клей никакая не американка, сэр! — воскликнул Вильямс таким тоном, будто его безмерно удивила неосведомленность Гранта.

— Да? А откуда она?

— Уроженка Ноттингема.

— Но все говорят о ней как об американке.

— Факт есть факт. Родилась в Ноттингеме и школу там окончила. Говорят, потом работала на кружевной фабрике, хотя тут за правду не поручусь.

— Я и забыл, что вы киношный фан. Давайте выкладывайте, что вам еще о ней известно.

— Как вам сказать, я знаю только то, что вычитал в таких журналах, как «Мир кино», «Фото» и прочих. Они, конечно, печатают массу всякой чепухи; с другой стороны, часто публикуют самые интимные факты — только чтобы привлечь читателей. Она не любила давать интервью. Каждый раз излагала события своей жизни по-новому. А когда ей на это указывали, говорила: «Ну, прошлый рассказ у меня вышел очень скучный! Я придумала поинтереснее». Каждый раз не знали, чего от нее ждать. Все объясняли ее темпераментом.

— А вы бы это иначе объяснили? — живо спросил Грант, чей слух всегда чутко схватывал любую еле заметную интонацию.

— Пожалуй, да, иначе. Мне всегда представлялось, что это ее средство самозащиты. Понимаете, люди ведь только в том случае могут причинить вам боль, если они хорошо знают ваши слабые места. А коли они не знают, кто вы есть на самом деле, то вы сами можете ими вертеть как вздумается, а не они вами.

— Бывшая работница кружевной фабрики, которая сумела пробиться в кинозвезды, вряд ли могла остаться легкоранимой.

— Как раз потому она и была такой, как там вы ее сейчас назвали, что вышла из работниц. Ее карьера была головокружительной: каждые полгода она оказывалась уже в ином, новом для нее мире. А это требует железной выдержки. Это все равно как ныряльщик, когда он стремительно поднимается из глубины на поверхность: приходится все время приспосабливаться к меняющемуся давлению. Нет, я думаю, ей необходима была раковина, куда она могла спрятаться, — и пусть все теряются в догадках, где она на самом деле.

— Оказывается, вы были ее фаном, Вильямс?

— Точно, был, — коротко ответил Вильямс, и его розовые щеки еще чуть-чуть порозовели. Он в сердцах шлепнул джем на огромный кусок хлеба. — И я не успокоюсь, пока не защелкну браслетки на руках парня, который это сделал.

— У вас есть соображения, кто это мог быть?

— Вы, конечно, можете на меня обижаться, сэр, но, по-моему, вы упускаете из виду человека, у которого явно был мотив.

— Кого это?

— Джасона Хармера. Чего он тут вынюхивал с утра пораньше?

— Приехал из Сэндвича. Там ночевал на постоялом дворе.

— Это он так говорит. Местная полиция это проверяла?

Грант сверился со своими записями:

— Вроде бы нет. Он давал показания до того, как нашли пуговицу, тогда еще никто ни о чем не подозревал. А потом все сосредоточились на Тисдейле.

— Мотив у Хармера достаточно серьезный. Клей его бросает, и он застает ее в коттедже с мужчиной.

— Да, ничего не скажешь, весьма правдоподобно. Тогда добавьте к своему, списку дел еще и перепроверку Хармера. Узнайте, что у него с собой из одежды.

СОС по поводу брошенного пальто уже разослан. Надеюсь, он даст какие-то результаты. Пальто — это все-таки более солидная улика, чем пуговица. Кстати, Тисдейл утверждает, что весь гардероб, кроме вечернего костюма, продал старьевщику с подходящей фамилией Тогер — в тогу облаченный, но он не знает, где его основная база. Это не тот ли, что располагался на Кровен-роуд?

— Тот самый.

— А где он теперь?

— В Вестбурн-Гроув, на самой окраине.

— Спасибо. Не сомневаюсь, что Тисдейл тут не соврал. Но есть вероятность, что такого же типа пуговицы и на другом егопальто. Это может тоже нам что-нибудь прояснить. Ну ладно, принимайтесь за работу, — заключил Грант, решительно вставая. — Хотя работа пока что идет вхолостую — как на кирпичном заводе: печь для обжига есть, а глины на кирпичи нет.

Он вынул из кармана «Страж» — так назывался дневной выпуск «Кларион» — и положил его рядом с тарелкой Вильямса. Набранный крупными буквами на первой странице заголовок гласил:

«Была ли смерть Кристины Клей несчастным случаем?»

— Опять этот Джемми Хопкинс! — с отвращением воскликнул Вильямс и досадливо бросил в крепкий чай кусок сахара.

6

Марта Халлард, как и полагалось ведущей актрисе, известной почти столь же широко, как собор Святого Джеймса или Хаймаркет, занимала апартаменты в доме, где лестницы были устланы ковровыми дорожками и в коридорах царила торжественная тишина. Устало поднимаясь по лестнице, Грант по достоинству оценил мягкий ковер под ногами, мельком подумав о том, каких трудов стоит пылесосить его каждый день. Он еще только входил с улицы через вертящуюся дверь, когда бледно-розовый лифт бесшумно заскользил вверх, поэтому, не дожидаясь его возвращения, Грант стал подниматься на второй этаж пешком. Консьержка сказала, что Марта у себя, около одиннадцати она приехала из театра и с нею еще несколько человек. Грант пожалел, что она не одна, но был полон решимости до исхода дня все-таки составить хоть какое-то представление о Кристине Клей и о тех, кто ее окружал. Баркеру не удалось назначить для него встречу с адвокатом. Его слуга сказал, что хозяин, в шоке от происшедшего, удалился в деревню, не оставив адреса, и не вернется раньше понедельника. (Вам попадался хоть когда-нибудь адвокат, подверженный шокам? — заметил по этому поводу Баркер.) Так что с содержанием завещания, которое больше всего интересовало Гранта, придется ждать до понедельника. В Скотланд-Ярде он прочел ее досье — пока что неполное, а только то, что им удалось собрать за последние двенадцать часов, — всего пять страниц, и в нем только два обстоятельства привлекли внимание Гранта. Ее настоящее имя было Кристина Готобед. И у нее не было любовников. Во всяком случае официально. Даже в те решающие годы, когда незаметный бродвейский цветочек вдруг пышно расцвел и превратился в эстрадную певицу — звезду первой величины, у нее не было покровителя. Не было и позже, когда от музыкальных комедий она перешла к драме. Казалось, она взлетела к звездам только за счет собственных талантов. Это могло означать одно из двух: либо она до своего замужества в двадцать шесть лет оставалась девицей (что Грант, знакомый с жизнью не по учебникам психологии, считал вполне вероятным), либо она дарила свои ласки, лишь подчиняясь велению сердца (или капризу — все зависит от того, кто это говорит, романтик или циник). Четыре года назад лорд Эдуард Чампни (известный публике как Чинс), пятый сын старого Бада, встретился с ней в Голливуде, а через месяц они поженились. В то время шли съемки ее первого серьезного фильма, и, по общему мнению, «замужество пошло на пользу ее карьере». Два года спустя лорда Эдуарда знали уже только как «мужа Кристины Клей». Говорили, что он воспринял это совершенно спокойно. И брак оказался прочным. Судя по всему, они относились друг к другу дружески и со взаимным уважением. Вероятно, этому способствовала профессия Кристины, требовавшая от нее немало времени и сил; с другой стороны, основной интерес в жизни сэра Эдуарда (помимо Кристины) составляло посещение далеких стран, населенных дикими племенами, и их последующее описание. Пока он готовил очередную книгу, они с Кристиной жили более или менее под одной крышей и явно были довольны обществом друг друга.

То обстоятельство, что сэр Эдуард хоть и был пятым сыном, тем не менее обладал огромным состоянием, доставшимся ему от брата его матери («кожаного короля» Бремера), видимо, спасало брак от наиболее обычных в таких случаях опасностей. Гармонию довершало искреннее восхищение сэра Эдуарда своей талантливой женой.

Каким образом можно было согласовать все эти сведения из досье с убийством? — снова и снова спрашивал себя Грант, поднимаясь по ступеням. Хармер? Да, он был с ней рядом все три месяца, пока она снималась в Англии. Да, у них были общие интересы (продюсеры по-прежнему стремились, чтобы по сценарию Кристина пела: публика считала себя обманутой, если Кристина в фильме не пела), и мир праздных господ не сомневался в их интимных отношениях, что бы там ни утверждали их товарищи по ремеслу. Может, Тисдейл? Истеричный юнец, которого она подобрала, поддавшись порыву великодушия или минутной прихоти в момент, когда у нее было бесшабашное настроение и она сама не знала, чего хочет? Ладно, с Тисдейлом он как-нибудь разберется сам. Тем временем надо выяснить, какую роль в ее жизни играл Хармер.

Он поднялся до площадки второго этажа, когда услышал, как негромко щелкнула дверь лифта, и, повернув за угол, столкнулся нос к носу с Джемми Хопкинсом, как раз отнимавшим руку от кнопки звонка.

— Так, так! — заметил Джемми. — Да тут, оказывается, собирается теплая компания!

— Надеюсь, у вас есть приглашение?

— А я надеюсь, у вас есть ордер на обыск? В наши дни, завидев полицейского на пороге, люди тут же вызывают адвоката. Послушайте, инспектор, — торопливо добавил он уже совсем другим тоном, — давайте не будем мешать друг другу. Нам обоим пришла в голову одна и та же идея — поговорить с Мартой. Соединим усилия и сравним результаты. Не обязательно толкаться локтями.

Из чего Грант заключил, что Джемми далеко не уверен в радушном приеме. Он прошел вслед за Грантом в небольшой холл молча, не называя своего имени, и Грант, хоть и восхитился изворотливостью Джемми, решил не брать под свою защиту обнахалившуюся прессу.

— Этот джентльмен, насколько я знаю, из «Кларион», — сказал он горничной, уже повернувшейся, чтобы доложить об их приходе.

— Вот оно что! — воскликнула та, поглядывая на Хопкинса без большого энтузиазма. — Мисс Халлард всегда к вечеру чувствует себя очень утомленной, и, потом, сейчас она занята, у нее друзья.

Но Хопкинсу на этот раз сопутствовала удача, и его все-таки не изгнали. Двойные двери, ведущие во внутренние комнаты, распахнулись, и оттуда донесся громкий, возбужденный голос:

— Мистер Хопкинс! Как мило! Наконец-то вы нам сами расскажете, о чем там трезвонят сегодняшние дневные выпуски! Я и не подозревала, что ты знакома с мистером Хопкинсом, дорогая Марта!

— Кто бы мог подумать, что придет такой час, когда я буду рад услышать этот голос, — пробормотал Хопкинс, делая шаг навстречу говорившей, в то время как Грант повернулся к входящей в комнату хозяйке. Она приветствовала его улыбкой:

— Алан Грант! Деловой визит или просто решили навестить меня?

— И то и другое. Окажите мне услугу: не объявляйте этим людям, кто я на самом деле. Ведите себя так, словно меня нет. Если сможете, избавьтесь от них поскорее. Я хотел бы поговорить с вами один на один.

— Для вас я готова сделать что угодно. Я вспоминаю о вас всякий раз, как надеваю свой жемчуг.

Грант, разумеется, не дарил ей жемчужного колье, он просто сумел отыскать его, когда оно было украдено.

— Входите же, я вас представлю остальным. Это ваш приятель? Кто он?

— Он не мой приятель. Это Хопкинс из «Кларион».

— А, тогда понимаю, отчего Лидия так горячо его приветствовала. А еще говорят, что актеры гоняются за прессой!

Она повела Гранта в гостиную, по пути представляя ему своих гостей. Первым был Клемент Клементс, фотограф светской хроники. Он весь блестел и переливался: под ярко-красным фраком на нем была желтая, как масло, рубашка из мягкой ткани. Он никогда в жизни не слышал об Алане Гранте, что дал понять весьма недвусмысленно. Вторым оказался некий военный в чине капитана — явно один из многочисленных поклонников Марты. Он цепко держался за свой бокал виски с содовой, как за единственный знакомый объект на совершенно чуждой ему территории, третьей была Джуди Селлерс — светловолосая девица с угрюмым лицом; из года в год она снималась в одном и том же амплуа «туповатых блондинок», и вся ее жизнь была сплошной борьбой между аппетитом и страхом располнеть. Четвертой оказалась «та самая наперсница звезд», мисс Лидия Китс, которая из кожи вон лезла, чтобы заинтересовать своей особой Хопкинса, и была в полном восторге от его общества.

— Просто мистер Грант? — ядовито переспросил Хопкинс, услышав, как Марта представляет Гранта.

— А что, разве не так? — насторожилась Лидия. Ее глаза загорелись любопытством.

— Не так, не так! — пропел Хопкинс, но, встретив взгляд Гранта, не решился продолжать. Наживать себе врага в лице инспектора криминальной службы было более чем глупо. — Он обладатель громкого греческого титула, но стесняется об этом упоминать. Свой титул он получил за то, что выловил в одной прачечной рубашку особы королевской крови.

— Не обращайте на него внимания, мистер Грант. Он обожает слушать самого себя. Он часто брал у меня интервью, но так меня ни разу и не выслушал. Это не его вина. Едва он в первый раз переступил мой порог, как я поняла, что он родился под созвездием Рыб. А вот вы, мистер Грант, конечно, Лев. Правильно? Нет, можете мне не говорить, я и так знаю. Даже если бы я не чувствовала это здесь… — она постучала кулачком по плоской груди, — то все равно не ошиблась бы: все признаки Льва у вас налицо.

— Надеюсь, они не очень пугающие? — спросил Грант, думая только о том, как бы поскорее вырваться из когтей этой гарпии.

— Пугающие? Что вы, мистер Грант! Сразу видно, что вы ничего не понимаете в астрологии. Рожденный под знаком Льва — это король. Такие люди — баловни звезд. Им обеспечены успех и слава. Они — владыки мира.

— Когда же надо родиться, чтобы находиться под покровительством Льва?

— Между серединой июля и серединой августа. Думаю, вы родились в начале августа.

Грант полагал, что ничем не выдал своего удивления. Он действительно родился четвертого августа.

— С Лидией просто страшно иметь дело, — вмешалась Марта, передавая Гранту бокал. — Год назад она составила гороскоп для бедной Кристины Клей и предсказала ей смерть.

— И наконец-то попала в точку! — заметила девица Джуди, поглощая сэндвич за сэндвичем.

Лицо Лидии исказилось от ярости, и Марта поспешила утихомирить готовую вспыхнуть ссору.

— Это нечестно с твоей стороны, Джуди. Предсказания Лидии и до этого часто сбывались. Помнишь, она ведь предупредила Тони Пикина, что может произойти, еще до того, как он попал в автокатастрофу. Если бы он прислушался к ее словам и стал осторожнее, то не лишился бы обеих ног. И мне она сказала, чтобы я не принимала приглашения Клайнса и…

— Марта, дорогая, я не нуждаюсь в твоей защите. Тут дело не во мне. Я только читаю судьбу по звездам. А они не лгут. Чего другого и ждать от рожденной в созвездии Овна. Они обычно ни во что не верят и не способны увидеть то, что у них под самым носом.

— Приготовиться: ринг! — прошептал Джемми и щелкнул по дужке очков: «Начали!»

Но матч не состоялся: их отвлек Клементс.

— Мне хочется знать не про то, что Лидии открыли звезды, а про то, что полиция открыла в Вестовере, — проговорил он манерно.

— А я хотела бы узнать, кто ее кокнул, — подала голос Джуди, откусывая большой кусок очередного сэндвича.

— Джуди! — укоризненно воскликнула Марта.

— Да бросьте вы! Признайтесь, все мы думаем об одном и том же: перебираем возможные варианты. Лично я ставлю на Джасона. Кто принимает ставку на Джасона?

— Почему именно Джасон? — спросил Клементс.

— Потому что он один из этих пламенных иудеев, в которых бурлят страсти, и они обожают горячие ванны.

— Джасон бурлит? — запротестовала Марта. — Он поет, как веселый чайник.

Грант украдкой взглянул на нее. Значит, она готова защищать Джасона. Интересно, насколько сильно она к нему привязана.

— Джасон слишком быстро выдыхается, где уж ему бурлить.

— И в любом случае, — вставил Клементс, — те, кто предпочитает горячие ванны, не совершают убийств. Иное дело — приверженцы холодных обливаний: эти приходят в ярость по малейшему поводу. Они одержимы стремлением поскорее ощутить горячий ток крови после перенесенной мучительной процедуры.

— А я считал, что мазохисты редко бывают одновременно и садистами, — заметил Грант.

— Так или иначе, но Джасона из кандидатов в убийцы надо вычеркнуть: он мухи не обидит.

— Как бы не так! — многозначительно заметила Джуди, и все выжидающе поглядели на нее.

— Что ты хочешь этим сказать? — спросил Клементс.

— Неважно. Я за то, что это Джасон.

— Какой у него мог быть мотив?

— Полагаю, она собиралась его бросить.

— Глупости, и ты сама это знаешь, — резко сказала Марта. — Тебе прекрасно известно, что между ними ничего не было.

— Ничего такого мне не известно. Она все время держала его при себе.

— Сучка на сучку всегда лает, — проговорил Хопкинс в ухо Гранту.

— Я подозреваю, — вмешалась в разгорающийся спор Лидия, — что мистер Хопкинс осведомлен об этом деле лучше всех нас. Он был сегодня в Вестовере по заданию своей газеты.

Джемми немедленно оказался в центре внимания. Что он думает? Какими сведениями располагает полиция? Кого они подозревают? Насколько верны намеки в газетах, что она жила там не одна?

Джемми расцвел. Он долго распространялся о психологии убийц, щегольнул эрудицией по поводу преступности вообще, показал себя знатоком в области психологии; он позволил себе весьма нелестно отозваться о полиции, при этом со злорадной ухмылкой поглядывая на вынужденного молчать Гранта.

— Они арестуют парня, с которым она жила. Можете в этом не сомневаться. Тисдейл его зовут. Смазливый парнишка. В тюрьме он будет пользоваться успехом, помяните мое слово.

— Тисдейл?! — раздались возгласы. — Никогда не слышали!

Такова была реакция всех, за исключением Джуди. Ее рот слегка приоткрылся от горестного изумления, но она быстро овладела собой и плотно сомкнула губы. Лицо ее приняло опустошенное выражение. Грант с интересом и удивлением следил за этой игрой чувств.

— Я лично считаю все эти домыслы отвратительными, — с презрением произнесла Марта. — Представить, что Кристина тайно встречалась с кем-то! Это не ее стиль. Скорее… скорее я готова предположить, что убийство совершил Эдуард.

Кто-то рассмеялся.

— А почему бы и нет? — отозвалась Джуди. — Представьте, он возвращается в Англию, узнает, что жена ему неверна, и теряет от ревности голову.

— Ну да! Представьте себе Эдуарда в шесть утра на холодном пляже.

— Чампни вернулся в Англию только в среду, так что придется его исключить.

— Более бессмысленной и жестокой болтовни трудно себе представить, — сказала Марта. — Давайте поговорим о чем-нибудь другом.

— Давайте, — согласилась Джуди. — Все это абсолютно беспочвенные рассуждения. Тем более что скорее всего ты сама, Марта, ее и убила.

— Я?! — воскликнула Марта. Наступило неловкое молчание. Потом все заговорили сразу, перебивая друг друга.

— Ну конечно! — произнес Клемент. — Ты же претендовала на роль в новом фильме, которую предложили ей! Как же мы об этом забыли!

— Ну уж коли мы заговорили о мотивах, милый Клемент, то ты сам был вне себя от злости, когда она отказалась, чтобы ты ее сфотографировал. Если мне не изменяет память, Кристина сказала, что твои работы напоминают ей кашу-размазню.

— Клемент не стал бы ее топить, — подала голос Джуди. — Он бы ее отравил, как Борджиа. Нет, скорее всего это дело рук Лежена. Он боялся сниматься с ней в одном фильме. Тем более что его отец был мясником, и очень может быть, что сын унаследовал папину кровожадность. А может, это Койен? Сколько раз он готов был убить ее, пока на него никто не смотрел, во время съемок «Железной хватки»!

Про Джасона она явно забыла.

— Может, все-таки прекратите этот глупый треп? — сердито сказала Марта. — Понимаю, это шок, и дня через три вы придете в себя. Но Кристина была нашим другом; отвратительно устраивать игру из смерти человека, которого мы все любили!

— Ax-ax! — с издевкой воскликнула Джуди. Она только что осушила пятый бокал. — Плевать мы на нее хотели. И почти все рады, что она убралась с дороги.

7

Ясным прохладным утром в понедельник Грант вел машину по Вигмор-стрит. В этот ранний час улица была пустынна. Завсегдатаи Вигмор-стрит не имели привычки оставаться в городе на уик-энд. В цветочных магазинах субботние розы связывались в тугие викторианские бутоньерки, где не были заметны увядшие лепестки; в антикварных лавках сомнительного качества коврики убирались в дальний уголок — подальше от разоблачающих пронзительных лучей утреннего солнца; в крошечных кафе официанты жевали с утренним кофе вчерашние булочки и с оскорбленным достоинством обиженно взирали на тех посетителей, которые с утра требовали свежих. В магазинах готового платья продавцы торопливо пришпиливали к нераскупленному за субботу, по сниженным ценам, товару обычные ценники.

Грант направлялся к портному Тисдейла и был крайне раздосадован еще одним непредвиденным осложнением: если бы Тисдейл заказывал себе пальто у лондонского портного, то не было бы ничего проще, чем идентифицировать пуговицы, пришитые, в частности, именно к пальто Тисдейла. Это, разумеется, еще ничего не решило бы, однако значительно сузило бы круг поисков. Но пальто Тисдейла было заказано не где-нибудь, а в Лос-Анджелесе.

— То, которое у меня было до этого, оказалось слишком теплым для тамошнего климата, — объяснил Тисдейл, — поэтому я заказал новое.

Резонно, но очень хлопотно теперь для Гранта. Если бы пальто было заказано в одной из лондонских солидных фирм, можно было бы спокойно получить информацию о всех видах пуговиц, которые шли на пальто на протяжении последних пятидесяти лет, и все это без лишнего шума и услужливо — при условии, если они знали, кто ты такой. Но надеяться на то, что в Лос-Анджелесе вспомнят, какие пуговицы они пришили на такое-то пальто полгода назад?! И потом, сама пуговица нужна была здесь. Ее нельзя было послать в Лос-Анджелес. Самое большее, что можно сделать, — это запросить образцы всех пуговиц, какие у них там имеются, но и на это трудно рассчитывать.

Грант надеялся главным образом на то, что наконец объявится само пальто. Если бы это произошло и на нем действительно недоставало бы одной пуговицы, дело можно было считать раскрытым. Когда Тисдейл вел машину, он был в пальто. К чести Вильямса, тому удалось-таки это выяснить. Во вторник, вскоре после шести, машину Тисдейла видел фермер. Он сказал, что заметил машину у перекрестка на Ведмарш где-то в шесть двадцать, хотя часов у него нет. Они ему не нужны. Он и так может определить любое время в течение дня, есть солнце или нет — не важно. Он выгонял овец, и из-за них водителю пришлось сбавить газ. Он точно запомнил — водитель был молодой, в темном пальто. Опознать его он не берется, тем более под присягой, но машину опознал. Она была единственной за целое утро.

Другая находка Вильямса была скорее негативного свойства. Вильямс доложил, что Джасон Хармер не ночевал в Сэндвиче в гостинице, которую он им назвал. Более того, в Сэндвиче он вообще не появлялся.

Грант оставил нетронутым жареный бекон и почки и, не откладывая дела в долгий ящик, отправился допрашивать мистера Хармера. Грант явился к нему на квартиру, отделанную в розовых тонах, и застал его облаченным в малиновый шелковый халат, заросшего щетиной и в разгаре творческого процесса.

— Я редко встаю так рано, — заметил он, освобождая для Гранта кресло, заваленное листами нотной бумаги. — Но эта история с Крис выбила меня из колеи. Мы были добрыми друзьями, инспектор. Другим было сложно с ней, а мне — нисколько. И почему? Хотите, я вам скажу почему? Потому, что она и я чувствовали себя в этой среде неуверенно и все время опасались, как бы это кто-нибудь не заметил. Люди ведь ужасно бессердечны. Если ты выглядишь и держишь себя так, будто у тебя миллион в кармане, они будут лизать твои башмаки. Но стоит им догадаться, что ты не очень-то уверен в себе, как они накидываются на тебя, как муравьи на дохлого жука.

Я разгадал Кристину с первой встречи: я понял, что она блефует. А уж мне ли не знать, что такое блеф! В Штаты я пробился, потому что блефовал; первую свою песню я пробил тоже благодаря блефу. Издатели догадались об этом уже после того, как моя песня стала шлягером, и посчитали за лучшее не поминать про то, как я их надул.

Выпьете?.. Да, пожалуй, еще рановато. Сам я не пью обычно до ленча, но когда не спал… Мне еще две песни надо написать, срок договора на исходе. Песни для… — его голос вдруг замер, — для нового фильма Койена, — торопливо закончил он. — Знаете, каково это — сочинять песню, когда у тебя в голове ни одной идеи?

Нет, конечно. Это чистое мучение. И кто их будет исполнять, я вас спрашиваю? Эта дамочка Халлард петь не умеет. Вы когда-нибудь слышали в исполнении Крис «Спой мне еще раз»?

Грант слышал.

— Вот это было то, что я называю презентацией песни! Да, я писал и более удачные вещи. Но она сделала ее лучшей из всего, что когда-либо было написано мной. И какой мне смысл теперь мучиться над очередной песней, если эта выскочка Халлард все равно ее испортит?

Он кружил по комнате, перекладывая с места на место кучи нотных листов. Так вот он, «веселый чайник» Марты и «кипящий страстью иудей» Джуди! По мнению Гранта, он был ни то ни другое. Обыкновенный американский еврей родом из Богом забытого нищего местечка в центре Европы; малообразован, несдержан и неразборчив в средствах, как многие из его соплеменников; не очень хорош собою, но, без сомнения, пользуется благосклонностью женщин. Грант вспомнил, что и Марта Халлард и Джуди Селлерс, несмотря на полную противоположность характеров, обе находили его привлекательным, но каждая рисовала его по-своему. Он явно в полной мере обладал способностью, столь характерной для представителей его расы, быть приятным для всех сразу. Что он находился в приятельских отношениях с Мартой, которую недолюбливал, было очевидно. Марта была не из тех, кто кинется защищать человека, не поклоняющегося ее таланту. Иными словами, он всю жизнь играл некие роли. Он только что сам это признал. Интересно, какую роль он играл сейчас.

— Извините, что я обеспокоил вас в столь раннее время, но этого требует дело. Вы, конечно, знаете, что мы расследуем обстоятельства смерти Кристины Клей. По ходу расследования нам необходимо установить точно, где находились люди, знавшие ее близко. Мы устанавливаем местопребывание всех и каждого — независимо от личности, мотивов, возможностей и прочего. В четверг, когда вы беседовали с сержантом местной полиции, то сказали, что провели ночь в гостинице в Сэндвиче. Теперь обнаруживается, что вы там не ночевали.

Хармер, не поднимая глаз, продолжал перебирать ноты.

— Где вы провели ночь на самом деле, мистер Хармер?

Хармер наконец поднял голову и с усмешкой проговорил:

— Вы не находите это забавным: милый человек навещает вас рано поутру, извиняется за беспокойство, выражает надежду, что не помешал; однако, находясь при исполнении обязанностей инспектора по уголовным делам, он вежливо требует от вас дать ему кое-какую информацию, да еще при этом упоминает, что в предыдущий раз ваша информация не соответствовала действительности. Просто прелестно! И вы добиваетесь результатов, я уверен. Может, люди даже сами признаются и рыдают у вас на плече — так их трогает ваше дружелюбие. Любимый мотив в мелодраме: злодей попадает под гостеприимный кров, видит на столе пирог и, рыдая, раскалывается, говоря: «Такой же пирог пекла моя мамаша!» Меня только интересует: вы этот метод применяете исключительно на господах с Парк-Лейн или на бандитах и нищих из района Пимлико тоже?

— А меня интересует, где вы провели ночь со среды на четверг, мистер Хармер.

— «Мистер» — это тоже, наверное, исключительно для господ с Парк-Лейн. Представляю: если бы вы изловили меня, Джасона, лет десять тому назад, то отвезли бы в участок и вытрясли бы из меня всю душу — как делает полиция во всем мире. Они везде одинаковы: любят тесто из людей делать.

— Должен признаться, мистер Хармер, что у меня нет вашего обширного опыта по части общения с полицией разных стран.

— Ага! Я таки вас достал! Полицейский делается таким оскорбительно-вежливым, только когда очень зол! Однако не поймите меня превратно, инспектор: у полиции на меня ничего нет. Что же до ночи со среды на четверг, то я провел ее в машине.

— Вы хотите сказать, что вовсе не ложились в постель?

— Именно это я и хочу сказать.

— И где же находилась все это время ваша машина?

— В аллее, где живая изгородь была высотой с дом, на обочине. На этих обочинах в Англии столько травы пропадает даром! В той аллее она росла по обеим сторонам — больше трех метров шириной.

— Так вы говорите, что спали в машине? Кто-нибудь может это подтвердить?

— Нет, никто. Такое уж это было место. У меня слипались глаза, я сбился с дороги и просто заснул.

— Сбились с дороги?! Это в восточной-то части графства Кент!

— Да хоть в восточной, хоть в западной — какая разница? Вы когда-нибудь пробовали отыскать нужную вам деревушку в Англии ночью? Нет? По сравнению с этим ночь в пустыне — просто игрушки. Вы едете, видите наконец нужное вам название и рядом расстояние: две с половиной мили. «Слава тебе Господи! — говорите вы мысленно. — Вот она, миленькая! Почти приехал. Слава английским дорожным указателям!»

Вы катите дальше и через полмили оказываетесь у развилки трех дорог. И тут же, на травке, аккуратненький такой указатель, и над каждой его стрелкой, указывающей на три разные стороны, по крайней мере три названия; может, вы думаете, что среди них есть то, которое вам нужно? Ничего подобного! Это было бы уж слишком примитивно! Вы несколько раз кряду прочитываете все названия и ждете, чтобы кто-нибудь появился и подсказал вам нужное направление, но будете ждать напрасно. Последний раз кто-то проезжал тут в прошлый вторник. Вокруг ни одного строения. Одни поля да объявление о цирковом представлении, которое прошло в этих местах в апреле прошлого года.

Так, вы наобум выбираете одну из трех дорог и после того, как проезжаете два дорожных указателя, которые нужную вам деревеньку не берут в расчет, наконец натыкаетесь на тот, где она есть, и дальше надпись: «Шесть и три четверти мили». Оказавшись на четыре мили дальше, чем прежде, вы все начинаете сначала, и все повторяется снова. И снова! После того как пункт назначения ускользает от вас в шестой раз, вам уже все равно: только бы съехать с дороги и где-нибудь прикорнуть. Так случилось и со мной, я решил поспать. В любом случае было неудобно заявляться к Крис так поздно.

— Но не слишком поздно для того, чтобы заночевать в гостинице.

— Конечно, если только вы знаете, где она. К тому же, судя по тем гостиницам, которые я видел по дороге, лучше уж заночевать в машине, чем там.

— Я смотрю, вы совсем обросли, — заметил Грант, кивая на небритый подбородок Хармера.

— Да. Иногда приходится бриться даже дважды в день. Особенно если вечером куда-нибудь иду. А что?

— Вы приехали в дом мисс Клей уже выбритым. Каким образом?

— Всегда вожу бритву с собой. Иначе мне нельзя, вы же видите.

— В то утро вы не завтракали?

— Нет, я намеревался позавтракать у Крис. Да я и не привык плотно завтракать. Только кофе и апельсиновый сок. Господи, ваш апельсиновый сок — гадость сплошная. А кофе… Что они с ним делают? Хозяйки, я имею в виду. Он…

— Может, оставим в покое кофе и перейдем к делу? Почему вы сказали сержанту, что ночевали в Сэндвиче?

Выражение лица Хармера неуловимо изменилось. До сих пор он отвечал не задумываясь, почти автоматически. Его широкое, в общем-то добродушное лицо было не напряжено и довольно дружелюбно. Сейчас оно стало настороженным, оно сделалось… да, пожалуй, враждебным.

— Потому что нутром почувствовал — случилось нечто неприятное, и не желал оказаться в чем-то замешанным.

— Вам самому не кажется это довольно-таки странным? Вы почувствовали наличие злого умысла, когда еще никто ни о чем и не подозревал?

— Не нахожу в этом ничего необычного. Мне сказали, что Крис утонула, но я-то знаю, что она плавает как рыба. Той ночью я не ночевал дома — был в дороге, как известно, а сержант и без того глядел на меня так, будто собирался тут же допрашивать, кто я такой и зачем явился.

— Но сержант тогда еще полагал, что ее смерть просто несчастный случай. У него и повода не было вас допрашивать.

— А ему и не нужны были никакие поводы. Я еврей — этого достаточно.

— Бросьте, мистер Хармер! Неужели вы хотите, чтобы я поверил…

— Да, да, только, пожалуйста, не надо мне читать лекцию на эту тему! — прервал его Хармер. — Я все знаю наизусть: Англия — страна полнейшей веротерпимости. Здесь не делают различия между людьми разных национальностей; англичанам абсолютно все равно, какую веру кто исповедует, и никого не волнует цвет вашей кожи! Да известно ли вам, дорогой инспектор, что Англия — единственная страна, где нас не принимают за своих? — выдохнул он сквозь стиснутые зубы. — Мы должны знать свое место. Это же ваше излюбленное выражение: «Знай свое место!» — и тут лучше не скажешь! Никаких тесных контактов! Никаких смешанных браков. Выйти замуж за еврея, если у него меньше ста тысяч в год, — Боже упаси! И даже в этом случае никто не плачет от умиления. Вы — единственная страна, где еврей навсегда остается евреем. Немецкий еврей — немец, российский еврей ведет себя как русский. Эти страны их вбирают, воспринимают как своих. Но английский еврей так и остается евреем. И вы еще называете это терпимостью!

Грант не только выглядел удивленным — он на самом деле был изумлен. Кто бы мог подумать, что у этого самодовольного песенника (если угодно, у этого стяжателя, охотника до женщин, сплетника и завсегдатая лучших ресторанов) нашлось столько горечи? Хармер уже до этого упомянул о своем комплексе неполноценности, но Грант не принял его слова всерьез. И сейчас Грант невольно подумал о том, что, наверное, именно этот комплекс неполноценности и порождал людей, претендовавших на роль Мессии за долгие века существования человеческого рода. Возможно, главное, что движет такими людьми, — это и есть гипертрофированное чувство собственной неполноценности. До сих пор ему казалось, что у мессий и пророков просто слишком много пробивной энергии. Он решил несколько изменить направление разговора.

— Между прочим, откуда вы знали, где искать мисс Клей? Насколько я знаю, она держала свое убежище в секрете.

— Да, она сбежала. Всех провела, и меня в том числе. Она устала и была не очень довольна тем, как встретили ее последний фильм. На просмотре, я имею в виду. Он еще не выпущен. Койен не нашел с ней общего языка. С одной стороны, он ее чуточку побаивался, с другой — не хотел давать ей полной свободы. Назови он ее «деткой» и «шоколадкой», как, бывало, называл ее старина Мейер в Штатах, она бы на него работала как негр и была бы весела, словно птичка. Но Койен — он будто индюк надутый: ну как же! Продюсер, его реноме! И они не ладили. Ну вот, ей все надоело, она устала, каждый хотел, чтобы она поехала в перерыве между съемками именно с ним, а она не могла ни на что решиться. В одно прекрасное утро мы проснулись, а ее и след простыл. Бандл — ее экономка — сказала, что не знает, где она: адреса она не оставила, обещала через месяц объявиться и просила никого не беспокоиться. Целых две недели о ней ничего не было слышно, но в прошлый вторник я встречаю Марту на шерри-вечере у Либби Саймона — она собирается играть в его новой пьесе, — и Марта мне говорит, что в субботу наткнулась на Крис на Бэйкер-стрит, та покупала шоколад — Крис между съемками никогда не отказывала себе в шоколаде, — и что она попыталась выведать у Крис, где та скрывается. Но Крис ей ничего не открыла. Во всяком случае, Марте так показалось. Крис, правда, сказала: «Может, я вообще не вернусь в кино. Ты слышала про знаменитого римлянина, который занялся выращиванием овощей и был так восхищен плодами своего труда, что больше не пожелал возвращаться в сенат? Вчера, когда я помогала собирать ранние вишни для Ковент-Гарденского рынка, то испытала такое счастье, по сравнению с которым все премии Академии театрального искусства — ничто». Я прямо слышу ее голос! — с грустным смешком произнес Хармер. — Я тут же от Саймона отправился на Ковент-Гарден и там выяснил, откуда к ним поступили вишни, — из вишневого сада в местечке с названием «Птичий рай». К трем часам я уже знал, где это место. Я туда поехал, нашел людей, которые работали в пятницу. Я думал, сразу же найду Крис, но выяснилось, что там ее не знают. Рассказали, что в пятницу, когда они работали, мимо ехала машина. Она остановилась, и сидевшая за рулем леди спросила, не разрешат ли и ей помочь. Старик, хозяин сада, сказал, что он не нуждается ни в чьей помощи, но дамочка видно умела настоять на своем. Хозяин сам потом ее хвалил и добавил, что не прочь и в следующий раз ее нанять. Потом хозяйский внук сказал, что вроде бы встречал эту леди милях в шести от них, на почте в Лиддлстоуне; я отправился в Лиддлстоун, но там был перерыв. Когда они вернулись, приемщица сказала, что леди, которая посылает телеграммы — они за всю свою жизнь не приняли столько телеграмм, сколько послала одна Крис, — живет возле Милдея, и закончил я этот день заночевав в машине. Согласитесь, инспектор, независимо от того, где я провел ночь, за день я проделал больше детективной работы, чем вы к сегодняшнему утру.

— Вы так считаете? — добродушно усмехнувшись, заметил Грант. — С вами на сегодня я почти закончил. Да, кстати, у вас было с собой в машине пальто? — спросил он, поднимаясь.

— Было.

— Какое?

— Твидовое, коричневое. А что?

— Оно сейчас с доме?

— А как же.

Хармер подошел к гардеробу, встроенному в стену коридора между гостиной и спальней, и раскрыл дверцу.

— Вот, можете полюбоваться. Если вам посчастливится обнаружить пуговицу, то, значит, вы умнее, чем я думал.

— Какую пуговицу? — быстро переспросил Грант, забыв об осторожности.

— Ну что же еще могут искать? Всегда ищут пуговицу, — безмятежно отозвался Хармер. Его карие глаза с насмешкой глядели на Гранта из-под тяжелых век.

Грант не нашел в шкафу ничего заслуживающего внимания и ушел, так и не решив, насколько можно верить тому, что рассказал Хармер, но прекрасно сознавая, что «у полиции на него ничего нет». Так что все их надежды, так сказать, теперь были связаны с одним Тисдейлом.

В это прохладное ясное утро, припарковав машину, Грант вспомнил гардероб Джасона и про себя улыбнулся. Ясно, что свою одежду Джасон покупал не в модном магазине Стэси и Бреккера. Мысленно он представил себе внутренность этого убогого, тесного шкафа, и ему показалось, что он снова слышит насмешливый и презрительный голос Джасона: «Тоже мне, эти англичане! Сто пятьдесят лет занимаются мануфактурным делом, и это все, чего они достигли?!» Вероятнее всего, одежда куплена в провинции, — во всяком случае, расцветка костюмов явно местная. На сердце у Гранта потеплело: да, это была его Англия — страна, которую он знал и любил. Может меняться мода; могут гибнуть целые династии, и цоканье копыт на тихих улицах может смениться на вопли тысяч таксомоторов, но фирма Стэси и Бреккера, как и прежде, с неторопливой деловитостью будет шить одежду для неторопливых и деловитых английских джентльменов.

Грант был принят не Стэси и даже не Бреккером, но мистером Тримли, точнее сказать, мистером Стефеном Тримли (потому что существовали еще мистер Роберт и мистер Томас), который объявил, что весь к услугам господина инспектора. О да, они шили одежду для мистера Роберта Тисдейла. Да, и пальто тоже — к вечернему костюму. Нет, эти пуговицы решительно не от сшитого ими пальто. Они не того класса. Если мистеру Тримли (мистеру Стефену Тримли) будет позволено заметить, данная пуговица очень низкого качества и ни один уважающий себя портной ее использовать не станет. И его, мистера Стефена, ничуть не удивит, если пуговица окажется иностранного происхождения.

— Может, американская? — предположил инспектор.

Очень может статься. Хотя, на искушенный взгляд мистера Тримли, скорее из Европы. Нет, ничем доказать свой вывод он не может. Просто инстинкт ему это подсказывает. Возможно, он ошибается. Пусть инспектор не слишком полагается на его мнение. Он также надеется от всей души, что с мистером Тисдейлом не случилось ничего скверного. Обаятельный молодой человек, мистер Тисдейл. Из частных школ, особенно из частных школ старого образца, выходят прекрасные молодые люди. Гораздо лучше, — вы согласитесь со мной, инспектор? — чем из второсортных муниципальных школ. В тех школах было нечто от прежней надежности молодого сословия: в семье поколение за поколением все посещали одну и ту же приходскую школу — разве их сравнишь с современными, где никогда не знаешь, у кого какие родители? Грант был глубоко убежден, что в Тисдейле нет ни грамма надежности, присущей молодым людям прежних времен, но он не стал вступать в спор и лишь заверил господина Тримли, что, насколько ему известно, с мистером Тисдейлом пока ничего плохого не случилось.

Господин Тримли был рад это слышать. К старости его вера в подрастающее поколение сильно поколебалась, и это было огорчительно. Конечно, старики всегда склонны считать, будто молодежь стала не та, однако эта… Да, от старости никуда не денешься; возможно, поэтому его больше, чем когда-либо раньше, стала тревожить судьба молодого поколения. Возьмите сегодняшний понедельник, для него день был испорчен, испорчен окончательно и бесповоротно: ведь именно сегодня, совсем скоро, вся прелесть, все обаяние Кристины Клей будет обращено в пепел. Пройдет много лет, может даже поколений (мистер Тримли предпочитал оперировать поколениями, — вероятно, это результат того, что их фирма существовала уже полтора века), прежде чем снова явится такая, как она… Она обладала настоящим талантом, — инспектор, надеюсь, согласен? Поразительным талантом. Говорят, она была весьма скромного происхождения, но в ней чувствовалась порода. Такие, как Кристина Клей, не просто так рождаются. Матушка-природа долго должна трудиться, чтобы создать нечто подобное. Сам он не был, как теперь принято говорить, кинофаном, но не пропустил ни одной картины с Кристиной Клей с тех самых пор, как племянница повела его на первый серьезный драматический фильм с ее участием. В тот раз он забыл, что находится в кино: он просто онемел от восторга. Если кино может давать впечатления такие же глубокие и сильные, как, бывало, театр, тогда можно перестать вздыхать по поводу того, что уже нет ни Сары Бернар, ни Элеоноры Дузе.

Грант вышел на улицу. Он не переставал удивляться огромной популярности Кристины Клей.

В зал крематория Голдерс-Грин, похоже, съехалась элита со всего света. Странный конец для маленькой работницы с кружевной фабрики из Ноттингема. Странный конец и для той, которая была идолом толпы… «И они сунули это в печь, будто…» Господи, надо перестать думать об этом. Слишком отвратительно. А почему, собственно, отвратительно? Он не знал. Потом подумал: наверное, оттого, что это так по-мещански — практично да и не так хлопотно, как настоящие похороны. Но такая, как Клей, пламя таланта которой светило всем людям, наверное, в этом случае была достойна чего-то более грандиозного, огромного костра что ли. Тризны, как во времена викингов, а не печи в провинциальном крематории. Господи, он впадает в крайности, он становится чуть ли не сентиментальным! Грант переключил скорость и присоединился к потоку машин.

Вчера он переменил свое намерение присутствовать на церемонии похорон Клей. Расследование, связанное с Тисдейлом, шло своим нормальным путем, и он посчитал, что незачем подвергать себя такому испытанию, если можно этого избежать. Но только сегодня он осознал, как рад, что действительно не поехал, хотя он не был бы самим собой, если бы тут же не стал сомневаться в разумности своего решения и в том, не сыграло ли тут решающую роль его подсознательное нежелание избежать отрицательных эмоций. Он решил, что едва ли. Пока он не видел никакой нужды в изучении характеров неизвестных ему друзей Кристины. Он достаточно насмотрелся на некоторых из них у Марты, и это не дало ему почти ничего. Тогда люди не желали расходиться. Джемми снова пустился в рассуждения в надежде, что все станут плясать под его дудку и он выудит из них что-нибудь «сладенькое». Но Марта запретила говорить о Кристине, и, хотя ее имя упоминалось еще несколько раз в течение вечера, даже Джемми, несмотря на все свое искусство, не удалось заставить их вернуться к этой теме. Лидия, которая редко говорила о чем-нибудь, кроме себя самой, стала читать по ладоням, поскольку, как оказалось, когда она не могла читать по звездам, то занималась и хиромантией (она довольно точно определила характер Гранта по линиям его руки и предостерегла от принятия в ближайшем будущем ошибочного решения; «от этого можно предостерегать любого — и не ошибешься», — подумалось ему); только после часа ночи хозяйке удалось наконец избавиться от последнего гостя. Грант задержался — как это ни странно, не столько оттого, что у него были к ней вопросы (на все свои вопросы он в течение вечера сумел найти ответы), но потому, что у нее были вопросы к нему: «Собирается ли Скотланд-Ярд принимать участие в расследовании смерти Кристины? Что вызывает подозрения? Что ими обнаружено? Кого они подозревают?» Грант отвечал, что да, они будут участвовать в расследовании (это теперь уже и без того было известно всем), но пока у них есть только неясные подозрения относительно личности убийцы. Она немного всплакнула, но так, чтобы это не повредило ее внешности и не потекла тушь, и произнесла несколько приличествующих случаю фраз, тепло отозвавшись о Кристине как об актрисе и человеке: «Она была, безусловно, талантливой. Должно быть, требуется огромная сила воли, чтобы справиться со сложностями, которые стояли перед ней в начале карьеры». Она даже взяла на себя труд их перечислить. Грант вышел от нее в теплую ночь, грустно вздохнул по поводу человеческой природы и пожал плечами по поводу собственных, так и не изжитых иллюзий на этот счет.

Но в человеческой природе встречаются и приятные исключения. Сейчас он притормозил у тротуара, и его смуглое лицо просияло дружелюбной улыбкой.

— С добрым утром! — воскликнул он, обращаясь к маленькой фигурке в сером пиджаке.

— О, это вы, мистер Грант! Доброе утро! — отозвалась Эрика, пересекаямостовую. Она сдержанно улыбнулась ему, но было видно, что и она рада этой встрече; это было еще более заметно благодаря ее школьной манере всегда казаться невозмутимой при любых обстоятельствах. На этот раз она была одета «по-городскому». Правда, нельзя сказать, чтобы этот ее наряд в выгодную сторону отличался от обычного. Одежда была чистой, но ее явно надевали крайне редко. Серый костюм, который был на ней, выглядел дорогим, но старомодным. То же самое относилось и к ее шляпке.

— Я и не знал, что вы иногда останавливаетесь в городе.

— А я и не останавливаюсь. Я приехала, чтобы купить мост.

— Что? Мост?!

— Оказалось, что его нельзя купить просто так. Надо снять мерку. Так что мне придется наведаться сюда еще раз. Сегодня они просто набивали мне рот глиной.

— А, так вы были у зубного врача? Понятно. Я думал, что мосты носят только старушки.

— Штука, которую он мне поставил в прошлый раз, не хочет держаться на месте. Мне все время приходится ее подбирать и засовывать обратно. Этой зимой, когда Флайт свалился вместе со мной во время скачек через препятствия, я потеряла почти все задние зубы. Так что ничего не поделаешь: врач сказал, что без моста не обойтись.

— Негодник он, это ваш Флайт.

— Это как посмотреть, с одной стороны — да, а с другой… У него прекрасная скорость: он промахал весь Кент, пока его удалось поймать после падения.

— Куда вы сейчас? Может, я вас подвезу?

— Вы вряд ли захотите провести меня по Скотланд-Ярду?

— Хотел бы. И даже очень. Но через двадцать минут у меня встреча с адвокатом во Дворце правосудия, в Тампле.

— В таком случае подбросьте меня на Кокспар-стрит. Мне надо выполнить поручение няни.

«Конечно, — подумал он, пока она усаживалась рядом, — конечно, у нее няня, а не мама. Ни одна мать не одела бы так своего ребенка».

Одежда была явно заказана заочно, как заказывают школьную форму: «один костюм из серой шерстяной фланели и одну шляпку к нему». Несмотря на всю самоуверенность и независимость, которые она с готовностью демонстрировала, было в ней что-то заброшенное.

— Они очень миленькие, — сказала она. — И не очень высокие, хотя все равно я терпеть не могу в них ходить.

— Про что это вы?

— Про свои туфли.

Она задрала ногу и показала ему скромный венский каблучок.

— Няня считает, что в городе надо надевать их. Хотя мне ужасно в них неудобно. Неустойчиво как-то.

— Полагаю, со временем к этому можно привыкнуть. Надо подчиняться общим законам племени.

— А зачем?

— Затем, что неприятности, связанные с неподчинением, обходятся человеку гораздо дороже, чем следование общим правилам, хотя это и надоедает.

— Да ладно. Не так уж часто я езжу в город. У вас, наверное, нет времени на мороженое?

— Боюсь, что да. Давайте отложим это до моего возвращения в Вестовер, хорошо?

— Ну да, я совсем забыла, вы же обязательно вернетесь. — И добавила, как бы между прочим: — Вчера я видела вашу жертву.

— Какую жертву?

— Ну, человека, который упал в обморок.

— Видели его? Где?

— Отец взял меня к «Моряку».

— Я думал, ваш отец терпеть не может этот ресторан.

— Так оно и есть. Он сказал, что в жизни не видел столько противных пузанов в одном месте сразу. «Пузаны», пожалуй, довольно сильно сказано, не так уж они и противны. И потом, дыня там была даже очень вкусная.

— Это отец вам сказал, что Тисдейл там устроился официантом?

— Нет, сержант. Он не очень-то профессионально обслуживает клиентов. Не сержант, а мистер Тисдейл, я хочу сказать. Слишком развязно себя держит и к разговорам прислушивается. Ни один профессиональный официант себе такого не позволит, правда? И потом он забыл принести ложки для мороженого. И неудивительно, после того как вы его трясли накануне.

— Это я его тряс?

Грант набрал побольше воздуха в легкие и сказал: он надеется от всей души, что смазливый молодой человек не смутил ее сердечный покой.

— Нет, конечно. Ничего подобного. У него слишком длинный нос. И, кроме того, я влюблена в Тогаре.

— Кто такой Тогаре?

— О Господи. Он — укротитель тигров! Вы что, Тогаре не знаете? — произнесла она, словно не веря своим ушам.

Грант признался, что действительно никогда о таком не слышал.

— Вы что же, на Рождество не бываете в Олимпии на цирковом представлении? Обязательно сходите! Я попрошу мистера Миллса, чтобы он послал вам билеты.

— Спасибо. И как долго вы в него влюблены?

— Уже четыре года. Я очень привязчивая.

Грант согласился: четыре года — срок немалый.

— Высадите меня у туристической конторы «Ориент», ладно? — сказала она тем же деловым тоном, которым говорила о своей верности Тогаре. Грант послушно остановил машину у ярко-желтого лайнера.

— Собираетесь в путешествие?

— Нет, я собираю по туристским агентствам буклеты для няни. Она их обожает. Сама никогда не выезжала за пределы Англии, потому что ужасно боится воды, но очень любит, сидя в безопасности, представлять, будто она путешествует. Весной я ей добыла в австрийском бюро на Риджент-стрит потрясающие виды гор. Все немецкие курорты она знает как свои пять пальцев. До свидания. Спасибо, что подбросили. А как я узнаю, когда вы вернетесь в Вестовер? Я насчет мороженого.

— Я сообщу через вашего отца. Это годится?

— Да. Пока. — И она исчезла в конторе.

Что касается Гранта, то он уже в более веселом расположении духа отправился на встречу с адвокатом Кристины Клей и мужем Кристины Клей.

8

С первого взгляда на Эдуарда Чампни было очевидно, почему его называли именно Эдуард, а не Эдди. Он был очень высокий, очень представительный, очень красивый и очень несовременный, с серьезной, хотя и благожелательной манерой держаться и нечастой, но обаятельной улыбкой. Рядом с суетливым мистером Эрскином он выглядел как корабль, неохотно следующий за буксиром.

Грант до этого с ним встретиться не успел. Эдуард Чампни прибыл в Лондон в четверг пополудни после почти трехмесячного отсутствия и только тут узнал о смерти жены. Он немедленно отправился в Вестовер, где опознал тело, в пятницу имел беседу с весьма встревоженным начальством в местной полиции, где все продолжали ломать голову над пуговицей, и утвердил их в решении передать дело в Скотланд-Ярд. Его долгое отсутствие и множество разных дел, возникших в связи со смертью жены, заставили его выехать обратно в Лондон именно тогда, когда Грант отбыл оттуда в Вестовер.

Сэр Эдуард выглядел очень утомленным, в остальном же никаких эмоций не проявлял.

«Интересно, — подумал Грант, — может ли вообще что-нибудь вывести из равновесия этого ортодокса, за спиной которого — пятисотлетняя традиция верности долгу и сознания собственной исключительности?»

Но пока Грант пододвигал стул и садился, он вдруг понял, что к сэру Эдуарду слово «ортодокс» совсем не подходит. Последуй сэр Эдуард неписаным законам своего клана, то, как можно было бы предполагать, судя по его наружности, он благополучно женился бы на троюродной сестре, поступил на службу в армию, управлял бы поместьем и читал на досуге «Морнинг пост». Однако он ничего такого не сделал. Он женился на актрисе, которую подцепил на другом конце света, он путешествовал, он писал книги. В данном случае внешность была настолько обманчива, что это даже пугало.

— Лорд Эдуард, разумеется, уже видел завещание, — говорил между тем Эрскин. — С его основными пунктами он был знаком и раньше. Леди Эдуард поставила его в известность о своих намерениях. Тут, правда, есть и некая неожиданность. Но, вероятно, вы сами захотите взглянуть на документ.

Через стол он подвинул к Гранту лист плотной гербовой бумаги.

— Ранее, еще в Штатах, леди Эдуард уже дважды составляла завещания, но, согласно ее указаниям, они были аннулированы поверенными там же, в Америке. Она желала, чтобы ее состояние осталось в Англии, стране, традиции которой ее всегда восхищали.

Мужу Кристина не завещала ничего:

«Я не оставляю деньги своему супругу Эдуарду Чампни, поскольку у него всегда их было и будет больше, чем он в состоянии потратить, а также поскольку он никогда не придавал им большого значения».

Она оставляла за ним право взять себе из ее личных вещей все, что он захочет, кроме предметов, специально оговоренных и предназначенных кому-либо в дар. В завещании были указаны различные суммы — в виде наличных денег или пожизненной ренты — друзьям и слугам: Бандл, ее камеристке, а впоследствии экономке, негру-шоферу, Джо Мейеру, продюсеру ее наиболее удачных фильмов, юноше-носильщику из Чикаго — «чтобы купил себе бензозаправочную станцию». В общей сложности трем десяткам людей во всех уголках земного шара и занимающим самое разное положение в обществе. Джасон Хармер упомянут не был вообще. Грант взглянул на дату: восемнадцать месяцев тому назад. Тогда она, вероятно, еще не была с ним знакома.

Завещанные суммы, хотя и значительные, оставляли нетронутым ее основной капитал. И весь капитал, как ни удивительно, она завещала не определенному лицу, а «для сохранения красот Англии». Предполагалось учредить особый фонд, из средств которого можно было бы выкупить любое место или здание, оказавшееся в бедственном положении, либо оплатить расходы по его поддержанию.

Для Гранта это была уже третья неожиданность, связанная с завещанием. Четвертая ожидала Гранта в самом конце дарственного списка. Он завершался фразой:

«Моему брату Герберту — шиллинг на свечи».

— Брату? — переспросил Грант.

— До вскрытия завещания лорд Эдуард не знал, что у его супруги есть брат. Родители леди Эдуард давно уже умерли, и она никогда не упоминала, что у нее остался еще кто-либо из родственников.

• Шиллинг на свечи. Это говорит вам о чем-нибудь? — обратился Грант к Чампни, но тот покачал головой:

— Не знаю. Скорее всего какая-нибудь детская обида. Детские обиды помнятся всю жизнь, — и, взглянув на Эрскина, сэр Эдуард добавил: — Когда бы я ни встретился со своей сестрой Алисией, я всегда вспоминаю, как она в детстве разбила мою коллекцию птичьих яиц.

— Это не обязательно должно быть связано с детством. Что-то могло случиться и позже.

— Лучше спросите Бандл. Она была камеристкой жены все ее первые годы в Нью-Йорке. Так уж ли это важно? В конце концов, этому господину завещан всего шиллинг.

— Важно, потому что пока это единственный признак неприязненного отношения мисс Клей к одному из близко знавших ее людей. Заранее никогда не знаешь, какая нить окажется самой важной.

— Думаю, инспектор, это не покажется вам таким уж важным, после того как вы ознакомитесь с вот этим. Это и есть сюрприз, о котором я говорил в самом начале.

Ага, значит, было что-то еще и помимо завещания!

Грант взял листок из худощавых, чуть подрагивавших пальцев господина Эрскина. Этот листок плотной, кремового цвета бумаги, которая продается в любой сельской лавочке, являл собою письмо от Кристины Клей ее адвокату. На обратном адресе стояло: Бриары, Мелдей, Кент. Письмо содержало дополнение к завещанию. Свое ранчо в Калифорнии и пять тысяч фунтов она завещала не кому иному, как Роберту Станвею (последний адрес: Ийомен-Роу, Лондон).

— Это письмо, — проговорил поверенный, — было написано в среду утром, а в четверг… — Он выразительно замолк.

— Оно имеет законную силу? — спросил Грант.

— Опротестовать это будет трудно. Написано ее рукой, подпись засвидетельствована мисс Маргарет Питтс. Все четко и просто; человек находился в здравом уме — это ясно.

— Может, подделка?

— Ни в коем случае. Я прекрасно знаю почерк леди Эдуард; вы сами видите: он весьма характерный и подделать его было бы трудно. К тому же я знаком с ее стилем, а его, смею вас уверить, фальсифицировать еще труднее.

— Что ж, — произнес Грант и еще раз пробежал текст, словно не веря собственным глазам. — Это решительно меняет дело. Я возвращаюсь в Скотланд-Ярд. Это письмо означает, что к вечеру мы уже произведем арест.

Он встал.

— Я с вами.

— Прекрасно, сэр, — машинально отозвался Грант. — С вашего разрешения, я сейчас позвоню, чтобы начальник отдела был на месте.

Когда он уже взялся за трубку, его внутренний голос шепнул: «Да, Хармер прав. Мы не умеем не делать различий между людьми. Окажись супруг убитой страховым агентом из глухого района Брикстон, вряд ли мы допустили бы его на свое совещание в Скотланд-Ярде!»

— Вы не знаете, господин Баркер у себя? — говорил он между тем. — А… в половине? Значит, через пятнадцать минут. Передайте ему, пожалуйста, что у инспектора Гранта есть важная информация и он просит немедленно провести совещание. Да, и комиссару, пожалуйста, если он там.

Грант повесил трубку и сказал, обращаясь к Эрскину:

— Спасибо, вы нам очень помогли. Да, если раскопаете этого брата, дайте нам знать, пожалуйста.

Он попрощался, и вместе с Чампни они спустились по темной узкой лестнице и снова оказались на солнцепеке.

— Как вы считаете, — спросил Чампни, задержав руку на дверце машины, — у нас не будет времени, чтобы выпить где-нибудь? Мне необходимо подбодрить себя. Утро у меня выдалось… довольно тяжелое.

— Да, конечно. Тут, прямо по набережной, не более десяти минут. А вы куда бы хотели заехать?

— Мой клуб в районе Карлтона, но мне бы не хотелось сейчас видеть никого из знакомых. Ресторан «Савой» ничем не лучше… — Он замолчал в нерешительности.

— Тут рядом есть удобная пивная, — предложил Грант, заезжая в переулок. — В это время дня там тихо.

Они проехали мимо газетного стенда. Сразу бросались в глаза крупно набранные заголовки: «Похороны Клей. Беспрецедентный ажиотаж! Десять женщин потеряли сознание!», «Лондон прощается с Клей». И в «Страже»: «Последняя премьера Кристины Клей».

Грант прибавил скорость.

— Это было непередаваемо гадко, — тихо произнес человек рядом с ним.

— Да. Я представляю.

— Все эти женщины. Мне кажется, от нашего величия как нации почти ничего не осталось. Мы достойно пережили войну. Но наверное, она исчерпала наши последние ресурсы. Мы все стали… как эпилептики. Иногда сильный шок вызывает именно такое состояние. — Он на некоторое время замолчал, словно заново переживая церемонию похорон. — Я видел, как из пулеметов расстреливали безоружные колонны солдат в Китае, тогда я не смолчал — я выразил свое возмущение. Но если сегодня утром можно было бы пулеметами сбить животную истерию толпы, то я бы испытал только удовольствие. И не потому, что это связано… связано с Крис, а потому что они меня заставили испытать стыд — стыд за то, что я — один из них, что принадлежу к человеческому роду.

— Я надеялся, что удастся избежать стечения народа в такое раннее время. Я знаю, что и в полиции на это рассчитывали.

— Мы тоже. Потому и выбрали столь ранний час. Но теперь, когда я увидел все это собственными глазами, то понял, что это невозможно было предотвратить ничем. Люди просто сошли с ума. — Он чуть помолчал, потом проговорил, невесело усмехнувшись:

— Знаете, она не очень-то любила людей. Они ее часто разочаровывали. Поэтому она и распорядилась так своим состоянием. Что ж, ее фаны еще раз подтвердили сегодня, насколько она была права.

Пивной бар оказался именно таким, как его охарактеризовал Грант: прохладным, тихим и без больших претензий. На Чампни никто не обратил внимания. Из шестерых посетителей трое кивнули Гранту, а трое других явно всполошились. Наблюдательный, несмотря на горе, Чампни спросил:

— А куда ходите вы, если хотите остаться неузнанным?

— Еще не нашел такого места, — с улыбкой отозвался Грант. — Однажды я путешествовал с другом на его яхте, и когда мы высадились на Лабрадоре, мужчина в сельской лавке сказал: «Теперь вы носите более короткие усы, сержант». С тех пор я больше не надеюсь найти такое место.

Они немного поговорили о Лабрадоре, потом о Галарии, где Чампни только что провел несколько месяцев.

— Раньше я полагал, что самые примитивные племена живут в Азии или в Южной Америке, но Восточная Европа даст им всем сто очков вперед. В Галарии, за исключением больших городов, до сих пор нигде нет электрического света.

— Кажется, они предали самого известного из своих патриотов?

— Римника-то? Да. Но он снова появится на политической арене, когда его партия соберется с силами.

— Сколько же там партий?

— Около десяти, не считая группировок. В этом кипящем котле живут люди чуть ли не двадцати национальностей, при этом каждая требует полного самоуправления, и все они еще мыслят как в средние века. Место удивительное. Обязательно как-нибудь там побывайте. Их столица — просто витрина, где все как во всех прочих столицах земного шара: там есть трамваи, электричество, внушительное здание железнодорожного вокзала, кинотеатры. Но стоит отъехать от нее миль на двадцать — и вы можете наткнуться на куплю-продажу невест. Девушки сидят рядом, положив перед собой узелки с приданым, и ждут, кто даст больше. Я видел однажды, как одну обезумевшую старушку выводили из здания городского типа: она решила, что стала жертвой колдовства. Ее пришлось запереть в сумасшедший дом. Вот так: в городе — современные кинокартины, а в деревне — колдовство. Но в целом это страна с большим будущим.

Грант не прерывал его, довольный уже тем, что хоть на несколько минут Чампни забыл о пережитом. Что до него, то мысленно он был не в Галарии, а в Вестовере. Так, значит, все-таки он совершил это черное дело, он, этот смазливый, чувствительный юнец! Выпросил у приютившей его женщины пять тысяч и ранчо, а потом позаботился о том, чтобы ему не пришлось ждать завещанного слишком долго! Возникшая было у Гранта симпатия к нему скоропостижно скончалась. С этого момента Роберт Тисдейл стал для него значить не более чем пустая молочная бутылка, оставленная на подоконнике, — ненужная вещь, мусор, от которого надо избавиться как можно быстрее и без лишних хлопот. В глубине души он чувствовал легкое сожаление, что Тисдейл, каким он себе его представлял, в действительности не существует; однако сейчас он испытывал лишь облегчение оттого, что дело будет вскоре завершено. В том, какое решение будет принято на совещании, он почти не сомневался. Улик у них было достаточно. И к тому времени, когда дело будет слушаться в суде, они соберут еще.

Его непосредственный начальник — Баркер, так же как и комиссар, с ним согласился полностью. Случай был достаточно ясный. Человек разорен, остался без угла и не знает, как жить дальше. В этот момент его подбирает на дороге богатая женщина. Четыре дня спустя она составляет документ, по которому завещает ему деньги. На следующее утро, едва рассвело, женщина идет купаться. Он следует за ней через несколько минут. Он отсутствует, когда находят ее тело. Вскоре появляется и плетет небылицы о том, что похитил машину, а потом раскаялся и вернулся. В волосах утонувшей находят черную пуговицу, а у мужчины отсутствует пальто. По его словам, пальто было украдено за два дня до этого. Однако есть свидетель, который утверждает, что видел на мужчине пальто утром того же дня. Да, дело вполне ясное. Все налицо: возможность, мотив и ключевая улика.

Единственным, кто возражал против немедленного ареста, как это ни странно, оказался Эдуард Чампни.

— Вам не кажется, что все здесь как-то слишком уж гладко складывается? — усомнился он. — Я хочу сказать, неужели, будучи в здравом рассудке, кто-то станет убивать своего благодетеля на следующее утро после составления завещания?

— Вы забываете, лорд Эдуард, что, если бы не простая случайность, никто бы не сомневался в том, что это несчастный случай. К тому же ему была дорога каждая минута, — прибавил Грант. — У него оставалось всего несколько дней. Коттедж был снят только до конца месяца. Он об этом знал. Потом, она ведь могла и не пойти больше купаться. Погода испортилась бы, или ей бы захотелось куда-нибудь съездить, или, что самое главное, она пошла бы купаться, но среди дня. А так все складывалось как нельзя лучше: пляж пустынный, утро раннее и туман еще не совсем рассеялся. Он не хотел упускать такой шанс. Да, дело абсолютно ясное.

Лорд Чампни отправился в особняк на Риджент-парк, который вместе с состоянием унаследовал от Бремфа и который в периоды между скитаниями по дальним странам служил ему домом. А Грант, с ордером на арест в кармане, направился в Вестовер.

9

Больше всего на свете Тозелли ненавидел полицию. За всю свою жизнь он многое что ненавидел: когда был официантом, ненавидел метрдотеля; став метрдотелем, ненавидел управляющего рестораном; сделавшись управляющим, возненавидел сразу многое и многих: шеф-повара, сырую погоду, свою жену, усы старшего портье, клиентов, которые желали видеть его во время завтрака, — всего и не перечислишь. Но более всего он ненавидел полицейских. Они мешали бизнесу, и они мешали пищеварению. Стоило ему увидеть сквозь застекленные двери, как кто-то из них входит в зал, как у него сразу переставал вырабатываться желудочный сок. Достаточно скверно было уже одно воспоминание о размерах счета на ежегодный новогодний «презент» местной полиции: тридцать бутылок шотландского виски, тридцать бутылок джина, две дюжины шампанского, еще шесть бутылок ликера; но подвергнуться вдобавок к этому еще и вторжению полицейских, так сказать не учтенных и не задобренных, и таким образом поставить под угрозу хрупкую репутацию отеля — это было слишком, свыше того, что способен выдержать мистер Тозелли с его раскормленными телесами и высоким давлением.

Именно потому он и встретил Гранта сладчайшей улыбкой: Тозелли шел с этой натянутой над негодованием, как канат над пропастью, улыбкой всю жизнь. Он даже угостил Гранта второсортной сигарой. Ах, инспектор Грант желает побеседовать с новым официантом? Пожалуйста! Ну конечно! Сделайте одолжение! Сейчас у официантов как раз перерыв — между ленчем и файф-о-клоком, но он пошлет за ним немедленно.

— Стоп! — прервал его Грант. — Вы сказали, у него перерыв? Вы знаете, где он сейчас?

— Скорее всего в своей комнате. Официанты в этот промежуток обычно дают отдых ногам, знаете ли. Разумеется, пожалуйста. Тони! — окликнул Тозелли мальчика, проходившего мимо дверей офиса. — Проводите этого джентльмена в комнату нового официанта!

— Спасибо. Вы еще будете здесь, когда я спущусь? Мне нужно с вами поговорить.

— Я буду на месте, — отозвался Тозелли трагическим тоном, выражая полную покорность судьбе. Его улыбка стала еще шире, и он взмахнул руками. — На прошлой неделе поножовщина в кухне, на этой неделе — снова… Что же на этот раз? Кража? Незаконное сожительство?

— Я потом вам все объясню, мистер Тозелли.

— Я еще буду. — Его улыбка превратилась в гримасу. — Но только недолго! Недолго, да! Я собираюсь покупать такую штуку: бросаешь в щелку шестипенсовик и получаешь еду, да, вот так. И полное, ну полное удовольствие для всех.

— Не забудьте, что и шестипенсовики бывают фальшивые, — заметил Грант, направляясь за Тони к лифту. — Сангер, вы подниметесь со мной, — сказал Грант, когда они проходили сквозь шумный холл. — Вы, Вильямс, ждите нас здесь. Мы его проведем тут. Меньше шума, чем через служебный выход. Никто ничего не заметит. Машина наготове?

— Да, сэр.

Грант и Сангер вошли в лифт. В эти несколько минут полной, внезапной тишины и вынужденного бездействия Грант успел с недоумением подумать о том, почему он не показал ордер на арест и не объявил Тозелли, в чем дело. Обычно он так и поступал. Почему им вдруг овладело такое нетерпение во что бы то ни стало поскорее словить эту птицу? Может, в нем вдруг проснулась кровожадность его шотландских предков? Или у него вдруг возникло предчувствие, что… Что? Он не знал. Он знал лишь одно, что не хочет медлить ни минуты. Время для объяснений еще будет. Сейчас он хотел только одного: чтобы этот человек оказался у него в руках.

Тихий шум лифта был как шелест поднимающегося занавеса.

Помещения для официантов, не имевших собственного жилья, располагались на самом верхнем этаже огромного здания, которое занимал вестоверскии отель «Моряк». Это был ряд каморок под самой крышей. Мальчик-провожатый уже протянул костлявый кулачок, чтобы постучать в дверь, когда Грант остановил его.

— Спасибо. Можете идти, — сказал он. Тони и лифтер тут же исчезли в глубинах отеля, а двое полицейских остались одни в устланном циновкой коридоре.

Грант постучал. Вялый голос Тисдейла произнес: «Войдите!»

Комната была невероятно тесной; Гранту невольно подумалось, что ожидающая Тисдейла тюремная камера покажется ему просторной. Кровать у одной стены, в другой — окно, и у дальней стены дверцы двух стенных шкафов. Тисдейл лежал на постели, спустив ноги на пол. Рядом, на покрывале, — книга вверх обложкой.

Тисдейл ожидал увидеть одного из официантов. Это было очевидно. При виде Гранта его глаза расширились, а когда он перевел взгляд на Сангера, стоявшего за спиной Гранта, то сразу догадался о цели их прихода.

— Не может быть, чтобы вы решились на это! — воскликнул он прежде, чем Грант открыл рот.

— Решились, решились, — отозвался Грант и произнес полагающиеся в случае ареста слова. Но Тисдейл как будто не слышал его.

Когда Грант замолчал, он медленно проговорил:

— Вероятно, так чувствуешь себя, когда наступает смерть: это кажется дико, но неизбежно.

— Почему вы были так уверены в причине нашего появления?

— Не пришли же вы вдвоем, чтобы справиться о моем здоровье? — сказал он чуть громче обычного. — Мне все-таки хотелось бы знать — почему? Какие у вас против меня улики? У вас не может быть доказательств, что пуговица моя, потому что она не моя. Почему вы не скажете, что именно вы обнаружили, чтобы я мог объясниться? Если у вас появилась новая улика, то почему вы не даете мне шанс оправдать себя? В любом случае имею я право знать, в чем дело?

— Вы ничего уже не сможете объяснить, Тисдейл. Лучше давайте-ка собирайтесь.

Тисдейл поднялся, все еще не веря в случившееся.

— Я не могу идти во всем этом, — проговорил он, глядя на свою униформу. — Можно переодеться?

— Можно, и возьмите с собой самое необходимое.

Опытным жестом Грант ощупал его карманы, но ничего там не обнаружил.

— Переодеваться придется в нашем присутствии. И извольте поторопиться, — сухо сказал он и прикрыл дверь, оставив Сангера снаружи. Сам же встал у окна и облокотился на подоконник: это был самый верхний этаж, а Тисдейл мог решиться на самоубийство. Такие, как он, не в силах представить себя в тюрьме. Не хватает даже тщеславия, чтобы испытать удовольствие от сомнительной популярности после газетных публикаций. Скорее он из таких, кто говорит себе: «Когда я умру, они пожалеют о том, что сделали».

Грант незаметно следил за каждым движением Тисдейла. Постороннему наблюдателю показалось бы, что Грант просто навестил приятеля и лениво болтает с ним. На самом деле он был весь в напряжении, готовый к действию в любую минуту.

Однако все выглядело совершенно спокойно. Тисдейл выдвинул из-под шкафа чемодан и начал машинально переодеваться в свой твидовый пиджак и фланелевые брюки. Грант подумал, что будь у него при себе яд, он наверняка прятал бы его в повседневной одежде, поэтому позволил себе немного расслабиться, лишь когда Тисдейл отложил униформу в сторону. Он, видимо, оставил всякую мысль о каком бы то ни было сопротивлении закону. И слава Богу.

— Ну вот, мне снова не придется тревожиться о крыше над головой и о куске хлеба, — говорил он. — Даже в том чудовищно аморальном, что сейчас совершается, все же есть какая-то своя правда. Кстати, как насчет адвоката? Ведь ни денег, ни друзей у меня нет.

— Адвоката вам дадут.

— Понимаю. Как салфетку.

Он открыл дверцу того шкафа, который был ближе к Гранту, и принялся снимать с вешалок одежду и складывать в чемодан.

— Скажите же, по крайней мере, что у меня мог быть за мотив? — спросил он, словно эта мысль только что пришла ему в голову. — Можно спутать пуговицы, можно, в конце концов, внушить себе, что эта пуговица от того пальто, на котором ее никогда не было, но нельзя же изобрести мотив, когда такового нет?!

— Так у вас не было мотива?

— Разумеется, не было. Напротив — случившееся в четверг было самым сильным потрясением, которое я когда-либо испытал. Мне казалось, это должно быть ясно любому.

— Конечно, вы и понятия не имели о том, что мисс Клей включила вас в завещание и оставила вам ранчо и кругленькую сумму.

Тисдейл в этом время укладывал рубашку. При последних словах Гранта он вдруг выпрямился с рубашкой в руках и остановившимися глазами воззрился на Гранта.

— Крис это сделала? — воскликнул он. — Нет. Нет, разумеется, я не знал. Как благородно с ее стороны!

На мгновение Грант заколебался. Это было выполнено безупречно: интонация, движение, пауза — профессиональный актер не сделал бы лучше. Его сомнения длились лишь минуту. Стряхнув с себя наваждение, он чуть переменил позу, припомнил всех преступников с ангельским видом, которых ему доводилось встречать (Эндрю Хейли, который специализировался на том, что женился, а потом топил своих избранниц одну за другой и при этом выглядел как солист церковного хора, и других, обладавших еще большим обаянием и умом), и успокоил себя, как всякий истинный детектив, мыслью о том, что преступник у него в руках.

— Действительно, вы выкопали просто идеальный мотив. Бедная Крис, она-то думала, что осчастливила меня! Но у меня есть шансы на защиту?

— Об этом не мне судить.

— Я испытываю к вам большое уважение, инспектор. Вероятно, мне придется расстаться с жизнью, так и не доказав, что я не виноват.

Тисдейл захлопнул первый шкаф и открыл следующий. Дверца его распахивалась внутрь, и Грант не видел, что там находится.

— В одном только вы меня разочаровали. Я считал вас хорошим психологом. В субботу утром, когда я рассказывал вам о своей жизни, мне показалось, вы достаточно разбираетесь в человеческой природе, для того чтобы понять — я не способен на преступление. Теперь я вижу, что вы всего лишь обычный полицейский.

Держась за ручку двери, Тисдейл наклонился к полу, будто собираясь достать обувь.

Послышался звук ключа, выдернутого из замочной скважины, дверь захлопнулась, и прежде, чем Грант успел добежать до шкафа, ключ повернули с противоположной стороны.

— Тисдейл! — крикнул он. — Не глупите! Слышите?

Мысленно он уже перебирал все средства против ядов, какие знал. Господи, какой же он дурак!

— Сангер! Помогите выломать дверь! Он заперся!

Двое мужчин пытались совместными усилиями вышибить дверь, но безуспешно.

— Послушайте меня, Тисдейл, — проговорил Грант, тяжело дыша. — Только дураки глотают яд. Мы вас сейчас оттуда вытащим, дадим противоядие, и дело кончится тем, что вы будете в скверном состоянии и все равно ничего не добьетесь! Подумайте об этом!

Дверь по-прежнему не открывалась.

— Пожарный топорик! — бросил Грант. — Я видел его, когда поднимался! На стене, в конце коридора!

Всего несколько секунд Сангеру потребовалось, чтобы сбегать за топором. При первом же ударе из соседней комнаты высунулся полуодетый и сонный сотоварищ Тисдейла по профессии:

— Вы так шумите, можно подумать, что полиция сюда нагрянула! — и, увидев в руках Сангера топор, оторопело спросил: — Чего это вы задумали, мистер?

— Отойдите, дуралей этакий! Там в шкафу человек, и он собирается совершить самоубийство!

— Самоубийство? Шкаф?! — Официант взъерошил волосы, как не вполне проснувшийся ребенок. — Это никакой не шкаф.

— Не шкаф?!

— Да нет. Это… забыл, как называется… такая узенькая лестница.

— Господи Боже! — вырвалось у Гранта, и он кинулся к двери. — Куда выходит лестница? — крикнул он на бегу.

— В коридор главного холла.

— Восемь этажей, — кинул Грант. — Пожалуй, лифтом быстрее. — Он нажал кнопку. — Вильямс задержит его, если он попытается выйти на улицу, — ради собственного утешения заметил он.

— Вильямс не знает его в лицо, сэр.

У Гранта вырвалось ругательство, которое он не произносил со времен войны.

— А дежурный у служебного выхода его знает?

— Да, сэр. Он там для того и поставлен, чтобы задержать Тисдейла в случае чего. А сержант Вильямс просто ждет нас с вами.

Грант потерял дар речи. Показался лифт. Через тридцать секунд они были в холле. Выражение безмятежного спокойствия на физиономии Вильямса подтвердило их худшие опасения. Вильямс явно никого не задержал.

Люди входили и выходили: одни шли в ресторан пить чай, другие — на площадку под тентом за мороженым, третьи спешили в бар. Четвертые ждали знакомых, чтобы вместе посидеть в «Лионе» — ресторанном зале, где собирались в основном католики. Чтобы как-то выделиться в этой толпе, пришлось бы по меньшей мере начать ходить на руках. Вильямс сообщил, что минут пять назад молодой человек, с каштановыми волосами, без шляпы, в твидовом пиджаке и модных фланелевых брюках, проследовал через холл. На улицу. «И даже не один, а двое», — добавил он.

— Как двое? Они что, вышли вместе?

Нет, Вильямс имел в виду, что два разных молодых человека, отвечающих приметам, вышли на улицу за последние пять минут. А вот, кстати, и третий такой же. Действительно, они увидели того, кого имел в виду Вильямс. При виде его отчаяние, как волна, ударила Гранта и окатила его с ног до головы. В самом деле, таких, как Тисдейл, много. В одном лишь Кенте в этот момент найдутся десятки тысяч молодых людей, по внешним приметам ничем не отличающихся от Тисдейла.

Грант с трудом взял себя в руки и занялся неблагодарным делом — организацией полицейской облавы.

Это была самая крупная ставка, которую удалось сорвать Джемми Хопкинсу за всю жизнь. Вечерние выпуски всех остальных газет в тот день вышли со страшными снимками молодежной банды, объявившейся в Голден-Грин: снятые крупным планом, орущие прямо в камеру, жуткие головы, как у Медузы Горгоны; растерзанные фурии с взлохмаченными волосами, вцепившиеся друг в друга, — в редакциях посчитали, что для одного дня материала вполне достаточно. Все равно главным событием дня безусловно стали похороны Кристины Клей. Фотографии этого события получились на славу. Они могли считать, что им есть чем гордиться.

Но не напрасно Хопкинс неотступно следовал за Грантом с Вигмор-стрит до туристической конторы «Ориент», оттуда — ко Дворцу правосудия и потом снова до Скотланд-Ярда; не напрасно он томился потом за углом, пока нанятый им помощник стоял на часах возле входа и дал знать, когда Грант снова вышел оттуда. Не напрасно он потащился за Грантом в Вестовер. И «Страж» вышел с сенсационными заголовками: «Клей убита. Арест». Люди толпились возле продавцов выпуска. Другие корреспонденты рвали на себе волосы, а главные редакторы стали грозить увольнением. Они не желали слушать робких оправданий, что, мол, Скотланд-Ярд обещал дать информацию, как только сам будет ею располагать. «За что им деньги платят? — вопрошало разгневанное начальство. — Чтобы штаны просиживать и дожидаться, когда их позовут в Скотланд-Ярд и кинут крохи с барского стола? За кого они, собственно, себя принимают — за владельцев тотализаторов?»

Зато Джемми сегодня был у начальства в фаворе и получил отличный гонорар. Он снял себе номер в «Морском отеле», устроился там по-царски (не то что Грант, у которого там тоже был номер, но которому все ближайшие дни и ночи предстояло провести в полицейском участке) и возблагодарил звезды за то, что они уготовили Кристине Клей такую эффектную кончину.

Что касается Гранта, то, как он заранее и предполагал, он был завален сугробами информации. К полудню вторника Тисдейла видели уже почти во всех концах Англии и Уэльса, а к пяти часам дня — и в Шотландии. Видели, как он выходил из кино в Аберистве. Видели, как он удил с моста в Йоркшире и подозрительно надвинул на лоб шапку, когда к нему подошли. Он снял номер в гостинице «Линкольн» и исчез, не заплатив (Грант предполагал, что Тисдейл и в самом деле часто исчезал, не заплатив). Он попросился на пароход в Ловэтофте. (И еще в полудюжине мест. Количество молодых людей, уклонившихся от уплаты квартирным хозяйкам и желавших покинуть родные места, оказалось просто угнетающе велико.) Его нашли мертвым в болоте возле Пенрита (перепроверка этого сообщения заняла у Гранта больше половины дня). Его обнаружили мертвецки пьяным в одном из лондонских переулков. Он покупал шляпу в Хите, в Грэнтаме, Ливсе, Торн-бридже, Дорчестере, Эшторде, Лутоне, Эйлсбери, Лейчестере, Ист-Гринстеде и в четырех магазинах Лондона. Он также купил пачку булавок в универсальном магазине «Сван и Эдгар». Он съел сэндвич с крабами в забегаловке на Аргил-стрит, две булочки с кофе — в кондитерской у Гастингса и бутерброд с сыром в гостинице «Приют путника». Он также был замечен в краже всевозможных вещей во всевозможных местах, в том числе хрустального графина для вина со склада посудного магазина в Кройдоне. Когда сообщившего спросили, зачем, по его мнению, Тисдейлу мог понадобиться графин, тот ответил, что он может служить прекрасным оружием.

Три телефона, как безумные, трезвонили не переставая, почта, телеграф, радиопередатчик и просто люди все продолжали приносить новую информацию. Девять десятых ее были явно бесполезны, однако всю ее надо было принять; часть сведений, перед тем как признать их бесполезность, требовалось проверить.

Грант кинул взгляд на растущую перед ним на столе кипу рапортов, и самообладание покинуло его.

— За малую промашку — и такая цена! — выдохнул он.

— Не горюйте, сэр! — отозвался Вильямс. — Могло быть и хуже.

— Куда уж хуже! Что же, по-вашему, должно произойти, чтобы стало еще хуже?

— Мог бы явиться чокнутый, признаться в убийстве, и мы потратили бы на него целый день.

Чокнутый заявился на следующее же утро.

Грант поднял глаза от мокрого от росы пальто, которое ему только что принесли, и увидел, что Вильямс с таинственным видом, прикрыв за собой дверь, таинственно к нему приближается.

— Что еще там, Вильямс? — резко спросил он, предчувствуя недоброе.

— Чокнутый.

— Что?!

— Особа, желающая сделать признание, — проговорил Вильямс виноватым голосом, будто считал, что именно его вчерашние слова навлекли на них эту беду.

Грант застонал.

— Очень необычная особа, сэр. Весьма любопытная. Можно даже сказать, интересная.

— Снаружи или внутри?

— Я имел в виду, как она одета.

— Она? Так это женщина?

— Да. Леди, сэр.

— Пусть войдет.

У него даже в ушах закололо от ярости: как посмела какая-то падкая до сенсаций дамочка посягать на его время ради утоления своих нездоровых аппетитов?!

Вильямс распахнул двери и впустил ярко и модно одетую женщину.

Это была Джуди Селлерс.

Не говоря ни слова, она вошла с мрачным и решительным видом. Несмотря на удивление, вызванное ее приходом, Грант невольно подумал о том, насколько она заурядна, несмотря на свою экстравагантную внешность. Недовольство всем на свете вообще и своей судьбой в частности — этот тип был ему слишком хорошо знаком.

Молча он пододвинул ей стул. Грант, когда хотел, умел держаться очень высокомерно.

— Спасибо, сержант. Вы мне больше не понадобитесь, — произнес он и, когда Вильямс вышел, обратился к Джуди Селлерс: — Не считаете ли вы, что это непорядочно?

— Непорядочно?

— Я работаю по двадцать три часа в сутки, чтобы разобраться в очень важном деле, а вы считаете для себя возможным разыгрывать передо мной комедию с признанием в убийстве.

— Никакой комедии я не разыгрываю.

— Это уже настолько смешно, что у меня есть желание освободиться от вашего присутствия немедленно.

Он хотел было выйти, но Джуди остановила его словами:

— Если вы так поступите, я пойду в другой полицейский участок, сделаю признание им, а они все равно пошлют меня к вам. Я действительно ее убила!

— Ничего подобного вы не делали.

— Это почему же?

— Хотя бы потому, что вас здесь не было.

— Откуда вы знаете, где я была?

— Вы, кажется, забыли: из субботнего разговора мне известно, что вы были в Челси на квартире мисс Китс.

— Я туда зашла только на коктейль. И ушла рано: мисс Китс собиралась с компанией куда-то вверх по Темзе.

— Даже если это и так, все равно невероятно, чтобы вы объявились на следующий день на рассвете на пляже возле Вестовера, вскоре после восхода солнца.

— Ничего удивительного нет в том, что утром я была уже на севере Англии. Если хотите знать, я подъехала на мотоцикле. Можете справиться у меня дома. Девушка, вместе с которой мы снимаем квартиру, скажет вам, что я вернулась домой только в четверг около двух.

— Одно это вряд ли может служить доказательством ваших преступных намерений.

— Но так оно и было. Я подъехала к Расщелине, спряталась в зарослях и подождала, пока она придет.

— Разумеется, на вас было мужское пальто.

— Да, хотя я не понимаю, как вы догадались. В машине было холодно, и я надела пальто брата, которое лежало там.

— Так вы вышли на пляж в пальто?

— Я же сказала, было промозгло. И я не люблю залезать в воду по утрам.

— А вы еще и в воду залезли?

— Ну конечно. Не могла же я ее утопить с берега.

— И оставили пальто на берегу?

— Нет, — саркастически отозвалась она. — Я пошла плавать в пальто.

Грант облегченно вздохнул: он уже начал бояться, что она говорит правду.

— Итак, вы переоделись в купальный костюм, вышли на пляж в накинутом на плечи пальто, и дальше? Что было дальше?

— Она отплыла уже довольно далеко от берега. Я вошла в воду, подплыла к ней и утопила.

— Каким образом?

Она сказала: «Привет, Джуди». Я ей ответила и легонько стукнула по подбородку — брат показал мне, куда надо бить, чтобы вывести человека из строя. Потом я поднырнула, взяла ее за пятки и потащила за собой, пока она не утонула.

— Складно у вас получается. И долго вы это обдумывали? А мотив вы тоже себе придумали?

— Просто я ее терпеть не могла. Ненавидела ее, если хотите знать. За ее успех, внешность, за ее самонадеянность. Она встала мне поперек горла, как кость: я не могла ее больше выносить.

— Понятно. А теперь объясните пожалуйста, почему, практически идеально совершив убийство, вы теперь спокойно приходите ко мне, чтобы самой сунуть голову в петлю?

— Потому что вы подозреваете другого человека.

— Скажите уж прямо — потому, что мы подозреваем Роберта Тисдейла. Он и есть истинная причина. А теперь, может — в качестве компенсации за потраченное на вас мое драгоценное время и в виде оправдания, — вы расскажете мне все, что вам известно о Тисдейле?

— Ничего мне о нем неизвестно. Кроме одного — на убийство он не способен. При любых обстоятельствах.

— Выходит, вы его хорошо знаете?

— Нет. Едва знакома.

— И вы не были, так сказать, друзьями?

— Нет, ни друзьями, ни любовниками, если вы это имели в виду. Бобби Тисдейл представления не имеет, что я существую на свете, он только однажды передал мне коктейль.

— И тем не менее вы поставили на карту свою жизнь, чтобы его вызволить? — спросил Грант более мягко.

Она предпочла не заметить этого и угрюмо ответила:

— Если я убила, почему за меня должен пострадать невинный?

— Я думаю, это зависит от того, насколько искушена в таких делах полиция. Мне кажется, вы нас явно недооцениваете, мисс Селлерс.

— Мне кажется, вы полные идиоты. Вы собираетесь арестовать невиновного. Гоняетесь за ним, как собаки. И не желаете верить, когда вам признаются в убийстве.

— Понимаете, мисс Селлерс, в деле всегда бывают некие детали, которые известны лишь полиции и не попадают в газеты. Вы же сочинили свою историю на газетной информации. Об одной такой детали вы просто не знали. О другой забыли.

— О чем это я забыла?

— О местопребывании Кристины Клей не было известно никому.

— А убийце?

— Конечно. В этом-то все и дело. А теперь извините, я очень занят.

— Вы не поверили ни одному моему слову.

— Неправда. Поверил, и даже не одному: ночь на вторник вы провели вне дома, вы, вероятно, в тот день действительно купались, а в среду, к середине дня, вы вернулись домой. Но все это еще не преступление.

Она неохотно встала и небрежным жестом вынула из сумочки помаду.

— Что ж, — подкрашивая губы, сказала она хорошо поставленным, «сценическим» голосом. — Моя попытка хоть немного прославиться провалилась, и мне не остается ничего другого, как до конца дней своих играть безмозглых блондиночек. Хорошо, что я купила обратный билет.

— Меня вам не одурачить, — сказал на прощание Грант, несколько повеселев, и распахнул перед ней двери.

— Тут вы, может, и правы, черт вас подери. Но насчет него вы глубоко ошибаетесь. Настолько глубоко, что, помяните мое слово, еще покроете себя позором до завершения этого дела. — С этими словами она с независимым видом проследовала мимо изумленного Вильямса и двух клерков и исчезла.

— Ну вот, — заметил Вильямс, — начало положено. Прямо какой-то ненормальный народ пошел, правда, сэр? Если бы мы обнародовали факт, что ищем пальто с оторванной пуговицей, то наверняка нашлись бы такие, кто сам оторвал бы пуговицу и притащил нам свое пальто. Просто так, развлечения ради. Словно нам и без того делать нечего. А дамочка не похожа на чокнутую, ведь так?

— Не похожа. Что вы о ней думаете, Вильямс?

— Из актрисуль, что играют в мюзиклах. Хочет получить паблисити ради карьеры. Молоток, а не дамочка.

— Вот и неверно. Играет в театре. Ненавидит свою профессию. Мягкосердечна до того, что готова жертвовать собой ради ближнего.

Вильямс был явно обескуражен.

— Правда, я с ней почти не разговаривал, — заметил он, словно оправдываясь.

— Конечно. Если судить по внешности, то ваше заключение абсолютно точно. Хотелось бы мне также уверенно делать свои заключения в нашем с вами деле. — Он сел и задумчиво провел руками по волосам. — Что бы вы предприняли, выбравшись из «Моряка»?

Вильямс понял: Гранту хочется, чтобы он поставил себя на место Тисдейла.

— Я бы сел в переполненный автобус. Первый попавшийся. Сошел бы вместе с остальными и двинулся так, будто знаю, куда и зачем иду. И постарался бы держаться с таким видом все время, пока я на людях.

— А потом?

— Потом, вероятнее всего, снова сел в автобус, чтобы выбраться за город.

— Вы хотите сказать, что покинули бы город?

— Ну да, конечно! — удивился Вильямс.

— В сельской местности городской человек всегда больше бросается в глаза.

— А на что лес? В этой части столько лесов, что в них человек может скрываться сколько захочет. А если он доберется до лесного массива возле Эшдауна, то и сотня полицейских не прочешет тот лес полностью.

Грант отрицательно покачал головой:

— Но надо же чем-то питаться. И где-то спать.

— Спать можно и в лесу. Погода стоит теплая.

— Прошло уже двое суток. Если он вне города, то должен бы выглядеть изможденным и грязным. Но так ли это на самом деле? Вы заметили, никто не сообщил нам, чтобы он где-нибудь покупал бритву. Все-таки есть шанс, что он укрылся у кого-нибудь из приятелей. Интересно… — Его взгляд остановился на стуле, который только что занимала Джули Селлерс. — Нет, вряд ли она решила уж так блефовать. Будь он у нее, она бы к нам не явилась.

Вильямс подумал о том, что хорошо бы Гранту пойти в отель и хоть немного отоспаться. Он слишком близко принимает к сердцу свой промах при аресте Тисдейла. Никто не застрахован от ошибок, Грант — знаток своего дела, и это известно всем. Его репутация в Ярде достаточно прочна. И чего он себя так казнит за то, что могло случиться с каждым? Конечно, и в Ярде есть охотники занять его место, но к ним всерьез никто не относится. Все знают, чего они добиваются. Грант — профессионал, с ним все в порядке. Глупо, что он сокрушается из-за такой ерунды.

Если бы можно было предположить, что у полисмена болит за кого-то сердце, то уж точно — большое сердце Вильямса болело за начальника.

— Уберите этот отвратительный предмет, — говорил между тем Грант, показывая на пальто. — Ему по меньшей мере двадцать лет, и лет десять как на нем нет ни одной пуговицы. Одно меня озадачивает, Вильямс: на пляже пальто было на Тисдейле, а вернулся он без него. Значит, он должен был избавиться от пальто где-то по дороге. Далеко отклоняться в сторону у него просто не хватило бы времени. Он спешил вернуться, чтобы загладить свою ошибку с паническим бегством. И, несмотря на все усилия, мы так и не обнаружили это пальто. В этом районе два пруда, оба мелкие, и оба мы обшарили. Три ручейка, в которых монеты не спрячешь, даже бумажного кораблика не пустишь. Канавы все облазили, садовые ограды осмотрели, две рощи тоже прочесали. Ничего! Что он с ним сделал? Что бы вы с ним сделали, а, Вильямс?

— Сжег.

— Времени не хватит. И потом, оно сырое, скорее даже не сырое, а мокрое.

— Скатал бы и сунул куда-нибудь на дерево. Обычно все ищут на земле.

Вильямс! Вы прирожденный преступник! Изложите Сангеру свою идею, и пусть он сегодня же проверит ее на практике. Мне это пальто нужнее сейчас, чем сам Тисдейл. Просто позарез необходимо!

— Кстати, о бритвах, сэр. Может быть, он успел взять свою?

— Я об этом не подумал. Я не думал, что у него хватит духу на это. Правда, я вообще не предполагал, что у него хватит духу на то, чтобы дать тягу. Я думал только о попытке самоубийства. Где его вещи?

— Сангер доставил их сюда вместе с чемоданом. Здесь все, что у него было с собой.

— Посмотрите прямо сейчас, там ли бритва. Чтобы знать хотя бы, выбрит он или нет.

Бритвы в чемодане не оказалось!

«Я обманулся в вас, инспектор», — произносит он, а тем временем спокойно кладет в карман бритву и готовится удрать под самым носом у великого детектива. Я абсолютно заблуждался по поводу этого парня, Вильямс. Абсолютно. Поначалу, когда вез его на разбирательство, я решил, что он один из импульсивных истериков. Потом, когда узнал про завещание, изменил свое мнение. Хотя по-прежнему считал его слабаком. А теперь… теперь оказывается, он планировал побег у меня под носом — и осуществил это! Это не Тисдейл слабак, а я!

— Да не убивайтесь вы так, сэр! В настоящий момент у нас полоса невезения. Но вы и я — только вы и я вдвоем, клянусь вам — добудем этого стервеца и отправим его туда, где ему и место! — горячо проговорил Вильямс. Произнося эту прочувствованную речь, Вильямс и не подозревал о том, что особой, которая действительно сыграет центральную роль в передаче преступника в руки правосудия, окажется глупенькая дамочка из Канзас-Сити, которая и знать не знала об их существовании.

10

Эрика тормознула и остановила свою непрезентабельную крошечную машину. Потом она дала задний ход и остановилась снова. Она с интересом поглядела на носок мужской туфли, выглядывавшей из зарослей травы и папоротника, потом перевела взгляд на пустынный ландшафт и на белеющую, прямую как стрела, дорогу, по сторонам которой посверкивали на солнце ограничители скорости.

— Можете вылезать, — сказала она, — на целые мили вокруг нет ни одной живой души.

Носок туфли исчез, и из-за кустов появилась удивленная мужская физиономия.

— Уф! Теперь я могу вздохнуть с облегчением. А то я уж думала, что вы мертвый.

— Откуда вы узнали, что это я? Вы же знали, что это я?

— Конечно знала. У вас на подошве одной туфли такая смешная загогулина — в том месте, где был ценник приклеен. Я заметила ее еще тогда, когда вы лежали на полу у отца в кабинете.

— Ах вот вы кто. Вы прекрасный детектив.

— А вы никуда не годный беглец. Вашу ногу просто нельзя не заметить.

— Вы появились так неожиданно. Я не слышал вашей машины и опомнился, когда она на меня уже чуть не наехала.

— Вы что, глухой? Бедная Тинни — над ней все графство потешается. В наших местах она такая же достопримечательность, как шляпка леди Миддлвей или коллекция раковин старого мистера Дина.

— А почему Тинни?

— Она когда-то была Кристиной, ну а потом… потом одряхлела и стала Тинни. Вы просто не могли ее не слышать.

— Наверное, я на какое-то время задремал. Я… я немножко недосыпаю.

— Еще бы. Есть хотите?

— Это чисто теоретический вопрос или у вас есть что-нибудь съестное?

Эрика засунула руку в машину и извлекла полдюжины булочек, баночку с консервированным языком, граммов двести масла и шесть помидоров.

— Консервный нож я забыла. Стукните по крышке чем-нибудь острым, и она проткнется.

Она деловито разрезала булочку перочинным ножиком и стала ее намазывать маслом.

— Вы что, постоянно носите с собой еду? — спросил он подозрительно.

— Ага. Я всегда есть хочу. И потом, иногда прихожу домой только к вечеру. Держите нож, отрезайте консервы и кладите на булку. Потом нож дадите мне, я вторую булочку разрежу.

Он послушно сделал, как она велела, и Эрика стала разрезать еще одну булочку, из деликатности стараясь не смотреть в его сторону, чтобы ему не приходилось сдерживать голод.

Наконец он заговорил:

— Вы, конечно, понимаете, что поступаете нехорошо.

— Почему это?

— Нехорошо, потому что помогаете сбежавшему преступнику; вдвойне нехорошо, потому что ваш отец констебль. К тому же — и это еще серьезнее, — если я тот, за кого они меня принимают, в эту минуту вы подвергаете себя страшной опасности. Нельзя такие вещи делать.

— Если бы вы были убийцей, то какой смысл вам еще и меня убивать? Чтобы я не донесла на вас, что ли?

— По-моему, если человек убил однажды, так ему ничего не стоит сделать это опять. Больше одного раза все равно не повесят. Значит, вы не считаете, что я убил?

— Уверена, что нет.

— Откуда такая уверенность?

— Вы на это не способны.

— Спасибо! — сказал он с чувством.

— Я не в том смысле.

— А! Понял! — Он слабо улыбнулся: — Не очень лестно, но обнадеживает. Скажите, у вас в роду, случайно, не было святого Георгия?

— Георгия? Нет, не было. Да вы не бойтесь, ради правого дела я вру без запинки.

— Да, сегодня вам этого не избежать. Если вы только и вправду не собираетесь меня выдать.

— Не думаю, что меня кто-то будет допрашивать, — сказала она, не потрудившись даже отреагировать на его последнюю реплику. — Кстати, должна сказать, борода вам не идет.

— Она и мне не нравится. Я захватил с собой бритву, но без мыла и воды у меня ничего не получается. У вас, случайно, нет с собой в машине еще и кусочка мыла?

— Нет. Я не мою руки перед едой. Зато у меня есть такая мыльная жидкость, «Снежинка» называется. Я ею пользуюсь для рук, когда приходится менять колесо. — Она достала бутылку из кармана в машине. — А вы, похоже, гораздо умнее, чем мне казалось.

— Да? Из чего вы сделали такой вывод?

— Из того, что вы удрали от инспектора Гранта. Отец говорит, что он знаток своего дела.

— Я тоже так думаю. Да я бы ни за что не решился на побег, если бы так не боялся, что меня посадят. Вообще-то, те полчаса были самыми захватывающими за всю мою жизнь. Теперь я знаю, что значит жить на полную катушку. Раньше я думал, что это — когда у тебя есть куча денег и ты можешь делать все, что пожелаешь, по двадцать разных развлечений в сутки. Оказывается, это совсем другое.

— Она действительно была такая хорошая — Кристина Клей?

— С вами не соскучишься — перескакиваете с одной темы на другую, — проговорил раздраженно Тисдейл, сразу перестав улыбаться. — Да, она была прекрасным и очень великодушным человеком. — Он даже забыл про еду. — Знаете, что она сделала? Она подарила мне ранчо в Калифорнии, потому что знала, как я ненавижу сидение в конторе.

— Знаю.

— Да?

— Я слышала, как отец и другие это обсуждали.

— А! И вы все-таки верите, что я не убивал ее? Да, похоже, вы действительно считаете меня ни на что не годным.

— Красивая она была?

— А вы ее никогда не видели? На экране, я имею в виду?

— Кажется, нет.

— И я тоже. Забавно, да? Когда переезжаешь с места на место, то часто пропускаешь самые известные фильмы.

— А я вообще редко бываю в кино. До хорошего кинотеатра от нас далеко. Съешьте еще языка.

— Крис думала, что спасла меня от бедности. Какая злая ирония: ее подарок обернулся для меня смертным приговором.

— Вы не догадываетесь, кто бы мог это сделать?

— Нет. Я же не знаю никого из ее друзей. Она просто подобрала меня на улице как-то ночью. Наверное, вам представляется это диким?

— Совсем нет. Если вы понравились друг другу. Я очень большое значение придаю внешности.

— Не могу до сих пор отделаться от ощущения, что полиция ошибается. Что это все-таки не убийство, а несчастный случай. Вы бы видели пляж в то утро. Абсолютно пустынный. Кругом ни души. Еще все спали. Почти невероятно, чтобы в этот час и в это место кто-то явился специально, с целью совершить убийство. Ведь мог же и на самом деле произойти несчастный случай.

— Если бы ваше пальто нашлось и на нем все пуговицы оказались целы, это сняло бы с вас подозрение?

— Думаю, да. По-моему, это единственная улика, которая есть у полиции против меня. Но вы-то больше моего знаете, что у них есть, — сказал он с мимолетной улыбкой.

— Где вы были, когда его потеряли — это ваше пальто?

— Как-то мы поехали в Димчарч. Помнится, это было во вторник. Мы вылезли из машины и пошли прогуляться вдоль мола. Наши пальто остались на заднем сиденье. Они всегда у нас там лежали. Я не хватился своего, пока мы не остановились дозаправиться на обратном пути. Я повернулся, чтобы взять сумочку, которую Крис туда кинула, когда мы садились.

Он вдруг запнулся и страшно покраснел. Эрика взглянула на него с недоумением и потом тоже смутилась. Она не сразу сообразила: признание, как само собой разумеющееся, того факта, что женщина за него платила, для Тисдейла было более унизительным, чем само обвинение в убийстве.

— И пальто на месте не оказалось, — поспешно проговорил он. — Оно могло исчезнуть, только пока мы прогуливались.

— Может, цыгане?

— Вряд ли. Я их не встречал. Скорее всего случайный прохожий.

— На пальто есть какая-нибудь особая примета? Ну по которой можно доказать, что оно ваше?

— Мое имя есть на ярлычке.

— Если его украли, то первое, что вор сделает, это сдерет ярлычок.

— Да-да, конечно. Погодите, я вспомнил еще кое-что: маленькая дырочка ниже кармана — кто-то сигаретой случайно прожег.

— Вот это уже лучше. Тут уже сомнений не будет.

— Если его найдут!

— Не думаете же вы, что вор сам принесет его, узнав, что оно нужно полиции? И потом, полиция не смотрит на те пальто, которые на ком-то надеты. Они ищут брошенное. Собственно, ваше-то пальто никто и не ищет. Ради того, чтобы доказать, что то, с оторванной пуговицей, — не ваше.

— Что же мне делать?

— Сдаться.

— Что?!

— Сдаться властям. Вам дадут адвоката и все такое прочее. Тогда уже он займется поисками вашего пальто.

— Не могу я этого сделать. Просто не могу, и все тут. Между прочим, как вас зовут?

— Эрика.

— Так вот, Эрика, при одной мысли, что меня запрут, мне делается плохо.

— Клаустрофобия, что ли?

— Ну да. Когда я знаю, что могу в любой момент выйти из какого-то закрытого помещения, ну пещеры предположим, это еще ничего. Но оказаться запертым на ключ, когда не останется ничего другого, как сидеть и думать, думать о… Нет, ни за что.

— Раз так, тут уж ничего не поделаешь. Но это был бы самый разумный путь. Что же вы собираетесь делать?

— Опять заночую здесь. Вроде дождя не предвидится.

— Может, вам обратиться к кому-нибудь из друзей?

— Когда на мне висит убийство? Ну нет! Вы переоцениваете прочность человеческой дружбы. — Он немного помолчал и потом, сам пораженный этой мыслью, добавил: — Нет, пожалуй, тут я не прав. Просто мне, видимо, до этого не встречались настоящие друзья.

— Давайте тогда решим, куда мне завтра принести вам еду. Хотите, сюда же?

— Нет.

— Тогда куда?

— Я другое имел в виду. Я хотел сказать, вы не должны больше со мной видеться.

— Почему это?

— Потому что вы нарушаете закон, укрываете преступника. Я точно не знаю, как это у них называется, но это уголовно наказуемо. Нельзя этого делать.

— А кто мне может помешать выронить еду из машины? Нет такого закона, который это запрещает. Просто сыр, ломоть хлеба и шоколад случайно вывалятся у меня из машины. А теперь мне пора. Вокруг вроде бы никого, но, если надолго остановить машину, обязательно непонятно откуда кто-нибудь появится и станет задавать вопросы.

Она собрала остатки пищи, бросила в машину и села за руль. Непроизвольно он сделал движение, чтобы встать.

— Не валяйте дурака. Не надо вам высовываться.

Стоя на коленях, он обернулся:

— Хорошо. Эта поза вас устраивает? Во всяком случае, она лучше всего выражает мои чувства.

Она захлопнула дверцу и, перегнувшись через борт, спросила:

— Чистый или с орехами?

— Что?

— Шоколад.

— А! Если можно, с изюмом. Когда-нибудь, Эрика Баргойн, я осыплю вас бриллиантами и вы будете ходить по коврам, мягким, как…

Но последние слова потонули в реве Тинни, рванувшей с места в карьер.

11

— Добрячок, — обратилась Эрика к старшему конюшему отца, — у тебя что-нибудь отложено на черный день?

Добрячок оторвался от счетов на зерно, над которыми потел, его старческие выцветшие глаза скользнули по лицу Эрики, и он снова ушел в свои подсчеты.

— Два пенса! — наконец выплюнул он.

Это относилось к счетам, и Эрика терпеливо ждала, когда он закончит. Добрячок ненавидел цифры.

— На приличные похороны хватит, — наконец ответил он, дойдя до конца колонки.

— Ты же не завтра собрался помереть. Не одолжишь мне десять фунтов?

Старик перестал слюнить огрызок карандаша, от которого у него на кончике высунутого языка осталось лиловое пятно.

— Вот оно что! — произнес он. — Чего это ты затеяла?

— Пока ничего. Но кое-что на уме есть. А бензин нынче дорогой.

Упоминать про бензин было ошибкой.

— Так это опять для машины! — ревниво заметил Добрячок. Тинни он терпеть не мог. — Если тебе это нужно для машины, спроси у Харта.

— Что ты, у него я не могу, — ответила возмущенно Эрика. — Он же у нас совсем недавно.

Харт был шофером и считался новеньким: он проработал у них всего одиннадцать лет.

Добрячок пристыжено смолк.

— Ничего плохого я не задумала, — заверила его Эрика. — Я взяла бы у отца, но он сегодня ночует у дяди Вильямса. А женщины всегда любопытничают.

Поскольку в данном случае упоминание о женщинах могло относиться только к няне, то тут она выиграла очко, которое потеряла, сказав про бензин: Добрячок няню, как и Тинни, тоже терпеть не мог.

— Десять фунтов — большой кусок от моего гроба, — заметил он, дернув головой.

— Так это ж только до субботы. До субботы тебе гроб не понадобится. У меня есть восемь фунтов в банке, но я не хочу тратить завтрашнее утро на поездку в Вестовер. Мне сейчас время дорого. Если со мной что случится, эти восемь фунтов твои. А еще два отец отдаст.

— А почему пришла именно к Добрячку? — спросил он, не сдаваясь.

Говорил он невозмутимым тоном, и любой на месте Эрики, наверное, пытаясь разжалобить его, сказал бы: «Потому, что ты самый старый мой друг, потому, что с трехлетнего возраста ты всегда выручал меня из всяких передряг и посадил меня впервые на лошадь, потому, что ты умеешь молчать, потому, что, несмотря на всю свою ворчливость, ты действительно Добрячок».

Но вместо этого Эрика сказала:

— Я просто подумала, насколько удобнее, когда деньги хранятся в чайных коробках, а не в государственных банках.

— Что-что?!

— Может, мне и не надо было этого говорить. Твоя жена мне однажды об этом рассказала, когда я пила у нее чай. Бумажки высовывались из коробки с чаем. Я подумала: что-то чересчур крупное там для чая. А вообще-то, идея очень хорошая. — И так как Добрячок хранил ошеломленное молчание, добавила в качестве объяснения: — Ведь кипящая вода все микробы убивает. И потом, — закончила она, приберегая к концу последний, самый-самый сильный довод, — к кому мне было еще обращаться, как не к тебе?

Она взяла огрызок карандаша и на обратной стороне счета местного спортзала крупным ученическим почерком вывела:

«Я, Эрика Баргойн, должна Бартоломею Добрячку десять фунтов».

— Ну вот, до субботы сойдет и это. Все равно у меня чековая книжка кончилась.

— Мне не нравится, что ты разбрасываешь мои медные уздечки по всему Кенту, — проворчал Добрячок.

— А мне кажется, медные очень показушные, — отозвалась Эрика. — Лучше, если бы они у тебя были обыкновенные — из кованого железа.

Пока они шли через сад и лужайку к его коттеджу и чайной жестянке, где хранились деньги, Эрика спросила:

— Как ты думаешь, сколько закладных лавок в Кенте?

— Тыщи две, наверное.

— О Господи! Ошалеть можно! — вырвалось у нее.

Разумеется, Добрячок мог преувеличить. Откуда ему знать — ведь он в жизни ничего не закладывал. Хотя, наверное, их и вправду уйма. Даже в таком, в общем-то, благополучном крае, как Кент. Она сама никогда ни одной не видела. Но наверное, их и не замечаешь, пока не начнешь искать. Как грибы.

В половине седьмого, безветренным и уже душным утром, она вывела Тинни из гаража; все еще спали, и белый в утреннем свете дом сонно улыбался ей пустыми, еще притворенными окнами. Тинни в любое время суток производила ужасный шум, но сейчас, на рассвете, ее рев казался просто непристойным. Впервые Эрика почувствовала, что готова изменить своей Тинни. Частенько Тинни выводила ее из себя; Эрика на нее злилась, она ее проклинала, но она сердилась на нее так, как сердятся на близкое тебе существо. Никогда раньше — ни наедине с собой, ни тогда, когда ее Тинни подвергалась насмешкам друзей — не возникало у нее желания расстаться с Тинни или бросить ее. И лишь сейчас она вдруг совершенно хладнокровно сказала себе: «Придется купить новую машину».

Эрика становилась взрослой.

Тинни прокладывала себе дорогу по тихим, сияющим аллеям, фыркая, пыхтя и содрогаясь, и Эрика, выпрямившись на старомодном сиденье, уже перестала о ней думать. Рядом лежала коробка с половинкой цыпленка, булкой, маслом, помидорами, тостами и бутылкой молока. Весь этот «ленч для мисс Эрики» был данью ни о чем не подозревавшей экономки нарушению закона. Кроме этого в бумажном пакете было еще съестное, может не столь изысканное, но более основательное. По собственной инициативе Эрика прикупила кое-что в деревенской лавке мистера Дидса. («Торговец продовольственными товарами. Только самое лучшее!») Мистер Дидс продал Эрике несколько аппетитных розовых кусочков телятины («вам действительно именно такие толстые куски, мисс Эрика?»), однако даже у него не оказалось требуемого шоколада с изюмом: на этот товар особого спроса не было.

Эрике ни разу не пришла в голову мысль, что она устала, что до закрытия магазинов остается совсем немного времени и что голодному человеку не до того, чтобы разбираться, какой шоколад — с изюмом или без. Она могла бы купить какой был. Но не купила. Эрика, хотя она ни за что не стала бы себе в этом признаваться, прекрасно знала на своем опыте, как важны маленькие знаки внимания. Особенно когда человеку плохо и он один. В течение всего душного, пыльного вечера она упрямо объезжала все деревенские лавки одну за другой, и ее упорство лишь возрастало с каждой неудачной попыткой. Зато теперь в отвисшем и рваном кармане у Тинни лежали четыре двухсотграммовые плитки шоколада с изюмом — все, что нашлось у миссис Хиггинс в Лейтэме, которую в четверть восьмого Эрика упросила оторваться от вечернего чая («только ради вас, мисс Баргойн, больше ни для кого не стала бы») и отпереть огромным ключом облезлую дверь своей лавочки.

Время близилось к восьми, когда Эрика миновала сонный Маллингфорд и покатила по раскаленной солнцем открытой местности. Когда она свернула на прямой отрезок меловой дороги, ведущей к тому месту, где ее натренированный глаз вчера заметил торчавший носок туфли, то подумала о том, что папоротник далеко не лучшее укрытие для Тисдейла. Не столько в смысле укрытия от людей, сколько от солнца. Завтрашний день обещает быть еще более жарким, Тисдейлу пригодятся и молоко и помидоры, чтобы справиться с жаждой. У нее мелькнула мысль, что, может быть, стоит переправить беглеца в другое место. Например, ближе к Чарингу. Там такие леса, что целую армию людей можно укрыть от закона и от солнца. Но Эрика никогда особенно не любила лес и сама не чувствовала там себя в безопасности. Лучше уж печься в папоротнике, откуда видно далеко вокруг, чем наткнуться на незнакомца в лесной чаще. К тому же Тисдейл может и отказаться.

Сомнений по поводу того, как на ее предложение отреагировал бы Тисдейл, не было никаких, однако обсудить это с ним возможности не представилось. Или он спал как убитый, и даже рычание Тинни не смогло пробудить его, или он покинул это место. Эрика доехала до конца дороги на полном газу, причем Тинни производила такой шум, будто шел экспресс. Потом она выключила мотор, и наступила оглушающая тишина. Даже жаворонки не пели, даже тени не шелохнулись.

Она спокойно ждала, не глядя по сторонам, положив руки на руль в позе человека, раздумывающего, что ему предпринять дальше. Было важно, чтобы у случайного прохожего не возникло подозрение, будто она кого-то ждет. Так она просидела минут двадцать — не озираясь и не нервничая. Потом потянулась и, убедившись за это время, что дорога по-прежнему безлюдна, вышла из машины. Если бы Тисдейл хотел заговорить с ней, то давно бы это сделал. Она достала два пакета и шоколад и положила на том самом месте, где Тисдейл вчера лежал. К этому она добавила пачку сигарет, которую извлекла из собственного отвисшего кармана. Сама Эрика не курила, она, конечно, пробовала, но никакого удовольствия не испытала и не стала себя пересиливать; она не знала, курит ли Тисдейл: сигареты и спички захватила просто на всякий случай. Эрика если уж за что бралась, то выполняла все точно, до мелочей.

Больше не оглядываясь по сторонам, она залезла в машину, растормошила Тинни и покатила по дороге в сторону расположенного далеко по побережью Димчарча, направив туда и все свои помыслы.

Эрика очень разумно рассудила, что пальто украдено не местным жителем. Она выросла в сельской местности и прекрасно знала, что пальто, будь оно надето на самом незаметном человеке, не может сразу же не вызвать к себе повышенный интерес у окружающих. Знала она и другое: сельский житель не склонен закладывать вещи и вид пальто, оставленного в машине, вряд ли вызовет у него мысль о возможной денежной выручке — в отличие от обычного бродяги. Если бы он и решился его присвоить, то для того, чтобы носить самому. Неприятности же, связанные с необходимостью объяснять всем и каждому происхождение обновки, наверняка привели бы его к мысли о том, что лучше уж не связываться и оставить пальто на месте. Следовательно, по разумению Эрики, пальто взял чужак.

Это обстоятельство, с одной стороны, вроде бы упрощало дело, но с другой — делало поиски еще более трудными. Чужак, конечно, заметнее, и его легче опознать. Опять же, поскольку он может свободно перемещаться, выследить его труднее, чем местного. Сейчас пальто может быть уже далеко-далеко…

Голод придал крылья воображению Эрики. К тому времени, когда вдали показался Димчарч, она, приняв в расчет современный способ передвижения автостопом и старую как мир привычку воров сбывать краденое подальше, уже представила себе искомое пальто надетым на чиновника мэрии где-нибудь в городе Бордо: он щупленький и бледный, у него больная жена и грудной младенец; у Эрики прямо сердце защемило при мысли о том, что придется отбирать у него пальто — пускай даже ради Тисдейла.

Нарисовав себе эту картину, Эрика решила, что ей нужно срочно поесть. Голод подстегивает воображение, но притупляет разум. Она решительно нажала на тормоза, увидев «Восходящее солнце». «Мировая заправка для водителей. Открыто круглые сутки» — гласила вывеска. Это была закусочная под жестяной крышей, на скорую руку устроенная возле самой дороги. Окрашенная ядовито-зеленой и лиловой краской, она напоминала большой спичечный коробок, кинутый на обочину. Дверь была гостеприимно распахнута, и теплый ветерок доносил чьи-то голоса.

В крошечном помещении находилось два очень толстых человека. Один из них — хозяин — резал толстыми ломтями свежий хлеб, другой — такой же великан — шумно прихлебывал горячую жидкость из огромной кружки. При виде Эрики оба застыли в полной неподвижности.

— С добрым утром, — произнесла Эрика.

— Утро доброе, мисс, — отозвался хозяин. — Хотите чашечку чая?

— Можно. — Эрика посмотрела по сторонам и спросила: — А жареный бекон у вас есть?

— Есть, и прекрасный, — живо отозвался великан. — Прямо тает во рту.

— Мне порцию побольше, пожалуйста, — просияв, сказала Эрика.

— И яйцо?

— Три.

Хозяин высунул голову наружу и убедился, что она действительно одна.

— Вот это дело, это по-нашему! Теперь так редко встретишь девушку, которая понимает толк в еде. Присаживайтесь, мисс. — Он обмахнул металлический стул краем передника.

— Минуты не пройдет, и бекон будет готов. Как резать — потолще? Потоньше?

— Потолще, пожалуйста. С добрым утром, — вежливо обратилась она ко второму великану, всем своим видом показывая, что готова составить им компанию и принять участие в разговоре, еде и питье.

— Это ваш грузовик там стоит? Мне всегда хотелось поездить на таком.

— Да ну?! А мне всегда хотелось стать канатоходцем.

— У вас телосложение не то, — невозмутимо отозвалась Эрика, — так что лучше вам грузовик водить.

Хозяин, нарезавший в этот момент бекон, громко расхохотался. Шофер увидел, что его сарказм не достиг цели — девушка уж больно серьезная попалась, — и, сменив вызывающий тон на вполне дружелюбный, сказал:

— Что ж, для разнообразия очень даже приятно позавтракать в женской компании, правда, Билл?

— А я думала, от женщин у вас отбоя нет. Ведь на грузовике каждый прокатиться рад.

Не успел изумленный верзила сообразить, то ли эта худенькая девчонка издевается над ним, то ли набивается в подружки, то ли действительно так считает, как она спросила:

— Вы, наверное, частенько подвозите бродяг?

— Никогда! — быстро ответил водитель, успокоившись, что разговор перешел на нормальные рельсы.

— Жалко. У меня интерес к бродягам.

— По какой линии интерес? По религиозной, что ли? — поинтересовался Билл.

— Нет. По литературной.

— Да ну? Вы что же, книжку пишете?

— Не совсем. Собираю материал для одного человека. Наверняка вы встречаете много бродяг, даже если их не подсаживаете, — настаивала она.

— Некогда смотреть по сторонам, когда ведешь машину.

— Расскажи ей про Геррогейта Гарри, — вставил Билл, разбивая яйца. — Я видел его у тебя в кабине на прошлой неделе.

— Не мог ты никого видеть в моей кабине.

— Да перестань скрытничать. Не видишь, что ли, это настоящая маленькая леди. Не будет она языком трепать, что ты кого-то там подвозил.

— Геррогейт не бродяга вовсе.

— А кто же он? — спросила Эрика.

— Он фарфором торгует. Разъезжает по деревням и продает.

— А, понимаю! Белые с голубым вазочки в обмен на кроличьи шкурки.

— Ничего похожего. Он отбитые ручки чайников приделывает и все прочее чинит-клеит.

— Да? И хорошо зарабатывает? — спросила она, просто чтобы поддержать разговор.

— На жизнь хватает. Ну еще перепродает иногда то старое пальто, то пару ботинок.

Эрика на какое-то время замолчала. Она опасалась, что находившиеся рядом с ней услышат, как громко заколотилось ее сердце, потому что ей самой его стук казался просто оглушительным. Старое пальто. Что ей теперь сказать? Не может же она просто спросить: «А было у него пальто последний раз, когда вы его видели?» Так она себя выдаст с головой.

— Любопытный тип, — сказала она наконец. И, обращаясь к Биллу: — Принесите, пожалуйста, горчицу. Хорошо бы мне с ним встретиться. Правда, он, наверное, сейчас уже на другом конце графства. В какой день вы его видели?

— Дайте-ка вспомнить. Я подобрал его возле Димчарча и высадил у Тонбриджа. Это было на той неделе, в понедельник.

Значит, это все-таки не Геррогейт. Вот жалость! Так все хорошо на нем сходилось: и то, что он интересовался пальто и ботинками, и то, что он был бродячим торговцем, и то, что он приятельствовал с водителями грузовиков, которые могут быстро переправить его из нежелательного места в другое, более отдаленное… Что ж, зря было и надеяться, что все может оказаться так легко.

Билл поставил горчицу возле ее тарелки.

— Только не в понедельник, — произнес он. — Правда, какая разница. Ты проезжал мимо, как раз когда Джемми разгружал товар. Вторник это был.

Какая разница!! Эрика набила полный рот яйцами с беконом, чтобы хоть немного приглушить радостное возбуждение.

Какое-то время в «Восходящем солнце» царило молчание. Отчасти потому, что Эрике была присуща чисто мужская черта — есть молча, отчасти потому, что она не могла решить, как бы ей с наибольшим успехом и с наименьшим риском быть разоблаченной повести разговор дальше. Вдруг она с беспокойством увидела, что водитель отставил кружку и решительно поднялся.

— Вы же мне еще не рассказали про Геррогейта… как его там дальше?

— А что рассказывать-то?

— Ну как же, странствующий реставратор фарфора — это же так интересно! Мне бы очень хотелось с ним побеседовать.

— Да он не больно разговорчивый.

— Я уж постараюсь, чтобы он не остался в накладе.

— За пять монет Геррогейт будет болтать, что твоя сорока. А за десять он тебе расскажет, как открывал Южный полюс, — рассмеялся Билл.

Эрика обратила все свое внимание на более дружелюбно настроенного Билла.

— Так вы его знаете? У него есть постоянное место, где он живет?

— Зимой он никуда не ездит, дома сидит, а летом живет в палатке.

— Вдвоем с Квини Вебстер где-то возле Пембери, — вмешался шофер, которому не понравилось, что инициатива в разговоре перешла к Биллу. Он положил на чисто выскобленный стол мелочь и двинулся к выходу. — И если уж вы готовы его отблагодарить, то на вашем месте я сперва подольстился бы к Квини Вебстер.

— Спасибо. Я запомню ваш совет. Еще раз спасибо за помощь.

Неподдельная благодарность, прозвучавшая в голосе Эрики, заставила его задержаться на пороге и сказать:

— Для девушки с таким завидным аппетитом у вас чудной вкус: подумать только — бродяги ее интересуют! — С этими словами он направился к своему грузовику.

12

Завидный аппетит позволил Эрике съесть хлеб с джемом и выпить несколько чашек чая, но информационный голод ей утолить так и не удалось. Билл был готов поделиться с ней всем, что знал, но о Геррогейте Гарри он не знал почти ничего. Ей предстояло принять решение: то ли разыскивать неизвестного и ускользающего Гарри по горячим следам возле Димчарча, то ли пуститься по его остывшим следам в район Торнбриджа.

— Как вы считаете, бродяги — честные люди? — спросила она, расплачиваясь.

— Как сказать, — раздумчиво изрек Билл, — честные-то они честные, пока удобный случай не подвернулся. Понимаете, что я хочу сказать?

Эрика поняла. Вряд ли из полусотни бродяг найдется хоть один, который не соблазнится оставленным без присмотра пальто. А Геррогейт Гарри к тому же определенно питал пристрастие к пальто и ботинкам. И Гарри был в Димчарче в прошлый вторник. Ее задача, выходит, состояла в том, чтобы следовать за склеивателем фарфора через прогретые солнцем просторы, пока она его не догонит. Если ночь застанет ее в пути, то придется придумать что-нибудь убедительное, прежде чем звонить отцу домой в Стейнс. Необходимость прибегнуть ко лжи вызвала у нее укол совести — первый с начала ее добровольного подвига. До сих пор ей не приходилось скрывать от отца свои затеи. Но за последние несколько часов это уже был второй случай, когда ей приходилось изменять своим правилам: предательства по отношению к Тинни она не заметила, но сейчас она предавала отца, и это было очень больно.

Ладно, день еще только начинается, а летние дни долгие. Тинни хоть и старушка, но вполне здорова и обычно не жалуется. Если повезет, как везло до сих пор, то, может, она благополучно доберется к ночи до своей постели в Стейнсе. Домой — и с пальто! У нее даже дыхание перехватило от одной этой мысли.

Она распрощалась с очарованным ею Биллом, пообещав рекомендовать его завтраки всем своим друзьям и знакомым, направила Тинни носом на северо-запад и покатила по горячим от солнца цветущим просторам.

Слепящий солнечный свет заливал дорогу, и горизонт был подернут жаркой дымкой. Тинни мужественно плыла сквозь зеленое марево, и вскоре в машине стало так же уютно, как на раскаленной сковороде. Несмотря на горячее желание двигаться как можно быстрее, Эрике пришлось несколько раз останавливаться и открывать обе дверцы, чтобы Тинни немного остыла. Да, нужно покупать новую машину. Возле Киппингса она попыталась применить тактику, которая уже сослужила ей хорошую службу: остановилась на ленч в придорожной закусочной. Но на этот раз выбор ее оказался не столь удачным. Закусочную содержала веселая словоохотливая женщина, она готова была болтать часами, но бродяги ее абсолютно не интересовали. Как все нормальные женщины, она терпеть не могла бездельников и «не приваживала бродяг». Эрика поковыряла вилкой в еде, выпила кофе, захваченный из дома. Хорошо было бы посидеть в тени и подольше, но она встала и поехала дальше, надеясь отыскать «более подходящее» место. Подходящее не в смысле еды, а в смысле добычи информации. С редким самообладанием она отводила взгляд от бесконечных «чайных садиков», в прохладной зеленой тени которых мелькали, как камешки в воде, яркие скатерти на столиках. Сегодня эта роскошь была не для нее. «Чайные садики» не имели ничего общего с бродягами.

Она свернула на дорогу в Гулдхарст и там обнаружила гостиницу. В гостиницах всегда полно посуды, которая требует починки, и поскольку это была уже, так сказать, «родная территория» Геррогейта, то там должен был найтись кто-нибудь, знавший его или о нем.

Она ела остывший непрожаренный бифштекс с зеленым салатом в комнате, почти такой же красивой, как у них в Стейнсе, и молила Господа о том, чтобы хотя бы одна из тарелок на ее столе оказалась треснутой. Когда ей подали фрукты на склеенном блюде с розами, она чуть не зарыдала в голос.

— Да, — согласилась официантка, — очень миленькое блюдо. — Она понятия не имеет, насколько оно ценное, она здесь только на один летний сезон (из чего надо было понять, что предположительные цены гостиничной посуды не могут представлять интереса для особы, обычно проводящей свое время в иных, более интересных местах). Да, наверное, ее чинил кто-нибудь из местных, но лично она не знает, кто именно. Ну конечно, она может узнать.

Когда спросили хозяина, кто так чудесно починил эту вещь, он пояснил, что блюдо попало к ним уже в таком виде вместе с другими предметами из гостиницы, что за Мэтфилд-Грин. И в любом случае склеивали так давно, что человек, это сделавший, наверное, уже умер. Но если Эрике нужно что-то склеить, то да, есть тут один умелец, он ходит из дома в дом, иногда и сюда заглядывает. Палмер по фамилии. Когда трезвый, он хоть пятьдесят кусочков тебе склеит, и будет незаметно. Но только когда трезвый.

Эрика выслушала до конца все о недостатках и достоинствах Палмера и осведомилась, нет ли еще кого другого в этих местах. Нет, хозяин знал только одного. Но лучше Гарри все равно не найти.

— Гарри?

— Ну да, Гарри. Все его зовут Геррогейт Гарри.

Нет, хозяин не знает, как его найти. Живет в палатке где-то в сторону Бренчли. Но лучше девушке одной к нему не ездить. Не такое это место. Да и Гарри надежным не назовешь.

Эрика покинула гостиницу, окрыленная заверениями хозяина, что Гарри не меняет своего временного места обитания иногда по неделям. Как только хоть немного заработает, сидит там, пока все не пропьет.

Ладно, но если ты хочешь говорить с починщиком фарфора, то надо, как минимум, иметь какой-нибудь разбитый фарфоровый предмет. Эрика въехала в Торнбридж с надеждой, что двоюродная сестра ее отца, которая одиноко жила здесь у парка Калведери, сладко спит после того, как наелась запрещенных врачами булочек, а не прогуливается под сенью дерев. В маленькой антикварной лавке на гробовые деньги Добрячка она приобрела фарфоровую статуэтку танцовщицы. Она доехала до Пембери и там, в полуденной тиши тенистой аллеи, с силой ударила статуэтку о металл машины. Но танцовщица оказалась стойкой. Даже после того как Эрика стукнула ее об ручку, она по-прежнему оставалась целой. В конце концов, опасаясь, что дальнейшее применение грубой силы приведет к тому, что она разлетится вдребезги, Эрика отломила ей руку. Теперь доступ к Геррогейту Гарри был для нее открыт.

Нельзя было прямо расспрашивать о неизвестном бродяге, который, возможно, украл пальто. Другое дело — искать починщика фарфора: тут все было законно и не могло вызвать лишних подозрений и удивления. Потому ей понадобилось всего лишь полтора часа, чтобы очутиться лицом к лицу с Геррогейтом. Это заняло бы у нее еще меньше времени, но палатка оказалась далеко от проезжих дорог.Сначала по колее, пробитой через лес, — колее, непреодолимой даже для видавшей виды Тинни, — потом через пустошь, заросшую папоротником, откуда открывался вид на долину Мидвей, потом снова через лес к вырубке, где ручей впадал в темный, стоячий пруд. Эрика предпочла бы, чтобы палатка была не в лесу. С раннего детства она ничего не боялась (она была из тех детей, о которых взрослые обычно говорят, что они бесчувственные), но леса не любила. Она предпочитала открытые пространства, где далеко видно вокруг. И хотя прозрачный ручей весело сверкал на солнце, пруд в тени был глубокий, таинственный и казался зловещим. Это была чаша темной воды, на которую неожиданно можешь наткнуться скорее где-нибудь в Суррее, а не в Кенте.

Когда она вступила на вырубку с маленькой танцовщицей в руке, навстречу ей выскочил пес, оглашая тишину истерическим протестующим лаем. На шум из палатки вышла женщина и, стоя у входа, стала смотреть на приближающуюся Эрику. Она была высокая, широкоплечая, держалась очень прямо, и у Эрики возникла абсурдная мысль, что от нее ждут не иначе как реверанса.

— Добрый день! — весело крикнула она сквозь собачий лай. Но женщина стояла молча. — У меня тут одна фарфоровая вещица… Послушайте, вы не можете как-нибудь успокоить собаку?

Она подошла совсем близко, и лишь собачий лай отделял их теперь друг от друга.

Женщина пнула собаку в бок, раздался визг, и наступило молчание. Снова стало слышно, как журчит ручей.

Эрика протянула статуэтку.

— Гарри! — крикнула женщина, не сводя черных глаз с Эрики.

Гарри показался на пороге — маленький, верткий мужчина, с налитыми кровью глазами, явно не в духе.

— Работа для тебя.

— Я не работаю, — отозвался Гарри и сплюнул.

— Извините. Мне сказали, что вы чините такие вещи.

Женщина взяла из рук Эрики разбитую статуэтку и произнесла:

— Не слушайте его, работает он как надо.

Гарри снова сплюнул и взял вещицу.

— А деньги у вас есть, чтобы заплатить? — спросил он с раздражением.

— Сколько за это?

— Два шиллинга.

— Два с половиной, — сказала женщина.

— Столько у меня есть.

Он ушел в палатку, но женщина по-прежнему стояла загораживая собой вход, так что Эрика не могла увидеть, что там внутри, и войти тоже не могла. Мысленно она заранее представляла, как войдет в палатку и увидит в углу сложенное пальто. Но не тут-то было.

— Он быстро починит. Не успеете свистульку себе срезать, как будет готова ваша вещь.

Маленькое серьезное личико Эрики вдруг осветила озорная улыбка.

— Думаете, я не умею свистульки делать? — воскликнула она. Замечание женщины прозвучало насмешкой над ней как городской жительницей.

Перочинным ножиком она срезала прут, заточила, проткнула, окунула в ручей и продула, надеясь, что этим сможет обезоружить Квини и ее приятеля. Она даже подумала, что, может быть, мирно завершит свое изделие, сидя рядом с Гарри. Но в этот момент, когда она было двинулась к палатке, Квини бросила лениво собирать хворост и заняла свое место на часах у входа. Кончилось тем, что Эрика, с готовым свистком и починенной статуэткой в руках, была столь же далека от желаемой цели, как в тот момент, когда оставила машину на асфальте дороги. Она готова была расплакаться. Она вынула маленький кошелек (Эрика ненавидела сумки), заплатила свои полкроны, и вид банкнотов в заднем отделении, которые только ждали того, чтобы их потратили на спасительное дело, привел ее в такое отчаяние, что неожиданно для себя самой она вдруг спросила мужчину:

— Что вы сделали с пальто, которое взяли в Димчарче? — и в наступившем молчании, торопливо продолжала: — Я не собираюсь ничего предпринимать по этому поводу. Привлекать к ответственности и все такое. Только мне ужасно нужно это пальто. Я готова выкупить его, если оно все еще у вас. Если вы его заложили…

— Нет, вы посмотрите на эту куколку! — взорвался мужчина. — Заявляется сюда, просит выполнить работу — и тут же обвиняет тебя чуть не в убийстве! Убирайся отсюда, пока я не вышел из себя окончательно и не треснул тебе по челюсти разок-другой! Дерзкая маленькая тварь! Ишь язык распустила! Вырвать бы его тебе не мешало, и я тебе сейчас…

Женщина оттолкнула его в сторону и угрожающе придвинулась к Эрике:

— Почему вы решили, что мой дружок взял пальто?

— Это пальто видел Джейк, водитель грузовика, который подвозил его во вторник, и взято оно из машины в Димчарче. Мы это знаем точно.

Эрика надеялась, что «мы» произведет на них должное впечатление. И еще она надеялась, что они не заметят ее собственной неуверенности. Вид у обоих был негодующий, как у людей ни в чем не замешанных.

— Никакого дела на вас мы заводить не собираемся. Нам бы только само пальто получить обратно. Я готова дать за него целый фунт, — добавила она поспешно, видя, что они снова собираются на нее напуститься.

Она заметила, что выражение их лиц изменилось. И, несмотря на нависшую угрозу расправы, она испытала невыразимое облегчение. Мужчина был Тот-Самый. Они знали, о каком пальто идет речь.

— А если вы отдали его в заклад, то я дам десять шиллингов, только скажите куда.

— А вам что за выгода? Зачем вам мужское пальто?

— Я не говорила, что оно мужское, — тут же отозвалась она, и чувство торжества пронзило ее, как электрический ток.

— Да ладно! — нетерпеливо отмахнулась женщина, откинув всякое притворство. — Зачем оно вам?

Эрика понимала: стоит ей проговориться про убийство, и они начнут запираться до последнего издыхания и утверждать, что в глаза не видели этого пальто.

Из бесконечных высказываний отца она, слава Богу, твердо усвоила, что вора больше всего страшит обвинение в серьезном преступлении. Он готов пойти на что угодно, лишь бы не оказаться замешанным в «мокром деле».

— Оно мне нужно, чтобы вызволить Харта, — нашлась она. — Он должен был проследить, чтобы пальто не оставалось без присмотра в машине. Завтра возвращается его владелец, и, если к тому времени пальто не будет на месте, Харт потеряет работу.

— Кто такой Харт? Брат, что ли, ваш?

— Нет, наш шофер!

— Шофер! — Гарри разразился визгливым, издевательским смехом. — Вишь что придумала! Шофер у нее! Еще скажи, что у тебя два «роллс-ройса» и пять «бентли» в гараже!

Его маленькие глазки оглядели ее фигурку в потрепанной одежде, из которой она давно выросла.

— Нет. Только «ланчестер» и мой старенький «моррис». — И, чтобы окончательно их убедить, добавила: — Меня зовут Эрика Баргойн. Мой отец — старший констебль округа.

— Да ну! А меня зовут Джон Рокфеллер, и мой отец — герцог Веллингтонский!

Одним движением руки Эрика задрала свою коротенькую твидовую юбчонку, вывернула обратной стороной резиновый пояс школьных гимнастических штанишек, которые носила зимой и летом, и показала приклеенный ярлычок:

— Читать умеете?

— «Эрика Баргойн», — с изумлением прочел вслух мужчина.

— Недоверчивость — большой недостаток, — наставительно произнесла Эрика.

— Значит, ты занимаешься этим ради шофера? — осклабился мужчина. — И с чего вдруг такая забота?

— Я в него по уши влюблена, — проговорила Эрика тоном, каким требуют у продавца коробку спичек. На школьных спектаклях Эрике поручался всегда только занавес.

Но они поверили. Их слишком занимали мысли о деньгах, для того чтобы обращать внимание на интонацию.

— Сколько? — спросила женщина.

— За пальто?

— Нет. За то, чтобы узнать, где оно.

— Я же сказала. Десять шиллингов.

— Мало.

— А почем я знаю, что вы мне правду скажете?

— А я почем знаю, что вы меня не обманете?

— Ладно. Даю фунт. Мне же еще придется его выкупать из заклада.

— Оно не в закладе. Я его продал каменотесу, — неожиданно сказал Гарри.

— Что-о? — жалобно воскликнула Эрика. — И мне придется снова за кем-то гоняться?

— Не надо ни за кем гоняться. Давай сюда деньги, и я тебе скажу, где его найти.

Эрика достала фунтовую бумажку и показала ему:

— Ну?

— Он работает у перекрестка Файв-Вентс. Это в сторону Паддокского леса. Если его там не найдешь, то он живет в Кейнеле. Рядом с церковью.

Эрика протянула деньги. Но женщина, которая успела рассмотреть содержимое кошелька, сказала:

— Погоди, Гарри. Она даст больше.

— Ни пенни больше! — с возмущением отрезала Эрика. Негодование заставило ее забыть и про черный пруд, и про безлюдье вокруг, и про страх перед лесом. — Так нечестно!

Женщина попыталась выдернуть у нее кошелек. Но Эрика недаром участвовала прошлой зимой в школьных соревнованиях в лапту. Жадная ладонь Квини наткнулась не на кошелек, а на локоть Эрики и, отлетев от него, залепила здоровую оплеуху самой Квини. А Эрика тем временем уже скользнула за ее широкой спиной и понеслась зигзагами через вырубку, точно так как она бегала — иногда с радостью, но чаще со скукой — на школьной спортивной площадке много раз в течение зимы. Она слышала их за собой и мельком подумала, что они с ней сделают, если поймают. Женщины она не опасалась, но мужчина был проворный, легкий на ногу и, несмотря на то, что много пил, мог оказаться неплохим бегуном. И он знал дорогу. Под сенью деревьев после яркого солнечного света она еле различала тропинку. Надо было им сказать, что ее ждут в машине. Это было бы кстати… Тут ее нога зацепилась за корень — и она покатилась по земле.

Она услышала его приближающиеся шаги и, привстав, успела разглядеть над собой, поверх кустарника, его расплывающееся лицо. Она падала неуклюже, потому что обе руки у нее были заняты: в одной — фарфоровая фигурка, в другой — кошелек и свистулька.

Свистулька! Она поднесла ее ко рту и издала прерывистый свист — короткий и долгий, как в передатчике. Как условный сигнал.

Человек застыл в нерешительности, всего в двух шагах от нее.

— Харт! — крикнула она в полную силу своих здоровых легких. — Харт! — И снова засвистела.

— Ладно, — сказал Гарри. — Ладно. Оставайся со своим, так его и перетак, Хартом. Как-нибудь я расскажу твоему папаше, что творится у него за спиной. Тогда, милочка моя, ты мне еще не столько заплатишь!

— До встречи! — откликнулась Эрика. — И передайте от меня своей жене спасибо за свистульку.

13

— Вы нуждаетесь в отдыхе, инспектор, вот что я вам скажу. Чуть-чуть расслабиться вам надо. — Старший констебль натянул на себя плащ. — Стыдно так себя изнурять. Никогда это не приводило ни к чему. Кроме смерти, конечно. Сегодня у нас пятница, и готов поклясться, вы за неделю ни разу не выспались и не поели по-человечески. Позор, да и только! Не принимайте вы это так близко к сердцу. Преступники как сбегали, так и будут сбегать.

— Только не от меня.

— Значит, вы переутомились, вот все, что я могу сказать. Очень переутомились. Ошибаться может каждый. И вообще, кто мог предвидеть, что дверь в спальне окажется дверью на пожарную лестницу?

— Я должен был осмотреть шкафы.

— Ну знаете, дорогой мой…

— Первый я видел, он открывался наружу. К тому времени как он открыл второй, он меня заговорил так, что…

— Я уже сказал: вы утратили чувство реальности. Если хоть ненадолго не отвлечетесь, вам повсюду начнут мерещиться шкафы. И вы будете, как выражается ваш сержант Вильямс, «терять свою квалификацию». Сейчас поедем ко мне домой обедать. И никаких «но»! Это всего двадцать миль отсюда.

— Но за это время что-нибудь может…

— Телефон у меня есть. Эрика велела вас привезти. Наказала специально для вас купить мороженое. Оказывается, вы любите мороженое? Она собирается вам что-то показать.

— Щенков? — с улыбкой спросил Грант.

— Возможно. Мне кажется, они у нас не переводятся круглый год. А вот вам и прекрасный заместитель. Добрый вечер, сержант.

— Добрый вечер, сэр, — ответил Вильямс, весь розовый от только что выпитого чая.

— Я увожу инспектора к себе обедать.

— Очень этому рад, сэр. Инспектору будет полезно хоть разок поесть по-настоящему.

— Вот мой телефон, если понадобится.

Грант не мог не улыбнуться: такому напору позавидовал бы любой полководец. Он и вправду предельно устал. Неделя была сплошной цепью неудач. Сидеть в ресторане отеля рядом с туристами и отдыхающими — сейчас для него было все равно что оказаться вдруг в иной, беззаботной жизни, когда-то знакомой и ему, но теперь полузабытой. Он машинально стал приводить в порядок стол, перефразируя одно из изречений сержанта Вильямса: «Как детектив, я прекрасный труженик».

— Спасибо. С удовольствием пообедаю у вас. Мило, что мисс Эрика вспомнила обо мне. — Он потянулся за шляпой.

— Она о вас очень высокого мнения, моя Эрика. Как правило, ее трудно чем-нибудь поразить. Но вы для нее — человек очень значительный.

— Боюсь, у меня довольно сильный соперник.

— Ах да. Скачки, разумеется. Я мало что понимаю в воспитании, Грант, — продолжал Баргойн, пока они направлялись к машине. — Эрика у меня единственная. Ее мать умерла при родах, и я растил ее скорее как своего товарища, чем как девочку. Мы с ее старой нянькой всегда спорили на этот счет. Няня наша — сторонница старого воспитания, со всеми его «что принято» и что «не принято». Потом Эрика пошла в школу. Образование только и нужно для того, чтобы человек научился ладить с людьми. Найти свою нишу в обществе. Ей очень там не нравилось, но она все стерпела. Молодец она у меня!

— Она прелестный ребенок, — вполне искренне сказал Грант, откликаясь на оправдывающийся тон полковника и его озабоченный вид.

— В том то и дело, Грант, в том-то все и дело! Она уже не ребенок. Она должна бы начать бывать в обществе, ходить на танцы. Пожить у теток в городе, общаться с молодыми людьми. Но она не хочет. Живет дома и носится повсюду одна. Не интересуется ни тряпками, ни прочими вещами, как полагалось бы в ее годы. Ей ведь уже семнадцать. Меня это очень беспокоит. Катает повсюду на своем драндулете. Я почти никогда не знаю, где она. Не то что не говорит, если спрошу. Она очень правдивая девочка. Но меня все это тревожит.

— Не думаю, что вам стоит за нее тревожиться, сэр. Она найдет свою дорогу, вот увидите. Редко встретишь девушку ее возраста, более уверенную в том, что ей надо, чем она.

— Гм! Да уж своего она всегда добивается. Сегодня с нами обедает Джордж. Джордж Меир. Двоюродный брат покойной жены, может, вы знаете его? Психиатр. Его имя широко известно, но я никогда с ним не встречался. Это все Эрика. Она возобновила с ним родственную связь. Он милый человек, хотя немного зануда. Я и половины не понимаю из того, о чем он толкует. Нервные реакции и все прочее. Но Эрика вроде бы во всем этом соображает. Вообще-то он симпатичный — Джордж! Приятный человек!

Сэр Джордж действительно оказался приятным человеком. Гранту он сразу понравился. Заметив его довольно близко посаженные глаза и длинное лицо, он решил, что, вероятно, у сэра Джорджа должно быть много душевных положительных качеств, для того чтобы Эрика могла забыть о своих предубеждениях по поводу нежелательных особенностей его внешности. Он оказался хорошим собеседником — без излишней наигранности и подчеркнутой сосредоточенности на своей профессии, столь свойственной медицинским светилам с Уимпол-стрит. Достаточно сказать, что он сумел повести разговор о неудаче Гранта таким образом, что у того не возникло желания его стукнуть. Более того, Грант почувствовал, что разговор с ним приносит ему облегчение: Джордж был способен его понять. Перед ним был человек, для которого нервные срывы — явление повседневное.

Полковник Баргойн запретил упоминать о деле Клей во время обеда, но с таким же успехом он мог наложить запрет на приливы. Не успели унести рыбу, как все за столом, включая и самого полковника, заговорили о Тисдейле. Все, кроме Эрики. Она сидела на самом конце стола, в скромном школьном выходном платьице, и молча слушала. Она напудрила нос, но от этого ничуть не стала выглядеть более взрослой, чем в дневное время.

— Мы так и не напали на его след, — сказал Грант, отвечая на вопрос Меира. — После того как он покинул отель, он просто исчез. Конечно, нам описывали его бесчисленное количество раз. Но все сведения оказались ложными. Мы и теперь знаем не больше того, что знали в прошлый понедельник. Первые три ночи он еще мог провести где-нибудь под открытым небом. Но вы же видели, что творилось прошлой ночью. Проливные дожди. Звери и те попрятались. Он должен был найти какое-то пристанище, если еще жив. И это не местного значения шквал. Везде все залило — отсюда до самого Тайна. Но вот еще целый день миновал, и по-прежнему никаких следов.

— Может, он уехал морским путем?

— Едва ли. Как ни странно, вряд ли один из тысячи преступников спасается таким образом.

— Вот вам и нация мореходов! — рассмеялся Меир. — Море — последнее, что нам приходит в голову. Не знаю, отдаете ли вы себе отчет в этом, инспектор, но за те полчаса, что мы с вами беседуем, вы мне очень живо нарисовали портрет этого человека. И еще одно мне стало ясно из вашего рассказа — то, что вы, может быть, и сами не осознали до конца.

— Что именно?

— В глубине души вы поражены тем, что это сделал именно он. Может быть, даже жалеете его. Вы не верили, что он на это способен.

— Пожалуй, правильно. Вы бы и сами его пожалели, сэр Джордж, — улыбнулся Грант. — Он очень располагает к себе. И он придерживался правды до тех пор, пока это его устраивало. Как я уже сказал, мы проверили все его показания, с начала до конца, насколько можно было проверить. И все совпало. Но история с угоном машины не выдерживает никакой критики. А с кражей пальто?! Самая важная улика в деле!

— Как ни странно это вам может показаться, не думаю, что эпизод с кражей пальто так уж неправдоподобен. Последние недели его занимала только одна мысль: как спастись. Спастись от позорного банкротства, скрыться от приятелей (которым он, судя по всему, успел узнать истинную цену); избежать необходимости снова зарабатывать себе на жизнь (идея бродяжничества для молодого человека с его связями и привычками была такой же дикой, как идея с угоном машины: опять тот же мотив бегства) и, наконец, выпутаться из двусмысленной ситуации, в которой он очутился, живя в коттедже. Знаете, вероятно, он бессознательно страшился того, что с ним будет, когда через несколько дней ему придется оставить коттедж. Из-за постоянных терзаний и отвращения к самому себе он последнее время находился в сильном эмоциональном напряжении (на самом-то деле ему хотелось убежать от себя самого). В момент депрессии (это обычно бывает около шести утра) у него появляется шанс на физическое бегство: пустынная дорога и оставленный автомобиль. На какой-то момент мысль о бегстве захватывает его целиком, вытесняя все остальные. Когда он приходит в себя, то страшно пугается, — именно так, как он вам и рассказывал. Он разворачивает машину и, не раздумывая, мчится назад. И до своего смертного часа так и не сможет объяснить, что же все-таки заставило его украсть машину.

— Вас, специалистов, послушать — так кража машины скоро вообще перестанет считаться преступлением, — скептически заметил полковник.

— Неплохая теория, сэр, — сказал Грант. — Может, и хлипкой истории с пальто вам тоже удастся придать большую прочность?

— А вам не кажется, что правда частенько выглядит довольно хило?

— Так вы склонны думать, что этот человек невиновен?

— Представьте, да.

— Почему?

— Я очень высоко ценю ваше собственное суждение.

— Мое суждение?!

— Да. Вас поразило, что этот человек мог убить. А это значит, что первое ваше впечатление было просто затемнено случайно совпавшими уликами.

— Кроме воображения, я достаточно логичен. И слава Богу — при моей профессии полицейского. Улики-то, может, и случайно совпавшие, но вполне весомые и сомнению не подлежащие.

— А вы не считаете, что уж слишком все гладко сходится?

— Лорд Эдуард сказал то же самое.

— Бедняга Чампни! — сказал полковник. — Для него это ужасно. Говорят, они были очень привязаны друг к другу. Он приятный человек. Его я не знал лично, но в молодые годы был близко знаком с этой семьей. Они все исключительные люди. Ужасно, ужасно!

— Я путешествовал с ним вместе из Дувра в среду, — проговорил Меир. — Я ехал из Кале — был на конференции в Вене. А он вошел на паром — с обычной своей величавостью — в Дувре. Очень радовался возвращению. Показывал мне топазы, которые приобрел в Галарии для жены. Они ежедневно обменивались телеграммами. Честно говоря, это впечатлило меня гораздо больше, чем топазы. Особенно если вспомнить, сколько стоят телеграммы из Европы.

— Минуточку, сэр Джордж. Вы хотите сказать, что Чампни садился на пароход в Кале?

— Ну да. Он прибыл на яхте «Петронелл». Она принадлежит его старшему брату, но тот одолжил яхту Чампни для обратного путешествия из Галарии. Красивое маленькое судно. Сейчас на якоре в порту.

— А когда лорд Эдуард прибыл в Дувр?

— Насколько я понимаю, накануне поздно вечером. В город он уже не успел в тот день. — Меир замолчал и вопросительно взглянул на Гранта: — Никакая сила логики и никакая игра воображения не поможет сделать из сэра Эдуарда подозреваемого.

— Я это понимаю, — спокойно отозвался Грант, вынимая из персика косточку — занятие, которое он прервал, когда Меир заговорил о путешествии из Дувра с Чампни. — Это не имеет значения. Такая уж полицейская привычка — все проверять и фиксировать.

Внутренне, однако, Грант был далеко не спокоен: он пребывал в недоумении и терялся в догадках. Из беседы с Чампни Грант понял, что тот прибыл в Кале в среду утром. Чампни не сказал это прямо, но из его слов вывод можно было сделать именно такой. Грант сделал какое-то пустяковое замечание насчет неудобств на паромах нового типа, и Чампни своим ответом дал понять, что сошел с борта только утром. Почему? Эдуард Чампни, оказывается, в ночь со вторника на среду был уже в Дувре, но отчего-то не захотел, чтобы этот факт был известен. Во имя чего? Какой логикой можно это объяснить? Зачем? В разговоре возникла неловкая пауза, и, чтобы разрядить ее, Грант сказал:

— Мисс Эрика еще не показала мне щенят, или вы хотели показать что-нибудь другое?

Ко всеобщему удивлению, Эрика вдруг зарумянилась.

— Это не щенки, — сказала она. — Это то, что вам ужасно нужно. Но боюсь, что не обрадую вас.

— Звучит заманчиво, — отозвался Грант, не в силах представить, что это может быть за предмет, ужасно нужный ему по мнению девчушки. Он надеялся, что она не вздумала делать ему подарки. В этом возрасте поклонение кумиру — дело обычное, но неловко принимать что-нибудь на глазах у всех.

— Где это? — спросил он.

— Пакет в моей комнате. Я решила подождать, пока вы выпьете свой портвейн.

— Это можно принести в столовую? — спросил отец.

— Конечно.

— Тогда попросим Берта принести.

— Не надо! — воскликнула Эрика, останавливая его руку, уже протянутую к звонку. — Я сама принесу. Я мигом.

Она вернулась с обернутым коричневой бумагой пакетом, который, как заметил ее отец, походил на дар Армии спасения. Она развернула его и вынула мужское серовато-черное пальто.

— Вот пальто, которое вы искали. Но у него все пуговицы на месте.

Машинально Грант взял пальто и стал его осматривать.

— Где, во имя всего святого, ты его взяла, Эрика? — воскликнул изумленно отец.

— Выкупила за десять шиллингов у каменотеса возле Паддокского леса. Он отдал за него бродяге пять, считал, что совершил выгодную сделку, и никак не желал с ним расставаться. Мне пришлось пить с ним остывший чай, выслушать, что пограничный батальон совершил первого июля, осмотреть шрам у него на щиколотке, и только после этого он отдал пальто. Я боялась уйти и оставить пальто у него — он мог его продать кому-нибудь другому или вообще уехать.

— Почему вы думаете, что это пальто Тисдейла? — спросил Грант.

— Вот. — Она показала дырочку, прожженную сигаретой. — Он сказал, чтобы я искала по этой дырочке.

— Кто сказал?

— Мистер Тисдейл.

— Кто?! — воскликнули все трое одновременно.

— Я случайно встретила его во вторник. И с тех пор все искала это пальто. Но мне крупно повезло.

— Вы его видели? Где?

— На дороге, у Маллингфорда.

— И вы никому не сообщили? — сурово спросил Грант.

— Нет, — сказала она чуть дрогнувшим голосом, но потом как ни в чем не бывало продолжала: — Понимаете, я с самого начала не верила, что это он. И потом, вы мне очень нравитесь. И я подумала, что для вас же будет лучше знать о его невиновности до ареста. Вам не придется его снова выпускать. Газеты бы вас заклевали.

Какое-то время никто не мог выговорить ни слова. Потом Грант сказал:

— Значит, Тисдейл сказал вам про это во вторник. — И он показал на прожженную дырочку. Все столпились вокруг него, чтобы увидеть ее собственными глазами.

— Никакого следа, что пуговицу заменяли, — заметил Меир.

— Вы думаете, это то самое пальто?

— Весьма возможно. Мы не можем примерить его на Тисдейла, но думаю, миссис Питтс будет в состоянии его опознать.

— Но… но если это то самое пальто, — с заминкой проговорил полковник, — вы понимаете, что это значит?

— Конечно понимаю. Это значит, надо начинать все заново. — Его усталый взгляд, полный разочарования, встретился со светившимися сочувствием карими глазами Эрики, но он не откликнулся на ее сердечный порыв. Пока еще рано было говорить о том, что Эрика спасла его репутацию. Сейчас она просто была для него особой, которая остановила запущенную на полную мощность машину расследования.

— Мне надо вернуться в участок, — произнес он. — Можно воспользоваться вашим телефоном?

Миссис Питтс опознала пальто. Однажды ей пришлось сушить его на кухне, когда на него пролилась вода из бутылки. Тогда она заметила метку от сигареты.

Сержант Вильямс, допрашивавший того фермера, который видел машину Тисдейла, обнаружил, что тот не различает цвета.

Истина стала очевидна, хотя и неутешительна: Тисдейл действительно потерял пальто во вторник. Он действительно увел машину с пляжа. И не он убил Кристину Клей.

14

К одиннадцати часам пятницы Грант вынужден был признать, что они не сдвинулись с той точки, с которой начали неделю назад, когда он отказался от билетов в театр и приехал в Вестовер. Хуже того, они охотились за невиновным, вынудили его бежать и прятаться и потратили семь дней на дутое расследование, в то время как настоящий преступник скрылся.

Голова у Гранта гудела от предположений и догадок.

Хаммер. Теперь придется заняться им вплотную. Они проверили его показания, насколько это оказалось возможным. Он действительно расспрашивал владельцев вишневого сада и наводил справки на Лиддлстоунской почте именно в те часы, которые указал. Но что потом? Потом о его действиях не было известно ничего — до той самой минуты, в восемь утра следующего дня, когда он объявился в коттедже.

Дальше, как это ни невероятно, шел Эдуард Чампни, который привез для жены топазы, но который, по непонятной причине, не хотел, чтобы проверяли, как он провел вечер вторника. Иначе зачем ему было создавать у Гранта впечатление, будто он прибыл в Англию только в среду утром? Он прибыл открыто. Если вы заинтересованы, чтобы о вашем приезде никто не узнал, прибытие на яхте в один из самых известных портов Англии далеко не самый лучший вариант. Портовики и таможенники по натуре и роду занятий — народ любознательный. Это значило, что он хотел скрыть не сам факт своего приезда, но свои действия после прибытия. Чем больше Грант раздумывал, тем более странным ему это казалось. Во вторник вечером Чампни был в Дувре. В шесть утра в среду его горячо любимую жену находят мертвой. И Чампни не желает, чтобы полиция знала, как он провел ночь на среду. Очень странно!

Потом был еще «шиллинг на свечи». Эта странная фраза, сразу остановившая на себе его внимание и забытая в ходе дальнейшего — казавшегося более плодотворным — расследования, требовала дополнительного анализа.

В субботу утренние газеты, которым уже порядком надоело сообщать четыре дня подряд о безрезультатных поисках сбежавшего, вышли с радостным сообщением, что тот, за кем так упорно охотились, согласно новой информации, полученной полицией, невиновен. Никто не сомневался, что Тисдейл объявится до наступления вечера, и в надежде на это фотографы и репортеры весь день толпились возле окружного отделения полиции — в чем было больше оптимизма, чем логики, поскольку Тисдейл с таким же успехом мог объявиться в любом другом полицейском участке за мили отсюда.

Но Тисдейл не объявился нигде.

Это вызвало у Гранта легкое удивление, однако в этот момент его ум был занят другими, более неотложными вещами. И все же время от времени он с недоумением думал о том, отчего у Тисдейла не хватает здравого смысла перестать мокнуть под дождем, который лил всю ночь с пятницы на субботу и продолжал лить весь день, да к тому же задул резкий северо-западный ветер.

Логично было предположить, что Тисдейл захочет как можно скорее заявиться в полицию, под крышу. О том, что он не скрывается у кого-то из друзей, они знали точно: все четыре дня, что Тисдейл считался в розыске, за каждым из них следили. Грант решил, что Тисдейл еще не видел газет, и перестал о нем думать.

Он запустил бюрократическую машину на полную мощность, чтобы выяснить местопребывание брата Кристины; он поручил тщательно проверить, нет ли в гардеробе Джасона Хармера пальто с оторванной пуговицей. Сам же решил заняться исключительно лордом Эдуардом Чампни. Со всегдашней самокритичностью он признался себе, что ему не хочется допрашивать самого лорда о его действиях во вторник вечером. Во-первых, получится ужасно неловко, если выяснится, что Чампни мирно проспал эту ночь у себя в каюте. Или в отеле. Или у него другое неопровержимое алиби. Во-вторых… во-вторых — никуда от этого не денешься, — приходится признаться самому себе: особу королевской крови не будешь допрашивать как простого смертного. Мир устроен несправедливо, но приходится считаться с его законами.

Грант выяснил, что «Петронелл» ушла в Кауз, где ее владелец, Жиль Чампни, будет жить в течение недели во время фольклорного фестиваля. Поэтому в воскресенье Грант вылетел в Госпорт, откуда на пароходе теперь переправлялся через сверкающий пролив на остров Кауз. Вчерашние вздыбленные, с пенными гребешками воды светились теплой голубизной. Английское лето снова было на должной высоте.

Грант небрежно бросил воскресные газеты на свободное место рядом с собой и приготовился наслаждаться переправой. Вдруг его взгляд упал на заголовок в «Воскресных новостях»: «Правда о раннем периоде жизни Кристины Клей». Моментально забыв обо всем, он переключился на «дело». В предыдущую субботу «Воскресный телеграф» опубликовала на первой полосе вышибающую слезу статью Джемми Хопкинса, этого «короля газетчиков», как его теперь именовали. Статья представляла собой интервью с ноттингемской работницей кружевной фабрики, некоей мисс Элен Козенс, которая, как оказалось, работала на фабрике в одно время с Кристиной Клей. В ней трогательно описывалась любовь Кристины к родителям, говорилось о том, какой у нее был чудесный характер, как она прекрасно работала, перечислялись случаи, когда мисс Элен Козенс помогала ей, как могла. Статья кончалась в чисто Хопкинсовой манере — призывом ко всеобщей любви и братству.

«Так уж сложилось, — писал он, — что одной из подруг было суждено взлететь к звездам, чтобы дарить радость миллионам и делать мир светлее. Но есть и другие судьбы, не менее замечательные, хотя и не такие яркие, и жизнь Элен Козенс, в маленьком двухкомнатном домике ухаживающей за больной старушкой матерью, по-своему не менее замечательна, не менее достойна похвалы».

Это была хорошая статья: Джемми остался ею доволен.

Теперь «Воскресные новости» опубликовали свое собственное интервью. И оно заставило Гранта улыбнуться — впервые за всю неделю. На сей раз это была беседа с Мег Хиндлер, когда-то работницей той же фабрики, а теперь матерью восьмерых детей. И она желала знать, какого черта эта старая дева Нелл Козенс наплела всю эту чепуху, и она надеялась от всего сердца, что Господь покарает Нелл за ее подлую ложь, и что если мать Нелл пьет, это нисколько не удивительно, если жить с такой кислой занудой, как ее худющая и вечно ноющая дочь; и что всем известно — когда эта крючконосая Нелл Козенс сунулась на фабрику, Кристина Готобед уже давно там не работала, ее и след простыл.

Разумеется, язык статьи выглядел несколько приличнее, но смысл был именно таков.

Сама Мег действительно хорошо знала Кристину. По ее словам, она была замкнутой девушкой, старалась все время сама себя образовать. Среди сверстников особой популярностью не пользовалась. Отец у нее давно умер, и она жила в трехкомнатной квартире вместе с матерью и братом. Брат был старше ее и мамин любимчик. Мать умерла, когда Крис исполнилось семнадцать, и они с братом исчезли из Ноттингема. Они не были коренными ноттингемцами, у них не осталось там родни, и никто особенно не вспоминал о них после отъезда. Что уж говорить про тех, которые поселились там потом!

Грант живо представил себе, как бесится сейчас Хопкинс, которого так ловко провела эта сочинительница Нелл. Интересно, интересно. Так, значит, старший брат был мамочкиным любимчиком! Шиллинг на свечи. Какой семейный скандал мог так глубоко задеть Кристину, что она сохранила о нем память на всю жизнь и обессмертила своим завещанием? Ладно, ладно, газетчики считают себя умнее всех, но у Ярда есть свои методы и пути, неизвестные прессе и не менее действенные. Сегодня же вечером, к его возвращению, на его столе будет лежать вся предыдущая жизнь Кристины Клей, во всех деталях. Он отложил «Телеграф» и взялся за другие газеты. «Сандей телеграф» опубликовала целую сводку — вполне достойный и удобный своей дешевизной способ заполнения газетного листажа. В сводке сообщались мнения всех, начиная с архиепископа Кентерберийского и кончая Джасоном Хармером, о Кристине Клей и ее влиянии на искусство кино. («Сандей телеграф» обожала слова «влияние» и «искусство». На ее страницах даже боксеры рассказывали не про матчи, а про свое искусство.) Все высказывания, уложенные в маленькие параграфы, были банальны как обычно, кроме слов Джасона Хармера: за гладкими фразами угадывалось подлинное чувство. Марта Халлард была великодушна, упомянув о таланте Кристины, и на этот раз удержалась от того, чтобы упомянуть о ее более чем скромном происхождении. Один из претендентов на престол превозносил ее красоту. Ас высшего пилотажа — ее мужество. Посол — ее ум. Было видно, что «Сандей телеграф» на этот раз не поскупилась на телефонные звонки.

Грант взялся за «Курьер» и там, где-то в середине газеты, обнаружил подробные объяснения мисс Лидии Китс по поводу знаков Зодиака. За последнюю неделю акции Лидии среди ее самых верных поклонников несколько упали. По их мнению, если уж она настолько очевидно видела смерть Клей, то должна бы заметить и такую малую деталь, как и то, что ее утопят. Но в глазах широкой публики ее известность расцвела пышным цветом. Лидия не обманывала. Много месяцев назад она объявила во всеуслышание, что звезды пророчат Кристине Клей, и звезды сказали правду. А публика обожает, когда пророчества сбываются. Замирая от ужаса, люди вжимаются спинами в мягкие диванные подушки и требуют еще и еще. И Лидия обещала им это «еще»: в конце статьи мелким шрифтом давалась информация, что благодаря щедрости «Курьера» его читатели могут заказать гороскопы у мисс Китс всего за один шиллинг — купоны на последней странице.

Грант сунул под мышку иллюстрированные журналы и приготовился сойти на берег. Он наблюдал, как ловко моряк накидывает трос на тумбу, и думал о том, как было бы хорошо, выбери он профессию, связанную не с людьми, а с предметами или машинами.

«Петронелл» стояла на якоре далеко от берега. Грант нанял лодку, которая доставила его к яхте. Пожилой помощник, стоявший на палубе, сунул трубку в карман и приготовился помочь ему подняться. Грант спросил, на борту ли лорд Жиль, прекрасно зная, что тот в Бекингемшире. Получив ответ, что лорда не будет целую неделю, Грант сделал вид, будто очень разочарован, и попросил разрешения все же подняться на борт: он-де надеялся, что его светлость сам покажет ему судно. Помощник обрадовался и сделался сразу очень общителен. Он остался на судне один и успел заскучать. Показать яхту симпатичному приятелю лорда Жиля обещало внести приятное разнообразие в монотонный день и наверняка некоторое вознаграждение за труды. Он выполнил свою почетную задачу на совесть, чем немало раздосадовал Гранта, но оказался очень словоохотлив. На одобрительное замечание Гранта по поводу удобных спальных кают, помощник заявил, что лорд Жиль всегда предпочитает ночевку на яхте ночлегу на берегу. Он бывает по-настоящему счастлив, только когда под ними соленое море, лорд Жиль.

— Не то что лорд Эдуард, — заметил Грант.

— Да уж, что правда, то правда. Съехал на берег, едва лодку подали к борту.

— Он, вероятно, заночевал у Бричеров в тот день, когда вы вошли в Дувр?

Этого помощник не знал. Ему только известно, что на яхте он на ночь не оставался. Они вообще его больше тут не видели. Его ручной багаж переслали на паром, а остальное отправили вслед за ним в город. Все оттого, что с его суженой приключилось такое несчастье. Актриса она была. Очень известная киноактриса. Правда ужасно, когда такие вещи случаются с людьми из лучших семей? Надо же, убийство! Да, времена меняются к худшему.

— Ну не скажите, — не удержался Грант. — Если верить учебникам истории, то в прежние времена убийства для сильных мира сего были любимым развлечением.

Помощник был так доволен полученным за труды вознаграждением, что даже предложил приготовить для гостя какао, но Гранту не терпелось добраться до берега и позвонить в Ярд. На обратном пути он снова принялся размышлять, как Чампни провел ночь. Самым простым было объяснение, что он остановился у друзей. Но если так, откуда такое упорное желание избежать расспросов? Чем больше Грант думал об этом, тем более несовместимым с характером этого человека казалось ему стремление Чампни к скрытности. Эдуард Чампни всегда привык поступать, согласно своим намерениям, открыто, не считаясь с мнением окружающих и последствиями. Гранту трудно было вообразить, что он вообще способен действовать тайно. Только дело чрезвычайной важности могло заставить его изменить своим правилам. Гранту, таким образом, приходилось исключить в данном случае возможность легкого любовного приключения. К тому же за Чампни утвердилась репутация почти аскета. Но если исключить любовное приключение, что еще остается? Какой поступок человек типа и статуса Чампни пожелал бы скрыть, кроме убийства?

Убийство? В общем-то, допустить можно. Если чувство спокойной уверенности однажды разбито, то еще неизвестно, какое пламя может вырваться наружу. Вероятно, он верный муж и ожидает того же от жены. Такие не прощают измены. Допустим… допустим, появился Хармер. Друзья Кристины отрицали, что она и Хармер были любовниками, но бомонд, не знающий, что такое приятельские отношения на работе, сомнений по этому поводу не испытывал ни малейших. Может быть, и Чампни поверил этому? Их привязанность друг к другу была спокойной, но его гордость… Гордость — вещь хрупкая и легко воспламеняющаяся. Может быть, он… Это, пожалуй, идея! Может быть, он подъехал к коттеджу той ночью? Он, в конце концов, был единственным, кто знал, где ее искать: почти все телеграммы оттуда она посылала именно ему. Он был в Дувре, а она — всего в двух часах оттуда. Что могло быть естественнее, чем приехать поздно ночью и сделать ей сюрприз? А если так…

И Гранту представилась картина: коттедж в темноте летней ночи; освещенные окна открыты, так что снаружи слышно каждое произнесенное слово. В саду, среди роз, стоит человек, прислушивающийся к голосам. Он стоит не шевелясь и наблюдает. Наконец в доме гасят свет. И через некоторое время человек уходит. Куда? Бродить всю ночь по дюнам? Чтобы увидеть ее неожиданно одну на пляже? И…

Грант встряхнулся и взялся за телефон.

— Эдуард Чампни во вторник не ночевал на борту, — произнес он в трубку. — Я хочу знать, где он был. И не забывайте, ради Бога, что надо соблюсти величайшую деликатность. Может оказаться, он провел ночь у лорда-хранителя печати или еще в таком же не вызывающем подозрений месте, но вряд ли. Хорошо бы завести дружбу с его лакеем и проверить гардероб лорда на предмет темного пальто. Наша самая сильная карта — то, что никто, кроме полиции, не знает про пуговицу. То, что мы дали в розыск брошенное пальто, ни о чем не говорит. Десять к одному, что пальто еще у владельца. Проще держать пальто, пусть даже без пуговицы, при себе, чем избавляться от него. И СОС по поводу пальто был разослан только для служебного пользования — широкой публике он не известен. Так что постарайтесь осмотреть гардероб Чампни… Нет, у меня на него нет никаких улик. Только действуйте осторожно, очень прошу. Я и так уже себя достаточно опозорил. Какие новости? Тисдейл объявился? Нет? Ладно, до вечера наверняка объявится. Он по крайней мере отвлечет от нас прессу. Они ждут его не дождутся. Как там досье на Клей? Ага. Вайн не вернулся после беседы с камеристкой, как ее, — Бандл? Нет еще? Хорошо, еду прямо в город.

Вешая трубку, Грант намеренно отогнал от себя смутно зарождавшуюся тревогу. Разумеется, с Тисдейлом все в порядке. И вообще, что может случиться со взрослым мужчиной летом за городом, в Англии? Конечно, с ним все в порядке.

15

Досье Клей пополнялось довольно успешно. Ее отец, Генри Готобед, был плотником в поместье возле Лонг-Итона и женился на гладильщице из господского дома. Он погиб во время несчастного случая на лесопильном заводе, и отчасти потому, что его отец и дед работали в этом поместье, отчасти оттого, что вдова была слабого здоровья и не в состоянии была выполнять тяжелую работу, хозяева дали ей небольшую пенсию. Коттедж в Лонг-Итоне надо было освободить, и она с двумя детьми переехала в Ноттингем, где было больше возможностей найти подходящую работу. Девочке тогда было двенадцать, мальчику — четырнадцать. Странно, но собрать информацию об их дальнейшей жизни оказалось значительно сложнее. Информацию, кроме голых фактов так сказать. В сельской местности перемены происходят медленно, интересы у людей ограниченные, а память долгая. Но в постоянно меняющемся людском потоке города, где семьи зачастую не живут в одном районе более полугода, память о прежних жильцах обычно недолговечна.

Единственной, кто действительно им помог, была протеже «Новостей» Мег Хиндлер. Она оказалась огромной, добродушной женщиной с громким голосом, которая раздавала оплеухи своим многочисленным отпрыскам одной рукой и ласкала другой. Она еще не избавилась от синдрома по отношению к Нелл Козенс, но в те короткие минуты, когда ее удавалось отвлечь от этой темы, успевала сообщить много интересного. Мег запомнила семью Готобед не потому, что она была чем-то примечательна, а потому, что жила с ними на одной лестничной площадке и работала на той же фабрике, что и Крис. Часто они возвращались домой вместе. Она хорошо ладила с Крис Готобед, хотя и не одобряла ее за то, что та задирала нос. Если ты должен зарабатывать себе на хлеб, работая на фабрике, так и работай без фокусов. Не то чтобы Крис фокусничала, нет, но она так брезгливо отряхивалась и чистилась, когда заканчивала работу, будто занималась чем-то позорным. И всегда носила шляпку, что уж совсем ни к чему на фабрике. Она обожала мать, но та признавала только своего ненаглядного Герберта. Этот Герберт был паршивец, другого слова не подберешь! Скользкий, лживый, подлый, самовлюбленный тип, каких мало. Но миссис Готобед души в нем не чаяла и считала красавчиком. И он всегда притеснял Крис. Как-то Крис упросила мать разрешить ей брать уроки танцев, хотя к чему ей эти уроки, Мег ума приложить не могла: смотри, как другие скачут, глядишь, и сама научишься, а дальше — дело практики. Так вот, Герберт, как только прослышал, сразу положил этому конец. Им это не по карману, сказал он, — им все было не по карману, кроме того, чего хотелось самому Герберту, — и, кроме того, танцы — вещь легкомысленная и не может быть угодна Господу. Герберт всегда точно знал, что Господу угодно, а что нет. Он не только положил конец ее занятиям танцами, он еще умудрился выудить у Крис деньги, которые она откладывала, чтобы добавить к той сумме, что выделит мать. Он стал говорить, как эгоистично со стороны Крис копить на себя деньги, когда у матери такое слабое здоровье. И он так упорно твердил про ее слабое здоровье, что матери и вправду стало хуже и она слегла. А Герберт при этом съедал все лучшее, что Крис для нее покупала. А потом Герберт поехал с матерью на отдых в Скечнесс, потому что Крис не могла бросить работу, а это был как раз один из многочисленных периодов, когда Герберт потерял место.

Да, Мег им помогала. Конечно, она не знала, что сталось с этой семьей потом. Крис уехала из Ноттингема на следующий же день после похорон матери, но поскольку квартира была оплачена на неделю вперед, то Герберт еще несколько дней жил один. Мег запомнила это, потому что он как раз устроил у себя одно из «собраний» — он обожал устраивать такие собрания, любил сам себя слушать — и соседи пожаловались на шум: слишком громко они там распевали. Будто и без этого у них в доме мало было шума, а тут еще эти собрания! Какие собрания? Помнится, начал он с политики, но потом быстро перекинулся на религию, потому что на религиозных сборищах, как бы вы публике ни досаждали, в вас ничем кидаться не станут. Что до нее, то ей сдается, ему только дай поговорить, а про что — не важно. Лично она не припомнит человека, который так много о себе воображал бы, и при этом без всяких оснований.

Нет, она не знает, куда уехала Крис и было ли ее местопребывание известно Герберту. Зная Герберта, она думала, что скорее всего Крис уехала с ним не попрощавшись. Она и вообще никому не сказала «до свидания». Крис очень нравилась Сиднею, младшему брату Мег, он сейчас в Австралии, но Крис его никак не поощряла. Нет, у нее не было жениха, у Крис. Мег столько раз видела на экране Кристину Клей и не догадалась, что она и есть Кристина Готобед. Чудно, да? Она очень изменилась, это уж точно. Мег слышала, что там, в Голливуде, они это ловко делают. Наверное, потому и не узнала. Ну и потом, от семнадцати до тридцати — время немалое. Посмотрите, во что она сама превратилась всего за несколько лет!

И Мег с громким смехом развернулась, чтобы детектив смог обозреть ее пышные формы. Потом она угостила его крепким, только что заваренным чаем со сладким печеньем.

Детектив — это был тот самый Сангер, который участвовал в несостоявшемся аресте Тисдейла и тоже был горячим поклонником Клей, — припомнил, что даже в городе есть группы людей, чьи интересы так же специфичны и память такая же долгая, как у деревенских жителей, и в конце концов отыскал маленький домик в пригороде за рекой, где обитала с карликовым терьером и приемником миссис Станмерс. И терьера и приемник она получила при выходе на пенсию. Сама она после тридцати лет преподавания в начальной школе на Бизли-роуд не могла бы себе позволить даже одну из этих дорогих игрушек. Школа составляла всю ее жизнь, памятью о школе она жила до сих пор. Кристину Готобед она помнила прекрасно. Что мистер Сангер хочет узнать о ней? Ах, не просто мистер, а детектив? Она надеется, что ничего плохого не произошло. Все это было так давно, и потом она не поддерживала никаких связей с Кристиной. Немыслимо поддерживать связи с учениками, когда их у тебя по шестьдесят в одном только классе. Но девочка была многообещающая, очень многообещающая.

Сангер спросил, известно ли ей о том, что ее многообещающая девочка стала Кристиной Клей.

— Кристина Клей! Вы имеете в виду кинозвезду? Боже мой! Боже мой!

Сангер подумал было, что ее эмоции явно наигранны, но потом заметил, что маленькие старческие глаза полны слез. Она сняла пенсне и вытерла его аккуратно сложенным носовым платочком.

— Такая знаменитость! Бедное дитя, бедное, бедное дитя!

Сангер напомнил ей, с чем в данном случае связан всеобщий интерес к Кристине. Но мисс Станмерс, казалось, не столько волновала страшная смерть взрослой Кристины, сколько ее способности, когда она была еще подростком.

— Она, знаете ли, была очень честолюбива. Потому я ее так хорошо и запомнила. Не как остальные: тем только бы поскорее распрощаться со школой и начать самим зарабатывать деньги. Единственное, что интересует детей из бедных кварталов, — это иметь наконец собственные карманные деньги и поскорее покинуть свои перенаселенные квартиры. А Кристине хотелось продолжить образование. Она даже добилась стипендии и получила право бесплатно учиться дальше. Но семья не могла ей этого позволить. Помню, она тогда пришла ко мне в слезах. Это был единственный раз, когда я видела ее плачущей. Обычно она была очень сдержанной девочкой. Я вызвала ее мать. Довольно приятная женщина, но абсолютно бесхарактерная. Я не смогла ее убедить. Слабохарактерные люди умеют быть очень упрямыми. А я не могла забыть о своей неудаче долгие годы. Я очень сочувствовала ее честолюбивым стремлениям. У меня самой они были когда-то, но я… я была вынуждена о них забыть. Я понимала, как ей тяжело. Она окончила школу, и я потеряла ее из виду. Помню, она пошла работать на фабрику. Семья нуждалась. Там был еще безработный брат. Весьма неприятный юноша, я слышала. И материнская пенсия — совсем ничтожная. Значит, она все-таки сделала карьеру! Бедное дитя!

Перед уходом Сангер спросил ее, неужели она не читала статьи о детстве Кристины в воскресных выпусках. Воскресных газет она не получает, ответила мисс Станмерс, а ежедневные к ней обычно попадают с двух-трехдневным опозданием: ее соседи Томпкинсы — очень милые люди — отдают ей свои, но сейчас они уехали на море, и она не видит газет, кроме тех, что на уличных стендах. Но она не особенно ощущает их отсутствие. Это ведь дело привычки, не так ли, мистер Сангер? Стоит их не читать дня три, как потом и не ощущаешь в этом необходимости. Да и как-то без них спокойнее. В наши дни только настроение портят. У себя в тихом, скромном убежище ей даже трудно поверить, что в мире столько зла и насилия.

Сангер попытался собрать сведения об этом несимпатичном типе, Герберте Готобеде. Но его никто как следует не помнил. Он не оставался на одной работе более пяти месяцев (этот рекорд он установил, работая у кузнеца), и никто не горевал, когда он исчез. Никто не знал, что с ним сталось после.

Более свежие сведения о нем привез с Саут-стрит Вайн, расспрашивавший прежнюю камеристку Кристины, Бандл. Она о брате знала. Ее острые карие глаза на морщинистом лице засверкали яростью при одном упоминании о нем. Она видела его только раз и надеялась, что не увидит больше никогда. Однажды в Нью-Йорке он прислал записку в гримерную. Это была первая собственная гримерная Кристины и самая первая комедия с ее участием в главной роли. Она называлась «Поехали». И это был успех! Бандл одевала Крис, как и девять других девушек, когда она была еще статисткой, но потом госпожа пробилась на самый верх и взяла ее с собой. Такая уж она была: никогда не бросала друзей. До того как принесли записку, ее госпожа болтала и смеялась. Но когда мисс Кристина ее прочла, у нее стал такой вид, будто она таракана в мороженом увидела. Когда он вошел, она только сказала: «Объявился все-таки!» Он стал говорить, что пришел ее предостеречь о Божием наказании, а она ему отвечает: «Ты пришел, чтобы посмотреть, чем можно поживиться, вот и все». Она только что сняла дневной грим, чтобы наложить новый перед выходом на сцену, так что у нее ни кровинки в лице не было, пока она с ним говорила. Потом она выслала ее, Бандл, из комнаты, но там, внутри, был целый скандал. Бандл стояла за дверью, охраняя свою госпожу от посетителей — уже тогда находилось много таких, которые желали завести знакомство с ее госпожой, — и поэтому невольно слышала, что происходило за дверью. Потом ей пришлось их прервать, потому что мисс Кристине пора было выходить на сцену. Этот тип накинулся на Бандл за то, что она посмела войти, но госпожа сказала, что, если он тотчас же не уйдет, она вызовет полицию. Тогда он ушел и, насколько Бандл знает, больше не появлялся. Но он писал. Время от времени от него приходили письма — Бандл научилась узнавать их по почерку, — и он всегда каким-то образом знал, где находится сестра, потому что адрес на конверте всегда был указан точно. Ее госпожа после получения очередного письма всегда становилась очень грустной. В одну из таких минут она как-то сказала: «Ненависть ведь такое низменное чувство, правда, Бандл?» Бандл в жизни не испытывала ненависти ни к кому, кроме постового полицейского, который ей постоянно грубил, но согласилась, что ненависть очень портит жизнь: она жжет тебя изнутри, пока не сожжет дотла.

К рассказу Бандл добавился еще и рапорт американской полиции. Герберт Готобед приехал в Штаты лет на пять позже сестры. Короткое время он пребывал в услужении у одного известного бостонского проповедника, который был покорен (или обманут?) его хорошими манерами и набожностью. Причина его ухода была покрыта мраком неизвестности; какого именно рода она была — выяснить не удалось, поскольку святой человек то ли из милосердия, а скорее всего из нежелания афишировать, что обманулся в своем выборе, предпочел ничего не сообщать в полицию. Предполагалось, однако, что впоследствии Герберт под именем Брата Господня колесил по стране, и не без успеха — и с точки зрения популярности, и в отношении заработков. Когда полиция дала ему понять, что родственные связи с Господом не помешают им выслать его из страны, он мигом понял намек и исчез. Последнее, что о нем слышали, — он будто бы основал миссию где-то на островах, кажется на Фиджи, после чего — с фондами миссии в кармане — удрал в Австралию.

— Обаятельная личность, ничего не скажешь, — заметил Грант, поднимая глаза от досье.

— Точно, это он, — сказал Вильямс, — не сомневаюсь, он-то нам и нужен.

— Да, все признаки у него налицо, — задумчиво отозвался Грант. — Жадность, тщеславие, полное отсутствие совести. Мне бы тоже очень хотелось, чтобы это был он. Мы бы оказали обществу большую услугу, если бы раздавили эту гадину. Но зачем ему было это делать?

— Может, давняя обида? — предположил Вильямс.

— Настолько глубокая, что через столько лет спровоцировала его на убийство? Пожалуй, ты тут перехватил. И потом, ему это невыгодно: из нее живой можно было выкачивать деньги, а так… А если все же надеялся на завещание? Это, пожалуй, мысль!

16

Грант решил снова встретиться с поверенным Кристины, однако для исполнения своего замысла ему нужна была поддержка и одобрение лорда Чампни. Созвонившись с его светлостью, Грант сел в машину и по пустынным в этот час улицам поехал ко Дворцу правосудия.

Очутившись в залитом зеленоватым светом и оттого сильно напоминавшем аквариум кабинете мистера Эрскина, где его уже ожидал лорд Чампни, Грант немедленно приступил к делу.

— Как вы посмотрите, если мы от вашего имени дадим коротенькое объявление в газете? — обратился он к ним обоим и изложил свой план.

Мистер Эрскин осторожно, словно боясь потревожить рыб, соединил кончики пальцев, нерешительно покачал головой и сказал, что опасается, как бы столь неожиданный шаг не привел к лишним осложнениям. Но лорд Эдуард неожиданно поддержал Гранта.

Несколько успокоенный, Грант вернулся к себе и тотчас отдал соответствующее распоряжение Вильямсу. Оставшись наедине с собой, он снова впал в сомнение: действительно, стоило ли создавать искусственные неприятности, когда и естественных на свете больше чем достаточно. Во всяком случае, в настоящий момент у бедного Гранта их хватало. «Вокруг вас одни неприятности» — как говорят обычно гадалки, раскладывая карты. Это как раз про него. Понедельник подходил к концу, а Тисдейл по-прежнему не подавал никаких признаков жизни. Первый, пока еще негромкий вой издала «Кларион», и завтра к утру на него накинется вся волчья стая. Где Роберт Тисдейл? Что предпринимает полиция, чтобы его отыскать? К чести Гранта, испытываемая им тревога была связана с беспокойством за самого Тисдейла, а не за себя, на которого неминуемо обрушится вся пресса. В последние два дня он действительно был уверен, что Тисдейл не появляется просто потому, что не видит газет. Не так-то просто раздобыть газету, когда ты в бегах. Но сейчас сомнение то и дело обдавало его легким холодком. Что-то тут было не так. Каждый газетный стенд в каждой деревушке пестрел крупными заголовками: «Тисдейл не виновен», «Разыскиваемый полицией человек не виновен». Как он мог их не заметить? В любой пивной, в любом вагоне поезда, в автобусах и домах — по всей стране эта новость была главной темой разговоров. И тем не менее Тисдейл хранил молчание. Никто не видел его с тех самых пор, как Эрика уехала от него в прошлый вторник. В ночь на среду над всей Англией разбушевался такой шквальный ветер, какого не знали здесь много лет, и в течение двух дней дуло и лило со страшной силой. Тисдейл забрал еду, которую Эрика оставила ему в среду, но потом ничего не трогал. То, что она положила в пятницу, все еще лежало на том же месте, превратившись к субботе в мокрое месиво.

Грант знал, что всю субботу Эрика обшаривала округу. Она обследовала местность с упорством и настырностью терьера: ни один сарай, ни одно мало-мальски заметное укрытие не были ею пропущены. Она вполне справедливо думала, что ночь на субботу он во что бы то ни стало должен был провести под крышей — ни одно человеческое существо не смогло бы продержаться той ночью под открытым небом, — и поскольку в среду он еще был у меловой дороги, то вряд ли ушел далеко.

Однако все ее усилия ни к чему не привели. Сегодня организованные поиски начала вести группа добровольцев — у полиции не хватало людей, — но пока никаких известий не поступало. Гранта начал охватывать настоящий страх, который он безуспешно пытался подавить. Но страх был как торфяной пожар: только затопчешь в одном месте, как он тут же снова возникает уже где-то впереди.

Новости из Дувра тоже были неутешительными. Тамошнее расследование двигалось нестерпимо (для любого не обладавшего терпеливостью полиции) медленно, во-первых, из-за страха оскорбить высокую особу и, во-вторых, из-за боязни, как бы не спугнуть птичку. Первое — в случае полной невиновности Чампни, второе — в случае если он все же причастен к преступлению. Все это было очень сложно. Наблюдая за спокойным лицом Чампни (у него были правильные, изогнутые брови, усиливавшие впечатление полной безмятежности), пока они обсуждали ловушку для Герберта, Грант несколько раз вынужден был одергивать себя, чтобы не спросить впрямую: «Где вы были в ночь на среду?» Как бы себя повел Чампни? Скорее всего несколько минут недоуменно молчал, потом немного подумал и сказал: «После того как я прибыл в Дувр? Провел вечер с тем-то и с тем-то, в таком-то месте». Потом до него дошло бы, что значит этот вопрос, он изумленно взглянул бы на Гранта, и Грант почувствовал бы себя полным идиотом. Более того, в присутствии Эдуарда Чампни он понимал, насколько оскорбительно даже само подозрение, будто Чампни может иметь какое-нибудь отношение к убийству своей жены. Когда его не было рядом, Грант, однако — чаще, чем ему хотелось самому, — мысленно возвращался к той картине, которая предстала перед ним однажды: человек, стоящий в темном саду под освещенными окнами. Но когда Чампни находился рядом, эта мысль казалась фантастической. Пока людям Гранта удастся — или не удастся — выяснить, что делал Чампни в ту ночь, всякие прямые расспросы придется отложить.

Пока что было ясно лишь одно: Чампни не останавливался ни в одном из обычных мест. Опросы в отелях и в домах знакомых дали негативный результат. Сфера поисков была предельно расширена. В любую минуту могли поступить сведения о том, что лорд Чампни провел ночь на царственной постели с простынями тончайшего полотна, и Грант вынужден будет признать, что ошибался в своем предположении, будто лорд Эдуард намеренно ввел его в заблуждение.

17

Во вторник утром поступили новости от Коллинза — детектива, который занимался гардеробом Чампни. Его лакей Брайвуд оказался «очень трудным»: он не пил, он не курил, и Коллинзу долгое время никак не удавалось найти с ним никаких общих точек соприкосновения. Но каждый человек имеет свою цену. Оказалось, что Брайвуд обожает нюхать табак. Он держал свое пристрастие в глубокой тайне, опасаясь, что лорд Эдуард, если узнает, рассчитает его на месте. (На самом деле лорд Эдуард, вероятно, был бы чрезвычайно рад, что у его лакея такая старомодная привычка, в духе восемнадцатого столетия.) Коллинз достал Брайвуду очень редкий сорт нюхательного табака и наконец-то получил возможность ознакомиться с гардеробом Чампни. Оказалось, что по возвращении — вернее, когда он уже прибыл в Лондон — его светлость изволили «почистить» свой гардероб. Он отдал Брайвуду два пальто — одно темное, другое светлое, верблюжьей шерсти. Последнее Брайвуд подарил своему племяннику — хористу. Первое продал старьевщику в Лондоне. У Коллинза были фамилия и адрес старьевщика.

Грант срочно послал по этому адресу человека. Когда детектив стал перебирать его товар, старьевщик сказал: «Вот пальто лорда Эдуарда Чампни, сына герцога Бада. Прекрасная вещь». Это была действительно прекрасная вещь, и все пуговицы у нее были на своих местах. Без признаков недавней замены.

Грант вздохнул, услышав эту весть, — сам не зная, от радости или огорчения. Но он по-прежнему хотел знать, где Чампни провел ту ночь.

А пресса хотела знать, где Тисдейл. Все до единой газеты Британии желали это знать. Ярд давно уже не попадал в столь затруднительное положение. «Кларион» в открытую называла их убийцами, а Грант, пытаясь хоть как-то разобраться в осложнившемся деле, совсем измучился от злобствования коллег, от утешений друзей, от вида обеспокоенного начальства и от собственной возрастающей тревоги. В середине дня Джемми Хопкинс позвонил в Ярд, чтобы оправдаться по поводу своей статьи в «Кларион», говоря, что «дело есть дело» и он надеется, что добрые друзья-полицейские поймут его правильно. Гранта не было, и к телефону подошел Вильямс. У него не было настроения обмениваться любезностями. Он с наслаждением излил свою отягченную заботами душу и оставил Хопкинса в тревоге, что он, пожалуй, малость переборщил и непоправимо испортил отношения с Ярдом.

— А что до преследования невинных людей, — заключил Вильямс свою отповедь, — то вам ли не знать, что пресса за один день преследует столько народа, сколько Ярду не довелось со дня основания. И все ваши жертвы — люди невинные!

— Имейте же сердце, сержант! Вы же знаете, мы обязаны поставлять материал. Если он будет бледный и неинтересный, то можно лишиться работы. И очутиться на паперти или на набережной. Вы человеку вздохнуть не даете. Нам нужно на что-то жить, как и вам, и…

Звук повешенной Вильямсом трубки был достаточно красноречив. В одном этом звуке соединилось все: и слово, и дело. Джемми чувствовал себя незаслуженно оскорбленным. Он писал статью с вдохновением. Он настолько упивался своими обличительными фразами, что начинал пылать искренним негодованием. Когда он писал, то его язык покидал свое обычное место за щекой, высовывался наружу, и Джемми захлестывали эмоции. Когда он кончал писать, язык занимал прежнее положение и все эмоции исчезали бесследно, но это уже не имело существенного значения: статья была готова, в ней был «жар души», и его жалованье подскакивало вверх. Ему только было немножко жаль, что его газетные недруги не ведали, как протекает его творческий процесс. Раздосадованным жестом он сдвинул шляпу на правый глаз и пошел перекусить.

А менее чем в пяти минутах ходьбы от него Грант сидел в темном углу с огромной кружкой черного кофе и, подперев голову руками, «проговаривал» обстоятельства дела короткими, рублеными фразами.

Местопребывания Кристины Клей никто не знал. Но знал убийца.

Это исключало массу народа.

Знал Чампни.

Знал Джасон Хармер.

Знал почти наверняка Герберт Готобед.

На убийце было пальто — темное или черное, потому что пуговица и нитка были черными.

Такое пальто было у Чампни, но со всеми пуговицами.

У Джасона Хармера черного пальто не было, и в таком его никто не видел.

Что носит Герберт Готобед, не известно никому.

У убийцы мотив должен был быть достаточно весомый и не мимолетный, для того чтобы поджидать свою жертву в шесть часов утра на пляже и потом утопить.

У Чампни такой мотив был.

У Джасона Хармера — возможно, если они были любовниками, но доказательств этому нет.

У Герберта Готобеда, насколько известно, мотива для убийства не было, но он почти наверняка ее ненавидел.

По количеству очков первым шел Готобед: он знал, где находится его сестра, за ним шла дурная слава человека, способного на все, даже на убийство, и он был в плохих отношениях с покойной.

Ладно! Может быть, Готобед объявится завтра. Пока же Грант будет стараться глушить себя черным кофе и отгонять мысли о прессе. Он уже поднес чашку к губам, когда его взгляд упал на человека в противоположном углу. Чашка мужчины была наполовину пуста, и он с дружелюбным любопытством наблюдал за Грантом. Грант улыбнулся и нанес удар первым:

— Прячете свой классический профиль от публики? Почему бы вам не доставить бесплатного удовольствия своим поклонникам?

— Бесплатных удовольствий у них сколько угодно. Им все сходит с рук. Вам достается с этим делом. Что они, право, ожидают? Что вы ясновидящий?

Грант неторопливо положил в рот мед.

— Джемми Хопкинс когда-нибудь дождется, что ему открутят голову за его штучки. Я бы и сам не прочь, но мое лицо застраховано на кошмарную сумму. Он однажды нашел, что я — «мечта каждой девушки», — сказал Оуэн Хьюджед.

— А разве это не так?

— Вы не видели, что сталось с моим коттеджем?

— Нет. Только газетные фотографии.

— Должен признаться, я просто заплакал, когда вылез из машины и увидел его. Пусть бы эти фотографии размножили и разослали по всему свету, чтобы люди увидели своими глазами, к чему приводит паблисити. Лет пятьдесят назад люди могли приехать посмотреть и спокойно уехать, довольные. А теперь! В «Бриары» приезжали целыми отрядами. Мой поверенный попытался приостановить эти «экскурсии», но ничего не добился. Местная полиция поставила там пост только на первые несколько дней. За эти две недели там побывало тысяч десять, и каждый старался заглянуть в окна, топтал цветы и брал сувенир на память. От ограды ничего не осталось, а она была больше трех метров высотой и вся в розах, а сад — просто голое, истоптанное месиво. Я очень любил свой сад. Не то чтобы я ворковал над каждым цветочком; но мне нравится сажать растения, которые мне дарят, и наблюдать, как они вырастают. Ничего не осталось.

— Да, действительно вам не позавидуешь. И не с кого взыскивать убытки. Представляю, как вам досадно. Ну, будем надеяться, что к следующему сезону у вас там снова все зазеленеет.

— Я продаю дом. Теперь он все равно что дом с привидением. Вы никогда не встречались с Клей? Она была великолепна. Такие редко появляются на свет.

— Вы, случайно, не знаете, кто бы мог желать ее смерти?

Хьюджед улыбнулся той знаменитой улыбкой, которая заставляла его поклонников самозабвенно вцепляться в ручки кресел в кинозалах.

— Я знаю многих, которые с превеликим удовольствием укокошили бы ее сразу на месте. Но только сразу. Как только человек поостывал, он был готов умереть за нее. Для Крис это немыслимая смерть — я имею в виду то, как именно это произошло. Вы слышали, что Лидия Китс предсказала ей скорую кончину? Лидия просто чудо. Правда, таких надо топить в младенческом возрасте, но все-таки она — чудо. Я послал ей дату рождения Мари Дакр — все сведения вплоть до часов и минут. Мари до этого заставила меня дать страшную клятву, что я никому не проболтаюсь про год ее рождения. Лидия понятия не имела, чей гороскоп она составляет, но он вышел абсолютно точный. Лидия произвела бы сенсацию в Голливуде.

— Похоже, она туда и метит, — сухо отозвался Грант. — А вам там нравится?

— Да, там очень спокойно дышится. — И, видя, что Грант недоверчиво поднял брови, добавил: — Там мы все как галька на морском берегу — почти неразличимы, и никто за нами не гоняется.

— Я всегда считал, что туда организуют специальные экскурсии со всего Среднего Запада, чтобы люди могли фотографироваться в обнимку с актерами.

— Ну да, устраивают даже автомобильные экскурсии по улицам, где живут знаменитости, но никто не топчет цветы у вас в саду.

— Если вас убьют, то могут и потоптать.

— Там поклонники никого не убивают. Убийству в Штатах цена — копейка. Это не сенсация. Ну, мне надо двигаться. Удачи вам. И пусть Господь вам поможет. Вы сами мне очень помогли, да еще как!

— Я?

— Вы показали мне, что есть профессия еще хуже моей. — Он положил деньги на край стола и взялся за шляпу. — Надо же! На воскресной службе принято молиться за судей, но никто никогда не молится за полицейских!

Он приладил шляпу под тем углом, который после проб был признан фотографами самым удачным, и пошел к выходу, оставив Гранта в чуть более спокойном расположении духа.

18

Кто не мог похвастаться спокойным расположением духа, так это Джемми. Игривый, шумный, видавший виды, но никогда не унывавший Джемми. Он поел в своей любимой закусочной (на черном кофе пусть сидят озабоченные полицейские и актеры, вынужденные следить за фигурой; Джемми имел дело лишь с заботами других, а про фигуру вспоминал, только когда очередной раз бывал у портного), и в этот день все у него шло наперекосяк. Мясо казалось пережаренным, пиво — тепловатым, официант икал, картофель был водянистый, пуддинг отдавал содой, а в баре кончились его любимые сигареты. Поэтому чувство, что его обидели и неправильно поняли (вместо того чтобы расслабиться после еды и питья), усилилось и превратилось в обиду на весь Божий свет. Он мрачно взирал поверх кружки на своих собратьев по перу и сверстников, которые беззаботно перебрасывались шутками за столиками с крахмальными скатертями, а они, заметив его непривычно мрачный вид, поддразнивали его, проходя мимо.

— Что случилось, Джемми? Понос?

— Нет! Он тренируется на диктатора. Тут главное — выражение лица.

— Главное не в этом, — подхватывал другой, — главное — в стрижке.

— И надо следить за руками. Возьми Наполеона. Так и остался бы капралом на всю жизнь, не выдумай он этого трюка с руками, сложенными на груди. Знаешь, как беременный.

— Если у Джемми беременность, пускай бы лучше рожал в офисе, а не здесь. Боюсь, младенец получится довольно страшненький.

Джемми послал их всех подальше и пошел искать свои любимые сигареты. И чего это Ярд так на него ополчился? Все знают, что в газетах одна вода, если не моча. Стоит перестать преувеличивать и делать драму из любой чепухи, люди начнут думать, что с ними никто не считается, и перестанут покупать газеты. И что тогда станется со всеми газетными воротилами, с самим Джемми и с ни в чем не повинными держателями акций? Хочешь не хочешь, а надо волновать чувства всех этих несчастных трудяг, которые слишком утомлены или слишком тупы для того, чтобы чувствовать самим. Если уж нет такого события, которое заставило бы кровь застыть в жилах, то надо жать на слезу. Рассказ о ранних годах Клей был как раз то, что надо, — настоящий джем, хотя эта дамочка с лошадиным лицом, гром ее разрази, действительно провела его за нос насчет того, что дружила с Крис. Но не всегда же тебе попадаются ужасы или жалобные истории, а английская публика если и обожает что-то еще, так это справедливое негодование. Ну Джемми им и дал эту возможность. В Ярде же прекрасно знают: завтра все эти люди и не вспомнят о том, что прочли сегодня, — так какого черта! Из-за чего было злиться? Взять хотя бы эту фразу: «Преследуют невинных людей». Просто клише. Стоит ли из-за этого злиться? Просто в Ярде чувствуют, что сами оплошали. Они знают, что до этого нельзя было доводить человека. Он, конечно, не собирается влезать в чужую работу, но если разобраться, то не так уж он и не прав в своей статье. Может, чересчур сильно выразился. Но остальное, кроме этой фразы, — правда. Это сильно смахивает на провал. Ну, провал — тоже, может, слишком громко сказано, но все же весьма огорчительно, что такое возможно в системе, которая считает себя на высоте. Когда у них дела идут успешно, то они на тебя смотрят сверху вниз и всем своим видом показывают, что ты им мешаешь. Так что нечего им ожидать снисхождения, когда промазали. Вот если бы прессу открыто допускали к расследованию, как это принято в Штатах, такое просто не могло бы произойти. Он, Джемми Хопкинс, всего лишь репортер уголовной хроники, но он знаком с методами расследования преступлений не хуже любого полицейского. Если бы «старик» дал ему отпуск, а полиция разрешила пользоваться их материалами, то он, Джемми, в течение недели засадил бы убийцу Клей за решетку и поместил бы на первую полосу газеты. Воображения — вот чего не хватает полиции. А у него воображения хоть отбавляй. Только бы ему дали шанс.

Он купил сигареты, переложил их в золотой портсигар — прощальный подарок бывших коллег из провинции перед его отъездом в Лондон (шептались, будто такая щедрость объяснялась не столько привязанностью, сколько радостью по случаю его отбытия) — и направился обратно в редакцию. У входа в это святая святых, где квартировала «Кларион», он столкнулся с одним из младших коллег, юным Маскером, который куда-то спешил. Джемми коротко кивнул и на ходу спросил:

— Ты куда?

— На лекцию о звездах, — отозвался Маскер без особого энтузиазма.

— Астрономия — очень интересная наука, — наставительным тоном заметил Джемми.

— Это не астрономия. Астрология. — Юноша уже вышел на солнечную улицу. — Какая-то женщина читает. По фамилии Поуп, дальше не помню.

— Поуп? — Джемми замер на полдороге к лифту. — Случайно, не Китс Поуп?

— Китс, вы говорите? — Маскер взглянул на пригласительный билет, — Да, точно, Китс. Я еще подумал, у нее фамилия как у известного поэта. Эй, в чем дело? — изумился он, потому что Джемми, схватил его за руку и втащил обратно в холл.

— Дело в том, что ты ни на какую лекцию не идешь, — ответил Джемми, заталкивая его в лифт.

— Спасибо, конечно, что вы меня освобождаете, но почему? У вас что, астрологическое хобби?

Джемми втащил Маскера за собой в офис и обратился с жаркой речью к безмятежному розовому человечку за письменным столом.

— Но послушай, Джемми, — отозвался безмятежный господин, когда сумел вставить слово. — Это тема Блейка. Ему и надо было идти на лекцию. Разве это не он у нас каждую неделю вещает всем на шестой странице, что их ждет в ближайшие семь дней? Единственное, чего он не сумел предвидеть, — это то, что его жена родит на этой неделе, а не на следующей. Поэтому я его отпустил и направил Маскера.

— Маскера! Вы что, не знаете, что эта та самая женщина, которая предсказала смерть Клей? Та самая, которую рекламирует «Курьер», взимая шиллинг за каждый заказанный гороскоп?

— Ну и что?

— Как «ну и что»? Она же «горячие новости»!

— Она новости для «Курьера». И то уже вчерашние. Вчера я снял статью о ней с полосы.

— Ладно, пусть она — вчерашняя новость. Но масса «интересного» народа ею сейчас наверняка интересуется. И один из них, самый заинтересованный вероятно, тот, который осуществил ее пророчество! Может, именно она и подала ему эту идею. Она и ее предсказание. Китс сама по себе, может быть, и вчерашняя новость, но все, кто ее окружает, — вполне сегодняшняя.

Джемми потянулся и взял пригласительный билет из рук юного Маскера:

— Найдите этому милому молодому человеку другое дело на сегодня. Тем более он не любит астрологию. Пока.

— А что же будет со статьей о…

— Будет вам эта статья. И еще одна в придачу.

Спускаясь в лифте, Джемми щелкнул по пригласительной карточке:

— Элвз-холл — ничего себе! Лидия явно начинает пользоваться успехом!

— Знаешь, какое самое верное средство успеха, Пете? — игриво спросил он лифтера.

— Ну?

— Выбери себе правильный способ облапошивать людей.

— Кому это и знать, как не вам! — откликнулся Пете.

Джемми сделал вид, что хочет его прибить. Пете знал его еще в те дни… ну не совсем в те дни, когда он бегал в коротких штанишках, но, пожалуй, еще тогда, когда он носил не те воротнички, которые принято.

Элвз-холл был расположен на Вигмор-стрит, что само по себе уже немало способствовало его популярности. Камерная музыка казалась куда привлекательнее, если можно было совместить ее с посещением своего клуба и выпить там чашку чая или с визитом в магазин Дебенгама и выбрать себе новое платье. А тучные сопрано, польщенные тишиной, которая царила во время исполнения ими ведущих партий, и не подозревали, что их слушателей в этот момент больше всего занимали мысли о том, что лучше — крепдешин или креп-сатин. Проходя к своему месту, Джемми обратил внимание на то, что зал заполняла самая блестящая публика, которую ему доводилось видеть со времени знаменитого бракосочетания Бьюшира и Керзон. Здесь присутствовал не только бомонд, но и особы голубой крови — те, которых Джемми называл «герцогинями до кончиков ногтей», — длинноносые, в узких длинных туфлях, с длинной родословной; те, что жили за счет своих замков, а не за счет своих собственных талантов. И конечно, все это сборище было щедро сдобрено психами.

Психи шли сюда не в поисках острых ощущений и не потому, что мать Лидии была третьей дочерью обедневшего маркиза, а потому, что Лев, Телец, Рак и другие были их домашними любимцами, а дома Зодиака — их духовным прибежищем. Их нельзя было спутать ни с кем: их пустые глаза не мигая смотрели в одну точку, их одежда выглядела как на вторые сутки сидячей забастовки где-нибудь в подвале и, казалось, у всех у них на тощих шеях болтались дешевые керамические бусы.

Джемми пренебрег местом, оставленным для представителя «Кларион», и пожелал устроиться под пальмами в переднем ряду, у самой сцены, в чем ему с разной степенью возмущения препятствовали как те, которые пришли посмотреть на Лидию, так и те, которые пришли, чтобы посмотрели на них самих. Джемми не относил себя ни к тем, ни к другим. Он явился наблюдать за публикой. Место, которое он нашел себе наконец среди цветочных горшков, поставленных знаменитой фирмой декораторов Виллоуби, предоставляло ему наилучшую возможность для наблюдений.

Рядом с ним оказался бедно одетый, невзрачный господин лет тридцати двух. Как только Джемми занял свое место, он наклонился, приблизил свой рот с заячьей губой к самому уху Джемми и выдохнул:

— Удивительная женщина!

Джемми догадался, что это относится к Лидии.

— Удивительная, — согласился он. — Вы с ней знакомы?

Невзрачный господин («псих», — подумал Джемми) поколебался и сказал:

— Нет. Но я был знаком с Кристиной Клей.

Разговор прервался с появлением на сцене Лидии и ведущего этот вечер. Лидия всегда была плохим оратором. У нее был резкий, визгливый голос, и, когда она бывала возбуждена или взволнована, он звучал как на заезженной патефонной пластинке. Джемми вскоре перестал ее слушать. В прошлом ему доводилось слышать все это уже много раз. Его глаза заскользили по маленькому переполненному залу. Если бы он кокнул Клей и благодаря нерасторопности полиции находился бы на свободе и вне подозрений, пришел бы он сюда послушать женщину, предсказавшую ей смерть, или нет?

Джемми решил, что, пожалуй, пришел бы. Убийца был умен. Это признавали все. И сейчас он, должно быть, упивается тем, как умно все проделал. Считает небось себя выше всех простых смертных, живущих в пределах закона. Такое состояние ума характерно для каждого, кто замышляет убийство. Они задумывают то, что никому не дозволено, и у них получается! Это ударяет им в голову, как вино. И они ищут, что бы еще такое выкинуть, — как дети, на спор перебегающие дорогу перед мчащейся машиной. Сборище самых видных людей в одном из наиболее престижных мест Лондона должно было показаться ему именно «этаким рискованным шагом». Каждый в этом зале сейчас вспоминал о Кристине. Со сцены, разумеется, ее имя не произносилось — это звучало бы неприлично. Лекция была посвящена астрологии — истории ее возникновения, значениям звезд. Но все эти люди — или почти все — пришли сюда только потому, что почти год назад Лидии в счастливый момент открылось, что Кристина Клей будет убита. Кристина Клей ощущалась здесь почти с такой же материальной достоверностью, как присутствие самой Лидии: зал был полон ею. Да, будь он, Джемми, на месте убийцы, пребывание в зале доставило бы ему ни с чем не сравнимое удовольствие.

Он смотрел сейчас в зал, хваля себя за свое воображение, которое его привело сюда. Воображение, которого так не хватало несчастному идиоту Гранту. Зря он не догадался захватить с собою Бартоломео. Барт гораздо лучше его знал все про высший свет. Барт всегда выезжал на описаниях, и, что бы он ни описывал — свадьбы, автогонки, круизы на яхтах, — в его статьях мелькали обычно одни и те же имена. Барт мог бы оказаться ему полезен. Но Джемми тоже кое-что о них знал.

— С другой стороны, — продолжала между тем Лидия, — Козероги часто бывают меланхоличны, сомневаются в себе или не совсем нормальны. На более низшем уровне это люди мрачные, скупые и склонные к обману.

Но Джемми не слушал. Он в любом случае не знал, какая планета имела честь сопутствовать его появлению на свет, да это его нисколько и не занимало. Лидия много раз говорила, что он типичный, ну типичнейший Близнец, но он об этом не помнил. Все это чушь собачья и надувательство. Вон, в третьем ряду, герцогиня Трентская. У этой глупой гусыни полное алиби: ведь она собиралась устроить ленч в честь Кристины, ленч, после которого ей стал бы завидовать весь Лондон; она теперь, бедняжка, так и останется докучливым, но необходимым дополнением на приемах в домах других.

Взгляд Джемми пробежал по четвертому ряду и задержался на красивом, смуглом лице мужчины. Очень знакомое лицо. Чеканный профиль, как на монетах. Откуда оно ему знакомо? Он не знал этого человека. В жизни никогда не встречался с ним.

И тут его осенило: это Жан Лежен — актер, который должен был сниматься с Клей в ее третьей и последней в Англии картине. Картине, в которой она так и не снялась. Ходили слухи, будто Лежен рад, что съемок с ней не будет. Клей обычно затмевала всех своих партнеров. Хотя вряд ли это могло послужить поводом для того, чтобы на заре держать ее голову под водой, пока она не перестала бы дышать. Джемми остался равнодушен к Лежену. Рядом с ним — обложка с модного журнала в черном и белом. Марта Халлард. Ну да, ведь Марта получила роль Клей. Марта не была актрисой столь высокого уровня, как Клей, но простои на съемках стоили дорого, а Марта умела держаться, была достаточно опытна, владела сценическим искусством и была, как выражался продюсер Койен, «классная актриса». Теперь она станет партнершей Лежена. Или он — ее. Тут трудно было решить, кто из них будет ведущим. Оба они — среднего уровня. Если говорить о партнерстве, то эта пара может оказаться более удачной, чем Клей и Лежен. Шаг наверх, огромный шаг, — для Марты, и больше возможностей проявить себя в полном блеске для Лежена. Да, смерть Кристины принесла неожиданную удачу им обоим.

У него в ушах вдруг прозвучали слова, произнесенные чьим-то женским голосом: «Ты сама ее и убила». Кто это говорил? А, Джуди Селлерс, на ролях глуповатых блондинок. Она сказала это о Марте. В тот субботний вечер, когда они с Грантом встретились у входа в квартиру Марты. Джуди произнесла эти слова вызывающим тоном, который был ей свойствен, о каких бы простых вещах ни заходила речь. Все восприняли их как шутку. Кто-то рассмеялся и добавил, подхватив: «Ну ясно, ты же сама хотела получить эту роль!» И болтовня перешла на другие темы.

Вообще-то, зависть и амбиции всегда служили самыми распространенными мотивами для убийства. По списку они стоят, пожалуй, сразу после ревности и страсти к деньгам. Но Марта Халлард есть Марта Халлард. Убийство и это хрупкое, лицемерное, высокомерное создание были вещи несовместные. Он припомнил, что даже на сцене ей никогда не удавались роли убийц. У нее всегда был такой вид, будто ей безумно скучно. Если убийство и не казалось ей скучным, то наверняка она находила это плебейским. Нет, он допускал, что Марта может быть убийственно зла, но в роли убийцы ее не представлял.

Он заметил, что Марта тоже не слушает Лидию. Все ее внимание — внимание напряженное — было сосредоточено на ком-то, кто сидел от нее впереди справа. Джемми проследил за направлением ее взгляда и, к своему удивлению, наткнулся на ничем не примечательного коротышку явно еврейского происхождения. Не веря своим глазам, он проверил свои выкладки. И снова увидел то же сонное круглое лицо.

Чем мог заинтересовать Марту этот человек с ничем не примечательной внешностью коммивояжера? И тут Джемминаконец вспомнил, кто этот коротышка: еврей Джасон Хармер, сочинитель песенок. Один из ближайших друзей Кристины. «Веселый чайник», как назвала его Марта. И если доверять мнению женщин, даже очень примечательный. Ведь его называли любовником Кристины Клей, Джемми даже присвистнул про себя. Так вот он какой, этот Джей Хармер! До сих пор он знал его только по фотографиям. Странные бывают вкусы у женщин, ничего не скажешь.

Хармер слушал Лидию с ребяческим восторгом. Джемми подивился, как Хармер может не замечать, что Марта сверлит его взглядом. Получается, это полная чушь, когда говорят, будто люди оборачиваются, если на них пристально смотрят. В любом случае непонятно, с чем связан скрытый интерес к нему Марты. Что она делала это тайком, было очевидно. Поля шляпы скрывали ее глаза от соседа, и она справедливо считала, что всем остальным не до нее. Не подозревая, что за ней наблюдают, она не отводила от Хармера взгляда. Почему?

Может, это «сердечный интерес»? Тогда насколько серьезный? А может, несмотря на то что Марта так горячо защищала его в тот вечер, она заподозрила в нем убийцу Клей?

Джемми наблюдал за ними обоими минут пятнадцать, не зная, что и думать. Снова и снова его взгляд, пробегая по залу, возвращался к этой паре. За многими было бы любопытно понаблюдать здесь, но главное — эти двое.

Он припомнил резкую реакцию Марты на чье-то предположение, что Хармера и Кристину связывает нечто большее, чем дружба. Что это могло означать? Что она сама увлечена им? И способна ли она серьезно увлечься? Настолько, чтобы избавиться от соперницы?

Он уже начал размышлять, хорошо ли Марта плавает, но тут спохватился. Всего пятнадцать минут назад мысль о том, что у Марты хватит темперамента на убийство, вызывала у него улыбку. Само предположение показалось ему неприемлемым.

Но то было до того, как он открыл для себя ее интерес — всепоглощающий интерес — к особе Джасона. Допустим, просто ради того чтобы убить время, пока эта Лидия нудит про планеты; или допустить, что Марта и вправду влюблена в Джасона? Получается, что Кристина ей соперница вдвойне? Кристина достигла положения, ради которого Марта, несмотря на свое внешнее безразличие, с радостью дала бы отсечь себе правую руку. Кристина достигла самой вершины профессионального древа. Часто Марта видела эту вершину совсем рядом, но каждый раз ветка, на которую она опиралась, вдруг подламывалась, и она падала вниз.

Вне всякого сомнения, Марта жаждала настоящего, большого успеха. И без сомнения — какие бы красивые слова она ни произносила, — горько завидовала стремительному и, как ей казалось, слишком легкому взлету маленькой фабричной работницы из глухой провинции. Пять лет назад Марта была почти там же, где и сейчас, — известная, пользующаяся успехом, материально обеспеченная; и перед ней уже маячила вершина — эта головокружительная, вечно ускользающая от нее вершина древа. Пять лет, и вдруг никому не известная статисточка с Бродвея со своими песенками, своей игрой и танцами оказалась на заветной вершине славы.

Не удивительно, что хвалебные слова Марты о Кристине были всего лишь пустыми словами. А если предположить, что Кристина похитила не только положение, к которому она шла столько лет, но и мужчину, которого она желала? Что тогда? Достаточно ли этого, чтобы она возненавидела Кристину настолько, чтобы захотеть ее убить?

Где была Марта в тот день, когда Кристину утопили? Вероятнее всего, на Гроссвенор-сквер. Она как раз занята в новой пьесе, что сейчас идет. Нет, постойте! В тот субботний вечер что-то говорилось о том, будто она уезжала. Что? Что именно? Она что-то сказала по поводу тяжкого труда актрис, а Клемент Клементс поддразнил ее: «Ничего себе, тяжкий труд! Ты только что взяла себе целую неделю и каталась по всей Европе». А она ответила: «И вовсе не неделю. Всего четыре дня, Клемент. Можно играть хоть со сломанным позвоночником, но с фурункулом — никогда».

Клемент сказал, что фурункул не помешал ей весело провести время в Дювиле, а она поправила его: не в Дювиле, а в Ле-Торке.

Вот где она было — в Ле-Торке! И вернулась к субботней репетиции. Еще потом говорили про прием, который ей устроили, про размеры сцены и про ярость ее дублерши. Она вернулась в субботу из Ле-Торке. Она была в Ле-Торке, на противоположном берегу Ла-Манша, когда погибла Кристина.

— Если бы родители изучали гороскопы своих детей так же тщательно, как они подбирают для них диету, — между тем чирикала, как воробей, Лидия, — то наша земля стала бы более счастливым местом.

«Ле-Торке, Ле-Торке!» Джемми готов был громко запеть. Похоже, он наконец-то наткнулся на действительно важную информацию. В то роковое утро Марта Халлард, оказывается, не только находилась поблизости от Кристины, но и располагала средствами быстро до нее добраться. Упоминание о Ле-Торке словно распахнуло двери его памяти. Ему вспомнилось, как Марта, Клементс и он, Джемми, стояли возле бара с коктейлями. Отвечая на расспросы Клементса, она сказала, что летала в Ле-Торке на частном самолете и на нем же возвращалась. И это был самолет, способный садиться на воду!

Значит, в то туманное утро самолет мог, никем, кроме одинокого пловца, не замеченный, спокойно опуститься либо на дюны, либо на воду и потом так же незаметно улететь. Джемми ясно представил себе, как гидроплан, будто огромная птица, выныривает из тумана и садится на воду.

Кто вел самолет? Не Хармер. Хармер все это время находился в Англии. Именно потому полиция и проявляла к нему усиленный интерес. Хармер находился где-то недалеко от коттеджа. Правда, у него было какое-то алиби, хотя Джемми не знал, насколько прочное. Чертова полиция все держала в глубокой тайне. Зато он теперь знал то, о чем полиции, при всей ее пресловутой осведомленности, известно не было. Марта была хорошей знакомой Гранта, — естественно, он упустил ее из виду. И Грант не усек, как и Джемми, что она не сводила глаз с Хармера. Но он не знает про самолет — Джемми был готов в этом поклясться. А в самолете-то все и дело. Но если это так, значит, тут замешаны двое. Пилот, пусть даже и не помогавший Марте, все равно соучастник преступления.

Тут Джемми мысленно остановился в своих рассуждениях и перевел дух. Его удивленный взгляд снова скользнул по молчаливым рядам прекрасно одетых слушателей и остановился на изящной женщине в черно-белом.

Какое отношение могла иметь эта достаточно хорошо известная ему особа к той, которую нарисовало ему воображение? Вот она перед ним, настоящая Марта Халлард, — холодная, утонченная, изнеженная Марта. Как мог он вообразить, что такая способна на отчаянный поступок, что ей знакомы муки страсти?

Она все еще нет-нет да и смотрела в сторону Джасона, смотрела чаще, чем на Лидию. И точно, было в выражении ее лица что-то от той Марты, которую он только что себе представил. Какой бы она ни казалась, сильные чувства явно не были ей чужды. Мысли Джемми прервал легкий шелест, напоминавший шум дождя: то были хлопки обтянутых перчатками рук. Лидия, судя по всему, завершила свое выступление. Джемми с облегчением вздохнул и потянулся за шляпой. Ему хотелось поскорее выбраться на свежий воздух и хорошенько подумать о том, что предпринять дальше. Он не ощущал подобного подъема, пожалуй, с тех самых пор, как старик Виллингдон дал ему эксклюзивное интервью о том, как и почему он забил до смерти свою жену.

Однако было похоже, что еще предстояли вопросы. Мисс Китс, осеняя всех благожелательной улыбкой, маленькими глотками пила воду и ждала, пока публика соберется с мыслями. Наконец кто-то самый храбрый задал первый вопрос, и вскоре они посыпались дождем. Некоторые из них оказались довольно забавными, и публика, утомленная духотой, монотонным голосом Лидии и скучноватой лекцией, весело смеялась. Мало-помалу вопросы стали приобретать все более личный характер, пока наконец не настала очередь одного, неизбежность которого понимала добрая половина аудитории:

— Правда ли, что мисс Китс точно предсказала, как умрет Кристина Клей?

В ожидании ответа люди затаили дыхание. Лидия ответила просто, даже с какой-то несвойственной ей искренностью, что да, правда: она часто верно предсказывает будущее по гороскопу. И привела несколько примеров.

Кто-то из присутствующих, ободренный непринужденностью обстановки, спросил, пользуется ли она при прочтении гороскопа даром ясновидения. Она не отвечала так долго, что в зале снова наступила тишина: руки и головы перестали двигаться; глаза всех выжидающе обратились к Лидии.

— Да, — вымолвила она наконец. — Да, конечно. Мне не хотелось бы касаться этого предмета, но бывают случаи, когда я, непонятно откуда, точно знаю, что будет именно так.

Она как бы в нерешительности умолкла, потом вдруг сделала три легких шага вперед к краю сцены с таким видом, будто собирается пойти по воздуху, и властно произнесла:

— С той минуты, как я ступила на сцену, я знала точно: убийца Кристины Клей сейчас находится в этом зале.

Говорят, что девяносто девять человек из ста, получив телеграмму с текстом: «Все открылось. Беги», хватают зубную щетку и несутся к гаражу. Слова Лидии были настолько неожиданны, а их смысл настолько страшен, что на какой-то момент в зале наступила полная тишина. Потом раздался шум, подобный тому, который возникает в пальмовой роще при первом порыве ураганного ветра. Сквозь поднявшийся гул слышался визг отбрасываемых второпях стульев, что только усугубило охватившую зал панику и стремление людей как можно скорее выбраться из помещения. Они не отдавали себе отчета, что побудило их к бегству. Для большинства толчком послужило нежелание присутствовать при рискованной ситуации: они принадлежали к той части общества, которая больше всего на свете страшится того, что называется «неловким положением». Однако же трудность пробиться к выходу через опрокинутые стулья при переполненном зале привела к тому, что возникла настоящая паника.

Ведущий что-то говорил, пытаясь успокоить толпу, но его не было слышно. Кто-то подошел к Лидии, и до Джемми донеслись ее слова: «Что меня заставило это сказать? Боже, почему я это сказала?» Он пробился вперед, горя репортерским азартом, и уже ухватился за край сцены, чтобы вспрыгнуть на нее, но остановился: в человеке, стоявшем рядом с Лидией, он узнал своего собрата по перу из «Курьера». Он вовремя вспомнил, что Лидия теперь, так сказать, целиком принадлежала им. Миллион против одного, что ему не удастся перемолвиться с нею словом, так что не стоило и стараться. К тому же у него было чем себя занять. Едва оправившись от неожиданности после заявления Лидии, он немедленно обернулся, чтобы посмотреть, как восприняли ее слова те двое.

Марта побелела как мел. Потом нечто похожее на ярость исказило ее лицо. Одной из первых она поднялась и направилась к выходу так стремительно, что Лежен едва успел спасти от ее каблуков свою упавшую с колен шляпу. Не обращая внимания на Лидию, она стала пробираться к дверям, но поскольку сидела в одном из передних рядов, то прочно застряла на полдороге: там с кем-то случилась истерика.

Джасон Хармер, напротив, остался абсолютно невозмутим. Он продолжал, как и прежде, с видом довольного ожидания смотреть на Лидию. Он не делал попыток встать, пока на него не стали напирать со всех сторон. Тогда он неторопливо поднялся, помог женщине перебраться через опрокинутый стул, похлопал себя по карманам, видимо проверяя наличие перчаток, и только после этого направился к выходу.

Джемми понадобилось немало искусства, чтобы, работая локтями, пробиться к Марте, зажатой у сцены, меж двух радиаторов.

— Безмозглые идиоты! — запальчиво воскликнула она, когда Джемми поздоровался, и с отнюдь не халлардовской невозмутимостью окинула негодующим взглядом толпу.

— Гораздо приятнее, когда вас и их разделяет оркестровая яма, не правда ли?

Марта опомнилась — ведь это действительно были ее потенциальные зрители — и тут же привычно взяла под контроль свои эмоции. Однако она все еще была, как определил для себя Джемми, «на взводе».

— Поразительно! — сказал он, стараясь воспользоваться ее состоянием. — Я имею в виду мисс Китс.

— По-моему, отвратительное зрелище! — откликнулась Марта.

— Почему отвратительное? — с недоумением спросил Джемми.

— Пусть бы лучше пророчествовала на улицах.

— Думаете, это рекламный трюк?

— А как это еще назвать? Откровением свыше?

— Но вы же сами, мисс Халлард, сказали, что она не шарлатанка. Помните, в тот вечер, когда я был у вас дома?

— Конечно не шарлатанка! Она составила несколько удивительно точных гороскопов. Но одно дело — составлять гороскопы, а другое — это дешевое шоу с отыскиванием убийц. Если она не остановится, — заключила Марта после небольшой паузы, — то может кончить, как Эми Макферсон!

Последнюю фразу она произнесла с неприкрытой злобой. Джемми не ожидал от нее такой реакции. Он не мог сказать, чего он, собственно, ждал, но только не этих слов. Пока он молчал, пытаясь собраться с мыслями, Марта уже другим, сухим тоном деловито спросила:

— Надеюсь, это не интервью, мистер Хопкинс? В случае если это все-таки интервью, не вздумайте меня цитировать — я ничего вам не говорила.

— Да будет так, мисс Халлард: вы ничего мне не говорили, — отозвался Джемми. — Если только меня не станут спрашивать в полиции, — добавил он с улыбкой.

— Не думаю, что сейчас они склонны спрашивать вас о чем-либо, — отпарировала Марта. — А теперь подвиньтесь чуть-чуть влево, и тогда я сумею, пожалуй, протиснуться ближе к выходу.

Она улыбнулась, кивнула ему на прощание и, обдав запахом дорогих духов, исчезла в толпе.

«Все такая же! Ничто ее не изменит!» — с досадой подумал Джемми и, энергично работая локтями, стал пробиваться обратно, к месту, где он в последний раз видел Джасона Хармера. Пожилые особы осыпали его бранью, молодые награждали негодующими взглядами, но на Джемми это не действовало: всю жизнь он только и делал, что проталкивался и протискивался сквозь толпы, и теперь выполнял это без особых усилий.

— А что обо всем этом думаете вы, мистер Хармер?

Джасон без видимого раздражения сначала молча окинул его взглядом и потом спросил:

— Сколько?

— Сколько за что?

— Сколько за мои бесценные слова? Вам, должно быть, известно, что мы ничего не делаем даром.

— Осторожный человек может сказать многое и не выдать ничего.

Джасон расхохотался:

— Тебе самое место в Штатах, парень. — Потом совсем другим, уже серьезным тоном произнес: — Что ж, я бы сказал, лекция была очень интересной с познавательной точки зрения. Вы-то сами верите в звезды?

— Нет.

— А я, пожалуй, верю. Во всяком случае, прав тот, кто говорил: есть многое на свете, что нам неведомо. Я повидал чудные вещи в деревне, где родился. Такие, которые никаким разумным объяснениям не поддаются.

— Где это?

Впервые за все время, что Джемми наблюдал за ним, Джасон вдруг показался ему настороженным, даже испуганным.

— В Восточной Европе, — отрывисто проговорил он и продолжал: — Мисс Китс просто чудо. Правда, такую лучше держать на расстоянии. Ведь она способна разом отбить у человека охоту жениться — ей стоит только рассказать, что его ждет. Не говоря уже о том, что она может открыть, что происходит за твоей спиной! Это значит лишить человека возможности иметь алиби! Нет, так не пойдет!

Господи, подумал Джемми, неужели за весь день так и не удастся заставить хотя бы одного из них говорить про то, что интересует его, Джемми? Может, ему все-таки стоит пробиться к Лидии? Может, разговор с ней удастся направить в нужное ему русло?

— Вы считаете, что мисс Китс действительно почувствовала присутствие темных сил в зале в тот момент, когда произнесла эту странную фразу?

— Ну конечно! — сказал Джасон, словно не понимая, почему кто-то может сомневаться. — Неужели вы думаете, что такой человек, как мисс Китс — если бы она действительно не вошла в транс, — стал бы выставлять себя на посмешище?

— Я заметил, вас не удивило ее заявление.

— Я провел пятнадцать лет в Штатах. Меня теперь ничем не удивишь. Видели когда-нибудь Кони-Айленд? А бродягу, который продает золотые копи? А святых на роликах? Нет? Поезжайте на Запад, молодой человек, отправляйтесь на Запад!

— Я отправляюсь в постель, — проворчал Джемми и снова стал пробиваться к выходу. Выбравшись в вестибюль, он несколько приободрился. Поправив воротничок и галстук, он стал следить за текущей мимо людской массой. Выйдя из помещения и вдохнув полной грудью безмятежный воздух Вигмор-стрит, почти все быстро оправились от страха и принялись оживленно обсуждать случившееся.

Но их болтовня не дала Джемми ничего нового. И тут поверх чужих голов он разглядел лицо, которое заставило его снова приостановиться, — лицо блондина, с белесыми ресницами и взглядом безобидного терьера. Он знал этого человека. Его звали Сангер. И последний раз Джемми видел его в Скотланд-Ярде.

Значит, воображение все-таки было не совсем чуждо и Гранту!

Джемми досадливым жестом сдвинул шляпу на один глаз и отправился дальше в глубокой задумчивости.

19

Действительно, воображение было не чуждо Гранту. Однако оно было совсем иного рода, чем у Джемми. Ему и в голову не пришло послать такого опытного детектива, как Сангер, лишь для наблюдения в течение двух часов кряду за публикой. Сангер попал в Элвз-холл потому, что ему было поручено следить за Джасоном Хармером.

Возвратившись, он подробно рассказал о драматическом развитии событий и доложил, что, насколько он мог судить, Джасона они нисколько не взволновали. Потом, правда, его атаковал Хопкинс из «Кларион», но, похоже, ничего особенного из Джасона ему вытянуть не удалось.

— Да ну? — отозвался Грант, вскинув бровь. — Если он устоял перед Хопкинсом, стоит им заняться серьезно. Значит, он умнее, чем я предполагал.

Сангер позволил себе улыбнуться.

Во вторник во второй половине дня позвонил господин Эрскин, сообщил, что рыбка клюнула. Подлинные его слова были, конечно, другими. «Линия поведения, избранная мистером Грантом, — сказал он, — против ожидания принесла успех», но понять их можно было однозначно: рыбка клюнула, сможет ли мистер Грант подойти, чтобы ознакомиться с бумагой, которая находится у мистера Эрскина? Сможет ли Грант?! Через двенадцать минут он уже входил в залитый зеленоватым светом кабинет. Дрожащей чуть больше обычного рукою мистер Эрскин передал ему письмо следующего содержания:

Сэр,

по прочтении Вашего объявления, в котором сообщается, что если Герберт Готобед обратится к Вам в контору, то ему сообщат нечто представляющее для него интерес, желаю заявить, что лично не могу прибыть к Вам и потому прошу сообщить все письменно по адресу: Кентербери, Тридл-стрит, 5. Письмо мне передадут.

С уважением Герберт Готобед.
— Кентербери! — воскликнул Грант. Глаза его заблестели. Он бережно стал осматривать драгоценный документ. Бумага была дешевая, чернила — жидкие. Слог и почерк оставляли желать лучшего. Гранту вспомнился легкий, самобытный и элегантный стиль писем Кристины, и он, наверное, в тысячный раз изумился про себя таинственным капризам природы, столь по-разному одаряющей людей одной крови.

— Кентербери! Звучит просто неправдоподобно! Такая удача! А адрес свой не дал. Интересно почему? Может, наш Герберт числится в розыске? В Ярде на него ничего нет. Может, его разыскивают под другим именем? Жаль, у нас нет его фотографии.

— Что будем делать дальше, инспектор?

— Напишите, если он не явится лично, то у вас не будет уверенности в том, что он и есть Герберт Готобед. Попросите приехать.

— Да, да, разумеется. Юридически это будет вполне правильно.

«Можно подумать, что кому-то есть дело до того, насколько это юридически правильно! — ругнулся про себя Грант. — Интересно, как эти крючкотворы представляют себе поимку преступников? Где уж тут соблюдать юридический протокол!»

— Если вы отправите письмо прямо сейчас, то сегодня к вечеру оно уже будет в Кентербери. Я выеду туда завтра пораньше и буду поджидать эту птицу. Можно воспользоваться вашим телефоном?

Он позвонил в Ярд и спросил, не проходит ли по розыску кто-нибудь с особой страстью к проповедям или к еще какой-либо деятельности с примесью театральности. Там ответили, что нет, никто, кроме Святого Майка, но он им известен давным-давно. И вообще, он сейчас в Плимуте.

— Там ему самое место! — воскликнул Грант и заметил, обращаясь к Эрскину: — Странно! Если он не в розыске, то почему скрывается? Если у него совесть чиста… хотя о чем я? Какая у него может быть совесть? Но в то же время у нас на него ничего нет, и можно было ожидать, что парень появится у вас в кабинете, как только увидит объявление. Ведь ясно как день, что за деньги такой, как он, готов на что угодно. Клей знала, чем пронять его, когда завещала ему этот шиллинг.

— Леди Эдуард была хорошим психологом. Я знаю, у нее было трудное детство, и это, вероятно, научило ее разбираться в людях.

Грант спросил, близко ли он знал Кристину.

— К сожалению, нет. Она была обаятельной женщиной. Правда, немного нетерпеливой в том, что касалось обычных юридических процедур, но в остальном…

Да, Грант ясно представил себе, как Кристина говорит: «А теперь скажите мне простыми словами, что это означает?» Должно быть, ее тоже немало раздражал мистер Эрскин.

Грант распрощался, предупредил Вильямса, чтобы тот приготовился сопровождать его утром в Кентербери, договорился, кто останется на службе вместо них, отправился домой и проспал десять часов. На рассвете они покинули Лондон, который еще спал, и прибыли в Кентербери, который уже завтракал.

Как и ожидал Грант, указанный в письме адрес привел их на одну из маленьких улочек, к агенту по продаже газет. Поглядев на вывеску, Грант сказал:

— Не думаю, что наш друг появится здесь сегодня, но как знать… Зайдите в пивную напротив, снимите нам комнату с окнами на эту сторону и закажите завтрак в номер. Не отходите от окна и следите за всеми, кто входит в дом. Я буду внутри. Когда нужно, подам вам знак в окно.

— Вы не собираетесь сначала позавтракать, сэр?

— Я уже завтракал. А ленч закажите на час дня, для двоих, заранее. Не похоже, чтобы у них здесь была своя кухня.

Грант подождал до тех пор, пока не увидел Вильямса напротив в окне второго этажа, и только после этого вошел в магазин. Кругленький лысый господин с густыми черными усами перекладывал сигареты из упаковки под стекло.

— Здравствуйте. Вы мистер Рикет?

— Да, это я, — последовал осторожный ответ.

— Насколько мне известно, вы иногда позволяете использовать свой адрес тем, кто не желает получать корреспонденцию на дом?

Мистер Рикет окинул его внимательным взглядом. Долгий опыт верно подсказал ему, что это не клиент, а полицейский.

— Ну и что из этого? Что тут противозаконного?

— Ничего! — с готовностью подтвердил Грант. — Мне всего лишь нужно знать, известен ли вам человек по имени Герберт Готобед.

— Шутить изволите?

— Не имею ни малейшего желания. Он указал в письме ваш адрес, и я подумал, вы должны его знать.

— Меня не интересуют лица, которые получают здесь письма. Они оплачивают услуги, забирают свои письма, и больше я знать ничего не знаю.

— Хорошо. Сейчас мне нужна ваша помощь. Я хочу побыть в вашем магазине, пока мистер Готобед не придет за письмом. У вас ведь лежит для него письмо?

— Да, лежит. Пришло вчера вечером. Но… вы из полиции?

— Скотланд-Ярд, — отрекомендовался Грант и показал удостоверение.

— Ладно, только никаких арестов в магазине. У меня вполне респектабельное дело, хоть я и прирабатываю кое-чем на стороне. Дурная слава мне ни к чему.

Грант заверил его, что ни о каком аресте речь не идет, ему просто нужно встретиться с мистером Готобедом на предмет получения от него информации.

Наконец согласие было достигнуто.

Грант расположился в дальнем конце прилавка, за кипой дешевых изданий, и обнаружил, что ожидание оказалось не столь мучительным, как он того опасался. Даже после долгих лет службы в полиции Гранту удалось сохранить живой интерес к людям и к тому, что происходит вокруг, а дешевые издания оказались в этом смысле превосходным материалом. Тяжелее пришлось Вильямсу, вынужденному неотрывно смотреть на тихую, ничем не примечательную улочку. Он с радостью сменил Гранта на полчаса в магазине, пока тот перекусывал, и потом с явной неохотой снова занял прежний пост у окна в промозглой комнате над пивной. Теплый пасмурный день сменился туманными сумерками. Стало довольно быстро темнеть, и вскоре зажглись бледные в еще не угасшем дневном свете фонари.

— Когда вы закрываетесь? — с беспокойством спросил Грант.

— Около десяти.

Значит, оставалась еще пропасть времени.

Было около половины десятого, когда Грант ощутил чье-то присутствие. Ощущение возникло неожиданно — ни звука шагов, ни голоса он не услышал, только шелест портьеры у входных дверей. Грант выглянул и увидел человека в монашеском платье.

Визгливый голос нетерпеливо произнес: «У вас должно быть письмо на имя мистер Герберта…»

Легкое, непроизвольное движение выдало присутствие Гранта. И тут же, не докончив фразы, человек повернулся и исчез. Само появление было настолько неожиданным, а бегство столь внезапным, что простому смертному понадобилось время, дабы осмыслить ситуацию. Всего лишь секунды. Незнакомец был в нескольких метрах от него, когда Грант выскочил на улицу. Он увидел, как незнакомец свернул за угол, и бегом бросился за ним. Это был переулок, куда выходили торцы двухэтажных домов. От него отходили в противоположные стороны две улицы. Добежав до этого места, Грант понял, что беглеца потерял. Он обернулся назад и нашел запыхавшегося Вильямса.

— Молодчина! — бросил Грант. — Хотя теперь мы вряд ли его найдем. Идите по этой улице, а я по той. Ничего себе, монах!

— Я его приметил! — торжествующе проговорил Вильямс.

Поиски результатов не дали. Через несколько минут они снова встретились возле магазина.

— Кто это был? — сурово спросил Грант Рикета.

— Понятия не имею. В жизни не встречал.

— Есть здесь монастырь?

— В Кентербери? Нет.

— А где-нибудь поблизости?

— Тоже вроде нет.

Сзади подошла женщина и, кладя деньги на прилавок, попросила корнфлекс.

— Вы ищете монастырь? — вмешалась она. — Тут на Бли-Виннел есть одно Братство. Они похожи на монахов. Перепоясаны веревками и с голыми головами.

— Где эта Бли-Виннел? Далеко отсюда?

— Рядом. Через две улицы. Как говорится, корова долетит. Только здесь, в Кентербери, вам все равно одним это место не сыскать. Надо идти переулками. Это за таверной «Петух и Фазан». Я бы и сама вас проводила, да Джим ждет меня с сигаретами. Маленькую пачку, пожалуйста, мистер Рикет.

— После семи не продаю, — мрачно отозвался Рикет, избегая взгляда инспектора. Уверенность, с которой обратилась к нему покупательница, сама по себе была достаточно явным свидетельством нарушения им закона.

Женщина была явно удивлена, но прежде, чем она успела открыть рот и произнести слова, за которые неминуемо должна была бы понести ответственность, Грант достал портсигар и обратился к ней:

— Мадам, говорят, каждая нация имеет те законы, которых заслуживает. Не в моих силах заставить господина Рикета продать вам сигареты, однако позвольте отплатить за вашу любезную помощь и предложить курево для Джима.

Несмотря на ее протесты, он высыпал свои сигареты ей прямо в руки и выпроводил из магазина.

— Ну а теперь, — сказал Грант, поворачиваясь к Рикету, — поговорим об этом Братстве, или как там его. Вам оно известно?

— Нет. Теперь я, правда, вспомнил, что такое есть. Но где они располагаются — понятия не имею. Вы же слышали, она сказала, что позади «Петуха и Фазана». Вообще-то, добрая половина этих свихнутых со всего света обретаются тут и имеют свои отделения. Я закрываюсь.

— Давно пора. А то люди почему-то ищут у вас сигареты — это полное безобразие.

Рикет что-то проворчал в ответ.

— Пойдем, Вильямс. А вы, Рикет, запомните: никому ни слова. Завтра мы вас, возможно, еще навестим.

Продавец буркнул себе под нос, мол, глаза бы его их не видели.

— Подозрительное место, сэр, — заметил Вильямс, когда они вышли на улицу. — Что будем делать дальше?

— Нанесу-ка я визит Братству. Пожалуй, вам лучше со мной не ходить. Ваша цветущая внешность вряд ли заставит кого-нибудь поверить, что вы жаждете предаться монашескому воздержанию.

— Вы хотите сказать, на мне написано, что я полицейский? Я знаю, сэр. Это часто мне мешает. Плохо для дела. Вы не представляете, как я вам завидую. Вас всегда принимают за бывшего офицера. А это большой плюс в нашей работе, когда вас считают военным.

— И это меня немало удивляет — ведь чеки чаще всего подделывают бывшие военные. Нет, Вильямс, ваша внешность не играет тут никакой роли. Я просто упомянул ее ради красного словца. А если серьезно, то этот визит лучше наносить одному. А вы возвращайтесь-ка в гостиничный уют, садитесь под комнатной пальмочкой и ждите меня. Не забудьте поесть.

После сравнительно недолгих поисков они нашли то, что искали. Ряд окон первого этажа выходил на узкую улицу, но единственная массивная, кованая дверь была заперта. Фасадом здание было обращено либо во внутренний двор, либо в сад. Ни на двери, ни возле нее не было надписи или таблички, которая могла бы удовлетворить любопытство постороннего, но имелся звонок.

Грант им воспользовался, и через довольно продолжительное время до него сквозь тяжелую дверь донесся слабый звук шагов по каменным плитам. Маленькое зарешеченное окошечко открылось, и у Гранта осведомились, что ему нужно.

Грант сказал, что желает видеть главу общины.

— Кого именно вы хотите видеть?

— Главу общины, — твердо проговорил Грант. Он не знал, как его здесь называют: Номер Один, Аббат или Прелат, поэтому решил, что лучше просто сказать, что ему нужен глава общины — принципал.

— Досточтимый отче в это время не принимает, — был ответ.

— Вручите досточтимому отцу мою визитную карточку, — сказал Грант, просовывая ее сквозь решетку, — и передайте на словах, что я буду весьма признателен, если он примет меня по делу чрезвычайной важности.

— Мирские дела не имеют к нам отношения.

— У досточтимого отца, возможно, будет иное мнение, когда он узнает, кто я.

Окошечко захлопнулось так резко, что, будь это не святой приют, можно было бы счесть это грубостью, и Грант остался на темнеющей улице один. Он увидел, как Вильямс издали отдал честь и скрылся. С соседней улицы доносились голоса играющих ребятишек, но вокруг было тихо — транспорт здесь не ходил. Шаги Вильямса затихли задолго до того, как Грант снова услышал слабые звуки из-за двери. Потом раздался скрип отодвигаемых болтов и скрежет ключа. (От чего они запираются? — успел подумать Грант. От жизни? Или решеткам надлежит удерживать ослабших духом в этих стенах?) Наконец дверь отворилась ровно настолько, чтобы пропустить одного человека, и Гранта пригласили войти.

— Мир да пребудет в тебе и во всех христианских душах, и да будет с тобою благословение Господа отныне и во веки веков, — скороговоркой пробормотал человек, запирая за ним двери. Грант подумал, что с таким же успехом человек мог бы ему промурлыкать начало шлягера «Спой мне еще раз».

— Досточтимый отче в великой милости своей изъявил согласие принять вас, — говорил монах, ведя Гранта по коридору. Его сандалии глухо хлопали по каменным плитам. Он привел Гранта в чисто выбеленную комнату, где не было ничего, кроме стола, стульев и распятия на стене, и удалился, оставив его одного. В комнате стоял пронзительный холод, и Грант надеялся, что досточтимый отче не будет испытывать его таким образом слишком долго. И правда, не прошло и пяти минут, как привратник появился, склонился в торжественном поклоне перед своим отцом, снова пробормотал ту же формулу напутствия и удалился, оставив их наедине. Грант ожидал увидеть фанатика или шарлатана. Однако перед ним стоял почтенный проповедник — вежливый, уверенный в себе человек, судя по всему образованный.

— Чем я могу помочь вам, сын мой?

— В вашем Братстве есть человек, которого зовут Герберт Готобед, — начал Грант.

— Здесь нет никого с таким именем.

— Я и не думал, что у вас он сохранил это имя, но вам, вероятно, известны подлинные имена членов вашего ордена.

— Мирское имя перестает существовать с того момента, как человек переступает наш порог и становится одним из нас.

— Вы же сами спросили, чем можете мне помочь.

— Я этого не отрицаю.

— Мне нужно повидать Герберта Готобеда. У меня для него есть новость.

— Мне не известен человек, носящий это имя. И для вступившего в Братство Древа Ливанского уже не существует «новостей».

— Пусть так. Вы можете и не знать, что его зовут Готобед. Но человек, с которым мне надо поговорить, — член вашего ордена. Я вынужден просить вас помочь мне его найти.

— Вы что же, предлагаете, чтобы я выстроил перед вами всех членов общины?

— Нет. Но вероятно, у вас есть моления, на которые собираются все?

— Конечно.

— Тогда позвольте мне присутствовать там.

— Это весьма необычная просьба.

— Когда у вас ближайшая служба?

— Всенощная начнется через полчаса.

— Вы согласны предоставить мне место, с которого я мог бы видеть лица всех братьев?

Досточтимый отец отнесся к его просьбе с явной неохотой, но как бы невзначай брошенное Грантом замечание по поводу абсурдности кое-где имеющего силу средневекового Права Убежища возымело свое действие, и отче вынужден был согласиться.

— Да, между прочим, скажите мне, пожалуйста — боюсь, я очень несведущ во всем, что касается ваших порядков и правил, — у членов вашего Братства бывают какие-то дела в городе?

— Нет. Разве что если кому-то требуется помочь.

— Значит, братья совсем не выходят в город? (Если это так, у Герберта Готобеда будет несокрушимое алиби!)

— В течение двадцати четырех часов каждый из них в день полнолуния пребывает в миру. Это сделано для того, чтобы во время пребывания здесь, где отсутствуют грех и соблазн, у человека не возникло бы ощущения, что он непогрешим, что он выше греха и соблазнов. За это время двенадцать часов он должен посвятить помощи людям в той форме, которая доступна ему; другие двенадцать — ночное время — он должен посвятить медитации: летом — где-нибудь под открытым небом, в полном одиночестве, зимой — в церкви.

— Понятно. А с какого времени исчисляются эти двадцать четыре часа?

— С полуночи до полуночи.

20

Служба проходила в часовне, тоже выбеленной и освещаемой свечами. Она отличалась полным отсутствием пышного убранства — за исключением алтаря в восточном приделе. Своим великолепием он поразил Гранта. Братья-то, может, и были бедны, но, видимо, сама организация обладала обширными фондами. Глядя на чаши для Святых Даров, на белый бархат пелен и на распятие, можно было подумать, что это часть сокровищ, добытых пиратами после ограбления испанских костелов в Америке. Поначалу Гранту казалось сложным совместить Герберта Готобеда, каким Грант его представлял, с уединенным, нищенским образом жизни, который предписывался членам этого Братства. Быть самому себе и исполнителем, и единственным зрителем должно было быстро наскучить такому, как он. Однако вид алтаря заставил его призадуматься. Не исключено, что Герберт Готобед не промахнулся и тут и остался верен себе.

Грант не слышал ни слова из того, что произносилось во время службы. Со своего места в полутемной амбразуре окна он прекрасно видел лица всех присутствовавших. Они были очень разные; Грант смотрел на них и нашел это зрелище захватывающе интересным. Среди них были явно свихнувшиеся (он часто видел такие лица на различных митингах протеста и на фестивалях, посвященных возрождению традиций национального танца); были фанатики (мазохисты — из тех, что носят на головах повязки и платки); были простаки, были запутавшиеся, потерявшие веру в себя и надеющиеся обрести душевный покой; были те, которые потеряли веру в людей и жаждали одиночества. Пристально вглядываясь в каждого из них, Грант вдруг остановился на одном. Интересно, что могло заставить человека с таким лицом избрать для себя эту замкнутую, аскетическую жизнь? Круглое блеклое лицо, круглая невыразительная голова, глаза маленькие, нос мясистый, толстая нижняя губа отвисла, так что, когда он повторял слова молитвы, видны были нижние зубы. За каждым, кроме него, в этой небольшой часовне легко угадывалась та определенная социальная ниша, в которой он существовал в мирской жизни: досточтимого отца можно было без труда представить в приемной архиепископа; вон того — у психиатра, а того — в бюро для безработных. Но где можно представить этого, последнего? Ответ мог быть только один — в каталажке.

«Значит, это и есть Герберт Готобед», — сказал себе Грант. Он не был еще уверен полностью — для этого он должен был посмотреть, как тот ходит. Это единственное, что Грант успел заметить тогда, на улице. Но он был готов биться об заклад, что не ошибается. Логика иногда и подводит — Готобедом вполне мог оказаться вон тот безобидный худой субъект в переднем ряду. И все-таки скорее всего человек с елейным видом и отвисшей губой и есть Готобед.

Когда далеко за полночь все разошлись, у Гранта уже не оставалось никаких сомнений. Походка у Готобеда была очень своеобразная — он двигался разболтанно, покачивая плечами. Грант вышел вслед за остальными, отыскал принципала и осведомился, как зовут того, кто выходил последним. Оказалось, брат Алоиз.

После недолгого препирательства с отцом настоятелем за братом Алоизом послали. В ожидании его прихода Грант стал расспрашивать о правилах жизни Братства и выяснил, что ни один из его членов не имеет права иметь какую-либо собственность и поддерживать связи в миру. О такой суетной вещи, как газеты, здесь и мысли не допускали. Грант узнал и о том, что примерно через месяц глава Братства собирался отбыть на новое место назначения — в Мексику, где на собственные средства они открывают миссию, и что святому отцу предоставлено полное право самому выбрать себе преемника.

У Гранта сразу же возникло предположение, которое он тут же решил проверить.

— Я не хотел бы показаться чересчур наглым, но поверьте, мной движет отнюдь не праздное любопытство: скажите, пожалуйста, вы уже решили для себя, кто это будет?

— Практически — да.

— Могу я узнать, кто именно?

— Право не знаю, почему я должен сообщать неизвестному человеку то, что еще не открыл братьям; с другой стороны, не вижу причин это скрывать, если вы поручитесь, что сохраните тайну.

Грант заверил, что никому не проговорится.

— Скорее всего моим преемником станет тот, с кем вы пожелали увидеться.

— Но он же здесь совсем недавно! — не удержался Грант.

— Не знаю, как вам стало это известно, — резко проговорил святой отец. — Брат Алоиз действительно с нами всего несколько месяцев, однако качества, необходимые для прелата (так, значит, у них это прелат!), никак не зависят от длительности пребывания в ордене.

Грант пробормотал извинения и осведомился, кому именно из братьев сегодня предстояло отправиться в город.

— Никому, — без колебаний ответил святой отец, и тут их беседа была прервана приходом человека, которого пожелал видеть Грант.

Он стоял не проявляя никакого волнения, со спрятанными в широкие рукава темно-коричневой рясы руками. Грант заметил, что на ногах его не было сандалий — он был босой, — и припомнил, как не услышал шагов, когда он появился в магазине. Как всегда отстраненно, Грант подумал о том, было ли это стремление ходить босым продиктовано желанием подчеркнуть свое смирение или же тем, что позволяло ему двигаться бесшумно.

— Это брат Алоиз, — произнес прелат и оставил их одних, осенив благословением. Его жест, надо отдать должное, был гораздо более прочувствованным, чем у привратника.

— Я представляю адвокатскую контору Эрскина и Смита. А вы, полагаю, Герберт Готобед.

— Я брат Алоиз.

— Но вы были Гербертом Готобедом.

— Никогда не слышал о таком.

Грант молча оглядел его и потом сказал:

— Тогда извините. Мы разыскиваем Герберта Готобеда в связи с оставленным ему наследством по завещанию.

— Ах так? Если он брат нашего ордена, ваше известие для него не имеет значения.

— Но если наследство значительное, то он, возможно, поймет, что сможет сделать гораздо больше добрых дел, находясь вне этих стен.

— Мы даем пожизненный обет. Ничто вне этих стен нас более не интересует.

— Значит, отрицаете, что вы — Герберт Готобед?

Грант машинально продолжал разговор. Его мысли были заняты другим: в маленьких белесых глазках этого человека он прочел ненависть. Такую ненависть, с какой ему редко доводилось встречаться. Откуда эта ненависть? Отчего? Там должен быть страх!

Грант чувствовал, что этот субъект увидел в нем не преследователя, а ненавистную помеху. Это ощущение не покидало его и тогда, когда он, попрощавшись, вернулся в номер напротив магазина.

Вильямс уныло сидел над остывшим ужином, заказанным для Гранта.

— Какие новости?

— Никаких, сэр.

— И ничего от Тисдейла? Вы звонили?

— Да, двадцать минут назад. Ничего.

Грант положил ветчину между двумя ломтями булки.

— Жаль, — произнес он. — Мне работалось бы гораздо лучше, если бы можно было выбросить его из головы. Пошли. Сегодня ночью нам спать не придется.

— Что произошло, сэр? Вы его обнаружили?

— Да. Тут сомнений быть не может — это он. Отрицает, что он — Готобед. У них там запрещено интересоваться мирскими делами. Поэтому он и оказался таким пугливым в магазине. Даже не удосужился полюбопытствовать, кто кроме продавца там был, — сбежал, как только заметил, что Рикет не один. Вот это больше всего меня и озадачивает, Вильямс. Кажется, его больше волнует, чтобы его не изгнали из Братства, чем то, что его могут схватить за убийство.

— Но его бегство могло просто означать, что он надеялся скрыться. Монастырь — лучшее что ни на есть убежище.

— Так-то оно так. Но он не выглядит испуганным. Он зол. Мы портим ему какую-то игру.

Они тихонько спускались вниз по лестнице. Грант жевал импровизированный сэндвич. Но когда они почти достигли первого этажа, дорогу им преградила особа женского пола и могучего телосложения. Кочерги у нее в руках не было, но вид был и без того достаточно воинственный.

— Ах вот вы, оказывается,кто! — произнесла она грозно. — Парочка прощелыг, что смываются не заплатив! Заявляются сюда, как большие господа, заставляют нас с бедным мужем покупать им самую дорогую еду: тут тебе и отбивные по десять пенсов за штуку, и языки по двадцать восемь за фунт, не говоря уже о помидорах, — все в угоду своим изысканным вкусам, видите ли! А нам что за все наши заботы и траты? Пустые комнаты поутру, так что ли? Вот позвоню сейчас в полицию, пусть они вас там потрясут!

— Да замолчите вы, ради Бога! — сердито начал было Грант и вдруг стал смеяться. Он висел на перилах и хохотал до слез, пока Вильямс объяснялся с разъяренной хозяйкой.

— Отчего было сразу не сказать, что вы — легавые? — проворчала хозяйка.

— Мы не легавые! — тут же вспыхнул Вильямс, и Грант снова разразился безудержным смехом, после чего повлек Вильямса к выходу.

— Господи, сцена, достойная Рабле, ей-богу! Но мне она принесла огромную пользу, — проговорил он, вытирая слезы. — Теперь послушайте: эти монахи, или как они там себя называют, удаляются в свои кельи в полночь и до шести утра не выходят. Но наш Герберт выходит оттуда когда вздумается. Не знаю, как он это делает: из окон первого этажа выпрыгнуть легко, но взобраться обратно трудновато, а он не похож на спортсмена. И все-таки он выходит. Никто в монастыре, во всяком случае из старших по рангу, не знает, что сегодня вечером он выходил в город. У меня есть подозрение, что ночью он опять постарается выбраться, и я хочу знать, куда он направится.

— Почему вы так думаете, сэр?

— Ну, если хотите, предчувствие. На месте Герберта я бы обязательно обзавелся какой-нибудь базой, откуда мог бы осуществлять свои операции. Есть только две точки, где монастырь выходит к улицам: там, где дверь, и там, где кончается садовая стена, кстати очень высокая. В стене есть маленькая калитка. Она из железа и очень солидная. Это далеко от жилых помещений, и больше надежд я возлагаю на ту сторону, где дверь. Но я хочу, чтобы вы за садовой калиткой тоже вели наблюдение. Сам я буду на той стороне, где дверь. Если до шести ничего не произойдет, можете брести домой и ложиться спать.

21

Гранту казалось, что он ждет уже целую вечность. Ночь была мягкая, влажный теплый воздух приносил запах трав и цветов: где-то поблизости, видимо, цвело лимонное дерево. Неба не было — один только густой, туманный мрак над головой. Время от времени откуда-то долетал нежный, бесстрастный звон колоколов. Мир и покой ночи постепенно овладевали его существом. Ему приходилось делать над собой усилие: мысли начали путаться, внимание рассеивалось.

Едва пробило половину третьего, как вдруг что-то заставило его насторожиться. Он ничего не услышал, но на улице, перед монастырем, уловил какое-то движение. Очертаний фигуры различить было невозможно, просто возникло ощущение, что темнота пришла в движение, будто занавесь от потока воздуха. На улице кто-то появился.

Грант ждал. Движение стало более замедленным, менее явным и вскоре прекратилось. Человек, кто бы он ни был, удалялся от него. Грант снял туфли и перекинул их за шнурки через плечо: каждый шаг в обуви в такую тихую ночь стал бы моментально слышен. Крадучись, он двинулся по улице вдоль монастырской стены. Из тени видимость была чуть лучше: он снова различил движение впереди себя. Все в нем было напряжено до предела; в темноте трудно было не только рассчитать расстояние от объекта — почти невозможно было определить, движется он или остановился. На следующей улице он почувствовал себя более уверенно: движущийся сгусток темноты обрел форму. И эта форма легко и беззвучно ускользала во мрак ночи. Грант вошел в ритм преследования. Вдоль узких улочек с двухэтажными домами, вдоль маленьких домиков с садами, мимо редких лужаек.

Внезапно Грант почувствовал под носками гальку и мысленно выругался: человек направлялся за город или, во всяком случае, в район пригорода.

В течение двадцати минут следовал Грант за почти неразличимой фигурой в темном и молчаливом мире. Он не представлял, где находится, и должен был двигаться вслепую: он не знал, где его ждут ступени, где спуск, где препятствие. Стоило оступиться — и весь ночной труд пошел бы насмарку. Но тот, за кем он шел, двигался уверенно. Это не было бегством — человек точно знал, куда направляется. Вскоре Грант понял, что они выбрались за город. Дома — если они здесь и были — находились в стороне от дороги, за оградами бывших пастбищ, — скорее всего это был район новой застройки. Живые изгороди затруднили преследование. Тени, отбрасываемые кустарником, делали фигуру впереди почти неразличимой. И вдруг Грант потерял ее. Всякое движение перед ним прекратилось. Он замер на месте. Может, человек затаился и поджидает его? Или исчез за одной из оград? Несколько раз, когда гравий шуршал у него под ногами, он опасался, не обнаружил ли себя. Правда, насколько он мог видеть, человек ни разу не остановился, чтобы прислушаться. Но теперь ничто впереди не шевелилось. Шаг за шагом, Грант осторожно начал продвигаться вперед, пока не очутился у просвета в изгороди. Калитка. Сейчас он больше всего сожалел, что не может воспользоваться фонариком. Продвижение вслепую начинало действовать ему на нервы. Он решил рискнуть, предположив, что преследуемый человек прошел именно этим путем и открыл калитку. И сразу же почувствовал мелкий песок под ногами. Грант в нерешительности остановился. Может, это песчаный карьер? Что задумал тот, за кем он шел? Может, нападение? Тут он вспомнил, что дорожки к вновь строящимся виллам теперь принято декорировать красным песком, и вздохнул свободнее. Уже более уверенно он снова двинулся вперед, держась края дорожки, где начинался дерн, и надеясь, что она приведет его к строению. Оно возникло перед ним из темноты совершенно неожиданно. Белый, вероятно восьмикомнатный, дом. Благодаря белой краске казалось, что он светится в темноте. На фоне этого призрачного свечения он вдруг снова увидел фигуру человека. Он стоял неподвижно, Гранту померещилось, что его взгляд устремлен прямо на него. Грант слишком поздно сообразил, что за его спиной тоже находится крыло дома. Он быстро опустился на колени. Человек немного постоял и скрылся за углом. Держась как можно ближе к стене, Грант подобрался к углу дома. Ни звука, ни вздоха, никакого движения он не уловил. Человек ушел. Он только зря терял время. Грант сделал шаг, чтобы обогнуть дом, — и тут же его голова оказалась под мягкой шерстяной тканью, туго перехваченной у горла. В те доли секунды, пока узел не затянулся, Грант успел просунуть пальцы между шеей и тканью. Сжав зубы, он изо всех сил вцепился в материю, сделал резкий наклон вперед и тут же почувствовал, как чье-то тело перевалилось через него и человек, падая, ударился головой о землю. Сила толчка сбила Гранта с ног, вонючая тряпка все еще душила его, но руки у него оказались свободными. Он рванулся к своему противнику, с острой радостью ощутив, что узел больше не стягивает ему горла. Он по-прежнему был лишен возможности видеть и задыхался, но по крайней мере его не душили. Напротив, теперь уже он старался нащупать горло соперника. Но человек извивался как угорь и безжалостно бил коленями. Приемы уличной драки явно были хорошо знакомы Герберту Готобеду. Грант наносил удары вслепую, часто промахиваясь и ощущая под руками лишь траву. Боже, ему бы хоть на полминутки получить возможность видеть! Он разжал свою руку, сомкнувшуюся то ли на ноге, то ли на руке противника, и попробовал откатиться в сторону. Его попытка не удалась, так как человек в свою очередь крепко держал его. Однако он успел сунуть руку в задний карман и нащупать фонарик. Грант не смог вытащить его, потому что оказался прижатым к земле, но, собрав оставшиеся силы, нанес удар свободной рукой — туда, откуда шло прерывистое дыхание нападавшего. Его кулак ударился о кость, и он услышал, как щелкнули зубы. В следующий момент всей своей тяжестью человек упал на него. Он выбрался из-под тела, выхватил из кармана фонарик, но прежде, чем успел опомниться, человек уже двигался на него снова: Грант только оглушил его. Грант включил фонарик, но свет еще не достиг лица человека, как тот прыгнул. Грант сделал шаг в сторону и взмахнул фонариком, намереваясь нанести удар. Он промахнулся на какие-то миллиметры, и оба покатились по земле. Грант упустил из виду превосходство противника в весе: он думал только о том, как посильнее ударить. Под тяжестью соперника при падении он больно ударился о землю и, уже теряя сознание и тщетно пытаясь сопротивляться, успел подумать о том, каким способом Готобед собирается расправиться с ним.

Однако, к своему изумлению, он вдруг перестал ощущать на себе тяжесть чужого тела, почувствовал скользящий удар по голове и, несмотря на звон в ушах, понял, что рядом с ним больше никого нет.

Он с трудом сел — вероятно, на тот самый камень, которым его ударили (по форме было похоже, что его взяли из поребрика, окаймлявшего дорожку) — и уже стал нашаривать фонарь, чтобы продолжить преследование, когда из темноты послышался женский шепот:

— Это ты, Берт? Что-нибудь случилось?

Рука Гранта нащупала фонарик, и, включив его, он вскочил на ноги. Свет выхватил из темноты большие глаза, карие и нежные, как у лани. Но остальное в этом лице свидетельствовало о характере, далеком от какой бы то ни было нежности. Женщина ахнула и сделала движение, собираясь скрыться в темноте.

— Стоять! — произнес Грант тоном, исключавшим всякое неповиновение, и она послушно замерла на месте.

— Говорите тише, — торопливо сказала она. — И вообще, кто вы такой? Я думала, это мой… друг.

— Я инспектор сыскной службы — из полиции.

Грант знал, что эти слова вызывали обычно на лицах одно из двух выражений — либо страх, либо настороженность. Первое чаще обнаруживали люди, ни в чем не замешанные; второе означало признание вины. Оно и появилось сейчас на лице женщины. Грант осветил фонариком дом — низкое одноэтажное строение с мансардами наверху.

— Перестаньте! — свистящим шепотом произнесла она. — Вы ее разбудите!

— Кого это «ее»?

— Старуху. Мою хозяйку.

— Вы горничная?

— Экономка.

— В доме только она и вы?

— Да.

Грант указал на распахнутое у нее за спиной окно:

— Это ваша комната?

— Да.

— Пройдемте туда и побеседуем.

— Вы не имеете права входить в дом. И не смейте мне угрожать. Я ничего плохого не сделала.

— Вы позволите пройти? — проговорил Грант с неприкрытой иронией.

— Вы не можете входить в дом без ордера на обыск! Я это знаю!

Теперь она стояла прижавшись к подоконнику, не позволяя ему двинуться дальше.

— Я не нуждаюсь в ордере, когда дело идет об убийстве.

— Убийстве? — Она удивленно взглянула на него. — А я-то тут при чем?

— Поднимайтесь в комнату и включите свет.

На этот раз она подчинилась и вскарабкалась на подоконник с проворством, говорившем о частой практике. Щелкнул выключатель, Грант последовал за ней и задернул за собой шторы.

Он очутился в уютной спальне, с покрывалом на постели и приглушенным светом настольной лампы.

— Кто ваша хозяйка?

Она назвала имя и прибавила, что служит здесь всего несколько месяцев.

— Откуда была ваша последняя рекомендация?

— Из поместья в Австралии.

— Герберт Готобед с вами в родстве?

— Это кто такой?

— Послушайте, вы лишь зря тратите время, мисс… Кстати, какое имя вы сейчас носите?

— Свое собственное, — ответила она сердито. — Роза Фрисон.

Грант передвинул лампу так, чтобы лучше разглядеть женщину. Он никогда раньше ее не видел.

— Герберт Готобед шел сегодня к вам, и вы его ожидали. Сейчас вы мне все о нем расскажете и тем избавите себя от серьезных неприятностей.

— Если хотите знать, я ждала Берта. Он молоко развозит. И не вижу ничего плохого в том, что я его ждала. За это не наказывают. Девушка тоже имеет право поразвлечься в таком глухом углу, как этот.

— Только и всего? — проговорил Грант, подходя ко встроенному шкафу. — Оставайтесь на месте, — добавил он.

В шкафу висела только женская одежда. Пожалуй, чересчур дорогая для экономки, однако не новая. Грант попросил ее выдвинуть ящики, и она с неохотой подчинилась. Там не было ничего необычного. Грант осведомился, где ее коробки с остальными вещами.

— Наверху, на чердаке.

— А что это за чемоданы под кроватью?

Она готова была наброситься на него с кулаками.

— Дайте-ка мне посмотреть их содержимое.

— Не имеете права! Предъявите ордер! Ничего не буду открывать!

— Зачем так протестовать, если у вас совесть чиста?

— Я потеряла ключи.

— А вот это уже подозрительно.

Она сняла ключ с цепочки, висевшей на шее, и выдвинула первый чемодан. Пока Грант наблюдал за ней, ему вдруг пришло в голову, что, пожалуй, в ней есть примесь южной крови. В движениях, волнистых волосах было что-то… Негритянское? Индейское? Тут он вспомнил о миссии на островах южного моря, которую возглавлял Герберт.

— Вы давно уехали с Островов? — как бы между прочим спросил он.

— Около… — начала она, но, спохватившись, быстро поправилась. — Не знаю, о чем вы.

Первый чемодан оказался пустым. Второй был набит доверху мужской одеждой.

— Любите переодеваться в мужское платье? — спросил Грант; его настроение, несмотря на распухшие ноги и гудящую голову, заметно улучшилось. — Или приторговываете старьем?

— Это вещи моего погибшего жениха. И попрошу вас воздержаться от неуместных шуток.

— У вашего возлюбленного было пальто?

— Да, но оно было все разорвано — оно было на нем, когда он погиб.

— Да? А как это случилось? — дружелюбно спросил Грант, перебирая одежду.

— Автокатастрофа.

— Вы меня разочаровали.

— Что?!

— Я думал, у вас больше воображения. Как его звали?

— Джон Старборд.

— Старборд значит «бортовой огонь»? Ну, такое имя исключает дорожное происшествие.

— Может, вы и знаете, про что говорите. Я ума не приложу.

— Не пальто ли вашего жениха хранилось в том чемодане, который теперь пуст?

— Нет, не оно.

Рука Гранта вдруг замерла, наткнувшись на что-то твердое. Он вытащил пачку паспортов. Их было четыре: один, английский, на имя Герберта Готобеда, другой, американский, на имя Александра Байрона Блэка, третий, выданный глухонемому испанскому гражданину Хосе Фернандесу, и четвертый — на гражданина Соединенных Штатов Вильяма Кейрнса Блэка с супругой. Но с фотографий всех четырех паспортов на него глядело одно и то же лицо — лицо Герберта Готобеда; как жена на снимках фигурировала Роза Фрисон.

— А ваш возлюбленный, видно, был коллекционер. Я всегда думал, что это очень дорогостоящее хобби. — Грант положил паспорта в карман.

— Вы не имеете права. Я закричу на весь дом. Скажу, что вы пытались меня изнасиловать. Смотрите!

Она распахнула халатик и стала рвать на себе ночную рубашку.

— Валяйте, кричите сколько вздумается. Вашей хозяйке наверняка будет любопытно взглянуть на эти паспорта. Между прочим, если у вас были какие-то идеи насчет этой престарелой дамы, советую вам их пересмотреть. А теперь пойду подберу свои туфли. Они остались где-то в саду. Хотя одному Богу известно, как я смогу в них снова влезть. И мой вам совет, миссис Кейрнс Блэк: не предпринимайте решительно ничего, пока я не дам о себе знать. Пока против вас у нас ничего нет, так что ведите себя таким образом, чтобы нам не пришлось заняться всерьез именно вами.

22

Грант умудрился влезть в башмаки (воспользовавшись приемом, к которому прибегал еще в детстве: когда больно — думай о чем-то другом), но, сделав несколько шагов, поспешно снял их снова и заковылял в сторону таверны так же, как и пришел, — в носках. Найти обратный путь в темноте было нелегко, но у Гранта была блестящая способность ориентироваться (в Ярде ходили слухи, что даже если ему завязать глаза и заставить несколько раз повернуться, он после этого все равно безошибочно определяет, где север), и общее направление он себе представлял. Он постоял немного возле дома на противоположной стороне улицы, выжидая, пока патрульный полисмен пройдет мимо. Это было лучше, чем спрашивать дорогу и давать пространные объяснения. И потом, какой уважающий себя офицер криминальной полиции пожелает объявиться перед уличными полицейскими с башмаками, болтающимися на шнурках вокруг шеи?

Добравшись до гостиничного номера, он оставил Вильямсу на столе записку с просьбой, когда он вернется, сразу после шести позвонить в Ярд и запросить, что у них есть по секте или ордену, именующему себя Древом Ливанским, и разбудить его, когда они перезвонят. Потом он рухнул в постель и проспал без сновидений, с паспортами под подушкой, пока Вильямс не разбудил его в десять.

— Что о Тисдейле? — спросил он, едва открыв глаза.

О Тисдейле ничего не было слышно по-прежнему.

По поводу Древа Ливанского из Ярда сообщили, что орден был основан в 1862 году богатым холостяком ради блага тех, кто стремится избежать мирских соблазнов, поскольку сам он, как тогда было принято выражаться, был отвергнут и обманулся в предмете своей любви. От сам стал первым прелатом ордена и оставил на его нужды все свое немалое состояние. Правила общины предписывали строжайшее воздержание для всех ее членов, и считалось, что к настоящему времени орден накопил огромные средства. Прелат назначался своим предшественником, но в любой момент мог быть переизбран тайным голосованием братьев. Глотая жуткий гостиничный кофе, Грант обдумывал эту информацию и потом сказал вслух:

— Так вот на что метит наш Герберт — на прелатство. Нынешний прелат ему в рот смотрит. Невероятно, что такого человека, как он, смогли настолько одурачить. Хотя о чем я говорю! Припомните-ка, Вильямс, сколько таких идиотов мы с вами встречали!

— Припоминаю, сэр, — весьма красноречиво отозвался Вильямс.

— Сколько одних только воротил старой закалки, которые заработали состояние своим горбом, а покупались на сладкие речи какого-нибудь проходимца в гостиничном холле! И потом, у Герберта, наверное, недюжинные способности к языкам. Возможно, свою деятельность в Америке он организовывал с дальним прицелом на прелатство. Во всяком случае, в настоящий момент он у прелата — единственный достойный кандидат на этот пост. И с перспективой — если будет вести себя по-умному — через несколько недель стать распорядителем огромнейших денежных фондов. Не удивительно, что он так осторожничает. Он хотел бы выяснить, сколько оставила ему сестра, но так, чтобы не скомпрометировать себя в глазах паствы. Если бы она завещала ему кругленькую сумму, думаю, он хоть завтра был бы готов распрощаться с монашеской жизнью. Полагаю, она его не слишком-то манит. Даже при регулярных визитах на виллу.

— Как вы думаете, он там еще долго пробудет?

— Пока не перекачает достаточно денег из казны Братства в свой карман. В любом случае вот за это милое занятие, — и Грант указал на паспорта, — мы сможем притянуть его когда захотим. Он от нас никуда не денется. Но вот что, Вильямс, меня серьезно обескураживает — при чем здесь убийство? Я не говорю, что он этого не мог сделать. Наоборот, уверен, что в день убийства он как раз и находился в той самой суточной отлучке. Но зачем ему было убивать? Он вернулся в Англию, когда узнал о ее приезде сюда. Судя по вещам его подружки, к этому времени он сидел на мели. Поэтому и вступил в Древо Ливанское. Однако, вероятно, он очень скоро осознал блестящие перспективы, которые перед ним открывались в ордене. Зачем было убивать сестру?

— Заявился к ней, и они поскандалили. Кстати, в этом случае и ранний час, над чем мы так долго ломали голову, объясним: это время для него нормальное. Шесть утра для него — как для простого смертного время ленча.

— Тут вы правы. Попробую выяснить у досточтимого отца, отлучался ли брат Алоиз из монастыря две недели назад. Вчера отче, может, и имел основания сохранять неприступный вид, но, думаю, он станет более разговорчивым, когда увидит фотографии своего избранника на всех этих паспортах.

Но оказалось, что досточтимый отче посетителей не принимает. В маленьком окошечке показалось кислое лицо привратника, который стойко повторял одну эту фразу, ничуть не заботясь о том, насколько она согласовывалась с тем, о чем спрашивал его Грант. Велеречивый Готобед, видно, потрудился на славу и обработал прелата. Окошечко захлопнулось, и Грант оказался в одиночестве. Ему не оставалось ничего другого, как вернуться, предварительно запасшись ордером на арест. Он медленно побрел прочь. Ноги у него все еще ныли. Мысленно поздравив Готобеда с тем, как тщательно тот смазал дверные петли подвала, выходящего на тротуар, Грант забрался в машину. Да, придется ехать за ордером.

Он вернулся в гостиницу за пижамой, зубной щеткой и бритвой (у него не было ни малейшего желания оставаться там еще на одну ночь) и писал записку еще спящему Вильямсу, когда его позвали к телефону. Звонили из Ярда. Сказали, что его человек ждет его в Дувре. Там, кажется, открылись новые факты.

Грант заново составил записку, кинул вещи в машину и, недоумевая по поводу того, зачем оставил этой фурии хозяйке за отвратительное обслуживание, невкусную пищу и неумение готовить такие большие чаевые, поехал в сторону Дувра.

Открылись новые факты. Это могло быть связано с Чампни. Что-то чрезвычайное. Если они просто выяснили, где Чампни провел ночь, то доложили бы об этом обычным путем, то есть по телефону. Значит, открылось что-то новое.

Детектив Римелл, меланхоличного вида молодой человек, основное преимущество которого состояло в том, что по внешности в нем никто не заподозрил бы сыщика, поджидал его в местном полицейском управлении, и Грант увел его к себе в машину. Римелл сообщил, что после бесконечных расспросов ему удалось раскопать некоего старикашку по фамилии Сирл, бывшего матроса, который в среду или, вернее, уже в четверг, в половине первого ночи, возвращался домой с вечеринки по случаю обручения внучки.

Он шел один, потому что нынче у порта почти никто не живет. Все хотят жить как господа и норовят поселиться в одном из тех игрушечных домиков на холме, где и чихнуть-то боишься: а ну как дом развалится? Он ненадолго задержался, когда спустился с холма к морю, чтобы поглядеть на порт. Все же и теперь ему бывает приятно взглянуть на судовые огни в ночи. Начинал наплывать туман, но видимость еще была неплохая. Он знал, что «Петронелл» прибыла — видел ее в бинокль, когда шел к внучке, поэтому снова отыскал ее: она стояла не у причала, а бросила якорь у входа в порт. Пока он наблюдал, от ее борта отошел небольшой моторный катер и направился к берегу. Мотор был приглушен, как будто люди, находившиеся на катере, не хотели привлекать к себе внимание. Когда подошли к причалу, из тени показалась фигура человека. Другой, высокий, в котором Сирл легко признал лорда Чампни (он видел его, когда служил на старой яхте, принадлежавшей лорду Чампни), сойдя на берег, спросил: «Это вы, Хармер?» — тот, что пониже, ответил: «Да, я». И потом шепотом осведомился, все ли в порядке с таможней. «Никаких осложнений», — отозвался Чампни. Затем они оба сели на катер и отчалили. Туман тем временем совсем закрыл порт. Минут через пятнадцать Сирл направился к дому. Однако когда он уже шел по улице, то слышал, как катер отошел от борта «Петронелл». Ушел ли он в море или вернулся к берегу, Сирл не знал. В то время он не придал этому никакого значения.

— Святые Небеса! — воскликнул Грант. — Просто отказываюсь поверить! У этих двоих нет и не может быть ничего общего! (Прежде, чем он закончил фразу, ему подумалось: за исключением одного — женщины.) У них нет общих дел. И тем не менее они что-то замышляют вместе, Грант помолчал и затем сказал: — Ладно, Римелл. Хорошо поработали. Сейчас перекушу и соберусь с мыслями.

— Спасибо, сэр. Можно мне дать вам дружеский совет?

— Давайте, если уж так необходимо. Хотя подчиненным это не рекомендуется делать.

— Не пейте больше крепкий кофе. Вы уже выпили за завтраком целых четыре чашки и ничего не поели.

Грант рассмеялся:

— А вам-то что за печаль? Чем больше среди нашего брата сердечных приступов, тем больше у вас надежд на повышение.

Он завел машину.

— Я не люблю давать деньги на венки, сэр.

Но улыбка сбежала с лица Гранта задолго до ленча. У мужа Кристины Клей и у человека, которого молва записала ей в любовники, объявилось ночью какое-то общее дело. Уже одно это было достаточно странно. Но то, что пятый сын седьмого герцога Бада и уважаемый, хотя и непредсказуемый представитель своего клана Эдуард Чампни тайно виделся с коротышкой иудеем из никому не известного захолустья, выглядело уж и вовсе непонятно. Что их связывало? Только не убийство. Грант не допускал мысли о возможности столь одиозного случая, как одно убийство на двоих. Каждый в отдельности мог иметь намерение убить ее, но никак нельзя было представить, чтобы они ради этого объединили свои усилия. Сирл утверждал, что катер снова отчаливал от «Петронелл». Предположим, там находился лишь один из двоих. Вдоль берега расстояние до Расщелины возле Вестовера было невелико. И Хармер объявился в коттедже всего через два часа после убийства. С моторки утопить Клей ничего не стоило. Еще лучше, чем идея с молом: быстрее и проще скрыться. Чем дольше он думал про катер, тем больше он склонялся к этой версии. Они тогда проверили все лодки в округе, но радиус движения катера гораздо шире. Но… черт побери это «но»! Сама версия выглядела дикой. Разве можно было себе представить, как Джасон говорит: «Одолжите мне катер, а я утоплю вашу жену» — или как Чампни сам предлагает Джасону катер, чтобы тот выполнил черную работу?! Нет, причиной их встречи явилось что-то иное. Если в результате ее и произошло убийство, то скорее всего он было случайным, не преднамеренным.

Так ради чего они встречались? Хармер упомянул таможню. Это были его первые слова. Может, Хармер был злостным наркоманом?

Против этого говорили два обстоятельства: во-первых, Хармер никак не походил на наркомана и, во-вторых, Чампни никогда в жизни не согласился бы провозить наркотики. Он мог любить риск, однако риск такого рода был для него определенно неприемлем.

Тогда что же они собирались скрыть от таможни? Табак? Драгоценные камни? Чампни утром показывал Джорджу Меиру топазы, которые привез для Кристины. И опять не сходилось: Чампни мог участвовать в контрабандных делах ради любви к приключениям, однако Грант не мог представить себе, чтобы он стал этим заниматься ради Джасона Хармера. Об этот факт, как о глухую стену, разбивались все построения Гранта. Что могло из сблизить? А это произошло — сомнений не было. Так что же? Они были едва знакомы. А может, и вовсе не были. Чампни почти наверняка покинул Англию еще до приезда сюда Хармера, а Кристина познакомилась с ним только здесь, во время съемок.

Во время этого ленча пищеварительные соки у Гранта вообще отказывались циркулировать, зато голова работала на полную мощность. Сладкие хлебцы и зеленый горошек с таким же успехом можно было сразу выкинуть в мусорный бак. Подали кофе, а он был все так же далек от решения, как и в начале трапезы. Как ему хотелось оказаться одним из блестящих детективов со страниц приключенческих романов, знаменитых безошибочным чутьем и искусством принимать единственно верное решение. Но он был всего лишь обычный трудяга — инспектор уголовного отдела, честно исполняющий свой служебный долг, с обычными умственными способностями. Пока ему представлялся только единственно возможный путь — серьезный разговор с одним из двоих. Предпочтительно — с Хармером. Почему именно с ним? Ну хотя бы потому, что его легче разговорить. Ладно, надо прямо признать: потому, что это не грозит крупными неприятностями. Господи, как скверно, когда твое второе «я» все время следит за всем, что ты делаешь и почему!

Он отказался от второй чашки кофе, с улыбкой вспомнив Риммела. Хороший парнишка. Со временем из него выйдет прекрасный детектив.

Он позвонил в студию и осведомился, сможет ли мистер Хармер уделить время Алану Гранту где-то между пятью и восьмью вечера.

Ему ответили, что мистера Хармера в Лондоне нет. Он отправился к Лени Примхофер, кинозвезде из Европы, которая сейчас в Уайтклифе. Он пишет для нее песню. Нет, сегодня он не вернется. Адрес? Пожалуйста: Толл-Нэтч, Уайтклиф, номер телефона 3025.

Грант дозвонился по указанному номеру, где ему сказали, что мистер Хармер с фрейлейн Примхофер отправился на машине за город и не вернется раньше восьми.

Уайтклиф — это, собственно, продолжение Вестовера, скопление роскошных вилл, выстроенных на утесе, вдали от шумных туристов и замусоренных пляжей. За Грантом все еще сохранялся номер в «Моряке», туда он и отправился, и там к нему присоединился Вильямс. Оставалось лишь ждать ордера на арест из Ярда и визита Хармера.

Хармер явился как раз в часы коктейля — перед обедом.

— Собирались пригласить меня отобедать, инспектор? — начал он. — Если не собирались, скажите все же «да», не портите вечер, а я заплачу. Еще один час с этой женщиной — и я свихнусь. Волчица. Дура каких мало. Повидал я звезд на своем веку, но эта — вне всякой конкуренции. Сплошная трескотня вперемешку с немецким гарниром из французских словечек для красоты. Официант! Что будете пить, инспектор? Не будете? Да бросьте, выпейте! Нет? Ну, ничего не поделаешь. Один коктейль с джином, официант. С вашей-то талией можно позволить себе пить, инспектор. Только не пытайтесь меня убедить, что вы искренний сторонник сухого закона!

Грант заверил, что ничего не имеет против выпивки.

— Ну, какие новости? У вас ведь есть новости, не так ли? — посерьезнев, спросил Хармер и пристально посмотрел на Гранта. — Что-нибудь действительно важное?

— Я просто хотел бы уточнить, что вы делали в Дувре в ночь на четверг.

— В Дувре?

— Да, больше двух недель назад.

— Кто вам наболтал эту чепуху?

— Послушайте, мистер Хармер, ваша неискренность все усложняет. Она мешает нам найти убийцу Кристины Клей. Ваш рассказ о том, чем вы занимались в ту ночь, поможет отбросить весь не относящийся к делу мусор, который затрудняет наше продвижение вперед. Мы не в состоянии четко представить себе картину преступления из-за массы всякого хлама, который на нее налип. Вы же хотите, чтобы мы нашли убийцу? Так помогите нам!

— Вы мне нравитесь, инспектор. Я никогда не думал, что полицейский может мне так понравиться, как вы. Но я вам уже сказал: в поисках коттеджа Крис я заблудился и провел ночь в машине.

— А что, если я представлю свидетелей, которые подтвердят, что видели вас в Дувре?

— Я и тогда буду утверждать, что спал в машине.

Грант разочарованно замолчал. Теперь ему таки придется объясняться с Чампни.

В маленьких глазках Хармера мелькнуло что-то близкое к сочувствию.

— Видно, вы совсем не высыпаетесь, инспектор. Как бы вам не свалиться. Перемените-ка свое решение, выпейте. Стаканчик-другой делает чудеса: все сразу встает на свои места.

— Если бы вы не настаивали на том, что спали в машине, то и у меня появился бы шанс отоспаться наконец в собственной постели! — раздраженно проговорил Грант, распрощался менее вежливо, чем делал это обычно, и поднялся к себе в номер.

Гранту хотелось увидеться с Чампни до того, как Джасон Хармер может предупредить его о том, что инспектор стал наводить справки. Лучше всего было бы позвонить и попросить Чампни приехать в Вестовер. Послать за ним машину, если понадобится. А тем временем продолжать расспрашивать Хармера, пока Чампни не выедет из Лондона. Но оказалось, что Чампни уже оттуда выехал. В Эдинбург, где выступал на семинаре по теме «Будущее Галарии».

Опять ничего не получалось. Джасон наверняка успеет связаться с Чампни по телефону или послать телеграмму задолго до того, как Грант попадет в Эдинбург. Грант распорядился, чтобы оба вида связи находились под наблюдением, и снова спустился вниз, где Джасон все еще сидел с бокалом в руках.

— Знаю, вы мне не симпатизируете, инспектор, но, как перед Господом Богом, вы мне нравитесь, и, как перед Господом Богом, эта дама Лени внушает мне чистый ужас. Может, хоть на время забудем о том, что вы — детектив, а я червяк-подозреваемый, и все-таки пообедаем вместе, а?

Грант не мог удержаться от улыбки — и не стал отказываться. Джасон тоже понимающе улыбнулся:

— Только не воображайте, будто к концу нашего с вами обеда вы сумеете добиться от меня признания, что я не проспал в машине всю ночь.

Вопреки ожиданиям, Грант получил истинное удовольствие от их совместной трапезы. Это была интересная партия — каким-то образом поймать Джасона на лжи. Еда была великолепна, а Джасон — остроумен.

Поступило еще одно сообщение: лорд Эдуард выезжает обратно первым утренним поездом и часам к пяти прибудет в Лондон. Грант с первой утренней почтой получит из Ярда ордер на арест Герберта Готобеда.

Итак, Грант отошел ко сну в «Морском отеле» по-прежнему недоумевающий, но не отчаявшийся: по крайней мере на завтра программа действий была для него ясна. Заночевал в «Морском отеле» и Джасон, решив, что на этот день с него одной встречи с Лени более чем достаточно.

23

Кухня в «Морском отеле» находилась под самой крышей: согласно последним изысканиям строителей, при таком расположении все запахи должны были уходить наверх, в воздух. Предполагалось, — опять-таки по новейшим правилам, — что она будет целиком работать на электричестве. Но у великого магистра поварского искусства Генри были свои правила. Он был родом из Прованса, и готовить на электричестве — мой Бог, да это ужас, просто ужас! Если бы Господь хотел, чтобы готовили на электричестве, он бы не создал огонь. Генри получил и плиты и жаровни. И теперь, в три часа ночи, огромное белое помещение освещалось теплыми отблесками разожженных печей. В них весело сверкала медь, серебро, эмалированная посуда (алюминиевой посуды здесь не было: Генри становилось дурно при одном упоминании об алюминии). Дверь кухни была чуть приоткрыта, огонь в печах легонько потрескивал.

Вдруг дверь стала открываться. Сначала немного, потом еще и еще. На пороге, явно прислушиваясь, возник человек. Потом он, как тень, проскользнул в кухню и крадучись направился к столу с посудой. В полумраке блеснул нож, который он достал из ящика совершенно бесшумно. От стола он направился к стене, где была доска с ключами — каждый с бирочкой на своем гвоздике, — и уверенно снял тот, который ему был нужен. Он уже собирался покинуть помещение, но вдруг остановился будто завороженный. В свете пламени его глаза лихорадочно блестели, но лицо оставалось в тени.

Возле топки лежали щепочки, заготовленные на утро. Для лучшей просушки они были разложены на газете. Человек заметил листок. Он отодвинул щепки в сторону и стал читать, приблизив квадратик газеты к огню. Он читал, и в кухне стояла полнейшая тишина, будто тут никого не было. И вдруг, как по волшебству, все переменилось. Человек вскочил на ноги. Побежал и включил свет. Бросился обратно к плите и снова схватил газету. Разложив на столе, он трясущимися руками стал распрямлять и разглаживать ее так, будто это было живое существо. Потом он стал смеяться. Сначала тихо, колотя руками по чисто выскобленному столу, но потом его смех стал истерично громким: он не мог остановиться. Он снова подбежал к выключателю и стал зажигать все лампы подряд — одну, вторую, третью, четвертую, пятую, шестую, седьмую, восьмую. Потом, видно, новая мысль пришла ему в голову. Он выскочил из кухни и понесся по полированным пустым коридорам. Он скользил вниз этаж за этажом, бесшумный, как летучая мышь. Потом из груди его снова вырвался рыдающий смех. Оказавшись в погруженном во мрак вестибюле, он кинулся к конторке портье, где горел зеленый свет ночника. За ней никого не оказалось. Ночной портье совершал обход. Человек открыл регистрационную книгу и дрожащими руками стал водить по колонкам фамилий. Затем он снова полетел вверх по лестнице, и только прерывистое дыхание выдавало его присутствие. В дежурной комнате второго этажа он снял с доски ключ и побежал к номеру семьдесят три. Дверь открылась, он включил свет и кинулся на человека, лежавшего в постели.

Грант с трудом очнулся от сна с участием контрабандистов и стал отбиваться от маньяка, который, опустившись на колени, тряс его и все твердил сквозь рыдания:

— Значит, вы были не правы! Значит, все в порядке!

— Тисдейл! — воскликнул Грант. — Боже мой, как я рад вас видеть живым и невредимым! Где вы были?

— Между цистернами с водой. Они иногда напоминают монахинь, правда? Обязательно напишу об этом книгу. Назову ее «Мои дни в обществе цистерн» или «Как я скрывался на крыше».

— Прямо здесь, в отеле? Все время здесь?

— С ночи четверга. А сколько времени прошло? Я просто вошел ночью через служебный вход. Дождь хлестал вовсю. В такую ночь можно голышом пройти через весь город и никто тебя не заметит. Я знал про этот маленький закуток, потому что как-то видел там рабочих. Кроме них, туда никто не забирается. Выходил по ночам и таскал еду из холодильника. Наверное, у кого-то по этому поводу неприятности. А может, они и не заметили, как вы думаете?

Он с беспокойством глядел на Гранта неестественно блестящими глазами. Его начала бить дрожь. Было очевидно, что у него высокая температура.

Грант ласково усадил его на постель и достал из ящика пижаму.

— Наденьте это и быстро в постель. Наверное, вы вымокли до нитки в ту ночь, когда пришли сюда?

— Да. Одежда так отяжелела от воды, что я еле передвигался. Но на крыше сухо. И тепло. Днем даже слишком тепло. Вы пп-онимаете тт-олк в пп-ижамах…

Он стал дрожать так, что у него зуб на зуб не попадал. Реакция после пережитого начинала сказываться. Грант помог ему переодеться и укрыл потеплее. Потом позвонил портье и попросил принести горячего супа и вызвать врача. Потом связался по телефону с Ярдом и сообщил добрую весть, в то время как Тисдейл следил за ним лихорадочными глазами. Покончив с телефонными переговорами, Грант подошел к постели и сказал:

— Словами не передать, как я перед вами виноват. Чего бы я не отдал за то, чтобы этого не произошло!

— Одеяла! Простыни, подушки и наволочки! Покрывало! — лепетал Тисдейл. — Боже, какое блаженство! Прочтите за меня вечернюю молитву! — И с этими словами он внезапно уснул.

24

Утром, поскольку, по словам доктора, «у пациента наблюдается определенный застой в легких, который в любую минуту может перейти в пневмонию», Грант вызвал к Тисдейлу его тетушку Мьюриэл. Тетушку пришлось разыскивать через Скотланд-Ярд, так как Тисдейл упрямо отрицал наличие каких бы то ни было родственников. Вильямса отправили в Кентербери арестовывать брата Алоиза, а Грант планировал после ленча поехать в Лондон и встретиться с Чампни. Он позвонил полковнику Баргойну, чтобы сообщить радостную весть о появлении Тисдейла, и к телефону подошла Эрика.

— Ой, как я за вас рада! — воскликнула она.

— За меня?!

— Конечно. Представляю, как вы переживали все это время.

Лишь тут Грант осознал, насколько это действительно его угнетало: ведь ему постоянно приходилось подавлять страх, что с Тисдейлом случилось что-то непоправимое. Какая она милая, эта малышка.

Эта милая малышка утром отправила пациенту дюжину яиц прямо из-под стейновских куриц.

— Как это похоже на нее, — сказал Грант Тисдейлу, — послала не цветы, как это делают обычно, а свежие яйца.

— Надеюсь, ей тогда не очень досталось за то, что она приносила мне пищу? — обеспокоенно спросил тот. Он говорил о событиях недельной давности так, будто они произошли много лет назад. Дни, проведенные в закутке между цистернами, показались ему вечностью.

— Как раз наоборот. Она спасла вашу голову и мою репутацию. Это ведь она нашла пальто. Вам запрещено разговаривать.

Но ему пришлось все-таки рассказать все с начала до конца. Грант ушел, а Тисдейл все повторял в полном изумлении: «Ну и ну!».

Между тем предстоящий разговор с Чампни вызывал у Гранта нешуточное беспокойство. Предположим, он прямо скажет: «Послушайте, вы и Джасон Хармер солгали мне по поводу ваших действий в такую-то ночь. Чем вы занимались тогда?» Что он услышит в ответ? «Дорогой мой, я отказываюсь отвечать за то, что говорил вам Хармер, но он был моим гостем на „Петронелл“, а ночью мы отправились на катере ловить рыбу». И у обоих окажется великолепное алиби. Гранта по-прежнему занимала мысль о возможности контрабанды. Но что за товар мог одновременно представлять интерес и для Хармера, и для Чампни? И потом, для того, чтобы переправить контрабанду с корабля на берег, целая ночь ни к чему. А оба они отсутствовали всю ночь. Что отняло у них столько времени — с полуночи до утра?

Все время после доклада Риммела Грант безуспешно пытался вспомнить, о чем именно говорил Чампни непосредственно перед тем, как неточно упомянул о дате своего возвращения. Ему почему-то казалось, что вспомни он об этом — и для него все сразу прояснилось бы.

Он решил спуститься вниз и постричься перед отъездом в Лондон. Эту стрижку ему было суждено запомнить надолго. Он уже протянул руку, чтобы толкнуть дверь в парикмахерскую, как вдруг ему ясно вспомнился ленивый голос Чампни, произносящий всего одну фразу. Так вот о чем он тогда говорил! Перед мысленным взором Гранта замелькали отдельные эпизоды — теперь они выстраивались в стройной последовательности и давали ясную картину. Он развернулся, пошел к телефону и попросил связать его со спецслужбой. Задав несколько вопросов, он, широко улыбаясь, направился в салон парикмахерской. Теперь он знал, о чем будет вести разговор с Эдуардом Чампни.

Все мастера, как это обычно бывает по утрам, оказались заняты.

— Одну минуточку, сэр, — торопливо сказал распорядитель. — Вам придется чуть-чуть подождать.

Грант опустился на один из стульев у стены, потянулся к кипе журналов на полке, и пачка развалилась. Журналы были потрепанные и в большинстве своем старые. Он взял один из них — американский «Серебряный экран» — только из-за того, что на обложке была фотография Кристины Клей, и рассеянно стал листать страницы. Букет был обычный. О ком-то в пятидесятый раз сообщали «подлинную правду», причем она разительно отличалась от всех предыдущих сорока девяти «подлинных правд». Какая-то блондинка с куриными мозгами писала о том, как она по-новому прочла для себя Шекспира. Другая рассказывала, как ей удается сохранить фигуру. Актрисочку, которая понятия не имела, где у сковородки ручка, сфотографировали дома на кухне, за выпечкой пирожных; кинозвезда мужеского пола превозносил своих собратьев по ремеслу.Грант небрежно перелистывал оставшиеся страницы. Он уже собирался положить этот номер и взяться за другой, как вдруг его внимание привлекла одна заметка. Грант стал ее читать с возрастающим интересом. Дочитав до конца, он поднялся на ноги с журналом в руках.

— Ваша очередь, сэр, — сказал парикмахер. — Сюда, пожалуйста.

Но Грант будто не слышал.

— Сейчас мы вас обслужим, сэр. Извините, что заставили ждать.

Грант обвел салон невидящим взглядом.

— Можно я захвачу это с собой? Журнал все равно старый. Благодарю вас заранее, — проговорил он и почти бегом покинул салон.

Они поглядели ему вслед и принялись весело шутить по поводу того, что он такое интересное вычитал.

— Нашел родственную душу, — сказал один.

— По-моему, родственные души в наши дни все повывелись, — откликнулся другой.

— Обнаружил средство от мозолей!

— Нет, решил посоветоваться с другом.

Вскоре о нем забыли.

Грант стоял в телефонной кабинке, и нетерпеливый господин в туфлях из дорогой кожи, ждущий своей очереди, уже начинал подумывать, что он вообще решил оттуда не выходить. Грант же разговаривал с кинознаменитостью Оуэном Хьюджедом. Только поэтому господин в модных ботинках и не шел к другой кабинке: он надеялся услышать что-нибудь из их разговора. Как он понял, речь шла о том, упомянул ли кто-то в своем письме о чем-то.

— Ах, так упомянули? Спасибо. Это все, что я хотел узнать. Только, пожалуйста, никому ни слова про то, о чем я вас спрашивал.

Вслед за этим Грант попросил соединить себя с речной полицией и плотнее прикрыл дверь, чем привел ожидающего господина в полное отчаяние.

— Скажите, у того, кто живет по Ривер-Вок, двести семьдесят шесть, имеется моторная лодка?

На другом конце навели справки и сообщили:

— Да, имеется. Скоростная.

— Для морского плавания пригодна?

— Да, при необходимости. Кажется, ею пользуются для охоты на водоплавающую дичь.

— Используют ли ее для плавания вниз по Темзе?

— Да, используют.

Грант осведомился, смогут ли они в виде большого одолжения предоставить ему свою моторную лодку часа через полтора, и, получив согласие, позвонил Баркеру. (К этому времени господин в модных ботинках оставил всякую надежду что-нибудь услышать и удалился.) Он попросил передать Вильямсу, если тот появится до его приезда, чтобы тот ждал его у вестминстерского причала. Если не будет Вильямса, то пусть пошлют Сангера.

Грант воспользовался тем, что в период ленча движение на улицах сравнительно небольшое, и на тех участках дороги, где не было ограничителей скорости, превзошел сам себя в искусстве деликатного вождения машины и добрался без происшествий. Он нашел Вильямса в условленном месте — правда, несколько запыхавшегося, поскольку он только что прибыл из Ярда — и отправил назад разочарованного Сангера. Вильямс был полон решимости по мере возможности до конца участвовать в событиях и не желал никому уступать этой чести, тем более что Баркер предупредил его — должно произойти нечто чрезвычайно важное.

— Ну, вероятно, достопочтенный отче был поражен?

— Не столько он, сколько сам брат Алоиз. Ему и в голову не приходило, что мы его можем зацепить. По тому как он себя повел во время ареста, думаю, не только наша полиция им интересуется.

— Нисколько не удивлюсь, если так и окажется.

— Куда мы направляемся, сэр?

— В район Челси-Рич. Излюбленное место художников и исполнителей народных танцев.

Вильямс заботливо оглядел своего шефа и с удовлетворением отметил, что после возвращения юного Тисдейла вид у Гранта стал значительно лучше.

Полицейский катер подошел к берегу возле Ривер-Вок, двести семьдесят шесть, у того места, где стояла большая, окрашенная в стальной цвет моторная лодка. Он осторожно стал приближаться к ней, пока два судна почти не соприкоснулись бортами. Грант шагнул в лодку.

— Пошли со мной, Вильямс, — приказал он. — Мне нужен свидетель.

Кабина оказалась запертой. Грант бросил взгляд на дом напротив и покачал головой:

— Придется рискнуть. Я уверен, что на этот раз не ошибаюсь.

В присутствии речной полиции он сломал замок и вошел в кабину. Там было так, как и должно быть в кабине морского судна: все было на своих местах и блестело, как новое. Грант начал методически проверять ящики. В одном из них, носовом, нашел то, что искал. Непромокаемое пальто. Черное. Купленное в Канне. С оторванной пуговицей на правом обшлаге.

— Заберите, Вильямс, и пройдемте со мной в дом.

Горничная сказала, что мисс Китс дома, и вышла, оставив их внизу в столовой. Комнату отличало отсутствие каких бы то ни было украшений, все здесь выглядело холодным и строгим, но вполне современным.

— Больше походит на клинику, где удаляют аппендицит, чем на место, где едят бифштексы, — заметил Вильямс.

Грант не ответил.

Лидия вошла с улыбкой. Браслеты ее звенели, бусы клацали.

— Извините, что не приглашаю вас наверх, но мои клиенты могут неверно истолковать ваш дружеский визит, мой дорогой Лев.

— Значит, там, у Марты, вам было известно, кто я?

— Разумеется. Вы недооцениваете мой дар ясновидения, милый мистер Грант. Почему бы вам не представить вашего приятеля?

— Это сержант Вильямс.

Грант заметил легкое замешательство, тем не менее, здороваясь с Вильямсом, она сохранила спокойствие. Но тут она увидела, что он держит под мышкой.

— Зачем вам мое пальто? — спросила она резко.

— Так это ваше пальто? То, что было в одном из ящиков в кабине моторки?

— Конечно мое! Как вы посмели проникнуть на лодку?! Кабина всегда на замке!

— Замок будет починен, мисс Китс. А пока должен, к великому сожалению, объявить, что арестую вас за убийство мисс Кристины Клей, совершенное вами в среду утром в Расщелине возле Вестовера, и предупредить, что все, вами сказанное, может быть использовано стороной обвинения.

Ее лицо мгновенно изменилось: обычное выражение самодовольства сменилось гримасой слепой ярости, которую Грант заметил в тот раз, когда Джуди Селлерс с насмешкой отозвалась о ее даре.

— Вы не можете меня арестовать, — заявила она. — Звезды этого не говорят. Мне ли не знать? От меня у звезд нет секретов. Они мне предрекают славу. Это вы — тот несчастный глупец, кому суждено всю жизнь спотыкаться и делать ошибки. А меня ждет только успех. Я могу делать все, что пожелаю. Так возвестили небеса, и так будет. Это судьба. «Есть люди, которые рождены для величия» — вот единственная истина, все другое — ложь. Если человек не рожден великим, он никогда им не станет. Я была рождена для славы. Для того, чтобы стать лидером. Чтобы все человечество чтило меня…

— Мисс Китс, вам придется сейчас же отправиться вместе с нами. Всю одежду, которая вам может понадобиться, отправят потом.

— Какую одежду?

— Которую вам предстоит носить в тюрьме.

— Не понимаю. Вы не смеете запирать меня в тюрьму. В моем гороскопе этого нет. Звезды говорят, я могу сделать все, что захочу.

— Каждый может сделать все, что захочет, было бы желание. Но каждый обязан и отвечать за свои поступки. Позовите, пожалуйста, горничную и предупредите ее, что вас долго не будет. И пусть принесет вашу шляпку, если она вам нужна.

— Она мне не нужна. И никуда я с вами не поеду. Я поеду в гости к Марте. Вы, наверное, знаете — она получила роль Кристины. В новом фильме. Это моих рук дело. Все, что мы делаем, предначертано заранее. Это так просто: наше действие попадает в заранее намеченную цель, как удар молоточка по клавише в музыкальной шкатулке. Вы, конечно, знаете, как она работает? Может, и не знаете. Вы ведь не любитель музыки? От Марты я отправлюсь на прием к Оуэну Хьюджеду. Ну а потом видно будет. Приходите вечером, и мы все обсудим. Вы знакомы с Оуэном? Очаровательный человек. Его роль тоже была обозначена заранее. Если бы не он, такая мысль никогда бы не пришла мне в голову. Нет, я не то хотела сказать. Великие свершения достойны только великих людей. Они осуществляются в любом случае. Но для этого требуется малюсенький импульс. Как для электрического тока — нажатие кнопки или выключателя. Я использовала это остроумное сравнение на прошлой неделе во время лекции в Шотландии. Она очень успешно прошла. Точное сравнение, правда? Может, хотите шерри? Я что-то очень рассеянна сегодня. Это потому, что я все время думаю о тех, кто ждет там, наверху, чтобы я им рассказала.

— О чем рассказали?

— О себе. Нет, не о себе — о них самих. Они для этого и собрались. Я что-то сбиваюсь. Они хотят знать, что их ждет. И лишь одна я могу им это сказать. Только я, Лидия Китс…

— Можно мне воспользоваться вашим телефоном, мисс Китс?

— Конечно. Он в холле, в шкафчике. Цветной. Телефон, не шкафчик, разумеется. О чем это я говорила?

— Попросите срочно прислать сюда Рейнолдса, — обратился Грант к Вильямсу.

— А, это тот художник? Рада буду познакомиться с ним. Он тоже был рожден для славы. Понимаете, ведь дело совсем не в том, как ты накладываешь или смешиваешь краски. А в том, что у вас внутри. И это все зависит от звезд. Вы должны заказать мне гороскоп. Вы ведь Лев. Львы — очень привлекательные люди. Они рождены для власти. Временами я очень жалела, что не родилась в августе. Но Овны — тоже прирожденные лидеры. Что-то я много болтаю. — Она хихикнула. — Все мне говорят, чтобы я поменьше болтала. Так меня и называли в детстве — «трещотка»…

25

Полчаса спустя полицейский врач Рейнолдс сделал укол морфия визжащему и мечущемуся существу, которое звалось Лидией Китс; только после этого ее смогли более или менее спокойно препроводить в полицейский участок.

Грант и Вильямс, стоя в дверях, молча наблюдали за отъезжающей машиной «скорой помощи». Наконец Грант очнулся и произнес:

— Что ж, надо двигаться. Пора поговорить с Чампни.

— Людей, пишущих законы для этой страны, нужно стрелять! — воскликнул Вильямс с неожиданной злостью.

— Вы имеете в виду высшую меру? — ошеломленно спросил Грант.

— Ну хотя бы изолировать от общества.

— А, понимаю. У меня там в машине фляжка. Хлебните-ка немного.

— Спасибо, сэр. Да не убивайтесь вы так, мисс, — обратился Вильямс к горничной, которая заливалась слезами. — Подобные вещи случаются, ничего не попишешь.

— Она была очень добрая хозяйка. Ужасно видеть ее такой.

— Берегите это пальто, Вильямс, — сказал Грант, пока они шли к машине, которая ждала их у ограды. Он был счастлив, что может наконец оставить этот дом.

— Скажите, сэр, как вы догадались, что это именно она?

Грант достал вырванные странички:

— Это из журнала, который мне попался в парикмахерском салоне. Прочтите сами.

Это была небольшая заметка, принадлежащая автору дешевых, сентиментальных романов откуда-то со Среднего Запада, которая побывала в Нью-Йорке. Город в ту пору был наводнен кинозвездами: они задерживались там либо после очередных съемок, либо перед новой картиной. Там находилась и мисс Лидия Китс. На скромную писательницу самое сильное впечатление произвело не то, что ей пожала руку знаменитая Грэйс Марвел, а точность прорицаний мисс Китс. Она предсказала, что в ближайшие три месяца с Лином Дрейком произойдет несчастный случай, и верно: всем известно, что Дрейк до сих пор прикован к постели; она предсказала, что Миллард Робинсон потеряет огромные деньги из-за пожара, и точно: не прошло и месяца, как единственная копия пленки его нового фильма обратилась в пепел. Ее третье пророчество касалось звезды первой величины, чье имя писательнице было открыто, но которое она считала неэтичным разглашать. Кинозвезду ждала смерть на воде. «Если это третье предсказание, никак не связанное с обстоятельствами жизни кинозвезды и столь определенно указывающее на вид смерти, сбудется, то слава мисс Китс как особы, обладающей самым непостижимым даром — даром пророчества, будет вне всяких сомнений. Каждый из живущих будет добиваться встречи с ней». Заметка кончалась фразой: «Но не ходите с ней купаться, милая златовласая звездочка! Как бы искушение не оказалось для мисс Китс слишком сильным!»

— Разрази меня гром! — только и произнес Вильямс и молчал всю дорогу до Ярда.

— Передайте начальнику отдела, что я вернусь сразу же после встречи с Чампни, — сказал Грант и поехал дальше, на Риджент-Парк.

Гранту пришлось полчаса пробыть в обществе мраморных каминов и звериных шкур, прежде чем Чампни появился.

— Как поживаете, инспектор? Биннс сказал, что вы уже здесь. Извините, что оставил вас наедине с мебелью дольше, чем хотелось бы. Как насчет чая? Если не хотите чая, могу предложить то, что мой дядя называл «подкрепляющим». Правда, звучит гораздо приятнее, чем просто «выпивка». Есть новости?

— Да, сэр. Простите, что ворвался к вам сразу после вашего возвращения из поездки.

— Это не столь ужасно, как вчерашнее собрание в гостиной моей двоюродной бабушки. Я поехал, только чтобы сделать приятное этой старой даме, а оказалось, она надеялась, что я догадаюсь отменить эту лекцию. Тогда было бы более «пристойно», как она выразилась. Ну, выкладывайте ваши черные новости.

Грант сообщил ему о случившемся, и он выслушал все серьезно, без обычных легкомысленных замечаний, к которым столь часто прибегал в качестве защиты от неделикатности посторонних.

— Она сумасшедшая?

— По мнению Рейнолдса — да. Может, это просто истерия, но Рейнолдс считает, что это сумасшествие.

— Несчастная. Но как она узнала, где жила моя жена?

— Ей написал Оуэн Хьюджед. Он совсем забыл, что это секрет. Он даже упомянул в письме про ее любовь к ранним купаниям.

— Как все просто… Значит, она умела хорошо водить моторную лодку?

— Она практически выросла на реке. Курсировала по Темзе постоянно. Никому и в голову не приходило интересоваться, куда и зачем она направляется. Вероятно, пока не подвернулся благоприятный случай, она уже плавала туда не раз. Как это ни странно, мы никогда не думали о Темзе как о возможном пути следования. Естественно, мы обсуждали вероятность использования моторной лодки, но не со стороны Лондона. Хотя не думаю, что это нам бы сильно помогло. И мужское пальто, которое было на ней, сбило нас с толку. Многие женщины во время прогулок на яхте носят теперь мужские пальто, но мне это почему-то не пришло в голову.

Наступило короткое молчание. Каждый из них в эти минуты представил себе, как в тумане лодка выскользнула из освещенной бухты и заскользила вдоль берега, где мелькали огни. Маленькие, ярко светящиеся городки; случайная лодочная станция с ярким прожектором; мигающие огоньки редких вилл на прибрежных скалах сопровождали ее в пути. Затем, видимо, наступила полная темнота. Темнота и летний ночной туман, спустившийся к самой воде. О чем она думала в последние минуты ожидания? В полном одиночестве, располагающем к раздумью? Или уже тогда безумие овладело ею настолько, что у нее не возникло сомнений?

И потом… Они представили себе это «потом»: удивление, радостное «здравствуй», зеленая шапочка Крис, выскакивающая у серого борта, — купальная шапочка, которую так и не нашли; женщина из лодки, наклоняющаяся над Крис. Затем…

Гранту вспомнились обломанные ногти Кристины. Да, видно, все оказалось не так легко, как представляла Лидия.

— Таким образом, следствие по этому делу можно считать законченным, однако к вам меня сейчас привело другое дело. Совсем особое.

— Да? А вот и чай. Можете идти, Биннс. Вам с сахаром?

— Мне бы хотелось узнать, куда вы дели Римника.

Рука Чампни, державшая ложку, от неожиданности застыла в воздухе. Он насмешливо и даже с примесью восхищения взглянул на Гранта:

— Он у знакомых коротышки Хармера возле Тоджнбриских Колодцев.

— Могу я узнать точный адрес?

Чампни назвал адрес и передал Гранту чай.

— Зачем вам нужен Римник?

— Потому что благодаря вам он находится на территории Англии и у него нет паспорта.

— Не было, — поправил его Чампни. — Сегодня утром иностранное ведомство дало ему разрешение на пребывание в Англии. Для этого потребовалось море красноречия: пришлось напомнить, что Британия — оплот справедливости, защитница угнетенных, прибежище несправедливо обиженных и преследуемых за убеждения и прочее, и прочее. Главное, я добился желаемого эффекта. Представляете, там в Уайтхолле они до сих пор раздуваются от гордости за отчизну. Когда я закончил, они расхорохорились, как воркующие голуби. — Он заметил неодобрительный взгляд Гранта и добавил: — Я не знал, что такое пустячное дело может вас волновать.

— Волновать, вы сказали? — не выдержал Грант. — Вы чуть все не погубили! И вы и Хармер солгали мне о событиях той ночи…

Он замолчал, спохватившись, что повел себя недостаточно деликатно. Но Чампни понял его состояние.

— Я действительно весьма сожалею, что так вышло, инспектор. Вы собираетесь меня арестовать? Можно ли арестовать человека, так сказать, ретроспективно?

— Вряд ли. Надо выяснить. Я бы сделал это с большим удовольствием, — отозвался Грант. К нему вернулся юмор. — Мне ни за что не удалось бы вас поймать на этом деле, если бы не мой молодой коллега, Риммел. Он прекрасно поработал.

— Надо будет с ним познакомиться.

— Он узнал, что вы и Хармер встречались в ту ночь и были озабочены таможенным досмотром.

— Да-да, Римник просидел в шкафу у меня в кабине. Это были довольно тревожные полчаса. Однако таможенники и портовики тоже люди.

Из его слов можно было сделать вывод, что они постучали вешалками, но не осмелились проверить закрытые шкафы в кабине лорда.

— Я знал, что если сумею припомнить, о чем вы говорили перед тем, как… создали у меня ложное впечатление о дне прибытия в Дувр, то найду ключ к вашему секрету. И я вспомнил. Вы тогда сказали: «Единственная надежда Галарии — Римник. Правда, не уверен, хватит ли у него самоотверженности. Он еврей. А они редко обладают этим столь необходимым для спасателей отечества качеством. Однако за ним есть два других преимущества: страсть к театральным эффектам и безусловная поддержка единоверцев». Едва я вспомнил эту фразу, как тут же понял, что вас связывает с Хармером. Остальное просто. В отделе безопасности знали об исчезновении Римника из страны и о том, что в британском паспорте, как и в разрешении на въезд, ему было отказано. Им даже было известно, что, по всей вероятности, его переправили в Англию, не было лишь доказательств. Значит, моторка подходила к берегу вторично?

— В ту ночь? Да. Хармер отвез нас к своему другу. Хармер хоть и коротышка, но в решительности ему не откажешь. Он был перепуган до смерти, но держался молодцом до самого конца. Он горячо любит свой народ. По виду никогда не подумаешь. И потом, он сам выходец из тех мест. Как я понял, Тисдейл наконец-то объявился. Представляю, какое это для вас облегчение. Он что, болен?

— Нет. У него была простуда и, конечно, нервное истощение. Но думаю, с ним все будет в порядке.

— В Йорке я купил дневной выпуск, и там дается душераздирающее описание пережитых им страданий. Я тогда же подумал, что вряд ли в этой заметке есть хоть одно слово правды.

— Вы правы. Ни единого. Это все воображение Джемми Хопкинса.

— Кто такой Джемми Хопкинс?

— Кто такой Джемми Хопкинс?! — Грант с изумлением поглядел на Чампни и с завистью сказал: — Теперь я понимаю, зачем некоторые предпочитают родной Англии отдаленные уголки планеты.

26

Месяцем позже Герберт Готобед покинул родину, чтобы удовлетворить любопытство полиции Нэшвилла, штат Теннесси, по поводу того, что он сделал с двумя миллионами, которые ему дала старая миссис Кинслей на постройку церкви. А как раз в день его отплытия — хотя ни одна из заинтересованных сторон об этом и не подозревала — Эрика давала обед в Стейнсе, с тем чтобы, как она прямо выразилась, убрать неприятный привкус от предыдущего обеда. Единственным дополнением к предыдущему составу участников был Робин Тисдейл. Что касается Гранта, то он — как это ни глупо — вздохнул с облегчением, когда увидел, что ее маленький носик, как и раньше, напудрен небрежно и платьице все то же — школьное. Втайне он опасался, что контакт с красивым, да еще и безвинно пострадавшим Робином мог поселить в сердце Эрики некие романтические мечты и положить конец ее детской непосредственности. Однако было похоже, что Эрику ничто не способно заставить измениться. Она обращалась с Тисдейлом все так же по-товарищески просто, как и тогда, когда сказала, что он носит слишком тесные воротнички. Грант заметил, что Джордж тоже исподтишка посматривает то на Тисдейла, то на Эрику и довольно посмеивается. Их взгляды встретились, и, не сговариваясь, они подняли свои бокалы в молчаливом приветствии.

— За что вы пьете? — спросила Эрика. — У меня есть тост — за успехи Робина в Калифорнии.

Все с готовностью за это выпили.

— Если вам на ранчо не понравится, подождите, пока мне исполнится двадцать один, и я его у вас куплю.

— Думаете, вам придется по душе такая жизнь? — с живостью откликнулся Тисдейл.

— Ну конечно, — ответила она и обернулась к Гранту, собираясь что-то сказать.

— Не дожидайтесь двадцати одного года и приезжайте посмотреть раньше, — не отставал Тисдейл.

— Это было бы очень интересно, — рассеянно ответила Эрика и спросила: — Мистер Грант (почему-то она никогда не называла его инспектором), если я возьму билеты у мистера Миллса и завезу вам их, вы пойдете со мной в цирк на Рождество?

Она слегка порозовела, как будто просила о чем-то слишком рискованном. На Эрику, которая всегда говорила что думала, это было не похоже.

— Конечно пойду! — воскликнул Грант. — И с превеликим удовольствием!

— Значит, договорились. — Она подняла свой бокал и торжественно произнесла:

— За цирк в «Олимпии» на Рождество!

— За цирк на Рождество! — повторил вслед за ней Грант.

Джозефин Тэй Дело о похищении Бетти Кейн


Глава первая

В этот весенний день Роберт Блэр уже подумывал о том, чтобы идти домой, хотя было всего четыре часа. Контора, разумеется, работала до пяти. Но, если вы единственный Блэр фирмы «Блэр, Хэйвард и Беннет», вы уходите, когда считаете нужным. И если вы занимаетесь главным образом завещаниями, документами о передаче имущества и вкладами, то ваши услуги в этот час уже мало кому требуются. И если вы живете в Милфорде, где последнюю почту разносят в три сорок пять, то всякая деловая жизнь городка замирает куда раньше четырех часов дня.

Телефон вряд ли зазвонит. Друзья Блэра по гольфу к этому времени, очевидно, находятся где-нибудь между четырнадцатой и шестнадцатой лунками. К обеду его никто не пригласит, ибо приглашения в Милфорде все еще по старинке отправлялись по почте. Не позвонит и тетя Лин с просьбой по дороге домой купить рыбы, потому что нынче ее день посещения кино и сейчас она уже несомненно там.

И вот этим весенним днем в ленивой тишине маленького города он сидел в конторе, уставясь на последний луч, освещавший стол красного дерева, и подумывал, не пойти ли домой. В солнечном луче стоял поднос с чаем. Ровно без десяти четыре каждый день мисс Тафф вносила в кабинет лакированный поднос, покрытый белой салфеткой, на ней чашка синего фарфора и такая же тарелка с двумя печеньями: масляное печенье по понедельникам, средам и пятницам, диетическое — по вторникам и четвергам.

Этот поднос Роберт помнил с тех пор, как помнил себя. Кухарка ходила с ним за хлебом в булочную, но мать Роберта, тогда еще совсем молодая женщина, пожертвовала поднос в контору. Что касается белой салфетки, то она возникла годы спустя, с появлением в фирме мисс Тафф. Мисс Тафф появилась во время войны. Это была первая женщина, занявшая место за рабочим столом уважаемой фирмы. Появление мисс Тафф чуть было не потрясло основы фирмы, но фирма с этим справилась, и теперь, почти четверть века спустя, трудно было себе представить, что, худощавая, седовласая, строгая мисс Тафф могла когда-то вызвать такую сенсацию… В самом деле, единственным нарушением привычной рутины было появление белой салфетки: в доме мисс Тафф ничего никогда не ставилось прямо на поднос, без салфетки. Вот однажды она и принесла салфетку. Отец Роберта, хотя ему и нравился лакированный, ничем не покрытый поднос, был тронут заботой мисс Тафф и тем, что она как бы отождествляет себя с интересами фирмы. Салфетка прижилась, и теперь она такая же неотъемлемая часть фирмы, как медная дощечка на двери, ящики с документами и ежегодная простуда мистера Хэзелтайна.

И вот, в ту минуту когда взгляд Роберта покоился на синей тарелке, он испытал странное чувство. Это чувство не имело связи с диетическим печеньем, во всяком случае связи физической. Это чувство было связано с ощущением неизбежности: по четвергам печенье диетическое, а по понедельникам — масляное. До последнего времени Роберт не находил ничего дурного в этом постоянстве, в этой нерушимости. Никогда он не желал себе другой жизни, кроме спокойного, мирного существования в этом городке, где вырос. Да и сейчас он не желал ничего другого! Но вот в последнее время уже дважды или трижды его посетила странная, ничем вроде бы не вызванная мысль: «И это все, что ты увидишь в жизни». С этой мыслью появлялось неприятное ощущение в груди, похожее на тот почти панический страх, сжимавший его десятилетнее мальчишеское сердце, когда он вспоминал, что назначен на прием к зубному врачу. Это и раздражало, и изумляло Роберта, считавшего себя вполне счастливым человеком. Откуда берется странная, сжимающая сердце мысль? Чего ему не хватает? Жены? Но он бы мог жениться, если бы захотел. Заботливой матери? Но какая мать могла бы так о нем заботиться, как милая, добрая тетя Лин? Богатства? Но разве было хоть что-нибудь, чего он хотел бы купить и не мог? Если это не богатство, то что ж тогда богатство? Жизнь, полная приключений? Никогда он не жаждал приключений, кроме тех, какие даются охотой… Но что же тогда? Что ему нужно?

Роберт Блэр всегда надеялся, что жизнь его так и будет идти без перемен до самой смерти. С детства он знал, что будет работать в фирме и со временем сменит своего отца. С добродушной жалостью он глядел на мальчиков, у которых нет такого же заранее заготовленного удела, на тех, у кого нет Милфорда, где ждут друзья, где все полно воспоминаниями, на тех, у кого нет этой английской преемственности, уготованной фирмой «Блэр, Хэйвард и Беннет».

Уже с 1843 года в фирме нет Хэйварда, но юный отпрыск рода Беннетов — Невил в этот момент занимал заднюю комнату фирмы. Именно «занимал», но трудно было вообразить, чтобы он там работал: он писал там поэмы, ибо ничто иное его не интересовало. Поэмы были столь оригинальны, что понять их мог лишь сам Невил.

Солнечный луч касался уже самого краешка подноса, и Роберт окончательно решил идти домой. Он пройдется пешком. Прогулка по Хай-стрит всегда доставляла ему удовольствие. Не то, чтобы Милфорд был уж таким красивым городом. Но в этом городке было нечто, отражавшее устойчивость английской жизни за последние триста лет…

Внезапно зазвонил телефон. Позже Роберт часто думал, а что бы случилось, если бы этот звонок раздался минутой позже? Минутой позже он уже взял бы свою шляпу с крючка в передней и, просунувшись в дверь комнаты напротив, сообщил бы мистеру Хэзелтайну, что уходит. И на этот звонок ответил бы Хэзелтайн, сказав, что мистер Блэр уже ушел. И все последующее представляло бы для Роберта лишь отдаленный интерес… Но телефон зазвонил вовремя, и Роберт взял трубку.

— Мистер Блэр? — спросил женский низковатый голос. Чувствовалось, что в обычное время он звучит уверенно, но сейчас говорившая задыхалась. — Ох, как я рада, что застала вас! Я боялась, что вы уже ушли. Моя фамилия Шарп, Марион Шарп. Мы с матерью живем в доме Фрэнчайз на Ларборо-Роуд.

— Знаю, — сказал Блэр.

Он знал Марион Шарп по виду, как знал всех в Милфорде и его окрестностях: высокая, худощавая, темноволосая женщина лет сорока или около того. Обычно она щеголяла в ярких косынках, подчеркивающих ее цыганскую смуглость. В своем старом, видавшем виды автомобиле она приезжала в Милфорд за покупками, а тем временем ее седовласая старая мать сидела в машине, сидела выпрямившись, как-то не вписываясь в городской пейзаж, и чудилось, будто она против чего-то молчаливо протестует. У нее был резко очерченный профиль, а когда она поворачивалась к вам лицом, было видно, что глаза у нее ясные, бледные, холодные — глаза чайки и похожа она на колдунью. Словом, малоприятная старая дама.

— Вы меня не знаете, — продолжал голос, — но я видела вас в Милфорде, и вы показались мне добрым человеком. Мне нужен адвокат! Сейчас нужен, сию минуту! У меня неприятности…

— Если речь идет о вашем автомобиле… — начал Роберт.

«Неприятности» в Милфорде означали лишь две вещи: либо задержка очередного взноса за автомобиль, либо нарушение правил уличного движения. Поскольку у Марион Шарп автомобиль был очень старый, речь шла, видимо, о втором. Но в любом случае это никак не касалось фирмы «Блэр, Хэйвард и Беннет». Он переадресует ее к Карлею, способному малому, чья контора на другом конце улицы. Карлей специалист по этим делам…

— Автомобиль? — спросила его собеседница таким тоном, будто ей было трудно вспомнить, что означает это слово. — А, поняла. Нет, нет, ничего похожего. Дело куда серьезнее. Скотленд-Ярд.

Скотленд-Ярд! Для мирного деревенского адвоката и джентльмена, каким был Роберт Блэр, слова «Скотленд-Ярд» звучали так же экзотически, как, скажем, Гонолулу, Голливуд или парашютные прыжки. В качестве сознательного гражданина он был в хороших отношениях с местной полицией, и на этом его связь с миром преступлений кончалась.

— Я никого не убила, если вы это думаете, — сказали на конце провода.

— Вопрос в другом: вас подозревают в том, что вы кого-то убили?

— Здесь дело не в убийстве. Меня подозревают в том, что я кого-то похитила. Короче, мне нужен адвокат сейчас же, сию минуту!

— По-моему, вам нужен не я, — ответил Роберт. — Я практически не разбираюсь в уголовном кодексе. Моя фирма такими делами не занимается. Я могу вам порекомендовать…

— Я не хочу адвоката по уголовным делам, я хочу друга! Чтобы он стоял рядом и следил, чтобы я не наговорила лишнего. Чтобы он подсказывал мне, на какие вопросы я могу не отвечать, если не желаю, и в этом роде… Для этого, по-моему, необязательно быть специалистом по уголовным делам.

— Верно. И все же вам куда лучше поможет фирма, привыкшая к уголовным делам. Я думаю, будет разумнее…

— Знаете, что мне кажется? — перебила она. — У меня ощущение, будто я тону, не могу вылезти на берег, а вы, вместо того чтобы подать мне руку, убеждаете меня, что на противоположный берег вылезти куда проще…

Мгновение оба молчали.

— Напротив, — сказал Роберт, — я могу порекомендовать вам отличного специалиста по вытаскиванию тонущих на берег! Бенджамен Карлей куда лучше моего знает, как защитить тех…

— Что? Этот маленький человечек в полосатых костюмах?.. — ее голос поднялся почти до крика. И снова секунда молчания. — Простите меня, — продолжала она затем своим обычным голосом. — Я говорю глупости. Но, видите ли, я позвонила вам не потому, что считаю, что вы такой уж ловкий адвокат, но лишь потому, что я в беде и нуждаюсь в совете человека, который вызывает доверие… Мистер Блэр, прошу вас, приезжайте! Люди из Скотленд-Ярда сейчас у меня в доме. И если вы, приехав, увидите на месте, что не желаете этим заниматься, вы же всегда сможете передать дело кому-то другому, правда?

Роберт Блэр был слишком добродушен, чтобы отказать человеку в разумной просьбе, и, кроме того, ему дали лазейку на случай, если дело покажется неприемлемым. Ему уже расхотелось переадресовывать эту женщину к Бену Карлею. Несмотря на ее глупые слова о «полосатых костюмах», Роберт, в общем-то, понял, что она имела в виду. Если вы действительно что-то натворили и хотите избежать ответственности, то Карлей тут неоценим. Но если вы просто растеряны, если вы в беде и невиновны, то вряд ли Карлей с его нагловатыми манерами мог оказать помощь.

«О каком похищении идет речь? — думал Блэр, направляясь за своим автомобилем в гараж на Син Лэйн. — Существует ли такое преступление в английском своде законов? И кого могла эта женщина похитить? Ребенка? Быть может, вундеркинда? Хотя обе женщины жили в большом доме на Ларборо-Роуд, они производили впечатление людей очень и очень небогатых. А может, они похитили ребенка, потому что решили, что с ним плохо обращаются его законные опекуны? Возможно. У старухи лицо фанатички, да и сама Марион производила впечатление человека, способного при случае пойти на риск. Да, возможно, это просто дурно понятая филантропия». «Задержание с целью лишить родителей, опекунов и т. д. власти над…» Эх, подзабыл он уголовное право! Не мог вспомнить сейчас: похищение — это уголовное дело с соответствующим наказанием или же проступок? Делами о «похищении и задержании» фирма «Блэр, Хэйвард и Беннет» не занималась с 1798 года, когда один молодой сквайр из Лессоус, выпив несколько больше, чем следует, на балу у неких Греттонов, перекинул через седло юную мисс Греттон и ускакал с нею, причем о намерениях сквайра не так уж трудно было догадаться…»

На узенькой улочке Син Лэйн прямо друг против друга стояли гараж и платная конюшня города Милфорда, пребывающие в состоянии вечной вражды. Автомобили пугали лошадей (так во всяком случае утверждали служители при конюшне), а возы с сеном и прочим фуражом для конюшни мешали выезду из переулка — это утверждали работники гаража. Владелец конюшни старый Мэт Эллис, бывший кавалерист, смотрел на работников гаража Билла Бору и Стэнли Питерса (во время войны оба были связистами) как на представителей поколения, уничтожавшего кавалерию и угрожавшего цивилизации…

Зимой, во время охотничьего сезона Роберт общался с кавалеристом и выслушивал его жалобы, в другое время года, когда автомобиль чинился и смазывался в гараже, он вникал в обиды работников гаража. Вот и сейчас Стэнли непременно понадобилось выяснить, какова разница между оскорблением и клеветой и можно ли считать диффамацией слова Мэта…

— Не знаю, Стэн. Надо подумать, — перебил Роберт, быстро нажимая на стартер. Но сразу уехать ему не удалось. Пришлось ждать, пока выезд из переулка не освободят верховые: трое толстых детей и их грум, возвращавшиеся с послеобеденной прогулки. «Ну вот, сами видите!» — сказал Стэнли за спиной Роберта.

Чем ближе к южному окончанию Хай-стрит, тем меньше становилось магазинов и лавок, тем больше жилых домов, затем шли виллы, окруженные садами, а потом сразу поля. Поля, отгороженные друг от друга живыми изгородями, тянулись бесконечно, домов почти не видно, можно ехать милю за милей, не встретив ни единого живого существа.

Там дальше за горизонтом находился Ларборо — городок, застроенный домами из грязного кирпича. В двух милях отсюда на Ларборо-Роуд стоял дом, известный под именем Фрэнчайз. Когда-то давно некто приобрел поле, называемое Фрэнчайз, построил посредине плоский белый дом и затем окружил высокой, крепкой кирпичной стеной, как бы наглухо отгородив этот дом от мира. Когда-то при доме была конюшня, но она тоже была спрятана за кирпичной стеной. Дом походил на детскую игрушку, случайно оброненную на пустынной дороге. С тех пор как Роберт себя помнил, тут жил одинокий старик, а сравнительно недавно в Милфорд стала наезжать за покупками Марион Шарп с матерью, и вскоре стало известно, что они поселились в доме Фрэнчайз, унаследовав его после кончины старика. «Как давно они переселились сюда? — старался вспомнить Роберт. — Три года назад? Четыре?»

Эти женщины не пытались завести знакомства среди обитателей Милфорда, держались особняком; у обеих был такой вид, будто им вполне хватает общества друг друга.

Когда Роберт остановил свой автомобиль у высоких железных ворот, он увидел, что там стоят еще две машины. Достаточно было взглянуть на ближайшую — такую незаметную, ухоженную, скромную, чтобы понять, чья она. «В какой другой стране мира, — подумал Роберт, — полиция старается быть такой вежливой и предупредительно-ненавязчивой?»

Он поглядел на вторую машину и увидел, что она принадлежит Хэлламу — местному инспектору, классному игроку в гольф.

В полицейском автомобиле сидели трое: шофер, а на заднем сиденье. — женщина средних лет и то ли ребенок, то ли юная девушка. Шофер скользнул по Роберту мягким, отсутствующим и все замечающим полицейским взглядом, а затем отвернулся. Лиц у сидящих сзади Роберту рассмотреть не удалось.

Высокие железные ворота были закрыты — Роберт не помнил, чтобы они когда-нибудь вообще бывали открыты, — и он толкнул одну из железных половинок, не скрывая любопытства. Ворота с их плоскими железными листами были сделаны явно все с той же целью — укрыться от посторонних взглядов. Стена была слишком высока, чтобы можно было что-то разглядеть с улицы, и, кроме крыши и труб, заметных издали, Роберт Блэр никогда не видел дома Фрэнчайз.

Его ждало разочарование: дом оказался уродлив. Все там было немножко не так, как хотелось бы: окна неправильного размера, слишком широкая дверь, слишком высокие ступени и в целом у дома было хмурое выражение. Пока Роберт шагал через двор к негостеприимной двери, он догадался, что ему напомнил этот дом: собаку, внезапно разбуженную шагами прохожего и еще не знающую, что делать — накинуться на него или попросту залаять. «Что вам тут надо?» — вот с каким выражением глядел на чужака этот дом.

Он не успел позвонить, как на пороге появилась не горничная, а сама Марион Шарп.

— Я увидела вас в окно, — сказала она, протягивая ему руку, — и боялась, что вы позвоните: мама обычно отдыхает в это время. Я надеюсь, что нам удастся поговорить до ее пробуждения. Хоть бы она никогда ничего об этом не узнала! Не могу выразить, как я вам благодарна за ваш приезд!

Роберт пробормотал что-то в ответ и тут только заметил, что глаза у нее вовсе не цыганские, черные, как он думал, а серо-карие. Она ввела его в дом, и он, кладя свою шляпу на комод в передней, обратил внимание на старый, потертый ковер.

Инспектор Хэллам пристроился на краешке вышитого бисером сиденья стула и выглядел смущенно. А у окна, чувствуя себя весьма и весьма свободно, восседал на старинном стуле Скотленд-Ярд в лице молодого человека в прекрасно сшитом костюме.

Оба встали, и Роберт поздоровался с Хэлламом.

— Значит, вы знакомы? — спросила Марион Шарп. — Ну, а это инспектор Грант из Скотленд-Ярда.

Пожимая Роберту руку, Грант сказал:

— Рад, что вы приехали, мистер Блэр, не только за мисс Шарп, но и за себя.

— За себя?

— Если бы мисс Шарп не имела поддержки, пусть даже просто дружеской, мне было бы трудно продолжать. Но вы адвокат, и тем лучше!

— В чем вы ее обвиняете?

— Мы ни в чем ее не обвиняем… — начал было Грант, но Марион его перебила:

— Предполагается, что я кого-то похитила и избила.

— Избила?

— Именно. Избила ее в кровь, до синяков.

— Ее?

— Девочку. Она сейчас там, за воротами, в машине.

— Разрешите я объясню, — мягко предложил Грант.

— Хорошо, — согласилась мисс Шарп, — объясняйте. Это ведь ваша версия!

«Интересно знать, — подумал Роберт, — уловил ли Грант насмешку в ее тоне?» Роберта несколько удивило присутствие духа мисс Шарп, позволившей себе насмешливо разговаривать с представителем Скотленд-Ярда. А по телефону она не казалась такой выдержанной и смелой. Тогда в голосе ее звучало отчаяние. Быть может, присутствие союзника подбодрило ее, а быть может, у нее попросту открылось второе дыхание.

— Как раз перед Пасхой, — заговорил Грант в сжатой и точной полицейской манере, — девочка по имени Элизабет Кейн, живущая со своими опекунами около Эйльсбери, поехала на каникулы к своей замужней тете в Мэйншил, в окрестности Ларборо. Она отправилась туда автобусом, потому что автобусы из Лондона в Ларборо, проходящие через Эйльсбери, также проходят через Мэйншил. Таким образом, она могла сойти с автобуса в Мэйншиле, откуда всего три минуты ходьбы до дома ее тети. Если бы она ехала поездом, ей пришлось бы выйти в Ларборо и затем ехать в обратном направлении. В конце недели ее опекуны мистер и миссис Уинны получили от нее открытку, в которой говорилось, что ей живется у тети весело и она собирается побыть тут еще. Опекуны поняли, что девочка решила остаться в Мэйншиле до конца школьных каникул, то есть еще на три недели. Но, когда она не явилась домой к началу школьных занятий, опекуны решили, что она просто разленилась, и написали тете, чтобы та отправила девочку домой. Но тетя, вместо того чтобы позвонить по телефону из ближайшего почтового отделения, сообщила Уиннам в письме, что племянница уехала от нее уже две недели назад. Обмен письмами занял большую половину следующей недели, и когда опекуны; обратились в полицию, то в общей сложности девочка отсутствовала уже три недели. Полиция приняла меры к розыску, но тут девочка явилась сама. Однажды ночью она пришла домой в платье на голое тело, без чулок, в одних башмаках, еле волоча ноги от усталости.

— Сколько ей лет?

— Пятнадцать, вернее, почти шестнадцать. Она сказала, что ее похитили, увезли в автомобиле. И это все, что опекуны смогли от нее добиться за два дня. Она была в полубессознательном состоянии. Примерно через двое суток она пришла в себя и тогда рассказала им…

— Им?

— Ну да, своим опекунам, Уиннам. Полиция намеревалась расспросить ее саму, но девочка так нервничала при упоминании о полиции, что пришлось от непосредственного контакта отказаться и довольствоваться тем, что она рассказала домашним. По ее словам, когда она ждала на перекрестке в Мэйншиле, рядом остановился автомобиль, в нем сидели две женщины. Та, что помоложе, была за рулем и предложила девочке довезти ее.

— Девочка была одна?

— Да.

— Почему же никто ее не провожал?

— Дядя работал, а тетку какие-то друзья попросили быть крестной матерью их младенца, и она в тот день отправилась на крестины… Девочка сказала, что ждет лондонский автобус, но женщины сообщили ей, что автобус уже ушел, и она им поверила. Она и сама боялась, что опоздала к автобусу, а было уже четыре часа, шел дождь, начинало темнеть. Женщины предложили довезти ее до местечка, название которого она не разобрала, откуда через полчаса пойдет автобус к Лондону. Девочка с благодарностью приняла это предложение и села рядом со старой женщиной… Дождь заливал стекла. Впрочем, девочка не обращала внимания на дорогу и рассказывала своей соседке о себе. Когда, наконец, она огляделась, ужесовсем стемнело и казалось, что они едут уже очень долго. Тут она стала благодарить дам за их доброту, что они ради нее отклонились от своего пути, но женщина помоложе, которая до сих пор молчала, заявила, что нет, вовсе они не отклонились, они едут к своему дому, и предложила девочке зайти выпить кофе и перекусить, а затем ее отвезут к автобусу… Зачем, мол, двадцать минут под дождем ждать автобуса, когда за это время можно обогреться и поесть? Девочка согласилась. Они въехали в ворота, но было слишком темно, чтобы разглядеть дом. Девочку ввели на кухню…

— На кухню? — переспросил Роберт.

— Да. Старая женщина поставила на плиту кофейник — разогреть кофе, а другая стала делать бутерброды. Пока они пили и ели, старая дама сообщила, что у них сейчас нет горничной и, быть может, девочка согласится поработать у них хоть немного. Та наотрез отказалась. Женщины настаивали… Сказали, пусть хоть поднимется наверх, посмотрит, в какой славной комнатке ей предстоит жить, если она здесь останется… Девочка говорит, что в ту минуту она была такой усталой и растерянной, что подчинилась. Она помнит, что первый марш лестницы был застлан ковровой дорожкой, на втором же дорожки не было, а было под ногами «что-то твердое». И это все, что она запомнила, пока не проснулась следующим утром на узкой и низкой кровати в чердачной голой комнате. На девочке осталась лишь комбинация и никаких следов ее одежды. Дверь заперта, маленькое круглое окно — тоже. Во всяком случае…

— Круглое окно, — повторил Роберт с чувством какой-то неловкости.

— Да, круглое, — подтвердила Марион. — Круглое окно в крыше.

…Когда Роберт подходил к дому, у него мелькнула мысль: «До чего ж неудачно всажено в крышу это круглое оконце». Поэтому слова Марион показались ему вполне достаточным комментарием…

Грант по своему обыкновению сделал вежливую паузу и продолжал:

— Скоро более молодая женщина явилась с миской каши. Девочка отказалась есть, потребовав, чтобы ей вернули одежду и отпустили. Женщина ответила, что, мол, будешь есть, когда проголодаешься, и, оставив миску, ушла. Девочка просидела одна до вечера. Затем снова пришла эта женщина, принесла поднос с чаем и свежими булочками и вновь стала уговаривать девочку поработать горничной. Девочка снова отказалась. По ее словам, эти уговоры и даже угрозы продолжались несколько дней. Наконец она решила разбить окошко, выбраться на крышу и позвать на помощь какого-нибудь прохожего или бродячего торговца. К сожалению, единственным орудием был стул, и девочке не удалось разбить стекло, оно лишь треснуло. И тут ворвалась молодая женщина. Она выхватила у девочки стул, избила ее, унесла стул, затем вернулась с хлыстом и вновь стала бить девочку, пока та не потеряла сознание. На следующий день появилась старуха с охапкой постельного белья и заявила, что если девочка не хочет работать, то пусть хотя бы займется починкой. Если же и это не будет делать, то не получит еды. Но девочка слишком скверно себя чувствовала, чтобы взяться за шитье, и ей не дали есть. На другой день ее вновь собирались избить, если она не возьмется за починку. Она починила кое-что из белья и ей дали тушеного мяса на ужин. Так продолжалось несколько дней, и, если девочка шила плохо или мало, ее лишали пищи и били. Однажды старуха принесла ей, как обычно, тарелку с тушеным мясом и ушла, оставив дверь незапертой. Девочка немного подождала, решив, что это ловушка, но затем выбралась на лестничную площадку. Было тихо, и она сбежала вниз по ступенькам. Из кухни раздавались голоса обеих женщин. Девочка кинулась к входной двери, тоже оказавшейся незапертой, и выскочила в ночную тьму…

— В комбинации? — спросил Роберт.

— Да, забыл сказать, что платье ей вернули. На чердаке нет отопления, и, если бы она оставалась в одной комбинации, она, бы, возможно, простудилась и умерла.

— Если она вообще была на чердаке, — заметил Роберт.

— Если, как вы сказали, она вообще была на чердаке, — спокойно подтвердил инспектор. И продолжал: — Что было дальше, она плохо помнит. По ее словам, она долго брела в темноте. Ей показалось, что это шоссе, но навстречу не попадались ни машины, ни пешеходы. Затем появился грузовик. Шофер заметил ее в свете фар и остановился, предложив подвезти. Девочка так устала, что тут же уснула. Когда она проснулась, они стояли на обочине, и шофер грузовика со смехом сказал, что она похожа на куклу, из которой вытряхнули опилки. Шофер уверял, что она просила высадить ее именно тут. Он уехал, а она, оглядевшись, узнала местность: до ее дома оставалось менее двух миль. Тут она услыхала, как часы пробили одиннадцать. И незадолго до полуночи явилась домой.

Глава вторая

Наступило короткое молчание.

— Это та девочка, которая сидит сейчас там, в машине? — спросил Роберт.

— Та самая.

— Видимо, у вас были причины привезти ее сюда?

— Да. Когда она вполне оправилась, ее удалось убедить рассказать полиции все, что с ней случилось. Рассказ застенографирован, она прочитала и подписала стенограмму. В этом заявлении было два пункта, которые помогли полиции. Вот они:

«Когда мы находились в пути, то обогнали автобус со светящейся надписью: «МИЛФОРД». Нет, я не знаю, где Милфорд. Я там никогда не бывала».

И вот еще:

«Из окна чердака мне была видна высокая кирпичная стена и большие железные ворота. Позади стены шла дорога, потому что я видела телеграфные столбы. Нет, я не могла видеть идущие по дороге машины, стена была слишком высокая. Изредка лишь крыши грузовиков. Сквозь ворота тоже ничего не увидишь, потому что они закрыты изнутри листовым железом. От ворот автомобильная дорожка сначала идет прямо, затем разветвляется, делая круг у двери. Нет, я не помню никаких кустов или клумб, просто трава. Да, по-моему, лужайка. Нет, просто трава и тропинки».

Грант захлопнул блокнот.

— После тщательных поисков мы установили, что ни один дом между Ларборо и Милфордом не соответствовал этому описанию, кроме Фрэнчайза. А Фрэнчайз соответствует даже в мелочах. Когда девочка сегодня увидела стену и ворота, она прямо заявила, что это то самое место. Внутри она еще не была. Я хотел сначала поговорить с мисс Шарп и удостовериться, что она не возражает против того, чтобы увидеть девочку. Мисс Шарп справедливо предложила, чтобы при этом свидании присутствовал свидетель.

— Теперь вы понимаете, почему мне так спешно понадобилась помощь? — сказала Марион Шарп, повернувшись к Роберту. — Слышали вы когда-нибудь такую чепуху?

— И в самом деле, рассказ девочки — это довольно-таки пестрая смесь фактов и абсурдов, — ответил Роберт. — Конечно, домашнюю работницу найти трудно, но какому нормальному человеку может прийти в голову мысль заполучить прислугу насильно, не говоря уж об избиениях, о голоде?..

— Нормальному человеку — разумеется, — согласился Грант, пристально глядя на Роберта, — Но, поверьте, за первый же год работы в Скотленд-Ярде мне пришлось столкнуться с вещами куда менее правдоподобными. Нет предела людским странностям.

— Верно. Но немало странностей и в поведении девочки. Кстати сказать, все странности начинаются именно с нее. Это ведь она пропадала неизвестно где целый месяц, а тем временем жизнь здесь, в этом доме, шла как обычно. Не сообщит ли нам мисс Шарп, что она делала в тот день, о котором идет речь?

— Алиби у меня нет, — сказала Марион Шарп. — Инспектор утверждает, что случилось это двадцать восьмого марта, с тех пор прошло немало времени, а жизнь наша так однообразна… Мы просто не в силах вспомнить, что именно делали двадцать восьмого марта, и вряд ли кто-нибудь сможет припомнить это за нас.

— Ваша служанка? — опросил Роберт. — Слуги порой помнят все мелочи, все, что случается в доме. На этот счет у них просто редкостная память.

— У нас нет служанки, — ответила Марион. — Нам трудно найти служанку: дом Фрэнчайз стоит на отшибе.

Присутствующие ощутили какую-то неловкость. Наступило молчание, и Роберт поспешил его нарушить.

— Эта девочка… Как ее имя, между прочим?

— Элизабет Кейн. Все зовут ее Бетти Кейн.

— Ах да, вы мне уже говорили, простите. Так вот, что известно об этой девочке? Полагаю, что, прежде чем поверить ее рассказу, полиция поинтересовалась ее прошлым? Почему, например, у нее опекуны, а не родители?

— Она сирота. Во время войны ее эвакуировали в район Эйльсбери. Она была единственным ребенком среди эвакуированных, и ее закрепили за Уиннами, у которых был сын четырьмя годами старше девочки. Примерно через год родители девочки погибли, и Уинны, которые всегда мечтали иметь дочь, с радостью оставили ее у себя. Она относится к ним как к родителям, так как едва помнит своих отца и мать.

— Понятно. Ее характеристика?

— Превосходная девочка, спокойная, тихая. Учится хорошо, хотя и не блестяще. Никаких историй ни в школе, ни вне ее. Абсолютно правдива, — вот что сказала о ней ее школьная учительница.

— Когда она явилась домой после отсутствия, были ли на ней следы побоев?

— О, да! Доктор семьи Уиннов осматривал девочку на следующее утро и заявил, что ее били, и били жестоко. Следы побоев сохранились и позже, когда она делала для нас заявление.

— Она не эпилептичка?

— Нет-нет, мы сразу же этим поинтересовались. Должен сказать, что Уинны — люди весьма разумные. Они были очень огорчены и взволнованны, однако не пожелали драматизировать случившееся, не хотели, чтобы девочка стала предметом нездорового интереса или чьей-либо жалости. Они отнеслись к происшедшему с достойной всяческих похвал сдержанностью.

— По-моему, единственно, что мне остается, — это тоже отнестись ко всему с достойной всяких похвал сдержанностью, — сказала Марион Шарп.

— Войдите в мое положение, мисс Шарп! Девочка не только описала дом, где, как она утверждает, ее заперли, но и обитательниц дома, и очень точно: «Худощавая старая женщина с мягкими седыми волосами, без шляпы, в черном, и женщина много моложе, высокая, тонкая, темноволосая, как цыганка, без шляпы, с яркой косынкой на шее».

— Да-да. Не придумаю никаких объяснений, но ваше положение мне понятно. Ну, а теперь давайте пригласим девочку, но перед этим мне хотелось бы сказать…

Дверь бесшумно распахнулась, и на пороге возникла старая миссис Шарп. После сна ее стриженые седые волосы были всклокочены и она сильнее, чем обычно, походила на колдунью. Затворив за собой дверь, она оглядела собравшихся с каким-то злорадным интересом.

— Ха! — проговорила она хрипло, словно курица прокудахтала. — Трое незнакомцев.

— Позволь мне представить их тебе, мама! — сказала Марион, когда присутствующие вскочили на ноги. — Это мистер Блэр из фирмы «Блэр, Хэйвард и Беннет», у них еще такой красивый дом на Хай-стрит.

— Дому нужна новая крыша! — заявила старуха.

Замечание правильное, но весьма неожиданное. Роберта отчасти утешило, что ее приветствие, обращенное к Гранту, оказалось еще более странным. Ее ничуть не удивило присутствие Скотленд-Ярда в их гостиной, и она просто сухо сказала:

— Вам не следовало садиться на этот стул, вы для него слишком тяжелы.

Но когда дочь представила ей инспектора местной полиции, старая дама бросила на него косой взгляд, лишь слегка наклонив голову, и явно тут же забыла о нем. Судя по выражению лица Хэллама, прием хозяйки его буквально сразил.

Грант вопросительно взглянул на мисс Шарп.

— Я расскажу ей все сама, — сказала она. — Мама, инспектор хочет, чтобы мы повидали девочку, которая сейчас ждет в машине. Она пропадала целый месяц, и, наконец, когда появилась у себя дома в Эйльсбери в очень неважном состоянии, то сообщила, что ее держали у себя люди, желавшие превратить ее в служанку. Они держали ее взаперти и, когда она отказывалась работать, морили ее голодом и избивали. Она описала и дом, и людей очень точно, и вышло так, что мы с тобой полностью совпадаем с этим описанием. Наш дом — тоже. По ее словам, мы запирали ее на чердаке с круглым окошком.

— Чрезвычайно интересно, — заявила старая дама, усаживаясь на диван. — Чем же мы ее били?

— Хлыстом для собаки, насколько я поняла.

— А у нас есть такой хлыст?

— По-моему, у нас есть старый собачий поводок. В случае надобности его можно превратить в хлыст. Но дело в том, что инспектор хочет, чтобы мы повидались с девочкой. Пусть она подтвердит, что мы те женщины, которые похитили ее.

— Вы не возражаете, миссис Шарп? — спросил Грант.

— Напротив, инспектор! Я с нетерпением жду этого свидания. Право, не каждый день я ложусь спать после обеда скучной старой женщиной, а просыпаюсь каким-то чудовищем.

Хэллам собрался было идти вниз, но Грант жестом остановил его. Очевидно, он сам решил понаблюдать за тем, какова будет реакция девочки на все, что она увидит внутри ограды.

Когда инспектор вышел, мисс Шарп объяснила матери, почему здесь присутствует Блэр.

— Было очень мило с его стороны сразу же согласиться и приехать так быстро!

— Я вам весьма сочувствую, мистер Блэр, — сказала старая дама, но при всем желании в голосе ее нельзя было уловить даже нотки сочувствия.

— Почему, миссис Шарп?

— Потому что уголовщина и психиатрия вряд ли ваша специальность.

— А на мой взгляд, все это очень интересно, — сказал Роберт и увидел на лице старой дамы некоторое подобие улыбки. Роберту даже вдруг показалось, что она почувствовала к нему расположение, хотя об этом трудно было догадаться по ее тону. Сухой голос по-прежнему язвительно произнес:

— Да, развлечений у нас в Милфорде маловато. Вот моя дочь, например, гоняет кусок гуттаперчи по гольфовому полю…

— Теперь гоняют не гуттаперчу, мама, — вставила дочь.

— …но для людей моего возраста в Милфорде нет даже таких развлечений…

Дверь отворилась, и на пороге появился инспектор Грант. Он вошел первым, чтобы видеть выражения лиц присутствующих, а вслед за ним вошли служащая полиции и девочка.

Марион Шарп медленно приподнялась с места, как бы желая достойно встретить то, что ей предстоит. Ее мать осталась сидеть на диване, лишь слегка выпрямившись, сложив на коленях руки, с таким выражением, будто она дает аудиенцию. И, хотя волосы старой дамы были всклокочены, создавалось впечатление, что она хозяйка положения.

На девочке была школьная форменная куртка и детские, на низких каблуках школьные туфли. Она выглядела моложе, чем предполагал Блэр. Ростом невысока и хорошенькой ее не назовешь. Но было в ней — как бы это точнее сказать — какое-то скрытое очарование… Ее темно-голубые глаза были широко расставлены, светлые волосы красивой линией лежали над чистым лбом, а на щеках, под чуть выдающимися скулами, по маленькой ямочке, что придавало ее лицу детски-трогательное выражение. Нижняя губа, пожалуй, полновата, рот слишком маленький. И уши маленькие. Слишком маленькие и слишком плотно прижаты к голове. В общем, самая обыкновенная девочка, отнюдь не похожая на героиню столь сенсационной истории. «Интересно, как бы она выглядела в другом костюме?» — подумал Роберт.

Взгляд девочки остановился сначала на старухе, затем на Марион. В этом взгляде не было ни удивления, ни торжества, ни даже, как ни странно, простого любопытства.

— Да, это те самые женщины, — сказала она.

— Вы в этом уверены? — спросил Грант и добавил: — Помните, что это очень серьезное обвинение.

— Да, уверена. А как же иначе?

— Значит, эти две дамы — те самые женщины, которые заперли вас, отобрали у вас одежду, заставляли вас чинить белье и били вас хлыстом?

— Да. Те самые.

— Потрясающая лгунья, — сказала миссис Шарп таким тоном, каким обычно говорят: «потрясающее сходство».

— Вы сообщили, что мы отвели вас на кухню, где напоили кофе, — сказала Марион. — Можете описать кухню?

— Я не вглядывалась. Помню, что кухня большая с каменным полом.

— А какая там плита?

— Плиту я не заметила, но вот кастрюля, в которой старая дама разогревала кофе, была бледно-голубая, эмалированная, с темно-синей каймой, а внизу немножечко побитая.

— Полагаю, что в Англии нет кухни, где не было бы точно такой кастрюли, — заметила Марион. — У нас, например, таких три.

— Она девственница? — спросила миссис Шарп тем вежливо-заинтересованным голосом, каким спрашивают: «Как называется этот мост?»

Последовало изумленное молчание, и Роберт, оглядевшись, увидел вытянувшееся лицо Хэллама и яркий румянец на щеках девочки. Однако больше всего его поразило то, что со стороны Марион не последовало возгласа: «Мама!» — которого он ожидал с каким-то подсознательным убеждением. Не означало ли это молчаливого одобрения? Или же Марион, всю жизнь проведя бок о бок с матерью, уже привыкла ничему не удивляться?

Первым прервал молчание Грант, заявив с укоризной в голосе, что это не имеет значения.

— Вы так думаете? — спросила старая дама. — Если бы я пропадала из дому целый месяц, именно на этот вопрос моя мать пожелала бы получить ответ в первую очередь. Ну-с, теперь, когда девочка нас опознала, что ж вы собираетесь делать? Арестовать нас?

— Нет-нет. Пока об этом не может быть и речи. Я собираюсь пойти с мисс Кейн на кухню и на чердак, чтобы проверить, правильно ли ее описание. Если ее показания подтвердятся, доложу начальнику, а там уж он сам будет решать, что делать.

— Понимаю. Что ж, осторожность похвальная, инспектор. — Она медленно поднялась с дивана. — А теперь, с вашего разрешения, я вернусь в спальню и наверстаю прерванный по вашей вине отдых.

— Но разве вы не хотите присутствовать при том, как мисс Кейн увидит… не хотите сами услышать… — забормотал Грант, впервые с момента своего появления в доме утративший сдержанность, — видимо, от изумления.

— Боже мой, конечно, нет. Я ничуть не сомневаюсь, что мисс Кейн узнает чердак. И впрямь я была бы безмерно удивлена, если бы она его не узнала.

Старуха двинулась к двери, возле которой стояла Бетти Кейн, и в глазах девочки вдруг вспыхнула тревога, губы дрогнули от испуга. Служащая полиции шагнула вперед, как бы желая защитить девочку. Миссис Шарп спокойно продолжала путь, но, не дойдя двух шагов до Бетти, остановилась, так что они очутились друг против друга. Целых пять секунд старая дама молча и с интересом разглядывала юное личико.

— Мы знакомы, к сожалению, слишком мало, — проговорила наконец миссис Шарп, — хотя находимся на довольно-таки короткой ноге, раз один уже бьет другого. Надеюсь, мисс Кейн, узнать вас поближе в скором будущем! — Она повернулась к Роберту: — До свидания, мистер Блэр. Надеюсь, мы и впредь не потеряем для вас интереса. — И, не обращая внимания на остальных, она подошла к двери, которую Хэллам ей открыл.

Когда она ушла, все вздохнули не без облегчения. Роберт почувствовал, что он просто восхищен старой дамой: право, не так-то было просто отвлечь внимание присутствующих от оскорбленной героини.

— Вы разрешите мисс Кейн осмотреть чердак и кухню? — спросил Грант у Марион.

— Разумеется. Но я хочу вам кое-что сказать. Очень рада, что мисс Кейн здесь и услышит меня. Так вот. Я никогда в жизни не видела эту девушку. Никогда и ни при каких обстоятельствах ее не подвозила. Ни я, ни моя мать никогда не вводили ее в наш дом и не запирали ее здесь. Надеюсь, я выразилась достаточно ясно?

— Вполне, мисс Шарп. Итак, вы полностью отрицаете показания девочки?

— Полностью. С начала до конца. Ну, а теперь пойдемте взглянем на кухню.

Глава третья

Грант, Бетти, Роберт и Марион Шарп отправились осматривать дом, а Хэллам и служащая полиции остались в гостиной.

После того как девочка опознала кухню, она поднялась по лестнице и остановилась на площадке второго этажа.

— Мисс Кейн утверждала, — сказал Роберт, — будто второй лестничный марш был без ковра, но ковер здесь есть.

— Только до поворота, — отозвалась Марион. — Ковровая дорожка кончается как раз там, откуда снизу этого не видно. Так сказать, экономия времен королевы Виктории. В наши дни, если вы бедны, вы покупаете дешевую ковровую дорожку и застилаете ею всю лестницу. Но в те годы весьма и весьма считались с мнением соседей. Поэтому покупали дорожку получше, но покороче, и она кончалась там, откуда снизу этого не увидишь.

Девочка оказалась права и насчет третьего лестничного марша, ведущего на чердак. И тут тоже не было дорожки.

Чердак оказался низкой квадратной комнатушкой, потолок которой резко опускался с трех сторон, повторяя форму крыши. Единственным источником света было круглое окошко, выходящее на фасад. Черепичные плиты спускались от окошка к низкому белому парапетику. Окно было разделено рамой на четыре части, через одно стекло шла трещина. Окно, видимо, никогда не открывалось. Никакой мебели на чердаке не было.

«Какая противоестественная пустота, — подумал Роберт, — а ведь эта комната могла служить чуланом, складом ненужных вещей».

— Когда мы сюда переехали, тут валялось разное барахло, — сказала Марион, как бы отвечая на мысли Роберта, — но, коль скоро мы поняли, что большую часть времени придется обходиться без служанки, мы от этого барахла решили отделаться.

Грант вопросительно взглянул на девочку.

— Кровать стояла в этом углу, — заявила она, показывая на дальний угол, — а рядом был деревянный комод. А в этом углу, за дверью, было два чемодана и дорожный сундук с плоской крышкой. Еще был стул, но она его унесла после того, как я пыталась разбить окно. — Девочка говорила о Марион так равнодушно, будто ее рядом не было. — Я пыталась разбить вот это стекло.

Роберту показалось, будто трещина на стекле появилась не несколько недель назад, а куда раньше, но ничего не скажешь — она была налицо.

Грант прошел в дальний угол и наклонился, желая проверить пол, но можно было не наклоняться. Даже от двери, с того места, где стоял Роберт, можно было видеть следы, оставленные железными ножками кровати.

— Здесь была кровать, — подтвердила Марион. — Мы от нее отделались, как и от многих прочих вещей.

— Что вы с ней сделали?

— Дайте-ка вспомнить! Ах, да. Мы отдали ее жене рабочего на молочной ферме в Стэйплс. Старший мальчик вырос из своей кровати, и мы им отдали нашу. Мы покупаем молочные продукты на этой ферме.

— Где вы держите пустые чемоданы, мисс Шарп? У вас есть еще чулан?

Впервые голос Марион дрогнул:

— У нас есть дорожный сундук с плоской крышкой, моя мать держит в нем свои вещи. Когда мы переехали в этот дом, в спальне стоял старинный комод. Мы его продали, и теперь мама пользуется этим сундуком, покрывая его ситцевой накидкой. Мои чемоданы я храню в шкафу на площадке второго этажа.

— Мисс Кейн, вы помните, что это за чемоданы?

— Да, конечно. Один — коричневой кожи с такими, знаете, медными штучками на углах, а второй — матерчатый в полоску.

— Ну что ж, описание довольно точное.

Грант еще немного задержался в комнатушке, внимательно оглядывая ее, постоял у окна, изучая открывавшийся оттуда вид, затем повернулся к присутствующим.

— Можно взглянуть на чемоданы в шкафу? — спросил он Марион.

— Разумеется, — ответила она. Вид у нее был несчастный.

Внизу на площадке она открыла дверцу шкафа и отошла в сторону. Роберт тоже отступил, чтобы не мешать. Случайно взглянув на девочку, увидел, что лицо ее осветилось торжеством, совершенно изменившим это спокойное полудетское личико. Роберт был буквально потрясен. В этом ликовании было нечто дикарское, жестокое и так удивительно не вязавшееся со всем обликом скромной школьницы — гордости своих опекунов и наставников.

На полках шкафа лежали стопки постельного белья, а внизу — четыре чемодана. Два больших, фибровых, а два других — точно такие, как описала девочка: один кожаный, другой матерчатый.

— Эти чемоданы? — спросил Грант.

— Да, — ответила девочка, — эти два.

— Я не собираюсь снова беспокоить мою мать, — заявила Марион с внезапным раздражением. — Да-да, сундук в ее комнате, большой и с плоской крышкой. Он стоит в ее спальне последние три года.

— Хорошо, мисс Шарп. А теперь, с вашего позволения, мы пойдем в гараж.

Позади дома, в бывшей конюшне, превращенной ныне в гараж, маленькая группа принялась разглядывать старый, видавший виды автомобиль. Грант вслух прочитал описание, сделанное девочкой. Оно вполне подходило к этому автомобилю. «Впрочем, подошло бы оно и к тысячам других автомобилей, бороздящих дороги Англии», — подумал про себя Блэр. Но Грант читал дальше. «Одно колесо окрашено серым, но другого оттенка, чем остальные колеса, и кажется, будто оно от другой машины. Это переднее колесо, и его-то я и увидела, когда стояла на перекрестке», — закончил Грант.

В наступившем молчании четверо людей вглядывались в переднее колесо, отличавшееся от других более темной окраской. Добавить тут, казалось, нечего.

— Благодарю вас, мисс Шарп, — произнес наконец Грант, пряча свой блокнот. — Вы были очень любезны и помогали нам, и я весьма признателен. Скажите, я могу связаться с вами по телефону в ближайшие дни, если понадобится еще раз вас побеспокоить?

— Да, конечно, инспектор. Мы не собираемся никуда уезжать.

Грант поручил девочку служащей полиции, и обе они ушли, не оглянувшись. Затем удалился Грант вместе с Хэлламом. У Хэллама по-прежнему был такой вид, словно он извинялся за непрошеное вторжение.

Марион проводила их до передней, оставив Блэра в гостиной. Затем вернулась, неся поднос с бутылкой шерри и стаканы.

— Я не приглашаю вас остаться ужинать, — сказала она, ставя поднос и разливая вино. — Отчасти потому, что наши ужины — это весьма скромные сандвичи и мало похожи на то, к чему вы привыкли. Между прочим, обеды и ужины вашей тетушки славятся по всему Милфорду, даже я о них слышала… Ну, а отчасти потому, что, как сказала мама, уголовщина и психиатрия не по вашей специальности.

— Кстати, о моей специальности, — заметил Роберт. — Поняли ли вы, что у девочки перед вами огромное преимущество? Я имею в виду ее показания. Если предмет в указанном ею месте находится, это свидетельвует в ее пользу. Если его там нет, то это не может служить вам оправданием, а будет просто означать, что вы от этого предмета постарались отделаться. Если бы, скажем, в шкафу не оказалось чемоданов, она могла бы сказать, что вы избавились от них, так как они стояли на чердаке и она их видела.

— Но она описала их, никогда в глаза не видев!

— Вы хотите сказать — описала два чемодана. Если бы ваши четыре чемодана были одинаковыми, ну, то, что называется из одного гарнитура, то у нее был бы один шанс из пяти оказаться точной. Но у вас чемоданы разные и все, скажем прямо, стандартные. Значит, у нее были почти равные шансы угадать правильно.

Он взял стакан шерри, отхлебнул и удивился: вино оказалось просто великолепным. Марион улыбнулась:

— Мы экономим, но только не на вине!

Роберт почувствовал, что краснеет. Неужели его удивление было так заметно?

— А теперь поговорим об автомобильном колесе, — продолжала Марион. — Как она могла знать, что одно колесо более темного цвета? Да и вообще — все сплошная загадка! Каким, например, образом она знала мою мать, меня, знала даже, как выглядит наш дом? Ворота у нас всегда закрыты, если б даже она их открыла, — впрочем, не могу себе представить, почему вдруг она забрела бы на нашу пустынную дорогу. — Так вот, даже если б она их открыла, все равно она ничего б не узнала ни о моей матери, ни обо мне…

— А не могла она случайно быть знакомой с вашей служанкой или с вашим садовником?

— У нас никогда не было садовника, на участке ничего не растет, кроме травы. А служанки нет вот уже целый год. Раз в неделю приходит девушка с фермы и помогает убирать дом.

Роберт посочувствовал хозяйке: дом велик, и без прислуги обходиться трудно.

— Да, но мне вот что помогает. Я не из тех женщин, которые кичатся своим жильем перед соседками. А главное: иметь наконец собственное жилище так чудесно, что я готова мириться с любыми трудностями. Старый мистер Кроуль был двоюродным братом моего отца, но мы с ним не встречались. Мама и я много лет жили в лондонском пансионе. — Уголок губ дрогнул в кривой усмешке. — Вы не можете себе представить, какой популярностью пользовалась мама среди обитателей пансиона! — Усмешка исчезла. — Отец умер, когда я была совсем маленькой. Он был из породы оптимистов, из тех, кто всегда надеется завтра разбогатеть. Но в один прекрасный день, поняв, что все рухнуло, он покончил с собой, и маме пришлось выпутываться в одиночку.

Роберт подумал, что это в какой-то мере объясняет характер миссис Шарп.

— У меня не было никакой профессии, пришлось хвататься за все, что подворачивалось. Только разве в экономках никогда не бывала — терпеть не могу домоводство, а так служила в магазинах, торгующих абажурами, цветами, разной мелочью. Когда старый мистер Кроуль умер, я работала в кафе. Знаете, есть такие кафе, где по утрам собираются дамы и сплетничают. Да, это нелегко.

— Что нелегко?

— Представить меня среди чайных чашек.

Роберт, не привыкший к тому, чтобы читали его мысли — тетушка Лин не была способна следовать за ходом мысли собеседника, даже если ей все внятно объясняли, — был и растерян, и сконфужен. Но Марион, забыв о своем собеседнике, продолжала:

— И вот, когда мы только-только стали привыкать к мысли, что у нас есть дом, что мы не беззащитны, так надо же было такому случиться!..

Впервые после телефонного звонка, когда Марион попросила о поддержке, Роберт ощутил желание ей помочь…

— И все потому, что какой-то девчонке понадобилось алиби, — сказал он. — Надо бы разузнать, что это за особа Бетти Кейн.

— Я могу вам кое-что о ней сообщить. Она сверх меры сексуальна.

— Это что же, женское чутье?

— Нет. Сама-то я не слишком женственна, и чутья на это у меня нет. Но такой цвет глаз, причем неважно — у мужчины или у женщины, явно свидетельствует о чрезмерной сексуальности. Темный, непрозрачный голубой цвет или, если угодно, поблекший синий — можете мне поверить на слово!

Роберт усмехнулся. Что бы она там ни говорила, сама она как раз женственна, даже очень!

— И не вздумайте смотреть на меня свысока лишь потому, что в словах моих нет вашей юридической логики, — добавила она. — Переберите-ка своих знакомых, и вы убедитесь, что я права.

И Роберт тут же вспомнил Джеральда Бланта, героя нашумевшего милфордского скандала. Конечно же, у Джеральда именно такой цвет глаз. И такой же цвет глаз у Артура Валлиса, который… Да ну ее, эту Марион Шарп. Не имеет она права делать глупые обобщения и при этом попадать в точку!

— Интересно бы узнать, что она делала в течение этого месяца, — сказала Марион. — Между прочим, я ужасно рада, что ее как следует избили. Есть по крайней мере кто-то, кто правильно оценил эту девочку. Надеюсь, рано или поздно с ним познакомиться и пожать ему руку.

— С «ним»?

— Думаю, это был «он».

— Ну-с, — сказал Роберт, вставая, — я сильно сомневаюсь в том, что Гранту захочется доводить дело до суда. Показания девочки против ваших показаний, и никаких иных доказательств ни с той, ни с другой стороны нет. Против вас будет ее заявление, весьма обстоятельное и подробное. Против нее будет явная неправдоподобность всей этой истории. Вряд ли Гранту удастся добиться судебного разбирательства.

— Но ведь, дойдет ли дело до суда или застрянет в папках Скотленд-Ярда, разница невелика. Рано или поздно об этом начнут говорить, пойдут сплетни. Пока всё это не прояснится, успокаиваться нельзя.

— Значит, непременно прояснится, если уж я за это взялся. Но, полагаю, нам следует денек-другой подождать, посмотреть, что собирается предпринять Скотленд-Ярд. У них куда больше возможностей добраться до истины, чем у нас с вами.

— Такие слова в устах адвоката — ценная похвала честности полиции.

— Поверьте мне, истина, как таковая, может быть добродетелью, но Скотленд-Ярд давно убедился в том, что истина необходима для дела. Им просто невыгодно, поймите, заменять ее чем-нибудь другим.

— Ну, а если дело дойдет до суда, — спросила она, провожая его к двери, — если приговор будет вынесен, чем это нам грозит?

— Не могу сказать точно: то ли два года тюрьмы, то ли семь лет принудительных работ. Я вам уже говорил, что основательно подзабыл уголовный кодекс. Но я непременно справлюсь.

— Да, прошу вас. Это, знаете ли, довольно существенно.

Ее иронический тон пришелся ему по душе. Особенно, если учесть, что впереди ее могло ожидать уголовное обвинение.

— До свидания. Спасибо, что приехали. Вы меня здорово поддержали!

А Роберт, направляясь к воротам, вспомнил, что чуть было не вручил ее судьбу в руки Бена Карлея, и почувствовал, что краснеет.

Глава четвертая

— Много работы было у тебя сегодня, мой милый? — спросила тетя Лин, расправив салфетку и положив ее на свои пухлые колени.

В этой фразе был известный смысл, и все ж по существу она ничего не значила. Фраза эта была таким же ритуалом перед ужином, как разглаживание салфетки на коленях, как шарканье правой ступни, которой пододвигалась скамеечка, — на нее тетя Лин ставила свои короткие ножки. Она и не ждала ответа или, вернее, спрашивала, не думая, о чем спрашивает, и в ответ не вслушивалась.

Роберт поглядел на тетушку и понял, что нынче его расположение к ней как-то глубже, содержательнее, чем обычно. После визита в дом Фрэнчайз присутствие безмятежной тети Лин действовало успокоительно, и Роберт как бы новыми глазами глядел сейчас на эту толстенькую старушку с короткой шеей, круглым розовым личиком и седыми волосами, небрежно заколотыми слишком крупными шпильками. Жизнь Линды Беннет была заполнена кулинарными рецептами, кинозвездами, благотворительными базарами, и, по ее мнению, эта жизнь была прекрасна. Недаром тетушка излучала благополучие и довольство. Она читала «Страницу женщины» (как превратить в бутоньерку старую перчатку) и не читала ничего другого. Случалось, убирая газету, брошенную Робертом, тетя Лин задерживалась взглядом на заголовке: «там-то нашли источник нефти» и комментировала: «…говорила я тебе, милый, что парафин подорожал на пенни?» Но вряд ли тетя Лин верила в существование того мира, о котором писали газеты. Ее мир начинался с Роберта Блэра и оканчивался в радиусе десяти миль от него.

— Почему ты сегодня так задержался, милый? — спросила она, отодвигая пустую тарелку.

Такой вопрос уже требовал ответа, и Роберт сказал:

— Мне пришлось съездить в дом Фрэнчайз, ну, тот, который на Ларборо-Роуд. Меня просили дать юридический совет.

— Эти странные люди? А я и не знала, что ты с ними знаком.

— Я не был с ними знаком. Они просто хотели посоветоваться.

— Надеюсь, они тебе заплатят, милый? Хотя у них нет ни гроша. Отец работал в какой-то фирме и допился до смерти. Оставил их, бедных, ни с чем. Старая миссис Шарп держала в Лондоне пансион, а дочка была в нем прислугой. Еще немножко и они очутились бы на улице, но тут умер старый мистер Кроуль, владелец Фрэнчайза. Подумать только, какая удача!

— Тетя Лин, откуда у тебя эти сведения?

— Но все это правда, милый, совершенная правда. Забыла уже, кто мне рассказывал, по-моему, кто-то, кто жил в Лондоне на одной с ними улице, но, во всяком случае, это из первых рук. Я ведь, как тебе известно, не сплетница. Ну, дом хороший? Мне всегда хотелось знать, что там за железными воротами.

— Нет, дом довольно безобразный. Но есть хорошие вещи.

— Вряд ли они содержатся в таком же порядке, как наша мебель, — сказала тетушка Лин, не без гордости взглянув на прекрасный буфет и стулья, стоявшие вдоль стены. — Кстати, пастор вчера сказал: если бы он не знал, что это жилое помещение, он решил бы, что здесь музей.

Упоминание о пасторе навело ее на новую мысль…

— Кстати, будь особо терпеливым с Кристиной, прошу тебя. Кажется, она собирается вновь «спасать душу».

— Бедная, бедная тетя Лин, вот напасть! Сегодня за утренним чаем на блюдце оказался какой-то священный текст, начинавшийся словами: «Ты, Господь, меня видишь…» Она, что ж, снова меняет секту?

— Да. Уходит от методистов и вступает куда-то еще. Теперь-то она непременно спасется. Пела гимны все утро.

— Она всегда поет гимны!

— Да, но не «Меч Господень». Когда она поет про «жемчужные венцы» или «улицу золота», тогда я спокойна. Но стоит ей запеть «Меч Господень» — все кончено, мне самой придется возиться с пирогами.

— Но, тетушка, ты печешь ничуть не хуже Кристины!

— А вот и нет! — объявила Кристина, внося второе блюдо. Это была крупная, полная женщина с отсутствующим взглядом. — Ваша тетушка печет лучше меня только сдобные булочки, да и то раз в год. А если меня в этом доме не ценят, я могу и уйти.

— Кристина, душенька, — сказал Роберт, — вы же знаете, что без вас этот дом себе нельзя представить! А если вы уйдете, то я пойду за вами на край света. Хотя бы из-за одних только сливочных тортов. Кстати, нельзя ли сделать завтра сливочный торт?

— Нечего кормить сливочными тортами нераскаявшихся грешников. Да, по-моему, у нас и сливок-то нет. Ладно, посмотрим. Советую вам, мистер Роберт, подумать на досуге о своей душе.

Когда дверь за ней закрылась, тетя Лин тихо вздохнула:

— Двадцать лет, — произнесла она задумчиво, — целых двадцать лет. Ты даже вряд ли помнишь, когда она впервые здесь появилась сразу после приюта. Ей было всего пятнадцать, такое худенькое, несчастное существо. Она очень много ела за чаем и уверяла, что будет молиться за меня всю жизнь. И, знаешь, я думаю, она действительно молится.

Что-то похожее на слезу блеснуло в голубых глазах мисс Беннет.

— Надеюсь, она повременит со спасением души, пускай сначала сделает сливочный торт, — отозвался Роберт, настроенный на грубо материалистический лад. — Как тебе понравилось кино?

— Ах, милый, я никак не могу забыть. Ведь у него было пять жен!

— У кого?

— То есть не сразу, конечно, а по очереди. Сначала он был студентом. Юным и романтичным. И…

Тетя Лин принялась излагать содержание фильма, но Роберт не слушал. Ему вдруг припомнился дом Фрэнчайз, и вернулся он к реальности, когда было пора перейти в гостиную пить кофе.

— Очень миленькая вещица, если бы только горничные это могли понять!

— О чем ты?

— О переднике. Она, видишь ли, была горничной в замке и щеголяла в этой смешной муслиновой тряпочке, словом, в фартучке, и прехорошеньком! Между прочим, у этих женщин из Фрэнчайза есть горничная? Нет? Так я и думала. Морили голодом ту, которая у них была. Давали ей…

— Тетя Лин!

— Уверяю тебя! Утром — одни крошки, оставшиеся от их завтрака. А когда у них бывал молочный пудинг…

Роберт не дослушал, что там происходило с молочным пудингом. Несмотря на вкусный ужин, он внезапно почувствовал себя усталым и мрачным. Если добрая, глупенькая тетя Лин спокойно повторяет идиотские сплетни, не видя в том никакого вреда, что же произойдет в Милфорде, когда история с девочкой получит огласку?

— И, кстати, о горничных… Маленькая горничная Карлея попала в беду!

— Ты, очевидно, хочешь сказать, что кто-то вовлек ее в беду!

— Да, Артур Валлис, официант из «Белого оленя».

— Как? Опять Валлис?

— Не могу взять в толк, почему этот человек не женится? Ему бы это обходилось гораздо дешевле.

Но Роберт снова перестал слушать. Он снова был в гостиной Фрэнчайз, и кто-то посмеивался над его нетерпимостью к разного рода обобщениям. Он снова был в неопрятной комнате с мебелью, не знавшей полировки, где на стульях валялись какие-то вещи, и никто в доме не думал их прибирать. И где, как вспомнилось ему сейчас, никто не бегал за ним по пятам с пепельницей.

Глава пятая

Прошло больше недели, и вот в один прекрасный день в дверь кабинета Роберта просунул свою маленькую седую голову мистер Хэзелтайн и сообщил, что пришел инспектор Хэллам. Затем голова исчезла: очевидно, ее владелец отправился за инспектором. Роберт с удивлением почувствовал, что волнуется — волнуется так, как в дни юности при виде доски с прикрепленным к ней листком, сообщавшим о результатах экзамена. Неужели жизнь его так безнадежно скучна, что чужая беда может до такой степени выбить его из колеи? Или дело в том, что всю последнюю неделю мать и дочь Шарп неотступно были в его мыслях и перестали быть ему чужими?

Из осторожных слов Хэллама Роберт понял, что на основании существующих сегодня показаний Скотленд-Ярд никаких действий предпринимать не собирается. Блэра особенно поразили слова: «существующие сегодня показания». Итак, дело не закрывается. Просто они пока что будут сидеть тихо. Эта мысль о притихшем в ожидании Скотленд-Ярде не слишком успокаивала в данных обстоятельствах.

— Я так понимаю, что у них нет подкрепляющих свидетельств?

— Они не могут найти грузовик, который подвез девочку, — сказал Хэллам.

— Вряд ли это обстоятельство их так уж удивляет.

— Именно, — согласился Хэллам. — Ни один шофер не пойдет на риск потерять работу, сознавшись, что он кого-то подвез. В особенности девушку. Хозяева грузовиков весьма строги. А уж если с девочкой произошли неприятности и этим заинтересовалась полиция, то ни один человек в здравом рассудке в жизни не признается, что он ее видел. — Хэллам взял сигарету, предложенную Робертом. — Им вот как необходим шофер грузовика. Или кто-нибудь в этом роде.

— Да-а, — задумчиво протянул Роберт. — А что вы думаете о девочке, Хэллам?

— Девочка? Право, не знаю, что сказать… Славная девчушка. По-моему, искренняя. Могла бы быть моей дочкой.

«Вот оно, — подумал Блэр, — вот в чем главная опасность, если дело дойдет до суда. Каждому присутствующему непременно будет казаться, что девочка, дающая показания, могла бы быть его собственной дочкой. Не потому, что она беспризорная, а именно потому, что она небеспризорная. Форменная школьная курточка, юное, не тронутое косметикой личико, милые ямочки на щеках, широко расставленные честные глаза — для представителей обвинения лучшей пострадавшей и не придумаешь!»

— А в общем, такая, как и всякая другая девочка ее возраста, — добавил Хэллам. — Ничего худого о ней не скажешь.

— Значит, вы не судите людей по цвету их глаз? — заметил Роберт без всякой, впрочем, надежды на отклик.

— Ого, еще как! — неожиданно заявил Хэллам. — Уверяю вас, существует особый оттенок детски-голубого цвета, и он-то вам скажет о человеке, прежде чем тот рот успел открыть. Обладатели таких глаз лжецы все, как на подбор! — Он сделал паузу и затянулся сигаретой. — Они и к убийству предрасположены, хотя я встречал не так уж много убийц.

— Не пугайте меня, — засмеялся Роберт, — теперь я буду настороже вотношении детски-голубых глаз.

Хэллам ухмыльнулся.

— Если ваш бумажник надежно запрятан, можете не беспокоиться. Все такие голубоглазые лгут ради денег. А убивают только в том случае, если уж очень запутаются в собственном вранье. Настоящего убийцу можно узнать не по цвету глаз, а по тому, как они поставлены.

— Поставлены?

— Да. Обычно они поставлены неправильно. Глаза, я имею в виду. Похоже, будто они взяты с разных лиц.

— Но, если не ошибаюсь, вы сами сказали, что видели не так уже много убийц.

— Верно. Но я прочитал множество дел об убийствах и видел фотографии. Меня всегда удивляло, что ни в одной такой книге об убийствах об этом не говорится. Я хочу сказать о глазах, неправильно поставленных.

— Значит, это ваша собственная теория?

— Вернее, результат собственных наблюдений. Но следовало бы этим вопросом заняться. Очень любопытно. Я, знаете, дошел до того, что теперь ищу их.

— На улице, среди прохожих?

— Нет, не до такой уж степени! Но при каждом новом деле об убийстве я жду сначала фотографий. А когда их получаю, думаю: «Вот оно! Ну, что я вам говорил?»

— А если на фотографии убийцы глаза его поставлены совершенно правильно?

— Тут это почти наверняка то, что называется случайным убийством, то есть убийство совершено при таких обстоятельствах, когда каждый мог бы стать убийцей.

— Ну, а если вам, скажем, попадется фотография его преподобия пастора местечка Назер Дамбльтона, сфотографированного его благодарными прихожанами, отмечающими пятилетие его преданного служения, и вы увидите, что глаза пастора поставлены неправильно. Ну-с, к какому заключению вы тогда придете?

— А вот к какому! Что он доволен женой, что дети его послушны, что денег ему хватает на жизнь, что политикой он не занимается, ладит с местной аристократией, и никто в его дела не вмешивается. Другими словами, у него не было нужды кого-нибудь убивать.

— По-моему, вы умеете ловко выкручиваться.

— Ну вот еще, — мрачно заметил Хэллам, — я вижу, что зря делился с вами своими наблюдениями. А я было подумал, что адвокату они могут пригодиться.

— Если хотите знать, вы попросту развратили мой невинный ум, — улыбнулся Роберт. — Отныне при каждом разговоре с новым клиентом я буду подсознательно отмечать цвет его глаз и симметричность их расположения… Спасибо, что вы зашли и сообщили мне новости о деле Бетти Кейн.

— Сообщать что-либо по телефону в нашем городке, — сказал Хэллам, — это все равно, что по радио объявлять.

Когда он ушел, Роберт поднял телефонную трубку. Он не мог, как совершенно справедливо заметил Хэллам, говорить по телефону с обитательницами Фрэнчайза из боязни быть подслушанным. Он просто скажет им, что ему надо их повидать. Но на звонок никто не ответил. В течение пяти минут Роберт снова и снова безрезультатно набирал номер.

Пока он возился с телефоном, в комнату вошел Невил Беннет — как обычно, в костюме из твида, в розоватой рубашке и пурпурном галстуке. Прижав к уху трубку и глядя на Невила, Роберт в сотый раз подумал о том, что произойдет с фирмой «Блэр, Хэйвард и Беннет», когда она перейдет в руки юного отпрыска семейства Беннет. Вряд ли можно назвать Невила безмозглым, однако с такими мозгами, как у него, карьеры в Милфорде не сделаешь. Милфорд требовал, чтобы человек, достигший совершеннолетия, остепенился. Но Невил не проявлял ни малейшего желания остепеняться. С неослабевающей энергией, возможно бессознательно, он продолжал эпатировать милфордцев. Взять хотя бы его костюм! Нет, Роберт совершенно не требовал, чтобы молодой человек ходил в черном костюме. Сам Роберт, например, носил костюм из серого твида, но ведь твид твиду рознь! Твид Невила был явно второсортен, просто из рук вон!

— Роберт, — начал Невил, когда Роберт положил трубку. — Я покончил с бумагами, касающимися дела Кэлторн, и думаю смотаться в Ларборо, если, конечно, я тебе тут не понадоблюсь.

— А ты не можешь поговорить с ней по телефону? — спросил Роберт, поскольку Невил был женихом третьей дочери епископа из Ларборо.

— Да нет, я не к Розмари собираюсь. Она уехала на неделю в Лондон.

— Надо полагать митинг протеста в Альберт-холле? — сказал Роберт. У него испортилось настроение от того, что ему не удалось сообщить обитательницам Фрэнчайза добрые вести.

— Нет, в Гайд-холле. А протест по поводу того, что наша страна отказалась дать убежище патриоту по фамилии Котович.

— Этим «патриотом», насколько мне известно, весьма интересуются в его собственной стране.

— Его враги — да.

— Нет, полиция. Из-за двух убийств.

— Не убийств, а казни.

— Ты что, последователь Джона Нокса, что ли?

— Бог мой, конечно, нет, он тут при чем?

— А при том, что он верил в самосуды, в терроризм. Эта идейка, я вижу, нашла своих последователей и у нас. Во всяком случае, если выбирать между мнением Розмари по поводу Котовича и мнением уголовного отдела полиции, то я с полицией.

— Полиция делает то, что ей прикажет министерство иностранных дел, это всем известно. Но если я буду тебя просвещать, то опоздаю в кино.

— Какое еще кино?

— Французский фильм, его показывают в Ларборо.

— Ну ладно. А ты сможешь задержаться по дороге у дома Фрэнчайз и бросить записку в их почтовый ящик?

— Могу. Мне давно хотелось посмотреть, что там за забором. Кто там теперь живет?

— Старая дама и ее дочь.

— Дочь? — заинтересовался Невил.

— Дочь средних лет.

— А-а… Ладно. Я только пальто возьму.

Роберт набросал несколько строк: пытался, мол, дозвониться, не дозвонился, сейчас уходит по делу на час-другой, но позвонит снова, когда освободится, и что пока Скотленд-Ярд судебного дела возбуждать не собирается.

Появился Невил со своим жутким пальто-реглан, переброшенным через руку, схватил записку и умчался со словами: «Передай тете Лин, что я могу опоздать. Она звала меня к ужину!»

Роберт отправился в кафе отеля «Роза и Корона», где у него было назначено свидание с клиентом — старым фермером, страдающим от хронической подагры. Старика на месте не оказалось, и Роберт, человек хладнокровный и лениво-добродушный, вдруг почувствовал раздражение. Что-то в его жизни, вернее, сама схема его жизни переменилась. До сих пор жизнь текла ровно, одно цеплялось за другое, и он переходил от одного к другому, не торопясь и не волнуясь. А теперь в его жизни появился интерес, и все остальное сосредоточилось в нем, как в фокусе.

Он уселся в холле на обитый ситцем стул и посмотрел на газеты, лежавшие на низком столике. Самой свежей из них была газета «Уочман», и Роберт неохотно взял ее. Обычное сборище протестов, поэм, поучений, а среди протестов отведено почетное место будущему тестю Невила, епископу Ларборо, который возмущался тем, что Англия отказалась дать приют бежавшему «патриоту». Епископ Ларборо полагал своим христианским долгом защищать всех тех, кого он считал угнетенными.

Роберт попробовал прочесть какие-то стихи, ничего в них не понял и бросил газету на столик.

— Выпьем чего-нибудь? — раздался голос Бена Карлея, остановившегося у стула Роберта.

— Привет, Карлей. Нет, спасибо. Я жду мистера Уиньярда. Он, очевидно, старается не делать лишних движений.

— Бедный старик. Это ужасно — страдать от последствий портвейна, которого сам в рот не брал. Грехи отцов! На днях я видел ваш автомобиль у ворот Фрэнчайза.

— Верно, — сказал Роберт, слегка удивившись. Как-то непохожа на Карлея такая прямолинейность Но раз он видел автомобиль Роберта, то, значит, видел и полицейские машины…

— Если вы с ними знакомы, вы можете кое-что мне рассказать. Меня всегда интересовало, справедливо ли все, что о них говорят.

— А что говорят?

— Они в самом деле колдуньи?

— А разве их считают колдуньями? — шутливо спросил Роберт.

— Во всяком случае такой слух ходит в наших местах, — ответил Карлей, и его блестящие черные глаза впились в лицо Роберта. Но тут же он отвернулся, и глаза его забегали по сторонам с обычным для него выражением нескрываемого любопытства. И тут Роберт понял, что Карлей снабдил его информацией, которая может ему пригодиться.

— А я-то думал, — сказал Роберт, — что с тех пор, как в наших местах появилось такое развлечение, как кино, охоте за ведьмами пришел конец.

— Да бросьте вы! Дайте идиотам любой предлог, и они начнут гоняться за ведьмами! А, вон и ваш старикан. Ну, всего хорошего!

По самой своей натуре Роберт искренне интересовался людьми и их неприятностями, что составляло главную и наиболее привлекательную черту его характера. Он выслушал старого мистера Уиньярда с таким вниманием и доброжелательством, что тот мысленно прибавил сто фунтов к имени Роберта, уже упомянутого им в завещании.

Сразу же после свидания Роберт отправился к отдельному телефону. Но желающих звонить было много, и он решил позвонить из гаража на Син-Лэйн. Контора была уже закрыта, да и далеко отсюда. Кроме того, в гараже — автомобиль, и если его, Роберта, попросят приехать, то это будет нетрудно.

— Добрый вечер, мистер Блэр, — сказал Билл Броу, с трудом протискивая свою массивную фигуру в узкую дверь гаражной конторы. На его круглом, спокойном лице сияла улыбка. — Вам нужен ваш автомобиль?

— Нет, мне прежде всего нужен ваш телефон, если, конечно, можно.

— Еще бы, разумеется.

Роберт зашел в маленькую жарко натопленную контору и поднял трубку.

Ответила Марион, и голос ее прозвучал тепло и радостно.

— Вы даже представить себе не можете, как легко мы вздохнули, получив вашу записку. А у вас, между прочим, очаровательный племянник!

— Племянник?

— Ну, тот молодой человек, которого вы к нам прислали…

— Он мне не племянник, — холодно отозвался Роберт. Почему это, когда тебя называют чьим-то дядей, сразу стареешь? — Это мой двоюродный брат.

Роберт надеялся, что его пригласят заехать, но его не приглашали. Надо было действовать энергичнее.

— Я бы хотел вас видеть, чтобы кое-что обсудить.

— Да, конечно. А что если мы заедем в вашу контору как-нибудь утром, когда будем в Милфорде за покупками? Как вы считаете: что нам теперь делать?

— Понадобится частное расследование. Впрочем, это не телефонный разговор.

— Да-да. Так мы заглянем к вам в пятницу утром, хорошо? Или пятница вас не устраивает?

— Нет, вполне устраивает, — вяло отозвался Роберт, подавляя разочарование. — Около полудня?

— Прекрасно. Итак, в двенадцать часов послезавтра в вашей конторе. До свидания, и еще раз спасибо за поддержку!

И Роберт отправился на свою ежевечернюю прогулку по Хай-стрит, изо всех сил стараясь забыть, что его, так сказать, отвергли. Ведь поначалу он ничуть не хотел ехать в дом Фрэнчайз и даже не скрывал своего нежелания. Естественно, Марион хотела избежать повторения этой малоприятной сцены. Правда, он взял на себя защиту их интересов. Но это — дело, а дело должно обсуждаться по-деловому в конторе.

«Ну что ж, — думал Роберт, усаживаясь на свой любимый стул у камина и разворачивая вечернюю газету (напечатанную утром в Лондоне), — ну что ж! Когда они явятся в пятницу, то надо будет перевести деловые отношения в более личные и постараться стереть память о тогдашнем отказе».

Тишина в доме успокаивала. Кристина заперлась в своей комнате и выйдет оттуда только после двух дней молитвы и религиозных возвышенных размышлений, а тетя Лин возилась на кухне с ужином. Пришло письмо от Леттис, единственной сестры Роберта. Во время войны она была на фронте, водила грузовик, влюбилась в высокого молчаливого канадца и сейчас воспитывала своих пятерых детишек в Саскатшеване. «Приезжай, Робин, милый, — писала она, — пока мои ребята не выросли и пока ты сам не оброс мохом. Общество тети Лин тебе просто вредно!» Роберт даже услышал голос Леттис, произносящий эти слова. Она и тетя Лин никогда ни в чем не были согласны и смотрели на вещи по-разному.

Он улыбался, чувствуя себя отдохнувшим и спокойным, но этот блаженный покой был нарушен вторжением Невила.

— Почему ты мне не сказал, какая она? — с порога спросил Невил.

— Кто?

— Ну, эта самая Шарп. Почему не сказал?

— Я и не думал, что ты ее увидишь. Все, что от тебя требовалось, — бросить письмо в дверную щель.

— Никакой щели в двери нет. Я позвонил, а они как раз вернулись откуда-то. Она сама мне открыла.

— Я думал, после обеда она спит.

— По-моему, она никогда не спит. Она вообще не из людской породы, — вся огонь и сталь.

— Ты прав, старая дама весьма резка на язык, но будь снисходителен. У нее была очень тяжелая…

— Какая еще старая? Ты это о ком?

— О старой миссис Шарп, разумеется.

— Да я и не видел старой миссис Шарп. Я говорю о Марион.

— О Марион Шарп? А откуда ты знаешь, что ее зовут Марион?

— Она мне сама сказала. А это имя ей идет, правда? Даже представить нельзя, чтобы ее звали как-нибудь иначе!

— Когда это ты успел так коротко с ней познакомиться, если видел ее только в передней?

— Она угощала меня чаем.

— Чаем? Я-то думал, что ты торопишься на французский фильм.

— Я никогда никуда не тороплюсь, если такая женщина, как Марион, приглашает меня к чаю. А ее глаза ты заметил? Ну, конечно, заметил. Ведь ты ее адвокат. Великолепнейший оттенок серого, переходящий в светло-коричневый. А какая изумительная линия бровей, будто след кисти гениального художника! Крылатые брови. По дороге домой я сочинил о них стихи. Хочешь послушать?

— Нет, — твердо ответил Роберт. — А как тебе понравился фильм?

— Я его не видел.

— Не видел?

— Я же тебе говорил, что мы пили чай с Марион.

— Короче, ты хочешь сказать, что провел в доме Фрэнчайз несколько часов?

— Очевидно, — мечтательно отозвался Невил. — Но, Боже мой, мне показалось, что я провел там всего семь минут.

— А как же твоя страсть к французским фильмам?

— Но Марион сама настоящий французский фильм. Даже ты должен это видеть! (Роберт поморщился, услышав «даже ты».) К чему мне отражение, когда передо мной сама действительность? Непосредственность. Вот в чем ее главная прелесть. Я никогда не встречал никого, кто был бы так непосредствен, как Марион.

— Даже Розмари? — Роберт был в том состоянии, которое тетя Лин деликатно называла «вышел из себя».

— А, Розмари милочка, и я на ней непременно женюсь, но это совсем другое дело!

— Вот как? — произнес Роберт обманчиво-кротким тоном.

— Конечно. На таких женщинах, как Марион, не женятся, это все равно что обручиться с ветром или с облаком. Как обручиться с Жанной д'Арк. Просто оскорбительно думать о Марион как о будущей жене… Между прочим, она хорошо о тебе отзывается.

— Очень мило с ее стороны.

Слова эти были произнесены так сухо, что даже Невила проняло.

— Тебе она не нравится? — спросил он, бросив на двоюродного брата удивленно-недоверчивый взгляд.

Роберт уже перестал быть добрым, ленивым, терпимым Робертом Блэром. Теперь это был просто усталый человек, который не успел поужинать и который не забыл о том, что планы его были нарушены, а сам он отвергнут.

— Насколько я успел заметить, — проговорил он, — Марион Шарп попросту худощавая сорокалетняя женщина, которая живет вместе со своей резкой на язык старой матерью в уродливом старом доме и нуждается в юридической помощи, как, впрочем, и многие другие.

Ко, еще не докончив фразы, он уже раскаивался в своих словах. Ему уже хотелось взять их обратно, словно он предал друга…

— Видимо, она просто не в твоем вкусе, — беззлобно заметил Невил. — Ты всегда предпочитал глуповатых блондинок, не правда ли?

— Не понимаю, откуда ты это взял?

— Все женщины, на которых ты чуть не женился, принадлежали именно к этому типу.

— Никогда я ни на ком «чуть не женился», — выдавил из себя Роберт.

— Это тебе только кажется. Молли Мандерс, например, едва тебя не заарканила.

— Молли Мандерс? — сказала разрумянившаяся у плиты тетя Лин, внося поднос с шерри. — Такая дурочка! Вечно смотрелась в карманное зеркальце.

— А спасла тебя тогда тетя Лин, правда ведь, тетя?

— Не знаю, о чем ты говоришь, Невил, милый. Перестань шагать взад и вперед, а подбрось-ка лучше полено в камин. Как тебе понравился французский фильм?

— Я его не видел. Я пил чай в доме Фрэнчайз… — Невил искоса взглянул на Роберта, очевидно, уже догадавшись, что Роберт воспринимал его слова не так безучастно, как могло показаться с первого взгляда.

— С этими странными людьми? О чем же вы говорили?

— О горах. О Мопассане. Обо всем…

Тетя Лин повернулась к Роберту:

— Если ты собираешься иметь с ними дело, милый, может, мне следует сделать им визит? Или попросить об этом жену пастора?

— Совершенно незачем делать визиты незнакомым людям, — сухо отозвался Роберт.

Тетя Лин растерянно взглянула на племяника, но тут же ее отвлекли домашние заботы.

— Не задерживайтесь за бутылкой шерри, иначе жаркое перепреет в духовке. Слава Богу, Кристина завтра приступит к своим обязанностям. По крайней мере я надеюсь, что приступит. Обычно спасение души занимает у нее не больше двух дней… Нет, если тебе все равно, я, пожалуй, не сделаю визита этим людям в доме Фрэнчайз. Мало того, что они нездешние и очень странные, я их боюсь!

«Так! Вот вам типичный образец того, как будут относиться к матери и дочери Шарп, замешанных в какой-либо истории, виновны они или нет», — думал Роберт. Недаром Бен Карлей старался сегодня внушить ему, что если у обитательниц Фрэнчайза возникнут недоразумения с полицией, то будет весьма нелегко рассчитывать на беспристрастных присяжных. Он должен сделать все, чтобы защитить Шарп. При свидании в пятницу он непременно посоветует им нанять агента и провести частное расследование. Полиция и в более важных делах не успевает разобраться, и есть надежда, что человек, работающий неторопливо и всецело посвятивший себя этой работе, сможет обнаружить то, чего не удалось обнаружить официальным следователям.

Глава шестая

Но в пятницу утром было уже слишком поздно…

Настойчивость полиции и то, что слухи вот-вот начнут распространяться по городу, — все это Роберт учел. Но вот «Эк-Эмму» он в расчет не принял.

Такого рода бульварные газетки, как «Эк-Эмма», были занесены в Англию с запада, из Америки. «Эк-Эмма» считала, что две тысячи фунтов штрафа за клевету — цена не слишком высокая при полумиллионном тираже. Газета охотно помещала кричащие заголовки, сенсационные фотографии, а также нескромные статейки, перещеголяв в этом отношении более сдержанную британскую прессу. На Флит-стрит эту газетенку называли коротким и непечатным словом, однако поделать с ней ничего не могли. За десять лет существования «Эк-Эммы» ее тираж достиг полумиллиона экземпляров: эта желтая газетка имела успех у любителей сенсаций. В пригородных поездах из десяти пассажиров, едущих на работу, семеро сидели, уткнув нос в «Эк-Эмму».

И именно из-за «Эк-Эммы» дело о похищении Бетти Кейн стало широко известным.

Утром в пятницу Роберту пришлось съездить за город к своей клиентке, старой женщине, которая пожелала внести в свое завещание кое-какие новые пункты. Эту процедуру она повторяла в среднем каждые три месяца, хотя ее врач полагал, что сил у нее вполне достаточно и она еще поживет. Но если клиентка просит своего адвоката срочно к ней явиться, то не может же он сказать ей, чтобы она перестала валять дурака. Роберт запасся пустыми бланками для завещания, взял автомобиль из гаража и отправился в путь. Хотя старуха и помучила его, как обычно, но обратно он ехал в отличном настроении, наслаждаясь весенним воздухом и любуясь весенним пейзажем. Он даже мурлыкал про себя, радуясь тому, что меньше чем через час увидит Марион Шарп. И решил в душе простить ее за то, что ей приглянулся Невил. В конце концов Невил ведь не пытался спихнуть ее Бену Карлею. Справедливость прежде всего.

Роберт въехал в гараж, поставил автомобиль и тут вспомнил, что первое число уже прошло, и зашел в контору заплатить по счету Биллу Броу. Но в конторе сидел Стэнли.

— Я хочу заплатить, — пояснил Роберт, — обычно счет уже бывает готов.

— Он где-нибудь тут, — ответил Стэнли. — Поищите сами.

Роберт, привыкший к своеобразным порядкам этой конторы, приподнял лежащую на столе груду бумаг, и тут на него глянуло девичье лицо — газетная фотография девочки. Он не сразу узнал его, но что-то это лицо напомнило ему, он всмотрелся внимательнее.

— Вот он, ваш счет! — торжествующе воскликнул Стэнли, извлекая откуда-то листок и сдвигая в сторону бумаги. Взору Роберта открылась теперь целиком первая страница сегодняшнего номера «Эк-Эммы». Похолодев от изумления, он уставился на фотографию. Стэнли, проследив за его взглядом, ухмыльнулся одобрительно.

— Ничего девочка. Напоминает мне одну, с которой я был знаком в Египте. Такие же широко расставленные глаза. Славная девчушка. Врунья, каких свет не видел.

Стэнли продолжал складывать разбросанные бумаги, а Роберт все стоял, уставясь на газету.

«ВОТ ОНА, ЭТА ДЕВОЧКА», — сообщала газета огромными черными буквами на верху страницы, а под ними треть полосы занимала фотография. И затем шрифтом поменьше: «ЭТО ТОТ САМЫЙ ДОМ?» Внизу — фотография Фрэнчайза. Еще ниже крупным шрифтом: «ДЕВОЧКА ГОВОРИТ — ДА. А ЧТО ГОВОРИТ ПОЛИЦИЯ?» Затем примечание: «Читайте подробности на такой-то странице».

Роберт перевернул страницу. Там было все, за исключением фамилии Шарп. Он вновь взглянул на первую полосу. Еще вчера Фрэнчайз был домом, защищенным четырьмя высокими стенами, защищен столь надежно, что даже обитатели Милфорда не знали, каков он — этот дом. А сегодня он открыт взорам всех…

Девочку, по-видимому, снимали в фотоателье. Она, очевидно, причесалась в парикмахерской и специально для этого случая надела выходное платье. Без школьной курточки она выглядела столь же невинно и вовсе не старше, нет, но… Роберт поискал слово, желая выразить свои чувства как можно точнее. Выглядела менее неприступно — так, что ли? Школьная курточка словно мешала видеть в ней женщину, как, скажем, мешает монашеское одеяние. Сейчас, без этой курточки, она казалась женственнее. Но это было все то же трогательно-невинное личико, юное и привлекательное. Открытый лоб, широко расставленные глаза, припухшая нижняя губка, придававшая ей выражение обиженного ребенка, — все вместе это производило поистине ошеломляющее впечатление. Не один только епископ Ларборо поверит всему, что написано на этом юном личике.

— Можно мне взять газету? — спросил он Стэнли.

— Берите. Только там ничего интересного нет.

— А это, по-вашему, неинтересно? — удивленно спросил Роберт, показывая на первую полосу.

Стэнли бросил взгляд на фотографию.

— Нет, разве что она напоминает мне ту девчонку в Египте с ее вечным враньем и прочими штучками.

• Так вы, значит, не верите этой истории, которую она рассказала?

— Да неужто верю? — презрительно заявил Стэнли.

— Ну, а как вы считаете, где была девочка все это время?

— Если вас интересует мое мнение, то, вспоминая ту, египетскую, могу сказать вполне определенно: шлялась где-то.

Роберт спрятал газету и пошел к себе. Ну, по крайней мере хоть один человек, хоть один житель Милфорда не поверил девочке. Впрочем, это, скорее, объясняется его прежним опытом и присущим ему цинизмом,

Очевидно, Стэнли прочитал газету не особенно внимательно, но так поступят лишь десять процентов читателей. Остальные же девяносто станут вникать в каждое слово, и сейчас уже, наверное, со смаком обсуждают прочитанное.

Придя к себе в контору, Роберт узнал, что Хэллам несколько раз пытался связаться с ним по телефону.

— Закройте дверь и войдите, — сказал он старому Хэзелтайну, который, сообщив о звонках Хэллама, продолжал стоять на пороге. — И полюбуйтесь вот на это.

Одной рукой Роберт снял телефонную трубку, другой пододвинул газету Хэзелтайну.

— Да-а, вляпались мы в хорошенькую историю, — произнес в трубку Хэллам и добавил несколько эпитетов, достаточно выразительных по адресу «Эк-Эммы». — Будто у полиции мало своих дел, так нужно еще, чтобы эта чертова газетенка влезла!

— А что слышно из Скотленд-Ярда?

— Грант начала обрывать мой телефон с девяти утра. Но что они могут сделать? Усмехнуться и промолчать. Полиция ведет честную игру. И, между прочим, вы тоже ничего не можете сделать.

— Ровно ничего, — согласился Роберт.

— Ваши клиентки знают?

— Не думаю. Уверен, что они таких газет, как «Эк-Эмма», не читают, и вряд ли какой-нибудь доброжелатель успел послать им этот номер. Но через десять минут они будут здесь, и я покажу им газету. Однако каким образом «Эк-Эмма» узнала об этом? Я считал, что родителям, то есть опекунам девочки, не улыбалось предавать эту историю огласке.

— Грант говорит, что брат девочки рассердился, мол, на то, что полиция, видите ли, не принимает мер, и по собственной инициативе отправился в редакцию «Эк-Эммы». Этакий защитник! Пусть-де «Эк-Эмма» вступится за правое дело!

Положив трубку, Роберт подумал, что раз опубликована фотография девочки, кто-нибудь может узнать ее и скажет: «Она не могла быть в доме Фрэнчайз в указанные ею дни, потому что тогда она была в другом месте». Хоть слабая, но надежда!

— Возмутительная история, мистер Роберт, — заявил Хэзелтайн, — и, если мне будет дозволено сказать, возмутительная публикация!

— Дом, о котором идет речь, — это Фрэнчайз, где живут старая миссис Шарп и ее дочь и куда я ездил на днях, как вы помните, чтобы помочь им советом.

— Вы хотите сказать, что это наши клиентки?

— Да.

— Но, мистер Роберт, ведь это совсем не по нашей части. Это вне нашей обычной… привычной… ну, в общем, вне нашей компетенции.

— Надеюсь, мы вполне компетентны для того, чтобы защитить любого клиента против публикаций, какие позволяет себе эта газета, — холодно отозвался Роберт.

Хэзелтайн снова уставился на газетную полосу. Чувствовалось, что мысленно он прикидывает преимущества уголовной клиентуры над желтой прессой и никак не может решить этот сложный вопрос.

— Верите ли вы истории, которую рассказала эта девочка? — спросил Роберт.

— Не вижу, каким образом она могла все это придумать, — признался Хэзелтайн. — Рассказ ее, по-моему, чрезвычайно обстоятелен, разве нет?

— Совершенно верно! Я видел эту девочку, когда ее привозили в дом Фрэнчайз, чтобы она его опознала, и не поверил ни единому ее слову. Ни единому! — добавил он, радуясь, что может произнести это громко и внятно, наконец убедившись в том, что сам этому верит.

— Но почему она выбрала именно дом Фрэнчайз, раз она там никогда не бывала?

— Не знаю. Понятия не имею.

— Казалось бы, выбор неподходящий: дом стоит на отшибе, невидим снаружи, на пустынной дороге, местечко редко кто посещает…

— Не знаю. Не знаю, как сработан этот трюк, но что это именно трюк — не сомневаюсь ни на минуту. Тут выбор не между двумя разноречивыми показаниями, а между человеческими существами. Убежден, что мать и дочь Шарп не способны на те безумства, в которых их обвиняет девочка. А вот девочка-то, по-моему, способна на многое. Вот к чему сводится все дело! — Он сделал паузу. — Вы можете верить моему суждению, Тимми! — добавил он, назвав старого клерка так, как называл его в детстве.

То ли из-за «Тимми», то ли потому, что доводы Роберта звучали убедительно, но Хэзелтайн замолчал.

— Сейчас вы собственными глазами увидите преступниц, — сказал Роберт, — я слышу их голоса в передней: Пригласите-ка их сюда.

Миссис Шарп, руководимая неким запоздалым инстинктом, на сей раз в соответствии с приличиями явилась в шляпке. Эта шляпка из черного атласа сильно смахивала на шапочку доктора наук. Очевидно, усилия миссис Шарп не пропали даром, судя по тому, как посветлело лицо мистера Хэзелтайна. Не таких клиентов он ожидал. К клиентам вроде миссис Шарп он давно привык.

— Не уходите, Тимми, — попросил его Роберт и обратился к пришедшим: — Позвольте мне представить старейшего члена нашей фирмы мистера Хэзелтайна!

Любезная улыбка явно красила старую миссис Шарп и подчеркивала ее сходство с королевой Викторией в ее милостивые минуты. Мистер Хэзелтайн не только успокоился, нет, он — сдался. Роберт выиграл свою первую битву.

Когда Хэзелтайн вышел, Роберт заметил, что Марион хочет что-то сказать.

— Странная вещь случилась сегодня утром. Мы зашли в кафе «Анн Болейн», чтобы выпить кофе, мы там часто бываем. Два столика были свободны, но, когда мисс Трулав увидела нас, она быстро прислонила стулья к столикам и заявила, что они заняты. Возможно, я бы ей и поверила, но уж очень смущенный был у нее вид. Как вы думаете, чем это объяснить? Неужели уже пошли слухи, сплетни? Поэтому-то она нас и не пустила, как, по-вашему?

— Нет, — печально отозвался Роберт, — она просто прочитала сегодняшний выпуск «Эк-Эммы». — Он перевернул газету. — К великому сожалению, я должен сообщить вам скверные новости. Не думаю, чтобы вы когда-нибудь видели эту ядовитую газетенку. Печально, что знакомство с ней должно произойти тогда, когда эта писанина коснулась лично вас.

— Ох, нет! — воскликнула Марион, увидев фотографию дома Фрэнчайз.

В наступившем молчании обе женщины внимательно прочли статью.

— По-видимому, — сказала наконец миссис Шарп, — мы не можем требовать опровержения?

— Нет, — сказал Роберт, — все изложено совершенно правильно. Причем это именно изложение, а не комментарии. И даже если бы тут были комментарии, а я не сомневаюсь, что они скоро последуют, то опять-таки это неподсудно. Газета может комментировать историю, рассказанную девочкой, так, как редакции это заблагорассудится.

— Смысл статьи заключается в том, — произнесла Марион, — что полиция не выполняет свой прямой долг. Что ж, по их мнению, мы сделали? Подкупили полицию?

— Тут явный намек на то, что бедная жертва не имеет такого влияния на полицию, как злодеи-богачи.

— Богачи! — с горечью повторила Марион.

— Каждый, у кого собственный дом, считается богачом… А теперь давайте вместе подумаем. Мы знаем, что девочка никогда не была в вашем доме…

Марион перебила его:

— Вы это знаете?

— Да, — ответил Роберт.

И тут Марион опустила глаза, с вызовом смотревшие на Роберта, и тихо произнесла:

— Спасибо.

— Итак, если девочка в доме никогда не была, каким образом она могла видеть его? А ведь она видела. Трудно поверить, что она просто повторяла с чужих слов описание вашего дома. Так как же все-таки ей удалось его увидеть?

— Мне кажется, что наш дом можно увидеть с верхнего этажа автобуса, — сказала Марион. — Но двухэтажные автобусы не ходят по милфордской дороге. Или, например, с грузовика, перевозящего сено, если, конечно, взобраться на самый верх. Однако сено в это время года не возят.

— Сено-то в это время не возят, — проворчала миссис Шарп, — но остальные грузы возят во все сезоны. Сама я видела машины, груз которых был повыше копны сена.

— А что если, — размышляла Марион, — девочку подвезли не в легковом автомобиле, а в грузовике?

— Нет, это неправдоподобно. Ее бы взяли в кабину, даже если бы пришлось посадить к кому-нибудь на колени. Неужели ее загнали бы на самый верх груза? Особенно в дождливый вечер! Скажите, а никто не приходил в дом спрашивать дорогу или предлагать какие-нибудь услуги? Девочка могла бы сопровождать этого человека, но держаться в стороне.

— Нет, — обе дамы были уверены, что никто не приходил в течение тех недель, пока у Бетти Кейн были каникулы.

— В таком случае можно допустить, что она видела ваш дом с какой-нибудь вышки, что позволило ей заглянуть поверх стены. Возможно, мы никогда так и не узнаем, как ей это удалось, и ничего тут доказать не сможем. Следовательно, любой ценой нам надо доказать, что она не могла быть во Фрэнчайзе, ибо в то время была где-то еще.

— И у нас есть надежда это доказать? — спросила миссис Шарп.

— Есть. С момента напечатания этой статьи, — сказал Роберт, указывая на газету. — Вот оно — единственное светлое пятнышко в нашем мраке. Нам бы не удалось опубликовать фотографию девочки в надежде получить сведения о месте ее пребывания в течение того месяца. Но теперь ее фотографию опубликовали ее же сторонники. Конечно, скверно, что история предана огласке, но зато фотография стала известна тысячам людей, а это позволяет нам надеяться, что кто-нибудь, взяв газету, увидит, что концы с концами тут не сходятся. Тот, кто знает, что Бетти была тогда не в вашем доме, а в другом месте.

Хмурое лицо Марион немного прояснилось, и даже костлявая спина миссис Шарп уже не казалась неестественно напряженной. То, что сначала было катастрофой, могло стать их спасением.

— Ну, а что мы сможем сделать в смысле частного расследования? — спросила миссис Шарп. — Вы понимаете, надеюсь, что денег у нас очень мало, а частный детектив стоит дорого.

— Трудно сказать заранее, во сколько он обойдется, предвидеть все его расходы невозможно. Но я сам повидаю кое-кого из специалистов и постараюсь узнать, с чего начинать и на чем строить расследование. Надо себе представить, что эта девочка могла делать.

— И вам это скажут?

— Нет, конечно. Кто же знает, какой у нее нрав. Но, если заняться ею по-настоящему, возможно, сложится общая картина. Во всяком случае, я на это надеюсь.

Несколько секунд длилось молчание. Королева Виктория вновь отразилась в манерах миссис Шарп, но в выражении ее лица появилось и нечто другое. Скорее всего удивление, с каким человек, не привыкший к проявлениям добра и не ожидающий его от других, смотрит на своего ближнего. Ее сдержанная признательность была так красноречива, будто она произнесла вслух: «Вы знаете, что мы бедны, что мы не сможем оплатить ваши хлопоты по заслугам и мы не такие уж выгодные для вас клиенты, однако вы делаете все, чтобы помочь нам, и мы благодарны вам за это».

— Когда вы едете? — спросила Марион.

— Сразу после обеда.

— Сегодня?

— Чем скорее, тем лучше.

— Тогда не будем вас задерживать.

Миссис Шарп встала. Взгляд ее на секунду задержался на газетном листе.

— А мы-то так наслаждались тем, что наш дом стоит в стороне от других домов, так радовались нашему уединению!

Проводив дам, Роберт вызвал Невила в свой кабинет и затем поднял телефонную трубку, чтобы попросить тетю Лин уложить ему чемодан.

— Ты видел сегодняшнюю «Эк-Эмму»? — спросил он Невила.

— По-моему, это вопрос чисто риторический, — ответил Невил.

— А вот взгляни-ка! Привет, тетя Лин!

— А что, — оживился Невил, — кто-нибудь возбуждает против этой газетенки дело за клевету? Если так, то для нас это верные деньги. Редакция просто не вылезает из суда. У них выделен специальный фонд для…

Невил замер, уставившись на первую полосу газеты. Роберт поверх телефонной трубки взглянул на своего кузена и не без удовольствия увидел его ошеломленное лицо. Современная молодежь уверяет, что она застрахована от удивления, поэтому приятно убедиться, что, столкнувшись с обычным явлением жизни, представитель юного племени ведет себя как любое другое человеческое существо.

— Тетя Лин, будь ангелом, приготовь мне саквояж. Всего на одну ночь…

Невил перевернул страницу и дочитал статью.

— Полагаю, что только в Лондон и обратно, но не уверен. В любом случае маленький саквояж и минимум вещей. Только, пожалуйста, не клади вещей, которые мне не понадобятся, лишь самые необходимые… Да, да, буду к обеду через десять минут.

— Сволочи! — произнес поэт и интеллектуал.

— Ну, что ты об этом думаешь?

— Думаю? О чем?

— О рассказе девочки.

— Разве надо об этом что-то думать? Обыкновенная жажда сенсации, типичная для неуравновешенного подростка.

— А если я тебе скажу, что этот подросток — очень спокойная, вполне обыкновенная школьница, причем с хорошей репутацией и весьма далекая от всяких сенсаций?

— Ты ее видел?

— Да. Вот почему я ездил в дом Фрэнчайз на прошлой неделе: хотел быть там, когда Скотленд-Ярд привезет эту девочку на очную ставку. Вот так-то, мой юный Невил. С тобой она может говорить о Мопассане, а ко мне обращается в беде.

— Ты был там представителем их стороны?

— Разумеется.

Невил внезапно успокоился.

— А, ну тогда все в порядке. Я было подумал, что ты против Марион… то есть против них. Значит, все хорошо. Соединим силы, чтобы вставить палки в колеса этого (он щелкнул по фотографии девочки)… этого щенка! Что ты собираешься предпринять, Роберт?

Роберт объяснил и добавил:

— А ты оставайся на посту, пока меня нет.

Он увидел, что внимание Невила вновь приковано к «щенку». Роберт подошел ближе, и оба уставились на юное личико, спокойно глядевшее на них.

— А в общем, миленькая девочка, — сказал Роберт. — Как, по-твоему?

— По-моему, — прошипел юный эстет с ненавистью в голосе, — я бы мог ее как следует отлупить!

Глава седьмая

Дом Уиннов поблизости от городка Эйльсбери стоял уже в деревенской местности: ряды одинаковых двухквартирных домов[1] тянулись по краям еще не застроенных лужаек, и у домов был вид незаконно вторгшихся сюда самозванцев.

Среди однообразных строений из красного кирпича, таких ветхих и уродливых, что Роберт поморщился, и находился дом Уиннов. Но, медленно ведя свою машину вдоль домов в поисках нужного номера, Роберт даже растрогался, заметив, с какой любовью обитатели — этих неказистых домишек украшали свои жилища. Палисадники у домов можно было с правом назвать чудом ухоженности, каждодневных и неустанных забот.

Перед домом номер тридцать девять палисадника не оказалось, его заменяла зеленая лужайка. Дом этот отличался от других и тем, что на окнах не было занавесок. Окна были открыты солнцу, воздуху и человеческим взглядам. Это удивило Роберта, как, возможно, удивляло и соседей. Тут чувствовалась какая-то самобытность, нежелание быть как все.

Он позвонил, неловко ощущая себя просителем — новая роль для Роберта Блэра!

Сама миссис Уинн удивила его еще больше, нежели окна их дома. Лишь увидев ее, он понял, что его воображение успело нарисовать портрет женщины, приютившей и удочерившей Бетти Кейн: седые волосы, полная фигура, широкое, некрасивое, добродушное лицо и, возможно, передник или эдакий цветной халатик, какие носят домашние хозяйки. Но миссис Уинн оказалась совсем иной. Молодая, и тоненькая, и современная, и темноволосая, и розовощекая, и все еще хорошенькая… А главное, она обладала парой светло-карих глаз с таким внимательно-умным взглядом, какой Роберту не часто приходилось встречать.

Увидев незнакомца, она инстинктивно отступила, собираясь прикрыть дверь, но передумала. Роберт объяснил, кто он, и она выслушала его, не перебивая, что тоже было чрезвычайно приятно. Мало кто из клиентов Роберта, будь то женщина или мужчина, умел слушать, не перебивая.

— Вы не обязаны пускаться со мной в разговоры, — заключил он, — однако, надеюсь, вы не откажетесь побеседовать со мной. Я сообщил инспектору Гранту, что навещу вас сегодня по делу моих клиентов.

— Ну, если полиция знает и не возражает… — Она отступила, давая ему пройти. — Я отлично понимаю: вы должны сделать все, что в ваших силах, для людей, чьим адвокатом являетесь. Нам скрывать нечего. Но если вы хотите повидать Бетти, то это, боюсь, невозможно. Я послала ее погостить к друзьям, чтобы избежать всей этой шумихи. Лесли хотел как лучше, а получилась глупость.

— Лесли?

— Да. Мой сын. Садитесь, прошу вас! — Она указала ему на кресло в мило обставленной, просторной гостиной. — Лесли ужасно сердился на полицию, кричал, что она не принимает мер, хотя все яснее ясного. Он очень привязан к Бетти. Они были просто неразлучны, пока он не стал женихом.

Роберт навострил уши. Что-то в этом роде он и надеялся услышать.

— Женихом?

— Да. Сразу после Нового года он сделал предложение прелестной девушке. Мы все очень рады.

— И Бетти тоже?

— Она ничуть не ревнует, если вы это имеете в виду, — сказала миссис Уинн, подняв на Роберта свои умные глаза. — Я-то считала, что ей будет неприятно уступить кому бы то ни было свое место около Лесли, но она восприняла эту новость вполне спокойно. Она славная девочка, мистер Блэр! Поверьте мне. Я сама была до замужества школьной учительницей — правда, видимо, не такой уж хорошей, вот почему я и вышла замуж при первой возможности — но я знаю девочек. Бетти никогда не доставляла мне никаких тревог.

— Да, знаю. Все отзываются о Бетти с самой лучшей стороны. Скажите, невеста вашего сына училась в школе вместе с Бетти?

— Нет, она не здешняя, ее родители только недавно сюда переехали. Лесли познакомился с ней на танцах.

— А Бетти ходит на танцы?

— На танцы для взрослых, конечно, нет. Она ведь еще подросток.

— Так что раньше она не была знакома с невестой вашего сына?

— По правде говоря, никто из нас не был знаком. В один прекрасный день Лесли просто привел ее к нам. Но она сразу нас очаровала, так что мы ничего не имели против.

— Не слишком ли он молод, чтобы жениться?

— Откровенно говоря, все это довольно нелепо. Ему двадцать, а ей восемнадцать. Но это такая очаровательная пара! Я и сама совсем молодой вышла замуж и очень счастлива. Единственно, чего мне не хватало, — это дочери, но Бетти заменила мне дочь.

— Что она собирается делать после окончания школы?

— Она и сама еще не знает. Насколько я понимаю, особых талантов у нее нет. Думаю, что она рано выйдет замуж.

— Потому что она привлекательна, не так ли?

— Нет, потому что… — Миссис Уинн запнулась и, очевидно, раздумала говорить то, что хотела. — Она из тех, кого не пугает раннее замужество.

А Роберт подумал: уж не имеет ли то, что хотела сказать миссис Уинн, отношения к темно-голубому цвету глаз Бетти?

— А когда Бетти не появилась вовремя к началу школьных занятий, вы, надо полагать, просто решили, что она хочет продлить каникулы, хотя всегда безупречно себя ведет?

— Видите ли, Бетти ужасно надоела школа, и она твердила — а это, между прочим, совершенно верно — что первый день занятий — день потерянный. Вот мы и подумали, что она воспользовалась случаем и пропустила начало занятий. «Попробовала», как выразился Лесли, узнав, что она не вернулась.

— Понимаю. Во время каникул она ходила в школьной форме?

Впервые в глазах миссис Уинн мелькнула растерянность: она, видимо, не поняла, почему ей задали такой вопрос.

— Нет, нет, на ней был ее праздничный костюм… Вы знаете, что она вернулась домой в одном платье и башмаках?

Роберт кивнул.

— Бывают же такие испорченные женщины, которым не стыдно жестоко обращаться с беспомощным ребенком! Просто не верится.

— Если бы выувидели этих женщин, миссис Уинн, то вам бы совсем не поверилось.

— Но говорят, что преступники часто выглядят невинными?

Роберт пропустил этот вопрос мимо ушей. Ему хотелось расспросить о ссадинах на теле девочки.

— Ссадины были свежие?

— Да, совсем свежие. Некоторые все еще кровоточили.

Роберт недоуменно пожал плечами.

— Но были и старые ссадины?

— Если и были, то они уже зажили, и их не было заметно.

— А как выглядели ссадины? Как, скажем, следы хлыста?

— Нет, нет. Ее просто били. Били даже по личику. У нее справа опухла челюсть, и на виске была ссадина.

— До меня дошли слухи, что когда полиция просила ее рассказать, что случилось, она чуть не впадала в истерику.

— Это только в первые дни. Она отдохнула, успокоилась и затем все рассказала нам. А потом уже было нетрудно уговорить ее сделать заявление в полицию.

— Миссис Уинн, я знаю, что вы ответите мне откровенно. Скажите, не возникало ли у вас когда-нибудь подозрение, ну хоть на минуту, что все рассказанное Бетти — неправда? Хоть на минуту?

— Ни на секунду! Да и с какой стати? Она правдивая девочка. И даже при всем желании, как могла бы она выдумать такой длинный, обстоятельный рассказ? Полицейские задавали самые разнообразные вопросы и на все получали ответы.

— Она рассказала все сразу?

— Нет, рассказывала она два дня. Сначала нарисовала картину, а затем вспоминала отдельные подробности. Ну, например, вспомнила, что чердачное окно — круглое.

— Итак, болезнь не затемнила ее памяти?

— Думаю, что этого не могло случиться. Я хочу сказать, что с Бетти этого произойти не могло, у нее фотографическая память.

«Интересно!» — подумал Роберт, вновь насторожившись.

— Даже когда она была совсем маленькой, она, взглянув на страницу книги — детской книжки, разумеется, — могла тут же рассказать все, что там нарисовано. А когда мы играли в эту игру — ну, знаете, ставятся на поднос различные предметы, разрешается только раз взглянуть на них, а затем всех вызывают по очереди и спрашивают, что было на подносе, — мы обычно исключали из игры Бетти: она неизменно выходила победительницей. Уж Бетти-то запомнит все, что видела!

«А ведь есть еще и такая игра: теплее, теплее, горячо!» — подумал Роберт.

— Вот вы говорили, что она всегда была правдивым ребенком, и это подтверждают все. Но скажите: никогда она не фантазировала, не романтизировала свою жизнь, пусть даже по-детски?

— Никогда, — твердо ответила миссис Уинн. Это предположение даже, казалось, позабавило ее. — Да и она при всем желании не могла бы! Выдуманное никогда не интересовало Бетти. Даже когда она играла в куклы, и куклы ходили друг к другу пить чай, то Бетти отказывалась воображать, как другие дети, что на тарелках, мол, бутерброды. Нет. Ей требовался кусочек хлеба, пусть крошечный, но настоящий. Конечно, чаще всего ей перепадал не только хлеб, а кое-что повкуснее — удобный способ получить сладкое сверх полагающегося, а Бетти всегда была чуточку жадной.

Роберта невольно восхитило, что миссис Уинн умеет взглянуть со стороны на дочь, о которой так долго мечтала и которую, видимо, очень любила. Что это — свойственный учителям цинизм, пусть даже самый безобидный? Во всяком случае — это ценное качество и куда более полезное для ребенка, чем слепая любовь. Ужасно, что ум и преданность этой женщины будут так плохо вознаграждены!

— Мне бы не хотелось касаться неприятного для вас предмета, — сказал Роберт, — но не могли бы вы сообщить мне что-нибудь о ее родителях?

— О ее родителях? Но мы их совершенно не знали. Никогда даже не видели.

— Но, если я не ошибаюсь, Бетти жила у вас целых девять месяцев до того, как погибли ее родители?

— Да, но вскоре после того, как Бетти поселилась у нас, ее мать написала, что не приедет навестить девочку, это лишь расстроит и огорчит ребенка, и для всех будет лучше пока не дергать его. И просила меня каждый день говорить о ней с Бетти.

Сердце Роберта болезненно сжалось, ему стало чуть не до слез жаль погибшую женщину, которая соглашалась страдать вдали от единственного ребенка, лишь бы не огорчать его. Сколько же любви и заботы встретилось на пути Бетти Кейн!

— Она долго привыкала к вам? Плакала она о матери?

— Плакала потому, что ей не нравилась наша еда. Я не помню, чтобы она когда-нибудь плакала или скучала по матери. Она сразу же влюбилась в Лесли, она была тогда совсем малюткой, и это чувство, видимо, заглушило в ней все прочие. А он был на четыре года старше, как раз на столько, чтобы ощутить себя ее защитником. Он и до сих пор считает себя ее защитником, поэтому-то мы и попали в эту скверную историю с газетой!

— А как именно произошла история с «Эк-Эммой»? Я знаю, что ваш сын отправился в редакцию, а вы и ваш муж…

— Боже мой, нет! — негодующе перебила миссис Уинн. — Ни мужа, ни меня не было дома, когда Лесли явился к нам с репортером. Редакция послала с ним человека, чтобы тот записал непосредственно то, что услышит от самой Бетти.

— Бетти все охотно рассказала?

— Уж не знаю, охотно или нет, меня не было дома. Мы с мужем вообще впервые узнали об этом сегодня утром, когда Лесли положил перед нами газету. Кстати, вид у него был немного смущенный. Видно, он и сам раскаивался в том, что сделал.

Роберт встал.

— Я чрезвычайно благодарен вам, миссис Уинн, за вашу любезность.

Тон Роберта был так сердечен, что миссис Уинн вопросительно подняла на него глаза. «Что я тебе такого наговорила, что ты так обрадовался?» — прочел он в ее встревоженном взгляде.

Он спросил, где именно жили родители Бетти в Лондоне. Хозяйка дома сообщила ему адрес, но добавила:

— Только там теперь ничего не осталось. Просто пустая площадка. Говорят, она входит в часть какого-то строительного плана и поэтому на ней до сих пор ничего не построено.

У входной двери Роберт столкнулся с Лесли. Лесли оказался на редкость красивым юношей, о чем сам, видимо, представления не имел — черта, сразу примирившая с ним Роберта, хотя, честно говоря, до этой минуты Роберт не испытывал к юноше особой симпатии. Роберт почему-то воображал его эдаким неуклюжим малым, а Лесли, напротив, был стройным, худеньким мальчиком с добрым взглядом серьезных глаз и с растрепанными мягкими волосами. Когда мать познакомила их и объяснила, зачем Роберт приехал, Лесли взглянул на адвоката с нескрываемой враждебностью. Но миссис Уинн сказала правду: во всем облике ее сына чувствовалась какая-то скованность. Очевидно, он не был убежден в том, что поступил правильно, посетив редакцию «Эк-Эммы».

— Пусть всякий, кто поднимет руку на мою сестру, знает, что безнаказанным ему не остаться, — сердито буркнул Лесли, когда Роберт в самой мягкой форме попенял юноше за его поступок.

— Я вас прекрасно понимаю, — подхватил Роберт, — но пусть меня лично бьют целую неделю подряд, только бы не видеть свою фотографию на первой странице «Эк-Эммы». Особенно будь я молоденькой девушкой.

— Если б вас били целую неделю подряд и никто бы за вас не вступился, вы бы охотно поместили свою фотографию в любой газетенке, только бы добиться справедливости! — упрямо заявил Лесли и, не глядя на Роберта, вошел в дом.

Миссис Уинн улыбнулась смущенно, как бы прося прощения за грубость сына, а Роберт, пользуясь этой минутой, спросил:

— Миссис Уинн, если когда-нибудь вам покажется, что в истории, рассказанной Бетти, есть какие-то несообразности, вы не промолчите об этом?

— Не надейтесь, мистер Блэр!

— Вы что же, хотите, чтобы пострадали невиновные?

— Нет, я имела в виду не это. Просто я никогда не усомнюсь в рассказе Бетти!

— Кто знает? Ум у вас от природы аналитический, и то, что до поры до времени находилось в подсознании, может выйти наружу. Ну, скажем, то, что удивило вас, но о чем вы не захотели думать.

Они дошли уже до ворот дома, и в ту минуту, когда Блэр произносил эти слова, хозяйка дома повернулась к нему, чтобы проститься. И, к удивлению Роберта, в лице ее что-то дрогнуло.

«Итак, полной уверенности у нее нет. Оказывается, было нечто, что смущало этот трезвый, аналитический ум, пусть мелочь, пустяк. Но что именно?»

А затем произошло то, о чем он позже вспоминал как об удивительном феномене передачи мыслей на расстояние. Это случилось с ним впервые в жизни. Он уже собрался было сесть в автомобиль, но обернулся и спросил:

— А что было у Бетти в карманах, когда она вернулась домой?

— У нее всего один карман — на платье.

— И там что-нибудь было?

Лицо миссис Уинн заметно напряглось.

— Только губная помада, — сказала она спокойно.

— Губная помада? Не слишком ли рано для ее возраста?

— Дорогой мистер Блэр! Они теперь начинают возиться с губной помадой чуть ли не с десяти лет. Лучшее их развлечение в плохую погоду — это примерять шляпки и платья матери.

Она улыбнулась и вновь попрощалась, а он сел в машину.

«Так что же все-таки показалось ей странным в простом тюбике губной помады? — раздумывал Роберт, сворачивая на черное гладкое шоссе Эйльсбери — Лондон. — Очевидно то, что эти ведьмы из Фрэнчайза не отобрали помаду у девочки? Что, что именно показалось ей странным?»

Удивительно, что ее беспокойство, запрятанное далеко в подсознании, с быстротой молнии передалось ему. Ведь он вовсе не собирался задавать вопрос о карманах Бетти и сам удивился, услышав свой голос. Ему бы, и в голову не пришло таким пустяком интересоваться! Ему бы и в голову не пришло, что в платье вообще имелся карман!

Итак, губная помада и то, что она осталась в кармане, почему-то озадачило миссис Уинн. Ну что ж, добавим и эту соломинку к тем немногим, которые ему посчастливилось собрать. К тому факту, что у девочки фотографическая память. К тому факту, что ей надоела школа. К тому факту, что ей нравится все «реальное». И к тому — и этот факт важнее всех прочих — что никто в доме и даже разумная, отнюдь не эмоциональная миссис Уинн, не знает, что творится в душе Бетти Кейн. Как-то не верится, что пятнадцатилетняя девочка, бывшая чуть ли не кумиром юноши, так спокойно, без драм встретила известие, что ее место занято кем-то другим. Но, оказывается, Бетти приняла это «очень хорошо».

А значит, открытое, юное лицо вовсе не отражало, как послушное зеркало, то существо, каким была Бетти Кейн.

Глава восьмая

Роберт рассчитывал, что за ночь, проведенную в Лондоне, ему удастся убить одним ударом не двух, а нескольких зайцев.

Первым делом ему надо было с кем-то посоветоваться, кому-то поплакаться. И в данных обстоятельствах не было человека более пригодного для этой цели, чем его старый школьный друг Кевин Макдэрмот. Кевин хорошо знал уголовное право, был известным адвокатом и в качестве такового глубоко и всесторонне изучил человеческую натуру.

В школе их свела общая тяга к юриспруденции, а затем, уже взрослыми, они поняли, что прекрасно дополняют друг друга. Ирландца Макдэрмота забавляла и подстегивала хладнокровная невозмутимость Роберта и в минуты усталости служила отдохновением. А в глазах Роберта пылкий кельтский нрав Кевина был чуть ли не экзотикой, но экзотикой привлекательной. Да, характеры у них были разные. Роберт мечтал вернуться в свой родной маленький город и продолжать ту жизнь, какую вел его отец. А Кевин стремился перевернуть всю, как он выражался, юриспруденцию и тем самым произвести как можно больше шума.

Правда, пока что Кевин перевернул не так уж много, но шуму наделал достаточно. Одно появление Кевина в суде сразу превращало процесс в газетную сенсацию и, следовательно, повышало тиражи этих газет.

Он женился счастливо, жил в уютном доме около Уэйбриджа и имел трех здоровых сыновей, стройных, темноволосых и веселых, как их отец. Кроме того, в Лондоне была маленькая квартира, где Кевин останавливался, когда дела требовали его присутствия в Лондоне. Когда в Лондон приезжал Роберт, друзья вместе ужинали либо на квартире Кевина, либо в ресторане.

Позвонив из Милфорда, Роберт узнал от секретаря Кевина, что тот вечером занят — деловой ужин с коллегами-адвокатами, но если Роберт зайдет попозже на квартиру Кевина, тот будет рад его видеть.

А пока что Роберт позвонил Гранту в Скотленд-Ярд и попросил уделить ему завтра утром несколько минут. Необходимо знать, какую позицию занимает сейчас Скотленд-Ярд.

В маленькой гостинице на Джермин-стрит, где Роберт останавливался с тех самых пор, как ему, зеленому юнцу, стали разрешать самостоятельно ездить в Лондон, его встретили как родного, дали ту самую комнату, где он жил в «последний приезд», и сразу же подали поднос с чаем. Этот чай и особенно душевный, ласковый, дружеский прием как-то освежили Роберта, и он вышел прогуляться по вечерним улицам в самом благодушном настроении.

Но так как даже в такие вот минуты его не оставляла мысль о Бетти Кейн, вернее, желание обнаружить истину, то он чуть ли не машинально забрел на тот пустырь, где стояли когда-то дешевые многоквартирные дома, — там жили и погибли родители Бетти. Пустырь этот ждал, когда до него дойдет очередь, когда о нем вспомнят строители, а пока ничто не говорило о том, что здесь произошла катастрофа. А у домов уцелевших был тот отрешенный вид, как у умственно отсталых детей, не способных понять значение случившегося. Их-то миновала беда — и это все, что они знали или хотели знать.

На другой стороне улицы — ряд лавчонок, и каждая, очевидно, простояла тут полсотни лет, если не больше. Роберт пересек мостовую и подошел к табачно-газетному киоску. Торговцы табаком и газетами обычно в курсе всех событий.

— Вы были здесь, когда это случилось? — спросил Роберт, кивая на противоположную сторону улицы.

— А что случилось? — спросил румяный плотный человечек, так, видимо, привыкший к пустырю напротив, что даже перестал его замечать. — А, инцидент? Нет, я был на дежурстве. Работал санитаром.

Роберт пояснил, что он имел в виду другое, а именно существовала ли в то время табачная лавка? О да, конечно, она тут очень давно. А он сам, ее владелец, родился и вырос неподалеку и унаследовал лавку от отца.

— Значит, вы знали обитателей этого квартала? Скажите, не помните ли вы смотрителя вон тех разрушенных домов и его семью?

— Кейнов? Еще бы! Как мне их не помнить? Они курсировали здесь весь день. Он утром выходил за газетой, а вскоре появлялась она за сигаретами, затем являлся он за вечерней газетой, а потом она, кажется, опять за сигаретами. Ну, а позже, когда мой сынишка, окончив свои уроки, мог меня заменить, мы с Кейном тут поблизости пили пиво. А вы их знали, сэр?

— Нет. Но мне о них рассказывали. Как же это все случилось?

Маленький человечек причмокнул языком:

— Да уж больно домишки были хлипкие, вот в чем дело. Строили их кое-как, на скорую руку… Бомба упала тут, по соседству, а Кейны сидели в своей полуподвальной квартирке и считали, что они в безопасности. И вдруг все строение рухнуло, как карточный домик. Ужас! А ей-то как не повезло! Единственный вечер за несколько недель она сидела с мужем дома, и вот вам — пожалуйста!

Казалось, что эти последние слова он проговорил не без некоторого удовольствия.

— А где же она обычно бывала по вечерам? — спросил Роберт. — Работала?

— Работала! — презрительно протянул торговец. — Она? — И вдруг спохватился: — Прошу прощения. Может, они были друзьями каких-нибудь ваших…

Роберт поторопился заверить его, что это не так. Просто кто-то упомянул при нем Кейнов как смотрителей этого жилищного массива.

— Но скажите, если миссис Кейн вечерами не работала, то что же она делала?

— Развлекалась, конечно! Да-да, даже тогда кое-кому удавалось развлекаться! Кейн требовал, чтобы его жена поехала в эвакуацию вместе с их маленькой дочкой, да куда там! Разве она поедет? Объявила, что не выдержит и трех дней в деревне! Даже не поехала навестить малютку, когда ее эвакуировали. Я хочу сказать: власти эвакуировали вместе с другими детьми. По-моему, она радехонька была, что с нее сняли заботы о ребенке и могла теперь хоть каждый вечер шляться на танцы.

— С кем же она танцевала?

— Офицеры, — лаконично отрезал маленький человечек. — А с офицерами повеселее, чем дома сидеть. Нет, нет, я не желаю говорить о ней дурно, — торопливо добавил он, — ни в чем не хочу ее обвинять, ведь она уже не может оправдаться, раз ее нет в живых. Но она была дурной матерью и дурной женой, поверьте на слово, это вам каждый подтвердит.

— Хорошенькая она была? — спросил Роберт, думая о том, что напрасно он тогда у Уиннов посочувствовал матери Бетти Кейн.

— В общем-то да, хотя вечно ходила с надутой физиономией. В ней, как бы это получше выразиться, будто какой-то огонек тлел. Любопытно было поглядеть, какой она бывала, когда огонек разгорится. Развеселится, я хочу сказать, а не то, что выпьет лишнее. Я ее нетрезвой ни разу не видел, не этим она развлекалась.

— Ну, а муж?

— Славный он был малый, этот Берт Кейн. Заслуживал лучшей жены. Хороший он был, Берт! Обожал дочку. Баловал ее, конечно. Все, что ей захочется, непременно достанет. Она была тихая девчушка, на вид такая скромненькая, воды не замутит. Нет, Берт заслуживал лучшую жену, а не такую любительницу развлечений, как его супружница. Да и дочка, хотя совсем маленькая была, а вечно чего-то от него требовала, прямо какая-то ненасытная. — Он задумчиво взглянул на пустырь. — Их тела искали чуть ли не целую неделю…

Роберт заплатил за сигареты и пошел прочь, испытывая смешанное чувство огорчения и облегчения. Он жалел Берта Кейна, который заслуживал лучшей доли, но не мог не радоваться тому, что матерью Бетти Кейн оказалась совсем не та женщина, которую нарисовало его воображение. Он-то решил, что мать Бетти предпочитала страдать вдали от своего ребенка, лишь бы только не огорчать его. И Роберту тогда была неприятна мысль, что это горячо любимое дитя стало такой вот Бетти Кейн. А Бетти, по-видимому, была истинной дочерью своей матери.

«Ненасытный ребенок». Так, так. А что сказала миссис Уинн? «Она плакала, потому что ей не нравилась наша еда, но я не помню, чтобы она плакала, скучая по матери». Она и по отцу не скучала, по отцу, который ее баловал.

Вернувшись в гостиницу, Роберт вынул из портфеля номер «Эк-Эммы» и за одиноким своим ужином, не торопясь, прочитал статью на второй странице. Статью, начинавшуюся незамысловатыми словами: «В одну апрельскую ночь к себе домой вернулась девочка, одетая лишь в платье на голое тело и туфли на босу ногу. Она покинула дом веселой, счастливой школьницей, не зная, что…» — и кончавшуюся целым фонтаном сочувственных вздохов… Надо признать, в своем роде искусную статью! Автор ее умело выполнил свою задачу, взывая к чувствам самых различных читателей. Для любителей секса упоминалось об отсутствии одежды на девочке, люди сентиментальные вздыхали, читая о беззащитности очаровательного юного существа, лица с садистскими наклонностями получали подробный отчет о том, как девочку избивали, людям, ненавидящим богатых, предлагалось описание большого белого дома за высокой стеной, а просто добросердечной британской публике сообщали, что полиция не выполняет своего прямого долга и что справедливость не торжествует. Да, сделано умно, ничего не скажешь!

Роберт сунул газету в портфель и, захватив его, отправился к Кевину Макдэрмоту. Того еще не было дома, но привратнице велено было дать Роберту ключ. Квартирка Кевина была премилой — теплой и тихой, особенно теперь, когда умолк шум уличного движения. Роберт налил себе виски, сел в кресло и уже начал дремать, когда услышал скрип ключа, поворачивающегося в замке. Проходя за спиной Роберта к столику с бутылками, Кевин шутливо ущипнул Роберта за шею и сказал:

— Ну, старик, началось!

— Что такое?

— Твоя прелестная шея потолстела.

Роберт лениво потер то место, куда его ущипнули:

— Да, пожалуй, я вроде бы и сам это чувствую.

— Ах, Боже мой, Роберт! — Светлые и ясные глаза Кевина насмешливо блеснули из-под темных бровей. — Неужели ничто не способно вывести тебя из равновесия? Даже то, что ты уже не столь прекрасен, как был в свои юные годы?

— В данный момент я выбит из равновесия. Но отнюдь не из-за моей наружности.

— Ну, если фирме «Блэр, Хэйвард и Беннет» не грозит банкротство, то, значит, тут замешана женщина!

— Верно, но не в том смысле, как ты думаешь.

— Решил жениться? Давно пора, Роберт!

— Ты это и раньше говорил.

— Тебе же нужен наследник для фирмы «Блэр, Хэйвард и Беннет»?

Кевина почему-то раздражали мир и благодать, царившие в этой фирме.

— А вдруг родится девочка? И во всяком случае о наследнике позаботится Невил!

— Единственно, что может родиться от невесты Невила, — это граммофонная пластинка. Она опять выступала в защиту угнетенных, я сам слышал! — Кевин уселся, держа стакан в руке. — Нечего и спрашивать, что ты приехал по делу. Полагаю, завтра с утра ты помчишься на свидание с клиентом…

— Нет, — ответил Роберт. — На свидание со Скотленд-Ярдом.

Рука Кевина со стаканом задержалась на полпути.

— Роберт, это неслыханно! Какое отношение имеет Скотленд-Ярд к твоей башке из слоновой кости?

— В том-то и дело, — спокойно ответил Роберт, игнорируя этот намек на безмятежное существование милфордцев. — Мне нужно, чтобы меня кто-то выслушал, помог мне разобраться. Сам не знаю почему, но приходится обременять этим тебя. А ты и так загружен делами. Но ты ведь всегда решал за меня алгебраические задачи.

— Ну, и ты немало делал для меня, Роберт. Что там у тебя?

Роберт вынул из портфеля копию показаний Бетти Кейн, сделанных ею для полиции.

— Прочитай и скажи, какое у тебя впечатление.

Макдэрмот быстро пробежал глазами первый абзац и сказал:

— Ага, это протеже газеты «Эк-Эмма».

— Вот уж не думал, что ты читаешь «Эк-Эмму»!

— Помилуй, эта газета — моя главная духовная пища! Если нет преступлений, значит, нет и громких дел, а если нет громких дел, то нет и Кевина Макдэрмота!

Он замолчал и так углубился в чтение газеты, что Роберту даже показалось, будто он в комнате один.

— Так, так, — сказал наконец Кевин.

— Ну?

— Твои клиенты, надо думать, это те две женщины, а не девочка?

— Да, конечно.

— А теперь расскажи, что тебе известно обо всем этом.

Роберт рассказал все от начала до конца. Свое первое посещение дома Фрэнчайз, когда он отправился туда без всякой охоты, затем то, как он заинтересовался этим делом, когда встал выбор между Бетти Кейн и теми двумя женщинами. Упомянул о решении Скотленд-Ярда ничего не предпринимать, пока не найдутся улики, и, наконец, сообщил об опрометчивом поступке Лесли Уинна, обратившегося в газету «Эк-Эмма».

— Если я не ошибаюсь, — заметил Макдэрмот, — Скотленд-Ярд переворачивает сейчас небо и землю, лишь бы найти улики, подкрепляющие рассказ девочки.

— Полагаю, — мрачно заметил Роберт. — Но ты-то, ты-то веришь или нет рассказу девочки?

— Я никогда никому не верю, — злорадно отозвался Кевин. — Ты хочешь знать, правдоподобен ли рассказ девочки? Безусловно!

— Но это же сплошная нелепость! — произнес Роберт и сам заметил, что говорит горячее, чем бы ему хотелось.

— А что тут нелепого? Одинокие женщины способны и на более дикие поступки, особенно если это обедневшие дворянки. Совсем недавно, например, было установлено, что одна пожилая дама держала свою сестру на цепи, приковала ее к кровати в комнате величиной с просторный платяной шкаф. Несчастная провела так целый год, причем сестра кормила ее только сухими корками, картофельными очистками и прочими отбросами. Когда это дело открылось, то сестра-тюремщица заявила, что, мол, деньги их таяли слишком быстро и она таким образом решила экономить. На самом деле у нее был неплохой счет в банке, но она так боялась разориться, что рехнулась. Уверяю тебя, случались истории куда менее правдоподобные, чем рассказала эта девочка.

— Да ну? Случай с сестрами — это, по-моему, типичный случай сумасшествия!

— Ты говоришь так, потому что знаешь, как это было. А вот предположи, что никто этого своими глазами не видел, а просто пополз слушок. Безумная сестра освободила свою жертву еще до начала расследования, и когда к ним пришли, то увидели двух пожилых женщин, ведущих, по-видимому, вполне нормальную жизнь. Правда, у одной из них был несомненно болезненный вид. Ну что? Поверил бы ты в историю с цепями? Или назвал бы ее нелепостью?

Роберт окончательно помрачнел.

— А в твоем случае две одинокие женщины получили наследство — большой дом в деревне. Одна из них слишком стара, чтобы вести домашнее хозяйство, другая же домашнее хозяйство терпеть не может. В чем должно было проявиться их безумие? Ну, конечно, в том, чтобы похитить девчонку и превратить ее в служанку.

Черт бы побрал этого Кевина с его адвокатскими штучками и рассуждениями! А Роберт-то думал, что хочет узнать мнение Кевина, но на самом деле хотел, чтобы Кевин поддержал его мнение.

— На их беду, похищенная девочка оказалась школьницей, и притом безупречной. Поскольку девочку никогда не уличали во лжи, а эти две дамы держались особняком и никто их как следует не знал, то, по-видимому, легче поверить девочке. Раз нет улик, то придется выбирать, кому верить. На месте полицейских я бы рискнул начать процесс. Они, по-моему, напрасно трусят.

Бросив насмешливый взгляд на Роберта, Кевин уселся глубже в кресло и вытянул длинные ноги к камину. Так он сидел секунду-другую, наслаждаясь замешательством своего друга.

— Конечно, — произнес он наконец, — они могли бы вспомнить аналогичное дело: все поверили душераздирающей истории молодой девушки, а потом выяснилось, что она все налгала.

— Аналогичное дело! — воскликнул Роберт, выпрямившись в кресле. — Когда?

— В тысяча семьсот каком-то году. Забыл точную дату.

— О Боже мой! — проворчал Роберт.

— Не знаю, почему «о Боже мой», — мягко сказал Макдэрмот. — Характер алиби не так уж изменился за два столетия.

— Алиби?

— В том деле, о котором я говорю, единственное, что толкнуло юную девушку на ложь, — это надежда найти себе алиби.

— Значит, ты веришь, я хочу сказать, считаешь возможным, что все рассказанное девочкой — выдумка?

— Совершеннейшая выдумка, от начала до конца.

— Кевин, ты можешь любого свести с ума! Ты же сам сказал, что история правдоподобна.

— Так я и считаю. Я считаю также, что это сплошная ложь. С одинаковым успехом я мог бы защищать как ту сторону, так и другую. Но в общем-то я предпочел бы защитить это юное создание из Эйльсбери. Как она будет мила на скамье для свидетелей! А судя по тому, что ты мне рассказал, эти две дамы не столь уж заманчивое зрелище для присяжных.

Он встал, чтобы налить себе виски, и протянул руку за стаканом Роберта. Но тот молча покачал головой, не отрывая взгляда от огня, полыхавшего в камине. Рассуждения Кевина раздражали его. Когда человек столько времени адвокатствует в уголовных процессах, он уже не слышит убеждений, для него существуют лишь точки зрения. Зря он приехал сюда! Скорей бы Кевин допил виски, и тогда он, Роберт, пойдет к себе в гостиницу. Как хорошо будет положить голову на подушку и забыть, что ты отвечаешь за проблемы других людей. Вернее, за решение этих чужих проблем…

— А интересно бы знать, что она делала целый месяц, — задумчиво протянул Кевин, отглотнув почти неразбавленное виски.

С губ Роберта чуть не сорвалось: «Так, значит, ты веришь, что девчонка все выдумала?», — но он вовремя удержался. Не желал он больше плясать под дудку Кевина!

— Если ты будешь глушить виски после ужина, где ты, очевидно, так же глушил вино, то ясно, что ты будешь делать целый месяц: лечиться, мой милый! — сказал Роберт.

К его удивлению, Кевин откинулся в кресле и захохотал, как мальчишка.

— Ах, Роб, я тебя просто обожаю. В тебе есть как раз все то, что мы ценим в Англии, все, чем мы в ней восхищаемся. Сидишь тихо, такой скромный, вежливый, молчишь, когда тебя дразнят, — словом, тряпка, с какой можно вытворять что угодно, и вот тут-то высовывается твоя лапа без перчатки и — хлоп!

Он выхватил из рук Роберта пустой стакан и подлил туда виски. Роберт не протестовал. Настроение его явно улучшилось.

Глава девятая

По черной, прямой ленте дороги Лондон — Ларборо взад и вперед неслись машины. Скоро дороги будут так забиты машинами, что придется опять ездить поездом. И это называется цивилизацией.

Вчера вечером Кевин заметил, что с современной быстротой передвижения Бетти Кейн могла провести месяц каникул где угодно, от Камчатки до Перу, и цель Роберта — доказать одно: что в это время она не была, не могла быть в доме на дороге Ларборо — Милфорд.

Если бы утро не выдалось таким солнечным, если бы Роберт не жалел работников Скотленд-Ярда и если бы Кевин вчера не поддержал его, то Роберт, пожалуй, сегодня совсем бы скис.

Да, да, он жалел сотрудников Скотленд-Ярда, как это ни странно, но жалел. Со всей энергией Скотленд-Ярд ищет доказательств вины Шарпов и правдивости рассказа Бетти Кейн. Но сотрудников Скотленд-Ярда рассердила статья в «Эк-Эмме». Хорошо бы разоблачить эту гнусную газетенку, но тогда придется доказать, что история Бетти — сплошная выдумка.

Инспектор Грант был, как обычно, любезен, спокоен и охотно согласился сообщать Роберту обо всех письмах, которые придут в ответ на эту гнусную статью.

— Однако вы на это не сильно надейтесь, ладно? — дружески предупредил он. — Мы получаем пять тысяч писем, и лишь одно из них заслуживает внимания, остальные — сплошная чепуха. Писание писем — это отдушина для людей ущербных, для тех, кто любит во все вмешиваться, для тех, кому нечем занять себя, для ненормальных, конечно, ну и для тех, кто «считает своим долгом…». Все они пишут письма. Пишут и пишут. Бог мой, сколько же они пишут!

— Ну, а вдруг все же?..

— Да, да. Бывает и так. Поэтому-то и приходится читать все эти идиотские письма. Все, что заслуживает внимания, будет отправляться вам. Но еще раз хочу напомнить, что разумный гражданин пишет редко — одно письмо из пяти тысяч! Он обычно человек занятой, и с чего это он вдруг станет писать в полицию о деле, которое его не касается…

Итак, Роберт ушел из Скотленд-Ярда и довольный им, и ощущая к нему какую-то жалость. По крайней мере теперь он знал, в каком направлении ему действовать. Теперь уж он не будет сомневаться в том, с какой стороны ему взяться за дело. Больше того: направление было одобрено самим Кевином.

— Я и в самом деле считаю, — сказал Кевин, — что полиция могла бы рискнуть возбудить дело. Основания для этого есть. А также весьма приятная мыслишка: а вдруг я на этом получу повышение? К несчастью или к счастью для всех нас, лицо, решающее, есть ли основания для процесса или нет, находится наверху, а оно не так уж заинтересовано в. быстром повышении своих подчиненных… Но имей в виду: стоит им получить хоть одну улику — и они явятся с ордером на арест обитательниц Фрэнчайза быстрее, чем ты успеешь снять телефонную трубку!

— Да откуда им взять подтверждение? — возразил слегка подвыпивший, а посему благодушно настроенный Роберт. — Каким образом удастся им его получить? Наш долг — доказать, что рассказ девочки — ложь, чтобы мать и дочь Шарп могли жить спокойно. Завтра я повидаю тетю и дядю этой девочки, постараюсь побольше узнать о ней и тогда пойму, с чего начинать расследование.

Свернув с главного шоссе в сторону Мэйншила, Роберт замедлил ход. Вот на этом углу Бетти ждала автобус или же уверяла, что ждала. Черрил-стрит являла собой длинные ряды эркеров в грязной красной кирпичной облицовке, причем выступающая часть окон почти касалась низкой красно-кирпичной стенки, отделяющей их от тротуара. Клочки земли по обе стороны окон, очевидно, игравшие роль палисадников, были не так ухожены, как садики в Эйльсбери: кроме тощих желто-фиолетовых, чахлых и облезлых незабудок, там ничего не росло. Туго накрахмаленные занавески, гордость домашних хозяек, украшали и здешние окна, но если на Черрил-стрит водились эстеты, то они находили отраду не в садоводстве, надо полагать, а в чем-то ином…

Он позвонил, затем постучал в дверь дома № 93, ничем от других, кроме номера, не отличавшегося. Из соседнего окна высунулась женщина и крикнула:

— Вам миссис Тилзит? Она ушла за покупками. Бакалея на углу.

— Спасибо. Я подожду.

— Не советую ждать, если вы намерены ее увидеть. Лучше сами сходите за ней.

— Она что, еще куда-нибудь пойдет?

— Нет, только в бакалею, тут у нас нет другого магазина поблизости. Но она там может проторчать несколько часов, решая, какой из двух сортов муки выбрать. Надо просто взять пакет и сунуть ей в сумку. — И продавцу хорошо, и она будет довольна.

Роберт поблагодарил за сведения и направился было к магазину, но его окликнули:

— Не оставляйте здесь автомобиль. Заберите его с собой.

— Но это же рядом!

— Верно, но нынче суббота.

— Ну и что же?

— Школьники выходные.

— А, понял. Но там ведь нечего… — Роберт хотел сказать «украсть», но передумал. — Оттуда нечего вынести.

— Вынести? Ха-ха. У миссис Лаверти на той стороне улицы были ворота. А миссис Баддин имела два хороших деревянных столба и крепкую веревку для белья. Обе они тоже думали, что такого не вынесешь. Ладно, оставляйте автомобиль, и если, вернувшись, обнаружите хоть одно колесо, то благодарите Бога.

Роберт послушно сел в автомобиль. По дороге в магазин одна мысль внезапно его озадачила. Именно здесь была так счастлива Бетти Кейн! Эти мрачные, унылые улицы как две капли воды похожи одна на другую, а Бетти все было здесь по душе, так по душе, что она решила пробыть тут до конца каникул… Что ж такого интересного она тут нашла?

Мучаясь этим вопросом, Роберт вошел в магазин, думая опознать миссис Тилзит среди других покупательниц. Но гадать не пришлось. В магазине была всего одна женщина, и беглого взгляда на лицо продавца и на два бумажных пакета в руках покупательницы было достаточно, чтобы убедиться — перед вами миссис Тилзит.

— Что вам угодно, сэр? — спросил продавец, отходя от погрузившейся в раздумье покупательницы (на этот раз предметом ее раздумий была не мука, а стиральный порошок) и сделав шаг в сторону Роберта.

— Ничего, спасибо, — сказал Роберт. — Я жду эту даму.

— Меня? — удивилась женщина. — Если насчет газа…

Роберт заверил, что он не насчет газа.

— У меня есть пылесос, и он прекрасно работает.

Роберт сказал, что подождет ее в автомобиле, пока она кончит с покупками, и направился было к выходу, но она воскликнула:

— Автомобиль? Так вы меня подвезете со всеми этими пакетами? Сколько я вам должна, мистер Карр?

Мистер Карр подсчитал, взял деньги, дал сдачу, пожелал всего хорошего и кинул сочувственный взгляд на Роберта, который последовал за миссис Тилзит к выводу.

Миссис Тилзит принадлежала к породе женщин, не способных сосредоточить свое внимание на каком-нибудь одном предмете, оно у них всегда направлено не на то; о чем в данный момент идет речь. Они весело болтают с вами, соглашаются, даже хвалят ваш вкус и дают советы, но на самом деле думают о том, как лучше поступить с рыбой (сварить или поджарить?), или вспоминают, что Флорри на днях рассказала о старшем сыне Минни, или куда задевался счет от прачки, а возможно, и то, как неудачно запломбирован ваш правый передний зуб, — короче говоря, думают обо всем, кроме предмета беседы.

Машина Роберта произвела впечатление на миссис Тилзит, и она пригласила его выпить с ней чашку чая. Но Роберт не хотел пить с нею чай, пока она не поймет, что он — представитель противоположной стороны. Он и так и эдак пытался ей это втолковать, но в душе сильно сомневался, что она в это вникла, ибо мысли ее были в то время поглощены вопросом: предложить ли гостю закуску к чаю или просто печенье? Упоминание о племяннице не произвело особого впечатления на миссис Тилзит.

— Неслыханная история, не правда ли? — протянула она. — Увезли и били. Чего они, собственно, думали этим достигнуть? Садитесь, мистер Блэр, войдите и сядьте. А я сейчас…

Душераздирающий вопль на высокой ноте, донесшийся из глубины дома, не дал ей закончить фразу.

— Чайник! — прокричала миссис Тилзит в ухо Роберту. — Минуточку! Я сейчас!

Роберт уселся и, оглядевшись, вновь подивился тому, что могло здесь так привлекать Бетти Кейн. Гостиная в доме миссис Уинн была приятным жилым помещением, согретым человеческим теплом. А здешняя гостиная была явно парадной комнатой, предназначенной для посторонних, во внутренние покои не допускавшихся. Настоящая жизнь дома текла где-то в кухне или в комнате при кухне. И все же Бетти Кейн решила провести каникулы здесь. Быть может, она нашла тут друга? Соседскую девочку? Соседского мальчика?

Минуты через две вернулась миссис Тилзит, неся поднос с чаем. Роберт удивился было такой быстроте, но, кинув взгляд на поднос, все понял. Миссис Тилзит не стала мучиться над решением рокового вопроса: она принесла и печенье, и закуску… Наблюдая за тем, как она разливает чай, Роберт, как это ни странно, нашел объяснение одной из загадочных сторон этой истории. Он понял теперь, почему, получив письмо от Уиннов, требовавших немедленного возвращения Бетти домой, миссис Тилзит не кинулась в ту же минуту сообщить по телефону, что Бетти уехала уже около двух недель назад. Уехавшая две недели назад Бетти занимала куда меньше места в мыслях миссис Тилзит, чем желе, поставленное охлаждаться в кухне на подоконник.

— Я о ней ничуть не беспокоилась, — заявила миссис Тилзит, как бы отвечая на мысли Роберта. — Они мне писали из Эйльсбери, но я была уверена, что она найдется. Когда мистер Тилзит вернулся — он, знаете, уезжает то на неделю, то на десять дней, работает коммивояжером для фирмы «Уиксис» — вот он очень беспокоился, но я ему сказала — увидишь, ничего с ней не сделается!

— Она была очень довольна своим пребыванием у вас?

— Полагаю, что да, — протянула миссис Тилзит неопределенным тоном, без того удовлетворения, какого вполне можно было ожидать. Взглянув на нее, Роберт понял, что ее мысли блуждали где-то далеко. Судя по направлению ее взгляда, по-видимому, ее занимал вопрос, достаточно ли крепок чай.

— Как же она проводила время? Завела друзей?

— Нет, нет, большую часть времени она проводила в Ларборо.

— В Ларборо?

— Ну, не совсем так, не большую часть времени… Утром она помогала мне по дому, но дом у нас маленький, и я привыкла все делать сама, так что работы было немного. Кроме того, она же приехала на каникулы, бедняжка отдыхала от школьных занятий. Кстати, не понимаю, зачем нужна молодой девушке вся эта книжная премудрость? Дочь миссис Хэрроп, та, что живет через дорогу, едва может подписать свое имя, а вышла замуж за третьего сына лорда. А, может, он был третий сын третьего сына, — задумчиво добавила она. — Право, не помню точно…

— Как же она проводила время в Ларборо? Я имею в виду Бетти…

— В основном-то картины…

— Картины? А, кино! Понимаю.

— В Ларборо вы этим можете заниматься с утра до вечера. Большие кинотеатры открываются в полдесятого, каждую неделю дважды меняется программа. А кинематографов там чуть не сорок, так что можно ходить из одного в другой весь день.

— Значит, Бетти и ходила?

— Нет, зачем же? Она девочка разумная. Ходила в кино утром, потому что до полудня билеты по сниженным ценам, а потом каталась на автобусах.

— Каталась? Куда ж она ездила?

— А куда глаза глядели. Возьмите еще печенья, мистер Блэр, оно совсем свежее. Как-то она отправилась поглядеть на замок в Нортоне. Нортон — главный город графства. Считается, что главный — Ларборо, ведь он куда больше, но Нортон всегда был…

— Значит, к обеду домой она не возвращалась?

— Бетти? Нет. Она пила где-нибудь кофе, ела бутерброд, и все. Мы-то в основном едим вечером. Раз мистер Тилзит весь день отсутствует, значит, когда он вернется, его должен ждать обед. Признаться, я горжусь тем, что мы хорошо едим и у меня всегда готов горячий обед к его приходу…

— В какое же время? В шесть?

— Нет, мистеру Тилзиту редко удается попасть домой раньше половины седьмого.

— А Бетти обычно возвращалась раньше, чем он?

— Как правило, да. Только однажды она запоздала, потому что пошла в кино на вечерний сеанс, а мистер Тилзит рассердился, хотя я не понимаю почему. Какой вред от кино? После того случая Бетти всегда приходила раньше него. Это когда он не был в отъезде. А в его отсутствие являлась и позже.

Итак, в течение добрых двух недель девочка была предоставлена самой себе. Могла приходить и уходить, когда ей заблагорассудится. Единственной помехой был лишь недостаток карманных денег, выданных ей на каникулы. Что ж, две недели были проведены вроде бы невинно: утром ходила в кино или же глазела на витрины, затем кофе и бутерброд, поездки на автобусе во вторую половину дня — ну, чем не блаженное времяпрепровождение для подростка, впервые ощутившего сладостный вкус свободы?

Но Бетти Кейн была не совсем обычной девочкой. Ведь именно эта девочка, не дрогнув, поведала полиции длинную и обстоятельную историю. Ведь эта девочка неизвестно где пребывала четыре недели. С этой девочкой приключилась странная история: кто-то жестоко избил ее. Какое же употребление нашла такая девочка для своей свободы?

— А в Милфорд она ездила на автобусе?

— Нет. Они меня об этом, конечно, спрашивали, но я не могла ответить ни да, ни нет.

— Кто они?

— Полиция.

Ну, конечно, он совсем забыл, что полиция сделала все, что в ее силах, лишь бы проверить каждое слово Бетти Кейн.

— А сами-то вы не оттуда? Кажется, вы говорили, что из полиции?

— Нет. Я адвокат. И представляю тех двух женщин, которые якобы похитили Бетти.

— А, да, правда, правда. Ну конечно, им, бедняжкам, нужен адвокат. Чтобы он вместо них задавал вопросы. По-моему, я рассказала вам все, что вы хотели знать, мистер Блэр.

Он выпил еще чашку чая в тайной надежде выжать из хозяйки дома еще хоть несколько слов. Но, кроме повторения сказанного, он ничего не услышал.

— А полиция знает, что Бетти была весь день предоставлена самой себе? — спросил он.

— Право, не помню, — задумчиво ответила миссис Тилзит. — Они меня спрашивали, как Бетти проводила день, и я сказала, что большую часть времени она ходила по кино или каталась на автобусе. И они еще спросили, бывала ли я с ней… Должна признаться, что тут я немного отступила от истины, я сказала, что и я с ней иногда ездила. Я вовсе не желала, чтобы они думали, что Бетти всюду ходила одна. Хотя, впрочем, не вижу в этом большого вреда.

Мученье разговаривать с этой женщиной! Ведь у нее полный сумбур в голове!

— Она получала письма, когда жила у вас? — спросил Роберт, поднимаясь.

— Толькоиз дому. Я бы знала. Я всегда сама вынимала почту. Во всяком случае, ведь не стали бы они ей писать?

— Кто они?

— Ну, те две женщины, которые ее похитили.

Роберт вздохнул с облегчением, очутившись на шоссе, ведущем в Ларборо. «Интересно, всегда ли мистер Тилзит уезжал из дому «дней на десять», или же он нанялся коммивояжером только затем, чтобы не сбежать окончательно или не кончить самоубийством?»

В Ларборо Роберт разыскал главный автобусный парк. Постучался и вошел в дверь маленькой конторы. Человек в форме автобусного контролера разбирал какие-то разбросанные на столе бумаги. Он кинул равнодушный взгляд на Роберта и снова принялся за свои бумаги. Роберт сказал, что хотел бы узнать, какие автобусы и в какие часы ходят в Милфорд.

— Расписание висит вон там, на стене.

— Мне не расписание нужно, я его знаю, я сам живу в Милфорде. Меня интересует, ходил ли когда-нибудь по этой дороге двухэтажный автобус?

Молчание длилось долго, молчание, умело рассчитанное на то, чтобы вывести Роберта из себя.

— Нет, — наконец произнес инспектор.

— Так-таки никогда и не ходил? — осведомился Роберт.

На сей раз ответа вообще не последовало. Этим инспектор, очевидно, хотел дать понять, что интервью окончено.

— Послушайте, — сказал Роберт, — это очень важно. Я представитель адвокатской фирмы в Милфорде, и я…

— Да будь вы хоть самим шахом персидским! Двухэтажных автобусов нет на милфордской линии! А тебе чего? — добавил он, обращаясь к невысокому механику, появившемуся в дверях за спиной Роберта.

Механик на мгновение замялся, будто забыл, зачем он сюда явился. Затем объяснил:

— Это по поводу записок для Нортона. Надо ли мне?..

Но когда Роберт проходил мимо него, он почувствовал, что его толкнули, и догадался, что механик хочет с ним побеседовать. Роберт вышел, открыл капот, склонился над мотором. Вскоре рядом с ним возник механик.

— Вы, по-моему, спрашивали о двухэтажных автобусах? Там, в конторе, я не мог ему возражать. Он сейчас в таком настроении, что мог бы в два счета меня уволить! Вы что, хотите воспользоваться двухэтажником или просто хотите знать, ходят ли они по этой линии? Дело в том, что достать двухэтажник сейчас трудно, потому что они…

— Знаю, знаю. Они не ходят, а ходят одноэтажные. Я хотел лишь знать, пускали ли когда-нибудь двухэтажные автобусы по милфордской линии?

— Видите ли, предполагается, что нет, но в этом году раз или два пришлось пустить двухэтажный автобус, когда один из обычных, одноэтажных, вышел из строя. Рано или поздно, конечно, двухэтажные пойдут по этой линии, но сейчас не так много пассажиров и двойные автобусы не оправдываются, поэтому только обычные…

— Спасибо! А нельзя ли узнать точно, когда именно ходил по милфордской дороге двухэтажный автобус?

— Можно, конечно. Фирма все регистрирует. Только бумаги-то там… — он показал на контору, — и пока он там сидит, ничего не сделаешь.

— А нельзя ли все-таки что-нибудь сделать?

— Кончает он работу, когда и я, в шесть. Но я постараюсь задержаться на несколько минут и посмотрю расписание, если это так для вас важно.

Роберт представления не имел, где он будет болтаться до шести часов, но, где бы он ни болтался, в шесть он будет здесь.

— Давайте так, встретимся в «Белл», — предложил механик. — Это пивная в конце улицы. Эдак в четверть седьмого.

— Идет! — отозвался Роберт.

Глава десятая

— Надеюсь, ты сам знаешь, что делаешь, дружок, — сказала тетя Лин, — но только я все время думаю: до чего странно, что ты взялся защищать таких людей, как они!

— Я их не защищаю, — терпеливо пояснил Роберт, — я их представляю. И пока у нас нет никаких оснований называть их «такими людьми».

— Но заявление девочки! Не могла же она все это выдумать?

— А почему бы и не могла?

— Какой ей прок от всей этой лжи? — Тетя Лин перекладывала молитвенник из одной руки в другую, так как медленно натягивала белые перчатки. — Что же она могла делать, раз не была во Фрэнчайзе?

Как хотелось Роберту бросить: в ответ: «Тебе-то, конечно, этого и не вообразить!» Но было лучше не спорить с тетей Лин.

Она разгладила перчатки.

— Это все потому, что ты слишком благороден, Роберт, милый, и, по-моему, тебе просто заморочили голову. И почему это тебе непременно надо ехать к ним? Они же могут завтра приехать к тебе в контору. Ведь нет никакой спешки. Право, можно подумать, что их с минуты на минуту арестуют!

— Я сам им предложил, что приеду во Фрэнчайз. Слушай, если бы тебя обвинили в магазинной краже, приятно тебе было бы среди бела дня ходить по главной улице Милфорда?

— Если бы понадобилось, я бы и пошла! Между прочим, не мог бы ты сначала заглянуть в церковь, а уж потом поехать во Фрэнчайз? Ты так давно не был в церкви, милый!

— Боюсь, что ты простоишь здесь всю службу, тетя Лин! Иди скорее и помолись о том, чтобы я оказался прав.

— Непременно помолюсь за тебя, милый. Я всегда за тебя молюсь. И за себя тоже немножко помолюсь. Ведь все это мне тоже не так-то легко.

— Тебе?

— Теперь, когда ты представляешь этих людей, я просто не могу ни с кем говорить. Подумай сам, милый: сидеть и слушать, как все выдают за святую правду то, о чем ты твердо знаешь, что это заведомая неправда. Это как если бы тебя тошнило, а деваться некуда. О Боже мой, колокола, по-моему, уже отзвонили! Придется незаметно проскользнуть на скамью Браккетов, они не будут ничего иметь против. Ты там не останешься обедать, нет, милый?

— Боюсь, что меня не пригласят.

Но Роберта приняли в доме Фрэнчайз так тепло, что вполне можно было рассчитывать на приглашение к обеду. Роберт, разумеется, откажется — не потому, что его ждет у тети Лин жареный цыпленок, а потому, что Марион придется самой мыть посуду. Надо думать, что, когда у них нет приглашенных, они едят на кухне что-нибудь незатейливое и холодное.

— Простите, что мы вчера вечером не отвечали по телефону, — вновь извинилась Марион. — Но, знаете ли, четвертый или пятый звонок — это уж чересчур! И мы никак не ждали, что вы вернетесь так скоро. Ведь вы же уехали в пятницу, во второй половине дня.

— А кто вам звонил: мужчины или женщины?

— Один мужчина и четыре женщины, если память мне не изменяет. Когда вы позвонили утром, я подумала: ну, опять начинается, — но те, по-видимому, встают поздно. Мы, несомненно, дали местной молодежи дополнительное субботнее развлечение. Они собрались вчера вечером в нашем дворе и мяукали во все горло. Невилу, слава Богу, удалось разыскать в сарае деревянную палку…

— Невилу?

— Ну да, вашему племяннику, то есть двоюродному брату. Он явился с «визитом соболезнования», как он выразился, что очень мило с его стороны. Он-то и разыскал палку и просунул ее в петли для замка, ведь ворота у нас не запираются и ключа-то нет. Но этим засовом наших дорогих гостей удержать надолго не удалось. Они влезли на стену и долго еще орали, пока не охрипли и не отправились домой.

— Отсутствие образования, — задумчиво проговорила миссис Шарп, — многое объясняет. Просто эти люди не умеют себя занять.

— У попугаев тоже нет образования, — возразил Роберт, — но вы же знаете, как могут действовать на нервы их крики. Надо бы поговорить с полицией, возможно, вам дадут охрану. А теперь хочу сообщить вам кое-что приятное насчет вашей стены. Теперь я знаю, каким образом девочка могла видеть ваш дом поверх стены.

И он рассказал им о своем посещении миссис Тилзит, а затем и автобусного парка.

— За две недели, что Бетти гостила в Мэйншиле, дважды ломался автобус, курсирующий по милфордской линии, и его каждый раз заменяли двухэтажным. Вы, очевидно, знаете, что автобус совершает три рейса ежедневно. Как нарочно, в середине дня обычный автобус ломался и его заменяли двухэтажным. Таким образом, девочка могла по крайней мере дважды видеть дом, двор, вас обеих и ваш автомобиль.

— Но как же можно увидеть столько проездом?

— А вы когда-нибудь ездили по деревенской местности на втором этаже автобуса? Обычно он идет не быстрее тридцати миль в час. Сверху видно все: и даль, и окрестности, и вполне хватает времени все разглядеть хорошенько. Это одно. А второе: у девочки фотографическая память.

Он передал им слова миссис Уинн.

— Нужно ли сообщить об этом полиции? — спросила миссис Шарп.

— Нет. Это не доказательство, а просто ответ на вопрос, каким образом девочка могла столько о вас узнать. Когда ей понадобилось алиби, она вспомнила о вас и понадеялась, что вы не сможете доказать, что были не дома в то время… Когда вы подводите свою машину к дверям, какая ее сторона ближе к двери?

— Когда я вывожу машину из гаража или же въезжаю с улицы, то обычно ставлю ее правой стороной к двери, так проще выехать.

— Таким образом, та сторона, где колесо окрашено более темной краской, повернута к воротам, — заметил Роберт. — Итак, вот что она видела: трава, тропинка, расходящаяся в две стороны, автомобиль у дверей с одним колесом, окрашенным в другой цвет, вы и ваша мать обе незаурядной наружности, круглое чердачное окошко на крыше. Ей требовалось лишь восстановить в памяти эту картину и описать то, что она видела. С того дня, когда она была якобы похищена, целый месяц прошел, она имела тысячу шансов против одного, что вы не вспомните, где вы были и что делали в тот день.

— Я понимаю так, — сказала миссис Шарп, — что шансы у нас явно неравные, ибо мы не можем сказать, что она делала и где она была весь тот месяц?

— Вы правы, преимущество на ее стороне. Как справедливо заметил мой друг Кевин Макдэрмот, ничто не мешало ей быть где угодно, хотя бы в Австралии. И все же сегодня я настроен более оптимистично. Мы знаем теперь об этой девочке куда больше.

— Но расследования полиции разве не могут установить, что делала девочка весь тот месяц?

— Полиция не расследует это, а проверяет ее заявление. В противоположность нам полиция не исходит из предположения, что ее рассказ — ложь от первого до последнего слова. У полиции нет особых причин сомневаться. У девочки прекрасная репутация, и после допроса ее тетки в Мэйншиле выяснилось, что девочка проводила время весьма невинно: бывала в кино, каталась в автобусах…

— А что вы думаете о ее времяпрепровождении? — прервала его миссис Шарп.

— Думаю, что она с кем-то познакомилась в Ларборо. Во всяком случае, таково самое простое объяснение. И думаю, что с этого предположения и нужно начинать расследование.

— Нам необходимо нанять агента, — сказала миссис Шарп. — У вас есть кто-нибудь на примете?

— Видите ли, — ответил Роберт после мгновенного колебания, — я подумал: а что если я, с вашего позволения, пока продолжу собственные расследования, а уж потом прибегну к помощи профессионала? Мне известно, что…

— Мистер Блэр, — вновь прервала его старая дама, — вас втянули в это неприятное дело чуть ли не против вашего желания, и вы пошли на это и делаете для нас все, что в ваших силах. Но мы не можем ожидать, что ради нас вы превратитесь в частного сыщика. Нет, нет! Мы небогаты, мы с трудом сводим концы с концами, но, пока у нас вообще есть хоть что-то, мы заплатим столько, сколько полагается за оказанные нам услуги. А превращать вас в ищейку…

— Но если мне нравится роль ищейки? Поверьте, миссис Шарп, я делаю это не потому, что щажу ваш карман. Когда я вчера вечером вернулся домой, радуясь, что мне удалось хоть что-то сделать, я вдруг почувствовал, как мне не хочется прерывать расследование и прибегать к чужой помощи. Это стало вроде моей собственной охоты. Пожалуйста, разрешите мне…

— Если мистеру Блэру хочется продолжать, — перебила Марион, — то нам, думаю, остается его сердечно поблагодарить и согласиться. Я вполне понимаю его чувства. Я и сама бы не прочь поохотиться!

— Настанет время, когда нам придется прибегнуть к помощи профессионала. В том случае, если след поведет далеко от Ларборо, мне придется сложить оружие. Но, пока охота идет в нашем округе, мне хочется действовать самому.

— А как вы намерены продолжать? — с интересом спросила Марион.

— Решил начать с кафе в Ларборо. Там их не так уж много, это, во-первых. А, во-вторых, нам известно, что, во всяком случае, в начале своего пребывания она бывала именно в кафе и завтракала там.

— Почему вы говорите «в начале»? — спросила Марион.

— Как только она познакомилась с кем-то, назовем его Иксом, то она перестала бывать в кафе. До этого знакомства она сама платила за свои завтраки. Девочки такого возраста обычно предпочитают выпить чашечку кофе и съесть булочку, даже если у них есть деньги на обед из двух блюд. Буду показывать официанткам фотографию в «Эк-Эмме» и, быть может, узнаю, видели они эту девочку или нет. Как, разумно?

— Вполне! — одобрила Марион.

— Все же, — сказала миссис Шарп, — остается большой пробел между ее знакомством с господином Икс и возвращением домой в одном платье и до крови избитой. Марион, у нас там, по-моему, еще оставалось шерри…

После ухода Марион воцарилось молчание. Нет деревьев во дворе, шелестящих от ветра, нет птичьего щебета, и тут только Роберт понял, как глубока эта тишина, окутывающая дом. Она была столь же нерушима, как полночная тишина в маленьком городке. Несла ли она успокоение, думал Роберт, после суеты лондонской жизни в пансионе? Или же тишина эта действовала угнетающе и даже, быть может, чуть пугала? «Мы так ценили свое уединение!» — сказала миссис Шарп в конторе Роберта. Но так ли уж хороша такая жизнь за высокими стенами, в этой вечной тишине?

— Мне кажется, — прервала молчание миссис Шарп, — девочка сильно рисковала, назвав Фрэнчайз. Ведь она не знала, как мы тут живем.

— Известный риск, конечно, был, — согласился Роберт, — но не такой уж большой, как вы думаете. Вы полагаете, что девочка могла совершить промах, решив, что у вас тут много народу и, главное, что у вас прислуга?

— Да.

— А мое мнение, она прекрасно знала, что это не так!

— Каким же образом?

— Очевидно, она болтала с шофером автобуса или, и это более вероятно, слышала разговоры других пассажиров. Ну, знаете, как это бывает? «Вон Шарп. Это надо же, живут одни в таком большом доме! И прислугу им не найти: кто же согласится пойти сюда, здесь от всего далеко — и от кино, и от магазинов…» Ну, и так далее и тому подобное. Автобус-то курсирует по дороге Ларборо — Милфорд, возит местных жителей. Шоссе пустынное, нет ни домов у дороги, ни деревень, разве что Хэм-Грин. И естественно, что ваш дом именно по этой причине вызывает живой интерес. Как человек, проезжая мимо вашего дома, сможет удержаться от замечаний? Да это свыше его сил!

— Понятно. Да, это похоже на правду.

— Мне очень бы хотелось, чтобы сведения о вас она получила от кондуктора. Тогда бы он ее наверняка запомнил. Ведь девочка заявила, что никогда не бывала в Милфорде, даже не знает, где он находится. Если бы кондуктор ее запомнил, мы могли бы уличить ее во лжи, хотя бы в этой части заявления.

— Если я хоть что-то понимаю в этом юном существе, то догадываюсь, как оно поступит; широко раскроет свои детские глазки и скажет: «Разве это был Милфорд? Я просто села в автобус, доехала до конечной остановки и вернулась к тете».

— Конечно, это не главный наш козырь. Если мне удастся напасть на ее след в Ларборо, то я буду показывать ее фотографию местным кондукторам. Авось кто-нибудь ее опознает.

Они сидели в гостиной против окна, рассеянно поглядывая на зеленый квадрат двора и блекло-розовую кирпичную стену. И тут ворота вдруг распахнулись, пропустив группу в семь или восемь человек. Непрошеные посетители вели себя непринужденно, показывали друг другу на «исторические» места, причем, если судить по их жестам, то круглое чердачное окно пользовалось самым большим успехом. Если дом Шарп служил субботними вечерами развлечением для местной молодежи, то сегодня, воскресным утром, тут решили поразвлечься взрослые обитатели Ларборо. Женщины были в легких туфлях и в одних платьях — за воротами их, несомненно, ожидала парочка автомобилей.

Роберт взглянул на миссис Шарп, но она даже не шевельнулась, лишь сжала свои и без того всегда сурово сжатые губы.

— Наши туристы, — спокойно заключила она.

— Не пойти ли мне их выгнать? — спросил Роберт. — Это моя вина. Я забыл запереть ворота на засов.

— Пускай их, — сказала старуха. — Сами уйдут. Ведь выносит же королевская семья ежедневно целые толпы зевак, значит, и мы можем потерпеть до поры до времени.

Но посетители не собирались уходить. Одна группа отправилась в обход дома, другие же стояли, уставившись на круглое окошко. Тут вернулась Марион, неся шерри. Роберт опять извинился, что не запер ворота. Он чувствовал себя униженным. Нелепо сидеть здесь, сложа руки, глядя, как чужие люди спокойно расхаживают по двору, будто они владельцы дома или же собираются его купить. Но, предположим, он выйдет и попросит их уйти, а они не уйдут, что тогда делать? Хорошенького мнения будут о нем мать и дочь Шарп, если он уедет домой, оставив их наедине с этими людьми.

А туристы, обойдя вокруг дома, вернулись и теперь с хохотом рассказывали о том, что они видели. Роберт услыхал, как Марион что-то прошептала, и испугался: уже не выругалась ли она? Чувствовалось, что при случае она умеет ругаться. Марион поставила поднос на стол, но вино налить забыла — уж очень неподходящий момент для гостеприимства. Роберт сгорал от желания сделать для нее хоть что-то — совсем так же, как пятнадцатилетним подростком мечтал он спасти из пламени девочку, в которую был тогда влюблен. Но, увы, теперь ему уже сорок, и он понимал, что разумнее подождать пожарных.

Пока он сидел в нерешительности, злясь на себя и на тех людей за окном, пожарные явились, правда, в лице всего одного высокого молодого человека в ужасающем твидовом костюме.

— Невил! — прошептала Марион, не спуская глаз с окна.

Невил со своим обычным видом превосходства оглядел группу, и, казалось, осаждающие слегка дрогнули, но позиций не сдали. Невил все так же молча смотрел на них, затем извлек что-то из внутреннего кармана. При первом же его движении ряды паломников смешались. Те, кто стоял поближе к воротам, поспешили ретироваться, и даже самые нахальные притихли. Наконец, и эта группа отошла, не приняв боя, и присоединилась к тем, кто успел уже скрыться за воротами.

Невил захлопнул за ними ворота, сунул на место деревянный засов и пошел к двери, брезгливо вытирая на ходу руки носовым платком. Марион побежала открыть ему дверь.

— Невил! Как же вам это удалось? — услыхал Роберт ее голос.

— А я просто попросил их сообщить свои фамилии и адреса, — объяснил Невил. — Вы и представить себе не можете, как тушуются люди, когда вы вынимаете записную книжку и начинаете спрашивать их адреса. Это все равно, как сказать: «Беги, все открылось!» Они даже не интересуются, кто вы такой, имеете ли вы право… Привет, Роберт! Доброе утро, миссис Шарп. Я, собственно, ехал в Ларборо, но когда увидел распахнутые ворота и эти два чужих автомобиля, то решил выяснить, в чем тут дело. Я и не знал, Роберт, что ты здесь.

Этот невинный намек на то, что Роберт мог бы и сам не хуже Невила разогнать назойливых туристов, был явным выпадом, и выпадом злым. Роберту ужасно захотелось размозжить Невилу голову.

— Ну, уж раз вы здесь и так ловко избавили нас от этой кутерьмы, то вам не мешает присесть и выпить стаканчик шерри, — сказала миссис Шарп.

— А можно я заеду и выпью этот самый стаканчик вечером, на обратном пути? Я, видите ли, еду завтракать с моим будущим тестем, это уж вошло у нас в воскресные традиции. И не дай Бог опоздать.

— Ну, разумеется, вы можете заглянуть к нам по дороге домой, — ответила Марион. — Мы будем очень рады. А как мы узнаем, что это вы? Я имею в виду ворота!

— Вам знакома азбука Морзе?

— Мне знакома, но не говорите, что и вы ее знаете. Это так на вас не похоже!

— Ну почему же? Когда мне было лет четырнадцать, я мечтал стать моряком и, воспарив в мечтах, выучил множество всякой ерунды… Итак, я просигналю инициалы вашего дивного имени автомобильным гудком — два длинных и три коротких. Бегу. Одна надежда побеседовать вечером с вами поддержит меня во время завтрака с тестем!

— А разве присутствие Розмари тебя не поддержит? — спросил Роберт, давая волю низменным инстинктам.

— Не думаю. По воскресеньям Розмари — дочь в доме своего отца, и только. Эта роль ей не к лицу. Оревуар, миссис Шарп. Смотрите, как бы Роберт не выпил все шерри.

— И когда же вы раздумали стать моряком? — услышал Роберт голос Марион, которая пошла проводить Невила.

— Когда мне стукнуло пятнадцать…

«Почему им так легко друг с другом? — удивлялся про себя Роберт. — Будто они знакомы давным-давно. И почему ей нравится этот легкомысленный Невил? Знала бы она, сколько профессий он перепробовал, а потом бросал…»

— Быть может, шерри вам кажется слишком сухим? — спросила миссис Шарп.

— Нет, нет, благодарю вас, превосходное шерри…

Неужели у него было такое кислое выражение лица? Черт побери! Он покосился на старую даму, и ему почудилось, что ее что-то слегка развеселило. Это выражение на лице старой миссис Шарп не сулило ничего доброго.

— Я, пожалуй, поеду, — сказал он, — а то мисс Шарп запрет ворота за Невилом, и ей снова придется туда идти.

— Пообедайте с нами!

Но Роберт, извинившись, отказался. Ему не по душе был Роберт Блэр, которым он становился в этом доме. Мелочный, ребячески-обидчивый. Сейчас он поедет домой, пообедает, как обычно по воскресеньям, в обществе тети Лин и снова станет прежним Робертом Блэром из фирмы «Блэр, Хэйвард и Беннет» — ровным, терпимым, приветливым.

Глава одиннадцатая

В понедельник, в половине десятого утра, Роберт уже сидел перед дымящейся чашкой кофе в кафе «Карена». Начал он с «Карены», ибо если хочешь выпить в Ларборо хороший кофе, то на ум приходит «Карена», где умеют варить кофе.

В руке он держал газету «Эк-Эмма», развернув ее на той полосе, где была фотография девочки, смутно надеясь, что кто-нибудь из проходящих мимо официанток скажет: «А, это та девочка, что являлась сюда частенько!» К его изумлению, кто-то деликатно вынул газету из его рук, и, подняв голову, он увидел, что официантка смотрит на него с доброй улыбкой.

— Это же старый номер, от пятницы. Возьмите новый! — и она протянула свежий экземпляр «Эк-Эммы».

Роберт поблагодарил и сказал, что с удовольствием прочитает свежий номер, но этот ему хотелось бы сохранить… Не случалось ли ей видеть в этом кафе девочку, изображенную на первой странице?

— Нет, нет, уж мы бы запомнили, если б она сюда приходила. Мы в пятницу только об этом и говорили! Это надо же, избить ребенка до полусмерти!

— Вы думаете, что ее в самом деле избивали?

Официантка озадаченно взглянула на Роберта:

— Но ведь в газете сказано, что избивали. Разве бы они стали это печатать, будь это неправдой? Вы сыщиком работаете?

— В свободное время, — ответил Роберт.

— А сколько вам платят за час?

— Не слишком-то много.

— Так я и думала. Это потому, что у вас нет профсоюза, а если нет профсоюза, то вам своих прав не добиться.

— Совершенно верно, — сказал Роберт. — Дайте мне, пожалуйста, счет.

Затем Роберт побывал в ресторане кинотеатра «Палас», самого крупного и самого модернового, выпил там чашку водянистого кофе, причем официантка со жвачкой за щекой даже не удостоила его взглядом. За четверть часа, которые Роберт тут провел, он установил, что остальные официантки ведут себя точно так же: видимо, готовятся в кинозвезды и считают ниже своего достоинства обращать внимание на провинциальных клиентов… В другом кинотеатре — «Кастл» — ресторан открывался лишь во второй половине дня.

В кафе крупного магазина «Гриффон и Уолдрон» был час пик, и официантка, которой он показал газету, огрызнулась: «Не мешайте работать!» А администраторша, глядя рассеянным и подозрительным взглядом, добавила: «Мы никогда не даем сведений о наших посетителях!»

В кафе «Олд Оук», маленьком, темном, уютном, пожилая официантка с удовольствием посудачила насчет истории с девочкой:

— Бедняжечка! Что ей только пришлось пережить! И такое милое личико. Совсем еще ребенок… Бедняжечка!

К полудню Роберт обошел все кафе и ресторанчики, расположенные в центре Ларборо, и выяснил, что никто Бетти не видел. Хуже того: все утверждали, что если бы видели, то запомнили бы. Затем Роберт решил позавтракать в ресторане известного ему отеля «Мидланд». Когда официант Альберт, низенький, плотный человек, поставил на стол аперитив, Роберт спросил скорее по привычке, уже ни на что не надеясь:

— Вы, вероятно, никогда не видели здесь эту девчушку, Альберт?

Альберт поглядел на первую страницу:

— Нет, сэр. Не помню. Да и слишком она юна для таких мест, как наш отель.

— А если бы она надела шляпку, она не выглядела бы такой юной?

— Шляпку? — Альберт помолчал. — Постойте-ка… Шляпку!

Он схватил со стола газету, вгляделся.

— Ну да, конечно! Это девушка в зеленой шляпке!

— Вы хотите сказать, что она приходила сюда пить кофе?

— Нет. Чай.

— Чай?[2]

— Ну, конечно, это она! Подумать только, как это я не заметил раньше, а ведь мы тут с пятницы только об этом и говорим! Правда, она бывала тут давно, недель шесть, кажется, назад… Всегда приходила рано, около трех, когда мы только начинали разносить чай.

Значит, вот что она делала… Как он раньше об этом не подумал? До полудня, когда билеты дешевые, она бегала по кинотеатрам, а затем около трех являлась сюда и пила чай, а вовсе не кофе. Но почему именно сюда, в этот отель, где выпить чашку чая дорого? Ведь могла бы она съесть свою булочку в кафе попроще…

— Я заметил ее потому, что она всегда приходила одна. В первый раз я еще подумал, что она ждет родственников. Во всяком случае, мне так показалось по ее виду: одета хорошо, но просто и без претензий.

— Вы не помните, что было на ней?

— Как же, помню. Всегда одно и то же. Зеленая шляпка и платье того же цвета и светло-серое легкое пальто. И всегда сидела одна. А потом подцепила мужчину, сидевшего за соседним столиком. Я прямо глазам не поверил!

— Вы хотите сказать, что он ее подцепил?

— Да что вы! Он и не смотрел на нее. Я же вам сказал, сэр, что она не была похожа на такого рода девушек, так по крайней мере казалось мне. Вот-вот, думалось, придет ее мама или тетя и скажет: «Извини меня за опоздание, деточка!» Да ни одному мужчине в жизни не пришло бы в голову к ней пристать! Она сама пристала. И так ловко это проделала, — право, можно было подумать, что она давно такими делами занимается. Господи Боже, как же это я не узнал ее без шляпки?!

И Альберт вновь уставился на фотографию.

— А мужчина? Какой он был? Вы его знали?

— Нет, он не наш постоянный посетитель. Темноволосый, молодой, похож на коммивояжера. Теперь-то вспоминаю, что я был несколько огорошен ее выбором…

— Вы могли бы его узнать?

— Пожалуй, смог бы, сэр. Но поклясться не могу. А вам, э-э… надо, чтобы я поклялся, сэр?

Роберт знал Альберта двадцать лет и весьма ценил его умение держать язык за зубами.

— Дело вот в чем, Альберт. Эти люди — мои клиенты. — И он показал на фотографию дома Фрэнчайз.

Альберт тихо присвистнул:

— Нелегкое для вас дельце, мистер Блэр!

— Вот именно: нелегкое! Но главным образом — для них. Вы, очевидно, понимаете, как им тяжело. Неизвестно откуда появляется однажды эта девчонка в сопровождении полиции, которой она рассказала какую-то фантастическую историю. До того дня ни одна из этих двух женщин девчонку в глаза не видела. Полиция ведет себя более или менее сдержанно и решает начать дело только тогда, когда будут собраны доказательства. А тут вмешивается «Эк-Эмма», и дом Фрэнчайз и его обитательницы приобретают довольно печальную репутацию. Полиция не в состоянии выделить людей, чтобы наладить постоянную охрану дома, так что можете себе вообразить, какую жизнь ведут теперь эти женщины. Мой кузен вчера вечером рассказал мне, что автомобили катят вереницами из Ларборо, а их владельцы либо устраиваются на крышах своих машин, либо залезают на стену и фотографируют оттуда дом. Телефон у них звонил беспрестанно, пока они не попросили дежурную по коммутатору не соединять их.

— Ну и что, полиция так и не собирается ничего предпринять?

— Пока нет, но нам-то она ничем не поможет. Она теперь ищет подтверждений истории, рассказанной девочкой.

— Ну, это не так-то просто, как, по-вашему?

— Да, но и наше положение не просто. Пока мы не установим, где была эта девочка в течение тех недель, когда, по ее словам, ее держали в доме Фрэнчайз, моих клиенток будут постоянно обвинять в том, в чем они не виноваты.

— Ну, если это была девочка в зеленой шляпке, а я уверен теперь — это она и была, то думаю, что она, как говорится, шлялась. А на вид тихоня, воды не замутит.

«Воды не замутит», — сказал продавец табачного киоска. А слово «шлялась» употребил механик Стэнли, глядя на помещенную в газете фотографию, потому что, по его словам, Бетти ужасно похожа на одну девчонку, которую он знавал в Египте.

Роберт потратил немало времени, стараясь дозвониться до миссис Уинн, но не дозвонился. У миссис Тилзит телефона не было, да Роберту и не хотелось начинать с ней разговор, если этого можно избежать. И вдруг его осенило: Скотленд-Ярд с его дотошностью уж непременно должен знать, что было надето на Бетти во время ее исчезновения. Меньше чем через семь минут информация была получена: зеленая фетровая шляпка, платье в тон тоже зеленое, бледно-серое пальто с большими пуговицами, серые чулки и черные туфли на среднем каблуке.

По дороге домой он решил, что не станет заезжать к Шарп. Зачем вызывать Марион к воротам и сообщать ей то, о чем можно сказать по телефону? Роберт назовет барышне из коммутатора свое имя, объяснит, что звонок деловой, и его соединят. А вдруг завтра дом перестанет интересовать местное население и можно будет вынуть засов из ворот? Впрочем, Роберт в этом сомневался. Уж что-что, а сегодняшний выпуск «Эк-Эммы» не был рассчитан на то, чтобы успокоить общественное мнение. Правда, на первой странице прежних кричащих заголовков не было, дело о похищении Бетти Кейн перешло на одну из внутренних полос там, где «письма читателей». Но опубликованные редакцией письма лишь подливали масло в огонь.

Пока Роберт выбирался из Ларборо на шоссе, идиотские фразы из этих писем лезли ему в голову, и он вновь и вновь удивлялся тому, с какой ненавистью отнеслись читатели «Эк-Эммы» к двум неизвестным им женщинам. Полуграмотные в основном письма дышали яростью и были полны жаждой мести. Забавно, но каждый возмущенный насилием горел желанием отхлестать до полусмерти вышеупомянутых женщин. А те, кто не упоминали о рукоприкладстве, требовали полицейских реформ. Так, один автор предлагал учредить фонд имени несчастной девочки, пострадавшей от нерасторопности полиции, покрывающей богатых. Другой призывал всех граждан писать в парламент своему депутату, требуя, чтобы были приняты меры для восстановления справедливости. А еще один автор письма вопрошал: заметил ли кто-нибудь поразительное сходство Бетти Кейн со святой Бернадеттой? Дело, по-видимому, шло к причислению несчастной Бетти к лику святых. Хорошо еще, если после всей этой газетной кампании публика не попытается мстить обитательницам Фрэнчайза.

Роберт приближался к злополучному дому, и на душе его было неспокойно. А вечер, как нарочно, выдался тихий и ясный. Закатное солнце посылало последние свои лучи на весенние поля. Неужели опять у ворот дома торчат чужие автомобили? Но дорога перед домом оказалась пустынной, и, подъехав ближе, Роберт понял почему. У ворот Фрэнчайза освещенный вечерним солнцем, твердо, непоколебимо и солидно застыл весь темно-синий с серебром полицейский.

Какой же молодец Хэллам, не пожалел выделить человека из своего маленького штата! Роберт остановил машину, чтобы поболтать с полицейским, но слова замерли у него на устах. Слева от ворот во всю длину высокой стены белыми буквами, размером чуть не в шесть футов, было выведено: «Фашисты». И снова, справа от ворот: «Фашисты».

— Проезжайте, проезжайте, — заявил полицейский, приближаясь к Роберту медленно, вежливо, но угрожающе. — Здесь нельзя останавливаться!

Роберт вышел из машины.

— А, мистер Блэр! Не узнал вас, сэр. Прошу прощения.

— Это что — известь?

— Нет, сэр, краска, и притом лучшего качества.

— Боже милосердный!

— Бывают люди, которые так никогда и не станут взрослыми.

— В каком смысле?

— А в таком, что их так и подмывает написать какую-нибудь пакость на стене или на заборе. Одно хорошо: могли написать что и похуже!

— Виновных не поймали?

— Нет, сэр. Я пришел сравнительно недавно разогнать зевак, их тут было порядочно, а надписи на стене уже были.

— Шарп знают?

— Да, я сообщил им. Мы выработали код связи. К полицейской дубинке я привязываю платок и, когда мне надо с ними поговорить, размахиваю им над воротами. Хотите войти, сэр?

— Нет. Попробую им дозвониться. Не стоит вызывать мисс Шарп к воротам. Если так пойдет и впредь, то надо будет найти ключ к воротам, а мне иметь дубликат.

— Похоже, что продолжаться будет, сэр. Видели сегодняшнюю «Эк-Эмму»?

— Видел.

— Ну и болтовня, — сказал полицейский, теряя свое хладнокровие при упоминании об «Эк-Эмме». — Ведь что пишут-то, что мы ни на что не годные людишки. Лучше бы они агитировали за то, чтобы нам платили побольше, а они только и знают, что ругать нас напропалую.

— Если только это вас может утешить, вы попали в хорошую компанию, — отозвался Роберт. — Эта газетенка оскорбляет все, что заслуживает уважения и похвалы. Сегодня или завтра утром я пришлю кого-нибудь, пусть уничтожат эту мерзкую надпись. Вы тут долго пробудете?

— Мне велено оставаться до темноты.

— А не на всю ночь?

— Нет, сэр. У нас людей не хватает. Но все будет в порядке. Когда стемнеет, люди расходятся по домам. Особенно жители Ларборо. Они не любят бродить за городом, когда темно.

Роберту стало не по себе, ему вдруг вспомнилась та неестественная тишина, царившая в этом одиноком доме. Страшно думать, что две женщины — одни в этом поруганном, окруженном ненавистью доме. Правда, ворота на засове, но если люди взбираются на стену, чтобы выкрикивать оскорбления, то им ничего не стоит и спрыгнуть во двор.

— Не беспокойтесь, сэр, — сказал полицейский, увидев помрачневшее лицо Роберта. — Ничего с ними не случится. Это Англия в конце концов!

— Так же, как и «Эк-Эмма»! — отозвался Роберт. Но все-таки сел в свою машину. В самом деле, это же Англия, а английские деревни славятся тем, что в чужие дела не лезут. Да и после наступления темноты все, пожалуй, действительно разойдутся по домам.

Глава двенадцатая

Когда машина подъехала к гаражу на Син-Лэйн и остановилась, Стэнли, снимавший комбинезон у дверей конторы, взглянув на лицо Роберта, спросил:

— Неудачно поставили, сэр?

— Тут не в лошадях дело, — сказал Роберт, — а в человеческой натуре.

— Ну, если вы начнете думать о несовершенстве человеческой натуры, у вас ни на что другое и времени-то не хватит. Вы что, хотите кого-то перевоспитать?

— Нет, я хочу найти кого-нибудь, чтобы стереть краску со стены. Необходимо, чтобы кто-нибудь стер слова, измалеванные на стене дома Фрэнчайз. Но почему-то ни у кого на это времени нет.

— А что за надпись? — спросил Стэнли. Тем временем из узкой двери конторы высунулся Билл.

Роберт объяснил, что это за надпись, и добавил:

— Белая краска высшего качества. Так по крайней мере сообщил мне полицейский, который там дежурит.

Билл присвистнул. Стэнли молчал, задумчиво гладя себе под ноги.

— Кого вы просили? — поинтересовался Билл.

— Многих, — ответил Роберт, — но никто не пожелал этим заняться ни сегодня вечером, ни завтра утром. Мне сказали, что все мужчины с утра уйдут на работу.

— Трудновато поверить, — протянул Билл. — Только не говорите мне, что они боятся тех, кто это написал.

— Нет, я так не думаю, будем справедливы. Думаю, хотя никто мне этого прямо не сказал, они считают, что обитательницы Фрэнчайза эту надпись заслужили.

Стэнли вдруг стал снова натягивать свой комбинезон:

— Когда я служил в армии, пришлось мне побывать в Италии. Вот оттуда-то я вынес сильную нелюбовь ко всяким заборным лозунгам.

— А чем ее можно уничтожить? — спросил Билл.

— Какой смысл иметь самую современную и прекрасно оборудованную станцию техобслуживания, если у нас ничего не найдется, чем бы смыть краску? — проворчал Стэнли, застегивая молнию на комбинезоне.

— Вы и впрямь возьметесь за это дело? — спросил Роберт с радостным удивлением,

Билл улыбнулся своей широкой улыбкой.

— Два бывших солдата и пара добрых щеток. Что вам еще надо?

— Спасибо вам. Спасибо вам обоим! Только бы уничтожить эту надпись до рассвета, больше я ничего не хочу. Хотите, я приеду вам помочь?

— Ну, знаете, — возразил Стэнли, — для такой нехитрой работы помощь не нужна. В крайнем случае прихватим с собой Гарри (Гарри был мальчиком на побегушках в гараже). — Вы, по-моему, еще не ужинали, а я слышал, что мисс Беннет терпеть не может, когда у нее на кухне что-нибудь пережаривается. Вы не против, если на стене останутся пятна? Мы же в конце концов не маляры!

Когда Роберт шел по Хай-стрит к своему дому, все магазины были уже закрыты, и внезапно он почувствовал себя чужим в этом городе, на этих улицах. Он был далек мыслями от Милфорда, а теперь, после дня, проведенного в Ларборо, ему казалось, что он отсутствовал целую вечность. Приятная тишина дома после мертвой тишины Фрэнчайза действовала успокаивающе. Слабый запах печеных яблок шел из кухни. В полуоткрытую дверь гостиной было видно, как полыхает огонь в камине. Здесь было тепло, уютно, а главное — безопасно.

С чувством смутной вины за этот уют Роберт поднял телефонную трубку.

— А, это вы, как хорошо! — воскликнула Марион, после того как Роберту удалось наконец убедить коммутатор, что намерения его вполне благородны, и радость, прозвучавшая в ее голосе, застала Роберта врасплох. Перед глазами его все еще стояла надпись на стене, и у него сжалось сердце и перехватило дыхание. — Я так рада! Я все думала, каким образом мы сможем поговорить с вами, но надеялась, что уж вы-то сумеете прорваться. Вы, вероятно, сказали, что вы — Роберт Блэр, и коммутатор предоставил вам полную свободу действий.

«Как это похоже на нее!» — подумал он. В словах «уж вы-то сумеете прорваться» прозвучала благодарность, а конец фразы она произнесла иным тоном, слегка насмешливым.

— Полагаю, вы видели украшение у нас на стене?

Роберт сказал, что видел, но никто не увидит, ибо до восхода солнца надпись будет уничтожена.

— Два парня, работники гаража, решили смыть надпись сегодня же.

— И смоют?

— Не знаю, но уж если Стэнли и Билл что-то решили, они своего добьются. А у меня для вас есть добрые вести. Я установил, что Икс существует. Она встретилась с ним однажды в кафе. Подцепила его в отеле «Мидланд».

— Подцепила? Но ведь она же совсем ребенок, и… А впрочем, раз этот ребенок смог выдумать такую историю, значит, он способен на все! Каким образом вы это узнали?

Он рассказал ей, а затем спросил:

— Нелегко вам пришлось сегодня?

— Да, у меня такое чувство, будто я выпачкалась с головы до ног. Пожалуй, самое отвратительное — это письма. Почтальон вручал их полиции для передачи нам. По-моему, редкий случай, когда полиция распространяет гнусную литературу.

— Могу себе представить эти письма. Хотя этого и следовало ожидать.

— Вообще-то мы с мамой получаем мало писем, и мы решили, что просто будем, не распечатывая, сжигать конверт, если на нем незнакомый почерк.

— Вы сегодня видели Невила?

— Нет, но от него тоже пришло письмо. Впрочем, вовсе даже не письмо, а поэма.

— Так, так. Вы ее поняли?

— Нет, конечно. Но звучит она приятно.

— Велосипедный звоночек тоже звучит приятно.

Ему показалось, что она усмехнулась.

— А знаете, это действительно приятно, когда целая поэма посвящена твоим глазам и бровям. Но еще приятнее, когда стену твоего дома очищают от разной пакости. Я очень благодарна вам и этим двоим, как их…? Стэнли и Биллу. Если вы хотите быть еще более добрым, то, может, пришлете нам что-нибудь поесть?

— Боже мой! — воскликнул он, ужаснувшись своей собственной тупости. Вот что значит, когда тетя Лин ставит все перед тобой и только что не жует за тебя! — Ну да, разумеется! Я забыл, что вы не можете пойти за покупками.

— Не только это. Каждый понедельник нам привозили заказ. А сегодня не привезли. Возможно, — быстро добавила она, — шофер приезжал и просто не мог до нас добраться. Во всяком случае, мы будем очень, очень благодарны, если вы… У вас карандаш под рукой? Она продиктовала ему то, что нужно купить, а затем спросила:

— Мы не видели сегодняшней «Эк-Эммы». Там было что-нибудь про нас?

— Увы. Я привезу вам номер завтра утром вместе с продуктами.

— Боюсь, мы отнимаем у вас слишком много времени.

— Ваше дело стало и моим личным делом, — возразил он.

— Личным?

— Мечта всей моей жизни — разоблачить Бетти Кейн.

— А, понимаю. — Голос ее звучал полуоблегченно, полу… — но, быть может, ему это почудилось? — разочарованно. — Ну что ж. Будем рады видеть вас завтра.

Но им пришлось увидеться задолго до назначенного часа.

Лег он рано, но заснуть сразу не смог: то репетировал телефонный разговор (завтра он собирался звонить Кевину Макдэрмоту), то пытался разгадать загадку Икса, то думал о том, спит ли Марион в этом старом, погруженном в немую тишину доме, или не спит, прислушиваясь к каждому шороху… Спальня Роберта выходила на улицу, и около полуночи он услышал, как у дома остановился автомобиль, а затем послышался голос, вернее не голос, а хриплый шепот: «Мистер Блэр! Мистер Блэр!»

Роберт высунулся в окно. У машины стоял Билл.

— Неприятности в доме Фрэнчайз! Я еду в полицию. Позвонить было нельзя: отрезан провод, но я решил, что и вы должны знать. Заеду за вами на обратном пути.

— Какие неприятности?

— Хулиганы. Заеду минут через пять.

Прежде чем Роберт успел одеться, он услышал, как мимо его окон легко прошелестели шины автомобиля, и догадался, что это полиция. Без воя сирен, раздирающих ночную тишину, машина пронеслась, произведя не больше шума, чем дуновение ветерка в тени деревьев — Закон ехал на место происшествия. Когда Роберт осторожно, боясь разбудить тетю Лин, открыл дверь (Кристину ничто не могло разбудить, кроме трубы страшного суда), Билл уже подъехал к дому.

— Ну, атеперь расскажите все по порядку, — попросил Роберт, сев в машину.

— Мы, значит, кончили нашу работенку. Работали при свете фар, не так уж чтобы очень профессионально, но все же стена стала получше, чем была, когда мы приехали. Ну выключили мы свет, стали вещи укладывать. Не спеша так, торопиться-то нам некуда, а ночь уж больно хорошая выдалась. Закурили, собрались ехать и вдруг слышим звон разбитого стекла. С нашей стороны к дому никто не подходил, и мы сразу смекнули, что кто-то пробрался с другой стороны. Стэн выхватил из машины фонарь — мой лежал на сиденье, когда мы им пользовались, — и говорит: «Давай перелезем через стену и пойдем кругом — ты налево, я направо, так мы их и прижмем». Ну, пришлось лезть. Это и в обычной-то одежде непросто, а в комбинезоне совсем уж несподручно. Стэну-то хорошо, он худой… Ну кое-как перелез, и пошли мы с ним друг дружке навстречу и встретились в середке задней стены, так никого не увидев. Тут слышим — опять стекла бьют. Стэн говорит, есть ли у меня что-нибудь, кроме фонаря? Я говорю — есть, гаечный ключ, а Стэн говорит, да к черту твой ключ, кулак у тебя посильнее…

— А у него-то самого было оружие?

— Да палку какую-то подобрал… В общем, идем мы в темноту — туда, где стекла били. Но, видать, опоздали. Они как раз закончили обход вокруг дома и по ходу дела выбивали стекла. Мы с ними столкнулись на углу фасада дома и сразу направили на них фонари. Думаю, было их человек семь. А мы-то думали, между прочим, что куда меньше. Мы тут же погасили фонари, чтобы они не заметили, что нас всего двое, и Стэн как крикнет: «Возьмите этого, сержант!» Я сначала подумал, что это он по привычке, потому что я в армии до сержанта дослужился, но тут смекнул, что он нарочно, что будто мы из полиции. Кто-то из них тут же дал деру, и сразу стало совсем тихо, и я догадался, что они сейчас смоются, и Стэн как закричит: «Хватай их, Билл, пока они не перемахнули через стену!» Ну я и побежал, и снова с фонарем. Уже последний из них лез на стену, я ухватил его за ноги и повис. Но он, проклятый лягался, что твоя лошадь, а у меня в руке фонарь, ну он и выскользнул, будто форель. А я что мог поделать? Пошел обратно к Стэну. А он на земле сидит, его кто-то по голове двинул бутылкой, как он уверяет, и вид у него был не слишком-то веселый. А тут мисс Шарп выходит из дому и спрашивает: «Кто-нибудь ранен?» Ну, значит, доставили мы Стэна в дом. Старая дама тоже, видать, еще спать не ложилась, во всех комнатах огонь горит, и я пошел к телефону, а мисс Шарп говорит: «Зря вы это, телефон приказал долго жить. Мы сами пытались вызвать полицию, когда стекла зазвенели». Тогда я сказал, что поеду за полицией. И сказал, что и вас привезу. А мисс Шарп сказала, что не надо, что у вас был тяжелый день и зачем вас беспокоить. А я все-таки решил, что вам надо побывать на месте и все самому узнать.

— Совершенно верно, Билл, мне все следует знать.

Когда они подъехали, ворота были настежь, полицейская машина стояла у дверей, передние комнаты ярко освещены и занавески мягко колыхались на разбитых окнах. В гостиной Марион перевязывала Стэна, ему рассекли лоб как раз над бровью. Сержант полиции что-то записывал, а его помощник собирал вещественные доказательства, то есть битые кирпичи, бутылки и кусочки бумаги с надписями.

— Ах, Билл, я же просила вас этого не делать! — с упреком произнесла Марион, увидев Роберта.

Роберт заметил, как искусно она перевязывала Стэнли. Он поздоровался с сержантом и наклонился над вещественными доказательствами. На бумажках были надписи: «Убирайтесь!», «Вон отсюда или мы вас выдворим силой!», «Иностранные суки!», «Это только начало!»

— Как будто мы все подобрали, — сказал сержант. — Сейчас пойдем на двор искать следы.

Тут он кинул профессиональный взгляд на подошвы Билла и Стэнли, которые по его просьбе разулись и подняли ботинки подошвами вверх, затем вместе с помощником отправился во двор. Как раз в эту минуту вошла старая миссис Шарп с подносом — на нем стояли дымящийся кувшин и чашки.

— А-а, мистер Блэр, — проговорила она, — вы по-прежнему находите нас интересными?

Она была одета, видимо, еще не ложилась, зато Марион в халате выглядела какой-то очень домашней и ничуть не была похожа на Жанну д'Арк. Ее, по-видимому, не взволновало ночное происшествие, и Роберт подумал, что же может выбить эту женщину из колеи?

Явился из кухни Билл, притащил охапку хвороста и разжег погасший камин, миссис Шарп разлила дымящийся кофе. Когда полицейские вернулись со двора, в комнате уже царила уютная семейная атмосфера, хотя ветер раздувал занавески на окнах, лишенных стекол. Роберт заметил, что ни Билл, ни Стэн не ощущали неловкости, напротив, они чувствовали себя непринужденно, как дома. Возможно, потому, что обе женщины отнеслись к присутствию Билла и Стэна как к чему-то само собой разумеющемуся, будто ночное вторжение незнакомцев — дело самое обычное. Во всяком случае, Билл входил и выходил из комнаты, будто у себя дома. А Стэн, не дожидаясь приглашения, налил себе вторую чашку кофе. И Роберт вдруг подумал, что тетя Лин обращалась бы с этими двумя рабочими и вежливо, и заботливо, но они бы сидели на самом краешке стула и все время помнили о своих грязных комбинезонах.

Не это ли умение принимать все как должное привлекло в обеих женщинах поэтически настроенного Невила?

— Вы собираетесь оставаться здесь, мэм? — спросил вернувшийся сержант.

— Нет-нет, — сказал Роберт. — Ни в коем случае! Я найду вам спокойный отель в Ларборо, где…

— И слышать не хочу о такой нелепости! Конечно, мы останемся тут! Ну, выбито несколько стекол, что из этого?

— А вдруг они этим не ограничатся? — спросил сержант. — Ведь пока вы здесь, на нас ложится огромная ответственность, а нам не справиться: людей не хватает!

— Право, сержант, мне очень жаль, что мы вам причиняем столько беспокойства. Поверьте, сами мы вряд ли стали бы кидать кирпичи в собственные окна. Но это наш дом, и мы будем тут жить. Не говоря уж об этической стороне вопроса, объясните мне, что останется от нашего дома, если мы уедем и оставим его на произвол судьбы? Если у вас не хватает полицейских охранять живых людей, то вряд ли у вас найдутся люди для охраны пустого дома.

Сержант растерянно взглянул на миссис Шарп, как, впрочем, почти все, к кому она обращалась.

— Вообще-то да, мэм, — произнес он неохотно.

— Ну, а значит, вопрос о нашем переезде из Фрэнчайза отпадает. Сахару, сержант?

Но, когда полицейские ушли, Роберт вновь заговорил о переезде… Тем временем Билл принес из кухни метлу и совок и вымел осколки из комнат. И, хотя Роберт настаивал на переезде в гостиницу как на вполне разумной мере, в душе он чувствовал уязвимость своих доводов. На месте Шарп он тоже бы ни за что не стал уезжать, и к тому же он не мог не признать справедливости слов миссис Шарп: и впрямь, какая судьба постигнет пустой дом?

— Что вам требуется, так это жилец! — заявил Стэнли, которому как пострадавшему в рукопашной не разрешили убирать стекла. — И не просто жилец, а жилец с пистолетом. А что вы скажете, если я буду тут ночевать? Еды мне не требуется, буду просто ночным сторожем. Все равно ведь ночные сторожа всегда спят.

Судя по выражению лиц обеих женщин, они прекрасно поняли, что Стэнли отныне их союзник в разгоревшейся войне, однако они не стали его смущать изъявлением благодарности.

— Жена у вас есть? — спросила Марион.

— Не моя собственная, — скромно отозвался Стэн.

— Будь у вас жена, она, возможно, и не возражала бы против ваших ночевок здесь, — сказала миссис Шарп. — Но как насчет вашей работы?

— Работы?

— А вдруг ваши клиенты, прослышав, что вы стали ночным сторожем в доме Фрэнчайз, не захотят больше пользоваться вашими услугами?

— Э, нет, — спокойно возразил Стэн, — а куда им деваться? Линч пьян пять дней из семи, а Биггинс и цепь на велосипеде вряд ли сумеет вам поставить. И, во всяком случае, я не позволю своим клиентам мне указывать, что я должен делать в свободное время.

Билл поддержал Стэна. Билл был человеком женатым и вряд ли имел право отлучаться из дому на ночь. Но то, что Стэнли будет ночевать во Фрэнчайзе, казалось обоим совершенно естественным.

Роберт вздохнул с облегчением.

— Ну что ж, — сказала Марион, — если вы будете нашим ночным гостем, давайте начнем действовать. Южная комната вас устроит?

— Вполне, — серьезно отозвался Стэн. — Далеко от кухни и прочих шумов.

Билла попросили сунуть записку под дверь квартиры Стэнли, чтобы его не ждали к завтраку.

— Она обо мне беспокоиться не будет, — заявил Стэнли, подразумевая свою квартирную хозяйку. — Мне и раньше приходилось не ночевать дома… — и добавил, поймав взгляд Марион: — Перегонял машины клиентов на паром, а это обычно делается по ночам.

В комнатах нижнего этажа опустили занавески, и Роберт обещал как можно скорее достать стекольщиков, решив про себя, что обратится в какую-нибудь фирму в Ларборо, дабы не получать вежливых отказов в Милфорде.

— Заодно закажу вам ключ для ворот и другой для себя, — сказал он, когда Марион вышла проводить его с Биллом и закрыть за ними ворота на засов. — И, таким образом, избавлю вас от необходимости ходить туда и обратно.

Марион на прощанье протянула руку Биллу:

— Никогда не забуду того, что вы трое для нас сделали. Когда я буду вспоминать об этой ночи, я вспомню не это вот (она кивнула в сторону выбитых окон), а только вас троих.

На обратном пути Роберт сказал Биллу:

— Напрасно я вчера вечером поверил полицейскому. Он клялся, что, как только стемнеет, все, мол, разойдутся по домам. А я-то поверил! Надо было вспомнить предупреждение, сделанное мне как-то насчет охоты на ведьм.

Но Билл, не слушая, говорил свое:

— Странное дело, до чего себя чувствуешь незащищенным в доме с разбитыми окнами. Возьмите, к примеру, дом, где не запираются двери, и вы себе в ус не дуете, если у вас окна целы. Но вот без окон — дело швах…

Вряд ли это замечание подействовало на Роберта особенно успокаивающе.

Глава тринадцатая

— Не мог бы ты по дороге домой купить рыбы, мой милый? — спросила тетя Лин по телефону во вторник. — Невил придет обедать, и мы решили приготовить лишнее блюдо.

Провести лишний час, а то и два в обществе Невила не так уж улыбалось Роберту, однако он находился в благодушном настроении, был доволен собой и поэтому легко смирился со своей участью. А доволен собой он был потому, что договорился с фирмой в Ларборо о замене выбитых стекол в доме Фрэнчайз, чудом обнаружил ключ, подходящий к воротам их дома, и заказал два дубликата, которые завтра будут готовы. Кроме того, он купил продукты и отвез их во Фрэнчайз вместе с цветами — лучшими, какие только можно было достать в Милфорде.

В обеденный перерыв он позвонил Кевину Макдэрмоту и попросил его секретаря, чтобы вечером, как только Кевин освободится, он позвонил Роберту домой. Наступало время, когда без советов Кевина Роберту могло бы прийтись туго.

Он отказался от трех приглашений играть в гольф, заявив своим удивленным партнерам, что у него нет времени «гонять по полю дурацкий кусок гуттаперчи».

Ему пришлось съездить к клиенту, который с минувшей пятницы раз десять безуспешно пытался поймать Роберта и наконец даже осведомился по телефону, работает ли еще мистер Блэр для фирмы «Блэр, Хэйвард и Беннет».

Вернувшись в контору, он с головой погрузился в дела, ощущая молчаливое неодобрение мистера Хэзелтайна, который хоть и примирился с дамами Шарп, однако до сих пор считал, что дело о похищении Бетти Кейн — не то дело, каким должна заниматься столь уважаемая фирма.

Ну, и, конечно, мисс Тафф в обычное время принесла на лакированном подносе, покрытом белой салфеткой, чай и два диетических печенья на тарелке.

И вот поднос стоял сейчас рядом с ним на столе, точно так же стоял, как две недели назад, когда зазвонил телефон. Роберт поднял трубку и впервые услышал голос Марион Шарп. Всего две коротких недели! Тогда он сидел, уставясь на позолоченный солнечным лучом край подноса, и не мог отделаться от смутного беспокойства: жизнь его до ужаса монотонна, и время проплывает вроде бы мимо. А сегодня он спокойно жевал диетические печенья, ибо его уже вынесло за рубеж обыденности, составной частью которой он являлся. Он познакомился теперь со Скотленд-Ярдом, был представителем двух женщин — виновниц крупного скандала, известного чуть ли не всей стране, стал сыщиком-любителем и был свидетелем бессмысленной ярости толпы. Весь его мир переменился. Даже люди, которых он встречал, стали иными. Так, темноволосая худощавая женщина, которую он изредка видел на Хай-стрит, превратилась в Марион Шарп.

Домой он попал лишь к семи вечера. Двери гостиной были настежь распахнуты, и Роберт услышал возглас Невила:

— А я думаю, что это ты чрезвычайно глупа!

Роберт сразу узнал этот тон. Невилом владела та холодная ярость, с какой он, четырехлетний мальчуган, сказал однажды своему ровеснику-гостю: «Я чрезвычайно сожалею, что пригласил тебя сегодня!» Невил был явно вне себя.

Так и не сбросив пальто, Роберт задержался в передней, прислушиваясь.

— Ты вмешиваешься в дело, о котором не имеешь ни малейшего представления, что никак не свидетельствует о твоем уме.

Ответов слышно не было, значит, Невил говорил с кем-то по телефону: «Только зря занимает линию как последний идиот, а тем временем Кевин Макдэрмот, быть может, пытается к ним дозвониться».

— Вовсе я не ослеплен. Меня никто никогда не ослеплял. Это ты ослеплена своими идеями! И ведешь себя чрезвычайно глупо, как я уже сказал! Ты бросаешься защищать полоумную девчонку, хотя представления о деле не имеешь. Вот это и есть ослепление! И можешь сказать от меня своему батюшке, что в его поступке ровно ничего христианского нет, он попросту вмешивается в чужие дела, возможно, призывает к насилию! Да, да, вчера ночью… Нет, все окна выбиты и надписи на стене… Если он так обожает справедливость, вот пускай и подумает на этим! Но такие, как вы, никогда не заинтересованы в справедливости, вам плевать на нее, вам не справедливость нужна! Что я имею в виду под словами «такие, как вы»? А то, что я сказал! Вы вечно носитесь с какими-то мерзавцами, подонками и пальцем о палец не ударите, чтобы помочь хорошему, работающему человеку!.. А, надоело! Да-да, именно так! Именно ты мне надоела! Хватит!

Брякнула брошенная на рычаг трубка — поэт высказал все, что хотел.

Роберт повесил пальто в стенной шкаф и вошел в гостиную. Невил наливал себе виски, и глаза его метали молнии.

— И мне налей, — сказал Роберт. — Извини, но я слышал твой разговор. Это, случайно, не с Розмари?

— А с кем же еще? Кто же еще в Британии способен на такую дикую глупость?

— На какую глупость?

— Ах, ты еще не слышал? Она, видите ли, встала на сторону невинно пострадавшей Бетти Кейн! — Невил отхлебнул виски и взглянул на Роберта с таким видом, будто тот был виноват во всех грехах Розмари.

— Ну, я полагаю, что если она разделяет мнение читателей «Эк-Эммы», то беда не велика!

— «Эк-Эмма»? Это уже не «Эк-Эмма», это газета «Уочман». Умственно отсталое существо, которое она называет своим отцом, написало в эту газету письмо. Как будто в этой газете и без такого письма мало дешевой, трехкопеечной, слюнявой сентиментальности.

Роберт вспомнил, что «Уочман» была единственной газетой, рискнувшей опубликовать стихи Невила, и решил про себя, что подобный отзыв свидетельствует о неблагодарности. Но в общем-то отзыв верен.

— Быть может, они не напечатают?

— Ты прекрасно знаешь, что они напечатают все, что он им ни пошлет. Когда они в третий раз прогорали, чьи деньги их спасли? Епископа, конечно!

— Ты хочешь сказать: деньги его жены.

Епископ был женат на одной из двух внучек главы фирмы «Коуан Крэнбери соус».

— Ну ладно, пусть жены! «Уочман» у епископа в кармане. Какую бы чушь он ни написал, они все равно напечатают. Помнишь девку, которая хладнокровно щелкала шоферов такси и забирала их выручку? Кто защищал ее с рыданиями, вздохами и полным набором сусальных фразочек? Епископ! Он послал душераздирающее письмо в «Уочман», в нем писал, какая она родилась несчастненькая, не могла поступить в школу, потому что родителям не на что было купить учебники и одеть ее, и поэтому, дескать, она попала в дурную компанию и ей ничего другого не оставалось, как убивать шоферов. Впрочем, об этой мелочи епископ даже не упомянул… Ну, а читатели «Уочман» просто обожают такие истории. Их хлебом не корми, а дай им пролить слезу над падшим ангелом. Если судить по «Уочману», то все преступники — падшие ангелы. А теперь вот почтенный епископ собирается пролить слезу над Бетти Кейн.

— А если я завтра съезжу повидать его?

— Письмо уже завтра идет в набор.

— А если позвонить ему?

— Если ты воображаешь, что кто-нибудь или что-нибудь может удержать его милость от опубликования уже готового произведения, то ты просто-напросто наивен!

Зазвонил телефон.

— Если это Розмари, то я уехал в Китай! — крикнул Невил.

Но это был Кевин Макдэрмот.

— Как дела, сыщик? — спросил он.

Роберт рассказал ему о событиях минувшей ночи и добавил:

— Надо что-то предпринимать и как можно скорее очистить их от гнусного подозрения.

— Словом, ты хочешь, чтобы я рекомендовал тебе частного сыщика, так?

— Пожалуй… Но, видишь ли… Слушай, а что если я пойду к Гранту в Скотленд-Ярд и откровенно расскажу ему все, что я узнал: каким образом Бетти Кейн могла видеть и даже разглядеть дом Фрэнчайз, как она познакомилась с мужчиной в Ларборо и что у меня есть тому свидетель?

— И что же, по-твоему, они после этого предпримут?

— Будут проверять вместо нас, что делала и где была девочка в течение этого месяца.

— А ты уверен, что они будут?

— Конечно. Почему бы нет?

— А потому что для них это пустяки! Узнав, что Бетти особого доверия не заслуживает, они попросту закроют дело. Присягу она не приносила, стало быть, преследовать ее за лжесвидетельство нельзя.

— А разве за обман они не могут ее преследовать?

— Могут, но, повторяю, им это ни к чему. Не так-то просто, поверь, установить, чем она занималась весь этот месяц. А это значит, что, кроме ненужного им расследования, им еще придется готовить дело и представлять его в суд. Не думаю, чтобы уголовный отдел Скотленд-Ярда, который буквально погряз в серьезнейших делах, будет тратить время на такую историю. Куда проще дело закрыть.

— Но ведь они заинтересованы в справедливости! Ведь Шарп…

— Нет, они заинтересованы в законности. В справедливости заинтересован суд. И ты сам прекрасно знаешь, Роб, что пока никаких точных доказательств дать им не можешь. Даже не знаешь, была ли она в Милфорде. А если даже она подцепила какого-то типа в отеле «Мидланд» и пила с ним чай, то это еще не опровергает того, что потом Шарп могли ее похитить. Короче, единственный, кто тебе сейчас нужен, это Алек Рамсден, Спринг Гарденс, дом 5, Фулхэм, юго-запад Лондона.

— Это кто же?

— Частный сыщик. И прекрасный сыщик, уж поверь мне. У него есть помощники, и если он сам сейчас занят, то даст тебе кого то из своих подручных. Скажи ему, что я тебя послал, он не откажет. Хотелось бы мне выкроить один денек, приехать к вам и поглядеть на твоих колдуний из дома Фрэнчайз. Это уже становится интересно! Ну, будь здоров!

Роберт положил трубку, потом позвонил в справочную и узнал телефон Алека Рамсдена. Никто не ответил, тогда Роберт послал телеграмму, в которой было сказано, что он, Роберт Блэр, нуждается в частном агенте и что Кевин Макдэрмот рекомендовал ему Рамсдена.

— Роберт, — раздался голос тети Лин. Она неслышно появилась на пороге, вся раскрасневшаяся и взволнованная. — Известно ли тебе, что ты оставил пакет с рыбой в передней на столе, рыба протекла на красное дерево, а Кристина сидит и ждет?

— А какое из двух зол меньше: то, что рыба протекла на красное дерево, или то, что Кристина сидит и ждет?

— Право, Роберт, что это с тобой происходит? С тех пор как ты занялся делом Фрэнчайз, ты уже не тот. Две недели назад тебе бы в голову не пришло оставить пакет с рыбой на столе красного дерева. А уж если оставил, ты бы хоть извинился!

— Я извиняюсь, тетя Лин, мне очень, очень жаль, что я испортил красное дерево и заставил ждать Кристину. Но сейчас на мне лежит огромная ответственность, и ты должна меня простить, ведь я совсем измучен.

— Не вижу, чтобы ты был так уж измучен. Напротив, у меня впечатление, будто ты весьма доволен собой. По-моему, ты просто наслаждаешься всей этой довольно-таки скверной историей. Только сегодня утром мисс Трулав из кафе «Анн Болейн» выразила мне сочувствие по поводу того, что мой племянник ввязался в такое дело.

— Ах, неужели? А я выражаю сочувствие сестре мисс Трулав.

— Это почему же?

— А потому, что у нее такая сестрица, как мисс Трулав! Значит, тебе несладко приходится, тетя Лин?

— Пожалуйста, без шуточек, мой милый. Всем нам, милфордцам, неприятна эта история и эта шумиха, поднятая вокруг нее. А ведь Мил форд всегда был такой тихий, такой достойный маленький городок!

— Теперь Милфорд мне нравится куда меньше, чем две недели назад, — сказал Роберт, — и плакать о нем я никак не собираюсь.

— Жена пастора уверяет, что мы должны отнестись ко всему этому как христиане, и я думаю, что она совершенно права.

— А что она имеет в виду?

— Ну… Не судите, да не судимы будете. Роберт, я ни с кем не обсуждаю это дело, даже с ней. Ты не бойся, я — могила. Но жена пастора сама знает, что я должна испытывать в подобных обстоятельствах, а я знаю ее чувства, так что тут и обсуждать нечего.

Из глубокого кресла послышался звук, похожий на фырканье.

— Ты, кажется, что-то сказал, Невил, мой милый?

Добродушный тон явно смутил Невила, и он пробормотал:

— Да нет, тетя Лин.

Но такими пустяками отделаться ему не удалось: кто же мог фыркнуть, кроме него?

— Я не хочу тебя упрекать, мой милый, но не третий ли стакан виски ты уже пьешь? — кротко спросила тетя Лин. — У нас к ужину хорошее вино, но вряд ли ты почувствуешь его вкус после такого крепкого напитка. Да и вообще не следует приобретать дурные привычки, особенно если собираешься жениться на дочери епископа.

— А я не собираюсь!

Мисс Беннет обомлела:

— Что? Что?

— Уж лучше я женюсь на всем благотворительном обществе разом!

— Невил!

— Уж лучше я женюсь на радиоприемнике! (Тут Роберту вспомнились слова Кевина, уверявшего, что Розмари не способна родить ничего, кроме граммофонной пластинки.) Уж лучше я женюсь на крокодиле! (Так как Розмари была очень хорошенькой, Роберт подумал, что слово «крокодил» сорвалось с языка Невила лишь потому, что ему вспомнилось слово «слезы».) Уж лучше я женюсь на «Эк-Эмме»!

— Но, Невил, милый, почему же, почему?

— А потому, что она глупенькая, тетя Лин, почти такая же глупенькая, как газета «Уочман».

Роберт героическим усилием воли воздержался от того, чтобы напомнить Невилу, что газета «Уочман» в течение шести лет была для юного поэта чуть ли не библией.

— А-а, перестань, мой милый. Вы просто повздорили, женихи и невесты часто ссорятся. И это даже к лучшему. Те, кто не ссорятся до свадьбы, умирают от скуки после брака. Так что не принимай это близко к сердцу. Позвони ей перед тем, как пойдешь домой.

— Наши разногласия слишком серьезны, — холодно возразил Невил. — И вряд ли я вообще когда-нибудь ей позвоню.

Послышались три надтреснутых удара гонга, и тетя Лин уже успела забыть о только что разыгравшейся драме под воздействием более земных забот.

— Гонг! Возьми в столовую свой стакан с виски, мой милый. Кристина, как известно, подает суп сразу после того, как она вбила в него яйцо. А она и без того в дурном настроении, потому что пришлось ждать рыбу. Хотя, в сущности, я не понимаю: почему? Рыбу-то надо было лишь поджарить, а это минутное дело. И не Кристине пришлось вытирать стол красного дерева, я сама его вытерла.

Глава четырнадцатая

Роберт попросил подать ему завтрак без четверти восемь, чтобы он мог пораньше явиться в контору. И это снова огорчило тетю Лин: вот вам еще одно доказательство того, что дело о похищении Бетти Кейн совсем выбило Роберта из колеи. Если бы он спешил к утреннему поезду или ехал на похороны клиента, все было бы понятно. Но завтракать ни свет ни заря и являться в контору вместе с курьерами — это, право же, негоже для главы фирмы!

У еще запертых дверей конторы Роберта поджидал какой-то длинный седой человек, такой худой, что, казалось, он состоял лишь из одних костей.

— Доброе утро, — сказал Роберт. — Вы хотите меня видеть?

— Нет, — ответил незнакомец, — это вы хотите меня видеть.

— Я?

— Так, во всяком случае, было сказано в вашей телеграмме. Ведь вы мистер Блэр?

— Но каким образом вы очутились здесь так быстро?

— Тут недалеко, — лаконично отозвался незнакомец.

— Входите!

Уже в кабинете, отпирая свой стол, Роберт спросил:

— А вы завтракали?

— Да. Съел яичницу с ветчиной в кафе «Уайт харт».

— Я ужасно рад, что вы смогли приехать сами.

— Я как раз закончил одно дело. А Кевину Макдэрмоту я многим обязан.

Что верно, то верно. Кевин, несмотря на его напускной цинизм и огромную занятость, всегда находил время помочь тем, кто его помощи заслуживал. Чем и отличался от епископа Ларборо, который предпочитал вступаться за тех, кто вообще никакой помощи не заслуживал.

— Для начала, по-моему, вам следует прочитать вот это! — И Роберт протянул Рамсдену заявление, сделанное Бетти Кейн для полиции. — А затем я расскажу вам все остальное.

Рамсден взял машинописные листки и погрузился в чтение, а Роберт тем временем занялся делами. Вскоре его отвлек голос:

— Итак, мистер Блэр?..

Роберт рассказал ему все, что произошло, и в заключение сообщил, что ему удалось установить факт существования Икса.

— Узнать, кто такой этот Икс, — вот ваша задача, мистер Рамсден. Официант Альберт знает, как он выглядит, а это список тех, кто жил тогда в гостинице «Мидланд». Нам, разумеется, повезло бы, если бы он жил в гостинице… Между прочим, скажите Альберту, что вас послал я.

— Прекрасно. Я сейчас же отправлюсь в Ларборо. Завтра у меня будет фотография этой девочки, а пока дайте-ка мне номер «Эк-Эммы».

— Пожалуйста. Но как вы достанете настоящую фотографию?

— Это уж мое дело.

— Быть может, кондуктор одного из двухэтажных автобусов случайно запомнил девочку, — добавил Роберт, когда Рамсден направился к двери. — Это автобусы, обслуживающие Ларборо и его окрестности. Их парк на Виктория-стрит.

К половине девятого явился весь штат, и одним из первых Невил, что весьма удивило Роберта. Обычно Невил являлся последним и последним садился за работу. Снимал пальто в своем маленьком кабинете, затем расхаживал туда и сюда по конторе, здоровался со служащими, заглядывал в приемную, предназначенную для ожидающих клиентов, там здоровался с мисс Тафф и наконец усаживался в кабинете Роберта, где читал газеты и комментировал их вслух, возмущаясь плачевным состоянием дел в Англии. Но сегодня Невил пришел вовремя, засел в своей комнате, затворил дверь и, судя по громкому стуку выдвигаемых ящиков, сразу же приступил к работе.

Рабочий день Роберта по-настоящему начался лишь после того, как в его кабинете побывала мисс Тафф со своим блокнотом и в ослепительно белом воротничке. Роберт трудился до половины одиннадцатого, когда почувствовал, что голоден, так как завтракал непривычно рано. Надо пойти выпить кофе и съесть сандвич в кафе «Анн Болейн», но в этот час там полно дам. («Как я рада видеть вас, милочка! Нам так вас не хватало на вечере у Ронни! А вы слышали..?») Нет, даже лучший кофе в мире не заманит туда Роберта. Итак, он отправится в «Розу и Корону», затем купит продукты для обитательниц Фрэнчайза, а позже осторожно сообщит им неприятные новости насчет газеты «Уочман». По телефону, конечно. Но ведь у них сейчас телефона нет.

Час второго завтрака еще не наступил, и в кафе отеля было пусто, если не считать Бена Карлея, который сидел у окна и читал очередной номер «Эк-Эммы». Роберт никогда особенно не симпатизировал Карлею, да и сам вряд ли так уж ему нравился, но их связывала общая профессия, а это в таком маленьком городке, как Милфорд, предполагало дружеские отношения. Поэтому Роберт сел за столик Карлея, с благодарностью вспомнив, что Бен в свое время предупредил его о том, как ополчится окрестное население на обитательниц Фрэнчайза.

Опустив газету, Карлей взглянул на Роберта своими неестественно живыми черными глазами.

— По-видимому, замирает, — сказал он. — Сегодня лишь одно письмо по поводу дела Бетти Кейн.

— В «Эк-Эмме»-то замирает. Зато включается «Уочман».

— «Уочман»? Ей-то зачем гнаться за «Эк-Эммой»?

— Это уж не в первый раз, — сказал Роберт.

— Пожалуй, — согласился Карлей. — Если вдуматься, это две стороны одной монеты. Да ладно, не тревожьтесь зря. Тираж «Уочман» всего тысяч двадцать, если не меньше. — Карлей помолчал. — А, в общем, конечно, обидно. Именно тогда, когда «Эк-Эмма» готова отступиться. Еще два дня, и они забыли бы обо всем этом. Не помню, чтобы они возились с каким-нибудь делом больше, чем в трех номерах. Но, разумеется, для них это дар небес! Не каждый день похищают и избивают девочек. Дело о похищении Бетти Кейн, вероятно, здорово подняло их тираж… Между прочим, известно ли вам, что толстая блондинка, знаете, та, что работает в магазине спортивных принадлежностей около «Анн Болейн», жила в том же самом лондонском пансионе, что и Шарп?

— Вот как?

— И она с наслаждением рассказывает о том, как Марион Шарп в приступе ярости однажды избила собаку до полусмерти. Покупатели обожают этот рассказ. Клиенты кафе «Анн Болейн» — тоже. Блондинка именно туда ходит пить кофе. — Криво усмехнувшись, Карлей посмотрел на сердито вспыхнувшее лицо Роберта. — Нечего вам и говорить, что у блондинки имеется собачонка, чрезвычайно избалованная и до того разжиревшая, что еле ходит…

Бывали минуты, когда Роберту хотелось обнять Бена Карлея, несмотря на его полосатые костюмы и многое другое, что его коробило.

— Ну, да ладно, все рассосется, перемелется, пройдет, — улыбнулся Карлей, и в этих словах прекрасно выразилась гибкая философия человека, умеющего укрыться и переждать грозу, не высунув головы.

— Не вижу, какая радость в том, что все перемелется. Моим клиенткам это не поможет!

— А что вы собираетесь делать?

— Бороться, конечно!

— Бороться с чем? Если вы намерены добиться обвинения в клевете, то зря.

— Нет. Я о другом: я собираюсь узнать, где на самом деле была эта девочка в течение трех недель.

Карлей усмехнулся:

— Только-то!

— Знаю, что это нелегко и, возможно, им придется истратить все, что у них есть, но иного пути я не вижу.

— Они могут уехать отсюда. Продадут дом и поселятся где-нибудь в другом месте. Через год никто, за исключением Милфорда и его окрестностей, не вспомнит об этой истории.

— Они этого никогда не сделают. Во всяком случае, я им этого не посоветую. Если к вашему хвосту привязана жестянка, то трудновато делать вид, что ее нет. А кроме того, не хочется думать, что девчонка выйдет сухой из воды. Это уже вопрос принципа.

— Вам придется дорого заплатить за ваши чертовы принципы! Тем не менее желаю вам удачи. Не нужен ли вам частный сыщик? А то я одного знаю, весьма искусного…

Роберт сказал, что частный сыщик есть и уже приступил к работе.

Фирма «Блэр, Хэйвард и Беннет», славящаяся своим консерватизмом, — и вдруг такая неслыханная быстрота! Карлей не мог сдержать насмешливой улыбки, пробежавшей по его подвижному лицу.

— Как бы нашему Скотленд-Ярду не лишиться своих лавров! — сказал он. И тут взгляд его упал на окно, и глаза из веселых превратились в напряженно-внимательные. Секунду-другую он глядел в окно и затем тихо произнес:

— Нет, надо же!

В словах послышалось восхищение, и Роберт повернулся к окну — посмотреть, что именно так восхитило Карлея.

На другой стороне улицы стоял старый автомобиль Шарп, причем отсюда, из кафе, были видны разномастные колеса. Сзади на обычном своем месте и с обычным своим видом протеста против подобных средств передвижения возвышалась миссис Шарп. Машина стояла у бакалейной лавки: Марион, видимо, делала покупки. Два мальчишки-курьера, соскочив с велосипедов, уже уставились на автомобиль, желая насладиться этим бесплатным зрелищем. А пока Роберт стоял у окна, народ уже валил из соседних лавок: очевидно, новость передавалась из уст в уста.

— Ну и глупость! — воскликнул Роберт.

— Глупость или нет, — отозвался Карлей, не отрываясь от окна, — но мне, ей-Богу, жаль, что они не мои клиентки.

Он стал искать по карманам мелочь, чтобы расплатиться за кофе, а Роберт выскочил на улицу. Он подошел к автомобилю с той стороны, где сидела старая дама, и одновременно из магазина вышла Марион.

— Миссис Шарп, — сурово начал Роберт, — согласитесь, что вы действуете чрезвычайно неосторожно. Вы возбуждаете…

— А, доброе утро, мистер Блэр! — протянула она вежливо светским тоном. — Вы уже пили кофе или мы выпьем вместе в кафе «Анн Болейн»?

— Мисс Шарп! — воззвал Роберт к Марион, которая укладывала покупки на заднее сиденье. — Поймите же вы, что этого делать не следовало!

— Честно говоря, сама не знаю! — отозвалась Марион. — Но я решила, что нам необходимо выехать из дому. Не спорю, быть может, это в самом деле ребячество, но мы с мамой не можем забыть, как нас тогда встретили в кафе «Анн Болейн», не можем забыть этот приговор без суда.

— Мы, видимо, страдаем моральным несварением желудка, мистер Блэр, а ведь известно, что лечиться следует тем, чем ушибся. Чашка прекрасного кофе у мисс Трулав…

— Но в этом нет никакой необходимости! Ведь…

— Мы почему-то считаем, что в половине одиннадцатого утра должна быть масса свободных столиков в «Анн Болейн», — добавила миссис Шарп.

— Не беспокойтесь, мистер Блэр, — сказала Марион. — С нашей стороны это только жест. Мы хотим только выпить кофе у «Анн Болейн» и больше уж никогда не переступим порога этого кафе.

— Но это даст Милфорду лишний повод…

— Пусть Милфорд привыкает к нам, как к занимательному зрелищу, — сухо перебила миссис Шарп. — Жить безвыходно в четырех стенах не так уж весело.

— Но…

— Ничего, скоро они привыкнут к виду таких чудовищ, как мы, и перестанут обращать на нас внимание. Если вы видите жирафа раз в год — это действительно зрелище. Но если вы видите его каждый день, он входит составной частью в пейзаж. Так вот, мы решили стать составной частью милфордского пейзажа.

— Что ж, решение стать составной частью пейзажа не так уж плохо. Но выполните одну мою просьбу. (А уже поднимались занавески на окнах первых этажей, уже появлялись в окнах лица.) Не ходите в «Анн Болейн»! Хотя бы сегодня! Пойдемте выпьем кофе в отель «Роза и Корона».

— Пить с вами кофе в «Розе и Короне», мистер Блэр, и впрямь прелестно, но это не избавит нас от морального несварения, а оно прямо-таки убивает меня!

— Мисс Шарп, я взываю к вашему благоразумию! Сами же вы сказали, что, быть может, поступаете по-ребячески, ну, так и в виде личного одолжения мне, вашему адвокату, умоляю вас: не ходите в «Анн Болейн»!

— А это называется шантаж! — заметила миссис Шарп.

— Во всяком случае, возразить мне нечего. Будь по-вашему! — Марион слабо улыбнулась Роберту. — По-видимому, придется идти пить кофе в «Розу и Корону», — со вздохом добавила она. — И именно тогда, когда я так ждала этой минуты, когда этот жест удался бы мне особенно хорошо…

— Нет, это надо же! — послышался голос сверху, видимо, из какого-то окна. Но в этих словах, ранее произнесенных Карлеем, на этот раз звучало не восхищение, а искреннее негодование.

— И ставить здесь автомобиль нельзя, — сказал Роберт, — это не полагается, не говоря о том, что ваша машина привлекает общее внимание.

— А мы и не собирались ее здесь ставить, — отозвалась Марион. — Стэнли собирался что-нибудь сделать с нашей машиной, и мы думали отвести ее туда. Надо сказать, что Стэнли не в большом восторге от нашей машины.

— Понятно. Ладно, еду с вами, а вы садитесь, пока мы не собрали тут целую толпу.

— Бедный мистер Блэр, — вздохнула Марион, нажимая на стартер. — Как, должно быть, ужасно появляться на людях в таком малопочтенном обществе, особенно после долгих лет спокойной и безмятежной жизни.

Она произнесла это без всякого злорадства, без насмешки. Напротив, в голосе ее звучала искренняя симпатия, и эти слова запали в голову Роберта и не отставали от него всю дорогу.

Навстречу вышел Билл, вытирая руки промасленной тряпкой.

— Доброе утро, миссис Шарп, рад вас видеть. Привет, мисс Шарп. А вы здорово починили лоб Стэнли! Рана заросла так, будто ее доктор зашил. Из вас бы вышла образцовая медсестра.

— Ох, нет! У меня не хватило бы терпения выносить капризы больных. Хирург — другое дело. На операционном столе не покапризничаешь.

— Когда вам понадобится эта развалина? — спросил незаметно подошедший Стэнли.

— Часа хватит? — спросила Марион.

— Года не хватит, но попробую сделать все, что можно, за час. — Стэнли поднял глаза на Роберта. — Что слышно о Гинеас?

— Мне сказали, будто надо ставить на Бали-Буджи.

— Чепуха! — отрезала старая миссис Шарп. — Никто из потомства Гиппократа никогда не приходил первым к финишу. Сдавались без борьбы.

Трое мужчин с изумлением уставились на нее.

— Неужели вы интересуетесь скачками? — спросил Роберт.

— Нет. Лошадьми. Мой брат выращивал чистокровок… — Взглянув на их лица, она засмеялась коротким сухим смешком, словно курица прокудахтала. — Вы, очевидно, воображаете, что я, отдыхая после обеда, читаю библию, мистер Блэр! Или, быть может, книгу по черной магии? Ошибаетесь, я выписываю газету, где ежедневно одна страница посвящена бегам и скачкам. Поэтому-то я и не советую Стэнли ставить на Бали-Буджи. Если какая-нибудь лошадь и заслуживала такого идиотского имени, то именно эта.

— А на кого тогда ставить?

— Уж если вы непременно собираетесь делать такую глупость, как играть на скачках, то лучше ставьте на Комински.

— Комински! — воскликнул Стэнли. — Но там крупные ставки!

— Вы, конечно, можете потерять свои деньги и делая ставки поменьше, — сухо сказала она. — Идемте, мистер Блэр.

— Ладно, — согласился Стэнли. — Пусть будет Комински. А десятая часть выигрыша — вам.

По сравнительно безлюдной Син-Лэйн они вышли на оживленную магистраль, и у Роберта было ощущение, будто он этим ясным, солнечным утром очутился на улице мало того что беззащитным, но еще и неодетым. Он краснел за себя, ведь рядом спокойная и равнодушная шла Марион, и он надеялся, что она не заметит этого его состояния. Он пытался болтать как ни в чем не бывало, но вовремя вспомнил, как легко и безошибочно Марион умела угадывать его душевное состояние, и понял, что вряд ли ему удастся держать себя естественно.

В кафе отеля было пусто, если не считать одинокого официанта, подбиравшего мелочь, оставленную на столике Беном Карлеем. Когда они уселись вокруг черного дубового стола, на котором красовалась ваза с желтофиолями, Марион спросила:

— Вам известно, что нам вставили стекла?

— Да.

— Вы что, подкупили их? — поинтересовалась Марион.

— Нет, просто сказал, что стекла выбили хулиганы. Если бы стекла выбило ветром, грозой, возможно, до сих пор их бы не вставили. А хулиганы — это другое дело, с хулиганством следует бороться. Поэтому-то у вас и новые стекла.

Роберт и не узнал бы, что голос его звучит не так, как обычно, если бы Марион, вглядевшись в его лицо, не спросила:

— Что-то случилось?

— Боюсь, что да. Я как раз собирался сегодня приехать к вам и рассказать. Именно теперь, когда газете «Эк-Эмма» приелась история Бетти Кейн, за дело взялась газета «Уочман».

— Великолепно, — сказала Марион. — «Уочман» выхватывает факел из ослабевших рук «Эк-Эммы». Просто очаровательно!

— Очевидно, у вас есть осведомители в редакции «Уочман», мистер Блэр? — спросила старая дама.

— Нет, это мне сказал Невил. Редакция собирается напечатать письмо его будущего тестя епископа Ларборо.

— Ого, — хмыкнула миссис Шарп, — Тоби Бирн!

— Вы его знаете?

— Он учился с моим племянником, сыном брата, у которого был конный завод. Итак, Тоби Бирн. Значит, он не изменился.

— Судя по вашим словам, он вам не нравится?

— Я его едва знаю. Однажды он приехал на каникулы вместе с моим племянником, но с тех пор его больше не приглашали.

— Да ну?

— Он узнал, что мальчики при конюшне должны вставать на заре, и пришел в ужас. Заявил, что это рабовладельческий строй, и отправился уговаривать ребят бороться за свои права. Если они объединятся, сказал им Тоби, то ни одна лошадь не выйдет из конюшни раньше девяти часов. Мальчишки, конечно, подняли его на смех и еще годы спустя вспоминали его советы…

— Видно, он не изменился, — заметил Роберт. — Чем меньше он знает о существе дела, тем больше суетится. Невил предупредил меня, что говорить с ним бесполезно, и все же я позвонил ему вчера вечером и со всей возможной тактичностью объяснил, что дело это весьма сомнительно и что своим письмом он повредит двум женщинам, возможно, ни в чем не виновным. Куда там! Мне напомнили, что «Уочман» существует именно для свободного выражения мнений, и намекнули, что я пытаюсь этому свободному выражению помешать. Поэтому я спросил, как он относится к линчеванию, ибо, мне кажется, что именно это его идея… Спросил, конечно, после того как понял, что говорить с ним бесполезно.

Он принял чашку кофе из рук Марион.

— Он, кажется, богат, Тоби Бирн? — поинтересовалась миссис Шарп.

— В этом повинна компания «Коуан Крэнбери соус».

— Да, да, жена. Я и забыла. Вам сахару, мистер Блэр?

— Между прочим, вот два ключа к вашим воротам. Один, если не возражаете, я оставлю себе. Второй, по-моему, будет правильно отдать полиции, пусть время от времени делают обход. Могу также сообщить вам, что теперь в вашем распоряжении имеется частный сыщик. Некий Алек Рамсден.

— Никто не узнал фотографию, опубликованную в «Эк-Эмме», и не написал об этом в Скотленд-Ярд? — спросила Марион. — Я так на это надеюсь!

— Пока еще нет. Но будем надеяться. С помощью Бога и Алека Рамсдена мы победим.

Она внимательно взглянула на него.

— Вы в самом деле в это верите? Верите в конечную победу добра?

— Верю.

— Почему?

— Сам не знаю. Потому, быть может, что иной выход для меня был бы просто невыносим.

— Моя вера в Бога была бы крепче, не дай Бог Тоби Бирну статьепископом, — добавила миссис Шарп. — Кстати, когда появится письмо Тоби?

— В пятницу, утром.

— Жду с нетерпением! — сказала миссис Шарп.

Глава пятнадцатая

Однако во вторую половину дня пятницы Роберт уже не был так уверен в конечном успехе.

И покачнуло эту веру вовсе не письмо епископа, появившееся утром на страницах «Уочмана».

Дело в том, что его милость несколько переборщил. Епископ писал, что «Уочман» всегда боролась против насилия, никогда не являлась его защитником, однако бывают случаи, когда насилие свидетельствует о глубоком социальном беспокойстве и негодовании. Как, например, в недавнем деле Наллабед. (Дело это заключалось в том, что два вора, явившись в дом с целью украсть опаловый браслет и не обнаружив его, в знак протеста убили семь человек, мирно почивавших в своих постелях.)…Бывают минуты, когда люди сознают свою беспомощность в борьбе со злом, и в такие минуты наиболее страстные натуры не могут удержаться от личного протеста, что, в сущности, и неудивительно. (Роберт подумал, что вряд ли Билл и Стэнли сообразят, что под «страстными натурами» подразумеваются самые обыкновенные хулиганы, а под «личным протестом» — разбитые стекла первого этажа дома Фрэнчайз.) Свою эпистолу святой отец заключал такой сентенцией: согласно английским традициям должна торжествовать справедливость, и торжество ее должно быть зримо каждому, арена для этого — открытый суд.

— Интересно, неужели он впрямь надеется принести пользу полиции, побуждая ее начать дело, явно обреченное на провал? — спросил Роберт Невила, который читал письмо, наклонившись над плечом Роберта.

— Пользу это принесет нам, — сказал Невил, — о чем мой несостоявшийся тесть, видимо, не подумал. Если магистрат не начинает дела, то само собой возникают подозрения, что малютка со следами «глубоких ран» не заслуживает особого доверия. Ты уже дошел до «глубоких ран»?

— Нет.

— Это в самом койне. «Бедное израненное тело» сей юной и невинной девушки, пишет его милость, прямой и грозный упрек закону, который поначалу не мог защитить ее, а теперь не может отомстить за нее.

— Воображаю, как веселятся сегодня утром сотрудники Скотленд-Ярда! — заметил Роберт.

— Веселиться они начнут после полудня, — уточнил Невил. — Скотленд-Ярд вряд ли выписывает эту газетенку, и там ее не увидят, пока кто-нибудь им не пошлет.

Но случилось так, что Грант прочитал эту статью утром в поезде. Купил газету в киоске вместе с тремя другими газетами, купил случайно, ибо перед ним был выбор: либо газеты, либо журналы с цветными обложками, на которых были изображены красотки в бикини.

Уходя из конторы, Роберт захватил с собой экземпляр «Уочман» и экземпляр «Эк-Эммы», которая явно потеряла всякий интерес к делу о похищении Бетти Кейн. Стояла прекрасная погода. Трава во дворе дома Фрэнчайз была изумрудно-зеленой, солнце, освещавшее грязно-белый фасад дома, явно облагородило его, а отраженный свет, падавший в окна гостиной от розовой кирпичной стены, наполнил эту обычно унылую комнату каким-то особенно милым теплом и уютом. И они сидели там втроем в самом приятном расположении духа: «Эк-Эмма» перестала публично раздевать обитательниц — Фрэнчайза; письмо епископа в конце концов оказалось довольно безвредным; Алек Рамсден работает в Ларборо и, конечно, рано или поздно разыщет нужные им факты; пришло лето с его светлыми, короткими ночами; Стэнли оказался «чудесным малым»; вчера они снова побывали в Милфорде во исполнение своего плана «стать частью местного пейзажа» и ничего дурного не произошло, если не считать хмурых взглядов и нескольких громких замечаний по их адресу. В общем, они считали, что все могло быть куда хуже…

— Что из этого воспоследует? — спросила миссис Шарп, постукивая худым указательным пальцем по письму епископа, опубликованному газетой «Уочман».

— Полагаю, ничего особенного. Даже сотрудники этой газеты не слишком серьезно относятся к епископу.

— Да, чтобы не забыть, — продолжала миссис Шарп. — По-моему, вам пора знать, каково наше финансовое положение. А для этого свяжитесь, пожалуйста, с адвокатской фирмой в Лондоне, которая вела дела старого мистера Кроуля. Я им напишу, чтобы они предоставили вам все данные. Вам надо знать, чем именно мы располагаем и сколько сможем истратить на защиту нашего доброго имени… А мы-то думали истратить эти деньги иначе…

— Слава Богу, что они у нас есть! — подхватила Марион. — Ты только подумай, каково было бы совсем уж бедному человеку, очутившемуся в нашем положении.

Роберт записал адрес адвокатской фирмы и отправился домой обедать с тетей Лин, впервые после появления статьи в «Эк-Эмме» ощущая себя в самом добром расположении духа.

Даже тетя Лин, казалось, забыла о существовании дома Фрэнчайз и стала вновь самой собой — доброй и заботливой тетей Лин, все помыслы которой были заняты покупкой подарков ко дню рождения близнецов сестры Роберта — Леттис, живущей в Канаде. На обед были поданы любимые блюда Роберта — ветчина, вареный картофель и торт со сливками. И тем труднее было Роберту осознать, что сегодня та самая пятница, которой он так боялся, зная, что «Уочман» именно в этот день начнет кампанию против них.

Все в том же добром настроении он вернулся в свою контору и в этом же настроении поднял телефонную трубку, чтобы ответить на звонок инспектора Хэллама.

— Мистер Блэр, — сказал Хэллам. — Я в отеле «Роза и Корона». Боюсь, огорчу вас. Инспектор Грант здесь.

— В отеле?

— Да. И у него ордер.

Но в такой день, как нынче, Роберт не был в состоянии осмыслить всю важность этого события.

— Ордер на обыск? — глупо спросил он.

— Нет. Ордер на арест.

— Не может быть!

— Боюсь, что именно так. Понимаю, что для вас это удар. Да я и сам этого не ожидал.

— Вы имеете в виду, что Гранту удалось отыскать свидетеля?

— Даже двух.

— Не верю!

— Вы к нам приедете или мы к вам? Полагаю, что вы захотите поехать с нами.

— Куда? Ах, да-да. Конечно. Где вы? В холле?

— Нет, у Гранта. Номер пятый.

— Еду! Да, между прочим… Ордер на арест обеих?

— Да.

Несколько секунд Роберт сидел не шевелясь, стараясь собраться с мыслями. Невила в конторе не оказалось, впрочем, вряд ли Невил мог быть моральной поддержкой, необходимой сейчас Роберту. Он встал, взял шляпу, пошел в комнату, именуемую «конторой», и вызвал в коридор мистера Хэзелтайна.

— Тимми, у нас беда. Инспектор Грант явился с ордером на арест двух дам из Фрэнчайза.

Даже после того как он произнес вслух эти слова, все равно поверить в них он не мог. Не мог поверить и Хэзелтайн. Это было заметно по выражению его лица. Он молчал, вытаращив свои бесцветные старческие глаза.

— Какой удар для нас, правда, Тимми?

Но уже произнеся эти слова, Роберт понял, что напрасно он ждал помощи от старого клерка… Однако, к его удивлению, мистер Хэзелтайн, как бы ни был он стар и хил, являлся юристом и помощь оказать мог. Именно благодаря долголетнему опыту он автоматически отреагировал на создавшееся положение.

— Ордер, — повторил он. — Но почему именно ордер?

— Потому что без ордера нельзя никого арестовать, — нетерпеливо отозвался Роберт. «Бедный старый Тимми! Где его былая сметка, его сообразительность?»

— Я не это имел в виду. Их же обвиняют в судебно наказуемом проступке, а не в уголовном преступлении! Стало быть, они могут ограничиться повесткой, мистер Роберт. Необязательно их арестовывать. Речь-то идет о проступке?!

Как раз об этом Роберт и не подумал.

— Повестка в суд, — протянул он. — А верно! Почему бы и нет? Хотя вряд ли что может помешать им арестовать человека, если они того пожелают.

— А зачем им это желать? Такие люди, как Шарп, никуда не убегут. И, пока их вызовут в суд, ничего дурного не натворят. А кем подписан ордер?

— Не знаю. Спасибо, Тимми, спасибо за помощь! Спешу в «Розу и Корону», там меня ждут Грант и Хэллам. Предупредить Шарп невозможно, телефон не работает. Придется тащить туда Гранта и Хэллама — веселенькое дело! А ведь еще сегодня утром нам казалось, что все идет так хорошо! Скажите Невилу, когда он появится, ладно? И, пожалуйста, удержите его от необдуманных поступков!

— Вам прекрасно известно, мистер Роберт, что мистер Невил всегда делает, что ему хочется, и удержать его не в моих силах. Впрочем, по-моему, эту неделю он вел себя на редкость трезво. Это, конечно, метафорически.

— Будем надеяться, что он и впредь станет действовать сообразно этой метафоре, — вздохнул Роберт, выходя на залитую солнце улицу.

В отеле «Роза и Корона» был мертвый послеполуденный час, и Роберт, не встретив ни души, прошел через холл, поднялся по широкой пологой лестнице и постучал в дверь номера пять. Дверь открыл Грант, спокойный и вежливый, как обычно. Хэллам стоял, прислонившись к столу у окна, и вид у него был расстроенный.

— Для вас это неожиданность, мистер Блэр? — спросил Грант.

— Говоря откровенно, не неожиданность, а удар.

— Садитесь, — сказал Грант. — Я не хочу вас торопить.

— Мне сообщил инспектор Хэллам, что у вас новые факты?

— Да. И мы их считаем бесспорными.

— Позвольте узнать, какие именно?

— Разумеется. У нас есть человек, видевший, как Бетти Кейн на автобусной остановке села в легковую машину.

— В какую-то легковую машину, — добавил Роберт.

— Пусть будет по-вашему: «в какую-то». Но ее описание вполне соответствует внешнему виду машины Шарп.

— Так же, как и десяти тысяч других автомобилей в Британии. А еще?

— Девушка, которая раз в неделю ходила к Шарп убирать дом, готова поклясться, что слышала крики, раздававшиеся с чердака.

— Ходила? А теперь не ходит?

— Нет, с тех пор как дело Кейн приобрело такую огласку.

— Понятно.

— Улики сами по себе не такие уж серьезные, но весьма ценные, ибо подтверждают рассказ девочки. Например, она в самом деле пропустила автобус Ларборо — Лондон. Наш свидетель говорит, что ему встретился автобус на шоссе примерно в полумиле от остановки. А когда через несколько секунд автобусная остановка оказалась в поле зрения нашего свидетеля, то он увидел, что там стоит девочка. Это главная дорога через Мэйншил, длинное, прямое шоссе…

— Знаю, знаю…

— Итак, издали он увидел, как остановился автомобиль и девочка в него села.

— А он видел, кто был за рулем?

— Нет, этого он рассмотреть не мог, было слишком далеко.

— Ну, а та девушка с фермы, она что ж, сама пришла сообщить полиции о криках на чердаке?

— Нет, она рассказала об этом друзьям. Мы с ней связались, и она охотно подтвердила свой рассказ.

— А она рассказала об этом друзьям до того, как дело о похищении Бетти Кейн стало широко известно в городе?

— Да.

Это новое и неожиданное сообщение потрясло Роберта до глубины души. Если и впрямь девушка сообщила о криках до огласки дела, то такое свидетельство — действительно удар, и удар смертельный. Роберт вскочил и нервно зашагал по комнате…

— Благодарю вас, — сказал он наконец. — Поймите меня правильно. Я знаю, что обвинение весьма серьезное, однако это судебно наказуемый проступок, а не уголовное преступление. Зачем же тогда арест? Почему не просто повестка о вызове в суд?

— Повестка будет послана в свое время, — спокойно отозвался Грант. — Но в иных случаях (а мое начальство считает, что дело это весьма серьезно) мы получаем ордер на арест.

«Интересно знать, — думал Роберт, — повлияло ли осиное жужжание «Эк-Эммы» хоть в какой-то степени на обычно столь выдержанных работников Скотленд-Ярда?» Он поймал на себе взгляд Гранта и понял, что тот прочел его мысли.

— Девочка пропадала почти целый месяц, — пояснил Грант, — и вернулась домой избитой, сильно избитой. К такому делу нельзя легко отнестись.

— Правильно, но что даст арест? Ведь мать и дочь Шарп никуда не денутся и явятся в суд. Никакого нового преступления за этот промежуток времени они не совершат (Роберт повторял доводы мистера Хэзелтайна). Между прочим, когда они должны явиться?

— В понедельник.

— Ну, вот я и предлагаю передать им повестку.

— Наше начальство настаивает на аресте, — холодно отозвался Грант.

— Хорошо, но тут можно и самому разобраться! Ваши начальники, к примеру, не знакомы с местными условиями. Если дом Фрэнчайз останется пустым, его попросту разнесут. Об этом ваши начальники подумали? Далее. Если вы их арестуете, то сможете держать под арестом лишь до понедельника, так как в понедельник я обращусь с ходатайством выпустить их на поруки. Так зачем же мы сами провоцируем новый взрыв хулиганства, оставив на произвол судьбы дом Фрэнчайз? Неужели лишь для того, чтобы сделать красивый жест, то есть арестовать их? Ведь у инспектора Хэллама нет лишних людей для охраны дома.

Поразительно, до чего же крепко засело в душе каждого англичанина уважение к собственности! Только при упоминании о том, что дом Фрэнчайз может быть разрушен, что-то впервые дрогнуло в лице Гранта. Роберт в душе даже благодарен был этим молодчикам, бьющим стекла в чужих домах, ибо они снабдили его веской аргументацией. А уж Хэллам совсем не жаждал схваток своих подчиненных с хулиганьем. И после минутной паузы Хэллам осторожно заметил:

— А ведь в том, что говорит мистер Блэр, есть доля истины. Окрестное население слишком близко принимает к сердцу это дело, и если дом оставить пустым, то он вряд ли уцелеет. Особенно если пойдет слух об аресте его владелиц.

И все же понадобилось не меньше получаса, чтобы убедить Гранта. Роберту казалось даже, что такое упрямство объяснялось каким-то личным мотивом, но что это за мотив, он понять не мог.

Наконец Грант произнес:

— Хорошо, повестку можете передать и без меня. Я вернусь в город, а это дело предоставлю Хэлламу. Но я буду на суде в понедельник. Судебное разбирательство неизбежно, и, раз мы не берем обвиняемых под стражу, дело переходит прямо в суд. Вы будете готовы защищать их в понедельник?

— Инспектор, с теми фактами, которыми я располагаю, я буду готов защищать их хоть сегодня вечером! — с горечью отозвался Роберт.

К его удивлению, Грант улыбнулся ему широкой, доброй улыбкой:

— Мистер Блэр, вы убедили меня не арестовывать обвиняемых, но я не против вас. Напротив, считаю, что вашим клиенткам повезло куда больше, чем они этого заслуживают. Иметь такого адвоката — не шутка! Надеюсь, что с присяжными им повезет меньше.

Итак, Роберту не пришлось тащить во Фрэнчайз Гранта и Хэллама. Он отправился только с Хэлламом на его автомобиле. По дороге Роберт сказал Хэлламу:

— У меня такое впечатление, будто у Гранта есть какая-то личная заинтересованность в том, чтобы арестовать моих клиенток. В чем тут дело? Неужели «Эк-Эмма» не дает ему покоя?

— Э-э, нет, — отозвался Хэллам. — К таким вещам Грант более чем равнодушен. Мне кажется — но это, конечно, строго между нами, — он не может простить себе того, что обманулся. Грант славится во всем Скотленд-Ярде своим умением видеть и понимать людей, ну, и — это опять-таки между нами — ему не слишком-то понравилась девчонка Кейн и ее россказни. А после того как он познакомился с обитательницами Фрэнчайза, Бетти Кейн стала ему еще более неприятной, хотя все подтверждало ее рассказ. И теперь ему кажется, будто его ввели в заблуждение, а этого он перенести никак не может. По-моему, Грант с огромным удовольствием преподнес бы им в их гостиной ордер на арест.

Они подъехали к воротам. Роберт вынул ключ, и Хэллам сказал:

— Откройте обе створки, я въеду внутрь. Незачем всем знать, что в доме полиция.

Из-за угла дома вышла Марион. На ней были садовые перчатки и очень поношенная юбка. Она уже успела загореть от первых, еще неярких солнечных лучей и больше, чем когда-либо, напоминала цыганку. Она не ожидала увидеть Роберта и не успела уследить за выражением своего лица, и лицо это осветилось такой радостью, что сердце Роберта невольно дрогнуло.

— Как славно! — сказала она. — Мама еще отдыхает, но скоро сойдет вниз, и мы выпьем вместе чаю… — Тут она заметила Хэллама, и голос ее изменился: — Добрый день, инспектор.

— Добрый день, мисс Шарп. Боюсь, что мне придется нарушить отдых вашей матушки, но, быть может, вы попросите ее спуститься вниз. Это необходимо.

Она секунду помолчала, затем пошла к дверям..

— Разумеется. А что..? Что-то новое произошло? Входите, садитесь.

Она ввела их в гостиную, которую Роберт уже успел изучить (прелестное зеркало, ужасающий камин, стул с чехлом, вышитым бисером, два-три старинных ценных стула, потертый розовый ковер, превратившийся в грязно-серый), и остановилась посреди комнаты, тревожно вглядываясь в лица посетителей, как бы ощущая смутную угрозу.

— Что случилось? — обратилась она к Роберту.

Вместо него отозвался Хэллам:

— Будет лучше, если вы пригласите сюда миссис Шарп и я скажу вам обеим сразу.

— Да-да, конечно. — Марион направилась было к двери, но нужды в этом не оказалось. Миссис Шарп вошла в комнату совершенно такая же, какой Роберт увидел ее впервые: короткие седые волосы растрепаны после сна, в светлых, ясных, как у морской птицы, глазах — немой вопрос.

— Только два рода людей, — проговорила она, — ездят в бесшумных автомобилях: миллионеры и полицейские. Поскольку у нас нет знакомств среди первых и все расширяется круг знакомств среди вторых, то я заключила, что явился кто-то из наших знакомых.

— Боюсь, что мое появление порадует вас еще меньше, чем обычно, миссис Шарп. Я привез вам повестки в суд.

— Повестки? — озадаченно переспросила Марион.

— Да. Вы должны явиться в полицейский суд в понедельник. Вас обвиняют в похищении и насилии… (Чувствовалось, что Хэлламу нелегко даются такие слова.)

— Не верю, — медленно проговорила Марион. — Не верю. Значит, нас все-таки обвиняют?

— Да, мисс Шарп.

— Но почему? Почему именно теперь? — Она повернулась к Роберту.

— Полиция полагает, что нашла новые свидетельства против вас, — ответил Роберт.

— Какие свидетельства? — спросила миссис Шарп.

— Сделаем так: инспектор Хэллам передаст вам повестки, а затем уж мы, не торопясь, все обсудим.

— И мы должны их принять? — спросила Марион. — Мы с мамой должны предстать перед судом, где нас будут публично обвинять?

— Боюсь, что иного выхода нет.

Эти слишком лаконичные ответы были ей явно не по душе, а возможно, ей подумалось, что он чего-то не сделал, что мог и должен был сделать. Почувствовал это и Хэллам и, передавая повестки, сказал:

— Возможно, мистер Блэр об этом умолчит, но скажу я: если бы не он, то не повестки бы я вам сейчас передавал, а ордер на арест, и вам пришлось бы ночевать не дома, а в тюрьме. Нет-нет, не беспокойтесь, мисс Шарп, я сам открою ворота!

После его ухода Роберт рассказал о приезде Гранта.

— Но не меня следует благодарить, а старого мистера Хэзелтайна из нашей фирмы. Это он первый сообразил, как избежать ареста.

— И какие же новые улики они якобы нашли?

— Они их нашли в самом деле, — сухо отозвался Роберт.

Он сообщил о человеке, видевшем, как девочку подобрал автомобиль, и добавил:

— Ну это как раз подтверждает то, что мы уже подозревали, а именно: когда она покинула дом тети, она шла на свидание с кем-то. А вот другая улика, куда более серьезная. Вы как-то говорили мне, что к вам ходила женщина или, вернее, молодая девушка убирать дом.

— Да. Некая Роз Глин.

— Как я понял, после огласки дела она больше не приходит?

— После огласки? Вы имеете в виду дело Бетти Кейн? Нет, нет, мы отказались от ее услуг еще до этого.

— Отказались? — резко спросил Роберт.

— Почему это вас так удивляет? Что тут необычного?

— Ничего. Но это может многое объяснить. За что вы прогнали ее?

— За воровство, — отрезала старая миссис Шарп. — Она вечно таскала то шиллинг, то два из кошелька, если он валялся на виду, — добавила Марион. — Но нам так нужна была уборщица, что мы делали вид, будто ничего не замечаем, только старались прятать подальше кошельки и прочие мелкие предметы, ну, скажем, чулки… А затем она украла часы, которые у меня были целых двадцать лет. Я их сняла, хотела что-то постирать, а когда решила надеть, они исчезли. Это уж слишком. Часы эти, как бы вам объяснить, были частью меня, вроде как волосы или ногти. У нас не было никаких доказательств против нее и не было надежды получить часы обратно. На следующий день мы зашли на ферму, где она жила, и заявили ей, что в ее услугах больше не нуждаемся. Было это во вторник (Роз Глин приходила к нам по понедельникам), и в тот же вторник, после полудня, явились инспектор Грант и Бетти Кейн.

— Понятно. Кто-нибудь еще был рядом, когда вы сказали девушке, что в ее услугах больше не нуждаетесь?

— Нет, по-моему. Насколько мне помнится, мы встретили ее на дороге около коттеджа.

— Ну и как она приняла ваши слова?

— Покраснела. А почему вы спрашиваете?

— Потому что она показала, что когда работала здесь, то слышала крики с чердака.

— Ах вот как, — презрительно протянула миссис Шарп.

— Есть свидетельство, что она упомянула об этих криках еще до того, как дело Бетти Кейн получило огласку.

Наступило молчание. И еще раз Роберт подивился тому, какая мертвая тишина царит в этом доме.

— Это уж, — сказала наконец Марион, — называется удар прямо в лицо.

— Вы совершенно правы.

— Но это удар и для вас.

— Удар для нас всех.

— Нет, я имею в виду с точки зрения профессиональной.

— Как это?

— А то, что мы, возможно, налгали вам! И с таким случаем вы впервые столкнулись в вашей практике.

— Бог с вами, Марион! — сказал он нетерпеливо, впервые назвав ее по имени и сам того не заметив. — С чем я действительно столкнулся, если уж столкнулся, то с выбором: верить вашим словам или словам Роз Глин и ее дружков.

Казалось, она не расслышала его слов…

— Я хочу, — страстно произнесла она, — Господи, как я хочу, чтобы у нас было одно, пусть самое маленькое, крошечное свидетельство в нашу пользу! Этой девчонке везет во всем, всегда, везде! Мы твердим: «неправда!», но ничем не можем доказать, что это неправда! И все, как нарочно, складывается так, чтобы подтвердить ее наглое вранье, и ровно ничего не доказывает, что мы говорим правду! Ничего!

— Сядь, Марион, — сказала ее мать, — гнев еще никогда никому не помогал.

— Я могла бы убить эту девчонку, понимаете, убить! Господи, да я бы била ее дважды в день целый год подряд, и снова принялась бы ее бить с первого дня нового года. Господи, когда я подумаю, что она с нами сделала…

— А вы не думайте, — перебил ее Роберт. — Думайте лучше о том дне, когда ее разоблачат на открытом заседании суда. Если я хоть что-то понимаю в людях, то для мисс Кейн это будет куда больнее, чем если бы ее попросту избили.

— Вы верите, что такое возможно?

— Верю. Правда, не знаю, как мы этого добьемся, но верю!

— Интересно знать, это оптимизм чистой воды, мистер Блэр, — осведомилась миссис Шарп, — или ваша внутренняя вера в конечное торжество добра?

— Не знаю. Думаю, что правда обладает своей собственной силой.

— Дрейфус почему-то этого не находил, а также другие невинно осужденные, — сухо произнесла она.

— Но в конце концов имели случай в этом убедиться.

— Ну, откровенно говоря, мне не так уж улыбается проводить всю жизнь в тюрьме, ожидая, пока правда воссияет во всей своей силе.

— Не верю, что дело дойдет до тюрьмы. Полицейский суд состоится в понедельник, и, так как у нас нет доказательств для защиты, дело передадут на выездную сессию главного суда. Но я попрошу взять вас на поруки, и, следовательно, вы останетесь здесь до суда в городе Нортоне. А до той поры, надеюсь, Алеку Рамсдену удастся напасть на след девчонки. Все, что нам требуется, это доказать, что она была в те дни не у вас, а где-то в другом месте. Если мы это докажем, вся ее версия рухнет. А для меня это уже вопрос чести!

— Вы намерены публично раздеть ее, как «Эк-Эмма» публично раздела нас? — спросила Марион. — И вы думаете, что на нее это подействует так же, как на нас?

— Быть героиней газетной сенсации, быть кумиром любящей семьи и вдруг предстать перед публикой вруньей, обманщицей, распутницей? Еще бы на нее это не подействовало! Этого-то она больше всего и боится! Пока что вся эта эскапада шла ей на пользу. Ей вновь удалось сблизиться с Лесли Уинном. Ведь когда он полюбил другую девушку и решил жениться, то в их отношения вкрался холодок. А пока она оскорбленная героиня, Лесли будет подле нее. Но стоит ему узнать, какова она на самом деле, он будет для нее потерян навсегда.

— Вот бы не подумала, что вы можете быть таким жестоким, мистер Блэр, — заметила миссис Шарп.

— Вы не правы. Я от души пожалел бы ее, если бы помолвка Лесли причинила ей настоящее горе. Это было бы вполне вероятно: она находится в переходном возрасте, и помолвка была для нее, конечно, ударом. Но не думаю, что все дело в этом. Она истинная дочь своей матери, только лишь несколько раньше, чем мать, вступила на ту же дорожку. Это существо эгоистичное, себялюбивое, жадное, ей ни до кого нет дела, кроме себя. Ну, мне пора. Я обещал Рамсдену, что буду дома после пяти, он может позвонить. А сам я хочу позвонить Кевину Макдэрмоту, спросить у него совета… Ходит к вам кто-нибудь вместо воровки и клятвопреступницы Роз? Вы же не можете сами убирать этот огромный дом!

— Бог с вами, кто же к нам сейчас пойдет! Но Стэнли, — ах, что бы мы делали без Стэнли? — Стэнли знает какую-то женщину в Ларборо и попытается уговорить ее ходить к нам раз в неделю. Когда мне становится невмоготу думать об этой девчонке, я вспоминаю Стэнли…

В половине шестого позвонил Рамсден. Он старался во что бы то ни стало отыскать следы девочки, ибо никаких сведений о мужчине добыть не удалось. Но никаких следов пока не обнаружено. Помощники Рамсдена, имея на руках копии фотографии Бетти, наводят справки на аэродромах, в различных бюро путешествий, на конечных остановках железной дороги и даже в отелях. Но никто ее не видел. Сам Рамсден прочесал весь Ларборо и был доволен хотя бы уже тем, что по фотографии многие узнали Бетти. Ее узнали в тех местах, где она бывала, например, в крупных кинотеатрах, куда, по свидетельству кассирш, она всегда приходила одна, и в дамской комнате на автобусной станции. Рамсден побывал в автобусных гаражах, но тоже безрезультатно.

— Ну да, — сказал Роберт, — этот мужчина посадил ее в свою машину на автобусной остановке, на шоссе Лондон — Мэйншил, там, где она ждала автобуса…

Затем Роберт сообщил Рамсдену все, что случилось за день, добавив:

— Итак, надо торопиться. Их вызывают в понедельник. Если бы нам удалось доказать, что она села в автомобиль к мужчине…

— А что это был за автомобиль? — спросил Рамсден и вздохнул, услышав ответ Роберта.

— Да, — сказал Роберт, — десять тысяч точно таких же машин мчатся по дорогам Англии. Ну, до свидания! Мне еще надо позвонить Кевину Макдэрмоту.

Кевин выслушал Роберта очень внимательно, затем сказал:

— Мой тебе совет: плюнь ты на полицейский суд, главное — это выездная сессия в Нортоне!

— Кевин, а не мог бы ты приехать к нам на конец недели?

— Я обещал сынишке съездить с ним в воскресенье в Ньюбери и купить ему пони.

— Но неужели нельзя отложить? Объясни сыну…

— Ну, знаешь, это ему все равно. Моими делами, как ты догадываешься, он не слишком интересуется. Слушай, а ты меня познакомишь с твоими колдуньями?

— Ну конечно же! Значит, приедешь?

— Приеду. Но послушай, Роб… А не думал ты о том, что полиция вдруг права?

— Ты хочешь сказать, что нелепейшая история, рассказанная девчонкой, не выдумка?

— Да. Допускаешь ты такую возможность, вот что я хочу знать!

— Я бы допускал… — начал было Роберт сердито, но ту же рассмеялся: — Приезжай и сам посмотри на них!

— Приеду, приеду! — И Кевин положил трубку.

Роберт позвонил в гараж и спросил Билла, там ли Стэнли.

— Удивительно, что вы не слышите его голоса, — отозвался Билл. — Он выгоняет пони, забежавшего на нашу территорию. Позвать Стэна?

— Не обязательно. Попросите его взять у меня записку и передать ее мисс Шарп, когда он туда поедет.

— Ясно. Скажу. Слушайте, мистер Блэр, в том деле какие-то новые неприятности, или мне неудобно вас об этом спрашивать?

«Вот он, Милфорд! — подумал Роберт. — Но каким образом распространяются слухи?»

— Да, к сожалению, — неопределенно ответил он. — Полагаю, мисс Шарп сама обо всем расскажет Стэну.

В записке Роберт спрашивал миссис Шарп, можно ли привезти во Фрэнчайз в воскресенье Кевина Макдэрмота, который приезжает в субботу?

Глава шестнадцатая

Кристина считала Кевина Макдэрмота «дьяволом в человеческом образе», но обожала его. В его дьявольских свойствах повинна была не только его наружность (что-то от дьявола в нем было), но, главное, то, что он «ради злата защищал дурных людей». На самом же деле Кристина обожала Кевина потому, что Кевин был хорош собой и пусть грешник, но, возможно, еще не безнадежно погрязший в грехах, и еще потому, что он восторгался ее стряпней…

— Как ты думаешь, — спросил Невил Роберта, — удастся тебе убедить Макдэрмота защищать Шарп на выездной сессии суда в Нортоне?

— Полагаю, что он вряд ли найдет время, даже если это дело его заинтересует.

— Никак не пойму, почему Марион должна мучиться и угощать Макдэрмота? Ведь ей придется и стряпать, и чистить, и убирать, и посуду мыть…

— Она сама предложила, чтобы Макдэрмот у них пообедал. Видимо, считает, что игра стоит свеч.

— Ты всегда восхищался Кевином, а таких женщин, как Марион, ценить не умеешь. Это же черт знает что: ей, ей приходится тратить свою энергию на домашнее хозяйство! Такие, как она, должны прокладывать новые пути в джунглях, открывать дикие племена, исследовать пещеры. Подумать только, что десять тысяч дурех блондинок щеголяют в норковых шубках, палец о палец не ударяют, только ногти полируют, а Марион сама таскает уголь для камина. Уголь! Марион! Боюсь, что к тому времени, как дело закончится, у них ни гроша не останется, не на что будет нанять уборщицу, даже если кто и согласится к ним пойти.

— Будем надеяться, что к моменту окончания дела им не придется заниматься принудительным трудом.

— Роберт, что ты говоришь! Это немыслимо!

— Немыслимо. Когда кто-нибудь из твоих друзей или хороших знакомых попадает в тюрьму, это всегда кажется немыслимым.

— Хватит того, что им придется предстать перед судом! Марион, которая за всю свою жизнь не совершила жестокого или дурного поступка. И только потому, что… Знаешь, вчера ночью я читал книгу о пытках и до двух ночи не спал, все прикидывая, какую именно пытку я бы выбрал для этой Бетти Кейн.

— Поговори с Марион. Она тоже об этом мечтает.

— А ты сам? — Голос Невила прозвучал чуть презрительно, будто он начисто отказывался верить, что мягкосердечный, деликатный Роберт способен на какие-нибудь сильные чувства. — Сам-то ты, конечно, и не думал об этом.

— Мне об этом нечего думать, — медленно проговорил Роберт. — Я собираюсь публично ее раздеть.

— Что-что?

— Не в буквальном, разумеется, смысле слова. Я собираюсь по тряпочке, по лоскутку, сорвать с девчонки ее белое одеяние невинности, ее маску святой.

— Аминь! — помолчав, произнес Невил. — А я и не знал, что ты так близко принимаешь это к сердцу…

Он хотел еще что-то добавить, но открылась дверь, вошел Макдэрмот, и вечер начался.

Тетя Лин в этот вечер устроила поистине королевский ужин, и Роберт подумал про себя: уж не зря ли он собирается завтра вести Кевина обедать к Шарп? Ему ужасно хотелось, чтобы Шарп понравились Кевину, но Кевин — человек темпераментный, а мать и дочь Шарп — женщины слишком своеобразные, чтобы привлечь к себе симпатию с первого взгляда. Поможет ли делу обед в доме Фрэнчайз, приготовленный неопытной кулинаркой Марион для гурмана Кевина?

Поначалу, получив приглашение на обед, переданное Стэнли, Роберт обрадовался, но затем его стали одолевать сомнения. В столовой красного дерева тети Лин одно великолепное блюдо следовало за другим, то и дело появлялось широкое добродушное лицо Кристины, уютно горели свечи, и все это лишь вносило смятение в душу Роберта. Его самого умилило признание Марион, что «тушеное мясо не удалось», но вряд ли это произведет такое же впечатление на Кевина…

Зато Кевин веселился от души, объяснялся в любви тете Лин, время от времени бросал ласковое словцо Кристине, чтобы в душе ее не погас огонь обожания… Бог мой, до чего же эти ирландцы умеют нравиться!

Невил был на высоте: вежлив, внимателен, называл Кевина «сэр» достаточно часто, чтобы показать к нему свое уважение, но не слишком часто, чтобы не дать Кевину почувствовать себя пожилым. Тонкое, чисто английское умение польстить!

Тетя Лин с девическим румянцем на щеках впитывала лесть, как губка. Прислушиваясь к застольной беседе, Роберт заметил, что тетя Лин круто изменила свое мнение о Шарп. Теперь, когда им грозила тюрьма, они из «этих людей» превратились в «бедняжек».

«Как странно, — думал Роберт, оглядывая стол, — как странно, что за этот семейный ужин, такой веселый, теплый, благополучный, нас, в сущности, привела беда, случившаяся с двумя беспомощными женщинами, которые сидели сейчас в одиноком, темном, молчаливом доме, окруженном бескрайними полями…»

Утром, когда еще не было и восьми, Роберт услышал шум подъехавшего автомобиля, и кто-то свистнул под окном. Явно Стэнли. Роберт высунул голову из окна. Стэнли, как всегда без шапки (Роберт никогда не видел на этом человеке головного убора), заявил:

— С поручением к вам от мисс Шарп. Она говорит, когда вы к ним поедете, чтобы захватили заявление Бетти Кейн и ни в коем случае не забыли. Она говорит, что это очень важно. И я от себя скажу: очень важно, потому что у нее такой вид, будто она миллион выиграла…

— Неужели у нее счастливый вид? — удивился Роберт.

— Как у невесты. Ей-Богу, я не видывал, чтобы женщина так сияла, с той поры, как моя двоюродная сестра Бэлла выходила замуж и была в тот день похожа на Венеру, Клеопатру и даже на Елену Троянскую!

— А вы не знаете, чему так радуется мисс Шарп?

— Нет. Пытался узнать, но она, видать, приберегает новость для вас. Вы вот заявление не забудьте, в нем все дело, как я понимаю.

В ожидании утреннего кофе Роберт достал заявление Бетти Кейн и с новым вниманием прочитал его. Что обнаружила там Марион, в чем дело? Возможно, Бетти говорила, что в тот вечер шел дождь, а Марион вспомнила, что дождя не было. Но это вряд ли что-то изменит. Что еще? Он страстно надеялся, что Марион в своем стремлении найти хоть «крошечное свидетельство» в их пользу не преувеличила значение своей находки. Переход от надежды к отчаянию еще страшнее, чем полное отсутствие надежды.

Это вполне реальное беспокойство возобладало в его душе над суетным беспокойством насчет обеда в доме Фрэнчайз, и Роберт даже решил, что не так уж существенно, понравится Кевину или нет обед во Фрэнчайзе. И когда тетя Лин, собиравшаяся в церковь, спросила его: «Как ты думаешь, милый, чем они намерены вас угощать? Уверена, что они, бедняжки, обходятся одними консервами!», Роберт ответил: «Зато они знают толк в хорошем вине, и это Кевину понравится!»

— Что произошло с молодым Беннетом? — спросил Кевин по дороге к Шарп.

— Его не пригласили.

— Я имел в виду не это. Куда девались его вызывающие костюмы, его высокомерие, а главное, почему изменилось его отношение к газете «Уочман»?

— Из-за позиции «Уочман». Впервые Невил имел случай лично познакомиться с делом, которое подхватила и раздувает сейчас эта газета. Ему это послужило хорошим уроком.

— Ты думаешь, это с ним надолго?

— Знаешь, я не удивлюсь, если и надолго. Не говоря уж о том, что он достиг возраста, когда люди перестают ребячиться и как-то сразу взрослеют. Он, полагаю, произвел также некоторую переоценку ценностей, убедившись на примере Бетти Кейн, что «Уочман» не всегда выступает в защиту тех, кто защиты достоин.

— Хочу, ради тебя, чтобы это и впрямь продлилось. У мальчика неплохая голова, и если он перестанет выкидывать свои цирковые номера, то это пойдет на пользу вашей фирме.

— Тетя Лин ужасно расстроена, что он порвал с Розмари из-за дела Бетти Кейн и так и не женился на дочери епископа.

— Еще одно очко в его пользу! Мальчик начинает мне определенно нравиться! Поддерживай в нем этот дух, Роберт, эдак исподволь, ненавязчиво… Это тот самый дом?

— Да. Это Фрэнчайз.

— Типичный «таинственный дом»!

— Он вовсе не был таинственным, когда его построили. Ворота были решетчатые, резные, дом был отлично виден с дороги. Несложная операция — закрыть прорези листовым железом — превратила дом из обыкновенного в таинственный.

— Идеальное место для версии нашей дражайшей Бетти Кейн. Как же ей повезло, что она его запомнила!

Угрызения совести пришли потом… Как же мог он, Роберт, усомниться и в значении открытия Марион по поводу заявления Бетти Кейн и по поводу способности Марион прилично угостить гостя! Как мог он забыть о ее умении владеть собой, о ее аналитическом уме! Как мог забыть о том, что мать и дочь Шарп всегда и везде остаются самими собой! Они и попытки не сделали, чтобы подняться до уровня изысканной кулинарии тети Лин, и усилий не приложили, чтобы устроить официальный обед в столовой. Стол на четверых был накрыт в гостиной у окна, откуда падали солнечные лучи. Очень красивый стол вишневого дерева, однако сильно нуждавшийся в полировке. Но зато бокалы для вина были вымыты и протерты до зеркального блеска. Как это характерно для Марион — заботиться о том, что существенно, и не замечать того, что служит лишь для внешнего соблюдения приличий.

— Наша столовая — ужасно мрачное местечко, — заявила миссис Шарп. — Пойдемте взглянем на нее, мистер Макдэрмот!

И это характерно! Без всякой предварительной легкой, светской беседы за бокалом шерри. Идемте, взглянем на ужасающую столовую, И гость, сам того не подозревая, сразу же становится чуть ли не членом семьи!

— Скажите, — обратился Роберт к Марион, когда они остались одни, — что вы нашли такого в заявлении?

— Нет, нет, до обеда об этом ни слова. Это будет на десерт. Меня осенило вчера вечером, вернее, просто безумно повезло. Разумеется, это ничего не изменит, и полицейский суд состоится, однако это та самая «мелочь», говорящая в нашу пользу, о которой я так молила Бога. Вы говорили об этом мистеру Макдэрмоту?

— О вашей записке? Нет, не говорил. Решил, что лучше подождать.

— Роберт! — воскликнула она, весело глядя на него. — А ведь вы в меня не верите!

— Я просто боялся, что это какая-нибудь мелочь…

— Не беспокойтесь, не мелочь. Давайте пойдем со мной на кухню и вы поможете мне донести поднос с супом…

Роберт принес поднос, с четырьмя плоскими чашками, а следом вошла Марион, неся большое блюдо под серебряной крышкой. Когда суп был съеден, Марион поставила перед матерью блюдо, а перед Кевином — бутылку вина. Под крышкой лежал жареный цыпленок, окруженный овощами, а вино оказалось «Монтраше».

— О-о, «Монтраше»! — воскликнул Кевин. — Да просто великолепно.

— Роберт сказал нам, что вы любитель кларета, — отозвалась Марион, — но в погребе старого мистера Кроуля хорошего красного не осталось. Так что пришлось выбирать между этим вином и красным бургундским. Однако бургундское хорошо только в зимние вечера и вряд ли уж так хорошо в летний день, да еще при цыпленке.

Кевин заметил, что не часто встречаются женщины, понимающие толк в напитках, если, конечно, последние не шипят и не взрываются.

— Мы обе, — сказала миссис Шарп, — с молодых лет умеем разбираться в винах. У моего мужа был недурной погреб, но вкус, признаться, был хуже моего. А у моего брата в Лессуэйс и прекрасный погреб, и тонкий вкус.

— Лессуэйс, — повторил Кевин, вглядываясь в миссис Шарп, будто искал в лице ее какое-то сходство. — А вы не сестра Чарли Мередита?

— Родная сестра. Вы знаете Чарли? Быть не может, вы для этого слишком молоды.

— Мой первый пони, так сказать личный, был выращен вашим братом. Этот пони прожил у меня семь лет, и ничего дурного я от него не видел.

После этого, конечно, оба забыли о присутствии других и даже о еде. Поймав на себе взгляд Марион, Роберт, веселый и довольный, сказал:

— А вы наклеветали на себя, уверяя, что не умеете готовить!

— Будь вы женщиной, вы бы заметили, что ничего я и не готовила! Суп — это консервы, я лишь туда прибавила немного шерри и разных травок. А цыпленок прибыл с фермы Стэйплс. Я облила его кипятком, прибавила всего, что только могла придумать, и, помолившись, поставила в духовку. Что касается сыра, то он тоже с фермы Стэйплс.

— Ну, а прекрасные хлебцы к сыру?

— Их испекла хозяйка Стэнли.

Оба засмеялись. Завтра она предстанет перед судом, завтра она будет одной из героинь процесса, эдаким развлечением милфордцев… Но сегодня жизнь была еще ее собственной, и Марион могла смеяться и радоваться обществу. Так говорили ее веселые глаза.

Они взяли тарелки прямо из-под носа двух других своих сотрапезников — а те продолжали говорить, ничего не замечая, — унесли поднос с грязной посудой на кухню и стали варить там кофе. Кухня была большим мрачным помещением с каменным полом и старинной раковиной для стока воды, и вид ее наводил тоску…

— Мы топили плиту только по понедельникам, когда приходила уборщица, — сказала Марион, — а вообще-то мы готовим на керосинке.

И Роберт подумал о горячей воде, которая, стоит повернуть кран, бежит в сияющую чистотой ванну, и почувствовал себя пристыженным. Роберт привык к комфорту, и нелегко было ему вообразить, как живут люди, которым надо греть воду для мытья и стряпни на керосинке.

— А ваш друг — человек обаятельный! — сказала Марион, наливая горячий кофе в кувшин, — в нем есть нечто мефистофельское. Вообразить его своим противником не очень-то приятно, но он — обаятельный!

— Ирландская кровь, — мрачно отозвался Роберт. — Ирландцам ничего не стоит обольстить людей. Нам, бедным англосаксам, остается только удивляться, как они это делают!

Она повернулась, чтобы передать ему поднос, и стояла лицом к нему, руки их почти соприкасались.

— У англосаксов есть два качества, которые я ценю превыше всего: доброта и то, что на них можно положиться. Или так: терпимость и надежность. Вот этих качеств кельтам как раз и недостает… А, черт! Сливки забыла. Сейчас, сейчас. Я их в чуланчике охлаждаю.

Она вернулась со сливками и сказала, подражая крестьянскому говору:

— Я вроде бы наслышана, что у некоторых есть такие штуки, которые зовут «холодильниками», что ли, но нам-то они ни к чему!

Роберт нес поднос с кофе в гостиную, залитую солнцем, и представлял себе, какой адский холод стоит зимой на кухне. Ведь плита там не топится! Это не прежние времена, когда в распоряжении кухарки была дюжина слуг и можно было заказывать уголь в любом количестве. Ему страстно захотелось забрать отсюда Марион. Он сам хорошенько не знал — куда: ведь его дом был заполнен присутствием тети Лин.

Во время кофе Роберт завел разговор о возможности продажи дома Фрэнчайз и покупки вместо него коттеджа.

— Да наш дом никто не купит, — сказала Марион, — Кому он нужен? Для школы слишком мал, для семьи слишком велик и уж очень от всего удален. Между прочим, он вполне бы годился для сумасшедшего дома, — задумчиво добавила Марион, уставившись на розовую кирпичную стену за окном, и Роберт поймал быстрый, любопытный взгляд, который Кевин метнул на Марион, — тут очень тихо. Ни деревьев со скрипом веток, ни плюща, постукивающего в окна, ни птиц, поднимающих с раннего утра такой громкий щебет, что кричать хочется… Чрезвычайно подходящее место для истерзанных нервов. Вот, может быть, это качество кому-то и подойдет!

Итак, ей нравилась тишина, та тишина, которая ему казалась такой угнетающей. Видимо, именно о такой тишине она мечтала во время своей тесной, шумной, бедной лондонской жизни. Этот большой, тихий, безобразный дом оказался убежищем! Но отныне он перестал быть убежищем.

Настанет день — Господи, помоги, чтобы он настал! — и Бетти Кейн лишится доверия и любви окружающих.

— Ну, а теперь, — сказала Марион, — приглашаю вас взглянуть на «роковой чердак».

— С удовольствием, — отозвался Кевин, — интересно взглянуть на предметы, якобы опознанные девочкой. По-моему, все ее заявления — результат логических догадок. Ну, например, отсутствие ковра на втором марше лестницы или деревянный комод — что-то в этом роде всегда есть в деревенском доме. Или ящик с плоской крышкой…

— Вот именно! Сначала мне было просто страшно слышать, как она называла одну вещь за другой, и я не могла собраться с мыслями, но позже поняла, что не так-то уж много она перечислила правильно в своем заявлении. И она сделала одну серьезную ошибку, которую никто не заметил. Ее заявление с вами, Роберт?

Роберт кивнул, и вместе с Марион и Кевином отправился на чердак…

— Вчера вечером, — сказала Марион, — я зашла сюда. Это мой обычный субботний рейд с влажной тряпкой по всему дому…

Кевин подошел к окну:

— Итак, этот вид из окна она описала…

— Да. Этот вид она описала. И если я правильно вспомнила вчера вечером ее слова, то… Роберт, прочитайте, пожалуйста, то место, где она говорит о том, что видела из этого окна.

Роберт отыскал нужный абзац и стал читать. Кевин слегка наклонился вперед к маленькому круглому оконцу, а Марион, стоя за его спиной, улыбалась загадочно.

«Из окна чердака я могла видеть высокую кирпичную стену и большие железные ворота. Позади стены шла дорога, потому что я видела телеграфные столбы. Нет, я не могла видеть идущие по дороге машины, стена была слишком высока. Изредка лишь крыши грузовиков. Сквозь ворота тоже ничего не увидишь, потому что они закрыты изнутри листовым железом. От ворот автомобильная дорожка сначала идет прямо, затем разветвляется, делая круг у двери. Нет, я не помню никаких кустов…»

— Ну и ну! — крикнул Кевин.

— В чем дело? — удивился Роберт.

— Прочитай-ка снова насчет дорожки!

«От ворот автомобильная дорожка сначала идет прямо, потом разветвляется, делая круг…»

Чтение прервал громкий смех Кевина. Смех звучал торжествующе.

— Поняли? — спросила Марион, когда наступила молчание.

— Понял. Да. Тут она провралась!

Роберт подвинулся к окну и тоже понял, в чем дело. Край крыши с маленьким парапетом загораживал дорожку. Отсюда никак нельзя было увидеть, что дорога разветвлялась, делая два полукруга у входной двери.

— Инспектор читал это заявление, когда мы были в гостиной, — сказала Марион. — Мы знали, что все так и есть, и подсознательно восприняли все как должное. Даже инспектор. Ведь я помню, что он потом смотрел из этого окна, но чисто автоматически. Никому из нас не пришло в голову усомниться, ведь и в самом деле все описано верно, кроме одной маленькой детали.

— Именно: маленькой детали, — подтвердил Кевин. — Она приехала сюда в темноте, сбежала отсюда тоже в темноте и утверждала, что все время сидела взаперти здесь, на чердаке. Таким образом, о разветвленной дорожке она ничего знать не могла. Ну-ка, Роб, что она там рассказывает о том, как приехала сюда?

«Автомобиль наконец остановился, и более молодая женщина, та, у которой темные волосы, вышла и открыла обе створки ворот. Затем вновь села в автомобиль и подвела его к входной двери. Нет, было слишком темно, чтобы рассмотреть дом. Я видела только крыльцо и несколько ступенек. Четыре или пять, кажется». Ну, а затем она говорит, что ее повели на кухню и дали кофе.

— Ну, а по поводу ее побега? — спросил Кевин. — В какое время дня это было?

«Когда я спустилась на лестничную площадку первого этажа, то я могла слышать, как они разговаривают на кухне. В передней не было света. Я побежала к двери, каждую минуту ожидая, что кто-нибудь из них выскочит и поймает меня, а затем ринулась наружу — дверь оказалась незапертой. Я побежала к воротам и вышла на дорогу. Да, это была дорога с твердым покрытием — шоссе, и я бежала, пока не устала. Легла полежать на траву, а когда немного отдохнула, встала и пошла дальше».

— Итак, дорога с твердым покрытием — шоссе, — комментировал Кевин, — она это ощутила, а значит, было так темно, что видеть покрытия она не могла.

Наступило короткое молчание.

— Мама думает, что этого достаточно, чтобы ее разоблачить, — полувопросительно произнесла Марион, взглянув на Роберта, затем на Кевина и снова на Роберта. — Вы этого не думаете?

— Нет, этого одного мало. Тут она может выпутаться с помощью ловкого адвоката. Ну, например, можно сказать, что она догадалась о разветвлении дорожки, когда автомобиль сделал поворот. Разумеется, поворот еще ни о чем не говорит, дорожка, образующая круг, встречается редко, догадаться об этом не так-то просто. Девчонка видела ее из окна автобуса и запомнила, вот в чем дело. Но, так или иначе, это мы припасем для главного суда, для выездной сессии в Нортоне.

— Я ждала, что вы так скажете, а потому не сильно разочарована, — откликнулась Марион. — И все равно я ужасно рада этому открытию — не потому, что оно избавляет нас от обвинений, а потому, что избавляет от сомнений, которые… которые могли бы… — Она замолкла, избегая взгляда Роберта.

— Которые могли бы омрачить наши светлые умы! — закончил за нее Кевин и покосился на Роберта с веселым злорадством.

— Так ты считаешь, что завтра нам надо молчать и все приберечь для выездной сессии? — спросил Роберт.

— Вот именно. Это не составит разницы для мисс Шарп и ее матушки. Что в одном суде появиться, что в другом… Причем им будет куда легче в Нортоне, чем завтра в полицейском суде Милфорда, где их все знают. Чем короче будет завтрашнее заседание, тем лучше. Завтра защититься вам будет нечем, так что все пройдет быстро и формально. Выскажется их сторона, ты заявишь, что приберегаешь защиту для выездной сессии, подашь просьбу о взятии обвиняемых на поруки — и все.

Роберта это вполне устраивало. Не хотелось продлевать их завтрашнюю пытку, и он, во всяком случае, куда больше доверял суду, который состоится за пределами Милфорда. Но главное — Роберт не хотел, чтобы дело было закрыто из-за отсутствия улик с той и с другой стороны. Нет, Бетти Кейн должна быть разоблачена. Рассказ о том, что она делала в течение месяца, непременно должен прозвучать в открытом суде в ее присутствии. А к тому времени, когда в Нортоне откроется выездная сессия, он — Господи, помоги! — соберет нужные факты.

По дороге домой Роберт спросил Кевина:

— Надо ведь найти адвоката, специалиста по уголовным делам, чтобы их защищать. Кого бы ты рекомендовал?

Кевин достал из кармана записную книжку, видимо, подумал Роберт, собирается найти чей-то адрес, но Кевин спросил:

— Когда именно назначена выездная сессия в Нортоне?

Роберт сказал когда и, затаив дыхание, ждал, что будет дальше.

— А что, возможно, я и сам за это возьмусь. Посмотрим, посмотрим…

Роберт молчал, боясь неосторожным словом что-нибудь испортить.

— Пожалуй, возьмусь, если, конечно, не случится что-нибудь непредвиденное… Мне, знаешь ли, по душе пришлись твои колдуньи. Приятно будет избавить их от этого гнусного поклепа. А забавно, что она сестра Чарли Мередита! Чудесный был старик. Единственный честный торговец лошадьми, известный в истории. Я ему вечно благодарен за моего пони. Для мальчика очень важно, какова его первая лошадка. Она влияет на всю его дальнейшую жизнь, ей-Богу, уверяю тебя! В том доверии и дружбе, какие завязываются между мальчиком и лошадью, есть нечто…

Роберт слушал с чувством облегчения и радости. Он уже понял — и думал об этом с легкой, лишенной горечи иронией, — что Кевин отбросил все подозрения насчет вины Шарп задолго до того, как Марион обратила его внимание на вид из чердачного окна. Кевину казалось немыслимым, чтобы сестра Чарли Мередита могла кого-то похитить.

Глава семнадцатая

— Это просто поразительно, — сказал Бен Карлей, глядя на заполненные скамьи маленького зала суда, — каким образом такое количество людей ухитряется быть свободными в понедельник утром. А женщин тут сколько, женщин! Эту тетку из кафе «Анн Болейн» я, между прочим, вижу в суде впервые! Ну-с, а еще…

Роберт не вслушивался. Он сам видел, что публика в суде — это не обычные бездельники, ищущие развлечений. Новости, распространившиеся по загадочным милфордским каналам, согнали в зал суда чуть не весь городок. Всем хотелось услышать, как будут обвинять мать и дочь Шарп. Казенную обстановку зала оживляли яркие пятна — платья женщин, а тишина, этому учреждению присущая, была нарушена женским щебетом.

А вот и миссис Уинн… В последний раз Роберт видел ее, когда прощался с ней в ее хорошеньком саду в городке Эйльсбери. Трудно было видеть в миссис Уинн врага. Роберту она нравилась, даже восхищала его, и он заранее жалел ее. Хотелось подойти поздороваться, но поздно. Игра началась, а их команды носили разные цвета.

Гранта еще не было, но был Хэллам, беседующий с сержантом, который стоял у ворот Фрэнчайза в ту ночь, когда хулиганы выбили в доме стекла.

— Ну, как действует ваш сыщик? — спросил Бен Карлей. — Довольны вы им?

— Сыщик-то хорош, да задача у него колоссальная, — ответил Роберт. — Это похуже, чем искать иголку в стоге сена.

— Ну, девочка! — усмехнулся Бен Карлей. — Мечтаю поскорее взглянуть на нее. Думаю, что после всех сочувственных писем, предложений руки и сердца — она их, несомненно, получала! — а также сравнений ее со святой Бернадеттой скромный полицейский суд в маленьком городе — арена для нее слишком ничтожная. Кстати! Ее уже приглашали играть в театре или кино?

— Откуда мне знать?

— Ее мама, вероятно, такие приглашения отклонила бы. Это ведь она в коричневом костюме? Выглядит вполне разумной, вполне уравновешенной женщиной. Странно, что у нее такая дочь… Ах, да! Ведь дочь-то приемная: страшное для всех предостережение! Часто думаю: как мало известно людям о тех, кто живет бок о бок с ними. Вот у одной женщины из деревушки Хэм-Грин была дочь, которая…

Тем временем суд занимался разными мелкими делами, появлялись правонарушители, уже опытные, уже так привыкшие к судебной процедуре, что занимали свои места автоматически. А в голове Роберта звенели слова: «Погоди, погоди, сейчас начнется!»

Тут он увидел Гранта, тихо вошедшего и занявшего позицию наблюдателя позади скамьи для прессы. И понял: да, сейчас начнется.

Они обе вошли вместе, как только были названы их имена, и сели на ужасную скамью для обвиняемых — сели с таким видом, будто заняли места в церкви в ожидании начала службы: глаза у обеих спокойные, внимательные, без тревоги. Роберт внезапно понял, что бы он испытывал, если б на месте старой миссис Шарп сидела тетя Лин, и впервые осознал, как же должна страдать Марион за свою мать. Даже если обвинение будет с них снято, что вознаградит их за вынесенные муки? Какого наказания заслуживает преступление Бетти Кейн?

Роберт, человек старомодный, верил в искупление, верил в то, что каждый преступник должен понести соответствующее его вине наказание. Воспитательные беседы, обещания исправиться мало к чему приведут! «Настоящий преступник, — сказал однажды Кевин, — обладает двумя неизменными чертами (они-то и делают из него преступника!) — величайшим тщеславием и величайшим эгоизмом. От этого так же трудно избавиться, как и от цвета глаз!» «Но, — возразил кто-то, — существуют люди, наделенные неслыханным эгоизмом и таким же тщеславием, а преступниками не ставшие!» «А только потому, что они делают жертвой собственную жену, а не посторонних! — ответил Кевин. — Написаны тома, авторы которых пытаются определить: что же такое преступник? Но ответ прост! Преступник — это лицо, для которого удовлетворение его сиюминутных потребностей превыше всего, это движет всеми его поступками».

Кевин считал, что преступников не в тюрьме следует держать, а ссылать на остров, где бы они как следует работали. Такая реформа была бы выгодна тюремщикам: на острове они могли бы иметь собственные домики и садики, а так как преступники ненавидят труд больше всего на свете, то именно труд и был бы для них лучшим наказанием.

Старая миссис Шарп была в той самой шляпке, в которой она явилась однажды в контору Роберта, и выглядела весьма достойно, хотя и странновато. Надела шляпу и Марион, но не из уважения к суду, как догадался Роберт, а лишь затем, чтобы хоть немного защититься от устремленных со всех сторон взглядов. Простая фетровая шляпа с узкими полями скрывала черные волосы Марион, затеняла ее блестящие глаза, и она казалась не более смуглой, чем каждая женщина, много времени проводящая на воздухе. Роберту не хватало ее черных волос, блеска ее глаз, но он понимал, как правильно ее стремление выглядеть как можно более обыденно, не выделяться, не бросаться в глаза. Именно так, именно обыденно и следовало выглядеть в атмосфере враждебно настроенной публики, заполнившей зал, готовой заклевать Марион до смерти…

А затем он увидел Бетти Кейн,

О ее появлении ему сказало оживление на местах для прессы.

Обычно эти места занимали два скучающих юноши, овладевавшие ремеслом репортера: представитель еженедельной газеты «Милфорд адвертайзер» и представитель сразу двух газет: «Нортон Курьер» и «Ларборо Таймс». Но сегодня на местах для прессы сидели люди не молодые и отнюдь не скучающие. На лицах их было написано ожидание чего-то интересного, пикантного. И в этом интересе на две трети была повинна Бетти Кейн.

С той поры, когда она стояла в гостиной дома Фрэнчайз в своей темно-синей школьной курточке, Роберт не видел Бетти Кейн. И вновь он был поражен ее юностью, ее чистосердечной невинностью. За те недели, что он не видел ее, она превратилась в его глазах в какое-то чудовище, в извращенное существо, испортившее жизнь двум хорошим женщинам. А сейчас, увидев реальную Бетти Кейн, Роберт ощутил растерянность, замешательство. Он знал, что эта девочка и чудовище — одно и то же лицо, но даже если ему, Роберту, которому казалось, что он-то в этом убежден, было сейчас невозможно в это поверить, то какое впечатление должно произвести ее юное очарование на людей посторонних?

Она была не в школьной форме, а в выходном костюме облачно-голубого цвета, напоминавшем о незабудках, о дыме костра, о летнем небе, как бы рассчитанном на то, чтобы повлиять на членов суда, лишить их возможности здравого суждения. Простенькая, скромная шляпка открывала ее чистый лоб. Невинно и честно глядели ее широко расставленные глаза. Роберт никак не мог заподозрить миссис Уинн в том, что она сознательно одела Бетти в этот костюм, но с горечью подумал: если бы миссис Уинн не спала ночами, обдумывая туалет Бетти для появления в суде, то ничего лучшего подобрать бы не смогла.

Когда Бетти заняла место для свидетелей, Роберт стал вглядываться в лица сидевших в зале. За единственным исключением Бена Карлея — он разглядывал ее с тем интересом, с каким изучают музейный экспонат — на лицах всех мужчин было одно и то же выражение нежного сочувствия. А вот женщины, заметил Роберт, так легко не поддались. Пожилые явно завидовали ее юности и очарованию, а что касается молодых — ими владело одно лишь жадное любопытство.

— Нет, не верю! — раздельно сказал Бен Карлей, в то время как Бетти произносила над библией слова клятвы. — Не верю! Вы утверждаете, что этот ребенок пропадал неведомо где целый месяц? Не верю, что она когда-нибудь целовала что-нибудь, кроме библии!

— Я достану свидетелей, которые вам скажут другое! — пробормотал Роберт, рассердившись, что дрогнул даже Карлей, циничный и опытный Карлей!

— Можете привести хоть десяток безупречнейших свидетелей, а присяжные все равно не поверят. Все ведь дело в присяжных, друг мой!

Он прав. Какие присяжные смогут поверить чему-то дурному об этой девочке?

Бетти начала свой рассказ, а Роберт, глядя на нее, вспоминал слова официанта Альберта: «Хорошо воспитанная девочка», и «Никто бы не решился увидеть в ней женщину», и о том, как Бетти умело привлекла к себе внимание мужчины за соседним столиком…

Голос у, нее был приятный, молодой, чистый, звонкий, и никакого намека на аффектацию. Она рассказывала свою историю, как образцовый свидетель, избегая ненужных подробностей, но ясно очерчивая главное. Журналисты, стенографируя, едва удерживались от того, чтобы не смотреть на нее. Горячее сочувствие было написано на лицах полицейских. Члены суда замерли, затаив дыхание.

Ни одна актриса не могла бы пожелать лучшего приема!

Она была совершенно спокойна и, очевидно, не подозревала о том, какое производит впечатление. Говорила просто, без нажима, без попыток как-то драматизировать свой рассказ. И Роберт не мог понять, сознательно она это делает или нет.

— И вы чинили их белье?

— В ту ночь после побоев я очень скверно себя чувствовала. Но позже я немного белья починила.

Это было сказано тем тоном, каким говорят: «Я очень устала после игры в бридж». Слова ее звучали поэтому чрезвычайно правдоподобно…

Ни нотки торжества, ни мстительной нотки не было в ее голосе. Она подробно описала чердак — место своего заключения, описала чисто внешне, не вкладывая в это никаких чувств. Когда ее спросили, признает ли она в женщинах, сидящих на той скамье, своих тюремщиц, она устремила на них серьезный взгляд и после секунды молчания сказала: да, признает.

— Мистер Блэр, у вас есть вопросы?

— Нет, сэр. У меня нет вопросов.

Роберт почувствовал, что его слова вызвали в зале, ожидавшем драмы, удивление и разочарование. Но членами суда ответ Роберта был принят без комментариев, ибо само собой разумелось, что дело перейдет в другой суд.

Инспектор Хэллам свое заявление уже сделал, и теперь на сцену выходили свидетели.

Почтовый служащий по имени Пайпер был тем человеком, который видел, как Бетти села в чей-то легковой автомобиль. Пайпер шел по шоссе, ведущему в Лондон через Мэйншил, и издали увидел девушку, ожидавшую на остановке автобуса. Пайпер обратил на нее внимание, ибо минутой раньше тот автобус обогнал его, и, заметив стоявшую на остановке девушку, Пайпер пожалел ее, поняв, что она чуть-чуть не успела на автобус. Пайпер приближался к девушке, но все еще был от нее далеко, и тут его обогнал легковой автомобиль. На этот автомобиль Пайпер и не взглянул: внимание его было сосредоточено на девушке, и он думал сообщить ей, что автобус она пропустила и ждать следующего придется долго. Тем временем автомобиль остановился около девушки, и она в него села.

К этому моменту Пайпер находился уже достаточно близко, чтобы рассмотреть автомобиль, но номера его видеть не мог. Да ему и в голову не пришло обращать внимание на номер. Он был просто рад за девушку, что кто-то согласился ее подвезти.

Нет, поклясться, что та девушка на остановке и Бетти Кейн — одно и то же лицо, — он не мог. Однако он в этом убежден. На ней было светлое пальто, кажется, серое, и черные туфли.

— У вас есть вопросы, мистер Блэр?

— Нет, сэр, благодарю вас, вопросов нет.

А затем появилась Роз Глин.

Первое, что бросилось в глаза Роберту при взгляде на Роз Глин, было неестественное совершенство ее зубов. Казалось, что это протезы, сработанные не слишком умелым дантистом. Невозможно было поверить, что настоящие зубы могут быть столь блестящими, столь ровными.

Казалось, что и судьям эти зубы не понравились, и Роз перестала улыбаться. Но вот показания ее были поистине убийственными. Обычно она ходила к Шарп убирать дом каждый понедельник. И вот однажды в апрельский вечер Роз уже собралась было уходить домой, как услышала крики, идущие откуда-то сверху. Она подумала, не случилось ли чего с миссис или мисс Шарп, и кинулась к лестнице, хотела уже бежать наверх, как из гостиной вышла миссис Шарп и спросила Роз, что она собирается делать. «Кто-то кричит наверху!» — ответила Роз. Миссис Шарп сказала: «Ах, какая чепуха, это вам просто послышалось, и не пора ли вам идти домой?» Тут крики утихли, а по лестнице стала спускаться мисс Шарп. Обе они, миссис и мисс Шарп, пошли в гостиную, и Роз услыхала, как миссис Шарп сказала своей дочери: «Нам надо быть осторожнее!» Роз была всем этим ужасно напугана. Она быстро пошла на кухню, взяла свои деньги (их ей всегда оставляли на кухонном столе) и побежала домой. Это было пятнадцатого апреля. Роз запомнила эту дату, потому что решила, что в следующий раз, когда пойдет к Шарп, предупредит их, что работать у них больше не будет. И в понедельник двадцать второго апреля она их предупредила, и с тех пор в доме Фрэнчайз не бывала.

Роберта немножко утешило то, что Роз явно произвела на присутствующих неприятное впечатление. Нескрываемое удовольствие, с которым она говорила о «криках», злорадство тона, вульгарность наружности особенно сильно бросались в глаза по контрасту с предыдущим свидетелем — разумным, точным, спокойным, объективным. Судя по выражению лиц присутствующих, было ясно, что все они видят в ней существо, которому и шестипенсовика не доверишь… Но это, увы, никак не умаляло силу ее показаний, которые она дала под присягой.

«Чем, чем ее можно пришпилить?» — думал Роберт. Будучи деревенской девчонкой, незнакомой с ломбардами, Роз вряд ли украла часы для продажи, она, видимо, оставила их у себя. Если так, быть может, удастся обвинить ее в воровстве и этим подорвать доверие к ее показаниям?

Теперь место Роз заняла ее подруга Глэдис Риз. Насколько Роз была цветущей и громоздкой, настолько Глэдис была маленькой, худенькой, бледненькой. Вид у нее был напряженный, испуганный, и она явно поколебалась, прежде чем произнести над библией слова присяги.

Показания ее были таковы. В понедельник, пятнадцатого апреля, вечером она пошла пройтись со своей подругой Роз Глин. И Роз сказала ей, что она слышала крики, несущиеся с чердака дома Фрэнчайз, хотя там вроде бы никого постороннего не было. Да, Глэдис хорошо помнила, что это был именно понедельник, пятнадцатое апреля, потому что Роз сказала, что в следующий понедельник пойдет к Шарп в последний раз. Так и случилось: двадцать девятого апреля Роз в этот дом больше не пошла.

— Интересно бы знать, чем эта душечка Роз запугала ее? — спросил Карлей, когда Глэдис покинула место для свидетелей.

— Почему вы так думаете?

— А потому что люди обычно не идут на клятвопреступление, пусть даже ради ближайшего друга. Даже такие деревенские дурочки, как Глэдис Риз. Эта бедная маленькая мышка была чем-то смертельно напугана. Советую вам вникнуть в это дело.

— Знаете ли вы номер ваших украденных часов? — спросил Роберт у Марион, когда вез обеих дам в дом Фрэнчайз.

— А я даже не знала, что у часов бывают номера.

— У хороших часов бывают.

— Мои-то были очень хорошие, но я и не думала, что у них есть номер. Но вид у них необычный: голубой эмалевый циферблат, на нем золотые цифры.

— Римские?

— Да. Почему вы спрашиваете? Даже если я получу их обратно, я ни за что не надену их после этой девки.

— Речь не о том, чтобы получить обратно, а о том, как бы нам суметь обвинить ее в краже.

— Ох, это было бы здорово!

— Мы должны благодарить вас за то, что вы взяли нас на поруки, — сказала миссис Шарп.

— Если мы начнем благодарить его за все, что он сделал для нас, этому конца не будет, — откликнулась Марион.

Ему удалось привлечь на их сторону Кевина Макдэрмота — чистейшая случайность! А кроме этого что удалось ему для них сделать? — думал Роберт. Через каких-то две недели им придется предстать перед судом в Нортоне, а ему, Роберту, нечем их защитить.

Глава восемнадцатая

Вторник оказался знаменательным днем для английской печати.

Теперь, когда дело о похищении Бетти Кейн стало предметом судебного разбирательства, ни «Уочман», ни «Эк-Эмма» уже не имели права вести кампанию в защиту девочки, хотя «Эк-Эмма» и не преминула напомнить своим благодарным читателям, что она, она первая в такой-то день обратила на это дело внимание общественности. Отчет о судебном заседании на странице «Эк-Эммы» выглядел как будто бы вполне невинно, но в подтексте угадывались разные намеки… Роберт не сомневался в том, что и «Уочман» даст подобный же отчет. Другие газеты, до сих пор молчавшие о деле, которым полиция пока не занималась, теперь вышли с кричащими заголовками: дело принимало сенсационный характер. Даже наиболее сдержанные ежедневные газеты и те подробно описывали появление в суде двух дам Шарп, и те дали такие заголовки: «Чрезвычайное дело!», «Необычное обвинение!» Ну, а газеты менее сдержанные со смаком описывали и шляпу миссис Шарп, и небесно-голубой костюм Бетти Кейн, а также оживили свои страницы фотографиями дома Фрэнчайз, главной улицы Милфорда, школьной подруги Бетти Кейн и всего того, что имело хоть какое-то отношение к делу…

И сердце Роберта упало. Он понимал, что «Эк-Эмма» и «Уочман» схватились за дело Бетти Кейн для повышения тиража, дело давало прекрасную возможность развлечь читателя, но уже через несколько дней было бы забыто. Но теперь, когда начался процесс и о нем писала вся английская печать, дело Бетти Кейн стало известно всей стране.

Впервые Роберт пришел в отчаяние. События разрастались, как снежный ком, а выхода не видно. Приближалась развязка, приближался суд в городе Нортоне, а никаких фактов для защиты на руках у Роберта не было. Он себя чувствовал как человек, на которого сейчас свалится куча груженных стеклом ящиков, а он не может ни отбежать, ни отклониться и нет у него в руках никакого орудия, чтобы предотвратить обвал.

Рамсден становился все более лаконичным в своих беседах по телефону. Голос его звучал все менее ободряюще. Видно, и Рамсден приходил в отчаяние.

В мрачные, последовавшие за судом дни появление Стэнли утром в четверг в конторе Роберта было единственным светлым пятном.

— Привет! — сказал Стэнли. — Слушайте, по-моему, вам надо как-то повлиять на этих дам из Фрэнчайза. Ей-Богу, они какие-то странные. Бросают деньги где попало. В чайнике можно обнаружить бумажку достоинством в фунт стерлингов, а адрес мясника в телефонной книге заложен банкнотой в десять шиллингов.

Тут Стэнли вытащил из кармана горсть смятых бумажных денег и кинул их на стол перед Робертом.

— Сто двадцать, — сказал он. — Недурно, а?

— Что это?

— Комински! Не говорите, что и вы на него не поставили. После того как старая леди дала этот совет… Вы что ж, забыли?

— Стэн, последнее время я забыл, что вообще существуют бега и скачки. Итак, вы поставили?

— Неужели нет? И это — десятая часть выигрыша.

— Бог мой! Сколько же вы поставили, Стэн?

— Двадцать фунтов, в жизни столько не ставил! Между прочим, Билл тоже выиграл. Собирается жене меховое пальто купить.

— Ну что же, — сказал Роберт, сгребая со стола банкноты и складывая их. — Если случится худшее и наши дамы полностью разорятся, старая дама сможет зарабатывать, давая советы, на какую лошадь следует ставить…

Стэн пристально взглянул на Роберта, встревоженный его тоном.

— А что, плохи дела?

— Ужасающи! — ответил Роберт.

— Хозяйка Билла была на суде, — после паузы сообщил Стэн. — Она говорит, что не поверила бы этой девчонке, даже если бы та утверждала, что в шиллинге двенадцать пенсов.

— Почему? — удивился Роберт.

— Уж больно хороша, чтобы быть настоящей. Девчонки в пятнадцать лет такими не бывают, вот что она говорит.

— Да ей уже шестнадцать.

— Ну, все равно. Она говорит, что и ей было когда-то пятнадцать, и подругам ее тоже было пятнадцать и этому голубоглазому чуду их не провести!

— А вот присяжных она, боюсь, проведет!

— Не провела бы, если б присяжными были женщины!

— Но это, увы, невозможно… Как, Стэн, вы сами отдадите эти деньги миссис Шарп?

— Нет. Поедете к ним — отдайте. А лучше положите их в банк. А то засунут в цветочную вазу, а потом забудут, куда дели.

Стэнли ушел, а Роберт, пряча деньги в карман, улыбался задумчиво. Чудесный малый этот Стэнли. Ведь, казалось бы, ему должно быть приятно самому отдать деньги, пересчитав их на глазах миссис Шарп, но он постеснялся. И отдал деньги Роберту под тем предлогом, что Шарп якобы суют их куда попало. Стэнли явно это выдумал…

Приехав во Фрэнчайз, Роберт впервые увидел слезы на глазах Марион, и слезы эти появились после того как он рассказал о визите Стэнли.

— Но почему же, почему он сам не захотел отдать нам деньги?

— А потому, думается, что он знает ваше теперешнее положение… Когда ваша матушка дала ему совет насчет Комински, вы были более или менее обеспеченные дамы, живущие в доме Фрэнчайз. Теперь же вы обвиняемые, взятые на поруки под залог в 200 фунтов каждая, это не говоря о судебных издержках, которые впереди. А значит, по мнению Стэнли, сейчас у вас каждая копейка на счету…

— Ну что ж, — сказала миссис Шарп. — Не все мои советы давали такие прекрасные результаты. Не скрою, я рада этим деньгам. Очень мило со стороны молодого человека!

— А нам удобно брать десять процентов? — спросила Марион.

— Таково было условие, — отозвалась миссис Шарп.

— А у нас новости, — сказала Марион. — Мои часы вернулись!

— Каким образом? Вы их нашли?

— Да нет, нет! Она их прислала по почте! Глядите!

Марион показала небольшую, очень грязную белую картонную коробку, где лежали ее часы с голубым циферблатом, завернутые в прозрачную розовую бумагу. Поверх — клочок белой бумаги с надписью печатными буквами: «Мне их не надо!»

— С чего это у нее проснулась совесть? — спросила Марион.

— Не верю, что у таких, как она, просыпается совесть, — ответил Роберт. — Таких вещей из рук не выпускают.

— Но ведь она послала их обратно!

— Это не она послала. Это кто-то другой. Кто-то, кто был испуган и у кого есть зачатки совести. Если бы Роз Глин хотела отделаться от ваших часов, она бы просто бросила их в пруд. Но некто хотел и отделаться, и в то же время поступить порядочно. Этот некто явно чувствует себя виноватым перед вами. Быть может, это Глэдис Риз?

— Вы думаете, что Роз отдала часы Глэдис Риз?

— Думаю, ибо это может многое объяснить. И главное, объясняет то, каким образом Роз удалось заставить Глэдис поддержать ее показания на суде. Понимаете? Глэдис оказалась лицом, принявшим краденый товар. Вдумайтесь: надеть часы Роз не могла, все на ферме Стэйплс видели их на вашей руке. А значит, она великодушно преподнесла их своей подруге. Между прочим, из каких мест эта девушка, Глэдис Риз?

— Понятия не имею, во всяком случае не из ближних. Единственное, что я знаю: она работала на той отдаленной ферме, которая находится за фермой Стэйплс.

— Ну, значит, она могла носить ваши часы. Да, мне кажется, что именно Глэдис вам их послала. В жизни своей я не видел такого перепуганного, такого в себе не уверенного свидетеля, каким была на суде Глэдис Риз. Счастье, что она послала вам часы, у нас теперь появилась надежда…

— Но ведь она клятвопреступница! — воскликнула миссис Шарп. — Даже такая глупышка, как она, должна понимать, что британский суд весьма серьезно относится к лжесвидетельству!

— Она может оправдываться тем, что ее заставили, что ее шантажировали… А, в общем, мне надо подумать. Не так-то это просто. Если удастся лишить Роз Глин поддержки Глэдис, то это может подорвать все дело. Ведь Роз утверждает, будто бы слышала крики на чердаке до того, как дело Бетти Кейн получило огласку, а это серьезное обвинение. Ну, я поехал. Позвольте мне взять с собой и коробку, и бумажку с надписью.

В конторе Роберт застал ожидающего его Рамсдена.

— Мистер Блэр, вы кидаете деньги на ветер. Я и мои ребята сделали все возможное, но никаких следов девчонки не обнаружили.

— Слушайте, а, быть может, вы вот чем пока займетесь… — И Роберт вынул из кармана грязную коробочку. — Одной из свидетельниц на суде была некая Глэдис Риз. Ее задачей было подтвердить слова Роз Глин о том, что Роз говорила ей, Глэдис, о криках в доме Фрэнчайз еще до того, как этим делом заинтересовалась полиция. Ну-с, свою задачу она выполнила, но, как говорится, без всякого энтузиазма. Нервничала, говорила через силу, явно тяготилась тем, что ей приходится делать. Один из моих коллег предположил, что Роз удалось каким-то образом заставить Глэдис выступить на суде. Мне это показалось маловероятным, но вот сегодня утром часы, украденные Роз у мисс Шарп, вернулись по почте в этой самой коробке с запиской. Роз — человек, лишенный совести, часы бы она не вернула и записку не стала бы писать. Напрашивается вывод, что часы получила в свое время Глэдис — Роз носить бы их не смогла, на это бы обратили внимание — и таким вот образом Роз удалось нажать на Глэдис…

Роберт замолчал, ожидая комментариев. Но Рамсден просто кивнул, однако лицо у него было заинтересованное.

— С Глэдис, как вы понимаете, поговорить нам не удастся; нас обвинят в том, что мы пытаемся влиять на свидетелей. Заставить ее отказаться от своих слов мог разве бы Кевин Макдэрмот силой своей личности, своими ловкими вопросами, да и то суд мог бы вмешаться, обвинив Кевина в запутывании свидетеля…

— Это верно.

— Мне бы хотелось представить суду эту записку как вещественное доказательство того, что она написана рукою Глэдис. Если мы докажем, что краденые часы были у нее, то сможем высказать предположение: она дала свои показания под давлением Роз.

— Значит, вам нужен образец почерка Глэдис?

— Именно. Она молоденькая, видимо, школу окончила недавно, и, я думаю, справки можно навести в ее школе. Ну, во всяком случае начать надо с этого.

— Я достану вам образец почерка, — сказал Рамсден, и в его тоне угадывалось: «Дайте мне любое разумное поручение, и оно будет выполнено!» — Она здесь училась?

— Нет. Живет она в нашем графстве, но отсюда далековато.

— Ладно. Узнаю. Где она работает?

— На уединенной ферме, ее называют ферма Братта, это за полями позади фермы Стэйплс, а Стэйплс позади дома Фрэнчайз.

— Ну, а как насчет Бетти Кейн?

— Не мне вас учить вашему делу, Рамсден! Одно знаю: она бывала в Ларборо.

— Это-то мы установили. В кафе. В кинотеатрах. Но ведь этот неведомый Икс мог быть попросту жителем Ларборо. А вдруг она эти три недели своего исчезновения провела в доме Икса?

— Вы считаете, что так и было?

— Нет, — медленно протянул Рамсден. — Так не было. Вот мое мнение, мистер Блэр: мы пропустили какой-то выход.

— Выход?

— Думаю, что она уезжала из Англии, однако так изменила свою внешность, что перестала быть похожей на фотографию в газете.

— Но каким же образом?

— Иначе причесана, ну, там подкрашена… Вы даже представить себе не можете, как меняют женщину прическа, пудра, губная помада.

— А что ж, возможно, вы и правы!

— Поэтому-то я и не хочу даром тратить ваши деньги, мистер Блэр. Поиски девушки с помощью этой фотографии бессмысленны, потому что девушка, которую мы ищем, на эту фотографию не похожа. Когда она была похожа на фотографию, ее мгновенно узнавали. Мы без особого труда установили, где она бывала и что делала во время ее приездов в Ларборо. А затем — тупик, тьма.

— Вы понимаете, что это значит? — мрачно осведомился Роберт. — Мы гибнем.

— Но у вас вот это есть! — возразил Рамсден, указывая на клочок бумаги с печатными буквами.

— Это может лишь помешать привлечь Шарп к судебной ответственности, но отнюдь не доказывает, что Бетти Кейн свою историю придумала. Чтобы раз и навсегда спасти, Шарп от подозрения, надо доказать, что рассказ Бетти — ложь. А как мы это докажем, если не узнаем, где она была в течение трех недель? Кстати, вы проверили владельцев частных аэропланов?

— А как же! С теми же результатами. У нас ведь нет фотографии мужчины, а, значит, он может быть одним из владельцев аэроплана, улетевшего вместе с дамой за границу.

— Н-да. Скверно.

— Вы устали, мистер Блэр. Вам трудно приходится.

— Нечасто случается, чтобы на плечи деревенского адвоката свалилось подобное дело, — пробормотал Роберт уныло.

Нечто, похожее на улыбку, появилось на лице Рамсдена.

— Для деревенского адвоката, мистер Блэр, вы действуете совсем недурно. Очень недурно. И я помогу вам, на беспокойтесь. Так или иначе от самого худшего вы застрахованы, ну, или будете застрахованы, когда я выясню насчет этой записки.

Роберт бросил перо, которым он рассеянно и нервно чертил по бумаге.

— Не в страховке дело, дело в справедливости! — воскликнул он с внезапной горячностью. — У меня сейчас в жизни одна цель — разоблачить Бетти Кейн на открытом суде! Я одного хочу: чтобы рассказ о том, что она делала в течение месяца, рассказ, подтвержденный свидетелями, прозвучал на суде в ее присутствии. Как вы думаете, есть у нас на это шансы? Чего мы еще не сделали? Что может помочь нам?

— Не знаю, — серьезно ответил Рамсден. — Молитва, по-видимому.

Глава девятнадцатая

Как ни странно, такова же была реакция тети Лин.

Тетя Лин постепенно примирилась с участием Роберта в деле о похищении Бетти Кейн, когда дело это вышло из провинциальных границ и стало известно всей стране. В конце концов нет ничего недостойного в том, чтобы участвовать в процессе, о котором пишет газета «Таймс». Тетя Лин, разумеется, не читала «Таймс», но друзья ее читали. Пастор, например, и старый полковник Уитэккер, и старая миссис Уоррен. Пожалуй, теперь было приятно сознавать, что Роберт — представитель защиты в этом нашумевшем деле, хотя он и защищал ту сторону, которую обвиняли в избиении беззащитной девочки… Мысль о том, что Роберт может дело проиграть, не тревожила тетю Лин. Ну, начать с того, что Роберт — человек очень умный, а затем имя фирмы «Блэр, Хэйвард и Беннет» говорило само за себя: эта фирма дел не проигрывала! Тетя Лин уже заранее жалела, что Роберт будет торжествовать победу в Нортоне, а не в Милфорде, где в зале суда было бы столько знакомых!

Поэтому так изумил ее первый же намек на возможную неудачу. Не испугал, не выбил из колеи, ибо тетя Лин и вообразить не могла, что дело может быть проиграно. Намек лишь изумил ее как совершенно новая, неожиданная мысль.

— Но, Роберт, — сказала она, нащупывая ногой под столом свою скамеечку, — но, Роберт, ты ведь серьезно не думаешь, что можешь проиграть дело?

— Напротив. Я ни секунды не сомневаюсь в проигрыше.

— Роберт!

— В судебном процессе с участием присяжных полагается представлять факты, доказательства. У нас таких фактов нет. Полагаю, что присяжным это не понравится.

— Я просто не узнаю тебя, мой милый! Вся эта история подействовала тебе на нервы. Возьми-ка и поезжай завтра поиграть в гольф. Ты последнее время совершенно бросил гольф, а это вредно для твоей печени. То есть не гольф вреден, конечно, а то, что…

— Мне странно подумать, — перебил Роберт, — что я когда-то был заинтересован в судьбе «кусочка гуттаперчи» на гольфовом поле. Это, видимо, происходило со мной в какой-то иной жизни.

— Об этом-то я и говорю, дружок! Ты потерял чувство меры. Ты позволил этому делу целиком захватить тебя. Потом не забудь: у тебя есть Кевин!

— Очень сомнительно.

— Как? Что ты говоришь?

— Не могу себе представить, чтобы Кевин терял время, поехал в Нортон защищать дело, заведомо проигрышное. Были в его жизни донкихотские поступки, однако полностью здравого смысла Кевин еще никогда не лишался.

— Но ведь Кевин обещал приехать!

— Когда он обещал, еще было время, еще была надежда. А теперь остались считанные дни до выездной сессии, а у нас до сих пор нет ни фактов, ни надежды на них!

Мисс Беннет внимательно посмотрела на Роберта поверх суповой ложки.

— Боюсь, мой милый, что у тебя мало веры.

Роберт хотел было сказать, что не «мало», а вообще никакой веры у него нет, но сдержался. И уж во всяком случае никак он не мог поверить во вмешательство свыше в дело о похищении Бетти Кейн!

— Верь, мой милый, — произнесла тетя Лин. — Ты верь и увидишь, все будет хорошо!

Наступившее молчание огорчило ее, и она добавила:

— Если бы я раньше знала, что ты сомневаешься, что ты волнуешься, то я бы уже давно к своим обычным молитвам прибавила еще одну. Теперь я так и сделаю.

Эти слова тронули Роберта, и он сказал своим обычным добродушным тоном:

— Спасибо тебе, моя душенька.

Тетя Лин положила ложку на пустую тарелку, откинулась на стуле, и на ее круглом розовом лице появилась веселая улыбка:

— Не проведешь ты меня, я знаю этот тон! Это ты просто хочешь меня утешить. Но меня не надо утешать, потому что права я, а не ты! Ведь сказано, что вера может гору сдвинуть! Но это очень трудно, потому что нужжна уж просто колоссальная вера, чтобы гору стронуть с места, прямо невозможно собрать столько веры в одном человеке! А в делах поменьше, ну, как в твоем деле, для такого случая можно, я думаю, набрать достаточно веры. Вот поэтому я и говорю: не впадай в отчаяние, а постарайся верить! А я сегодня вечером пойду в церковь Святого Матвея и буду горячо молиться, чтобы завтра утром тебе был бы послан хоть один факт, хоть одно доказательство.

И когда следующим утром Алек Рамсден явился с этим фактом, с этим доказательством, то первой мыслью Роберта было: теперь уж тетю Лин никак не убедишь, что не она это вымолила. И промолчать о том, что случилось, не удастся. Ведь как только Роберт вернется домой, тетя Лин непременно спросит: «Ну, как, мой милый, естьу тебя факт, о котором я молилась вчера?»

— Откровенно скажу вам, мистер Блэр, — начал Рамсден, — что у меня не было особых надежд на школу. Я туда пошел просто так, на всякий случай, а вообще-то думал выманить у Глэдис Риз образец ее почерка каким-нибудь иным путем. Но вы оказались правы!

— И вы достали то, что нам требовалось?

— Я увиделся с учительницей и не скрыл от нее, кто я и зачем явился. Говорил с ней настолько откровенно — насколько дело позволяло. Сказал, что Глэдис заподозрили в клятвопреступлении, а за это строго наказывают, но мы полагаем, что Глэдис не так уж виновата, потому что ее кто-то шантажировал, и вот нам понадобился образец ее почерка. А лучше всего — образец того, как она пишет печатными буквами. Учительница, мисс Бэгли, подумала и говорит: «А, между прочим, Глэдис хорошо рисовала и чертила. Сейчас спросим учительницу рисования. Мы храним хорошие работы наших учеников для выставок». Ну, мне не пришлось познакомиться с учительницей рисования, потому что мисс Бэгли сама побежала рыться в экспонатах и откопала для меня вот это…

Он положил на стол перед Робертом лист плотной бумаги. На нем была изображена карта Канады с городами и реками. Карта не была очень точной, но сделана тщательно, чистенько. Внизу печатными буквами надпись: «Доминион Канада». В правом углу надпись: «Глэдис Риз».

— Эта карта, — сказал Рамсден, — возникла в результате школьного соревнования: «Нарисуйте, мол, по памяти карту любой страны, какой хотите, за двадцать минут!» Работы трех победительниц пошли на выставку. Глэдис заняла третье место.

— Боже мой, просто с трудом верится! — воскликнул Роберт, не отрывая, взгляда от карты. И добавил: — У этой девочки ума маловато, а вот глаз хороший. Она помнит очертания, но не названия. И конечно, с правописанием неблагополучно. Приз она получила, конечно, за тщательность, за аккуратность.

— Уж для нас-то, во всяком случае, получилось очень аккуратно — усмехнулся Рамсден. — Скажите спасибо, что она не выбрала Аляску! Тут она написала «Канада», а там «надо». Повезло!

— Повезло, — согласился Роберт. — Просто чудо! (А про себя добавил: «чудо тети Лин».) Кто лучший эксперт по почеркам?

Рамсден назвал его, а потом сказал:

— Я возьму карту с собой в город, сегодня же вечером передам эксперту, а к утру, получив ответ, доставлю его мистеру Макдэрмоту. И, между прочим, неплохо будет снять отпечатки пальцев и с этой карты, и с коробки. Попадаются присяжные, которые не очень-то доверяют графологам, но если сюда добавить отпечатки…

— По крайней мере моих клиенток теперь уж к каторжным работам не приговорят, — произнес Роберт.

— Всегда полезно увидеть светлую сторону дела, — сухо отозвался Рамсден.

— Ради Бога, не считайте меня неблагодарным! Напротив! Вы с меня сняли огромный груз. Но главное-то еще не сделано! Мы докажем, что Роз Глин воровка, врунья и шантажистка, не говоря уж о клятвопреступлении, но все это не поможет нам опровергнуть рассказ Бетти Кейн!

— Время еще есть, — неуверенно ответил Рамсден.

— Его так мало, что спасти нас может только чудо.

— А что ж. Почему бы и нет? Чудеса случаются. Когда мне вам позвонить, завтра утром?

Но наутро позвонил Кевин.

— Роб, ты молодчина! Уж я на этом поиграю!

Да, для Кевина это будет увлекательная игра в кошки-мышки, а мать и дочь Шарп уйдут из зала суда свободными. Свободными, чтобы вернуться в свой преследуемый дом, к своей сложившейся репутации двух полусумасшедших ведьм, избивавших девочку…

— Твой голос что-то невесел, Роб! Приуныл?

Роберт сказал то, что думал: мать и дочь Шарп, избавленные от тюрьмы, все равно останутся в тюрьме, воздвигнутой Бетти Кейн.

— А может, и нет, а может, и нет! — отозвался Кевин. — Девчонка провралась насчет разветвления дорожки, якобы видного из чердачного окна. Я извлеку из этого все, что можно! Мне бы и этого хватило, чтобы запутать девчонку, но, увы, обвинителем будет Майлс Эллисон, а этот успеет сообразить и поможет ей вывернуться. Но ты не унывай, Роб! В самом крайнем случае нам все же удастся серьезно пошатнуть доверие к Бетти Кейн!

Но пошатнуть доверие — этого мало! Роберт знал, какое незначительное влияние это окажет на общественность. Ему приходилось иметь дело со многими обывателями, особенно с женщинами, и он знал, что они, как правило, неспособны проанализировать простейшее заявление. Даже если газеты сообщат эту мелочь, насчет вида из чердачного окна, — а они, по всей вероятности, займутся делом куда более интересным, а именно клятвопреступлением Роз Глин, — так даже если они это сообщат, то на среднего читателя такое сообщение не подействует.

Кевин мог рассчитывать лишь на то, что он пошатнет доверие к Бетти Кейн членов суда, репортеров, представителей власти и иных способных к критическому мышлению лиц. У Кевина слишком мало фактов на руках, чтобы лишить Бетти Кейн той симпатии, того сочувствия, которые она вызвала у общественности страны. Мать и дочь Шарп останутся замаранными. А Бетти Кейн выйдет сухой из воды.

И эта мысль терзала Роберта… Впервые с тех пор, как Невил Беннет начал работать в конторе, Роберт видел в нем союзника. И для Невила было невыносимо думать, что Бетти Кейн выйдет сухой из воды. У Невила появилась манера произносить имя «Бетти Кейн» таким образом, будто каждый слог этого имени — яд, и он, Невил, этот яд выплевывал. «Это гнусное существо», — называл Невил Бетти Кейн. И справедливое негодование Невила радовало Роберта…

Но вот в создавшемся положении ничего радостного не было…

Мать и дочь Шарп приняли новость о том, что тюремное заключение им отныне не грозит, с тем спокойным достоинством, какое характеризовало все их поведение от первого появления Бетти Кейн до получения повестки в суд и присутствия там. Но обе они хорошо понимали, что избавление они получат, а вот оправдание — нет. Дело, начатое полицией, будет просто закрыто за отсутствием доказательств… Выездная сессия в Нортоне, видимо, примет такое решение: полиция представила дело в суд, не снабдив его достаточными фактами, а посему дело закрывается. Но это отнюдь не означает, что дело само по себе мелкое и внимания не заслуживает.

Когда до суда в Нортоне оставалось всего четыре дня, Роберт внезапно поделился своей тревогой с тетей Лин, рассказав ей обо всем куда подробнее, чем собирался… Он говорил с ней, как в те далекие времена, когда был маленьким мальчиком, а она — всезнающим и всемогущим ангелом, а не просто доброй, глупенькой тетей Лин… Она молча слушала этот неожиданно прорвавшийся поток слов, внимательно глядя на Роберта добрыми голубыми глазами.

— Видишь, тетя Лин, это не победа, это поражение, — сказал он в заключение. — Дело закроют, а справедливость восстановлена не будет, и у меня нет надежды ее добиться!

— Почему же ты раньше не говорил мне этого, милый? Ты что ж думал, что я не пойму?

— Ну… Ты иначе относилась к этому, чем я…

— А просто потому, что эти женщины из Фрэнчайза мне не очень-то по душе. Но неужели, видя, что они мне не нравятся, ты думал, мне безразлична справедливость? Быть не может!

— Нет, конечно, я так не думал, но ты как-то сказала, что находишь рассказ Бетти Кейн вполне заслуживающим доверия, и я…

— Это, — спокойно перебила его тетя Лин, — было до полицейского суда.

— Но ведь ты не была на суде?

— Я-то нет, милый, но полковник Уитэккер был, и ему очень не понравилась эта девочка.

— Да неужели?

— Он сказал, что в его полку или батальоне был, ну, как это называется, капрал, что ли, и он очень чем-то напоминал Бетти Кейн. Вечно ходил с видом угнетенной невинности, и столько от него всем было неприятностей, что не перечесть! И кончил он в тюрьме! А что касается Роз Глин, то полковник говорит: глядишь на нее — и ни единому слову не веришь! Так что видишь, мой милый, не надо было думать, что я не заинтересована в справедливости и равнодушна к твоей тревоге. Теперь я буду все время молиться за твой успех. Сегодня меня звали в гости Глизоны — они устраивают прием в саду — но лучше пойду-ка я в церковь Святого Матвея и как следует там помолюсь. К тому же, кажется, собирается дождь. Всегда идет дождь, когда Глизоны, бедняжки, затевают принимать гостей в саду!

— Что ж, тетя Лин, не буду отрицать, что нам нужны твои молитвы. Теперь нас только чудо может спасти!

— Вот, значит, я и буду молиться о чуде!

— Итак, — усмехнулся Роберт, — спасение пришло в ту минуту, когда веревку уже закинули на шею героя. Ах, тетя, такое случается лишь в детективных романах или в кино!

— Неправда, мой милый. Такое случается каждый день где-то в мире. Если бы у кого-то была возможность узнать и сосчитать, сколько раз это случается, то все бы очень удивились. Провидение часто вмешивается, когда ничто другое не помогает. У тебя просто не хватает веры, Роберт!

— Значит, ангел, посланец Господа Бога, должен появиться в моей конторе, чтобы рассказать мне, чем занималась Бетти Кейн целый месяц… В это, по-твоему, мне надо верить?

— Беда твоя, дружок, в том, что ты воображаешь посланца Господа в виде ангела с крыльями. А ведь это может быть просто скучный человек небольшого роста и в котелке… Так или иначе, а сегодня я буду молиться особенно горячо, и кто знает? А вдруг завтра посланец явится?

Глава двадцатая

Посланец Господа Бога, как выяснилось, не был скучным маленьким человеком, и на голове его был не котелок, а фетровая шляпа с узкими полями. Он явился в контору «Блэр, Хэйвард и Беннет» в половине одиннадцатого утра на следующий день.

— Мистер Роберт, — сказал старый Хэзелтайн, просовывая голову в дверь, — некий мистер Ланге хочет вас видеть.

Роберт, не ожидавший ангелов господних и привыкший к тому, что его частенько отрывали от дела по пустякам, ответил:

— Выясните, что ему надо. Я занят.

— Он не говорит. Хочет непременно видеть вас. И он не вполне чисто говорит по-английски.

— Иностранец?

— Да, Приехал из Копенгагена.

— Из Копенгагена? Что ж вы раньше не сказали? Пусть войдет, пусть войдет, Тимми! О Господи, неужели случится чудо?

Мистер Ланге был похож на одну из колонн собора Нотр-Дам: такой же круглый, такой же высокий и такой же на вид солидный и надежный. Лицо его светилось дружелюбием и честностью.

— Мистер Блэр! Мое имя Ланге. Я прошу прощения, что обеспокоил вас, но это очень необходимо. Необходимо ради вас. Так я полагаю.

— Садитесь, мистер Ланге.

— О, я благодарю вас. На улице тепло, вы не находите? Быть может, сегодня тот самый день, когда в Англии лето. — Он улыбнулся Роберту. — У вас, англичан, имеется такая шутка, что лето в Англии продолжается всего один день. Мой интерес к вашему языку, к его идиомам и поговоркам и привел меня к вам.

Сердце Роберта упало. Вот вам и чудо! Нет. В жизни чудес не бывает.

— Я имею в Копенгагене отель, мистер Блэр. Отель имеет имя: «Красные башмачки». Это название одной из сказок Андерсена, мистер Блэр. Вы, может быть, слыхали?

— Да, да, — нетерпеливо отозвался Роберт. — Эта сказка популярна и у нас.

— О да? Великий Андерсен! Простой человек, а известен во всем мире. Это то, чему следует удивляться. Но я отнимаю ваше драгоценное время, мистер Блэр! О чем я говорил?

— Об английских идиомах.

— О да, верно, да. Изучать английский язык — это мое хубби.

— Хобби, — автоматически поправил Роберт.

— Хобби. О, благодарю вас. Я имею отель, чтобы иметь хлеб с маслом. И еще потому, что мой отец имел отель, а до него его отец имел отель. Но изучение английского языка — это мое хуб… хобби, да, благодарю вас, хобби. И каждый день мне приносят английские газеты, которые они бросают…

— Они?

— Англичане, которые останавливаются в моем отеле. Они прочитают свою газету и бросают, а мой служащий, мальчик-курьер, их собирает и несет в мою контору. Я бываю очень занят и не имею времени прочитать, но когда я имею досуг, то я их изучаю. Ясно ли я себя объясняю, мистер Блэр?

— Совершенно, совершенно ясно, мистер Ланге!

Забрезжила слабая надежда… Газеты?!

— Вот так идет дело. Несколько минут досуга, немного чтения английской газеты, две-три новые идиомы, и все это без напряжения, а… Как это?

— Между делом.

— О, верно, верно: между делом! Один раз я вынул газету из пачки… Я бы мог вынуть какую-нибудь другую газету, но я вынул вот эту газету и сразу забыл про идиомы…

Тут мистер Ланге извлек из кармана и развернул перед Робертом номер «Эк-Эммы» с фотографией Бетти Кейн.

— Я смотрел на эту фотографию, а затем читал статью. И я себе сказал: это чрезвычайно удивительно. Чрезвычайно удивительно, я сказал себе. В газете написано, что это фотография Бетти Кан?

— Кейн.

— А? Так. Кейн. Но это также фотография миссис Чэдуик, которая вместе со своим мужем останавливалась в моем отеле.

— Что-о?

— Они у меня жили почти две недели. И это чрезвычайно удивительно, мистер Блэр, потому что, пока эту бедную девочку били и морили голодом на чердаке в Англии, миссис Чэдуик с большим аппетитом кушала в моем отеле. Особенно сбитые сливки. Она могла их скушать такое количество, что даже я, датчанин, очень удивлялся.

— Дальше, дальше!

— Я сказал себе: это только фотография. И хотя Бетти Кан очень похожа на миссис Чэдуик, когда она появилась на балу с распущенными по плечам волосами…

— С распущенными волосами?

— Так. Она их всегда зачесывала кверху. Но в нашем отеле был бал, этот, ну… костюм… костюм…

— Костюмированный бал?

— А? Так. Костюмированный бал. И для ее костюма ей нужно было носить волосы вот как тут… — Он постучал пальцем по фотографии. — И я сказал себе: «Так часто бывает, что фотография очень мало похожа на того… на того… ну, на живого человека. И я не могу быть уверенным, что девочка, которую били, и миссис Чэдуик одна и та же персона». Так я сказал себе. Но я не бросил эту газету, нет. Я ее спрятал. И иногда я ее смотрел. И каждый раз, когда я смотрел, я говорил себе: «Это миссис Чэдуик!» и все думал, и все думал: «Быть может, близнецы? Но нет. Газета говорит, что Бетти не имела ни сестер, ни братьев. Тогда двойники?» Я и так думал, и так думал. Вы понимаете мое затруднение?

— Очень, очень понимаю! Говорите!

— И когда я поехал в Англию по делам, я взял с собой эту газету и показал моему другу, у которого я остановился. Он мой соотечественник, живет на улице Бэйзуотер в Лондоне. И мой друг был очень переволнован. Он сказал, что это громкое дело и что две женщины арестованы, потому что они били эту девочку и их будут судить, и закричал своей жене: «Рита, Рита, где у нас газета от прошлого вторника?» И его жена пришла, и я прочитал все об этом деле.

— О слушании дела в Милфорде?

— Да, так. И я прочитал, что суд будет очень скоро. И мой друг сказал: «Как сильно ты уверен, Эйнар, что эта девочка и твоя миссис Чэдуик — одна и та же персона?» Я сказал: «Очень уверен». Он сказал: «Вот, смотри, в газете написана фамилия адвоката этих женщин. Адрес не написан, но Милфорд очень маленький город, там все, вероятно, его знают». И сегодня мы рано пили наш кофе, и я поехал в Милфорд. И вот я здесь, мистер Блэр.

Роберт вынул платок и вытер взмокший лоб,

— Вы верите в чудеса, мистер Ланге?

— О да, конечно. Я христианин.

— Так вот, ваше появление — это чудо!

— О да? — просиял Ланге. — Я чрезвычайно рад!

— Вы спасли нашу шкуру!

— Шкуру?

— Английская идиома! Да что там шкуру, вы жизнь нам спасли! Слушайте, вы помните, когда супруги Чэдуик жили в вашем отеле?

— О да, конечно. У меня записано. Вот, пожалуйста. Они прилетели в пятницу двадцать девятого марта, а уехали — тоже, кажется, на аэроплане — пятнадцатого апреля в понедельник.

— Спасибо! Ну, а мистер Чэдуик, он на что похож?

— Он молодой. Темные волосы. Внешность приятная. Но только он немного… немного… не знаю как сказать…

— Вульгарный?

— Да, так. Да. Вульгарный. Я заметил, что другие англичане, которые жили в отеле, не очень его одобряли.

— Он был в отпуске?

— О нет. Он приехал в Копенгаген по делу.

— По какому именно?

— Я сожалею, но я не знаю.

— А угадать вы не могли бы? Что именно его интересовало в вашем городе?

— Не знаю, мистер Блэр, совсем не знаю.

— Ну, а адрес его вам известен?

— Лондон.

— Лондон велик… Ну, что поделаешь! Прошу вас, мистер Ланге, окажите мне честь пообедать со мной. Простите, я сейчас позвоню по телефону… Тетя Лин? Я должен ехать в Лондон сразу же после обеда, будь ангелом, приготовь мне саквояж. И я привезу обедать одного милого человека, можно? И вот еще, тетя Лин. Я думаю, тебе следует сегодня пойти в церковь Святого Матвея и поблагодарить Бога, потому что твой Господний посланец, твой ангел явился.

Даже мистер Ланге мог услышать радостный возглас тети Лин:

— Роберт! Неужели?

— Да, моя дорогая. Ты его хорошо накормишь, надеюсь? Потому что именно его я и собираюсь привести к обеду.

Глава двадцать первая

Через три дня Роберт заехал за матерью и дочерью Шарп, чтобы везти их в Нортон. У входной двери стояли две огромные кадки с желтофиолями, а темная передняя дома Фрэнчайз была убрана цветами, как церковь перед свадебной церемонией.

— Невил! — сказала Марион, указывая на это цветочное великолепие. — Он заявил, что дом сегодня должен иметь праздничный вид.

— Жаль, что не я об этом подумал.

— После того, что вы испытали за последние несколько дней, я удивляюсь, что вы вообще еще можете думать. Если бы не вы — не до веселья нам было бы сегодня!

— Тут следует благодарить человека по фамилии Бэлл.

— Бэлл?

— Александр Бэлл. Он изобрел телефон. Мы бы пропали без этого изобретения! Кевин со своим служащим у себя в конторе, я в его лондонской квартире, Алек Рамсден и трое его ребят у Алека в конторе — все мы только и делали, что звонили. На телефонах висело семь человек.

— Бедный Роберт!

— Поначалу нам было весело. Мы знали, что идем по верному пути, и охотничий азарт одолевал нас. Но, когда мы выяснили, что ни один из Чэдуиков, имеющихся в телефонной книге, не имеет никакого отношения к Чэдуику, который двадцать девятого марта уезжал в Копенгаген, мы немного остыли… Правда, нам удалось установить, что из Ларборо двадцать седьмого марта были заказаны два билета на самолет, и эти сведения нас подбодрили. Но затем мы очутились в полной тьме. Решили действовать так: выяснить, что именно мы продаем Дании и что Дания покупает у нас. Труды разделили: Кевин, его помощник и я занялись экспортом, а Рамсден и его ребята — импортом. С этого момента мы стали звонить во все фирмы, занимающиеся экспортом, задавая вопрос: «Не работает ли у вас некий Бернард Чэдуик?» Ох, вы не можете себе представить количество фирм, где не работает Бернард Чэдуик! Я так привык беспрестанно звонить сам, что однажды, когда позвонили мне, я несколько секунд сидел, тупо уставясь на аппарат, внезапно забыв, что не только я звоню, а что и мне могут позвонить…

— А звонил Рамсден?

— Угадали. И сказал: «Нашли! Он покупает фарфор для фирмы «Брэйн, Хавард и K°». Ну, а затем началась другая музыка. Надо было увидеться с нашими свидетелями, доставать повестки для их вызова в суд и все прочее. Но завтра в Нортоне будет очень интересно! У Кевина в ожидании просто слюнки текут!

— Если бы я нашла в себе силы пожалеть эту девчонку, — заявила миссис Шарп, появляясь в дверях с саквояжем, который она швырнула на столик красного дерева так небрежно, что тетя Лин упала бы в обморок, — я бы, право, ее пожалела. Могу себе представить, что должен испытывать свидетель, отвечая на вопросы враждебно настроенного Кевина Макдэрмота!

Саквояж, когда-то дорогой и элегантный, приобретенный, видимо, в те времена, когда муж миссис Шарп был еще состоятельным человеком, выглядел теперь потрепанным, жалким… И Роберт подумал, что, когда он женится на Марион, его первым подарком теще будет чемоданчик — маленький, светлой кожи, купленный в одном из лучших магазинов…

— А я вот никогда не смогу даже на секунду почувствовать жалость к этой девке! — горячо сказала Марион. — Я готова убить ее, как убивают моль, с той лишь разницей, что моль мне всегда немного жалко.

— Интересно знать, что она будет делать? — спросила миссис Шарп. — Вернется в семью Уиннов, как вы думаете?

— Вряд ли, — отозвался Роберт. — Убежден, что она до сегодня не преодолела в себе ярости и раздражения, какие она испытывает с той поры, когда узнала о предстоящей женитьбе Лесли. Преступление, как говорит Кевин, всегда начинается с эгоизма и беспредельного тщеславия. Нормальная девочка, возможно, тяжело бы переживала тот факт, что ее приемный брат к ней изменился, но у нее это бы ограничилось слезами, мрачным видом, ну и тем, что она стала бы трудной в общении. Быть может, и о монастыре она бы подумывала, знаете, разные ведь мысли приходят в голову эмоциональному подростку. А потом, стечением времени, примирилась бы, успокоилась бы. Но такие законченные эгоистки, как Бетти Кейн, к обстановке не применяются. Нет, весь мир должен применяться к ним, вот вам типичная психология преступника! Преступник всегда ведь ощущает себя обиженным, обойденным…

— Не пора ли ехать? — спросила Марион. — Господи Боже, если бы мне кто-нибудь сказал, что я буду с радостью ехать в Нортон на этот суд, я бы не поверила! Сегодня наш милый Стэнли может наконец заснуть в собственной постели, вместо того чтобы сторожить двух женщин в их одиноком доме.

— Он, значит, не ночует здесь сегодня? А, знаете, мне как-то не нравится, что ваш дом останется пустым.

— Будет дежурить полицейский, как обычно. Да и после той ночи, когда выбили стекла, ничего такого не повторялось. И завтра ведь мы вернемся!

— Знаю, знаю, и все же… Лучше бы Стэнли переночевал тут еще раз.

— Ну, если кому-то захочется выбить окна, — сказала старая миссис Шарп, — вряд ли Стэнли удастся им помешать.

— Это-то верно. И все-таки я напомню инспектору Хэлламу, что дом сегодня ночью будет пустовать, — пообещал Роберт.

И Роберт не забыл о своем обещании. Вечером в Нортоне, перед тем как встретиться с Кевином за ужином в ресторане гостиницы «Фрезере», Роберт позвонил в милфордскую полицию.

— Ладно, мистер Блэр, — отозвался дежурный сержант. — Я скажу, чтобы тот, кто там сегодня дежурит, открыл ворота и прошелся вокруг дома. Да, да, ключ от ворот у нас есть!

После ужина Роберт сразу отправился в свой номер и заснул, едва голова его коснулась подушки. И когда у его уха зазвонил телефон, Роберт не сразу осознал, что это звонит и где он находится.

— Да? — сонно сказал он в трубку. И, услышав ответ, мгновенно пришел в себя.

Звонил Стэнли. Дом Фрэнчайз горит. Не может ли мистер Блэр немедленно приехать?

— Сильный пожар?

— Довольно-таки!

— Я еду!

Те двадцать миль, что отделяли Нортон от Милфорда, Роберт промчался с такой быстротой, на какую раньше не считал себя способным. Когда он, пролетев Хай-стрит, выехал из Милфорда, то увидел зарево, стоявшее над горизонтом, будто поднималась полная луна. Однако луна висела в небе, как молодой серебряный месяц светлой летней ночи.

Слава Богу, горящий дом был пуст. Удалось ли вытащить ценные вещи? А, впрочем, был ли там кто-нибудь, кто бы сумел отличить ценные вещи от неценных?

Ворота были распахнуты настежь, а во дворе, ярко освещенном пламенем, стояли пожарные машины и толпились люди. И Роберт увидел стул с расшитым бисером сиденьем, стул из гостиной. Нашелся, значит, кто-то, кто его вытащил.

Рядом послышался голос Стэнли:

— Ну вот и вы! Воды не хватает. Но кое-что из дома удалось вытащить. Все из гостиной. Я подумал, что именно эти вещи хозяйки захотели бы спасти в первую очередь. Кое-что из верхних комнат тоже удалось вынести…

По черному лицу Стэнли ручьем катился пот, оставляя светлые бороздки, и молодое лицо его казалось старым, морщинистым.

На траве были свалены матрацы и постельное белье, свалены в сторонке, чтобы не быть на пути пожарных. А рядом стояла мебель, и вид у нее, казалось, был потерянный, удивленный…

— Давайте отнесем мебель подальше, — предложил Стэнли, — а то либо искры на нее попадут, либо кто-нибудь из этих чертей вздумает на нее становиться…

Под словом «черти», видимо, подразумевались пожарные, делавшие все, что было в их силах. Роберт начал таскать мебель.

Вот старинный стул, на котором сидел инспектор Грант, и миссис Шарп заявила, что он слишком тяжел для этого стула… Вот стол вишневого дерева, за которым они обедали вместе с Кевином… А вот столик красного дерева, куда всего несколько часов назад миссис Шарп плюхнула свой саквояж. Гуденье и треск огня, выкрики пожарных, фантастическая смесь света луны, автомобильных фар и пламени, перетаскивание мебели с одного места на другое, странная и кажущаяся бессмысленной работа — все это напоминало Роберту то ощущение, какое он испытал, когда медленно приходил в себя после анестезии.

Внезапно с грохотом провалился второй этаж, и в новой яркой вспышке пламени Роберт увидел двух молодчиков, злорадно ухмыляющихся. И тут же понял, что и Стэнли их увидел. Кулак Стэнли ударил в челюсть одного из них с такой силой, что звук этот был слышен даже сквозь шум пожара, и одна из ухмыляющихся физиономий сразу пропала. Роберт не бил никого с тех пор, как занимался боксом в школе, и не предполагал, что кого-нибудь когда-нибудь ударит, но его левая рука сделала то, что следовало, как бы по собственной воле. И вторая физиономия пропала в темноте.

— Чисто сработано, — заметил Стэнли, посасывая ободранные суставы своего кулака, и воскликнул: — Глядите!

Крыша сморщилась, будто лицо ребенка, собирающегося заплакать. Маленькое круглое окно, пользовавшееся такой дурной славой, качнулось слегка вперед, а затем завалилось внутрь. Язык пламени вновь лизнул крышу, и она провалилась, смешавшись с обломками прежде рухнувшего этажа.

Когда пламя наконец умерло, Роберт со смутным изумлением увидел, что край неба белел — светало. И наступила тишина. Шум пожара и крики сменились мягким шуршанием водяных струй, направленных;на дымящийся остов дома. Лишь четыре уцелевшие стены, закоптелые и мрачные, стояли на измятой траве. Четыре стены, и ступени каменного крыльца, и рама входной двери, открытой в черную пустоту.

— Ну вот, — сказал Стэнли. — Значит, так.

— Как это началось?

— А кто его знает! Когда явились пожарные, дом уже вовсю пылал.

— Куда девались эти ребята?

— Которым мы дали по морде? Домой, видно, пошли.

— Как жаль, что выражение лиц не может служить доказательством!

— Да. Им за это ничего не будет, как ничего не было за битье стекол! Как вы им скажете?

Эти слова явно относились к хозяйкам Фрэнчайза.

— Вот не знаю, — протянул Роберт. — То ли им сразу сказать, то ли уж после суда…

— После скажете. Пусть хоть на суде порадуются.

— Надо будет заказать им номер в гостинице «Роза и Корона». Им же придется вернуться в Милфорд.

— Слушайте, а я вот о чем подумал. Моя квартирная хозяйка с удовольствием сдаст им на время комнату. Она всегда была на их стороне. Дом стоит на окраине, там тихо, и там им будет куда лучше, чем в гостинице, где все начнут глазеть на них.

— Ну что ж, Стэн, это хороший выход. Спросите вашу хозяйку и позвоните мне в Нортон.

Глава двадцать вторая

Роберту показалось, что по крайней мере половина населения Милфорда ухитрилась втиснуться в зал суда Нортона. А коренные жители этого главного города графства были явно обижены, что нашумевшее на всю Англию дело, слушавшееся в их суде, привлекло столько народу, что для них, здешних, мест не хватает. Проклятые чужеземцы из Милфорда догадались заранее захватить места…

В переполненном зале было жарко, и публика двигалась и перешептывалась, пока шли обычные предварительные процедуры, и даже во время сообщения прокурора Майлса Эллисона. Эллисон был полной противоположностью Макдэрмоту: спокойный, выдержанный, ровный, лишенный эмоций голос. Но поскольку то, что он говорил, было давно известно из газет, то публика не столько слушала его, сколько развлекалась поисками знакомых в зале суда.

А Роберт думал об одном: как сказать людям, что отныне у них нет дома, что вернуться им некуда, как?

Внезапное движение в зале и наступившая затем мертвая тишина вернули его к реальности, и он понял, что появилась Бетти Кейн и дает клятву над библией. «Кроме этой книги, она ничего не целовала!» — воскликнул Бен Карлей, впервые увидев ее при тех же обстоятельствах. Сегодня она выглядела так же. Ее голубой костюм говорил о юности, о невинности и напоминал колокольчики в траве. Шляпка открывала чистый детский лоб, и Роберт, знавший теперь все о ее времяпровождении в те недели, когда она пропадала из дому, вновь был поражен ее наружностью. Умение притворяться, внушать к себе доверие — одно из качеств преступника, но рядом с Бетти Кейн опытнейшие преступники выглядели бы жалкими любителями.

И вновь она прекрасно давала показания, и ее звонкий молодой голос был слышен во всех уголках зала. И вновь публика слушала, затаив дыхание. Разница была лишь в том, что судей ей на этот раз покорить не удалось. Если судить по выражению лица господина судьи Сэй, то он был далек от того, чтобы быть завороженным Бетти Кейн. Судья Сэй смотрел глазом критическим и недоверчивым, и Роберт подумал, что либо судье вообще вся эта история чем-то подозрительна, либо недоверчивость его объясняется присутствием Макдэрмота, не взявшегося бы защищать подсудимых, не имей он на руках веских фактов.

Рассказ Бетти о ее страданиях произвел то впечатление, какого прокурору произвести не удалось. Слышались громкие вздохи, шепот негодования. Эти проявления чувств не выходили за рамки недозволенного, требовать тишины судье не пришлось, но было ясно, на чьей стороне присутствующие. И в этой вот наэлектризованной атмосфере Кевин Макдэрмот начал перекрестный допрос.

— Мисс Кейн, — начал он своим самым медовым голосом, — вы сказали, что когда подъехали к дому Фрэнчайз, было совсем темно. В самом деле было так темно?

Этот вопрос и тон вопроса заставили ее предположить, что Макдэрмот не хочет, чтобы было темно, и она реагировала именно так, как он того добивался:

— Да. Очень темно.

— Слишком темно, чтобы разглядеть лужайку у дома?

— Да. Слишком темно.

Кевин сделал вид, что примирился с этим ответом и будет теперь пробовать что-то другое.

— А вот в ту ночь, когда вам удалось бежать… Быть может, тогда было не так темно?

— Нет, нет, тогда было еще темнее.

— Значит, ни в первый раз, ни во второй раз вам не удалось увидеть лужайку у дома?

— Нет.

— Нет. Прекрасно. Установив это, давайте вспомним, что вы видели из окна вашей тюрьмы на чердаке? В своем заявлении, сделанном полиции, вы утверждали, что из окна вы видели, как дорожка, идущая от ворот, сначала идет прямо, затем раздваивается, делая круг у входной двери. Так?

— Да.

— Почему вам это известно?

— Как почему? Но я это видела.

— Откуда?

— Из чердачного окна. Окно выходит как раз на двор у фасада дома.

— Но из чердачного окна можно увидеть лишь часть дорожки, ее прямую часть. Парапет крыши скрывает разветвление. Каким же образом вы узнали, что дорожка разветвляется?

— Я видела!

— Откуда?

— Из окна!

— Вы хотите, чтобы мы поверили, что вы видите не так, как видят обыкновенные люди?

— Но я описала этот вид из окна.

— Да, да, вы его описали. Но вы описали вид двора так, как его может увидеть человек, который, скажем, находится снаружи и смотрит поверх стены, а не так, как это видно из окна чердака. Вы же нас уверяете, что смотрели только из окна.

— По-видимому, — сказал судья, — у вас есть свидетель, который может описать вид из чердачного окна?

— Два, милорд.

— Хватит и одного с нормальным зрением, — сухо отозвался судья.

— Итак, вы не можете объяснить, как вы узнали о том, что дорожка; около дома необычная. Ведь, если вы говорили правду, то возможности узнать об этом у вас не было. Вы бывали за границей, мисс Кейн?

— За границей? — переспросила она, удивленная переменой темы. — Нет,

— Никогда?

— Никогда.

— Ну, например, в Дании вам не случалось бывать? В Копенгагене?

— Нет.

Выражение лица ее не изменилось, однако Роберту почудилась нотка неуверенности в ее голосе.

— Вам не знаком человек по имени Бернард Чэдуик?

Она внезапно насторожилась и показалась Роберту похожей на зверька, который что-то почуял и стал прислушиваться. Однако заметной перемены ни в лице ее, ни в движениях не наблюдалось. Напротив, она как бы еще больше собралась, напряглась.

— Нет (голос ее звучал бесцветно, равнодушно).

— Вы случайно не ездили с ним в Копенгаген?

— Нет.

— С кем же вы были в Копенгагене?

— Ни с кем. Я вообще не бывала за границей!

— Итак, если я предположу, что те недели, когда вы пропадали из дому, вы провели в отеле Копенгагена, а не на чердаке дома Фрэнчайз, я ошибусь?

— Да. Вы ошибетесь.

— Благодарю вас.

Как Кевин и ожидал, на помощь к Бетти Кейн поспешил Майлс Эллисон. Он вскочил с места.

— Мисс Кейн, вы приехали в дом Фрэнчайз на автомобиле?

— Да.

— И автомобиль, как вы прежде заявили, был подведен к крыльцу дома. Значит, раз было темно, то горели подфарники машины, если не фары. А они могли осветить не только дорожку, но и двор…

— Да, — радостно перебила она, — да, да, конечно. Именно тогда, значит, я увидела это разветвление дорожки. Конечно же, я помню, что видела!

Она кинула быстрый взгляд на Кевина, и ликующее выражение, промелькнувшее на ее лице, напомнило Роберту тот день, когда ей удалось правильно угадать, какие именно чемоданы находятся в шкафу дома Фрэнчайз. Знала бы она, что готовит ей Кевин!

Затем на место для свидетелей была вызвана Роз Глин, видимо, купившая себе новое платье и новую шляпку для появления в суде города Нортона. Платье было ярко-красное, а шляпка — цвета бордо, с синей лентой и розой, и этот наряд делал Роз еще более вульгарной, чем обычно. И вновь Роберт почувствовал, что Роз явно несимпатична публике, наполнившей зал суда. И когда Кевин во время перекрестного допроса предположил, что она не сама перестала работать в доме Фрэнчайз, а была уволена, то почти на всех лицах появилось одно и то же выражение, говорившее: «А-а, так вот оно в чем дело!» Пошатнув доверие к свидетельнице, Кевин этим пока и ограничился: он ждал появления ее бедняжки-приятельницы.

Глэдис Риз, сменившая Роз Глин на свидетельском месте, выглядела еще более несчастной, чем на суде в Милфорде. По-видимому, судейские мантии и парики сильно на нее подействовали. Полицейские формы в судебном зале Милфорда тоже были не так уж приятны, однако куда привычнее, чем парики и мантии и вся эта торжественная обстановка. Роберт увидел устремленные на Глэдис глаза Кевина, взвешивающие, оценивающие: Кевин прикидывал, каким тоном с ней говорить. Несмотря на свое спокойствие и ровный голос, Майлс Эллисон уже до смерти напугал Глэдис. По-видимому, всякий облаченный в судейскую мантию казался ей существом враждебным. И, угадав это, Кевин взял на себя роль ее защитника, утешителя. Он умел придать своему голосу такие ласковые, нежные, чуть ли не воркующие нотки, что, право, это было почти неприлично — так думал Роберт, слушая первые вопросы, заданные его другом. Но этот голос ободрил свидетельницу, она перестала нервно сжимать свои маленькие худые руки. Кевин расспрашивал ее о школе. Глаза Глэдис уже не глядели так испуганно, она отвечала на вопросы вполне спокойно.

— Ну-с, Глэдис, мне кажется, что вам очень не хотелось идти сегодня в суд и давать показания против двух женщин из дома Фрэнчайз, так?

— Да, да. Верно. Мне очень не хотелось.

— И все же вы пришли! — сказал он без всякого упрека в тоне, а просто констатируя факт.

— Пришла, — ответила она пристыженным голосом.

— Но почему же? Вы считали это своим долгом?

— Нет. Ох, нет!

— А может, кто-то заставил вас сюда прийти?

Роберт увидел, что судья шевельнулся, будто хотел перебить Кевина, но это краем глаза увидел и Кевин и быстро продолжил:

— …Кто-то, кто знал о вас что-то дурное, и сказал вам: «Пойди и выступи на суде, а иначе я все про тебя расскажу». Так?

— Не знаю, не знаю… — растерянно отозвалась Глэдис.

— Потому что, Глэдис, если кто-то заставил вас говорить неправду, угрожая вам, то это лицо будет наказано.

Такая мысль явно не приходила Глэдис в голову.

— Суд и все, кто здесь присутствует, хотят узнать правду. И его милость судья сурово накажет того, кто заставил вас прийти сюда и давать лживые показания. Больше того: существует очень серьезное наказание для тех, кто дал клятву говорить одну правду и ничего, кроме правды, а сказал неправду. Однако, если выяснится, что лицо, сказавшее неправду, сделало это, ибо ему кто-то угрожал, то тот, кто угрожал, понесет более суровое наказание. Вам все понятно, Глэдис?

— Да, — прошептала она.

— А теперь я попытаюсь вам рассказать, что произошло, а вы меня поправите, если я ошибаюсь… Так вот. Кто-то, быть может, ваш друг или подруга, взял вещь, ему не принадлежавшую, из дома Фрэнчайз. Ну, допустим, часы. Ваша подруга почему-то не пожелала оставить часы у себя и передала их вам. Возможно, и вы не хотели их брать, но ваша подруга человек настойчивый, характер у нее сильнее вашего — и вы часы взяли. Теперь я позволю себе предположить, что эта подруга попросила вас поддержать те свидетельские показания, какие она собиралась дать на суде. Вы, как человек правдивый и честный, отказались. И тогда она сказала вам: «Если ты этого не сделаешь, то я скажу, что ты украла часы из дома Фрэнчайз, когда однажды пришла туда меня навестить»…

Кевин сделал паузу. Глэдис молчала, глаза растерянные…

— Я полагаю, что из-за этой-то угрозы вы и пришли на слушание дела в полицейский суд и поддержали лживые показания вашей подруги. Но, вернувшись домой, ощутили раскаяние, стыд. И так вам было стыдно, что на часы эти и глядеть-то было тошно! И вы положили их в коробочку и отправили в дом Фрэнчайз, приложив записку: «Мне их не надо!» Вот, Глэдис, что, по-моему, случилось на самом деле.

— Нет, — испуганно отозвалась Глэдис, — нет, у меня никогда не было этих часов!

Кевин будто и не слышал…

— По-вашему, все, что я тут говорил, неправда?

— Да. Это не я, не я послала часы обратно!

Тогда Кевин взял лежавший перед ним листок бумаги и мягко произнес:

— Вы хорошо рисовали, когда учились в школе, так хорошо, что ваши рисунки попадали на школьные выставки. Вот тут передо мной карта Канады, очень чистенько сделанная, за которую вы получили приз. Здесь вот, в правом углу, вы подписались…

Карту Канады передали Глэдис, а Кевин продолжал:

— Дамы и господа присяжные заседатели, эту карту Канады Глэдис Риз сделала, когда училась в последнем классе. Когда его милость с картой ознакомится, ее передадут вам.

И, обращаясь к Глэдис:

— Вы сами сделали эту карту?

— Да.

— Сами подписали ее?

— Да.

— И сами написали печатными буквами «Доминион Канада»?

— Да.

— Прекрасно. А вот передо мной записка со словами: «Мне их не надо!» Записка была вложена в коробочку с часами, с теми часами, которые исчезли из дома Фрэнчайз, когда там работала Роз Глин. Я утверждаю, что слова «мне их не надо» написала та же рука, что написала «Доминион Канада». И это ваша рука, Глэдис.

— Нет, — сказала она, взяв переданный ей клочок бумаги и тут же отбросив его в сторону, будто он жег ее, — нет, я никогда… я никогда не посылала часы…

— И записки этой не писали?

— Нет.

— Но «Доминион Канада» писали вы?

— Да.

— Позже я докажу, что эти две надписи сделаны одной и той же рукой. Тем временем суд с ними ознакомится. Благодарю вас!

— Мой ученый друг высказал догадку, — начал Майлс Эллисон, — что на вас было оказано давление, чтобы заставить вас прийти сюда. Это верно?

— Нет.

— Вы пришли сюда не потому, что вас запугали?

Она немного помолчала, видимо, борясь с собой, и наконец выдавила:

— Нет.

— Вам никто не подсказывал того, что вы должны были говорить?

— Нет.

И все же у присяжных сложилось впечатление, что она явилась в суд против своей воли и ее показания были ей кем-то навязаны.

Других свидетелей обвинения не было, и Кевин, прежде чем приступить к своей главной задаче, решил сначала покончить со всеми сомнениями относительно роли Глэдис Риз.

Выступил графолог, засвидетельствовавший, что надпись на карте Канады и записка написаны одной и той же рукой. Было очевидно, что и присяжные пришли к этому же выводу, поэтому, когда Майлс Эллисон высказал предположение, что графологи, бывало, ошибались, чувствовалось, что он говорит это лишь по долгу службы, убежденности — не было в его голосе. Кевин ответил на это вызовом эксперта по отпечаткам пальцев, заявившего, что и на карте, и на коробочке, в которой лежали часы, одинаковые отпечатки пальцев.

А теперь, когда было установлено, что Глэдис Риз в, то время, как она выступала в полицейском суде, держала у себя часы, украденные из дома Фрэнчайз, а затем в порыве раскаяния их вернула, — теперь Кевин мог приступить к главному — к развенчанию Бетти Кейн…

Когда в зале прозвучало имя свидетеля Бернарда Уильяма Чэдуика, послышался удивленный шепот. Читатели газет с этим именем знакомы не были, оно нигде не упоминалось. Кто этот человек? Зачем он явился сюда? Что собирается сообщить?

А он явился, чтобы сообщить, что работает в лондонской фирме, приобретает для нее фарфор и разные модные безделушки, что он женат и проживает вместе с женой по такому-то адресу.

— Вам приходится ездить в командировки? — спросил Кевин.

— Да.

— В марте текущего года вы побывали в Ларборо?

— Да.

— В Ларборо вы познакомились с Бетти Кейн?

— Да.

— Как вы с ней познакомились?

— Она меня подцепила.

Эти слова вызвали мгновенный и единодушный протестующий отклик в зале суда. Какие чувства испытывали уличенные во лжи Роз Глин и Глэдис Риз, никого не волновало, а вот имя Бетти Кейн было священно! О Бетти Кейн, напоминавшей святую Бернадетту, так небрежно отзываться нельзя!

Судья сделал выговор публике за шум в зале, а затем сделал выговор свидетелю. Что это значит — «подцепить»? Не соблаговолит ли свидетель придерживаться общепринятого языка?

— Расскажите суду, как вы с ней встретились, — предложил Кевин.

— Ну, я как-то зашел в отель «Мидланд» выпить чаю. И она… ну… в общем, она со мной заговорила. Она там тоже чай пила.

— Она была одна?

— Да. Совсем одна.

— Не вы первый с нейзаговорили?

— Да я даже ее и не заметил!

— Как же она обратила на себя ваше внимание?

— Улыбнулась мне, я улыбнулся в ответ, ну и продолжал читать свои бумаги, служебные бумаги… Тут она заговорила со мной. Спросила, чего это я читаю, ну и так далее…

— Знакомство продолжилось?

— Ага. Она сказала, что любит в кино ходить и не пойду ли я с ней. — Ну, свои дела в тот день я вроде бы прикончил, а девочка была славненькая, я и говорю: ладно, пойдем. А назавтра мы поехали кататься на моей машине. Я-то по делам ездил, а она захотела прокатиться со мной, а потом где-нибудь вместе поужинать, перед тем как к тетке вернуться.

— Она рассказывала вам о своей семье?

— Да. Говорила, что дома ей плохо, что никто о ней не заботится. Вообще жутко жаловалась на свою семью, но я — ноль внимания. Эдакая гладкая, упитанная штучка…

— Что? Что? — грозно перебил судья.

— Она выглядела молодой девушкой из благополучной семьи, милорд.

— И как долго продолжалась ваша идиллия в Ларборо? — спросил Кевин.

— Совпало так, что мы в один и тот же день должны были уезжать. Ей надо было домой — каникулы кончились, она уж и так задержалась у тетки, чтобы со мной встречаться, — ну, а мне надо было по делу в Копенгаген. Она вдруг заявила, что не хочет домой и не возьму ли я ее с собой в Данию. Я сказал, что нет. Я уже не считал ее таким невинным ребенком, каким она мне поначалу показалась, я уже к этому времени ее лучше знал, но все же думал, что девчонка неопытная… Ей же всего шестнадцать.

— Это она вам сказала, что ей шестнадцать?

— Ей исполнилось шестнадцать как раз в Ларборо… — и, скривив в усмешке губы под черными усиками, Чэдуик добавил: — Это мне стоило золотой губной помады.

Роберт взглянул на миссис Уинн и увидел, что она закрыла лицо руками. Лесли, сидевший рядом с матерью, уставился на Чэдуика недоверчиво и испуганно.

— Итак, когда она попросила вас взять ее с собой, вы считали, что она неопытная шестнадцатилетняя девочка?

— Вот именно.

— Когда же вы изменили свое мнение о ней?

— Она… Ну… убедила меня, что она не…

— Что «не»?

— Что не неопытная.

— Итак, вы решили, что можете, не испытывая угрызений совести, спокойно взять ее с собой в Данию?

— Ну, положим, угрызения-то у меня были, но с девчонкой было так… ну, весело, что ли, что неохота было с ней расставаться…

— Значит, вы с ней поехали за границу, выдав ее за жену?

— Да.

— А она не боялась, что семья будет о ней беспокоиться?

— Нет. Она мне сказала, что у нее еще две недели каникул и дома будут думать, что она у тетки в Мэйншиле. Тетке она сказала, что едет домой, а домой написала, что осталась у тетки.

— Вы помните, когда именно вы уехали из Ларборо?

— Помню. Двадцать восьмого марта во второй половине дня я договорился с ней встретиться на автобусной остановке в Мэйншиле. Там она меня и ждала и села ко мне в машину.

Перед тем как задать следующий вопрос, Кевин сделал паузу, чтобы присутствующие успели полностью оценить важность этого сообщения, и Роберт подумал, что если бы в зале суда не было ни одного человека, и тогда наступившая тишина не могла бы быть более мертвой.

— Итак, вы взяли ее с собой в Копенгаген. Где вы остановились?

— В отеле «Красные башмачки».

— Сколько пробыли там?

— Около двух недель.

В зале послышался ропот удивления…

— А затем?

— Ну, вернулись в Англию пятнадцатого апреля. Она мне сказала, что ей надо быть дома шестнадцатого. А по дороге вдруг говорит, что должна была вернуться одиннадцатого, и, значит, выходит, что уже четыре дня неведомо где пропадает…

— Она нарочно ввела вас в заблуждение?

— Да.

— Объяснила она вам, зачем это сделала?

— Да. Чтобы ей уже невозможно было вернуться. Заявила, что напишет домой, будто нашла работу, что живется ей хорошо и пусть они не беспокоятся.

— Ее не тревожило, что она причиняет страдание людям, которые ее любят?

— Ни капли. Она сказала мне, что жизнь дома ей давно осточертела.

И вновь Роберт, не удержавшись взглянул на миссис Уинн, но тут же отвернулся. Было видно, что она испытывает крестную муку…

— Ну, и как вы отнеслись к сложившейся ситуации?

— Обозлился поначалу. Она ведь поставила меня в жуткое положение!

— А за девочку вы не беспокоились?

— Да не так чтобы очень…

— Почему же?

— К тому времени я уже понял, что она из таких, которые не пропадут!

— Что именно вы хотите сказать?

— А то, что если что-то идет не так и кому-то от этого плохо, то уж во всяком случае не Бетти Кейн!

Это имя напомнило аудитории, что девушка, о которой идет тут речь, — Бетти Кейн! «Их» Бетти Кейн! Та самая, что похожа на святую Бернадетту! И в зале послышался звук, будто множество людей одновременно вздохнули.

— Итак?

— Итак, мы долго тянули резину…

— Что-что? — спросил судья.

— Мы долго обсуждали положение…

— Продолжайте, — сказал он, — но придерживайтесь общепринятого языка.

— Ну, значит, мы долго все это обсуждали, и наконец я решил, что отвезу ее в мой дачный домик, в окрестностях Лондона. Мы с женой ездили туда на конец недели и на летние каникулы, но в другое время года — редко. Она согласилась, и я отвез ее туда.

— И вы с ней провели там ночь?

— Да. На другой день вернулся домой, а через недельку вновь приехал в дачный домик и провел там несколько дней.

— Ваша жена удивлялась тому, что вы не ночуете дома?

— Ну, не так чтоб сильно…

— А что было дальше?

— А дальше было то, что однажды я приехал на дачу и увидел, что девочка исчезла.

— Как вы это себе объяснили?

— Видите ли, последние дни она стала скучать. Ей поначалу нравилось заниматься домашним хозяйством, но это развлекало ее всего денька два-три, а потом надоело. И я подумал, что я тоже ей надоел и она нашла кого-нибудь или что-нибудь поинтереснее.

— Позже вы узнали, куда она делась и почему?

— Узнал.

— Вы слышали, как Бетти Кейн давала сегодня показания?

— Да.

— Она утверждала, что ее насильно держали в доме неподалеку от Милфорда. Это та самая девушка, которая ездила с вами в Копенгаген, а затем жила на вашей даче?

— Та самая.

— Никаких сомнений у вас в этом нет?

— Нет.

— Благодарю вас.

Пока Кевин усаживался, а Бернард Чэдуик оставался на месте, ожидая вопросов Майлса Эллисона, в зале слышались вздохи. Роберту хотелось знать, способно ли лицо Бетти Кейн отражать иные чувства, кроме испуга, кроме торжества. Дважды видел Роберт, как на этом лице было написано ликующее торжество, и однажды, когда в гостиной дома Фрэнчайз старая миссис Шарп вплотную приблизилась к Бетти, на лице ее отразился испуг. Сейчас же она глядела так спокойно, будто тут не о ней говорили. И Роберт подумал, что это впечатление спокойствия вызвано ее наружностью: широко поставленные глаза, гладкий лоб и маленький невыразительный рот, всегда немного по-детски надутый. Эта маска много лет скрывала истинное лицо Бетти Кейн, скрывала даже от ее близких. Великолепная маска! Фасад, прячась за которым она могла делать все, что ей заблагорассудится!

— Не находите ли вы, мистер Чэдуик, что ваши показания несколько запоздали? — спросил Майлс Эллисон.

— Как это запоздали?

— Ведь об этом деле шумят газеты вот уже три недели, если не больше. Если то, что вы тут рассказали, правда, вам должно было быть известно, что двух женщин обвиняют в преступлении, которое они не совершили. Если Бетти Кейн и в самом деле была с вами, почему вы не уведомили об этом полицию?

— А потому что я ничего об этом не знал.

— Это каким же образом?

— А я снова ездил за границу по делам фирмы. Я узнал об этом деле всего пару дней назад.

— Понятно. Вы слышали показания девушки и вы также слышали свидетельство врача, сообщившего о том состоянии, в котором она явилась домой. Это вы избили ее?

— Нет.

— Вы сказали, что, приехав однажды, обнаружили, что она исчезла?

— Да.

— Собрала свои вещи и исчезла?

— Да. Так мне тогда показалось.

— Вы хотите сказать, что ее вещи, ее чемодан исчезли вместе с нею?

— Да.

— Ведь она явилась домой в одном платье на голом теле!

— Я об этом узнал гораздо позже.

— Значит, явившись в свой дачный домик, вы нашли его пустым, без каких-либо признаков внезапного, поспешного отъезда?

— Да.

Затем для дачи показаний была вызвана Мэри Фрэнсис Чэдуик. В зале произошло движение: все поняли, что это жена.

Фрэнсис Чэдуик была высокая, хорошенькая блондинка с лицом и фигурой манекенщицы, но для этого занятия она уже не годилась: располнела. Но, судя по добродушному выражению ее лица, она этим фактом отнюдь не была огорчена.

Она сообщила, что предыдущий свидетель в самом деле ее муж. Нет, детей у них нет. Она все еще работает в магазине дамской одежды — не потому что нуждается, а лишь для карманных денег и еще потому, что ей эта работа нравится. Да, она помнит, что муж ездил в Ларборо, а затем в Копенгаген. Приехал из Копенгагена на день позже, чем обещал, и эту ночь провел дома. Ну, а на следующей неделе Фрэнсис заподозрила, что у мужа кто-то появился. Подозрение подтвердилось, когда приятельница сообщила ей, что в их дачном домике живет кто-то посторонний.

— Вы говорили об этом с мужем? — спросил Кевин.

— Нет. Какой смысл? Девчонки летят на него, как мухи на мед.

— Что же вы предприняли? Что решили делать?

— А то, что всегда делаю с мухами.

— Именно?

— Бью их!

— Итак, вы поехали на дачу. Что же вы там обнаружили?

— Я поехала вечерком попозже, думая застать там Барни…

— Барни? Это ваш муж?

— А кто же? Еще как… — и тут, поймав взгляд судьи, Фрэнсис поспешно добавила: — Я хотела сказать — да, мой муж.

— Ну, а дальше?

— Дверь была не заперта, и я вошла в гостиную. Из спальни слышу женский голос: «Барни, ты? Я так без тебя соскучилась!» Вхожу и вижу, что она валяется на кровати в эдаком кружевном одеянии, какое носили женщины-вампы в фильмах десятилетней давности. Валяется и поедает шоколадные конфеты из огромной коробки, стоящей тут же, на кровати…

— Прошу вас, миссис Чэдуик, говорите о главном!

— Извиняюсь. Ну, произошел обычный обмен…

— Обмен?

— Я, хочу сказать, обмен любезностями на тему — какого черта ты тут делаешь и в таком роде, сами понимаете… Оскорбленная жена и любовница, застигнутая врасплох. Обычно я головы не теряю, меня все это не слишком расстраивает. Бывало, мы как следует поорем, а особо сильных чувств друг к другу не испытываем. Но в этой потаскушке было что-то такое, что я…

— Прошу вас, миссис Чэдуик!

— Ладно, извиняюсь. Но вы же сами просили, чтобы я своими словами рассказывала. Ну, короче говоря, эта маленькая… эта девчонка сильно подействовала мне на нервы. Я просто себя не помнила. Сдернула ее с кровати и как следует хватила по физиономии. Она так удивилась, что я чуть со смеху не померла. Видно, ее никогда еще не били. Сказала: «Ах, вы меня ударили!» Умереть, ей-Богу! А я ей: «С этой минуты, моя куколка, жди, что еще многим захочется тебя отлупить!» Ну, и дала ей еще разок. Началась у нас драка. Сознаться откровенно, так преимущество было на моей стороне: и выше я ее, и полнее, и уж больно была зла! Сорвала я с нее это дурацкое кружевное одеяние и колотила ее, пока она не споткнулась о ночную туфлю, рядом валявшуюся, и не растянулась на полу. Я думала, она вот-вот встанет, а она все лежит, ну я и подумала, что она в обмороке. Пошла в ванную, намочила полотенце холодной водой и пошлепала им ее по лицу. Потом на кухню пошла кофе сварить. Тут я уж поостыла и подумала: надо бы и девчонке кофе дать. Сварила, оставила его настаиваться, а сама иду в спальню, и гляжу — девчонка пропала. Видно, обморок ее был притворством! У нее было время одеться, и я подумала, что она оделась и смылась…

— А вы что стали делать?

— Подождала с часок, думала, что Барни, муж мой, вот-вот приедет… Тут я увидела, что девчонкины вещи валяются кругом. Я их сложила в чемодан и поставила его под лестницу, которая на чердак ведет. Проветрила, прибрала. Потом отправилась домой, и выяснилось, что мы с Барни разминулись, он в тот вечер туда явился. А через пару дней я ему все рассказала…

— Какова же была его реакция?

— Он сказал: жаль, что ее мамаша не отлупила ее еще лет десять назад.

— Он о ней не беспокоился?

— Нет. Я поначалу немного беспокоилась, пока он не сказал мне, что она живет в Эйльсбери. Это недалеко, ее кто-нибудь мог подвезти.

— Значит, он полагал, что она отправилась домой?

— Да. Я сказала, что надо бы все же это проверить, как-никак она еще ребенок. А он мне: «Фрэнки, детка моя, это такой «ребенок», который из всего выкрутится! Инстинкт самосохранения у нее развит посильнее, чем у хамелеона!»

— И вы выбросили эту историю из головы?

— Да.

— Но вы должны были о ней вспомнить, когда читали в газете о деле Бетти Кейн?

— Нет! Я, во-первых, не знала ее имени. Барни называл ее Лиз. А во-вторых, я просто подумать не могла, что пятнадцатилетняя девочка, которую похитили, и создание в кружевах, валявшееся на моей постели, — одно и то же лицо.

— Если б вы это знали, сообщили бы об этом полиции?

— Обязательно!

— Вас бы не удержало соображение о том, что избили ее вы?

— Ничуть! Была бы возможность, я бы еще раз ее избила!

— Скажите, вы не намерены разводиться с вашим мужем?

— Нет, конечно! Мне с ним не скучно, и он хороший добытчик! Чего еще можно требовать от мужа?

— Вот уж этого я не знаю, — пробормотал Кевин. Затем нормальным своим голосом спросил, утверждает ли она, что девушка, дававшая здесь показания, и та, о которой шла речь, — одно и то же лицо? Затем поблагодарил ее и сел.

Майлс Эллисон отказался от перекрестного допроса. Кевин хотел было вызвать следующего свидетеля, но его опередил староста присяжных. Он сказал судье, что, по мнению присяжных, свидетелей было достаточно.

— Кого вы хотели вызвать, мистер Макдэрмот? — спросил судья.

— Владельца копенгагенского отеля, милорд.

Судья вопросительно повернулся к старосте. Присяжные посовещались, затем староста сказал:

— Нет, милорд, мы не считаем это нужным и оставляем на усмотрение вашей милости.

— Если вы считаете, что можете прийти к правильному выводу на основании уже услышанного здесь, пусть так и будет. Желаете ли вы прослушать выступление защитника?

— Нет, милорд, благодарю вас. Мы уже вынесли вердикт.

— В этом случае, полагаю, и мне нет смысла подводить итоги. Это было бы излишним. Желаете вы удалиться?

— Нет, милорд. Мы вынесли решение единогласно.

Глава двадцать третья

- Лучше подождем, пока толпа поредеет, — сказал Роберт. — И тогда нас выпустят через черный ход,

Его удивляло, что у Марион такой серьезный, такой нерадостный вид. Будто она еще не отошла… Неужели напряжение было столь велико?

— Эта женщина, — произнесла Марион, как бы почувствовав мысли Роберта, — эта несчастная женщина! Нет, ни о чем другом я и думать не могу!

— О ком вы? — не сразу сообразил Роберт.

— О матери этой девочки! Можно ли вообразить что-нибудь более страшное? Конечно, потерять крышу над головой тоже достаточно скверно… Ах да, Роберт, дорогой, мы уже все знаем!

Она протянула ему номер «Ларборо Таймс». На первой странице — крупный заголовок: «Дом Фрэнчайз, ставший знаменитым из-за дела о похищении, вчера ночью сгорел дотла».

— Вчера это показалось бы мне настоящей трагедией. Но сегодня по сравнению с голгофой этой женщины все представляется мне мелким. Человек, с которым вы долгие годы жили рядом, которого любили, — этот человек, оказывается, не только не существует, но и вообще никогда не существовал. Это ли не ужас?! Вы внезапно узнаете, что человек, которого вы любили, не только не любит вас, но ему вообще на вас наплевать. Как ей жить теперь?

— Да, — отозвался Кевин. — Я не мог смотреть на нее. Просто неловко было видеть, как она мучается.

— Но у нее прелестный сын, — сказала миссис Шарп. — Надеюсь, что он будет ей утешением и поддержкой.

— Неужели ты не видишь, что у нее теперь и сына нет? Что у нее ничего теперь нет! Ведь она думала, что есть Бетти. Она любила ее, была в ней уверена точно так же, как в своем родном сыне. А сейчас основа ее жизни рухнула. Если внешность может быть так обманчива, как ей после этого относиться к людям? Ах, нет. Ничего у нее не осталось. Одно только отчаяние.

Кевин сунул руку под локоть Марион:

— У вас было достаточно своих бед в последнее время, чтобы взваливать на себя чужие. Идемте, сейчас нас пропустят, полагаю… Скажите, приятно вам видеть, как полиция выводит клятвопреступниц?

— Нет. Я ни о чем не могу сейчас думать, лишь о крестной муке этой женщины…

А, значит, и она называла про себя эту муку «крестной»…

Кевин не обратил внимания на эти слова.

— Завтра все газеты Англии расскажут о суде. Вы будете отомщены наконец, и это будет настоящее отмщение!

— По-видимому, нам придется взять номер в гостинице, — сказала старая миссис Шарп. — У нас хоть что-то осталось из имущества?

— Кое-что, — ответил Роберт и сообщил, что именно удалось спасти из горящего дома. Затем рассказал о предложении Стэнли.

И вот после суда Марион и ее мать вернулись не к себе домой, а в дом квартирной хозяйки Стэнли. Их там ждал огромный букет садовых цветов и ласковая записка от тети Лин.

— Марион, не хотите ли вы завтра поиграть со мной в гольф? — спросил Роберт. — Мы с вами так долго не дышали воздухом.

Назавтра он заехал за ней.

— Здорово нам здесь живется! — весело сообщила Марион, увидев Роберта. — Повернешь кран — и идет горячая вода.

— А к тому же очень поучительно, — добавила старая миссис Шарп.

— Поучительно?

— Слышишь каждое слово, произнесенное за стеной.

— А, перестань, мама, не каждое!

— Ну, каждое третье слово, — уступила миссис Шарп.

По дороге в машине Роберт решил, что сегодня же будет просить Марион стать его женой. Он решил это сделать во время чая в клубе после игры, но неожиданно для себя, на гольфовом поле, сказал:

— Марион, я хочу на вас жениться.

— В самом деле, Роберт?

— Вы согласны, да?

— Нет, Роберт, милый, не согласна.

— Но, Марион! Почему? Почему нет?

— Причин у меня много, но каждая из них хороша! Ну, к примеру, если человек до сорока лет не женился, значит, женитьба — это не то, к чему он в жизни стремился, а если в сорок лет вдруг он решается, значит, что-то свалилось на него вроде гриппа или приступа радикулита. Мне бы не хотелось быть чем-то, что внезапно свалилось на вас!

— Но… Но это…

— И боюсь, что я не буду таким уж приобретением для фирмы «Блэр, Хэйвард и Беннет». Ведь хотя…

— Я же не прошу вас выходить замуж за фирму.

— …Хотя доказано, что я не била Бетти Кейн, все равно я навсегда останусь «той женщиной из дела Кейн» — согласитесь, не слишком удачная жена для старшего партнера уважаемой фирмы. Это не принесет вам пользы, уверяю вас, Роберт!

— Бога ради, перестаньте, Марион!

— Ну, а кроме того, у вас есть тетя Лин, у меня — мама. С ними как нам быть? Я не только люблю свою мать, она мне нравится. Я ею восхищаюсь, мне с ней хорошо. Вы же привыкли быть балованным племянником тети Лин. Да-да, не спорьте, вы избалованы, вам будет не. хватать тех забот, к которым вы привыкли и которыми я вас окружить не смогу, потому что ничего этого не умею, а умела бы — все равно бы не стала! — и тут она весело улыбнулась Роберту.

— Но именно потому, что вы не собираетесь надо мной трястись и меня баловать, именно поэтому я хочу жениться на вас. У вас зрелый, трезвый ум…

— С человеком, у которого трезвый ум, очень приятно повидаться раз в неделю, но, проведя столько лет около тети Лин, вы скоро убедитесь, что вам будет не хватать вкусной еды и некритического к себе отношения.

— Вы забыли упомянуть об одной немаловажной детали… Любите вы меня хоть немного?

— Да. Даже много. Больше, чем я когда-нибудь кого-нибудь любила. Частично поэтому я и не хочу выходить за вас замуж. Ну, а остальное касается только меня…

— Вас?

— Да. Я не из того теста, из которого лепят хороших жен. Я не умею забывать себя ради другого, не умею применяться к требованиям и капризам другого. Мама и я — мы прекрасно уживаемся, потому что не предъявляем друг к другу никаких требований. Мы не трясемся друг над другом. Нет, Роберт, тысячи женщин только и ждут того, чтобы им дали возможность о ком-то заботиться, за кем-то ухаживать. Зачем же выбирать меня?

— А затем, что вы одна из тысяч, и потому что я вас люблю. И, Марион… Ваша матушка не будет жить вечно…

— Зная ее, как знаю ее я, думаю, что она меня еще переживет!

— Что же вы собираетесь делать?

— В случае, если я не выйду за вас замуж?

Он скрипнул зубами. Н-да, постоянно иметь рядом человека с этим насмешливым умом не так-то легко!

— Я спрашиваю: теперь, когда у вас нет дома, что вы собираетесь делать?

Она ответила не сразу, будто говорить ей было трудно, повернулась к нему спиной, укладывая клюшки в сумку.

— Мы едем в Канаду, — наконец выдавила она.

— Что?

Она все еще не поворачивалась к нему лицом.

— У меня там двоюродный брат, сын единственной сестры матери. Он профессор в университете. Недавно он написал, предлагая нам приехать и поселиться с ним, но в то время нам было хорошо в доме Фрэнчайз. И мы отказались. А теперь решили ехать.

— Ну что ж…

— Роберт, не смотрите так грустно. Вы сами не понимаете, от чего избавились, дорогой мой!

Через три дня, продав остатки мебели в комиссионный магазин, а свою старую машину в гараж Стэнли, мать и дочь Шарп уезжали из Милфорда. Роберт отвез их на вокзал и долго следил взглядом за уносившим их навсегда лондонским поездом. Затем, по дороге домой, думал о том, что теперь, когда нет надежды хоть раз в день видеть тонкое, смуглое лицо Марион, жизнь в Милфорде станет невыносима.

Однако ж эту жизнь он стал выносить легче, чем предполагал. Вновь начал играть в гольф, и хотя всегда мысленно называл мяч «куском гуттаперчи», однако своей прежней формы не потерял. Он обрадовал мистера Хэзелтайна своим вновь проснувшимся интересом к будничным делам фирмы и предложил Невилу вместе заняться сортировкой папок архива, сложенных на чердаке… А три недели спустя, когда из Лондона пришло прощальное письмо Марион, Роберт уже вполне уютно чувствовал себя в привычно теплых объятиях Милфорда… Марион писала:

«Дорогой Роберт! Это лишь прощальная записка, чтобы сообщить вам о том, как часто мы обе вас вспоминаем… Послезавтра мы летим в Монреаль утренним самолетом. Сейчас, накануне прощания с Англией, мы обе поняли, что в нашей памяти сохранились лишь добрые, лишь хорошие минуты, а все дурное уходит, расплывается. Быть может, это всего лишь преждевременная ностальгия… Не знаю. Знаю лишь, что вспоминать вас — всегда будет счастьем. И Стэнли. И Билла. И Англию.

С любовью и благодарностью к Вам от нас обеих, Марион».

Он положил письмо на свой стол красного дерева. На письмо падал луч предвечернего солнца. Завтра в это время Марион уже не будет в Англии. Тяжело, но что тут поделаешь?

А затем одна за другой случились три вещи подряд.

Явился мистер Хэзелтайн сообщить, что миссис Ломаке вновь желает изменить свое завещание и просит Роберта приехать немедленно.

Позвонила тетя Лин и попросила по дороге домой зайти в магазин и купить рыбы.

А миссис Тафф принесла на подносе чай.

С минуту он сидел неподвижно, уставясь на два диетических печенья на тарелочке. Затем мягким, но решительным движением отодвинул поднос в сторону и поднял телефонную трубку.

Глава двадцать четвертая

Летний дождь с унылым постоянством поливал поле аэродрома. Время от времени ветер подхватывал струи дождя, направляя их на здание аэровокзала. Над дорожкой к самолету, отправляющемуся в Монреаль, был навес, и пассажиры шли, наклонив головы, борясь с непогодой. Роберт, двигавшийся в хвосте этой процессии, видел издали плоскую черную шляпку миссис Шарп и выбивавшиеся из-под шляпки седые пряди волос.

Когда Роберт вошел в самолет, они уже сидели на местах, и миссис Шарп рылась в своей сумочке. Он шел между рядами кресел, и его увидела Марион. Лицо ее осветилось радостным удивлением:

— Роберт! Какими судьбами?

— Лечу этим же самолетом.

— Летите? Вы?

— По-моему, это никому не запрещено.

— Конечно. Но вы… Вы летите в Канаду?

— Именно.

— Зачем?

— Навестить мою сестру, — с притворной суровостью отозвался Роберт. — И, между прочим, это куда лучший предлог, чем кузен, преподающий в университете.

Она засмеялась тихо и многозначительно.

— Ах, Роберт, дорогой мой! Если б вы только знали, какой вы противный, когда пытаетесь напускать на себя этот холодный и светский вид!

Джозефина Тэй ИСЧЕЗНОВЕНИЕ

Глава 1

Поставив ногу на первую ступеньку лестницы, Грант остановился и прислушался к крикам, доносившимся с верхнего этажа. Крики сопровождались непрерывным глухим гулом, похожим на тот, что издает разбушевавшаяся стихия, например лесной пожар или вышедшая из берегов река. Ноги Гранта отказывались нести его наверх, и он сделал из этого неизбежный вывод: вечеринка удалась.

Он пришел сюда не ради вечеринки. Литературные сборища, даже самые солидные, с хересом, были не во вкусе Гранта. Он пришел сюда забрать Марту Халлард, чтобы повести ее обедать. Обычно, правда, полицейские не водят обедать ведущих актрис, выступающих в Хаймаркете и «Олдвике», даже если этот полицейский — инспектор уголовного розыска из Скотланд-Ярда. Столь привилегированное положение Гранта объяснялось тремя причинами, и он знал их — все три. Во-первых, он был весьма видным мужчиной, во-вторых, мог себе позволить обед у Лорана, и, в-третьих, Марте Халлард было не так-то легко заполучить кавалера. Она занимала заметное место в театральной среде, была необыкновенно элегантна, но мужчины боялись ее. Поэтому, когда Грант, тогда еще сержант уголовного розыска, в связи с делом об украденных драгоценностях появился в жизни Марты, она проследила, чтобы потом он уже не исчезал. И Грант с радостью остался. Если он был полезен Марте в качестве кавалера, когда ей требовался таковой, она была еще более полезна ему в качестве окна в мир. Чем больше окон в мир имеет полицейский, тем, естественно, лучше он может выполнять свою работу, и Марта как бы служила прорезью для глаз в капюшоне прокаженного, через которую Грант мог заглянуть в театральный мир.

Шум успешно протекавшей вечеринки выплескивался через открытые двери на лестничную площадку. Грант остановился и окинул взглядом орущих людей, плотно, как сельдь в банке, набившихся в длинную, убранную в георгианском стиле комнату. Как бы ему выудить оттуда Марту?

Сразу за дверьми, явно ошарашенный тем, что перед ним оказалась сплошная стена говорящих и пьющих представителей человечества, стоял молодой человек. Вид у него был совершенно потерянный. Шляпу свою он все еще держал в руках, значит, только что пришел.

— Затруднения? — спросил Грант, поймав его взгляд.

— Я забыл свой мегафон, — ответил молодой человек.

Он произнес это слегка растягивая слова и не утруждая себя попыткой перекричать общий шум. Однако благодаря высокому тембру голос молодого человека оказалось легче расслышать, чем если бы он орал. Грант, уже с одобрением, снова взглянул на него.

«Очень красивый молодой человек, — присмотревшись, отметил Грант. — Слишком светловолос для настоящего англичанина. Может быть, норвежец?»

Или американец. Что-то заокеанское было в том, как он произнес «забыл».

За окном уже начал синеть ранний весенний вечер и зажглись фонари. Сквозь туман сигаретного дыма в дальнем конце комнаты Грант смог разглядеть Марту, слушавшую Таллиса, драматурга. Он рассказывал ей о своих персонажах так, словно это были члены королевской семьи. Гранту не нужно было слышать Таллиса, он и так знал, что тот говорит о своих персонажах. Таллис всегда говорил только об этом. Таллис мог, не задумываясь, сказать, что сотворил второй состав труппы с его «Ужином для троих» в первый день Пасхи в Блэкпуле в 1938 году. Марта перестала даже делать вид, будто слушает. Уголки ее рта были опущены. Грант подумал, что она безусловно заслужила орден D.B.E.[1] Однако, если это не произойдет в самое ближайшее время, Марте, увы, придется, делать пластическую операцию. Он решил оставаться там, где стоял, пока не удастся поймать ее взгляд. Они оба были высокого роста и могли переглядываться поверх голов остальной толпы.

По укоренившейся профессиональной привычке полицейского Грант обежал глазами разделявших их людей, но ничего интересного не обнаружил. Обычное сборище. Весьма процветающая издательская фирма «Росс и Кромарти» отмечала выход в свет двадцать первой книги Лавинии Фитч, а поскольку фирма процветала в большой степени благодаря Лавинии, то и напитков было много, и гости были солидные. Солидные — в смысле хорошо одетые и с громкими именами, так сказать. Публику, которая завоевала положение в обществе лишь недавно, не приглашали отмечать рождение «Любовника Морин» и пить шерри господ Росса и Кромарти. Даже Марта, несомненно кавалер ордена Британской империи в ближайшем будущем, была здесь только потому, что в деревне жила по соседству с Лавинией. А Марта, благослови Господь ее черно-белую элегантность и недовольный вид, скорее, чем кто-либо другой в этой комнате, могла претендовать на принадежность к высшему классу. Так что, вероятно, этот незнакомый ему молодой человек помимо своей миловидности обладал еще чем-то. Интересно, как он зарабатывает себе на жизнь? Актер? Но актер не будет в полном недоумении стоять с краю. И что-то просквозило в его замечании о мегафоне и в отстраненности, с которой он наблюдал происходящее и которая как бы отделяла его от толпившихся вокруг людей. Возможно ли, подумал Грант, чтобы такие скулы пропадали в брокерской конторе? Или это мягкий свет дорогих ламп господ Росса и Кромарти очертил так красиво прямой нос и прямые светлые волосы, а при дневном свете молодой человек выглядел бы менее привлекательным?

— Вы мне не скажете, — вдруг обратился он к Гранту, по-прежнему не повышая голоса, — кто здесь мисс Лавиния Фитч?

Лавиния, маленькая женщина с желтоватой кожей, стояла у среднего окна. Она купила себе для этого случая модную шляпку, но ничего не сделала, чтобы приспособить ее к своей голове, и шляпка торчала на ее взлохмаченных рыжих волосах, похожих на воронье гнездо. Казалось, будто шляпка упала на них откуда-то сверху, из окна, когда хозяйка шла по улице. На лице у Лавинии Фитч было обычное выражение радостного изумления — и никакой косметики.

Грант показал на нее молодому человеку.

— Вы впервые в Лондоне? — спросил он, заимствуя фразу из добропорядочных вестернов. Вежливая форма «мисс Лавиния Фитч» могла родиться только в США.

— Вообще-то, я ищу племянника мисс Фитч. Я смотрел в телефонном справочнике, но там его нет, вот я и надеялся, что увижу его здесь. Вы случайно не знакомы с ним, мистер…?

— Грант.

— Мистер Грант?

— Я знаю его в лицо. Здесь его нет. Вы ведь имеете в виду Уолтера Уитмора?

— Да. Уитмор. Я его совсем не знаю, но мне очень хотелось бы увидеться с ним, потому что у нас есть — я хочу сказать, был — общий друг. Мне казалось, он придет сюда. Вы совершенно уверены, что его здесь нет? Народу-то тут много.

— В этой комнате его нет. Уверен, потому что Уитмор такого же высокого роста, как я. Но он может быть где-нибудь поблизости. Послушайте, вам стоит подойти к мисс Фитч. Мы, наверное, сможем пробиться сквозь баррикады, если проявим решимость.

— Тогда тараньте, а я постараюсь проскользнуть, — заявил молодой человек, имея в виду разницу их весовых категорий. — Это очень мило с вашей стороны, мистер Грант, — добавил он, когда они вынырнули где-то на полпути — вдохнуть воздуха и оказались притиснуты друг к другу живой изгородью из чужих локтей и плеч. Потом он рассмеялся, увидев беспомощность Гранта. А Грант неожиданно смутился. Так смутился, что тут же повернулся и стал проталкиваться сквозь человеческие джунгли к просвету у среднего окна, где стояла Лавиния Фитч.

— Мисс Фитч, — произнес Грант, — здесь молодой человек очень хочет поговорить с вами. Он пытается найти вашего племянника.

— Уолтера? — спросила Лавиния, и ее заостренное личико потеряло туманное выражение безотносительного благорасположения ко всем вообще и приобрело реальную заинтересованность.

— Меня зовут Сирл, мисс Фитч. Я приехал из Штатов в отпуск, и мне хотелось повидать Уолтера, потому что Куни Уиггин был и моим другом тоже.

— Куни! Вы друг Куни? О дорогой, Уолтер будет в восторге, просто в восторге. О, какой приятный сюрприз посреди всего этого… Я хочу сказать, все так неожиданно. Уолтер обрадуется. Вы говорите — Сирл?

— Да. Лесли Сирл. Я не нашел Уолтера в справочнике.

— Да, в городе у него только pied-a-terre.[2] Он живет в Сэлкотт-Сент-Мэри, как и все мы. Знаете, там у него ферма. Ферма, о которой он делает радиопередачи. Вообще-то, это моя ферма, но он занимается ею и рассказывает о ней по радио, и… У него сегодня передача во второй половине дня, поэтому он и не пришел на вечеринку. Вы должны приехать к нам и погостить. Приезжайте на этот уик-энд. Поедемте сегодня вечером вместе с нами!

— Но вы же не знаете, а вдруг Уолтер…

— Вы ведь не приглашены куда-нибудь на этот уик-энд?

— Нет, нет. Но…

— Вот и хорошо. Уолтер будет возвращаться из студии, а вы можете поехать с Лиз и со мной в нашей машине. Вот Уолтер удивится! Лиз! Лиз, дорогая моя, где ты? Где вы остановились, мистер Сирл?

— В «Уэстморленде».

— Что может быть удобнее! Лиз! Где же Лиз?

— Я здесь, тетя Лавиния.

— Лиз, дорогая, это Лесли Сирл. Он едет к нам на уик-энд. Ему хочется встретиться с Уолтером, потому что оба они были друзьями Куни. А сегодня пятница, и мы все едем в Сэлкотт-Сент-Мэри, чтобы прийти в себя от… чтобы пожить славно, спокойно, мирно, так что ничего не может быть удобнее. Поэтому, Лиз, дорогая, отвези его в «Уэстморленд», помоги ему уложить вещи, и возвращайтесь за мной, ладно? К тому времени эта… вечеринка наверняка закончится, вы сможете забрать меня, и мы поедем вместе в Сэлкотт. То-то удивится Уолтер!

Грант заметил, что молодой человек с интересом взглянул на Лиз Гарроуби, и слегка призадумался. Лиз была простенькой девушкой небольшого роста, со смугловатым лицом. Правда, у нее были замечательные глаза, ярко-голубые, цвета вероники, совершенно удивительные, и такое лицо, что всякому мужчине захотелось бы пройти по жизни с женщиной, у которой такое лицо. Она была славной девушкой, Лиз. Но не той особой, на которую молодые люди немедленно обращают внимание. Может быть, до Сирла просто дошли слухи о ее помолвке, и он смотрел на нее, потому что это невеста Уолтера Уитмора. Грант потерял интерес к семейству Фитч, как только заметил, что Марта увидела его. Он показал глазами, что встретит ее у дверей, и снова нырнул в удушливые волны человеческого моря. Марта, из них двоих обладавшая более безжалостным характером, преодолела дистанцию до двери вдвое быстрее и ждала Гранта у входа.

— Кто этот красивый молодой человек? — спросила она, оглянувшись, когда они продвигались к лестнице.

— Он ищет Уолтера Уитмора. Говорит, что он друг Куни Уиггина.

— «Говорит»? — повторила Марта с оттенком язвительности, направленной не на молодого человека, а на Гранта.

— Осторожность полицейского, — сказал Грант извиняющимся тоном.

— А кто такой Куни Уиггин?

— Куни был одним из известнейших фоторепортеров в Штатах. Его убили, когда он снимал очередную драку на Балканах год или два назад.

— Все-то вы знаете.

У Гранта на кончике языка вертелось: «Это знают все, кроме актрис», но ему нравилась Марта. Вместо этого он сказал:

— Я понял так, что он отправляется в Сэлкотт на уик-энд.

— Красивый молодой человек? Ну-ну. Надеюсь, Лавиния понимает, что делает.

— А что плохого в том, что он там будет?

— Не знаю, но мне кажется, они рискуют собственной удачей.

— Удачей?

— Все получилось так, как им хотелось, не правда ли? Уолтер спасся от Маргерит Мэрриам и собирается осесть, женившись на Лиз. Вся семья вместе в старой усадьбе — сплошная идиллия, не передать словами. Не время приводить в дом бесподобно красивых молодых людей, сдается мне.

— Потрясающих, — пробормотал Грант, еще раз задумавшись над тем, что так смутило его в облике Сирла. Вряд ли просто красивое лицо. Смазливой внешностью полицейского не удивить.

— Держу пари, Эмма только взглянет на него — и выставит из дома в понедельник утром, сразу после завтрака, — заявила Марта. — Ее любимица Лиз выходит замуж за Уолтера, и Эмма сделает все, чтобы этому ничто не помешало.

— Лиз Гарроуби не произвела на меня особого впечатления. Не понимаю, чего миссис Гарроуби беспокоиться.

— И не поймете. Этот юноша произвел впечатление на меня за какие-то тридцать секунд на расстоянии в двадцать ярдов, а меня считают практически непробиваемой. Кроме того, я никогда не поверю, что Лиз и правда влюбилась в это бревно. Просто она хотела подлечить его разбитое сердце.

— А оно было здорово разбито?

— Встряска была изрядная, должна сказать. Как и следовало ожидать.

— Вы когда-нибудь играли на сцене с Маргерит Мэрриам?

— О да, много раз. Мы вместе довольно долго играли в «Прогулке в темноте». Вон идет такси.

— Такси! Как вы относились к ней?

— К Маргерит? Она, без сомнения, была сумасшедшая.

— Как — «сумасшедшая»?

— На все сто.

— В каком смысле?

— Вы имеете в виду, как это проявлялось? О, полное безразличие ко всему, кроме того, чего ей хотелось в данный момент.

— Это не сумасшествие. Это просто криминальный способ мышления в своем самом чистом проявлении.

— Ну, вам виднее, дорогой. Может быть, она была преступницей manque.[3] Но что несомненно, так это то, что она была сумасшедшей, как старатель-одиночка. Даже Уолтеру Уитмору я не пожелала бы страшной судьбы оказаться ее мужем.

— За что вы терпеть не можете любимца британской публики?

— Дорогой, я не переношу, как он тоскует. Это было достаточно скверно, когда он тосковал среди чабреца на склонах Эгейских холмов, а пули свистели у него над ухом. Я всегда подозревала, что он делал это щелкая бичом…

— Марта, вы потрясаете меня.

— Нисколько, дорогой, нисколько. Вы знаете это не хуже меня. Когда в нас — во всех! — стреляли, Уолтер позаботился о том, чтобы иметь возможность спрятаться в славной комнатке в пятидесяти футах под землей. А каждый раз, чуть только опасность миновала, Уолтер вылезал из своего маленького убежища и усаживался на поросший чабрецом склон холма — с микрофоном и бичом, с помощью которого он изображал, как свистят пули.

— Боюсь, вскоре мне придется взять вас на поруки.

— За убийство?

— Нет, за клевету.

— И за это надо брать на поруки? Я думала, что это совершенно джентльменский поступок, за который в худшем случае могут лишь вызвать в суд.

Грант подумал о том, как все же неподражаемо невежество Марты.

— Хотя это могло быть и убийство, — произнесла Марта тем воркующе-задумчивым голосом, который принес ей сценическую известность. — Пожалуй, я бы могла вынести чабрец и пули, но теперь, когда он взялся девяносто девять лет рассуждать о весенних всходах, дятлах и всем таком прочем, он вырастает до размеров общественной угрозы.

— Зачем вы его слушаете?

— Ну, в этом есть что-то отвратительно-притягательное. Человек думает: ладно, это уже предел безобразия, хуже не может быть ничего. А на следующей неделе слушает и видит, что может быть хуже. Так что на следующей неделе уже слушаешь, может ли быть еще хуже. Это ловушка. Настолько мерзко, что невозможно выключить. С нетерпением ждешь очередной порции безобразия, и еще следующей. И когда он объявляет о конце передачи, все еще слушаешь.

— Марта, а это не может быть просто профессиональной ревностью?

— Вы считаете, что этот тип — профессионал? — переспросила Марта, понизив тон на квинту, так что ее голос затрепетал и в нем отразились и накопленный за долгие годы репертуар, и зубрежка местных говоров, и воскресные поезда, и отчаянно скучная аудитория в холодных, темных театральных залах.

— Нет, я считаю, что он просто актер. Актер природный, бессознательный, который превратил себя в притчу во языцех, не прикладывая к этому особых усилий. Я могу понять, что вам это не нравится. А что восхищало в нем Маргерит?

— Это я вам объясню. Его преданность. Маргерит нравилось обрывать крылышки у мух. Уолтер позволял рвать себя на части, уходил, но потом снова возвращался, чтобы повторить все сначала.

— Но как-то раз не вернулся.

— Да.

— Из-за чего произошла последняя ссора, вы не знаете?

— Не думаю, чтобы такая ссора была. Скорее он просто сказал ей, что с него хватит. По крайней мере, так он объяснил на следствии. Кстати, вы читали некрологи?

— Наверное, в свое время читал. Сейчас не помню.

— Проживи Маргерит еще десять лет, она удостоилась бы только нескольких маленьких заметок на последних страницах. А так ей расточали комплименты, большие, чем Дузе: «Пламя гения угасло, и мир стал беднее», «У нее была легкость сорвавшегося листка и грациозность ивы, качающейся на ветру». Такие вот перлы. Удивлялись, что в газетах не было черных рамок. Скорбь практически приняла национальные масштабы.

— Грандиозная разница между всем этим и Лиз Гарроуби.

— Милая, славная Лиз. Если Маргерит Мэрриам была слишком плоха даже для Уолтера Уитмора, Лиз слишком хороша для него. Уж слишком хороша. Я была бы счастлива, если бы этот красивый молодой человек увел ее у него из-под носа.

— Почему-то я не могу представить себе вашего «красивого молодого человека» в роли супруга, а вот Уолтер будет прекрасным мужем.

— Дорогой мой, Уолтер будет делать об этом передачи. Об их детях, о полках, которые он приладил в буфетной, и как развиваются выпуклости маленькой женщины, и какие узоры мороз нарисовал на окнах детской. Ей было бы гораздо безопаснее с… как вы сказали, его зовут?

— Сирл. Лесли Сирл. — Грант рассеянно следил за тем, как приближается бледно-желтая неоновая вывеска Лорана. — Мне почему-то не кажется, что безопасность — это определение, приложимое к Сирлу, — протянул он задумчиво. И с этой минуты забыл думать о Лесли Сирле и не вспоминал о нем, пока в один прекрасный день не получил приказаотправиться в Сэлкотт-Сент-Мэри искать его тело.

Глава 2

— Дневной свет! — воскликнула Лиз, выходя из подъезда. — Добрый чистый дневной свет! — Она с удовольствием втянула носом вечерний воздух. — Машина на площади за углом. Вы хорошо знаете Лондон, мистер… мистер Сирл?

— Я бывал в Англии частенько, во время отпусков. Но в такое раннее время года — не приходилось. Вы вообще не видели Англии, если не видели ее весной.

— Так говорят.

— Вы летели через Ла-Манш? Самолетом?

— Прямо из Парижа — как истый американец. Париж весной тоже великолепен.

— Так говорят. — Лиз повторила и его фразу, и его тон. А потом, будто испугавшись взгляда, который он бросил на нее, добавила: — Вы журналист? Поэтому вы и были знакомы с Куни Уиггином?

— Нет. Я занимаюсь тем же, что делал Куни.

— Фотографии для газет?

— Не для газет. Просто фотография. Большую часть зимы я провожу на Побережье, снимая разных людей.

— На Побережье?

— В Калифорнии. Это помогает поддерживать добрые отношения с управляющим моим банком. А вторую половину года я путешествую и фотографирую то, что мне хочется фотографировать.

— Звучит соблазнительно, — проговорила Лиз, открывая машину и забираясь в нее.

— Весьма неплохая жизнь.

Машина была двухместным «роллс-ройсом», маленьким старомодным «роллсом», каким и полагается быть этим никогда не меняющимся машинам. Что и попыталась объяснить Лиз, когда они выехали с площади и влились в вечерний поток машин.

— Первое, что сделала тетя Лавиния, когда заработала деньги, — купила себе соболий палантин. Она всегда считала, что соболий палантин — обязательный предмет в гардеробе. А второе, чего ей захотелось, — это «роллс». Она купила его, когда вышла следующая книга. Палантин она ни разу не надела, потому что, как она говорит, это сплошное мучение, когда что-то все время болтается у тебя на шее, но «роллс» оказался очень удачной покупкой, и мы до сих пор им пользуемся.

— А что случилось с собольим палантином?

— Тетя обменяла его на пару стульев эпохи королевы Анны и газонокосилку.

Когда они остановилась перед отелем, Лиз сказала:

— Здесь не разрешается стоять. Я отъеду на стоянку и подожду вас там.

— А разве вы не будете укладывать мои вещи?

— «Укладывать ваши вещи»? Конечно нет.

— А ваша тетя сказала, что будете.

— Это просто фигуральное выражение.

— А я воспринял все буквально. Ну хотя бы поднимемся, посмотрите, как я буду укладываться. Одарите меня своими советами и поддержкой. Это было бы очень мило с вашей стороны.

В результате Лиз действительно упаковывала в два больших чемодана одежду молодого человека, а он вытаскивал ее из ящиков и кидал ей. Все вещи были очень дорогие, заметила она, сшитые на заказ и из лучших тканей.

— Вы очень богаты или просто экстравагантны? — спросила Лиз.

— Привередлив, скажем так.

К тому моменту как они вышли из отеля, на улицах зажглись первые фонари.

— Мне кажется, — заметила Лиз, — в такое время, когда еще не погас дневной свет, фонари выглядят красивее всего. Они желтые, как нарциссы, и таинственные. А как только совсем стемнеет, они станут белыми и обыкновенными.

Они вернулись в Блумсбери, но обнаружили, что мисс Фитч уехала. Партнер фирмы, представлявший ту часть, что выступала под именем Росс, в полном изнеможении развалился в кресле и вдумчиво поглощал то, что осталось от шерри. При виде их он встрепенулся и даже смог вернуть себе некое подобие профессиональной bonhomie.[4] Он сообщил им: мисс Фитч сочла, что в машине мистера Уитмора будет свободнее, и отправилась забрать его со студии после окончания получасовой передачи. А мисс Гарроуби и мистеру Сирлу велела ехать вслед за ними в Сэлкотт-Сент-Мэри.

Пока они выбирались из Лондона, Сирл молчал — не желая мешать ей как водителю, предположила Лиз и была ему благодарна за это. Лишь когда по обеим сторонам дороги появились зеленеющие поля, он заговорил об Уолтере. Похоже, Куни был высокого мнения об Уолтере.

— Так вы не были на Балканах с Куни Уиггином?

— Нет. Я познакомился с Куни, когда он вернулся в Штаты. Но в письмах он много рассказывал о вашем кузене.

— Очень мило с его стороны. Только, понимаете, Уолтер мне не кузен.

— Правда? Но ведь мисс Фитч ваша тетя?

— Нет. Я не их родственница. Сестра Лавинии — Эмма — вышла замуж за моего отца, когда я была ребенком. И все. Мама — то есть Эмма — просто взяла папу осадой, если уж говорить правду. У него не оставалось выхода. Понимаете, Эмма вырастила Лавинию, и для нее было страшным ударом, когда Винни повзрослела и начала поступать по-своему. Особенно когда она допустила такое outre,[5] как стать автором бестселлера. Эмма начала оглядываться в поисках, к чему бы еще приложить руки и свои склонности наседки, и тут подвернулся мой отец, оставшийся без копейки, с маленькой дочкой на руках, и просто словно взывавший, чтобы его взяли под опеку. Так она стала Эммой Гарроуби и моей матерью. Я никогда не думала о ней как о мачехе, потому что никакой другой матери я не помню. Когда отец умер, Эмма переехала жить в Триммингс к тете Лавинии, а я, когда окончила школу, стала работать секретарем у тети. Отсюда и фраза о том, чтобы уложить ваши вещи.

— А Уолтер? Откуда он взялся?

— Он сын старшей сестры. Его родители умерли в Индии, и с тех пор тетя Лавиния воспитывала его. То есть с его пятнадцати лет или около того.

Сирл какое-то время молчал, явно пытаясь разобраться в услышанном.

Интересно, думала Лиз, почему она рассказала ему все это? Зачем объяснила, что у ее матери властная натура, хотя и дала понять, что властная в самом добром смысле слова. Неужели она, Лиз, нервничает? Она, которая никогда не нервничает и которую так трудно поразить. Из-за чего нервничать-то? Право же, нечего смущаться от присутствия красивого молодого человека. И в качестве просто Лиз Гарроуби, и в качестве секретаря мисс Фитч ей время от времени приходилось встречаться со многими красивыми молодыми людьми, но, насколько она помнит, это не производило на нее особого впечатления.

Лиз свернула с темной блестящей ленты шоссе на боковую дорогу. Свежий шрам последних местных достижений цивилизации остался позади, и они оказались в настоящем деревенском мире. Узенькие дорожки, безымянные и не связанные между собой, то и дело выбегали у них из-под колес, но Лиз без колебаний выбирала ту, которая была ей нужна.

— Как вы находите дорогу? — спросил Сирл. — Все эти мелкие проселки кажутся мне совершенно одинаковыми.

— Мне тоже. Но я проделываю этот путь так часто, что сейчас за мой мозг работают мои руки — так же, как мои пальцы знают клавиатуру пишущей машинки. Мысленно я не помню, как расположены клавиши, а пальцы знают, где какая находится. Вы бывали в этой местности?

— Нет, для меня здесь все внове.

— По-моему, скучная местность. Тусклая, серая. Уолтер говорит, что она представляет собой бесконечную перестановку одних и тех же семи предметов реквизита: шести деревьев и стога сена. Он говорит, что в официальных кругах графства действительно бытует фраза, гласящая: «Шесть деревьев и стог сена». — Лиз пропела эту фразу для своего пассажира. — А вот там, где на дороге виднеется горб, начинается Орфордшир. Он гораздо симпатичнее.

Орфордшир и правда оказался славным клочком земли. В сгущающихся сумерках его холмистые очертания все время менялись, сливались, расходились, и их комбинации были так красивы, что казались пригрезившимися во сне. Вскоре машина остановилась у конца вытянувшейся длинным языком плоской долины, и внизу они увидели разбросанные по ней огоньки и темные мазки деревенских крыш.

— Сэлкотт-Сент-Мэри, — как бы представляя, объявила Лиз. — Некогда красивая английская деревня, а теперь оккупированная территория.

— Оккупированная — кем?

— Теми, кого уцелевшие аборигены зовут «эти артисты». Для местных жителей, бедняг, это очень грустно. Тетю Лавинию они приняли, потому что она владелица «большого дома» и вовсе не является частью их реальной жизни. Кроме того, она живет тут так давно, что почти стала своей. Впрочем, «большой дом» никогда не считался частью деревни, так что не имеет значения, кто живет в нем. Беда началась, когда опустела мельница и какая-то фирма вознамерилась купить ее и превратить в фабрику. Марта Халлард услышала про это, купила мельницу, перехватив ее у всяких разных законников, и стала жить там. Все деревенские были в восторге и сочли, что они спасены. Им, конечно, не очень хотелось, чтобы какая-то актриса жила на мельнице, но иметь фабрику в своей милой деревушке им хотелось еще меньше. Бедняжки, если бы они могли предвидеть, что за этим последует.

Лиз тронула машину с места, и они поехали потихоньку вдоль склона, параллельно деревне.

— А потом за последние полгода из Лондона сюда все валом повалили, как бараны, — заметил Сирл.

— Откуда вы знаете?

— Я наблюдал такое на Побережье. Кто-то находит хорошее тихое местечко, и прежде, чем он успеет поставить уборную, его уже приглашают выбирать мэра.

— Угу. В каждом третьем доме этого поселка живет пришлый человек. Все степени благосостояния: от Тоби Таллиса — знаете, драматурга, у него красивый дом в стиле короля Якова[6] — до Сержа Ратова, танцора, который живет в перестроенной конюшне. Все варианты жизни во грехе, от Дини Паддингтон, к которой на уик-энд никогда дважды не приезжают одни и те же гости, до бедных старых Атланты Хоуп и Барта Хобарта, которые, благослови их Господь, живут во грехе вот уже, наверное, тридцать лет. Все степени таланта — от Сайласа Уикли, того, что пишет эти мрачные романы про деревенскую жизнь, от которых несет навозом и нескончаемым дождем, до мисс Юстон-Диксон, один раз в году печатающей книгу сказок для рождественской торговли.

— Звучит очень мило, — проговорил Сирл.

— Это непристойно, — возразила Лиз гораздо горячее, чем собиралась, и снова подумала: интересно, почему она так раздражена сегодня вечером? — Но если говорить о непристойности, — продолжала она, беря себя в руки, — боюсь, сейчас слишком темно и вы не сможете как следует рассмотреть Триммингс и оценить его по достоинству. Придется подождать до утра. Сейчас вы увидите только его силуэт на фоне неба.

Лиз подождала, пока молодой человек разглядывал вырисовывавшуюся на фоне вечернего неба полосу маленьких башенок и зубцов.

Особо прелестна оранжерея в готическом стиле, но при этом освещении ее не видно.

— Почему мисс Фитч выбрала этот дом? — спросил изумленный Сирл.

— Потому что она решила, что он прекрасен, — ответила Лиз, и в ее голосе прозвучала теплота. — Тетя Лавиния выросла в доме священника, понимаете, доме, построенном около тысяча восемьсот пятидесятого года. Так что ее глаза привыкли к викторианской готике. Знаете, если по-честному, она даже теперь не понимает, что в этом плохого. Она знает, что люди смеются над ее домом, но относится к их смеху совершенно философски — она действительно не понимает, почему они смеются. Когда тетя первый раз привела сюда Кормака Росса, своего издателя, он поздравил ее с тем, насколько дому подходит его название,[7] а она и понятия не имела, о чем он говорит.

— Ну, я вовсе не настроен наводить критику, пусть и на викторианскую готику, — сказал молодой человек. — Со стороны мисс Фитч было необыкновенно мило пригласить меня сюда, даже не заглянув в справочник. Почему-то в Штатах мы считаем англичан более осторожными.

— Дело не в осторожности англичан, дело в домашних расчетах. Тетя Лавиния пригласила вас под влиянием минуты, зная, что ей для этого не нужны никакие хозяйственные приготовления. Она уверена, что в доме есть достаточный запас простынь, чтобы застелить кровать для гостя, и достаточно еды, чтобы накормить его, и достаточно «рабочих рук», чтобы обеспечить ему комфорт, вот она и не колебалась. Вы не против, если мы обойдем гараж и занесем ваши вещи через боковой вход? От комнат прислуги до парадной двери ужасно далеко, суточный переход, да еще, увы, баронский холл посредине.

— А кто все это построил и почему? — поинтересовался Сирл, глядя вверх на возвышавшуюся над ними махину дома, пока они огибали его.

— Насколько я знаю, человек из Бредфорда. На этом месте стоял очень приятный раннегеоргианский дом — гравюра, на которой он изображен, висит в охотничьем кабинете, — но новый хозяин посчитал, что это строение имеет жалкий вид, и снес его.

Сирлу пришлось пронести свой багаж по уродливым коридорам, еле-еле освещенным. Коридорам, которые, как заявила Лиз, всегда напоминают ей дортуары школы.

— Поставьте чемоданы тут, — сказала она, показывая на черную лестницу, — кто-нибудь отнесет их. А теперь пойдемте в относительную цивилизацию, согреемся, выпьем и поищем Уолтера.

Она толкнула обитую зеленым сукном дверь и ввела гостя в переднюю часть дома.

— Вы тут на роликах катаетесь? — спросил он, когда они пересекали бессмысленно громадный холл.

Лиз ответила, что до этого она не додумалась, но что помещение очень удобно для танцев.

— Местные охотники устраивают тут свой ежегодный бал, — пояснила она. — Вам, возможно, все равно, но здесь меньше сквозняков, чем в зале Хлебной биржи в Уикхеме.

Лиз открыла дверь, и после серых пейзажей Орфордшира и мрачных темных коридоров они попали наконец в тепло и уют освещенной пылающим камином гостиной, уставленной старинной мебелью и пахнущей горящими дровами и нарциссами. Лавиния сидела в глубоком кресле, поставив свои маленькие ножки на край чугунной решетки. Растрепавшаяся копна ее волос, с выбившимися из-под шпилек прядями, разметалась по подголовнику. Напротив нее в своей любимой позе — локоть на каминной полке, нога на решетке — стоял Уолтер Уитмор. Увидев Уолтера, Лиз почувствовала прилив любви к нему и облегчение.

«Облегчение — почему?» — спросила она себя, слушая, как здороваются мужчины. Она же знала, что Уолтер будет дома. Отчего же облегчение?

Потому ли, что теперь она может переложить бремя светских забот на плечи Уолтера?

Однако светские обязанности были ее повседневной работой, и она легко справлялась с ней. Да и назвать Сирла «тяжким бременем» нельзя. Лиз редко приходилось встречать столь милого в обращении, столь нетребовательного человека. Откуда же эта радость, что она видит Уолтера, это абсурдное ощущение, что теперь наконец все будет хорошо? Как у ребенка, вернувшегося из чужого дома в привычную обстановку.

Лиз заметила радость, мелькнувшую на лице Уолтера, когда он приветствовал Сирла, и снова почувствовала прилив любви к жениху. Ничто человеческое не было ему чуждо, у него были недостатки, на его лице уже начали появляться морщины, а волосы стали отступать с висков, но это был живой Уолтер, реальный, а не символ внечеловеческой красоты, который явился сегодня утром из космоса.

Лиз с удовольствием отметила, что рядом с высоким Уолтером гость выглядит почти коротышкой. И туфли его, хоть они и были такими дорогими, увы, слишком бросались в глаза.

«Ну в конце концов, он же просто фотограф», — подумала Лиз и поймала себя на нелепом снобизме.

Неужели Лесли Сирл произвел на нее такое впечатление, что ей нужно защищаться от него? Конечно же нет.

Ничего необычного не было в том, что среди северян вдруг появилась красота утренней зари мира, и нечего удивляться, что эта красота заставляла вспоминать сказки о людях-тюленях и об их таинственных странностях. Молодой человек был просто красивым американцем скандинавского происхождения, проявлявшим недостаточный вкус в отношении своей обуви и большой талант в применении линз нужного типа. У нее, Лиз, не было ни малейшей необходимости осенять себя крестом или как-то иначе защищаться от его чар. Однако, несмотря на все это, когда ее мать за обедом спросила Сирла, есть ли у него родственники в Англии, Лиз почувствовала, что ее удивила сама мысль, что у него может быть что-то столь земное, как родственники.

Сирл ответил, что у него есть кузина. Больше никого.

— Мы не любим друг друга. Она художница.

— А что, разве живопись — это non sequitur?[8] — спросил Уолтер.

— О, мне даже нравится, как она пишет, — то, что я видел. Просто мы раздражаем друг друга, вот и не надоедаем один другому.

Лавиния спросила, что пишет кузина — портреты?

Пока они так разговаривали, Лиз подумала: интересно, написала ли когда-нибудь художница портрет своего кузена? Наверное, это очень приятно — иметь возможность взять кисть, коробку с красками и запечатлеть для собственного удовольствия красоту, которая иначе никогда не будет тебе принадлежать. Хранить ее, любоваться ею, когда захочется, — и так до самой смерти.

«Элизабет Гарроуби! — призвала она себя к порядку. — Еще чуть-чуть, и ты станешь вешать на стенку фотографии актеров!»

Но нет, здесь было что-то совершенно иное. Что-то более достойное порицания, чем любить… чем восхищаться творениями Праксителя. Если бы Пракситель когда-нибудь решил обессмертить бегуна с барьерами, этот атлет был бы как две капли воды похож на Лесли Сирла. Надо спросить как-нибудь Сирла, в какой школе он учился и не участвовал ли в беге с барьерами.

Лиз было немного обидно, что ее матери не понравился Сирл. Конечно, этого никто никогда не заподозрил бы, но Лиз слишком хорошо знала свою мать и могла с точностью микрометра определить ее тайную реакцию на любую ситуацию. Сейчас она не сомневалась, что под внешней вежливостью кипело и бурлило недоверие, как бурлит и клокочет лава под ласковыми склонами Везувия.

И Лиз была совершенно права. Когда Уолтер повел гостя показать ему его комнату, а Лиз пошла к себе, миссис Гарроуби принялась засыпать сестру вопросами об этом странном госте, которого та им навязала, о никому не известном человеке, за счет которого увеличилось число обитателей Триммингса.

— Откуда ты знаешь, что он действительно был знаком с Куни Уиггином? — приставала Эмма.

— Если нет, Уолтер очень скоро это обнаружит, — отвечала Лавиния рассудительно. — Не надоедай мне, Эм. Я устала. Это была ужасная вечеринка. Все орали, не умолкая.

— Если в его планы входит ограбление Триммингса, то завтра утром будет поздно обнаружить, что он вообще не был знаком с Куни. Кто угодно может сказать, что был знаком с Куни. Если уж на то пошло, все могут так сказать, а потом удрать с добычей. В жизни Куни Уиггина не было практически ни одного кусочка, который не являлся бы общественным достоянием.

— Не могу понять, почему ты так подозрительна по отношению к этому человеку. У нас тут часто бывали люди, о которых мы ничего не знали…

— Да, бывали, — мрачно подтвердила Эмма.

— И до сих пор все оказывались теми, за кого себя выдавали. Почему ты так выборочно подозрительна к мистеру Сирлу?

— Он слишком привлекателен, чтобы не быть опасным.

Это было типично для Эммы — избегать слова «красивый», заменить его притворно-компромиссным «привлекательный».

Лавиния заметила, что поскольку мистер Сирл будет гостить у них только до понедельника, масштабы опасности, которую он собой представляет, очень невелики.

— И если, как ты думаешь, это воровство, его ждет большое разочарование, когда он пройдется по Триммингсу. Вот так, экспромтом, я не могу назвать ничего, что стоило бы утащить, а потом волочь в Уикхем.

— Есть серебро.

— Знаешь, трудно поверить, что кто-то станет хлопотать, чтобы попасть на вечеринку к Кормаку, делать вид, что знаком с Куни, искать Уолтера — и все это для того, чтобы завладеть парой дюжин вилок, несколькими ложками и подносом. Почему просто темной ночью не взломать замок?

Убедить миссис Гарроуби, казалось, было невозможно.

— Наверное, очень удобно воспользоваться именем человека, который уже умер, если хочешь, чтобы тебя представили приличной семье.

— О, Эм! — проговорила Лавиния, громко рассмеявшись как над изреченной сентенцией, так и над чувствами, которые эту сентенцию вызвали.

Так что миссис Гарроуби оставалось, скрываясь за внешней любезностью, предаваться мрачным размышлениям. Конечно же, она боялась не за серебро Триммингса. Она опасалась того, что назвала «привлекательностью» молодого человека. Она не доверяла этой «привлекательности», как таковой, и испытывала ненависть к ней как к потенциальной угрозе ее дому.

Глава 3

Однако утром в понедельник Эмма вовсе не стала выгонять молодого человека из дома, как это предсказывала Марта Халлард. Утром в понедельник всем в Триммингсе — всем, кроме Эммы — казалось невероятным, что до прошлой пятницы они ничего не слышали о Лесли Сирле. В Триммингсе еще никогда не бывало гостя, который бы так слился с жизнью его домочадцев, как Сирл. И никогда не бывало человека, который сделал бы жизнь каждого из них столь до предела насыщенной.

Сирл обошел ферму с Уолтером, восхищаясь новыми, выложенными кирпичом дорожками, новым свинарником, новым сепаратором. В школьные годы Сирл проводил каникулы на ферме, поэтому он разбирался в хозяйстве. С другой стороны, молодой человек был очень покладист. Он терпеливо стоял на луговых тропинках, пока Уолтер делал заметки в своей записной книжке: как растет живая изгородь или как поют птицы — то, что в следующую пятницу он использует в своей радиопередаче. С одинаковым энтузиазмом Сирл фотографировал и подлинный сельский домик семнадцатого века, и сюрреалистические нагромождения Триммингса, придумывая, как передать основные достоинства и того, и другого. А сам Триммингс он комментировал столь остроумно, что Уолтер, сначала невольно расхохотавшись, вдруг на какой-то момент почувствовал неловкость. Этот милый молодой человек обладал, оказывается, гораздо более разносторонними познаниями, чем могло показаться при обсуждении сельскохозяйственных тем. Уолтер счел само собой разумеющимся то, что юноша ведет себя как послушный ученик, поэтому, глядя на его фотографии, он испытал смущение, словно с ним заговорила его собственная тень. Однако Уолтер тут же забыл об этом. Интровертом он не был.

Для склонной к самокопанию Лиз жизнь, напротив, превратилась внезапно в набор аттракционов, в калейдоскоп, где ни одна плоскость не оставалась вертикальной или горизонтальной дольше нескольких секунд, в место, где человек мгновенно погружался в вымышленную опасность или начинал вертеться в вихре разноцветных огней. Лиз с семи лет более или менее регулярно влюблялась, но замуж всегда хотела выйти только за Уолтера, причем ее герой одновременно был и Уолтером, и кем-то другим, сильно отличавшимся от него. Однако никогда раньше не ощущала она присутствия какого-либо персонажа из этого длинного ряда влюбленностей — от разносчика булок до Уолтера — так, как ощущала присутствие Лесли Сирла. Даже с Тино Треска, обладателем тоскующих глаз и тенора, превращавшего человеческое сердце в растаявший лед, даже с Треска, самой безумной из всех ее любовей, можно было на несколько минут забыть, что находишься в той же комнате, что и он. (Конечно, когда речь шла об Уолтере, в этом не было ничего удивительного: просто он находился рядом, они дышали одним воздухом, и это было приятно.) Но забыть, что Сирл находится тут же, было невозможно.

«Почему?» — спрашивала себя Лиз. Почему она не может этого забыть?

Это отнюдь не было влюбленностью — ее интерес, ее возбуждение. Если бы вечером в воскресенье, после проведенных вместе двух дней, он повернулся бы к ней и сказал: «Давай убежим, Лиз», она громко рассмеялась бы такому нелепому предложению. У нее не было никакого желания убегать с ним.

Но свет тускнел, когда он выходил из комнаты, и вновь разгорался, когда он возвращался. Лиз чувствовала каждое его движение — от того, как легким нажимом указательного пальца он включал радио, до того, как, подняв ногу, он подталкивал полено в камин.

Почему?

Она гуляла с ним по лесу, она показала ему деревню, и никогда это чувство не исчезало. Оно присутствовало в его мягкой, протяжной, вежливой речи, в этих серых смущающих глазах, которые, казалось, знали о ней слишком много. Для Лиз все мужчины-американцы делились на два класса: тех, кто обращался с вами, будто вы хрупкая старая леди, и тех, кто обращался с вами, будто вы просто хрупкое создание. Сирл принадлежал к первому классу. Он помогал Лиз перебираться через изгородь у перелазов и защищал от многочисленных опасностей, подстерегавших ее на деревенской улице. Он прислушивался к ее мнению, чем льстил ее самолюбию; подобное отношение в корне отличалось от поведения Уолтера, и Лиз это было приятно. Уолтер считал, что она достаточно взрослая, чтобы позаботиться о себе, но недостаточно взрослая, чтобы ей не давал советы Уолтер Уитмор, признанный оракул на Британских островах и Большей Части Заморских Земель. Сирл же, наоборот, был очень мило предупредителен.

Глядя, как он медленно ходит по церкви, осматривая ее, Лиз подумала, каким прекрасным товарищем он мог бы быть, если бы не это покалывающее волнение, это странное ощущение обманчивости.

Даже маловпечатлительная Лавиния, всегда наполовину живущая жизнью своей очередной героини, поддалась, как заметила Лиз, действию этой удивительной притягательной силы. Вечером в субботу, после обеда, Сирл сидел с Лавинией на террасе, Уолтер и Лиз гуляли по саду, а Эмма занималась хозяйственными делами. Каждый раз, когда они проходили под террасой, Лиз слышала тоненький, как у ребенка, голос своей тетки, радостно, как ручеек, журчащий в сумеречном свете восходящей луны. А утром в воскресенье Лавиния созналась Лиз, что никто никогда не внушал ей такого чувства отверженности, как мистер Сирл.

— Уверена, что в Древней Греции он был каким-то очень дурным человеком, — заключила Лавиния. И добавила, хихикнув: — Только не говори своей матери, что я так сказала!

Прочно окопавшаяся оппозиция в лице сестры, племянника и дочери сильно затрудняла для миссис Гарроуби дело освобождения Триммингса от присутствия этого молодого человека. Однако окончательно это дело было погублено рукой мисс Юстон-Диксон.

Мисс Юстон-Диксон жила в прилепившемся к склону позади деревенской улицы крошечном домике. У него было три окошка, асимметричные и каждое само по себе, и относительно друг друга, соломенная крыша, только одна труба. Все выглядело так, будто один хороший чих обрушит строеньице на головы его обитателей. Однако стремление домика рассыпаться уравновешивалось тем, что все в нем блестело. Оштукатуренные кремовые стены, светло-зеленые двери и окна, ослепительные, хрустящие муслиновые занавески, тщательно выметенная дорожка, выложенная красным кирпичом, вместе с добросовестной искривленностью всего, что в нормальным условиях должно было быть прямым, — все это создавало картину, которая по праву могла служить иллюстрацией к одной из книжек рождественских сказок самой мисс Юстон-Диксон.

В промежутке между сочинением своих ежегодных сказок мисс Юстон-Диксон баловалась самыми разными видами рукоделия. В школе она терзала дерево раскаленной иглой. Когда в моду вошло рисование пером, она с прилежанием стала заниматься этим, а потом перешла к лепке. Наступил период воска, за ним — плетения из соломки и, наконец, период ручного ткачества. Мисс Юстон-Диксон и сейчас иногда ткала, однако в действительности она была от природы обуреваема стремлением не творить, а переделывать. Любой голой поверхности грозила опасность со стороны мисс Юстон-Диксон. Она охотно брала обычный сливочник и низводила его функциональную простоту до кошмарной насмешки над Мейсеном. Во времена, когда разбирали, ликвидируя, чуланы и чердаки, она была истинным наказанием для своих друзей, которые, несмотря ни на что, очень ее любили.

Помимо того что она была опорой Женского Сельского института, неиссякаемым поставщиком вещей для благотворительных базаров, преданной полировщицей церковных плит, мисс Юстон-Диксон была непререкаемым авторитетом в том, что касалось Голливуда и всего с ним связанного. Каждый четверг в час дня она садилась в автобус, отправлявшийся в Уикхем, и проводила там вторую половину дня, истратив шиллинг и девять пенсов в Холле Обращенных Приверженцев Моисея, который служил кинотеатром. Если же еженедельный фильм обещал быть таким, какие она не любила — про укулеле, например, или про испытания и беды некоей служанки безупречного поведения, — мисс Юстон-Диксон опускала шиллинг и девять пенсов вместе с восьмью пенни — платой за автобус — в фарфоровую свинью-копилку, стоявшую на каминной полке. Эти сбережения помогали мисс Юстон-Диксон добираться до Кроума, когда в этой «столице» показывали какой-нибудь фильм, который ей особенно хотелось посмотреть.

Каждую пятницу она забирала в деревне свой «Бюллетень экрана» у продавца газет, прочитывала сообщения о фильмах на будущую неделю, отмечала те, которые намеревалась посмотреть, и прятала газету, чтобы потом, если понадобится, можно было навести любую справку. Не было ни одного самого маленького актера в обоих полушариях, о ком мисс Юстон-Диксон не могла быть дать сведения с точной ссылкой на источник. Она могла объяснить, почему эксперт по гриму из «Гранд Континентал» перешел к «Вильгельму» и, не менее точно, как был изменен левый профиль Мадлен Райс.

Вот так и случилось, что бедняжка Эмма, свернув по пути на вечернюю службу в церковь на чистую-пречистую, выложенную кирпичом дорожку, чтобы занести мисс Юстон-Диксон корзинку яиц, двигалась навстречу своему Ватерлоо.

Мисс Юстон спросила про вечеринку, на которой отмечали рождение «Любовника Морин» и литературное совершеннолетие Лавинии Фитч. Удачно ли прошла вечеринка?

Эмма полагала, что да. Вечеринки Росса и Кромарти всегда удаются. Достаточное количество напитков — вот все, что требуется, чтобы вечеринка удалась.

— Я слышала, у вас в этот уик-энд очень красивый гость, — проговорила мисс Юстон-Диксон не потому, что была любопытной, а скорее чтобы не допустить паузы в беседе. Это противоречило ее представлению о хороших манерах.

— Да. Лавиния подобрала его на вечеринке. Некто по имени Сирл.

— О-о, — протянула мисс Юстон-Диксон рассеянно-ободряюще, перекладывая яйца из корзинки в десятицентовую белую миску, которую она разрисовала цветами мака и колосьями.

— Американец. Говорит, что занимается фотографией. Любой, кто снимает, может заявить, что он — фотограф, и никто не сможет этого опровергнуть. Очень удобная профессия. Почти такая же удобная, как профессия «сиделки», до того как их стали регистрировать и вносить в справочники.

— Сирл? — повторила мисс Юстон-Диксон, и ее рука, державшая яйцо, застыла в воздухе. — Случайно, не Лесли Сирл?

— Именно, — ответила пораженная Эмма. — Его зовут Лесли. По крайней мере так он говорит. А что?

— Вы хотите сказать, что Лесли Сирл здесь? В Сэлкотт-Сент-Мэри? Но это просто невероятно!

— А что тут невероятного? — возразила Эмма, переходя к обороне.

— Но он же знаменитость!

— Половина жителей Сэлкотт-Сент-Мэри тоже знаменитости, — едко напомнила мисс Юстон-Диксон Эмма.

— Да, но они не фотографируют самых известных людей в мире! Знаете ли вы, что звезды Голливуда становятся на колени, упрашивая Лесли Сирла снять их? Есть кое-что, чего они не могут купить. Почет. Оказанную честь.

— Ну, мне думается, это реклама, — заявила Эмма. — Как вы полагаете, мы говорим об одном и том же Лесли Сирле?

— Ну конечно! Вряд ли существуют два Лесли Сирла, оба американцы и оба фотографы.

— Не вижу в том ничего невозможного, — фыркнула Эмма, умевшая стоять насмерть.

— Да нет, конечно же, это тот самый Лесли Сирл. Если вы не торопитесь на службу в церковь, мы можем прояснить все сомнения.

— Каким образом?

— У меня где-то есть его фотография.

— Лесли Сирла!

— Ну да. В «Бюллетене экрана». Я сейчас посмотрю, это займет не больше минуты. Звучит действительно захватывающе. Не могу припомнить более экзотической фигуры — и вдруг не где-нибудь, а в Сэлкотте!

Мисс Юстон-Диксон открыла дверцу выкрашенного желтой краской шкафа (украшенного изображениями цветов в баварском стиле) и вытащила оттуда аккуратные пачки сложенных «Бюллетеней».

— Ну-ка посмотрим. Она была напечатана года полтора назад, а может, и два.

Опытным движением она стала пропускать края страниц между большим и остальными пальцами, так что на мгновение оказывалась видна дата в углу каждого выпуска, и вытащила из пачки два или три номера.

— В конце каждого выпуска есть список, вроде оглавления, — пояснила она, бросив газеты на стол, — так что за минуту можешь найти все, что нужно. Так удобно! — Затем, когда требуемый выпуск сразу не обнаружился, добавила: — Но если вы из-за этого опоздаете к службе, оставьте все и заходите на обратном пути. Пока вы будете в церкви, я все просмотрю.

Но теперь ничто не могло заставить Эмму уйти отсюда раньше, чем она увидит эту фотографию.

— А, вот она! — воскликнула наконец мисс Юстон-Диксон. — Заметка называется «Красотки и оптика». Я понимаю, трудно требовать и информацию, и стиль за три пенса в неделю. Однако, если я правильно запомнила, статья была гораздо приличнее, чем заголовок. Вот. Тут несколько его работ, — не правда ли, снимок Лотты Марлоу очень удачный? — а тут, в верху страницы, видите, его автопортрет. Это ваш гость?

Снимок был сделан в странном ракурсе, с большим количеством странных теней. Скорее композиция, чем «портрет» в старом смысле слова. Но это несомненно был Лесли Сирл. Тот самый Лесли Сирл, который сейчас жил в «башенной» спальне в Триммингсе. Если, конечно, у него не было двойника, тоже Лесли, тоже Сирла, и они оба не были американцами и фотографами. Но на это даже Эмма не надеялась.

Она бегло просмотрела статью, которая, как справедливо заметила мисс Юстон-Диксон, была откровенным панегириком молодому человеку и его работам и вполне могла быть напечатана в «Тиэтр артс мантли».[9] В статье приветствовали его возвращение на Побережье, где он, как и всегда, собирался пробыть некоторое время, завидовали его полной свободе в остальное время года и описывали новые сделанные им портреты звезд, особенно портрет Дэнни Мински в роли Гамлета. «Слезы смеха, которые исторгнул у нас из глаз Дэнни, ослепили нас, и мы не разглядели этот профиль Форбса-Робертсона. Явился Сирл и показал нам его», — говорилось в статье.

— Да, — подтвердила Эмма, — это… — Она чуть была не сказала «тот тип», но вовремя спохватилась: — Это тот самый человек.

Нет, предусмотрительно заявила она, она не знает, сколько он пробудет, он гость Лавинии, — но мисс Юстон-Диксон безусловно увидится с ним до его отъезда, если это будет в человеческих возможностях.

— Если же нет, — решительно сказала мисс Юстон-Диксон, — передайте ему, пожалуйста, что я восхищаюсь его работой.

А вот этого-то Эмма вовсе и не собиралась делать. Она вообще не хотела говорить дома о том, что увидела. Эмма отправилась на службу и сидела в церкви на скамье, постоянном месте обитателей Триммингса; вид у Эммы был безмятежный и благожелательный, но чувствовала она себя совершенно несчастной. Этот тип был не только «привлекателен», он был личностью, и от этого еще более опасен.

У него была всемирная слава, которая, насколько понимала Эмма, могла соперничать со славой Уолтера. Несомненно, водились у него и деньги. Плохо было, когда приходилось бояться только его «привлекательности». Теперь выяснялось, что он — завидный жених. На его стороне оказывалось все.

Если бы можно было призвать все силы тьмы на голову Сирла, Эмма сделала бы это. Но она находилась в церкви, и приходилось пользоваться средствами, которые были под рукой. Поэтому она воззвала к Богу и его ангелам, прося уберечь Лиз от зла, оказавшегося у нее на пути. Это означало — от возможности того, что, когда придет время, Лиз не унаследует состояние Лавинии.

«Сохрани ее верной Уолтеру, — молилась Эмма. — И я… — Она попробовала придумать какой-нибудь выкуп, но в тот момент ничего в голову не пришло, и она только повторяла: — Сохрани ее верной Уолтеру», не добавляя к этой фразе никакого обещания и уповая на бескорыстную доброту Господа.

Вид дочери и Сирла, стоявших опершись на маленькую боковую калитку в саду Триммингса и хохотавших, как дети, отнюдь не успокоил Эмму и не укрепил ее веру в Господа. Возвращаясь из церкви домой, она по луговой тропинке подошла к ним сзади и была встревожена какой-то особой теплотой и юностью, которыми веяло от их веселости. То, что явно отсутствовало, когда Лиз и Уолтер бывали вместе.

— Что мне нравится больше всего — так это один-два ярда Ренессанса перед кусочком карниза Бордера, — говорила Лиз. Они явно играли в свою любимую игру — забавлялись по поводу безумств бредфордского магната.

— Как это он забыл про ров, а? — спрашивал Сирл.

— Наверное, он начинал жизнь копая канавы и не хотел, чтобы что-нибудь напоминало ему об этом.

— А я думаю, он не захотел тратить деньги, чтобы выкопать яму, а потом заполнить ее водой. Ведь он янки, правда?

Лиз «допускала», что в крови северных народов и жителей Новой Англии есть много общего. Тут Сирл увидел Эмму, поздоровался с ней, и они все вместе пошли к дому, не переставая играть в свою игру, нисколько не смущаясь присутствием Эммы и даже втягивая ее в свою забаву и призывая разделить удовольствие.

Эмма смотрела на смугловатое личико Лиз и пыталась вспомнить, когда она видела дочь такой оживленной, настолько переполненной радостью жизни. Чуть позже она вспомнила. Это было на Рождество, давным-давно. Тогда Лиз за один короткий час впервые увидела и снег, и свою первую рождественскую елку.

До сих пор Эмма ненавидела только красоту Сирла. Теперь она стала ненавидеть Лесли Сирла самого.

Глава 4

Эмма надеялась, что Сирл спокойно уедет раньше, чем откроются еще какие-нибудь его достоинства, но ее ждало разочарование. Сирл не скрывал, что приехал в Англию отдохнуть. У него не было ни родственников, ни близких друзей, которых он должен был бы посетить, у него был фотоаппарат, он намеревался вовсю использовать его, и, похоже, не было причин, почему бы ему не пожить в Триммингсе и не поснимать. Увидев почти нетронутую прелесть Орфордшира, Сирл объявил, что намерен найти хороший отель в Кроуме и сделать его базой своих вылазок. Но Лавиния немедленно заявила, что это нелепо. Он может жить в Триммингсе и совершать набеги так же далеко и с теми же результатами, что и из Кроума. Зачем ему каждый вечер возвращаться в отель и сидеть в компании случайных знакомых в гостиной отеля, когда он может возвращаться к ним, в уютную комнату в башне Триммингса?

Сирл, без сомнения, и так принял бы приглашение, но окончательным аргументом послужило предложение вместе с Уолтером сделать книгу. Потом они никак не могли вспомнить, кто первый высказал эту мысль — им мог оказаться и тот, и другой. Уолтер, расставшись с журналистикой, стал выдающимся радиокомментатором, и как результат союза одной из самых известных в Британии личностей и одного из лучших американских фотографов наверняка появится книга, которая, даст Бог, вызовет равный интерес и в Уэстон-сьюпер-Мер, и в Линчберге, штат Виргиния. Подобное партнерство должно обеспечить книге успех.

Так что вопрос об отъезде Сирла не возник ни утром в понедельник, ни во вторник, ни в один из дней в обозримом будущем. Похоже, он собирался жить в Триммингсе. И никто, кроме Эммы, не находил в этом ничего дурного. Лавиния предложила Сирлу пользоваться ее двухместным «роллсом» — он все равно простаивает в гараже, когда она работает, заявила она, — но Сирл предпочел взять напрокат маленькую дешевую машину у Билла Мэддокса, который держал гараж у въезда в деревню.

— Если я собираюсь таскаться по дорожкам, которые мало чем отличаются от русла ручья, мне нужна машина, над которой я не стану дрожать, — сказал Сирл. Лиз поняла, что это лишь способ вежливо отклонить предложение Лавинии, и этим молодой человек понравился ей еще больше.

Билл Мэддокс отозвался в деревне о Сирле хорошо: «Нос не задирает, но его не надуешь: поднял капот и все осмотрел, как будто всю жизнь продавал машины». Так что, когда вечером Сирл с Уолтером появился в «Лебеде», Сэлкотт-Сент-Мэри знала о нем все и готова была принять его, несмотря на его достойную порицания красоту. У новых жителей Сэлкотта, конечно же, не было предубеждения против красоты, и они без всяких колебаний приветствовали Сирла. Тоби Таллис только взглянул на него и тут же забыл про свою «королевскую семью», про комедию, которую только что закончил, про ту, что только что начал, про неверность Кристофера Хэртона (как он, Тоби, мог так ополоуметь, что поверил типу, тщеславие которого было столь патологическим, что он взял себе подобное имя!) и направился к скамье, на которой уселся Сирл, пока Уолтер пошел за пивом.

— Кажется, я видел вас в городе на вечеринке у Лавинии, — проговорил Тоби в своей лучшей манере, как бы прощупывая почву. — Моя фамилия Таллис, я пишу пьесы.

Скромность этой фразы всегда приводила самого Тоби в восхищение. Как если бы владелец трансконтинентальной железной дороги сказал: «Я вожу поезда».

— Здравствуйте, мистер Таллис, — ответил Лесли Сирл. — Какие пьесы вы пишете?

На какую-то минуту воцарилась тишина, потом Тоби вновь обрел дыхание, но, пока он искал слова, подошел Уолтер с пивом.

— Ну, — проговорил он, — я вижу, вы познакомились.

— Уолтер, — произнес Таллис, решивший держаться своей линии. Он наклонился к Уолтеру и многозначительно закончил: — Я встретил его!

— Встретил кого? — спросил Уолтер, который всегда помнил про винительный падеж.

— Человека, который никогда не слышал обо мне. Я наконец-то встретил его!

— И каковы ощущения? — спросил Уолтер, взглянув на Сирла и еще раз подумав, что в нем кроется что-то неуловимое для глаз.

— Восхитительно, мой мальчик, восхитительно. Совершенно неповторимое чувство.

— Если желаете знать, его зовут Сирл. Лесли Сирл. Друг Куни Уиггина.

Уолтер увидел, как тень сомнения набежала на серые рыбьи глаза Тоби Таллиса, и ясно смог проследить ход его мыслей. Если этот красивый молодой человек был другом Куни, имевшего международную известность, могло ли случиться, что он никогда не слышал о Тоби Таллисе, имевшем еще более международную известность? Уж не смеется ли он над Тоби?

Уолтер поставил кружки с пивом на стол, сел рядом с Сирлом и приготовился хорошо развлечься.

Он видел, как с другого конца комнаты Серж Ратов уставился на эту новообразовавшуюся группу. Ратов некогда был raison d'etre[10] и будущей звездой находившейся в зачаточном состоянии пьесы Тоби Таллиса, которая называлась«Послеполудень» и героем которой был фавн. Увы, в процессе рождения пьеса претерпела значительные изменения и превратилась в нечто, называвшееся «Сумерки». Там говорилось о маленьком официанте из Буа-де-Булонь (Булонского леса), и героя играл новоприбывший актер с австрийской фамилией и греческим темпераментом. Ратов так никогда и не пришел в себя от этой «измены». Сначала он пил до галлюцинаций от жалости к себе. Потом он пил, чтобы избавиться от боли, вызванной жалостью к себе в те часы, когда он бывал трезв. Потом его выгнали, потому что он стал невыносим и на репетициях, и на спектаклях. Потом он достиг последней стадии падения для балетного танцовщика — перестал упражняться. Так что теперь было отчетливо видно, как жировая ткань начала перекрывать его худобу и подтянутость. Только бешеные глаза Сержа жили прежней жизнью и горели огнем. В них, как встарь, светились решимость и воля.

Когда Тоби перестал приглашать его в свой дом в Сэлкотте, Ратов купил старую конюшню рядом с деревенской лавочкой, простую пристройку к торцу, и превратил ее в свое жилище. Совершенно неожиданно это оказалось для него спасением, потому что выгодная позиция рядом с единственной лавочкой в поселке сделала Сержа из человека, отвергнутого Тоби, в главного поставщика сплетен, — следовательно, в человека в своем праве. Жители деревни, растроганные его ребяческим поведением, обращались с ним без той сдержанности, которую они демонстрировали по отношению к другим пришельцам, и проявляли к Сержу ту же терпимость, что и к своим собственным «юродивым». Таким образом, Серж оказался единственным человеком в деревне, чувствовавшим себя одинаково свободно в обеих общинах. Никто не знал, на что он живет, ест ли он вообще или только пьет. Почти в любое время Ратова можно было найти облокотившимся на стойку почты, задрапированным в широкий балахон, глубокие складки которого падали с неизменным изяществом, а по вечерам он пил в «Лебеде», как и остальные обитатели деревни.

В последние несколько месяцев имело место некоторое сближение между Ратовым и Тоби, и ходили слухи, что Серж даже начал снова заниматься. А сейчас он уставился на прибывшего в Сэлкотт незнакомца, который привлек к себе внимание Тоби. Несмотря на «измену» и последующее падение, Тоби все еще оставался для Сержа его собственностью и его богом. Уолтер подумал, слегка забавляясь, как шокирован был бы бедный Серж, услышь он, как обращаются с его обожаемым Тоби. А Тоби к этому времени обнаружил, что Лесли Сирл — тот самый парень, который фотографировал мировых заменитостей, а потому утвердился в своих подозрениях, что Сирл достаточно хорошо знает, кто такой он, Тоби. Он был поражен, чтобы не сказать — уязвлен. Никто уже лет десять по крайней мере так грубо не обращался с Тоби. Однако чисто актерская потребность нравиться оказалась сильнее чувства обиды, и он пустил в ход все свои чары, пытаясь одержать победу над этим столь неожиданно объявившимся противником.

Наблюдая за действиями Тоби, старающегося очаровать Сирла, Уолтер думал, насколько неискоренимо прилипчив эпитет bounder[11] для определения личности человека. Когда он, Уолтер, был мальчиком, его школьные друзья употребляли это слово для обозначения человека, который носил воротнички «не того» фасона. Но конечно же, дело было совсем не в этом.

Человека делает способ мышления. Невежество. Толстокожесть. Это нечто не поддающееся исцелению, духовный астигматизм. И Тоби Таллис, после всех этих лет, увы, оставался bounder. Очень странная штука. При этом все двери мира, может быть за исключением Сент-Джеймсского дворца, распахивались перед Тоби Таллисом. Во время его поездок с ним обращались как с членом королевской фамилии, и он пользовался почти дипломатической неприкосновенностью. Он одевался у лучших портных и у великих мира сего приобрел сноровку вести себя в обществе. Во всем, кроме своей сути, он был прекрасно воспитанным, светским человеком. А по сути оставался bounder. Марта Халлард однажды сказала: «Все, что делает Тоби, всегда немного чересчур», и это прекрасно описывало суть проблемы.

Покосившись посмотреть, как воспринимает Сирл странное бормотание Тоби, Уолтер с радостью увидел, что тот с достаточно рассеянным выражением лица пьет свое пиво. Степень рассеянности, заметил Уолтер, была точно выверена. Чуть больше — и Сирла можно было бы обвинить в невоспитанности, чуть меньше — оказалось бы недостаточно, чтобы уязвить Таллиса. А так Тоби пришлось перестараться и тем самым поставить себя в дурацкое положение. Он лез из кожи вон, только что не жонглировал тарелками. Чтобы кто-то не реагировал на Тоби Таллиса — такое невозможно было перенести. Тоби вспотел. И Уолтер улыбался, уткнувшись в свою кружку, а Лесли Сирл был мил и вежлив и немного рассеян.

Между тем Серж Ратов продолжал глядеть на них с другого конца зала. Уолтер подсчитал, что Сержу не хватает еще двух порций, чтобы устроить скандал, и подумал: может быть, стоит допить свое пиво и уйти, прежде чем Серж подойдет и обрушит на их головы немыслимые обвинения на нечленораздельном английском языке. Однако человеком, подсевшим к ним, оказался не Серж, а Сайлас Уикли.

Уикли некоторое время наблюдал за ними, сидя у стойки бара, а теперь взял свою кружку, подошел к столу и поздоровался. Уолтер понимал, что для этого были две причины: во-первых, Сайлас был любопытен, как женщина, и во-вторых, все красивое притягивало его, вызывая при этом неодолимое отвращение. Уикли отрицал красоту, и его трудно было обвинить, потому что на этом отрицании он заработал целое состояние. Отрицание было искренним. Мир, который одобрял Уикли, — это, как говорила Лиз, мир «дымящегося навоза и нескончаемо хлещущих дождей». Но даже самые удачные пародии на стиль Уикли не могли повредить его популярности. Его турне с лекциями по Америке имело бешеный успех не столько потому, что серьезные читатели в Пеории и Падуке любили дымящийся навоз, сколько потому, что Сайлас Уикли прекрасно соответствовал своей роли. Он был худой как скелет, смуглый, высокий, говорил медленно, свистящим голосом, в котором звучала безнадежность, и все добрые дамы Пеории и Падуки мечтали забрать его к себе, откормить и привить более светлый взгляд на жизнь. Они были гораздо великодушнее, чем британские коллеги Уикли, которые считали его немыслимо скучным и чуть-чуть дураком. Лавиния, говоря о нем, всегда называла его «этот утомительный человек, который вечно рассказывает вам, что он учился в начальной школе-интернате» и полагала немного сумасшедшим. (Он, со своей стороны, называл ее «эта Фитч», как если бы говорил о преступнице.)

Уикли подошел к ним, потому что не мог находиться в стороне от ненавистной красоты Лесли Сирла, и Уолтер поймал себя на мысли: интересно, понимает ли это Сирл? Потому что Сирл, который с Тоби был само бесстрастное безразличие, теперь, похоже, был занят тем, что набрасывал лассо на враждебно настроенного Сайласа. Уолтер, наблюдая за почти женской сноровкой Сирла, готов был поспорить на что угодно, что через пятнадцать минут Сайлас будет заарканен и связан. Уолтер даже посмотрел на большие старые часы, которые висели на стене за стойкой, и решил засечь время.

Сирл проделал все на пять минут быстрее. Через десять минут он держал обиженного и упирающегося Уикли пойманным в петлю. А недоумение, отражавшееся в глубоко посаженных глазах Уикли, было даже более сильным, чем в рыбьих глазах Тоби. Уолтер почти расхохотался вслух.

А потом Сирл нанес последний комический штрих на всю сцену. В ту минуту, как оба — и Сайлас, и Тоби — изо всех сил старались привлечь к себе внимание Сирла, тот произнес своим тихим протяжным говорком: «Извините меня, пожалуйста, но я увидел друга», неторопливо поднялся и пошел к другу, который стоял у стойки. Другом оказался Билл Мэддокс, хозяин гаража.

Уолтер уткнулся в кружку с пивом, наслаждаясь выражением лиц своих приятелей.

Лишь потом, перебирая в уме происшедшее, он ощутил некоторый дискомфорт. Насмешка была очень мягкой, и к тому же разыграна очень легко, так что сущность ее оставалась завуалированной, но она была безжалостной.

А в тот момент Уолтер просто развлекался, глядя, как типично — каждый для себя — отреагировали обе жертвы на поведение Сирла. Сайлас Уикли проглотил остаток своего пива, оттолкнул от себя кружку жестом, исполненным самоотвращения, и, не сказав ни слова, вышел из паба. Он был похож на человека, который бежит от воспоминаний о том, как в какой-то затхлой комнате тайно обнимался с несчастной неряхой, на человека, которому тошно от собственной уступчивости. А что, вдруг подумал Уолтер, может быть, Лавиния права и Уикли в самом деле немного сумасшедший?

Тоби Таллис, напротив, никогда не знал, что такое отвращение к самому себе, и потому не отступал. Тоби просто собирал силы для последующей кампании.

— Он немного дикий, ваш юный друг, — заметил Тоби, глядя на Сирла, беседующего у стойки с Биллом Мэддоксом.

«Дикий» было определением, которое Уолтер употребил бы в отношении Лесли Сирла в последнюю очередь, но он понял, что Тоби нужно оправдать свое временное поражение.

— Вы должны привести его посмотреть Ху-Хаус.

Ху-Хаус был красивым каменным зданием, которое выглядело очень неожиданно в ряду розовых, кремовых и желтых фасадов Сэлкотта. Когда-то здесь был постоялый двор, а еще раньше, как поговаривали, из его камней было сложено аббатство, находившееся ниже по реке. Теперь Ху-Хаус представлял собой столь редкий экспонат, что Тоби, который обычно менял свое место жительства (домом это вряд ли можно было назвать) каждый год, вот уже несколько лет оставался ему верен.

— Он долго пробудет у вас?

Уолтер сказал, что они с Сирлом собираются вместе сделать книгу. Но еще не решили, в какой форме.

— «Кочуя по Орфордширу»?

— Что-то вроде этого. Текст мой, а иллюстрации — Сирла. Мы еще не придумали, что будет центральной темой.

— Рановато, не самое удобное время года, чтобы кочевать.

— Зато хорошо фотографировать. Пока все не потонуло в зелени.

— Может быть, ваш юный друг захочет сфотографировать Ху-Хаус, — произнес Тоби, взяв две кружки и с великолепной небрежностью направляясь к стойке.

Уолтер остался сидеть на месте и думал: интересно, сколько выпил Серж Ратов за то время, что он за ним наблюдает? Вначале ему не хватало двух порций, чтобы устроить скандал, — так решил Уолтер. Теперь, должно быть, он достиг критической точки.

Тоби поставил кружки на стойку, вступил в разговор сначала с хозяином, потом с Биллом Мэддоксом — и так, совершенно естественно, перешел к Сирлу. Это было проделано очень ловко.

— Вам нужно прийти посмотреть Ху-Хаус, — услышал Уолтер слова Тоби. — Он очень красив. Может быть, вы даже захотите сфотографировать его.

— Разве его не фотографировали? — спросил Сирл удивленно. Это было совершенно невинное удивление, недоумение, что такой красивый объект остался незапечатленным. Но для слушателей это означало: «Возможно ли, чтобы какая-то грань жизни Тоби Таллиса не была разрекламирована?»

Вопрос Сирла послужил искрой, воспламенившей Сержа.

— Да! — рявкнул он и вылетел из своего угла, как петарда. Подлетел к Сирлу, так что его искаженное яростью личико оказалось на расстоянии не больше дюйма от лица Сирла. — Его фотографировали! Его фотографировали десять тысяч раз самые великие фотографы в мире, и нечего позволять унижать его какому-то глупому любителю из страны, украденной у индейцев, даже если у него имеется красивый профиль и крашеные волосы и нет моральных устоев и…

— Серж! — прикрикнул Тоби. — Замолчи!

Однако Серж с искаженным лицом продолжал без перерыва извергать дикие вопли.

— Серж! Слышишь! Прекрати! — потребовал Тоби и слегка толкнул Ратова в плечо, как бы желая отодвинуть его от Сирла.

Это было последней каплей. Тонкий голос Сержа поднялся до визга, и полился нескончаемый поток брани, большая часть которой, к счастью, была произнесена на неразборчивом английском; однако она была пересыпана фразами на французском и испанском и сплошь усеяна эпитетами и описаниями удивительной свежести. «Ты, Люцифер со Среднего Запада!» было одним из лучших.

Когда Тоби взял его за шиворот, чтобы силком оттащить от Сирла, рука Сержа невольно отлетела в сторону, где на стойке ждала заново наполненная кружка Тоби. Еще бы доля секунды, и Рив, хозяин, успел бы ее спасти. Но Серж коснулся кружки, схватил ее и выплеснул содержимое в лицо Сирлу. Голова Сирла инстинктивно дернулась в сторону, пиво потекло у него по шее и плечу. Заорав от бессильной ярости, Серж поднял тяжелую кружку над головой, собираясь запустить ею в Сирла, но мощная кисть Рива сомкнулась у него на запястье. Кружка выпала из конвульсивно сжатой руки, а Рив позвал:

— Артур!

В «Лебеде» не было вышибалы, поскольку в этом никогда не возникало нужды. Но если необходимо было кого-нибудь урезонить, это делал Артур Теб. Артур работал скотником на ферме Сильверлейсов и был крупным, медлительным, добрым человеком, который сойдет с тропинки, только чтобы не наступить на червя.

— Пойдемте, мистер Ратов, — проговорил Артур, обнимая всем своим мощным, унаследованным от предков-саксов корпусом маленького упирающегося космополита. — Не стоит волноваться по мелочам. Это все джин, мистер Ратов. Я предупреждал вас. Не питье это для мужчины, мистер Ратов. А теперь пойдемте со мной и посмотрим, не будет ли вам лучше от глотка свежего воздуха. Думаю, будет.

Серж не собирался ни с кем и никуда идти. Он хотел остаться здесь и убить этого пришельца. Однако спорить с методами Артура еще не удавалось никому. Артур просто обнимал человека дружеской рукой и вел. Рука была как ствол березы, ее нажим — как напор оползня. Серж под этим нажимом пошел к двери, и они с Артуром вышли. Ни на мгновение не прекратил Серж извергать поток обвинений и оскорблений, и ни разу, насколько могли разобрать присутствующие, он не повторился.

Когда тонкий, визжащий голос замер за дверьми, все с облегчением зашевелились и снова обрели дар речи.

— Джентльмены, — произнес Тоби Таллис, — я приношу извинения от имени Театра.

Но это было сказано недостаточно непринужденно. Вместо того чтобы по-актерски легко замять неприятный инцидент, Тоби Таллис напомнил, что он говорит от имени Английского театра. Как сказала Марта, все, что делал Тоби, было немного чересчур. Прошелестел веселый шепоток, все улыбнулись, но слова Тоби только усилили смущение жителей деревни.

Хозяин промакнул плечо Сирла полотенцем, которым он вытирал стаканы, и предложил пройти в жилое помещение за баром, где можно промыть чистой водой пиджак Сирла, чтобы убрать запах пива, пока он не впитался. Но Сирл отказался. Он вел себя очень мило, но, похоже, ему хотелось уйти. Уолтер подумал, что у него немного больной вид.

Они пожелали доброго вечера Тоби, который все еще объяснял темперамент Сержа с точки зрения Театра, и вышли. Вечер был теплый.

— Часто он так шумит? — спросил Сирл.

— Ратов? Да он и раньше устраивал сцены, но такой — нет. До этого я никогда не видел, чтобы он применял физические меры воздействия.

Они встретили Артура, возвращавшегося к прерванному занятию, и Уолтер спросил, что стало с нарушителем спокойствия.

— Убежал домой, — ответил Артур, широко улыбаясь. — Полетел как стрела, выпущенная из лука. Мог бы зайца убить. — И пошел к своему пиву.

— Для обеда еще рановато, — сказал Уолтер. — Давайте вдоль реки и потом по луговой дорожке — домой. Простите за скандал, но, наверное, вы в своей работе привыкли к разным темпераментам.

— Ну, меня, конечно, обзывали по-всякому, но до сих пор никто ничем в меня не бросал.

— Могу поклясться, что и «Люцифером со Среднего Запада» до этого никто не догадался вас назвать. — Уолтер остановился, облокотился на перила моста под Милл-Хаус и стал смотреть на отражение вечерней зари в водах Рашмер. — Быть может, старинная поговорка права и невозможно любить, не теряя головы. Когда испытываешь к кому-нибудь такую привязанность, как Серж к Тоби Таллису, наверное, перестаешь здраво судить о предмете.

— «Здраво»? — едко заметил Сирл.

— Да, все теряет свои истинные пропорции. Что, как мне кажется, является утратой здравомыслия.

Сирл долго молчал, уставившись на гладкие воды реки, которая медленно текла в сторону моста, а потом ударялась о него и начинала неожиданно истерично бурлить под ним, как всякая вода, наткнувшаяся на препятствие на своем пути.

— Здраво, — повторил Сирл, глядя на то место, где река теряла свободу и засасывалась в дренажную трубу.

— Я не говорю, что этот парень сумасшедший, — продолжал Уолтер. — Просто он утерял здравый смысл.

— А здравый смысл — такое уж необходимое качество?

— Изумительное качество.

— Ничего великого не родилось из здравого смысла, — заметил Сирл.

— Напротив. Отсутствие здравого смысла виновато практически во всяком зле в жизни человека — во всем, начиная с войн и кончая нежеланием ездить в автобусах. Я вижу свет в Милл-Хаус. Должно быть, Марта вернулась.

Они посмотрели вверх на нависшую над ними светлую массу дома, блестевшую в начинающихся сумерках, как блестит бледный цветок. Ту сторону дома, которая смотрела на реку, заливал свет из окна. В еще не совсем погасшем свете дня он казался ярко-желтым.

— Именно такой свет любит Лиз, — произнес Сирл.

— Лиз?

— Она любит, когда при дневном свете освещение кажется золотым. До того как темнота превратит его в белое.

Уолтеру впервые пришлось подумать о Сирле в связи с Лиз. До сих пор ему и в голову не приходило думать о них вместе, потому что он ни в коей мере не испытывал собственнических чувств по отношению к Лиз. Такое отсутствие собственничества можно было бы счесть добродетелью, не проистекай оно из того факта, что Уолтер воспринимал Лиз как нечто само собой разумеющееся. Если бы каким-либо гипнотическим способом можно было вытащить наружу глубинное подсознание Уолтера, обнаружилось бы, что он считает, будто Лиз прекрасно может позаботиться о себе. Конечно, сознательное мышление Уолтера шокировала бы даже тень такого соображения, но поскольку он совершенно не был склонен к самоанализу и почти не знал, что такое застенчивость (черта, позволявшая ему работать на радио, — то, что так восстанавливало против него Марту и одновременно делало его любимцем британской публики), самое большее, до чего простиралось его сознательное мышление, — это неколебимая уверенность, что Лиз его любит.

Уолтер знал Лиз так давно, что она уже ничем не могла его удивить. Естественно, он считал, что ему все известно о Лиз. Однако он не знал такой простой мелочи — что ей нравится искусственное освещение днем.

А пришелец Сирл узнал об этом.

Более того, запомнил.

Легкая рябь прошла по гладким водам чувств самодовольного Уолтера.

— Вы знакомы с Мартой Халлард? — спросил он.

— Нет.

— Это надлежит исправить.

— Я, конечно, видел ее на сцене.

— О, в чем?

— В пьесе, которая называлась «Прогулка в темноте».

— А, да. Марта была хороша в ней. Мне думается, это одна из ее лучших ролей, — произнес Уолтер и не стал развивать эту тему. Ему не хотелось говорить о «Прогулке в темноте». «Прогулка в темноте» пробуждала воспоминание о Марте Халлард, но к нему примешивалось воспоминание о Маргерит Мэрриам.

— Наверное, сейчас зайти неудобно? — спросил Сирл, глядя вверх на лившийся из окна свет.

— Слишком близко время обеда. Марта не тот человек, к которому легко просто так зайти. Подозреваю, что именно поэтому она и выбрала уединенный Милл-Хаус.

— Может быть, завтра Лиз отведет меня и представит.

Уолтер почти сказал: «Почему Лиз?» — но вспомнил, что завтра пятница и он весь день будет в городе. Пятница была днем его радиопередачи. Сирл помнил, что завтра Уолтера здесь не будет, а он сам забыл. Еще раз прошла легкая рябь.

— Угу. Или мы можем пригласить ее на обед. Она любит хорошую еду. Ладно, наверное, нам пора идти.

Но Сирл не двигался с места. Он смотрел на ряд ив, росших по краю гладкой поверхности темной, со свинцовым отблеском воды.

— Нашел! — сказал он.

— Что — «нашел»?

— Тему. Связующее звено. Мотив.

— Для книги, вы имеете в виду?

— Да. Река. Рашмер. Как мы раньше не подумали об этом?!

— Река! Превосходно! Как же это мы?! Наверное, потому, что она не целиком орфордширская река. Но конечно же, это прекрасное решение. Такое много раз делалось для Темзы, и для Северна. Не вижу, почему бы такому подходу не сработать и для небольшой Рашмер.

— Она даст разнообразие, необходимое для книги?

— Несомненно, — ответил Уолтер. — Лучше и быть не может. Она начинается в холмистой местности, сплошные овцы, и каменные стенки, и острые очертания. Потом немного пасторали: фермы с красивыми домиками, большие сараи, и английские деревья в лучшем виде, и деревенские церкви, похожие на соборы. Потом Уикхем, квинтэссенция английских торговых городков. Виллан, который когда-то шел из такого города в Лондон, чтобы поговорить с королем Ричардом, — тот же самый человек, который сегодня гонит овец к поезду, чтобы отправить в Аргентину. — Рука Уолтера потянулась к нагрудному карману, где лежала его записная книжка, но тут же опустилась. — Потом болота. Знаете, косяки гусей на вечернем небе. Огромные кучевые облака и волнующаяся трава. Потом порт — Мер-Харбор. Почти Голландия. Полный контраст тому, что осталось позади. Город с симпатичными оригинальными постройками и гавань с рыбачьими лодками и каботажными судами. Чайки, и отражения, и фасады. Сирл, это замечательно!

— Когда начнем?

— Ну, для начала — как мы будем двигаться?

— А лодку она вынесет?

— Только плоскодонку. Или скиф, там, где она расширяется под мостами.

— Плоскодонка, — с сомнением произнес Сирл. — Это с которой стреляют гусей?

— Приблизительно.

— Звучит не очень многообещающе. Лучше бы каноэ.

— Каноэ! Байдарка!

— А вы справитесь с ней?

— Я греб на ней однажды в детстве на декоративном пруду. И все.

— Ладно, по крайней мере главное вы, надеюсь, схватили. Потом быстро вспомните это упражнение. А как далеко отсюда мы можем начать — на каноэ? Слушайте, это замечательная идея! Она даст нам даже название: «На каноэ по Рашмер». Заглавие, в котором слышится легкое покачивание. Вроде «Барабанов могавков» или «Лампового масла в Китае».

— Первый отрезок пути нам придется пройти пешком. Там, где овцы. Дойти до Отли, а от Отли, думаю, речка возьмет каноэ. Хотя, видит Бог, я не уверен, что буду чувствовать себя в каноэ как дома. Небольшой груз мы можем перенести на плечах от истока реки — это, как мне говорили, родник где-то посреди поля — до Отли или Кейпла, а оттуда до моря пойдем на веслах. Завтра в городе я зайду в Кормаку Россу и расскажу ему про эту идею. Посмотрим, что он сможет предложить. Если ему наш план не понравится, у меня есть полдюжины других, которые ухватятся за него. Но Росс целиком в руках у Лавинии, так что мы сможем прекрасно его использовать, если он согласится участвовать в игре.

— Конечно согласится, — проговорил Сирл. — Вы же здесь в графстве — как персона королевских кровей, не так ли?

Если в шутке и скрывалось какое-то недоброе чувство, это было незаметно.

— Я бы предложил эту идею Дебхему, — сказал Уолтер. — Они делали мою книгу о жизни на фермах. Но я поссорился с ними из-за иллюстраций. Они были отвратительны, и книга плохо продавалась.

— Наверное, это было до того, как вы ушли на радио?

— О да. — Уолтер оттолкнулся от перил моста и пошел в сторону луговой тропинки и обеда. — Они отказались печатать мои стихи после книги о фермах, так что теперь я могу этим воспользоваться.

— Вы и стихи пишете?

— А кто не пишет?

— Я, например.

— Ну и балда! — добродушно бросил Уолтер.

И они пошли домой, обсуждая, как и какими путями они станут спускаться по Рашмер.

Глава 5

— Поедемте в город, зайдем вместе к Россу, — предложил на следующее утро за завтраком Уолтер.

Но Сирл захотел остаться в деревне. Это было бы кощунством, заявил он, провести хоть один день в Лондоне, когда в английской природе лопаются почки и все начинает зеленеть. Кроме того, он не знаком с Россом. Будет лучше, если Уолтер сам расскажет издателю об их предложении, а уж потом и он вступит в дело.

И Уолтер, хотя и был разочарован, не стал задерживаться на анализе истинной причины этого разочарования.

Однако, когда он в машине ехал в город, его мысли значительно меньше, чем обычно, были заняты радиопередачей и чаще, чем обычно, возвращались в Триммингс.

Он зашел к Россу и изложил ему план «На каноэ по Рашмер». Росс изобразил восторг и позволил выторговать у себя дополнительно два с половиной процента по предварительному соглашению. Но конечно, ничего нельзя считать решенным, подчеркнул Росс, пока он не посоветуется с Кромарти.

Все вокруг полагали, что Росс взял Кромарти в партнеры ради забавы, ради благозвучия. Он прекрасно справлялся с делами сам, и с первого взгляда казалось, что у него нет причин связывать себя с партнером, тем более с таким бесцветным партнером, как Кромарти. Но в Кормаке текло многовато западношотландской крови — он с трудом говорил «нет». Он любил нравиться. И он использовал Кромарти как дымовую завесу. Когда автора можно было принять с распростертыми объятиями, это были объятия Кормака Росса. Когда же автора, увы, отклоняли, это делалось вследствие непримиримости Кромарти. Кромарти однажды заявил Россу в припадке гнева: «Вы могли бы, по крайней мере, показывать мне книги, которые я отклоняю!» Но это был исключительный случай. Как правило, те книги, которые ему надлежало отклонить, Кромарти читал.

Теперь, выслушав предложение напечатать книгу нынешнего любимца британской публики, Росс произнес фразу о необходимости проконсультироваться со своим партнером чисто автоматически. При этом, однако, его круглое лицо сияло от удовольствия, и он повел Уолтера на ленч и угостил его бутылкой «Романе-Конти», что было напрасной тратой денег, так как Уолтер любил пиво.

Переполненный добрым бургундским и надеждой на чеки в перспективе, Уолтер отправился на радио, но его мозг опять стал выкидывать трюки и возвращаться мыслями в Сэлкотт, вместо того чтобы, как обычно, наслаждаться пребыванием в студии.

На половину своего времени в эфире Уолтер всегда приглашал гостя. Кого-нибудь, так или иначе связанного со Свежим Воздухом. Этого товара у Уолтера имелся такой запас, что можно было объявлять монополию Уитмора. Уолтер представлял Свежий Воздух в лице браконьера, овцевода из дальних районов Австралии, знатока птиц, смотрителя Сатерленда, серьезной дамы, которая путешествовала, помещая желуди в банки, попадавшиеся ей по пути, молодой дилетантки, охотившейся с соколами, и любого другого, кто оказывался под рукой и хотел выступить. Вторую половину своего эфирного времени Уолтер говорил сам.

Сегодня его гостем был ребенок, у которого была ручная лиса, и Уолтер испугался, обнаружив, что мальчишка ему не нравится. Уолтер любил своих гостей. Он как бы пригревал их, защищал их, испытывая по отношению к ним чувство «все-мы-братья». Он никогда не любил человечество так всеохватно и глубоко, как во время Получаса, когда он беседовал со своими гостями. И теперь, ощутив свое отстраненно-критическое отношение к Гарольду Диббсу и его глупой лисе, Уолтер расстроился. Уолтер заметил, что у Гарольда недоразвит подбородок и, увы, он сам похож на лисицу. Может быть, лиса потому и жила у него, что чувствовала их родство. Уолтер устыдился этой мысли и попытался в виде компенсации придать своему голосу больше теплоты, чем следовало, так что его интерес к гостю выглядел несколько натянуто. Гарольд Диббс и его лиса были первой неудачей Уолтера.

И его собственная беседа тоже прошла недостаточно успешно, чтобы стереть воспоминание о Гарольде. Беседа была на тему «Что сделали земляные черви для Англии». «Для Англии» было типично уитморовским штрихом. Другие могли рассказывать о Месте Земляных Червей в Природе, и всем было наплевать и на земляных червей, и на природу. А Уолтер насадил своего червя на шекспировский крючок и так мягко водил удочкой, что слушатели буквально видели кишащие легионы слепых созданий, превративших серую скалу в Западном море в Зеленый Рай, именуемый Англией. Завтра утром, конечно, с первой же почтой с территории, что лежит севернее границы между Шотландией и Англией, придет пятьдесят семь писем, в которых будет указываться, что в Шотландии тоже есть земляные черви. Но это будет просто еще одним доказательством способности Уолтера творчески подойти к теме.

Уолтер имел обыкновение, ведя передачу, втайне обращаться к какому-нибудь определенному человеку — трюк, помогавший ему добиваться непосредственного, дружеского тона, который и был фирменным знаком Уолтера. Это не был реально существующий человек, и Уолтер никогда не представлял себе детально своего воображаемого слушателя. Просто он решал, что сегодня будет говорить «для старой дамы из Лидса», или «для маленькой девочки, лежащей в больнице в Бриджуотере», или «для смотрителя маяка в Шотландии». Сегодня он впервые подумал, что будет говорить для Лиз. Лиз всегда слушала его передачи — само собой разумеется, будет слушать и эту, — но воображаемый слушатель Уолтера настолько был частью представления, которое он давал, что ему раньше и в голову не приходило использовать Лиз как человека, к которому он обращался. Однако сегодня, сейчас, какая-то таинственная потребность ощутить свою связь с Лиз, увериться, что она рядом, заставила Уолтера отказаться от придуманного слушателя, и он обращался к Лиз.

Однако передача оказалась не столь удачной, как хотелось бы. Сама мысль о Лиз отвлекала внимание Уолтера от текста. Он вспоминал вчерашний вечер на реке, темнеющие ивы и единственную золотую звездочку на стене Милл-Хаус. Свет, бледно-желтый, как нарцисс, — «такой, какой любит Лиз». Внимание Уолтера уходило в сторону от земляных червей и от Англии, он говорил с запинками, так что иллюзия спонтанности оказалась утерянной.

Удивленный и слегка раздосадованный, но все еще не слишком встревожившийся, он расписался в книге автографов, которую прислали на студию, разобрался, что делать: а) с приглашением присутствовать на крестинах, б) с просьбой прислать один из его галстуков, в) с девятнадцатью предложениями появиться в его программе «Свежий Воздух» и г) с семью просьбами дать взаймы денег, — и направил свои стопы домой. Потом ему в голову пришла одна мысль, он остановил машину, зашел и купил коробку шоколадных драже для Лиз. Когда он совал коробку в отделение для перчаток, то подумал, что, пожалуй, давно ничего Лиз не привозил. А ведь приятно — делать подарки. Надо практиковать это почаще.

Только когда город с его большим движением на улицах остался позади и впереди простерлась римская прямизна магистрального шоссе, на котором сейчас было мало машин, мысли Уолтера переключились на того, кто прятался за образом Лиз: на Сирла. Сирл, «Люцифер со Среднего Запада», по выражению бедного Сержа. Интересно, почему Люцифер? Люцифер, князь тьмы. В воображении Уолтера Люцифер всегда представал в образе великолепной, сверкающей фигуры шести с половиной футов ростом. Совсем не похоже на Сирла. Почему Сирл вызвал образ Люцифера в горячечном мозгу Сержа Ратова?

Люцифер. Падший ангел. Красота, обернувшаяся злом.

Перед мысленным взором Уолтера стоял Сирл, который вместе с ним обходил ферму: светлая голова без шляпы, волосы развеваются на ветру, руки засунуты глубоко в карманы чисто английских спортивных брюк. Люцифер. Уолтер почти рассмеялся вслух.

Однако некоторая странность присутствовала, конечно, в красоте Сирла. Какая-то, как бы это сказать, неуместная черточка. Что-то не относящееся к миру мужчин.

Может быть, это и подсказало образ падшего ангела воспаленному мозгу Сержа?

Как бы то ни было, Сирл, похоже, славный парень, и они вместе будут делать книгу. И Сирл знает, что Уолтер обручен с Лиз, так что он не…

Уолтер не довел мысль до конца, даже наедине с самим собой. И ему не пришло в голову подумать над тем, как красота, напоминающая о падших ангелах, может воздействовать на молодую женщину, которая собирается выйти замуж за комментатора Би-би-си.

Уолтер ехал домой на большей скорости, чем всегда. Он поставил машину в гараж, достал из отделения для перчаток любимые сласти Лиз и пошел вручить их ей и получить взамен поцелуй за проявленное внимание. У него были, кроме того, и другие хорошие новости: Кормаку Россу понравилась идея книги и он готов был хорошо заплатить за нее. Уолтер едва мог дождаться момента, когда войдет в гостиную.

Когда он проходил через баронский холл, там было тихо и холодно. Несмотря на анахронизм — обитые сукном двери, — пахло брюссельской капустой и тушеным ревенем. В гостиной, теплой и веселой, как всегда, находилась только Лавиния. Она сидела поставив ноги на каминную решетку и разложив на коленях свежий выпуск претендующего на интеллектуальность еженедельника.

— Странное дело, — произнесла Лавиния, поднимая глаза от «Уотчмена». — Зарабатывать деньги писательством — это что, аморально?

— Хэлло, тетя Вин. А где остальные.

— Этот листок благоговел перед Сайласом Уикли, пока тот не составил себе состояние. Эм наверху, полагаю. А остальные еще не вернулись.

— Не вернулись? Откуда?

— Не знаю. Они уехали после ленча в этой ужасной маленькой машине Билла Мэддокса.

— После ленча…

— «Ловкое повторение приема, которому столь же не хватает утонченности, как рекламе». Ну до чего тошнотворно! Да, мне сегодня во второй половине дня не нужна была Лиз, и они уехали. День был прекрасный, не правда ли?

— Но до обеда остается всего десять минут!

— Угу. Похоже, они опоздают, — произнесла Лавиния, пробегая глазами избиение Сайласа Уикли.

Значит, Лиз не слышала радиопередачи! Он обращался к ней, а она даже не слушала. Уолтер был ошеломлен. Тот факт, что старая леди в Лидсе, ребенок в Бриджуотерской больнице, смотритель маяка в Шотландии тоже не слушали, не имел значения. Лиз всегда слушала. Это был ее долг — слушать. Он — Уолтер, ее жених, и, если он обращается ко всему миру, ей полагалось бы слушать. А она уехала с Лесли Сирлом, и, выходит, он говорил в пустоту. Она отправилась гулять, не подумав, что это пятница, день его радиопередачи, уехала Бог знает куда, с Сирлом, парнем, которого знает всего неделю, и они застряли где-то. Ее здесь нет, она даже не может получить шоколад, привезенный ей в подарок. А он специально заезжал, чтобы купить его. Ужасно.

Потом приехал викарий. Все забыли, что он приглашен к обеду. Уж такой это был человек. И Уолтер провел еще пятнадцать минут с земляными червями, хотя был уже сыт ими по горло. Викарий слышал передачу и пришел от нее в восторг. Ни о чем другом говорить он не мог.

Вошла миссис Гарроуби, с достойным похвалы присутствием духа поздоровалась с викарием и ушла разогреть фасоль из банки, добавочное блюдо между рыбой и жарким, и приготовить печенье к тушеному ревеню.

Отсутствующая пара опаздывала на двадцать минут, и миссис Гарроуби решила не ждать их. К этому моменту мысли Уолтера приняли другое направление: он решил, что Лиз погибла. Она никогда не опаздывала к обеду. Она лежит где-нибудь в канаве. Может быть, машина на ней. Сирл — американец, а хорошо известно, что все американцы — отчаянные лихачи и не могут спокойно ездить по английским дорогам. Возможно, на повороте они врезались во что-нибудь.

Уолтер болтал ложкой в супе, сердце его сжималось от ужаса, но приходилось слушать, как викарий говорит о демонологии. Уолтер уже не раз слышал все, что викарий мог сказать по поводу демонологии, но это хоть позволяло уйти от обсуждения червей. Все-таки облегчение.

Когда сердце Уолтера совсем сжалось и стало похоже на сморщенный, почерневший гриб, в холле послышались веселые голоса Сирла и Лиз. Они влетели, запыхавшиеся, сияющие, несколько развязно выпалили извинения за свое опоздание и похвалили семейство за то, что их не стали ждать с обедом. Лиз представила Сирла викарию, но не подумала даже сказать хоть одно слово Уолтеру, прежде чем, как умирающий от голода беженец, наброситься на суп. Они рассказали, что объездили все графство. Сначала они осмотрели аббатство Твеллс и прилегающие деревни, потом они встретили Питера Мэсси и пошли взглянуть на его лошадей. Затем подбросили его в Кроум. Потом они пили чай в Кроуме, в «Звезде и Подвязке», и уже были на пути домой, когда наткнулись на кинотеатр, в котором показывали «Великое ограбление поезда». Конечно, они были не в силах упустить случай и не посмотреть «Великое ограбление». Им пришлось просидеть несколько коротких документальных лент до того, как началось «Великое ограбление поезда», потому-то они и опоздали, — но подождать стоило.

Рассказ о «Великом ограблении поезда» занял большую часть рыбной перемены.

— Как прошла передача, Уолтер? — спросил Лиз, протягивая руку за хлебом.

Плохо было уже то, что Лиз не сказала: «Я в отчаянии, оттого что пропустила твою передачу, Уолтер», но то, что она уделила передаче лишь малую толику своих мыслей — ту, что не была занята наполнением тарелочки для хлеба, — оказалось последней соломинкой.

— Викарий расскажет, — ответил Уолтер. — Он слушал.

Викарий рассказал con amore.[12] Но ни Лиз, ни Лесли Сирл, как заметил Уолтер, не слушали его как следует. Один раз во время повествования, передавая что-то Сирлу, Лиз встретилась с ним взглядом и быстро, дружески улыбнулась ему. Они были очень довольны собой, друг другом и тем, как провели день.

— Что сказал Росс про книгу? — спросил Сирл, когда викарий наконец замолчал.

— Он пришел в восторг от этой идеи, — ответил Уолтер, страстно жалея, что затеял совместную работу с Сирлом.

— Вы слышали, что они задумали, викарий? — спросила миссис Гарроуби. — Они собираются сделать книгу о Рашмер. От истоков до моря. Уолтер напишет текст, а мистер Сирл его проиллюстрирует.

Викарий одобрил идею и отметил классичность ее формы. Как они собираются путешествовать — на своих двоих или на осле? — спросил он.

— Пешком примерно до Отли, — ответил Уолтер, — а оттуда по воде.

— По воде? Но в Рашмер, особенно в ее верхнем течении, полно коряг, — удивился викарий.

Ему сообщили, что они пойдут на каноэ. Викарий счел каноэ подходящим судном для такой реки, как Рашмер, но поинтересовался, где они возьмут его.

— Я сегодня говорил об этом с Кормаком Россом, — сказал Уолтер, — и он обещал узнать: может быть, у Килнера, на маленькой верфи в Мер-Харбор, оно найдется. Они строят все на свете. Джо Килнер был конструктором этой складной штуки — плота с палаткой, — на которой Мэнселл прошел по Ориноко во время своего последнего путешествия. Джо потом говорил, что если бы вовремя подумать — он сделал бы плот глиссирующим. Сирл, я хотел предложить, чтобы мы с вами завтра поехали в Мер-Харбор и повидались с Килнером, — у вас нет других планов?

— Отлично, — отозвался Сирл. — Отлично.

Потом викарий спросил Сирла, любит ли тот рыбачить. Сирл не любил, но викарий любил. Вторым после демонологии коньком викария была ловля на искусственную мушку. Поэтому все остальное время обеда они слушали рассуждения викария о мушках с отдельным указанием того, как их можно использовать при смешивании цемента, изготовлении жевательной резинки и штопке носков — вопросы, имеющие чисто теоретический интерес. При этом незанятая часть мыслей всех присутствующих работала каждая в своем направлении.

Уолтер решил, что маленький белый пакетик с шоколадом будет лежать на столе в холле, где он его оставил, идя обедать, пока Лиз не спросит, откуда это. Тогда он небрежно ответит, что это такое, и ее станут мучить угрызения совести: он думал о ней, а она забыла о нем совершенно.

Когда они вышли из столовой, Уолтер бросил взгляд в ту сторону, дабы убедиться, что пакетик на месте. Да, он был там. Однако Лиз, когда шла обедать, похоже, тоже положила на стол кое-что. Большую плоскую коробку конфет из самой дорогой кондитерской в Кроуме. Весом не меньше четырех фунтов. «Конфекты» — гласила размашистая надпись крупными дурацкими золотыми буквами через всю кремовую поверхность крышки. Коробка была перевязана широкой лентой с очень пышным бантом. Уолтер счел «Конфекты» кощунством, а ленту немыслимо показной. Как это похоже на американца — купить что-то большое и кричащее. Уолтера почти затошнило при виде этой коробки.

Тошнило его, конечно, не от коробки конфет.

Его тошнило от чувства, которое было древним уже тогда, когда конфеты еще не были изобретены.

Когда Уолтер наливал бренди Сирлу, викарию и себе, чтобы выпить перед кофе, он мысленно поискал утешения и нашел его.

Сирл мог дарить Лиз сколько угодно коробок дорогих сластей, но он, Уолтер, знал, какие были ее любимыми.

А может, Сирл знал и это? Может, в кондитерской в Кроуме не оказалось драже?

Уолтер снова наклонил бутылку с бренди. Сегодня вечером ему необходим был дополнительный глоток.

Глава 6

Если можно сказать, что Эмму Гарроуби радовало хоть что-то, связывавшее Сирла и Триммингс, то это была идея книги. Книга обещала увести Сирла от домочадцев Триммингса на все оставшееся время его пребывания в Орфордшире, а когда путешествие по Рашмер закончится, он уедет, и они никогда больше не увидят его. Пока что, насколько Эмма могла судить, ничего плохого не случилось. Лиз, конечно, нравилось общество этого типа, потому что оба они были молоды и, похоже, получали удовольствие от одних и тех же вещей и потому, естественно, что на него приятно смотреть. Однако не было никаких признаков, что Лиз серьезно увлечена. Она смотрела на Сирла, только когда обращалась к нему, никогда не следила за ним глазами, как это делают влюбленные девушки, в комнате никогда не садилась рядом с ним.

Несмотря на свои страхи, Эмма Гарроуби оказалась очень непонятливой.

Как ни странно, заметила неладное и обеспокоилась державшаяся особняком Лавиния. Беспокойство всколыхнулось и примерно через неделю вылилось в словах. Лавиния, как обычно, диктовала Лиз, но все время запиналась. Это случалось так редко, что Лиз удивилась. Лавиния писала свои книги с необычайной легкостью, при этом бывала искренне заинтересована судьбой своей очередной героини. Потом она не могла вспомнить, кто из них — Дафна или Валери, — собирая на заре фиалки на Капри, встретила своего возлюбленного, однако, пока происходил процесс сбора цветов или встреча, Лавиния Фитч относилась кДафне (или Валери) как крестная мать. А тут, в отличие от всех предыдущих случаев, она была рассеянна и испытывала большие затруднения. Она даже не могла запомнить, как выглядит Сильвия.

— На чем я остановилась, Лиз, на чем это я остановилась? — говорила Лавиния, шагая взад и вперед по комнате. Один карандаш торчал в ее рыжих взлохмаченных волосах, похожих на воронье гнездо, другой, вконец изжеванный, был зажат в маленьких острых зубках.

— Сильвия выходит из сада. Через застекленную дверь балкона.

— А, да. «Сильвия остановилась в дверях, ее стройный силуэт вырисовывался на фоне света, ее большие голубые глаза были полны настороженности и сомнений…»

— Карие, — сказала Лиз.

— Что?

— Глаза. — Лиз перелистала назад несколько страниц рукописи. — Страница пятьдесят девять: «Ее карие глаза, прозрачные, как капли дождя на осенних листьях…»

— Хорошо, хорошо. «Ее большие карие глаза были полны настороженности и сомнений. Решительным, но грациозным движением она ступила в комнату, каблучки ее крошечных туфелек простучали по паркету…»

— Никаких каблуков.

— Что ты говоришь?

— Никаких каблуков.

— Почему?

— Она только что играла в теннис.

— Она могла переодеться, не так ли? — произнесла Лавиния с холодком в голосе, что было ей так несвойственно.

— Не думаю, — терпеливо возразила Лиз. — У нее все еще ракетка в руках. «Она прошла по террасе, слегка помахивая ракеткой».

— О, ну и пусть! — взорвалась Лавиния. — Спорю, она даже играть в теннис не умеет! На чем я остановилась? «Она вошла в комнату… она вошла в комнату, ее белая юбка развевалась» — нет, нет, подожди — «она вошла в комнату»… О, к черту Сильвию! — крикнула Лавиния, швыряя на стол свой изжеванный карандаш. — Какое кому дело, что делает эта идиотка! Пусть остается стоять в дверях и умрет от голода!

— В чем дело, тетя Вин?

— Не могу сосредоточиться.

— Вы чем-то обеспокоены?

— Нет. Да. Нет. Да, по крайней мере думаю, что близка к этому.

— Не могу ли я помочь?

Лавиния запустила пальцы в воронье гнездо, выудила оттуда карандаш и удовлетворенно посмотрела на него:

— Смотри-ка, вот где мой желтый карандаш. — Она сунула его обратно в прическу. — Лиз, дорогая, не подумай, пожалуйста, что я вмешиваюсь или что-нибудь такое, но ты случайно немного не… не испытываешь чего-то к Лесли Сирлу? А?

Лиз подумала, как это похоже на ее тетку — употребить такой старомодный эдвардианизм, как «испытывать что-то». Ей всегда приходилось осовременивать язык Лавинии.

— Если под «испытывать что-то» вы имеете в виду «влюблена», успокойтесь, я не влюблена.

— Не знаю, то ли это, что я имею в виду. Если уж на то пошло, магнит любить не станешь.

— Что?! О чем вы говорите?

— Не полюбить, нет, не настолько. Плениться. Он восхищает тебя, ведь правда? — Она произнесла это не вопросительно, а утвердительно.

Лиз подняла голову, посмотрела в обеспокоенные детские глаза и, уклоняясь от ответа, спросила:

— Почему вы так думаете?

— Наверное, потому, что и я чувствую то же самое, — ответила Лавиния. Это было так неожиданно, что Лиз потеряла дар речи.

— Я очень жалею, что пригласила его в Триммингс, — продолжала Лавиния с несчастным видом. — Но не будешь же ты отрицать, что этот человек выводит всех из душевного равновесия? Я уж не говорю о Серже и Тоби Таллисе…

— Это что-то новенькое!

— Они снова стали было друзьями, и Серж вел себя хорошо и работал, а теперь…

— Но Лесли Сирл в этом не виноват. Это было неизбежно. Вы же понимаете, что это так.

— И Марта как-то странно забрала его к себе после обеда у нас и долго не отпускала. Я хочу сказать, каким образом она присвоила его в качестве эскорта, не ожидая, что будут делать остальные.

— Но викарий должен был проводить домой мисс Юстон-Диксон. Марта знала это. Совершенно естественно, что викарий должен был пойти с мисс Диксон, им по пути.

— Дело не в том, что сделала Марта, дело в том — как. Она захватила его.

— О, это просто барственная манера Марты.

— Чепуха. Она тоже это почувствовала. За… зачарованность.

— Конечно, он необыкновенно привлекателен, — проговорила Лиз и подумала, что это клише абсолютно не отражает характера Лесли Сирла.

— Он — он сверхъестественный, — с несчастным видом произнесла Лавиния. — Другого слова нет. Смотришь и ждешь, что он теперь станет делать, словно это будет знак, или знамение, или откровение, или еще что-нибудь. — Она употребила глагол в безличной форме, однако поймала взгляд Лиз и добавила с вызовом: — Ведь так, правда?

— Да, — согласилась Лиз. — Наверное, что-то вроде этого. Как будто… как будто все, что он делает, любая мелочь приобретает значение.

Лавиния взяла со стола изжеванный карандаш и начала что-то машинально черкать на промокашке. Лиз заметила, что тетка рисует восьмерки. Должно быть, Лавиния действительно была взволнована: когда она бывала в хорошем настроении, она рисовала елочки.

— Понимаешь, очень странно, — проговорила Лавиния в раздумье. — Я чувствую такое же желание смыться из комнаты, в которой он находится, как если бы там находился известный преступник. Только он, конечно, гораздо более славный. Но то же ощущение чего-то дурного. — Она яростно начертила несколько восьмерок. — Если бы он исчез сегодня вечером и кто-нибудь сказал, что это был просто красивый демон, а вовсе не человеческое существо, я бы поверила. Помоги мне Бог, поверила бы.

Тут она опять швырнула карандаш на стол и произнесла с легким смешком:

— И тем не менее все это совершенная нелепица. Смотришь на него, пытаешься найти, что в нем такого необыкновенного, — и что? Ничего. Светло-золотые волосы, кожа, как у младенца. У того норвежского корреспондента «Кларион», которого Уолтер приводил к нам домой, было все то же самое. Сирл необыкновенно изящен для мужчины, но и Серж Ратов изящен. У Сирла приятный мягкий голос и такая милая медлительная манера речи, но половина жителей Техаса и большая часть населения Ирландии говорит так же. Перечисли все его привлекательные черты — и что получишь в итоге? Могу сказать, чего не получишь. Не получишь Лесли Сирла.

— Да, — задумчиво произнесла Лиз. — Да. Не получишь.

— Самое главное, самое притягательное ускользает. Что делает его столь отличным от других? Знаешь, даже Эмма это чувствует.

— Мама?

— Только это оказывает на нее обратное действие. Она не выносит его. Она достаточно часто не одобряет тех, кого я приглашаю в дом, иногда испытывает неприязнь к ним, но Лесли Сирла она ненавидит.

— Она говорила вам?

— Нет. Это и так видно. Слов не требуется.

Да, подумала Лиз. Не требуется. Лавиния Фитч, милая, добрая, рассеянная Лавиния, изготовительница романов для вечных подростков, обладала, оказывается, интуицией писателя.

— Какое-то время я даже думала, не потому ли это, что он немного сумасшедший, — сказала Лавиния.

— Сумасшедший?!

— Только чуть-чуть, конечно. Есть какая-то дьявольская притягательность в людях, которые безумны в каком-нибудь одном отношении и при этом совершенно здоровы во всех остальных.

— Лишь в том случае, если вы знаете об их безумии, — заметила Лиз. — Вам должны быть известны их умственные заскоки, только тогда вы ощутите их «дьявольскую притягательность».

Лавиния подумала.

— Да, наверное, ты права. Но это не важно, потому что я для себя решила, что теория «сумасшествия» не проходит. Я никогда не встречала в этом доме никого столь здравомыслящего, как Лесли Сирл. А ты?

Лиз не встречала.

— А тебе не кажется, — проговорила Лавиния, снова принимаясь что-то машинально рисовать и избегая глаз племянницы, — что Уолтер тоже начинает обижаться на Лесли Сирла?

— Уолтер?! — воскликнула удивленно Лиз. — Ну конечно нет. Они лучшие друзья.

Лавиния, семью точными взмахами карандаша построившая дом, пририсовала ему дверь.

— Почему вы сказали так про Уолтера? — спросила Лиз, как бы бросая вызов.

Лавиния прибавила четыре окна и трубу и разглядывала полученный результат.

— Потому что он так внимателен к нему.

— Внимателен! Но Уолтер всегда…

— Когда Уолтер кого-то любит, он принимает этого человека как нечто само собой разумеющееся, — объяснила Лавиния, пририсовывая дым. — Чем больше он его любит, тем меньше обращает на него внимания. Он даже тебя считает чем-то безусловно данным — как ты, несомненно, заметила еще раньше. До последнего времени он и Лесли Сирла принимал как нечто само собой разумеющееся. А сейчас нет.

Лиз молча обдумывала сказанное.

— Если бы Уолтер не любил его, — наконец произнесла она, — он бы не согласился отправиться с ним по Рашмер и не стал бы делать книгу. Разве не так? — добавила она, потому что Лавиния, казалось, полностью погрузилась в точное изображение дверной ручки-шарика.

— Книга обещает быть очень доходной, — проронила Лавиния чуть-чуть суховато.

— Уолтер никогда не стал бы сотрудничать с человеком, который ему не нравится, — решительно заявила Лиз.

— Уолтеру, наверное, трудно было бы объяснить, почему он после всего отказывается писать книгу, — докончила свою мысль Лавиния, как будто не слыша того, что сказала Лиз.

— Почему вы мне это говорите? — полусердито спросила Лиз.

Лавиния перестала черкать и произнесла обезоруживающим тоном:

— Лиз, дорогая, я и правда не знаю. Наверное, я надеялась, что ты найдешь какой-нибудь способ успокоить Уолтера. Как ты, умница, умеешь это делать. То есть не ставя точки над i. — Она поймала взгляд Лиз и добавила: — О да, ты умница. Уолтеру до тебя далеко. Он не очень умен, бедный Уолтер. Лучшее, что с ним случилось, — это то, что ты полюбила его. — Лавиния оттолкнула от себя исчерканную промокашку и неожиданно улыбнулась. — Знаешь, я думаю, это совсем не так плохо, что у него появился соперник, с которым он должен бороться. Если, конечно, это все несерьезно.

— Конечно, это все несерьезно, — заверила ее Лиз.

— Тогда выведем, пожалуй, эту идиотку из дверей и до ленча закончим главу, — решила Лавиния и, взяв карандаш, снова принялась жевать его.

Однако все время, пока Лиз писала о действиях «идиотки Сильвии» (ради пользы библиотек, выдающих книги на дом, и внутреннего департамента государственных налогов), шок, который она испытала, не проходил. Ей раньше и в голову не приходило, что ее отношение к Сирлу может интересовать еще кого-то, помимо нее самой. Теперь оказалось, что Лавиния осведомлена о ее чувствах. Тетка даже намекала, что Уолтер тоже знает. Но это невероятно! Как он узнал? Лавиния все поняла, потому что, как она честно призналась, сама стала жертвой чар Сирла. Но с Уолтером этого случиться не могло!

И все же Лавиния совершенно права. Первоначальное восприятие Уолтером Сирла как данности сменилось отношением хозяина к гостю. Все изменилось незаметно, причем моментально, накануне вечером. Что могло это вызвать? Несчастное совпадение с двумя коробками конфет, такими разными? Но неужели взрослый человек стал бы терзаться из-за этого? Купить девушке конфеты — это у американцев просто рефлекс, такой же безусловный, как пропустить ее вперед в дверях. Вряд ли Уолтер мог обидеться на это. Как же тогда Уолтер догадался о тайне, которая объединяла с ней, Лиз, ее товарища по несчастью — Лавинию?

Лиз продолжала перебирать в мыслях слова Лавинии и собственные ощущения. Она вспомнила, что один пункт Лавиния в своих обвинениях упустила — пренебрежение Тоби Таллисом. Интересно, подумала Лиз, тетка не упомянула об этом по неведению или просто потому, что ей не было дела до страданий Тоби? А Тоби, как было известно всей деревне, испытывал утонченные танталовы муки. С безразличием, которое даже трудно вообразить, Сирл отказался прийти посмотреть Ху-Хаус или принять участие в каком-нибудь другом мероприятии, которое Тоби с радостью готов был организовать для него. Он даже не проявил никакого интереса, когда Тоби предложил отвести его в Стенуорт и представить хозяевам. Такого с Тоби не случалось никогда. Право свободно бывать в герцогском великолепии Стенуорта всегда было его козырной картой. До сих пор он никогда не разыгрывал ее впустую. С американцами этот трюк удавался особо успешно. Но не с этим. Сирл не хотел ничего принимать от Тоби Таллиса и дал это понять самым очаровательно-вежливым образом. Он устроил изящную обструкцию, за которой, несмотря на ее едкость, забавно было наблюдать. Интеллектуальный Сэлкотт следил за ней с откровенным восхищением.

Это-то и сдирало кожу с Тоби.

То, что Лесли Сирл пренебрегал им, было достаточно плохо само по себе, но сознавать, что об этом знает вся деревня, — это была пытка.

Честно говоря, приезд Лесли Сирла не был таким уж радостным событием для Сэлкотт-Сент-Мэри, подумала Лиз. Из всех людей, с которыми он соприкоснулся, вероятно, только мисс Юстон-Диксон была искренне рада его появлению. Сирл был очень мил с мисс Диксон, добродушно и терпеливо отвечал на ее бесконечные вопросы, как будто сам был женщиной и ему была интересна болтовня о мире кино. Он выложил ей весь свой небольшой запас сплетен о делах Голливуда и обменивался с ней мнениями о фильмах хороших и фильмах плохих до тех пор, пока Лавиния не сказала, что они похожи на парочку домохозяек, обменивающихся рецептами.

В тот вечер, когда у них обедала Марта, в какой-то момент Лиз, наблюдавшую за Сирлом и мисс Диксон, охватил ужасный страх, что она может влюбиться в Лесли Сирла. Лиз до сих пор благодарна Марте, что та помогла ей успокоиться. Потому что потом, когда Марта реквизировала Сирла и увела его за собой в темноту, а Лиз не почувствовала при этом ни малейшей дрожи, тогда она поняла, что как бы велика ни была привлекательность Сирла, она не пала ее жертвой.

Теперь же, записывая действия «идиотки Сильвии», Лиз решила, что последует совету Лавинии и найдет способ успокоить Уолтера. Пусть он отправится в путешествие с радостью в сердце и не держит зла на Сирла. Когда они вернутся из Мер-Харбора — а они уже стали обладателями двух каноэ и организовали их доставку в Отли, где лодки будут их дожидаться, — Лиз придумает что-нибудь специально для Уолтера, какой-нибудь особенный tete-a-tete.[13] A то последнее время слишком часто образовывался треугольник.

А может быть, слишком часто tete-a-tete оказывался неудачным?

Глава 7

Уолтер приветствовал идею плавания на каноэ не потому, что предвкушал удовольствие от того, что придется скрючиться в маленькой неудобной лодке, а потому, что это даст ему «сюжет». Чтобы книга имела успех, в ней должны быть «приключения», а необычный способ передвижения — самый легкий путь обеспечить их. Трудно ожидать оригинального происшествия, если едешь в комфортабельной машине. А ходьба пешком утеряла свой престиж, превратившись во всеобщее увлечение. Теперь это называлось «совершать экскурсии». Уолтер, который прошел пешком изрядную часть Европы с зубной щеткой и запасной рубашкой в кармане плаща, был бы рад прогуляться по долине Рашмер, но понимал, что таким образом он не может надеяться удовлетворить ожидания современных приверженцев подобных прогулок. Способ «зубная щетка плюс рубашка» только вызовет недоумение у энтузиастов-мазохистов, которые бредут нагруженные, обутые в тяжелые, иногда даже подкованные сапоги, уставившись остекленелым взглядом на горизонт, похожие больше на Атласов, чем на Одиссеев. А проехать по долине в качестве случайного попутчика кукольного театра Панча и Джуди — это могло бы весьма плодотворно сказаться на книге, но несколько унизило бы собственное достоинство человека, сделавшего сферу «Свежий Воздух» почти своей монополией.

Поэтому Уолтер приветствовал идею каноэ. А за последнюю неделю он стал приветствовать эту идею и по совершенно другой причине.

В машине или пешком, ему пришлось бы день за днем находиться бок о бок с Лесли Сирлом, а в каноэ он практически будет избавлен от него. Уолтер достиг той стадии, когда сам звук спокойной тягучей речи Сирла раздражал его настолько, что приходилось постоянно следить за собой. Даже смутно понимая, что смешон, он не мог подавить это чувство раздражения. Последней соломинкой было то, что Лиз стала добра по отношению к нему, Уолтеру. Он никогда не анализировал отношение Лиз к себе, оно всегда представлялось ему безупречным. Иначе говоря, Лиз проявляла спокойную, нетребовательную преданность, а после восьми месяцев отношений с Маргерит Мэрриам Уолтер считал это идеалом поведения женщины. И вот Лиз стала выказывать доброту. Сам с собой Уолтер называл это «снизошла». Если бы не его новое видение Лиз, он мог бы и не заметить перемены. Но Лиз теперь вышла в мыслях Уолтера на передний план, и он анализировал малейшее ее слово, каждое мимолетное выражение ее лица. И поймал ее на том, что она старается быть доброй с ним. Доброй! С ним. С Уолтером Уитмором.

Это переворачивало все имеющиеся представления, это было неприлично, и ничего этого не произошло бы, если бы не присутствие Лесли Сирла. Когда он думал о Лесли Сирле, Уолтеру постоянно приходилось держать себя в руках.

Они собирались каждую ночь разбивать лагерь, если позволит погода. И этому Уолтер тоже был рад. Не только потому, что таким образом он получал возможность смотреть на Большую Медведицу сквозь густеющие кроны дубов или описывать ночную жизнь полей и реки. Это позволяло ему избегнуть совместного пребывания с Сирлом в тесной компании какой-нибудь крошечной деревенской гостиницы. С бивака можно уйти побродить одному, ничего не сказав, а с постоялого двора не уйдешь.

Каноэ окрестили «Пип» и «Эмма»: Рашмер, считал Сирл, — место, где время застыло на послеполудне;[14] и миссис Гарроуби была очень недовольна, обнаружив, что «Эмма» досталась Сирлу. Но гораздо сильнее ее приводил в уныние еще один факт: она внезапно поняла, что избавиться от Сирла не удастся и после окончания путешествия. Похоже, ради книги придется прибегнуть к маленькому жульничеству. Дело в том, что для фотографирования больших панорамных пейзажей требовалось аппаратуры больше, чем можно было погрузить на каноэ, где уже лежали спальный мешок и палатка. Поэтому решили, что позже Сирл вернется и сфотографирует необходимые для панорам куски.

Однако, какие бы подземные толчки ни сотрясали Триммингс — дурные предчувствия Лавинии, обиды Уолтера, ощущение вины у Лиз, ненависть к Сирлу у Эммы, — на поверхности жизнь текла гладко. Солнце сияло с невероятной силой, что так характерно для Англии ранней весной — до того, как деревья оденутся листвой. Вечера были безветренными и теплыми, как летом. И Сирл, стоя однажды вечером, после обеда, на каменной террасе, сказал, что Эта Англия вполне стоит Той Франции.

— Напоминает летний вечер в Вильфранше, — пояснил он. — До сих пор это был мой критерий волшебства. Блики на воде и последняя лодка, где-то между часом и двумя ночи торопящаяся к кораблю.

— К какому кораблю? — спросил кто-то.

— Все равно к какому, — лениво отозвался Сирл. — Я не знал, что вероломный Альбион может быть таким волшебным.

— Волшебство! — воскликнула Лавиния. — Ну, тут мы фирма, держащая пальму первенства с доисторических времен.

Они немного посмеялись и почувствовали, что они снова друзья. И ничто не нарушало этого чувства до самого момента, когда Уолтер и Сирл в пятницу отправились путешествовать по Англии. Уолтер, как обычно, провел передачу, вернулся домой к обеду (который в «радиодень» всегда откладывался часа на полтора), и они все выпили за успех «На каноэ по Рашмер».

Был теплый весенний вечер, и Лиз отвезла путешественников миль на двадцать вверх по течению Рашмер к месту их старта. Они собирались провести ночь в Грим-Хаус — пещере в холмах над выгоном, где начиналась река Рашмер. Уолтер заявил, что очень удачно, если они начнут свой рассказ с места, связанного с доисторическими временами, но Сирлу глубокая древность именно этого места казалась сомнительной. Вряд ли, заявил он, большая часть Англии призошла от Грима, кем бы он ни был.

Лиз довезла их до места, где проселок кончался, и вместе с ними прошла около сотни ярдов по заросшей травой тропинке, желая посмотреть их убежище на эту ночь. Все трое были очень веселы, тем более после хорошего обеда, и немного пьяны от волшебства ночи. Мужчины сбросили сумки с едой и спальные мешки и пошли проводить Лиз обратно к машине. Когда все на какое-то мгновение замолчали, их поразила тишина вокруг. Они остановились и прислушались, стараясь уловить хоть какой-то звук.

— Как мне не хочется возвращаться домой, под крышу, — нарушила молчание Лиз. — Эта ночь — из доисторических времен.

Однако она уехала по проселку с выбитой в траве колеей, отбрасывая фарами зеленоватые, казавшиеся металлическими пятна света на темную траву, оставив мужчин тишине и древней истории.

После этого путешественники стали голосами в телефоне.

Каждый вечер они звонили в Триммингс из какого-нибудь паба или из телефона-автомата и докладывали о своем продвижении. Они благополучно добрались до Отли, нашли там ожидавшие их каноэ, спустили свои суда на воду и пришли от них в восторг.

Первая записная книжка Уолтера была уже заполнена, а Сирл был очень лирично настроен. Красота Англии, еще только чуть-чуть припудренная начинающимся цветением, покорила его. Из Кейпла он специально позвонил Лавинии, чтобы сказать, что она права: у Англии действительно право первенства на все, что касается волшебства.

— Похоже, они очень довольны, — произнесла Лавиния с полусомнением-полуоблегчением в голосе, повесив трубку. Ей очень хотелось поехать повидать путешественников, но уговор был таков: якобы они иностранцы и спускаются в чужой стране по реке мимо Сэлкотт-Сент-Мэри, как будто никогда тут не бывали.

— Вы все мне испортите, если привнесете в нашу затею Триммингс, — заявил Уолтер. — Мне необходимо увидеть все так, будто я раньше ничего этого не видел. Пейзаж, я имею в виду. Увидеть свежим глазом и словно в первый раз.

Так что в Триммингсе каждый вечер ждали их телефонного отчета, слегка улыбаясь этому воображаемому водовороту новых впечатлений.

А потом в среду вечером, через пять дней после старта, Уолтер с Сирлом вошли в «Лебедь». Все присутствующие без исключения приветствовали их как рашмерских Стэнли и стали угощать выпивкой. Они объяснили, что причалили у Пэтт-Хатч и не смогли устоять перед соблазном пройти полями в Сэлкотт. По воде от Пэтт-Хатч до Сэлкотта две мили вниз по реке, но Рашмер здесь делает петлю, и полем от одного места до другого — всего миля. В Пэтт-Хатч нет постоялого двора, поэтому они луговой тропинкой пришли в Сэлкотт, в привычную гавань «Лебедя».

Сначала разговор был общим: каждый вошедший расспрашивал их о путешествии. Потом Уолтер взял свое пиво и отнес его к любимому столику в углу, а немного погодя и Сирл последовал за ним. Несколько раз после этого то один, то другой посетитель, стоявший у стойки, делал одно-два движения в их сторону, как бы желая снова вовлечь их в беседу, однако, раздумав, останавливался: кое-что в поведении этой пары казалось странным. Они не ссорились, просто что-то очень личное и важное, сквозившее в их отношении друг к другу, не позволяло другим присоединиться к ним.

А потом, совершенно неожиданно, Уолтер ушел.

Он вышел тихо, не пожелав никому спокойной ночи. Только звук захлопнувшейся двери привлек общее внимание к его уходу. Это было весьма красноречивое хлопанье, яростное и как бы ставящее окончательную точку. Очень многозначительный уход.

Присутствующие перевели взгляд с двери на недопитое пиво возле опустевшего места Уолтера и решили, что, несмотря на сердитое хлопанье дверью, Уолтер вернется. Сирл сидел спокойно, расслабившись; он откинулся к стенке и слегка улыбался. Билл Мэддокс, вдохновленный тем, что разрядилось какое-то непонятное напряжение, нависшее как туча в углу небосклона, подсел к Сирлу. Они поговорили о подвесных моторах, обсудили достоинства клинкерного кирпича по сравнению с гладким. Тем временем их кружки опустели. Когда Мэддокс встал, чтобы пойти наполнить их, его взгляд упал на кружку Уолтера: поверхность жидкости в ней стала совсем гладкой. Мэддокс сказал:

— Пожалуй, я принесу другую для мистер Уитмора. Это пиво уже выдохлось.

— О, Уолтер отправился спать, — остановил его Сирл.

— Но еще только… — начал было Мэддокс и понял, что был близок к тому, чтобы сказать бестактность.

— Да, верно, но он решил, что так будет лучше.

— У него что-нибудь болит?

— Нет, но, останься он здесь подольше, он, пожалуй, задушил бы меня, — улыбаясь, проговорил Сирл. — А в школе, где учился Уолтер, плохо относились к удушению. Он убежал от соблазна. Буквально.

— Вы действуете на нервы бедному мистеру Уитмору? — спросил Билл, чувствуя, что понимает этого молодого американца гораздо лучше, чем Уолтера Уитмора.

— Ужасно, — произнес Сирл, отвечая улыбкой на улыбку Билла Мэддокса.

Мэддокс прищелкнул языком и пошел за пивом.

Вскоре разговор стал общим. Сирл оставался до самого закрытия, пожелал спокойной ночи Риву, хозяину паба, когда тот запирал за ними двери, и вместе со всеми пошел по деревенской улице. Потом, сопровождаемый насмешливыми выражениями сочувствия по поводу отсутствия у него уютной постели и в свою очередь обвиняя остальных в приверженности к спертому воздуху и в том, что кровь у них в сосудах стала медленно течь, он свернул в узкий проулок между домами, который вел к полям.

— Доброй ночи! — крикнул Сирл, уходя по проулку.

Больше в Сэлкотт-Сент-Мэри никто никогда не видел Лесли Сирла.

Сорок восемь часов спустя Алан Грант приступил к расследованию.

Глава 8

Грант только что вернулся из Хэмпшира. Случай, которым он занимался, закончился самоубийством, и он все еще мысленно возвращался к нему и раздумывал, можно ли было, действуя по-другому, привести дело к иному исходу. Поэтому он лишь вполуха слушал то, что говорил его начальник. Вдруг знакомое название привлекло внимание Гранта.

— Сэлкотт-Сент-Мэри? — переспросил Грант.

— А что? — ответил вопросом на вопрос Брюс, прерывая свой рассказ. — Вы знаете это место?

— Я никогда там не был, но слышал о нем, конечно.

— Почему «конечно»?

— Это что-то вроде богемного притона. В это место произошла миграция интеллигенции. Сайлас Уикли живет там, и Марта Халлард, и Лавиния Фитч. У Тоби Таллиса тоже есть там дом. Кстати, это не Тоби Таллис пропал? — спросил Грант с надеждой в голосе.

— Увы, нет. Это парень по имени Сирл. Лесли Сирл. Молодой американец, кажется.

На мгновение Грант снова оказался в дверях набитой людьми комнаты Кормака Росса и услышал голос, говоривший: «Я забыл свой мегафон». Значит, этот красивый юноша исчез.

— Орфордшир говорит, что они хотели бы передать это дело в наши руки не потому, что считают загадку неразрешимой, а потому, что дело это крайне деликатное. Они думают, что нам легче провести расследование среди местных шишек, и если надо будет кого-то арестовать, они предпочтут, чтобы это сделали мы.

— Арестовать? Они что, подозревают убийство?

— Они сильно склоняются к этой версии, так я понял. Однако, как сказал мне местный инспектор, когда произносишь все вслух, это звучит так абсурдно, что у них не хватает духу даже выговорить имя.

— Чье имя?

— Уолтера Уитмора.

— Уолтер Уитмор! — Грант беззвучно присвистнул. — Не удивительно, что они не хотят произнести это имя вслух. И что, как они предполагают, он сделал с Сирлом?

— Они не знают. Все, что у них есть, это намек на ссору перед исчезновением. Кажется, Уолтер Уитмор и Сирл спускались по Рашмер на каноэ и…

— На каноэ…

— Да, такой вот номер. Уолтер Уитмор должен был описать это, а этот парень Сирл — сделать иллюстрации.

— Значит, он художник?

— Нет. Фотограф. Они каждый вечер разбивали лагерь и в ночь со вторника на среду собирались ночевать на берегу реки примерно в миле от Сэлкотта. В тот вечер они оба пришли в паб в Сэлкотте выпить пива. Уитмор ушел рано — вроде бы в дурном настроении, как утверждают. Сирл оставался до самого закрытия, и все видели, как он пошел по дорожке, ведущей к реке. После этого его никто больше не видел.

— Кто заявил об ичезновении?

— Уитмор — на следующее утро. Когда он проснулся и обнаружил, что Сирла нет в его спальном мешке.

— Он вообще не видел Сирла вечером во вторник, после того как ушел из паба?

— Не видел. Он говорит, что сразу заснул, и хотя просыпался ночью, считал, что Сирл вернулся и спит. Только когда рассвело, он понял, что Сирла нет.

— Я полагаю, версия такова, что Сирл упал в реку.

— Да. Люди из Уикхема взялись и протралили ее в поисках тела. Но между Кейплом и Сэлкотг-Сент-Мэри дно очень вязкое, так что они ничуть не удивились, не найдя ничего.

— Понятно, почему они не хотят связываться с этим делом, — произнес Грант сухо.

— Да. Оно слишком деликатное. Никаких намеков, только происшествие. И — большой вопросительный знак.

— Но… но… Уолтер Уитмор! — воскликнул Грант. — Знаете, в этом с самого начала есть что-то абсурдное. Что общего у этого любителя крольчат с убийством?

— Вы достаточно давно в полиции, чтобы знать, что именно такие любители крольчат и совершают убийства, — огрызнулся шеф. — Во всяком случае, это ваше дело — просеять этот ваш богемный притон сквозь самое мелкое сито и посмотреть, что останется. Вам лучше взять машину. Уикхем говорит, что оттуда до станции четыре мили и, кроме того, в Кроуме пересадка.

— Очень хорошо. Вы не против, если я возьму с собой сержанта Вильямса?

— В качестве шофера или как?

— Нет, — добродушно ответил Грант. — Просто, чтобы он знал план действий. Тогда, если вы отзовете меня оттуда для чего-нибудь более важного — а вы можете сделать это в любой момент, — Вильямс продолжит дело.

— Вы выдумываете самые убедительные оправдания, чтобы вздремнуть в машине.

Грант совершенно справедливо счел это капитуляцией и пошел искать Вильямса. Он любил Вильямса и любил работать с ним. Вильямс был и противоположностью Гранта, и его дополнением. Он был большой, румяный, двигался медленно и редко читал что-нибудь, кроме вечерней газеты, но у него были качества терьера, незаменимые на охоте. Никакой терьер у крысиной норы не проявлял больше терпения и упорства, чем Вильямс, когда он собирал факты. «Не хотел бы я иметь вас у себя на хвосте», — много раз говорил ему Грант за годы их совместной работы.

Для Вильямса же Грант был олицетворением всего блестящего и импульсивного. Он страстно восхищался Грантом и по-доброму завидовал ему. У Вильямса не было амбиций, и он не домогался чужого места. «Вы не знаете, какой вы счастливчик, сэр, что не похожи на полицейского, — говорил Вильямс. — Я… я войду в паб, они только взглянут на меня и сразу думают: коп! А с вами — они взглянут на вас и делают вывод: военный в штатском платье. И ничего другого про вас не думают. Это большое преимущество в такой работе, как наша, сэр».

— Но у вас есть преимущества, которых нет у меня, — заметил однажды Грант.

— Какие, например? — недоверчиво спросил Вильямс.

— Вам стоит только сказать: «Разбегайсь!» — и люди как будто растворяются в воздухе. А когда я говорю где-нибудь: «Разбегайсь!» — все только что не отвечают: «К кому, как вы полагаете, вы обращаетесь?»

— Храни вас Бог, сэр, — произнес Вильямс. — Вам даже не нужно говорить «Разбегайсь!». Вы просто посмотрите на них, и они тут же вспоминают, что у них назначено свидание.

Грант рассмеялся:

— Надо будет как-нибудь попробовать!

Но ему нравилось вежливое преклонение Вильямса, а еще больше нравились надежность и упорство своего верного подчиненного.

— Вы слушаете Уолтера Уитмора, Вильямс? — спросил Грант, когда Вильямс уже вел машину по прямой как стрела дороге, проложенной легионами еще две тысячи лет назад.

— Не могу этого сказать, сэр. Я не очень-то люблю деревню. Родиться и вырасти в деревне — это помеха.

— Помеха?

— Да. Знаешь, как она действительно выглядит в будни.

— Больше Сайлас Уикли, чем Уолтер Уитмор?

— Я не знаю про этого малого, Сайласа, но деревня абсолютно не похожа на то, как ее изображает Уолтер Уитмор. — Вильямс немного подумал. — Он как аристократ-костюмер. Посмотрите на это путешествие по Рашмер.

— Смотрю.

— Я хочу сказать: что мешало ему жить дома у тетки и проехать по долине реки, как доброму христианину, на машине? Рашмер не такая уж длинная. Так нет, ему потребовались эти ужимки с каноэ и всем прочим.

Упоминание тетки Уитмора подсказало Гранту следующий вопрос:

— Полагаю, вы не читаете романы Лавинии Фитч?

— Я — нет, но Нора читает.

Нора — это миссис Вильямс, мать Анджелы и Леонарда.

— Ей нравится?

— Она их обожает. Говорит, что только три вещи позволяют ей почувствовать себя уютно: бутылка с горячей водой, четверть фунта шоколада и новый роман Лавинии Фитч.

— Если бы мисс Фитч не существовало, ее следовало бы выдумать, — проговорил Грант.

— Наверное, сколотила целое состояние, — отозвался Вильямс. — Уитмор — ее наследник?

— Во всяком случае предполагаемый наследник. Но исчезла-то не Лавиния.

— Угу. А что мог Уолтер иметь против этого парня — Сирла?

— Может быть, он в принципе не переносит фавнов.

— Кого, сэр?

— Я один раз видел Сирла.

— Да ну!

— Я говорил с ним на ходу — на вечеринке с месяц назад.

— Как он выглядит, сэр?

— Очень красивый молодой человек.

— О-о! — глубокомысленно протянул Вильямс.

— Нет, — сказал Грант.

— Нет?

— Американец, — добавил Грант не к месту. А потом, вспомнив вечеринку, добавил: — Кажется, его интересовала Лиз Гарроуби, как я теперь припоминаю.

— Кто это — Лиз Гарроуби?

— Невеста Уолтера Уитмора.

— И он? Ну-ну!

— Не спешите с выводами, пока мы не собрали каких-нибудь фактов. Не могу поверить, что в Уолтере Уитморе течет достаточно красная кровь, чтобы стукнуть человека по голове и спихнуть в реку.

— Да, — согласился Вильямс, подумав. — Пожалуй, он мямля.

Это замечание привело Гранта в хорошее настроение, которое сохранялось весь остаток пути.

В Уикхеме их встретил местный инспектор Роджерс, худой озабоченный человек, по виду которого можно было предположить, будто он плохо спал. Однако он был наблюдателен, охотно делился информацией и проявил изрядную предусмотрительность: заказал две комнаты в «Лебеде» в Сэлкотте и две в «Белом Олене» в Уикхеме, так что Гранту предоставлялось право сделать выбор. Роджерс повел их на ленч в «Белый Олень», где Грант сказал, что жить они будут здесь, в Уикхеме, и попросил отменить заказ в Сэлкотте. Пока не нужно, чтобы заподозрили, что Скотланд-Ярд заинтересовался исчезновением Лесли Сирла. А вести расследование, живя в «Лебеде», означало вызвать сенсацию в Сэлкотте.

— Но мне бы хотелось встретиться с Уитмором, — сказал Грант. — Я полагаю, он вернулся в — как вы его назвали? — в дом мисс Фитч?

— Триммингс. Только сегодня он в городе, ведет свою радиопередачу.

— В Лондоне? — немного удивился Грант.

— Так было условлено еще до того, как они отправились в путь. Контракт мистера Уитмора кончается в августе, когда на радио спад. Поэтому и не стали отказываться от передачи на этой неделе потому лишь, что он идет на каноэ по Рашмер. Они рассчитали так, чтобы прибыть сегодня в Уикхем и заночевать здесь. Заказали две комнаты в «Ангеле». Это старинный дом, достопримечательность Уикхема. Очень фотогеничный. А потом это случилось. Но поскольку мистеру Уитмору делать здесь нечего, он поехал провести свою получасовую передачу, как сделал бы, если бы они благополучно добрались до Уикхема.

— Понимаю. И вечером он возвратится?

— Если тоже не исчезнет.

— По поводу этого исчезновения: Уитмор подтверждает, что между ними были разногласия…

— Я не спрашивал его. Для этого… — Инспектор замолчал.

— Для этого здесь я, — закончил Грант фразу за него.

— Примерно так, сэр.

— Откуда пошли эти разговоры о «разногласиях»?

— Из «Лебедя». У всех, кто там был в среду вечером, сложилось впечатление, что между ними ощущалась какая-то натянутость.

— Открытой ссоры не было?

— Нет, ничего похожего. Случись подобное, мне легче было бы прицепиться. А так — просто мистер Уитмор ушел рано, не попрощавшись, а Сирл сказал, что он на что-то рассердился.

— Сирл сказал! Кому?

— Хозяину местного гаража. Его зовут Билл Мэддокс.

— Вы говорили с Мэддоксом?

— Я говорил с ними со всеми. Я был в «Лебеде» вчера вечером. Мы целый день шарили по реке на случай, если Сирл упал в нее, и расспрашивали всех в ближайшей округе на случай, если он потерял память и просто где-то бродит. Мы не нашли тела, и никто не видел человека, хоть чем-то похожего на Сирла. Вот я и закончил день в «Лебеде» и встретился почти со всеми, кто был там вечером в среду. Это единственный паб в деревне, и у них очень славный маленький отель. Его хозяин — Джэй, бывший сержант флота. Там встречаются все в деревне. Никому не хотелось впутывать мистера Уитмора…

— Он пользуется популярностью?

— Пожалуй, достаточной. Наверное, он выигрывает в сравнении со странной командой, которая там поселилась. Не знаю, в курсе ли вы дела.

— Да, я слышал.

— Они не хотели причинять мистеру Уитмору неприятности, но им пришлось объяснить, почему оба друга не пошли обратно в лагерь вместе. А уж когда все разговорились, то единодушно признали, что между мистером Уитмором и Сирлом что-то произошло.

— Мэддокс сам обо всем рассказал?

— Нет, местный мясник. Мэддокс рассказал остальным, когда они шли домой. После того как распрощались с Сирлом и посмотрели, как он один пошел по дорожке к реке. Но Мэддокс все подтвердил.

— Ладно, поеду повидаю Уитмора, когда он вечером вернется, послушаю, что он скажет. А пока пойдем осмотрим место, где они в среду вечером разбили лагерь.

Глава 9

— Мне бы не хотелось появляться сейчас в Сэлкотте, — сказал Грант, когда они выехали из Уикхема. — Нет ли какой-нибудь дороги к реке?

— К реке, строго говоря, вообще нет дороги. От Сэлкотта до места, где они остановились, ведет луговая тропинка длиной примерно в милю. Но мы легко можем добраться туда, свернув с главного шоссе Уикхем — Кроум и пройдя по полям. Или по проселку, который ведет к Пэтт-Хатч, а оттуда спустимся к реке. Они причалили к берегу примерно в четверти мили ниже Пэтт-Хатч.

— Я бы, пожалуй, предпочел пройти через поля от главного шоссе. Интересно проверить, далеко ли это, если идти пешком. А что за деревня Пэтт-Хатч?

— Это вообще не деревня. Просто разрушенная мельница и несколько домов, где раньше жили те, кто работал на ней. Поэтому-то Уитмор и Сирл и отправились в Сэлкотт, когда вечером им захотелось выпить.

— Понимаю.

Роджерс, всегда во всеоружии, достал из кармана чехла машины однодюймовую карту и стал изучать ее. Для глаз горожанина Гранта поле, у которого они остановились, выглядело совершенно так же, как другие поля, мимо которых они проезжали, выбравшись из Уикхема, но инспектор произнес:

— Должно быть, мы против их лагеря, я полагаю. Да, вот тут были они, а здесь — мы.

Он показал план местности Гранту. К северу и югу шло шоссе Уикхем — Кроум. Западнее, направляясь на северо-восток, текла Рашмер, возле Уикхема подходя вплотную к шоссе. Примерно там, где они сейчас стояли, река поворачивала назад, делая большую петлю в плоском ложе долины. В начале петли Уитмор и Сирл и устроили лагерь. На дальнем конце петли, где река возвращалась к своему первоначальному направлению, стояла Сэлкотт-Сент-Мэри. И лагерь путешественников, и деревня Сэлкотт располагались на правом берегу реки, так что между ними была всего миля поймы.

Когда трое мужчин добрались до третьего, считая от дороги, поля, их глазам открылся весь ландшафт целиком — долина Рашмер лежала перед ними, как на карте Роджерса: плоское зеленое поле, на которое наброшен более темный шарф — Рашмер. На дальнем конце груда крыш и садов — там в деревьях пряталась Сэлкотт-Сент-Мэри. А на юге, если смотреть по реке, — несколько кустиков — Пэтт-Хатч.

— А где проходит железная дорога? — спросил Грант.

— Здесь нет железной дороги ближе чем в Уикхеме. То есть нет станций. Сама дорога проходит с другой стороны шоссе Уикхем — Кроум, совсем не по долине реки.

— А по шоссе Уикхем — Кроум ходит много автобусов?

— О да. Но не думаете же вы, что парень просто смылся, а?

— Я предусматриваю и такую возможность. В конце концов, мы ничего о нем не знаем. Могло произойти всякое, я бы так сказал.

По длинному склону Роджерс провел их вниз, к берегу реки. Там, где она поворачивала на юго-запад, над росшим у воды кустарником возвышались два дерева — большая ива и ясень. Под ясенем на земле лежали два каноэ. Трава все еще выглядела примятой.

— Вот это место, — сказал Роджерс. — Мистер Уитмор расстелил свой спальный мешок под большой ивой, а Сирл положил свой с другой стороны ясеня, там, где между корнями есть впадина, — получается как бы естественное ложе. Поэтому совершенно естественно, что мистер Уитмор не знал, что его там нет.

Грант подошел к месту, где должна была находиться постель Сирла, и посмотрел на воду.

— Какое здесь течение? Если он споткнулся об эти корни в темноте и полетел головой в реку, мог он утонуть?

— Ужасная река Рашмер, должен сказать. Сплошные ямы и водовороты. И дно, которое главный констебль называет «незапамятной грязью». Но Сирл плавать умел. По крайней мере так говорит Уолтер Уитмор.

— Он был трезв?

— Абсолютно. Как стеклышко.

— А если он, упав в воду, потерял сознание, где вы рассчитывали найти его тело?

— Между этим местом и Сэлкоттом. В зависимости от того, сколько прошло дождей. У нас последнее время их было так мало, что уровень реки страшно понизился, но в Танстолле во вторник прошел ливень, по старой доброй английской манере — с чистого неба, и Рашмер забурлила, как на мельнице.

— Понимаю. А что стало с их лагерным имуществом?

— Уолтер Уитмор отвез его в Триммингс.

— Значит, вещи Сирла все еще в Триммингсе.

— Думаю, да.

— Вероятно, мне стоит взглянуть на них сегодня вечером. Если среди них было что-нибудь для нас интересное, оно, конечно, уже пропало, но, возможно, они натолкнут на какую-нибудь мысль. А вы не знаете — с другими жителями Сэлкотта Сирл был в хороших отношениях?

— Ну, я слышал, примерно неделю назад там произошла какая-то сцена. Этот парень, танцор, плеснул в Сирла пивом.

— Почему? —спросил Грант, без труда идентифицируя «этого парня, танцора». Марта была честным летописцем истории Сэлкотта.

— Говорят, будто ему не понравилось, что Тоби Таллис уделяет много внимания Сирлу.

— А Сирл?

— Если отчеты сообщают правду, никак не реагирует, — ответил Роджерс, и улыбка на момент осветила его озабоченное лицо.

— Значит, усилия Таллиса напрасны?

— Похоже.

У вас, наверное, не было времени собрать алиби.

— Не было. Мы только к вечеру обнаружили, что это может оказаться худшим, чем простое исчезновение. До этого мы просто шарили в реке и расспрашивали жителей. А когда поняли, какое заворачивается дело, решили, что нужна помощь извне, и послали за вами.

— Я рад, что вы так быстро послали. Всегда легче, если ты на месте с самого начала раскручивания ленты. Ладно, кажется, нам тут больше делать нечего. Давайте вернемся в Уикхем, и я приму дела.

Роджерс высадил Гранта и Вильямса у «Белого Оленя» и уехал с уверениями в готовности сделать все, что будет в его силах.

— Хороший парень этот инспектор, — проговорил Грант, пока они поднимались по лестнице, собираясь посмотреть отведенные им комнаты под крышей, комнаты с вышитыми шерстью изречениями и обоями в цветочек, — ему бы работать в Ярде.

— Странная ситуация, правда? — отозвался Вильямс, разглядывая убогое убранство комнат. — Фокус с веревкой на английской лужайке. Как вы полагаете, сэр, что с ним случилось?

— Я ничего не знаю про фокус с веревкой, но здесь сильно пахнет ловкостью рук. Вот оно есть, а вот его нет. Старый трюк фокусника — отвлечь внимание. Вы видели когда-нибудь, Вильямс, как женщину распиливают пополам?

— Много раз.

— Все это сильно попахивает распиленной женщиной. Вам не кажется?

— У меня нет вашего нюха, сэр. Все, что я вижу, — очень подозрительная ситуация. Весенний вечер в Англии и молодой американец, потерявшийся на дороге длиной в милю между деревней и рекой. Вы и правда думаете, сэр, что он мог смыться?

— Не могу придумать подходящую причину, зачем бы ему это делать, но вдруг Уитмор сможет.

— Наверное, он очень постарается, — заметил Вильямс сухо.

Однако, как ни странно, Уолтер Уитмор отнюдь не старался поддержать такую версию. Наоборот, он презрительно отверг ее. Это абсурд, заявил он, совершеннейший абсурд — предположить, что Сирл исчез по собственной воле. Не говоря о том, что он был очень доволен путешествием, перед ним маячило выгодное дело. Он с огромным энтузиазмом отнесся к идее вместе сделать книгу, и было бы чистой фантазией думать, что он так просто бросит ее.

Грант приехал в Триммингс после обеда, тактично учтя тот факт, что обед в Триммингсе в день радиопередачи должен быть очень поздним. Послав спросить, примет ли мистер Уитмор Алана Гранта, он не упомянул, по какому делу приехал, пока не очутился лицом к лицу с Уолтером.

Первой мыслью Гранта, когда он увидел Уолтера Уитмора во плоти, было: насколько старше, чем Грант ожидал, тот выглядит. Потом он подумал: интересно, выглядит ли Уолтер старше, чем выглядел в среду? Уолтер показался Гранту каким-то потерянным, словно отдавшимся на волю волн. С ним случилось нечто, чему не было места в мире, который Уолтер знал и одобрял.

Однако он спокойно воспринял сообщение Гранта, кто он такой.

— Я почти ждал вас, — проговорил Уолтер, протягивая Гранту сигареты. — Не вас лично, конечно. Просто представителя того, что называют Высшим Эшелоном.

Грант спросил об их путешествии по Рашмер, просто чтобы начать беседу. Если человека разговорить, он теряет стремление защищаться. Уитмор слишком сильно затягивался сигаретой, но рассказывал совершенно спокойно. Прежде чем он дошел до их визита в «Лебедь» в среду вечером, Грант отвлек его. Слишком рано было расспрашивать о том вечере.

— В действительности вы ведь не многое знаете о Сирле, не так ли? А вообще, вы слышали о нем до того, как он появился на той вечеринке у Росса?

— Нет, не слышал. Но это понятно. Фотографов — как собак нерезаных. Почти столько же, сколько журналистов. Я и не мог ничего слышать о нем.

— У вас нет причин думать, что он не тот, за кого себя выдает?

— Нет, нет, конечно нет. Я никогда не слышал о нем, но мисс Юстон-Диксон слышала.

— Мисс Юстон-Диксон?

— Одна из наших местных писательниц. Она пишет сказки и очень увлекается кино. Она не только слышала о Сирле, у нее есть его фотография.

— Фотография? — воскликнул Грант, приятно удивленный.

— В одном из этих журналов о кино. Я сам не видел. Она рассказала об этом как-то вечером, когда обедала у нас.

— А она встретилась с Сирлом, когда обедала у вас? И узнала его?

— Да, узнала. Они прекрасно поболтали. Сирл снимал некоторых из ее любимых актеров. У нее есть и эти фотографии тоже.

— Так что вы не сомневаетесь, что Сирл тот, за кого себя выдает?

— Я замечаю, что вы употребляете настоящее время, инспектор. Это меня радует. — В голосе Уолтера Уитмора звучала скорее ирония, чем радость.

— У вас самого есть какое-нибудь объяснение того, что случилось, мистер Уитмор?

— Если не считать огненных колесниц и ведьминой метлы — нет. Совершенно неразрешимая загадка.

Грант поймал себя на мысли, что Уолтер Уитмор, похоже, близок к тому, чтобы подумать о ловкости рук.

— Мне кажется, самое разумное объяснение, — продолжал Уолтер, — что он заблудился в темноте и упал в реку в таком месте, где никто не услышал.

— Но вы не согласны с этим? — спросил Грант, отвечая на тон, которым говорил Уолтер.

— Ну, во-первых, у Сирла глаза как у кошки. Я провел с ним четыре ночи подряд, и я знаю. Во-вторых, он великолепно ориентируется на местности. В-третьих, он был трезв как стеклышко, когда уходил из «Лебедя». В-четвертых, от Сэлкотта до берега реки, где был наш лагерь, идешь по прямой, ориентируясь все время по холмам. Отклониться в сторону невозможно, потому что, отойдя от холмов, попадешь на пашню, или в посевы, или еще куда-нибудь. И последнее. Молва говорит, что Сирл отлично умел плавать.

— Ходят слухи, мистер Уитмор, что вы с Сирлом в среду вечером поссорились. В этом есть хоть доля правды?

— Я так и думал, что рано или поздно мы к этому придем, — проговорил Уолтер. Он раздавил в пепельнице наполовину недокуренную сигарету так, что от нее осталась только труха.

— Ну и? — подтолкнул его Грант, потому что, казалось, продолжать тот не собирается.

— Между нами произошла, я бы сказал, размолвка. Я… я был раздражен. Но не более.

— Он раздражал вас так сильно, что вы оставили его в пабе, а сами ушли?

— Я люблю быть один.

— И вы отправились спать, не дожидаясь возвращения Сирла.

— Да. Мне не хотелось больше разговаривать в тот вечер. Говорю вам, он раздражал меня. Я подумал, может быть, утром мое настроение улучшится, а он не будет так провоцирующе дерзить.

— А он дерзил?

— Да, думаю, это точное слово.

— По поводу чего?

— Я не обязан говорить вам этого.

— Вы не обязаны ничего говорить мне, мистер Уитмор.

— Да, знаю, что не обязан. Но я хотел помочь, чем могу. Видит Бог, как бы я хотел, чтобы это дело прояснилось как можно скорее. Просто мы… мы разошлись во мнении по весьма личному и не относящемуся к делу вопросу. Это не имело никакого отношения к тому, что случилось с Сирлом вечером в среду. Конечно же, я не поджидал его, спрятавшись, когда он шел в лагерь, и не спихивал в воду — и вообще не трогал его.

— Вы не знаете никого, кому бы пришло в голову учинить над ним насилие?

Прежде чем ответить, Уитмор поколебался. Он подумал о Серже Ратове.

— Во всяком случае, не такого типа насилие, — произнес он наконец.

— «Не такого типа»?

— Не типа «дожидаться-в-темноте».

— Понимаю. Обычная пощечина проще? Я слышал, Серж Ратов устроил сцену.

— Всякого, кто живет в непосредственной близости от Сержа Ратова и кому тот не устроил сцену, можно считать ненормальным, — заявил Уолтер.

— Вы не знаете никого, кто мог бы иметь зуб на Сирла?

— В Сэлкотте — никого. А в других местах я не знаю ни его друзей, ни его врагов.

— Вы разрешите мне взглянуть на вещи Сирла?

— Я не против, но Сирл, возможно, был бы против. Что вы надеетесь найти, инспектор?

— Ничего особенного. Вещи человека могут быть очень красноречивы. Просто я ищу какое-нибудь объяснение, которое помогло бы понять эту загадочную ситуацию.

— Тогда я провожу вас наверх, если вы больше ни о чем не хотите спросить меня.

— Спасибо, нет. Вы мне очень помогли. Мне бы хотелось, чтобы вы отнеслись ко мне с большим доверием и рассказали, из-за чего произошла ссора…

— Ссоры не было! — решительно воскликнул Уолтер.

— Простите, пожалуйста. Я имел в виду — почему вы рассердились на Сирла? Это сказало бы мне больше о Сирле, чем о вас. Но, вероятно, с моей стороны опрометчиво надеяться на вашу откровенность.

Уитмор остановился в дверях, обдумывая слова Гранта.

— Нет, — медленно проговорил он. — Я понимаю, что вы имеете в виду. Но сказать вам — означало бы впутать… Нет, пожалуй, я не могу.

— Понимаю. Пойдемте наверх.

Когда из библиотеки, где происходила их беседа, они выходили в баронский холл, в дверях гостиной появилась Лиз и направилась через холл к лестнице. Заметив Гранта, она остановилась; лицо ее вспыхнуло от радости.

— О! — воскликнула она. — У вас есть о нем новости!

Услышав ответ Гранта, что новостей нет, она, казалось, была озадачена.

— Но ведь именно вы представили его тетушке, — попыталась настаивать Лиз. — На той вечеринке.

Это было новостью для Уолтера: Грант заметил, что тот удивился. Он почувствовал также, что Уолтеру неприятна вспышка нескрываемой радости на лице Лиз.

— Лиз, дорогая, — проговорил Уолтер холодным, чуть-чуть злым тоном, — это инспектор уголовного розыска Грант из Скотланд-Ярда.

— Из Ярда! Но… ведь вы же были на той вечеринке!

— Полисмену не возбраняется интересоваться искусством, — сказал Грант, улыбнувшись. — Только…

— О, простите! Я не это имела в виду.

— Я лишь заглянул туда, чтобы забрать одного из своих друзей. Сирл стоял у дверей, и у него был совершенно потерянный вид, потому что он не знал мисс Фитч в лицо. Вот я и отвел его и представил. И все.

— А теперь вы приехали сюда — расследовать…

— Расследовать, куда он исчез. У вас есть какие-нибудь соображения, мисс Гарроуби?

— У меня? Нет. Абсолютно никаких. Я просто не вижу смысла в его исчезновении. Это фантастическая бессмыслица.

— Если еще не слишком поздно, мог бы я поговорить с вами после того, как посмотрю вещи Сирла?

— Что вы, конечно, совсем не поздно. Еще нет десяти часов. — Голос Лиз звучал утомленно. — С тех пор как это произошло, время все тянется и тянется. Как будто накурилась… гашиша, да? А вы ищете что-то определенное, инспектор?

— Да, — ответил Грант. — Ищу подсказку. Но очень сомневаюсь, что найду ее.

— Я буду ждать вас в библиотеке. Надеюсь, вы найдете что-нибудь, что поможет вам. Это ужасно — словно висишь на паутинке.

Осматривая вещи Сирла, Грант думал о Лиз Гарроуби — «милой, дорогой Лиз», как называла ее Марта — и о том, насколько она подходит «мямле», по выражению Вильямса. Всегда трудно сказать, что нашла женщина в мужчине, а Уитмор был, конечно, знаменитостью и завидной партией. Все это Грант говорил Марте в тот день, когда они ушли с вечеринки. Но насколько права была Марта относительно способности Сирла расстраивать планы? Насколько Лиз Гарроуби подпала под обаяние Сирла? Было ли внимание, которое она проявила в холле по отношению к Гранту, вызвано радостью, что он принес хорошие известия и с Сирлом ничего плохого не случилось, или просто облегчением оттого, что спал тяжкий груз подозрений и уныния?

Руки Гранта привычными движениями машинально перебирали вещи Сирла, а мысли инспектора были заняты другим. Какие вопросы задать Лиз Гарроуби, когда он спустится к ней?

Сирл занимал комнату на втором этаже в увенчанной зубцами башне, возвышавшейся слева от парадного входа, выполненного в стиле Тюдоров. Окна комнаты выходили на три стороны, и сама комната была большой, с высоким потолком. Обставлена она была типичнейшей мебелью с Тоттенхэм-Корт-роуд, немного слишком веселенькой и простенькой для викторианского размаха помещения. Комната выглядела совершенно безликой, и Сирл явно ничего не сделал, чтобы наложить на нее отпечаток собственной личности. Странно, подумал Грант. Ему редко доводилось видеть комнату, в которой бы жили достаточно долго и при этом она осталась бы начисто лишенной какой-либо личностной ауры. На туалетном столике лежали щетки, на тумбочке у кровати — книги, но никаких следов самого обитателя комнаты. Так могла бы выглядеть комната в витрине.

Конечно, комнату подмели и убрали после того, как жилец вышел из нее шесть дней назад. И все же. Все же.

Ощущение странности было столь сильным, что Грант прекратил работу, остановился и огляделся, размышляя. Он думал обо всех комнатах, которые ему приходилось осматривать в свое время. Все они — даже комнаты в отелях — сохраняли аромат присутствия последнего жильца. А здесь — только пустота. Сирл никак не хотел проявлять свою индивидуальность.

Грант отметил, как отметила и Лиз в самый первый день, что одежда и прочие личные вещи Сирла очень дорогие. Перебирая в ящике его носовые платки, Грант заметил, что на них нет метки прачечной, и слегка удивился. Вероятно, стираются дома. На рубашках и белье метки были, но старые. Очевидно, американские.

Кроме двух кожаных чемоданов здесь находился жестяной, покрытый черным лаком ящик вроде очень большой коробки для красок. На его крышке была надпись белыми буквами: «Л. Сирл». У ящика имелся замок, но он не был заперт, и Грант с любопытством поднял крышку. Увы, он обнаружил, что в ящике лежат фотографические материалы Сирла. Ящик был сделан по типу коробки для красок, со вставленным внутрь лотком, который можно было вынимать. Грант подцепил лоток указательными пальцами, поднял и заглянул в нижнее отделение. Оно было заполнено, пустым оставалось только одно место, откуда был вынут какой-то предмет продолговатой формы. Грант поставил лоток на место и стал разворачивать тюк с лагерными принадлежностями, принесенный с берега реки. Ему хотелось найти то, что лежало на ныне пустом месте в ящике.

Но ничего подходящего он не нашел.

В тюке он обнаружил две маленькие фотокамеры и несколько катушек пленки. Но ни по отдельности, ни вместе они не годились, чтобы заполнить пустое пространство. Ничто другое из тюка тоже не годилось.

Грант вернулся к ящику и какое-то время постоял, гадая, что могли оттуда извлечь. Это был какой-то предмет размерами десять на три с половиной на четыре дюйма. После того как он был вынут, ящик не трогали, иначе остальные предметы сдвинулись бы с места и заполнили пустоту.

Нужно будет спросить Лиз, когда он сойдет вниз.

Войдя в комнату, Грант окинул ее беглым взглядом, теперь он начал рассматривать ее подробно. Но даже при этом он едва не упустил очень существенную вещь. Он перебирал ворох носовых платков и галстуков в ящике шкафа и уже собрался было закрыть его, как вдруг его внимание привлекла одна вещица, лежавшая среди галстуков, и Грант выудил ее.

Это была женская перчатка. Женская перчатка с очень маленькой руки.

Примерно такого размера, как у Лиз Гарроуби.

Грант поискал перчатке пару, но ее не было. Обычный трофей влюбленного.

Значит, красивый молодой человек сильно увлекся, если стащил перчатку предмета своей любви. Грант счел, что это необыкновенно мило. Нынче поклонение фетишам принимает гораздо более мрачные формы.

Ладно, что бы ни означала эта перчатка, она, без сомнения, свидетельствовала, что Сирл намеревался вернуться. Никто не станет оставлять любовный сувенир в ящике с галстуками, чтобы он попался на глаза кому-нибудь постороннему.

Следовало решить вопрос, чья это перчатка и что она означает.

Грант сунул перчатку в карман и пошел вниз. Лиз, как обещала, ждала его в библиотеке, но Грант отметил, что она отнюдь не все время просидела там одна. Не может один человек выкурить столько сигарет, сколько окурков лежало в пепельнице. Грант сделал вывод, что Уолтер Уитмор обсуждал с Лиз последнюю новость — полицейское расследование.

Лиз не забыла, однако, что в Триммингсе она — секретарь и официальный представитель, и позаботилась, чтобы принесли напитки. Грант пить отказался — он на службе, — но внимание к себе оценил.

— Наверное, это только начало, — проговорила Лиз, указывая на лежавшую на столе развернутую «Уикхем таймс» (выходит раз в неделю, по пятницам). На малопримечательном месте виднелся заголовок: «Пропал молодой человек». Уолтер упоминался как «мистер Уолтер Уитмор, Триммингс, Сэлкотт-Сент-Мэри, известный радиокомментатор».

— Да, — отозвался Грант. — Завтра это появится в утренних газетах.

«Спутник Уитмора утонул» — вот что будет стоять завтра на первой полосе. «Тайна Уитмора», «Исчезает друг Уитмора».

— Очень скверно для Уолтера.

— Да. Пресса больна чем-то вроде инфляции. Ее власть выходит далеко за рамки ее действительного значения.

— А как вы думаете, инспектор, что с ним случилось? С Лесли?

— Ну, одно время мне казалось, что он, вероятно, исчез добровольно.

— Добровольно! Но почему?

— На это я ответить не могу, пока не узнаю побольше о Лесли Сирле. Вы не думаете, например, что он мог просто устроить розыгрыш?

— О нет. Совершенно определенно — не мог. Он совсем не такого типа человек. Он очень спокойный, и у него прекрасный вкус. Он не увидел бы ничего забавного в подобном розыгрыше. Кроме того, куда он мог исчезнуть, бросив здесь все свои вещи? Ведь у него не осталось ничего, кроме того, что на нем.

— Кстати, о его вещах. Вы никогда не заглядывали внутрь его лакированного жестяного ящика?

— Это фотокоробка. Кажется, один раз заглядывала. Помню, подумала: как аккуратно все уложено.

— Что-то вынуто из нижнего отделения, и я не нашел ничего, что могло бы заполнить пустоту. Как вы думаете, вы не смогли бы определить, чего там не хватает?

— Уверена, что не смогу. Я ничего подробно не помню. Только аккуратность. Там были химикалии, слайды и все такое.

— Он держал ящик запертым?

— Он запирал его, это я знаю. Ведь среди реактивов есть и ядовитые. Но не думаю, чтобы ящик был заперт всегда. А теперь он заперт?

— Нет. А иначе как бы я узнал, что там есть пустое место?

— Я думала, полисмены могут открыть все, что угодно.

— Могут, но не имеют права.

Лиз слегка улыбнулась и проговорила:

— Ох, у меня с этими глаголами[15] всегда была беда в школе.

— Между прочим, — сказал Грант, — вы узнаете эту перчатку? — И вытащил перчатку из кармана.

— Да, — ответила Лиз, слегка заинтересовавшись. — Похоже, это моя. Где вы ее нашли?

— В ящике с носовыми платками Сирла.

Как будто потревожил змею, подумал Грант. Мгновенно сжалась и ускользнула. Только что Лиз отвечала прямо и искренне. В следующее мгновение она напряглась и приготовилась защищаться.

— Как странно, — произнесла она сдавленным голосом. — Должно быть, он подобрал ее и хотел вернуть мне. Я вожу с собой в отделении для перчаток запасную пару, поприличнее, а машину веду в старых. Может, одна из парадной пары как-нибудь вывалилась.

— Понимаю.

— Эта перчатка, несомненно, из тех, что я держу в машине. Вполне годится для визитов или похода в магазины, при этом не слишком шикарная, можно носить каждый день.

— Вы не против, если я возьму ее ненадолго с собой?

— Нет, конечно, не против. Это вещественное доказательство? — попыталась она вежливо поиронизировать.

— Не совсем. Но все, что находилось в комнате Сирла, может в один прекрасный момент стать важным.

— Думаю, эта перчатка скорее собьет вас с пути, чем поможет, инспектор. Но в любом случае — берите ее.

Гранту понравилась решительная нотка, прозвучавшая в голосе Лиз. Он был рад, что она быстро вновь обрела присутствие духа. Гранту никогда не доставляло удовольствия дразнить змей.

— Не сможет мистер Уитмор сказать, что вынуто из ящика?

— Сомневаюсь, но попробуем. — Лиз направилась к двери, чтобы позвать Уолтера.

— А кто-нибудь из домочадцев?

— Ну, тетя Лавиния не сможет. Она никогда не знает, что творится в ее собственном шкафу. И мама не сможет, потому что она никогда и близко не подходит к комнате в башне, разве только сунет голову в дверь посмотреть, убрана ли постель и вытерта ли пыль. Но можно спросить слуг.

Вместе со всеми Грант снова поднялся в спальню в башне и показал, о каком пустом месте в фотоящике идет речь. Что за продолговатый предмет мог лежать здесь?

— Пакет с какими-нибудь химикалиями, которые он уже использовал, — высказал предположение Уолтер.

— Я думал об этом, но все необходимые фотографу реактивы на месте и, похоже, вообще не тронуты. Вы не припоминаете ничего, что видели у него и что могло бы заполнить эту пустоту?

Вспомнить они не могли. И Элис, горничная, тоже не могла.

Кроме нее, никто не убирал комнату мистера Сирла, сказала она. Миссис Кламп каждый день приходит из деревни помогать, но она не убирает спальни. Только лестницы, коридоры, кабинеты — и все.

Грант смотрел на присутствующих и размышлял. Лицо Уитмора было бесстрастным, как у игрока в покер. Лиз, казалось, заинтересовала эта загадка, но при этом она выглядела обеспокоенной. Элис, — пожалуй, испуганной: как бы ее не сочли виновной в том, что из ящика что-то пропало.

Ничего Грант не добился.

Уитмор проводил его до входных дверей и, выглянув в темноту, спросил:

— Где ваша машина?

— Я оставил ее у подъездной аллеи, — объяснил Грант. — Спокойной ночи и спасибо вам за готовность помочь.

Он вышел в темноту, подождал, пока Уолтер закроет дверь, а потом обогнул дом и подошел к гаражу. Ворота его были еще открыты. Внутри стояли три машины. Грант проверил отделения для перчаток во всех трех, но ни в одном не нашел непарной перчатки. Ни в одном не было вообще никаких перчаток.

Глава 10

Вильямс сидел в уголке кафе в «Белом Олене», поглощая поздний ужин. Хозяин заведения приветствовал Гранта и пошел принести ужин и ему. Вильямс с помощью местной полиции всю вторую половину дня занимался долгими, утомительными и безрезультатными розысками, а вечером проверял теорию Гранта о том, что Сирл, быть может, сбежал по лишь ему одному известным причинам. В десять часов вечера, побеседовав с двадцать третьим шофером автобуса, расспросив последнего из имевшихся в наличии носильщиков на железнодорожной станции и пробормотав: «Ну и денек», Вильямс отдыхал за кружкой пива и тарелкой сосисок с картофельным пюре.

— Ничего, — проговорил он, отвечая на вопрос Гранта. — Никого хоть сколько-нибудь похожего на него. А как ваши успехи, сэр?

— Ничего, что хоть как-то прояснило бы положение.

— Писем среди его вещей не нашли?

— Ни одного. Вероятно, они у него в бумажнике, если вообще есть. Ничего, кроме пакета фотографий.

— Фотографии? — Вильямс навострил уши.

— Все сделаны здесь, после его приезда.

— О-о! Наверное, есть и снимки девушки Уолтера Уитмора?

— Да, и к тому же много.

— Правда? Она специально позировала?

— Нет, Вильямс, нет. Ее голова на фоне залитого солнцем неба, с веткой цветущего миндаля наискосок снимка, — такого типа.

— Она фотогенична, как вы считаете? Блондинка?

— Нет, она маленькое, темноволосое, скромное создание с милым личиком.

— О! Чего ради он тогда фотографировал ее? Наверное, влюбился.

— Не знаю, — проговорил Грант и, пока перед ним ставили на стол еду, не произнес ни слова.

— Право же, вы должны хотя бы раз попробовать эти пикули, сэр, — проговорил Вильямс. — Они замечательные.

— В пятьсот седьмой раз — я не ем пикулей. У меня свой вкус, Вильямс. Драгоценное качество. И я совсем не собираюсь отказываться от него ради пикулей. Среди вещей Сирла обнаружилось кое-что более наводящее на размышления, чем фотографии.

— Что, сэр?

— Одна из перчаток девицы, — ответил Грант и рассказал, где он ее нашел.

— Так, так, — отозвался Вильямс, после чего некоторое время молча переваривал полученную информацию. — Не похоже, чтобы он далеко продвинулся.

— Что?

— Роман. Если он все еще на стадии, когда воруют перчатки. Честно говоря, сэр, в наши дни, в наш век — я не представлял себе, что кто-то может дойти до того, чтобы охотиться за перчаткой.

Грант расхохотался.

— Я же говорил вам, она милая девушка. Скажите, Вильямс, какой предмет может заполнить пространство десять на три с половиной на четыре дюйма?

— Пакет с мылом, — не колеблясь ответил Вильямс.

— Не похоже. А что еще?

— Блок сигарет?

— Нет. Он не курит.

— Какая-нибудь еда? Плавленый сыр имеет такую форму.

— Нет.

— Револьвер? Револьвер в кобуре, я имею в виду.

— Не думаю. Зачем ему револьвер?

— А какое пространство вы стараетесь заполнить, сэр? — спросил Вильямс, и Грант описал фотографический ящик и пустое место среди аккуратно уложенных вещей.

— Что бы это ни было, это твердый предмет четких, определенных очертаний. Ни одна из вещей Сирла, из тех, что в комнате, не подходит, чтобы заполнить это пространство. Так что либо он вынул этот предмет и выбросил его, либо по какой-то причине его убрали, когда Сирл исчез.

— Это означало бы, что в Триммингсе скрывают улики! Вы по-прежнему считаете, сэр, что Уитмор не того типа?

— Какого типа?

— Который может стукнуть по голове.

— Думаю, Уитмор скорее способен обидеться, чем разъяриться.

— Ну, чтобы утопить Сирла, ему не обязательно было яриться. Столкнул его, обидевшись, в воду, а в темноте не смог спасти. Потом от страха потерял голову и стал утверждать, что ничего об этом не знает. Видит Бог, такое случается часто.

— Вы думаете, это сделал Уитмор, но это наполовину несчастный случай?

— Не знаю, кто это сделал. Однако я твердо убежден, сэр, что Сирл в реке.

— Но инспектор Роджерс утверждает, что протралил ее очень тщательно.

— Дежурный сержант в полицейском участке Уикхема говорит, что ил со дна Рашмер доходит почти до Австралии.

— Да. Знаю. Старший констебль, как я понимаю, выразил такое же мнение, но менее красочно.

— В конце концов, — продолжал Вильямс, как бы не слыша, — что могло с ним приключиться, если он не утонул? Если верить тем, с кем я беседовал, он не тот тип, на которого взглянешь — и тут же забудешь.

Да. Это правда. Грант вспомнил юношу, стоявшего в дверях Кормака Росса, и подумал, как мало соответствовало бы официальное описание исчезнувшего человека тому индивидууму, которого они ищут.


Мужчина чуть старше двадцати лет, рост пять футов восемь с половиной дюймов, стройный, светлый блондин, глаза серые, нос прямой, скулы несколько выступающие, рот широкий. Ходит без шляпы. Одет в макинтош с поясом, под ним — серая твидовая куртка, серый пуловер, голубая спортивная рубашка, серые фланелевые брюки, коричневые американские туфли с пряжкой на подъеме вместо шнурков. Тихий голос, говорит с американским акцентом.


Ни один человек, прочитав такое описание, не сможет представить себе, каков в действительности Лесли Сирл. С другой стороны, никто, как заметил Вильямс, не мог, увидев однажды живого Сирла, удержаться, чтобы не обернуться, не посмотреть на него вторично. Не было человека, который бы встретил его и не запомнил.

— Кроме того, зачем ему исчезать? — настаивал Вильямс.

— Этого я сказать не могу, не узнав побольше о его прошлом. Завтра утром я прежде всего попрошу Ярд заняться этим. Где-то в Англии у Сирла есть кузина, но я бы хотел разузнать о его американском прошлом. Меня преследует мысль, что способ устраивать дела, стукнув по голове, более привычен в Калифорнии, чем на Би-би-си.

— Никому в Калифорнии никакой пользы от исчезновения Сирла нет, — заметил Вильямс.

— Верно, — согласился Грант, подумав, и стал перебирать в уме обитателей Триммингса. Завтра надо будет начинать сбор алиби. Вильямс, конечно, прав. Совершенно невероятно, просто на грани фантастики, что Сирл исчез по собственной воле. В разговоре с Лиз Гарроуби Грант предположил, что Сирл задумал розыгрыш, чтобы досадить Уолтеру Уитмору, но Лиз отвергла подобное предположение. Однако, даже если Лиз ошиблась в оценке Сирла, как удалось ему осуществить свой замысел?

— А еще имеется проезжавшая случайно машина.

— Что-что, сэр?

— Мы расспрашивали людей на рейсовом транспорте, но добраться до тех, кто случайно проезжал по шоссе и мог подобрать Сирла, нам не удастся.

Вильямс, размякший от пива и сосисок, благодушно улыбнулся:

— Вы делаете пятьдесят седьмую попытку, сэр, как в школе для девочек.

— Пятьдесят седьмую?

— Вы сдаетесь с ужасной неохотой. Все еще влюблены в версию о том, что он скрылся добровольно?

— Все еще думаю, что от берега реки он мог пройти через поля и выйти на шоссе Уикхем — Кроум, а там сесть к кому-нибудь в машину. Я спрошу Брюса утром, нельзя ли объявить об исчезновении Сирла по радио, дать SOS, так сказать.

— А после того, как он сел в машину, что, сэр? Что дальше? Все его вещи в Триммингсе.

— Мы этого не знаем. Мы ничего не знаем о том, что он делал до того, как появился на вечеринке у Росса. Он фотограф — вот все, что нам известно. Он говорит, что у него в Англии есть только одна кузина, но у него может быть полдюжины домов и дюжина жен.

— Возможно, но почему не уйти обычным путем, после того как путешествие закончится? В конце концов, он наверняка хотел заработать на этой книге, которую они собирались выпускать, ведь так? Зачем весь этот переполох?

— Чтобы досадить Уолтеру.

— Ну да? Вы так думаете? А почему?

— Вероятно, потому, что я сам был бы не прочь досадить Уолтеру, — ответил Грант, криво улыбнувшись. — Наверное, это просто невысказанное желание с моей стороны.

— Для Уитмора все это, конечно, очень плохо, — согласился Вильямс, но в голосе его не слышалось никакого сочувствия.

— Очень. Не удивлюсь, если это приведет к гражданской войне.

— Войне?

— Верные уитмориты против скептиков.

— Он принял это близко к сердцу?

— Думаю, он еще не понимает, что на него обрушилось. И не поймет, пока завтра не увидит утренние газеты.

— Репортеры уже атаковали его?

— Еще не успели. Парень из «Кларион» появился у него на пороге сегодня в пять часов вечера, так я понял, но в Триммингс его не пустили, и он отправился в «Лебедь» собирать информацию.

— Полагаю, «Кларион» только первая ласточка. Лучше бы Уитмор поговорил с газетчиком, кто бы это ни был. Почему он этого не сделал?

— Ждет своего адвоката, который должен приехать из города, — так он сказал.

— А кто это был, вы знаете? Из «Кларион»?

— Джемми Хопкинс.

— Джемми? Я бы предпочел иметь у себя на хвосте огнедышащего дракона, чем Джемми Хопкинса. У него вообще нет совести. Если он не получит интервью, то просто выдумает историю. Знаете, мне становится жалко Уолтера Уитмора. Наверное, он не подумал о Джемми, иначе он не решился бы спихивать Сирла в реку.

— Ну и кто теперь в роли упрямца? — проговорил Грант.

Глава 11

Утром Грант позвонил по телефону своему шефу, но не успел и рта раскрыть, как Брюс перебил его:

— Это вы, Грант? Отошлите-ка скорее этого вашего Пятницу обратно. Прошлой ночью Бенни Сколл очистил сейф в спальне Поппи Пламтр.

— Я полагал, что все драгоценности Поппи — у Дяди.

— Это не так с тех пор, как она завела нового папочку.

— Вы уверены, что это Бенни?

— Совершенно уверен. Все приметы — его. Телефонный звонок, чтобы убрать дежурного лифтера из холла, отсутствие отпечатков пальцев, еда — молоко и хлеб с джемом, ушел через служебный вход. Только расписавшись в книге для посетителей, он мог высказаться яснее.

— Так. Когда преступники научатся менять почерк, нам придется бросать работу.

— Мне нужен Вильямс, чтобы брать Бенни. Вильямс знает Бенни как свои пять пальцев. Так что пришлите его обратно. Как ваши дела?

— Не слишком хорошо.

— Да? А что?

— Трупа нет. Есть два варианта: Сирл умер в результате несчастного случая или по злому умыслу либо исчез, преследуя собственные цели.

— Какие цели?

— Возможно, это розыгрыш.

— Лучше бы ему не проделывать такие штуки с нами.

— Конечно, не исключается и полная амнезия.

— Хорошо бы так.

— Мне нужны две вещи, сэр. Объявление по радио, SOS, это одно. А другое — кое-какая информация из полиции Сан-Франциско о Сирле. Мы работаем в темноте, ничего не зная о нем. В Англии у него есть единственная родственница — художница, с которой он не общался. Или говорит, что не общался. Может, когда она увидит сегодняшние утренние газеты, она свяжется с нами. Однако скорее всего она мало что о нем знает.

— И вы думаете, что полиция Сан-Франциско знает больше?

— Как я понял, когда он проводил зимние месяцы на Побережье, в Сан-Франциско была его штаб-квартира. Несомненно, они могут раскопать там что-нибудь про Сирла. Давайте выясним, не попадал ли он в какие-нибудь передряги и нет ли там человека, который по какой-либо причине хотел бы его убить.

— Мне кажется, масса народа готова убить фотографа. Ладно, мы запросим Сан-Франциско.

— Благодарю вас, сэр. А как насчет SOS?

— Би-би-си не очень-то любит, когда их дорогую маленькую станцию используют для полицейских объявлений. Что вы хотели бы заявить?

— Я хотел бы попросить того, кто в среду вечером посадил в машину молодого человека на шоссе Уикхем — Кроум, связаться с нами.

— Ладно, я позабочусь об этом. Полагаю, весь рейсовый транспорт вы проверили?

— Абсолютно весь, сэр. Ни малейшего следа, нигде. При том, что незаметным Сирла никак не назовешь. Если только его не ждал на лугу самолет — что, насколько мне известно, случается лишь в книжках для мальчишек, единственный способ, каким он мог убраться из этой округи, — это пройти полями к шоссе и сесть в проходившую мимо машину.

— Никаких подозрений, что это убийство?

— Пока нет. Но утром я посмотрю, есть ли алиби у местных жителей.

— Отошлите-ка Вильямса, прежде чем приметесь за что-нибудь другое. Когда придет сообщение из Сан-Франциско, я отправлю его в участок Уикхема.

— Очень хорошо, сэр. Благодарю вас.

Грант повесил трубку и пошел сообщить Вильямсу о полученном приказании.

— Чертов Бенни, — заворчал Вильямс. — Как раз, когда мне начал нравиться этот деревенский уголок. Уж очень не время сейчас воевать с Бенни.

— Он крепкий орешек?

— Бенни? Нет! Он ужасен. Он будет орать без конца, утверждая, что мы травим его, и что не успел он «завязать» и стать паинькой, как мы налетаем на него, хватаем и начинаем допрашивать, и что у него нет никаких шансов и так далее. Меня тошнит от него. Если Бенни увидит, что к нему приближается честная работа, хоть на один-единственный денек, он убежит, да так, словно смерть гонится за ним по пятам. Но орать он горазд. Однажды он даже спровоцировал запрос в парламенте. Вы не поверите, но у некоторых М. П.[16] хватило ума потребовать, чтобы им оплачивали железнодорожный проезд до родного города. А мне что, надо возвращаться в Лондон поездом?

— Надеюсь, Роджерс даст вам машину до Кроума, а там вы можете сесть на скорый, — ответил Грант, улыбнувшись при виде ужаса, отразившегося на лице его коллеги при одной мысли о поездке на поезде. Сам он вернулся к телефону и позвонил Марте Халлард в Милл-Хаус в Сэлкотт-Сент-Мэри.

— Алан! — воскликнула Марта. — Как мило! Где вы?

— В «Белом Олене», в Уикхеме.

— Бедняжка!

— О, здесь не так уж плохо.

— Не разыгрывайте благородство. Вы же знаете, что это примитив, граничащий с тюрьмой. Кстати, вы слыхали о нашей последней сенсации?

— Слыхал. Поэтому-то я и в Уикхеме.

Последовало долгое молчание.

Потом Марта проговорила:

— Вы хотите сказать, что Ярд заинтересовался тем, что утонул Лесли Сирл?

— Скажем, что он исчез.

— Вы хотите сказать, есть какая-то доля правды в этих слухах об их ссоре с Уолтером?

— Боюсь, я не могу обсуждать это по телефону. Хотел спросить вас, будете ли вы дома сегодня вечером. Я бы зашел.

— Ну конечно, приходите и оставайтесь. Не можете же вы жить в том ужасном отеле. Я скажу миссис…

— Благодарю вас от всего сердца, но остаться у вас я не могу. Я должен быть здесь, в Уикхеме, в центре событий. Но если вы согласны накормить меня обедом…

— Конечно, я накормлю вас. Вы получите вкусный обед, дорогой. Мой омлет, и цыпленка миссис Трапп, и бутылку хорошего старого вина, которое отобьет у вас вкус пива из «Белого Оленя».

Слегка воодушевленный перспективой в конце дня насладиться благами цивилизации, Грант отправился выполнять намеченную на сегодня программу и начал с Триммингса. Раз уж надо проверять алиби, начинать следовало, естественно, с Триммингса: его обитатели должны первыми дать отчет о своих действиях.

Утро было ясное, голубое. После ночных весенних заморозков быстро теплело. Действительно, как заметил Вильямс, жалко было терять такой денек на, всяких там Бенни, но вид Триммингса, беззастенчиво красовавшегося в ярком свете солнца, вернул Гранту поколебленное было хорошее настроение. Накануне вечером, в темноте, он мог разглядеть только освещенный парадный вход. Сегодня весь дом был на виду, чудовищно претенциозный, со всеми его подчеркнутыми украшениями, и Грант был так потрясен, что его нога сама нажала на тормоз. Он остановил машину на повороте подъездной аллеи и какое-то время сидел, глядя на Триммингс.

— Я хорошо понимаю, что вы чувствуете, — произнес голос у самого его локтя. Это была Лиз. Грант заметил, что у нее слегка припухли глаза, но в остальном она выглядела спокойной и, похоже, была настроена дружелюбно.

— Доброе утро, — поздоровался Грант. — Сегодня утром я немного расстроился, что нельзя все бросить и отправиться ловить рыбу. Но сейчас мне уже лучше.

— Да, дом очень интересный, — согласилась Лиз. — Даже не верится, что он настоящий. Кажется, что спроектировать его не мог никто: он просто сам появился.

Ее мысли отвлеклись от дома, она как бы осознала присутствие Гранта. Он увидел, что вопрос дрожит у нее на губах.

— Простите, что досаждаю вам, но сегодня утром мне бы хотелось отсечь подлесок в этом деле.

— «Подлесок»?

— Я хочу отсечь людей, которые никак не могут иметь к нему отношение.

— Понимаю. Вы собираете алиби.

— Да. — Грант открыл дверцу машины, приглашая Лиз проехать небольшое расстояние до дома.

— Ну, я надеюсь, у всех наших хорошее алиби. К сожалению, должна сказать, что у меня такового нет вообще. Это первое, о чем я подумала, когда узнала, кто вы. Очень странно, каким преступником чувствует себя ни в чем не повинный человек, когда не может дать отчет о своих поступках за каждую из тысячи минут. Вам нужны алиби всех? И тети Лавинии, и мамы, и остальных?

— И слуг тоже. Всех, кто так или иначе общался с Лесли Сирлом.

— Тогда лучше начать с тети Вин. До того, как она примется за свои утренние труды. Она каждое утро в течение двух часов диктует и любит начинать пунктуально.

— А где были вы, мисс Гарроуби? — спросил Грант, когда они подъехали ко входу.

— В имеющее значение время?

Он подумал, что в устах Лиз это прозвучало подчеркнуто холодно. «Имеющее значение» — это время, когда Лесли Сирл, возможно, расстался с жизнью, и Грант подозревал, что Лиз не забывала об этом.

— Да. Вечером в среду.

— Как пишут в детективных романах, я «удалилась в свою комнату». И не говорите, что было еще рано для того, чтобы «удалиться». Знаю. Я люблю уйти к себе пораньше. Люблю остаться одна в конце дня.

— Читаете?

— Не удивляйтесь, инспектор, но я пишу.

— И вы тоже?

— Я разочаровала вас?

— Вы заинтересовали меня. А что вы пишете — или нельзя спрашивать?

— Я пишу о безобидных героинях, которых создаю по своей собственной системе. Вот и все.

— Тильда, помощница кухарки, с заячьей губой и склонностью к убийству, как противоядие Морин?

Лиз посмотрела на Гранта долгим взглядом, а потом проговорила:

— Вы очень странный тип полисмена.

— Боюсь, у вас просто странное представление о полисменах, — возразил Грант живо. — Будьте добры, скажите вашей тете, что я здесь.

Но оказалось, что оповещать о приходе инспектора нет необходимости. Когда Лиз, взбежав по ступеням, вошла в двери, мисс Фитч была в холле. Увидев племянницу, она заявила тоном скорее удивленным, чем недовольным:

— Лиз, ты опоздала на пять минут! — Тут она заметила Гранта и добавила: — Так-так, верно. Мне говорили, что никто не примет вас за полицейского. Мне очень хотелось встретиться с вами. Официально, так сказать. Наше последнее свидание трудно назвать встречей, не правда ли? Проходите в утреннюю комнату. То есть в ту, где я работаю.

Грант извинился, что отрывает ее от диктовки, но мисс Фитч объявила, что очень рада отложить хотя бы на десять минут свои дела «с этой утомительной девицей». Грант счел, что «утомительная девица» — очередная героиня.

Мисс Фитч, как выяснилось, в среду вечером тоже рано ушла к себе. Точнее, в половине десятого.

— Когда все в семье целый день толкутся друг у друга на глазах, как мы, — сказала мисс Фитч, — вечером они стараются пораньше уйти к себе. — Она послушала радио, а потом полежала немного. Она не спала и слышала, как вернулась домой ее сестра, но в конце концов заснула довольно рано.

— Вернулась домой? — переспросил Грант. — Значит, миссис Гарроуби выходила?

— Да. Она была на собрании М.О.П.В.[17]

Потом Грант спросил ее о Сирле: что она думает о нем, что, по ее мнению, он способен сделать, а что нет. Гранту показалось, что она была на удивление осторожна в оценке Сирла, словно все время выбирала, куда ступить. Интересно почему, подумал он. Когда он спросил: «Скажите, пожалуйста, как вы считаете, Сирл был влюблен в вашу племянницу?» — мисс Фитч, казалось, была поражена и ответила: «Нет, конечно же нет!» — слишком поспешно и слишком убежденно.

— Он не оказывал ей знаков внимания?

— Дорогой мой, — проговорила мисс Фитч, — все американцы оказывают внимание девушкам. Это условный рефлекс. Они делают это так же автоматически, как дышат.

— Вы полагаете, он не был серьезно заинтересован ею?

— Уверена, что нет.

— Ваш племянник вчера вечером сказал мне, что они с Сирлом, спускаясь по реке, каждый вече звонили вам по телефону.

— Да.

— Знал ли кто-нибудь из домочадцев, что они сообщили вам в среду вечером? Я имею в виду — где разбили лагерь?

— Думаю, да. Семья, несомненно, знала. Да и слуги все времяочень волновались, как проходит путешествие, так что, я полагаю, знали все.

— Большое спасибо, мисс Фитч. Вы были очень любезны.

Мисс Фитч позвала Лиз, и та проводила Гранта к своей матери, а потом вернулась в утреннюю комнату записывать, что делала очередная Морин.

Миссис Гарроуби оказалась вторым человеком, у которого не было алиби. Она присутствовала на собрании М.О.П.В. в деревенском холле, ушла оттуда, когда собрание закончилось, — в половине десятого, часть дороги домой прошла вместе с мисс Юстон-Диксон и рассталась со своей попутчицей у развилки. В Триммингс она пришла около десяти или, может, чуть позже: она шла не торопясь, так как вечер был очень хорош. Она заперла парадную дверь. Заднюю всегда запирала миссис Бретт, кухарка и экономка.

Эмме Гарроуби не удалось обмануть Гранта. Он слишком часто встречал точно таких, как она, женщин, которые за безмятежным внешним спокойствием скрывали безжалостный материнский инстинкт. Перебежал ли Сирл дорогу планам, которые Эмма строила в отношении своей дочери?

Грант спросил миссис Гарроуби о Сирле, и, отвечая, она вовсе не осторожничала, не выбирала, куда ступить. Это был очаровательный молодой человек, сказала она. Совершенно необыкновенно очаровательный. Он им всем ужасно нравился, и они все потрясены случившейся трагедией.

Грант поймал себя на том, что в ответ на эту сентенцию мысленно выразительно хрюкнул.

Его стало слегка подташнивать от присутствия миссис Гарроуби, и он был рад, когда она ушла, пообещав ему прислать Элис. Элис вечер в среду провела вне дома: ее пригласил помощник садовника, и вернулась она в четверть одиннадцатого. После чего миссис Бретт заперла за ней дверь, и они обе, выпив по чашке какао, поднялись к себе в комнаты, расположенные в заднем крыле. Элис действительно была потрясена судьбой, так неожиданно постигшей Лесли Сирла. Никогда, объявила она, ей не приходилось прислуживать такому милому молодому человеку. Она встречала дюжины молодых людей, джентльменов и прочих, но все они думали о лодыжках девушек, а мистер Сирл — единственный, кого она видела, думал об их ногах.

— Ногах?

Элис говорила об этом и миссис Бретт, и Эдит, горничной, прислуживающей за столом. Мистер Сирл мог сказать: «Вы можете сделать то-то и так-то, и тогда вам не придется снова подниматься сюда, не так ли?» Из этого Элис могла сделать только один вывод: такое поведение характерно для американцев, потому что всем англичанам, с которыми ей когда-либо приходилось сталкиваться, было абсолютно наплевать, нужно вам будет опять подниматься наверх или нет.

Эдит, похоже, тоже горевала о Лесли Сирле. Не потому, что он заботился о ее ногах, а потому, что он был такой красивый. Эдит была о себе очень высокого мнения. Она считала себя девушкой утонченной, слишком утонченной, чтобы проводить вечера с помощником садовника. Эдит ушла к себе в комнату и слушала ту же передачу по радио, что и ее хозяйка. Эдит слышала, как поднимались миссис Бретт и Элис, однако комнаты, расположенные в заднем крыле, находятся так далеко, что не слышно, когда входят в парадную дверь, поэтому она не знает, когда пришла миссис Гарроуби.

И миссис Бретт не знала. После обеда, объяснила миссис Бретт, хозяева обычно больше не беспокоят слуг. Эдит ставила на стол питье на ночь, а потом, как правило, обитую сукном дверь из кухни в холл не открывали до следующего утра. Миссис Бретт служила у мисс Фитч уже девять лет, и мисс Фитч доверяла ей следить за домом и командовать слугами.

Когда Грант, выйдя, направлялся к своей машине, он увидел Уолтера Уитмора. Тот стоял прислонившись к стене террасы. Уолтер пожелал Гранту доброго утра и выразил надежду, что алиби удовлетворили инспектора.

Гранту показалось, что настроение у Уолтера Уитмора явно ухудшилось. Разница была заметна даже по сравнению с тем, каким оно было всего несколько часов назад, вчера поздним вечером. Интересно, подумал Грант, не результат ли это чтения утренних газет — то, что лицо Уолтера так вытянулось.

— Пресса уже набросилась на вас? — спросил Грант.

— Они были здесь сразу после завтрака.

— Вы поговорили с ними?

— Я видел их, если вы это имеете в виду. А сказать мне им нечего. Они гораздо больше услышат в «Лебеде».

— Ваш адвокат приехал?

— Да. Он спит.

— Спит?!

— Он выехал из Лондона в половине шестого и присутствовал при интервью. А накануне ему пришлось спешно заканчивать дела, и лег он только в два часа ночи. Вы понимаете, что я хочу сказать.

Грант распрощался с Уолтером, испытывая непонятное, нелогичное чувство облегчения, и поехал в «Лебедь». Он завел машину в вымощенный кирпичом задний двор, вышел из нее и постучал в боковую дверь.

С шумом была поднята щеколда, и в щель просунулась физиономия Рива.

— Без толку стучать, — проговорил он. — Придется подождать, время открытия еще не наступило.

— Как полисмен я оценил по достоинству и приветствую учиненный мне выговор, — отозвался Грант. — Но хотел бы войти и минутку поговорить с вами.

— Вы больше похожи на военного, чем на полицейского, — произнес, улыбаясь, бывший матрос, ведя Гранта в зал. — Ну прямо точная копия майора, который как-то был с нами по другую сторону Пролива.[18] Вандалер была его фамилия. Никогда не встречались?

Грант не встречал майора Вандалера.

— Ладно, чем я могу быть вам полезен, сэр? Вы по поводу этого дела с Сирлом, я так понимаю.

— Вы можете сделать для меня две вещи. Я хотел бы, чтобы вы подумали — я подчеркиваю — подумали и высказали свое мнение о том, что произошло между Уитмором и Сирлом в среду вечером. И мне нужно бы иметь список тех, кто был тогда в среду в баре, и знать, когда они покинули его.

Рассказ Рива отражал объективную позицию военного человека. Он не собирался приукрашивать случившееся, и его отчет не носил отпечатка личного отношения, как это зачастую бывает у людей искусства. Грант почувствовал облегчение. Было похоже на то, как если бы он слушал доклад одного из своих людей. Явной неприязни между мужчинами не было, сказал Рив. Он вообще бы их не заметил, если бы не тот факт, что они оказались как бы в изоляции — никто не отошел от стойки и не подсел к ним. Обычно один-другой посетитель подходит к столику, чтобы продолжить беседу, начатую у стойки. Однако в среду эти двое словно не замечали никого вокруг, и народ предпочел не вмешиваться в их разговор.

— Они были как два пса, которые ходят кругами один около другого, — пояснил Рив. — Ссоры не было, но очень напряженная атмосфера. Взрыв мог произойти в любую минуту, если вы понимаете, что я хочу сказать.

— Вы видели, как ушел Уитмор?

— Никто не видел. Ребята спорили, кто в каком году играл в крикет за Австралию. Они замолчали, когда хлопнула дверь, вот и все. Потом Билл Мэддокс, увидев, что Сирл остался один, подошел и поговорил с ним. Мэддокс держит гараж на краю деревни.

— Благодарю. А теперь еще назовите, кто был в баре.

Грант составил список: фамилии окрестных жителей, в большинстве своем неизменные с библейских времен. Выходя из паба и направляясь к машине, Грант спросил:

— У вас остановился кто-нибудь из газетчиков?

— Трое, — ответил Рив. — Из «Кларион», «Морнинг ньюс» и «Пост». Они все шныряют по деревне, выуживают новости.

— Добавьте еще: Скотланд-Ярд, — кривовато усмехнулся Грант и уехал искать Билла Мэддокса.

На краю деревни стояло высокое бревенчатое строение, на котором красовалась полуоблезшая вывеска: «УИЛЬЯМ МЭДДОКС И СЫН, ПЛОТНИКИ И СТРОИТЕЛИ ЛОДОК». На одном углу здания ярко-желтой и черной красками была нарисована стрела, указывавшая вбок, во двор. Надпись на стреле гласила: «ГАРАЖ».

— Как это вы ухитряетесь управляться и с тем, и с другим? — проговорил Грант, представившись Биллу Мэддоксу и кивком указывая на стрелу.

— О, «Мэддокс и сын» — это отец, не я.

— А я думал, сын — это, вероятно, вы.

Билл улыбнулся:

— О нет. Мой дед был «сын». Это дело основал мой прадед. И до сих пор они — лучшие плотники, хоть это и я говорю. Вам нужна информация, инспектор?

Выслушав все, что мог сообщить ему Мэддокс, Грант уже собрался уходить, как Мэддокс вдруг спросил:

— Вы случайно не знаете газетчика по фамилии Хопкинс?

— Хопкинс из «Кларион»? Встречал.

— Он тут отирался несколько часов сегодня утром, и знаете, что этот тип думает? Он считает, что вся эта история просто рекламный трюк, чтобы лучше распродать книгу, которую они собирались написать.

Сочетание такой типично хопкинсовской реакции и недоумевающего выражения на лице Билла оказалось слишком большим испытанием для Гранта: он прислонился к машине и расхохотался.

— Профессия журналиста очень портит человека, — еле выговорил он. — А Джемми Хопкинс и родился «с порчинкой», как сказал бы один мой друг.

— О-о, — протянул Билл, все еще не переставая удивляться. — А я бы сказал — он глупый. Просто глупый.

— Кстати, вы не знаете, где я мог бы найти Сержа Ратова?

— Боюсь, он еще в постели, но если встал, то вы найдете его облокотившимся на прилавок почты. Почта находится в лавке. На этой же улице, на полпути к центру. Серж живет в пристройке рядом с лавкой.

Но Серж еще не успел занять свою обычную позицию у почтового прилавка. После беседы с репортером он шел по улице зажав под мышкой газету. Грант никогда до этого не видел Сержа Ратова, но был достаточно хорошо знаком с отличительными чертами человека его профессии, чтобы в деревенском прохожем распознать балетного танцовщика. Одежда, болтающаяся на тощем теле, общее впечатление недокормленности, вид совершенно расслабленный, как будто ощущаешь, что мышцы вялы, как растянувшаяся резинка. Грант никогда не переставал поражаться тому, как блестящие кавалеры, без всякого усилия, лишь слегка сжав зубы, вскидывающие на руках балерин, выйдя из театра, становятся похожими на жалких мальчишек-разносчиков, с трудом толкающих свои тележки.

Поравнявшись с Сержем, Грант остановил машину и обратился к танцовщику:

— Мистер Ратов?

— Это я.

— Я инспектор уголовного розыска Грант. Могу я поговорить с вами?

— Все говорят со мной, — ответил Серж благодушно. — Почему бы и вам этого не сделать?

— О Лесли Сирле.

— Ах да. Он утонул. Восхитительно.

Грант пробормотал пару каких-то фраз о добродетели благоразумия.

— Ах, благоразумие! — растянул Серж это слово на шесть длинных слогов. — Буржуазная черта.

— Я понял так, что между вами и Сирлом произошла ссора.

— Ничего подобного.

— Но…

— Я выплеснул кружку пива ему в физиономию — вот и все.

— И вы не считаете это ссорой?

— Конечно нет. Ссориться — значит находиться на одном уровне, на равных, как вы говорите — в одном и том же ранге. С canaille[19] не ссорятся. Мой дедушка в России приказал бы отстегать его кнутом. Но здесь Англия и декаданс, поэтому я плеснул в него пивом. По крайней мере это жест.

Когда Грант потом пересказывал этот разговор Марте, она заметила:

— Не знаю, что бы делал Серж без этого дедушки в России. Отец Сержа уехал из России, когды сыну было три года, Серж ни слова не знает по-русски, и, вообще, он наполовину неаполитанец. Но все его фантазии строятся на этом дедушке в России.

— Вы, надеюсь, понимаете, — начал Грант терпеливо, — что полиция должна опросить всех, кто знал Сирла, и получить отчет в том, что они делали поздним вечером в среду.

— Правда? Как утомительно для вас. Очень она унылая — жизнь полисмена. Действие. Так ограниченно, так рудиментарно. — Серж изобразил семафор и, размахивая руками, как марионетка, стал имитировать его сигналы. — Утомительно. Очень утомительно. Понятно, конечно, но без всякой утонченности.

— Где вы были в среду начиная с девяти часов вечера и до ночи? — задал прямой вопрос Грант, решив, что все иное в этом случае — лишь пустая трата времени.

— Я танцевал, — ответил Серж.

— О! В деревенском танцзале?

У Сержа был такой вид, словно он вот-вот упадет в обморок.

— Вы полагаете, что я, я, Серж Ратов, принимал участие в этих «гоп-гоп»?

— Тогда где же вы танцевали?

— У реки.

— Что?!

— Я работаю над хореографией для нового балета. Там, на берегу реки, в весеннюю ночь меня осеняют идеи. Они растут во мне, фонтанируют. Там такая атмосфера, что я пьянею. Я могу сделать все, что угодно, мне пришла в голову прелестная мысль использовать речную музыку Машако. Она начинается с…

— В каком месте у реки?

— Что?

— В каком месте?

— Откуда мне знать? Там повсюду эта атмосфера.

— Ну, вы шли вверх по реке от Сэлкотта или вниз?

— О, конечно же вверх.

— Почему «конечно же»?

— Мне нужна большая площадка, чтобы танцевать. А такие площадки есть только выше Сэлкотта. Вниз от деревни сплошь крутые берега и утомительные переплетения корней. Корни. Грубая, непристойная штука. Они…

— Вы можете найти место, где вы танцевали в среду вечером?

— Найти?

— Показать мне.

— Каким образом? Я никогда не помню, где я был.

— Припомните, пожалуйста, вы кого-нибудь видели, пока были у реки?

— Никого, кто был бы достоин запоминания.

— «Достоин запоминания»?

— Время от времени я натыкался на любовников в траве, но они, как вы говорите, сдаются вместе с домом. Они — часть… часть декорации. Незапоминающаяся.

— Тогда, быть может, вы помните, когда вы ушли от реки в среду вечером?

— О да, прекрасно помню.

— И когда же?

— Когда полетела падающая звезда.

— В котором часу это было?

— Откуда мне знать? Терпеть не могу падающих звезд. От них у меня сводит живот. Хотя я подумал, что это был бы неплохой финал для моего балета — падающая звезда. Понимаете, как будто оттолкнулся от «Видения Розы». Это заставит город говорить, покажет всем, что я еще могу…

— Мистер Ратов, как вам кажется, каким образом Лесли Сирл мог оказаться в реке?

— Оказаться? Упал, наверное. Такая жалость. Загрязнение. Река так красива, ее следовало бы поберечь для чего-либо прекрасного. Офелия. Шалотт. Как вы думаете, из Шалотт можно сделать балет? Все, что она видит в зеркале. Это идея, не правда ли?

Грант сдался.

Он вышел из машины и пошел по улице туда, где плоский каменный фасад Ху-Хаус нарушал череду розовых, желтых и просто беленых фронтонов деревенских домов с остроконечными крышами. Ху-Хаус стоял на панели, как и другие дома, но к его входной двери вели три ступени, так что первый этаж был приподнят над уровнем улицы. Это придавало дому чувство собственного достоинства, некую отстраненность от будничных дел. Дергая ручку викторианского колокольчика, торчавшую из начищенного до блеска медного круга, Грант мысленно благословил того человека, который взял на себя труд восстановить это здание, — кем бы этот человек ни был. Он сохранил дом, не пытаясь исказить его первоначальный вид, сделав из него, таким образом, музейный экспонат. Дыхание веков исходило от стертых ступеней, от медного колокольчика. Очевидно, масса денег была потрачена, чтобы привести дом в нынешнее состояние, подобающее такому строению, и Грант подумал, что одно спасение Ху-Хаус уже оправдывает существование Тоби Таллиса.

Дверь открыл слуга, словно вышедший из какой-нибудь пьесы Тоби. Вежливый, но с непроницаемым видом. Как монолит, он загораживал собой вход.

— Мистер Таллис никогда не принимает до ленча, — произнес слуга в ответ на вопрос Гранта. — По утрам он работает. Встречи с прессой — в два часа дня. — Он потянулся рукой к двери.

— Разве я похож на репортера? — резко проговорил Грант.

— Ну нет, этого я сказать не могу, сэр.

— Нет ли у вас маленького подноса? — спросил Грант неожиданно вкрадчивым голосом.

Слуга покорно повернулся и со стоящего в холле столика в стиле Якова I взял серебряный подносик для визитных карточек.

Грант положил кусочек картона на поднос и сказал:

— Передайте мой привет мистеру Таллису и скажите, что я буду ему благодарен, если он уделит мне три минуты.

— Конечно, сэр, — поклонился слуга, боясь даже взглянуть на карточку Гранта. — Не будете ли вы так любезны войти и подождать?

Он исчез в задней части дома и закрыл за собой дверь комнаты, за которой слышалась болтовня, отнюдь не свидетельствовавшая о том, что хозяин работает. Через мгновение слуга вернулся. Не согласится ли инспектор Грант пройти? Сюда, пожалуйста. Мистер Таллис будет рад встретиться с ним.

Комната в задней части дома, как обнаружил Грант, выходила в большой сад, спускавшийся к берегу реки. Здесь был иной мир, совершенно не похожий на мир деревенской улицы, откуда Грант только что пришел. Комната была гостиной, обставленной самыми лучшими «экспонатами», которые Гранту приходилось видеть вне музеев. Тоби, в необыкновенном халате, сидел перед серебряным кофейным прибором. За спиной Тоби порхал неоперившийся юнец в еще более экстравагантном костюме, державший в руках блокнот и олицетворявший пылкое рвение. Судя по девственной чистоте листов блокнота, он являл собой скорее эмблему занятости, чем профессиональное орудие труда.

— Вы скромны, инспектор, — заявил Тоби, здороваясь с Грантом.

— Скромен?

— Три минуты! Даже газетчики обычно просят десять.

Это должно было прозвучать как комплимент Гранту, но в действительности вылилось в намек на то, что Тоби — наиболее часто интервьюируемая личность в англоязычном мире и что его время бесценно. Как всегда, все, что делал Тоби, было немного «чересчур».

Тоби представил молодого человека как Джайлса Вердена, своего секретаря, и предложил Гранту кофе. Грант сказал, что для него в такой час кофе — либо слишком поздно, либо слишком рано, но пусть мистер Таллис продолжает завтракать. И Тоби продолжал.

— Я расследую исчезновение Лесли Сирла, — проговорил Грант. — И боюсь, это вынуждает меня беспокоить людей, которые лишь отдаленно были связаны с Сирлом. Мы обязаны опросить всех, кто был знаком с Сирлом, что они делали вечером в среду.

— Инспектор, вы дарите мне блаженство, которое я уже потерял надежду обрести. Мне всегда безумно хотелось, чтобы когда-нибудь меня допросили, что я делал в девять тридцать вечера в пятницу тринадцатого числа, но я, право, не мог рассчитывать, что это со мной случится.

— Теперь, когда это случилось, надеюсь, у вас есть основательное алиби на тот вечер.

— У моего алиби есть по крайней мере одно достоинство — простота. Джайлс и я провели эти дивные полночные часы, обсуждая акт второй, сцену первую. Прозаично, инспектор, но необходимо. Я — деловой человек.

Грант перевел взгляд с делового человека на Джайлса и пришел к выводу, что молодой человек находится на той стадии ученичества, когда он сознается даже в убийстве, если это доставит удовольствие Тоби. А такая мелочь, как подтверждение алиби, — плевое дело.

— И мистер Верлен подтверждает это, конечно, — сказал Грант.

— Да, о да, конечно. Конечно, подтверждаю, — затараторил Джайлс, сыпля утвердительными восклицаниями в пользу своего патрона.

— Это действительно трагедия — то, что он утонул, — заметил Тоби, прихлебывая кофе. — Общая сумма красоты мира не так велика, чтобы позволить попусту расточать ее. Шеллиевский конец, конечно, и очень подходит к данному субъекту. Вы знаете мемориал Шелли в Оксфорде, инспектор?

Грант знал мемориал. Тот напоминал ему переваренного цыпленка, однако он не стал говорить этого. А Тоби и не ждал никакого ответа.

— Славная штука. Утонуть — это, несомненно, лучший способ уйти из жизни.

— После тесного соприкосновения со многими трупами, вытащенными из воды, не могу согласиться с вами.

Тоби вылупил на Гранта глаза:

— Не разрушайте мои иллюзии, инспектор. Вы хуже, чем Сайлас Уикли. Сайлас всегда подчеркивает мерзость жизни. А кстати, у Сайласа есть алиби?

— Я его еще не спрашивал. Насколько я понял, он почти не был знаком с мистером Сирлом.

— Это не остановит Сайласа. Я не удивлюсь, если он это сделал в угоду, так сказать, местному колориту.

— Местному колориту?

— Да. По мнению Сайласа, деревенская жизнь — это нескончаемая череда изнасилований, убийств, инцестов, абортов и самоубийств. Так что, быть может, Сайлас думает, что пришло время Сэлкотт-Сент-Мэри стать подтверждением этой его теории. Вы читали Сайласа, инспектор?

— Боюсь, что нет.

— Не извиняйтесь. Это мало кому по вкусу. Даже его жена не испытывает склонности читать его опусы, если верить разговорам. Хотя бедняжка так занята тем, что выкармливает и рожает детей, что вряд ли у нее есть время для размышлений на абстрактные темы. Похоже, никто никогда не говорил ей о возможностях контрацепции. Конечно, Сайлас — тронутый насчет плодовитости. Он считает, что высшая функция женщины — производство потомства. Так бессердечно — вы не чувствуете? — по отношению к женщине: сравнивать ее с крольчихой и знать, что она неизбежно проиграет. Жизнь — через Плодовитость и Уродство. Так видит ее Сайлас. Он ненавидит красоту. Красота — это преступление. Ему необходимо растоптать ее и превратить в плодовитость. Мульчировать ее. Конечно, он немного сумасшедший, бедняжка, но это выгодный вид сумасшествия, так что оплакивать его не надо. Один из секретов успеха в жизни — знать, как выгодно воспользоваться легким сумасшествием.

Интересно, это всего лишь образец обычной манеры Тоби разговаривать или эта болтовня рассчитана на то, чтобы настроить его, Гранта, против Сайласа Уикли? Там, где личность человека проявляется в постоянном создании видимости, как в случае Тоби Таллиса, трудно решить, какая часть этой видимости — воздвигаемая преграда, а какая — щит для расклейки рекламы.

— Вы вообще не видели Сирла в среду вечером? — спросил Грант.

Нет, Тоби не видел его. Тоби бывает в пабе до обеда, а не после.

— Мне бы не хотелось вмешиваться, инспектор, но мне кажется, не стоит раздувать такой пожар из-за того, что кто-то просто утонул.

— А почему «утонул»?

— А почему нет?

— У нас вообще нет доказательств того, что Сирл утонул, зато есть чисто теоретические соображения, что этого не произошло.

— Что он не утонул? Какие у вас есть доказательства для этого?

— По дну реки прошлись драгой, искали тело.

— А, это!

— Мистер Таллис, мы расследуем исчезновение человека в Сэлкотт-Сент-Мэри вечером в среду.

— Вам обязательно нужно повидать викария, инспектор. У него готово для вас прекрасное решение задачи.

— И в чем оно заключается?

— Дорогой викарий считает, что Сирла здесь вообще не было. Он утверждает, что Сирл просто демон, который ненадолго принял облик человека, а потом исчез, когда шутка поднадоела ему — или из нее вышел сок, так сказать.

— Очень интересно.

— Вы, я полагаю, никогда не видели Сирла, инспектор?

— Да нет, я встречался с ним.

Это так удивило Тоби, что Грант даже улыбнулся.

— Демон пришел на вечеринку в Блумсбери как раз перед тем, как появиться в Сэлкотте, — пояснил он.

— Дорогой инспектор, вы непременно должны повидаться с викарием. Такой неоценимый вклад в теорию о демонах достоин исследования.

— Почему вы спросили меня, видел ли я Сирла?

— Потому что его внешность была столь совершенной, что могла принадлежать только материализовавшемуся демону.

— Вы хотите сказать — у него красивое лицо?

— Разве дело только в лице? — возразил Тоби, наполовину со смехом, наполовину с вызовом.

— Не только, — согласился Грант, — не только.

— Вы думаете, с Сирлом что-то нечисто? — спросил Тоби, на какое-то мгновение выйдя из образа и опускаясь до употребления вульгаризма.

— Для такого предположения нет оснований.

— Ах, Боже, — с притворным вздохом воскликнул Тоби, возвращаясь в свой образ. — Глухая стена бюрократической осторожности. У меня осталось мало честолюбивых устремлений в жизни, инспектор, но одно из них — страстное желание понять, что двигало Лесли Сирлом.

— Если я когда-нибудь это узнаю, бюрократическая осторожность даст трещину и я сообщу вам, — пообещал Грант и поднялся, собираясь уходить.

Минуту он постоял, глядя на ярко освещенный солнцем сад, на сверкающую реку в его дальнем конце.

— Как будто на мили вокруг ничего нет, — проговорил Грант.

Тоби сказал, что этот вид едва ли не главная прелесть Ху-Хаус, но что, конечно же, у большинства домов на приречной стороне улицы есть сады, спускающиеся к реке. Только почти все они разбиты на мелкие квадратики и огородные грядки. Сад Ху-Хаус кажется столь обширным, потому что в нем только лужайки и деревья.

— А река как бы обрамляет картину, не нарушая общего вида. Впрочем, река — это весьма неоднозначное благо.

— Комары?

— Нет. Время от времени река проявляет желание ворваться в дом. Примерно каждую шестую зиму ей это удается. Прошлой зимой мой сторож проснулся как-то утром и обнаружил, что в окно его спальни тычется лодка.

— Вы держите лодку?

— Маленькая, несерьезная посудина. Плоскодонка, в которой приятно полежать летним днем.

Грант поблагодарил Тоби за готовность помочь, еще раз извинился, что помешал ему завтракать, и удалился. Тоби проявил было признаки желания показать Гранту дом, но тот уклонился — по трем причинам: у него впереди было много работы, он уже видел большое количество снимков дома в иллюстрированных изданиях, ему претило, чтобы один из шедевров старой английской архитектуры ему показывал напыщенный фат вроде Тоби Таллиса.

Глава 12

Сайлас Уикли жил в небольшом доме, стоявшем в проулке, который вел к дальней излучине реки. Точнее, проулок начинался у реки, поднимался к полям, там поворачивал под прямым углом, тянулся вдоль края деревни, а потом еще раз поворачивал вверх и доходил до улицы. Типично местная топография. В последнем домике, у самых полей, и жил Сайлас Уикли. Грант, отправившийся туда продолжать свою работу, был удивлен убогостью этого жилища. Дело было не только в том, что Уикли, автор бестселлеров, мог себе позволить приобрести более привлекательный дом, — здесь не замечалось никакой попытки хозяина приукрасить свое обиталище. Ни щедрости ярких красок, ни даже простой побелки — ничего, чем отличались другие дома в деревне и от чего улица в Сент-Мэри так радовала глаз. Никаких цветов на окнах, никаких веселеньких занавесок. По сравнению со своим окружением дом Уикли выглядел трущобой.

Дверь домика была открыта, и изнутри его, нарушая покой солнечного утра, неслись детские вопли, плач грудного младенца и крики ребенка постарше. На крыльце стоял эмалированный таз с грязной водой, в которой медленно всплывали и лопались мыльные пузыри. Тут же валялась какая-то меховая игрушка, столь истертая и грязная, что невозможно было определить, какого зверя она когда-то изображала. В комнате никого не было, и пораженный Грант какое-то время постоял в дверях, оглядываясь. Обставлена комната была крайне скудно, повсюду сверх всякой меры, сверх всякого воображения царили беспорядок и грязь.

Откуда-то из задней части дома продолжал раздаваться плач, поэтому Грант громко постучал по входной двери. На повторный стук отозвался женский голос: «Просто оставьте его там, благодарю вас». На третий стук Гранта из темного нутра дома вышла женщина и направилась к нему спросить, что ему надо.

— Миссис Уикли? — проговорил Грант с сомнением.

— Да, я миссис Уикли.

Когда-то она, должно быть, была хорошенькой. Хорошенькой и смышленой. И независимой. Грант вспомнил, как ему рассказывали, что Уикли женился на учительнице начальной школы. Теперь на ней — хозяйке дома — был драный передник поверх цветастого капота, на ногах — старые, разношенные туфли, к которым так быстро привыкают женщины, считая, что для домашней работы они вполне сойдут. Миссис Уикли не потрудилась надеть чулки, и ее ноги были перепачканы — на подъеме виднелись грязные пятна. Ее незавитые волосы были стянуты сзади в отчаянно тугой узел, но передние пряди, слишком короткие, вылезли из него и висели по обе стороны лица. Лицо было, пожалуй, вытянутым и очень утомленным.

Грант объяснил, что хотел бы повидать ее мужа.

— О-о, — медленно протянула она, словно мысли ее все еще были заняты плачущими детьми. — Извините, здесь такой беспорядок, — рассеянно добавила миссис Уикли. — Моя девушка из деревни сегодня не пришла. Она часто не приходит. Все зависит от того, как она себя чувствует. А с детьми трудно… Не думаю, что могу побеспокоить мужа в такое время. — Интересно, подумал Грант, она что, считает, что крики детей его не беспокоят? — Понимаете, по утрам он пишет.

— Понимаю. Но если вы передадите ему мою карточку, думаю, он меня примет.

— Вы от издателей?

— Нет, я…

— Потому что я думаю, лучше подождать и не прерывать его работу. Он может встретиться с вами в «Лебеде», не правда ли? Может быть, перед ленчем.

— Нет, боюсь, я должен повидать его сейчас. Понимаете, дело касается…

— Его нельзя беспокоить. Прерывается ход мыслей, и потом ему трудно… вернуться. Он пишет очень медленно… я хочу сказать — старательно, иногда всего по абзацу в день, так что понимаете…

— Миссис Уикли, — резко прервал ее Грант, — пожалуйста, отдайте эту карточку вашему мужу и скажите, что мне необходимо поговорить с ним, как бы он ни был занят.

Она стояла держа в пальцах карточку, но даже не взглянув на нее. Мозг ее явно лихорадочно работал, отыскивая довод, который бы смог убедить Гранта. И он внезапно понял, что она просто боится отнести карточку мужу. Боится «помешать» ему.

Чтобы помочь ей, Грант сказал, что вряд ли он сильно помешает, ведь дети все равно громко кричат. Трудно сосредоточиться в таком шуме.

— О, он не здесь работает, — проговорила миссис Уикли. — Я имею в виду — не в доме. У него есть свой домик в конце сада.

Грант забрал у нее из рук свою карточку и непреклонно заявил:

— Вы мне покажете дорогу, миссис Уикли.

Она молча провела его через темную кухню, где на полу сидел только начинающий ходить младенец с вывернутыми внутрь ступнями, который самозабвенно упивался собственным ревом. Ребенок в коляске яростно всхлипывал. Снаружи, в залитом светом саду, мальчик примерно лет трех бросал в деревянную дверь дома камешки, которые он выковыривал из вымощенной ими дорожки — занятие непродуктивное, но достаточно шумное.

— Перестань, Фредди, — автоматически проговорила мать, но Фредди так же автоматически продолжал бросать камешки в дверь.

Сад за домом представлял собой длинную узкую полоску земли, тянувшуюся вдоль проулка. На самом ее конце, в большом отдалении от дома, стояло деревянное строение. Миссис Угасли указала на него и проговорила:

— Может быть, вы пойдете и сами представитесь? А? Дети вот-вот придут из школы на полдник, а еда еще не готова.

— Дети? — переспросил Грант.

— Ну да, трое старших. Так что если вы не против…

— Нет, нет, конечно, я не против, — поспешил согласиться Грант. Ему и правда этим утром мало что могло доставить большее удовольствие, чем возможность потревожить великого Сайласа Уикли. Однако говорить об этом жене Сайласа Уикли он не стал.

Он дважды постучал в дверь деревянной хижины — очень аккуратной хижины — и, не получив ответа, открыл дверь.

Сайлас Уикли, который сидел за столом и писал, резко обернулся и зарычал:

— Как ты посмела войти ко мне в… — но тут же замолчал, увидев Гранта. Он явно был уверен, что незваный гость — его жена.

— Кто вы такой? — грубо крикнул Сайлас. — Если вы журналист, то знайте, что наглость не окупается. Здесь частное владение, и вы нарушили его границы.

— Я — инспектор уголовного розыска Скотланд-Ярда Грант, — произнес Грант, наблюдая, как будет воспринято это известие.

Через минуту-две нижняя челюсть Сайласа вернулась на свое место, и ему удалось выговорить:

— А что вам надо, осмелюсь спросить?

Это была неубедительная попытка проявить свирепость, и она не удалась.

Грант произнес свою дежурную фразу о расследовании исчезновения Лесли Сирла и об опросе всех, кто был знаком с ним. При этом той долей своего мозга, которая не была занята произнесением этой формулы, Грант отметил, что чернила на рукописи, над которой трудился Уикли, не только высохли, но и потемнели. Вчерашние чернила. Сегодня утром Уикли не написал ни строчки, хотя время уже перевалило за полдень.

При упоминании Лесли Сирла Уикли разразился филиппикой против богатеньких дилетантов, которую Грант, зная о доходах Уикли и видя, сколь велики результаты его работы сегодня утром, счел неуместной. Он прервал Сайласа вопросом, что тот делал вечером в среду.

— А если я не захочу вам отвечать?

— Я сделаю отметку о вашем отказе и уйду.

Уикли это не понравилось, и он пробормотал что-то насчет того, что полиция изводит его.

— Я только прошу вашего содействия как гражданина, и все, — заметил Грант. — Я уже сказал, ваше право — отказаться содействовать.

Сайлас, сердито надувшись, заявил, что в среду вечером после ужина он писал, и писал всю ночь.

— Свидетели этому есть? — спросил Грант, не деликатничая с Сайласом.

— Конечно. Моя жена.

— Она находилась здесь, с вами?

— Нет, конечно нет. Она находилась в доме.

— Значит, вы были здесь один?

— Да.

— Благодарю вас и до свидания, — проговорил Грант и вышел из хижины, захлопнув за собой дверь.

Воздух снаружи был освежающе сладким. Однако даже кислый запах молока, которое срыгнул младенец, и сохнущих нестираных пеленок, висевший в доме, был ничто, по мнению Гранта, по сравнению с духом прокисшей человеческой натуры, наполнявшим рабочую комнату Сайласа Уикли. Идя обратно к дому, Грант пытался твердить себе, что этим безнадежно извращенным мозгом созданы «шедевры» современной английской литературы. Но эта мысль не утешала. Грант не стал заходить в дом, в котором не находилось места радости и откуда доносилось торопливое звяканье кастрюль (подходящий аккомпанемент, — не удержался от сарказма Грант), сообщавшее о том, что хозяйка дома занята. Обойдя дом сбоку, Грант направился к калитке. Тут к нему приблизился Фредди.

— Хэлло, Фредди, — проговорил Грант, жалея скучающего малыша.

— Хэлло, — без всякого энтузиазма отозвался Фредди.

— Что, более увлекательной игры, чем бросать камешки в дверь, не нашел?

— Нет, — ответил Фредди.

— А может, найдется, если поглядеть вокруг?

— Нет, — холодно повторил Фредди, словно объявляя окончательное решение.

Грант постоял минутку, разглядывая ребенка.

— Никто никогда не усомнится в том, кто твой отец, Фредерик, — сказал Грант и пошел вверх по проулку, туда, где он оставил машину.

Именно по этому проулку пошел в среду вечером Лесли Сирл, распрощавшись с компанией на деревенской улице. Он прошел мимо дома Уикли, направляясь туда, где в стенке был перелаз, который вел в первое поле, лежащее между деревней и излучиной реки.

По крайней мере, считалось, что он пошел туда.

Он мог пройти по проулку позади деревни и снова выйти на улицу. Но это было маловероятно. В деревне Сирла больше не видели. Он ушел в темноту проулка и исчез.

«Немного сумасшедший», — сказал Таллис о Сайласе Уикли. Однако Сайлас Уикли не показался Гранту сумасшедшим. Садист — возможно. Почти наверняка одержим манией величия. Человек, больной извращенным тщеславием. Но по-настоящему сумасшедший — нет.

А может, психиатр решил бы иначе?

Один из самых известных в стране психиатров однажды сказал Гранту, что написать книгу — значит выдать себя. (Кто-то еще сказал то же самое более остроумно и сжато, но сейчас Грант не мог припомнить, кто именно.) Каждая строчка разоблачает автора, заявил психиатр. Интересно, подумал Грант, что бы он сказал, прочитав какое-нибудь из злобных излияний Сайласа Уикли? Что это выплескивается наружу мелочность ума или что это просто брожение тщеславия? Или что это признание в безумии?

Грант подумал было вернуться в «Лебедь» и позвонить оттуда в полицейский участок Уикхема, но «Лебедь», сейчас, вероятно, уже открылся, так что телефонный разговор не будет конфиденциальным. Грант решил поехать поесть в Уикхем. Там он сможет не спеша поговорить с инспектором Роджерсом и узнать, нет ли новостей из Центра.

В Уикхеме Грант обнаружил, что высшие чины полицейского участка готовятся удалиться, чтобы в покое провести уик-энд, а чины более низких рангов — готовятся к еженедельным субботним развлечениям. Роджерс мало что сказал — он вообще был неразговорчив, да и сообщить ему было нечего. По Уикхему ходят слухи об исчезновении Сирла, особенно теперь, когда газеты сделали из этого сенсацию. Но никто не пришел и не заявил, что видел его.

— Даже никакой псих не пришел признаваться в убийстве, — бесстрастно заявил Роджерс.

— Ну, это уже приятно, — отозвался Грант.

— Придет, придет, — утешил его Роджерс и пригласил Гранта к себе домой на ленч.

Однако Грант предпочел поесть в отеле.

Он сидел в столовой «Белого Оленя» и ел простой, но обильный ленч, который поставили перед ним, когда доносившаяся из кухни по радио музыка прервалась и раздался голос диктора, сопровождаемый стуком кастаньет и звучавший оттого странно урбанистически.

— Перед новостями послушайте обращение полиции. Того, кто в среду вечером посадил к себе в машину молодого человека на шоссе между Уикхемом и Кроумом, в Орфордшире, или где-нибудь поблизости от этого места, просят связаться со Скотланд-Ярдом. Телефон: Уайтхолл, «один два один два», — пропел веселый голос.

Затем последовал стремительный поток дикторских голосов — радио передавало последние известия.

Грант без всякого удовольствия доел очень вкусный пудинг с вареньем и опять вышел на солнечный свет. Когда он заходил в «Белый Олень» на ленч, улицы кишели толпами субботних покупателей, теперь они были пусты, а лавки закрыты. Грант выехал из городка и еще раз пожалел, что не может отправиться на рыбалку. Как это он выбрал профессию, при которой нельзя рассчитывать на свободный вечер в субботу? Полмира сейчас спокойно сидит и наслаждается ранним солнечным вечером, а он должен провести его занимаясь ерундой, задавая вопросы, которые ни к чему не приведут.

Грант ехал обратно в Сэлкотт в очень дурном расположении духа. Только Дора Сиггинс слегка развеселила его. Он подобрал Дору сразу за городом на длинном скучном огороженном участке, где шоссе милю или чуть больше шло параллельно реке.

Издали Грант принял фигурку, что брела по дороге, за мальчишку, который тащит мешок с инструментами, но, подъехав ближе и притормозив в ответ на поднятый большой палец, обнаружил, что это девушка в рабочих брюках, с большой хозяйственной сумкой в руках. Девушка несколько развязно ухмыльнулась и проговорила:

— Вы спасли мне жизнь, право слово! Я опоздала на автобус, потому что покупала обувку для сегодняшней танцульки.

— О! — произнес Грант, глядя на пакет, не поместившийся в битком набитой сумке. — Хрустальные?

— Не для меня, — сказала девушка, захлопывая дверь и удобно устраиваясь на сиденье. — Всякое там «домой-к-полуночи» — не для меня. И потом, знаете, башмачок был вовсе не хрустальный. Он был меховой. Французский или что-то вроде. Мы учили про это в школе.

Интересно, подумал Грант, остались ли у современной молодежи хоть какие-нибудь иллюзии? На что будет похож мир без сказки? Или для современного ребенка прелестная иллюзия того, что он сам — фигура первостепенного значения, вытеснила прежние, более абстрактные фантазии? От этой мысли настроение Гранта значительно улучшилось.

По крайней мере соображают они быстро, современные дети. Наверное, благодаря кино. Они, завсегдатаи кинотеатров, покупающие билеты за один-два пенса, всегда успевают целиком уловить смысл происходящего, пока передние ряды только нащупывают его. Его, Гранта, пассажирка подхватила замечание о хрустальной туфельке без секундного размышления.

Она оказалась веселой девчонкой. Несмотря на то что проработала всю неделю, а потом опоздала на автобус, да еще в субботу, когда полдня свободны, она не унывала и выложила все о себе без всяких вопросов со стороны Гранта. Ее зовут Дора Сиггинс, и она работает в прачечной. У нее есть приятель, он работает в гараже в Сэлкотте, и они собираются пожениться, как только приятель получит повышение, что должно произойти к Рождеству, если все будет так, как они рассчитывают.

Когда спустя изрядное время Грант послал Доре Сиггинс коробку шоколада как анонимный знак благодарности за помощь, которую она ему оказала, он от всей души надеялся, что это не приведет к недоразумению и ссоре с приятелем, который надеялся на повышение к Рождеству.

— Вы коммерсант? — спросила девушка, исчерпав факты собственной биографии.

— Нет, — ответил Грант. — Я полицейский.

— Ну да! — не поверила она, но потом, пораженная мыслью, а вдруг он говорит правду, стала внимательно оглядывать внутренность машины.

— Ффу-у! — произнесла она наконец. — Пусть меня повесят, если это не так!

— А что вас убедило? — с любопытством спросил Грант.

— Все вылизано, — ответила девушка. — Только у пожарных и у полиции есть свободное время, чтобы так надраивать машину. А я думала, полиции запрещается подсаживать.

— Вы, наверное, имеете в виду почтовые машины. Вот и Сэлкотт на горизонте. Где вы живете?

— Дом с дикой вишней. Господи Боже, и сказать не могу, как я рада, что не пришлось топать эти четыре мили. А вы гонитесь за шпионом?

— Нет, — улыбнулся Грант и поинтересовался, почему она так решила.

— О, вы в обычном костюме и все такое. Подумала, может, вы на денек отправились по своим делишкам. Вам бы надо обзавестись одной штукой, как у американской полиции.

— Какой? — спросил Грант, останавливаясь против дома с дикой вишней.

— Сиреной, чтоб орала, когда вы едете.

— Упаси Боже, — ужаснулся Грант.

— А мне всегда хотелось промчаться по улицам с сиреной и посмотреть, как все будут бросаться врассыпную.

— Не забудьте свои туфли, — напомнил Грант, указывая на пакет, лежащий на сиденье.

— Ой, что вы, нет! Спасибо! Тысячу спасибо за все! Никогда в жизни не скажу дурного слова о полиции!

Она побежала по дорожке к дому, остановилась, помахала Гранту рукой и исчезла.

А он пошел в деревню продолжать собирать алиби.

Глава 13

Когда без четверти семь Грант входил в Милл-Хаус, у него было ощущение, будто он просеял Сэлкотт сквозь мелкое сито, но в сите ничего не осталось. Он получил точный срез жизни в Англии, и это сильно обогатило его представление о людях. Однако в направлении решения задачи, порученной ему, он не продвинулся ни на шаг.

Марта приветствовала Гранта своим воркующимглубоким контральто, и он сразу окунулся в атмосферу мира и покоя. Гостиная Милл-Хаус нависала над рекой, и днем казалось, что обстановка комнаты плывет в колеблющемся зеленоватом свете, словно находится под водой. Однако сегодня вечером Марта задернула занавески, чтобы в комнату не проникали ни последние лучи закатного солнца, ни отблеск реки. Марта приготовила убежище, дышащее теплом и покоем, и усталый и сбитый с толку Грант был ей благодарен за это.

— Я так рада, что исчез не Уолтер, — проговорила Марта, взмахом руки — своим излюбленным жестом — указывая Гранту на кресло и принимаясь разливать шерри.

— Рады? — с недоумением повторил Грант, помнивший, каково было мнение Марты об Уолтере.

— Если бы исчез Уолтер, меня бы заподозрили в том, что я его убила, а так все будут думать, что я его номинальный компаньон.

Грант подумал, что заподозрить Марту в том, что она чей-то номинальный компаньон, все равно что будить спящую собаку.[20]

— Теперь я могу со стороны наблюдать, как вертятся колеса судьбы. Вы блестяще исполнили свою роль, дорогой?

— Я провалился, — ответил Грант сердито, но Марта не обратила на его дерзость никакого внимания.

— У вас такое чувство только потому, что вы устали и голодны. А может, еще и страдаете расстройством желудка после того, как два дня питались в «Белом Олене». Сейчас я оставлю вас наедине с графином шерри и спущусь за вином. Холодное мозельское из подвала. Кухня — под этой комнатой, а подвал под кухней, так что вино там такое же холодное, как вода в реке. О Господи, ведь я же дала себе слово, что сегодня не буду больше думать о воде в реке. Я задернула занавески, чтобы не пускать сюда реку. Я уже не так безумно привязана к реке, как раньше. Быть может, мы оба почувствуем себя лучше после мозельского. А после того как я принесу вино из подвала, я приготовлю вам омлет, какой только я умею готовить, и мы устроимся поудобнее. Так что отдыхайте и постарайтесь, чтобы к вам вернулся аппетит. Если шерри покажется вам недостаточно сухим, там в буфете есть «Тис Пепе». Но мне кажется, его хвалят незаслуженно.

Марта ушла, и Грант в душе поблагодарил ее за то, что она не стала мучить его вопросами, которые наверняка тучей роились у нее в голове. Марта — женщина, которая не только знает толк в хорошей пище и хорошем вине, но еще и обладает природным здравым смыслом, а это уже полпути к тому, чтобы быть доброй. Грант никогда так ясно не видел достоинств Марты, как оказавшись в этом ее несколько необычном загородном доме.

Он откинулся в кресле под лампой, вытянул ноги к камину с уложенными в нем поленьями, и напряжение стало отступать. Было тепло и очень тихо. Шум реки не доносился в комнату — Рашмер текла неслышно. Раздавалось только потрескивание огня. На кушетке напротив Гранта лежала газета, а за его спиной стоял книжный шкаф. Однако Грант слишком устал, чтобы потянуться за газетой или достать книгу. Рядом с креслом висела полка с различными справочниками. Грант лениво прочел их названия и наткнулся на лондонский телефонный справочник. Вид этих знакомых томов направил ход его мыслей в новое русло. Когда он сегодня вечером говорил с Ярдом, ему сказали, что кузина Сирла пока еще не побеспокоилась связаться с ними. Этому, конечно, никто не удивился. Новости были опубликованы лишь сегодня утром, а кузина-художница могла пребывать где угодно — от острова Сицилия до фермы в Камберленде. Она вообще могла не читать газет. И если уж на то пошло, ей могло быть совершенно безразлично, какая судьба постигла ее кузена. В конце концов, ведь Сирл откровенно сказал, что они не испытывают привязанности друг к другу.

Однако Гранту очень хотелось поговорить с кем-нибудь, кто знал прошлое Сирла или по крайней мере хоть что-то из этого прошлого.

Поэтому теперь, когда он сбросил напряжение и впервые за два дня мог никуда не спешить, Грант протянул руку за томом на букву «С» на тот случай, если кузина живет в Лондоне и они с Сирлом — дети родных братьев. Полистав справочник, Грант нашел фамилию Сирл. В книге значилась некая мисс Сирл, которая жила на Холли-Пэйвмент.[21] Холли-Пэйвмент находилась в Хэмпстеде — известной колонии художников. Движимый внезапным импульсом, Грант снял трубку и попросил разговор с Лондоном.

— Через час. Вам позвонят, — сообщил торжествующий голос на другом конце провода.

— Срочно, — сказал Грант и назвал номер своего удостоверения.

— О! — произнес голос разочарованно, но задорно. — О! Хорошо, я посмотрю, что смогу сделать.

— Наоборот, — сказал Грант, — это я посмотрю, что вы можете сделать. — И повесил трубку.

Он поставил телефонный справочник на место и вытащил «Кто есть кто в театре», собираясь развлечься в ожидании Марты. Кое-что в этой книге заставило Гранта почувствовать себя очень старым. Актеры и актрисы, о которых он никогда не слышал, имели уже длинный список успешно сыгранных ролей и хорошую репутацию. Перечисление достижений тех, кто был ему знаком, занимало по нескольку страниц на каждого и уже уходило в призрачное прошлое. Грант начал выискивать знакомые имена, как это делают по индексам — приложениям к биографиям. Тоби Таллис, сын Сиднея Таллиса и его жены Мэри (Спик). Удивительно, что такое общенациональное достояние, как Тоби Таллис, был некогда зачат и пришел в этот мир обычным способом. Грант заметил, что ранний этап карьеры Тоби был скромно обозначен: «Одно время работал актером». Прежние коллеги Тоби — Грант знал об этом — горячо отрицали его даже самую приблизительную принадлежность к актерской профессии. С другой стороны, подумал Грант, вспомнив сегодняшнее утро, вся жизнь Тоби была «действом». Он создал для себя роль и с тех пор играл ее.

Грант удивился также, обнаружив, что Маргерит Мэрриам — дочь Джеффри Мэрриама и его жены Бренды (Маттсон) — оказалась значительно старше, чем можно было предположить, судя по ее хрупкой внешности. Может быть, поживи она подольше, этот облик мальчишки-подростка перешел бы в обычную худобу, а ее власть над сердцами публики пошла бы на убыль. Несомненно, именно это имела в виду Марта, когда сказала, что если бы Маргерит прожила еще десять лет, ее некролог был бы таким же пустым, как левая сторона книжного форзаца.

Марта — дочь Джервиза Уин-Стратта, члена палаты лордов, состоявшего на государственной службе, и его жены Энн (Халлард) — была, конечно, истинной аристократкой. Она воспитывалась в лучших школах и прокралась на подмостки через заднюю дверь, воспользовавшись уроками ораторского искусства, как и многие ее предшественницы. Грант мысленно выразил надежду, что в следующем издании — или через одно — за именем Марты будут стоять буквы D. В. Е. и это послужит утешением Джервизу Уин-Стратту и его жене Энн за то, что четверть века назад дочь обманула их ожидания.

Грант не успел еще снять сливки с придуманного им развлечения, предоставляемого этим прелестным томом, как зазвонил телефон.

— Лондон на проводе. Говорите, пожалуйста, — услышал он голос телефонистки.

— Хэлло, — сказал Грант. — Могу я поговорить с мисс Сирл?

— Мисс Сирл слушает, — произнес приятный, хорошо поставленный голос.

— Мисс Сирл, извините, пожалуйста, что беспокою вас, но нет ли у вас кузена, которого зовут Лесли Сирл?

— Есть, но если он занял у вас деньги, вы, напрасно тратите время, надеясь, что я верну вам их.

— О нет, ничего похожего. Ваш кузен исчез, когда гостил у друзей в деревне, и мы подумали, вдруг вы поможете найти его. Моя фамилия Грант. Я инспектор уголовного розыска Скотланд-Ярда.

— О! — протянул голос задумчиво, но отнюдь не обескураженно. — Право, не знаю, чем я могу вам помочь. Лесли и я никогда не были особенно близки. Он всегда был мне не по вкусу, а я — ему.

— Мне бы хотелось прийти и поговорить с вами о нем. Быть может, вы будете дома завтра во второй половине дня? Я бы приехал.

— Ну, завтра во второй половине дня я собиралась на концерт в «Альберт-холл».

— О, тогда я мог бы зайти перед самым ленчем, если это вас устроит.

— Вы очень сговорчивы для полисмена, — заметила кузина Сирла.

— Преступники считают иначе, — ответил Грант.

— Я полагала, проявлять сговорчивость по отношению к преступникам — альфа и омега тактики Скотланд-Ярда. Ладно, инспектор. Я не пойду на концерт. Он и правда не очень интересный.

— Вы будете дома, если я приду?

— Да, буду.

— Это очень любезно с вашей стороны.

— Этот хваленый фотограф не прихватил с собой фамильные драгоценности, уходя?

— Нет, о нет. Он просто исчез.

Она слегка фыркнула. Очевидно, что бы ни рассказала мисс Сирл Гранту о своем кузене, она не станет скрывать факты и лгать ради благопристойности.

Как только Грант повесил трубку, вернулась Марта. Впереди нее шел маленький мальчик и нес дрова. Он аккуратно уложил поленья в камин и уставился на Гранта.

— Томми хотел бы кое о чем попросить вас, — проговорила Марта. — Он знает, что вы — сыщик.

— О чем, Томми?

— Вы не покажете мне свой револьвер, сэр?

— Показал бы, будь он у меня с собой. Но, к сожалению, он в ящике в Скотланд-Ярде.

Томми, казалось, был поражен в самое сердце.

— Я думал, он у вас всегда при себе. У фараонов в Америке — всегда. А вы умеете стрелять, сэр?

— Умею, — улыбнулся Грант, снимая этим ужасные подозрения, которые начали зарождаться в голове ребенка. — Я вот что предлагаю: когда ты следующий раз будешь в Лондоне, приходи в Скотланд-Ярд, и я покажу тебе револьвер.

— Я могу прийти в Ярд! О, спасибо! Большое спасибо, сэр! Это будет просто классно!

Томми ушел, вежливо пожелав доброй ночи, окутанный радостной аурой в фут толщиной.

— А родители думают, что они могут излечить мальчишек от любви к огнестрельному оружию, если не станут дарить им игрушечных солдатиков, — вздохнула Марта, ставя омлет на стол. — Садитесь есть.

— Я должен вам за разговор с Лондоном.

— А я-то думала — вы будете отдыхать.

— Я и отдыхал, но мне в голову пришла одна мысль, и это, пожалуй, первый шаг, который может привести к решению задачки, с тех пор как я занялся ею.

— Ладно! — проговорила Марта. — Так что теперь радуйтесь, и пусть ваши пищеварительные соки делают свою работу.

Маленький круглый стол придвинули к очагу, для украшения трапезы и создания настроения на него поставили свечи, и в спокойной дружеской обстановке они стали ужинать. Вошла миссис Трапп с цыпленком, была представлена Гранту и многословно поблагодарила его за приглашение Томми. Больше их никто не беспокоил. За кофе разговор коснулся Сайласа Уикли и странного образа жизни в доме в проулке.

— Сайлас гордится, что живет жизнью «рабочего класса», хотя никто не понимает, что это значит. Ни один из его детей, он считает, не должен начинать в лучших условиях, чем были у него самого. Он ужасно скучен, когда толкует о том, что вышел из начальной школы. Можно подумать, что он — первый со дня основания университета, кто поступил в Оксфорд, окончив начальную школу. Он — классический случай перевернутого снобизма.

— А что он делает с деньгами, которые зарабатывает?

— Бог знает. Возможно, закапывает их под полом хижины, в которой работает. Никому никогда не разрешается переступать порог этой хижины.

— Я беседовал с ним в этой хижине сегодня утром.

— Алан! Вы умница! И что там внутри?

— Один известный писатель и очень мало результатов его работы.

— Я думаю, он исходит кровавым потом, когда пишет. Понимаете, у него совершенно нет воображения. Я хочу сказать, он не может представить себе, как работает мозг другого человека. Поэтому все его ситуации и реакция его персонажей на ситуации — сплошные клише. Он продается благодаря своей «близости к земле», своей «стихийной силе». Господи, спаси нас всех! Давайте отодвинем стол и сядем поближе к огню.

Марта открыла буфет и, превосходно имитируя мальчишку-разносчика, продающего всякую всячину с лотка на железнодорожной платформе, произнесла:

— «Драмбуи», бенедиктин, стрега, «Гранд Марнье», «Боло», шартрез, сливовица, арманьяк, коньяк, ракия, кюммель, разнообразные французские сиропы невыразимой сладости и сердечное средство миссис Трапп — имбирная настойка.

— Вы намереваетесь проникнуть в тайны Департамента уголовного розыска?

— Нет, дорогой, я предлагаю отдать должное вашему вкусу. Вы один из немногих знакомых мне мужчин, кто обладает этой штукой.

Она поставила на поднос шартрез и ликерные рюмки и удобно устроилась на кушетке, вытянув свои длинные ноги.

— Теперь рассказывайте.

— Но мне нечего рассказывать, — запротестовал Грант.

— Я не это имела в виду. Я хотела сказать — поговорите со мной. Представьте, что я ваша жена, — упаси Боже! — а я просто буду вас слушать. Например, вы же не думаете всерьез, что у несчастного тупицы Уолтера Уитмора хватило пороха стукнуть этого мальчика Сирла по голове, не так ли?

— Нет, этого я не думаю. Сержант Вильямс называет Уолтера «мямлей», и, похоже, я согласен с ним.

— Как называет?

Грант объяснил, и Марта заявила:

— Ваш сержант Вильямс абсолютно прав! Да и передачи Уолтера пахнут нафталином.

— Он может скоро и сам устареть, если это дело не прояснится.

— Думаю, ему сейчас приходится туго, глупому бедняжке. Сплетни в маленькой деревне — это убийственно. Кстати, ответил ли кто-нибудь на обращение полиции по радио? Я слышала его в час дня.

— Нет. Во всяком случае до шести сорока пяти, когда я последний раз говорил с Ярдом. Я дал им ваш номер на ближайшие два часа. Надеюсь, вы не против.

— Почему вы думаете, что его могла подвезти какая-нибудь машина?

— Потому что если его нет в реке, он, должно быть, ушел в противоположную сторону от нее.

— По собственной воле? Но это очень странный поступок.

— А может, он страдает потерей памяти. И вообще, есть пять возможных вариантов.

— Пять!

— В среду поздно вечером Сирл пошел вниз по проулку, здоровый и трезвый. После этого его никто не видел. Существуют следующие варианты. Первый: он случайно упал в воду и утонул. Второй: его убили и бросили в реку. Третий: он ушел отсюда, руководствуясь собственными соображениями. Четвертый: он бродит где-то, потому что забыл, кто он и куда идет. И пятый: его похитили.

— Похитили?!

— Мы ничего не знаем о его жизни в Америке, мы должны учитывать это. Быть может, он приехал в Англию, чтобы на время убраться из Штатов. Я ничего не узнаю о нем, пока мы не получим отчет с Западного Побережья — если получим! Скажите, пожалуйста, а что вы думаете о Сирле?

— В каком плане?

— Как вы считаете, он способен на розыгрыш?

— Ни в коем случае.

— Лиз Гарроуби тоже высказалась против. Она заявила, что розыгрыш не показался бы Сирлу забавным. А как вы думаете, его сильно увлекла Лиз Гарроуби? Вы же были у них на обеде.

— Достаточно, чтобы Уолтер заболел от ревности.

— Правда?

— Они очень мило выглядели рядом — Лесли и Лиз. Знаете, как прирожденная пара. То, чем Уолтер и Лиз никогда не будут. Не думаю, чтобы Уолтер хоть что-нибудь понимал в Лиз. И мне показалось, что Лесли Сирл понимал очень многое.

— Когда вы познакомились с ним, он вам понравился? В тот вечер вы после обеда забрали его с собой.

— Отвечаю — да. Он мне понравился — с оговорками.

— Какими оговорками?

— Трудно передать словами. Я не могла отвести от него глаз, но он казался мне совершенно нереальным. Звучит странно, правда?

— Вы хотите сказать, что ощущали в нем что-то поддельное?

— Не в общепринятом смысле. Он явно был тем, за кого себя выдавал. Во всяком случае, у нашей мисс Юстон-Диксон есть тому доказательство, как вы, очевидно, знаете.

— Да. Сегодня во второй половине дня я беседовал с мисс Юстон-Диксон о Сирле. Его фотография, которая есть у мисс Диксон, очень серьезное доказательство. А о чем вы говорили с Сирлом в тот вечер, когда привели его к себе?

— О, короли и капуста.[22] Люди, которых он фотографировал. Люди, с которыми мы оба знакомы. Люди, с которыми он хотел бы познакомиться. Мы долго сообща восхищались Дэнни Мински и так же долго ужасно спорили по поводу Маргерит Мэрриам. Как и вы, Лесли считал Маргерит мировым гением и не желал слышать о ней ни одного дурного слова. Он так надоел мне, что я рассказала ему кое-какую горькую правду. Потом мне было стыдно. Подло ломать детские игрушки.

— Надеюсь, это принесло ему пользу. Он достаточно взрослый, чтобы не скрывать от него жизненные факты.

— Я слышала, вы сегодня собирали алиби.

— Откуда вы знаете?

— Из моего всегдашнего источника. От миссис Трапп. А кто те несчастные, у кого алиби нет?

— Практически вся деревня, в том числе и мисс Юстон-Диксон.

— Наша Дикси исключается. Кто еще?

— Мисс Лавиния Фитч.

— Дорогая Лавиния! — рассмеялась Марта при мысли, что у мисс Фитч обнаружена склонность к убийству.

— Лиз Гарроуби.

— Худое сейчас время для бедняжки Лиз. Кажется, она была почти влюблена в этого мальчика.

— Миссис Гарроуби?

Марта помолчала, задумавшись.

— Знаете, я бы не поручилась за эту женщину. Она могла бы совершить убийство, не дрогнув, если бы убедила себя, что так надо. Она бы даже пошла в церковь и испросила у Бога благословения своему поступку.

— Тоби Таллис?

— Н-нет, не думаю. Тоби нашел бы какой-нибудь другой способ свести счеты. Что-нибудь гораздо менее рискованное и столь же действенное. Тоби замечательно умеет изобретать массу способов мелочной мести. Не думаю, чтобы ему потребовалось убивать кого-нибудь.

— Сайлас Уикли?

— Интересно… интересно. Да, мне кажется, Сайлас может совершить убийство. Особенно если книга, которую он в тот момент пишет, продвигается не очень хорошо. Видите ли, книги для Сайласа — способ дать выход своей ненависти. А если ей поставить запруду — он может убить кого-нибудь. Кого-нибудь, кто покажется ему богатым, красивым и пользующимся незаслуженным успехом.

— Вы считаете Уикли сумасшедшим?

— О да. Возможно, с медицинской точки зрения это не доказать, но он определенно неуравновешенный. Между прочим, а есть какая-нибудь доля правды в слухах о ссоре между Уолтером и этим мальчиком, Сирлом?

— Уитмор отрицает, что это была ссора. Он говорит, что была просто «легкая размолвка».

— Значит, неприязнь между ними все-таки существовала?

— Доказательств этому нет. Минутное раздражение совсем не то, что неприязнь. Мужчины могут серьезно поспорить вечером в пабе, не ощущая никакой неприязни друг к другу.

— О, вы сводите меня с ума. Конечно же, неприязнь существовала. Из-за Лиз.

— Не будучи связан с четвертым измерением, утверждать не берусь, — поддразнил Грант Марту, забавляясь ее неожиданным умозаключением. — Уитмор заявил, что Сирл вел себя «вызывающе». В чем, с вашей точки зрения как военачальника, могло выразиться это «вызывающе»?

— Вероятно, он сказал Уолтеру, что тот не ценит Лиз и что, если Уолтер не изменит своего поведения, он, Сирл, уведет у него Лиз. И если Уолтер думает, что это не удастся, то он заблуждается. Он, Сирл, уговорит Лиз собрать вещи и удрать с ним во вторник на следующей неделе и готов поспорить на пять фунтов, что так и будет. А Уолтер ответил, очень обиженно и строго, что в этой стране мы не заключаем пари, где ставка — благосклонность женщины, во всяком случае джентльмены не заключают, и поставить пять фунтов на Лиз — это оскорбление. Понимаете, у Уолтера абсолютно отсутствует чувство юмора, именно так он и творит свои радиопередачи, внушая любовь к себе старым дамам, которые сторонятся жизни в деревне, как чумы, и, увидев воробья, не узнают его. А Лесли, очевидно, сказал, что, если Уолтер считает, что пятерка — это слишком мало, он готов поставить десять: ведь если Лиз помолвлена с таким тупицей и педантом, как Уолтер, в течение почти двенадцати месяцев, значит, она вполне созрела для перемены, и десятка будет как найденные деньги… И тогда Уолтер поднялся и вышел, сильно хлопнув дверью.

— Откуда вы знаете, что он хлопнул дверью?

— Душенька мой, сейчас уже все в Орфордшире знают, что он хлопнул дверью. Поэтому-то Уолтер — Подозреваемый Номер Один. Ваш список не имеющих алиби исчерпан?

— Нет, есть еще Серж Ратов.

— О, а что делал Серж Ратов?

— Он в темноте танцевал на травке у реки.

— Звучит очень похоже на правду.

— Да? Вы видели его?

— Нет. Но это вполне в духе Сержа. Понимаете, он все еще одержим идеей возвращения. До сцены с Лесли Сирлом Серж планировал возвращение как способ доставить удовольствие Тоби, а теперь он планирует его как способ «показать» Тоби.

— Откуда у вас такое понимание внутренних побуждений у людей?

— Я двадцать пять лет играла в театре, а не только по указке режиссера.

Грант посмотрел на Марту, освещенную пламенем, элегантную, красивую, и подумал обо всех ролях, в которых он видел ее: куртизанки, злые фурии, карьеристки и домашние хозяйки-«тряпки». Актеры и правда обладают проницательностью, пониманием мотивов, движущих человеком, которое отсутствует у обычных людей. Это не имеет ничего общего с умом и очень мало — с образованностью. В общем смысле ум Марты был так же неразвит, как ум не очень способного одиннадцатилетнего ребенка. Ее внимание автоматически соскальзывало со всего, что было чуждо ее сиюминутным интересам, и результатом являлась ее инфантильная невежественность. То же самое Грант наблюдал у больничных сестер и переработавшихся G.P..[23] Однако дай ей в руки текст пьесы, и она из каких-то тайных, природных закромов вытащит все необходимое, чтобы выстроить собственную характеристику персонажа.

— Предположим, это действительно убийство, — проговорил Грант. — Если судить чисто внешне, по, так сказать, весовой категории имеющихся в данный момент подозреваемых, на кого бы вы поставили?

Марта немного подумала. В руках она вертела рюмку, и отблески огня играли на ее гранях.

— Эмма Гарроуби, наверное, — произнесла она наконец. — А могла Эмма совершить это? Физически, я хочу сказать.

— Могла. Поздно вечером в среду она простилась с мисс Юстон-Диксон у развилки тропинок. Никто не знает, когда она вернулась в Триммингс. Остальные к тому времени уже отправились спать, точнее, разошлись по своим комнатам. Во всяком случае, парадную дверь запирала миссис Гарроуби.

— Так. Времени вполне достаточно. От Триммингса до этой излучины совсем недалеко. Интересно, как выглядели туфли Эммы в четверг утром. Или она сама чистит их?

— Наверное, если на туфлях была какая-нибудь предательская грязь, она вычистила их сама. Миссис Гарроуби показалась мне очень методичным человеком. А почему вы выбрали Эмму Гарроуби?

— Ну, мне представляется, что совершить убийство можно, только если ты — человек, одержимый одной-единственной идеей. Пока у человека есть разнообразные интересы, вряд ли какая-то одна мысль поглотит его настолько, что он совершит убийство. А когда у вас все яйца лежат в одной корзинке или там осталось всего одно яйцо, тогда вы теряете представление о том, что можно, а чего нельзя. Я ясно выражаюсь, инспектор?

— Абсолютно.

— Прекрасно. Налейте себе еще шартреза. Так вот, Эмма кажется мне человеком, способным сосредоточить свои мысли на одном предмете, — больше, чем кто-либо другой из всех подозреваемых. Никто не назовет Сержа человеком, способным сосредоточиться, разве только на том, что происходит в данный момент. Серж в течение всей жизни постоянно ссорится с людьми, но он никогда не проявлял склонности к убийству. Самое большее, на что он способен, — швырнуть в них тем, что попадется под руку.

— При отсутствии кнута, — усмехнулся Грант и рассказал Марте о своем разговоре с Сержем. — А Уикли?

— По своей весовой категории, если воспользоваться вашей метафорой, Сайлас только на один-два фунта отстает от Эммы, но отстает безусловно. У Сайласа есть успех, семья, книги, которые он собирается написать в будущем (пусть даже они будут повторением старых, только другими словами). Интересы Сайласа не так замкнуты в одном русле, как интересы Эммы. Если исключить вспышку какой-то беспричинной ненависти, Сайласу незачем избавляться от Лесли. И Тоби тоже. Жизнь Тоби просто блещет разнообразием. И, как я сказала, у него есть масса других способов свести счеты. Но Эмма… У Эммы нет ничего, кроме Лиз.

Марта задумалась. Грант тоже молчал.

— Вы бы видели Эмму, когда Уолтер и Лиз объявили о своей помолвке, — проговорила Марта наконец. — Она… она просто сияла. Как ходячая рождественская елка. Она всегда об этом молчала, и вот вопреки всему ее желание сбылось. Уолтер, который был знаком со всеми умными и красивыми женщинами своего поколения, влюбился в Лиз, и они собираются пожениться. Уолтер когда-нибудь получит Триммингс и состояние Лавинии, и, даже когда мода на самого Уолтера пройдет, у них будет столько мирских благ, сколько можно пожелать. Это было как сбывшаяся сказка. Эмма просто плыла на дюйм или два над землей. И тут появляется Лесли Сирл.

Марта, актриса, снова замолчала. И, как истая актриса, держала паузу.

Поленья рассыпались и вспыхнули, выбросив язычки пламени. Грант тихо лежал в кресле и думал об Эмме Гарроуби.

И о двух вещах, не известных Марте.

Как странно, что человек, выбранный Мартой в качестве подозреваемого, жил на той же территории, откуда происходили две неразрешимые загадки в этой истории: перчатка в ящике Сирла и пустое место в фотоящике.

Эмма. Эмма Гарроуби. Женщина, которая воспитала младшую сестру, а потом, когда сестра упорхнула из-под ее крыла, вышла замуж за вдовца с маленьким ребенком. Эмма столь же естественно ограничила свои интересы одним руслом, как Тоби разнообразил свои, не так ли? Она сияла — «ходячая рождественская елка», — узнав о помолвке. А за период, прошедший после помолвки (как было известно Гранту — пять месяцев, не двенадцать), восторг лишь усилился и превратился в нечто еще более замечательное — в уверенность, в чувство удовлетворения, безопасности. За эти пять месяцев помолвка выдержала ряд мелких обрушившихся на нее ударов, и Эмма, должно быть, привыкла считать ее нерушимым, надежным делом.

И тут, как сказала Марта, появляется Лесли Сирл. Сирл с его шармом и жизнью перелетной птицы. Сирл с его видом «не от мира сего». Никто не мог бы наблюдать этот золотой дождь[24] с более сильным, немедленно возникшим недоверием, чем Эмма Гарроуби.

— Что может заполнить пространство десять на три с половиной на четыре дюйма? — спросил Грант.

— Щетка для волос, — ответила Марта.

Грант вспомнил, что есть такая игра, в которую предлагают поиграть психологи. Услышав определенное слово, испытуемый в ответ произносит первое, что ему приходит в голову. Судя по всему, это срабатывает точно. Грант предложил этот вопрос Биллу Мэддоксу, и Мэддокс, не колеблясь, как и Марта, сказавшая: «Щетка для волос», произнес: «Гаечный ключ». А Вильямс, вспомнил Грант, предложил пакет мыла.

— Что еще?

— Набор домино. Коробка конвертов? Нет, слишком мала. Колода карт? Таким количеством карт можно завалить необитаемый остров. Набор столовых ножей. Фамильные ложки. А что, кто-то прячет фамильное серебро?

— Нет. Просто мне интересно, что бы это могло быть.

— Если это серебро Триммингса, Бог с ним, дорогой. На аукционе за него не дали бы и тридцати шиллингов — за все. — Взгляд Марты с бессознательным удовольствием скользнул по простым георгианским приборам на ее собственном, стоявшем за спиной столе. — Скажите, Алан, если это не будет раскрытием профессиональной тайны, а кого вы видите в этой роли?

— Какой роли?

— Убийцы.

— Это было бы непрофессионально. Но думаю, что не раскрою никакой тайны, если скажу вам, что мне кажется — такового нет.

— Что? Вы действительно думаете, что Лесли Сирл жив? Почему?

И в самом деле — почему, спросил себя Грант. Что было такого во всем этом деле, что создавало впечатление, словно он на спектакле? Словно он сидит в кресле в партере и между ним и реальностью — оркестровая яма. Некогда помощник комиссара в минуту редкой откровенности сказал Гранту, что у него есть самое бесценное качество для их работы: чутье. «Но не позволяйте ему управлять собой, Грант, — сказал он. — Придерживайтесь доказательств». Вероятность того, что Сирл упал в реку, была девяносто девять против одного. Все факты указывали на это. Если бы не ссора с Уолтером, которая усложнила ситуацию, ему, Гранту, вообще не пришлось бы разбирать это дело. Его бы признали обычным случаем: «Исчез, считается утонувшим».

И все же. Все же. Вот оно есть, а вот его нет. Присказка старого фокусника. Она преследовала Гранта.

Почти не сознавая этого, он произнес ее вслух.

Марта внимательно посмотрела на него и спросила:

— Фокус? Чей? И для чего?

— Не знаю. Только я не могу избавиться от ощущения, что меня разыгрывают!

— Вы считаете, что Лесли просто каким-то образом ушел?

— Или кто-то хочет, чтобы все выглядело именно так. Или еще что-нибудь. Мне кажется, что я в цирке и смотрю, как человека распиливают пополам.

— Вы перетрудились, — заявила Марта. — Куда же, как вы полагаете, мог исчезнуть Лесли? Если только он не вернулся в деревню и не залег где-то, притаившись.

Грант очнулся и с восхищением посмотрел на Марту.

— Как странно, — произнес он, улыбнувшись. — Я не подумал об этом. Вы думаете, Тоби прячет его, чтобы досадить Уолтеру?

— Нет. Я уверена, это бессмысленно. Но ваша теория о том, что он ушел, тоже бессмысленна. Куда он пойдет посреди ночи, когда на нем только спортивный костюм и плащ?

— Может быть, я узнаю что-нибудь после того, как завтра повидаюсь с его ку…

— У него есть кузен? Удивительно! Все равно как обнаружить у Меркурия родственника по жене. Кто он?

— Не кузен, а кузина. Насколько я понял, художница. Ради меня она пожертвовала воскресным дневным концертом в «Альберт-холле». Я воспользовался вашим телефоном и договорился с ней.

— И вы полагаете, она знает, почему Лесли ушел посреди ночи в одном костюме и плаще?

— Вдруг она знает, куда Лесли мог направиться.

— Цитируя мальчика, вызывающего актеров на сцену: надеюсь, все пройдет отлично, — сказала Марта.

Глава 14

Поздним вечером Грант ехал обратно в Уикхем, отдохнув телом и душой. И всю дорогу Эмма Гарроуби не отпускала его. Чутье могло нашептывать Гранту разные соблазнительные штучки, но Эмма находилась в центре картины, там, куда поместила ее Марта, и сидела там слишком основательно, чтобы с помощью фокуса ее можно было стереть. Эмма — это имело смысл. Эмма была примером и прецедентом. Классические образцы безжалостности — эти домашние хозяйки. Всякие Лиззи Борден. Эмма, если уж на то пошло, была первобытным человеком. Самка, защищающая своего детеныша. Чтобы найти причину, по которой исчез Лесли Сирл, требовалась колоссальная интуиция. Не требовалось никакой интуиции, чтобы предположить, почему Эмма Гарроуби могла убить его.

Это и правда было своего рода упрямством — все время возвращаться к мысли, что Сирл просто смылся. Грант как будто слышал, что ответил бы ему помощник комиссара, если бы он выложил тому подобную версию: «Доказательства, Грант, неопровержимые доказательства. Здравый смысл, Грант, здравый смысл. Не позволяйте своему чутью управлять вами, не позволяйте». Исчезнуть по собственной воле? Этот молодой счастливчик, который мог оплачивать счета в «Уэстморленде», мог покупать и носить дорогую одежду, мог дарить дорогие конфеты, мог путешествовать по миру, заработав деньги на портретах других людей? Юноша с таким красивым лицом, что все оборачивались ему вслед, буквально и иносказательно? Обаятельный молодой человек, которому так понравилась скромная Лиз, что он хранил ее перчатку? Молодой человек, которому сопутствовал профессиональный успех и который затеял дело, обещавшее принести и деньги, и славу?

Здравый смысл, Грант. Доказательства, Грант. Не позволяйте своему чутью управлять вами.

Подумайте об Эмме Гарроуби, Грант. У нее была возможность. У нее был мотив. И вероятно, было желание. Она знала, где в тот вечер находился лагерь.

Однако она не знала, что они пошли в Сэлкотт выпить пива. Но Сирл утонул не в Сэлкотте.

Она не могла знать, что застанет его одного. Это было чистой случайностью, что в тот вечер они с Уолтером разлучились.

Кто-то застал его, когда он был один. Почему бы не Эмма?

Как могло это произойти?

Может быть, она все подстроила?

Эмма! Но как?

Разве тебя поразило, что Сирл спровоцировал уход Уолтера?

Нет. А что?

Сирл вел себя вызывающе. Он дразнил Уолтера, дразнил, пока тот не мог больше ни минуты терпеть этого и должен был уйти, иначе разразился бы скандал. Сирл в тот вечер явно стремился избавиться от Уолтера.

Зачем ему это понадобилось?

Потому что у него была назначена встреча.

Встреча? С кем?

С Лиз Гарроуби.

Абсурд. Никаких доказательств, что девица Гарроуби всерьез заинтересовалась…

О, записку с предложением встретиться послала не Лиз.

Да? А кто?

Эмма.

Ты хочешь сказать, что Сирл шел на свидание, думая, что там будет Лиз?

Да. Если вдуматься, он вел себя как влюбленный.

То есть?

Помнишь, как он прощался с компанией, когда они вышли из паба в тот вечер? Подтрунивал над всеми, что в такую прекрасную весеннюю ночь они отправляются спать? Веселый, словно пребывал на седьмом небе.

Он выпил всего пару кружек пива.

И его попутчики тоже. Впрочем, некоторые гораздо больше, чем пару. Однако они не пели хвалебных гимнов весенней ночи и кратчайшим путем отправились спать, даже самые молодые из них.

Ладно, это все теория.

Нет, это больше. Это теория, согласованная с доказательствами.

Доказательства, Грант, доказательства.

Не позволяйте своему чутью управлять вами, Грант.

Весь путь по темным проселкам между Сэлкотт-Сент-Мэри и Уикхемом Эмма Гарроуби не отпускала его. И когда он пошел спать, она отправилась вслед за ним.

Грант устал, хорошо пообедал, перед ним замаячил наконец хоть какой-то просвет, так что спал он крепко. А когда, проснувшись, открыл глаза и увидел перед собой вышитое крестиком красной шерстью висевшее на стене изречение «День грядет», он воспринял его скорее как обещание, чем как предостережение. Он предвкушал поездку в Лондон как некую очистительную ванну для психики после погружения в жизнь Сэлкотт-Сент-Мэри. Потом он вернется и увидит все по-новому, соразмерно фактам.

Невозможно как следует почувствовать букет вина, если время от времени не очищать свое обоняние. Грант часто удивлялся, как женатые мужчины умудряются сочетать семейную жизнь с работой в полиции, требующей полной отдачи. Теперь впервые ему открылось, что семейная жизнь может служить превосходным очистителем вкуса. Ничто так магически не позволит по-новому взглянуть на расследуемое в данный момент преступление, как если поможешь маленькому Бобби сделать задание по алгебре.

По крайней мере можно будет взять чистые рубашки, подумал Грант. Он сунул вещи в сумку и собрался было спуститься вниз позавтракать. Было еще раннее утро, воскресенье, но, наверное, что-нибудь для него найдется. Открывая дверь своей комнаты, он услышал, что зазвонил телефон.

Единственной данью прогрессу в «Белом Олене» были установленные в каждом номере телефоны у кровати. Грант пересек комнату и снял трубку.

— Инспектор Грант? — услышал он голос хозяина гостиницы. — Подождите минутку, пожалуйста. Вас вызывают. — Последовало недолгое молчание, а потом снова: — Говорите, пожалуйста, вас соединили.

— Хэлло.

— Алан? — услышал он голос Марты. — Это вы, Алан?

— Да, это я. Что-то вы рано проснулись, а?

— Послушайте, Алан. Случилось кое-что. Вы должны приехать.

— Приехать? Вы имеете в виду — в Сэлкотт?

— В Милл-Хаус. Кое-что произошло. Это очень важно, иначе я бы не стала звонить в такую рань.

— Но что случилось? Не можете ли вы…

— Вы ведь у гостиничного телефона, правда?

— Да.

— Я не могу вам сейчас объяснить. Кое-что обнаружено. Кое-что меняющее абсолютно все. Точнее, все, что вы… что вы предполагали, так сказать.

— Да. Хорошо. Я сейчас приеду.

— Вы завтракали?

— Нет еще.

— Я приготовлю вам завтрак.

Что за женщина, восхитился Грант, кладя трубку на рычаг. Он всегда считал, что первое необходимое качество для жены — это ум. Он и сейчас был в этом уверен. В его жизни не было места для Марты, как и в ее — для него, и все же жаль, что это так. Женщина, которая могла сообщить о каком-то удивительном факте в деле об убийстве, не наболтав по телефону лишнего, сама по себе была подарком, но женщина, которая могла, не переводя дыхания, спросить, завтракал ли он, и, услышав отрицательный ответ, позаботиться о том, чтобы сделать ему поесть, была просто неоценима.

Грант пошел за машиной, теряясь в догадках. Что могла раскопать Марта? Что-нибудь оставленное Сирлом, когда он был у нее в тот вечер? Или это какой-нибудь слух, который принесла молочница?

Одно было несомненно: трупа не нашли. Если бы обнаружили труп, Марта, будучи Мартой, дала бы ему понять, дабы он мог привезти с собой всякие принадлежности и людей, умеющих обращаться с подобной находкой.

Дул сильный ветер, и в небе висела радуга. Кончилась спокойная, безветренная, солнечная погода, каждый год знаменующая приход английской весны, когда на дороги ложится первая пыль. Весна неожиданно стала необузданной и шумной. На землю то и дело обрушивались потоки сверкающего ливня. Огромные тучи скапливались на горизонте и неслись по небу, гонимые порывами дикого ветра. Деревья съеживались, встряхивались и снова съеживались.

Пейзаж был пустынным. Не из-за погоды, а потому что было воскресенье. У некоторых домов, заметил Грант, были еще закрыты ставни. Люди всю неделю вставали с рассветом, и те, у кого не было скота, требующего ухода и по воскресеньям, должно быть, рады были поспать подольше. Грант часто ворчал, когда его обязанности полицейского врывались в его частную жизнь (ворчание доставляло ему удовольствие: ведь он мог уйти в отставку еще несколько лет назад, когда умершая тетка оставила ему наследство), но проводить жизнь став рабом потребностей скота — унылая трата времени для свободного человека.

Когда Грант подъехал к Милл-Хаус со стороны дома, противоположной реке, где находилась входная дверь, Марта вышла ему навстречу. В деревне Марта никогда не «играла роль», как это делали многие ее коллеги. Наоборот, она смотрела на деревню так же, как и сами деревенские жители, то есть как на место, в котором просто живешь. Не как на повод одеться особенно пестро или небрежно. Если у Марты мерзли руки, она надевала перчатки. Она не считала, что должна выглядеть как цыганка только потому, что живет в Милл-Хаус в Сэлкотт-Сент-Мэри. Вот и в это утро она была одета так же элегантно и изысканно, как если бы встречала Гранта на ступенях Стенуорта. Однако Грант подумал, что она выглядит очень встревоженной. Действительно, казалось, будто она только что перенесла тяжелую болезнь.

— Алан! Вы представить себе не можете, как я обрадовалась, услышав ваш голос по телефону. Я боялась, вдруг вы уже уехали в город, хоть еще и очень рано.

— Что же столь неожиданное случилось? — спросил Грант, направляясь к двери. Однако Марта повела его вокруг дома — к боковой двери вниз, в кухню.

— Это ваш адепт, Томми Трапп, нашел его. Томми безумно любит рыбачить. И очень часто уходит на реку до завтрака, потому что это, кажется, хорошее время. — «Кажется» — в этом вся Марта, подумал Грант. Марта годы прожила у реки и все еще должна прислушиваться к чужому мнению там, где дело касалось времени, подходящего для рыбалки. — По воскресеньям Томми обычно сует что-нибудь в карман — что-нибудь поесть, я имею в виду — и не возвращается к завтраку. Однако сегодня утром не прошло и часа, как он вернулся, потому что… потому что он поймал нечто ужасное.

Марта открыла выкрашенную светло-зеленой краской дверь и провела Гранта в кухню. В кухне находились Томми Трапп и его мать. Миссис Трапп прижалась к плите, как будто чувствовала себя не очень хорошо, но Томми, шагнувший им навстречу, был в прекрасной форме. Ничего болезненного в Томми не замечалось. Томми преобразился. Томми вознесся на небо. Томми стал шести футов ростом, и на голове у него сверкала корона из молний.

— Смотрите, сэр! Смотрите, сэр, что я выудил! — крикнул он, не дав Марте раскрыть рот, и потащил Гранта к кухонному столу. На деревянном столе, аккуратно помещенный на несколько слоев газет, чтобы хоть как-то предохранить чисто выскобленную поверхность, стоял мужской ботинок.

— Я никогда теперь не смогу раскатывать тесто на этом столе, — простонала миссис Трапп, не решаясь поднять глаза.

Грант взглянул на ботинок и вспомнил полицейское описание одежды исчезнувшего Сирла.

— Я так понимаю, это его, — проговорил он.

— Да, — подтвердила Марта.

Это был коричневый ботинок, и вместо шнурков у него на подъеме были ремешок и пряжка. Ботинок был насквозь мокрый и очень грязный.

— Где ты выудил его, Томми?

— Около ста ярдов ниже большой излучины.

— Ты, наверное, не догадался отметить место?

— Как же, конечно отметил.

— Молодец! Потом покажешь его мне. А пока подожди здесь, ладно? Не выходи отсюда и не болтай о своей находке.

— Хорошо, сэр. Никто и знать не будет, только я и полиция.

Слегка улыбнувшись такой формулировке, Грант пошел наверх, в гостиную, и позвонил инспектору Роджерсу. Немного подождав, так как участок должен был соединить его с домом Роджерса, Грант услышал голос Роджерса, выложил ему новость — реку придется протралить заново — и объяснил почему.

— О Боже! — охнул Роджерс. — А мальчишка Траппов сказал, где он его выудил?

— Примерно в ста ярдах вниз от большой излучины, если это вам о чем-нибудь говорит.

— Говорит. Это около двухсот ярдов ниже того места, где был их бивак. Мы скребли дно гребнем с короткими зубцами. Вы не думаете, что, может быть… А похоже, что ботинок был в воде с вечера в среду?

— Очень похоже.

— Ну ладно. Я договорюсь. И надо же, чтобы это случилось в воскресенье!

— Сделайте все как можно тише, хорошо? Нам не нужны зрители, если этого можно избежать.

Когда Грант вешал трубку, в комнату вошла Марта с подносом и начала ставить на стол тарелки.

— Миссис Трапп все еще в том состоянии, когда «подкатывает». Поэтому я решила, что лучше уж я приготовлю вам завтрак сама. Вы какую любите яичницу? Глазунью?

— Если вы в самом деле хотите знать, я люблю, чтобы яйца наполовину зажарились, а потом бы их проткнули вилкой.

— Panache![25] — воскликнула Марта в восторге. — Такого я еще не встречала. Мы становимся интимными друзьями, не правдали? Наверное, я единственная женщина, не считая вашей экономки, которая знает, что на завтрак вы любите двухслойную яичницу. Или я ошибаюсь?

— Ну, в деревне вблизи Амьена живет женщина, которой я однажды признался. Только, боюсь, она давно забыла об этом.

— Вероятно, она сделала на этой идее состояние. Теперь во Франции, наверное, название яичницы а l'Anglaise[26] получило совершенно новый смысл. Черный хлеб или белый?

— Черный, пожалуйста. Я буду должен вам еще за один междугородный разговор. — Грант снова снял трубку и назвал номер домашнего телефона Вильямса в Лондоне. Ожидая соединения, он позвонил в Триммингс и попросил позвать к телефону экономку. Когда в трубке послышался голос слегка запыхавшейся миссис Бретт, Грант спросил, кто в Триммингсе обычно чистит обувь, и услышал в ответ, что это делает девушка-судомойка Полли.

— Не можете ли вы узнать у Полли, имел ли мистер Сирл обыкновение снимать свои коричневые ботинки не расстегивая пряжку или сначала расстегивал ее?

Хорошо, миссис Бретт сделает это, но, может быть, инспектор хотел бы сам поговорить с Полли?

— Нет, благодарю вас. Потом, конечно, я попрошу ее подтвердить все, что она скажет. Однако мне кажется, она будет меньше волноваться, если этот вопрос ей зададите вы, чем если ее будет по телефону расспрашивать посторонний. Я не хочу, чтобы она колебалась, раздумывала. Мне нужна ее первая, естественная, реакция на вопрос. Бывали ли расстегнуты пряжки на ботинках, когда она их чистила, или нет?

Миссис Бретт поняла и… будет ли инспектор ждать у телефона?

— Нет. Я жду важного звонка. Через несколько минут я снова позвоню вам.

Потом на проводе оказался Лондон и послышался не очень довольный голос Вильямса, говоривший телефонистке: «Хорошо, хорошо, я вот уже пять минут как здесь».

— Это вы, Вильямс? Говорит Грант. Слушайте. Я собирался сегодня приехать в город, чтобы встретиться с кузиной Лесли Сирла. Да, я выяснил, где она живет: Холли-Пэйвмент, девять, в Хэмпстеде. Там что-то вроде колонии художников. Я беседовал с ней вчера вечером по телефону и договорился, что приду сегодня во второй половине дня, часа в три. Но я не смогу поехать. Мальчик только что выудил из реки ботинок Лесли Сирла. Да, проворонили. Придется все начинать сначала, и я должен быть здесь. Может быть, если вы свободны, вы пойдете к мисс Сирл вместо меня или послать кого-нибудь другого из Ярда?

— Не надо, я пойду. О чем вы хотите, чтобы я спросил ее?

— Выясните все, что она знает о Сирле. Когда она видела его последний раз. Кто его друзья в Англии. Все, что она сможет рассказать о нем.

— Очень хорошо. А в котором часу мне позвонить вам?

— Ну, пусть вы будете там без четверти три, даю вам час на все, — может быть, в четыре?

— В участок Уикхема?

— Нет, нет, пожалуй нет. Учитывая, что траление — процесс медленный, лучше позвоните мне в Милл-Хаус в Сэлкотте. Сэлкотт, пять.

Только повесив трубку, Грант сообразил, что не спросил Вильямса, как прошла его миссия по поимке Бенни Сколла.

Вошла Марта с завтраком. Пока она наливала ему кофе, Грант снова позвонил в Триммингс.

Миссис Бретт повогорила с Полли, и у Полли не было никаких сомнений на этот счет. Ремешки на коричневых ботинках мистера Сирла были всегда расстегнуты, когда он выставлял их для чистки. Полли была уверена в этом, так как обычно застегивала пряжку, чтобы ремешок не болтался, пока она чистит ботинок. Закончив, она снова расстегивала ее.

Вот так-то.

Грант принялся за еду. Марта налила себе чашку кофе и теперь пила его маленькими глотками, словно замерзла. Грант не удержался и спросил:

— Вы не заметили ничего странного в этом ботинке?

— Заметила. Он застегнут.

Изумительная женщина. Должно быть, предположил Грант, у нее есть недостатки, которые уравновешивают ее многочисленные достоинства, но вообразить, что представляют собой эти недостатки, он не мог.

Глава 15

На реке было очень холодно. Ивы трепетали, вода отливала свинцовым блеском, ее поверхность то морщилась от ветра, то вскипала под налетающими порывами дождя. Время тянулось медленно, и обычно озабоченное лицо Роджерса становилось все более успокоенно-меланхоличным, а кончик носа, торчавший из поднятого воротника его непромокаемого плаща, — все более красным и грустным. Пока что никто непрошеный не явился разделить их вынужденное бдение. В Милл-Хаус они заставили всех поклясться не разглашать тайну, и это было вовсе не трудно. Миссис Трапп отправилась в постель, потому что у нее все еще «подкатывало», а Томми, верный сподвижник полиции, стал членом экспедиции по тралению реки. Ее широкая дуга, лежавшая в пойменной долине, находилась далеко и от шоссе, и от пешеходной тропинки, никакого жилья вблизи, так что не было и зевак, которые бы остановились, постояли молча, а потом пошли бы дальше, разнося новости по всей округе.

Они были одни в мире, предоставленные сами себе, — они и река. Мир, в котором не нашлось места двум вещам — комфорту и времени.

Грант и Роджерс давно исчерпали занимавшую обоих профессиональную тему разговора, но ни к чему не пришли. Теперь они сидели рядом на стволе поваленной ивы — просто двое продрогших мужчин на лугу в холодный весенний день. Грант наблюдал за тем, как медленно ползет драга, а Роджерс смотрел вдаль — на широкую пойму реки.

— Зимой здесь все залито, — проговорил он. — Выглядит это красиво, если забыть о причиненных убытках.

— Нежная трава,
Что шелестела, шевелясь едва,
Уж не обрадуется ветру никогда, —
произнес Грант.

— Что-что?

— Так написал о половодье один мой друг в армии.

Нахлынула стремительно вода.
Луг утонул в ней. Нежная трава,
Что шелестела, шевелясь едва,
Уж не обрадуется ветру никогда.
— Славно, — одобрил Роджерс.

— Ужасно старомодно, — отозвался Грант. — Звучит совсем как поэзия. Роковой недостаток, насколько я понимаю.

— Длинные стихи?

— Только две строфы и мораль.

— А как звучит мораль?

— О, красота стихий, нам лик твой мил,
Хоть он порою и бывает страшен
И хоть мы искренне любили наши
Былинки хрупкие, которые поток сгубил.
Роджерс задумался.

— Здорово, правда-правда, — проговорил он. — Ваш друг в армии знал, о чем говорил. Я никогда не увлекался чтением стихов в книгах — я хочу сказать, в отдельных томах. Но журналы иногда печатают стихи, чтобы заполнить место, когда рассказ кончается выше нижнего края страницы. Понимаете?

— Понимаю.

— Я прочитал кучу таких стихов, и вдруг одно запало мне в душу. Я помню его по сей день. Собственно говоря, это не поэзия. Я хочу сказать, там нет рифмы, но оно вернуло меня туда, где я жил раньше.

Мне выпал жребий жить внутри страны
Вдали от шумного прибоя
И от кричащих чаек.
И я,
Который с младенчества внимал голосу моря,
Должен слушать журчание реки
В зеленых полях
И голоса птичек, сплетничающих
В ветвях деревьев.
Понимаете, я вырос возле Мер-Харбор, у моря, и никак не привыкну жить вдали от него. Чувствуешь себя запертым со всех сторон, задыхаешься. Только я никогда не мог найти слова, чтобы выразить это, пока не прочел те стихи. Я отлично понимаю, что чувствовал этот парень. «Сплетничающие птички!»

Презрительная насмешка и раздражение в голосе Роджерса позабавили Гранта, но потом одна мысль позабавила его еще больше, и он расхохотался.

— Что смешного? — спросил Роджерс, как бы становясь в позу обороняющегося.

— Просто я подумал, как потрясены были бы авторы детективных романов при виде двух инспекторов полиции, сидящих на стволе ивы и читающих друг другу стихи.

— А, эти! — произнес Роджерс тоном, за которых в простонародных кругах обычно следует плевок. — А вы читаете когда-нибудь такие вещи?

— Да. Время от времени.

— У моего сержанта это хобби. Коллекционирует завывания. Его рекорд — девяносто два в одной книге. Она называется «Боги приходят на помощь». Написала ее какая-то женщина. — Роджерс замолчал, внимательно уставился вдаль и добавил: — Вон там идет женщина. Ведет велосипед.

Грант поднял глаза и произнес:

— Это не женщина. Это богиня, спешащая на помощь.

То была неукротимая Марта, с термосом кофе и сэндвичами на всех.

— Не могла придумать другого способа отвезти все, только велосипед, — объяснила она, — но это трудно, потому что большинство ворот не открывается.

— И как же вы прошли?

— Я разгружала велосипед, перекидывала его через ограду и на другой стороне снова нагружала.

— Дух, который создал Империю.

— Может, и так, но на обратном пути пусть Томми пойдет со мной и поможет.

— Конечно, пойду, мисс Халлард, — сказал Томми с набитым сэндвичем ртом.

С реки пришли рабочие и были представлены Марте. Гранту забавно было видеть camaraderie[27] со стороны тех, кто никогда не слышал о Марте, и почтительное обращение тех, кто слышал.

— Кажется, новость просочилась, — объявила Марта. — Мне позвонил Тоби и спросил, правда ли, что реку снова тралят.

— Вы не сказали ему — почему?

— Нет, не сказала, — ответила она, и ее лицо слегка побледнело при воспоминании о ботинке.

К двум часам вокруг них собралось уже много зрителей, к трем берег стал похож на ярмарку, а местный констебль делал доблестные попытки сохранять хоть какой-то порядок.

К половине четвертого реку протралили почти до самого Сэлкотта, но так ничего и не нашли. Грант отправился обратно в Милл-Хаус и обнаружил там Уолтера Уитмора.

— Очень любезно с вашей стороны, что вы сообщили нам, инспектор, — сказал Уолтер. — Мне бы следовало пойти на реку, но я никак не мог.

— В этом не было ни малейшей необходимости.

— Марта объяснила, что к вечернему чаю вы придете сюда, вот я и решил подождать. Есть… результаты?

— Пока нет.

— Почему вы спрашивали о ботинках сегодня утром?

— Потому что тот, что найден, застегнут. Мне хотелось знать, снимал ли обычно Сирл ботинки, не расстегивая. Похоже, он всегда расстегивал пряжку.

— Тогда почему… как мог ботинок оказаться застегнутым?

— Либо пряжку присосало течением, либо он сбросил ботинок, чтобы легче было плыть.

— Понимаю, — мрачно протянул Уолтер.

Он отказался от чая и ушел. При этом вид у него был более растерянный, чем когда-либо.

— Мне бы так хотелось посочувствовать ему, но не могу, — проговорила Марта. — Китайский или индийский?

Грант выпил три большие чашки обжигающе горячего чая («страшно вредно для вашего желудка!» — заметила Марта) и начал снова ощущать себя человеком, когда позвонил Вильямс.

Докладывать, несмотря на приложенные Вильямсом старания, было почти не о чем. Мисс Сирл не любила своего кузена и не стеснялась в этом признаться. Она тоже была американкой, но они родились в разных концах Соединенных Штатов и познакомились только взрослыми. Похоже, они тут же поссорились. Когда Сирл приезжал в Англию, он иногда звонил ей, но в этот раз не звонил. Она и не знала, что он в Англии.

Вильямс спросил, не уезжала ли она из дома и не думает ли она, что Сирл, может быть, приходил или звонил, но не заставал ее. Она сказала, что ездила в горы, в Шотландию, рисовать и что Сирл, возможно, приходил несколько раз, а она об этом не знала. Когда ее нет, студия пуста, и никто не подходит к телефону.

— А картины вы видели? — спросил Грант.

— О да. Там все увешано ими.

— Какие они?

— Очень похоже на Шотландию.

— Традиционные?

— Не знаю. Главным образом западный Сатерленд и Скай.

— А что о его друзьях в Англии?

— Она удивилась, услышав, что у него вообще где-то есть друзья.

— Она не высказала предположения, что он «темная личность»?

— Нет, сэр. Ничего похожего.

— И она не может придумать причину, почему бы он мог неожиданно исчезнуть и куда?

— Нет, не может. Родных у него нет, это она мне сказала. Родители, очевидно, умерли, а он был единственным ребенком. О его друзьях она, похоже, ничего не знает. Во всяком случае, то, что он говорил, будто у него в Англии есть только кузина, — правда.

— Ладно, большое спасибо, Вильямс. Я совсем забыл спросить вас сегодня утром — вы нашли Бенни?

— Бенни? О да. С легкостью.

— И он орал?

Грант услышал, как Вильямс рассмеялся.

— Нет. На этот раз он придумал кое-что другое. Он притворился, будто упал в обморок.

— А что это ему дало?

— Это дало ему три бренди и завоевало симпатии большинства присутствующих. Наверное, не нужно говорить, что мы были в пабе. После второго бренди он начал приходить в себя и так стонать, что его преследуют, — что ему дали третью рюмку. Я был очень непопулярен.

Грант счел последнюю фразу прекрасным примером преуменьшения.

— К счастью, это был вест-эндский паб, — сказал Вильямс. В переводе это должно было означать, что не было серьезных попыток помешать ему выполнить свои обязанности.

— Он согласился поехать с вами на допрос?

— Он заявил, что поедет, если я сначала разрешу ему позвонить по телефону. Я сказал, он знает, что свободен звонить кому угодно в любое время дня и ночи — это обеспечивает почтовое министерство, — но раз это невинный звонок, то надеюсь, он не станет возражать, если я буду изображать муху на стенке телефонной будки.

— И он согласился?

Он практически затащил меня в будку. И кому, вы думаете, звонил этот маленький ублюдок?

— Своему члену парламента?

— Нет. Наверное, теперь ни один член парламента не захочет иметь с ним дело. Нет, он звонил какому-то типу, своему знакомому, который пишет для «Уотчмена», и рассказал ему сказку: не успел он, Бенни, «завязать», как то один, то другой полисмен оказываются у него на хвосте и требуют, чтобы он ехал в Скотланд-Ярд на допрос. И как же человеку исправиться, если когда он невинно выпивает с друзьями, которым о нем ничего не известно, является переодетый в штатское шпик и желает говорить с ним и так далее, и так далее.

— Была от него какая-нибудь польза Ярду?

— Нет, а от его девушки была. Она проболталась?

— Нет, на ней были сережки Поппи. Поппи Пламтр.

— Не может быть!

— Если бы не мы изъяли на время Бенни из обращения, думаю, это сделала бы его девица так или иначе. Она просто обалдела. Он у нее очень давно не появлялся, и, похоже, она подумывала бросить его, — так вот, Бенни «купил» ей пару бриллиантовых сережек. Не станет Бенни тратить свой ум на всяких птичек.

— А остальное имущество Поппи вы нашли?

— Нашли. Бенни раскололся. У него не было времени смыться со всем барахлом за границу.

— Хорошая работа. А что с «Уотчменом»?

— Ну, мне хотелось, чтобы этот дурачок из «Уотчмена» поварился в собственном соку, но шеф не разрешил. Сказал, что не дело наживать неприятности, когда их можно избежать, даже если мы будем иметь удовольствие наблюдать, как «Уотчмен» сядет в лужу. Так что мне пришлось позвонить ему и рассказать все.

— По крайней мере вы хоть развлеклись.

Ну конечно, конечно. Не буду отрицать, я получил удовольствие. Я сказал: «Мистер Риттер, говорит сержант уголовной полиции Вильямс. Я присутствовал при том, как Бенни Сколл звонил вам пару часов назад». — «Присутствовали? — завопил он. — Но он же подал жалобу на вас!» — «О да, — ответил я. — У нас свободная страна, понимаете ли». — «Не нахожу, что она свободная кое для кого, — заявил он. — Вы поволокли его на допрос в Скотланд-Ярд!» — «Я пригласил его составить мне компанию, он мог не соглашаться, если бы не хотел». Тут он выдал старую песню, что мы травим преступников, что Бенни Сколл заплатил уже свой долг обществу и что мы не имеем права травить его теперь, когда он снова стал свободным человеком и так далее. «Вы опозорили его перед друзьями! — кричал мистер Риттер. — И толкнули назад, в безнадежность. Что выиграл Скотланд-Ярд, заклеймив сегодня днем несчастного маленького Бенни Сколла?» — «Две тысячи фунтов», — ответил я. «Что? — завизжал он. — О чем вы говорите?» — «Столько стоят драгоценности, которые он украл из квартиры Поппи Пламтр вечером в пятницу». — «Откуда вы знаете, что это был Бенни»? — вопросил он.

Я сказал, что Бенни лично вручил нам все, за исключением сережек с одним большим бриллиантом в каждой, которые украшали уши его теперешней подружки. Потом я проговорил: «Спокойной ночи» — таким же сладким и тихим голосом, каким говорят по радио в «Детском часе», и повесил трубку. Знаете, я думаю, у него уже была написана статья про бедного невинного Бенни. Он был в ужасном горе. Писатели, должно быть, чувствуют себя очень подавленно, если то, что они написали, не может быть напечатано.

— Подождите, пока ограбят квартиру мистера Риттера, — сказал Грант. — Он прибежит к нам и будет требовать крови преступника.

— Да, сэр. Забавно, не правда ли? Такие вот всегда самые кровожадные, когда дело коснется их самих. Есть что-нибудь из Сан-Франциско?

— Еще нет, но может прийти с минуты на минуту. Хотя теперь, похоже, это не так уж важно.

— Угу. Как подумаю, что заполнил целый блокнот, беседуя с кондукторами автобусов в Уикхеме! Годится только для мусорной корзинки.

— Никогда не выбрасывайте свои записи, Вильямс.

— Хранить их несколько лет, на всякий случай?

— Храните их для автобиографии, если хотите, только храните. Мне бы хотелось, чтобы вы вернулись сюда, но в данный момент по работе этого не требуется. Просто торчим тут на холоде.

— Ну, надеюсь, к закату что-нибудь найдется.

— И я надеюсь. Буквально!

Грант повесил трубку и пошел обратно на берег реки. Толпа немного рассосалась. Люди стали расходиться по домам к воскресному вечернему чаю, однако основное ядро тех, кто с радостью умрет от голода, только бы увидеть, как из реки достают труп, было еще здесь. Грант посмотрел на их посиневшие дурацкие физиономии и в тысячный раз с тех пор, как стал полицейским, подивился: что движет ими? Одно несомненно: если завтра возобновятся публичные казни, народу соберется не меньше, чем при игре на кубок.

Роджерс уехал к себе в Уикхем, зато появились представители прессы. И местный репортер, и корреспондент лондонской утренней газеты — оба хотели знать, почему реку снова тралят. Присутствовал и Самый Старый Житель. Его нос и подбородок сходились так близко, что Грант удивлялся, как тому удается бриться. Это был глупый, самодовольный старик, но при подобном сборище он представлял собой нечто весьма значительное — он представлял собой Память Поколений и в этом качестве требовал уважения.

— Тралить дальше, до деревни, — впустую, — заявил он Гранту с таким видом, будто отдавал распоряжения помощнику садовника.

— Правда?

— Угу. Впустую. Она там все засасывает. На дно, в ил.

«Она» явно означало реку.

— Почему?

— Она там течет медленно. Словно устала. Все опускает на дно. Потом, после излучины, на полпути к Уикхему она опять срывается с места, легко и весело. Ага. Такой уж у нее нрав. Тащит все на дно, в ил, потом чуть-чуть успокаивается, оглядывается — заметили ли люди, что она сделала, потом — оп! — и она уже в Уикхеме. — Старик подмигнул Гранту ясным голубым глазом. — Хитрюга, — провозгласил он. — Вот она кто. Хитрюга!

Когда Грант впервые говорил с Роджерсом, тот тоже сказал, что тралить ниже Сэлкотт-Сент-Мэри бесполезно, и Грант понял это как вердикт местного жителя, не требуя объяснений. Теперь Память Поколений все ему объяснил.

— И вообще нечего тралить, — добавил Память Поколений, вытирая повисшую на носу каплю несколько высокомерным жестом.

— Почему? Вы думаете, трупа там нет?

— Угу! Ага! Труп-то там есть. Но эта грязь, этот ил — он не отдаст его, разве только в свое время.

— А когда это может случиться, не скажете?

— Ох! В любое время, — может, через тыщу лет, может, завтра. Очень хваткий этот ил. Как зыбучие пески. Когда мой прадед был мальчишкой, у него с берега в воду скатилось полено. Там было совсем мелко. Он видел полено, но боялся, понимаете, ступить в реку и достать его. Он побежал к дому. Всего несколько ярдов. И привел отца, чтобы тот достал ему полено. Но ил проглотил его. Ага. Сожрал, не успел он отвернуться. Не осталось от полена ни следа. Понимаете, ил заглотнул его. Кровожадный ил, вот что он такое, говорю вам, кровожадный ил.

— Но вы же говорите, что он иногда отдает свои жертвы.

— Угу. Ага. Бывает.

— Когда? В половодье?

— Не-е! В половодье она просто разливается. Молчаливо разливается и собирает еще больше ила. Не-е. Но иногда она начинает течь вспять. Тогда от удивления она и отдает.

— Вспять?

— Ну да. Вот как неделю назад. Тучи набежали и собрались в горах выше Отли, а ливень разразился здесь, и вода вылилась в реку, как будто из ванны после купания. У нее не было времени распределить ее тихо, как полагается. Вода в русле неслась, словно ее гнали щеткой, и вся переболталась. Вот так иногда и случается, что она что-то из ила отдает.

Печальная перспектива, подумал Грант, ждать следующего наплыва туч, чтобы взбаламученная река вынесла наверх тело Сирла. День становился все более серым и угнетающим. Через пару часов придется бросать поиски. Более того, к этому времени они дойдут до Сэлкотта, и если так ничего и не найдут — что тогда? Гранта весь день не отпускало ужасное чувство, что они лишь по поверхности скребут этот «вечный ил». Если и вторичное траление окажется бесполезным — что тогда? Ни следствия, ни дела — ничего вообще.

К тому времени как водянистый закат залил всю сцену бледным светом, они были уже в семидесяти ярдах от конца своего маршрута. В этот момент опять появился Роджерс и вытащил из кармана плаща конверт:

— Это вам. Пришло, когда я был в участке. Отчет из Штатов.

Необходимость в этом отчете уже отпала, однако Грант вскрыл конверт и прочел письмо.

У полиции Сан-Франциско не было никаких претензий к Лесли Сирлу, и им не было известно, чтобы у кого-нибудь имелись таковые. Сирл обычно проводил на Побережье зимние месяцы, а остальное время года путешествовал и фотографировал. Он был богат, но жил тихо, не было никаких сведений о расточительных вечеринках или ином экстравагантном поведении. Сирл жил один, без жены, и ни о каких историях, связанных с женщинами, известно не было. В полиции Сан-Франциско отсутствовали данные о происхождении Сирла, но они обратились в отдел рекламы «Гранд Континентал» — студии, для которой Сирл фотографировал Лотту Марлоу и Дэнни Мински, звезд, в тот момент царивших в мире кино. По имеющимся в «Гранд Континентал» сведениям, Сирл родился в Джоблинге, штат Коннектикут. Единственный ребенок Дэрфи Сирла и Кристины Маттсон. Полиция Джоблинга, Коннектикут, когда ее запросили о Сирлах, ответила, что те уехали из города более двадцати лет назад и отправились куда-то на юг. Сирл-отец был по профессии химиком и страстным фотолюбителем, но больше о нем никто ничего не помнил.

Так что это был довольно скучный отчет. Невдохновляющее собрание бесполезных фактов. Никакого ключа к тому, о чем больше всего хотел узнать Грант: о близких друзьях Сирла в Штатах. Ничего, что просветило бы его в отношении Сирла. Однако что-то в отчете заставило Гранта насторожиться, как будто у него в мозгу звякнул колокольчик.

Он перечел отчет еще раз, ожидая предупреждающего «щелчка», похожего на тот звук, который издают часы перед тем, как начать бить. Однако на сей раз — никакой реакции.

Удивляясь сам себе, Грант снова прочитал отчет, медленно и не торопясь. Что заставило его насторожиться? Он ничего не мог отыскать. Все еще в недоумении, Грант сложил письмо и сунул его в карман.

— Заканчиваем, наверное, а? — проговорил Роджерс. — Теперь мы уже ничего не найдем. Река у Сэлкотта еще никогда ничего не отдавала. Здесь в округе существует поговорка. Когда хотят сказать: «Оставь это» или «Выбрось из головы», говорят: «Швырни с моста у Сэлкотта».

— Почему бы жителям не пройтись по руслу реки землечерпалкой, вместо того чтобы еще больше засорять его, — проворчал Грант, разозлившись. — Тогда и река раз в два года не заливала бы дома зимой.

Длинное лицо Роджерса расплылось в доброй улыбке.

— Если бы вы когда-нибудь вдохнули запах рашмерского ила, вы бы много раз подумали, прежде чем добровольно начать выгребать его, грузить в кузова машин и везти по улицам. Сказать, чтобы закруглялись?

— Нет, — ответил Грант упрямо. — Пусть тралят, пока светло. Кто знает, может, мы войдем в историю как первые люди, которым река у Сэлкотта что-то отдала. И вообще, я не склонен верить местным предрассудкам.

Глава 16

— Подвезти вас в Уикхем? — спросил Роджерс Гранта, но Грант сказал: «Нет», объяснив, что у Милл-Хаус стоит его собственная машина и что он пойдет туда за ней.

Марта вышла навстречу Гранту в ветреные сумерки и взяла его под руку.

— Ничего? — спросила она.

— Ничего.

— Пойдемте, согреетесь.

Молча, идя рядом, они вошли в дом, и Марта налила Гранту очень большую порцию виски. Толстые стены не впускали внутрь шум ветра, и в комнате было тихо и тепло, так же как вчера вечером. Легкий запах кэрри просачивался из кухни.

— Чувствуете, что я готовлю для вас?

— Кэрри. Но не можете же вы кормить Отдел уголовного розыска!

— Кэрри — это то, что вам необходимо после того, как вы целый день наслаждались нашей английской весной. Конечно, вы можете вернуться в «Белый Олень» и получить обычный воскресный ужин: холодное мясо из консервной банки, два ломтика томатов, три кубика свеклы и увядший лист салата.

Гранта от отвращения передернуло. Мысль о «Белом Олене» была подобна смерти.

— Кроме того, завтра меня здесь не будет и я не смогу накормить вас обедом. Я возвращаюсь в город — в данный момент я больше не могу выносить Милл-Хаус. Я останусь в городе, пока будут идти репетиции «Слабого сердца».

— То, что вы были здесь, спасло мне жизнь, — сказал Грант. Он вытащил из кармана американский отчет и добавил: — Прочтите это, пожалуйста, и скажите, не звякнет ли у вас в голове какой-нибудь колокольчик.

— Нет, — покачала головой Марта. — Ничего. А должно бы?

— Не знаю. Мне показалось, когда я читал его первый раз, будто у меня в мозгу что-то предупреждающе зазвенело. — Он снова какое-то время озадаченно смотрел на письмо, потом убрал его.

— Когда мы оба вернемся в город, я хочу, чтобы вы представили меня вашему сержанту Вильямсу, — заявила Марта. — Может быть, вы придете вместе с ним как-нибудь вечером на обед?

— Конечно придем, — с довольной улыбкой согласился Грант. — А что за неожиданная страсть к незнакомому Вильямсу?

— Ну, у меня есть для этого две причины, причем совершенно несхожие. Первая — то, что с человеком, у которого хватило природной смекалки понять, что Уолтер Уитмор — мямля, стоит познакомиться. А вторая — то, что сегодня я видела вас веселым один-единственный раз — после разговора по телефону с сержантом Вильямсом.

— А, это! — отозвался Грант и рассказал Марте про Бенни Сколла, про «Уотчмен» и про то, как добродетельный Вильямс отделал их репортера. И они развеселились, и смеялись все время, пока ужинали, и Марта рассказывала забавные истории о театральных критических статьях, печатавшихся в «Уотчмене». Только когда Грант собрался уходить, она спросила, что он намерен предпринять теперь, когда поиски Сирла оказались тщетными.

— Завтра утром я закончу кое-какие дела в Сэлкотте и вернусь в Лондон доложить обо всем своему шефу, — сказал Грант.

— А потом?

— Состоится совещание, на котором будет принято решение, что следует делать, если вообще следует делать что-либо.

— Понимаю. Ладно, когда вы с этим покончите, позвоните мне, пожалуйста. Тогда мы и соберемся как-нибудь вечером, когда сержант Вильямс будет свободен.

Как замечательно, думал Грант, ведя машину в Уикхем, воистину замечательно. Ни вопросов, ни намеков, ни мелких женских уловок. В том, как она приняла ситуацию, Марта повела себя удивительно по-мужски. Возможно, именно такая независимость и пугала мужчин.

Грант вернулся в «Белый Олень», позвонил в полицейский участок узнать, не было ли еще писем, взял с буфета в столовой меню, чтобы проверить правильность прогноза Марты по поводу ужина (надо будет сказать ей, что она забыла тушеный ревень и горчицу), и последний раз отправился спать в маленькую комнату под крышей. Сегодня вечером вышитое изречение на стене обещанием не звучало. Воистину «День грядет». Сколько свободного времени, похоже, было у женщин когда-то. Теперь у них есть все продукты в консервированном виде, а свободного времени нет вовсе.

Но нет, дело не в этом. Дело в том, что женщины больше не проводят свое свободное время вышивая изречения цветной шерстью. За шиллинг и два пенса они идут смотреть Дэнни Мински и хохочут до упаду, и, если хотите знать, он, Грант, считает, что этот способ отдохнуть после дневных трудов лучше, чем вышивать красным крестиком бессмысленные узоры. Грант посмотрел на изречение, наклонил лампу так, чтобы оно скрылось в тени, и взял с собой в постель свой блокнот.

Утром он заплатил по счету, делая вид, что не замечает удивления хозяина. Все знали, что траление реки оказалось безуспешным, и все знали, что причиной повторного траления был обнаруженный предмет одежды (существовали различные версии — какой именно предмет), так что хозяин вряд ли мог ожидать, что Скотланд-Ярд в такой момент покинет поле боя. А может, нашли улику, о которой никому не было известно?

— Уезжаете, сэр?

— Не сию минуту, — ответил Грант, читая мысли хозяина, как открытую книгу, и отнюдь не испытывая радости оттого, что в этот самый момент к его имени пришлепнули печать неудачника.

Он отправился в Триммингс.

В утреннем воздухе как бы витало успокаивающее раскаяние — за вчерашнее. Природа ласково улыбалась, ветер стих. Листья блестели, от дороги подымался пар. «Просто я забавлялась, дорогие», — казалось, говорила английская весна промокшим, дрожащим смертным, поверившим ей.

Машина, рыча, поднималась по склону в сторону Триммингса. Грант посмотрел вниз, на лежащий в долине Сэлкотт-Сент-Мэри, и подумал: как странно, что всего три дня назад это было просто название, которое время от времени упоминала в разговоре Марта. Сейчас Сэлкотт занимал основную часть мыслей Гранта.

И еще слава Богу, что ему не надо тут оставаться на веки вечные!

В Триммингсе Гранту открыла дверь утонченная Эдит, которая была так потрясена всем случившимся, что почти совсем по-человечески испугалась, увидев инспектора. Грант попросил позвать Уолтера, и Эдит провела его в библиотеку, где было очень холодно — огонь еще не развели. Спас Гранта Уолтер.

— Пойдемте в гостиную, — предложил он. — Мы пользуемся ею как общей комнатой, и там зажжен камин.

Грант поймал себя на том, что вместо благодарности он размышляет: о собственных удобствах или об удобствах гостя заботился Уолтер? Но ничего не поделаешь, так уж Уолтер действовал на людей.

— Сегодня утром я возвращаюсь в город, — сказал Грант, — и, прежде чем я представлю отчет своему начальству, мне хотелось бы уточнить один-два пункта.

— Да? — Уолтер нервничал и выглядел так, будто он не спал всю ночь.

— Когда я спрашивал вас о путешествии по Рашмер, вы сказали, что получали почту в определенных почтовых отделениях.

— Да.

— В понедельник там, наверное, еще ничего не было, но во вторник и в среду вы, очевидно, забрали все, что пришло. Не можете ли вы вспомнить, получил ли Сирл какие-нибудь письма в один из этих дней?

— Вспомнить нетрудно, инспектор. Сирл никогда не получал никакой корреспонденции.

— Никогда? Вы хотите сказать, что он вообще не получил ни одного письма, пока жил в Триммингсе?

— Насколько мне известно, ни одного. Однако лучше спросите Лиз. Она разбирает почту, когда та приходит.

Удивительно, как это он упустил такой мелкий факт из виду.

— И его отель или банк ничего не пересылали ему?

— Насколько я могу судить, ничего. Может, он предпочитал, чтобы письма скапливались. Некоторые люди по своей природе безразличны к письмам. Совершенная правда. Грант оставил эту тему.

— А теперь о ежедневных телефонных звонках, — проговорил он. — Вечером в воскресенье вы звонили из Танстелла, в понедельник — из Кейпла, во вторник — из Фрайди-Стрит, а в среду откуда?

— В Пэтт-Хатч есть телефонная будка. Мы собирались разбить лагерь в самом Пэтт-Хатч, но эта разрушенная мельница выглядела слишком уж мрачно, и я вспомнил, что чуть ниже по реке есть хорошее место для бивака — там, где река поворачивает на юг. Так что мы туда и отправились.

— И сообщили в Триммингс о предполагаемом месте для лагеря.

— Да, я уже говорил вам, что так мы и сделали.

— Знаю. Я не собирался подлавливать вас. Просто я хотел бы знать, кто с кем беседовал во время этого разговора из Пэтт-Хатч.

Уолтер минуту подумал.

— Ну, сначала я говорил с мисс Фитч, потому что она всегда ждала звонка, потом Сирл говорил с ней. Потом подошла тетя Эм — миссис Гарроуби — и немного поговорила с Сирлом, а напоследок я сам поговорил с миссис Гарроуби. У Лиз были дела в деревне, она еще не вернулась, так что ни один из нас не говорил с ней в среду.

— Понимаю. Благодарю вас. — Грант подождал немного, а потом сказал: — Наверное, вы не настроены рассказать мне, что было причиной вашей… ваших разногласий вечером в среду? — И поскольку Уолтер медлил с ответом, добавил: — Вы не хотите это обсуждать, так как предметом раздора была мисс Гарроуби?

— Мне бы не хотелось впутывать ее во все это, — произнес Уолтер, и Грант не мог побороть в себе чувство, что это клише выражало не ощущения Уолтера, а убеждение, что именно так должен вести себя англичанин в подобных обстоятельствах.

— Как я уже говорил, я спрашиваю больше для того, чтобы прояснить личность Лесли Сирла, чем для того, чтобы уличить вас в чем-то. Говорили ли вы о чем-нибудь, исключая того, что касалось мисс Гарроуби, о чем бы вы не хотели, чтобы я узнал?

— Нет, конечно же нет. Просто это касалось Лиз — мисс Гарроуби. Это был чрезвычайно глупый разговор.

Грант безжалостно улыбнулся:

— Мистер Уитмор, к концу третьего года службы полисмен на опыте познает, что такое абсолютная глупость. Если вы просто боитесь, что некоторая, с вашей точки зрения, нелепица будет зафиксирована — смелее вперед. Возможно, для меня это прозвучит подобием чего-то разумного.

— Ничего разумного в этом не было. Сирл находился в тот вечер в очень странном настроении.

— Странном? Подавленном? — Не хватало только, подумал Грант, на такой поздней стадии начать обсуждать версию самоубийства.

— Нет. На него, казалось, нахлынуло неуместное легкомыслие. А по дороге от реки он начал дразнить меня — ну, дескать, я недостаточно хорош для Лиз. Для моей невесты. Я попытался переменить тему, но он не поддавался. Пока я не разозлился. Он начал перечислять черточки в характере Лиз, известные ему и неизвестные мне. Он вытаскивал что-нибудь и заявлял: «Спорю, что этого вы о ней не знаете».

— Славные черточки?

— О да, — не задумываясь, ответил Уолтер. — Да, конечно. Очаровательные. Но это выглядело все так ненужно и вызывающе.

— Он говорил, что, будь он на вашем месте, он ценил бы ее больше?

— Более того. Он откровенно сказал, что если бы захотел, он оттеснил бы меня. Оттеснил бы меня за две недели, утверждал он.

— Он не предложил вам пари, надеюсь? — не удержался от вопроса Грант.

— Нет, — ответил Уолтер и посмотрел на него с удивлением.

Грант подумал, что надо будет сказать Марте, что тут она ошиблась.

— Когда Сирл заявил, что способен оттеснить меня, — проговорил Уолтер, — я почувствовал, что больше не могу выносить его. Надеюсь, вы понимаете, инспектор, что меня обидело не то, что он считал меня хуже себя, меня обидел его намек на отношение ко мне Лиз. Мисс Гарроуби. Намек, что она уступит любому, кто испытает на ней действие своих чар.

— Понимаю, — серьезно произнес Грант. — Спасибо, что вы рассказали мне все это. А вам не кажется, что Сирл сознательно провоцировал ссору?

— Мне это не пришло в голову. Я просто подумал, что у него такое настроение — вызывающе провокационное. Что он немного не в себе.

— Понимаю. Благодарю вас. Мог бы я поговорить минутку с мисс Фитч? Я не задержу ее.

Уолтер провел Гранта в «утреннюю» комнату, по которой, как разыгравшийся котенок, бегала мисс Фитч, а в ее рыжие, всклокоченные как воронье гнездо, волосы были засунуты два карандаша, желтый и красный. Третий торчал у нее изо рта. Увидев Гранта, она с облегчением вздохнула. Вид у нее был усталый и грустный.

— У вас есть новости, инспектор? — спросила мисс Фитч. Из-за ее спины выглядывала Лиз, и Грант заметил в ее глазах страх.

— Нет, я пришел задать вам один вопрос, мисс Фитч, и больше тревожить вас я не стану. Прошу извинения за беспокойство. Вечером в среду вы ждали звонка вашего племянника с отчетом о том, как проходит путешествие.

— Да.

— Так что вы говорили с ним первая. Я имею в виду — первая из обитателей Триммингса. А потом?

— Рассказать вам, о чем мы говорили?

— Нет. Кто с кем говорил.

— О! Ну, они звонили из Пэтт-Хатч — вы, очевидно, знаете, — и я поговорила с Уолтером, а потом с Лесли. Они оба были очень веселы. — Ее голос дрогнул. — Потом я позвала Эмму — мою сестру, и она поговорила с ними обоими.

— Вы были при том, как она говорила с ними?

— Нет, я поднялась к себе в комнату послушать по радио, как имитирует Сьюзи Скландерс. Она выступает по средам в течение десяти минут один раз в месяц, и делает это замечательно, а послушать ее как следует, когда тут же говорит Эмма, мне бы, конечно, не удалось.

— Понимаю. А мисс Гарроуби?

— Лиз вернулась из деревни слишком поздно и поговорить с ними не успела.

В котором часу это было, вы не помните?

— Точно не помню, но, должно быть, что-то примерно минут за двадцать до обеда. В тот день мы обедали рано, потому что моей сестре нужно было идти на собрание М.О.П.В. Обед в Триммингсе всегда то начинается раньше, то отодвигается, потому что кому-то куда-то нужно идти или кто-то должен откуда-то прийти.

— Благодарю вас, мисс Фитч. А теперь, если вы разрешите мне еще раз взглянуть на комнату Сирла, больше я вас беспокоить не стану.

— Да, конечно.

— Я отведу инспектора наверх, — вмешалась Лиз, игнорируя тот факт, что было бы естественнее, если бы Гранта проводил Уолтер, который все время толокся где-то поблизости.

Прежде чем мисс Фитч успела запротестовать, Лиз поднялась из-за пишущей машинки и вместе с инспектором вышла из комнаты.

— Вы уезжаете, инспектор, потому что пришли к какому-то выводу, или потому, что не смогли этого сделать? Впрочем, наверное, я не должна задавать такие вопросы, — проговорила Лиз, поднимаясь по лестнице.

— Мой отъезд — рутинная процедура. Я должен выполнить то, что обязан сделать каждый офицер полиции — представить отчет начальству, и пусть оно решает, что означают обнаруженные мною факты.

— Но сначала, без сомнения, вы суммируете их сами.

— И многие вычитаю, — суховато произнес Грант.

Сухость его тона не ускользнула от Лиз.

— В этом деле трудно усмотреть здравый смысл, — сказала она. — Уолтер говорит, что Лесли не мог случайно упасть в реку. И все же он упал. Как-то упал.

Лиз остановилась на площадке перед комнатой в башне. Свет, падавший сквозь окно в крыше, высвечивал каждую черточку ее лица. Повернувшись к Гранту, она проговорила:

— Единственно, что не вызывает сомнений во всей это неразберихе, — это то, что Уолтер не имеет никакого отношения к смерти Лесли Сирла. Пожалуйста, верьте этому, инспектор. Я защищаю Уолтера не потому, что он — это он и я собираюсь за него замуж. Я знаю его всю жизнь и знаю, на что он способен, а на что — нет. Он не способен учинить физическое насилие над кем-либо. Пожалуйста, поверьте мне. У него… у него просто не хватит на это характера.

Даже будущая жена считает его рохлей, заметил Грант.

— И не обманывайтесь насчет этой перчатки, инспектор. Поверьте, право, самое вероятное объяснение то, что Лесли подобрал ее и сунул в карман, собираясь потом отдать мне. Я искала вторую из пары в отделении для перчаток, но ее там нет. Так что скорее всего они вывалились из машины, Лесли нашел одну и подобрал.

— А почему он не положил ее обратно в машину?

— Не знаю. Почему человек делает то, а не другое? Сунуть что-нибудь в карман — это почти рефлекс. Главное — он не стал бы хранить ее как сувенир. Лесли вовсе не испытывал ко мне подобного чувства.

Главное, подумал Грант, не то, был ли Лесли влюблен в Лиз, а то — считал ли Уолтер, что Лиз влюблена в Лесли.

Гранту очень хотелось спросить Лиз, что происходит с девушкой, если она помолвлена с «мямлей» и вдруг приходит падший ангел, беглец из Атлантиды, переодетый демон. Однако вопрос, который, казалось, был очень к месту, остался не заданным. Вместо этого Грант спросил Лиз, получал ли когда-нибудь Сирл письма, пока жил в Триммингсе, и она ответила, что, насколько ей известно, не получал ни одного. Потом она ушла вниз, а Грант вошел в комнату в башне. Аккуратно прибранную комнату, где Сирл оставил все, кроме примет своей личности.

Грант еще не видел эту комнату при дневном свете и несколько минут постоял у трех огромных окон, глядя на сад и на долину реки. Есть некоторое преимущество в безразличном отношении к внешнему виду вашего дома: можно прорезать окна там, где, как кажется хозяину, они нужнее всего. Полюбовавшись видом из башни, Грант вернулся к тому, за чем пришел сюда, — просмотрел еще раз вещи Сирла. Терпеливо, предмет за предметом, перебирал он одежду и другие вещи, тщетно пытаясь найти хоть какое-то указание, наткнуться хоть на какую-нибудь подсказку. Он сидел на низенькой скамеечке, коробка с фотопринадлежностями стояла перед ним на полу. В ней было все, что могло понадобиться фотографу. Гранту не приходило на ум ничего: ни реактива, ни какой-нибудь технической новинки, которых могло бы недоставать в коробке. Ее не трогали с места с тех пор, как Грант последний раз видел ее, и пустое пространство все еще хранило очертания вынутого предмета.

Это было пространство, лишенное каких-либо особых примет. Каждый день вещи вынимают из ящиков, и пустые места хранят их очертания, следы их былого присутствия. Нет никаких оснований предполагать, что вынутый предмет имел особое значение. Однако почему, Господи, почему никто не может догадаться, что там лежало?

Грант еще раз попытался положить туда маленькуюкамеру, зная заранее, что она туда не войдет. Он даже сложил домашние туфли Сирла — одну к другой — и попробовал засунуть из боком в пустое пространство. Тапки оказались на дюйм длиннее, чем нужно, их подошвы торчали, так что лоток не вставал на место и мешал закрыть крышку. И вообще, зачем класть обувь в фотоящик, если есть место в чемодане. Эту вещь положили в фотокоробку не случайно и не в спешке. Все было аккуратно, методично упаковано.

Это могло означать только одно: вещь была положена туда потому, что только сам Сирл рассчитывал вынуть ее из ящика. Отсюда, фигурально выражаясь, и следует плясать.

Грант аккуратно вернул все вещи на их места, еще раз бросил взгляд на долину Рашмер, решил, что сыт этим по горло, и закрыл за собой дверь комнаты, в которой Лесли Сирл оставил все свое имущество и не оставил ничего, что говорило бы о его индивидуальности.

Глава 17

В городе стояла пасмурная погода, но после ливней в долине Рашмер она казалась приятной и успокаивающей. А молодая зелень на деревьях Вестминстера выглядела яркой, пылающей на темном фоне. Как славно снова позволить своим мыслям, так сказать, переодеться в домашнее платье, что обычно бывает при общении с коллегами, принять участие в не требующем разъяснений иносказательном — одними намеками — трепе, который и составлял обсуждение профессиональных дел в Главном управлении.

Однако думать о предстоящем разговоре с Брюсом было вовсе не приятно. Хороший ли день сегодня у Брюса или один из тех, когда ему лучше не попадаться на глаза? В среднем у начальника отдела приходилось три «хороших» дня на один «плохой», так что счет был три к одному в пользу Гранта. С другой стороны, погода была сырой, а в такое время у Брюса всегда разыгрывался ревматизм.

Брюс курил трубку. Значит, день был «хороший». (В другие дни он зажигал сигареты одну за другой и давил их в пепельнице через пять секунд после того, как гасил спичку.)

«С чего бы начать?» — размышлял Грант. Не мог же он просто сказать: «Четыре дня назад вы поручили мне расследование, и сейчас положение в основном остается таким же, как было четыре дня назад». А ведь, грубо говоря, именно так и обстояло дело.

Спас Гранта Брюс. Какое-то время он пристально разглядывал инспектора своими маленькими хитрыми глазками, а потом произнес:

— Если я когда-нибудь видел написанное на лице у человека выражение: «Простите, сэр, поверьте, это не я», то сейчас читаю его на вашем.

И Грант расхохотался:

— Да, сэр, сплошная путаница… — Он выложил свои блокноты на стол и сел по другую его сторону на стул, известный в их конторе как «кресло подозреваемого».

— Ну думаете же вы, что Братец Кролик сделал это, а?

— Нет, сэр. Исключается, это абсурд.

— Несчастный случай?

— Братец Кролик так не считает, сэр, — ответил Грант, ухмыльнувшись.

— Угу, ясно. У него что, не хватило ума даже попытаться выйти сухим из воды?

— В каком-то смысле он простодушный парень, сэр. Он не верит, что произошел несчастный случай, и так и говорит. Тот факт, что доказанный несчастный случал свидетельствовал бы в его пользу, с его точки зрения, к делу вовсе не относится. Он в полном недоумении и очень обеспокоен исчезновением попутчика. Я совершенно уверен — он тут ни при чем.

— Есть какая-нибудь другая версия?

— Ну есть кое-кто, у кого были и возможность, и мотив, и удобный случай.

— Так чего же мы ждем? — весело воскликнул Брюс.

— Четвертая составляющая отсутствует.

— Доказательств нет?

— Ни малейших.

— А кто это?

— Мать невесты Уолтера Уитмора. Точнее — мачеха. Она растила Лиз Гарроуби с младенчества и питает к ней фанатичные материнские чувства. Я не хочу сказать — собственнические, но…

— Тем лучше для нашей Лиз.

— Она была необыкновенно счастлива, когда ее падчерица и ее племянник решили пожениться, потому что тогда все осталось бы в семье. Мне думается, Сирл в ее глазах был мальчишкой, опрокинувшим тележку с яблоками. Это возможный мотив. У нее нет алиби на тот вечер, и она легко могла добраться до места, где они разбили лагерь. Она знала, где это, так как парни ежевечерне звонили по телефону в Триммингс, в имение Фитч, докладывая о своем продвижении за день, а в среду они объяснили, где собираются устроить бивак.

— Но она не могла знать, что они поссорятся и будут возвращаться к реке порознь. Как с этим?

— По поводу этой ссоры — есть одна странность. Сирл, судя по всем отзывам, был очень уравновешенным человеком, но ссору спровоцировал именно он. Во всяком случае так утверждает Уолтер, и у меня нет оснований сомневаться в его словах. Сирл приставал к Уолтеру с разговорами о том, что тот недостаточно хорош для Лиз Гарроуби, и хвастал, что за неделю уведет ее от него. Сирл был совершенно трезв, так что подобное поведение, совершенно для него нехарактерное, вероятно, было вызвано тайной причиной.

— Вы полагаете, он подстроил уход Уитмора в тот вечер? Зачем?

— Быть может, он надеялся встретиться где-нибудь с Лиз Гарроуби. В тот день, когда парни звонили, девицы не было дома, и миссис Гарроуби говорила с ними вместо нее. Предполагаю, она могла заменить падчерицу и в другом, более важном случае.

— Лиз говорит: «Ждите меня у третьего дуба за старой мельницей».

— Что-то вроде этого.

— А потом разъяренная мать ждет его с тупым орудием в руке и спихивает тело в воду. Господи, как бы мне хотелось, чтобы вы отыскали тело.

— Не больше, чем мне, сэр. Пока нет трупа — где мы находимся?

— Даже при наличии трупа вы не сможете возбудить дело.

— Не смогу. Но — не говоря о том, что все прояснилось бы — было бы интересно знать, в каком состоянии кости черепа.

— Есть доказательства, что Сирл испытывал интерес к этой девице?

— Он хранил ее перчатку в ящике с воротничками.

Брюс хмыкнул.

— Я думал, такие штучки вышли из моды вместе с «валентинками», — проговорил он, перефразируя, сам того не зная, сержанта Вильямса.

— Я показал ей перчатку, и она отнеслась к этому спокойно. Сказала, что Сирл, вероятно, подобрал ее где-то и собирался вернуть.

— Быстро сообразила, — прокомментировал начальник отдела.

— Она славная девушка, — возразил Грант кротко.

— Мадлен Смит тоже была славной девушкой. А кто второй фаворит в скачке подозреваемых?

— Никого. Все одинаковы. Люди, у которых не было причин любить Сирла, была возможность и нет алиби.

— Много их? — спросил Брюс, удивленный множественным числом слова «люди».

— Тоби Таллис, который до сих пор не забыл проявленного Сирлом к нему пренебрежения. Таллис живет на берегу реки, и у него есть лодка. Его алиби основывается на слове страстно влюбленного поклонника. Серж Ратов, танцовщик, который ненавидел Сирла за внимание, которым Тоби того удостаивал. Серж, как он сам говорит, танцевал на лужайке у самого берега поздно вечером в среду. Сайлас Уикли, известный английский романист. Он живет в проулке, по которому в среду вечером прошел Сирл, прежде чем исчезнуть с глаз людских. Уикли работал в хижине в конце сада в тот вечер — так он говорит.

— И поставить не на кого?

— Думаю, нет. Может быть, самую малость — на Уикли. Он — того типа, что способен в любой день преступить предел, а потом провести остаток жизни спокойно печатая на машинке в Бродмуре. А Таллис не станет рисковать всем, чего он добился, ради глупого убийства — вроде этого. Он слишком хитер. Что же касается Ратова, я могу представить, что он задумает убийство, но задолго до того, как он пройдет полпути в этом направлении, его осенит другая идея, и он забудет, куда собирался.

— Что, в этой деревне живут одни слабоумные?

— К несчастью, эту деревню «открыли». Аборигены вполне здоровы.

— Ладно. Мы ведь ничего не можем предпринять, пока не обнаружится труп.

— Если он обнаружится.

— Обычно со временем они всплывают.

— По словам местных полицейских, за последние сорок лет в Рашмер утонули пять человек. Это если не принимать в расчет Мер-Харбор — судоходную часть реки. Двое утонули выше Сэлкотта, трое — ниже. Троих, которых утонули ниже, нашли через день или два. Тех двоих, что утонули выше деревни, вообще никогда не нашли.

— Хорошенькая перспектива для Уолтера Уитмора, — заметил Брюс.

— Да, — согласился Грант и призадумался. — Они не были слишком добры к нему сегодня утром.

— Газеты? Да уж. Очень благовоспитанны и объективны, но это не было приятным чтением для Братца Кролика. Дурацкое положение. Никаких обвинений, значит, и защищаться невозможно. Впрочем, ему и нечем защищаться, — добавил Брюс.

Он помолчал немного, постукивая трубкой о зубы, как делал всегда, когда что-нибудь обдумывал.

— Ладно, полагаю, в данный момент мы ничего предпринять не можем. Напишите аккуратненький отчет, и посмотрим, что скажет комиссар. Я не вижу, что еще мы могли бы сделать. Умер, утонув, и никаких доказательств, несчастный ли это случай или что-нибудь другое. Таков ваш вывод, не правда ли?

Поскольку Грант не отвечал, Брюс посмотрел на него и резко повторил:

— Не правда ли?

То ты видишь это, то нет.

Что-то не укладывающееся в общую картину.

Не позволяйте вашему чутью управлять вами, Грант.

Что-то фальшивое.

То ты видишь это, то нет.

Присказка фокусника.

Трюк с отвлечением внимания.

Можно выполнить что угодно, если отвлечь внимание.

Где-то что-то фальшивое.

— Грант!

Вопрос, прозвучавший в тоне начальника отдела, заставил Гранта очнуться. Что он должен ответить? Молча согласиться и пусть все идет как идет? Цепляться за факты, доказательства и оставаться на безопасной позиции?

С удивлением, словно это был кто-то другой, Грант услышал собственный голос:

— Вы когда-нибудь видели, сэр, как женщину распиливают пополам?

— Видел, — ответил Брюс и неодобрительно-осторожно посмотрел на Гранта.

— Мне чудится в этом деле сильный привкус фокуса распиливания женщины, — произнес Грант и вспомнил, что ту же метафору он употребил в разговоре с сержантом Вильямсом.

Однако Брюс реагировал не так, как Вильямс.

— О Господи! — проскрипел он. — Надеюсь, вы не собираетесь разыгрывать перед нами Ламонта, а, Грант?

Несколько лет назад Гранта послали в самую глубь Горной Шотландии ловить одного парня, и он привез его. Привез человека, которому «шили» не вызывавшее никаких сомнений участие в преступлении. Оставалось только вынести приговор. Передавая парня в руки работников Ярда, Грант сказал, что, вообще-то, сам он считает — они ошиблись и схватили не того, кого надо бы. Так оно и оказалось. В Ярде никогда не забывали этого случая и всякое высказанное наугад мнение, противоречащее фактам, стали называть «разыгрывать Ламонта».

Неожиданное упоминание Джерри Ламонта подбодрило Гранта. Почувствовать, что Джерри Ламонт невиновен, имея перед собой неопровержимые улики, представлялось даже большим абсурдом, чем учуять «распиливаемую женщину» в том, что человек утонул.

— Грант!

— Во всем деле есть что-то очень странное, — проговорил Грант упрямо.

— Что странное?

— Если бы знал, я бы написал об этом в отчете. Это не какой-то один факт. Это вся картина. Атмосфера. Привкус. Привкус какой-то лжи.

— Вы не могли бы объяснить обыкновенному полицейскому-трудяге, что там отдает ложью?

Не обращая внимания на ядовитый тон начальника, Грант произнес:

— Все ложно с самого начала. Разве вы не видите? То, что Сирл пришел на вечеринку — пришел ниоткуда. Да, я знаю, что он тот, за кого себя выдает, и все прочее. Мы даже знаем, что он попал в Англию именно так, как говорит. Через Париж. Ему был забронирован билет конторой «Америкэн Экспресс» на площади Мадлен. Но это ничего не меняет. Весь эпизод выглядит как-то подозрительно. Неужели он предпринял столько усилий, чтобы познакомиться с Уолтером Уитмором, только потому, что оба они были дружны с Куни Уиггином?

— Не спрашивайте меня! Ну и что?

— Откуда такая потребность познакомиться с Уолтером?

— Быть может, он слышал его радиопередачи и не мог дождаться встречи.

— И ему никто не писал.

— Кому?

— Сирлу. За все время, что он жил в Сэлкотте, он не получил ни одного письма.

— Может, у него аллергия на клей на конвертах. А еще я слышал, что люди оставляют свои письма лежать в банке, а потом забирают все вместе.

— Это совсем другое. Ни один из американских банков или агентств никогда не слышал о Сирле. И еще одна мелочь кажется мне странной, хоть ее истинное значение ничтожно. У Сирла был жестяной ящик, очень похожий на коробку для красок. Он держал в нем свои фотопринадлежности. Что-то вынуто из ящика. Предмет размером десять на три с половиной на четыре дюйма, уложенный в нижнее отделение, — в ящике есть вынимающийся лоток, как в коробке с красками, и под ним еще одно отделение. Ни одна из вещей Сирла, которые сейчас находятся в его комнате, не подходит, и никто не может догадаться, что за предмет там лежал.

— И что странного? Существует более сотни предметов, которые можно уложить на это место.

— Например, сэр?

— Ну… ну, с ходу я не придумаю, но их дюжины.

— В его чемоданы можно упаковать что угодно. Эту вещь он хранил в жестяном ящике скорее всего только потому, что никто, кроме него, не мог вынуть ее оттуда.

Похоже, это соображение заставило Брюса отнестись внимательнее к рассказу Гранта.

— Теперь эта вещь исчезла. Нет оснований думать, что она может иметь большое значение для дела. Вероятно, вообще никакого. Просто все это странно, и это засело у меня в мозгу.

— А зачем, как вы думаете, он приехал в Триммингс? Шантаж? — В голосе Брюса прозвучал наконец интерес.

— Не знаю. О шантаже я не думал.

— Не могло ли лежать в ящике то, что легко было обратить в деньги? Не письма. Размеры не те. Документы? Свернутые в трубочку документы?

— Не знаю. Возможно, и так. Против версии шантажа говорит то, что у Сирла было достаточно денег.

— У шантажистов они, как правило, всегда есть.

— Верно. Но у Сирла была профессия, которая его очень хорошо обеспечивала. Только нахал желал бы большего. А он почему-то не кажется мне нахалом.

— Будьте же взрослым, Грант. Посидите минуточку спокойно и подумайте о шантажистах, которых вы знали.

Брюс подождал, пока его выстрел достигнет цели, а потом сухо произнес:

— Вот так. — И добавил: — Кого, вы думаете, он мог шантажировать в Триммингсе? У миссис Гарроуби было что-то в прошлом?

— Возможно, — проговорил Грант, рассматривая Эмму Гарроуби в совершенно новом свете. — Да, думаю, вполне возможно.

— Хорошо. Выбор у нас не слишком широк. Не думаю, чтобы Лавиния Фитч когда-нибудь вела разгульную жизнь.

Грант вспомнил милую беспокойную маленькую мисс Фитч с карандашами, торчащими из взлохмаченных волос, и улыбнулся.

— Как видите, выбирать почти не из кого. Полагаю, если вообще речь шла о шантаже, это могла быть только миссис Гарроуби. Значит, ваша теория такова: Сирла убили по причине, которая не имеет никакого отношения к Лиз Гарроуби. — И поскольку Грант молчал, Брюс добавил: — Вы ведь считаете, что это убийство, не так ли?

— Нет.

— Нет?!

— Я не верю, что он мертв.

Ненадолго наступила тишина. Потом Брюс наклонился над столом и проговорил, изо всех сил стараясь сдерживаться:

— Послушайте, Грант. Чутье есть чутье. Всем известно, что вы этим сильны. Но когда вы начинаете им разбрасываться, причем швыряете огромные куски, это уже слишком. Умерьте прыть, ради Бога! Вы вчера целый день тралили реку, пытаясь найти утопленника, а сегодня у вас хватает духу сидеть тут и втолковывать мне, что вы не верите, будто он вообще утонул. А что, по-вашему, он сделал? Ушел босиком? Или, изменив внешность, уковылял, как одноногий, на костылях, которые вырезал в свободную минуту из дубовых ветвей? Куда, вы полагаете, он делся? На что он теперь будет жить? Честно, Грант, я считаю, вам необходим отпуск. Как, скажите, как такая мысль проникла в вашу голову? Каким образом в мозгу опытного криминалиста произошел скачок от ясного вывода: «Исчез, считается утонувшим» — до дикой, фантастической истории, которая вообще не стыкуется с самим делом?

Грант молчал.

— Ладно, Грант. Я не разыгрываю вас. Я действительно хочу знать. Как вы пришли к выводу, что человек не утонул, после того как его ботинок нашли в реке? Как он туда попал?

— Если бы я это знал, сэр, дело было бы решено.

— Может, у Сирла была с собой запасная пара ботинок?

— Нет. Только те, что на нем.

— Один из которых найден в реке.

— Да, сэр.

— И вы по-прежнему считаете, что он не утонул?

— Да.

Молчание.

— Я не знаю, что меня больше восхищает, Грант, — ваша выдержка или ваше воображение.

Грант ничего не ответил. Говорить, похоже, было нечего. Он, к несчастью, сознавал, что и так сказал слишком много.

— Вы можете придумать хоть какую-нибудь версию, пусть самую дикую, объясняющую вашу теорию о том, что он жив?

— Одну могу. Его похитили, а ботинок кинули в реку как свидетельство того, что он утонул.

Брюс посмотрел на Гранта преувеличенно почтительно.

— Вы ошиблись в призвании, Грант. Вы очень хороший сыщик, но как автор детективных романов вы сколотили бы состояние.

— Я только ответил на ваш вопрос и предложил версию, которая соответствовала бы фактам, сэр, — проговорил Грант мягко. — Я не сказал, что верю в нее.

Это немного утихомирило Брюса.

— Вынимаете их из шляпы, как кроликов, а? Версии любого размера, которые будут соответствовать любой картине! Покупайте смело! Заходите! Заходите!

Брюс замолчал, долго вглядывался в непроницаемое лицо своего подчиненного, потом медленно откинулся в кресле, вздохнул и улыбнулся.

— Вы, чертово каменное лицо! — проговорил он и стал рыться в карманах в поисках спичек. — Знаете, чему я завидую, Грант? Вашему умению владеть собой. Я вечно вспыхиваю то по одному, то по другому поводу, и это ни мне, ни кому-нибудь другому не приносит пользы. Моя жена говорит, это следствие неуверенности в себе и боязни, что мне не удастся поступить по-своему. Она прослушала курс из шести лекций по психологии в колледже Морли и теперь считает, что нет такой черточки в природе человека, которую она бы не понимала. Я могу лишь сделать вывод, что вы, должно быть, чертовски самоуверенны, хоть и скрываете это за вашим внешне спокойным, милым нравом.

— Не знаю, сэр, — улыбнулся Грант. — Я отнюдь не чувствовал себя спокойно, когда шел сюда отчитываться, а мне нечего было сказать вам. Положение дел остается таким же, как четыре дня назад, когда вы поручили мне расследование.

— Значит, вы говорили себе: «Как поживает сегодня ревматизм старика? Можно войти или нужно ползти на четвереньках?» — Маленькие слоновьи глазки Брюса на секунду сверкнули. — Ладно, так: одарим комиссара вашим аккуратным отчетом с изложением имеющихся фактов и оставим его в неведении по поводу изящных полетов вашей фантазии.

— Да, конечно, сэр. Я не смогу как следует объяснить комиссару, что у меня какое-то странное ощущение в животе.

— Не надо. И если вы последуете моему совету, то перестанете обращать столь серьезное внимание на бурчание в вашем животе и прислушаетесь к тому, что происходит в вашей голове. Полицейские в работе обычно употребляют одну коротенькую фразу, которая гласит: «В соответствии с доказательствами». Повторяйте ее шесть раз в день, как молитву, перед едой и после еды, и, может быть, она удержит ваши ноги на земле и помешает вам воображать, что вы — Фридрих Великий, или еж, или еще что-нибудь.

Глава 18

В школьные годы Грант усвоил, что когда сталкиваешься с трудной проблемой, имеет смысл отложить ее на время. Задача, которая вчера вечером казалась неразрешимой, в утреннем свете может стать простой и совершенно ясной. Этот урок Грант никогда не забывал и пользовался им и в личной жизни, и в работе. Зайдя в тупик, он переключал свое внимание на что-нибудь другое. Так и теперь. Хоть он и не последовал совету Брюса относительно ежедневного повторения молитвы, он учел слова начальника «не думать о бурчании в животе». В деле Сирла он зашел в тупик. Поэтому он бросил о нем думать и обратил свои помыслы на Тома Большой Палец. Тот, кто сегодня называл себя Томом Большой Палец, судя по всему, был «Арабом», который прожил две недели в отеле на Стренде и исчез, наплевав на такую формальность, как оплата счета.

Рутина будней, в которых работы было всегда больше, чем людей, способных выполнить ее, засосала Гранта, и Сэлкотт-Сент-Мэри стерся с экрана его сознания.

Шесть дней спустя мысли Гранта неожиданно вернулись к этой теме.

Он шел по южному тротуару Стренда, направляясь к Мэйден-Лейн. Довольный отчетом, который он написал и по возвращении после ленча в Ярд собирался вручить Брюсу, Грант лениво поглядывал на выставленную в витрине большую коллекцию дамских туфель — и это на такой непопулярной среди женщин улице, как Стренд. Вид дамской обуви напомнил Гранту Дору Сиггинс и туфли, которые она купила для танцев. Начав переходить улицу, Грант улыбнулся, вспомнив живость девушки, ее болтовню и дружеские колкости. В результате она чуть не забыла свои туфли, хотя на автобус опоздала потому, что покупала их. Они лежали рядом с ней на сиденье, так как не поместились в ее набитую хозяйственную сумку, и Гранту пришлось протянуть их Доре. Не очень аккуратный пакет в дешевой коричневой бумаге, каблуки…

Грант остановился как вкопанный.

Шофер проезжавшего мимо такси с перекошенным от гнева и испуга лицом проорал что-то ему в ухо. Заскрежетали тормоза — это грузовик остановился у самого его локтя. Полисмен, услышав скрип тормозов и негодующие крики, неторопливо, но целеустремленно двинулся к ним. Грант не стал ждать. Он кинулся к первому приближающемуся такси, распахнул дверь, вскочил и бросил шоферу: «Скотланд-Ярд, и побыстрее!»

— Эксгибиционист! — проворчал шофер и помчался по набережной.

Но Грант не слышал его. Его мозг работал. Давно досуха высосанная проблема неожиданно приобрела новизну и увлекательность — теперь, когда она снова всплыла на поверхность. В Ярде Грант бросился искать Вильямса, а найдя, спросил:

— Вильямс, помните, вы сказали мне по телефону, что все ваши уикхемские заметки годятся только для мусорной корзины? А я ответил — никогда не выбрасывайте свои записи.

— Помню, — отозвался Вильямс. — Я тогда был в городе и охотился за Бенни Сколлом, а вы в Сэлкотте тралили реку.

— Вы случайно не последовали моему совету, а?

— Конечно же последовал, сэр. Я всегда следую вашим советам.

— И ваши записи целы?

— Они здесь, у меня в отеле.

— Можно мне взглянуть на них?

— Конечно, сэр. Хотя не уверен, сумеете ли вы прочесть их.

Это действительно оказалось нелегко. Отчеты, подаваемые Вильямсом, бывали написаны безукоризненным школьническим почерком, но, когда он делал заметки для себя, он позволял себе беглую скоропись.

В поисках желаемого Грант листал страницы блокнота.

— Девять тридцать Уикхем — Кроум, — бормотал он. — Десять пятнадцать Кроум — Уикхем. Десять пятнадцать Уикхем — Кроум. М. М. проселок к ферме: старый — что старый? — с ребенком.

— Старый рабочий с ребенком. Я не писал подробно, кто сидел в автобусах, когда они отходили от конечного пункта. Только кого подбирали по дороге.

— Да, да, знаю. Понятно. «Перекресток Длинная Канава». Где это?

— Это зеленая площадка, что-то вроде общественной лужайки, на окраине Уикхема. Там всякие ярмарочные штучки — карусели и прочее.

— Помню. «Двое мужчин с каруселей. Известны». Что это — «известны»?

— Лично знакомы кондуктору автобуса по другим поездкам.

— «Женщина, в Уоррен-Фарм. Известна». А что там после?

Вильямс перевел Гранту то, что было «после».

«Интересно, что бы сказал Вильямс, если бы я обнял его и расцеловал на манер того, как это делают в Ассоциации футбора в ответ на удачный гол?»

— Можно, я на время возьму их с собой? — спросил Грант.

Он может держать заметки сколько угодно, заверил Вильямс. Вряд ли от них теперь будет польза. Если… если, конечно…

Грант увидел, как в глазах Вильямса забрезжило понимание того, что интерес Гранта к его заметкам проистекает не только из академической любознательности. Но Грант не стал дожидаться вопросов. Он пошел к Брюсу.

— Я убежден, — проговорил Брюс, уставившись на Гранта, — что сотрудники низших рангов этого учреждения затягивают дела в отелях, чтобы можно было сидеть там с хозяином в задней комнате и пить за счет заведения.

Грант пропустил мимо ушей эту клеветническую шутку.

— Вы принесли обычный отчет, а потом собираетесь спокойно отправиться на ленч, или у вас есть что рассказать мне?

— Думаю, я набрел кое на что, и это доставит вам удовольствие, сэр.

— Это должно быть нечто необыкновенное, чтобы доставить мне удовольствие сегодня, как, возможно, вы уже заметили.

— Я обнаружил, что у него пристрастие к шерри-бренди.

— Очень интересно, должен признаться. Восхитительно интересно! И что хорошего, думаете вы… — Внезапно от осенившей его догадки блеклые маленькие глазки Брюса засияли. Он посмотрел на Гранта как коллега на коллегу. — Не может быть! — воскликнул он. — Гамбург Вилли!

— Похоже на то, сэр. Все тавро его, и из него мог получиться превосходный «Араб», с его-то профилем.

— Гамбург! Так, так! А что он получил, ради чего стоило так рисковать?

— Тихую жизнь в течение двух недель и кое-какое удовольствие.

— Дорого обернется ему это удовольствие. Полагаю, у вас нет никаких идей в отношении того, куда он мог смыться?

— Ну, я вспомнил, что он жил с Мэбс Ханки, а Мэбс этой весной собиралась в «Акацию» в Ницце. Так что я провел большую часть утра на телефоне и обнаружил, что наш Вилли, или тот, кого мы принимаем за Вилли, живет там же под именем мсье Гужона. О чем я пришел попросить, сэр… может быть, теперь, когда выдача его и все прочее — чистая рутина, кто-нибудь другой займется этим, а меня бы освободили на день или два для кое-чего другого.

— Чем вы собираетесь заниматься?

— У меня появилась новая идея по поводу дела Сирла.

— Но-но, Грант! — предостерегающе проговорил Брюс.

— Идея слишком незрелая, — «и глупая», добавил он про себя, — чтобы обсуждать ее, но мне очень бы хотелось потратить немного времени и посмотреть, что это даст.

— Полагаю, после шерри-бренди вы уверены, что я не могу отказать вам.

— Благодарю вас, сэр.

— Но если идея не будет укладываться в рамки, надеюсь, вы бросите ее. У нас тут полно работы, так что нечего гоняться за радугой и золотыми горшками.

Грант вышел из кабинета начальника и отправился в погоню за своим золотым горшком. Первое, что он сделал, — пошел в свой кабинет и достал отчет о Сирле, который прислали ему из полиции Сан-Франциско. Грант долго изучал его, потом отправил вежливый запрос в полицию Джоблинга, Коннектикут.

Потом Грант вспомнил, что еще не ел. Ему хотелось тишины, чтобы спокойно подумать, так что он сунул драгоценный листок в бумажник и отправился в свой любимый паб. Наплыв посетителей уже наверняка схлынул, но хозяева наскребут что-нибудь ему поесть. Грант все еще не понимал, что именно, когда он впервые читал отчет о жизни Сирла в Америке, заставило звякнуть колокольчик в его мозгу. Но он начал догадываться, что это могло быть.

Когда Грант после ленча выходил из паба, он был в этом уже почти уверен.

Он вернулся в Ярд и заглянул в справочник «Кто есть кто».

Да, все верно.

Грант вытащил отчет из Сан-Франциско и сравнил его с началом статьи в «Кто есть кто».

Он ликовал.

В руках у него было все необходимое для построения версии. Теперь он понял связь между Сирлом и Уолтером Уитмором.

Грант позвонил Марте Халлард, но ему сказали, что она репетирует «Слабое сердце». Всю вторую половину дня она будет в «Критерионе».

Ощущая себя легким, как воздушный шарик («ей-богу, смешно, меня можно подбросить, и я полечу», — думал Грант), он доплыл до Пикадилли-Серкус. «Наверное, я выгляжу так, как выглядел Томми Трапп в прошлое воскресенье, — будто стал вдвое выше ростом и из головы у меня торчат молнии, как длинные вилки для поджаривания тостов».

Однако корчившийся в репетиционных муках «Критериев» быстро вернул Гранта на землю.

Он прошел через фойе, переступил через символический барьер — натянутый шнур — и по ступенькам спустился вниз, в зал. Никто не остановил его.

«Быть может, им кажется, что я похож на автора, — подумал Грант. — Интересно, а кто написал „Слабое сердце“? Никто никогда не знает, кто автор пьесы. У драматургов, должно быть, ужасная жизнь. По статистике только одна из пятидесяти пьес способна продержаться больше трех недель. При этом никто никогда не замечает имени автора на афише.

И только примерно одна из тысячи пьес вообще доходит до стадии репетиций. Хотел бы я знать, сознает ли автор „Слабого сердца“, что он один из тысячи, или он заранее был уверен в успехе?»

Где-то в глубине зала Грант наткнулся на маленькую ложу, где сидели люди. В холодном свете ложа выглядела призрачно, но таинственно и изысканно. В креслах партера кое-где лежали смутно видневшиеся фигуры, но никто не пошевелился узнать, что нужно пришельцу.

На сцене находились Марта, набитая конским волосом софа и молодой человек, имевший крайне испуганный вид. Марта говорила:

— Но я должна лежать на софе, Бобби, душенька. Иначе мои ноги пропадут втуне. Это расточительство, если я просто буду сидеть. От колен вниз все выглядят одинаково.

— Да, Марта, вы, конечно, правы, — повторял Бобби, неясная фигура, бегавшая взад-вперед вдоль оркестровой ямы.

— Я ни в коем случае не хочу изменять вашу концепцию, Бобби, но мне кажется…

— Да, Марта, дорогая, вы правы, вы, конечно, совершенно правы. Нет, конечно, никакой разницы не будет. Нет, нет, уверяю вас. Все на самом деле в полном порядке. Это будет выглядеть грандиозно.

— Возможно конечно, Найджелу будет трудно…

— Нет, Найджел может обойти вас сзади, прежде чем произнесет свою реплику. Попробуйте, пожалуйста, Найджел.

Марта картинно улеглась на софе, а испуганно выглядевший юноша ушел и снова вошел. Он входил девять раз.

— Ладно, пойдет, — произнес Бобби, удовлетворившись на девятый раз.

Кто-то в партере вышел и вернулся, неся поднос с чашками чая.

Найджел произнес свою реплику над софой, потом — обращаясь к ее правому углу, потом к левому, потом вообще безотносительно к софе.

Кто-то прошел в партер и собрал пустые чашки.

Грант приблизился к одиноко стоявшему, ничем не занятому типу и спросил:

— Как вы думаете, когда я мог бы поговорить с мисс Халлард?

— Никто не сможет поговорить с ней, если она еще какое-то время пробудет в обществе Найджела.

— У меня к ней очень важное дело.

— Вы костюмер?

Грант объяснил, что он личный друг мисс Халлард и ему необходимо повидать ее. Он задержит ее не дольше чем на пару минут.

— О! — Смутная фигура уползла и стала советоваться с другой такой же. Это было похоже на какой-то окутанный тайной ритуал.

Тот, с кем консультировались, отделился от группы теней, среди которых стоял, и подошел к Гранту. Он представился как режиссер и спросил, что именно нужно Гранту. Тот попросил, чтобы кто-нибудь при первой возможности передал мисс Халлард, что Алан Грант здесь и хотел бы поговорить с ней.

Это подействовало. Во время следующей паузы режиссер взобрался на сцену и, нагнувшись над Мартой, извинился и что-то тихо, как лесной голубь, проворковал.

Марта поднялась с софы и подошла к краю сцены. Прикрыв рукой глаза от света софитов, она вгляделась в темноту зала.

— Вы здесь, Алан? — крикнула она. — Пожалуйста, подойдите к двери на сцену. Кто-нибудь, покажите ему, где она.

Марта встретила Гранта у двери, ведущей из зала на сцену. Она явно ему обрадовалась.

— Пойдемте за кулисы, выпьете со мной чашку чая, пока там разбираются с юными влюбленными. Слава Богу, мне уже никогда не придется играть юную возлюбленную! Самое скучное амплуа. Вы ведь никогда раньше не приходили на репетицию, Алан? Что вас заставило?

— Хотелось бы сказать, что интеллектуальная любознательность, но, боюсь, лишь деловые соображения. Кажется, вы можете помочь мне.

И она помогла ему, чрезвычайно. И ни разу не спросила, почему он задает такие вопросы.

— Мы так еще и не организовали обед с вашим сержантом Вильямсом, — вспомнила Марта, прежде чем снова подняться на сцену, где в ее присутствии юные влюбленные становились похожими на жалких любителей, так что появлялась мысль, что лучше бы им работать на ферме.

— Если вы подождете с недельку, мы с сержантом Вильямсом, наверное, сможем вам кое-что рассказать.

— Великолепно. По-моему, я это заслужила. Я была такой хорошей, такой благоразумной.

— Вы были изумительны, — заключил Грант и через служебный вход вышел в переулок, ощущая легкий рецидив того же ликования, с которым он вплывал по ступенькам в театр.

Вооруженный сведениями, полученными от Марты, Грант отправился на Кэдоган-гарденс и там в одном доме побеседовал с хозяйкой меблированных комнат.

— О да, помню, — ответила она на вопрос инспектора. — Они много времени проводили вместе. Нет, нет, она здесь не жила. Здесь холостяцкие квартиры — я хочу сказать, на одного. Но она бывала тут очень часто.

К этому времени магазины в Лондоне начали закрываться, и Грант больше ничего не мог предпринять, пока полиция Джоблинга, штат Коннектикут, не снабдит его дополнительной информацией. Поэтому он вернулся домой непривычно рано, легко поужинал и отправился спать. Долго лежал он без сна, а мозг его продолжал работать. Обдумывать подробности. Разбирать причины и следствия.

Тоби Таллису хотелось знать, что двигало Сирлом. И Грант, уставившись в потолок, лежал в кровати целый час без движения, тоже пытаясь понять, какие побудительные причины управляли сознанием Лесли Сирла.

Глава 19

Ответ из Джоблинга, Коннектикут, пришел только через двое суток. За эти сорок восемь часов Грант не менее полудюжины раз готов был вот-вот отправиться к этой женщине в Хэмпстед и просто силой вытрясти из нее правду. Однако ему удавалось взять себя в руки. Когда придет время, он разберется с ней. Он выложит всю ее ложь на блюдо и преподнесет ей. Он дождется ответа на посланный запрос.

И когда ответ пришел, стало понятно, что ждать стоило.

Грант с быстротой молнии пробежал письмо глазами, откинулся на стуле и расхохотался.

— Если кто-нибудь сегодня будет меня спрашивать, — сказал он сержанту Вильямсу, — я в Сомерсет-Хаус.

— Да, сэр, — смиренно отозвался Вильямс.

Грант взглянул на излишне спокойное лицо Вильямса — того слегка задело, что Грант не посвятил его в свои планы, играл в одиночку — и кое-что вспомнил.

— Кстати, Вильямс, мисс Халлард жаждет познакомиться с вами. Она просила меня привести вас как-нибудь вечером к ней на обед.

— Меня? — Вильямс покраснел. — А почему?

— Она пала жертвой вашего всем известного обаяния. Она просила меня договориться с вами на один из ваших свободных вечеров. Сегодня утром я проникся твердой уверенностью, что к субботе у нас с вами будет что отпраздновать. И думаю, будет очень уместно отпраздновать это вместе с Мартой. Суббота вас устраивает?

— Ну, обычно мы с Норой по субботам ходим в кино, но, если я на дежурстве, она идет с Джейн. Это ее сестра. Так что я не вижу причины, почему бы Норе не пойти с Джейн и на этой неделе.

— Когда Нора услышит, что вы приглашены к Марте Халлард, она, вероятно, начнет бракоразводный процесс.

— Только не Нора. Она будет ждать меня, чтобы расспросить, как была одета Марта Халлард, — ответил Вильямс-Бенедикт.[28]

Грант позвонил Марте спросить, можно ли привести к ней сержанта Вильямса в субботу вечером, а потом ушел и укрылся в Сомерсет-Хаус.

В эту ночь Грант не лежал без сна. Он, как ребенок, пошел спать, желая, чтобы скорее наступило «завтра». Завтра маленький кусочек мозаики ляжет на место, и картина окажется законченной. Если же этот кусочек не подойдет, вся картина, конечно, рухнет. Но Грант был абсолютно уверен, что он подойдет.

За короткий промежуток времени между тем, когда он выключил лампу и когда заснул, Грант сонно прошелся по «полю боя». Если завтра этот маленький кусочек ляжет на место, жизнь многих людей станет гораздо счастливее. Прежде всего Уолтера. С Уолтера снимутся подозрения. Эммы Гарроуби — потому что будущее ее Лиз будет в безопасности. Лиз? Лиз ощутит невыразимое облегчение. Это будет облегчением и для мисс Фитч, которая, как подозревал Грант, тоже была опечалена этим случаем. Однако она всегда могла использовать его, поместив в книгу. Книга — вот где место этому происшествию.

У Тоби будут особые причины поздравить себя, подумал Грант. И рассмеялся. А Серж Ратов утешится.

Сайласу Уикли будет наплевать.

Грант вспомнил замечание Марты, что Лесли и Лиз очень «мило» выглядели рядом. («Какая естественная пара», — сказала она, даже не представляя себе, насколько естественная!) Не почувствует ли Лиз обиды, если завтра маленький кусочек ляжет на место? Грант надеялся, что нет. Ему нравилась Лиз Гарроуби. Ему хотелось бы думать, что Сирл ничего не значил для нее. Что она только обрадуется и почувствует облегчение оттого, что ее Уолтер реабилитирован. Как сказала Марта? «Мне кажется, Уолтер ничего не понимает в Лиз, а Лесли Сирл понимает достаточно много». Поразительно, что Марта заметила это, не имея никакого ключа к природе сирловского «понимания». Но пожалуй, подумал Грант, это неважно, что Уолтер не очень много понимает в Лиз. Лиз, он уверен, понимала все, что необходимо понимать про Уолтера. И это создавало крепкую основу счастливой супружеской жизни.

Грант заснул, размышляя о том, может ли женитьба на такой милой, умной и привлекательной девушке, как Лиз Гарроуби, компенсировать мужчине потерю свободы.

Где-то в глубине сознания погружавшегося в сон Гранта продефилировала процессия его любовей. Большая часть их — чисто романтические привязанности.

Однако утром он думал только об одной женщине. Об этой женщине в Хэмпстеде.

Никогда, даже будучи еще неоперившимся юнцом, не шел Грант на свидание с женщиной, горя таким нетерпением, как то, что влекло его в то утро на Холли-Пэйвмент. Он даже был слегка шокирован, когда, сойдя с автобуса и направляясь к повороту на Холли-Пэйвмент, обнаружил, что у него колотится сердце. Очень давно сердце Гранта не колотилось, разве только по чисто физическим причинам.

Черт бы побрал эту женщину, подумал Грант, черт бы ее побрал.

Холли-Пэйвмент был тупичок, залитый солнечным светом. Такое тихое место, что надменно вышагивающие голуби казались почти буйными нарушителями спокойствия. Номер девять представлял собой двухэтажный дом, верхний этаж которого был превращен в студию. На пластинке для звонка сияли одна под другой две кнопки и рядом с ними были укреплены деревянные таблички. Верхняя гласила: «Мисс Ли Сирл». Нижняя: «Нэт Ганзэйдж. Вспомогательные принадлежности».

Интересно, что это такое — «вспомогательные принадлежности»? — думал Грант, нажимая верхнюю кнопку. Он тут же услышал, как хозяйка квартиры спускается к двери по деревянной лестнице. Дверь открылась, и вот она стоит перед ним.

— Мисс Сирл? — услышал Грант собственный голос.

— Да, — ответила она и продолжала стоять, освещенная солнцем, невозмутимая, но удивленная.

— Я — инспектор уголовного розыска Грант. — При этих словах, заметил он, ее удивление возросло. — Мой коллега сержант Вильямс приходил к вам вместо меня неделю назад, так как я был занят другими делами. Но мне бы очень хотелось поговорить с вами самому, если это удобно.

— Да, конечно, — произнесла она спокойно. — Проходите, пожалуйста. Я живу на втором этаже.

Она закрыла за Грантом дверь и повела его по деревянной лестнице наверх, в свою студию. Крепкий запах кофе, хорошего кофе, разносился по дому. Войдя в студию, она проговорила:

— Я как раз завтракаю. Договорилась с мальчишкой-газетчиком, и он каждое утро оставляет мне вместе с газетами булочку — это мой завтрак. Но кофе много. Хотите чашку, инспектор?

В Ярде говорили, что у Гранта две слабости: кофе и кофе. И запах был изумительный. Но он не собирался ничего пить у Ли Сирл.

— Благодарю вас, но я уже пил кофе.

Она налила себе еще чашку, и Грант заметил, что рука у нее вовсе не дрожит. Черт бы побрал эту женщину, он начал даже восхищаться ею. Она была бы прекрасным коллегой.

Ли Сирл была высокого роста и худощавой. Очень красивой и еще очень молодой. Волосы ее были заплетены в косу и уложены короной на голове. На ней было длинное домашнее платье глухого зеленого цвета, похожее на то, что было у Марты. И ноги у нее были такие же длинные, как у Марты, и так же придавали ей элегантность.

— Вы очень похожи с Лесли Сирлом, — произнес Грант.

— Нам говорили об этом, — коротко отозвалась она.

Грант обошел комнату, разглядывая все еще выставленные на обозрение шотландские этюды. Это были банальные изображения банальных мест, но они были написаны с какой-то дикой самоуверенностью, яростью — так, что холсты почти кричали. Они не просто представали перед глазами зрителя, они набрасывались на него. «Смотрите, я Салливен!» — кричала гора Салливен, казавшаяся более непривычной и неповторимой, чем когда-либо. Кулин, серо-голубая неприступная крепость на фоне бледного утреннего неба, являла собой пик высокомерия. Даже тихие воды Кишорна выглядели надменно.

— Вам понравилось там? — спросил Грант, а потом, чувствуя, что это прозвучало слишком дерзко, добавил: — В Западной Шотландии очень сыро.

— В это время года не очень. Это лучший сезон.

— Как вам показались отели — удобные? Я слышал, все они ужасно примитивны.

— А я не беспокоилась об отелях. Я жила в машине.

Ловко, подумал Грант. Очень ловко.

— О чем вы хотели говорить со мной?

Но он не торопился. Она причинила ему много неприятностей, эта женщина. Теперь регламент устанавливает он.

От этюдов на стенах Грант перешел к книгам на полках и стал читать заглавия.

— Я вижу, вам нравятся странности.

— Странности?

— Полтергейст. Рыбные дожди. Стигматы. Такого рода вещи.

— Мне кажется, художников всегда привлекало все необычное, чем бы оно ни было, не правда ли?

— Похоже, у вас ничего нет о трансвестизме.

— А что заставило вас подумать об этом?

— Значит, вам знаком этот термин?

— Конечно.

— Вас это не интересует?

— Мне кажется, литература на эту тему очень ограничена. Либоученые статьи, либо — «Ньюс оф уорлд», а посредине — ничего.

— Вам следовало бы написать трактат на эту тему.

— Мне?

— Вам же нравятся всякие странности, — спокойно проговорил Грант.

— Я художница, инспектор, а не писательница. Кроме того, сейчас никого не интересуют женщины-пираты.

— Пираты?

— Ведь правда же, все они были пиратами, солдатами или матросами?

— Вы полагаете, мода кончилась на Феб Хессель? О, ни в коем случае. Эта штука все время всплывает. На днях в Глостершире умерла женщина, которая более двадцати лет трелевала лес и грузила уголь, и даже врач, который ходил к ней во время ее последней болезни, не знал, что она не мужчина. И мне известно еще об одном случае, происшедшем совсем недавно. В пригороде Лондона молодого человека обвинили в воровстве. Совершенно обычный молодой человек. Хорошо играл в бильярд, был членом мужского клуба, ухаживал за одной из местных красавиц. А когда он прошел медицинское освидетельствование, оказалось, что это нормальная молодая женщина. Раз в год или два это обязательно случается. Глазго. Чикаго. Данди. В Данди молодая женщина жила в ночлежке в одной комнате с десятью мужчинами, и ее ни в чем не заподозрили. Я вам не наскучил?

— Вовсе нет. Я только удивляюсь, почему вы считаете это странностью в таком же смысле, как стигматы или полтергейст.

— Отнюдь не считаю. Некоторые искренне чувствуют себя счастливее в мужской одежде. Однако большинство занимается этим из страсти к приключениям, а некоторые — и по экономической необходимости. Впрочем, есть и такие, для кого это единственный способ осуществить задуманное.

Она маленькими глотками пила кофе, сохраняя на лице выражение вежливого интереса, как человек, вынужденный терпеть и ждать, когда непрошеный гость скажет наконец, зачем пожаловал.

Да, подумал Грант, она была бы замечательным союзником.

Сердце его понемногу стало биться в нормальном ритме. Все это были ходы в игре, которую он вел уже давно, — в игре интеллекта против интеллекта. И теперь Гранту было интересно, как она реагирует на его ходы. Перед тайным подкопом она устояла. Посмотрим, как она выдержит прямую атаку. Он отошел от полок с книгами и проговорил:

— Вы были очень привязаны к родному вам человеку, мисс Сирл.

— К Лесли? Но я уже…

— Нет. К Маргерит Мэрриам.

— Map… Я не понимаю, о чем вы говорите.

Это было ошибкой. Задумайся она хоть на секунду, она бы сообразила, что не было никакой причины отрицать свою связь с Маргерит. Однако то, как неожиданно Грант произнес это имя, напугало ее, и она бросилась головой в омут.

— Так привязаны, что не могли объективно оценивать ее.

— Говорю вам…

— Не надо ничего говорить мне. Я сам кое-что вам расскажу. То, что поможет нам проникнуться доверием друг к другу, мисс Сирл. Я столкнулся с Лесли Сирлом на вечеринке в Блумсбери. На одном из литературных сборищ. Он хотел познакомиться с Лавинией Фитч, и я вызвался представить его. Когда мы пробирались сквозь толпу, нас притиснули друг к другу так тесно, что мы едва могли дышать. Полисмену свойственна наблюдательность, но, думаю, независимо от этого в подобных условиях я все равно заметил бы кое-какие детали. У него были очень красивые серые глаза, у Лесли Сирла, и на радужной оболочке левого я заметил маленькое коричневое пятнышко. Позже я довольно много времени провел в размышлениях и затратил много трудов, пытаясь объяснить исчезновение Лесли Сирла. Благодаря природной сообразительности и в значительной мере удаче я сложил картину, для которой не хватало лишь одной мелкой детали. Маленького коричневого пятнышка. Я его увидел здесь, на пороге вашего дома.

Молчание. Она сидела держа чашку с кофе на коленях и уставившись на нее.

Медленное тиканье стенных часов в тишине казалось громким и тяжелым.

— Странная вещь — пол, — произнес Грант. — Когда вы смеялись вместе со мной, будучи прижаты ко мне толпой в тот день, я вдруг на какой-то момент почувствовал странное смущение. Замешательство. Так иногда выглядит собака, над которой смеются. Я знаю, что ваш смех был вызван совсем другим, и не понимаю, почему я тогда смутился. Примерно в двенадцать сорок пять в прошлый понедельник я начал понимать почему и в результате чуть не попал под машину.

При этих словах она подняла глаза и проговорила, как-то отрешенно-заинтересованно:

— Вы — гвоздь программы в Скотланд-Ярде?

— О нет, — заверил ее Грант. — Я выхожу в массовке.

— Вы говорите не так, как те, что участвуют в массовке. Во всяком случае, я не встречала таких в массовках. И никто из массовки не смог бы… не смог бы догадаться, что случилось с Лесли Сирлом.

— О, это не моя заслуга.

— Правда? А чья же?

— Доры Сиггинс.

— Доры?.. Кто это?

— Она оставила свои туфли на сиденье в моей машине. Такой аккуратный пакет. Тогда это были просто хорошо упакованные туфли Доры Сиггинс. Но в двенадцать сорок пять в прошлый понедельник, как раз перед носом проходящего мимо такси, они стали пакетом подходящего размера.

— Какого размера?

— Подходящего к пустому месту в вашем фотоящике. Я пытался засунуть туда пару туфель Лесли Сирла — вы должны извинить меня за вольность, — но, согласитесь, трудно прошедшему суровую школу, уработавшемуся сыщику додуматься до вещи столь outre, как пакет с парой дамских туфель и цветным шелковым головным платком. Кстати, в отчете моего сержанта я нашел описание женщины, севшей в автобус на том перекрестке, где ярмарка. Там говорится: «свободный габардиновый плащ».

— Да. Мой burberry[29] двусторонний.

— Он тоже был заранее заготовлен?

— Нет. Я купила его несколько лет назад. Он легок и очень удобен в путешествиях. Я могу укрыться им ночью в лагере, а вывернув наизнанку, пойти в нем к вечернему чаю.

— Немножко досадно сознавать, что дорожку этому вашему розыгрышу вымостил я своим стремлением оказать услугу иностранцу, топтавшемуся у дверей. Теперь уж я вмешиваться не стану — пусть стоят.

— Вы так это рассматриваете? — медленно проговорила она. — Розыгрыш?

— Давайте не будем играть словами. Я не знаю, как вы сами это называете. В действительности же это розыгрыш, причем достаточно жестокий. Очевидно, ваш план заключался в том, чтобы выставить Уолтера Уитмора дураком или поставить его в очень трудное, пиковое положение.

— О нет, — возразила она. — Я собиралась убить его.

— Убить? — воскликнул Грант. Всю его болтливость как рукой сняло.

— Мне казалось, он не имеет права оставаться в живых. — Она попыталась поднять с колен чашку, но ее рука дрожала так, что она не могла этого сделать, не расплескав кофе.

Грант подошел, мягко забрал у нее чашку и поставил на стол.

— Вы ненавидели его за то горе, которое, как вы воображали, он причинил Маргерит Мэрриам, — сказал он, и она кивнула. Руки ее лежали на коленях, она крепко сжимала их, стараясь унять дрожь.

Грант минуту-другую помолчал. Он пытался привыкнуть к мысли, что проявленная ею изобретательность при исчезновении, как он полагал, с маскарада на самом деле должна была послужить цели убийства.

— А что заставило вас передумать?

— Ну… Странно, конечно, но впервые я заколебалась после одного незначительного замечания Уолтера. Это было в тот вечер, когда Серж Ратов устроил сцену в пабе.

— Да?

— Уолтер сказал, что человек, который испытывает такую привязанность к другому, как Серж к Тоби, перестает здраво оценивать его. Это заставило меня задуматься. — Она помолчала. — А потом… мне понравилась Лиз. Она оказалась вовсе не такой, как я себе представляла. Понимаете, в моем воображении рисовалась девушка, укравшая Уолтера у Маргерит. А реальная Лиз совсем иная. Это слегка озадачило меня. Однако, что по-настоящему остановило меня, — это то… это…

— Вы обнаружили, что человек, которого вы любили, никогда не существовал? — тихо проговорил Грант.

— Да. Да. Я обнаружила… Понимаете, люди не знали, что я была связана с ней, и говорили открыто. Особенно Марта. Марта Халлард. Однажды вечером после обеда я пошла проводить ее. Она рассказала мне вещи, которые… потрясли меня. Я всегда знала, что она была необузданной и упрямой — я имею в виду Маргерит, — но от гениального человека этого обычно ждут, и она казалась такой… такой ранимой, что можно было простить…

— Да, понимаю.

— Однако Маргерит, которую знала Марта и все другие люди, я совсем не знала. Такого человека я бы даже невзлюбила, если бы… Помню, когда я сказала, что она по крайней мере полноценно жила, Марта возразила: «Беда в том, что она не давала жить другим. Она всасывала в себя весь воздух, и все, кто был рядом, оказывались в вакууме. Они либо погибали от удушья, либо вылетали наружу и разбивались, ударившись о ближайший крупный предмет». Понимаете, после этого мне расхотелось убивать Уолтера. Но я все равно ненавидела его за то, что он бросил Маргерит. Этого я не могла забыть. Что он оставил ее, а она из-за этого убила себя. О, знаю, знаю! — добавила она, видя, что Грант собирается перебить ее. — Это не потому, что она так уж сильно любила его. Теперь я понимаю. Но останься он с ней, она сегодня была бы жива — жива ее одаренность, красота, ее обаяние. Он мог бы подождать…

— Пока ей наскучит? — подсказал Грант суше, чем намеревался. Она вздрогнула.

— Ему не пришлось бы долго ждать, — проговорила она печально, но честно.

— Можно, я передумаю и выпью кофе? — спросил Грант.

Она посмотрела на свои руки, которые не подчинялись ей, и сказала:

— Налейте, пожалуйста, сами.

Она смотрела, как он наливает кофе, а потом произнесла:

— Вы очень странный полисмен.

— Как я уже однажды сказал Лиз Гарроуби в ответ на такое же замечание: просто у вас, очевидно, странное представление о полисменах.

— Если бы я имела такую сестру, как Лиз, моя жизнь была бы совсем другой. У меня не было никого, кроме Маргерит. И когда мне сообщили, что она убила себя, я на какое-то время немного помешалась. А как вы узнали про Маргерит и меня?

— Полиция Сан-Франциско прислала нам отчет о вас. Там была указана девичья фамилия вашей матери — Маттсон. И только много позже я вспомнил, что в «Кто есть кто в театре», который я читал как-то вечером, пока ждал телефонного звонка, фамилия матери Маргерит Мэрриам тоже указывалась как Маттсон. А поскольку я искал какую-нибудь связь между вами и Уолтером, мне показалось, что я нашел ее, если вы и Маргерит были кузинами.

— Да. Мы были больше чем кузины. Мы обе — единственные дети. Наши матери — норвежки, но, выйдя замуж, одна поселилась в Великобритании, а другая — в Америке. Когда мне было пятнадцать, мама привезла меня в Англию, и я впервые встретилась с Маргерит. Уже тогда она была звездочкой. Все, что она делала, она делала блестяще. С тех пор мы писали друг другу каждую неделю. И каждый год, пока мои родители были живы, мы приезжали в Англию летом, и я виделась с ней.

— Сколько вам было лет, когда умерли ваши родители?

— Они умерли во время эпидемии инфлуэнцы, когда мне было семнадцать. Я продала аптеку, но все, что касалось фотографии, оставила. Мне нравилось это дело, и я была достаточно искусным фотографом. Но мне хотелось путешествовать. Поэтому я села в машину и поехала на Запад. В те дни я носила брюки, просто потому, что так удобнее и дешевле. Да и когда ваш рост пять футов десять дюймов[30] вы не очень-то хорошо выглядите в девичьих платьях. Я не собиралась использовать брюки как… как камуфляж, пока однажды на дороге, когда я стояла нагнувшись над мотором, какой-то мужчина не затормозил и не спросил: «Спички есть, приятель?» Я дала ему огонька, он посмотрел на меня, кивнул, сказал: «Спасибо, малыш» — и уехал, не оглянувшись. Это заставило меня задуматься. Одинокой девушке всегда трудно — по крайней мере, в Штатах, — даже девушке ростом пять футов десять дюймов. И девушке гораздо сложнее получить приглашение на какую-то вечеринку. Так что я начала понемногу пробовать. И все сходило. Это было как в сказке. На Побережье я начала зарабатывать деньги. Сначала фотографировала людей, которые хотели стать киноактерами, потом самих киноактеров. Но каждый год я ненадолго приезжала в Англию. Как настоящая я. Мое имя по-настоящему — Лесли, но большинство зовет меня Ли. Она всегда звала меня Ли.

— Значит, по паспорту вы женщина.

— Конечно. Это только в Штатах я Лесли Сирл. И то не все время.

— А перед тем как прибыть в «Уэстморленд», вы пролетели через Париж, оставив там след Лесли Сирла, на случай если кто-то станет любопытничать?

— Да. До этого я пожила какое-то время в Англии. Но вообще-то я не думала, что этот «след» мне понадобится. Я собиралась покончить с Лесли Сирлом. Только сперва найти какую-нибудь ниточку, которая связала бы его с Уолтером. Чтобы не было очевидно, что это убийство.

— Убийство или то, что получилось, но вы поставили Уолтера в крайне затруднительное положение. И все это было весьма дорогим развлечением, не так ли?

— Дорогим?

— Набор всего необходимого для фотографа стоит недешево, плюс полная экипировка джентльмена, да еще тщательно подобранные вещи из лучших магазинов. Кстати, я вспомнил: вы украли перчатку у Лиз Гарроуби?

— Я украла пару. Из отделения для перчаток в машине. Я не подумала о перчатках, но потом вдруг поняла, как убедительно выглядят дамские перчатки. Я хочу сказать — если появляется сомнение, к какому полу вы принадлежите. Перчатки — такое же отличное доказательство, как губная помада. Да, вы забыли о моей губной помаде — она тоже была в том пакете. Вот я и взяла перчатки Лиз. Они мне, конечно, не годились, но я собиралась просто держать их в руке. А потом я второпях выхватила их из ящика, где лежали мои воротнички, потому что Уолтер уже шел по коридору и звал меня, спрашивая, готова ли я. Позже я обнаружила, что у меня только одна перчатка. А другая осталась в ящике?

— Да. Что привело к совершенно ошибочным выводам.

— О! — воскликнула она, впервые улыбнулась, сразу став мягче и человечнее. Подумав немного, она произнесла: — Теперь Уолтер уже не будет считать, что любовь Лиз — нечто само собой разумеющееся. По крайней мере одно доброе дело я сделала. Есть какая-то романтическая справедливость в том, что это сделала женщина. Очень умно с вашей стороны — догадаться, что я женщина, всего лишь по форме пакета.

— Вы оказываете мне слишком большую честь. Мне ни разу в голову не пришло, что вы женщина. Я считал, что Лесли Сирл просто уехал, переодевшись женщиной. Я думал, возможно, это ваше платье и, возможно, он отправился к вам. Но то, что Сирл бросил все свои вещи, очень удивляло меня. Он бы так не поступил, не будь у него возможности принять облик другого человека. Только тогда я заподозрил маскарад. Заподозрил, что Сирл вовсе не мужчина. Эта мысль отнюдь не показалась мне дикой, так как я только что присутствовал при аресте за кражу, который потом обернулся весьма неожиданным образом. Я увидел, как легко это можно проделать. А потом увидел вас. Лицом к лицу, так сказать. Очень удобно. Вы писали этюды в Шотландии, пока Сирл водил за нос интеллигенцию в Орфордшире. — Взгляд Гранта скользнул по висящим на стене картинам. — Вы их взяли напрокат специально для этого случая или сами написали?

— О, сама написала. Летние месяцы я обычно проводила и Европе и рисовала.

— А в Шотландии бывали когда-нибудь?

— Нет.

— Вам нужно как-нибудь поехать туда и посмотреть. Там великолепно. А откуда же вы знаете, что у горы Салливен такой вид — «Смотри, вот она я!»?

— Так она выглядит на открытке. А вы шотландец? Грант — это шотландская фамилия, правда ведь?

— Выходец из Шотландии. Мой дед родом из Стратспея. — Он опять взглянул на этюды и улыбнулся: — Такого утонченного и убедительного алиби я еще не встречал.

— Не знаю, — неуверенно произнесла она, глядя на свои картины. — Думаю, другой художник написал бы их гораздо проникновеннее. А эти такие вызывающе надменные. Разве не так? Теперь я написала бы их совершенно иначе — после того, как познакомилась с Лиз и… повзрослела, а Маргерит умерла и в моем сердце тоже, не только физически. Очень помогает повзрослению, когда понимаешь, что человек, которого ты любил всю свою жизнь, никогда не существовал. Вы женаты, инспектор?

— Нет. А что?

— Не знаю, — с отсутствующим видом проговорила она. — Просто мне хотелось бы понять, как вы сумели так быстро догадаться, что мое отношение к Маргерит изменилось. От женатых людей обычно ожидают большего понимания всего, что связано с эмоциями. Что совершенно неверно: как правило, они слишком заняты собственными эмоциональными проблемами, чтобы испытывать сочувствие к кому-нибудь еще. Помогает… помогают именно неженатые люди. Хотите еще кофе?

— Вы варите кофе даже лучше, чем пишете картины.

— Вы ведь не пришли арестовать меня, иначе вы бы не стали пить у меня кофе.

— Совершенно верно. Не стал бы. Как не стал бы пить кофе у того, кто способен на грубый розыгрыш.

— Но вы не отказываетесь пить кофе у женщины, которая давно задумала тщательно разработанное убийство?

— И передумала. На свете есть небольшая группка людей, которых я в свое время тоже хотел убить. Право же, учитывая, что тюрьма не большее наказание, чем начальная школа, а смертный приговор у нас практически отменен, думаю, я составил бы маленький список, а la Жильбер. Потом, когда постарею, я произведу общую чистку, оставлю одного из десяти или около того, мирно уйду в отставку и в течение всей оставшейся жизни буду наслаждаться покоем.

— Вы очень добрый, — заметила она не к месту. А потом добавила: — В действительности я ведь не совершила никакого преступления, так что меня не будут преследовать по закону, не так ли?

— Дорогая мисс Сирл, практически вы совершили все преступления, перечисленные в кодексе. Самое главное и непростительное — вы заставили перегруженную работой полицию округа впустую тратить время.

— Но это же не преступление, верно? Для этого полиция и существует. Я имею в виду — не впустую тратить время, а следить, чтобы не случилось ничего предосудительного. Ведь правда же, нет закона, по которому можно наказывать человека за что, что вы назвали «розыгрышем»?

— Всегда можно приписать ему «нарушение спокойствия». Просто удивительно, сколько самых разнообразных вещей можно подвести под рубрику «нарушение спокойствия».

— А что бывает, если нарушаешь спокойствие?

— Вам читают наставление и взимают штраф.

— Штраф!

— Чаще всего довольно изрядную сумму.

— Значит, меня не посадят в тюрьму?

— Не посадят, если вы не совершили еще чего-нибудь, о чем я не знаю. А я — я не поручился бы за вас, как говорят в Стратспее.

— О нет, — сказала она. — Нет, нет, вы и правда знаете обо мне все. Если уж на то пошло, не понимаю, как вам это удалось.

— У нас замечательные полисмены. Разве вы об этом не слышали?

— Должно быть, бы были совершенно уверены, что знаете обо мне все, еще до того, как пришли посмотреть, есть ли у меня коричневое пятно в глазу.

— Да. Ваши американские полицейские тоже замечательные. Они по моей просьбе заглянули в книгу актов рождения в Джоблинге, Коннектикут. Ребенок, который уехал вместе с мистером и миссис Сирл, когда те отправились на Юг, был, как сообщила полиция, женского пола. После этого я бы несказанно удивился, если бы не увидел коричневого пятнышка.

— Значит, вы напустили на меня целую свору…

Грант заметил, что руки ее перестали дрожать.

Он был рад, что она опять может легкомысленно болтать.

— Вы пришли забрать меня с собой?

— Напротив, попрощаться с вами.

— Попрощаться? Вы не могли прийти прощаться с человеком, с которым вы не знакомы.

— В том, что касается нашего с вами знакомства, у меня, как говорится, есть преимущество перед вами. Возможно, я для вас совсем новый человек — или практически новый, но вы не выходили у меня из головы последние две недели, и я буду очень рад избавиться от вас.

— Значит, вы не поведете меня в полицейский участок или куда-нибудь вроде этого?

— Не поведу. Если только вы не проявите признаков желания удрать из Англии. В этом случае рядом с вами, несомненно, появится офицер, который схватит вас за локоть и настоятельно предложит остаться.

— О, я не собираюсь удирать. Мне действительно стыдно, что я натворила все это. Я имею в виду беспокойство и, наверное, горе, которое я причинила.

— Да. Мне кажется, горе — очень подходящее слово.

— Больше всего мне жаль, что пришлось страдать Лиз.

— С вашей стороны было очень дурно затеять эту ссору в «Лебеде».

— Да. Да, это было непростительно. Но он меня просто взбесил. Он был такой самодовольный. Такой бессознательно самодовольный. Все всегда давалось ему легко. — По лицу Гранта она поняла, что он готов возразить, и запротестовала: — Да, да, даже смерть Маргерит! Он просто сразу бросился в объятия Лиз. Он никогда не знал, что такое одиночество. Или страх. Или отчаяние. Или любое чувство, которое тебя по-настоящему грызет. Он был совершенно уверен, что ничего непоправимого с ним никогда не случится. Я хотела заставить его страдать. Чтобы он попался в сеть, из которой будет нелегко выпутаться. Чтобы он столкнулся с неприятностями и на сей раз его бы проняло. И вы не можете сказать, что я была не права! Он никогда больше не будет таким самодовольным! Или будет, а?

— Нет, думаю, не будет. Право же, уверен, что не будет.

— Мне жаль, что пришлось причинить боль Лиз. Я бы охотно отправилась в тюрьму, если бы могла вернуть все обратно. Но я дала ей лучшего Уолтера, чем тот, за которого она собиралась замуж. Понимаете, она действительно влюблена в этого жалкого несчастного эгоиста. Ну так вот, я его переделала. Ручаюсь, сейчас это совсем другой человек.

— Если бы мне не надо было уходить, вы убедили бы меня, что вы — благодетель общества, а не нарушитель спокойствия и порядка.

— А что со мной будет теперь? Я должна просто сидеть и ждать?

— Обязательно придет констебль и торжественно вручит вам повестку в суд. Кстати, у вас есть поверенный?

— Да, есть один старик в забавной маленькой конторе, где хранятся пришедшие на мое имя письма, пока я не заберу их. Она называется «Бинг, Пэрри, Пэрри и Бинг», только, мне кажется, в действительности он ни тот, ни другой, ни третий и ни четвертый.

— Тогда вам лучше сходить к нему и рассказать обо всем.

— Обо всем?

— Обо всем, что относится к делу. Вероятно, вы можете опустить ссору в «Лебеде» и еще кое-что, чего особенно стыдитесь. — Грант заметил, что она покраснела. — Только не скрывайте слишком много. Юристы предпочитают знать все, а шокировать их почти так же трудно, как полицию.

— Я шокировала вас, инспектор?

— Не сильно. Вы были приятной переменой после вооруженных ограблений, шантажа и мошенничества.

— Вы придете, когда меня будут судить?

— Нет. Вероятно, придет сержант, который даст показания.

Он взял шляпу и собрался уходить, но перед этим еще раз взглянул на пейзажи Горной Шотландии — выставку работ одного художника.

— Мне бы следовало попросить у вас один на память.

— Можете взять любой, какой хотите. Их все равно придется уничтожить. Какой вам нравится? — Совершенно очевидно, она не знала, говорит Грант серьезно или шутит.

— Не знаю. Мне нравится Кишорн, но я не могу припомнить, чтобы он когда-нибудь имел такой агрессивный вид, как здесь. А если бы я взял Кулин, для меня самого в комнате не осталось бы места.

— Но он всего тридцать дюймов на… — начала она, но потом поняла. — О, ясно. Да, он бесцеремонно назойлив.

— Увы, у меня нет времени посмотреть внимательно и выбрать. Боюсь, я вынужден отказаться. Но все разно спасибо за предложение.

— Возвращайтесь как-нибудь, когда у вас будет больше времени, и выберете спокойно, — проговорила она.

— Благодарю вас. Возможно, я так и сделаю.

— Когда суд сделает из меня честную женщину. — Она проводила Гранта до лестницы. — Какой спад, не правда ли? Задумать убийство, а кончить нарушением спокойствия.

Беспристрастная отрешенность ее слов привлекла внимание Гранта, и он какое-то время постоял молча, глядя на нее. Потом произнес, словно вынося приговор:

— Вы исцелились.

— Да, исцелилась, — грустно согласилась она. — Я уже никогда не буду зеленым юнцом. А это было очень славно.

— Повзрослеть тоже хорошо, — успокаивающе проговорил Грант и стал спускаться по лестнице. Отворив дверь, он оглянулся и увидел, что она все еще смотрит ему вслед.

— Кстати, — сказал он, — что такое «принадлежности»?

— Что? О! — рассмеялась она тихонько. — Пояса, лифчики, банты, маленькие пучки щетины, которые женщины подкладывают в прическу.

— До свидания, — попрощался Грант.

— До свидания, инспектор уголовного розыска Грант. Я вам очень благодарна.

Он вышел на свет солнца, чувствуя в душе примирение со всем миром.

Пока он направлялся к автобусной остановке, ему пришла в голову безумная, но забавная мысль. Он позвонит Марте и спросит, не хочет ли она пригласить на вечер в субботу еще одну женщину. Марта скажет: «Приводите кого хотите», и он приведет с собой Ли Сирл.

Но конечно же, он этого не сделает. Так не подобает поступать офицеру департамента уголовного розыска. Это свидетельствовало бы о легкомыслии, фривольности, что при данных обстоятельствах могло быть расценено как прискорбный факт. Это годилось для всех Ли Сирл в мире, которые еще не повзрослели, — потворствовать своим капризам, однако взрослые, трезво рассуждающие люди должны соблюдать приличия.

И конечно, Гранта ждало еще одно вознаграждение. Вся жизнь состояла из разного рода вознаграждений.

Фантастика — это для подростков. Для взрослых — взрослые радости.

Никогда, даже в его «зеленые» годы, грудь Гранта не распирало от большей радости, чем та, которую доставляла мысль, какое лицо будет у Брюса, когда он принесет ему отчет о том, что произошло сегодня утром.

Это была блестящая и очень вдохновляющая перспектива.

Он едва мог дождаться, когда это произойдет.

Джозефина Тей Дочь времени

1





Грант лежал на высокой больничной койке и с отвращением глядел в потолок. Он наизусть знал все до единой трещинки на его изумительно чистой поверхности. Он составил из них карту и уже не раз путешествовал по ее рекам, островам и континентам. Потом превратил потолок в загадочные картинки и старался различить спрятанные в них человеческие лица, силуэты птиц, рыб. Он сделал математический расчет потолка, вспомнив с детства забытые теоремы, вывел суммы углов треугольников.

Однажды Грант намекнул Пигалице, мол, хорошо бы повернуть его койку, чтобы он смог исследовать другой участок потолка, но выяснилось, что это нарушило бы симметрию в палате. А симметрия в медицине чтится почти так же свято, как гигиена. Все, что нарушает симметрию, считается грубым невежеством.

— Почему бы вам не взяться за чтение, — предложила как-то Пигалица. Друзья завалили его целой грудой только что вышедших романов в ярких обложках.

— Тошно стало от такого количества слов, которые по воле людей — их, кстати, тоже слишком много на земле — ежесекундно обрушиваются на нас из-под печатного станка. Даже подумать страшно.

— У вас просто перестал действовать кишечник, — заключила Пигалица.

Пигалицей была сестра Ингэм — миниатюрная, но пропорционально сложенная блондинка. Грант прозвал ее Пигалицей, чтобы частично вознаградить себя за все унижения, которые он испытывал, подчиняясь командам этой фарфоровой куколки. Он свободно мог бы поднять ее одной рукой, если бы стоял на своих двоих. Мало того, что Пигалица указывала ему, что можно, а что нельзя, она еще и переворачивала его огромное неподвижное тело с такой легкостью, что Грант едва сдерживался от обиды. Такого понятия, как тяжесть, для нее, видимо, не существовало. Она перетряхивала матрасы с той же неосознанной грацией, с какой китайские циркачи вертят тарелочки на своих бамбуках. В отсутствие Пигалицы Грант переходил в заботливые руки Амазонки, крепкие, как ветви букового дерева. Амазонка — сестра Даррол — была родом из Глостера и страшно тосковала по дому, особенно в сезон желтых нарциссов. У нее были мягкие и теплые ладони и бархатные, как у коровы, глаза. Лицо ее всегда выражало сострадание, а малейшее физическое усилие заставляло пыхтеть, как водяной насос. Впрочем, Грант считал: лучше быть неприподъемным, нежели не иметь в чьих-то там глазах вообще никакого веса.

Он очутился на больничной койке под опекой Пигалицы и Амазонки после того, как свалился в уличный канализационный колодец. Залететь в колодец и на виду у всех изображать персонаж какой-то гротескной пантомимы — этого с ним еще никогда не приключалось.

За секунду до того, как упасть, Грант преследовал Бенни Скола и вот-вот должен был его схватить. Даже тот факт, что Бенни, скрывшись за углом, угодил в объятия сержанта Вильямса, не мог утешить Гранта, а лишь обострял его муки при мысли о комичности его положения.

Теперь у Бенни было целых три года на то, чтобы одуматься и хорошим поведением скостить себе срок. В больницах же, увы, хорошее поведение не учитывается.

Грант оторвал взгляд от потолка и покосился на стопку книг на прикроватной тумбочке. «Хорошо бы, — подумал он, с тоской отводя глаза от ярких обложек, — хорошо бы закрыть все типографии лет на тридцать, пока не вырастет новое поколение. Объявить литературный мораторий! Никто тогда не станет насильно кормить тебя этой идиотской чепухой». Грант услышал, как отворилась дверь. Кто-то подошел к его кровати, и он закрыл глаза, давая понять, что не имеет желания разговаривать. В следующую минуту его нос уловил слабый аромат, как будто повеял ветерок с грасских полей. Он втянул воздух, и его мозг усиленно заработал. Пигалица — та распространяет вокруг себя запах лавандовой присыпки, от Амазонки пахнет мылом и йодом. Точно! «Ланкло № 5» из самого дорогого магазина. Только одна женщина из его знакомых пользовалась этими духами — Марта Холлард.

Грант приоткрыл глаза и посмотрел на вошедшую. Марта склонилась было над ним, чтобы убедиться, спит он или нет, и теперь стояла в нерешительности (будто она могла хоть раз быть нерешительной), глядя на нетронутую стопку книг на столике. В одной руке она держала две только что купленные книги, а в другой — ветку сирени. Он подумал: не потому ли Марта выбрала белую сирень, что та не отвлекала внимания от ее шикарного черно-белого костюма. На ней были новая шляпка и, как всегда, жемчуга, которые в свое время возвратились к ней не без содействия Гранта. Она была элегантна, как парижанка, и, слава Господу, совсем не вписывалась в больничную обстановку.

— Я разбудила тебя, Ален?

— Я не спал.

— Наверное, они тут совершенно некстати, — сказала Марта, положив книги рядом с их презренными братьями. — Но, может быть, ты найдешь их более интересными. Ты открыл хотя бы одну?

— Я не могу больше читать.

— Тебя, наверное, боли одолели?

— Меня одолела скука!

— Бедненький. — Она вынула нарциссы из вазы, которая была слишком велика для них, эффектным сценическим жестом швырнула их в умывальник и поставила вместо них сирень.

— Займись чем-нибудь другим. Всегда можно совершенствовать свои умственные способности, я уже не говорю о душе или характере. Или изучить какую-нибудь философию. Йогов, например. Хотя, пожалуй, человеку с аналитическим умом трудно дается познание абстрактного. Я забыла, играешь ты в шахматы ты или нет? Может, примешься за шахматные задачи?

— Мой интерес к шахматам имеет скорее всего наглядный характер.

— Наглядный?

— Да, они бывают очень красивыми — короли, пешки и все прочие. Очень изящные.

— Чудно! Вот я и принесу тебе шахматы, развлекись. Ну, хорошо, не хочешь шахмат, возьмись решить научную загадку. Попытайся найти ключ к какой-нибудь тайне.

— Ты имеешь в виду преступление? Но я же помню наизусть все на свете следственные дела. Вряд ли кто-то сможет к ним что-либо добавить. Особенно человек, прикованный к постели.

— Я не имела в виду досье Скотланд-Ярда. Я хотела предложить тебе что-нибудь… как это сказать… классическое. Что-нибудь эдакое, что оставалось загадкой для многих поколений.

— Ну, например?

— Например, сундук с письмами.

— Только не Мария Стюарт!

— Почему нет? — воскликнула Марта, которая, как все актрисы, представляла себе Марию Стюарт лишь в белом монашеском покрывале.

— Меня может заинтересовать женщина с дурной репутацией, но глупая — никогда.

— Глупая? — воскликнула Марта своим низким голосом Электры.

— Глупейшая.

— Ну будет тебе, Ален.

— Носи она другой головной убор, никто бы и не вспомнил о ней. Все дело в шляпе.

— Ты думаешь, что, если бы она носила соломенную шляпу, она любила бы с меньшей страстью?

— Никогда она никого не любила, в шляпе или без.

— Откуда ты это знаешь?

— Мария Стюарт была ростом метр и восемьдесят сантиметров. Почти все очень высокие женщины отличаются сексуальной холодностью. Любой врач тебе подтвердит.

Сказав это, он подумал вдруг, почему за все годы, с тех пор как Марта стала обращаться к нему всякий раз, когда нуждалась в кавалере, ему ни разу не приходила в голову мысль, что ее знаменитая сдержанность к мужчинам может быть как-то связана с ее ростом. Но Марта не захотела проводить параллелей, ее по-прежнему занимала история любимой королевы.

— И все же она была мученицей. Это ты признаешь?

— Мученицей чего?

— Своей религии.

— Ревматизм — вот чьей единственной мученицей она была. Она обвенчалась с Дарнли без разрешения Папы, а с Босвелом — по протестантскому обряду.

— Сейчас ты мне скажешь, что она не была в заточении.

— Вся беда в том, что ты представляешь ее сидящей в маленькой каморке в башне замка, окна забраны решеткой, и лишь старый слуга слышит ее молитвы. На самом же деле у нее было шестьдесят слуг! Она горько жаловалась, когда их число сократилось до каких-то несчастных тридцати, и чуть не умерла от огорчения, когда из всей обслуги остались два секретаря, несколько служанок, вышивальщица и одна-две кухарки. И королева Елизавета вынуждена была содержать их за свой счет! Двадцать лет она платила из своего кошелька, и все это время Мария Стюарт обещала шотландскую корону всякому, кто устроит переворот и вернет ей утраченный трон или, в крайнем случае, трон Елизаветы.

Он взглянул на Марту. Та улыбалась.

— Ну что, полегчало немного?

Грант засмеялся.

— Да. На целую минуту я забыл о боли. Хотя бы одно доброе дело можно числить за Марией Стюарт!

— Ну что же, придется отказаться от надежды, что тайна сундука с письмами будет разгадана. Может быть, возьмешься за Железную Маску?

— Не помню, кто это был, но меня вряд ли может заинтересовать человек, лица которого я не видел.

— Ах да! Я забыла о твоем пристрастии к лицам. Кстати, у всех Борджиа были интересные лица. Я уверена, что они натолкнули бы тебя на разгадку какой-нибудь тайны, если бы ты захотел взглянуть на них.

Раздался стук, и в дверях появилось бесхитростное личико миссис Тинкер, увенчанное еще более бесхитростным сооружением в виде шляпы. Это была историческая шляпа. Миссис Тинкер не снимала ее с тех пор, как начала «ходить» к Гранту, и он не представлял ее в каком-нибудь другом головном уборе.

— Я услышала, что у вас гость, и уже было повернула назад, как вдруг голос показался мне знакомым. А, думаю, это всего-навсего мисс Холлард! Ну, тогда я не помешаю.

В руках у нее было множество пакетов и букетик анемонов.

— Вот и хорошо, — сказала Марта, — я ухожу, чтобы не мешать миссис Тинкер кормить тебя вкусными вещами, которые наверняка лежат в этих пакетиках.

Миссис Тинкер просияла.

— Хотите попробовать? Только что из печки.

— Ах, разумеется, я буду наказана: все сдобное смерть для моей талии.

После некоторого колебания она выбрала два маленьких печеньица и бросила их в свою сумочку.

— До свидания, Ален. Я загляну к тебе на днях, и ты начнешь вязать носок. Ничто так не успокаивает нервы, как вязание.

Уже в дверях Марта послала ему воздушный поцелуй и исчезла.

2

Через два дня Марта пришла снова, но не для того, чтобы вручить ему спицы и пряжу. Она влетела в палату, как свежий ветерок, в высшей степени элегантная в своей меховой папахе, сдвинутой набекрень с той небрежностью, которая заняла у нее не одну минуту перед зеркалом.

— Я ненадолго, дорогой. Я по пути в театр. Сегодня у меня утренний спектакль, помоги мне, Господи. Все эти классные дамы, снующие туда-сюда с чайными подносами… Я вижу: хоть одну книжицу из тех, что я принесла, ты перелистал.

— Да, да. Ту, что о горах. Действительно, удачная вещь. Я часами разглядывал картинки. Ничто так не влияет на наше мироощущение, как горы.

— Ну, тогда вот еще тебе картинки.

Марта высыпала ему на грудь целый дождь фотографий из большого плотного конверта.

— Что это?

— Это все лица, — ответила она, сияя. — Десятки и десятки всевозможных лиц — мужчины, женщины, дети.

Он взял первую попавшуюся фотографию — гравюру с портрета XVI века. На ней была изображена женщина.

— Кто это?

— Лукреция Борджиа. Правда, душечка?

— Возможно, возможно. Ты серьезно говоришь, что с ней связана какая-то тайна?

— Конечно. Никто так и не смог доказать, чем она была — орудием в руках своего брата или его сообщницей.

Грант отбросил в сторону Лукрецию и взял другую картинку. Это был портрет маленького мальчика в одежде конца XVIII века, под которым была заметна подпись: «Людовик XVII».

— Вот тебе отличнейшая загадка, — сказала Марта. — Сын Людовика XVI. Удалось ли ему спастись, или он погиб в заточении?

— Откуда ты это все взяла?

— Я вытащила Джеймса из его каморки в Музее Виктории и Альберта и заставила пойти со мной в гравюрный магазин. Я знала, что он будет в восторге от этой идеи.

Это так похоже на Марту — предполагать, что любой служащий государственного учреждения, если он к тому же автор пьес и специалист по портрету, всегда готов бросить работу и бежать в гравюрный магазин, чтобы доставить ей удовольствие.

Он взглянул на обратную сторону фотографии с какого-то портрета елизаветинской эпохи. Оказалось, что это был граф Лестер.

— Так вот он каков, Робин королевы Елизаветы? Никогда не представлял себе его. Какая же тайна связана с Робином?

— Конечно же, загадка Эми Робсарт.

Эми Робсарт его не интересовала. Какое ему дело до того, как и почему она умудрилась упасть с лестницы. Тем не менее ему понравилось рассматривать фотографии. Лица людей всегда интересовали его, еще до поступления в полицию, а уж в Скотланд-Ярде личный интерес превратился в профессиональный. Как-то раз, в самом начале своей службы, они с шефом присутствовали на следственном эксперименте — опознании преступника. И он, и его начальник были заняты расследованием совершенно другого дела, но что-то заставило их остаться и наблюдать за тем, как два человека — мужчина и женщина — прохаживались вдоль выстроенных в ряд людей неопределенной наружности, пытаясь опознать того, кто им нужен.

— Знаешь, кто из них подозреваемый?

— Не знаю, но попробую догадаться.

— Вот как? Кто же, по-твоему?

— Третий слева.

— В чем его обвиняют?

— Понятия не имею.

Шеф с интересом посмотрел на Гранта. Но когда мужчина и женщина отказались опознать преступника и ушли, а люди, участвовавшие в опознании, вышли из ряда и, переговариваясь между собой, оправляли пиджаки и галстуки перед тем как вернуться к обычной жизни, один из них продолжал оставаться на месте. Третий слева покорно ждал, пока его уведут обратно в камеру.

— Ну и ну! — вымолвил шеф. — Как тебе это удалось? Что ж, неплохо. Он угадал вашего из всех двенадцати, — обратился он к следователю, проводившему эксперимент.

— Вы знали его? По нашим данным, этот человек ранее никогда не привлекался.

— Нет, в первый раз вижу. Даже не знаю, по какому делу он проходит.

— Почему же ваш выбор пал на него?

Грант заколебался, впервые анализируя ход своей мысли. Он не поддавался никакому объяснению. Грант как бы повиновался инстинкту. Наконец он с трудом выдавил: «У него, единственного из всех двенадцати, нет морщин на лице».

Его собеседники дружно засмеялись. Но тут Грант быстро нашел нужный довод: «Может, это звучит глупо, но я так не считаю. В зрелом возрасте только идиоты не имеют морщин. Идиот — высшая степень безответственности. Из этих двенадцати только один человек был без морщин».

После этого случая в Скотланд-Ярде долго ходили разговоры о способности Гранта определить преступника «с первого взгляда». А шеф как-то сказал ему, иронически улыбаясь: «Неужели вы и впрямь считаете, инспектор, что существует такое понятие, как „криминальная внешность“»? — «Не надо упрощать, — ответил Грант, — такое понятие имело бы право на жизнь, если бы существовал только один вид преступления. Но их так же много, как велико разнообразие человеческой натуры. Если полицейский начнет делить преступников на категории, он в них потонет».

Интерес Гранта к типам человеческого лица перерос в планомерное изучение. Он систематизировал, сравнивал. Нельзя, говорил он, делить лица на категории, но всякому лицу можно дать характеристику. Когда однажды Грант рассматривал фотографии участников одного нашумевшего судебного процесса, у него не возникло вопроса, кто из них обвиняемый, а кто судья. Правда, один из адвокатов, по внешнему виду, вполне мог оказаться на скамье подсудимых, ибо адвокат, как и все обычные люди, может пасть жертвой какой-нибудь страсти — жадности, например. Но не судья. Его характеризуют особые качества: неподкупность, беспристрастность. Поэтому и без парика судью невозможно спутать с обвиняемым.

Друг Марты Джеймс, по-видимому, увлекся, отбирая для него гравюры, так что целая коллекция портретов нарушителей закона или их жертв не давала Гранту скучать, пока Пигалица не принесла вечерний чай. Когда он стал собирать фотографии, чтобы положить их в тумбочку, его рука нащупала в складках одеяла еще одну, не замеченную ранее.

На портрете был изображен мужчина в бархатном берете и камзоле с разрезными рукавами по моде конца XV века. Ему было лет тридцать пять-тридцать шесть, лицо худощавое, чисто выбритое. Воротник камзола богато украшен драгоценными камнями. Мужчина надевал намизинец своей правой руки кольцо. Но смотрел он не на кольцо, его взгляд был устремлен куда-то вдаль.

Портрет отличался от всех остальных. У Гранта возникло впечатление, будто художник старался изобразить нечто такое, что его талант был не в силах передать средствами живописи. Выражение глаз — самое интересное и неповторимое в человеческом лице — ускользнуло от него. Не получилась у художника еще одна деталь: он не сумел оживить складку тонких губ широкого рта — рот у него вышел деревянным. Больше всего ему удалась лепка лица — высокие, крепкие скулы, впадины под ними и слишком широкий, чтобы казаться мужественным, подбородок.

Перед тем как перевернуть фотографию, Грант еще раз внимательно взглянул на портрет. Кто он — судья, солдат, принц крови? Во всяком случае, человек, привыкший нести бремя большой ответственности. Знавший тяготы власти. В высшей степени честный. Добросовестный, может быть, даже чересчур. Натура широкая, но способен беспокоиться по пустякам. Явный кандидат в язвенники. В детстве, должно быть, был слаб здоровьем. На лице печать непередаваемого, невыразимого страдания, испытанного еще в раннем возрасте. Не похоже на лицо калеки. Художник уловил это и смог запечатлеть на портрете: припухлость нижних век, как у ребенка, спавшего слишком долго, неровность кожи. Что-то старческое проглядывало в чертах молодого лица.

Грант перевернул портрет, чтобы узнать, кто это. Подпись на обратной стороне гласила: «Портрет Ричарда III. Национальная портретная галерея. Художник неизвестен».

Так вот он какой, Ричард III! Горбун, чудовище, которым няньки пугали детей. Погубитель невинных душ. Синоним злодейства.

Грант снова взглянул на фотографию. Неужели именно это самое художник хотел передать, рисуя глаза. Неужто таков взгляд человека, мучимого совестью?

Он долго еще вглядывался в портрет. Узкие, глубоко посаженные глаза. Сперва Гранту казалось, что они обращены на какой-то предмет, но на самом деле художник использовал такой прием, чтобы показать сосредоточенность, почти отрешенность своего героя. Слегка сдвинутые брови придавали лицу озабоченный, хмурый вид.

Когда Пигалица вошла, чтобы забрать пустую чашку, Грант все еще смотрел на фотографию. Давненько ему не попадалось ничего подобного. Джоконда показалась бы ему сейчас простым плакатом.

Пигалица увидела, что чай остался не выпит, потрогала рукой остывший чайник и надула губы. «Что ей, делать нечего, кроме как таскать подносы с чаем, к которому он и не притрагивается?»

Грант протянул ей портрет. Что она думает о нем? Если бы этот человек был ее пациентом, каков был бы ее диагноз?

— Печень, — сказала Пигалица сухо и удалилась со своим подносом, стуча каблучками и тряся кудрями в знак протеста. Но у доктора, вошедшего в палату сразу после ее ухода, оказалось иное мнение. Он внимательно посмотрел на протянутый ему портрет и произнес после минутного молчания:

— Полиомиелит.

— Детский паралич? — удивился Грант, но тут же вспомнил, что Ричард III был сухорукий.

— А кто это? — спросил доктор.

— Ричард Третий.

— Вот как? Интересно.

— Вы знали, что у него была сухая рука?

— Разве? Нет, не знал. Я полагал, что он горбун.

— Он и был горбун.

— Помнится, рассказывали еще, что он родился уже с зубами и ел живых лягушек. Что ж, мой диагноз был, пожалуй, на редкость точен.

— Потрясающе! Что дало вам повод предположить полиомиелит?

— Вот теперь, когда вы меня спросили, я не смогу вам объяснить. Выражение лица, пожалуй. Такое встречается у детей-калек. Если он с детства горбун, то этим, возможно, все и объясняется, а не полиомиелитом. Я вижу, художник предпочел не изображать его горбатым.

— Да. Придворным живописцам приходилось соблюдать кодекс приличий. Только после Кромвеля позирующие стали просить изобразить их «так, как они есть, со всеми бородавками».

— С Кромвеля, я вам скажу, и начался этот снобизм наоборот, от которого мы до сих пор страдаем, — заметил доктор, исследуя гипсовую повязку на ноге Гранта. — «Дескать, я простой человек, какой с меня спрос». Нет спроса, так нет ни приличных манер, ни доброжелательства, ни душевной широты. — Он ущипнул Гранта за большой палец ноги с интересом, не имеющим отношения к теме разговора. — Это болезнь общая. Извращенные понятия. В Штатах есть места, где для политического деятеля появиться перед избирателями в пиджаке и галстуке равносильно смерти. Сочтут за чванство. Быть своим парнем — вот что требуется! Неплохо, совсем неплохо, — заключил он, имея в виду Грантов палец. — Вот интересно, — продолжал доктор, возвращаясь к портрету, — насчет полиомиелита. Может быть, действительно именно он и был причиной сухорукости. Так или иначе, это любопытно. Портрет убийцы. Нетипичный случай, как вы полагаете?

— Типа убийцы не существует в природе. Человек становится убийцей по разным причинам. Однако я что-то не припомню ни одного дела, где бы у убийцы было такое лицо.

— Разумеется, он был единственным в своем роде. Мне кажется, ему неведомы были угрызения совести.

— Ничуть.

— Я однажды видел Оливье в роли Ричарда Третьего. Что это была за игра! Само олицетворение злодейства. Казалось, вот-вот перейдет грань и впадет в гротеск, но удержался.

— О чем вы подумали в первый момент, еще не зная, кто изображен на портрете, что сразу пришло вам на ум? — спросил Грант. — Злодейство?

— Нет. Я подумал о болезни.

— Странно, не правда ли? Я тоже не подумал о злодействе. А теперь, когда я знаю, кто это, прочитав имя на обороте, я не думаю ни о чем другом, кроме как о злодействе.

— У каждого есть свое представление о злодействе, как и о красоте, — ответил доктор. — Что ж, я загляну теперь к вам в конце недели. На боли не жалуетесь?

И он удалился.

Тут только Грант вспомнил, что портрет был ему дан как иллюстрация для разгадки некой тайны. Какая тайна связана с именем Ричарда III?[1]

Наконец он вспомнил. Ричард убил двух своих маленьких племянников при невыясненных обстоятельствах. Они просто-напросто исчезли. Исчезли в тот момент, если память ему не изменяет, когда Ричарда не было в Лондоне. Он поручил это дело кому-то еще. Подлинная судьба двух мальчиков так и осталась неизвестной.

Во времена Карла II нашли два скелета (кажется, где-то под лестницей?). Все были уверены, что это и есть останки двух малолетних принцев, но доказательств никаких не было.

Обидно все-таки, что человек, получивший высшее образование, так мало помнит из истории. У Гранта всего только и осталось в памяти, что Ричард III был братом Эдуарда IV. Эдуард IV был высоченного роста светловолосый красавец и большой любитель женщин. Горбатый Ричард после смерти брата взошел на престол вместо законного претендента — малолетнего сына Эдуарда и, чтобы избавить себя от дальнейших хлопот, организовал убийство этого самого наследника и его маленького братца. Еще он вспомнил, что Ричард погиб в битве при Босворте, что, умирая, требовал подать ему коня[2] и что он был последним из Йорков по мужской линии. Последним Плантагенетом.

Каждый школьник, закрывая главу, посвященную Ричарду III, облегченно вздыхал, потому что этим заканчивалась война Алой и Белой Розы и можно было наконец перейти к Тюдорам. Тюдоры были, правда, скучноваты, но зато легко запоминались.

Когда Пигалица пришла приготовить Гранта ко сну, он спросил:

— У вас случайно не найдется учебника истории?

— Учебник истории? Зачем он мне? — Это был не вопрос, и Грант не обязан был отвечать. Его молчание смутило Пигалицу, и она поспешно выпалила: — Если вам так нужен этот учебник, спросите у сестры Даррол, когда она принесет ужин. Она не расстается со школьными книжками, они у нее на полке. Может быть, среди них найдется и история.

Как это похоже на Амазонку — держать при себе учебники! Она так скучала по своей школе в Глостершире, особенно в пору цветения желтых нарциссов. Когда она ввалилась в палату, неся на подносе творожный пудинг с подливкой из тушеного ревеня, лицо Гранта изображало терпеливое спокойствие и даже благосклонность. Амазонка перестала быть просто крупной особой женского пола, испускающей звуки водяного насоса, и превратилась в добрую фею, раздающую милости.

Ну конечно, у нее есть учебник истории. Даже два, кажется. Она хранит их в память о любимой школе. У Гранта чуть было не сорвался с языка вопрос, хранит ли она еще и свои куклы, но вовремя сдержался.

— Я так любила историю, — воскликнула Амазонка. — Это был мой любимый предмет! Моим героем был Ричард Львиное Сердце.

— Прохвост, каких мало, — проронил Грант.

— Неправда! — вскричала она обиженным тоном.

— У таких обычно бывает увеличена щитовидная железа, — безжалостно продолжал Грант. — Носился по всей планете, как безумный.[3] Вы уже кончили дежурство?

— Мне надо еще собрать посуду.

— Не могли бы вы дать мне почитать ваш учебник на ночь?

— Ночью вам полагается спать, а не корпеть над учебниками.

— Не все ли равно, читать или глазеть в потолок? Больше мне ничего не остается. Так принесете?



— Тащиться в сестринский корпус и обратно ради кого-то, кто так непочтительно отзывается о Ричарде Львиное Сердце?

— Ну ладно, — сказал Грант, — не гожусь я в мученики. Я лично считаю, что Львиное Сердце — образец доблести, рыцарь без страха и упрека, полководец, не ведавший поражений, трижды кавалер Ордена за Безупречную Службу. Так принесете книжку?

— Вам действительно нужно поучиться! — промолвила Амазонка, любовно поправляя накрахмаленный чепец своей большой рукой. — Ладно, принесу, когда пойду назад. Все равно мне сегодня идти в кино.

Почти через час она явилась снова, одетая в необычайно просторное пальто из верблюжьей шерсти. Верхний свет в палате был потушен, и она возникла в круге света от его настольной лампы, как добрый гений.

— Я все надеялась, что вы заснете. Стоит ли начинать так поздно?

— Только одна вещь усыпит меня — это учебник по истории Англии. Так что можете держаться с кем-то там за руки со спокойной совестью.

— Я иду с сестрой Бэрроуз.

— Все равно, держитесь с ней за руки со спокойной совестью.

— Вот вы всегда скажете такое, — проворчала она миролюбиво и растворилась в темноте.

Книг было две. Первая — скорее учебное пособие — называлась «Книга для чтения по истории». Она имела к истории примерно такое же отношение, как библейские рассказы — к Священному писанию: король Канут учинил разнос своим придворным, король Альфред сжег хлебные лепешки, Рейли расстелил свой плащ перед королевой Елизаветой, Нельсон удалился в свою каюту на «Виктории». Отпечатано ясным, крупным шрифтом по одной фразе в абзац. Каждому эпизоду сопутствовала иллюстрация на целую страницу.



Было что-то невыразимо трогательное в том, что Амазонка хранила свои детские книжки. Он полюбопытствовал, не подписана ли книга ее именем. На форзаце красовалось:

Элла Даррол

3-й класс Ньюбриджская средняя школа

Ньюбридж

Глостершир

Англия

Европа

Земля

Вселенная.

Надпись была увенчана великолепной коллекцией переводных картинок. «Неужели, — подумал он, — все дети так одинаковы: расписывают учебники, занимаются на уроках переводными картинками». Разумеется, он и сам проделывал все то же самое. При виде этих грубо раскрашенных рисунков воспоминания детства нахлынули на него. Он совсем забыл, какую радость приносили переводные картинки, то блаженство, которое испытываешь, когда сдирается верхний слой и отчетливо проступают живые краски рисунка. Взрослым редко перепадает такое счастье. Ну, может быть, еще чвакнувший звук клюшки, пославшей мяч точно в лунку, или, скажем, момент, когда леска натягивается, давая знать, что наконец клюнуло.

Книжка так понравилась Гранту, что он не торопясь прочел все до единой ее наивные повести. В конце концов, это и была та самая история, которую запоминают взрослые, после того как из головы выскакивают все эти многочисленные налоги, литургии Лауда, заговоры Ржаного Дома, бесконечные расколы и раздоры, мирные договоры и измены.

История царствования Ричарда III была озаглавлена «Юные принцы — пленники Тауэра». Дойдя до нее, Грант обнаружил доказательство тому, что даже тогда маленькая Элла Даррол считала, что юные принцы в подметки не годятся Львиному Сердцу: все «о» в тексте были тщательно заштрихованы карандашом, двум золотоволосым мальчуганам, играющим в луче солнца, проникшем сквозь оконную решетку, были, как водится, пририсованы очки, а на обороте иллюстрации кто-то сыграл в крестики-нолики. Элла, по-видимому, поставила крест на этой истории.

Однако ж рассказик был занятным. И достаточно страшным, чтобы распалить детское воображение: невинные малютки, злой дядюшка. Классический сюжет, воплощенный с классической простотой. В общем, превосходная назидательная история.

«Но злодеяние не прошло для него даром. Народ Англии был потрясен, узнав об этом кровавом преступлении, и решил, что ему более не нужен такой король. Обратились к его дальнему родственнику во Франции по имени Генрих Тюдор с просьбой прийти и царствовать. Произошла битва, в которой Ричард пал смертью храбрых. Но его имя было так ненавистно народу, что часть его войска перешла на сторону его соперника».

Простенько и со вкусом. В репортажном духе. Грант взялся за вторую книжку. На этот раз учебник был настоящим. Для удобства пользования тысячелетняя история Англии была поделена на главы, посвященные периодам царствования такого-то короля или такой-то королевы. Неудивительно, что люди обычно связывают имена исторических личностей со временем какого-нибудь короля или королевы, не думая о том, что эти личности могли жить и при их преемниках. Их автоматически рассовывают по своим полочкам: Пипс — при Чарльзе II, Шекспир — при Елизавете, герцог Мальборо — при королеве Анне. И никому не приходит в голову, что те, кто жил при королеве Елизавете, могли также видеть и Георга I. Люди приучены с детства мыслить категориями царствований.

Правда, такой подход к истории может быть удобен инспектору полиции, неподвижно лежащему со сломанной ногой и поврежденным позвоночником, который, чтобы не свихнуться, копается в книгах в поисках сведений о давным-давно сгинувших царственных особах.

Грант был удивлен, обнаружив, что Ричард III так недолго продержался на троне. Он был воистину выдающимся человеком, если стал одним из самых известных королей английской истории, пробыв на троне всего два года. Если Ричард не мог уживаться с людьми, то влиять на них он, вне всякого сомнения, умел.

Учебник подтверждал мысль о том, что Ричард был незаурядной личностью.

«Ричард был талантливым, но не слишком разборчивым в средствах человеком. Он смело заявил о своих притязаниях на престол, используя абсурдное утверждение, что брак его брата с Елизаветой Вудвилль не освящен законом, а следовательно, их дети незаконнорожденные. Его поддержали те, кто опасался передачи трона малолетнему. Ричард начал свое правление с того, что двинулся на юг, где его хорошо приняли. Во время его похода на юг два маленьких принца, жившие в Тауэре, внезапно исчезли, и все сочли, что их убили. Вспыхнуло восстание, которое Ричард подавил с особой жестокостью. Чтобы вернуть себе былую популярность, он созвал парламент, который принял ряд важных законов, отменивших грабительские поборы в пользу короля.

Но последовало еще одно восстание. Оно приняло форму вторжения в Англию французских войск во главе с Генрихом Тюдором из дома Ланкастеров. Произошло столкновение на Босвортском поле в графстве Лестершир. Благодаря предательству лорда Стэнли Генрих одержал победу. Хоть Ричард и пал на поле битвы смертью героя, но слава после него осталась дурная, не лучше, чем после короля Джона».

Бог его знает, что это были за грабительские поборы? И как англичане могли терпеть, что короли смещали друг друга с помощью французских войск? Конечно, во времена войны Алой и Белой Розы Франция еще не полностью оторвалась от Англии. Она тогда считалась более родственной, чем, скажем, Ирландия. В XV веке для англичанина поездка во Францию была делом обыкновенным, в Ирландию же уезжали только в знак протеста.

Грант лежал и размышлял о том, какой была в те времена Англия. Куда ни глянь, кругом океан зелени и ни единой фабричной трубы от Кемберленда до Корнуолла. Англия, еще не знавшая изгородей. Англия лесов, полных дикого зверья, и болот, живых от множества водяной птицы. Каждые несколько миль повторяются в различных вариациях крохотные селения: замок, церковь, сельские домики; монастырь, церковь, сельские домики. Полоски обработанной земли вокруг жилищ, а за ними бесконечная зеленая страна. Ничем не нарушаемый зеленый простор. Дороги от селения к селению с глубокими колеями, обсаженные деревьями и кустарником, алеющим то цветками дикой розы, то ягодами боярышника — в зависимости от времени года. Непроходимые зимой и белые от пыли летом.

Целых тридцать лет на этой зеленой, просторной земле бушевала война Алой и Белой Розы. Это была даже не война, а скорее кровная междоусобица, вражда Монтекки и Капулетти, которым нет дела до простых людей. Никто, конечно, не врывался в дома жителей, чтобы узнать, кто за Йорков, а кто за Ланкастеров, не тащил никого по этапу, если ответ оказывался неугодным. Это была малая, локальная война, похожая на ссору двух соседей. Вдруг на чьем-нибудь лугу, за огородами закипал бой, а кухня превращалась в лазарет, затем воюющие перемещались куда-нибудь еще, и там тоже разгоралась битва. Через несколько недель хозяева, узнав о развитии событий, затевали яростный спор, так как хозяйка держала сторону Ланкастеров, а хозяин был сторонником Йорков. Совсем как споры между футбольными болельщиками. Никто не преследовал ни Йорков, ни Ланкастеров, как в наше время не было гонений на болельщиков «Арсенала» или клуба Челси.

Долго еще размышлял Грант о прошлом зеленой-зеленой страны Англии и вдруг незаметно для себя заснул. Его знаний о судьбе маленьких принцев не прибавилось ни на грош.

3

— Неужто не могли найти картинки повеселее? — воскликнула Пигалица на следующее утро, кивая на портрет Ричарда, который Грант поставил на ночной столик, прислонив его к стопке книг.

— Вы не находите, что у него интересное лицо?

— Интересное! У меня от него мурашки по спине. Сразу видно: преступник!

— А в учебниках истории говорится, что он был человеком недюжинного ума.

— Ну так и Синяя Борода был недюжинного ума.

— И, говорят, его любил народ.

— Синюю Бороду тоже любили.

— И был храбрым воином, — не унимался Грант. — Что, нечем крыть?

— Не понимаю, что вас так к нему тянет? Кто хоть он такой?

— Ричард Третий.

— Ах так! Ну все понятно.

— Вы хотите сказать, что вы его таким и представляли?

— Именно.

— На каком основании?

— Вы что, не знаете, что он зверский убийца?!

— Вы неплохо изучили историю.

— Это всем известно. Расправился со своими племянниками, бедными детками. Задушил их.

— Задушил? — оживился Грант.

— Да-да, задушил подушкой. — Маленьким энергичным кулачком она взбила подушку, которую держала, и ловко установила ее на место.

— Почему задушил? Почему не отравил? — удивился Грант.

— Откуда мне знать, меня там не было.

— Где это сказано, что их удушили?

— В учебнике по истории.

— А на кого ссылался учебник?

— Почем я знаю? Ни на кого не ссылался. Там просто сказано, что был такой факт.

— А там было сказано, кто это сделал?

— Тиррел. Вы что, истории, что ли, не проходили?

— Я присутствовал на уроках. А это не одно и то же. Кто же такой был Тиррел?

— Понятия не имею. Какой-то друг Ричарда.

— Откуда же взяли, что это сделал он?

— Он сам сознался.

— Сознался?!

— После того как его признали виновным, конечно. Перед тем, как его повесили.

— Значит, Тиррела повесили именно за убийство принцев?

— Ну да, да. Можно, я уберу эту мрачную картинку и поставлю что-нибудь повеселее? В этой куче фотографий, что вам давеча принесла мисс Холлард, были такие симпатичные личики.

— Не нужно мне никаких симпатичных личиков. Я интересуюсь только мрачными лицами, «зверскими убийцами» и людьми «недюжинного ума».

— Ладно, о вкусах не спорят, — сдалась Пигалица. — Не мне на него глядеть. Но, по моему глубокому убеждению, от этого, ей-богу, кости быстрее не срастаются.

— Хорошо, если мой перелом не срастется, вините по всем Ричарда Третьего. Не такой уж это большой грех, как мне кажется, по сравнению со всем тем, что он натворил.

Надо будет спросить Марту, знает ли она что-нибудь о Тирреле. Она, конечно, не эрудит, но ее учили в дорогой частной школе, которую все так хвалят, авось что-нибудь в память и запало.

Однако первым его посетителем в тот день оказался сержант Вильямс, большой, розовый, чисто выбритый. И на некоторое время Грант забыл о битвах древних времен и погрузился в мир ныне живущих личностей, готовых в любую минуту сотворить какую-нибудь пакость. Вильямс плотно уселся на жесткий стульчик для гостей, широко расставив колени и щуря от солнца свои серо-голубые глазки, как довольный кот. Приятно было поговорить о делах профессиональных, перебрасываясь отрывистыми фразами, понятными только людям, занятым общим делом. Приятно было узнать, что новенького там, на свободе, кто дал маху, а кто пошел в гору.

— Шеф велел передать привет, — сказал Вильямс, собираясь уходить. — И если что-нибудь нужно, просил ему сообщить.

Солнце уже не слепило Вильямсу глаза, и он заметил вдруг портрет, прислоненный к стопке книг. «Что это за тип?» Грант стал было объяснять, как вдруг сообразил, что перед ним свой брат полицейский. То есть человек, привыкший, как и он сам, угадывать по лицам.

— Портрет мужчины неизвестного художника XV века, — сказал он. — Что скажешь?

— Ничего не смыслю в портретах.

— Я говорю не о портрете. Каково твое мнение о человеке?

— A-а, понимаю, — Вильямс нагнулся поближе и изобразил на лице крайнюю степень сосредоточенности, сдвинув белесые брови. — Что значит: каково мое мнение?

— Ну, скажем, куда бы ты его определил — на скамью подсудимых или в судьи?

Вильямс подумал немного и выпалил:

— В судьи!

— Уверен?

— Вне всякого сомнения. А что? Вы разве — нет?

— Я тоже. Но мы оба ошиблись. Его место на скамье подсудимых.

— Не может этого быть, — проговорил Вильямс, снова вглядываясь в фотографию. — А вы знаете, кто он такой?

— Да. Это Ричард Третий.

Вильямс присвистнул.

— Вот оно что! Так, так. Маленькие пленники Тауэра и все такое. Злой дядюшка собственной персоной. Могу себе представить теперь, когда вы его назвали. Но с первого взгляда ни-ни, никогда не догадаешься. В том смысле, что он прохвост. Вылитый наш судья, старик Хэлсбери, а уж он-то если в чем и виноват, то лишь в том, что слишком мягок с этими ребятами за решеткой. Он, бывало, в обвинительном заключении весь вывернется ради них.

— Ты знаешь, как были убиты принцы?

— Ничего мне не известно о Ричарде Третьем. Знаю только, что мать два года не могла им разродиться.

— Что?! Где ты слыхал эту басню?

— Ну, наверное, на уроке истории.

— Должно быть, ты ходил в какую-то особенную школу. Ни в одном из моих учебников ни слова не сказано о том, кто, как и кого рожал. Вот почему чтение Шекспира и Библии всегда так освежает. Что-нибудь да и узнаешь новенькое из области полового воспитания. Ты когда-нибудь слыхал о человеке по имени Тиррел?

— Слыхал. Это тот бандюга, который служил океанских на линиях «Пи-энд-О». Утонул на «Египте».

— Да нет. Я тебе говорю об историческом персонаже.

— Из истории не помню ничего, кроме 1066[4] и 1603 года.

— А что произошло в 1603-м? — спросил Грант, не переставая думать о Тирреле.

— Нам навсегда привязали к хвосту эту Шотландию.

— Было бы лучше, чем если бы она каждые пять минут хватала нас за горло? Тиррел, говорят, был тот самый, кто убрал мальчишек.

— Племянников? Нет, это имя мне ничего не говорит. Ну, я пошел. Чем я могу быть вам полезен?

— Ты идешь на Чаринг-Кросс-роуд?

— Да, в «Феникс».

— Сделай мне одолжение.

— Слушаю вас.

— Зайди в одну из книжных лавок и купи «Историю Англии». Для взрослых. И «Жизнь короля Ричарда III», если тебе попадется.

— Сделаю, будьте спокойны.

Выходя из палаты, Вильямс столкнулся с Амазонкой и был поражен, увидев нечто такое же, как и он сам, только в платье сестры милосердия. Он сконфуженно поздоровался, вопросительно взглянул на Гранта и исчез за дверью.

Амазонка сообщила Гранту, что она собралась делать влажное обертывание в четвертой палате, но не могла не заглянуть к нему, чтобы выяснить, убедился он или нет.

— В чем убедился?

— В благородстве Ричарда Львиное Сердце.

— Я не дошел еще до Ричарда Первого. Но прошу вас, расскажите, что вы знаете о Ричарде Третьем, пусть в четвертой палате немного обождут.

— Ах, эти бедные птички! — воскликнула она, и ее большие коровьи глаза приняли страдальческое выражение.

— Какие птички?

— Да эти малютки. Помню, как по ночам меня мучали кошмары. Я все боялась, что кто-то войдет и положит мне во сне на лицо подушку.

— Именно так и было совершено убийство?

— Да, разве вы этого не знали? Когда двор находился в Уорике, сэр Джеймс Тиррел поскакал назад в Лондон и приказал Дайтону и Форресту убить. Потом они зарыли их под какой-то лестницей и завалили камнями.

— Но в той книжке, что вы мне дали, об этом ни слова.

— Ой, да это просто учебник. Чтобы зубрить к экзаменам. Понимаете? Из этих зубрежных учебников разве узнаешь что-нибудь интересное по истории!

— Где же вы набрались таких колоритных сплетен о Тирреле?

— Никакие это не сплетни, — обиделась Амазонка. — Все можно найти у сэра Томаса Мора в его записках. И уж вряд ли во всей истории есть боле уважаемый и надежный человек, чем Томас Мор. Разве не так?

— Разумеется, так. С моей стороны было бы нахальством противоречить сэру Томасу Мору.

— Ну так вот, обо всем этом написал Томас Мор, а он-то как раз и жил в то время и лично знал их всех.

— Дайтона и Форреста?

— Да нет! Конечно нет. Я имею в виду Ричарда и бедную королеву.

— Королеву? Супругу Ричарда?

— Да.

— Почему «бедную»?

— Он сделал ее жизнь невыносимой. Говорят, он ее отравил. Потому что хотел жениться на своей племяннице.

— Зачем ему это было нужно?

— Затем, что она была наследницей престола.

— Понятно. Он избавился от мальчиков и захотел жениться на их старшей сестре?

— Ну конечно. Не мог же он жениться на одном из мальчиков!

— Нет, я думаю, такое не могло прийти в голову даже Ричарду.

— Вот он и хотел жениться на Елизавете, чтобы прочней чувствовать себя на троне, но на самом деле она вышла замуж за его преемника. Она приходилась бабушкой королеве Елизавете Первой. Мне всегда импонировало, что у Елизаветы была родня со стороны Плантагенетов. Не нравились мне эти Тюдоры. Ну, я пошла, а то явится с обходом старшая сестра, а я еще не управилась с четвертой палатой.

— Тогда наступит конец света.

— Мне конец наступит, — сказала Амазонка и удалилась.

Грант снова принялся за чтение учебника, пытаясь разобраться в перипетиях войны Алой и Белой Розы. Напрасно он старался. Войска стремительно двигались то в одном направлении, то в другом. Йорки и Ланкастеры сменяли друг друга на троне с такой быстротой, что голова шла кругом. С таким же успехом можно стоять и смотреть, как на ярмарочном «автодроме» кружатся и сталкиваются друг с другом автомобильчики.

И все же он был уверен, что разгадка этой истории лежит еще глубже. Ее семена были посеяны столетием раньше, когда был низложен Ричард II и правление Йорков прервалось. Грант это все знал потому, что в юности видел «Ричарда Бордоского» в Новом Театре. Четыре раза он ходил на этот спектакль.

Три поколения узурпаторов престола из дома Ланкастеров правили Англией: Генрих IV несчастливо, но умело, шекспировский принц Хэл,[5] герой Азенкура и безудержный храбрец, и его полоумный и обреченный сын.[6] Ничего нет удивительного, что люди жаждали восстановления легитимной власти, видя, как бездарные друзья полоумного Генриха VI профукали победы во Франции, пока Генрих носился со своим детищем — Итонским колледжем и уговаривал придворных дам отказаться от чрезмерных декольте.

Все трое Ланкастеров были неистовыми фанатиками, что резко контрастировало с либерализмом двора, угасшим со смертью Ричарда II. Политика Ричарда, основанная на принципе «живи и дай жить другим», сменилась чуть ли не за одну ночь гонениями на еретиков. Почти столетие продолжали гореть на кострах еретики. Неудивительно, что в сердцах простых людей тлел и разгорался другой огонь — огонь недовольства. Он запылал вовсю, когда на арене появился герцог Йоркский. Это был умный, здравомыслящий, влиятельный политик, одаренная натура, принц королевской крови и наследник Ричарда II по прямой линии. Возможно, люди и не способствовали тому, чтобы Йорк сместил на троне этого дуралея Генриха, но они наверняка хотели, чтобы он взял в руки власть и навел порядок в стране.

Йорк попытался это сделать, но наградой ему была смерть на поле боя, а члены его семьи большую часть своей жизни провели в изгнании или за монастырскими стенами, скрытые от посторонних глаз. Однако когда волнения улеглись, на троне оказался его сын, сражавшийся с ним бок о бок, и страна утихомирилась под властью этого высокого светловолосого красавца, большого женолюба, но в высшей степени проницательного политика.

Вот почти все, что Грант смог вынести из истории войны Алой и Белой Розы.

Он оторвал взгляд от книги и увидел, что посреди палаты стоит старшая сестра.

— Я постучала в дверь, — сказала она, — но вы слишком увлеклись чтением.

Вид у нее был подтянутый, недоступный. Она по-своему элегантна, вроде Марты. Руки в белых накрахмаленных манжетах непринужденно сложены на узкой талии, концы белоснежного чепца свободно падают на плечи, что придавало лицу выражение неистребимого достоинства. Серебряный значок об окончании медицинской школы служил ее единственным украшением. «Есть ли на свете фигура более величественная, чем старшая сестра превосходной клиники», — подумал Грант.

— Я тут занялся историей, — сказал он, — и не заметил, как летит время.

— Прекрасное занятие. Заставляет видеть вещи в их истинном свете. — Переводя взгляд на портрет, она спросила: — Вы за Йорков или за Ланкастеров?

— Так вы догадались, чей это портрет?

— Еще бы! Когда я была практиканткой, я много времени проводила в Национальной галерее. У меня не было денег и я легко уставала, а там было так тепло, так тихо и можно было сидеть и отдыхать сколько угодно. — Она улыбнулась уголком рта, мысленно нисходя с высоты своего нынешнего положения к той молоденькой, усталой, серьезной девочке, какой она когда-то была. — Я люблю Портретную галерею еще и потому, что там обретаешь ту же широту мысли, что и при изучении истории. Видишь вблизи все эти великие исторические фигуры, сделавшие так много в свое время. От них остались только их имена и портреты. Я тогда вволю насмотрелась на них. — Она снова перевела взгляд на Ричарда. — Несчастнейшее создание.

— Мой хирург уверяет, что он — жертва полиомиелита.

— Полиомиелита? Все может быть. Я никогда об этом раньше не задумывалась. Для меня он прежде всего человек, испытавший много горя. Такого страдальческого лица я больше никогда не видела, а я повидала на своем веку многое.

— Значит, вы считаете, что портрет был написан уже после убийства?

— О да. Это очевидно. Он не из тех, кто ничего не принимает близко к сердцу. Человек такого масштаба! Должно быть, он осознал всю… гнусность этого преступления.

— Вам не кажется, что он производит впечатление человека, которому невыносима сама мысль, как жить дальше?

— Как вы верно это сказали! Да. Он похож на того, кто страстно стремится чем-то обладать, но потом понимает, что цена, которую он заплатит за это, слишком велика.

— Так, значит, вы не считаете его законченным негодяем?

— Нет, нет! Конечно нет. Негодяи не страдают, а его лицо полно невыносимой боли.

Они еще некоторое время молча смотрели на портрет.

— Вы знаете, это все похоже на свершившееся возмездие. Потеря единственного сына. Смерть жены. Мир, который его окружал, разрушился так скоро. Должно быть, он воспринимал это как Божью кару.

— Смерть жены ему была небезразлична?

— Она приходилась ему двоюродной сестрой, и они знали друг друга с детства. Любил он ее или нет, но она, должно быть, была ему другом. Для человека, сидящего на троне, иметь друга — редкостная удача. Теперь я пойду. Должна же я знать, что делается в моей клинике. Я даже не спросила у вас того, что полагается первым делом спросить: как ваше самочувствие. Но если у вас нашлись силы интересоваться человеком, жившим пять веков тому назад, — это значит, вы идете на поправку.

С того момента, как он впервые взглянул на нее, она не изменила своей позы. Она улыбнулась ему своей слабой, сдержанной улыбкой и, держа руки все так же на уровне пряжки форменного пояса, направилась к двери. Вся ее фигура выражала непреходящую уверенность, как если бы она была монахиней. Или королевой.

4

Сержант Вильямс объявился только после обеда. Он пыхтел, неся в руках два тяжеленных тома.

— Надо было оставить их внизу, в приемной, — упрекнул его Грант. — Стоило ли из-за них снова подниматься по лестнице!

— Я должен все объяснить лично. Успел забежать только в один магазин, самый большой. Это лучшая «История Англии» из всех, что у них имеется. Лучше, говорят, не бывает. — Он выложил на столик внушительного вида том в серо-зеленом твердом переплете, давая понять, что не несет за него никакой ответственности. — Специальной истории, только про Ричарда Третьего, у них нет. То есть нет его биографии. Но они мне дали вот что. — И он положил на столик что-то яркое и веселое, с гербом на суперобложке, на которой красовалось: «Роза из Рейби».

— А это что такое?

— Наверное, его мамаша. Я имею в виду упомянутую Розу. Ну, я побегу: ровно через пять минут я должен быть в Скотланд-Ярде, и чуть я опоздаю, шеф сдерет с меня шкуру. Извините, коли что не так. Я забегу, как только окажусь поблизости, и, если эти никуда не годятся, попробую достать что-нибудь другое.

Но Грант был доволен и поблагодарил за книги. Торопливый топот ног сержанта Вильямса, сбегавшего вниз по лестнице, еще был слышен, а он уже вцепился в «лучшую в мире „Историю Англии“». Это была так называемая систематизированная история — объективная, оживляемая выразительными иллюстрациями. Миниатюра из Псалтыря Латтрэла украшала главу о сельском хозяйстве XIV века, а к истории Великого лондонского пожара[7] прилагалась карта Лондона того времени. Короли и королевы упоминались между прочим. «Систематизированная история» Тэннера была озабочена только общественным прогрессом и политической эволюцией: черной смертью,[8] изобретением книгопечатания и использованием пороха, созданием торговых гильдий и так далее. Однако жестокая необходимость все же вынуждала мистера Тэннера то и дело упоминать того или иного короля или его родственников. Одна из таких необходимостей возникла в разделе, посвященном изобретению книгопечатания.

Некто по имени Кэкстон из Кента, бывший подмастерье гильдии суконщиков, обосновался в Брюгге, имея в кармане двадцать мерков, полученных им по завещанию своего бывшего хозяина, ставшего лорд-мэром Лондона. Однажды в осеннюю дождливую пору застигнутые отливом у берегов Нидерландов двое молодых людей, бежавших из Англии, были спасены и доставлены на сушу. Этот удачливый купец, уроженец Кента, приютил их и ссудил деньгами. Беглецами были Эдуард IV и его брат Ричард. Когда же фортуна распорядилась восстановить Эдуарда на английском престоле, вернулся в Англию и Кэкстон. И первые печатные английские книги были изданы им для короля Эдуарда IV.

Грант полистал книгу, не переставая размышлять о том, как скучны, однако, исторические труды, не населенные людьми. Читатели газет знают, что бедствия всего человечества не обязательно оборачиваются бедой для отдельного человека. При известии о жуткой катастрофе у него могут поползти мурашки по спине, но вряд ли он будет потрясен до глубины души. Тысячи людей, погибшие в наводнении в Китае, — это новость. Гибель одного-единственного ребенка, утонувшего в пруду, — это трагедия. Поэтому прогресс английской нации в изложении Тэннера не вызывает бурных эмоций, но всякий раз, когда Тэннеру приходится коснуться конкретной личности, немедленно просыпается и читательский интерес. Например, вот он цитирует куски из переписки семейства Пастонов.[9] Пастоны имели обыкновение сообщать друг другу новости вперемежку с просьбами прислать им салатного масла или написать о том, как продвигается учеба Клемента в Кембридже. Из их рассказов о всяком житье-бытье вдруг выясняется, что два маленьких мальчика по имени Георг и Ричард, прибывшие из Йорка, живут в лондонском доме Пастонов, где их ежедневно навещает брат Эдуард.

«Воистину, — подумал вдруг Грант, отложив в сторону книгу и глядя в не существующий теперь для него потолок, — воистину, ни одному из королей на английском престоле не пришлось испытать на себе столько передряг, уготованных простому смертному, сколько их испытали Эдуард IV и его брат Ричард. Ну, может быть, после них только Карл II. И то, Карл даже в бедности и в изгнании всегда оставался сыном короля, личностью особой. А два мальчика, жившие в пастоновском доме, были всего-навсего младшими детьми из семьи Йорков. Никакой особой важности они не представляли, а в те времена, когда Пастоны переписывались между собой, у них не было ни домашнего очага, ни, возможно, и будущего».

Грант полез в учебник, принадлежащий Амазонке, чтобы выяснить, с какой целью Эдуард находился в то время в Лондоне. Оказалось, он набирал себе войско. «Лондон всегда с сочувствием относился к дому Йорков, и народ с воодушевлением стекался под знамена молодого Эдуарда», — было написано в учебнике.

И вот Эдуард, восемнадцатилетний юноша, кумир столицы, накануне своих первых боевых побед находит время, чтобы ежедневно навещать младших братьев.

«Может быть, — подумал Грант, — тогда и зародилась необычная преданность Ричарда старшему брату?» Эту преданность, которой он не изменял всю свою жизнь, учебники истории не только не отрицали, но, наоборот, подчеркивали, дабы придать весомость своим конечным выводам: «До самой смерти брата Ричард во всех жизненных перипетиях оставался его верным и преданным наперсником, но соблазн овладеть короной оказался выше его». Книга для чтения по истории выразилась попроще: «Он был всегда хорошим братом Эдуарду, но как только понял, что может занять трон, жадность ожесточила его сердце».

Грант скосил глаза на портрет и подумал, что это уже слишком. Что-что, но только не жадность ожесточила Ричарда до такой степени, что он пошел на убийство. Скорее всего, книга имела в виду не жадность, а жажду… Жажду власти? Что ж, вполне вероятно. Но ведь Ричард и так обладал всей полнотой власти, какая только может присниться простому смертному. Он был братом короля, богатым человеком. Неужели одна ступенька вверх стоит того, чтобы из-за нее решиться на убийство малых детей своего брата?

Все это было в высшей степени непонятно. Грант так и сяк прикидывал в уме все детали этого дела, как вдруг в палате появилась миссис Тинкер с чистой пижамой для него и своим ежедневным обзором газетных заголовков.

Если на первой странице не было никаких сенсаций, миссис Тинкер дальше третьего заголовка не шла. Но если в газете фигурировало убийство, то она прочитывала ее с большим интересом, да еще по дороге домой покупала вечернюю газету.

Сегодня она с увлечением комментировала недавний случай в Йоркшире с отравлением мышьяком и последующей эксгумацией трупа, как вдруг внимание ее привлекла нетронутая вчерашняя газета, лежащая у изголовья Гранта рядом со стопкой книг.

— Вам нездоровится, мистер Грант? — спросила она с тревогой.

— Напротив, я чувствую себя превосходно. С чего вы это взяли?

— Вы даже не развернули свою газету. Вот так же все начиналось у моей сестры. Ее перестало интересовать, что пишут в газетах.

— Не волнуйтесь, Тинк, я иду на поправку. Даже настроение улучшилось. Я забыл о газете потому, что читаю всякие книжки по истории. Когда-нибудь слышали про юных принцев — пленников Тауэра?

— Кто ж о них не слышал!

— А помните, чем это все кончилось?

— Конечно помню. Он задушил их подушкой.

— Кто он?

— Их душегуб-дядюшка. Ричард Третий. Но с вашим здоровьем не следовало бы думать о таких вещах. Почитайте лучше о чем-нибудь приятном, веселом.

— Вы очень спешите домой, Тинк? Не могли бы вы сделать мне одолжение и зайти на Сент-Мартинз-лейн?[10]

— Ну разумеется. Куда мне спешить? Наверное, хотите, чтобы я передала что-то мисс Холлард? Но она же будет в театре не раньше шести?

— А вы оставьте ей записку. Она получит ее, как только придет.

Грант взял блокнот и написал: «Ради всего святого, достаньте для меня „Историю Ричарда III“ Томаса Мора». Он вырвал страницу, сложил ее и надписал сверху: «Марте Холлард».

— Отдайте это старику Сэкстону, который дежурит у артистического подъезда.

— Хорошо, передам, если смогу пробиться через очередь в кассу. — Она аккуратно спрятала записку в свой якобы кожаный ридикюль с облезлыми уголками, без которого, как и без ее шляпы, представить миссис Тинкер было бы немыслимо.

Ежегодно Грант преподносил ей очередную сумку как рождественский подарок, причем каждая представляла собой произведение искусства, образец английского кожевенного ремесла. Даже Марта Холлард не отказалась бы щегольнуть такой вещицей на своих обедах «У Блага». Однако после рождества эти сумки куда-то исчезали, но, поскольку миссис Тинкер считала, что ходить в ломбард еще более позорно, чем попасть в тюрьму, то Грант не допускал и тени подозрения, что она предпочитает деньги всяким другим подаркам. Прячет, наверное, где-нибудь в дальнем ящике комода, заботливо завернутыми в ту же тонкую оберточную бумагу. Возможно, время от времени достает их, чтобы похвастаться перед кем-нибудь или просто полюбоваться самой, а может быть,просто мысль о том, что они лежат в целости и сохранности, придает ей уверенность в будущем, как других тешит мысль о деньгах, отложенных «на похороны». В следующий раз на рождество Грант непременно откроет ее старенькую, потрепанную сумку, вмещающую столько разного добра, и положит некую сумму в отделение для денег. Она, конечно, разбазарит их на всякую мелочь, так что в конечном счете сама будет недоумевать, куда они могли подеваться. Но кто знает, может быть, бисер маленьких радостей, рассыпанных по серым будням нашей жизни, приносит куда больше удовлетворения, чем обладание несметной коллекцией сокровищ, скрытой от чужого взгляда.

Она удалилась под скрип корсета и башмаков, и Грант сделал новую попытку усовершенствовать свои знания в области эволюции человеческого общества в изложении Тэннера. Это потребовало усилий, и немалых. Ни природой, ни профессией он не был приучен смотреть на человечество как на абстрактное целое. Конкретная личность, живой характер — это было его дело. Грант скользил взглядом по абзацам, полным сухой статистики, а воображение рисовало ему прячущегося в дубовой листве короля, метлу, привязанную к верхушке мачты, шотландского горца, ухватившегося за стремя мчащегося всадника. Правда, ему было приятно узнать из сочинения мистера Тэннера, что англичанин XV века пил воду только в наказание. Судя по всему, английский простолюдин времен Ричарда III вызывал зависть в Европе. Тэннер цитирует из одного французского источника того времени:

«Король Франции запрещает употреблять в пищу соль, если она не куплена у него по той цене, которую он сам установил. Солдаты его армии забирают у населения все, что им нужно, не платя ни гроша, да еще и издеваются над ним, если оно проявляет недовольство.

Виноделы обязаны отдавать королю четвертую часть своего урожая. Городам приходится ежегодно выплачивать огромные суммы на содержание войска. Крестьяне живут в великой нужде, задавленные тяжким трудом. Они не имеют шерстяного платья. Вся их одежда состоит из безрукавки из грубой холстины и коротких, до колен, штанов. Чулок они не носят. Женщины ходят босыми. Простой народ не ест мяса, только свиное сало из супа. Благородные живут не намного лучше. Арестованные подвергаются допросу без свидетелей, а после нередко бесследно исчезают.

В Англии все иначе. Никто не имеет права входить в частный дом без разрешения на то хозяина. Король не может вводить налоги, изменять законы или издавать новые. Англичане пьют воду только в наказание. На обед у них рыба и мясо. Одеты в добротную шерстяную одежду и пользуются отличной домашней утварью. Судить англичанина можно только открытым судом».

Что ж, той Англией, с мыслью о которой Грант засыпал прошлой ночью, можно было гордиться.

Он перелистывал раздел, посвященный XV веку, надеясь увидеть хоть одно живое слово современников, которое высветило бы из тьмы прошлого какой-нибудь яркий эпизод. Но тщетно — тэннеровское писание до конца оставалось удручающе безликим. Благодаря ему можно было узнать, что единственный парламент, созванный Ричардом III, был самым либеральным и прогрессивным из всех известных парламентов, а преступления короля никак не вязались с его явным стремлением дать народу благоденствие. На этом сведения о Ричарде III кончались. Кроме Пастонов, стойко выдержавших испытания временем, автор «Систематизированной истории» не уделил внимания никому.

Книга соскользнула с груди, и рука Гранта, пошарив по одеялу, наткнулась на «Розу из Рейби».

5

«Роза из Рейби» относилась к разряду беллетристики и была хороша уже тем, что ее было легче держать в руках, чем «Систематизированную историю». Более того, это был вполне сносный исторический роман, типичный винегрет из исторических фактов и диалогов. Ивлин Пейн-Эллис, было ли это ее настоящее имя или нет, снабдила свою книгу портретами персонажей, их генеалогическим древом и пользовалась нормальной лексикой. Никаких там «чу!», «глядь!» и тому подобное. Это была честная попытка изложить подлинные события. Здесь они были куда более красноречивы, чем в истории Тэннера. Куда более красноречивы.

Грант отлично понимал, что лучший способ узнать человека, если о нем ничего неизвестно, — это получить сведения о его матери.

Поэтому, пока Марта добывает для него канонизированный труд праведного Томаса Мора о жизни Ричарда, его устроит биография герцогини Йоркской Сесили Невилль.

Изучив генеалогическое древо Йорков, он убедился в том, что если судьба обоих братьев — Эдуарда и Ричарда, познавших и на троне тяготы обыкновенных смертных, была уникальной, то в равной степени уникальным было и их английское происхождение. Достаточно было посмотреть на их предков: Невилли, Фитцаланы, Перси, Холланды, Мортимер, Одли, не говоря уж о Плантагенетах. Королева Елизавета гордилась тем, что она чистокровная англичанка, если англичанами считать и валлийцев. Если все коронованные особы Англии, начиная с Вильгельма Завоевателя и кончая Фермером Джорджем,[11] были сплошь полукровками — полуфранцузы, полуиспанцы, полудатчане, полуголландцы, полупортугальцы, то Эдуард IV и Ричард III имели на редкость безукоризненную английскую родословную. Оба были королевской крови, как с материнской, так и с отцовской стороны. Дедом Сесили Невилль был Джон Гонт, родоначальник Ланкастерского дома, третий сын Эдуарда III. Трое из пяти сыновей Эдуарда III были предками обоих герцогов Йоркских.

«Любого из рода Невиллей, — писала мисс Пейн, — встречали как важную персону, поскольку это была семья богатых землевладельцев. Любого из рода Невиллей можно было заведомо считать красавцем, поскольку все они были хороши собой. Любой из Невиллей был человеком особенным — все они выделялись своими душевными качествами и темпераментом. В Сесили Невилль все эти качества были счастливо слиты воедино. Ее называли первой Розой Севера задолго до того, как Северу пришлось выбирать между Белой и Алой Розами».

Мисс Пейн-Эллис утверждала, что брак Сесили с Ричардом Плантагенетом, герцогом Йоркским, был заключен по любви. Грант отнесся к этому с сомнением и даже фыркнул. В XV веке ежегодное рождение ребенка у супругов не говорило ни о чем другом, кроме как о плодовитости родителей. Многочисленное потомство, которое Сесиль принесла мужу, указывало на долголетие их супружества. Однако в те времена, когда женщине отводилась единственная роль — хранительницы очага, тот факт, что Сесиль Невилль сопровождала мужа во всех его поездках, давал основание предположить, что они находили общество друг друга на редкость приятным. О том, насколько часты и постоянны были их путешествия, свидетельствуют места, где появились на свет их дети. Анна, ее первая дочь, родилась в Фотерингэе, их родовом поместье в Нортгемптоншире. Умерший во младенчестве Генрих — в Хэтфилде, Эдуард — в Руане, где герцог воевал. Эдмунд и Елизавета тоже родились в Руане. Маргарет — в Фотерингэе. Джон, умерший молодым, — в Нисе, в Уэльсе. Георг — в Дублине (не этим ли объясняется почти ирландское упрямство Георга?). Ричард тоже родился в Фотерингэе.

Итак, Сесиль Невилль не сидела в замке в Нортгемптоншире в вечном ожидании своего повелителя. Она повсюду следовала за ним, и это говорило в пользу доводов мисс Пейн-Эллис. Словом, брак этот действительно был удачным. Вот откуда у Эдуарда такая привязанность к семье: ведь он ежедневно навещал своих маленьких братьев в доме Пастонов. Да, Йорки еще до испытаний, постигших их, были сплоченной семьей.

Эта мысль пришла к Гранту, когда он, перелистывая книгу, наткнулся на письмо старших сыновей Ричарда — Эдмунда и Эдуарда. Мальчики жили и учились в замке Ладлоу и однажды в конце пасхальной недели отправили с гонцом письмо к отцу, и котором горько жаловались на своего воспитателя, бранили его и просили Ричарда выслушать гонца Уильяма Смита, которому они поведали подробности жестокого обращения с ними. В этом сигнале бедствия, с формальной точки зрения безупречном, звучали нотки благодарности за присылку платья и огорчения, что молитвенник все еще не получен.

Дотошная мисс Пейн-Эллис пояснила, что письмо относится к коллекции рукописей Коттона, и это вселило в Гранта надежду отыскать и другие фактические сведения, без которых полицейский как без рук.

Но он нашел следующую семейную сцену:

«Ранним утром герцогиня стояла на ступеньках своего дома, освещенная нежарким, рассеянным светом лондонского декабрьского солнца, провожая мужа, брата и сына. Дирк с племянниками вывели на мощеный двор лошадей, вспугнув стайку голубей и воробьев. Она увидела, как муж вскочил в седло — как всегда спокойно и основательно, — и подумала, что, несмотря на его бравый вид, можно решить, что он собрался ехать в Фотерингэй полюбоваться на новорожденных ягнят, а не отправляется воевать. Ее брат Солсбери, как все темпераментные Невилли, не скрывал нетерпения.

Она улыбалась, но в глубине души было горько. Тревожно за Эдмунда. Семнадцатилетний Эдмунд, легкоранимый юноша, почти мальчик, не знавший, что такое война, был возбужден и горд сознанием того, что его ждет первое в жизни сражение. Она не смела сказать мужу: „Береги Эдмунда“. Муж не понял бы ее, а Эдмунд, услышав эти слова, пришел бы в ярость: Эдуард всего на год старше, а уже командует армией на границе с Уэльсом, и ему пора в бой.

Она оглянулась на младших детей, выбежавших на крыльцо вслед за нею. Их было трое: Маргарет и Георг, упитанные и светловолосые, а за ними, отступая на шаг, как всегда, малыш Ричард. Его темные волосы и брови делали его похожим на чужака и в своей семье. У четырнадцатилетней растрепы Маргарет глаза на мокром месте, а Георг в досаде и обиде, что ему всего одиннадцать и он не принимает участия в сборах. На худеньком личике Ричарда не отражалось ничего, но мать-то знала, что внутренне он дрожит, как струна.

Зацокали копыта скользящих по мощеному двору лошадей, зазвенели доспехи, и три всадника выехали за ворота, где их ждали слуги. Дети на крыльце запрыгали, закричали и замахали руками.

Сесиль, не раз в своей жизни провожавшая мужчин на войну, вернулась в дом, чувствуя незнакомую прежде тяжесть в груди. Она не могла отделаться от вопроса, мучившего ее: „Кто из них не вернется?“

При всем своем воображении она не могла допустить ужасной мысли, что не вернутся все трое. Что она видит их в последний раз. Что меньше чем через год голова ее мужа, увенчанная бумажной короной, будет выставлена на позор над Микльгейтскими воротами Йорка, а головы брата и сына — над двумя другими».

Конечно, это был художественный вымысел, но портрет Ричарда, темноволосого малыша, казавшегося чужаком в своей семье, заставил Гранта задуматься. Он забыл о Сесили Невилль и стал искать в тексте, нет ли еще каких-нибудь упоминаний о Ричарде. Но мисс Пейн-Эллис не очень-то занимал поскребыш Ричард. Ее увлекала эффектная фигура первенца Эдуарда. Вместе с кузеном Уориком, сыном Солсбери, он одержал победу в битве при Тоутоне и, хотя память о зверстве Ланкастеров была еще жива, проявил к ним милосердие, столь типичное для него в будущем.

Его короновали в Вестминстерском аббатстве, а двум его маленьким братьям, вернувшимся из ссылки в Утрехте, были даны титулы герцога Кларенса и герцога Глостера. Эдуард торжественно похоронил отца и брата Эдмунда в приходской церкви в Фотерингэе. Ричард, которому исполнилось тринадцать, сопровождал траурную процессию на всем пути от Йоркшира. Всего шесть лет прошло с тех пор, когда он с матерью, сестрой и братом стоял на ступенях лондонского дворца Бейнард Касл, провожая их на войну.

Следующий раз Ричард появится на страницах книги лишь спустя несколько лет после коронования Эдуарда. В то время он вместе с двоюродными братьями Невиллями проводил годы ученья в Миддлхэме, в графстве Йоркшир.

«Когда Ричард пересек Венслидейлские болота, открытые солнцу и ветрам, и въехал во двор замка, его охватило беспокойство. Стража у подъездных ворот галдела и, завидев его, затихла. В полном молчании он пересек двор, где в этот час дня обычно царило оживление. Близилось время ужина, и все обитатели Миддлхэма уже должны были вернуться в замок, оставив свои занятия, как сейчас вернулся с соколиной охоты он к вечернему столу. Тишина и пустота вокруг были необычными. Он соскочил с коня и повел его в конюшню, но передать поводья было некому. Когда он расседлывал лошадь, заметил в соседнем стойле незнакомого ему загнанного гнедого жеребца.

Ричард вытер потную спину своего коня, накрыл его попоной и принес свежего сена и воды, все еще раздумывая над появлением незнакомого жеребца и непонятной тишиной во дворе замка. Переступив порог дома, он различил голоса, доносившиеся из глубины главного зала. Подумал, не узнать ли, в чем дело, прежде чем отправиться на свою половину. Пока он размышлял, с верхней площадки лестницы послышался легкий шепот. Он поднял голову и увидел троюродную сестру Анну, которая перегнулась через перила, свесив вниз толстые, как канаты, белокурые косы.

— Ричард, — зашептала она чуть слышно. — Ты уже знаешь?

Он приблизился к ней, а она схватила его за руку и потащила наверх в их классную комнату в башне.

— В чем дело? — спрашивал он, пытаясь удержаться на месте. — Что случилось, чего ты не можешь рассказать мне здесь?

Она втащила его в классную и захлопнула за собой дверь.

— Эдуард!

— Что случилось? Он заболел?

— Нет! Попал в историю.

— Уф, — облегченно выдохнул Ричард. Истории Эдуарда были делом обычным. — Что на этот раз? Новая любовница?

— Гораздо хуже! Хуже не бывает. Он женился!

— Женился? — Это звучало так нелепо, что Ричард был спокоен. — Не может быть.

— Может. Мы узнали об этом час назад.

— Он никак не мог жениться, — запротестовал Ричард. — Женитьба короля — дело долгое. Нужны контракты, соглашения. Кажется, и парламент должен вынести решение. Почему ты думаешь, что он женился?

— Дело не в том, что я думаю, — Анна теряла терпение от трезвых рассуждений Ричарда. — Послушай, о чем они там спорят в большом зале.

— Анна, неужели ты подслушивала?

— О, не притворяйся паинькой. Не надо было особенно напрягаться, их и с того берега слышно. Он женился на леди Грей!

— Леди Грей? Из Гроуби?

— Да.

— Не может этого быть. У нее двое детей, и она стара для него.

— Она на пять лет старше Эдуарда и очень красивая, сама слышала.

— Когда это случилось?

— Пять месяцев назад. Они обвенчались тайно в Нортгемптоншире.

— А я-то думал, что он женится на сестре французского короля.

— Но ведь мой отец, — сказала Анна, — тоже так думал.

— Да, да, он сейчас, должно быть, чувствует большую неловкость после всех переговоров, которые вел.

— Гонец из Лондона рассказал, что он просто вне себя. Дело даже не в том, что его одурачили. У нее, кажется, целая армия родственников, и он ненавидит их всех до единого.

— Он, наверное, обезумел… — В глазах Ричарда, боготворившего Эдуарда, все, что бы тот ни делал, было разумным. Но эта нелепая выходка могла быть только следствием безумия. — Мама не вынесет этого, — сказал он и подумал о том, как мужественно вела себя мать, когда убили отца и Эдмунда, а Ланкастерское войско подошло почти к воротам Лондона. Она не плакала, не замкнулась в себе. Она распоряжалась, собирая его и Георга в Утрехт так, будто просто отправляла детей на ученье. Могло ведь случиться, что они никогда не увидятся, но она спокойно и без слез следила за тем, чтобы их одели потеплее, ведь им предстояло зимой пересечь Ла-Манш.

Перенесет ли она еще один удар? Какая убийственная глупость, поразительное недомыслие!

— Бедная тетя Сесиль, — голос Анны был печален. — Как мог Эдуард так жестоко обойтись со всеми? Чудовищно.

Но Ричарду Эдуард все еще казался непогрешимым. Поступить таким образом он мог, если заболел или если его околдовали. Пусть Эдуард по-прежнему рассчитывает на него, С годами его безграничная преданность брату стала более осмысленной».

Далее речь пошла о перипетиях, пережитых Сесилью Невилль, и о ее попытках примирить Эдуарда — счастливого, но терзаемого муками совести — и своего племянника Уорика, взбешенного сверх всякой меры. Следовало также подробное описание добродетелей златокудрой красавицы, добившейся успеха там, где терпели неудачу ее более кроткие предшественницы, и ее коронования в Редингском аббатстве. К трону ее пришлось вести Уорику, которому было не по нутру видеть целый сонм Вудвиллей, не желающих пропустить момент, когда их сестру Елизавету нарекут королевой Англии.

В следующий раз Ричард появляется, когда он отплывает из Линна без гроша в кармане на голландском корабле, оказавшемся под рукой в нужный момент. Вместе с ним его брат Эдуард, друг лорд Гастингс и несколько их сторонников. У них нет ничего, кроме одежды, и после короткой перебранки капитан корабля соглашается принять отороченный мехом плащ Эдуарда вместо платы за проезд.

Уорик в какой-то момент решает, что он больше не в состоянии выносить Вудвиллей. Он помог Эдуарду взойти на трон, с таким же успехом он может и ссадить его. Для достижения этой цели к его услугам целый выводок братьев Невиллей и, как ни странно, брат короля Георг. Последний решил, что половина всех земель Монтегю, Невиллей и Бичемов в качестве приданого за дочерью Уорика Изабеллой стоит предательства. Через одиннадцать дней Уорик — ко всеобщему изумлению — становится хозяином Англии, а Эдуарду и Ричарду тем временем приходится месить октябрьскую грязь от Алкмаара до Гааги.

С этого момента Ричард уходит на задний план. Влачит жалкое существование в Брюгге. Гостит у Маргарет в Бургундии — той самой Маргарет, которая стояла с ним и Георгом на ступеньках Бейнард Касл и плакала, провожая отца. Маргарет стала теперь герцогиней Бургундской. Добрая душа, огорченная и раздосадованная поведением Георга, она собирала средства для поддержки двух других, более достойных братьев. Но даже мисс Пейн-Эллис, поглощенная судьбой великолепного Эдуарда, не смогла не упомянуть, что снаряжение кораблей, нанятых на средства Маргарет, пало на плечи Ричарда. А ему в ту пору не было еще и восемнадцати. И когда Эдуард с жалкой горсткой сторонников снова оказался на английской земле лицом к лицу с армией Георга, не кто иной, как Ричард, отправился в лагерь брата и уговорил его ради Маргарет заключить с ним союз и вместе пойти на Лондон.

Грант подумал, что это не было таким уж трудным делом. Георга можно было склонить к чему угодно.

6

Не успел Грант дочитать «Розу из Рейби», поддавшись соблазну художественного вымысла, как на следующее утро, часов в одиннадцать, прибыл пакет от Марты с более серьезным чтением — «Историей Ричарда III» сэра Томаса Мора.

К книге была приложена записка. На отличной бумаге размашистым почерком было написано:

«Сожалею, что не успела забежать к тебе сама. Занята безумно. Томаса Мора нет ни в одном книжном магазине. Пришлось обратиться в библиотеку. Почему мы так редко пользуемся библиотеками? Это предубеждение против засаленных страниц. Надеюсь, это не отобьет у тебя охоту к чтению. Можно держать две недели. Звучит как приговор, да? Вероятно, интерес к горбуну означает, что ты спрятал свои колючки. До скорого.

Марта».

Книга и впрямь выглядела опрятной, хотя далеко не новой. Но ни шрифт, ни расположение текста не были такими аппетитными, как у «Розы». Тем не менее Грант с жаром принялся за нее. Тут все касалось только Ричарда III, так сказать, сведения из первых рук.

Он опомнился только через час, испытывая некоторое недоумение и неловкость. Не содержание и не факты изумили его. Он не ожидал от сэра Томаса такого стиля:

«Он плохо спал по ночам, долго лежал с открытыми глазами, думал об одном и том же, порой впадая в забытье. Так и беспокойное сердце его то бешено стучало, то замирало, когда перед ним вставали кошмарные картины его ужасных деяний».

Это было еще полбеды. Когда Грант прочел, что об этом Мору поведали под строжайшим секретом дворцовые слуги, его так и передернуло. Потянуло вдруг кухонными сплетнями. Подобный рассказ, услышанный из злорадных уст, невольно настраивает на сочувствие к несчастной жертве ночных кошмаров. Убийца начинает казаться благороднее того, кто пишет о нем.

Что-то тут было неладно. Такое ощущение Грант испытывал не раз при допросе свидетеля, без запинки излагающего версию, полную сомнительных подробностей. Вот что вызывало недоумение. Действительно, можно ли сомневаться в подлинности воспоминаний Томаса Мора, на протяжении четырех столетий славившегося своей правдивостью?

Образ Ричарда в записках Мора вполне совпадал с представлением о нем старшей сестры больницы. Человек крайне нервный, способный совершить злодеяние и испытывать невыносимые страдания. Он не знал покоя, не чувствовал себя в безопасности. Глаза его постоянно бегали, тело тайно защищала броня, рука всегда лежала на рукояти кинжала. Его внешний вид и манеры выдавали в нем человека, всегда готового к ответному удару.

И, разумеется, не обошлось без драматической или, лучше сказать, истеричной сцены, которую Грант помнил, как всякий другой, еще со школьной скамьи. Заседание Тайного совета в Тауэре, на которой Ричард заявил о своем праве на трон. С вызовом спрашивает он у Гастингса, какая судьба ждет человека, замышлявшего убийство лорда-протектора. Бросает абсурдные обвинения жене Эдуарда и его любовнице Джейн Шор в том, что они напустили на него порчу, из-за чего у него высохла рука. В бешенстве ударом кулака он разбивает в щепки стол, и по условному знаку в зал врываются вооруженные люди Ричарда и хватают лорда Гастингса, лорда Стенли и епископа Илийского Джона Мортона. Волокут Гастингса во двор и отрубают ему голову, не позволив исповедаться.

Таков портрет человека, который дает волю ярости, страху и мести, а затем раскаивается в совершенном.

Но, оказывается, он способен и на обдуманные поступки. По его наущению некий доктор Шей, брат лорд-мэра Лондона, сказал с амвона следующие слова: «Не пустить корней побочным росткам». Этим доктор Шей намекал на то, что Эдуард и Георг прижиты герцогиней Йоркской от неизвестного отца и что Ричард единственный законный наследник герцога и герцогини Йоркской.

Утверждение было по сути столь нелепым, что это место Грант перечитал несколько раз. Но ошибки не было. Ричард публично, корысти ради опозорил собственную мать. Так написано у Томаса Мора, а уж ему лучше знать. Кому-кому, а Томасу Мору, лорд-канцлеру Англии, доподлинно известно, каким источникам следует доверять.

Мать Ричарда, как сказано у Мора, горько сетовала на сына, запятнавшего ее честь. «Что ж, ее можно понять», — подумал Грант.

Что же касается доктора Шея, то его замучила совесть. Зачах прямо на глазах.

«Не иначе, удар хватил, — заключил Грант. — Стоит ли удивляться? Нагло солгать перед всем честным народом. Такое даром не проходит».

История маленьких принцев — пленников Тауэра у Томаса Мора была изложена так же, как и в школьном учебнике, с той разницей, что она содержала более мелкие подробности. Ричард намекнул констеблю Тауэра Роберту Блэкенбери, что неплохо было бы покончить с принцами, но тот не захотел в этом участвовать. Ричард не предпринимал никаких шагов, пока, совершая свою коронационную поездку по Англии, не доехал до Уорика, и только тогда послал в Лондон Тиррела, который имел разрешение получить ключи Тауэра на одну ночь. В эту ночь два головореза — конюх Дайтон и смотритель тюрьмы Форрест и задушили мальчиков.

Тут в палату вошла Пигалица с обедом и забрала у Гранта книжку, и ему ничего не оставалось, как, ковыряя вилкой запеканку по-пастушьи, размышлять о внешности человека, место которому на скамье подсудимых. О преданном и терпеливом младшем брате, превратившемся в монстра.

Когда Пигалица вернулась, чтобы забрать посуду, он сказал:

— Знаете, Ричард Третий в свое время пользовался большой популярностью. Прежде чем взошел на трон, конечно.

Но Пигалица с недоверием взглянула на портрет:

— А мне так кажется, что он ждал своего часа, как змея в траве. Ловчил и выжидал.

«Чего же он выжидал? — недоумевал Грант, слыша, как стучат по коридору ее каблучки. — Откуда ему было знать, что его брат Эдуард так внезапно скончается, не дожив до сорока. Не мог он предвидеть и того (даже зная его с детства), что предательство Георга лишит его детей права наследовать престол. Какой смысл ему было „выжидать“, если впереди ничего не светило. Добродетельная красавица с золотыми кудрями оказалась превосходной супругой королю, если не считать ее неумеренной любви к родственникам, принесшей большое потомство, в том числе двух мальчиков. Все это потомство, а также Георг со своими двумя детьми стояли между Ричардом и троном. Какой был интерес ему, по горло занятому делами управления Севером да еще кампанией против Шотландии (успешной, причем), „ловчить и выжидать“? Что должно было изменить его в корне за такое короткое время?»

Грант взял в руки «Розу из Рейби», любопытствуя, нет ли у мисс Пейн-Эллис каких-либо намеков на то, почему произошла такая неприятная метаморфоза с младшим сыном Сесили Невилль. Но лукавая авторша обошла этот вопрос молчанием. Она не хотела никого огорчать. Если придерживаться логики, то оказалось бы, что история эта кончается трагедией, а порок остался ненаказанным. Посему она завершила ее на мажорной ноте, описывая в последней главе выход в свет юной Елизаветы, старшей из детей Эдуарда. Это избавило ее от необходимости упоминать о трагической смерти маленьких братьев Елизаветы, о поражении Ричарда и его гибели на поле боя.

Книжка заканчивалась сценой королевского бала, на котором раскрасневшаяся и счастливая Елизавета, очаровательная в своем белом платье, впервые надев жемчуга, танцует не жалея туфелек, как сказочная принцесса. Ричард в сопровождении Анны и сына прибыл из Миддлхэма специально для этого случая. Ни Георга, ни его жены Изабеллы среди гостей не было. Изабелла умерла в родах много лет назад, забытая всеми и не оплаканная Георгом, умершим тоже в одиночестве. Вся жизнь Георга представляла собой цепь самых неожиданных, безумных поступков, что давало его родным право восклицать: «Какой кошмар! Даже Георг не мог до такого додуматься». Тем не менее Георг не переставал удивлять даже их. Предела его выходкам, кажется, не было.

Его падение, по-видимому, началось еще со времен его первой измены вкупе с тестем Уориком, объявившим Георга наследником полоумного бедняги Генриха VI, которого Уорик посадил на трон в пику своему кузену Эдуарду. Однако надежды Уорика увидеть свою дочь королевой, а также виды Георга на престол пошли прахом. Однажды ночью Ричард прибыл к Ланкастерам для переговоров с Георгом. Сознание собственной значительности отравило дальнейшее существование природного сладкоежки. С тех пор вся семья только и делала, что пыталась удержать Георга от всевозможных эскапад и расхлебывала последствия его очередной выходки. Когда умерла Изабелла, он вообразил, что ее отравила одна из камеристок, а другая якобы отравила его новорожденного сына. Эдуард счел, что дело заслуживает судебного разбирательства, и подписал распоряжение, но к этому времени Георг успел, заручившись скорым приговором нижестоящего суда, повесить обеих. Взбешенный Эдуард наказал его, предав суду по обвинению в измене двух его приближенных. Но Георг, вместо того чтобы понять эту меру как предупреждение, стал уверять, что казнь камеристок была судебной ошибкой, и с видом оскорбленного величия распространял повсюду эту историю.

Затем он пожелал жениться на богатейшей невесте Европы — юной Марии Бургундской, падчерице своей сестры Маргарет. Добросердечная Маргарет была не прочь, чтобы ее брат воцарился в Бургундии, но Эдуард решил, что Максимилиан Австрийский составит ей лучшую партию, и Георг был посрамлен.

Когда бургундская интрига лопнула, вся семья надеялась, что он наконец угомонится. Как ни говори, а Георгу принадлежала половина всех владений Невиллей и ему не было нужды жениться вторично ради состояния или для продолжения рода. Но Георг вознамерился жениться на сестре короля Шотландии Якова III.

В конце концов его мания величия достигла такой степени, что он стал вести тайные переговоры с представителями иностранных дворов, пренебрегая парламентским биллем, согласно которому он мог претендовать на престол только после Генриха VI. Тогда был созван новый парламент, который оказался куда менее снисходительным. Последовавшее за этим слушание вошло в историю главным образом благодаря бурной перепалке, вспыхнувшей между братьями Эдуардом и Георгом, но после постановления парламента о лишении последнего престолонаследия и имущественных прав все застопорилось. Одно дело лишить Георга прав на наследование, другое — казнить его. Время шло, а исполнение приговора затягивалось, и палата общин послала напоминание. А на следующий день было объявлено, что Георг, герцог Кларенс, скончался в Тауэре.

«Утоп в винной бочке», — говорили лондонцы. Так приговор, вынесенный пьянице лондонским простонародьем, обессмертил ничтожного Георга.

Итак, Георг отсутствует на балу в Вестминстере, а мисс Пейн-Эллис в заключительной главе представляет свою героиню Сесиль Невилль в роли бабушки многочисленных внуков. Пусть Георг умер опозоренным и вместе с ним похоронены старые дружеские связи, но после него остался сын, молодой Уорик, красивый и статный парень, а Маргарет в свои десять лет уже обещала стать красавицей, как все женщины из рода Невиллей. Пусть Эдмунд погиб на поле брани в семнадцать лет, на пороге жизни, но словно в противовес этой несправедливости выросло и окрепло ее хрупкое дитя, которого она и не чаяла поднять, а теперь и у Ричарда растет смена. В свои двадцать с небольшим он все еще казался тщедушным, готовым переломиться надвое, но на самом деле он был крепок, как вересковый корень. Может быть, и его сынок станет таким же несгибаемым, как отец. Что касается Эдуарда, белокурого гиганта Эдуарда, то излишняя полнота, может быть, его и не украшает, а его добродушие граничит с леностью, но зато его два маленьких сына и пять дочек унаследовали сильные стороны характера и привлекательную внешность предков с обеих сторон.

Как любая бабушка, Сесиль имеет право гордиться внуками, но как королева-мать она обязана видеть в них залог будущего. Английская корона надолго останется в надежных руках Йорков.

Если бы кому-нибудь из присутствующих на этом балу удалось заглянуть в будущее через магический кристалл и сказать Сесили, что через четыре года прервется не только линия Йорков, но и вся династия Плантагенетов исчезнет без следа, она подумала бы, что перед ней сумасшедший или предатель.

Мисс Пейн-Эллис не скрывала, что на балу в Вестминстере было больше всего гостей из клана Вудвиллей.

«Она обвела взглядом зал и подумала, что предпочла бы, чтобы жена ее сына Елизавета была менее привязана к своей родне или чтобы эта родня не была столь многочисленной. Немногие надеялись, что брак с Елизаветой Вудвилль окажется столь удачным. Женой она была превосходной. Но ее окружение вызывало опасение. Воспитание обоих мальчиков наверняка перейдет в руки ее старшего брата Риверса, который, хотя и чересчур самонадеян и любит покрасоваться, как все нувориши, однако вполне культурный человек, чтобы доверить ему воспитание детей, пока они учатся в Ладлоу. Остальные — четыре брата, семь сестер да еще два сына от ее первого брака вот-вот переполнят ярмарку женихов и невест.

От внимательного взгляда Сесили не ускользнули ни стайки детей, играющих в жмурки, ни толпа взрослых вокруг стола с едой. Тут были и Анна Вудвилль (замужем за наследником графа Эссекса), и Элеонора Вудвилль, жена наследника графа Кента. Маргарет Вудвилль, жена наследника графа Арундела, и сестра Екатерина (замужем за герцогом Букингемским). Тут были Жакетта, выданная за лорда Стрэнджа, Мэри, жена наследника лорда Герберта. Здесь и Джон Вудвилль, женатый (ко всеобщему стыду) на вдове графа Норфолка, которая годится ему в бабушки. Приток свежей крови в старинный род — хорошее дело, такое бывало и раньше, но хорошо ли, когда этот приток так внезапен и обилен и поступает только из одного источника. Политический организм страны переживает в это время нечто вроде лихорадки. Инородное тело приживается с трудом. Обо всем этом можно было только сожалеть. Со временем новая кровь придаст силы организму, и все успокоятся. Эдуард при всем своем прекраснодушии — трезвый и расчетливый политик. Он долго еще будет крепко держать руль, как делал это предыдущие двадцать лет. Никто еще не управлял Англией деспотичней его, но зато и не было правителя более умелого, чем этот утонченный любитель развлечений и женщин. Со временем все образуется.

Королева-мать уже поднялась было с кресла, чтобы присоединиться к общей беседе (не дай Бог, кто-то подумает, что она чего-то не одобряет или кого-то сторонится), как вдруг ее внучка Елизавета, со смехом вырвавшаяся из толпы сверстников, отдуваясь от бега, хлопнулась на сиденье рядом с ней.

— Я уже не маленькая, чтобы играть в эти игры, — проговорила она, переводя дыхание. — Так и платье порвать можно. Тебе нравится мое платье, бабушка? Еле выпросила у папы. Пытался убедить меня, что мое палевое атласное еще вполне сойдет. То самое, что я надевала еще к приезду тети Маргарет из Бургундии. Нет ничего хуже отца, который замечает, кто во что одет. У него слишком хорошая память. А ты слышала, что дофин Франции отказался от сватовства? Отец ужасно переживает, а я так счастлива. Даже поставила десять свечек святой Екатерине. Все свои сбережения потратила. Не хочу уезжать из Англии. Бабушка, сделай так, чтобы я никогда-никогда не уезжала из Англии!

Сесиль, улыбаясь, пообещала, что сделает все, что от нее зависит.

— Старая гадалка Энкарет говорит, что я стану королевой. Но раз принцы не сватаются ко мне, как же я могу стать королевой? — помолчав, понизила голос: — Быть, говорит, тебе королевой Англии. Опять, наверное, хлебнула лишнего».

Со стороны мисс Пейн-Эллис было нечестно и нехудожественно намекать на то, что Елизавету ждет судьба жены Генриха VII, не поведав о том, какие неблаговидные события этому предшествовали. Если она считала, что читателю и так известно, что Елизавета станет женой первого короля из династии Тюдоров, то она должна была понимать, что ему известно и об убийстве ее маленьких братьев. Итак, напоминание о преступлении легкой тенью задело праздник, которым писательница решила завершить свой роман.

7

И все-таки она потрудилась не зря. Когда-нибудь Грант еще вернется к этой книге и прочитает те места, которые пока намеренно пропустил.

Грант выключил лампу на ночном столике и уже стал было засыпать, как вдруг его внутренний голос явственно произнес: «Но ведь Томас Мор — это Генрих VIII». Сон как рукой сняло. Грант снова включил свет.

Смысл этой фразы состоял, конечно, не в том, что Томас Мор и Генрих VIII — одно и то же лицо, а в том, что Томас Мор относится к эпохе правления Генриха VIII, если пользоваться общепринятой схемой.

Грант лежал, глядя на светлое пятно от лампы на потолке, и рассуждал сам с собой. Если Томас Мор был канцлером при дворе Генриха VIII, значит, он пережил двух королей — Генриха VII и Ричарда III. Что-то тут было не так. Он снова открыл «Историю Ричарда III». Прежде он не счел нужным читать предисловие, в котором была приведена краткая биография Мора. Но сейчас ему захотелось узнать, каким образом Мору удалось быть одновременно биографом Ричарда III и канцлером Генриха VIII. Сколько лет было Мору, когда Ричард сел на трон? Оказалось, пять лет!

Ему было пять, когда в Тауэре разразилась драма в Тайном совете, и всего восемь, когда Ричард погиб при Босворте.

Значит, его история написана на основании слухов. Слухи — это то самое слово, которое следователь ненавидит больше всего на свете. Особенно в свидетельских показаниях. Его так и передернуло от отвращения. Он отшвырнул от себя книгу, забыв, что это библиотечная собственность, данная ему на две недели.

Мор никак не мог знать Ричарда III. Он стал взрослым человеком уже при Тюдорах. И эта книга считается настольной книгой историков! Из нее черпал сведения Холиншед, Шекспир пользовался ею как первоисточником. И хотя Мор был убежденным человеком, верить ему можно не больше, чем рассказу бывалого охотника. «Святая правда», записанная со слов третьего лица! Рассказ Мора, при всей его мудрости и достойной восхищения честности, нельзя считать свидетельством очевидца. Грант был слишком опытен, чтобы поверить одному человеку, пересказывающему слова другого человека о том, что, помнится, кто-то видел или что-то слышал.

Его возмущению не было предела.

Прежде всего следует добыть хронику недолгого правления Ричарда III. Томас Мор может отправляться в библиотеку хоть завтра. Конечно, Томас Мор — великий мыслитель и мученик, но ему, Алену Гранту, этого мало. Он лично знавал таких мыслителей, готовых поверить всякой бессмыслице, от которой покраснеет даже закоренелый преступник. Он знал таких знатоков эволюции человеческого духа, которых ничего не стоило обвести вокруг пальца любому мошеннику только потому, что он «полагался на собственные суждения», а не на сведения полиции. Так что для него, Алена Гранта, Мор уже не существовал. Завтра он все начнет сызнова.

Он заснул, так и не остыв от возмущения, а проснувшись, все еще продолжал кипятиться.

Как только крупная фигура Амазонки возникла в дверях, Грант набросился на нее:

— Оказывается, ваш Томас Мор ничего не знал о Ричарде Третьем.

От неожиданности она вздрогнула, испуганная не столько этой новостью, сколько свирепым видом пациента. Казалось, еще одно необдуманное слово Гранта, и она расплачется.

— То есть как это «не знал»? — запротестовала она. — Он ведь жил в то время.

— Ему было всего восемь лет, когда Ричард умер, — неумолимо продолжал Грант. — Он знал обо всем только по рассказам других. Как я или вы, например. Никакого основания для священного трепета перед «Историей Ричарда III» Томаса Мора нет. Все это сказки и сплошное надувательство.

— Вы, наверное, плохо себя чувствуете? Может быть, у вас повысилась температура? — Амазонка сделала озабоченное лицо.

— Температуру не мерил, а вот давление явно скакнуло вверх.

— Вот беда-то, — заохала Амазонка, приняв его слова за чистую монету. — А ведь дело шло на поправку. Сестра Ингэм очень расстроится. Она все не могла нарадоваться.

Для Гранта было неожиданностью узнать, что Пигалица могла радоваться по такому поводу, но это нисколько его не успокоило. Теперь он сделает все, чтобы температура действительно повысилась, лишь бы насолить Пигалице.

Только утренний визит Марты отвлек его от попытки еще раз испытать силу разума над материей. Марта, видимо, пеклась о поддержании его духа так же сильно, как Пигалица — о его физическом выздоровлении. Ее порадовало, что время, потраченное ею и Джеймсом в гравюрном отделе, не пропало даром.

— Значит, ты остановился на Перкине Уорбеке?[12]

— При чем тут Уорбек? Скажи, зачем ты принесла мне портрет Ричарда Третьего? Разве с ним связана какая-то тайна?

— Нет, просто мы прихватили его заодно с Уорбеком. Нет-нет, стой-ка… Вспомнила. Это Джеймс нашел его и сказал: «Вот это для него находка! Самый известный в истории убийца, а смахивает на святого».

— Святого? — воскликнул Грант, но тут же замолчал, подыскивая нужное слово. — Совестливого, — проговорил он наконец.

— Что ты сказал?

— Так, ничего. Просто вспомнил свое первое впечатление о нем. А ты тоже считаешь, что он похож на святого?

Марта взглянула на фотографию, прислоненную к стопке книг.

— Мне не видно, свет мешает, — сказала она и взяла в руки, чтобы разглядеть вблизи.

В этот момент у Гранта мелькнула мысль, что и для Марты, как и для сержанта Вильямса, изучение внешности человека — дело профессиональное. Изгиб бровей, линия губ ей говорят столь же много, как и Вильямсу. Да и сама она, готовясь к роли, думает прежде всего о том, какое лицо у ее героини.

— Сестра Ингэм считает Ричарда скучным. Сестра Даррол не может на него смотреть без ужаса. Доктор подозревает, что он жертва полиомиелита. Сержант Вильямс убежден, что он вылитый судья. А старшая сестра уверяет, что он человек, терзаемый муками совести.

Марта продолжала молча изучать портрет. Потом вдруг сказала: «Вот странно! На первый взгляд кажется, что это злобный и подозрительный человек. К тому же самодур. Потом это впечатление пропадает и до тебя доходит, что выражение лица у него спокойное. Совершенно спокойное и доброе лицо. Возможно, Джеймс это и имел в виду, когда сказал, что он „смахивает на святого“».

— Нет, нет. Не думаю. Наверное, он имел в виду его готовность к покаянию.

— Что бы там ни было, я считаю, что это интересное лицо. Не просто случайная комбинация из органов зрения, дыхания, приема пищи. Чудесное лицо. Кое-где подправить — и вылитый Лоренцо Великолепный.

— А вдруг это и есть Лоренцо? Что, если мы ведем речь вовсе не о том человеке?

— Ну нет. Как ты мог это подумать?

— Очень просто: лицо не соответствует историческим фактам. К тому же за это время картины столько раз меняли место.

— Ну, разумеется, такое случалось не раз. Но этот — уж точно Ричард. Его предполагаемый оригинал висит в Виндзорском замке. Так Джеймс сказал. Он включен в опись имущества, сделанную еще при жизни Генриха Восьмого, так что он провисел там около четырехсот лет. Копии находятся в Хэтфилде и Элбери.

— Пусть будет Ричард, — смирился Грант, — я просто ничего не понимаю в лицах. У тебя нет знакомых в Б. М.?

— В Британском музее? — переспросила Марта (ее мысли были все еще заняты портретом). — Что-то не припомню. Я была там всего один раз, чтобы посмотреть на египетские ювелирные украшения, когда я играла Клеопатру с Джефри. Кстати, ты видел Джефри в роли Антония? Это был благороднейший из Антониев. Мне там становится как-то не по себе. Среди этих накопленных веками богатств чувствуешь себя как под звездным куполом — маленькой и ничтожной. А что тебе понадобилось в Б. М.?

— Мне нужны кое-какие исторические материалы времен Ричарда Третьего. Первоисточники.

— Ты хочешь сказать, что преподобный Томас Мор тебя не устраивает?

— Преподобный сэр Томас не болеечем старый сплетник, — отозвался Грант не без злобы. Уж очень невзлюбил он всеми обожаемого Мора.

— Подумать только! А в библиотеке все говорили о нем с таким глубоким почтением. Житие Ричарда Третьего от св. Томаса, вы только подумайте!

— Никакое не житие, — резко оборвал ее Грант. — Он жил при Тюдорах и пересказывал с чьих-то слов то, что происходило в Англии времен Плантагенетов, когда ему самому было пять лет.

— Всего пять лет?

— Конечно.

— Бог ты мой! Какой уж там первоисточник.

— Ну можно ли верить его басням? К тому же он из неприятельского лагеря. Если он служил Тюдорам, то его сведения о Ричарде Третьем заведомо должны быть полны предрассудков.

— Пожалуй, ты прав. А что ты хочешь узнать о Ричарде, если за ним нет никакой тайны?

— Хочется знать, что он собой представлял. Для меня это пока остается глубочайшей тайной. Что заставило его так внезапно перемениться? До смерти брата он вел себя, можно сказать, идеально. Был так ему предан.

— Наверное, искушение достичь верховной власти слишком велико.

— До совершеннолетия принца он оставался регентом. Протектором Англии. Учитывая его прежний образ жизни, казалось, этого для него было достаточно. Чем плохо быть опекуном сыновей брата и управлять Англией?

— Допустим, старший был несносным мальчишкой, и ему вздумалось «вздрючить» его. Мы всегда считаем, что жертвы должны быть абсолютно ни в чем не виновны. Вроде Иосифа Прекрасного. На самом деле по нему наверняка давно тюрьма плакала. Молодой Эдуард в конце концов мог и сам просить, чтобы его устранили.

— Их было двое, — напомнил Грант.

— Ах, да! Конечно, тут нет оправдания. Какое варварство! Бедные кудрявые барашки! Кстати, о кудрявых барашках…

— Ну, ну!

— Просто к слову пришлось. Кое-что вспомнила.

— Что именно?

— Нет, не скажу, чтобы не сорвалось. Я побежала.

— Сумела-таки обворожить Мадлен Марч и уговорить ее написать для тебя пьесу?

— Договор еще не подписан, но мне кажется, она уже клюнула. До свидания, дорогой. Скоро забегу к тебе.

Она вышла из палаты и заторопилась, наткнувшись на пылающую Амазонку, а Грант напрочь забыл о барашках, пока на следующий вечер один из них не оказался прямо перед его носом. Барашек был в роговых очках, которые не разрушали образ, а, наоборот, подчеркивали его. Перед этим Грант блаженно дремал, чего с ним давно уже не случалось. Старшая сестра была права: история — отличное средство, заставляющее видеть вещи в их истинном свете.

Стук в дверь был еле слышен, и Грант решил, что ему померещилось, ведь обычно в больницах не стесняются стучать в дверь. Но он, помимо воли, сказал вдруг: «Войдите!» Дверь открылась и впустила существо, в котором Грант не мог не узнать того самого барашка, о котором говорила Марта. Он не сумел удержаться от громкого смеха.

Молодой человек смутился и, неуверенно улыбаясь, поправил очки длинным указательным пальцем. Осторожно кашлянув, произнес:

— Мистер Грант? Я — Каррадин, Брент Каррадин. Надеюсь, я вас не разбудил?

— Нет, нет, мистер Каррадин. Рад видеть вас.

— Меня прислала к вам Марта, то есть мисс Холлард. Я, кажется, мог бы вам чем-то быть полезен?

— Она вам все рассказала? Прошу вас, садитесь. Стул там, в коридоре. Несите его сюда.

Это был высокий парень с копной кудрявых светлых волос над высоким, открытым лбом. На нем было широченное твидовое пальто без пояса, падающее свободными складками, какие носят американцы. Да и без того было ясно, что он американец. Он приволок стул, уселся на него, и складки пальто облили его плечи наподобие королевской мантии. Парень смотрел на Гранта добрыми карими глазами, обаяние которых не могла скрыть даже толстая роговая оправа очков.

— Марта сказала мне, что вам надо помочь что-то разыскать.

— А вы что, в этих делах собаку съели?

— Я, собственно, занимаюсь здесь, в Лондоне, розысками в исторических архивах. Зная, что по утрам я работаю в Британском музее, она сообщила мне, что у вас могут возникнуть кое-какие вопросы, касающиеся этой области. Я рад, мистер Грант, помочь вам, чем могу.

— Очень любезно с вашей стороны. Я искренне тронут. А над чем вы работаете? То есть какая у вас тема?

— Крестьянское восстание.

— О, время Ричарда Второго.

— Именно.

— Вам хотелось бы знать, какова была социальная обстановка?

По лицу молодого человека промелькнула загадочная улыбка, и он сказал:

— Нет, мне хотелось бы подольше задержаться в Англии.

— А разве нельзя жить в Англии, не занимаясь научной работой?

— Все не так просто. Мне требуется алиби. Отец хочет, чтобы я вошел в дело, которым занята наша семья. Оптовая торговля мебелью. Заказы почтой, по каталогу. Поймите меня правильно, мистер Грант, наша мебель очень хорошего качества. Это вечные вещи. Но мебельные гарнитуры меня не интересуют.

— Значит, если не считать экспедиций на полюс, Британский музей, по вашему мнению, самое надежное убежище.

— Теплое, во всяком случае. И я серьезно увлечен историей. Это был мой основной предмет в университете. Но, честно говоря, я приехал сюда вслед за Атлантой Шерголд. Если вы видели пьесу Марты, то есть мисс Холлард, то помните глупенькую блондинку? Это и есть Атланта. То есть, я хотел сказать, она только играет глупенькую. На самом деле она далеко не глупенькая.

— Не сомневаюсь. Наоборот, очень одаренная девушка.

— Так вы ее видели?

— Кто же в Лондоне не видел ее!

— Вы правы. Спектакль очень популярен. Мы с ней, то есть с Атлантой, думали, что расстаемся всего на какие-то несколько недель. И вот пьеса не сходит с афиши, и мне ничего не оставалось делать, как искать предлог, чтобы уехать в Англию.

— А разве сама Атланта — не достаточный предлог?

— Для моего отца — нет. Вся семья смотрит на нее свысока, а об отце и говорить нечего. Если в разговоре ему все же приходится упоминать о ней, он называет ее «эта твоя актриса». Видите ли, мой отец — Каррадин Третий, а отец Атланты — самое большее Шерголд Первый. Всего лишь владелец бакалейной лавочки на Мейн-стрит. На таких мир держится, скажу я вам. Атланта, конечно, немногого добилась у нас в Штатах. Как актриса, я имею в виду. Это ее первый настоящий успех. Естественно, она не станет сейчас стремиться домой и прерывать контракт. Не уверен, удастся ли мне вообще уговорить ее когда-нибудь вернуться назад. Дескать, американцы не оценили ее таланта.

— Итак, вы решили уйти в науку?

— Это единственное, что я могу делать в Лондоне. Понимаете? Я и в колледже этим занимался. Так что работать в Британском музее мне одно удовольствие. Мне хорошо, и отец доволен, что я занят делом.

— Да-a, с таким замечательным алиби мне, признаться, не приходилось еще сталкиваться. А почему все-таки Крестьянское восстание?

— Уж очень время интересное. И я хотел угодить отцу.

— Неужели его интересует проблема социальных реформ?

— Он просто терпеть не может королей.

— Каррадин Третий?

— Забавно, правда? Не исключаю, что в одном из своих банковских сейфов он хранит корону, время от времени берет ее, завертывает в бумагу и несется в мужской туалет Центрального вокзала, чтобы полюбоваться на себя в зеркало. Я, верно, утомил вас, мистер Грант, все о себе да о себе. Я же пришел сюда не за этим. Я пришел, чтобы…

— Да что вы! Вы для меня как манна небесная. Сидите спокойно, если не спешите.

— Я никогда никуда не спешу, — ответствовал молодой человек, устраиваясь поудобнее на стуле и вытягивая ноги. Тумбочка около кровати покачнулась, и портрет Ричарда, прислоненный к стопке книг, свалился на пол.

— Извините, ради Бога. Вот растяпа! Никак не привыкну к своим длинным ногам. — Он подобрал с пола фотографию, рукавом пиджака смахнул с нее пыль и стал внимательно ее изучать.

— «Riсardus III. Ang. Rex», — прочел он вслух.

— Вы первый кто заметил надпись на картине, — сказал Грант.

— Я и сам с трудом прочел. Это я впервые вижу человека, который держит портрет короля вместо картинок с красивыми девушками.

— Да, красивым его не назовешь.

— Как вам сказать, — не сразу ответил Брент. — Лицо как лицо. Похож на одного моего университетского преподавателя. У него был больной желудок, поэтому многое в жизни его раздражало, а вообще он добрейшее существо. Так это Ричард вас интересует?

— Он самый. Да я немногого хочу от вас. Просто надо узнать, кто из его современников о нем писал.

— Ну, это совсем нетрудно. Время Ричарда очень близко к периоду, которым я занимаюсь. Собственно говоря, записки биографа Ричарда Второго — Кэтберта Олифанта охватывают обе династии. Вы читали Олифанта?

Грант ответил, что ничего, кроме школьных учебников и Томаса Мора, он не читал.

— Мора? Лорд-канцлера Генриха VIII?

— Его.

— Какие-то новые доводы?

— Чистейшей воды пропаганда, — воскликнул Грант, обрадовавшись, что нашел, наконец, точное слово. — Это не записки государственного мужа, а партийная листовка. Так пишут газетчики. Причем газетчики, не брезгающие кухонными сплетнями. Что-нибудь о Ричарде Третьем вы знаете?

— Помню только, что он придушил своих племянников да сулил кому-то полцарства за коня. Что у него были подручные по прозвищу Крыса и Кот.

— Как вы сказали?

— Ну, помните стишок: «Кот, и Крыса, и Пес правят втроем, держат Англию под Кабаном».

— Помню, помню. А что это означает?

— Не имею понятия. Я плохо знаком с этим периодом. А почему вас так заинтересовал Ричард Третий?

— Марта посоветовала мне заняться решением какой-нибудь исторической загадки теоретически, поскольку мне не скоро удастся заниматься этим на практике. Зная о моей любви угадывать характеры людей по лицам, она принесла кучу портретов интересных типов. То есть людей, за которыми кроются какие-то тайны. Ричард попал в их число чисто случайно, но оказалось, что его судьба самая загадочная.

— Почему вы так решили?

— У этого человека, совершившего самое отвратительное преступление в истории, лицо мудрого судьи или мудрого государственного мужа. Судя по всему, он и впрямь был мудр. Управлял Севером Англии — и превосходно. Был хорошим полководцем и хорошим солдатом. О его личной жизни неизвестно ничего дурного. А вот брат его был величайшим бабником из всех английских монархов, если не считать Карла Второго.

— Эдуард Четвертый. Как же, знаю. Богатырская фигура, красавец. Ричард, должно быть, страдал от того, что обижен природой, и детей его хотел извести.

До этого Грант не успел додуматься.

— Вы полагаете, что Ричард скрывал свою ненависть к брату?

— Почему скрывал?

— Потому, что его самые отъявленные хулители признают за ним преданность брату. Они были неразлучны с тех пор, как Ричарду исполнилось двенадцать или тринадцать. Третий же брат не был в дружбе ни с кем. Я говорю о Георге.

— Это который Георг?

— Герцог Кларенс.

— Ах тот, что утоп в бочке с вином?

— Тот самый. Так вот, Эдуард и Ричард были неразлучны, хотя между ними было десять лет разницы. Именно при такой разнице частенько возникает культ старшего брата.

— Будь я на месте этого горбуна, — задумчиво проговорил Каррадин, — я бы наверняка возненавидел брата, которому досталось все — и мои женщины, и мое место под солнцем.

— Пожалуй, — согласился Грант после некоторой паузы, — лучшего объяснения не придумаешь.

— Это могло внешне никак не проявляться. Может быть, даже было чисто подсознательно. Могло вспыхнуть в нем в одночасье, когда он почувствовал близкую возможность овладеть троном. Вдруг ему ударило в голову: «Это мой шанс! Всю жизнь на побегушках, вечно на шаг сзади — и никакой тебе благодарности. Пришло время расплаты. Здесь-то я с тобой и посчитаюсь».

Грант подметил, что, как ни странно, Каррадин воображает Ричарда точно так же, как мисс Пейн-Эллис. На шаг сзади других. Писательница тоже увидела его стоящим вместе со светловолосыми, крупными детьми — Маргарет и Георгом — на ступеньках Бейнард Касл, когда они глядели вслед своему отцу. На шаг сзади, «как всегда».

— И все же ваша мысль, что Ричард мог быть вполне приличным человеком до преступления, любопытна, — сказал Каррадин, характерным жестом длинного пальца поправляя дужку очков. — Так гораздо правдоподобнее. Шекспир, знаете ли, сделал из него карикатуру. Ничего человеческого. Буду рад, мистер Грант, помочь всем, что в моих силах. Заодно отдохну немного от крестьян.

— Меняете Джона Болла и Уота Тайлера на Кота и Крысу?[13]

— Угу.

— Ну что ж, очень мило с вашей стороны. Хорошо бы вам удалось что-нибудь выудить. Но сейчас мне бы хотелось получить хронику событий, почитать, что пишут обо всем этом историки того времени, но не те, которые жили в другую эпоху и которым было по пять лет, когда все эти басни сочинялись.

— Надо посмотреть, кто из историков писал об этом. Фабиан, кажется. Или он писал о Генрихе Седьмом? Словом, выясню. А вы тем временем перелистайте Олифанта. Он, насколько мне известно, самый большой знаток этого периода.

Грант сказал, что непременно это сделает.

— Завтра я по пути заброшу его вам. Можно оставить внизу, в приемной? И как только разузнаю насчет историков, тут же буду у вас. Идет?

Грант был в восторге.

Каррадин вдруг заробел, сразу став похожим на пушистого ягненка, о котором Грант и думать забыл, стоило им заговорить о Ричарде. Он пожелал Гранту спокойной ночи тихим и ласковым голосом, в два шага пересек палату и выскочил за дверь, подгоняемый, как парусами, развевающимися полами своего пальто.

8

— Ну-с, — первое, что сказала Марта, неожиданно возникнув перед Грантом, — как ты нашел моего пушистого ягненочка?

— Не знаю, как и благодарить тебя за него. Где ты такого откопала?

— Далеко ходить не пришлось. Он практически живет в театре. «Корыто в открытом море» он видел, наверное, сто раз. Если он не в уборной Атланты, значит, сидит в первом ряду. Скорей бы они поженились, тогда мы хоть отдохнем от него. Знаешь, они даже не живут вместе. Идиллия чистой воды. — И стала рассказывать о них уже без всяких «актерских» интонаций: — Когда они вместе, на них так приятно смотреть. Похожи не на влюбленных, а на близнецов. Полное доверие друг к другу. Они как бы слиты воедино, настолько одна половинка не может существовать без другой. И никаких ссор, даже не замечала, чтобы они когда-нибудь спорили. Одно слово — идиллия. Это тебе Брент принес? — она с подозрением ткнула пальцем в пухлый фолиант Олифанта.

— Да, он оставил его внизу.

— Выглядит неудобоваримым.

— Согласен, не вызывает особого желания приступать. Но отлично переваривается, уверяю тебя. История для историков. Вся старина до мельчайших подробностей.

— Б-р-р!

— Зато теперь я знаю, откуда достопочтенный сэр Томас Мор добыл свои сведения о Ричарде.

— Правда? Откуда же?

— От некоего Джона Мортона.

— Первый раз слышу.

— Я тоже, но виной тому наше невежество.

— Кто же он?

— Архиепископ Кентерберийский при Генрихе Седьмом. Злейший враг Ричарда.

Если бы Марта умела свистеть, она бы непременно это сделала.

— И это называется «из первых рук»?!

— Да, из первых рук. Все пошло оттуда. Из этого источника — работы Холиншеда. Им же пользовался Шекспир, создавая своего Ричарда.

— Значит, до сих пор жива версия человека, который ненавидел Ричарда? Подумать только! Зачем было Томасу Мору писать со слов Мортона?

— В любом случае это была бы тюдоровская версия. Но он писал со слов Мортона еще и потому, что в детстве жил в его доме. Конечно, Мортон был в курсе всех событий, как тут не записать со слов очевидца, которого слышал своими ушами.

Марта снова ткнула пальцем в Олифанта:

— И что же, этот ваш скучный, пухлый историк признает, что это небеспристрастная версия?

— Намекает. Честно говоря, он сам запутался, говоря о Ричарде. То пишет, что Ричард был прекрасным правителем и полководцем с безупречной репутацией, степенный и скромный в быту, любимый народом в отличие от выскочек Вудвиллей (родственников королевы), и на той же странице заявляет, что он «не останавливался ни перед чем и был готов на любое кровопролитие, лишь бы добраться до трона». На одной странице он нехотя признается: «Есть основания считать, что Ричард не был бессовестным человеком». И ниже повторяет слова Мора о том, что мысль о своих преступлениях не давала ему спать по ночам. Ну и так далее в том же духе.

— А если ваш скучный, пухлый Олифант просто предпочитает всем розам алые?

— Не думаю. Вряд ли он сознательно на стороне Ланкастеров. Хотя, если подумать, он действительно терпимо относится к узурпации трона Генрихом Седьмым. Не помню, чтобы он хоть раз намекнул на то, что у Генриха не было ни малейшего основания претендовать на престол.

— А кто ему тогда помог? Генриху.

— Последние из Ланкастеров и выскочки Вудвилли при поддержке всей страны, возмущенной убийством детей. Очевидно, для этой роли сгодился бы любой, в чьих жилах нашлась хотя бы капля ланкастерской крови. Генрих и сам был достаточно хитер, поставив на карту сначала «завоевание», а затем свое ланкастерское происхождение. Его предком по линии матери был Эдуард Третий.

— О Генрихе Седьмом я помню только, что он был чудовищно богат и чудовищно скуп. Помнишь чудный рассказ Киплинга о том, как Генрих посвятил в рыцари ремесленника не за его искусство, а за то, что тот сэкономил ему деньги.

— «Заржавленным мечом из-за занавески…» Немногие женщины так хорошо помнят Киплинга.

— О, ты меня еще плохо знаешь. А ты все так же далек от разгадки Ричарда?

— Все так же. Как Кэтберт Олифант, полностью зашел в тупик. Между нами, впрочем, есть разница: я осознаю, что сижу в тупике, а вот он, пожалуй, ни сном ни духом.

— Ты часто видишься с моим ягненком?

— После его первого визита три дня назад — ни разу. Я уж начинаю сомневаться, не пожалел ли он о своем обещании.

— О, нет. Уверена, что нет. Его девиз — верность.

— Как у Ричарда?

— Так точно. Его девиз — Loyauté me lie. Верность меня связывает.

Послышался осторожный стук в дверь, и Брент Каррадин, задрапированный в свое пальто, явился собственной персоной.

— Я, кажется, некстати. Я нечаянно, мисс Холлард. Статуя Свободы, которая мне попалась навстречу, сказала, что у вас никого нет, мистер Грант.

Грант догадался, о ком идет речь. Марта стала уверять Брента, что она как раз собиралась уходить, а Брент куда более желанный гость, чем она. Она оставляет их, чтобы они могли продолжать выяснять, была совесть у убийцы или нет.

Раскланявшись с ней, Брент вернулся на свое место, усаживаясь на стульчик для посетителей, совсем как англичанин, который может наконец приняться за свой портвейн после ухода дам из-за стола.

Тут Грант задумался, неужели и этот влюбленный американец чувствует невольное облегчение, оставшись в мужском обществе. На вопрос Брента, как ему понравился Олифант, он ответил, что считает сэра Кэтберта на редкость доходчивым.

— А я, кстати, выяснил, кто такие Кот и Крыса. Оказывается, это были весьма почтенные господа — Уильям Кэтсби и Ричард Рэтклиф. Кэтсби был спикером палаты общин, а Рэтклиф — королевским уполномоченным в Шотландии. Какую остроту, однако, придает политическому куплету одно упоминание этих имен! Кабан, как известно, входил в герб Глостеров. Белый кабан… Вы бываете в английских пабах?

— Конечно. Тут американцы вам могут только позавидовать.

— Значит, вы готовы простить нам изъяны нашей водопроводной системы ради возможности выпить пива «У кабана»?

— Ну, я не стал бы выражаться так прямолинейно. Скорее, я о них забываю.

— Вы просто великодушны. Но вам придется забыть еще кое о чем. Например, о вашей гипотезе, что Ричард ненавидел своего брата за то, что рядом с красавцем его горб был еще заметнее. Если верить сэру Кэтберту, то горб Ричарда — это миф. Как и его высохшая рука. По-видимому, у него вообще не было явных признаков физического уродства. Во всяком случае, серьезных. У него просто одно плечо было выше другого. Вы выяснили, кто из современных историков писал о нем?

— Никто не писал.

— Неужто никто?

— Во времена Ричарда были такие авторы, но они писали о его смерти. По заказу Тюдоров. Значит, в свидетели они не годятся. Есть одна хроника на латыни, которую вели какие-то монахи, но у меня до нее еще не дошли руки. Но все-таки одну вещь удалось выяснить: мемуары о Ричарде Третьем приписывают Томасу Мору только потому, что они были найдены среди его бумаг. Это был незаконченный список с какого-то сочинения другого автора.

— Подумать только! — изумился Грант. — То есть это был собственноручный список Томаса Мора?

— Да, сделанный им в возрасте тридцати пяти лет. В то время книгопечатание было редкостью, а рукописные копии — делом обычным.

— Итак, если информация исходила от Джона Мортона, то не исключено, что он мог быть и ее автором.

— Не исключено.

— Чем и объясняется такая неразборчивость. Этот проныра Мортон не побрезговал бы и кухонными сплетнями.

— Вот именно.

— Сначала он был адвокатом, потом сделался священником, исповедовал самые различные взгляды. Был активным сторонником Ланкастеров, пока не выяснилось, что Эдуард остался жив и невредим.[14] Тогда он переметнулся к Йоркам, и Эдуард сделал его епископом Или, и один папа римский знал, сколько ему еще принадлежало приходов. После восшествия на трон Ричарда Мортон стал поддерживать Вудвиллей, потом служил Генриху Тюдору, за что получил кардинальское звание и место архиепископа Кентербери.

— Стойте! — радостно вскричал Брент. — Я вспомнил, откуда знаю Мортона. Помните «Мортоновы вилы»:[15] «Вы небогаты, боитесь тратить деньги? Так отдайте их королю! Вы сорите деньгами? Значит, вы богач. Поделитесь же с королем!»

— Тот самый. Никто не мог искусней его вышибать деньгу для короля. А я, кажется, додумался, почему возникла его ненависть к Ричарду еще задолго до убийства детей.

— Почему же?

— Эдуард получил от Людовика Одиннадцатого взятку за позорный мир с Францией. Ричард был страшно рассержен — это был настоящий скандал — и отказался от всякого участия в этой сделке и от предложенной ему большой суммы наличными. А Мортон всячески содействовал сделке и посредничал во взятке, за что получил приличный пенсион от Людовика: две тысячи крон ежегодно. Естественно, откровенные высказывания Ричарда по этому поводу стали Мортону поперек горла. И кроны не помогли.

— Могу себе вообразить.

— И уж конечно, при строгом в вопросах нравственности Ричарде Мортону было не так вольготно, как при Эдуарде. Он все равно принял бы сторону Вудвиллей, и не случись этого убийства.

— Кстати, об убийстве, — начал было Брент.

— Ну-ну?

— Об этом убийстве — убийстве мальчиков. Правда странно, что о нем никто ни слова?

— То есть как это «ни слова»?

— За эти три дня я просмотрел массу материалов того времени — письма и другие бумаги. Нигде нет упоминания о мальчиках.

— Может быть, боялись? Опасались за свою жизнь?

— Возможно. Но вот что удивляет. Вы помните, что уже после Босвортской битвы Генрих предложил парламенту осудить Ричарда посмертно? И что же: он обвиняет Ричарда в жестокости и тирании и ни словом не упоминает об убийстве!

— Что? — в изумлении закричал Грант.

— Ваше изумление мне понятно.

— Вы серьезно?

— Вполне.

— Генрих занял Тауэр немедленно по прибытии в Лондон после Босворта. Если он не нашел там мальчиков, то непонятно, почему не объявил об этом сразу. Упустить такой козырь! — Грант долго и недоуменно молчал. Было слышно, как возятся воробьи на подоконнике. — Ничего не понимаю, — наконец заговорил он. — Чем можно объяснить это молчание, если, обнародовав факт исчезновения мальчиков, можно было заработать капитал?

Брент заерзал на стуле, устраиваясь поудобней.

— Причина может быть одна, — произнес он, — мальчики вообще никуда не исчезали.

Они в онемении уставились друг на друга.

— Фу ты, чепуха какая! — воскликнул Грант, — Все это, наверное, просто объясняется, только нам этого пока не понять.

— Чем, например?

— Не знаю. Так сразу не скажешь.

— Я три дня думал и так и не сумел найти причину. Кроме той, что принцы были живы, когда Тауэр перешел к Генриху. Заметьте, что парламент потерял всякую совесть, обвинив в измене сторонников Ричарда, верных своему законному королю в борьбе с иноземным захватчиком. Все обвинения, более или менее правдоподобные, были представлены в этом билле. И самое тяжкое из них — неизменные жестокость и тирания. О принцах же ни слова.

— Фантастика!

— Трудно поверить, но это факт.

— Из которого следует, что никакого обвинения в убийстве в то время не возникало.

— Выходит, так.

— Но постойте, Тиррела же повесили за убийство! Он сам сознался перед смертью. Минуточку, — Грант полистал Олифанта, отыскивая нужное место. — Вот здесь все об этом сказано. Тут никакой тайны нет. Даже Статуя Свободы это знает.

— Кто?

— Сестра, которая попалась вам в коридоре. Убийство совершил Тиррел, его сочли виновным, и он признался во всем перед смертью.

— Это было уже при Генрихе?

— Минутку. Вот, — он пробежал глазами параграф, — нет, это было уже в 1502 году, — и тут же сообразив, что он только что сказал, повторил, но уже медленно: — В 1502 году!

— Так это же…

— Именно. Двадцать лет спустя.

Брент пошарил по карманам, ища сигареты, вынул их, но поспешно убрал обратно.

— Да вы курите. — успокоил его Грант. — Выпить бы чего-нибудь крепкого… В голове сумятица. Как будто играем в жмурки: тебе завязали глаза, раскрутили и — изволь ловить.

— Похоже, — отозвался Каррадин, вынув сигарету и зажигая ее. — Тьма кругом, и голова здорово кружится. — Он повернулся к окну и уставился на воробьев.

— Сорок миллионов школьных учебников не могут ведь ошибаться, — проговорил задумчиво Грант.

— Разве?

— Не должны!

— Прежде я тоже так думал, но теперь сомневаюсь.

— Откуда вдруг такой скептицизм?

— Он возник не сию минуту.

— Когда же?

— Вы когда-нибудь слышали о Бостонской резне?

— Конечно.

— Так вот, когда я рылся в архивах в своем университете, я совершенно случайно узнал, что никакой резни не было, просто разнузданная толпа швыряла камни в часового. Жертвами стали четыре человека. Слушайте, мистер Грант, я был воспитан на рассказах о Бостонской резне. Меня распирало от патриотических чувств при одном упоминании о ней. Кровь вскипала при мысли о том, как англичане косили огнем беззащитных граждан. Вы себе не можете представить, как я был потрясен. В наше время эта уличная драка заняла бы в городской газетке не больше места, чем репортаж о стычке между забастовщиками и полицией, какие случаются ежедневно.

В ответ Брент не услышал ни слова, а свет мешал ему увидеть выражение лица Гранта. Тот лежал и смотрел на знакомые трещинки в потолке.

— Вот почему я так люблю рыться в библиотеке, — нарушил молчание Брент и стал снова наблюдать за воробьями.

Не говоря ни слова, Грант протянул ему руку, Каррадин вложил в нее сигарету и сам зажег ее. Курили и молчали.

Голос Гранта заглушил воробьиный щебет.

— Тонипэнди, — произнес он вдруг.

— Что?

Но Грант будто бы не слышал его.

— Точно такое же событие случилось и здесь. Сам видел, — Грант как бы размышлял вслух. — Тонипэнди.

— Что за «тонипэнди», черт побери! — не выдержал Брент. — Звучит, как патентованное средство. «У вас заболел ребенок? Горят щечки, капризничает, ножки устали? Дайте малышке „тонипэнди“, и все будет в порядке». Ну, как хотите. Не надо мне вашего «тонипэнди», — вздохнул Брент, не получив ответа.

— Тонипэнди, — голос Гранта звучал отрешенно, — это городок в Южном Уэльсе.

— А я-то думал — это лекарство.

— Если вы будете в Южном Уэльсе, вам непременно расскажут, что в 1910 году правительство использовало войска для расстрела бастующих шахтеров, что за это несет ответственность Уинстон Черчилль, который в то время был министром внутренних дел, что Южный Уэльс никогда этого не забудет. Никогда!

Каррадин слушал с серьезным лицом:

— А на самом деле этого ничего не было?

— На самом деле воинствующие элементы в шахтерском районе Ронда Вэлли затеяли скандал. Начался погром и грабеж лавок. Начальник местной полиции попросил Лондон прислать войска для защиты населения. Если начальник полиции считает ситуацию достаточно опасной и просит помощи у военных, то какой выбор остается министру внутренних дел? Но Черчилля так ужаснула мысль о столкновении войск с бунтующей толпой и о возможности кровопролития, что он вместо войск направил туда подразделение столичной полиции, единственным оружием которой были дождевики в скатках. Войска оставались в резерве, а все контакты с толпой пришлись на безоружных полицейских. Два-три разбитых носа в результате — вот и все кровопролитие. Министр внутренних дел был подвергнут резкой критике в палате общин за «беспрецедентное вмешательство». Вот что случилось в Тонипэнди. Вот какой расстрел не может забыть народ Уэльса.

— Мда-а, — Каррадин был озадачен. — Почти как история с Бостоном. Кому-то было выгодно раздуть ординарный случай до невероятных размеров.

— Дело даже не в том, что случаи похожи. Самое интересное то, что абсолютно все свидетели этой истории, зная, что это чепуха, никогда не пытались оспорить ее. Обратного хода теперь уже нет. Легенда не подлежит сомнению, а свидетели — как в рот воды набрали.

— Занятно. Вот как пишется история!

— Да. Такова история.

— Вот почему я так ценю архивы. Вовсе не обязательно искать факты по мемуарным источникам. Их можно найти всюду: в газетном объявлении о продаже дома, драгоценностей, чего угодно.

Грант опять начал рассматривать потолок, а в комнате снова стал слышен воробьиный шум.

— Вас что-то удивляет? — Грант перехватил пристальный взгляд гостя.

— Наконец-то я увидел в вас полицейского.

— Я и есть полицейский. Я чувствую и рассуждаю, как полицейский. Я задал себе вопрос, как это сделал бы полицейский, расследующий дело об убийстве: «Кому это выгодно?» И вдруг понял: доводы о том, что Ричард приказал задушить принцев, чтобы закрепиться на троне, — абсолютная чушь. Даже если бы он избавился от братьев, то ведь оставались в живых еще пять их сестер, которые шли впереди него по престолонаследию. Сын и дочь Георга не в счет. Парламентским биллем они были лишены права наследования. Но ведь и исполнение билля можно было задержать или вовсе отменить. Если Ричард чувствовал себя неуверенно, заявляя о своем притязании на престол, то он должен был принести в жертву своему спокойствию жизни многих людей.

— А они все пережили его?

— Не знаю, но обязательно узнаю. О старшей сестре точно известно. Она ведь стала королевой, выйдя замуж за Генриха.

— Послушайте, мистер Грант, давайте начнем все сначала. Долой школьные учебники, всякие современные теории и авторитетные мнения. Правду откроют не просто книги, а амбарные книги.

— Хорошо сказано, — похвалил его Грант. — А что сие означает?

— Это означает прежде всего, что подлинная история пишется в формах, не относящихся к жанру истории. В отчетах о расходах на королевский гардероб, о содержимом королевского кошелька, в личной переписке, описи недвижимости. Если кто-то, например, утверждает, что у леди такой-то не было детей, а в книге расходов есть запись: «Для сына миледи, рожденного в канун Михайлова дня, пять ярдов голубой ленты по четыре с половиной пенса за ярд», — то логично предположить, что у миледи все-таки был сын, родившийся в канун Михайлова дня.

— Понятно. Так с чего начнем?

— Вы следователь, вам и решать, а я только следопыт.

— Ученый следопыт.

— Я польщен. Итак, какие факты вам нужны?

— Для начала было бы полезно, а вместе с тем поучительно узнать, как восприняли основные действующие лица смерть Эдуарда Четвертого. Она была неожиданной и, должно быть, застала всех врасплох. Как реагировали окружающие?

— Ну, это просто. Вы, надеюсь, имеете в виду не что они говорили, а что делали?

— Разумеется.

— Что они говорили, расскажут историки, а следопытам нужны только факты.

— Это как раз то, что мне необходимо. Недаром сказано: судить будут по делам их.

— А что, кстати, говорится у святого и благоверного сэра Томаса Мора о том, что делал Ричард, когда узнал о смерти брата?

— У благоверного Томаса Мора (читай — Джона Мортона) говорится, что Ричард пустил в ход все свое обаяние, чтобы убедить королеву не давать многочисленной охраны принцу, поскольку он замышлял похищение мальчика по дороге из Ладлоу в Лондон.

— Если верить благоверному Мору, Ричард сразу же решил устранить принца.

— Правильно.

— Значит, прежде всего надо выяснить, кто где был и чем занимался, чтобы делать предположения об их намерениях.

— Так точно.

— Что значит полицейский! — поддразнил его Брент. — Где вы были в пять часов вечера пятнадцатого числа?

— И это оправдывает себя, — отозвался Грант, — уверяю вас.

— Тогда разрешите приступить. Надеюсь, найдется что-то интересное для вас. Я вам очень признателен, мистер Грант. Это куда увлекательнее Крестьянского восстания.

И он стремительно исчез в ранних сумерках зимнего дня. Широкое пальто делало его похожим на университетского профессора, с достоинством шествующего в своей мантии.

Грант включил лампу и стал внимательно, как будто впервые, изучать рисунок на потолке. Какую уникальную, увлекательную загадку подкинул ему этот парень! Дело приняло совершенно неожиданный оборот. Выходит, никто из современников Ричарда не осуждал его?

Генриху даже не пришлось бы доказывать, что Ричард в ответе за все. Принцы были на его попечении. И если их не оказалось в Тауэре, то тем самым Генрих получил возможность бросить в своего мертвого соперника куда более весомый ком грязи, чем тривиальные обвинения в жестокости и тиранстве.

Грант проглотил свой ужин автоматически. До него дошло, что он поел, только когда послышался довольный голос Амазонки, убиравшей посуду: «Хороший признак — съедены обе котлетки».

Целый час он рассматривал тень от лампы на потолке, так и сяк прикидывая варианты, ища какую-нибудь зацепку, которая позволила бы прояснить ему суть дела. В конце концов заставил себя переключиться на что-то другое, как он всегда поступал, когда зацепиться было не за что. Утро вечера мудренее. Завтра эта история может нежданно-негаданно повернуться совершенно другой стороной. Чтобы отвлечься от мыслей о парламентском билле, он принялся за письма, на которые еще не успел ответить. Все это были пожелания скорейшего выздоровления от самых разных людей, в том числе и от его бывших подопечных. Теперь таких приличных людей в этой среде не встретишь. На их место пришли наглые молодые головорезы, в душе которых нет ни грана любви к человечеству. Невежественные и безжалостные, как циркулярная пила. Раньше среди профессиональных взломщиков, как и во всякой другой профессиональной сфере, можно было встретить любопытные личности, чуждые жестокости. Тихие, скромные домоседы, любители семейных праздников, озабоченные детскими ангинами. Или старые холостяки, ценители певчих птиц, завсегдатаи букинистических лавок и тотализаторов. Мастера своего дела.

Какой бандит из нынешних выразит ему сожаление о том, что он вышел из строя? Даже мысль об этом казалась дикой.

Отвечать на письма, лежа на спине, стоило Гранту таких трудов, что он все откладывал это на потом. Но, увидев на верхнем конверте почерк кузины Лоры, он подумал, что Лора с ума сойдет от тревоги, если вовремя не получит ответа. В детстве они с Лорой всегда вместе проводили каникулы и даже одно лето в Шотландии были немного влюблены друг в друга, с тех пор их дружба не прерывалась. Надо черкнуть ей, что он жив-здоров.

Грант с улыбкой перечитывал ее письмо, а в ушах зажурчала по камням и поплыла перед глазами речка Терли. Он почти явственно почувствовал сладкий, холодный запах шотландских вересковых пустошей и на некоторое время забыл, где находится, забыл свою боль, и скуку, и жизнь в четырех стенах.

«Если бы Пэт был чуть помладше или чуть постарше, он послал бы тебе поцелуй. Но ему девять, и он только сказал: „Скажи Алену, что я о нем спрашивал“. Он хранит для тебя наживку своего собственного изобретения и ждет твоего приезда после выписки. У него сейчас некоторые нелады в школе из-за того, что шотландцы выдали Карла I[16] англичанам. Он пришел к выводу, что более не считает себя шотландцем. Сейчас он протестует против всего шотландского, не желает учить историю и географию, петь песни, словом, отрицает все, что связано с этой недостойной страной. Вчера, ложась спать, он объявил о своем намерении просить норвежского гражданства».

Грант взял лист писчей бумаги и написал карандашом:

«Милая Лора,

можешь ли ты представить себе такую невероятную вещь: маленькие принцы — пленники Тауэра пережили Ричарда III!

Ален

P. S. Я теперь почти здоров».

9

— Вы знаете, доктор, при обсуждении в парламенте обвинительного акта против Ричарда убийство маленьких принцев даже не упоминалось, — этими словами Грант приветствовал хирурга, когда тот рано утром вошел в палату.

— Правда? Как странно, — отозвался врач.

— В высшей степени. Чем это можно объяснить, как вы думаете?

— Может, замолчать хотели это дело. Ради его наследников.

— Никто из его семьи не наследовал трона. На нем его род прервался. Трон занял первый из Тюдоров — Генрих Седьмой.

— Ах да. Совсем забыл. Никогда не был силен в истории. На уроках истории, как правило, решал задачки по алгебре. Нас и не пытались ею заинтересовать. Наверное, портреты принесли бы большую пользу. — Доктор взглянул на портрет Ричарда и продолжил осмотр. — Должен вам сказать, что я доволен вами. Сильных болей уже нет?

И он, любезно улыбаясь, вышел легкой походкой из палаты. Конечно, как врачу ему были интересны лица, но на уроках истории он предпочитал держать под партой задачник по алгебре. И сейчас у него тоже не было времени на историю. Ведь от него зависела жизнь многих людей.

У старшей сестры тоже хватало своих забот. Она вежливо выслушала Гранта, но всем своим видом как бы хотела сказать: «На вашем месте я обратилась бы к попечителю нашей клиники». Это было не по ее части. Она царственно взирала с высоты своего положения на свое беспокойное хозяйство, где все важно и все неотложно. Вряд ли она имеет право отвлекаться на вещи, происходившие более четырех столетий назад.

Ему хотелось крикнуть ей: «Но кто же, как не вы, должны знать, как рушатся репутации! Это может случиться даже с королями! Завтра и вы можете погибнуть от сплетни». Но он промолчал, почувствовав, что не имеет морального права задерживать занятого человека.

Пигалица дала понять, что не знает, как в парламенте лишали имущественных прав, и не имеет ни малейшего желания узнать.

— У вас какое-то наваждение, — сказала она, кивнув в сторону портрета. — Это очень вредно. Читали бы вы лучше ваши красивые книжки.

Даже Марта, которую он с таким нетерпением ждал, чтобы изложить ей свою новую версию и услышать ее мнение, даже Марта была слишком озабочена осложнениями с Мадлен Марч.

— И все это после того, как она почти дала мне твердое уверение, после всех наших переговоров, когда казалось, что дело уже в шляпе. Я уже договорилась с Жаком, что он будет делать костюмы. После всего этого она вдруг решает, что ей важнее написать еще один дурацкий детектив. Он, дескать, уже созрел у нее в голове.

Грант слушал жалобы Марты с сочувствием. Хороших пьес так мало, а хорошие драматурги вообще на вес золота, но от него это все так далеко. XV век сейчас был ему ближе Шефтсбери-авеню.[17]

— Надеюсь, детектив не отнимет у нее много времени, — успокаивал он Марту.

— Конечно нет, шесть недель — и готово, но стоит ее упустить, ищи потом ветра в поле. Вот и Тони Савилла хочет, чтобы она писала ему пьесу о графах Мальборо. А ты знаешь, что он своего добьется. Ему ничего не стоит уговорить голубей оставить в покое арку Адмиралтейства.

Уже собираясь уходить, Марта все же вспомнила, о чем пытался ей рассказать Грант.

— Наверняка этому найдется объяснение, дорогой, — прощебетала она уже в дверях.

— Еще бы, — хотелось ему крикнуть ей вслед, — но какое? История эта невероятна и противоречит общепринятому взгляду. Историки твердят, что убийство всколыхнуло в народе ненависть к Ричарду и оттого он согласился, чтобы страной правил иностранец. Но когда парламенту был представлен перечень его злодеяний, в нем ни слова не говорилось об убийстве детей.

Ричард был уже мертв, когда была подана жалоба в парламент, а его сторонники бежали или были сосланы. От его противников можно было ожидать каких угодно обвинений. А они, выходит, и не собирались обвинять его в этом чудовищном убийстве.

Почему?

Говорят, что страна была полна слухов об исчезновении принцев из Тауэра. И вдруг, когда против Ричарда собраны все улики о его преступлениях против нравственности и государства, среди них не оказалось самого важного — обвинения в убийстве.

Почему?

Генрих в его весьма шатком положении на троне нуждался в любом, самом незначительном аргументе в свою пользу. Народу он был неизвестен, кровного права наследовать престол у него не было. И, однако, он не воспользовался потрясающей возможностью, которую предоставило ему преступление Ричарда.

Почему?

Генрих взошел на трон после человека с завидной репутацией, любимого народом от границ с Уэльсом до шотландской границы до тех пор, пока не стало известно об исчезновении принцев. И все же Генрих не воспользовался этим чудовищным фактом.

Почему?

Одна только Амазонка сочувственно отнеслась к терзаниям Гранта. И не из-за симпатий к Ричарду. Просто она страдала при одной мысли, что может произойти какая-то ошибка. Например, дойдя до конца коридора, она могла вернуться назад, чтобы оторвать листок календаря, забытый кем-то другим. Но инстинкт утешать был сильнее ее природной способности волноваться.

— Не стоит так нервничать, — пыталась она успокоить Гранта. — Наверняка этому есть объяснение. Вы его еще просто не нашли. Оно придет само собой, надо только перестать об этом думать. Я только так могу вспомнить, куда я положила какую-то нужную вещь. Иду в кухню поставить чайник на огонь или считаю стерильные повязки, когда их выдает нам старшая сестра, и вдруг вспоминаю: «Господи, да я жеоставила это в своем плаще». В смысле, то, что я искала. Так что вы зря расстраиваетесь.

Сержант Вильямс уехал в Эссекс помогать полиции какого-то городка разобраться в том, кто мог ударить старуху, владелицу лавки, тяжелой гирей для весов и оставил ее лежать среди шнурков для ботинок и коробочек с лакрицей. Так что обращаться в Скотланд-Ярд было не к кому.

Никто не шел к нему на помощь, а юный Каррадин явился только на третий день. Увидев его, Грант решил, что сегодня он держится более свободно и в нем даже угадывалось некое самодовольство. Как всякий хорошо воспитанный человек, он сначала осведомился о здоровье Гранта и, только получив ответ, стал доставать из широченных карманов пальто какие-то бумаги, победно улыбаясь.

— Да, наш праведник Мор — не подарок, — сказал он весело.

— Вам его никто и не предлагает. Считайте, что пари не состоялось.

— Он все напутал. Абсолютно все.

— Я так и думал. Каковы же факты? Начните со дня смерти Эдуарда.

— Пожалуйста. Эдуард умер 9 апреля 1483 года в Лондоне. В Вестминстере, разумеется. Что в то время было не одно и то же. Там жила королева с двумя дочерьми. И с младшим сыном, как я полагаю. Наследный принц в это время учился в замке Ладлоу, опекаемый братом королевы лордом Риверсом. Ведь родственники королевы Вудвилли заняли привилегированное положение, пролезли во все щели.

— Знаю. Дальше. Где был Ричард?

— На шотландской границе.

— Что?

— То, что вы слышали. На границе с Шотландией. Отрезанный от своих. Просил ли он коня, чтобы во весь опор нестись в Лондон? Отвечаю: нет, не просил.

— А как он поступил?

— Заказал панихиду в Йоркском соборе, на которую была приглашена вся знать Севера, и в ее присутствии присягнул на верность наследному принцу.

— Интересно, — голос Гранта был сух. — А что сделал Риверс, брат королевы?

— 24 апреля он вместе с наследником выехал в Лондон в сопровождении хорошо вооруженного двухтысячного войска.

— Зачем им понадобилось войско?

— Кто знает? Мое дело — найти факты. Дорсет, старший из сыновей королевы от первого брака, стал заведовать арсеналом, сокровищницей Тауэра и корабельным снаряжением на Ла-Манше. Указы Тайного совета издавались от имени Риверса и Дорсета — avunculus Regis и frater Regis uterinus.[18] Имя Ричарда нигде не упоминалось. Что называется, стыд потеряли, если вспомнить, что по завещанию Эдуарда Ричард был назначен опекуном наследника и лордом-протектором королевства по достижении совершеннолетия последнего. Заметьте, один Ричард, и никто больше.

— Да, это в духе Эдуарда, по крайней мере. Ричард всегда был его надежной опорой. Как человек и как правитель. А что, Ричард тоже был в свите наследника, когда тот отправился на Юг?

— Нет. Его сопровождали шестьсот рыцарей с Севера. Все в глубоком трауре. 29 апреля он был уже в Нортгемптоне. Очевидно, рассчитывал присоединиться к процессии из Ладлоу. Но подтверждения этому не найдено. Известно только, что Риверс с наследником из Ладлоу повернули в Стони Стрэтфорд, не дожидаясь его прибытия. В Нортгемптоне Ричарда встретил герцог Букингемский с тремя сотнями людей. Знаете такого?

— Только понаслышке. Друг Эдуарда.

— Да. Он спешно прибыл из Лондона.

— Чтобы доложить о том, что там происходит.

— Как вытекает из фактов. Иначе зачем ему эти триста человек? Только затем, чтобы выразить соболезнование? Словом, тут же был созван Тайный совет — материалы для него имелись у Ричарда и у Букингема, — и Риверс с тремя адъютантами был арестован и сослан на Север, а Ричард с наследником отправились в Лондон. 4 мая они туда прибыли.

— Просто и ясно. Из этого вытекает, что, принимая во внимание время и расстояние, рассказ Мора о слащавых письмах королеве с уговорами не посылать многочисленного кортежа для наследного принца — чистая выдумка.

— Правильно!

— Ведь Ричард сделал то, что обязан был сделать. Конечно, он знал условия завещания Эдуарда. Его поступки говорят только об одном — о его скорби и заботе о принце. Вспомните панихиду и присягу на верность.

— Совершенно верно.

— Когда же это вполне объяснимое поведение Ричарда вдруг меняется?

— Очень быстро. По прибытии в Лондон он обнаруживает, что королева, младший из двух принцев, ее дочери и ее сын от первого брака Дорсет — все спешно перебрались в Вестминстер. В остальном обстановка была нормальная.

— Он поместил мальчика в Тауэр?

Каррадин порылся в своих заметках:

— Не помню. Наверное, не попадалось… Я только… ах, вот оно! Нет, он привез мальчика в епископский дворец рядом с собором св. Павла, а сам остановился у матери в Бейнард Касл. Где это было? Я не знаю.

— Это был лондонский дом Йорков. Он находился на берегу Темзы, немного западнее собора Св. Павла.

— Так вот, он там оставался до пятого июня, пока не прибыла с Севера его жена. Тогда они перебрались жить в Кросби-плейс.

— Дом и теперь так называется. Его только перенесли в район Челси. Окно, пробитое при Ричарде, могло уже не сохраниться — я давно там не был, — но само здание стоит.

— Неужели? — в восторге воскликнул Каррадин. — Сейчас же пойду посмотреть на него. Чем-то домашним повеяло от всего этого, правда? Остановился у матери и живет там, пока не приехала жена, а после переезжает в новый дом. Этот Кросби-плейс им принадлежал?

— Ричард, кажется, нанял его у одного из лондонских олдерменов. Итак, никаких сведений об оппозиции ему как лорду-протектору, о том, что он изменил свои планы по прибытии в Лондон?

— Никаких. Ведь он был утвержден лордом-протектором еще до Лондона.

— Откуда это известно?

— В документах того времени он два раза упоминается как протектор. Дайте-ка вспомнить… Это было 21 апреля (то есть менее чем через две недели после смерти Эдуарда) и 2 мая (за два дня до прибытия в Лондон).

— Сдаюсь. И никакой шумихи? Никаких намеков на возникшие беспорядки?

— Я ничего такого не нашел. 5 июня он отдал подробные распоряжения о коронации наследника, назначенной на 22 июня. Он даже направил приглашения сорока дворянам, которых собирался произвести в рыцари ордена Бани. Так было принято делать в день коронации.

— Пятого, — задумчиво произнес Грант. — А коронацию он назначил на двадцать второе. Не слишком ли мало времени он оставил себе на захват власти?

— Да, не слишком. Сохранилось даже предписание о коронационном платье для принца.

— А что было потом?

— Успел пока дойти до этого места, — ответил Каррадин виновато. — Что-то произошло на Тайном совете: 8 июня, кажется, это было. А что именно — об этом упоминается в «Мемуарах» Филиппа Комина.[19] Завтра мне обещали принести их в издании Мандро 1901 года. На Совете 8 июня епископ Бата Стиллингтон должен был сообщить какую-то новость. Вы слышали о таком епископе?

— Никогда.

— Он состоял членом совета колледжа Всех Святых в Оксфорде и каноником собора в Йорке. Что это значит, я понятия не имею.

— Должно быть, он был ученым мужем и уважаемым человеком.

— Посмотрим.

— А другие историки, кроме Комина, вам не попадались?

— Таких, кто писал бы до смерти Ричарда, нет. Комин, как всякий француз, конечно, пристрастен, но ему можно доверять в большей степени, чем любому англичанину при Тюдорах. Вот вам превосходный пример того, как пишется история. Я обнаружил это, когда пытался найти современных авторов. Вам, конечно, известно, что Ричарду Третьему приписывается также убийство единственного сына Генриха Шестого в сражении при Тьюксбери?[20] Хотите верьте, хотите нет, но оказалось, что это выдумка от начала и до конца. Можно проследить, откуда возникла эта сплетня. Готовый ответ тем, кто уверяет, что нет дыма без огня. Поверьте, кто-то усердно пытался добыть огонь из двух деревянных щепок, но только дым пошел.

— Ричард ведь был тогда совсем юным.

— Ему было восемнадцать. И, как говорят современники, он был храбрый воин.

— Сын Генриха и Ричард однолетки.

— Итак, источники в один голос говорят, что сын Генриха погиб на поле боя. Далее начинается самое интересное. — Каррадин нетерпеливо рылся в своих записях. — Черт побери, куда я мог подевать их? Ну, наконец-то. Вот, к примеру, Фабиан, писавший по заказу Генриха Седьмого, утверждает, что юноша был схвачен и представлен Эдуарду Четвертому, тот ударил его перчаткой по лицу, а слуга тут же прикончили его. А Полидору Вергилию этого показалось мало. По его словам, убийство было делом рук Георга — герцога Кларенса, Ричарда, герцога Глостера и лорда Гастингса. Холл добавляет к ним Дорсета. Но Холиншед, которому и этого мало, пишет, что первый удар нанес Ричард. Как вам это нравится? «Тонипэнди» в лучшем виде, верно?

— Чистейший «тонипэнди». Жуткая драма — и ни на грош правды. Если у вас хватит терпения выслушать выдержку из Томаса Мора, то я тоже продемонстрирую вам, как пишется история.

— Меня тошнит от вашего святейшего Томаса, но я весь внимание.

Грант нашел в книге нужный параграф и стал читать:

«Некоторые разумные люди полагают также, что без тайного содействия Ричарда не приключилась бы и смерть его брата Кларенса, хотя он выступил открыто против нее, однако же (как люди отметили) далеко не так настойчиво, как если бы сердечно о нем заботился. И они, которые это думают, полагают также, что еще при жизни короля Эдуарда он замыслил, что сам будет королем в том случае, если королю, его брату (чья жизнь, он видел, должна укоротиться от недоброго питания), случится умереть, оставив детей малолетними (как это в действительности и произошло). Оттого-то, полагают они, и был он рад смерти своего брата, герцога Кларенса, чья жизнь неизбежно должна была помешать его намерениям в обоих случаях: сохранил бы герцог Кларенс верность племяннику, юному королю, или попытался бы сам стать государем. Все же твердой уверенности в этом нет, а кто в своих подозрениях опирается лишь на догадки, тот легко может ошибиться».

— Мерзкий болтун, — любовно проворковал Каррадин.

— А вы сумели из всего этого куска выделить позитивное утверждение?

— Представьте, сумел.

— Правда? Умница! А мне пришлось трижды перечитать его, чтобы установить один непреложный факт.

— Что Ричард открыто выступил против смертного приговора своему брату Георгу?

— Именно.

— Однако все эти «говорят» и «полагают», все эти оговорки производят совершенно обратное действие. Говорю я вам: наш праведный Томас вовсе не подарок.

— Следует все-таки помнить, что это слова Джона Мортона, а не праведного Томаса Мора.

— Праведный Томас Мор звучит лучше. Заметьте также, слова эти ему так понравились, что он их даже переписал.

Грант, как бывший солдат, не мог не восхищаться, как блестяще Ричард вышел из весьма опасной ситуации в Нортгемптоне.

— Здорово он все-таки разделался с двумя тысячами солдат Риверса, даже не вступив с ними в бой.

— Просто они предпочли брата короля брату королевы, когда дело дошло до выбора.

— Наверное.

— И, естественно, найти общий язык с солдатами легче солдату, чем человеку, пишущему книги.

— Разве Риверс писал книги?

— Он был автором первой печатной книги в Англии. Да он вообще был образованным человеком.

— Хм. Однако это не помешало ему попытаться помериться силой с человеком, который в восемнадцать лет стал бригадиром, а в неполные двадцать пять был произведен в генералы. Это всегда меня поражало.

— Военный талант Ричарда?

— Нет, его молодость. Я обычно рисовал Ричарда старым брюзгой. А ему было всего тридцать два, когда он погиб на Босвортском поле.

— Скажите, Брент, когда Ричард принял на себя опеку над принцем, он отгородил его от людей, среди которых тот рос?

— Да нет. Взять хотя бы его воспитателя, доктора Олкока, он сопровождал его в Лондон.

— Следовательно, не было никакой скоропалительной изоляции от тех, кто, возможно, поддерживал Вудвиллей и кто мог бы настроить мальчика против Ричарда?

— Пожалуй, нет. Всего-то четверо были арестованы.

— Да, все было устроено со знанием дела. Ричард Плантагенет был великий человек!

— Мне все больше и больше нравится этот тип. Ну, а теперь на поиски Кросби-плейс! Мне не терпится посмотреть на дом, в котором он жил. Завтра я получу Комина, из которого мы узнаем, что он думает о событиях 1483 года и что в июне этого же года Роберт Стиллингтон, епископ Батский, сообщил Тайному совету.

10

Стиллингтон заявил на Совете в один из летних дней 1483 года, что он обвенчал Эдуарда IV с леди Элеонор Батлер, дочерью первого графа Шрусбери, задолго до того, как тот женился на Елизавете Вудвилль.

— Почему же Стиллингтон молчал раньше? — воскликнул Грант, выслушав Брента.

— Эдуард заставил его держать язык за зубами. Это ясно.

— Видать, тайные браки вошли у Эдуарда в привычку, — буркнул Грант недовольно.

— Что ему оставалось делать, когда он встречал сопротивление неприступной добродетели! Жениться — и больше ничего. Король с его внешностью привык к победам над женщинами, так что у него не было ни малейшего желания отступать.

— Да. Такой же была его женитьба на Елизавете Вудвилль. Добродетельная, неприступная красавица с золотыми волосами — и тайный брак. Эдуард прибегнул к испытанному способу, если Стиллингтон не соврал. Не соврал ведь?

— При Эдуарде он, кажется, был сначала лордом-хранителем печати, потом лордом-канцлером, до этого послом в Бретани. Эдуард или был ему чем-то обязан, или сильно любил его. Так что у Стиллингтона не было резона затевать интригу против него, даже если бы он был интриганом по природе.

— Да, резона не было.

— В любом случае дело вовсе не в Стиллингтоне. Вопрос обсуждался на парламенте.

— Даже так?

— Да. Скрыть было невозможно. Девятого июня лорды долго заседали в Вестминстере. Были заслушаны Стиллингтон и его свидетели и подготовлен доклад к открытию парламента, намеченному на двадцать пятое. Десятого Ричард направил в Йорк просьбу прислать ему войска.

— Ха! Вот оно — начало конфликта.

— Одиннадцатого он послал аналогичную просьбу своему двоюродному брату лорду Невиллю. Опасность, видимо, была реальной.

— Могу себе представить. Человек, действовавший так продуманно в неожиданной и безнадежной ситуации, которая сложилась в Нортгемптоне, не стал бы терять голову из-за простой угрозы.

— Двадцатого июня он прибыл с небольшой группой слуг в Тауэр, который, как вы, должно быть, знаете, служил королевской резиденцией в Лондоне, а вовсе не тюрьмой.

— Конечно, знаю. За Тауэром закрепилась такая слава только потому, что сейчас слова «отправить в Тауэр» воспринимаются однозначно. Королевский замок был единственной крепостью в Лондоне, поэтому преступников приходилось содержать там, пока у нас не появились королевские тюрьмы. Так зачем Ричард поехал в Тауэр?

— Затем, чтобы сорвать заседание заговорщиков. А также арестовать Гастингса, Стэнли и некоего Джона Мортона, епископа Илийского.

— Так я и думал, что рано или поздно мы дойдем до Джона Мортона.

— Был оглашен билль о заговоре с целью убийства Ричарда, но, к сожалению, оригинал не сохранился. Казнен был только один из заговорщиков. Как ни прискорбно, это был старый друг обоих братьев, Эдуарда и Ричарда, — лорд Гастингс.

— Если верить праведному сэру Томасу Мору, его выволокли во двор и обезглавили на первом же попавшемся обрубке дерева…

— Никого не выволакивали, — возмущенно прервал его Каррадин. — Он был обезглавлен только спустя неделю. В одном из писем того времени приводится точная дата. Более того, если бы речь шла только о мести, то Ричард не вернул бы вдове Гастингса его конфискованные поместья и не восстановил бы его детей в правах наследования, которые они автоматически утратили.

— Да, казнь Гастингса была неизбежна, — проговорил Грант, листая «Ричарда III». — Даже праведный Томас пишет: «Протектор несомненно любил его, и его потеря была для него горестна». А что сталось со Стэнли и Джоком Мортоном?

— Стэнли был прощен… Чего вы стонете?

— Бедный Ричард! Тем самым он подписал себе смертный приговор.

— Смертный приговор? Почему, простив Стэнли, он подписал себе смертный приговор?

— Потому что из-за внезапного перехода Стэнли на сторону противника Ричард проиграл Босвортскую битву.

— Не может этого быть!

— Вот если бы Ричард послал на плаху Стэнли вместе с обожаемым Гастингсом, он выиграл бы сражение, и у нас не было бы ни Тюдоров, ни изобретенного ими горбатого чудовища, переходившего из одного предания в другое. Если учесть его прежние успехи, его правление могло быть самым удачным и просвещенным в истории. Что сделали с Мортоном?

— Ничего.

— Еще одна ошибка.

— Во всяком случае, ничего особенного. Его отпустили на поруки Букингема. Казнены же были те, кто стоял во главе заговора, раскрытого Ричардом в Нортгемптоне: Риверс и компания. А на Джейн Шор было наложено покаяние.

— Джейн Шор? С какой стати она замешана в этом деле? Она же была любовницей Эдуарда?

— Верно. Но потом перешла к Гастингсу. Или, кажется, к Дорсету. И выполняла роль посредницы между сторонниками Гастингса и людьми Вудвиллей. В одном из сохранившихся писем Ричарда говорится о ней. О Джейн Шор.

— Что же?

— Королевский стряпчий хотел на ней жениться, то есть когда Ричард уже был королем.

— И он дал согласие?

— Дал. Чудное письмо. Скорее грустное, чем сердитое. Не без юмора.

— «Как глуп, о Господи, весь смертный род».[21]

— Абсолютно верно.

— И тут никакого мстительного чувства.

— Никакого. Напротив. Не мое дело додумывать и делать выводы — я занят прежде всего фактами, — но я убежден, что горячим желанием Ричарда было раз и навсегда покончить с междоусобной войной Йорков и Ланкастеров.

— Откуда у вас такое убеждение?

— Я просматривал списки гостей на церемонии коронации. Кстати говоря, их было больше, чем когда-либо. Но что удивительно: практически не было таких, кто не захотел присутствовать на ней. Ни от Йорков, ни от Ланкастеров.

— В том числе наш флюгер Стэнли?

— Кажется, и он тоже. Я их не всех хорошо знаю, так что поименно не запомнил.

— Наверное, вы правы насчет желания Ричарда покончить с распрей между Йорками и Ланкастерами. Этим можно объяснить его снисходительность к Стэнли.

— Разве Стэнли был Ланкастер?

— Нет, но он был женат на самой яркой из них — на Маргарет Бофорт, а Бофорты родственники Ланкастеров по побочной линии. Но думаю, что ее подогревало незаконное происхождение ее семьи или ее сын, скажем.

— А кто был ее сын?

— Генрих Седьмой.

Каррадин даже свистнул от удивления.

— Так значит, матерью Генриха Седьмого была леди Стэнли?

— Да, от ее первого мужа Эдмунда Тюдора.

— Но ведь на коронации Ричарда она несла шлейф королевы, а это очень почетно. Я запомнил эту деталь, потому что она показалась мне забавной. Тащить шлейф за королевой. У нас этого не бывает. Большая честь, я так понимаю?

— Огромная. Бедняга Ричард! Не помогло.

— Что именно?

— Великодушие не помогло, — Грант замолчал, а Каррадин продолжал шуршать своими бумажками. — Итак, парламент выслушал показания Стиллингтона?

— Более того. На их основании было издано постановление, дающее Ричарду титул короля.

— Для священника Стиллингтон поступил не очень-то красиво. Но если бы он заговорил раньше — это означало бы гибель для него.

— Вы к нему несправедливы. Зачем было рассказывать раньше? Кому от этого было хуже?

— А леди Элеонор Батлер?

— Она умерла в монастыре. Похоронена в церкви Ордена Белых Кармелиток в Норидже, если вас это интересует. Пока Эдуард был жив, никто от этого не пострадал. Когда же встал вопрос о престолонаследии, то он был обязан рассказать всю правду, красиво это или нет.

— Вы правы, конечно. Так, значит, в парламенте дети были объявлены незаконнорожденными, а Ричард коронован. В присутствии всей английской знати. А где была королева, жена Эдуарда? Она все еще скрывалась?

— Да, она скрывалась, но позволила перевезти младшего сына к брату.

— Когда это произошло?

Каррадин поискал нужное место в своих записях.

— Шестнадцатого июня. Вот моя запись: «По просьбе архиепископа Кентерберийского. Оба мальчика живут в Тауэре».

— Значит, уже после того как перестало быть тайной то, что они незаконнорожденные.

— Да, уже после того. — Каррадин сложил свои бумажки и спрятал их в широченный карман. — Вот, пожалуй, и все на сегодня. Хотя есть кое-что напоследок. — Он собрал на коленях полы своего пальто жестом, которому позавидовала бы Марта. Или король Ричард. — Вы помните парламентский билль «Titulus Regius» — «О королевском титуле»?

— Да, да. И что с ним?

— Так вот. Когда Генрих Седьмой вступил на трон, он потребовал, чтобы билль был аннулирован, рукописный оригинал и все копии уничтожены. За хранение или чтение его полагались штраф и тюрьма.

Грант окаменел от удивления.

— Зачем Генриху это понадобилось?

— Не имею ни малейшего понятия. Но во что бы то ни стало докопаюсь. А теперь можете развлечься вот этим, пока Статуя Свободы не напомнит вам, что наступило время английского чая.

И он положил на грудь Гранту вырванную из блокнота страницу.

— Что это?

— Это то самое письмо, в котором Ричард упомянул о Джейн Шор. До скорой встречи.

Оставшись один, Грант перевернул листок и стал читать.

Высокопарный стиль письма и размашистый детский почерк Брента представляли собой забавное сочетание. Но ни неряшливая современная скоропись, ни тяжеловесные фразы не могли истребить пикантный вкус от чтения письма. От него исходил благородный аромат, как от выдержанного вина. В переводе на современный язык оно звучало так:

«К моему удивлению узнаю, что Том Лайном желает связать себя узами брака с женой Билла Шора. Видать, он крепко влюблен и для него это дело решенное. Нельзя ли, дорогой епископ, послать за ним кого-нибудь и попытаться вразумить эту непутевую голову. Если это невозможно, а препятствий для этого брака со стороны церкви нет, то я даю на него мое согласие. Однако ж, уговорите его отложить венчание до того дня, когда я прибуду в Лондон. А пока, я думаю, этого письма будет достаточно для ее освобождения при условии, что она будет вести себя хорошо, и я советую вам на это время поручить ее заботам ее отца или любого другого лица, которому вы доверяете».

Письмо и впрямь было «скорее грустное, чем сердитое», как выразился Каррадин. Действительно, если вспомнить, что оно касалось женщины, нанесшей Ричарду непоправимый вред, то великодушие и благородство его не могли не поражать. В данном случае в его великодушии не было никакой личной выгоды. Ту широту взглядов, которую Ричард проявил в поисках мира между Йорками и Ланкастерами, можно назвать небескорыстной. Он неизмеримо выиграл бы от объединения страны. Это же письмецо к епископу Линкольнскому было частным, и освобождение Джейн Шор не было важно ни для кого, кроме влюбленного Тома Лайнома. Ричард ничего не выигрывал от своей щедрости. Тут очевидна одна вещь: желание Ричарда видеть друга счастливым было выше его мстительности. Откровенно говоря, если отсутствие мстительного чувства можно считать необычным, в любом человеке, то оно тем более поразительно для такого злодея, как Ричард III.

11

Мысли о письме не оставляли Гранта вплоть до вечернего чая, принесенного Амазонкой. Прислушиваясь к щебету воробьев XX века на своем подоконнике, он все удивлялся, что ему довелось прочесть фразы, зародившиеся в голове человека четыре столетия назад. Какой фантастикой показалась бы Ричарду мысль, что его краткое интимное письмо о жене Шора четыреста лет спустя станет предметом чьих-то размышлений.

— Вам письмо. Приятная неожиданность, верно? — сказала Амазонка, неся на подносе два кусочка хлеба с маслом и диетическую булочку.

Грант отвел глаза от безусловно полезной для здоровья булочки, увидел, что письмо от Лоры, и с удовольствием распечатал конверт.

«Дорогой Ален (писала Лора), история меня ничем (повторяю: ничем) не удивит. В Шотландии есть два памятника двум мученицам, которых утопили за их религиозные убеждения. Но всем известно, что их никто не топил и никакие они не мученицы. Их казнили за предательство — я думаю, что они занимались шпионажем в пользу Голландии, собиравшейся напасть, или чем-то в этом роде. Во всяком случае, по обвинению в уголовном преступлении. Тайный совет отсрочил их казнь по поданной ими петиции. Постановление Тайного совета и сейчас хранится в его архивах.

Это обстоятельство, разумеется, не смутило шотландских любителей мучеников. Историю их печального конца, снабженную душераздирающим диалогом, можно обнаружить в каждом шотландском доме. Причем диалог всякий раз может быть совершенно другим. На могильной плите одной из несчастных жертв на кладбище в Вигтауне начертано:

Погибла за веру Христа верховенства,
Сановным загублена жизнь духовенством,
В одном лишь была она виновата,
Что чтила пресвитера, а не прелата.
Превыше всего Христа она чтила —
Пучина морская ей стала могилой.
Мне говорили, что пресвитерианские священники пересказывают их историю с амвона. Туристы качают головами, осматривая памятники, читая трогательные надписи. И все довольны.

И все это несмотря на то, что собиратель документов, объезжая район Вигтауна впервые сорок лет спустя после предполагаемых событий, во время подъема пресвитерианских настроений, жаловался, что „многие отказываются в это верить“. Очевидцев он так и не нашел.

Мы все радуемся, что ты пошел на поправку.

Если ты будешь стараться, твой отпуск совпадет с весенним клевом. В настоящий момент у нас отлив, но к твоему приезду вода прибудет. Будешь доволен и ты, и рыбы.

Все тебе шлют привет,

твоя Лора.

P. S. Странно, но когда раскрываешь подлинные факты, развеивающие какой-нибудь миф, то возмущение падает почему-то на тебя. Люди не желают, чтобы их идеалы развенчивали. Они осознают неловкость своего положения и противятся этому. Поэтому они не признают правды и отказываются рассуждать здраво. Их равнодушие еще можно было бы понять. Но их чувства сильнее и активнее.

Они раздражаются.

Странно, правда?»

«Снова „тонипэнди“», — подумал Грант.

Тут уж он всерьез задумался, как много еще событий в учебниках английской истории, которые можно было бы определить этим словом.

Самое время теперь вернуться к «Истории Ричарда III» Томаса Мора и посмотреть, как будут звучать соответствующие пассажи на фоне уже известных ему фактов.

Если первоначально, прочтя мемуары Мора, Грант скорее по наитию счел их пустой болтовней, местами даже абсурдом, то теперь они показались ему просто отвратительной ложью. Ему «сводило скулы», по выражению Лориного сынишки Пэта, но он все же продолжал недоумевать.

События были изложены все-таки Мортоном, их участником и очевидцем. Он должен был знать с абсолютной точностью, что происходило в течение июня того года. Однако ни имя Элеонор Батлер, ни закон о престолонаследии — «Titulus Regius» — им ни разу помянуты не были. Если верить Мортону, Ричард использовал факт женитьбы Эдуарда на своей любовнице Элизабет Люси. Но Элизабет Люси, как указывал сам Мортон, этот факт начисто отрицала. Зачем было Мортону ставить кеглю, чтобы тут же ее сбить? Зачем надо было менять Элеонор Батлер на Элизабет Люси?

Видимо, затем, чтобы с уверенностью заявить, что Люси и не была замужем за королем, чего он не мог бы сделать в случае с Элеонор Батлер? Видимо, так. Значит, кому-то было важно доказать, что доводы Ричарда о том, что дети Эдуарда рождены вне брака, несостоятельны. А поскольку Мортон рукой Томаса Мора писал по заказу Генриха VII, этим человеком и был, вероятней всего, сам Генрих. Тот же Генрих VII уничтожил билль о престолонаследии и даже копии с него хранить запретил. Только теперь Грант вспомнил слова Каррадина о том, что Генрих приказал отменить билль без всякого чтения. Ему было крайне важно, чтобы люди начисто забыли об этом билле, чтобы он был уничтожен таким беспрецедентным способом.

Почему же ему это было так важно?

Почему именно Генриху было небезразлично, имел Ричард права на престол или нет? Наверное, не потому, что он мог бы тогда заявить: «Притязания Ричарда на престол ложны, а мои — нет». Однако какими бы ничтожно малыми ни были притязания Генриха Тюдора на престол, он все же был Ланкастер, а наследники Йорков в расчет вообще не принимались. Тогда зачем Генриху понадобилось заставлять всех забыть о содержании «Titulus Regius»? Зачем надо было скрывать Элеонор Батлер и выводить на сцену любовницу, которую никому и в голову не приходило считать женой короля?

До самого ужина ломал себе голову Грант над этой проблемой. К тому времени ему принесли снизу записку.

— Велели передать, что ее оставил для вас один молодой американец, — служитель протянул ему сложенный листок.

Грант поблагодарил и, не удержавшись, спросил служителя:

— Что вы знаете о Ричарде Третьем?

— А каков приз?

— Приз? — удивился Грант.

— Это ведь викторина?

— Да нет, это я из любопытства спрашиваю, что знаете вы о Ричарде Третьем?

— Он первый совершил массовое убийство.

— Массовое? Мне казалось, что у него было всего два племянника.

— Нет, нет, нет. Я не силен в истории, но это-то я знаю точно. Убил сперва брата, кузена и беднягу короля, а потом расправился и с племянниками. Так сказать, рассчитался с ними оптом.

Грант задумался.

— А если я вам скажу, что он никого и не убивал, что вы на это ответите?

— Я отвечу: это ваше право. Есть люди, которые думают, что земля плоская. Есть люди, которые думают, что конец света наступит в 2000 году. Некоторые верят, что возраст Земли менее пяти тысяч лет. Пойдите-ка в воскресенье к Марбл-Арч,[22] там еще и не такое услышите.

— Значит, мои слова вам не по вкусу?

— Очень даже по вкусу, но, к сожалению, не нахожу их достаточно убедительными. Но я вам не помеха. Сделайте еще одну попытку. Испробуйте себя на «Уголке ораторов» в одно из воскресений и найдете массу последователей. Может быть, даже станете зачинателем целого движения.

Он шутливо отсалютовал, коснувшись рукой воображаемого козырька, и удалился, напевая что-то себе под нос. Невозмутимый и полный достоинства.

«Не дай бог, если дело дойдет до этого, — подумал Грант. — Еще немного — и я действительно попаду к ораторам Гайд-парка».

Он развернул записку от Каррадина, которая гласила: «Вы хотели знать, кто еще из наследников престола пережил Ричарда. То есть дети мужского пола. Я забыл вас попросить дать мне список таковых, чтобы я мог навести справки. Думаю, это будет полезно».

Ну что ж, если всему миру на это плевать, то слава Богу, что нашелся такой надежный человек, как этот молодой американец.

Грант отложил в сторону святого и благоверного Мора, взахлеб описывавшего истерики и абсурдные обвинения, и решил по трезвому школьному учебнику проследить по порядку, сколько же было наследников английского престола. И тут он вспомнил кое-что еще. Истерика на Совете в Тауэре, описанная Мором, безумное обвинение в колдовстве, в результате чего у Ричарда высохла рука, было брошено Джейн Шор.

Контраст между описанной сценой, бессмысленной и жуткой даже для бесстрастного читателя, и доброжелательным, терпимым и даже веселым тоном письма, в котором Ричард писал, собственно, только о Джейн Шор, был разительным.

«Не дай бог, — снова мысленно произнес Грант, — мне придется выбирать между тем, кто описал эту сцену, и автором письма. Я бы, конечно, выбрал автора письма, независимо от того, что каждый из них совершил».

Размышляя о Мортоне, он решил отложить составление списка наследников престола по линии Йорков, пока не выяснит для себя, что сталось в конечном счете с самим Джоном Мортоном. Оказалось, что после неудавшейся попытки реализовать совместный план Вудвиллей и Ланкастеров (согласно которому Генрих Тюдор намеревался высадиться из Франции на английском берегу, где его должны были встретить Дорсет, люди Вудвилльского клана и все недовольные в Англии, которых им удалось бы собрать) Мортон сбежал из гостеприимного дома герцога Букингемского в свое охотничье поместье в Или, а оттуда переправился на континент. И появился снова только в свите Генриха, завоевавшего вместе с короной победу при Босворте. Сам он держал теперь путь на Кентербери, где его ожидала кардинальская мантия. Его запомнят по выражению «Мортоновы вилы». И это, пожалуй, все, что известно о правлении Генриха VII.

Остаток вечера Грант провел очень приятно, выискивая в учебниках наследников престола по Йоркской линии. Их оказалось в избытке. Пятеро детей Эдуарда да сын и дочь Георга. Если бы эти не получили признания — пятеро первых как незаконнорожденные и двое вторых как лишенные права наследовать престол по биллю о престолонаследии — на очереди оставался еще сын старшей сестры Ричарда Елизаветы, герцогини Саффолькской, Джон де ла Поул, граф Линкольн.

По линии Йорков обнаружился еще один наследник, о существовании которого Грант и не подозревал. Оказывается, хрупкий ребенок из Миддлхэма был не единственным сыном Ричарда. Было еще и дитя любви — Джон Глостер. Он не имел титула, но был признан отцом и жил в семье. Тогда еще внебрачные дети носили свои усеченные гербы без огорчения. Более того, со времени Вильгельма Завоевателя они даже вошли в моду. Все последующие завоеватели бравировали своим бескорыстием. Вероятно, в качестве компенсации.

Грант сделал себе такую выписку для памяти.

ЭДУАРД
Эдуард, принц Уэльсский;

Ричард, герцог Йоркский;

Елизавета,

Сесиль,

Анна,

Екатерина,

Бриджит

ЕЛИЗАВЕТА
Джон де ла Поул, граф Линкольн

ГЕОРГ
Эдуард, граф Уорик;

Маргарет, графиня Солсбери

РИЧАРД
Джон Глостер

Он сделал копию для Каррадина, поражаясь, как могла кому-нибудь — а в первую очередь Ричарду — прийти в голову мысль, что устранение двух сыновей Эдуарда оградит его от народных волнений. Наследников было хоть пруд пруди. Любой из них мог вызвать подобную же неприязнь своих подданных.

Впервые он по-настоящему осознал, что убивать мальчиков было не только бесполезно, но и глупо. Каких только собак не вешали на Ричарда Глостера, но одно за ним не водилось — он не был глупым.

Грант полюбопытствовал, что говорит Олифант об этом казусе.

«Было странно, — писал историк, — что Ричард ни разу не высказался о причине их смерти».

Не только странно, но и немыслимо!

Если Ричард решил убить сыновей своего брата, то уж он бы организовал это с умом. Принцы могли умереть, скажем, от лихорадки, их тела выставили бы для всеобщего обозрения, как это делалось со всеми усопшими членами королевской семьи, чтобы люди знали, что они действительно покинули этот мир.

Никто не сумеет поручиться, что тот или иной человек не способен на убийство. За долгие годы, проведенные в Скотланд-Ярде, Грант усвоил это слишком хорошо. Но уж весьма точно можно установить, способен или не способен человек совершить глупость.

Тем не менее у Олифанта убийство не вызвало никаких сомнений. Он тоже считал Ричарда злодеем. Очевидно, когда историк охватывает такой большой отрезок истории, как Средние века или Возрождение, у него не остается времени на подробности. Олифант принял на веру писания святого Мора, хотя порой и удивлялся некоторым несообразностям. Но он так и не увидел, что эти несообразности подрывали фундамент его теории.

С Олифантом в руках Грант проследил путь Ричарда по Англии после коронации. Оксфорд, Глостер, Уорстер, Уорик. На всем протяжении этого триумфального пути не было замечено, чтобы кто-нибудь высказывал недовольство. Только всеобщая радость и восторг. Ликование с надеждой на прочное воцарение сильной власти, которая после смерти Эдуарда не позволит обречь страну на многолетнюю усобицу и соперничество вокруг его малолетнего сына.

И тем не менее именно во время этой триумфальной поездки, среди всеобщих восторгов и фимиама Ричард (писал Олифант со слов святого и благоверного Мора) посылает Тиррела в обратный путь, в Лондон, чтобы прикончить двух мальчиков, занятых учебой в Тауэре. Дело было между 7 и 14 июля в Уорике. В это лето, как никогда ранее, Ричард чувствовал себя в безопасности в краю сторонников Йорков, на границе с Уэльсом. И именно тогда он решился на убийство двух мальчиков, лишенных даже права наследования.

Можно ли верить этой нелепице? Неужели и историки тоже лишены здравого смысла, как и те доверчивые «великие умы», которых Грант встречал во множестве? Он должен немедленно установить, почему расследование дела об убийстве, если его действительно совершил Тиррел в июле 1485 года, началось только двадцать лет спустя. Где же он был все это время?

Для Ричарда лето оборвалось слишком быстро и не оправдало его надежд. Осенью была предпринята вторжения войск Вудвиллей — Ланкастеров, которое подготовил Мортон прежде чем покинуть родные берега. Мортон мог бы гордиться тем, как ланкастерцы исполнили свою роль: они прибыли на французских кораблях и привели с собой французскую армию. Вудвилли оказались способными только на спорадические скопления незначительных сил в городах, удаленных друг от друга на большие расстояния, — Гилдфорде, Солсбери, Мейдстоне, Ньюбери, Эксетере и Бреконе. Англичане не желали иметь дело ни с Генрихом Тюдором, которого они вовсе не знали, ни с Вудвиллями, которых они знали слишком хорошо. Даже английская погода была против них, и надежды Дорсета увидеть свою сводную сестру Елизавету королевой Англии, женой Генриха Тюдора, смыл прибой в устье Северна. Генрих попробовал было высадиться на западном побережье, но оказалось, что население Девона и Корнуолла взялось за оружие, чтобы не допустить этого. Ему пришлось вернуться во Францию и ждать благоприятной погоды. Так осенний дождь и английское безразличие уничтожили план Мортона, и Ричард получил еще какое-то время для передышки. Но весной пришла непоправимая беда — смерть сына. «Говорили, что король горевал отчаянно, он не был настолько жесток, чтобы не знать отцовских чувств», — писал историк.

Чувства мужа, потерявшего жену, как оказалось, были тоже ему ведомы: менее чем через год умерла его жена Анна.

Ему теперь предстояли ожидание новой попытки вторжения, забота об обороне Англии и беспокойство по поводу опустошенной королевской казны.

Все, что было в его силах, он сделал. Его именем был назван образцовый парламент. Он заключил долгожданный мир с Шотландией и выдал племянницу замуж за сына Якова III. Он упорно, хотя и безуспешно, настаивал на мире с Францией. Но Франция держала при дворе своего любимчика Генриха Тюдора. Вторжение Генриха в Англию, на этот раз заручившегося более широкой поддержкой, было лишь вопросом времени.

Грант вспомнил вдруг о леди Стэнли, об этой пылкой стороннице Ланкастеров, матери Генриха. Интересно, какую роль играла она в этом осеннем вторжении, оборвавшем счастливое лето Ричарда?

Он порыскал по убористому тексту и нашел наконец нужное место. Леди Стэнли было предъявлено обвинение в предательской переписке с сыном.

И снова Ричард поступил с ней — в ущерб себе — слишком мягко. Ее поместья были конфискованы, но переданы на попечение ее мужа. Как и сама леди Стэнли. Для вящей сохранности. По иронии судьбы, лорд Стэнли наверняка был столь же хорошо осведомлен о грядущем вторжении, как и его жена.

Воистину, король-злодей действовал не по правилам.

Грант уже засыпал, как вдруг явственно услышал свой голос: «Если мальчики были убиты в июле, а вторжение из Франции произошло в октябре, почему они не использовали убийство детей как предлог для войны с Ричардом?»

Нападение, разумеется, было запланировано задолго до того, как возник слух об убийстве. Снаряжение пятнадцати кораблей и пяти тысяч наемного войска должно было занять длительное время. Но за это время слух о преступлении Ричарда, если таковой вообще возник, должен был широко распространиться в народе. Почему бы врагам Ричарда не кричать во весь голос о его преступлении, чтобы собрать под свои знамена множество людей?

12

«Спокойно, спокойно, — сказал себе Грант, проснувшись утром. — Ты становишься пристрастным. Это уже не следствие».

Так, подчинившись внутренней дисциплине, он стал прокурором. А что, если версия с Элеонор Батлер была подстроена? Состряпана с помощью Стиллингтона? А что, если обе палаты парламента не прочь были смотреть на это сквозь пальцы в надежде на установление более стабильной власти?

Может ли это пролить хоть какой-то свет на убийство принцев? Нет, не может.

Если эта версия ложна, то первым, от кого полагалось бы избавиться, был Стиллингтон. Леди Элеонор давным-давно скончалась в монастырской келье и не могла поэтому в любой момент послать закон о престолонаследии ко всем чертям. А Стиллингтон мог. Однако он продолжал жить-поживать как ни в чем не бывало. Так он и пережил человека, которого посадил на трон.

Внезапная заминка, резкая перемена привычной процедуры подготовки к коронации — было ли это умело срежиссировано, или это была естественная реакция на разразившееся как гром среди ясного неба признание Стиллингтона? Когда при свидетелях подписывался брачный контракт с Батлер, сколько тогда было Ричарду? Одиннадцать? Двенадцать? Он, вероятней всего, обо всем этом и не подозревал.

Если история с Батлер была придумана в угоду Ричарду, то он должен был отблагодарить Стиллингтона. Но нигде не нашлось и намека на то, что Стиллингтон получил кардинальскую мантию, или высокое положение в иерархии, или должность.

Все же в пользу достоверности истории с Батлер говорила поспешность, с какой Генрих пытался уничтожить всякое упоминание о ней. Будь она фальшива, Генриху ничего не стоило бы разоблачить Ричарда, выведя Стиллингтона на чистую воду. Но он предпочел замять дело.

В этот момент Грант почувствовал, что он опять действует на стороне защиты. Не отказаться ли вообще от этой затеи? Уж лучше обратиться к модным авторам, лежащим без внимания на его ночном столике, и до прихода Каррадина забыть о Ричарде Плантагенете.

Набросок генеалогического древа Сесили Невилль он вложил в конверт, сверху написал адрес Каррадина и попросил Пигалицу бросить его в почтовый ящик. Затем положил портрет Ричарда,прислоненный к стопке книг, изображением вниз, чтобы его больше не волновало лицо человека, которого сержант Вильямс с ходу определил в судьи, и взял со столика роман Саймса Уикли. От изнанки спортивной жизни он перешел к бесконечным чашкам чая героини Лавинии Фитч, а от них, все больше раздражаясь, к закулисным интригам Руперта Ружа. Приход Каррадина избавил его от последнего. Брент, с тревогой глядя на него, начал с вопроса:

— Сегодня ваш вид мне совсем не нравится. Какие-то новые осложнения?

— Если иметь в виду Ричарда, то нового ничего, зато у меня для вас еще один «тонипэнди», — и он протянул Каррадину письмо с рассказом про утопленницу, которая никогда не тонула.

Брент читал письмо со все возрастающим наслаждением, а когда кончил, лицо его даже сияло от удовольствия.

— Что за прелесть! Этому «тонипэнди» просто нет равных. Чудесно, чудесно! И вы об этом никогда не слыхали раньше? Какой же вы после этого шотландец!

— У меня дед был шотландец, — уточнил Грант. — Я, конечно, знал, что пуритане гибли вовсе не «во имя веры», но я понятия не имел, что они, вернее двое из них, вообще не погибали.

— Их гибель не была «во имя веры»? — повторил Каррадин в изумлении. — Вы считаете, что все это выдумка?

Грант засмеялся:

— Да уж наверно. Я, правда, об этом никогда раньше не задумывался. Я так давно знал, что «мучениками» они были не более, чем тот мерзавец, который поплатится за убийство лавочницы в Эссексе, что забыл об этом. В Шотландии если выносили кому-то смертные приговоры, то только за уголовные преступления.

— А я считал, что пуритане святые люди.

— Просто вы насмотрелись живописи XIX века. Тайные моления на вересковых пустошах, внимающие своему пастырю верующие: восторженные лица молодых, седые кудри старцев, развевающиеся на Божьем ветру. Ковенанторы[23] — это то же, что ИРА[24] в Ирландии сейчас. Непримиримое меньшинство, кровожаднее которых не было в истории христианства. Если в воскресный день вместо молебствия вы шли в церковь, то в понедельник, проснувшись, могли обнаружить, что ваш амбар сгорел, а у ваших лошадей перерезаны сухожилия. Если вы открыто проявляли свое возмущение, вас могли пристрелить. Люди, среди бела дня убившие архиепископа Шарпа по дороге в Файф на глазах его дочери, — вот кто были тогда герои. «Храбрыми борцами за дело Господне» считали их поклонники. Годами они жили припеваючи среди своих последователей — пуритан на западном побережье Англии. Епископа Ханимена убил в Эдинбурге «проповедник слова Божьего», эти же люди убили старого священника в приходе Карсферн.

— Совсем как в Ирландии, правда? — вставил Каррадин.

— Да они были хуже, чем ИРА, потому что важную роль там играла пятая колонна. Деньги им текли из Голландии, оттуда же поступало оружие. Никакой обреченности в их движении и в помине не было. Они были готовы в любой день взять власть в Шотландии в свои руки. Их проповеди носили чисто подстрекательский характер. Они удивительно напористо провоцировали преступность. Ни одно нынешнее правительство не могло бы позволить себе терпеть такое. Амнистии пуританам следовали одна за другой.

— Подумать только! А я-то привык считать, что они боролись за свободу верить в Бога по-своему.

— Никто не мешал им верить в Бога, как им вздумается. Но они еще делали все, чтобы навязать свои методы церковного управления не только Шотландии, но и — верите ли? — Англии. Вам надо будет прочесть манифест ковенанторов. Согласно их учению, свобода вероисповедания должна была быть закрыта для всех, кроме них, разумеется.

— А все эти надгробия и памятники для обозрения туристов…

— Все — «тонипэнди». Если вам случится прочесть на могильном камне, что Джон такой-то «пал жертвой верности слову Господню и преданности делу шотландской Реформации», а рядом — трогательный стишок во славу «праха жертвы тирании», будьте уверены, что вышеупомянутый Джон был осужден законным судом за уголовное преступление, наказуемое смертью, не имеющее ничего общего со словом Господним. — Грант издал короткий смешок. — Не издевательство ли, что группу людей, бывших в свое время грозой всей Шотландии, вывели в святые «мученики»?

— Не удивлюсь, если их имя было нарицательным.

— Каким?

— Как Кот и Крыса, помните?

— О чем это вы?

— Помните этот издевательский стишок о Коте к Крысе? Само упоминание этих имен звучало оскорбительно.

— Да, будто они наполнены ядом.

— Слово «драгун» получило такую же окраску. Ведь драгунами были в то время просто полицейские, я так понимаю.

— Да, да. Конные отряды полиции.

— Так вот, для меня, как и для любого другого читателя, слово «драгун» звучит угрожающе. Слово обрело новое понятие.

— Понимаю. Force majeure.[25] В распоряжении правительства, собственно говоря, была только горстка полицейских, контролировавших огромную территорию, поэтому ковенанторы находились в выигрышном положении. Во многих смыслах. Драгун (читай — полицейский) не мог никого арестовать без ордера на арест (он даже не мог поставить своего коня на привязи без разрешения хозяина дома), а ковенанторам ничто не мешало полеживать, прячась в вересковых зарослях, и брать полицейских на мушку. Что они и делали, конечно. А ведь написаны целые тома о страдальцах за веру, прячущихся в вереске со своими пистолями. Полицейские же, исполнявшие сбой долг, считались, разумеется, извергами.

— Как Ричард.

— Вот именно. Как, кстати, продвигается у вас дело с уже известными нам фальсификациями типа «тонипэнди»?

— К сожалению, мне не удалось еще выяснить, почему Генрих так стремился уничтожить билль о престолонаследии. Дело было прочно предано забвению до тех пор, пока первоначальный вариант случайно не обнаружился в архивах Тауэра. Он был опубликован в 1611 году, а полный текст включен в «Историю Великобритании».

— Значит, дело не в билле о престолонаследии. Ричард законно сел на трон, как говорится в билле, а святой и благоверный Мор чушь писал. Никакая Элизабет Люси не была там замешана.

— Люси? Кто такая Элизабет Люси?

— Я забыл, что вы не в курсе. По свидетельству Мора, Ричард утверждал, что его брат Эдуард был женат на одной из своих любовниц, некой Элизабет Люси.

Казалось, Каррадина вот-вот стошнит от отвращения, которое появлялось на его добродушном лице всякий раз при упоминании имени святого и благоверного Мора.

— Но это же чушь!

— То же самодовольно отметил и Мор.

— Зачем им было скрывать Элеонор Батлер? — воскликнул Каррадин, смекнув, в чем тут дело.

— Потому, что ее брак с Эдуардом был действителен, а дети вправду незаконнорожденными. А если это так, то никому нет смысла восставать в защиту прав принцев, значит, для Ричарда они не представляют никакой угрозы. Вы поняли, что вторжение войск Вудвиллей — Ланкастеров было предпринято в пользу Генриха, а не в защиту прав детей, хотя ведь и Дорсет приходился им сводным братом? К тому же слухи об убийстве до него еще не успели дойти. Что касается лидеров восстания Дорсета — Мортона, то дети тут ни при чем. Они делали ставку на Генриха. В случае победы Дорсет стал бы зятем короля, а его сводная сестра — королевой. Неплохая карьера для отверженного без гроша в кармане.

— Да, да. Можно понять, почему Дорсет не стал бороться за восстановление на престоле сводного брата. Если бы была малейшая надежда, что Англия согласится иметь королем мальчика, Дорсет наверняка поставил бы на мальчика. Я обнаружил еще один интересный факт. Королева с дочерьми очень скоро вернулась из своего убежища. Об этом я вспомнил, когда вы упомянули о ее сыне Дорсете. Она не просто вышла из убежища, а зажила так, будто ничего не произошло. Дочери стали выезжать во дворец. Хотите знать, какой сюрприз я вам приготовил?

— Очень.

— Все это было после того, как принцев «умертвили». И еще один сюрприз. После того «убийства» ее сыновей злым дядюшкой она пишет письмо во Францию своему третьему сыну, Дорсету, и просит его вернуться домой и примириться с Ричардом, который не станет причинять ему зла.

Воцарилось молчание.

Воробьи в тот день не появлялись, и в палате слышны были мягкие шлепки дождя по оконному стеклу.

— Комментариев не последует? — спросил Каррадин.

— Понимаю, — ответил Грант. — С юридической точки зрения в поступках Ричарда нет состава преступления, в буквальном смысле слова. Нет достаточных улик состава преступления как такового.

— Верно. Особенно я убедился в этом, когда узнал, что все люди из списка, который я получил от вас, жили и процветали на свободе, пока Ричард не был убит под Босвортом. Они не просто жили на свободе, но и богато жили. Дети Эдуарда плясали на дворцовых балах, получали щедрые пенсии. Ричард назначил одного из этого сонма родственников своим преемником, а его собственный сын умер.

— Кого же именно?

— Сына Георга.

— Значит, он отменил закон о лишении детей Георга престолонаследия?

— Да, да. Если вы помните, он был против вынесения ему приговора.

— Даже святой и благоверный Мор это признает. Значит, все наследники английского трона гуляли на свободе, беспрепятственно занимались своими делами, когда у власти стоял злодей Ричард.

— Не только гуляли, но и были частью истеблишмента. Ведь от них, как от членов королевской семьи, зависела жизнь всего королевства. Я читал хронику города Йорка, которую вел некто Дэвис. Сын Георга Уорик-младший и его кузен, молодой граф Линкольн, были членами Совета. Это видно из письма, которое направил им город в 1485 году. Более того, в том же Йорке в торжественной обстановке Ричард возвел Уорика в рыцарское достоинство одновременно со своим сыном, — Каррадин внезапно прервал рассказ и напрямик спросил Гранта: — У вас есть намерение обо всем этом написать книгу?

— Книгу? — удивленно переспросил Грант. — Боже упаси! С чего вы взяли?

— Потому что мне самому пришла такая мысль. Это намного увлекательнее Крестьянского восстания.

— Ну что ж, валяйте!

— Я хотел бы доказать отцу, на что способен. Он думает, что я ни на что не гожусь, ведь меня не интересуют ни мебель, ни маркетинг, ни рост или падение продаж. Если он увидит своими глазами мою книгу, может быть, поверит, что все-таки не зря старался. Пусть даже кое-когда похвастается, не беда.

Глаза Гранта потеплели.

— Забыл спросить, как вам понравился Кросби-плейс?

— Я от него в восторге. Если бы Каррадин Третий увидел дом, он захотел бы перевезти его в Штаты и поставить где-нибудь в Аппалачах.

— Если вы напишете о Ричарде книгу, он так и сделает. Будет считать его совладельцем своего дома. Как будет называться ваша книга?

— «История лжет» — это слова Генри Форда.

— Отлично.

— Но прежде чем я засяду за работу, предстоит еще много прочесть и найти множество других данных.

— Без этого не обойтись. Далеко еще до самого главного.

— То есть?..

— Кто в конце концов убил мальчиков?

— Ах, да!

— Если дети были живы, когда Тауэр перешел к Генриху, то что с ними произошло потом?

— Я еще займусь этим. Пока что хотелось бы выяснить, почему Генриху так надо было скрыть от всех закон о престолонаследии.

Брент собрался уже уходить, как вдруг обратил внимание на перевернутый портрет Ричарда. Он поднял и поставил его так, как он стоял раньше, заботливо пододвинув к нему стопку книг.

— Держись, — приказал он Ричарду. — Скоро я верну тебе твое законное место.

Закрывая за собой дверь, он услышал голос Гранта:

— Я сейчас вспомнил об одном историческом событии, которое не относится к «тонипэнди».

— Каком? — Брент застыл на месте.

— Резня в Гленко.

— Она действительно была?

— Была!

Голова Брэнта высунулась из-за двери.

— И что же, мистер Грант?

— Человек, отдавший приказ о резне, был, оказывается, ковенантором.

13

Не прошло и пятнадцати минут после ухода Каррадина, как, излучая доброту, явилась Марта, увешанная цветами, свертками книг, коробками конфет. Но Грант с головой ушел в историю XV века Кэтберта Олифанта. Он рассеянно поздоровался с Мартой, что было для нее совершенно непривычно.

— Если бы твой зять убил твоих двух сыновей, приняла бы ты от него кругленькую сумму в виде пенсии?

— Вопрос, я полагаю, риторический, — проговорила Марта, опуская на стол цветы и ища глазами подходящую вазу.

— Честно говоря, я считаю, что все историки — сумасшедшие. Ты только послушай: «Поведение вдовствующей королевы было труднообъяснимым: то ли она боялись, что ее силой лишат убежища, то ли она просто устала от одиночества, живя в Вестминстере, и поэтому в апатии решила, что придется примириться с убийцей своих сыновей».

— Господи, — воскликнула Марта с искренним удивлением, повернувшись к нему, держа в одной руке фаянсовую банку, а в другой — стеклянный цилиндр.

— Как ты думаешь, историки верят в то, что говорят?

— Какая это вдовствующая королева?

— Елизавета Вудвилль, жена Эдуарда Четвертого.

— Я ее когда-то играла. Это была совсем маленькая роль в пьесе об Уорике Делателе Королей.

— Хорошо. Пусть я только полицейский, — сказал Грант. — Пусть я не вращался в таком обществе. Может быть, мне просто везло на хороших людей. Но где водятся женщины, которые дружат с убийцей своих детей?

— В Греции, — ответила Марта. — В Древней Греции.

— Не припомню аналогов даже там.

— Тогда в сумасшедшем доме. За Елизаветой Вудвилль ничего такого не числилось?

— Во всяком случае, никто ничего подобного не замечал. Она все же двадцать с лишним лет была королевой.

— Все это похоже на фарс, как ты не понимаешь, — Марта продолжала расставлять цветы. — На фарс, а не на трагедию. «Да, конечно, он убил Эдуарда и маленького Ричарда, но он такой милый, а мне с моим ревматизмом так вредно жить в комнатах с окнами на север».

Грант засмеялся — к нему вернулось хорошее настроение.

— Разумеется, ты права. Абсурд какой-то. Это уже что-то из области черного юмора, а не беспристрастной истории. Странный народ эти историки. У них начисто отсутствует способность оценить правдоподобие ситуации. Для них история — это аттракцион, где в щелочку можно увидеть, как где-то на дальнем плане двигаются маленькие плоские фигурки.

— Может быть, за чтением судебных дел и ты разучился видеть живых людей, забыл, как они ведут себя в жизни?

— Как бы ты ее сыграла? — Грант вдруг вспомнил, что профессия Марты приучила ее вникать в мотивы поступков.

— Кого?

— Женщину, покинувшую свое убежище, чтобы стать другом убийцы своих детей за семьсот мерков ежегодной пенсии и право появляться на придворных балах.

— Только не я. Таких женщин не бывает, если они не придуманы Эврипидом и не сидят в сумасшедшем доме. Это роль для уличного карнавала или бурлеска. Она противопоказана поэтической трагедии. Написанной белым стихом. Надо будет когда-нибудь рискнуть и сыграть ее на каком-нибудь благотворительном утреннике. Я надеюсь, ты не возражаешь против мимозы? Как странно, что я, зная тебя так давно, не знаю твоих вкусов. А кто выдумал женщину, водившую дружбу с убийцей своих сыновей?

— Никто. Елизавета Вудвилль покинула монастырское убежище и действительно приняла пенсию из рук Ричарда. Пенсию не только назначили, ее выплачивали. Ее дочери танцевали при дворе, а она писала во Францию сыну от первого брака, призывая его вернуться и помириться с Ричардом. Олифант мог только предположить, что причиной этому была боязнь, что ее силой вытащат из монастыря (тебе известен такой случай? Того, кто посмел бы это сделать, отлучили бы от церкви, а Ричард был верным сыном святой церкви), или что ей наскучило монастырское одиночество.

— А что ты думаешь об этих странных делах?

— Простейшее объяснение всему этому может быть, что дети остались живы-здоровы. Никто из современников этого не опровергает.

Марта вертела в руках веточку мимозы.

— Да, я помню, ты сказал, что в билле о лишении прав престолонаследия и имущества отсутствовало какое-либо обвинение. Ричарда тогда уже не было в живых. — Она перевела взгляд с мимозы на портрет на столе, а затем на Гранта. — Следовательно, как сыщик, ты считаешь, что Ричард не имел никакого отношения к смерти принцев?

— Я совершенно уверен, что они были в добром здравии, когда Тауэр перешел в руки Генриха по прибытии его в Лондон. Иначе ничем нельзя объяснить, почему он не воспользовался случаем и не поднял шум, когда мальчиков там не оказалось. У тебя есть возражения?

— Нет-нет, конечно нет. Это совершенно необъяснимо. Я-то всегда полагала, что скандал был ужасный, что Ричарда обвинили именно в этом. Вижу, вы с моим ягненочком всерьез увлеклись историей. Ведь когда я предложила тебе провести это маленькое расследование, чтобы ты не скучал и отвлекся от своих мурашек в ноге, у меня и в мыслях не было, что я тем самым кладу начало обновлению истории. Кстати, Атланта Шерголд точит на тебя зубы.

— С какой стати? Я с ней даже не знаком.

— Все равно, она припасла для тебя револьвер. Брент совершенно присосался к Британскому музею. Не оттащишь. И если ей вдруг удается увести его оттуда силой, мысли его все равно витают там. Она без него себя не мыслит, а он уже не может высидеть до конца пьесы. Ты часто с ним видишься?

— Он ушел недавно. Вряд ли я увижу его в ближайшие дни.

Но он ошибся. Незадолго до ужина служитель принес конверт. Грант вскрыл его и вынул телеграмму на двух листках. От Брента.

«Проклятие зпт случилось непоправимое тчк помните латинскую хронику монаха кройлендского аббатства впр я ее только что читал тчк в ней слухи о смерти мальчиков тчк мы пропали зпт моя замечательная книга никогда не увидит света тчк интересно зпт можно утопиться в вашей реке или это привилегия британцев тчк брент».

Гробовое молчание прервал голос служителя:

— Ответ будет, сэр? Он оплачен.

— Что? Ах, нет. Не сейчас. Позже.

— Слушаю, сэр, — сказал служитель, глядя с уважением на телеграмму, занявшую целых два листка. У него дома телеграммы были редкостью. Он зашагал обратно.

Грант размышлял над содержанием телеграммы, отбитой с такой заокеанской щедростью. Перечел еще раз.

— Кройленд, — произнес он в задумчивости. В этом есть что-то знакомое. Название раньше никогда им не попадалось. Каррадин, правда, как-то упомянул о какой-то монастырской хронике.

Он не спешил огорчаться. Сколько на его веку было фактов, на первый взгляд рушивших все прежние доводы! Поэтому он поступил так, как поступал всегда при расследовании очередного дела. Надо этот злополучный факт всесторонне изучить. Спокойно. Без паники. Не впадая в отчаяние, как бедняга Каррадин.

— Кройленд, — повторил он. — Кройленд находится где-то в графстве Кембридж или в Норфолке? Где-то на границе этих графств, на равнине.

Пигалица принесла ужин и стала пристраивать тарелку поближе к нему, но Грант ее не замечал.

— Так вам легко будет достать пудинг? — Ей пришлось повторить, так как ответа не последовало. — Мистер Грант, вы сможете дотянуться до вашего пудинга, если я его поставлю на краешек?

— Или!

— Что вы сказали?

— Или, — повторил Грант тихо, глядя в потолок.

— Вам нехорошо, мистер Грант?

Вместо знакомых трещинок на потолке он вдруг увидел озабоченное, напудренное личико Пигалицы.

— Мне очень хорошо. Как никогда раньше. Подождите минутку, будьте умницей, прошу вас, отправьте, пожалуйста, телеграмму. Я сейчас набросаю текст. Я не могу добраться до моего блокнота из-за вашего рисового пудинга.

Она протянула ему блокнот, и он написал на бланке оплаченного ответа:

«Следы аналогичных слухов ищите во Франции.

Грант».

После этого он с аппетитом съел ужин и приготовился ко сну. Его начало охватывать блаженное состояние полузабытья, как вдруг он почувствовал, что кто-то низко склонился над ним. Он мгновенно проснулся и увидел над собой тревожные, с расширенными зрачками глаза Амазонки, еще больше похожие на коровьи в тусклом свете ночной лампы. В руках она держала желтый конверт.

— Не знала, что и делать, — сказала она. — Не хотелось будить вас, но кто знает, может быть, это очень важно. Вот телеграмма. Не отдать сейчас — получится задержка на целых двенадцать часов. Сестра Ингэм кончила дежурить и ушла, а сестра Бриггс придет только в десять, и некого спросить. Я ведь вас не разбудила, нет?

Грант уверил, что она все сделала как надо, и Амазонка облегченно выдохнула, отчего портрет Ричарда чуть было опять не опрокинулся. Она не ушла, а стояла рядом с кроватью, пока Грант читал телеграмму, всем своим видом давая понять, что она тут и готова оказать ему помощь на тот случай, если в телеграмме окажутся дурные вести. Она считала, что телеграммы хороших вестей не приносят.

Опять Каррадин!

«Вы считаете зпт что должно отыскаться еще одно (еще одно) обвинение впр Брент».

На бланке оплаченного ответа Грант нацарапал:

«Да тчк желательно во Франции».

Амазонке он сказал:

— Можете погасить свет. Я теперь проснусь не раньше семи.

Он заснул без всякой надежды, что его предположение подтвердится.

Каррадина долго ждать не пришлось. Вид у него был далеко не растерянный. Он как будто даже пополнел, и пальто перестало висеть на нем, как на вешалке. Он широко улыбался.

— Мистер Грант, вы — чудо. У вас в Скотланд-Ярде все такие? Или вы какой-нибудь особенный?

От счастья Грант не верил своим глазам.

— Неужели след ведет во Францию?

— А вы что думали?

— Но я не смел надеяться. Слишком мало шансов.

— Где вы его нашли? В хронике? В письме?

— Не там и не сям. Вы будете удивлены. И огорчены. Оказалось, что Первый министр Франции в речи перед Генеральными штатами в Туре упомянул о слухе. Он даже долго распространялся на этот счет. Собственно, его красноречие было единственным, что меня утешало.

— Да в чем дело?

— Мне показалось, что он выступал скорее как конгрессмен, рассерженный на того, кто внес предложение, которое должно быть не по нраву его собственным избирателям. Скорее из политических, а не государственных интересов.

— Вам место в Скотланд-Ярде, Брент. Так что же сказал Первый министр?

— Я не слишком хорошо говорю по-французски. Может быть, вы сами прочтете? — и он протянул ему листок, на котором корявым детским почерком было написано:

«Посмотрите, прошу вас, на события в этой стране после смерти короля Эдуарда. Посмотрите на его детей, уже выросших и здоровых, безнаказанно умерщвленных, на его корону, переданную убийце при одобрении народа».

— «В этой стране», — повторил Грант. — Какая злоба против Англии. Он даже считает, что дети были «умерщвлены» по воле английского народа. Нас принимают за варваров!

— Я это и имел в виду. Сведение счетов, как в конгрессе. На самом деле регентство Франции в тот же год направило Ричарду свое посольство — шестью месяцами позже. По-видимому, они все же разобрались, что слух был ложным. Ричард подписал охранную грамоту на их въезд. Он бы никогда этого не сделал, если бы французы продолжали клеймить его как детоубийцу.

— Ни за что. Точные даты можете назвать?

— Вот они. Монах Кройлендского монастыря записывает события конца лета 1483 года. Он пишет, что ходят слухи о том, что мальчики убиты, но никто не знает, каким образом. Мерзкий выпад в Генеральных штатах имел место в январе 1484 года.

— Отлично, — отозвался Грант.

— Почему вы считаете, что должна быть вторая волна слухов?

— Двойная проверка. Где находится Кройленд, вы знаете?

— Знаю, в Болотах. Рядом с Или.

— Так, в Болотах. Рядом с Или. А вам известно, что в Болотах прятался Мортон после бегства из-под опеки Букингема?

— Мортон! Ну, как же!

— Если Мортон — переносчик слухов об убийстве, то на континенте должна была вспыхнуть их вторая волна, как только он туда перебрался. Мортон сбежал из Англии осенью 1483 года, а вскоре, в январе 1484 года, поползли слухи. Кстати говоря, Кройленд — уединенное аббатство, идеальное укрытие для беглого епископа, где можно подождать переправы на континент.

— Мортон! — повторил вслух Каррадин, напирая на раскатистое «р». — Как только где-то заваривается каша, пахнет Мортоном.

— Вы тоже это заметили?

— Он был в центре заговора против Ричарда еще до его коронации, он же был подстрекателем восстания, когда Ричард короновался, а его след, ведущий на континент, — это мелкий змеиный след, пахнущий предательством.

— Ну, насчет змеиного следа — это ваши догадки, в суд с этим не пойдешь. Что же касается его деятельности после того как он пересек Ла-Манш — тут все ясно. Он полностью занят подготовкой провокации. Со своим дружком по имени Кристофер Эрсвик они всячески выслуживались перед Генрихом, «посылая подметные письма и тайных гонцов» в Англию, возбуждая ненависть к Ричарду.

— Мне, конечно, не известно так хорошо, как вам, какие доводы принимает суд, а какие отвергает, но мне кажется, мои догадки насчет змеиного следа весьма правдоподобны, уж вы мне поверьте. Наивно полагать, что Мортон сидел сложа руки и ждал переправы на континент, чтобы начать работу против Ричарда.

— Конечно же нет. Для Мортона уход Ричарда был вопросом жизни и смерти. Если бы Ричард удержался на троне, карьере Мортона пришел бы конец. Он перестал бы существовать вообще. Лишенный своих многочисленных бенефиций,[26] он сохранил бы одну простую рясу приходского священника. Это он-то, Джон Мортон, которому оставалось только руку протянуть до сана архиепископа! Если бы ему удалось посадить Генриха Тюдора на трон, тогда бы он не только занял место архиепископа Кентерберийского, но и получил сан кардинала. О да, для Мортона было чрезвычайно важно, чтобы Ричард не усидел на троне.

— Вот видите, — сказал Брент, — более подходящей фигуры для подрывной работы не сыскать. Человек без чести и совести. Да он играючи пустил этот слушок о детоубийстве!

— Нельзя все-таки исключить, что он и сам в него верил, — возразил Грант, при всей своей нелюбви к Мортону верный правилу взвешивать все обстоятельства.

— Полноте, верил в то, что детей умертвили?

— Да-да. Это могло быть делом рук кого-то другого. Какие только слухи, должно быть, не распускались в Англии сторонниками Ланкастеров! Тут и простое недоброжелательство, и явная пропаганда. Возможно, он подхватил чью-то последнюю выдумку.

— Хм! А я допускаю, что именно он сделал все, чтобы это убийство стало возможным, — в сердцах парировал Брент.

— Я не столь категоричен, — засмеялся Грант. — Что новенького от нашего монаха из Кройленда?

— Мало утешительного. Уже после моей панической телеграммы я все же убедился, что ему тоже нельзя довериться. Монах сидел и записывал сплетни, доходившие до него из внешнего мира. Например, он пишет, что у Ричарда была вторая коронация — в Йорке, что абсолютно неверно. Если он так ошибочно трактует события широко известные, то можно ли доверять ему как хроникеру? Но, между прочим, он был знаком с биллем о престолонаследии. Он записал все события, с ним связанные. И о леди Элеонор тоже.

— Любопытно. Даже в Кройлендском монастыре стало известно, на ком якобы был женат король Эдуард?

— Да. Скорее всего, святой и благоверный Мор придумал историю с Элизабет Люси много позже.

— Уж не говоря об этой неслыханной лжи про Ричарда, домогавшегося престола ценой позора своей матери.

— Что вы говорите?

— Якобы по наущению Ричарда с амвона было сказано, что его братья Эдуард и Георг прижиты его матерью от кого-то еще и что он, Ричард, — единственный сын, рожденный в законном браке, а посему единственный законный претендент на престол.

— Более вразумительного он придумать не мог, этот ваш святой Мор? — процедил Брент сквозь зубы.

— Вот-вот. Особенно если учесть, что в то время Ричард жил в доме своей матери!

— Да! Я об этом совсем забыл. Что значит — память сыщика! Вы очень точно заметили, что Мортон был переносчиком слухов. Но вдруг этот же слух объявится еще где-нибудь?

— Все возможно, конечно. Но держу пари, что не объявится. Я вообще не верю, что слух о пропаже детей был так уж широко распространен.

— Почему?

— Если в народе чувствовалась бы напряженность, имели место какие-то явно враждебные разговоры или действия, Ричард немедленно предпринял бы серьезные меры. Уже много позже, например, когда поползли слухи о том, что он собирается жениться на своей племяннице Елизавете, старшей сестре маленьких принцев, — он тут же среагировал. Немедленно по разным городам были разосланы письма, в которых он в самых недвусмысленных выражениях отвергает эти измышления. Ричард был так разгневан, что, опасаясь клеветы, собрал «отцов города» в самом вместительном зале Лондона и лично высказал им все, что он думает об этом деле.

— Разумеется, вы правы. Если бы слух об убийстве распространился широко, Ричард наверняка сделал бы публичное опровержение. Как ни говори, это куда серьезней разговоров о женитьбе на племяннице.

— Ну, конечно. Ведь в те времена, чтобы жениться на племяннице, достаточно было получить специальное разрешение церкви. Возможно, это правило действует и по сей день. Во всяком случае, это не по моей части. Значит, мы установили, что раз Ричард пошел на такие меры, чтобы устранить слухи о женитьбе, можно быть уверенным, что он принял бы гораздо более серьезные меры для прекращения слухов об убийстве, если таковые существовали. Напрашивается вывод: в народе слухов об исчезновении детей или о грязной возне вокруг них не было.

— Кроме тонкого ручейка между Болотами и Францией.

— Кроме тонкого ручейка между Болотами и Францией. В остальном, как видно, никто не был озабочен судьбой мальчиков. Во всяком полицейском расследовании важно не упустить малейшие отклонения от нормального поведения подозреваемых. Почему, скажем, некий X, который каждый четверг ходит в кино, именно в этот вечер решил не ходить? Почему Y взял, как всегда, обратный билет и не использовал его? Все это очень важно. Но здесь все время, пока Ричард оставался на троне, до самой его смерти, все ведут себя самым обычным образом. Мать маленьких принцев возвращается из своего прибежища и возобновляет дружбу с Ричардом. Ее дочери выезжают в свет. Сыновья, видимо, продолжают учебу после перерыва, вызванного смертью отца. Их двоюродные братья получили места в Совете и в Йорке считаются важными персонами, если судить по адресованным им письмам. Течет нормальная, мирная жизнь, все занимаются своим делом, нигде нет и намека на то, что в королевской семье только что совершено страшное, бессмысленное убийство.

— Нет, мистер Грант, пожалуй, я все-таки напишу свою книгу.

— Вы ее обязательно напишете. Этим вы не только восстановите честное имя Ричарда, но и защитите честь Елизаветы Вудвилль, которой приписывают, что она смирилась с убийством сыновей за семьсот мерков ежегодной пенсии и личные привилегии.

— Но чтобы начать книгу, мне нужна хотя бы версия того, что произошло с мальчиками.

— У вас будет такая версия.

Каррадин оторвал взгляд от пушистых облачков, плывущих над Темзой, и с сомнением уставился на Гранта.

— Что это вы задумали? Вы похожи на кота рядом со сметаной.

— Да я, пока вас не было, от нечего делать занимался разными полицейскими делами.

— Полицейскими?

— Ну да. «Кому это выгодно» и тому подобное. Мы уяснили, что Ричард не выгадал бы ни на грош на смерти детей. Поэтому следует искать того, кто от этого выгадал бы. Вот тут-то в игру вступает «Titulus Regius», билль о престолонаследии.

— Какое отношение к этому имеет билль?

— Генрих Седьмой женился на старшей сестре принцев Елизавете.

— Так.

— Примирив таким образом йоркистов с тем, что он занял трон.

— Ну-ну?

— Отменив билль о престолонаследии, он тем самым объявлял свою жену законнорожденной.

— Ясно.

— Но, объявив детей Эдуарда законнорожденными, он автоматически возвратил двум мальчикам право занять престол раньше Елизаветы. По сути дела, отмена билля делала старшего из принцев королем Англии.

Каррадин даже прищелкнул языком от удовольствия, а глаза его за стеклами очков заблестели.

— Итак, — сказал Грант, — продолжим расследование, исходя из этих фактов.

— Идет! Что вам для этого потребуется?

— Надо как можно подробнее узнать о призвании Тиррела. Но самое интересное — как при этом вели себя окружающие. Что с ними в действительности произошло. Мемуары о них меня не волнуют. Помните, как мы восстанавливали историю прихода к власти Ричарда после внезапной смерти Эдуарда?

— Да. Что именно вы хотите узнать?

— Как жили наследники дома Йорков после того, как Ричард погиб, а они остались живы-здоровы, да к тому же богаты. Каждый в отдельности. Можно узнать?

— Элементарно.

— О Тирреле узнайте как можно подробнее. Что он был за человек, что именно он сделал тогда.

— Хорошо, — Каррадин по-боевому встал, и Гранту показалось, что он вот-вот начнет застегиваться на все пуговицы, как солдат. — Мистер Грант, большое вам спасибо за все… все…

— Удовольствия?

— Когда вы встанете на ноги, я устрою вам экскурсию в Тауэр.

— Включите в нее Гринвич по реке и обратно. Мы, островитяне, любим бороздить воды.

— Скоро вам разрешат вставать?

— Раньше, чем вы вернетесь с новостями о Тирреле.

14

Однако Гранту не разрешили вставать до возвращения Каррадина. Но он уже мог сидеть в кровати.

— Вы не можете себе представить, — сказал он, — какое потрясающее зрелище стена — по сравнению с потолком. Мир на потолке мал и уродлив.

Его тронуло, что Каррадин явно радовался его успехам, и они не сразу перешли к делу. Наконец Грант спросил:

— Ну, как жилось молодым Йоркам при Генрихе?

— Ах, да! — воскликнул Брент, вытаскивая целые вороха записей из карманов пальто и пододвигая стул носком ботинка. — С чего начинать? — спросил он, усаживаясь.

— Что мы знаем о Елизавете? Генрих женился на ней, она стала королевой, потом умерла, после чего он посватался к безумной Анне Испанской.

— Да. Свадьба Елизаветы состоялась весной 1486 года, нет, пожалуй, раньше, в январе. Через пять месяцев после битвы при Босворте, а умерла она весной 1503 года.

— Семнадцать лет прошло. Бедная Елизавета, ей, поди, казалось, что прошли все семьдесят. Генрих, как говорится, жену держал в строгости. А как остальные члены семьи? Все другие дети Эдуарда? Судьба двух нам пока неизвестна. Что стало с Сесилью?

— Ее выдали за старого дядюшку короля — лорда Уэллса и отправили жить в Линкольншир. Анна и Екатерина, тогда еще дети, вышли замуж, когда им подошло время, за сыновей Ланкастерского дома, Бриджит, самая младшая дочь, приняла постриг в Дартфорде.

— Пока что ничего из ряда вон выходящего. Кто там еще был? Сын Георга.

— Да, молодой Уорик. Был пожизненно заключен в Тауэр и казнен якобы за попытку к бегству.

— Так. А дочь Георга — Маргарет?

— Она стала графиней Солсбери. Ее казнь по ложному обвинению при Генрихе Восьмом, несомненно, служит классическим примером судебной ошибки — вынесения смертного приговора невиновному.

— А сын Елизаветы, второй кандидат на престол?

— Вы имеете в виду Джона де ла Поула? Он жил у своей тетки в Бургундии, пока не…

— Его теткой была Маргарет, сестра Ричарда?

— Да. Он погиб во время восстания Симнела.[27] Но у него был младший брат, которого вы упустили из своего списка. Казнен Генрихом Восьмым. Этот брат сдался Генриху Седьмому под обещание сохранить ему жизнь, и Генрих, я думаю, не рискнул нарушить его. Или, может быть, он уже выполнил свою квоту. Генрих Восьмой греха не убоялся. И одним де ла Поулом не ограничился. Вы не упомянули в своем списке еще четверых: Эксетера, Сарри, Букингема и Монтегю. Он уничтожил их всех.

— А побочный сын Ричарда? Какова его судьба?

— Генрих Седьмой дал ему пенсию в двадцать тысяч фунтов в год, но с воцарением Генриха Восьмого Джон Глостер стал его первой жертвой.

— В чем его обвиняли?

— В том, что Ирландия предложила ему гостеприимство.

— Шутите?

— Нисколько. Ирландия была центром роялистского движения.[28] Дом Йорков пользовался в Ирландии популярностью, и получить приглашение оттуда, как считал Генрих, было все равно что подписать себе смертный приговор. Хотя, честно говоря, мне непонятно, чего Генриху было так беспокоиться насчет молодого Джона. «Живой, доброжелательный малый», — помните, как в известной пьесе?

— У него было больше прав на престол, чем у Генриха, — резко отозвался Грант. — Он единственный побочный сын короля, а Генрих всего лишь праправнук побочного сына младшего сына короля.

Некоторое время они молчали.

— Верно, — вдруг проронил Каррадин.

— Что верно?

— То, что вы подумали.

— Я прав? Эти двое — единственные, кого я не включил в список.

Снова наступило молчание.

— Все они были невинно убиенными, — нарушил молчание Грант. — Убийства совершались под прикрытием закона. Но нельзя же было приговорить к смерти двух невинных ребятишек.

— Да, — согласился Каррадин и повернулся к окну, где шумели воробьи. — Да, надо было что-то придумать. Они же стояли на пути.

— В том-то и дело.

— С чего начнем?

— С того же, с чего и тогда, когда мы прослеживали путь Ричарда к престолу. Узнайте, где находились все действующие лица в первые месяцы правления Генриха и чем они были заняты. Начните с первого года царствования. Где-то здесь должно произойти что-то из ряда вон выходящее, вроде той заминки в подготовке к коронации.

— Есть.

— Удалось найти что-нибудь о Тирреле? Кто он был такой?

— Удалось. Он оказался совсем не тем, что я предполагал. Я думал, что какой-нибудь прихлебатель. Как по-вашему?

— Да, признаться, и я так думал. А на самом деле?

— На самом деле он был важной персоной. Его полное имя сэр Джеймс Тиррел из Джиппинга. Он состоял при различных комиссиях — как сейчас бы их назвали — при Эдуарде Четвертом. При осаде Берика ему было присвоено личное дворянское звание за исполнение воинского долга. И при Ричарде он весьма преуспел, но был ли он в сражении при Босворте, мне не удалось выяснить. Оказывается, многие прибыли туда слишком поздно, поэтому это не столь важно. Словом, Тиррел был вовсе не из этой лакейской братии, как я себе представлял.

— Как интересно! А что с ним сталось при Генрихе Седьмом?

— Действительно интересная штука произошла. Для такого верного и удачливого сподвижника Йорков, каким был Тиррел, его дальнейшая судьба сложилась на редкость счастливо. Генрих назначил его коннетаблем в Гюине,[29] потом послом в Риме, затем он был уполномоченным по мирному договору в Этапле.[30] Генрих пожаловал ему пожизненную ренту с поместий в Уэльсе в обмен на равнозначные доходы, которые он имел в Гюине. Зачем — непонятно.

— Мне-то понятно.

— Зачем же?

— Разве вас не удивило, что все его привилегии получены не в Англии? Даже пожизненная рента.

— Да, удивило. Но о чем это говорит?

— В данный момент ни о чем. Может быть, Гюин благотворно влиял на его бронхит? Чем больше копаешься в исторических материалах, тем больше загадок остается. Как с шекспировскими трагедиями. Толковать их можно бесконечно. Как долго продолжался его медовый месяц с Генрихом Седьмым?

— О, довольно долго! До 1502 года все шло отлично.

— А в 1502 году?..

— До Генриха дошло, что Тиррел замешан в подготовке побега из Тауэра какого-то человека из лагеря Йорков и переброске его в Германию. Он выслал в Кале отряд для осады замка в Гюине. Король торопился и вдогонку отправил лорда-хранителя печати… Вы знаете, что это такое? — Грант кивнул. — Отправил лорда-хранителя печати — что за титулы у этих англичан! — с охранной грамотой для Тиррела, если тот согласится вступить в переговоры с канцлером на борту корабля в Кале.

— Не может этого быть!

— Хотите знать, что было дальше? Очнулся Тиррел за решеткой в Тауэре, а 6 мая 1502 года был «спешно обезглавлен без суда и следствия».

— А его признание?

— Не было.

— Как не было?

— Не смотрите на меня так. Я в этом не виноват.

— Но он же признался в убийстве мальчиков.

— Об этом свидетельствуют различные источники, но все это описания, а самого текста признания нет, понимаете?

— Значит, Генрих не стал его публиковать?

— Нет. Придворный историк Полидор Вергилий описал, как было совершено убийство. Но это было уже после смерти Тиррела.

— Но если он сознался, что убил детей по наущению Ричарда, почему его не судили?

— Понятия не имею.

— Погодите, о признании Тиррела стало известно только после его смерти?

— Тиррел признал, что еще в 1483 году, двадцатью годами раньше, примчался из Уорика в Лондон, получил ключи от смотрителя тюрьмы… забыл его имя…

— Блэкенбери. Сэр Роберт Блэкенбери.

— Правильно… ключи от смотрителя тюрьмы Роберта Блэкенбери на одну ночь, прикончил детей, отдал ключи и вернулся назад к Ричарду. Его признание положило конец слухам о таинственном исчезновении принцев — и при этом не было никакого публичного расследования?

— Никакого.

— Я бы в суд с этим не пошел.

— Нечего об этом и думать. Такого вранья я никогда еще не слышал.

— Неужели они даже не потрудились допросить Блэкенбери, передавал он ключи или нет?

— Блэкенбери был убит при Босворте.

— Понятно. Какой спрос с покойника! А знаете, гибель Блэкенбери дает нам в руки еще одну маленькую улику.

— Разве?

— Если ключи действительно выдавались на одну ночь по приказу Ричарда, тогда об этом должно быть известно множеству мелких служащих Тауэра. Трудно поверить, что кто-то из них не проговорился Генриху, когда Тауэр перешел к нему. Особенно если считалось, что принцы пропали. Блэкенбери убит, Ричард убит, но кто-то из старших по службе должен был предъявить мальчиков. Если же предъявлять было некого, то он должен был заявить: «Смотритель тюрьмы выдал однажды ночью ключи, и с тех пор мы детей не видали». Поднялся бы страшный шум вокруг человека, получившего ключи. Он мог стать главным свидетелем против Ричарда и первым козырем для Генриха.

— Вполне вероятно, но ведь Тиррела в Тауэре все знали, и он не мог пройти неузнанным. Лондон был тогда невелик, а Тиррел — фигура заметная.

— Верно. Если все так и было, Тиррела бы судили и казнили публично в 1485 году. За него было некому заступиться. — Рука Гранта потянулась к пачке сигарет. — Итак, нам остается предположить, что Генрих казнил Тиррела в 1502 году, а затем объявил с помощьюсвоих ручных историков, что тот двадцать лет назад убил принцев.

— Правильно!

— И никогда ни разу не обмолвился, почему не было суда над Тиррелом, который сознался в совершении такого чудовищного злодеяния.

— Ни разу. По крайней мере, мне это неизвестно. Он, знаете ли, всегда пользовался обходными путями. Никогда не действовал напрямую, особенно в таком деле. Это не должно было походить на убийство. Годами Генрих искал какое-то законное основание, которое должно было его прикрыть. Ум был изощрен до предела. Как вы думаете, с чего он начал, став королем?

— С чего же?

— Казнил соратников Ричарда в битве при Босворте, обвинив их в предательстве. А как ему удалось подвести под это закон? Начав отсчет своего царствования за день до Босвортской битвы. Человек, способный на такой подлог, готов пойти на все. — Брент взял предложенную Грантом сигарету. — Но это не сошло ему с рук, — добавил он, торжествуя. — О нет, не сошло. Англичане, молодцы, сказали ему «хватит». Поставили его на место.

— Каким образом?

— Очень вежливо, чисто по-английски предъявили ему парламентское постановление, в котором было указано, что ни один человек, пока он находится на службе у короля, не может быть обвинен в измене или заключен под стражу. И заставили Генриха подписаться. Истинно английская железная любезность. Никаких уличных толп, швыряния камней и криков, что им не нравятся его невинные хитрости. Пожалуйста вам постановленьице и извольте его любить и жаловать. Представляю, как он скрипел зубами. Ну-с, я пошел. Я так рад, что вам можно теперь сидеть и чувствовать себя здоровым человеком. Не успеете оглянуться, как мы поедем с вами в Гринвич.

— А что в Гринвиче?

— Хорошая архитектура и мутная река через весь город.

— И все?

— Хорошие пабы.

— Едем в Гринвич!

После его ухода Грант лег на спину и стал курить одну сигарету за другой, размышляя над историей тех наследников с Йоркской стороны, которые преуспевали при Ричарде III, а при Генрихе VII сошли в могилу.

Возможно, кто-то из них получил по заслугам. Сведения, собранные Каррадином, все же не могли дать полного представления о той жизни во всем ее многообразии. Какое, однако, поразительное совпадение, что все, кто стоял на пути Тюдоров к трону, так вовремя скончались!

Грант скептически посмотрел на книгу, принесенную ему Каррадином. Это была «Жизнь и царствование Ричарда III» некоего Джеймса Гэрднера. Брент уверял его, что он не пожалеет, если прочтет доктора Гэрднера. По его словам, книгу приняли «на ура».

Особого повода ликовать Грант не обнаружил, но, подумав, что лучше уж читать о Ричарде, чем о ком бы то ни было еще, стал перелистывать книгу и скоро понял, почему она прошла, как выразился Брент, «на ура». Доктор Гэрднер упорно считал, что убийство было делом рук Ричарда, но как честный писатель и ученый, да к тому же еще, по его словам, беспристрастный, он не мог утаить некоторые факты. Следить за тем, как доктор Гэрднер упражняется, пытаясь подогнать эти факты под свою теорию, было просто увлекательно. Давно Грант не испытывал ничего подобного.

Не замечая собственных нелепостей, доктор Гэрднер признавал за Ричардом большой ум, великодушие, храбрость, деловые качества, обаяние, популярность и доверие, которое он внушал даже своим злейшим врагам. И на том же дыхании рассказывал о том, что он облил клеветой свою мать, умертвил двух беззащитных детей. «По преданию», — говорит этот достойнейший доктор и тут же излагает сие ужасное предание, подписываясь под ним обеими руками. В характере Ричарда не было ничего мерзкого и подлого, но, если верить доктору, он, как ни говори, был убийцей невинных детей. Даже враги доверялись ему, но он убил своих племянников, и все тут. Честность его была замечательной — но все-таки убил из корыстных побуждений.

Какие только фокусы не показывал доктор Гэрднер, какие головоломные трюки не выделывал! Снова Гранту представился случай подивиться, как устроены мозги у этих историков. Простому человеку в голову не придет, а они-таки додумаются. Ни разу не приходилось Гранту встречать — ни в литературе, ни в жизни — существа, хотя бы отдаленно схожего с Ричардом в изображении Гэрднера или с Елизаветой Вудвилль в описании Олифанта.

Права была Лора — человеку трудно отказаться от своего предвзятого мнения. Развенчивание общепринятых понятий всегда наталкивается на внутреннее сопротивление, рождает неприязнь. Так и доктор Гэрднер: он упирается, как испуганный ребенок, не желает подчиниться неизбежному.

За свою жизнь Грант повидал немало честнейших и обаятельнейших людей, совершивших когда-то убийство. Но не такого рода и не по таким мотивам. Человек, описанный Гэрднером в «Жизни и царствовании Ричарда III», убил бы, только если на него самого обрушилось какое-нибудь несчастье. Он мог бы, скажем, убить жену за неверность. Или партнера, чьи тайные махинации разорили его фирму и разбили будущее его детей. Каковы бы ни были мотивы его преступления, оно совершилось бы как результат сильного душевного потрясения, неумышленно и не из низменных побуждений.

Нельзя сказать, что, обладая такими качествами, Ричард не был способен на убийство. Но можно утверждать, что он не был способен на такое убийство именно потому, что обладал подобными качествами.

Убийство совершено так неумело, а Ричард был человеком выдающихся способностей. Оно было безнравственным, Ричард же верен высоким моральным принципам. Оно было безжалостным, а он был добросердечным.

Если перебрать все его признанные достоинства, то становится очевидным, что, взятые в отдельности, они делали его участие в этом преступлении маловероятным. Взятые вместе, они воздвигали такую высоченную стену, что усомниться в обратном становится невозможно.

15

— Одного человечка вы забыли, — первым делом сообщил Гранту Каррадин, влетев в палату через несколько дней. — Его нет в вашем списке.

— Привет. Кто же он?

— Стиллингтон.

— Как же, как же! Достопочтенный епископ Батский. Если Генрих так возненавидел билль о престолонаследии, подтвердивший правоту Ричарда и лишавший прав его собственную жену, то как же он должен был ненавидеть его создателя?! Так что же было со стариком Стиллингтоном? Казнили по ошибке?

— Очевидно, старик не захотел играть.

— Во что?

— В излюбленные игры Генриха. Отказался наотрез. То ли потому, что был старым стреляным воробьем, то ли слишком наивным, словом, он не полез в ловушку. По моему убеждению — если простому архивисту дозволено его иметь, — он был наивен до такой степени, что не поддавался ни на какую провокацию. Одного этого было достаточно, чтобы его казнили.

— Вы хотите сказать, что он пересилил Генриха?

— Да нет же, никому еще не удавалось пересилить Генриха. Его просто посадили, но забыли выпустить. Так он никогда домой и не вернулся.

— Что-то вы сегодня такой веселый. Я бы даже сказал, навеселе.

— Что за подозрения! Еще все закрыто. Во мне бурлит интеллект, только и всего. Пир духа. Блеск ума.

— Серьезно? Ну так сядьте и отдышитесь. В чем дело, почему все стало так хорошо?

— Хорошо — не то слово. Прекрасно! Из-зуми-тельно!

— Вы все-таки наклюкались где-то.

— Если бы и захотел, в меня просто бы не влезло. Я до макушки переполнен радостью.

— Вы наткнулись на то самое нарушение общей картины, я так понимаю?

— Но оно произошло позже, чем мы думали. На другой стадии. Первые месяцы все шло как полагается. Генрих вступил в свои права, приводил в порядок дела, женился на сестре принцев, с помощью сообщников принудил парламент аннулировать билль о престолонаследии — о принцах нигде не сказано ни полслова — и принял новый билль против Ричарда и его подданных. Те, кто верно служил королю, превратились в изменников: ведь он приказал считать началом своего царствования день накануне Босвортского сражения. Одним росчерком пера Генрих прикарманил горы конфискованного имущества. Кройлендский монах, между прочим, был очень шокирован тем, как Генрих ловко провернул дело с изменой. «Боже милостивый, — пишет он, — кто после этого станет защитой нашим королям в бою, если их верных соратников в случае поражения ждет смерть, а их детей — нищета?»

— Генрих не считался со своими соотечественниками.

— Да. Он, возможно, понимал, что рано или поздно англичане поймут это. А может, они его своим и не считали. Как бы то ни было, сначала события развивались, как можно было ожидать. В августе 1485 года Генрих одержал победу, а в январе следующего года женился на Елизавете. Королева родила своего первенца в Винчестере. Ее мать присутствовала при родах и крещении ребенка. Сие произошло в сентябре 1486 года. А осенью вдовствующая королева вернулась домой в Лондон. Но уже в феврале — не упустите деталей — в феврале ее насильно отправили в монастырь, где она пробыла до конца жизни.

— Елизавета Вудвилль? — Грант был вне себя от изумления. Этого он никак не ожидал.

— Да, да. Елизавета Вудвилль, мать маленьких принцев.

— Откуда вы знаете, что она не отправилась туда по своей воле? — подумав немного, спросил Грант. — Знатные дамы принимали постриг, устав от придворной жизни, — в этом не было ничего особенного. Жизнь в монастырях не была так уж сурова, знаете ли. Наоборот, я думаю, что для богатых дам она была вполне сносной и даже удобной.

— Генрих лишил ее всего имущества и приказал отправить в монастырь в Бермондси. И это событие вызвало большой шум. Пошли разговоры, как вы понимаете.

— Понимаю теперь. Неслыханное дело! Он объяснил причину?

— Да.

— За что он ее разорил?

— За хорошее отношение к Ричарду.

— Вы серьезно?

— Абсолютно.

— Так и значится в документах?

— Нет. Так звучит версия карманного историка Генриха.

— Вергилия?

— Да. В указе Совета, согласно которому Елизавета была заключена в монастырь, значится: «…по некоторым соображениям».

— Вы цитируете? — Грант все еще не верил своим ушам.

— Цитирую. Так и сказано: «…по некоторым соображениям».

После недолгого молчания Грант проговорил:

— Не было у него таланта находить оправдания. На его месте я придумал бы в десять раз лучше.

— То ли ему было наплевать, то ли он надеялся на всеобщую доверчивость. Заметьте, дружба Елизаветы с Ричардом не волновала его целых полтора года. Все это время все шло как по маслу. После того как Генрих пришел к власти, она получала от него и подарки, и поместья.

— Где же тут собака зарыта, как вы думаете?

— Я нашел еще кое-что. И это может натолкнуть на новые идеи. У меня созрела одна грандиозная догадка.

— Давайте ее сюда.

— В июне того же года…

— Какого года?

— 1486-го. На первом году супружества Елизаветы. В январе она венчалась, а в сентябре в Винчестере родила принца Артура в присутствии своей матери.

— Это я помню. Дальше.

— В июне того же года сэр Джеймс Тиррел был освобожден по всеобщей амнистии. Шестнадцатого июня.

— Это ни о чем не говорит. Такое не раз случалось. К концу срока наказания. Или накануне объявления нового. Это лишь зачеркивало прошлые грехи.

— Я это знаю. Первая амнистия никого не удивляет.

— Что значит «первая»? Была и вторая?

— А как же? Это и есть мой сюрприз. Ровно через месяц сэру Джеймсу была объявлена вторая амнистия. Если быть точным, то шестнадцатого июля 1486 года.

— Да-а, — протянул Грант. — Необычайно.

— Действительно, случай крайне редкий. Я задал тот же вопрос одному старичку, сидящему рядом со мной в библиотеке Британского музея. Он занимается историей и сильно помог мне, должен вам сказать. Старичок ответил, что первый раз слышит об этом. Показываю ему выписки из мемуаров Генриха Седьмого — так он задрожал от восторга.

А Грант тем временем усиленно соображал:

— 16 июня Тиррел амнистирован в первый раз. 16 июля амнистирован вторично. В ноябре или чуть позже мать принцев возвращается в город. А в феврале ее подвергают пожизненному заточению в монастыре. Наводит на размышления?

— Верно.

— Думаете, это он сделал? Тиррел?

— Почему бы нет? Каждый раз, когда в том месте, где мы ищем, нить обрывается, невесть откуда является Тиррел со своими собственными загадками. Когда впервые возникли слухи о пропавших принцах? То есть когда об этом начали говорить открыто?

— Пожалуй, в самом начале царствования Генриха.

— Все правильно. Вот ответ на загадку, которая нас мучила с первого дня.

— А именно?

— Теперь понятно, почему не было шумихи вокруг исчезновения мальчиков. Это обстоятельство всегда ставило в тупик даже тех, кто считал, что убийца — Ричард. Действительно, если вдуматься, как это могло сойти ему с рук? При жизни у него была мощная, активная и очень влиятельная оппозиция, которую он оставил на свободе. Рассыпанная по всей стране, она продолжала действовать. Если бы мальчики пропали, ему пришлось бы иметь дело с кликой Вудвиллей — Ланкастеров. Генриху же не были страшны ни чужое мнение, ни слухи. Его оппозиция была надежно упрятана за решетку. Только теща представляла собой кое-какую опасность. Но он вовремя спустил ее в трюм и задраил люк, чтобы не совала нос куда не следует.

— Это верно. Но можно предположить, что она сделала какой-то неверный шаг. Когда она перестала получать вести от мальчиков?

— Она могла и не знать об их пропаже. Генрих мог ей прямо заявить: «Я не желаю, чтобы вы виделись. Вы оказываете на детей дурное влияние. Вот и своим дочерям позволили, выйдя из монастыря, плясать на балах у этого человека!»

— Вы правы. Он не мог ждать, пока у нее зародятся настоящие подозрения, и действовал стремительно. «Вы дурная женщина и плохая мать. Идите в монастырь и спасайте сбою душу, а ваши дети будут ограждены от вас и вашей скверны».

— Вот именно. Что же касается остальной Англии, то ни один убийца не чувствовал себя здесь в большей безопасности. После его удачной выдумки с обвинением в «измене» никто носа не мог высунуть, а тем более осведомиться о здоровье маленьких принцев. Все ходили на цыпочках. Мало ли что этот Генрих сочтет задним числом за преступление, чтобы расправиться с ними и присвоить их имущество. Нет, тогда было опасно проявлять излишнюю любознательность, тем более что правды все равно не узнаешь.

— Учитывая, что мальчики жили в Тауэре.

— Да, в Тауэре распоряжались люди Генриха, далекого от принципа Ричарда «живи и дай жить другим». О союзе Йорков и Ланкастеров не могло быть и речи. В Тауэре должны были действовать только люди Генриха.

— Так, по-видимому, и было. Вам известно, что Генрих — первый из английских королей, кто имел личного телохранителя?

— Интересно, что он сказал своей жене о ее братьях?

— Да, любопытно. Он вполне мог сказать ей правду.

— Генрих? Никогда! Такой, как Генрих, не мог бы признать, что дважды два четыре. Для этого нужны душевные силы, а Генрих — краб, он никогда не шел напрямик.

— Будь он садистом, он так бы и сделал. Как она могла ему противодействовать? Даже если бы хотела? Но вряд ли у нее было такое желание. Она только что произвела на свет наследника престола и носила еще одного. До борьбы ли ей было!

— Генрих не был садистом, — отозвался Каррадин с грустью. Ему не хотелось признавать за Генрихом даже этого сомнительного достоинства. — Как раз наоборот, убийство не доставляло ему удовольствия. Ему приходилось маскировать его. Придумывать законное основание. Если вы считаете, что он хвастался Елизавете в постели, что убил ее братьев, чтобы взбодрить себя, то вы, пожалуй, ошибаетесь.

— Может быть, вы правы, — ответил Грант и лег на спину, думая о Генрихе. — Какое определение ему подходит? Ничтожный тип. Ничтожество.

— Вот-вот. Даже волос на голове у него было ничтожно мало.

— Я не имел в виду его внешность.

— Разумеется.

— Что бы он ни делал — все было ничтожно. Возьмите пресловутые «Мортоновы вилы»: во всей истории не было более ничтожного способа изымания доходов с населения. Дело даже не в одной только жадности. Он был ничтожеством от начала и до конца.

— Несомненно. Доктору Гэрднеру тут не пришлось бы подгонять поступки Генриха под его характер. Кстати, какое у вас впечатление о его книге?

— О, потрясающее чтение. Видит Бог, почтенный доктор добился бы немалых успехов в уголовном мире.

— Потому что жульничал?

— Нисколько не жульничал. Он был чист, как стеклышко. Просто его рассуждения до крайности примитивны.

— Что вы имеете в виду?

— Большинство людей знает, что за А следует Б, даже дети. А вот большинство преступников не знает. Можете этому не верить. Многие полагают, что уголовники ловкие и смышленые ребята. Напротив, ум преступника самый примитивный. Диву даешься, насколько преступникам недостает умения рассуждать. До Б они еще кое-как доберутся, но пойти дальше им уже не под силу. Если перед преступником положить рядом две несовместимые вещи, то он на них только тупо уставится. Заставить его понять, что эти вещи несовместимы, так же невозможно, как нельзя научить человека, лишенного вкуса, отличать дома в стиле Тюдор от грубой подделки. Как продвигается ваша собственная книга?

— Начало очень заманчивое. Я уже представляю, какой она должна быть. Я имею в виду форму изложения. Надеюсь, вы не будете против.

— Почему я должен быть против?

— Я хочу описать все по порядку. Начать с того, как я с вами познакомился, как мы взялись за Ричарда, еще не зная, к чему это приведет, и как добрались до истинных фактов, отбросив позднейшие наслоения. Как мы искали всюду отклонения от естественных норм поведения, указывающих на то место, где собака зарыта. Вроде пузырей, идущих от водолазов со дна реки.

— Прекрасная идея!

— Вы серьезно?

— Абсолютно.

— Ну, я рад. Буду продолжать. Придется еще разыскать какие-нибудь детали из эпохи Генриха в качестве гарнира. Надо будет рассказать об обоих, чтобы люди могли сравнить и судить их по делам. Вы знаете, например, что Звездная палата[31] была порождением Генриха?

— Неужели Генриха? Совсем забыл. «Мортоновы вилы» и Звездная палата. Классический пример вымогательства и классический образец тирании. Не так уж трудно вам будет дать портреты этих двух соперников, правда? «Мортоновы вилы» и Звездная палата с одной стороны, а с другой — введение практики поручительства в суде и наказание за давление на членов суда присяжных.

— Они были приняты парламентом при Ричарде? Боже милосердный, сколько мне предстоит прочесть! Атланта со мной перестала разговаривать. А о вас она слышать не хочет. Говорит, что девушке от меня столько же проку, как от прошлогоднего журнала мод. Но я вам честно говорю, мистер Грант, что впервые в моей жизни произошло что-то очень важное. Атланта — единственное, что меня захватывает. Но это не так важно… то есть важно, но не так… Ну, вы меня понимаете…

— Я вас понимаю. Вы нашли свое настоящее дело.

— Именно! Я нашел свое настоящее дело — вот в чем вся прелесть. И это — я, маменькин сынок, приехавший вслед за Атлантой, не думая ни о чем, кроме своего алиби. Пошел в Британский музей только затем, чтобы провести время и успокоить папочку, а вышел оттуда уже с занятием в руках. Грандиозно, правда? — Каррадин внимательно посмотрел на Гранта. — Вы серьезно, мистер Грант, не хотите писать книгу сами? Дело-то стоящее.

— Не стану я писать ничего. Не ждите от меня моих «Двадцати лет в Скотланд-Ярде».

— Что? Даже мемуаров не напишете?

— Даже мемуаров. Я твердо убежден, что книг и так предостаточно.

— Но эта книга должна быть обязательно написана, — проговорил Каррадин с некоторой обидой.

— Согласен! Эта должна быть написана. Да, я хотел спросить у вас одну вещь: как скоро после двойной амнистии Тиррел получил свое место во Франции? Верно, что должность коннетабля замка Гюин он занял сразу после того, как в июле 1486 года оказал Генриху некую услугу?

Каррадин забыл про свою обиду и состроил зловредную мину, совершенно неподходящую для такого доброго и мягкого существа, как он.

— Я давно ждал, когда вы меня об этом спросите. И собирался сообщить это под занавес в случае, если вы забудете. Так слушайте: почти сразу же!

— Ах, вот как! Еще один камешек в мозаике стал на свое место. Хотелось бы знать: это было просто подходящее вакантное место или Генрих отправил его во Францию подальше от дома?

— Думаю, наоборот, это Тиррел хотел уехать подальше от дома. Если бы мной правил Генрих Седьмой, я бы предпочел, чтобы он это делал на расстоянии. Тем более если бы я исполнял секретные поручения Генриха. Он постарался бы, чтобы я не дожил до седых волос.

— Пожалуй, вы правы. Тиррел не просто поехал за границу, он там остался, как мы уже знаем.

— Не один он. То же самое сделал Джон Дайтон. Я так и не выяснил, что это были за люди, замешанные в деле об убийстве. Тюдоровские авторы, как вам известно, пишут об этом по-разному, часто в высшей степени противореча друг другу. Карманный историк Генриха Полидор Вергилий говорит, что убийство произошло, когда Ричард был в Йорке. Если верить святому и благоверному Мору, это случилось еще раньше, когда Ричард ездил в Уорик. Во всех документах фигурируют разные лица. Разобраться с этим весьма трудно. Непонятно, кто такой был Билл Слейтер — у вас он значится как Черный Билл, или еще один — Майлс Форрест. Но Джон Дайтон действительно существовал. Графтон пишет, что он довольно долго жил в Кале, «презираемый всеми», и умер в нищете. Какие они были строгие моралисты, однако. Викторианцы ничто по сравнению с ними.

— Если Дайтон бедствовал, вряд ли он оказывал услуги Генриху. Чем он занимался?

— Дайтон, которого мы имеем в виду, был священником и вовсе не бедствовал. Он жил припеваючи на доходы от синекуры. Генрих подарил Джону Дайтону приход в Фульбеке близ Грантэма, в графстве Линкольншир. Это было 2 мая 1487 года.

— Так, хорошо, — протяжно отозвался Грант. — В 1487 году, живет за границей и не бедствует.

— Угу. Чудненько, правда?

— Великолепно! Может быть, кто-то нам объяснит, почему презираемого всеми Дайтона не схватили за шкирку и не приволокли домой, чтобы повесить за убийство королевской особы?

— Нет. Никто нам ничего подобного не объяснит. Ни единый историк эпохи Тюдоров не двинулся дальше Б.

Грант засмеялся:

— Я вижу, вы быстро схватываете.

— Ясное дело. Я не только занимаюсь историей. Я еще и сижу на ступеньках Скотланд-Ярда и изучаю человеческое мышление. Вот и все, что я имею. Если вы чувствуете себя достаточно крепким, в следующий мой приход я прочту вам первые две главы моей книги. — Помолчав, Брент добавил: — Вы не против, если я посвящу ее вам?

— Я считаю, что вы должны посвятить ее Каррадину Третьему, — шутливо возразил Грант.

Но Брент, по всей видимости, не был расположен шутить.

— Я не желаю таким образом делать ему рекламу, — сказал он сухо.

— Какая там реклама! Просто из благоразумия.

— Не будь вас, мистер Грант, мне бы никогда не довелось начать эту книгу, — торжественно и с чувством, как истый американец, произнес Каррадин, стоя посреди палаты, завернутый, как в тогу, в свое просторное пальто, — и я должен выразить глубокую признательность за это.

— Я очень рад, разумеется, — пробормотал Грант, а августейшая фигура посреди комнаты обмякла и снова обрела мальчишеский вид. Неловкий момент был исчерпан. Каррадин уходил с легким сердцем и легкой поступью, так же, как и вошел. Он уже не выглядел таким худым и застенчивым юнцом, как три недели назад.

Грант же собрал в уме новые сведения, что он получил за этот день, мысленно развесил их на противоположной стене и принялся размышлять.

16

Неприступная красавица с золотыми волосами была отгорожена от внешнего мира.

— Откуда взялись золотые волосы? — эта мысль явилась ему впервые. Посеребренные, скорее. У нее был ореол из светлых волос. Жаль, что слово «блондинка» настолько стерлось, что стало употребляться в другом смысле.

Ее замуровали пожизненно, чтобы ее присутствие никого не смущало. Тревога стала частью всей ее жизни. Ее брак с Эдуардом всколыхнул всю Англию. Она была невольной причиной гибели Уорика. Ее любовь к своим родным послужила толчком к созданию новой партии в Англии и помешала мирному восшествию Ричарда на престол. И все-таки зла на нее никто не держал. Даже недоверчивый Ричард простил ей родственные привязанности. Но все это, пока не пришел Генрих.

Она канула в неизвестность. Она, Елизавета Вудвилль, вдовствующая королева и мать нынешней королевы. Мать принцев — пленников Тауэра. При Ричарде она жила привольно, ни в чем не нуждаясь.

Еще один парадокс!

Грант оторвался от психологических размышлений и стал рассуждать как следователь. Пора приводить в порядок свое досье. Довести до блеска, прежде чем представить его на суд Божий. Бренту для книги пригодится и самому будет полезно прочистить мозги. Надо четко и ясно, черным по белому изложить все как есть.

Взяв перо и блокнот, он аккуратно написал:

«Дело: Пропажа двух мальчиков (Эдуарда, принца Уэльсского, и Ричарда, герцога Йоркского) из Тауэра (Лондон) приблизительно в 1485 году».

Он подумал, не стоит ли выписать приметы подозреваемых виновников параллельными колонками. Нет, лучше сначала закончить с Ричардом. Он сделал еще один заголовок и под ним поместил свое резюме.

«Ричард III

Предварительная характеристика

Положительная. Репутация государственного деятеля — прекрасная. Личная жизнь — безупречная. Основная черта характера, как следствие его поступков: здравомыслие.

Касательно предполагаемого преступления

а) Выгоды ему не принесло бы. Кроме него, было еще девять претендентов на престол из дома Йорков, из коих трое — мужского пола.

б) При жизни ему не было предъявлено обвинение в убийстве.

в) Мать принцев продолжала поддерживать дружбу с ним до конца жизни, а ее дочери посещали придворные балы.

г) Не испытывал никакого страха к другим наследникам дома Йорков, щедро обеспечил их содержание, всем присвоил статус членов королевской семьи.

д) Его собственное право на престол подтверждали парламентский билль и всенародное одобрение. Мальчики не имели права наследования и опасности для него не представляли.

е) Единственный, о ком ему следовало беспокоиться, были не мальчики, а молодой Уорик, стоявший за ним как претендент на престол. Его он назначил своим наследником после смерти собственного сына.

Генрих VII

Первоначальная характеристика

Авантюрист, живущий при дворах иностранных государств. Сын честолюбивой матери. О его личной жизни ничего не известно. На государственной и любой другой службе не состоял. Основная черта характера, как следствие его поступков: коварство.

Относительно предполагаемого преступления

а) Для него было чрезвычайно важно не оставлять мальчиков в живых. Аннулировав билль о престолонаследии, не признававший законность рождения детей, он тем самым отдал английскую корону старшему из братьев, а младшего сделал его наследником.

б) В законопроекте о лишении престола и имущественных прав Ричарда, представленном им парламенту, он обвинил последнего в банальной тирании и жестокости, но ни словом не обмолвился о маленьких принцах. Напрашивается вывод: в то время дети были еще живы, а их местонахождение известно.

в) Мать мальчиков лишена своего состояния и насильно пострижена в монахини через полтора года после его восшествия на престол.

г) Он немедленно взял под стражу остальных наследников престола и держал их под арестом до удобного момента, когда можно будет избавиться от них с минимальной оглаской.

д) Он не имел ни малейших прав на престол. После смерти Ричарда королем Англии де-юре стал молодой Уорик».

После того как Грант расположил все факты по пунктам, до него впервые дошло, что Ричард был вправе сделать своего побочного сына Джона законным наследником. Подобных прецедентов было предостаточно. Кстати говоря, все семейство Бофор, включая мать Генриха, состояло из отпрысков незаконных союзов, более того, они появились на свет в результате двойных адюльтеров. Ничто не мешало Ричарду узаконить этого «живого и добродушного малого», которого он признал своим сыном и держал подле себя. Такое, видно, не приходило ему в голову. Наследником он назначил не его, а сына своего брата. Даже убитый горем, он сохранил свою доминирующую черту — здравомыслие и преданность семье. Он считал, что незаконнорожденному не место на троне Плантагенетов, пока есть законный претендент — сын его брата Георга.

Как сильно чувствуется во всей этой истории семейная привязанность! Начиная с Сесили, повсюду сопровождавшей мужа, и кончая Ричардом, признавшим наследные права племянника.

Грант впервые дал себе отчет, что такая вот семейная атмосфера укрепила его веру в невиновность Ричарда. Мальчики, которых он якобы умертвил, как котят, были детьми его брата Эдуарда. Он знал их с рождения. Напротив, для Генриха они были всего лишь символическими фигурами. Помехой на пути. Он их и в глаза-то, наверное, не видел. Одно это заставляло задуматься: кто же из них вызывает большее подозрение?

Разложив по полочкам все добытые сведения, Грант почувствовал, как в голове у него проясняется. Он, например, не замечал раньше, что отношение Генриха к биллю о престолонаследии должно быть подозрительным вдвойне. Если притязания Ричарда на престол были абсурдными, как уверял Генрих, то было бы разумно еще раз прочесть этот документ публично, чтобы всем стала видна его абсурдность. Но Генрих не сделал этого. Он употребил все силы, чтобы уничтожить любое упоминание о нем. Напрашивается неизбежный вывод: притязание Ричарда на корону, как об этом и записано в билле, было неоспоримо.

17

В тот день, когда Каррадин снова появился в больнице, Грант впервые самостоятельно прошагал расстояние от койки до окна и обратно. Он так этим возгордился, что Пигалице пришлось напомнить ему, что это по силам и годовалому ребенку. Но Гранта было не унять.

— Вы-то считали, что я буду валяться здесь до бесконечности.

— Наоборот, мы очень рады, что вы так быстро идете на поправку, — ответила она с вызовом. — Но еще больше рады, что место скоро освободится. — Тряхнув белокурыми кудрями и крахмальным чепцом, она застучала каблучками по коридору.

Лежа на кровати, Грант уже без всякой ненависти оглядывал свое узилище. Чувства человека, побывавшего на полюсе или на вершине Эвереста, ничто по сравнению с тем, что ощущает человек, добравшийся до окна после долгих недель на больничной койке, думал он.

Завтра домой, в материнские объятия миссис Тинкер. Половину дня ему придется проводить в кровати, передвигаться только с помощью палок, и все же он теперь будет сам себе хозяин. Отныне он не позволит себя опекать никому: ни этому крошечному клубку энергии, ни этой тоскливой глыбе, источающей человеколюбие.

Славная жизнь ждет его впереди!

Он уже поделился радостью с сержантом Вильямсом, забежавшим к нему после командировки в Эссекс, и теперь с нетерпением ждал прихода Марты, чтобы похвастаться перед ней, каким бравым молодцом он снова стал.

— Как вам понравились те исторические книжки?

— Очень понравились. Докопался, что в них одно вранье.

Вильямс засмеялся.

— Я думаю, это не положено, — сказал он. — Секретной службе это может не понравиться. Припишут вам измену или оскорбление величества, а то и еще что-нибудь пристегнут. Разве угадаешь. На вашем месте я был бы поосторожней.

— Теперь уж я никогда в жизни не поверю тому, что написано в учебниках истории, так что одна надежда на Бога.

— Бывают же исключения, — не уступал Вильямс, как всегда, пытаясь найти разумный компромисс. — Королева Виктория все же была. А Юлий Цезарь? Разве это не было завоеванием Британии? Не забудьте и о том, что произошло в 1066 году.

— Я начинаю сильно сомневаться, действительно ли произошло что-нибудь в 1066 году. Вы, как я вижу, покончили с этим делом в Эссексе. Опять штучки нашего Братишки?

— Упорный, чертяка. Всю жизнь ему все сходило с рук. Ему и девяти не было, а он уже таскал у мамаши мелочь. Если бы в свое время его хорошенько поучили ремешком, это могло бы ему сейчас спасти жизнь. А теперь миндаль не успеет отцвести, а его повесят, как пить дать. Весна нынче будет ранняя. Темнеет сейчас поздно, и я копаюсь в саду каждый вечер. Пора и вам подышать свежим воздухом.

Вильямс распрощался и ушел, розовощекий, рассудительный и уравновешенный, как человек, которого в свое время с пользой поучили ремешком.

Грант томился ожиданием другого посетителя — человека из мира, в который он вот-вот должен вернуться. И он обрадовался, услышав знакомый осторожный стук в дверь.

— Входите, Брент, — закричал он весело.

Брент вошел.

Но это был не прежний Брент, который покинул его жизнерадостным, гордо расправив плечи. Куда девался следопыт, открыватель неизведанного? Этот был всего лишь тощий юнец в длинном, чересчур просторном для него пальто, растерянный, убитый горем.

Грант тревожно следил за тем, как он обреченно плетется по комнате. Не видно было и толстых бумажных свертков, вечно оттягивавших его карманы, и без того похожие на сумки почтальона.

«Ничего не поделаешь, — философски рассудил Грант. — Зато какое это было приятное времяпрепровождение. Но рано или поздно загвоздка должна была где-то случиться. Глупо было надеяться, что дилетанту удастся решить научную проблему. Хотел бы я посмотреть на любителя, запросто забежавшего в Скотланд-Ярд с намерением не хуже профессионала раскрыть преступление! Почему я должен быть умнее ученых историков? Хотелось доказать самому себе, что я действительно могу судить о человеке по его лицу? Приходится признать свою ошибку. Поделом тебе. Все оттого, что где-то в глубине души я начал умиляться своему умению читать лица».

— Добрый день, мистер Грант.

— День добрый, Брент.

Хуже всего, конечно, должно быть парню. В его возрасте еще хочется верить в чудо. В его возрасте все еще удивляет и огорчает, когда воздушный шарик вдруг лопается.

— Что-то вы взгрустнули, — сказал Грант весело. — Что-то лопнуло?

— Все лопнуло.

Каррадин опустился на стул и мрачно уставился в окно.

— Неужто вам еще не надоели эти чертовы воробьи? — спросил он раздраженно.

— Да в чем дело? Вы узнали, что принцев хватились еще до смерти Ричарда?

— Хуже.

— Нашли документальное подтверждение? Письмо, может быть?

— Ни то, ни другое. Все гораздо хуже. Плохи дела вообще. Не знаю, как вам объяснить. — Он нахмурился еще больше. — Вот чертовы птицы! Пропала теперь моя книга, мистер Грант.

— Почему?

— Кому она нужна? Вся эта история всем давно уже известна.

— Известна? Что именно?

— О том, что Ричард вовсе не убивал мальчиков и все прочее.

— И давно ли известно?

— Ах, да сотни и сотни лет.

— Погодите, дружище. С тех пор прошло всего четыреста лет.

— Какая разница? Все знают об этом уже сотни и сотни…

— Кончайте причитать и ближе к делу. Когда началась эта… эта… реабилитация?

— Когда началась? Да при первой же возможности.

— А именно?

— Как только династии Тюдоров пришел конец и говорить об этом стало безопасно.

— То есть уже при Стюартах?

— Да, уже при них. В семнадцатом веке некто по имени Бак опубликовал доказательства. Гораций Уолпол сделал то же самое в восемнадцатом, а какой-то Маркэм — в девятнадцатом.

— А в двадцатом?

— Такого не знаю.

— Что же плохого, если им станете вы?

— Но это уже совсем не то, разве не понятно? Это не будет великое открытие! — Казалось, он произнес эти слова с большой буквы — Великое Открытие.

Грант не удержался от улыбки.

— Да хватит вам! Великих открытий в таком количестве не бывает. Из вас не получилось первооткрывателя, так начните кампанию.

— Кампанию против чего?

— Против «тонипэнди».

Безразличие исчезло с лица Брента. Он оживился, как человек, до которого только что дошел смысл шутки.

— Вот дурацкое название, хуже не придумаешь!

— Если триста пятьдесят лет подряд люди не устают повторять, что Ричард не убивал племянников, а в школьных учебниках продолжают упорно и безосновательно утверждать обратное, то у вас впереди широкое поле деятельности. Немедленно за работу!

— Но что могу поделать я, если даже Уолпол оказался бессильным?

— Вода камень долбит.

— Мистер Грант, у меня сейчас сил нет даже на тоненький ручеек.

— Это видно по вашему лицу. Такой жалости к себе я еще не встречал. С подобным настроением нечего и пытаться дразнить английскую публику. Силенок не хватит.

— Думаете, потому, что я еще ничего не написал?

— Это не имеет значения. Кстати говоря, чаще всего первая книга бывает лучшей. В нее вкладывают самое заветное. Просто люди после школы, не прочитавшие ни одного труда по истории, сочтут себя вправе поучать вас как автора. Они обвинят вас в «обелении» Ричарда, что звучит гораздо обиднее реабилитации. Единицы заглянут в Британскую энциклопедию, приобретут эрудицию и разберут вас по косточкам. А настоящие историки даже не заметят вас.

— Дудки. Я их заставлю заметить! — разгорячился Каррадин.

— Ух ты! Это уже напоминает дух завоевателей империи.

— У нас нет империи, — возразил Каррадин.

— Есть, есть, — успокоил его Грант. — Разница между нами и вами только в том, что вы завоевали свою экономически и она лежит на одной долготе с вами, а мы отхватывали свою империю по кусочкам от всего земного шара. Вы успели уже что-то написать, прежде чем вас сразило это печальное открытие?

— Да, две главы готовы.

— Что вы с ними сделали? Выбросили, наверное.

— Нет, но чуть было не швырнул в камин.

— Что вам помешало?

— Камин у меня электрический. — Сказав это, Каррадин с облегчением вытянул свои длинные ноги, и его затрясло от смеха. — Ей-богу, мне уже лучше. Не терпится задеть англичан за живое. Во мне проснулась кровь Каррадина Первого.

— Видно, очень сильная кровь.

— Другого такого лесоруба, как он, поискать. Он с таким азартом валил лес, что в конце концов стал владельцем замка в стиле Ренессанс, двух яхт и личного железнодорожного вагона. Вы бы видели эти зеленые шелковые занавески с помпончиками, эти инкрустированные деревянные панели! Теперь, по всеобщему мнению, и в первую очередь по мнению Каррадина Третьего, каррадинская кровь стала куда жиже. Но в какой-то момент я вдруг ощутил себя Каррадином Первым. Вот теперь-то я знаю, что чувствовал старый разбойник, когда собрался купить один участок леса, а кто-то заявил, что ему его не видать. У меня даже руки зачесались, ей-богу.

— Ну наконец-то, — произнес Грант миролюбиво. — Скорей бы своими глазами прочесть то самое посвящение. — Он взял со столика блокнот и протянул Бренту. — Я тут набросал заключение следователя. Может, пригодится для вашего резюме.

Каррадин почтительно принял блокнот из рук Гранта.

— Вырвите листок и возьмите себе. Я с этим покончил.

— Пройдет неделя-другая, вы займетесь настоящим делом, и вам наверняка будет не до научного поиска, — сказал Каррадин с сожалением.

— Такого увлекательного, как это, уже не будет никогда, — совершенно искренне ответил Грант. Он украдкой взглянул на портрет, прислоненный к стопке книг. — Вы не поверите, у меня сердце упало, когда я увидел отчаяние на вашем лице и подумал, что все пошло к чертям. — Он снова поглядел на портрет и проговорил задумчиво: — Марта считает, что он похож на Лоренцо Великолепного. Ее приятель Джеймс находит, что это лицо святого. Мой доктор говорит, что он типичный калека. Сержант Вильямс уверен, что такими бывают выдающиеся судьи. А старшая сестра, пожалуй, ближе всех подошла к истине.

— Что она сказала?

— Она сказала, что у него лицо великого страдальца.

— Да, да, это так и есть. Нечего удивляться, верно?

— Нисколько. Чего только он не вынес! Последние два года на него так внезапно все навалилось. Вроде бы прежде дела шли прекрасно. Англия наконец встала на ноги. Гражданская война уходила в прошлое. Правительство уверенно оберегало мир и способствовало оживлению торговли ради всеобщего процветания. Вид из Миддлхэма через реку Уэнсли казался, наверное, таким заманчивым. И вдруг всего за два года все рухнуло — жена, сын, его собственный покой.

— И все-таки от одного судьба его уберегла.

— От чего?

— Он так и не узнал, что его имя будут с позором трепать не одно столетие.

— Да. Такого он бы не вынес. А знаете, что лично меня убедило в том, что Ричард и не помышлял об узурпации власти?

— Нет. Скажите.

— Меня убедил тот факт, что ему пришлось просить Север прислать войска, когда Стиллингтон разразился своей новостью. Если бы Ричард знал, о чем собирался рассказать Стиллингтон, или если бы он сам затеял с его помощью состряпать эту историю, он бы давно ввел эти войска. Если не в Лондон, то в одно из близлежащих графств, чтобы иметь их под рукой. То, что ему пришлось просить сначала Йорка, потом своего кузена Невилля спешно прислать людей, говорит о том, что признание Стиллингтона застало его врасплох.

— Да, да. Его сопровождала только свита, когда он прибыл, чтобы принять на себя регентство. И только в Нортгемптоне узнал о проделках Вудвиллей. Но это его не сломило. Он разметал вудвилльское двухтысячное войско и двинулся на Лондон как ни в чем не бывало. Там, насколько он знал, ему уже ничто не угрожало, кроме извечной церемонии коронации. И только после признания Стиллингтона он просит у Севера прислать его собственную армию. Крайняя нужда заставила его гнать посыльных через всю Англию. Вы, разумеется, правы, это была полная неожиданность. — Брент характерным жестом поправил дужку очков и выложил главное: — А знаете, что убедительней всего говорит о вине Генриха?

— Что?

— Таинственность.

— Таинственность?

— Да. Секретность. Тайные сделки. Закулисные маневры.

— Думаете, это была его натура?

— Нет, нет. Я в эти тонкости не вдаюсь. Ясно ведь, что Ричард не нуждался ни в какой таинственности. Замысел Генриха, наоборот, был построен на таинственном исчезновении мальчиков. До сих пор никому не приходило в голову задуматься над тем, зачем Ричарду нужна была бы вся эта закулисная возня. Что он, из ума выжил, что ли? Ему это никогда бы не сошло с рук. Рано или поздно ему все равно пришлось бы объяснять, почему мальчиков не оказалось в Тауэре. Он же был уверен, что ему предстоит долгое царствование. Никто не пожелалпоразмыслить, зачем ему надо было избирать такой сложный и опасный путь, когда есть способы куда более простые. Чего проще задушить детей и выставить для прощания. Весь Лондон шел бы мимо и оплакивал души двух безвременно умерших от лихорадки мальчиков. Вот как должен был поступить Ричард. Ведь казалось бы, убив детей, он тем самым предотвращал всякие выступления в их пользу, и поэтому в его интересах было как можно скорей обнародовать факт их смерти. Иначе его план терял бы всякий смысл. Другое дело — Генрих. Этот вынужден был искать иных способов устранения их со сцены. Ему таинственность была необходима. Генриху приходилось скрывать, как и когда они погибли. Весь замысел его состоял в том, что никто не должен был знать в точности, что произошло с мальчиками.

— Вы правы, Брент. Тысячу раз правы, — воскликнул Грант, любуясь разгоряченным лицом собеседника. — Ваше место в Скотланд-Ярде, мистер Каррадин!

Брент ответил смехом.

— Мне теперь не отвязаться от «тонипэнди». Держу пари — их больше, чем можно себе представить. Уверен, что исторические труды просто кишат ими.

— Не забудьте своего Олифанта, кстати говоря, — спохватился Грант, вынимая из тумбочки пухлый том. — Вот бы заставить всех историков пройти курс психологии, прежде чем они сядут за свои труды.

— Их это не остановит. Тот, кого интересует человек как таковой, не пишет исторических трудов. Он пишет романы или становится психиатром, судьей…

— Или мошенником.

— Да, мошенником. Или занимается гаданием. Тому, кто хочет понять человеческую натуру, не до исторических трудов. Ведь история — это те же оловянные солдатики.

— Да будет вам! Не судите так строго. Это весьма ученые и эрудированные…

— Я не об этом. Заниматься историей все равно что передвигать фигурки на гладкой поверхности. Что-то близкое к математике.

— Если близкое к математике, то кухонным сплетням там не место, — вдруг злобно вставил Грант. Ему все еще не давал покоя святой и благоверный Томас Мор.

На прощание он решил еще раз пролистать толстого, внушающего почтение сэра Олифанта.

— Вот странно, — сказал он, — никто не скупится на похвалы ратным подвигам. Никаких данных на этот счет не имеется, одни предания. Но искушение воспеть славу так велико.

— Так рыцари признавали достоинства своих врагов, — напомнил ему Каррадин. — В основе предания лежит баллада, которую сложили во вражеском лагере.

— Да. Кем-то из окружения лорда Стэнли. «Молвил тогда рыцарь королю Ричарду», — он перевернул несколько страниц, ища нужное место. — «Честный рыцарь сэр Уильям Харрингтон» — вот кто это был.

Никто ударов не снесет, что эта пара раздает
(проклятые ублюдки!).
Другого срока подожди, судьбу пока не торопи.
Твой взнуздан конь, готовый в бой,
Настанет новый день — и в нем
Должно свершиться торжество —
Корона будет за тобой, ты станешь нашим королем.
«Нет, меч я теперь опустить не могу,
Не померкнуть венцу высоко над челом,
И ни шагу назад, пока грудью дышу!
По Всевышнего воле не завтра умру,
А сегодня умру королем!»
Как сказал, так и вышло — сраженный мечом,
Он погиб, но погиб королем!
— «Не померкнуть венцу высоко над челом», — повторил в раздумье Каррадин. — После этот венец нашли в зарослях боярышника.

— Наверняка кто-то припрятал, чтобы потом присвоить.

— Я всегда представлял себе венец такой высокой штукой с бархатным верхом, вроде той, что была на короле Георге во время коронации. Оказалось, это всего лишь золотой обруч.

— Его можно было носить поверх шлема.

— Ей-богу, — с чувством воскликнул Брент, — будь я на месте Генриха, я ни за что не надел бы эту корону. Ни за что! — После минутного молчания он вдруг спросил Гранта: — Вы знаете, что написано о битве при Босворте в летописи города Йорка?

— Нет, не знаю.

— «Сегодня к великой горести всего города сражен на поле боя и убит наш славный король Ричард» — вот что там написано.

В наступившей тишине воробьиное чириканье стало невыносимо громким.

— Не похоже на некролог о смерти ненавистного узурпатора трона, — нарушил молчание Грант.

— Совсем не похоже, — отозвался Каррадин. — «К великой горести всего города», — повторил он медленно, вслушиваясь в каждое слово. — Они были так огорчены, что ни новый режим, ни неопределенность будущего не помешали им четко и ясно написать, что это было убийство и что они этим опечалены.

— Может быть, они только что узнали о надругательстве над телом убитого короля и мысль об этом стала невыносимой?

— Да. Легко ли им было представить себе, как человека, которого они знали и любили, волокут, словно убитого зверя, и привязывают к седлу головой вниз?

— Такого и врагу не пожелаешь. Однако чувствительность была не самым сильным качеством людей Генриха или Мортона.

— Ха! Мортон! — Брент как бы с отвращением выплюнул это имя. — Никто не пребывал в «горести», когда не стало Мортона, уж вы мне поверьте. Вот что писал о нем автор лондонской хроники: «Среди ныне живущих нет никого, кто хотел бы сравниться с ним, так сильны были ненависть и презрение к нему простого люда».

Грант повернулся и посмотрел на портрет человека, в обществе которого он провел столько дней и ночей.

— Вы знаете, — сказал он, — несмотря на то что Мортон добился многого, в том числе кардинальского звания, я считаю, что он потерпел поражение в схватке с Ричардом. В конечном счете Ричард выиграл. Он был любим в своей стране.

— Неплохая эпитафия, — отозвался Брент печально.

— Да, не такая уж плохая, — окончательно захлопнув том Олифанта, Грант отдал его Каррадину. — Немногие хотели бы большего. Но еще меньше заслужили.

Когда Брент ушел, Грант принялся сортировать свои вещи. Непрочитанные модные романы можно завещать больничной библиотеке на радость другим пациентам. Но альбом с видами гор надо оставить себе. Не забыть бы вернуть Амазонке ее учебники. Он вытащил книги с намерением отдать их, когда она принесет ужин. Открыв одну из них, он снова нашел то место, где повествуется о злодействе Ричарда. Вот она, эта злополучная история. Черным по белому, в школьном учебнике. Без намека на сомнение в ее достоверности. Четко, ясно и обжалованию не подлежит.

Грант уже было захлопнул учебник, но его взгляд упал на первый абзац раздела, посвященного правлению Генриха VII. Он гласил: «В расчет Тюдоров входила задача избавиться от соперников, особенно от наследников из дома Йорков, оставшихся в живых по восшествии на престол Генриха VII. Тюдоры весьма преуспели в этом деле, хотя окончательно расправиться с соперниками удалось только Генриху VIII».

Грант оторопело глядел на это откровение. Ведь этим подтверждалось, что было совершено массовое убийство. Это было простодушное признание того, что вырезана целая ветвь фамильного древа. Ричарду III приписывают убийство двух племянников, его имя стало синонимом злодейства. Зато Генрих VII, в «расчет которого входила задача» истребления целого рода, считается проницательным и дальновидным политиком. Не очень приятным в общении, но умелым, упорным и в конечном счете весьма удачливым.

Грант махнул рукой. История — это такая штука, понять которую невозможно.

Ценности ее авторов так сильно отличались от всего того, что было дорого ему самому, что вряд ли он смог бы когда-либо сойтись с ними во мнениях. Он вернется к себе в Скотланд-Ярд, где убийц называют своим именем, а закон не делает исключения ни для кого.

Он аккуратно сложил обе книги и, когда Амазонка в последний раз принесла мясной фарш с пареным черносливом, торжественно вручил их с краткой благодарственной речью. Да он и впрямь был ей благодарен. Не сохрани она свои школьные учебники, он, может быть, никогда не узнал бы правды о Ричарде Плантагенете.

Амазонка смутилась от любезных слов Гранта. «Неужели, — подумал он, — за время болезни я стал таким грубияном, что от меня ничего, кроме придирок, уже не ждут. Какой стыд!»

— Мы будем о вас скучать, — сказала она, и ее большие глаза, казалось, вот-вот наполнятся слезами. — Мы так привыкли к вам. И не только к вам, а к нему тоже, — она двинула локтем в сторону портрета.

У Гранта тут же мелькнула идея.

— А если я попрошу вас сделать мне одолжение?

— Конечно. Все, что могу.

— Возьмите фотографию, поднесите ее к окну, поближе к свету и внимательно с минуту глядите на нее. Хорошо?

— Хорошо. Но зачем это вам?

— Так надо. Просто из любезности. Я засекаю время.

С фотографией в руках она подошла к окну.

Грант следил за секундной стрелкой. Сосчитав до сорока пяти, спросил: «Ну как?» Не получив ответа, повторил вопрос.

— Странно, — отозвалась она. — Если хорошенько вглядеться, он кажется таким милым, правда?



«Портрет отличался от всех остальных. Выражение глаз — самое интересное и неповторимое в человеческом лице — ускользнуло от него. Не получилась у художника еще одна деталь: он не сумел оживить складку тонких губ широкого рта — рот у него вышел деревянным… Так вот он какой, Ричард III! Горбун, чудовище, которым няньки пугали детей. Погубитель невинных душ. Синоним злодейства».

С этого портрета началась разгадка тайны Ричарда III.

Джозефин Тэй ПОЮЩИЕ ПЕСКИ


Глава I

Был март, шесть часов утра, еще темно. Длинный поезд двигался среди рассеянного света вокзала, легко постукивая на стыках рельсов. Он миновал огни сортировочной станции, снова погрузился в темноту между изумрудами и рубинами семафоров и двинулся дальше, к пустому серому пространству перрона под арками.

Лондонский экспресс приближался к цели путешествия.

От вокзала Истон и от вчерашнего вечера его отделяло пятьсот миль погруженного в темноту пути. Пятьсот миль полей и спящих при свете луны деревушек, черных городов и негаснущих металлургических печей, дождя, тумана и инея, метели и ливня, тоннелей и виадуков. Теперь в понуром свете мартовского утра вокруг выросли горы, а он спокойно и равнодушно выезжал на отдых после долгого пути. И только один человек в этом битком набитом поезде не вздохнул с облегчением в этот момент.

А среди тех, кто вздохнул, было по крайней мере двое, которые сделали это с огромнейшим облегчением. Один из них был пассажиром, второй — работником железной дороги. Пассажиром был Алан Грант, железнодорожником — Мурдо Галахер.

Мурдо Галахер — проводник спальных вагонов и наиболее ненавидимое существо между Турсо и Торки. Двадцать лет он был грозой пассажиров, с которых постоянно взымал дань. Точнее — денежную дань, потому что словесная дань была добровольной. Пассажирам первого класса он был широко известен как Джогурт. (О Господи! Опять Джогурт! — вздыхал каждый, завидев на задымленном вокзале его кислую физиономию.) Пассажиры третьего класса называли его по-разному, но откровенно и метко. Как его именовали коллеги, лучше не повторять. Только три пассажира за весь период его карьеры оказались сильнее его: ковбой из Техаса, ротмистр шотландской гвардии Ее Королевского Величества и неизвестная дама из предместья Лондона, которая пригрозила, что разобьет его лысую голову бутылкой из-под лимонада. Ничто не производило впечатления на Галахера — ни должность, ни заслуги; первое пробуждало в нем ненависть, второе зависть, однако он страшно боялся физической боли.

В течение двадцати лет Мурдо Галахер ограничивался в своей работе абсолютным минимумом. Она утомила его еще в первую неделю, но поскольку он понял, что это золотая жила, то остался, чтобы выработать ее до конца. Если он и подал кому-то завтрак, то чай был слабым, печенье размокшим, сахар грязным, поднос забрызганным и не хватало ложечки. Однако когда он возвращался за подносом, то все приготовленные жалобы замирали на устах пассажиров. Случалось иногда, что какой-нибудь адмирал или кто-то еще в этом роде осмеливался заметить, что чай был чертовски плох, остальные же платили с улыбкой. Платили все — покорные, запуганные и забитые — в течение двадцати лет, а Мурдо собирал урожай. Теперь он был владельцем виллы в Дунооне, целой сети рыбокоптилен в Глазго и кругленькой суммы на банковском счету. Он уже давно мог уйти на покой, но не вынес бы мысли о потерянной полной пенсии. Поэтому он и дальше терпел скуку, компенсируя ее тем, что не торопился подавать утром завтрак, пока пассажир сам не напоминал ему, а иногда, когда был очень заспан, вообще забывал о заказе. Он всегда ждал конца пути с чувством заключенного, срок которого подходит к концу.

Алан Грант, который разглядывал через тусклое окно мигающие вокзальные огни и вслушивался в тихое стучание колес, был доволен, что конец путешествия означал конец ночных мучений. Грант боролся с собой всю ночь, чтобы не открыть дверь в коридор. Он лежал не в силах сомкнуть глаз и потел в своей роскошной постели. Потел не из-за того, что было жарко — вентиляция работала отлично, а потому что — что за стыд, унижение, мука! — купе было Тесным Замкнутым Пространством. С нормальной точки зрения это была обычная, аккуратная маленькая комнатка с кроватью, умывальником, зеркалом, полками для багажа, полочками, которые выдвигались и задвигались, маленьким ящичком для ценностей пассажира и крючком для ручных часов. Но для человека посвященного, измученного и преследуемого это было Тесное Замкнутое Пространство.

Переутомление, как сказал врач.

— Надо на какое-то время отключиться и выехать на зеленую травку, — сказал доктор с Вимпол-стрит, элегантно закладывая ногу на ногу и любуясь своей прекрасной позой.

Но Грант был не в состоянии представить себя «отключенным», определение же «зеленая травка» считал отвратительным и унизительным. Зеленая травка. Откорм на убой. Бездушное удовлетворение животного аппетита. Зеленая травка, тоже мне! Даже произнесение вслух этих слов было кошмаром.

— У вас есть какое-нибудь хобби? — спросил доктор, перенося полный восхищения взгляд на свои ботинки.

— Нет, — коротко ответил Грант.

— А что вы делаете в отпуске?

— Ловлю рыбу.

— Ловите рыбу? — произнес психолог, вырванный из своей самовлюбленной задумчивости. — И вы считаете, что это не хобби?

— Конечно, нет.

— Так что же это, по-вашему?

— Что-то среднее между спортом и религией.

На это господин доктор с Вимпол-стрит понимающе улыбнулся и заверил его, что излечение является только вопросом времени. Времени и отдыха.

А сейчас по крайней мере удалось выдержать и не открыть ночью дверь купе. Но победа стоила ему очень дорого. Он чувствовал себя вычерпанным и пришибленным ходячим ничтожеством. «Не боритесь с этим, — сказал врач, — если вы чувствуете потребность в открытом пространстве, выходите на открытое пространство». Но вчера ночью открыть дверь купе означало бы, что он потерпел смертельное поражение, от которого не было бы уже спасения. Оно означало бы полную капитуляцию перед иллюзиями. Поэтому он потел, но не вставал. И дверь осталась закрытой.

Однако теперь в неприветливом сумраке раннего утра, в понурой темноте, он чувствовал себя униженным, словно проиграл.

«Вероятно, так чувствует себя женщина после тяжелых родов», — подумал он о себе, как о постороннем человеке. Эту особенность видеть себя со стороны заметил в нем и похвалил господин доктор с Вимпол-стрит. Но она по крайней мере имеет ребенка, которым может похвалиться, а он что?

Может быть, это гордость? Гордость от того, что не открыл дверь, которую не надо было открывать? О Боже!

Наконец он раскрыл дверь купе, проделав это с некоторым колебанием и сознанием заключенной в этой неуверенности иронии. Может быть, это было нежелание встречи с днем, с жизнью? Желание броситься снова в смятую постель и спать, спать, спать?

Он схватил два чемодана, которыми Джогурт не соизволил заинтересоваться, всунул под мышку пачку непрочитанных газет и вышел в коридор. Тамбур в конце вагона был почти под потолок завален багажом более щедрых в отношении чаевых пассажиров, так что к двери вагона было не пробраться, и Грант перешел в следующий вагон первого класса. Здесь передний тамбур был также заставлен грудой привилегированного багажа, поэтому он прошел в направлении заднего тамбура. В этот самый момент Джогурт вышел из служебного купе в конце вагона, желая удостовериться, что номер «Би-семь» знает о прибытии поезда к цели. «Би-семь», как и любой Номер, имел право покинуть поезд, когда ему понравится, но, конечно, Джогурт не намерен был ждать, пока кто-то выспится, поэтому он громко постучал и вошел в купе «Би-семь».

В этот момент, когда Грант проходил мимо открытой двери, Джогурт как раз дергал за рукав лежащего пассажира и говорил:

— Послушайте, послушайте, мы на месте!

Он глянул в сторону двери, где как раз появилась фигура проходившего Гранта, и бросил с отвращением:

— Пьян в стельку.

Купе было пронизано запахом виски. «Хоть топор вешай», — подумал Грант. Он машинально поднял с пола газету, которую Джогурт сбросил, будя пассажира, и поправил костюм на путешественнике.

— Разве вы не видите, что он мертв? — сказал Грант. Сквозь туман усталости до него доходили собственные слова: разве вы не видите, что он мертв? Как будто ничего не случилось. Разве вы не видите, что это первоцвет? Разве вы не видите, что это Рубенс? Разве вы не видите, что это памятник герцогу Альберту?

— Мертв! — заскулил Джогурт. — Это невозможно! Ведь я же ухожу!

«И это единственное, что имеет значение для чертова Галахера, — снова отстраненно подумал Грант. — Кто-то распрощался с жизнью, с миром тепла и чувств, и перешел в ничто, а для этого прохвоста это означает только лишь то, что он может опоздать домой».

— Что мне теперь делать? — сокрушался Джогурт. — Откуда я мог знать, что кто-то упьется насмерть в моем вагоне! Что же теперь делать?

— Вызвать… полицию, конечно, — произнес Грант и впервые снова почувствовал, что жизнь чего-то стоит. Ему доставила огромное удовольствие мысль о том, что нашла коса на камень — то есть Джогурт нарвался на пассажира, который ушел, не оставив чаевых, и вдобавок принес ему больше хлопот, чем все пассажиры вместе взятые за двадцать лет службы.

Грант еще раз посмотрел на молодое лицо под темными растрепанными волосами и пошел дальше. Умершие не входили в круг его обязанностей. В своей карьере он встречал достаточное количество смертей, и, хотя не избавился от сердечных спазмов, думая о неизбежности смерти, она, однако, давно не вызывала в нем содрогания.

Колеса перестали стучать, раздался звук, сопровождающий въезд поезда на станцию. Грант опустил окно и смотрел на движущуюся вдоль поезда серую ленту перрона. Холодный ветер ударил ему в лицо и вызвал дрожь, которую Грант был не в состоянии унять.

Он поставил чемодан на перрон. Стоял, стуча зубами и мечтая, чтобы можно было на какое-то время умереть. Где-то в его мозгу шевелилась мысль, что дрожь от холода и нервного состояния, ощущаемую на вокзальном перроне в шесть часов утра, следует считать фактом положительным как доказательство того, что ты живешь, но, несмотря на это, как было бы хорошо умереть совсем ненадолго и начать жить позднее, в более подходящее время.

— В гостиницу? Прошу вас, — сказал носильщик.

Грант поднялся по лестнице перехода. Дерево глухо стучало под ногами, густое облако пара клубилось воккруг него, звуки отдавались под потолком, усиленные эхом. «С этим адом явный перебор», — подумал он. Ад — вовсе не уютное, теплое местечко, где человека жарят, ад — это огромная, гудящая от эха пропасть, где нет ни прошлого, ни будущего, Существует только темнота и отчаяние. Ад — это зимнее утро после бессонной ночи, полной отвращения к самому себе.

Он вышел на пустую площадь. Внезапно наступившая тишина подействовала на Гранта успокаивающе. Темнота была холодная, но чистая. Легкий оттенок серости в ее черноте предсказывал наступление утра, а чистая белизна снега говорила о «вершинах гор». Через минуту, когда уже будет светло, за ним в гостиницу придет Томми, и они вместе поедут через бескрайний чистый пейзаж Шотландии, окунутся в глубину обширного, неземного, непретенциозного мира, где люди умирают в своих постелях и где никто не торопится закрывать двери, потому что это слишком хлопотно.

В гостиничной столовой горела только одна лампа, а ряды непокрытых столов, обтянутых сукном, пропадали в сумраке неосвещенной части зала. Гранту пришло в голову, что никогда до этого он не видел таких голых ресторанных столов.

Девушка в черном служебном платье, на которое был наброшен зеленый, вышитый цветочками свитерок, выглянула из-за перегородки, застигнутая врасплох его приходом. Грант спросил, что можно получить на завтрак. Она принесла из шкафа солонку и поставила перед ним с таким выражением лица, словно поднимала театральный занавес.

— Сейчас я пришлю вам Мэри, — сказала девушка любезно и пропала за перегородкой.

Грант подумал, что сегодняшняя обслуга утратила лоск. Распустилась, как говорят хозяйки. Но из-за обещания прислать Мэри ведь можно закрыть глаза на разные там вышитые свитерки и прочее.

Мэри, пухлая и спокойная, несомненно была бы няней, если бы няни уже не вышли из моды. Став предметом ее забот, Грант почувствовал приятное расслабление, словно ребенок, ощущающий опеку доброжелательного взрослого.

«Вот до чего дошло, — подумал он с горечью, — я настолько нуждаюсь в заботе, что даже радуюсь доброжелательности толстой гостиничной официантки».

Он съел то, что она подала, и почувствовал себя лучше. Через минуту официантка вернулась, забрала тарелку с нарезанным хлебом и поставила на это место корзинку свежих булочек.

— Я принесла вам булочки, — сказала она. — Только что привезли. Плохие булки теперь пекут, не то что раньше, просто не во что вонзить зубы. Но это лучше, чем хлеб.

Она подсунула ближе к нему мармелад, проверила, хватит ли молока, и отошла. Грант, который уже не хотел больше есть, намазал маслом булку и протянул руку к одной из непрочитанных вчерашних газет. Это была вечерняя лондонская газета. Он удивленно смотрел на нее, ничего не понимая. Неужели он купил вечернюю газету? Ведь он прочитал ее как обычно, в четыре пополудни. Зачем он стал бы покупать ее в семь вечера? Разве покупка вечерней газеты стала для него столь же автоматическим рефлексом, как чистка зубов? Освещенный киоск — вечерняя газета. Разве именно так это произошло?

Это был «Сигнал» — вечернее издание утреннего «Кларьона». Грант еще раз пробежал глазами знакомые заголовки и подумал, что они те же самые. Газета была вчерашняя, но она могла быть прошлогодней или изданной в прошлом месяце, заголовки были бы такими же, как сегодня: дебаты в парламенте, труп блондина на Майда-Вале, контрабандная афера, нападение на банк, выступления американского актера, уличное происшествие. Он уже отодвинул газету и протянул руку к другой, когда заметил какие-то записи карандашом на полях. Он перевернул газету, чтобы посмотреть, что кто-то там подсчитывал, но оказалось, что это были не торопливые записи результатов забегов, а стихотворение. Тот факт, что писавший наметил точками две отсутствующие строчки, обозначая таким образом число стихотворных стоп, говорили о том, что это оригинальное творчество, а не попытка вспомнить знакомое произведение. Сам Грант часто делал так во времена, когда считался в школе лучшим специалистом по сонетам.

На этот раз это было не его произведение.

И вдруг Грант понял, откуда у него эта газета. Она оказалась в его руках вследствие еще более автоматических действий, чем он предполагал минуту назад: он засунул ее под мышку вместе с собственными газетами, подняв с пола в купе «Би-семь». Все его сознание — по крайней мере столько, сколько в нем осталось после той ночи, — было занято беспорядком в костюме пассажира, которого тормошил Джогурт. Единственным его сознательным действием было поправить костюм на умершем, а для этого ему нужна была свободная рука, поэтому газета оказалась под мышкой вместе с его собственной газетой.

А значит, молодой человек с растрепанными волосами и широкими бровями был поэтом?

Грант с интересом всмотрелся в стихотворные строчки. Автор намеревался написать их восемь, но у него возникли трудности с пятой и шестой. Это выглядело следующим образом:

Пески там поют,
И камни там ходят,
И зверь говорит
У стоящих ручьев,
………………….
…………………
Подстерегая смельчака
На пути к Раю.
Все это было довольно странно. Может быть, начало белой горячки?

Человек с таким необычным лицом мог написать несомненно что-то более оригинальное, чем поэму о розовых мышках. Для человека с такими смелыми бровями сама природа представляла бы набор картинок из калейдоскопа. Что это за Рай, охраняемый какими-то необычайными чудесами? Небытие? Почему его так тянуло в небытие, чтобы признать его Раем? Чтобы — готовиться к преодолению страшных преград, защищающих вход в него?

Грант ел хрустящую свежую булочку, в которую «нельзя было вонзить зубы», и лениво размышлял. Стихотворение было написано неумелой рукой взрослого человека. Почерк наводил на мысль, что этот человек хоть и был взрослым, но так и не вырос и навсегда остался мальчиком с неустоявшимся почерком. Подтверждением этого являлась форма больших букв, написанных в точном соответствии с образцами каллиграфии. Удивительно, что такой необыкновенный молодой человек не чувствовал желания придать индивидуальность своему почерку. В жизни редко происходит, чтобы кто-то не старался приспособить школьную каллиграфию к собственному подсознанию.

Грант всегда интересовался графологией и считал, что итоги многолетних наблюдений очень помогают ему в работе. Временами, конечно, встречались исключения, — оказывалось, например, что почерк закоренелого убийцы, который растворял свои жертвы в кислоте, свидетельствовал о необычайной силы логическом уме, что в конце концов, может быть, и было правильным. В принципе, однако, почерк является отличной визитной карточкой человека. И, как правило, детский характер почерка взрослого человека можно объяснить только двумя причинами: пишущий был или неинтеллигентен, или писал так мало, что его характер не смог проявиться в почерке.

Принимая во внимание уровень интеллигентности, необходимый, чтобы облечь в слова кошмарную опасность «на пути к Раю», мальчишеский характер почерка наверняка не объяснялся недостатком индивидуальности. В каком же направлении развивались интересы умершего?

Он вел, наверное, какую-то бурную деятельность, для которой было достаточно коротких записок в стиле: «Завтра в баре «Кумберлэнд», 9.45, Тони» или записи в корабельном журнале.

Но вместе с тем он был человеком, умеющим сосредоточиться на своих внутренних переживаниях, поскольку сумел проанализировать и облечь в слова тот лунный пейзаж по дороге к Раю, смог взглянуть на него со стороны.

Грант, охваченный приятным теплом, жевал булку и лениво размышлял. Он обратил внимание на «Н» и «М». Лжец? А может, только скрытный человек? Осторожность — черта удивительная у человека с такими бровями. Интересно, как сильно выражение лица зависит от бровей. Достаточно мелкого, легкого изменения их в ту или иную сторону, и вся физиономия сразу же изменяется. Кинорежиссер берет обычную девушку из Бальхама или Мусвель-Хилла, сбривает ей брови, рисует другие, и она моментально преображается в таинственную фигуру из Омска или Томска. Карикатурист Трабб сказал когда-то Гранту, что Эрне Прис потерял шанс стать премьером из-за бровей. — Людям не нравятся его брови, — сказал он, поблескивая глазами из-за кружки пива. — Почему? Не спрашивайте меня. Я только рисую. Может, потому, что они всегда придавали его лицу раздраженное выражение? Люди не любят ворчунов. Не доверяют им. Это из-за бровей получилось, можете мне поверить. Они не понравились людям.

Раздраженные брови, возвышенные брови, спокойные брови, озабоченные брови… Именно брови имеют решающее значение в выражении лица. Очертание бровей на худом бледном лице пассажира в купе спального вагона придавало ему выражение дерзости даже после смерти.

Во всяком случае, можно быть уверенным, что автор писал эти стихи трезвым. Может быть, свойственный пьяницам беспорядок в купе «Би-семь» — запах алкоголя, смятая постель, пустая бутылка, валяющаяся на полу, стакан на полке — был Раем, который он искал. Но тогда, когда он прокладывал свой путь в Рай, он был трезв.

Пески там поют.

Необычно, но звучит притягательно. Поющие пески. Наверное, где-то действительно существуют поющие пески? Откуда он это знал? Поющие пески скрипят под ногами или что-то в этом роде.

Мужская рука в клетчатом рукаве появилась над столом и схватила из корзинки булочку.

— Неплохо тебе тут, как я вижу, — сказал Томми, пододвигая себе стул. Он разрезал булочку и намазал маслом.

— Не во что вонзить зубы. В мое время человек вгрызался в булку и тянул. Шансы были равны: или булка, или зубы. Но если зубы выигрывали, то было что есть. Порядочный мучной дрожжевой кусок, который можно было есть несколько минут. А эти сегодняшние булочки не имеют никакого вкуса, можно такую булку сложить вдвое и целиком запихнуть в рот без опасения, что подавишься.

Грант молчаливо и доброжелательно смотрел на друга. «Кто может сравниться по близости с человеком, с которым ты сидел в начальных классах за одной партой», — подумал он. Они сидели вместе также и в средней школе, но Томми ассоциировался у Гранта всегда лишь с начальными классами. Может, потому, что в основе своей его румяное лицо и круглые, наивные голубые глаза были все теми же глазами мальчика в криво застегнутом коричневом вязаном жилете. В этом был весь Томми. Он не терял времени и энергии на обычные вопросы о здоровье и дороге, впрочем, так же, как и Лаура. Они оба были с ним очень любезны, относились к нему так, словно он постоянно был здесь, как будто вообще не выезжал. Это действовало необычайно успокаивающе.

— Как поживает Лаура?

— Цветет. Немного округлилась. Так по крайней мере она говорит. Я этого не заметил. Я никогда не любил худых.

Когда-то, в определенный период жизни, когда им обоим было по двадцать лет, Грант думал о женитьбе на своей кузине Лауре и был уверен, что она также строила планы замужества. Но прежде чем он сказал что-либо на эту тему, очарование исчезло, и они вернулись к прежним дружеским отношениям. Источником очарования было долгое шотландское лето, горные рассветы, пахнущие сосновыми иглами, долгие закаты, сладкие от запаха клевера. Лаура ассоциировалась у Гранта с беззаботными каникулами. Они вместе росли, плескались в горных ручьях, вместе ловили рыбу. Вместе в первый раз они прошли берегом Ларига и вместе первый раз поднялись на вершину Браэряха. Но лишь в то последнее юношеское лето счастье кристаллизовалось в образе самой Лауры, все лето воплотилось в ней. До сих пор он чувствовал легкое сердцебиение при воспоминании о том лете. В нем, этом лете, существовали идеальная легкость и радужные цвета мыльного пузыря, а благодаря тому, что между ними не было произнесено ни слова, этот пузырь не лопнул. Он был все еще легким, радужным и идеальным, висевшим там, где его оставили. Оба они занялись другими делами, иными людьми. Лаура перебирала парней с веселым равнодушием забавляющегося ребенка. Наконец, когда Грант взял ее на товарищеский бал и представил ей там Томми Ранкина, — это было то, что нужно.

— Что случилось на вокзале? — спросил Томми. — Какое-то движение, «скорая помощь».

— Кто-то умер в поезде. Может быть, поэтому.

— Ага, — коротко констатировал Томми. — Не твои похороны на этот раз, — добавил он, словно произнося поздравление.

— Нет, не мои, слава Богу.

— Им будет не хватать тебя на Эмбаркмент.

— Сомневаюсь.

— Мэри! — позвал Томми. — Ты дала бы мне хорошего, крепкого чая. — Он небрежно ткнул пальцем в корзину с булочками. — И еще пару этих лепешек. — Он глянул в сторону Гранта серьезным взглядом ребенка и добавил: — Они будут по тебе скучать. В конце концов их теперь на одного меньше, не так ли?

Грант прыснул, что первый раз за несколько месяцев было чем-то, похожим на смех. Забота Томми о судьбе Центра напомнила ему реакцию шефа.

— Отпуск по состоянию здоровья, — говорил Брик, измеряя маленькими глазками пышущую здоровьем фигуру Гранта и с неохотой задерживая взгляд на его лице. — До чего дошла полиция! В мое время человек стоял на посту, пока не падал, а рапорты писал до тех пор, пока его не поднимали с пола и не увозили на «скорой помощи».

Гранту нелегко было объяснить Брику предписание врача, а сам Брик вовсе не облегчал ему этой задачи. Брик вообще был лишен нервов. Он был воплощением чистой физической силы, которую оживлял лишь быстрый, но ограниченный ум. Он принял к сведению объяснения Гранта без тени понимания или сочувствия: наоборот, в нем шевелилась тень подозрения, что Грант симулирует. При таком цветущем виде его удивительное нервное переутомление наверняка связано с весенним рыболовным сезоном в Шотландии, Грант, конечно, уже приготовил комплект искусственных мушек еще до визита к врачу.

— Кто тебя заменяет? — спросил Томми.

— Наверное, повысят сержанта Вильямса. Он достаточно долго ждет назначения.

Также трудно было объяснить все происходящее верному Вильямсу. Если подчиненный в течение долгих лет открыто обожает шефа, то предстать перед ним в качестве несчастной жертвы собственных нервов не доставляет удовольствия. Вильямс также был человеком без нервов. Он все воспринимал спокойно и послушно. Поэтому трудно было рассказать обо всем Вильямсу и потом смотреть, как его удивление сменяется озабоченностью. Или жалостью?

— Передай мне мармелад, — сказал Томми.

Глава II

Покой, охвативший Гранта в результате делового приема со стороны Томми, укрепился во время поездки среди гор.

Горы высились вокруг равнодушные, благожелательные и в спокойной тишине смотрели на его возвращение в это раннее еще совсем тихое утро. Кругом было пусто. Чистые серые стены вокруг голых пашен, голые изгороди вдоль чистых рвов. В полном ожидания пейзаже еще ничего не начинало расти, разве что какую-нибудь вербу над потоком оживлял в полутени легкий туман зелени.

Все будет хорошо. Именно это ему было нужно, эта широкая тишина, пространство, покой. Он уже успел забыть, каким благожелательным был этот пейзаж, каким успокоительным. Близкие горы были зелеными, за ними голубели более далекие горы, а над ними на фоне тихого неба вырисовывался последний бастион гор, белый и далекий.

— Мне кажется, что уровень воды снизился, — заметил Грант, когда они въезжали в долину Турлие.

И его начала охватывать паника.

Так было всегда. Он чувствовал себя здоровым, свободным, владеющим собой человеком и вдруг в какую-то минуту становился безвольной жертвой видений. Он стиснул руки, чтобы не поддаться внезапному желанию открыть дверь, и старался слушать, что говорит ему Томми. Что несколько недель не было дождя. Что не шел дождь несколько недель. Нужно подумать о том, что не было дождя. Это очень важно — отсутствие дождя. Плохо для рыб. Он приехал в Клюн ловить рыбу. Если не было дождя, то рыба не пойдет вверх по реке. Слишком мало воды. О Боже, помоги, чтобы я не задержал Томми! Низкая вода. Думать надо о рыбе. Если несколько недель не было дождя, то он должен наконец быть, это ясно. Ведь человек может сказать другу, что хочет выйти, потому что его тошнит? Но не может признаться, что хочет выйти затем, чтобы выбраться из тесного помещения. Смотри на реку. СМОТРИ. Вспоминай все, что знаешь о ней. В этом месте в прошлом году ты поймал лучшую рыбу. Здесь Пат соскользнул с камня, на котором сидел, и повис на брюках, зацепившись о корни дерева.

— Лучшая рыба, о которой только можно мечтать, — говорил Томми.

Уже скоро, летом, шум деревьев будет сопровождать мелодии реки, теперь же деревья выглядели розовыми, тихими клубами над берегом.

Наблюдая состояние реки, Томми также заметил голые ветви деревьев, но ему, как местному, не приходило в голову никаких ассоциаций с летними полуднями.

— Пат открыл в себе способности искателя подземных вод, — сказал он.

Теперь уже лучше. Есть за что зацепить мысли: Пат.

— Весь дом завален прутьями всяких форм и размеров.

— Он что-нибудь уже отыскал? — Если ему удастся сконцентрировать мысли вокруг Пата, то, возможно, он выдержит.

— Он нашел золото под камином в гостиной, труп на первом этаже около ванной и два источника.

— А где источники? — Кажется, осталось уже недалеко, пять миль по долине — и Клюн.

— Один под полом в столовой, а второй в прихожей около кухни.

— Полагаю, ты не пробовал копать под камином в гостиной?

Стекло было опущено, чего же тут бояться? В сущности, это вовсе не замкнутое помещение.

— Нет. Он очень из-за этого на нас дуется. Говорит, что он раз-рожденный.

— Раз-рожденный?

— Да. Новомодное определение.

— Где он раскопал это словечко?

Он выдержит, пока они не доедут до поворота, а там попросит Томми остановиться.

— Не знаю. Скорее всего, услышал от одной теософки, которая как-то осенью делала доклад в женском клубе.

Что случится, если Томми узнает? Нечего стыдиться. Если бы он был парализованным, то без предубеждений принял бы помощь и сочувствие Томми. Почему же надо скрывать от друга, что он обливается потом от страха перед чем-то выдуманным? А может, найти какой-то предлог? Например, попросить Томми, чтобы он остановился на минутку, потому что он хочет посмотреть на панораму гор?

Уже поворот. Хотя бы до сих пор он выдержал.

Он добавит еще кусок дороги вдоль реки. Там у него будет лучший предлог: проверка уровня воды. Намного более правдоподобный, чем любование природой. Водой Томми заинтересуется сразу же. Еще какие-то пятьдесят секунд. Раз, два, три, четыре… Пора.

— Этой зимой две овцы утонули в этом месте, — сказал Томми, делая поворот.

Слишком поздно.

Что еще можно выдумать? Слишком близко Клюн, нелегко найти предлог.

Он не мог даже закурить сигарету, чтобы не выдать себя дрожанием рук.

Возможно, если бы он чем-нибудь занялся, какой-нибудь глупостью…

Он взял в руки пачку газет, лежащую рядом на сиденье, и начал старательно и бесцельно их перекладывать. Заметил, что среди них нет «Сигнала». Он намеревался взять этот номер из-за удивительного стишка на полях. Наверняка газета осталась на столе в ресторане. Ладно, не стоит об этом. Газета сделала свое дело, у него было чем занять мысли за завтраком, а владельцу она уже не нужна. Он достиг своего Рая, своего небытия, если это было его целью. Уже не будет для него удовольствия чувствовать, как дрожат руки и пот выступает на лбу, удовольствия борьбы с демонами. Не для него этот спокойный пейзаж и прекрасный вид гор на фоне неба.

В первый раз Грант задумался о том, что же привело этого молодого человека в Шотландию.

Наверное, не для того он купил спальный билет первого класса, чтобы напиться до бессознательного состояния. Он ехал куда-то с какой-то целью, по делу, с определенными намерениями.

Зачем он ехал на север в такую немодную пору года? Ловить рыбу? В горы? Насколько он помнит, купе производило впечатление пустого. Но может, багаж был под постелью? Или даже в багажном вагоне? А что другое, кроме спорта, может быть? Служебные дела?

Нет, это не такой тип лица.

Актер? Художник? Это уж скорее.

Моряк, возвращающийся на корабль? По пути к какой-нибудь морской базе на Инвернессе? Не исключено. С таким лицом он хорошо бы выглядел на капитанском мостике, на быстром маленьком кораблике.

Что могло привести в Шотландию в начале марта этого худого темноволосого юношу со смелыми бровями и склонностью к алкоголю? А может, при теперешнем ограничении продажи виски он намеревался открыть нелегальное производство?

Это забавная мысль. Интересно, большие трудности были бы у него? Наверное, большие, чем в Ирландии, потому что в Шотландии люди не склонны к нарушению законов, но если бы только удалось, на виски он наверняка много бы заработал. Грант почти жалел, что не может уже подсунуть эту мысль молодому человеку. Могло случиться, что вчера вечером он сидел бы с ним за ужином в вагоне-ресторане и, возможно, увидел бы блеск в глазах молодого человека при мысли о таком нарушении закона. Вообще он охотно бы с ним поговорил, обменялся взглядами, что-нибудь о нем узнал. Если бы кто-нибудь поговорил с молодым человеком вчера ночью, может быть, сегодня он был бы частью утра, этого прекрасного мира, полного даров и обещаний, вместо…

— …И он надел его на посох там внизу, — закончил Томми свой рассказ.

Грант посмотрел на свои руки и удостоверился, что они уже не дрожат.

Его спас тот молодой человек, который для себя не нашел спасения.

Грант поднял глаза и увидел перед собой белый дом, расположенный в зеленом углублении на склоне горы, одинокий на фоне заслоняющей его стены елей, выглядящих как темно-зеленый ковер в голом пейзаже. Голубой дым поднимался из трубы в тихом воздухе. Это была чудная квинтэссенция покоя.

Когда они въезжали наверх, он увидел Лауру, выходящую их встретить. Она помахала им рукой, а потом отбросила со лба прядь волос. Этот знакомый жест разлил теплую волну в его остывшем сердце. Именно так в детские годы она ждала его на маленькой террасе, в Баденохе, тем же самым движением отбрасывала волосы. Ту же самую прядь волос.

— Черт побери! — сказал Томми. — Я забыл бросить письма. Не говори ничего Лауре, разве что спросит.

Лаура поцеловала Гранта в обе щеки, охватила его взглядом и сказала:

— У меня для тебя на завтрак вкусная птица, но мне кажется, что намного больше тебе нужен сон. Поэтому иди наверх и забудь о еде. У нас будет масса времени на разговоры.

Грант подумал, что только Лаура может так приспособить роль хозяйки к потребностям гостя. Никакого приставания со старательно приготовленным завтраком, никакого тайного шантажа. Она не пыталась даже заставлять его пить чай, которого ему не хотелось, не предлагала роскошного горячего купания. Не требовалаприветственной болтовни, этого любезного поддержания компании. Без вопросов и не раздумывая она предложила ему единственную вещь, которая, действительно была ему нужна: сон.

Он думал, является ли причиной то, что он выглядит нервноистощенным, или же просто она так хорошо его знает. Гранту пришло в голову, что он не имел бы ничего против, если бы Лаура знала о его страхах. Удивительно, ведь он опасался открыть перед Томми свои слабости, но ему совсем не помешало бы, если бы Лаура узнала о них. А должно быть наоборот.

— На этот раз я поместила тебя в другой комнате, — говорила Лаура, когда он шел за ней по лестнице, — потому что в западной комнате еще чувствуется запах свежей краски.

Действительно, она немного поправилась, но он отметил, что ноги у нее все такие же красивые. И со свойственной себе отстраненностью подумал, что если у него нет желания скрывать от Лауры свои детские приступы страха, то потому, что он уже нисколько в нее не влюблен. Мужская потребность показаться женщине в хорошем свете не требовалась в отношении Лауры.

— Вообще считается, что спальня должна иметь восточное освещение, — говорила она, стоя посреди комнаты и рассматривая ее, как будто никогда тут еще не была. — Словно это достоинство. По-моему, гораздо приятнее смотреть через окно на солнечный пейзаж, а это невозможно, если солнце светит прямо в глаза. — Она всунула палец за пояс, пытаясь его немного ослабить. — Но уже через несколько дней можно будет поселиться в западной комнате, поэтому переедешь, если захочешь. Как там мой любимый сержант Вильямс?

— Румяный и чистенький.

И в эту минуту перед его взором предстал Вильямс, большой и несмелый, в ресторане гостиницы «Вестморленд». Вильямс как раз выходил из зала и, наткнувшись на Лауру и Гранта, согласился выпить с ними чаю. Он произвел на Лауру огромное впечатление.

— Ты знаешь, как только тут у нас происходит что-нибудь плохое, я вспоминаю сержанта Вильямса и сразу чувствую, что все окончится хорошо.

— Полагаю, что я не пробуждаю в тебе такого доверия, — сказал Грант, занятый открыванием чемодана.

— Не так отчетливо. И, во всяком случае, не таким образом. Ты был бы опорой, если бы все должно было ПЛОХО кончиться.

С этим загадочным утверждением она направилась к двери.

— Не сходи вниз, пока не пожелаешь. Можешь вообще не спускаться, если тебе так хочется. Позвони только, как проснешься.

Ее шаги прозвучали в коридоре, и тишина охватила комнату.

Грант разделся и бросился на постель. Через минуту ему пришло в голову: нужно завесить окно, потому что свет не даст уснуть. Он медленно открыл глаза, желая оценить, насколько ярок свет, и увидел, что блеска в окне уже нет. Светло было только на улице. Он поднял голову, удивленный этим феноменом, и понял, что уже позднее послеполуденное время.

Отдохнувший, повеселевший, он повернулся на спину и лежал, вслушиваясь в тишину. Вечную тишину. Он впитывал ее и наслаждался ее чудесным действием. Никакого замкнутого помещения аж до Портленд-Фирт! Нет, дальше: до Северного полюса. Через широкое открытое окно он видел предвечернее небо. Посеревшее, хотя еще слегка осветленное. Такое небо не предвещало дождя, было эхом тишины, обволакивающей этот счастливый, спокойный мир.

Но ничего, если не ловить рыбу, то можно ходить на прогулки, а в крайнем случае поохотиться на кроликов.

Он смотрел, как на фоне неба постепенно темнеют тучи, и думал, на ком Лаура теперь захочет его женить. Удивительно, как все замужние женщины настроены против неженатых мужчин. Если они были счастливы, как Лаура, то считали супружество единственно подходящим положением для взрослого человека, если он не калека или не имеет других серьезных препятствий. Если же их замужество было неудачным, то они злились на всех, кто избежал этого поражения. Сколько раз он приезжал в Клюн, столько раз Лаура подсовывала ему какое-нибудь старательно подобранное женское существо. Конечно, ничего не говорилось о замечательных качествах этого создания, просто ему подсовывали его под нос, чтобы он мог сам оценить все достоинства. Она никогда не дала ему почувствовать, что разочарована его поведением, если он не высказывал особого интереса к кандидатке. Просто в следующий раз у нее была уже новая идея.

Откуда-то издалека доходил приглушенный звук. Это могло быть ленивое кудахтанье курицы или стук фарфора. Он слушал минуту в надежде, что это курица, пока с сожалением не убедился, что это приготовления к полднику. Нужно вставать. Пат уже, наверное, вернулся из школы. Бриджит окончила свой послеобеденный сон. Это похоже на Лауру, она даже не заставляла его восхищаться дочерью, не ожидала от него возгласов удивления, как этот ребенок вырос с прошлого года, какой он умный и красивый. Лаура даже не вспомнила о Бриджит. Ребенок был просто юным созданием вне области внимания, как остальные животные в хозяйстве.

Он встал, пошел выкупаться и через двадцать минут сошел вниз, чувствуя впервые за много месяцев, что голоден.

Семейная сцена, какую он увидел через дверь гостиной, показалась ему сошедшей с картины Зоффани. Гостиная в Клюне занимала почти всю первоначальную поверхность старого дома, составляющего теперь одно крыло нового здания. В ней было больше окон, чем бывает обычно в такой комнате, но толщина ее стен создавала милое чувство безопасности и тепла. Окна выходили на юго-запад, поэтому тут было светлее, чем в других помещениях. Вся домашняя жизнь концентрировалась здесь, как в каком-нибудь средневековом замке. Только обедали и ужинали в другой комнате. Большой круглый стол возле камина служил для завтраков и полдников, остальная же часть комнаты выполняла роль кабинета, салона, музыкальной комнаты, детской и оранжереи. «Йохан не изменил бы тут ни одной детали», — подумал Грант. Тут было все, что нужно, включая пса, ожидавшего под столом вкусный кусок, и Бриджит, игравшую на ковре перед камином.

Бриджит была светловолосым тихим ребенком, проводящим целые дни в неустанном складывании и перекладывании игрушек.

— Сама не знаю: или этот ребенок недоразвит, или гениален, — сказала Лаура.

Но несколько секунд внимания, с которым Бриджит приняла приезд Гранта, убедили его, что шутливый тон Лауры является в этом смысле вполне обоснованным. Ребенок — как называл ее и Патрик — был правильно развит. Пат называл ее так, чтобы подчеркнуть собственную принадлежность к группе взрослых, право на это давало ему шестилетнее старшинство и собственное убеждение.

У Пата были рыжие волосы и холодные, серые глаза. Он был одет в зеленый кильт,[1] серо-голубые носки и старый свитер. Гранта он приветствовал бесцеремонно и по-свойски. Пат охотнее всего употреблял язык, который его мать определяла как диалект графства Пертшир, поскольку его лучшим школьным товарищем был сын пастуха из Киллина. Он мог, конечно, если хотел, говорить на отличном английском, но это был всегда плохой знак. Если он с кем-то ссорился, то это происходило на отличном английском языке.

Во время полдника Грант спросил мальчика, решил ли он уже; кем будет, когда вырастет. С четырех лет Пат отвечал на это так: «Вопрос еще открыт». Это был оборот, заимствованный у отца, который выполнял функции мирового судьи.

— Да, — отвечал Пат, густо намазывая джемом кусок хлеба. — Я уже решил.

— Замечательно! Ну и кем ты будешь?

— Революционером.

— Я надеюсь, что никогда не дойдет до того, чтобы мне пришлось тебя арестовать.

— Не сможешь, — просто ответил Пат.

— Почему?

— Потому что я буду ХОРОШИЙ, — объяснил Пат, еще раз протягивая руку к розетке с джемом.

— Наверное, именно подобное значение придавала этому слому королева Виктория, — бросила Лаура, отбирая у Пата джем.

Именно это он больше всего любил в ней — шутливый тон, скрывающий материнские чувства.

— У меня есть для тебя рыба, — сказал Пат, передвигая весь джем на одну половину куска, чтобы хотя бы таким способом получить нужный толстый слой. — Под скалой в низовье Кудди. Если хочешь, то я одолжу тебе свою мушку.

Поскольку Пат был обладателем целой коробки, полной приманок для рыб, «моя мушка» могло означать только «мушку, которую я сам выдумал».

— Как выглядит мушка Пата? — спросил Грант, когда мальчик встал из-за стола и вышел из комнаты.

— По-моему, это ужасный предмет, — сказала Лаура.

— Он уже поймал что-нибудь на нее?

— Представь себе, что поймал, — ответил Томми. — Думаю, и среди рыб можно встретить простаков.

— Бедные создания просто раскрывают рты от удивления, — сказала Лаура, — а когда закрывают, то уже слишком поздно. Завтра суббота, поэтому ты сам сможешь проверить ее действие. Но мне кажется, что если уровень воды не поднимется, то этот шестифунтовый великан, который сидит в Кудди, не выплывет на поверхность.

И действительно, Лаура оказалась права. Субботнее утро было солнечным и недождливым, шестифунтовый же великан из Кудди был слишком озабочен сложившейся ситуацией и слишком охвачен желанием путешествовать в верховье реки, чтобы его могли прельстить какие-то развлечения на поверхности. Поэтому было предложено, чтобы Грант с Патом пошли с удочкой на озеро. Оно находилось на расстоянии каких-нибудь двух миль. Это был плоский водоем среди понурых вересковых зарослей. Если на Лохан-Ду было ветрено, то порывы ветра вырывали леску из воды и удерживали ее под прямым углом к удочке, так что она была натянута, как телефонный провод. Если было спокойно, то комары съедали человека живьем, а форели выставляли головы над поверхностью воды и открыто смеялись над рыбаком. Но если форель не являлась для Гранта желанной добычей, то для Патрика роль помощника несомненно была вершиной счастья. Радость поплавать по озеру на лодке была обычно для него недоступна; лодка на озере была на замке.

Итак, Грант пошел по дорожке через сухие вересковые заросли, а Пат следовал за ним, отступив на шаг, как хорошо воспитанная охотничья собака. Грант, уходя, чувствовал удивительное внутреннее сопротивление по отношению к этой прогулке и думал о причине своего нежелания.

Может быть, форель и не была для него идеалом рыбы, но ведь довольно приятно провести день с удочкой в руках, даже если ничего не поймаешь. Он был абсолютно счастлив на воздухе, свободный и беззаботный, чувствовал под ногами упругость торфа, а вокруг были горы. Откуда же это подсознательное нежелание? Почему вместо того, чтобы взять лодку и плавать целый день по озеру, он предпочел бы крутиться около дома?

Они прошли больше мили, пока Грант выискал причину в своем подсознании. Он хотел остаться в Клюне, чтобы просмотреть сегодняшнюю газету.

Он хотел найти там известие о «Би-семь».

«Би-семь» исчез вместе со всеми трудностями путешествия и чувством унижения. Его сознание выключило эту тему с момента, когда после приезда он бросился на постель, и до настоящей минуты, на двадцать четыре часа… Однако оказалось, что «Би-семь» его не оставляет.

— Когда вам в Клюн доставляют газеты? — спросил он Пата, который на том же самом расстоянии молча шел за ним.

— Когда Джонни разносит почту, то в двенадцать, а когда Кенни, то иногда около часа, — и добавил, довольный, что разговор также входит в программу экспедиции: — Кенни сворачивает с дороги, чтобы зайти выпить рюмочку в Дальморе. Он влюблен в Кирсти.

«Мир, в котором известия общенародного значения ждали, пока Кенни выпьет рюмочку, является действительно прекрасным миром, — подумал Грант. — Во времена, когда не было радио, он должен был быть почти раем».

«По пути к раю».

Поющие пески.

Пески там поют,
И камни ходят,
Там зверь говорит
У стоящих ручьев…
Что это значит? Действительно ли только плод воображения? На фоне широкого пространства, в этой первобытной стране, слова стихотворения приобретали какой-то смысл, становились менее удивительными. Этим утром можно было поверить в существование мест, где камни ходят. Разве не бывают даже тут, в Шотландии, места, известные места, где среди белого летнего дня одинокий человек вдруг отчетливо чувствует, что за ним подсматривают какие-то невидимые существа, и со страхом в панике убегает? Так бывает и без предыдущих консультаций у господина с Вимпол-стрит. В таких вечных урочищах все возможно. Даже говорящие звери.

Откуда «Би-семь» черпал свои удивительные идеи?

Вместе с Патом они стянули лодку на воду и поплыли по ветру. Было слишком солнечно, но в воздухе чувствовалось легкое дуновение ветра, которое могло превратиться в настолько сильное, чтобы нарушить гладкую поверхность озера. Наблюдая, как Пат собирает удочку и прикрепляет приманку, Грант подумал, что, хотя ему не дано счастье иметь сына, этот маленький рыжеволосый племянник прекрасно ему его заменяет.

— Ты вручал когда-нибудь букет, Алан? — спросил Пат, все еще занятый мушкой.

— Насколько помню, нет, — осторожно ответил Грант. — Почему ты спрашиваешь?

— Они пристали ко мне, чтобы на открытии дома культуры в Дельморе я вручал букет какой-то виконтессе.

— Дом культуры?

— Тот барак на перекрестке, — с горечью ответил Пат. Он помолчал минуту. — Это страшно бабское дело — вручать букет.

— Это большая честь, — дипломатично ответил Грант.

— Вот пусть Ребенок ее и получит.

— Она еще слишком маленькая для такого ответственного дела.

— Если она слишком маленькая для такого ответственного дела, то я слишком большой для этого сарая. Пусть поищут другую семью. Впрочем, это и так все липа. Дом открыт полгода назад.

На такую трезвую критику взрослых Грант не знал что и ответить.

Они забрасывали удочки, каждый со своей стороны лодки, в милой мужской атмосфере, Грант с ленивым равнодушием, Пат со свойственным его возрасту оптимизмом. До полудня они рыбачили поблизости от маленького шалаша, затем решили пристать к берегу, чтобы вскипятить воды для чая. Подплывая к нему, Грант заметил, что Пат всматривается во что-то на берегу. Он повернулся, чтобы посмотреть, и увидел приближающуюся фигуру маленького человека, одетого с удивительной фантазией.

— А это кто же? — спросил он Пата.

— Это Маленький Арчи, — ответил мальчик.

Маленький Арчи держал в руке пастушью палку, которую, как позднее заметил Томми, ни один пастух не взял бы в руки. И носил кильт, который шотландец ни за что бы не надел. Палка была на добрые полметра выше Арчи, а висящий на худых бедрах кильт выглядел словно мятая тряпка. Все указывало на то, что Арчи не осознавал своих недостатков. Кричащие цвета его юбки выглядели резким пятном на фоне вересковых зарослей. Маленькую голову украшал светло-голубой шотландский берет с ленточкой в клетку, надетый так, что закрывал всё правое ухо. На ногах у него были ярко-голубые носки, такие косматые, что производили впечатление какого-то необыкновенного волосяного покрова. Шнурки ботинок были завязаны с фантазией, на которую не был бы способен даже шекспировский Мальволио.

— Что он делает в этих местах? — спросил заинтересованный Грант.

— Он живет в Мойморе, на постоялом дворе.

— Ага. А чем он занимается?

— Он революционер.

— Неужели? Речь идет о такой же самой революции, что и твоя?

— Где там! — запротестовал с невыразимым пренебрежением Пат. — Ну, не скажу, что он не пытается делиться своими идеями, но кто будет обращать внимание на такого. Он пишет СТИХИ.

— Наверное, он раз-рожденный.

— Он? Человек, который вообще не рождался. То есть просто ИКРА.

Грант додумался, что словом, которого не хватало Пату, было «амеба», но он, наверное, этого не проходил. Икра была самой низшей формой жизни, которую мальчик знал.

«Икра» приближался к ним по каменистому берегу, радостный с браво развевающейся полой несчастного кильта, что резко контрастировало со спотыкающимся на камнях шагом. Грант заподозрил, что у этого человека должны быть мозоли. Мозоли на худых розовых ступнях со склонностью к чрезмерной потливости. О таких ступнях можно прочитать на страницах популярных еженедельников. (Мыть ежедневно, тщательно вытереть насухо, особенно между пальцами, посыпать тальком и ежедневно менять носки.)

Он поприветствовал их, когда лодка приблизилась на расстояние голоса.

«Случайно ли, — подумал Грант, — что у каждого сумасшедшего всегда такой тонкий, бестелесный голос? Или, может быть, тонкие бестелесные голоса являются результатом невезений и депрессий, а невезения и депрессии порождают, в свою очередь, склонность к уходу из стада?»

Со времени детства он не слышал такого приветствия, а его аффективный характер остудил доброжелательность Гранта, он ответил сухим «добрый день».

— Патрик должен был вам сказать, что сегодня слишком хорошая погода для ловли рыбы, — сказал Арчи, приближаясь к ним.

Грант не мог решить, что его больше отталкивает: отвратительный выговор уроженца Глазго или покровительственный тон.

Веснушки на лице Пата исчезли под волной румянца. Он открыл рот, чтобы что-то сказать.

— Я думаю, что он не хотел лишить меня удовольствия, — ответил Грант и заметил, что с лица мальчика уходит румянец, постепенно заменяясь выражением признания. Пат понял в эту минуту, что есть более эффективные способы против глупцов, чем прямая атака. Мысль была целиком новой, и мальчик наслаждался ею.

— Вы, наверное, сошли на берег, чтобы позавтракать, — сказал, улыбаясь, Арчи. — Я охотно присоединюсь, если вы не имеете ничего против этого.

Они угостили Арчи чаем, холодно и любезно. Арчи вытянул собственные бутерброды и во время еды прочитал им лекцию о славном прекрасном прошлом Шотландии и ее блистательном будущем. Он не спросил у Гранта его фамилию и ошибочно решил по его выговору, что имеет дело с англичанином. Грант с удивлением слушал о подлостях Англии по отношению к бессильной Шотландии, стонущей в неволе. По правде говоря, ему было трудно представить себе что-то менее безоружное и менее подчиненное, чем Шотландия. Англия является, как оказалось, кровопийцей, вампиром, высасывающим благородную кровь слабой и бессильной Шотландии. Шотландия стонала под чужим ярмом, платила дань и продавала свои таланты тирану. Но пришло время сбросить ярмо, разорвать путы, гордый Знак Креста появится снова, как только загорится вереск. Арчи не жалел самых высокопарных фраз.

Грант смотрел на него с интересом, как на какой-то новый экземпляр в коллекции. Он пришел к выводу, что Арчи старше, чем показался сначала, ему, должно быть, самое малое лет сорок пять, а скорее всего он приближается к пятидесяти. Слишком поздно для лечения. Все успехи прошли мимо него, и ничего уже ему не остается, кроме этого достойного жалости маскарада и высокопарных фраз.

Он бросил взгляд на Пата, чтобы увидеть, как действует этот патриотизм на Молодую Шотландию, и с удовольствием заметил, что Молодая Шотландия сидит, отвернувшись в сторону озера, как будто сам вид Арчи было трудно выдержать. Пат что-то грыз с равнодушной миной, а его взгляд напоминал Гранту Флурри Нокса, героя Итса. «Глаза как каменная стена, ощетинившаяся осколками стекла». Революционеры должны будут применить более тяжелую артиллерию, чем Маленький Арчи, чтобы поднять соотечественников.

Чем этот человек может жить? «Стихи» не дадут ему хлеба, случайная журналистика тоже, во всяком случае, не такая, какой можно от него ожидать. Возможно, он сводил бы концы с концами, занимаясь «критикой». Последнее время критики обычно появляются из жизненных неудачников. Существует, конечно, предположение, что его кто-то финансирует, если не какой-то местный брюзга, охваченный стремлением к власти, то чуждые силы, заинтересованные в расширении диверсии. Он принадлежал к хорошо известному контрразведке типу неудачника, больного от жгучей пустоты.

Грант, думающий о полуденной газете, которую Джонни или Кенни должны доставить в Клюн, хотел предложить Пату закончить сегодняшнюю поездку и отказаться от дальнейшей рыбалки, поскольку рыба не испытывала желания попасть на их приманку. Однако тогда они должны были бы возвращаться в обществе Маленького Арчи, а этого он хотел бы избежать. Поэтому Грант начал готовиться к дальнейшему бичеванию воды.

Оказалось, однако, что Арчи хотел присоединиться к компании. Если в лодке найдется место для третьего человека, сказал он, то он с удовольствием им воспользуется.

Пат снова не знал, что ответить.

— Прошу вас, — ответил Грант. — Мы с удовольствием вас возьмем. Вы поможете нам вычерпывать воду.

— Вычерпывать воду? — повторил Спаситель Шотландии, немного побледнев.

— Да, в лодке есть щели и набирается много воды.

На это Арчи ответил, что, подумав, он, пожалуй, отправится (Арчи никогда никуда не шел, а всегда отправлялся) в обратный путь в Моймор. Он ожидает почту, придется заняться корреспонденцией. А после, чтобы они не подумали, что он не знаком с лодкой, рассказал им, какой он замечательный мореход: только благодаря своему исключительному умению он прошлым летом доплыл до берегов Гебридов с четырьмя товарищами. Он говорил со все возраставшим темпераментом, пробуждающим подозрение, что он выдумывает историю по ходу рассказа, а окончив, быстро сменил тему, как будто боясь вопросов, и спросил Гранта, знает ли он острова.

Грант, закрывая шалаш и пряча ключ в карман, ответил, что не знает. На это Арчи щедрым жестом владельца предложил ему селедочную флотилию на Левисе, скалы на Мингулайе, песни на Барра, горы на Харрисе, полевые цветы на Банбекула и пески, бесконечные, прекрасные белые пески, на Бернерейе.

— Я надеюсь, что эти пески не поют, — бросил Грант, кладя конец похвалам. Он сел в лодку и столкнул ее на воду.

— Нет, — ответил Маленький Арчи. — Поющие пески находятся на острове Кладда.

— Что вы сказали? — закричал удивленный Грант.

— Поющие пески. Ну, желаю счастливого улова, но поверьте мне, сегодня нехороший день для ловли рыбы, слишком солнечный.

Произнося эти покровительственные слова, он взял палку и пошел, вдоль берега в направлении Моймора к своим письмам. Грант неподвижно стоял в лодке и смотрел на уходящего. Вдруг, когда Арчи удалился на приличное расстояние, крикнул ему:

— А есть на Кладда ходящие камни?

— Что? — тонко запищал Арчи.

— Есть ли ХОДЯЩИЕ КАМНИ на Кладда?

— Нет, но есть на Левисе.

После чего его фигурка и тонкий голосок пропали в коричневой дали.

Глава III

Они вернулись к полднику с пятью невзрачными форелями и с волчьим аппетитом. Пат оправдывал плохой улов тем, что в такой день, как сегодня, нельзя было ожидать ничего, кроме этого, как он определил, «мусора», потому что уважающая себя рыба имеет достаточно ума, чтобы не дать себя поймать в такую погоду. Последние полмили до Клюна они прошли как возвращающиеся в свою конюшню кони. Пат прыгал как козлик, разговорившись до такой же степени, до какой он молчал по дороге на озеро. Мир и Лондон казались отдаленными на целые световые годы, и Грант не поменялся бы даже местом с королем.

Однако, когда они очищали от грязи ботинки перед порогом дома, Грант осознал, что с нетерпением думает о газете. А так как он ни у кого не одобрял неразумности, а у себя ее просто не выносил, то старательно еще раз очистил обувь.

— Ну и ну, какой ты аккуратный, — сказал Пат, кое-как вытирая свои подошвы.

— Только простак входит в дом в грязной обуви.

— Простак? — повторил Пат, который, как Грант подозревал, считал чистку обуви «бабским» делом.

— Да. Это свидетельствует о неряшливости и незрелости.

— Гм, — буркнул Пат и украдкой очистил ботинки второй раз. — Что случится с домом! Помешают ему эти следы или что! — добавил он, чтобы подчеркнуть свою независимость, и, как буря, влетел в квартиру.

В комнате за столом Томми поливал медом булочку, Лаура наливала чай, Бриджит складывала свои игрушки, а пес крутился вокруг стола. За исключением солнца, которое сейчас освещало комнату, картинка была та же самая, что и вчера вечером. С одной разницей: где-то в этой комнате находилась газета, которая была ему нужна.

Лаура сразу поняла, что Грант что-то ищет, а когда узнала, что речь идет о сегодняшней газете, сказала:

— Газету взяла Белла, кухарка. Если ты хочешь посмотреть, то я возьму у нее после полдника.

Поведение Лауры разозлило Гранта. Она явно была слишком довольна собой, слишком счастлива среди этого изобилия, заставленного стола, со складками жира на талии, со здоровыми детьми, прекрасным мужем и чувством безопасности. Было бы совсем для нее неплохо иногда посопротивляться демонам или повиснуть над бездонным пространством. Абсурд этих претензий отрезвил Гранта. Он понял, что не в этом дело. Счастье Лауры не имело в себе ничего от самодовольства, а Клюн не был бегством от действительности.

Две молодые шотландские овчарки — Тонг и Занг, создавая клубок скачущих тел и хвостов, приветствовали их около ворот.

— Есть, естественно, «Таймс», — сказала Лаура. — Но как обычно вчерашний, наверное, ты уже читал,

— Кто это — Маленький Арчи? — спросил Грант, садясь за стол.

— Ага, значит, ты уже познакомился с Арчи Броуном? — сказал Томми и проглотил полбулки, облизывая капающий мед.

— Его зовут Броун?

— Звали. Но с тех пор, как он объявил, что является борцом за Шотландию, его зовут Гилеасбиг Мак-а-Брюитаин. Во всех гостиницах его терпеть не могут.

— Почему?

— А тебе понравилось бы вписывать в гостиничную книгу такую фамилию?

— Я вообще не хотел бы иметь его под своим кровом. Что он делает в этих местах?

— Как он сам говорит, пишет эпическую поэму на гэльском языке. Еще два года тому назад он не знал ни одного слова на нем, поэтому я не думаю, чтобы он мог создать шедевр, В свое время Арчи был сторонником нижнешотландского диалекта, ты знаешь, о чем идет речь, он довольно долго крутился возле парней из Шотландской низины, но особых достижений в этом диалекте у него не оказалось, слишком большая конкуренция. Поэтому он решил, что нижнешотландский — это просто ничего не стоящий фальшивый английский и что ему не остается ничего другого, как вернуться к «старому языку», к настоящей речи. Так что он «брал уроки» у какого-то служащего в Глазго, потом у какого-то типа из Уиста и немного научился гэльскому. Время от времени он заглядывает к нам через кухонный вход, чтобы поболтать с Беллой, но она говорит, что не понимает ни слова. Она считает, что у этого типа не хватает винтиков в голове.

— У Арчи Броуна все винтики в порядке, — сказала Лаура. — Если бы он не был настолько ловок, чтобы выдумать свою роль, то учил бы детей в каком-нибудь захолустье, и даже школьный инспектор не знал бы его фамилии.

— Во всяком случае, на фоне вересковых зарослей он бросается в глаза.

— На трибуне он еще хуже, совсем как эти кошмарные куклы в региональных нарядах из сувенирных киосков, в них столько же шотландского, как и в нем.

— Разве он не шотландец?

— В нем нет ни капли шотландской крови. Его отец из Ливерпуля, а девичья фамилия матери О'Ханрахан.

— Интересно, что самыми страстными патриотами бывают чужаки, — заметил Грант. — Не думаю, чтобы у него были большие шансы среди таких врагов иностранцев, как шотландцы.

— У него есть еще худший недостаток, — сказала Лаура.

— Какой?

— Акцент уроженца Глазго.

— Это правда, аж уши вянут.

— Я не об этом говорю. Как только Арчи выступает, публика представляет себе, что Глазго может когда-нибудь прийти к власти, а это для них хуже чем смерть.

— Он рассказывал мне о прелестях Островов и вспомнил при этом о каких-то «поющих песках». Ты знаешь что-нибудь об этом?

— Кажется, — ответил Томми без интереса. — Где-то там на Барра или Бернерейе.

— Он сказал, что на Кладда.

— Возможно. Как ты думаешь, наша лодка на Лохан-Ду выдержит еще пару сезонов?

— Могу ли я теперь пойти к Белле и взять «Кларион»? — спросил Пат, быстро и ловко съев четыре булочки и кусок пирога, как овчарка, которой удалось украдкой схватить вкусный кусок.

— Если она ей больше не нужна, — ответила Лаура.

— Ой, она уже давно прочитала! — закричал Пат. — Ведь она читает только отрывки о звездах.

— О звездах кино? — спросил Грант, когда Пат исчез за дверью.

— Нет, — ответила Лаура. — «Большая Медведица и K°».

— Ага, день под знаком Сириуса, Беги и Юпитера.

— Именно. Она говорит, что у них на острове Левис нужно ждать, чтобы появился какой-нибудь ясновидец, поэтому очень удобно — ежедневно получать в газете точно изложенную будущность.

— А что Пат ищет в «Кларионе»?

— Комиксы, конечно. Есть там пара уродцев, Толли и Сниб. Я никак не могу запомнить, утки это или кролики.

Поэтому Гранту пришлось подождать, пока Пат закончит с Толли и Снибом. Лаура вышла в кухню, Томми во двор, он остался один с молчащим ребенком, неустанно перекладывающим свои сокровища на ковре. Грант церемонно принял из рук Пата старательно сложенную газету и, как только мальчик вышел, раскрыл ее, с. трудом сдерживая нетерпение. Это было региональное издание, наполненное провинциальными известиями, среди которых он никак не мог найти упоминания о происшествии в поезде. Он усердно продирался сквозь целые джунгли информации и наконец нашел: внизу колонки, между описанием велосипедной аварии и чьими-то юбилеями была маленькая заметка под заголовком «Смерть в поезде»:

Сегодня утром после прибытия в Скоон экспресса «Летучий шотландец» в одном из вагонов был найден не подающий признаков жизни молодой мужчина, французский гражданин Шарль Мартэн. Вызванный врач подтвердил смерть по естественным причинам, однако же из-за того, что смерть наступила на территории Англии, тело погибшего перевезено в Лондон с целью проведения следствия.

— Француз! — так громко сказал Грант, что даже Бриджит подняла глаза над игрушками.

Француз? Невозможно. Разве невозможно?

Лицо — да, возможно. Лицо — это вполне правдоподобно. Но не этот почерк, типично английский школьный почерк.

Или газета вообще не была собственностью «Би-семь»?

Может, он ее только взял где-то, например, в вокзальном ресторане перед отъездом? На стульях вокзальных ресторанов попадаются оставленные отъезжающими газеты. Он мог взять ее дома, в гостинице, где угодно. Она могла попасть в его руки при самых различных обстоятельствах.

Возможно также, что он был французом, учившимся в английской школе, и отсюда этот почерк округлой каллиграфии.

Тем не менее это было удивительно.

А в случае внезапной смерти каждая мелочь имеет, значение. В тот момент, когда Грант в первый раз столкнулся с «Би-семь», он был так далек от профессиональных дел, так оторван от мира вообще, что среагировал как обычный, отуманенный сном человек. «Би-семь» был для него просто молодым мужчиной, который в насыщенном алкогольными парами купе внезапно умер и которого тормошил разозленный и нетерпеливый проводник. Однако теперь ситуация изменилась: «Би-семь» стал Предметом Следствия. А это уже дело, заключенное в определенные рамки, дело, которое рассматривается серьезно и с соблюдением всех требуемых норм и согласно предписаниям. И ему пришло в голову, что с формальной точки зрения тот факт, что он забрал газету, следует признать нарушением правил. Он сделал это совершенно случайно, тем не менее, если серьезно подойти к делу, это выглядело как устранение вещественного доказательства.

Лаура вернулась в комнату, и Гранту пришлось прервать свои размышления.

— Алан, у меня к тебе просьба, — сказала Лаура.

Она взяла корзинку с рукоделием и села в кресло около него.

— Я к твоим услугам.

— Пат бунтует в одном деле, и я хотела бы, чтобы ты его отговорил. Ты для него идеал, поэтому он наверняка тебя послушает.

— Речь идет о вручении цветов?

— Откуда ты знаешь? Он уже говорил тебе?

— Он вспоминал об этом сегодня утром на озере.

— Ты, надеюсь, не признал, что он прав.

— Чтобы быть против тебя? О нет. Я сказал, что это большая честь.

— Ты убедил его?

— Нет. Он считает, что это все липа.

— Это правда. Неофициально дом культуры работает уже несколько недель. Но люди вложили в это мероприятие столько труда и денег, что следует устроить торжественное открытие.

— Но разве эти цветы должен вручать именно Пат?

— Да, иначе это сделает Вилли Мак-Фаунав.

— Лаура, я возмущен.

— Если бы ты увидел Вилли, то не возмущался бы. Щенок, выглядит как жаба. Кроме того, у него постоянно спадают носки. В принципе это роль для девочки, но во всей окрестности нет девочки подходящего возраста. Поэтому приходится выбирать Пата или Вилли. Кроме того, лучше, если это сделает кто-то из Клюна. И не спрашивай почему, и не говори, что ты возмущен. Постарайся только как-нибудь убедить Пата.

— Я попробую, — ответил с улыбкой Грант. — А что это за виконтесса, о которой говорил Пат?

— Леди Кенталлен.

— Та, старшая?

— Вдова, ты хочешь сказать. До сих пор существует только одна леди Кенталлен. Ее сын еще слишком молод, чтобы иметь жену.

— Откуда ты ее выкопала?

— Мы вместе ходили в школу Святой Людвики.

— Ага, шантаж, тирания.

— Никакой тирании, — ответила Лаура. — Она охотно взялась за эту черную работу. Она очень мила.

— Лучший способ убедить Пата, это каким-нибудь образом сделать ее привлекательной в его глазах.

— Она чертовски привлекательна.

— Я не это имею в виду. Надо, чтобы она чем-нибудь ему понравилась.

— Она замечательная рыбачка, — сказала Лаура с сомнением в голосе. — Но я не знаю, сочтет ли Пат это большой привлекательностью. В его понимании кто-то, кто не умеет пользоваться удочкой, просто ненормальный.

— Я думаю, что трудно было бы приписать ей какие-нибудь революционные склонности?

— Революционные? — рассмеялась Лаура. — Это мысль! Революционерка! У нее всегда были слегка левые склонности, она говорила, что это назло Майлсу и Джорджиане, это ее родители. Она никогда не относилась к политике серьезно, была слишком красива, чтобы заниматься этим. Это хорошо, постараемся сделать из нее революционерку!

К каким штучкам прибегают женщины! — подумал Грант, глядя, как снует игла в руке Лауры, штопающей носок, и вернулся к собственной проблеме, о которой не переставал думать даже потом, когда уже оказался в постели. Прежде чем уснуть, он решил, что утром напишет Брику. Это будет письмо, вроде бы информирующее о прибытии в эти оздоровительные места и выражающее надежду, что пребывание в этой местности вернет ему равновесие раньше, чем предвидел врач, а при случае передаст известие о газете, если бы этим кто-то заинтересовался.

Он проспал всю ночь глубоким, непробудным сном после дня, проведенного на свежем воздухе, а также благодаря спокойной совести и проснулся в необычайной тишине. Тишина была не только за окном, весь дом был погружен в сон. В эту минуту Грант вспомнил, что сегодня воскресенье. А значит, никто не заберет сегодня почту из Клюна. Чтобы отправить письмо, ему придется проделать долгий путь в Скоон.

За завтраком он спросил Томми, можно ли взять машину для поездки в Скоон с важным письмом, и тогда Лаура предложила отвезти его. Поэтому сразу после завтрака Грант вернулся в свою комнату, чтобы написать письмо, и в результате оказался очень доволен своим произведением. Дело «Би-семь» он ввел в содержание письма так изящно, как в художественной мастерской вставляют невидимую латку, подобранную по рисунку ткани. Он написал, что не мог так сразу освободиться от профессиональных дел, потому что уже в самом начале наткнулся в поезде на покойника, которого разозленный проводник грубо дергал, думая, что имеет дело с пьяным. К счастью, это не было его, Гранта, дело. Его роль в этом инциденте ограничилась только тем, что он машинально забрал газету с места происшествия. Заметил это только во время завтрака и даже признал бы ее за свою собственную газету, если бы не то, что на полях были какие-то поспешно записанные стихи. Текст был на английском языке, и почерк английского типа, поэтому не исключено, что автором был не погибший. Как оказалось, расследование должно проходить в Лондоне. Если Брик признает, что дело имеет какое-нибудь значение, то он, Грант, может прислать это вещественное доказательство.


Когда он спустился вниз, воскресная атмосфера была нарушена. В доме разыгралась война. Пат узнал, что кто-то едет в Скоон, который в его глазах даже в воскресенье был прекрасным местом, и он хотел ехать тоже, а мать велела ему, как обычно в воскресенье, идти в воскресную школу.

— Вместо того чтобы роптать, надо радоваться, что мы тебя подвезем, — говорила она.

Грант признал, что «роптать» — это очень слабое определение для того страстного чувства протеста, которое распаляло мальчика, как факел. Он весь клокотал.

— Если бы мы не ехали в Скоон, то тебе пришлось бы как обычно идти в церковь пешком, — напоминала ему Лаура.

— Меня вовсе не нужно подвозить. Нам с Дуггом даже лучше разговаривать на ходу. — Дугги был сыном пастуха. — Я говорю о том, что вынужден терять время в церковной школе, когда мог бы поехать в Скоон. Это несправедливо.

— Пат, ты не должен называть уроки религии потерей времени.

— Я вообще ничего не буду, если так дальше пойдет. Зачахну насмерть.

— По какой это причине?

— От недостатка свежего воздуха.

Лаура разразилась смехом.

— Знаешь, Пат, ты великолепен! — Но не следовало смеяться над Патом. Он относился к своим делам с потрясающей серьезностью.

— Хорошо, смейся, — сказал он с горечью. — Будешь потом каждое воскресенье ходить в церковь, чтобы положить венок на мою могилу. Не будешь ездить в Скоон.

— Мне и в голову не придет подобная экстравагантность. Несколько маргариток время от времени, если буду там проходить, — это все, на что ты можешь рассчитывать. Иди, надень шарфик.

— Шарфик! В марте!

— Холодно. Надень шарфик. Чтобы ты не захирел.

— Очень тебя беспокоит, чтобы я не захирел! Гранты всегда были скрягами. «Несколько маргариток». Нищие скряги. Счастье, что я Ранкин, и очень рад, что не должен носить этот противный красный тартан.[2]

Истертый кильт Пата был зеленого цвета рода Мак-Интир, который больше подходил к его рыжим волосам, чем веселый тартан Грантов. Это был домотканый холст, сотканный матерью Томми, которой, как верному члену рода Мак-Интир, было приятно видеть внука одетым «во что-то порядочное», как она это определяла.

Обиженный мальчик сел на заднее сиденье, внутренне кипя, а ненавистный шарфик небрежно бросил на спинку.

— Язычники не ходят в церковь, — начал он снова, когда машина покатила вниз по дороге.

— Кто же это язычник? — спросила его мать, занятая управлением машиной.

— Я магометанин.

— Поэтому тебя надо тем более послать учиться в церковь, чтобы ты обратился в истинную веру.

— Мне не нужно никакого обращения. Мне хорошо и так, как есть. Я не признаю Библии.

— Значит, ты плохой магометанин.

— А это почему?

— Потому что даже они частично признают Библию.

— Могу поспорить, что без Давида.

— Тебе не нравится Давид?

— Слюнтяй, только танцует и поет, как девушка. Во всей Библии не найдешь такого, что смог бы продать овец на ярмарке.

Он в напряженной позе сидел посередине заднего сиденья, слишком возбужденный, чтобы сесть свободнее, и со злобой в глазах понуро смотрел перед собой. Грант подумал, что другой на его месте дулся бы, зажавшись в угол, и его радовало, что злость племянника была не жалостным стенанием, а внезапным гневом.

Обиженный язычник вышел около церкви, все еще гневный и напряженный, и, даже не оглянувшись, направился в сторону группы детей, собравшихся около бокового входа.

Когда Лаура включила двигатель, Грант спросил:

— Теперь он будет послушным?

— О да. Он любит уроки религии. Ну, а кроме того, там находится Дуглас, его верный Джонатан. День без того, чтобы не покомандовать Дуггом, для Пата потерянный. Он, в, сущности, с самого начала знал, что я не позволю ему ехать в Скоон. Тем не менее сделал попытку, — а вдруг удастся.

— Очень эффектную, надо признать.

— О да. В нем есть что-то от актера.

Они проехали еще мили две, прежде чем тема была исчерпана, и в этот самый момент Грант осознал, что находится в машине, что он ЗАКРЫТ в машине.

Мгновенно он перестал быть взрослым человеком, наблюдающим за капризами ребенка, и сам стал ребенком, страшащимся приближающейся угрозы.

Он открыл окно со своей стороны.

— Скажи, если будет слишком сквозить.

— Ты слишком долго сидишь в Лондоне, — заметила Лаура.

— Как это?

— Только люди из города маньяки свежего воздуха. Деревенские для разнообразия любят иметь время от времени немного приятной духоты…

— Я могу закрыть, если ты хочешь, — сказал он, хотя весь напрягся от усилия воли.

— Нет, нет, оставь, — запротестовала она и начала рассказывать, какую машину они с Томми недавно заказали.

Значит, снова началась старая борьба. Старые аргументы, старые штучки, старые уговоры, обращение внимания на открытое окно, напоминание себе, что это только машина, которую в любую минуту можно остановить, попытки заставить себя думать о чем-то постороннем, втолковывание себе самому, что это и так счастье, что ты вообще живешь. Но волна паники поднималась медленно и неотвратимо. Противная, черная, отвратительная волна. Она достигла уже груди, сжимала в объятиях, мешала дышать. Через минуту она схватит за горло, клещами сдавит трахею.

— Лала, останови!

— Остановить машину? — спросила она удивленная.

— Да!

Они остановились. Грант вышел на дрожащих ногах, оперся о барьер на краю дороги и большими глотками хватал чистый воздух.

— Ты плохо себя чувствуешь? — забеспокоилась Лаура.

— Нет, я просто хотел выйти.

— Ага, — вздохнула она с облегчением. — Только это!

— ТОЛЬКО ЭТО?

— Ну да, клаустрофобия. А я уже думала, что ты болен.

— Ты не называешь это болезнью? — спросил он горько.

— Конечно, нет. Когда-то я чуть не умерла, когда осматривала подземелье в Чеддаре. До этого я никогда не бывала под землей.

Она села на камень у дороги, повернувшись к Гранту.

— За исключением тех кроличьих нор, которые мы в детстве называли подземельями, — она подала ему сигареты, — я никогда до этого не была под землей и не чувствовала никакой боязни перед спуском на глубину. Я шла с охотой, и мне это было интересно. Только через какие-то полмили от входа меня вдруг схватило. Я была вся мокрая от страха. Часто у тебя это бывает?

— Часто.

— Знаешь, ты единственный, кто ещеиногда называет меня Лалой. Мы ужасно стареем.

Грант повернул к ней лицо, с которого медленно сходило напряжение.

— Я не думал, что ты боишься чего-то, кроме крыс.

— О, у меня целый набор страхов. Думаю, что у каждого они есть. По крайней мере у всякого, кто не является бездумной куклой. Я сохраняю спокойствие, потому что веду спокойную жизнь. Если бы работала сверх сил, так, как ты, то совершенно сошла бы с ума. Наверняка у меня была бы клаустрофобия, соединенная с агарофобией, и я бы таким образом вошла в историю медицины, что само по себе может доставить огромное удовлетворение, поскольку меня цитировали бы в Ланцете.

Грант сел около Лауры.

— Посмотри, — он показал ей сигарету, дрожащую в его трясущейся руке.

— Бедный Алан.

— Бедный, это правда, — признался он. — Но это произошло не из-за того, что я находился в темноте на глубине полумили под землей, а всего лишь в машине с открытыми окнами, на открытом пространстве, в прекрасное воскресное утро и в свободной стране.

— Ничего подобного.

— Как это?

— Причина — это четыре года интенсивной работы сверх сил и излишнее чувство долга. Ты всегда был титаном работы. Ты мог быть совершенно невыносимым. Что лучше — немного клаустрофобии или паралич?

— Паралич?

— Если заработаешься насмерть, то придется за это чем-то заплатить. Что ты предпочитаешь? Высокое давление или болезнь сердца? Лучше бояться закрытой машины, чем передвигаться в инвалидной коляске. А впрочем, если у тебя нет желания ехать дальше, я могу съездить в Скоон с твоим письмом, а ты подождешь меня здесь.

— Ох, нет. Я поеду.

— Мне кажется, что лучше не бороться с этим.

— А разве ты не пищала, когда забралась на полмили под землю в Чеддаре?

— Нет, но я не была патологическим примером, страдающим из-за переутомления.

Он вдруг улыбнулся.

— Это просто невероятно, как стимулирующе действует, когда кто-то назовет тебя патологическим примером или, точнее, произнесет это подобным тоном.

— А помнишь, как мы были в Варесе и в дождливый день пошли в музей?

— Помню.

— А помнишь, что на обед были фаршированные ягнячьи сердца и ты видел, как их готовили на кухне?

— Лала, дорогая! — закричал он со смехом. — Ты совсем не повзрослела!

— Во всяком случае, мне приятно, что ты еще можешь смеяться, хотя бы надо мной, — сказала она, пойманная на этих детских воспоминаниях. — Как будешь готов ехать, то скажи.

— Мы уже можем двигаться.

— Уже? Ты уверен?

— Вполне. Как только ты назвала меня патологическим примером, я убедился, что все прошло.

— Ну, в следующий раз не жди, пока начнешь задыхаться, — сказала Лаура деловым тоном.

Грант задумался, что же на него подействовало более успокаивающе: то, что Лаура знала, о какой болезни идет речь, или то, что она серьезно и спокойно восприняла его нелепое состояние?

Глава IV

Если Грант представлял себе, что обрадует шефа перспективой быстрого выздоровления или своей щепетильностью в вопросе, связанном с газетой, то ошибался. Брик был скорее антагонистом, чем коллегой, и его ответ был типичным для него, двузначным. Читая письмо, Грант подумал, что только Брик способен так эффектно съесть пирожное и в то же время его сохранить, В первом предложении Брик поругал Гранта за отступление от основных профессиональных принципов, то есть устранение вещественного доказательства с места, где произошла внезапная и необъяснимая смерть. Во втором предложении он выражал удивление, что Грант позволил себе морочить голову ОТДЕЛУ такой мелочью, как взятая им газета. Разве что он лишился рассудка и потерял чувство пропорции в результате отрыва от ежедневной рабочей атмосферы? Этим письмо заканчивалось. Следующих предложений не было.

Глядя на хорошо знакомый тонкий лист служебного бланка, Грант почувствовал себя не столько посаженным на место, сколько выведенным за дверь. В сущности, письмо означало: «Алан Грант, я не понимаю, почему ты морочишь нам голову информацией о себе и почему ты интересуешься нашими делами. Первое нас не интересует, а во второе не вмешивайся». Он был отщепенцем.

Только теперь, держа в руках это письмо, которое закрыло дверь перед его носом, он понял, что в его сознательной потребности оправдаться перед Отделом за то, что он забрал газету, скрывалось желание сохранить контакт с делом «Би-семь». Его письмо было не только оправданием, но и попыткой получить информацию. Уже нельзя было рассчитывать на информацию прессы. «Би-семь» не был сенсацией. Каждый день люди умирают в поездах. В глазах прессы «Би-семь» умер дважды, один раз как человек, второй раз как тема. Однако Грант хотел узнать подробности о «Би-семь» и подсознательно рассчитывал на то, что кто-то из коллег напишет ему что-нибудь об этом.

«Следовало лучше знать Брика», — подумал он, порвав письмо и бросив его в мусорный ящик. Но, слава Богу, остался еще сержант Вильямс, верный Вильямс. Может, он удивится, что кто-то в такой должности и с таким опытом интересуется мимолетно увиденным незнакомым покойником, но объяснит это себе отпускной скукой. Так или иначе Вильямс, наверное, не отделается от него молчанием. Поэтому он написал Вильямсу. Не захочет ли сержант поискать результаты следствия по делу некоего Шарля Мартэна, который в прошлый четверг внезапно умер в ночном экспрессе в Шотландию, а также узнать все, что было открыто в ходе следствия? Поклон госпоже Вильямс и привет Анжел и Леонарду.

Два дня Грант находился в радостно-нетерпеливом ожидании ответа от Вильямса. Он провел подробную инспекцию безрыбной Турли, заделал щель в лодке на озере, походил по горам в сопровождении пастуха Грахама, с Тонгом и Зангом, путавшимися под ногами, выслушал рассуждения Томми на тему устройства собственного поля для гольфа между домом и склоном горы. На третий день во время, когда должны были привезти почту, он крутился около дома с нетерпеливостью, которой, не чувствовал со времени, когда девятнадцатилетним посылал в журналы свои стихи. А когда почта ничего не принесла, его беспомощное недоверие было таким же, как и в те юные годы.

Он упрекал себя за недостаток рассудительности. Отдел не имел ничего общего с этим следствием. Неизвестно даже, кому попало дело. Вильямс должен получить информацию. У Вильямса есть собственная работа, он работает по двадцать четыре часа в сутки, нельзя требовать, чтобы он все бросил только для того, чтобы удовлетворить пустое любопытство коллеги в отпуске.

Он подождал еще два дня и дождался.

Вильямс выражал надежду, что Грант не скучает по работе. Он должен отдыхать, и все они в Отделе («Не все!» — подумал Грант, вспоминая Брика) рассчитывают на то, что он отдыхает и что отпуск поможет ему выздороветь. Им очень не хватает Гранта. Что касается Шарля Мартэна, то тут нет ничего таинственного, — если речь идет о личности и о причине смерти. Падая, он ударился затылком о край фарфорового умывальника и, хотя был еще в состоянии доползти на четвереньках до постели, умер через несколько минут в результате внутреннего кровоизлияния. Причиной падения было большое количество выпитого виски, слишком малое, чтобы вызвать полное помрачение рассудка, но достаточное, чтобы одурманить. Рывок вагона на повороте довершил остальное. Не было также никакой тайны по поводу самой личности погибшего. У него при себе был типичный набор французских документов, а его семья продолжает жить неподалеку от Марселя, где он и родился. Он несколько лет не показывался дома, оставив его после бурного инцидента — в приступе ревности бросился с ножом на девушку, — но родители все-таки прислали деньги, чтобы его не похоронили в общей могиле.

Все эти известия только увеличили аппетит Гранта, вместо того чтобы его удовлетворить.

Он подождал, пока, по его мнению, Вильямс удобно усядется в кресле с трубкой и газетой, его жена займется штопаньем носков, а Анжел и Леонард примутся за уроки, и заказал телефонный разговор. Конечно, существовал риск, что Вильямса не окажется дома, он будет преследовать какого-нибудь преступника, но был также шанс, что Грант застанет сержанта у домашнего очага.

Он застал его.

Поблагодарив за письмо, Грант начал выпытывать:

— Вы написали, что семья послала деньги на похороны. Никто не приехал его идентифицировать?

— Нет, его идентифицировали по фотографии.

— Фотографии, сделанной при жизни?

— Нет, нет. Фотографии умершего.

— Никто из Лондона не обратился, чтобы его идентифицировать? Это удивительно.

— Не так уж, если он был подозрительной личностью. Такие не любят создавать себе хлопоты.

— Разве что-нибудь говорит о том, что он был подозрительной личностью?

— Нет, мне не кажется.

— У него была какая-нибудь профессия?

— Механик.

— Был ли у него паспорт?

— Нет, только обычные документы. И письма.

— Ага, письма?

— Да, два или три, как это обычно бывает. Одно от девушки… Она писала, что будет его ждать. Подождет теперь…

— Письма были написаны по-французски?

— Да.

— Какие деньги были у него при себе?

— Минутку, поищу записи. Гм-гм, двадцать два фунта и десять шиллингов в разных банкнотах, двадцать и полпенса в серебре и меди.

— Все английские?

— Да.

— Не имел паспорта, но имел английские деньги… Следует думать, что он находился в Англии довольно долго. Меня удивляет, почему никто не обратился в полицию по его поводу?

— Могут еще не знать, что он умер. Дело не получило огласки.

— Не найдено ли при нем какого-нибудь английского адреса?

— Нет. Письма были без конвертов, спрятаны в бумажнике. Наверное, кто-нибудь из друзей еще появится.

— Известно ли, куда он ехал? И зачем?

— Нет, кажется, нет.

— Какой у него был багаж?

— Маленький саквояж. Рубашка, носки, пижама и домашние туфли. Никаких меток из прачечной.

— Что? Почему? Это были новые вещи?

— Ах нет, нет. — В голосе Вильямса прозвучала насмешка над такой подозрительностью Гранта. — Сильно поношенные.

— Был ли какой-нибудь фирменный знак на туфлях?

— Нет, это такие кожаные башмаки ручной работы, которых полно на базарах Северной Африки и в средиземноморских портах.

— Что еще?

— В саквояже? Новый Завет на французском и роман, тоже французский. Обе книги довольно старые.

— Три минуты, — сказали на почте.

Грант использовал дальнейшие три минуты, но больше не продвинулся ни на шаг в деле «Би-семь». Он узнал только, что Мартэн не значился в полицейских картотеках ни во Франции, ни в Великобритании и вообще о нем ничего не было известно.

— А кроме того, — сказал Вильямс, — когда я писал письмо, то совсем забыл о вашем постскриптуме.

— Каком постскриптуме? — удивился Грант и только теперь вспомнил, что тогда, подумав, он дописал: «Если у вас не будет никаких других идей, постарайтесь узнать, не интересуется ли контрразведка неким Арчибальдом Броуном, шотландским патриотом. Если вы сошлетесь на меня, то Тед Ханна наверняка предоставит вам информацию».

— А, действительно. Тот патриот. Неужели у вас было на это время? Это совершенно неважно.

— Дело в том, что я наткнулся на вашего друга позавчера в автобусе случайно, он сказал, что не имеет ничего против этой птички, но охотно узнал бы кое-что о воронах. Это что-нибудь вам говорит?

— Да, — ответил Грант, развеселившись. — Постараюсь дать ему ответ. Можете ему передать, что это будет мое отпускное задание.

— Я вас очень прошу держаться подальше от работы и выздороветь, прежде чем наша старая конура разлетится без вас!

— Ботинки на ногах чьего производства?

— На каких ногах? Ага, понимаю. Из Карачи.

— ОТКУДА?

— Из Карачи.

— Мне показалось, что я ослышался! Выглядит так, что этот тип путешествовал по свету. Может, была какая-нибудь надпись на книге?

— Не думаю. Не помню, записал ли я что-нибудь на эту тему. Сейчас проверю. А, записал — ничего не было.

— В реестре пропавших не нашлось никого, кто бы подходил?

— Никого. Даже приблизительно. Никто не заявил, что он пропал.

— Очень мило с вашей стороны, что вы столько потрудились вместо того, чтобы сразу же отослать меня к удочке и рыбам. Я постараюсь не остаться в долгу.

— А как там рыба? Ловится?

— Горные ручьи совершенно высохли, а рыба сидит в самой глубине, если только она где-то осталась. Поэтому я занимаюсь делами, которые не стоят пяти минут таких занятых людей, как вы.

Но он хорошо знал, что это неправда. Не от скуки он заинтересовался пассажиром «Би-семь». У него было удивительное чувство отождествления с личностью «Би-семь». Не в смысле тождества, но идентичности интересов, хотя, принимая во внимание то, что он видел его только раз и ничего о нем не знал, это было совершенно нелепо. Может, потому что «Би-семь» был похож на человека, который также боролся с демонами. Может, именно тут был зародыш личной заинтересованности делом, солидарности с этим молодым человеком?

Грант представлял себе, что «Би-семь» искал свой Рай в алкогольном опьянении. Эту мысль подсказал ему запах виски в купе. Но вот оказывается, что юноша не упился. Он не был даже очень пьян, просто слегка выпил. Падая, ударился затылком о край умывальника. Это могло случиться с каждым. Охраняемый удивительными созданиями, Рай не был местом бегства алкоголика.

Его оторвали от этих мыслей слова Вильямса.

— Что вы сказали?

— Я забыл добавить: по мнению проводника, кто-то провожал Мартэна на вокзале.

— Почему вы только сейчас об этом вспомнили?

— Наверное, потому, что от проводника было не много пользы. Он вел себя так, словно все это дело выдумано специально ему назло. Это сказал мне сержант, который там был.

В этом был весь Джогурт, ни дать ни взять.

— Но что он сказал?

— Он сказал, что, когда еще на вокзале Истон он проходил по коридору, кто-то находился в купе вместе с Мартэном. Какой-то мужчина. Он не разглядел его хорошо, потому что дверь купе была прикрыта, и знает только, что Мартэн разговаривал с каким-то мужчиной. Они шутили, как пара друзей. Говорили об ограблении какой-то гостиницы.

— ЧТО ТАКОЕ?

— Ну, именно так. Проводник дал показания, что он услышал «рубай Кале», а поскольку нельзя «рубать» футбольную команду, то остается только гостиница. Кажется, почти каждая гостиница в Шотландии обязательно называется «Ваверлей» или «Каледониен», то есть в просторечии «Кале». Он еще добавил, что они не говорили этого серьезно.

— Это все, что проводник знал об этом провожающем?

— Да, все.

— Тот человек не обязательно должен был быть провожающим. Им мог быть знакомый, случайно едущий тем же поездом. Он заметил Мартэна, проходя по коридору, или случайно прочитал его фамилию в списке пассажиров.

— Возможно, только в таком случае следовало ожидать, что знакомый утром появится.

— Не обязательно, особенно если у него место далеко от купе Мартэна. Тело было вынесено потихоньку, так что я сомневаюсь, чтобы кто-нибудь из пассажиров вообще что-то заметил. Прежде чем приехала «скорая помощь», перрон был уже пуст. Я уже заканчивал завтрак в гостинице, когда она появилась.

— Правильно. Проводник, впрочем, объяснил, почему он был уверен, что это был провожающий: тот тип был в плаще и шляпе. Он утверждает, что обычно пассажир снимает шляпу, прежде чем начать крутиться туда-сюда по коридорам. Первое движение, как он говорит, — это бросить шляпу на полку. Конечно, в своем купе.

— А что касается списка пассажиров… Как было произведено бронирование?

— По телефону, но билет он получил лично. Во всяком случае, это сделал какой-то худой брюнет. Бронирование за неделю до поездки.

— Порядок. Скажите еще что-нибудь о Джогурте.

— О ком?

— О проводнике.

— Ага. Ну, значит, он сказал, что, когда через какие-то двадцать минут после отъезда из Истона он начал собирать билеты у пассажиров, Мартэн был в туалете, а его билеты — спальный и проездной в одну сторону — лежали на полочке под зеркалом. Проводник взял билет и отметил его у себя, а проходя мимо туалета, постучал и спросил: «Вы из купе «Би-семь»?» Мартэн сказал, что да, а проводник на это: «Я позволил себе взять ваш билет, благодарю вас. Вы желаете утром чай?» На что Мартэн ответил: «Нет, благодарю, спокойной ночи».

— Значит, у него был обратный билет.

— Да, был у него в бумажнике.

— Ну, действительно, кажется, что все в порядке. Даже тот факт, что никто не искал и не обратился за телом, понятен. Ведь от него не ожидали известий, поскольку он находился в поездке.

— А кроме того, дело почти не получило огласки. Я полагаю, что семья даже не подумала дать некролог в английской прессе, наверное, ограничилась уведомлением в какой-нибудь там своей местной газете, где люди его знали.

— Каков результат его вскрытия?

— Нормальный. Легкая закуска за час до смерти, большое количество виски в желудке и большой процент в крови. Достаточно, чтобы быть навеселе.

— Что-нибудь указывало на то, что он был алкоголиком?

— О нет. Никаких изменений в организме. Травма головы и плеча в прошлом, а так свеж как огурчик, чтобы не сказать здоров как бык.

— Значит, обнаружены какие-то старые травмы?

— Да, но очень давние. Они не имели связи со смертью. У него была когда-то трещина черепа и сломана ключица. Я буду очень невоспитан или бестактен, если спрошу, почему вы интересуетесь таким простым случаем?

— Ба, если бы я сам знал. Думаю, что наверняка впадаю в детство.

— Это, наверное, потому, что вам скучно, — с пониманием ответил Вильямс. — Я вырос в деревне, но никогда не интересовался, как растет трава. Деревня — это разрекламированное место. Увидите, как только начнутся дожди, вы забудете о Мартэне. Здесь льет как из ведра, значит, и там скоро дождетесь дождя.

Дождь, правда, не пошел в эту ночь в долине Турли, но случилось что-то другое. Холодную, спокойную погоду нарушил легкий порыв ветра, мягкий и теплый. Между первым и вторым порывами воздух был неподвижным, влажным и тяжелым. Земля размягчилась и сделалась скользкой, а с гор потекли воды тающих снегов, наполняя реку до берегов. И тогда рыба пошла вверх по течению, блестя серебром в прыжках через скальные пороги. Пат вынул свою ценную мушку из коробки, где для нее имелось специальное отделение, и передал Гранту с торжественностью директора школы, вручающего ученику свидетельство.

— Будь с ней осторожен, хорошо? — сказал он. — Она стоила мне много труда.

Лаура была права, это был действительно грозный предмет. Он напоминал скорее украшение для дамской шляпы, но Грант отдавал себе отчет, что он один среди всех удостоился такой чести, поэтому принял его с благодарностью. Он поместил мушку в безопасном месте в коробке, рассчитывая на то, что Пат не будет контролировать его действия до такой степени, чтобы заставить ею пользоваться. Тем не менее каждый раз, когда он брал в руки коробку, вид страшной приманки согревал ему сердце мыслями об уважении, которым он пользовался у мальчика.

Грант, легкий и беззаботный, целые дни проводил над Турли, над ее темной бурлящей водой. Она имела цвет пива и, как пиво, была пенистой. Вода наполняла уши музыкой, а время блаженством. Влажный мягкий воздух оседал нежной росой на шерсти его костюма, а с ветвей деревьев капало ему за воротник.

Почти всю неделю он думал исключительно о рыбе, говорил о рыбе и ел рыбу.

И вдруг однажды в послеполуденное время над любимой глубиной под висячим мостом случилось что-то, что вырвало его из этого блаженства. Он увидел в воде человеческое лицо.

Прежде чем его сердце начало биться сильнее, он понял, что это лицо появилось не на поверхности воды, а только на дне его собственных глаз. Это было лицо умершего, бледное лицо с дерзкими бровями. Он выругался и забросил удочку так сильно, что леска даже засвистела. Конец с «Би-семь». Он заинтересовался им из-за ошибочных предположений. Думал, что «Би-семь» также преследуем демонами. Он построил себе совершенно ложный образ «Би-семь». Пьяный Рай в спальном купе — это только опрокинутая бутылка виски. Его больше не интересовал «Би-семь». Он оказался совершенно обычным молодым человеком, даже неприлично здоровым, который слишком много выпил во время ночного путешествия и довольно жалко закончил жизнь, разбив себе голову о край умывальника.

— Но это он написал то стихотворение о Рае, — отозвался внутренний голос.

— Вовсе нет, — ответил он голосу. — Для этого нет никаких доказательств.

— А его лицо? Это не было обычное лицо. Именно лицо сначала тебя заинтересовало, задолго до того, как ты начал вообще думать о его Рае.

— Ничто меня не привлекло, — сказал он. — В моей профессии подобный интерес является рефлективным.

— Да? Значит, если бы пассажир этого насыщенного алкоголем купе был толстым коммивояжером с усами, как щетка, и лицом, как пудинг, ты так же бы заинтересовался?

— Может быть.

— Ты лжец. Ты стал на сторону «Би-семь» сразу же, как только увидел его лицо и заметил, как Джогурт его треплет. Ты вырвал его из лап Джогурта и поправил на нем костюм, как заботливая мама, завязывающая ребенку шарфик.

— Замолчи.

— Он возбудил твой интерес не потому, что произошедшее с ним показалось тебе подозрительным, а потому, что просто хотел подробнее узнать о нем. Он был молодой и мертвый, а когда-то был полон жизни и энергии. Ты хотел что-нибудь узнать о его легкомысленной жизни.

— Ладно. Ты хотел что-то узнать. Ты также хотел бы узнать, какой конь победит на ближайших бегах, каковы сегодня биржевые новости, будет ли удачным следующий фильм Джюн Кайе… Но это не лишает тебя сна.

— Нет. Но ты тоже не видишь в воде лицо Джюн Кайе.

— У меня нет желания видеть отражение чьего бы то ни было лица на поверхности воды. Ничто не заслонит от меня вида реки. Я приехал сюда ловить рыбу и не позволю испортить себе удовольствие.

— «Би-семь» ехал на север с какой-то целью. Интересно, какой?

— Откуда я могу знать?

— Во всяком случае, наверняка не ловить рыбу.

— Почему нет?

— Если кто-то едет целую ночь для того, чтобы рыбачить, то не отправляется ведь с пустыми руками. Если он был рыбаком, то должен иметь при себе хотя бы любимые крючки, даже если предположить, что он намеревался пользоваться чужой удочкой.

— Это правда.

— Может, его раем был Тир-нан-Ог, знаешь, этот кельтский рай. Очень похоже.

— Это почему же?

— Тир-нан-Ог находится далеко на западе, за самыми дальними островами. Край молодости. Кельтский рай является краем вечной молодости. А что «подстерегает смельчака»? Наверное, острова с поющими песками. Острова за скалами, которые выглядят как движущиеся человеческие фигуры.

— А говорящие звери? Ты тоже найдешь их на Далеких островах?

— Да, найду.

— Неужели? Что же это за звери?

— Тюлени.

— Ах, отстань и успокойся. Я занят. Ловлю рыбу.

— Возможно, ты и ловишь рыбу, но не поймаешь даже жабу. Можешь заткнуть свой крючок за ленту шляпы. А теперь послушай меня.

— Я не БУДУ тебя слушать. Ну ХОРОШО, буду. Есть поющие пески на острове. Хорошо, есть говорящие тюлени. Но это все меня не касается. А кроме того, я не вижу связи с «Би-семь».

— Нет? А зачем он ехал на север?

— Чтобы похоронить тетку, чтобы переспать с девушкой, чтобы лазить по горам. Откуда я могу знать? И что мне за дело до этого?

— Он должен был остановиться где-то в гостинице «Каледониен».

— Вовсе нет.

— А откуда ты знаешь, где он должен был остановиться?

— Я не знаю. Никто не знает.

— Почему один из них шутил на тему «ограбления Кале», если бы он должен был остановиться в «Ваверлей»?

— Если он собирался на Кладда, — а я могу поспорить, что не существует на этом острове никакого постоялого двора под таким названием, как «Каледониен», — если собирался на Кладда, то ехал бы через Глазго и Обан.

— Не обязательно. Также быстро и удобно можно добраться через Скоон. Скорее всего он не выносил Глазго. Это часто случается. Ты можешь позвонить вечером в «Каледониен» в Скооне и узнать, не забронирован ли у них номер.

— Я не сделаю ничего подобного.

— Если ты будешь так хлестать по воде, распугаешь всех рыб в реке.

Он вернулся домой на ужин в плохом настроении. Ничего не поймал, а потерял душевный покой.

В сонной тишине, которая наполнила комнату вечером, когда дети пошли спать, он поймал себя на том, что постоянно смотрит на телефон в другом конце комнаты. Телефон стоял на столе Томми и провоцировал неограниченными возможностями, искушал тайным обещанием, дремлющим в его немом присутствии. Достаточно поднять трубку, чтобы соединиться с кем-то на западном побережье Америки, с кем-то в центре Атлантики, с кем-то на высоте двух миль над землей.

Или с гостиницей «Каледониен» в Скооне.

Целый час с нарастающим отвращением он боролся с искушением. Наконец Лаура вышла, Томми пошел выпустить собак, и тогда Грант подбежал к телефону одним прыжком, более подходящим на поле для игры в регби, чем в комнате.

Он поднял трубку, прежде чем понял, что не знает номера. Отложил трубку с чувством, что спасен. Сделал уже шаг в направлении брошенной книги, но изменил намерение и достал список телефонов. Он знал, что не получит покоя, пока не поговорит с гостиницей «Каледониен» в Скооне, наверное, такая маленькая слабость не была высокой ценой за душевное спокойствие.

— Скоон четырнадцать-шестьдесят… Гостиница «Каледониен»? Вы могли бы меня проинформировать, не забронировал ли у вас на этих днях номер господин Шарль Мартэн?.. Да, благодарю, подожду… Нет? Никого с такой фамилией… Ага… Большое спасибо. Извините за хлопоты.

«Ну и все, — подумал он, кладя трубку. — Это был конец дела «Би-семь», по крайней мере если речь идет обо мне».

Он выпил рюмочку и пошел спать. Лежал с открытыми глазами, глядя в потолок. Потом погасил свет и применил собственное средство от бессонницы: старался не заснуть. Он выдумал этот метод уже давно на основе простого принципа, что человеческая натура непокорна, и до сих пор метод его не подвел. Достаточно было только подумать, что ему нельзя спать, а глаза уже сами закрывались. Это притворство сразу преодолевало важнейшее препятствие, каким служила боязнь бессонницы, и таким образом очищало поле действия для приходящего сна.

Сейчас также его глаза склеились как обычно, но в голове крутилось стихотворение:

Пески там поют,
И камни там ходят,
И зверь говорит
У стоящих ручьев
…………………..
Что означали стоящие ручьи? Существовало ли что-то такое на Островах? Во всяком случае, не замерзшие ручьи, на Островах зимы слишком мягкие. Значит — что? Ручьи, которые уходили в песок и таким образом переставали течь. Нет. Стоящие ручьи. Стоячие ручьи?

Может, библиотекарь будет что-нибудь знать? Наверное, есть какая-нибудь приличная библиотека в Скооне?

— Мне казалось, что это тебя уже не интересует? — отозвался голос.

— Иди к черту.

Механик. Что бы это могло значить? Механик. За этим словом скрывались неограниченные возможности.

Чем бы он ни занимался, успех способствовал ему, у него были средства на первый класс британского экспресса, что в настоящее время практически доступно только миллионеру. И вдобавок, судя по содержимому саквояжа, он потратил такие деньги на короткий визит.

— Может, девушка? Девушка, которая обещала ждать? Но она была француженкой.

Женщина? Ради женщины ни один англичанин не решится на пятисотмильную поездку, другое дело француз, который бросился с ножом на девушку за то, что она стреляла по сторонам глазами.

И зверь говорит.

У стоящих ручьев.

О Боже! Снова то же самое. Нужно удержать воображение, если человека охватывает желание перенести на бумагу плоды своей фантазии. Человек, наделенный живым воображением, может довести себя до такого состояния, что попадает в плен идеи, которая потом перерождается в идею фикс. Он может так полюбить очаровательные очертания святыни, что будет трудиться годы, чтобы заработать деньги и отправиться в путешествие к ней. В крайних случаях идея становится насилием, и тогда человек бросает все ради этой единственной вещи: горной вершины, головы из зеленого камня в каком-нибудь музее, неисследованной реки, кусочка парусного полотна.

В какой степени «Би-семь» был одержим этим видением? Настолько ли, чтобы отправиться на его поиски? Или только в той степени, чтобы выразить его словами?

Ведь он НАПИСАЛ эти слова.

Конечно, он их написал.

Они были его, как и его брови. Как этот его детский почерк.

— Это АНГЛИЙСКИЙ почерк? — задал провокационный вопрос голос.

— Да, это АНГЛИЙСКИЙ почерк.

— Но он из Марселя.

— Он мог ходить в школу в Англии.

— Скоро ты скажешь, что он вообще не был французом.

— Возможно, что я так и скажу.

Но это уже угрожало завести в дебри фантазии. А ведь «Би-семь» вовсе не был загадкой. Были установлены его личность, дом и семья, девушка, которая его ждала. Доказано, что он был французом, а факт записи английских рифм по-английски был совершенно несущественным.

— Скорее всего, он ходил в школу в Клэфэме, — ответил он голосу и заснул.

Глава V

Утром Грант проснулся с ревматической болью в правом плече. Он лежал, обдумывая это со спокойной улыбкой. Чего только не устроит подсознание в союзе с человеческим организмом! Понадобится — предоставит необходимое алиби. Он знал мужчин, у которых поднималась температура и появлялись признаки гриппа, когда жена готовилась навестить родителей. Он знал женщин, мужественных настолько, что они, не моргнув глазом, наблюдали драку на ножах, но падали в обморок, когда им задавали трудный вопрос. (Правда ли, что обвиняемая была так измучена следствием, что упала в обморок, длившийся пятнадцать минут? — Она действительно потеряла сознание. — Не было подозрения в симуляции, не правда ли? — Врач дал показания, что ему с трудом удалось привести ее в сознание. Обморок был непосредственным результатом перекрестного огня вопросов, которые задавала ей полиция… — и т. д.) Да. Совместная деятельность подсознания и организма не имела границ. Сегодня они подготовили ему предлог, позволяющий отказаться от поездки на рыбалку. Подсознательно Грант хотел сегодня же пойти в Скоон и поговорить с библиотекарем в публичной библиотеке. Его подсознание, кроме того, помнило, что сегодня базарный день, а значит, Томми поедет в Скоон на машине. Поэтому подсознание взялось за дело вместе с неизменно услужливым организмом и совместными усилиями превратили уставшую мышцу в совершенно неспособное к труду плечо.

Чистая работа.

Грант встал, оделся, ощущая боль при каждом движении плечом, и попросил Томми подвезти его в Скоон. Томми был искренне огорчен из-за боли, которую чувствовал Грант, но обрадовался, что они поедут вместе. У них обоих поднялось настроение, а Грант так эмоционально переживал удовольствие, которое ему всегда приносил поиск информации, что они оказались на улицах Скоона прежде, чем он осознал, что сидит в машине.

Это принесло ему огромное удовлетворение.

Он договорился с Томми встретиться на обеде в «Каледониен» и пошел искать публичную библиотеку. Уже через несколько шагов ему пришла в голову другая мысль: «Летучий шотландец», постукивая по рельсам, прибыл в Скоон несколько часов тому назад. Он каждые двадцать четыре часа проделывал этот ночной маршрут. Обычно одни и те же люди обслуживали трассу в оба конца, поэтому существовала вероятность, что в бригаде сегодняшнего экспресса окажется Мурдо Галахер.

Грант изменил направление и пошел на вокзал.

— Вы были сегодня на перроне в то время, когда прибыл лондонский экспресс? — спросил он носильщика.

— Нет, но Лаши наверняка был, — ответил носильщик. Он растянул губы в узкую линию и издал такой свист, которого не устыдился бы локомотив, движением головы подозвал коллегу и вернулся к изучению спортивных новостей в газете.

Грант задал Лаши тот же самый вопрос.

Да, Лаши был во время прибытия экспресса.

— А вы можете сказать, был ли Мурдо Галахер сегодня на службе.

Лаши ответил, что видел Кислую Морду.

Может ли Лаши сказать, где теперь можно найти Кислую Морду?

Лаши посмотрел на вокзальные часы. Было начало двенадцатого.

— Да, Лаши может сказать, где его можно найти. Его можно найти в баре «Под орлом», ожидающим, что кто-то поставит ему выпивку.

Грант пошел в бар «Под орлом», находившийся около вокзала, и убедился, что Лаши сказал правду. Джогурт действительно был там и сидел, задумавшись над кружкой пива. Грант заказал себе виски и заметил, что проводник насторожился.

— Добрый день, — любезно обратился к нему Грант. — Я поймал несколько неплохих рыб со времени, когда мы виделись.

— Это меня радует, уважаемый господин, — ответил Джогурт, делая вид, что узнает Гранта. — На Тайе?

— Нет, на Турли. А кстати, от чего умер ваш молодой пассажир? Тот, которого вы пробовали разбудить?

Выражение услужливой любезности моментально исчезло с лица Джогурта.

— Может, выпьете со мной? — предложил Грант. — Стаканчик виски?

Джогурт снова повеселел.

Потом пошло уже легче. Джогурт был все еще расстроен хлопотами, которые возникли у него в связи с этим делом. Ему пришлось даже свое свободное время посвящать участию в следствии.

Потянуть Джогурта за язык было по-детски просто. Достаточно было его легонько подтолкнуть, а он уже шел в нужном направлении.

Джогурт злился не только из-за того, что ему пришлось принять участие в следствии. Он злился на само следствие, злился на каждого, кто имел хоть какую-то связь со следствием. Из-за этой злости, усиленной двумя стаканчиками виски, он дал подробный отчет обо всем и обо всех. Это было вообще самое лучшее дело, которое когда-нибудь удалось провернуть Гранту за такие деньги. Джогурт был участником событий от начала до самого конца, с минуты появления «Би-семь» на вокзале в Лондоне до судебного решения. Как источник информации он был абсолютно «первой рукой», а кроме того, он говорил охотно и много.

— Встречали ли вы его когда-нибудь раньше в своем поезде? — спросил Грант.

Нет, Джогурт никогда до этого его не видел и радуется, что никогда уже не увидит.

В этот момент чувство удовлетворения Гранта перешло в отвращение. Еще полминуты с Джогуртом, и ему станет плохо.

Он вышел из бара и направился на поиски публичной библиотеки.

Библиотека размещалась в неслыханно некрасивом здании, но после Джогурта оно казалось вершиной хорошего вкуса. Девушки, помощники библиотекаря, были очаровательны, а сам библиотекарь оказался маленьким человеком, одетым с еле уловимой элегантностью, в галстуке таком же узком, как и ленточка его пенсне, и представлял собой явный антипод Галахера.

Маленький господин Таллискер был шотландцем из Оркнея — это, как он сам подчеркнул, означало, что он вообще не был шотландцем, — а его интерес к Островам был равен знаниям о них. Он знал все о поющих песках на острове Кладда. Существовали также другие поющие пески (каждый остров хотел иметь то, что и соседи, шла ли речь о волнорезе или о легенде), но те на Кладда — настоящие. Они расположены, как и большинство пляжей на Островах, по атлантической стороне, открытые широкому океану и Тир-нан-Ог, что, как, возможно, господину Гранту известно, на кельтском языке означает небо. Край вечной молодости. Интересно, не правда ли, как это каждый народ создает себе собственное представление о небе. Одни видят его раем, полным самыми прекрасными девушками, другие — краем забвения, кто-то — как вечную музыку и полное безделье или как край, идеальный для охоты. По мнению господина Таллискера, для кельтов небо: край молодости.

— А что это за поющие пески? — прервал Грант сравнительный анализ счастья.

— Это дискуссионный вопрос, — ответил Таллискер. Объяснить можно по-разному. Он сам когда-то пешком пересек эти километры чистого, белого песка вдоль мерцающего моря: они «поют» под ступнями идущего, но он назвал бы это скорее скрипом. Но, когда дует сильный, постоянный ветер, а такие дни не являются на Островах редкостью, возникает явление журчащего передвижения тоненького, почти незаметного слоя на поверхности песка, что действительно создает впечатление пения.

От песков Грант незаметно перешел к тюленям. Оказалось, что на Островах существует множество легенд о тюленях, превращенных в людей, и о людях, превращенных в тюленей. Если принимать их всерьез, то половина жителей Островов должна иметь в себе немного тюленьей крови. Потом они начали говорить о ходящих камнях, и господин Таллискер и тут мог представить интересную информацию. Однако же в отношении ручьев он был беспомощен. Ручьи были на острове Кладда, наверное, единственным элементом природы, соответствующим норме. Может, они слишком охотно разливались в маленькие озера или исчезали в болотах, но были просто ручьями, водой, стремящейся к горизонтальному положению.

«В определенном смысле, — подумал Грант, идя на встречу с Томми, — в этом можно заметить «стояние». Ручей, который превращается в стоячую воду или в болото. Возможно, «Би-семь» употребил это слово только ради рифмы».

Он слушал одним ухом разговор друга с двумя фермерами, которых Томми привел на обед, и завидовал их невозмутимому спокойствию и абсолютной свободе. Этих спокойных людей ничего не преследовало. В действительности время от времени на их стада сваливалось какое-нибудь природное бедствие, обильные снега или внезапная эпидемия, но сами они сохраняли спокойствие — и здоровье, как горы, среди которых жили. Это были мужчины массивного телосложения, медлительные, любящие пошутить. Грант отдавал себе отчет, что его интерес к пассажиру «Би-семь» был неразумным, ненормальным, что имел связь с его болезнью, что в нормальном состоянии духа он и двух раз не подумал бы о «Би-семь». Он чувствовал отвращение к этой мании и вместе с тем держался за нее. Она была одновременно его гибелью и спасением.

Но он возвращался с Томми домой в более приподнятом настроении, чем утром. Практически он знал абсолютно все о следствии по делу смерти механика Шарля Мартэна. Это было уже кое-что. Это было много.

После ужина он отложил книгу о европейской политике, чтению которой ему мешал вчера интерес к телефонному справочнику, и начал искать на полках что-нибудь об Островах.

— Ты ищешь что-то конкретное, Алан? — спросила Лаура, поднимая глаза от страницы «Таймса».

— Я ищу что-нибудь об Островах.

— О Гебридах?

— Да. Думаю, что у вас должна быть какая-нибудь книжка на эту тему.

— Ха! — закричала Лаура, развеселившись. — Должна быть! Да у нас есть вся литература, мой дорогой. В Шотландии исключением является тот, кто НЕ НАПИСАЛ ничего о Гебридах.

— И у вас есть что-то из этого?

— Практически все. Каждый, кто нас навещал, всегда привозил что-то на эту тему.

— Почему же они не забирали книг обратно?

— Поймешь, когда посмотришь. Поищи сам. Ты найдешь целый ряд на нижней полке.

Грант начал просматривать книги быстрым, опытным взглядом.

— Откуда этот внезапный интерес к Гебридам? — спросила Лаура.

— Мне запомнились поющие пески, о которых говорил Маленький Арчи.

— Наверное, в первый раз случается, что кому-то запомнились слова Маленького Арчи.

— Кажется, Тир-нан-Ог расположен к западу от поющих песков.

— А также Америка, — сказала Лаура, — которая, впрочем, в глазах местных жителей гораздо больше соответствует представлениям о рае, чем Тир-нан-Ог.

Повторяя мнение господина Таллискера, Грант заметил, что кельты — единственный народ, представляющий себе небо как край вечной молодости, и это весьма трогательно.

— Они являются единственным известным народом, не знающим в своем языке слова «нет», — сказала Лаура. — Эта черта намного более выразительна, чем их понятия о бессмертии.

Грант вернулся к камину с целым ворохом книг и начал их лениво, без спешки просматривать.

— Трудно представить себе склад ума, который не смог выдумать слово «нет», — добавила, подумав, Лаура и вернулась к чтению «Таймса».

Тематика книг была разнообразной: от научных до сентиментальных и фантастических. И темы — от методики сушки торфа до житий святых и биографий национальных героев, от описаний повадок птиц до исследований, посвященных переселению душ. Были книги замечательные, но скучные, а имелись и просто вздорные. Наверное, никто, кто когда-нибудь побывал на Островах, не мог удержаться, чтобы не написать чего-то на эту тему. В одном только все авторы были согласны: Острова полны очарования. Острова являлись последним бастионом цивилизации в этом сумасшедшем мире, Острова были несказанно прекрасны, покрытые ковром диких цветов и омываемые морем, разбивающим свои сапфирные волны на серебристых песках. Они были краем лучистого солнца, замечательных людей и берущей за сердце музыки, первобытной и чудесной, дошедшей с тех времен, когда боги были молоды.

Книги развлекали Гранта весь вечер. Выпивая рюмочку перед сном, он сказал:

— Я хотел бы посетить Острова.

— Запланируй это на будущий год, — сказал Томми. — На Левисе неплохие рыбные места.

— Нет, я хотел бы теперь.

— Теперь! — закричала Лаура. — Никогда в жизни я не слышала ничего нелепее!

— Почему? Я не могу ходить ловить рыбу, пока у меня болит плечо, значит, в это время могу отправиться на открытие Гебридов.

— Я вылечу твое плечо в течение двух дней.

— Как можно попасть на Кладда?

— Я думаю, что из Обана, — сказал Томми.

— Алан, будь разумным. Если ты два дня не можешь держать удочку, то найдешь себе сто других занятий, вместо того чтобы в мартовские штормы плыть на какой-по посудине через Минх.

— Кажется, на Островах весна начинается раньше.

— Не в теснине, можешь мне верить.

— Конечно, ты можешь полететь самолетом, — заметил Томми, как всегда с трезвой благожелательностью рассматривая дело. — Ты мог бы полетать и вернуться на следующий день, если захочешь: Воздушное сообщение достаточно хорошее.

Вдруг воцарилось молчание. Грант обменялся взглядом с кузиной. Она понимала, что самолет исключался, и знала почему.

— Успокойся, Алан, — произнесла она мягко. — Действительно, есть более приятные развлечения, чем болтаться в проливе Минх в марте. Если ты хочешь просто покинуть Клюн на некоторое время, то можно взять напрократ машину — в Скооне вполне приличный гараж — и поездишь себе неделю по суше. Теперь, когда уже потеплело, на западе будет совсем по-весеннему.

— Речь не о том, чтобы выехать из Клюна,совсем наоборот, если бы я только мог, то забрал бы его с собой. Дело в том, что меня интересует эта история с песками.

Он заметил, что Лаура начинает смотреть на дело с новой точки зрения, и без труда догадался о ходе ее мыслей. Если его больной разум требовал какого-то путешествия, то не следовало сопротивляться. Интерес к неизвестной местности мог оказаться идеальным средством против психического недомогания.

— Ну хорошо, тогда тебе будет нужно расписание поездов. Оно есть в доме, но мы употребляем его чаще всего в качестве ступеньки, чтобы добраться до верхней полки. Как ты догадываешься, оно довольно старое.

— Что касается сообщения с Гебридами, то дата не имеет значения, — произнес Томми. — Расписание поездов Мак-Брайна незыблемо, как законы персов. Как справедливо заметил кто-то, оно имеет шанс продержаться дольше, чем само время.

Грант взял расписание и пошел спать.

Утром он попросил у Томми маленький несессер и упаковал в него все необходимое для недельной поездки. Он всегда любил путешествовать с минимальным багажом и предпочитал поездки в одиночестве путешествиям в обществе даже самых близких ему людей — черта, которая в большой степени способствовала тому, что он все еще оставался неженатым. Грант поймал себя на том, что посвистывает при укладывании вещей в чемодан. А это не случалось с ним с того времени, как он стал пленником своей мании.

Он снова будет на свободе. На свободе! Это была прекрасная мысль.

Лаура обещала отвезти его в Скоон, чтобы он мог сесть на поезд в Обан, но Грахам, который поехал на машине в Моймор, опоздал так, что успеть на поезд было весьма проблематично. Они приехали на вокзал за полминуты до отправления. Задыхающаяся Лаура бросила Гранту пачку газет через окно двинувшегося вагона и закричала:

— Развлекайся получше, дорогой! Морская болезнь отлично влияет на печень.

Грант сидел один в пустом купе в приятном ошеломлении и даже не заметил газет, лежащих рядом.

Он смотрел на пустой, голый пейзаж за окнами, зеленевший по мере приближения к западу. Грант не имел понятия, зачем он едет на Кладда. Со всей определенностью не для того, чтобы найти сведения о «Би-семь». Это было все, что он мог выразить словами. Ему хотелось увидеть эти места, так напоминающие пейзаж из стихотворения. Охваченный сонным блаженством, он думал, рассказал ли «Би-семь» кому-нибудь о своем Рае. Он вспомнил почерк молодого человека и подумал, что, наверное, нет. Таких узких «М» и «Н» человек болтливый написать не мог. Так или иначе, не имело значения, скольким людям он доверил свои дела, поскольку не было возможности связаться с ними. Не может же он дать объявление в газету: «прочитай и откликнись, если тебе это о чем-то говорит».

А почему не может?

Сонливость покинула Гранта, как только он начал рассматривать вопрос с новой точки зрения.

Он думал об этом всю дорогу в Обан.

В Обане он нашел гостиницу, где от собственного имени написал во все лондонские газеты одинаковый текст, объявления, прилагая чек к каждому письму.

Содержание объявления было следующее:

«Пески там поют, и камни ходят, там зверь говорит у стоящих ручьев…» Кто узнает стихотворение, возможно, захочет написать по адресу: А. Грант, до востребования, Моймор, Комришир.

Он не написал только в «Кларион» и «Таймс». Не хотел, чтобы в Клюне подумали, что он уже полностью сошел с ума.

Идя через мол в направлении судна, на котором он должен был переправиться через бурный Минх, Грант подумал:

«Если мне кто-нибудь ответит, что это одна из наиболее известных строк Колриджа, и назовет меня недоучкой, то будет хорошо».

Глава VI

Тяжелые розы, вьющиеся по решетке на бледном фоне ее узора, были тем более внушительны, что обои не только отставали от стены, но вдобавок шевелились под влиянием сквозняка. Неизвестно, откуда брался сквозняк, потому что небольшое окно было плотно закрыто и, вне всякого сомнения, не открывалось с момента строительства здания гостиницы где-то в начале этого века. Подвижное зеркало над туалетным столиком лишь частично выполняло свою роль, хотя оно и поворачивалось на все триста шестьдесят градусов, но в нем почти ничего нельзя было разглядеть. Прошлогодний календарь, сложенный вчетверо, более-менее удерживал зеркало от вращения, но, к сожалению, никак не улучшал его отражающих качеств.

Из четырех ящиков комода открывались только два, третьего нельзя было вытянуть, потому что у него не было ручки, четвертый же просто не хотел открываться. Над черным железным камином висела картина, представляющая полуодетую Венеру, утирающую слезы полураздетому Купидону. «Если бы холод не пробирал меня до мозга костей, то это успешно сделала бы эта картина», — подумал Грант.

Он выглянул через окошко, увидел маленький порт и несколько рыбачьих лодок, серое море, бьющееся о волнорез, густой дождь и вздохнул, вспомнив камин в Клюне. Грант подумал, не спрятаться ли от холода под одеяло, но одного взгляда на постель оказалось достаточно, чтобы отбросить подобную мысль. Матрас был тонкий как блин, а жалкое белое ажурное покрывало только подчеркивало хилость постели. В ногах лежало мастерски сложенное красное хлопчатобумажное одеяло, похожее на мешок для куклы. Самый безвкусный набор медных набалдашников, который Гранту приходилось когда-либо видеть, дополнял убранство кровати.

Гостиница на Кладда. Ворота в Тир-нан-Ог.

Грант опустился на корточки и начал разгребать дымящиеся угли в камине. Но его усилия оказались не слишком эффективными. Грант, охваченный отчаянной злостью, начал изо всей силы дергать шнур звонка. Где-то в стене что-то забренчало, но звонок молчал. Грант вышел в холл, где был слышен свист ветра в щелях дверей, и закричал. Никогда, даже в лучшей своей форме на стадионе, он не пользовался голосом с такой страстью и с таким эффектом. Какое-то молодое женское существо высунулось из внутренних комнат и уставилось на Гранта. У существа было лицо Мадонны и немного короткие ноги.

— Это вы кричали? — спросила она.

— Нет, не кричал. То, что вы слышали, был стук зубов. В моей стране огонь в камине служит для обогревания комнаты, а не для сожжения кухонных отходов.

Она смотрела на него еще с минуту, как бы переводя его слова на более понятный язык, а потом подошла к камину.

— Ох, батюшки, — сказала она. — Ничего из этого не выйдет, подождите, сейчас я принесу немного углей.

Она вернулась через минуту, неся в совке, наверное, весь огонь из кухни, и бросила его в камин.

— Я приготовлю вам горячий чай. Господин Тодд пошел в порт посмотреть, что привезли, скоро он будет здесь.

Она сказала это утешительным тоном, как будто уже само присутствие владельца должно стать чем-то согревающим. Грант принял ее слова как форму извинения за отсутствие официального приема со стороны хозяина гостиницы.

Он сел и смотрел, как кухонный огонь медленно затухает. Он уже намеревался одеться и пойти пройтись — прогулка в дождь может быть тоже удовольствием, — но мысль о горячем чае задержала его в гостинице.

Прошел час, проведенный у камина, а чая все еще не было. Зато вернулся из порта Тодд. Появился также мальчик в синем свитере, толкающий перед собой тачку, заполненную картонными коробками. Владелец вошел в салон и поздоровался с Грантом, объясняя, что в эту пору года не бывает ни одного клиента. Когда он увидел Гранта, сходящего с корабля, то подумал, что тот приехал в гости к кому-то из местных, к кому-то, кто собирает песни или что-нибудь в этом роде. В тоне, которым хозяин сказал «собирает песни», чувствовалась какая-то равнодушная нотка с оттенком насмешки, и это утвердило Гранта в предположении, что хозяин не местный.

Грант спросил об этом у Тодда, и оказалось, что он действительно был не отсюда. Раньше у него была маленькая гостиница в Шотландской низине, но здесь ему нравится больше. Видя удивление на лице гостя, Тодд добавил:

— Говоря правду, господин Грант, мне просто надоело, когда стучат по стойке. Знаете, бывают такие гости, что не могут и минутки подождать. Здесь же никому не приходит в голову стучать по стойке. Для местного жителя сегодня, завтра или через неделю — это все равно. Иногда это раздражает, особенно когда нужно что-то устроить, но в общем здесь мило и спокойно. Давление у меня снизилось. — Он посмотрел в сторону камина. — Я вижу, что Кэти-Энн плохо натопила. Прошу вас перейти в мой кабинет и немного согреться.

В этот момент Кэти-Энн выглянула из-за двери и сказала, что кипячение воды продолжалось так долго, потому что огонь на кухне погас, и не считает ли господин Грант, что он мог бы выпить чай во время ужина. Грант признал это хорошей идеей, а когда девушка пошла заваривать чай, попросил у хозяина рюмочку чего-нибудь более крепкого.

— Местная власть отобрала у моего предшественника право на продажу алкоголя в розлив, а я сам еще не позаботился о получении новой концессии и получу ее только на следующем заседании комиссии, а ресторана на острове нет. Однако же, если вы захотите пройти в мой кабинет, мне будет приятно вас угостить.

Кабинет оказался маленькой комнаткой, нагретой до температуры тропиков. Грант с благодарностью воспринял тепло и выпил залпом неразведенного виски, сел на указанный ему стул и вытянул ноги в направлении огня.

— Значит, скорее всего, вы не знаток дел острова, — начал он.

Тодд усмехнулся.

— В определенном смысле — знаток, — сказал он. — Но, наверное, не в тех делах, которые вы имеете в виду.

— К кому бы я мог обратиться, чтобы узнать об этом?

— Тут только два авторитета: ксендз Хеслоп и пастор Мак-Кэй. Я считаю, что к ксендзу Хеслопу обратиться было бы лучше.

— По-вашему, он знает больше?

— Нет, знания обоих на одном уровне. Но две трети жителей — это католики. Если вы обратитесь к ксендзу, то восстановите против себя лишь одну треть жителей вместо двух третей. Конечно, пресвитерианская часть населения намного более твердый противник, но, если речь идет о количестве, лучше выбрать ксендза Хеслопа. Так или иначе вам нужно его навестить. Я лично неверующий, поэтому не принадлежу ни к одной, ни к другой группе, но ксендз за концессию, а пастор против. — Он снова улыбнулся и налил Гранту второй стаканчик.

— Я думаю, что ксендз предпочитает, чтобы люди пили легально, а не по углам.

— Вот именно.

— Жил ли у вас когда-нибудь некий Шарль Мартэн?

— Мартэн? Нет, по крайней мере при мне. Но если хотите, то просмотрите книгу записей гостей на столе администратора.

— Если кто-то из приезжих не живет у вас в гостинице, то где он может остановиться? Снять комнату?

— Нет, на острове никто не сдает комнат. Здесь дома слишком маленькие. Он жил бы у ксендза или у пастора.

Когда наконец Кэти-Энн пришла сказать, что чай подан, в промерзшем теле Гранта кровь начала вращаться живей, и, кроме того, он почувствовал, что голоден. Он радовался при мысли о первой еде в этом «маленьком оазисе цивилизации среди варварского мира» (смотри: «Острова Мечтаний», X. Г. Ф.) Пинх-Максвел, изд. Беал энд Баттер, цена 15 ш. 5 п.). Грант надеялся, что не подадут лосося, которым он беспрерывно питался в течение последних восьми или девяти дней, в крайнем случае он не отказался бы от морского лосося со свежим местным маслом, но рассчитывал на омаров — остров славился омарами, — а если нет, то на филе из свежей сельди — прямо с пристани, панированного в овсяных хлопьях.

Первая еда на этом острове роскоши состояла из двух ярко-оранжевых сельдей горячего копчения из Абердина, хлеба из Глазго, овсяных сухариков из Эдинбурга, джема из Лунда и канадского масла. Единственным местным продуктом была горка мясной массы, без вкуса и аромата.

В свете лампы без абажура ресторан был еще менее привлекателен, чем в послеполуденном свете, поэтому Грант убежал в свою холодную комнату. Он потребовал два кувшина с горячей водой и предложил Кэти-Энн снять одеяла со всех кроватей в гостинице и отдать ему, поскольку он был тут единственным жильцом. Девушка сделала это с врожденной кельтской готовностью ко всяким запрещенным вещам и со смехом бросила на кровать целый ворох одеял.

Грант лежал под пятью жалкими слоями одеял, на которые набросил собственное пальто, и убеждал себя, что это отличная английская перина. Постепенно согреваясь, он начал чувствовать холодную духоту в комнате. Это была уже вершина всего. И вдруг его охватил смех. Он смеялся до слез, смеялся до полного изнеможения и в конце концов ощутил себя истощенным, очищенным, счастливым под этим удивительным набором одеял.

«Смех наверняка имеет какое-то благотворное действие на железы внутренней секреции, — подумал он, чувствуя, как его пронизывает живительная волна удовольствия. — Особенно, если человек смеется над самим собой, над чудесной, прекрасной абсурдностью собственного отношения к миру. Отправиться к воротам Тир-нан-Ог, а приземлиться в гостинице «Кладда» — это было действительно удивительно комично. Если бы Острова не смогли ему больше ничего предложить, то и этого оказалось бы достаточно».

Гранта перестало волновать, что комната была не проветрена, а тепла недостаточно. Лежа он смотрел на тяжелые от роз обои и вдруг подумал, что хотел бы показать их Лауре. Он вспомнил при этом, что она не перевела его до сих пор в отремонтированную комнату, в которой он всегда жил. Может, Лаура ожидала другого гостя? Не имела ли она намерения поместить под этим же кровом новую кандидатку в жены для него? Пока он был счастливо свободным от женского общества, вечера в Клюне проходили спокойно и по-семейному. Может, Лаура только затаилась, ожидая, пока Грант станет обращать внимание на окружающих? Лаура была подозрительно огорчена, что его не будет на открытии дома культуры в Мойморе, хотя в нормальных условиях наверняка не ожидала бы от него участия в этой церемонии. Возможно, она ожидала гостя в связи с этим мероприятием? Комната наверняка не была предназначена для леди Кенталлен, потому что она приедет из Ангуса и вечером вернется домой. Кого же ждала отремонтированная комната? Во время этих размышлений Грант уснул и только утром понял, что окно нервировало его не потому, что было закрыто, а потому, что в комнате стало душно. Он умылся прохладной водой, которую ему принесла Кэти-Энн, и в прекрасном настроении спустился вниз. Он чувствовал себя замечательно. Ел хлеб из Глазго, эдинбургские сухарики, джем из Данди и канадское масло, а также сосиски из Англии, и ел все это с аппетитом. Отказываясь от ожидаемых прелестей примитивности, он готов был примириться с примитивным существованием.

Грант с удовольствием убедился, что, несмотря на холодный ветер, влажность, тонкое одеяло и твердую кровать, его ревматизм совершенно прошел, видимо, он не был уже нужен подсознанию ни для какого искусственного алиби. Ветер все еще выл в камине, но дождь перестал. Грант надел непромокаемый плащ и пошел в порт. Поблизости от порта было только два места, где собиралось общество: почта и магазин. Они обеспечивали остров всем необходимым для жизни. Почтовая контора доставляла также прессу, а магазин продавал съестное, химические и текстильные товары, обувь, посуду и корабельное оборудование. Яркие хлопковые ткани на занавески и платья лежали на полках рядом с коробками печенья и ветчиной. В этот день, как заметил Грант, в продаже были также и бутылочки по два пенса, привезенные, судя по надписи на упаковке, из Обана. Они были помятые, как будто долго находились в одной из картонных коробок, необходимых реквизитов жизни на острове, но Грант подумал, что они немного разнообразят его меню.

В магазине делали покупки несколько рыбаков из порта и кругленький маленький человечек в непромокаемом плаще, который не мог быть не кем иным, как ксендзом. Это была счастливая встреча. Даже пресвитерианская одна треть островитян не могла иметь к Гранту претензий из-за случайной встречи в общественном месте. Он подошел поближе к ксендзу и ждал вместе с ним, пока продавец обслужит рыбаков. Потом уже пошло гладко. Ксендз первый заговорил с ним, у Гранта было этому пять свидетелей. Более того, ксендз Хеслоп умело втянул в разговор хозяина магазина Дункана Тавиша, а поскольку он обращался к нему «господин Тавиш», а не по имени, Грант сделал вывод, что хозяин не принадлежит к прихожанам костела. Таким образом Грант между булками и маргарином разделил уважение к жителям острова, благодаря чему исчезла опасность гражданской войны из-за его личности.

Вместе с ксендзом Хеслопом они вышли на сильный ветер, или скорее, вместе сопротивлялись ветру, борясь за каждый сделанный шаг и стараясь перекричать оглушающий шум собственных плащей. У Гранта было преимущество — он пришел без шляпы, а ксендз Хеслоп был не только меньше ростом, но и фигуру имел обтекаемую, идеально приспособленную к ураганным ветрам, абсолютно лишенную каких-либо углов.

Было приятно прямо с холодного ветра войти в тепло и тишину.

— Мораг! — закричал ксендз Хеслоп в глубину квартиры. — У меня гость, будь так добра, подай нам чай и, возможно, отыщется скон.[3]

Мораг, как и Кэти-Энн, ничего не пекла, поэтому подала печенье, немного размякшее на влажном воздухе. Но чай был замечательный.

Зная, что для ксендза, как и для всего острова, он является предметом интереса, Грант объяснил, что приехал ловить рыбу к родственникам в Шотландии, но пришлось сделать перерыв из-за боли в плече, а поскольку он забил себе голову Гебридами, а особенно поющими песками на Кладда, то решил их увидеть, пользуясь случаем, который может больше не представиться. Наверное, ксендз хорошо знает поющие пески?

Конечно, ксендз знает их отлично. Он живет на острове пятнадцать лет. Пески находятся на западном берегу острова со стороны Атлантики, это недалеко, достаточно пройти через центр острова. Грант может сходить туда пешком еще сегодня после обеда.

— Я хотел бы подождать хорошей погоды. Думаю, что они лучше выглядят в солнечный день?

— В это время года можно неделями ждать солнца.

— Я слышал, что весна рано приходит на Острова?

— По-моему, это только в воображении тех, кто пишет книги о Гебридах. Это моя шестнадцатая весна на Кладда, и я до сих пор не видел, чтобы она пришла раньше времени. Весна также любит поспать, — добавил ксендз с легкой улыбкой.

Он говорил о погоде, зимних бурях (по сравнению с которыми сегодняшняя была легким ветерком), о пронзительной влажности и о случающихся время от времени идиллических летних днях.

Грант удивлялся, почему местность с таким ничтожным количеством привлекательных качеств так сильно воздействует на человеческое воображение.

Наверное, потому, что Острова посещаются только в разгар лета, а кроме того, никто не любит признаваться самому себе или друзьям в разочаровании. Ищут тогда утешения в фантазии. Ксендз Хеслоп, однако, имел собственную теорию на эту тему. По его мнению, приезжие бессознательно ищут тут покоя и находят то, что ожидали. В их глазах Острова прекрасны.

Грант подумал об этом с минуту, а потом спросил ксендза, не знает ли он некоего Шарля Мартэна, который интересовался поющими песками.

Нет, ксендз Хеслоп не помнит, чтобы когда-нибудь он сталкивался с Шарлем Мартэном. Он приезжал на Кладда?

Этого Грант не знал.

Он вышел на сумасшедший ветер, который сопровождал его до гостиницы. В пустом холле съел какую-то неопределенную теплую еду. Ветер со свистом проникал внутрь через щели в дверях, но в камине в салоне горел яркий огонь.

Под завывание ветра, свистящего в коридоре, и ветра, воющего в камине, Грант ел говядину из Южной Америки, консервированную морковь из Линкольншира, картофель из Морея, молочный пудинг из Лондона и консервированный компот из Эвешема. Теперь, уже избавившись от иллюзий, он с удовольствием ел то, что ему подавали. Кладда не давал ему духовных наслаждений, но зато наделил его хорошим, здоровым аппетитом.

— Ты никогда не печешь сконы, Кэти-Энн? — спросил Грант, когда договаривался с девушкой о времени ужина.

— Вы хотите лепешек? — удивилась она. — Ну, конечно, я спеку вам. Но у нас есть для вас тесто из пекарни и печенье. Вы предпочитаете сконы?

Грант с энтузиазмом подтвердил, что предпочитает.

— Ну, хорошо, — сказала она любезно. — Конечно, я испеку вам сконы.

Целый час он шел по плоской, серой дороге, пролегающей через плоскую, серую пустошь. С правой стороны, в туманной дали, виднелся холм, единственное здесь возвышение. Весь пейзаж имел в себе столько же очарования, сколько и болото в мокрый январский день. Время от времени внезапный порыв ветра с левой стороны атаковывал Гранта резким ударом так, что он, раздраженный, должен был бороться, чтобы не дать спихнуть себя с дороги. Вдали виднелись разбросанные одинокие домики, прижавшиеся к земле, слепые и пустые. Камни, свисающие на шнурках, защищали крыши от срыва. Ни один домик не имел забора, сада или даже куста. Там жили совершенно первобытно, в четырех стенах, все под палубой, люки закрыты.

И, вот Грант почувствовал, что ветер имеет вкус соли, а через неполные полчаса пути через мокрый луг, летом, наверное, усыпанный цветами, вдруг безо всякого предупреждения увидел океан. Ему казалось, что широкий пустырь никогда не кончится, что по этому бесконечному торфяному болоту можно дойти до линии горизонта. Внезапное открытие, что горизонт находится где-то далеко в море, стало для него полной неожиданностью. Перед глазами Гранта расстилался Атлантический океан, если не прекрасный, то, во всяком случае, впечатляющий простотой и бесконечностью. Грязная зеленая вода обрушивалась на берег грязными волнами и разливалась в блеске озлобленной вспененной белизны. Во всю даль влево и вправо были видны только длинные гребни волн и светлые дюны. Весь мир состоял исключительно из зеленых вспененных волн и песка.

Он стоял, всматриваясь в океан, и вдруг осознал, что ближайшей сушей перед ним является Америка. Такого необыкновенного чувства ничтожества, порожденного контактом с пространством без границ, он не знал с минуты, когда очень давно стоял на краю пустыни в Северной Африке.

Море появилось так неожиданно, а его громадность и неистовство были так ошеломляющи, что прошло много времени, прежде чем Грант осознал, что именно здесь находятся эти пески, которые привели его в марте на западный конец земли, эти поющие пески.

В тот день здесь ничего не пело, кроме ветра и океана. Вместе они создавали вагнеровский шум, действующий на человека просто физически. Мир был единым великим хаосом бурой зелени, белизны и дикого шума.

По белому мелкому песку он сошел на самый берег среди шума стихий, бушующих вокруг. Вблизи все ему показалось удивительно бессмысленным и нарушало неприятное впечатление от собственного ничтожества, возвращало чувство человечности и высоты. Грант повернулся спиной к океану, почти пренебрежительно, как будто имел дело с капризным ребенком. Его охватило чувство тепла и жизни, он осознал себя существом, владеющим собой и очень разумным. Грант отправился в обратный путь, абсурдно и экстравагантно счастливый оттого, что является человеком и живет. Когда он повернулся спиной к соленому ветру, воздух с суши пахнул мягко и тепло. Это было как открытие двери дома. Грант пошел через поросшую травой равнину даже не оглянувшись. Порывы ветра гнали его вдоль раскинувшихся болот, но они уже не веяли ему в лицо и не были солеными. Ноздри были полны родного запаха влажной земли, запаха растений. Грант был счастлив.

Когда он наконец сошел вниз к порту и посмотрел на холм, скрытый во мгле, то решил пойти туда завтра.

Грант вернулся в гостиницу голодный как волк. На ужин он получил два блюда местного изготовления. Одним была тарелка сконов Кэти-Энн, а вторым — лакомство, известное ему с детства, — жареные ломтики картофеля, которые решительно улучшили вкус холодной говядины, главного блюда ужина. Когда он ел первое блюдо, то все время чувствовал какой-то запах, еще более связанный с воспоминанием детства, проведенного в Стратспейе, чем картофель, запах слабый и вместе с тем выразительный, дразнящий память. Только когда он разрезал один из блинов Кэти-Энн, то понял: блин был желтым от соды и совсем невкусным. С чувством благодарности к Кэти-Энн за пробуждение воспоминаний (кучи желтых содовых блинов на столе в кухне на ферме о. Тир-нан-Ог!) он закопал два блина в пепле камина и протянул руку за хлебом из Глазго.

В эту ночь он заснул, не глядя на обои и не думая о закрытом окне.

Глава VII

На следующее утро Грант столкнулся на почте с пастором Мак-Кеем и убедился, что ему удается очень счастливо разделять симпатии. Пастор Мак-Кей как раз шел в порт, чтобы узнать, захочет ли команда шведского рыболовного судна, которое недавно прибыло, участвовать в воскресной службе. В порту также был, как его проинформировали, какой-то голландский корабль, не исключено, что экипаж его также пресвитерианского вероисповедания. Если бы они были склонны прийти, то он прочитал бы для них проповедь на английском. Пастор выразил Гранту сочувствие по поводу погоды. Пора была немного ранняя для Островов, но, конечно, нужно брать отпуск тогда, когда дают.

— Вы, наверное, учитель, господин Грант?

— Нет, я — государственный служащий.

Это был его постоянный ответ на вопросы, касающиеся профессии. Как правило, люди готовы признать государственного служащего человеческим существом, но полицейского — никогда. Полицейский-это только некоторое существо с серебряными пуговицами и блокнотом.

— Вы тут впервые, поэтому и представить не можете, как прекрасны Гебриды в июне. День за днем небо без единой тучки, воздух так нагрет, что мир просто танцует перед глазами, а миражи такие же удивительные, как в пустыне.

— Вы были в Северной Африке?

— О да, в Шотландской дивизии. Но тут, поверьте, я видел через окно приходского дома больше удивительных явлений, чем там, между Аламейном и Триполи. Я видел, что этот морской маяк просто висел в воздухе высоко над землей. Видел, как та гора принимала форму громадного гриба, а уж приморские скалы, о, эти высокие скальные столбы могут быть такими легкими и прозрачными, словно они двигаются в танце.

Заинтересованный тем, что услышал, Грант слушал дальнейшие выводы пастора. Когда они расставались около «Анни Лоефгист» из Гетеборга, пастор выразил надежду, что увидит Гранта вечером на кеилид. Весь остров придет, и можно будет послушать прекрасное пение.

Когда Грант спросил хозяина гостиницы, в чем заключается кеилид и где он будет проходить, господин Тодд объяснил, что это будет, как обычно, смесь пения и декламации, а в конце танцы. Проходит это обычно в единственном приспособленном для подобных целей месте, в Перегрин-холл.

— Почему Перегрин?

— По фамилии основательницы. Госпожа Перегрин всегда приезжала сюда на лето, а поскольку она была страстной пропагандисткой народных промыслов острова и теории самообеспечения жителей, то построила большой, прекрасный зал с огромными окнами и верхним освещением, чтобы у людей было где ткать домашнее полотно, не портя себе зрения в темных каморках. Она объясняла людям, что им следует объединиться и популяризировать твиды Кладда, чтобы они стали известны так же, как, например, твиды Харрис. Бедняжка, ей следовало бы пожалеть сил и денег. Ни один житель острова не сделает даже шагу из дома, хотя бы ему грозило ослепнуть в своей каморке. Но зал оказался очень подходящим для собраний. Может, вы туда заглянете вечером?

Грант обещал, что придет, и остаток дня посвятил покорению единственной местной вершины.

Туман исчез, хоть ветер был еще очень влажный. По мере того, как Грант поднимался, внизу перед ним открывалось море. Тут и там одинокой чертой, неестественно прямой в этом естественном пейзаже, вырисовывался след корабля.

Когда он дошел до вершины, то весь мир Гебридов оказался у его ног. Он сел и охватил взглядом эту водную пустыню. Она показалась ему абсолютом безнадежности, миром, наполовину выступающим из хаоса, бесформенным и пустым. Когда он смотрел на Кладда сверху, трудно было решить, что это: земля, полная озер, или же море, полное островов, так перемешались между собой суша и вода. Это был край, созданный исключительно для диких гусей и тюленей.

Но все же ему было хорошо там наверху. Он наблюдал изменяющуюся игру фиолетового, серого и зеленого цветов на поверхности океана, морских птиц, беспокойно крутившихся над его головой. Он думал о миражах пастора и о танцующих скалах. Он думал о «Би-семь» потому что, в сущности, мысль о нем не покидала его ни на минуту. Этот мир и принадлежал «Би-семь»: поющие пески, говорящие звери, ходящие камни, ручьи, которые не текли. Зачем «Би-семь» сюда собирался? Просто чтобы увидеть, как и Грант?

Короткое путешествие с маленьким чемоданчиком… С какой целью? Или чтобы с КЕМ-ТО увидеться или чтобы ЧТО-ТО увидеть? Раз до сих пор никто его не искал, то возможность встречи отпадает. Значит, он ехал сюда, чтобы что-то увидеть. Можно осматривать разные вещи, но если кто-то пишет стихи в дороге, то это стихотворение наверняка является каким-то указателем.

Что связывало «Би-семь» с этим понурым краем? Может, он прочитал слишком много книг Х.Г.Ф. Пинх-Максвела и ему подобных? Или он забыл, что серебристые пески, полевые цветы, сапфировое море были сезонным явлением?

С единственной вершины на Кладда Грант послал вздох благодарности пассажиру «Би-семь». Если бы не этот человек, то он не сидел бы тут счастливый как король, возрожденный и полностью владеющий собой. Он чувствовал себя кем-то более значительным, чём союзником «Би-семь» — он чувствовал себя его должником.

Когда Грант поднялся с тихого места, которое отысскал, на него внезапно налетел порыв ветра.

— Как долго может продолжаться такая буря? — спросил он хозяина гостиницы, когда вечером после ужина они вместе шли на кеилид, борясь в темноте с ветром.

— Самое меньшее три дня, — ответил Тодд. — Но обычно дольше. Прошлую зиму бушевало целый месяц подряд. Человек так привыкает к буре, что, когда она временами утихает, чувствует себя внезапно оглохшим. Назад я советовал бы вам лететь самолетом. Не стоит переплывать пролив в такую погоду. Все теперь больше летают, даже старики, которые никогда не видели поезда. А самолеты они считают нормальной вещью.

Грант в душе признавал его правоту. Если бы он подождал еще несколько дней, оставил себе немного времени, чтобы привыкнуть к вернувшемуся равновесию, то мог бы рассматривать путешествие на самолете как своеобразный тест. Это будет очень трудный тест, самый трудный из всех. Для каждого, страдающего клаустрофобией, перспектива оказаться закрытым в тесной коробке и поднятым в воздух является кошмаром. Если он пройдет это испытание успешно, то может считать себя вылечившимся. Он снова будет человеком. Но нужно немного подождать, еще слишком рано для такой трудной проверки.

Когда они дошли до Перегрин-холл, выступления шли уже минут двадцать. Они стали около входа рядом с островитянами. Женщины и старики занимали сидячие места. За исключением первого ряда, где сидели важные персоны — Дункан Тавиш, купец и некоронованный король Кладда, обе Церкви и несколько менее знатных людей, мужская половина населения подпирала стены и толкалась при входе. Публика была необычайно космополитична, как заметил Грант. Шведы и голландцы пришли все, а тут и там был слышен абердинский диалект.

Какая-то девушка пела нежным сопрано. Голос у нее был милый и сердечный, но без выражения, звучал как мелодия, исполняемая на флейте. После нее выступил очень уверенный в себе юноша, встреченный овацией, которую он принял так гордо, что просто смех брал, надувался, как павлин. Он был, наверное, любимцем шотландцев и, по-видимому, чаще выступал на эстраде, чем работал на собственном заброшенном дворе. Он пел суровым тенором бодрую песенку, и ему громко аплодировали.

Потом выступила еще одна певица и исполнила очередную песню бесцветным контральто, а после нее какой-то мужчина рассказал юмореску. Грант не знал гэльского и за исключением пары слов, которым он научился в детстве от стариков в Стратспейе, понимал не больше, чем если бы слушал итальянский или тамильский. Выступления очень понравились публике, в то время как Грант скучал. Если песни, которые он слышал, были «собираемы» любителями народного искусства Гебридов, то, наверное, этот труд был напрасным. Немногие настоящие песни полетели в мир на собственных крыльях, как любое оригинальное произведение искусства, эти же жалкие имитации лучше бы умерли собственной смертью.

В течение всего концерта в глубине зала продолжалось беспрестанное движение, мужчины входили и выходили, и Грант принимал это как незаметный аккомпанемент до минуты, когда кто-то взял его за плечо и шепнул на ухо: «Может, вы хотите выпить глоток?» Он понял, что остров желает угостить его продуктом, который труднее всего достать, Нельзя было отказать, он поблагодарил своего благожелателя и вышел за ним в темноту. С подветренной стороны дома представительное мужское меньшинство острова стояло у стены в блаженном молчании… Кто-то вложил Гранту в руку плоскую поллитровку.

— Ваше здоровье! — сказал он и выпил. Чья-то рука отобрала у него бутылку, а голос выразил ему взаимное пожелание здоровья, после чего Грант вместе с незнакомым другом вернулся в освещенный зал. Вскоре он увидел, что кто-то украдкой толкает Тодда и он также выходит в темноту. «Подобное не может произойти нигде больше, — подумал Грант. — Разве что в Штатах во время сухого закона. Ничего удивительного, что при воспоминании о виски у шотландца появляется глупая и немного фальшивая улыбка. (За исключением Стратспея, где виски гонят. Там ставят бутылку в центр стола так же естественно, как в Англии, только, может, с легкой гордостью.) Ничего удивительного, что они считают стаканчик виски вполне мужским, если не дерзким поступком. Это понимающее прищуривание глаз, с которым почти каждый шотландец говорит о виски, является следствием наследственного обременения традициями запрета, церковного или государственного».

Разогретый глотком из плоской бутылки Грант снисходительно слушал выступление Дункана Тавиша по-гэльски. Тот объявил о выступлении гостя, прибывшего издалека, чтобы с ними встретиться, гостя, который не нуждается ни в какой рекомендации и заслуги которого говорят сами за себя (несмотря на это, Дункан говорил о них очень много). Грант недослышал гэльской фамилии гостя, но заметил, что мужчины начали пробиваться внутрь, услышав аплодисменты. Возможно, объявленный выступающий был главным событием вечера, или же просто закончилось виски.

Грант с ленивым интересом наблюдал, как из первого ряда поднимается небольшая фигура, взбирается на эстраду и становится посередине.

Это был Маленький Арчи.

Здесь, на Кладда, Маленький Арчи выглядел еще чуднее, чем в вересковых зарослях в Клюне, его фигура была тут значительно более не на месте, а попугаичьи цвета еще более ярки. На острове не носили кильтов. Среди мужчин, одетых в костюмы из грубой домотканой материи скромных цветов, Арчи напоминал национальную куклу. Без лихого берета он казался неодетым, как полицейский без шлема. Редкие волосы тоненькими прядями мастерски прикрывали большую лысину.

Тем не менее публика приветствовала его так, что за исключением королевской семьи никто, наверное, не мог рассчитывать на такой же горячий прием. Даже если принять во внимание эффект выпивки в темноте, этот факт удивлял, потому что после первых же слов Арчи сразу же воцарилось одобрительное молчание. Грант с интересом присматривался к слушателям. Он помнил, что Белла, родом с Левиса, не хотела иметь дела с этим прозелитом, входящим через кухонную дверь, а мнение Пата Ранкина о нем не пропустила бы цензура. Но что же думали об Арчи эти островитяне, отрезанные от мира, — невинные, смелые и эгоистичные? Ничто не в состоянии перетянуть их на сторону другой власти, потому что никто, в сущности, ими по-настоящему никогда не управлял. По их понятиям, государство существует для того, чтобы иметь от него пользу и выкручиваться от обязанностей. Однако же их сепаратизм можно легко использовать для пропагандирования враждебных настроений, а их оппортунизм привлекать, искушая выгодами. Маленький Арчи не казался жалким нулем, как на Лохан-Ду. На Кладда он являлся потенциальной силой. На Кладда и соседних островах были базы для подводных лодок, контактные пункты, аэродромы, патрульные базы. Что островитяне думали о Гилеасбиге Мак-а-Брюитаине и его идеях? Грант много бы дал, чтобы увидеть теперь их лица.

Целые полчаса Маленький Арчи говорил тоненьким, гневным голосом, со страстью и без перерыва, а публика слушала в молчании. Наконец Грант, бросив взгляд на ряды стульев перед собой, почувствовал, что они как будто менее заполнены, чем в начале вечера, и это показалось ему так неправдоподобно, что он переключил свое внимание с Арчи на зал. В переходе между пятым и шестым рядом Грант заметил небольшое движение и, следуя за ним взглядом, дошел до конца ряда. Тут движение остановилось и материализовалось в фигуре Кэти-Энн. Не вызывая замешательства и не спуская внимательных глаз с оратора, Кэти-Энн пробралась между мужчинами и исчезла за дверью.

Грант наблюдал за залом дальше и через минуту убедился, что процесс исхода не прекратился, охватывая не только сидящую публику, но и мужчин, стоящих у стен. Зрители незаметно уходили под самым носом у Арчи. Это было так удивительно — деревенская публика выдерживает всегда до самого конца, как бы ей ни было скучно, — что Грант спросил шепотом Тодда:

— Почему они выходят?

— Они идут на балет.

— НА БАЛЕТ?

— По телевизору. Это самое большое удовольствие для них. Все остальное, что показывают по телевизору, им известно — театр, пение и так далее. Но балет — это что-то такое, чего они никогда еще не видели. От этого они не откажутся ни за что… Что вы видите в этом забавного?

Не страсть островитян к балету вызвала улыбку Гранта. Его обрадовало пренебрежение к Арчи. Бедный Арчи. Бедный.

Арчи, побежденный при помощи антраша и плиэ.

— Уже не вернутся?

— Вернутся на танцы.

И действительно, вернулись все до одного. Весь остров без исключения участвовал в танцах: старшие сидели вдоль стен, молодые танцевали и покрикивали так, что трясся весь дом. Это был танец менее темпераментный, менее очаровательный, чем те, что Грант видел на материке. Для горных танцев нужен был кильт и мягкие ботинки на деревянной подошве, в которых танцор пляшет как пламя среди мечей. Островные танцы очень походили на ирландские, на их грустную неподвижность, из которой исключены только ноги. В них нет тех спонтанных радостей жизни, наполняющих танцора до самых кончиков пальцев поднятых рук. Но даже если этим танцам не хватало очарования и радости, то было в их фигурах и притоптывании какое-то здоровое, искреннее веселье. В зале могло поместиться одновременно несколько групп по четыре пары, и вскоре все, включая шведов и голландцев, были втянуты в эту оргию плясок. «Тут бы пригодился военный оркестр», — думал Грант, отдавая Кэти-Энн в объятья восхищенного шведа. Ветер свистел за окнами, танцоры покрикивали, пианист стучал по клавиатуре, и все чудесно веселились. Включая Алана Гранта.

На обратном пути он боролся с безжалостным вихрем, хлещущим ледяным дождем, а дома упал на кровать, пьяный от движения и свежего воздуха. Это был чудесный день.

Это был также полезный день. Он нашел «воронов» Арчи Броуна, у него будет ответ для Теда Ханны, когда он вернется в Лондон.

В этот вечер Грант не почувствовал беспокойства от вида закрытого окна. Он вообще о нем забыл, был просто доволен, что окно закрыто, поскольку думал так, как и все жители острова — окно должно защищать от непогоды.

Грант завернулся в свое стеганое гнездо, безопасное убежище от ветра и дождя, и заснул глубоким сном без сновидений.

Глава VIII

Арчи выехал на следующее утро «первым же кораблем», чтобы нести свет в другие темные уголки архипелага. Оказалось, что он пользовался гостеприимством пастора Мак-Кея. Грант размышлял, что сказал бы этот безупречный капеллан шотландского полка, если бы знал, кого он принимает под своей крышей. Разве что и преподобный Мак-Кей страдал той же самой болезнью, что и Арчи Броун.

Поразмыслив, Грант решил, что вряд ли. Пастор обладал всей возможной властью, о какой только может мечтать смертный человек. Каждое воскресное утро служило удовлетворению его тщеславия; он объездил значительную часть мира, знал, что такое жизнь, и смерть, и человеческая душа перед лицом потустороннего мира. Скорее всего стремление к тайным почестям было ему чуждым. Он просто оказал гостеприимство шотландской знаменитости. Ибо в такой небольшой стране, как Шотландия, Арчи числился в знаменитостях, и пастор, несомненно, был рад, что может принять его у себя.

Так что Грант имел этот остров в полном своем распоряжении и в сопровождении буйствующего ветра обошел вдоль и поперек свое угрюмое королевство. Это несколько напоминало прогулку с непослушным псом, который сшибает хозяина с ног, бегая за ним по узкой тропинке, чуть ли не опрокидывает его, прыгая ему на плечи в экстазе радости, и все время сбивает его с выбранного направления. Вечера он проводил у камина, слушая воспоминания Тодда о тех временах, когда тот был хозяином трактира в Нижней Шотландии. У него был волчий аппетит, он заметно прибавил в весе, засыпал тотчас же, как только его голова касалась подушки, и не просыпался до самого утра. Под конец пятого дня он готов был скорее вынести сто перелетов на самолете, чем оставаться еще двенадцать часов на острове.

Так что на шестое утро он оказался на белом пляже, ожидая самолет, который должен был забрать его по дороге в Сторноуэй. Легкое беспокойство где-то в глубине души вместо того мучительного страха, которого он ожидал, не портило ему настроения. Вместе с Тоддом, чемоданом, стоящим между ними на песке, и автомобилем отеля, оставленным выше, на лугу, где кончалась дорога, — единственным автомобилем на острове и единственным в своем роде во всем мире — они представляли собой четыре маленьких пятнышка в светлом пространстве.

Гранту пришло в голову, что его полет на большой птице, которая случайно сядет на этот пляж на краю света, будет, наверное, ближе всего первобытному представлению человека о полете.

Большая птица села на песок и покатилась к ожидающим. На мгновенье Гранта охватила паника. Самолет был как-никак гробом, тесной, закрытой мышеловкой. Но непривычнаяобстановка быстро разрядила напряжение. В больничной чистоте аэропорта, где человека ведут и подгоняют, паника могла бы взять верх, но здесь открытое пространство пляжа, пилот, непринужденно треплющий языком с Тоддом, стоя на самой верхней ступени трапа, крик чаек и запах моря все вместе создавали атмосферу совершенной свободы, лишенной какого-либо принуждения. Так что, когда пришел миг отлета, он встал на последнюю ступень трапа лишь с легким ускорением пульса и, прежде чем смог проанализировать свою реакцию на закрытие двери, его внимание привлекло кое-что более интересное: перед ним, напротив от выхода, сидел Малютка Арчи.

Малютка Арчи выглядел так, будто его только что вытащили из постели, причем в изрядной спешке. Беспорядок в его одежде еще более подчеркивал маскарадное впечатление. Он поприветствовал Гранта, как старого приятеля, любезно поговорил с ним на тему его незнания Островов, порекомендовал ему гэльский в качестве языка, который стоит выучить, и наконец устроился подремать. Грант искоса приглядывался к нему.

— Что за каналья, — думал он. — Что за подлая, наглая каналья.

Арчи спал с открытым ртом. Пряди темных волос уже не закрывали лысины, колени под мохнатыми яркими гетрами напоминали анатомические препараты. Это были не колени, а «коленные суставы». Особенно интересным было очертание большой берцовой кости.

Наглый, высокомерный подонок. У него была профессия, которая приносила ему кусок хлеба, профессия, которая обеспечивала ему какое-то положение в обществе, доставляла удовлетворение. Но этого было слишком мало. Ему хотелось света юпитеров. Безразлично, кто за него платит, лишь бы он мог в нем нежиться.

Грант все еще размышлял о главной роли тщеславия в качестве причины многих преступлений, когда внизу показался геометрический узор, как японский цветок, распускающийся в воде. Ради него он бросил свои психологические размышления и тогда понял, что самолет уже описывает круг над аэродромом на твердой земле. Он даже не заметил, как путешествие кончилось.

Он стоял на взлетном поле, представляя, что бы случилось, если бы в эту минуту он на радостях сплясал военный танец. Ему хотелось петь и скакать вокруг аэропорта, как ребенку, получившему первую в своей жизни лошадку на колесиках. Мгновенье спустя он остыл, подошел к телефонной будке и позвонил Томми, чтобы тот приехал за ним, если может, часа через два в отель «Каледониен» в Скооне. Томми ответил, что может и что приедет. Еда в ресторане аэропорта нравилась ему, как никогда. За соседним столиком кто-то громко жаловался на паршивую кухню, но, разумеется, тот человек не родился заново после пяти месяцев ада и семи дней стряпни Кэти-Энн.

Когда Томми вошел в холл отеля «Каледониен», его небольшое круглое лицо казалось еще симпатичнее и круглее, чем обыкновенно.

Ветра не было, даже ни малейшего дуновения.

Мир был прекрасен.

— Было бы ужасно, — подумал Грант, — если бы в машине Томми оказалось, что прежние страхи вернулись. Быть может, они только ждут, жадно облизываясь, чтобы на него наброситься.

Но ничего подобного не случилось. Просто они с Томми ехали на машине в обычной, приятной, спокойной обстановке. Окрестности были гораздо более зеленые, чем девять дней назад, а свет послеполуденного солнца положил на спокойные поля свои длинные, золотые пальцы.

— Как прошли торжества в Мойморе? — спросил Грант. — Что с букетом?

— Господи Иисусе! — сказал Томми, делая вид, что вытирает пот со лба.

— Разве он его не вручил?

— Если тот факт, что он позволил ей его взять, ты назовешь вручением, то с технической точки зрения можно сказать, что вручил. Он подал ей букет вместе с небольшой речью, которую сам составил.

— Что он сказал?

— Думаю, он приготовил для себя эту увертку, когда нам удалось внушить ему, что Зоя Кенталлен — это что-то вроде бунтовщицы. Что, впрочем, было идеей Лоры, а не моей. Во всяком случае, когда она наклонилась, чтобы взять у него этот букетик гвоздик, — она очень высока ростом, — он отвел букет в сторону от ее руки и сказал решительным тоном: «Я даю вам эти цветы лишь потому, что вы тоже революционерка». Она приняла это не моргнув глазом и сказала: «Да, конечно, спасибо тебе большое», хотя и не имела ни малейшего представления, о чем идет речь. Кстати говоря, она всецело завладела его сердцем.

— Каким образом?

— Старым, безотказным, женским. Парень пал жертвой первой любви.

Грант подумал, что стоило бы посмотреть на этот феномен.

Клюн тихо лежало в своем зеленом гнезде, а Грант возвращался с триумфом, как после победной битвы. В прошлый раз он ехал по этой песчаной дороге, как невольник. Он поехал искать «Би-семь», а нашел себя.

Лора вышла на порог дома, чтобы их поприветствовать.

— Алан, ты не подрабатываешь на стороне букмекерством? — спросила она.

— Нет, а что такое?

— Ты не автор справочника для влюбленных?

— Нет.

— А то госпожа Мэр говорила, что тебя ждет целый мешок писем.

— Ох! Откуда госпожа Мэр знает, что это для меня?

— Она сказала, что ты единственный А. Грант во всем округе. Надеюсь, это не связано с брачным объявлением?

— Нет, речь идет о кое-какой незначительной информации, — объяснил он, направляясь с нею в гостиную.

В ранних сумерках комната была полна отблесками огня и движеньем теней. Грант, убежденный, что комната пуста, лишь через секунду заметил, что кто-то сидит в большом кресле возле камина. Это была женщина, такая стройная и хрупкая, что она производила впечатление такое же смутное, как и тени. Ему даже пришлось приглядеться повнимательнее, чтобы убедиться, что зрение не обманывает его.

— Это леди Кенталлен, — услышал он за собой голос Лоры. — Зоя приехала к нам на пару дней на рыбалку.

Леди Кенталлен наклонилась вперед, подав Гранту руку. Она показалась ему молодой девушкой.

— Добрый вечер, — сказала она. — Лора утверждает, что вы не любите, когда к вам обращаются «инспектор».

— Да, разумеется. «Инспектор» в частной жизни звучит мрачно.

— И немного нереально, — прибавила она своим нежным голосом. — Как в детективных романах.

— Вот именно. Каждый ждет, что сейчас его спросят, где он был в критический момент вечером такого-то дня.

Возможно ли, что эта девчушка может быть матерью трёх сыновей, один из которых уже кончил школу?

— У вас уже были какие-нибудь успехи на поприще рыболовства?

— Сегодня я поймала прекрасного лосося-одногодка. Вы его получите на ужин.

Она обладала тем типом красоты, что позволяет гладко причесывать волосы, с пробором посередине. Небольшая, темноволосая голова на длинной, прелестной шее.

Внезапно ему припомнилась свежепокрашенная комната. Так, значит, ее выкрасили для Зои Кенталлен, а не для свежей кандидатки в его жены. Что за облегчение! Принимать парад избранниц Лоры было достаточно обременительно, а если бы одной из них довелось поселиться под той же самой крышей, то это, мягко говоря, уже было бы слишком большим счастьем.

— Поезд из Обана, как видно, наконец-то один раз пришел вовремя, — сказала Лора, комментируя раннее возвращение Гранта.

— Алан вернулся на самолете, — сказал мимоходом Томми, вкладывая в огонь еще одно полено и не осознавая важность этой информации.

Грант посмотрел на Лору и увидал, как ее лицо радостно проясняется. Она повернула голову, ища его среди теней, встретила его взгляд и улыбнулась. Значит, она приняла это так близко к сердцу. Любимая Куколка. Любимая, добрая и заботливая Куколка.

Они начали разговор об Островах. Томми рассказал анекдот о человеке, у которого ветер сдул шляпу, когда он садился на корабль на острове Барра, и который нашел свой головной убор уже поджидающим его на пирсе Маллейга. Лора шутила на тему невозможности договориться на языке, в котором нет ни одного слова старше чем в двести лет, и составила рапорт о дорожно-транспортном происшествии (бла-бла велосипед бла-бла вираж бла-бла тормоза бла-бла грузовик бла-бла скорая помощь бла-бла носилки бла-бла укол бла-бла больница бла-бла термометр бла-бла хризантемы, фрезии, герберы, нарциссы, гвоздики…). Зоя провела детство на Островах и умела интересно рассказать о браконьерской ловле лососей. Это искусство, которому научил ее местный талант под самым носом инспекции.

Грант с удовольствием убедился, что присутствие гостьи ничем не нарушает семейную атмосферу Клюн. Казалось, что Зоя совершенно не осознает своей красоты и не ждет никаких почестей. Гранта совершенно не удивляло, что она «всецело завладела сердцем» Пата.

Когда он оказался в своей комнате и закрыл дверь, то вспомнил про мешок писем, ждущих его на почте в Мойморе. Целый мешок. Что ж, в конце концов в этом не было ничего удивительного. Благодаря работе в Отделе расследования уголовных преступлений он познакомился с особым сортом людей, таких, что полностью отдают свои силы исключительно письмам: в газеты, незнакомцам, писателям, в муниципальный совет, в полицию. Семь восьмых мешка окажется продукцией любителей писать письма.

Но остается еще одна восьмая.

Что она принесет?

На следующее утро он увидел подругу Лоры, когда она готовила свое снаряжение к вылазке на реку. Его мучило искушение пойти вместе с ней. И все же победило любопытство: что же содержит мешок с письмами? Леди Кенталлен исчезла, не доставив хлопот, спокойная, самостоятельная, ненавязчивая, и Грант, глядя на ее удаляющуюся фигуру, подумал, что она скорее производит впечатление подрастающего мальчишки, чем будущей бабушки. На ней были очень элегантные брюки и очень потрепанная старая ветровка. Грант поделился с Томми наблюдением, что Зоя — это одна из немногих женщин, что на самом деле хорошо выглядят в брюках.

— Это единственная в мире женщина, — добавил Томми, — которая хорошо выглядит в водерах.

Так что Грант направился на почту в Моймор.

Госпожа Мэр выразила надежду, что у Гранта есть секретарша, и пожертвовала ему нож для разрезания конвертов. Это был тоненький серебряный предметик, очень потертый, с аметистовым цветком чертополоха.

Грант отказывался принять нож, утверждал, что ему неловко принимать подарки от незнакомых дам, но дама сказала:

— Прошу вас, этот нож у меня уже двадцать пять лет. В те времена люди еще умели читать. Теперь они только смотрят и слушают. Вы первый человек, которому необходим нож для разрезания конвертов. Мне даже кажется, что когда вы откроете все письма из этого мешка, то вам понадобится нечто большее, чем нож для разрезания бумаги. Так или иначе, мне в первый раз попадается целый мешок писем, адресованных одному человеку, и мне хотелось бы как-нибудь отметить этот случай. Поэтому примите эту мелочь.

Он принял нож с выражениями благодарности, забросил мешок в машину и тронулся в обратный путь до Клюн.

— Мешок — это собственность почты! — крикнула вслед ему госпожа Мэр. — Не забудьте привезти его назад!

Он занес мешок в свою комнату и вычистил ножик просто-таки до блеска, потом высыпал содержимое мешка на пол и всунул нож в первый попавшийся конверт. Женщина, написавшая первое письмо, возмущалась, что Грант осмелился опубликовать вышедшие из глубины ее сердца стихи, которые она весной 1911 года собственноручно написала, вдохновленная сопровождающим ее духом, Азулем. Видя, что ее бесценные стихи так грубо выставлены на публичное обозрение, она чувствует себя так, будто с нее сорвали одежду на глазах у толпы. Тринадцать следующих авторов признавались в авторстве уже без вдохновения, ниспосланного духом, и спрашивали, сколько они за это получат. Пять человек прислало пять разных дополнений к этим стихам, кое-что говорящих о личностях авторов. Три письма обвиняли Гранта в кощунстве, а семь признали в этих стихах плагиат из Апокалипсиса. Кто-то написал: «Старик, спасибо тебе за то, что ты скрасил мне вечер, как там клюет на Турли в этом году?» В одном из писем его отсылали к апокрифам, в других — к сказкам из «Тысячи и одной ночи», к Райдеру Хаггарду, к теософии, к Большому Каньону, а пять человек — к различным местам Центральной и Южной Америки. Еще он получил девять разных советов для алкоголиков и двадцать две листовки на тему каких-то тайных культов. Два автора предлагали ему подписку на литературные журналы, а один предлагал дать Гранту урок писания стихов, приносящих доход. Кто-то написал: «Если вы тот А. Грант, с которым я пересидел сезон муссонов в Бишампуре, то даю свой нынешний адрес». Какая-то дама писала без обиняков: «Если ты тот А. Грант, с которым я провела ночь в отеле в Амалфи, то сердечно тебя поздравляю. Мне хотелось бы, чтобы мой муж был такой же симпатичный». Было также одно письмо с информацией на тему товарищества Клана Грантов, девять писем непристойных, три неразборчивых. Всего сто семнадцать писем. Больше всего удовольствия доставил ему следующий текст: «Я расшифровал тебя, ты проклятый предатель, я сейчас же посылаю донос в контрразведку».

Ни одно из этих писем не представляло для него ценности.

По существу, он был готов к этому. Он стрелял вслепую.

По крайней мере он немного позабавился. Теперь, до самого конца отпуска, он уже сможет спокойно заняться удочкой. Интересно, как долго Зоя Кенталлен останется в Клюн?

Зоя взяла с собой бутерброды и не вернулась на ленч, но пополудни Грант пошел с удочкой вниз по реке. Зоя, должно быть, прошла уже всю трассу вдоль течения Клюн, но, может быть, она не знала его столь хорошо, как он. Быть может, ей пригодится деликатный совет. Разумеется, он не пошел вниз по реке исключительно для того, чтобы встретить Зою, он просто хотел немного поудить, но ведь прежде следовало бы узнать, какие воды Зоя уже опустошила. А если уж он ее встретит, то ведь будет неприлично, если он просто помашет ей рукой И пойдет себе дальше.

Разумеется, он не пошел дальше. Он сидел на берегу и смотрел, как Зоя забрасывает следующую приманку для большого лосося, которого она уже час как пыталась различными способами приманить.

— Он просто издевается надо мной, — сказала она. — Это уже личные счеты между нами. — Она управлялась с удочкой с непринужденностью человека, с детства ходящего на рыбалку, почти что рассеянно, как Лора. Грант наблюдал за ней с удовольствием. Через час он острогой помог ей вытащить рыбу. Теперь они сидели вместе на траве и ели бутерброды. Она расспрашивала о его работе, не относясь к ней как к чему-то сенсационному. Точно так же она разговаривала бы с архитектором или машинистом железной дороги. Она рассказывала о своих трех мальчишках и о их планах на будущее. Ее простота была абсолютно искренней, а непринужденность — совершенна детской.

— Найджел заболеет от зависти, когда узнает, что я была на Турли с удочкой. — Она сказала это так, как говорит девочка о своем брате. Это служило иллюстрацией к ее отношениям с сыновьями.

Впереди у них было еще несколько долгих часов дня, но никого из них рыбалка больше не интересовала. Они сидели, смотрели на темную воду и разговаривали. Грант старался припомнить, был ли он знаком с кем-нибудь, похожим на Зою, но безрезультатно. Ни в одной из красивых женщин, с которыми он был когда-то знаком, не было ничего похожего на заколдованную принцессу, на ее манеру держаться и на ее вечную молодость. «Как если бы она случайно попала сюда из Тир-нан-Ог, — подумал он. — Трудно поверить, что она, наверное, в том же возрасте, что и Лора».

— Вы хорошо были знакомы с Лорой в школе?

— Мы не были сердечными подругами. Я питала к ней огромное почтение.

— Почтение? К Лоре?

— Да. Знаете, она была очень умна, а я не могла сосчитать до трех.

Поскольку контраст между внешностью феи из сказки Андерсена и здравым смыслом составлял в глазах Гранта одну из составляющих очарования Зои, он пришел к выводу, что Зоя преувеличивает.

— Мы все можем считать, что нам очень посчастливилось, вам, Лоре и мне, что наше детство прошло в шотландских горах, — сказала она, когда они вели разговор о ее рыболовном опыте. — Это, по моему мнению, что-то такое, что должно быть у каждого ребенка: прекрасная страна его детских лет. После смерти Дэвида, моего мужа, меня уговаривали, чтобы я продала Кенталлен. У нас никогда не было слишком много денег, а налог на наследство поглотил те средства, что еще позволяли кое-как содержать этот дом. Но я хотела сохранить его, по крайней мере на тот срок, пока Найджел, Тимми и Чарлз не вырастут. Им будет тяжело расстаться с Кенталленом, но им по крайней мере останутся воспоминания о счастливом детстве в прекрасной Шотландии.

Грант наблюдал, как Зоя со старательностью любящего порядок ребенка ловко укладывает снаряжение, и подумал, что повторный брак наверняка был бы для нее хорошим выходом. Взять хотя бы Вест-Энд, так хорошо ему знакомый и так и кишащий элегантными мужчинами в сверкающих автомобилях, для которых содержать Кенталлен было бы столь же легко, как заботиться о японском садике в одной из комнат своей квартиры. Сложность была, скорее всего, в том, что в мире Зои Кенталлен деньги не были ни рекомендацией, ни отпущением грехов.

Весеннее солнце заходило. Небо стало прозрачным. Горы ушли и легли спать, как когда-то сказала Лора, еще будучи ребенком, выразив в нескольких простых словах все настроение погожего вечера, предрекающего, что завтра будет такой же замечательный день.

— Должно быть, уже пора идти, — сказала Зоя.

Собирая свое и ее снаряжение, Грант подумал, что в сегодняшнем дне на Турли было больше очарования и волшебства, чем на всех так широко разрекламированных островах Атлантики.

— Вы любите свою работу, правда? — спросила она, когда они шли в гору, к Клюн. — Лора мне говорила, что если бы вы захотели, то уже давно могли бы уйти на пенсию.

— Да, — ответил он, несколько застигнутый врасплох. — Должно быть, и в самом деле мог бы. Сестра моей матери оставила мне наследство. Она вышла замуж за кого-то такого, кто сделал себе состояние в Австралии, а своих детей у нее не было.

— Чем бы вы занялись, если бы ушли на пенсию?

— Не знаю. Я никогда не думал об этом.

Глава IX

И все же, ложась спать, он задумался об этом. Он не относился к этой мысли серьезно и делал это лишь для развлечения. Как бы это выглядело: уйти на пенсию? Уйти на пенсию, в то же время будучи достаточно молодым, чтобы начать что-то новое. А если что-то новое, то что, например? Быть может, завести овечью ферму, как Томми? Это бы было неплохо. Однако смогло ли бы чисто деревенское существование доставить ему удовольствие? Сомнительно. А если так, то чем еще мог бы он заняться?

Он забавлялся этой приятной мыслью, как новой игрушкой, пока не заснул. А утром следующего дня он взял ее с собой на реку. Наибольшее удовольствие в этой игре доставляла ему мысль о физиономии Брайса, читающего его рапорт об отставке. Как бы тот среагировал на известие, что он навсегда теряет своего лучшего сотрудника? Это была прекрасная мысль.

Он рыбачил в своем излюбленном месте, ниже висячего мостика, и вел разговор с Брайсом. Потому что это, разумеется, был разговор. Он не отказал бы себе в этом неописуемом удовольствии положить письменный рапорт на стол, перед самым носом Брайса; он положил бы его сам, собственноручно. Позднее началась бы беседа, доставляющая истинно великое удовлетворение, и наконец он вышел бы на улицу как свободный человек. Свободный… и что потом?

Потом быть собой, не ждать, пока кто-то тебе кивнет или тебя вызовет; делать вещи, которые он всегда хотел делать, но не обладал для этого временем. Например, он мог бы поднять парус и поплыть куда-нибудь далеко.

А может быть, жениться? У него было бы достаточно времени, чтобы делить с кем-нибудь жизнь. Чтобы любить и быть любимым.

В блаженном настроении он размышлял об этом еще час.

Ближе к полудню он почувствовал, что не один. Грант поднял глаза и увидел, что на мосту стоит мужчина и наблюдает за ним. Тот стоял в нескольких ярдах от берега и, поскольку мост не качался, должно быть, стоял там уже какое-то время. Мост был сплетен из канатов и выложен деревянными дощечками; он был такой легкий, что даже ветер мог шевельнуть его. Грант был благодарен пришельцу за то, что тот не пошел на середину моста и не принялся раскачивать его, распугивая рыбу по соседству.

Он с признательностью кивнул мужчине головой.

— Ваша фамилия Грант? — спросил мужчина.

После туманных высказываний людей с интеллектом, столь сложно организованным, что в их языке не было слова «нет», приятно было услыхать прямой вопрос, высказанный простым языком.

— Да, — ответил он и на мгновенье заколебался. Мужчина производил впечатление американца.

— Это вы тот тип, что дал объявление в газету?

Теперь уже не было сомнения, откуда взялся пришелец.

— Да.

Мужчина сдвинул шляпу на затылок и сказал с апатией в голосе:

— Ну ладно. Я думаю, что я тоже чокнутый, потому что иначе меня бы здесь не было.

Грант начал сматывать удочку.

— Не хотите ли спуститься сюда, вниз, господин?..

Мужчина сошел с моста и направился по берегу в его сторону. Он был довольно-таки молод, хорошо одет и производил неплохое впечатление.

— Меня зовут Каллен, — сказал он. — Тэд Каллен. Я пилот. Летаю по фрахту в ОКЭЛ. Знаете: Ориентал Коммершал Эйрлайнз Лимитед.

Говорят, что для того, чтобы летать в ОКЭЛ, достаточно свидетельства о рождении и отсутствия следов проказы. Но это преувеличение. Собственно говоря, это ложь. Чтобы летать в ОКЭЛ, надо быть хорошим пилотом. Когда сотрудник больших авиакомпаний совершает ошибку, он получает выговор. Когда он совершает ошибку в ОКЭЛ, вылетает на улицу. У ОКЭЛ неограниченные источники набора персонала. ОКЭЛ не интересуется образованием, цветом кожи, происхождением, манерами, национальностью или внешним видом, лишь бы только ты умел летать. Непременно умел летать. Грант посмотрел на Каллена с удвоенным интересом.

— Я прошу вас меня выслушать, господин Грант. Я знаю, что те слова в газете… я знаю, что они — это просто какая-то цитата, и вы хотите найти источник или что-то в этом роде. И я, разумеется, не могу этого сделать. Я никогда не был силен в литературе. Я вам ни в чем не пригожусь. Думаю, что как раз наоборот. Однако я очень обеспокоен. Я подумал, что даже такой выстрел вслепую стоит попробовать. Видите ли, именно эти слова в одну прекрасную ночь сказал Билл, когда был немного под газом, — Билл, это мой друг — и я подумал, что это, быть может, относится к какому-то месту. То есть что это описание какого-то места. Даже если это цитата. Боюсь, я неясно выражаюсь…

Грант улыбнулся и сказал, что действительно пока не очень понятно, но, может быть, они сядут рядом и все друг другу объяснят.

— Следует ли понимать, что вы приехали сюда, чтобы меня найти?

— Да. Я приехал вчера вечером. Но почта в Мойморе уже была закрыта, так что я пошел спать в трактир. А сегодня утром пошел на почту и спросил, где можно найти того господина Гранта, что получил множество писем. Видите ли, я был уверен, что после этого объявления вы получили массу писем. Мне ответили: о да, если мне нужен этот господин Грант, то я найду его где-нибудь на берегу реки. Ну, я и пришел посмотреть, а поскольку здесь на берегу есть еще только какая-то дама, то я догадался, что это должны быть вы. Видите ли, мне не было смысла писать, потому что у меня на самом деле нет ничего такого, что стоило бы изложить на бумаге. То есть мною управляет что-то вроде дурацкой надежды. Во всяком случае, я обременил бы вас обязанностью отвечать на письмо, даже если бы оно вас совершенно не касалось — в этом все дело. — На мгновенье он замолчал, после чего добавил голосом, в котором звучали отчасти надежда и отчасти беззаботность: — Это не ночное заведение, ведь так?

— Что? — спросил удивленный Грант.

— То место с болтающими зверями при входе. И эта странная обстановка. Что-то вроде луна-парка. Знаете, такое место, где плывешь на лодке в темноте по туннелям и внезапно видишь смешные и пугающие вещи. Но Билл ничем таким не интересовался. Потому я и подумал о ночном заведении. Знаете, об одном из тех, где полно диковинок, чтобы произвести на гостей впечатление. Это было бы более похоже на Билла. Особенно в Париже. Потому что я должен был встретиться с ним именно в Париже.

В первый раз забрезжил луч света.

— Вы хотите сказать, что у вас была договоренность с этим Биллом? И он не явился на встречу?

— Он вообще не появился. И это очень непохоже на Билла. Когда Билл говорит, что он что-то сделает или где-то будет, или что он будет о чем-то помнить, то, прошу мне поверить, он сдержит слово. Поэтому я так обеспокоен. И даже ни слова, чтобы объяснить. Никакой весточки из отеля, вообще ничего. Конечно, сообщение могли потерять, как это бывает в отелях. Но даже если бы они его потеряли, то что-нибудь произошло бы. То есть если бы я не подал голоса, то Билл бы опять позвонил и сказал: «Куда ты подевался, ты, так тебя перетак, ты что, не получил от меня весточку?» Но ничего подобного не случилось. Странно, правда, что он забронировал номер, а потом не показался и не прислал ни единого слова объяснения.

— Действительно очень странно. Особенно поскольку вы говорите, что ваш друг надежен. Но почему вас заинтересовало мое объявление? То есть как это может быть связано с Биллом? Биллом… Кстати, как его фамилия?

— Билл Кенрик. Он пилот, как и я. В ОКЭЛ. Мы дружили уже год или два. Скажу прямо: это лучший друг, какой у меня когда-либо был. Знаете, это было так: когда он не явился и не было похоже на то, что кто-нибудь что-нибудь о нем знает или с ним говорил, а у него в Англии не было никого, кому бы он мог написать, то я подумал, как мне связаться с ним каким-нибудь другим способом. Другим, чем телефоны, письма и телеграммы или что-то в подобном роде. И я подумал о небольших объявлениях. Знаете, в газетах. А потому я взял парижский выпуск «Клэрьона», всю подшивку, и просмотрел его, но там я ничего не нашел. Ну, я попробовал «Таймс», и там тоже ничего не было. Это уже было, конечно, через какое-то время, а потому мне пришлось обратиться к старым номерам, но из этого ничего не вышло. Я собирался бросить это дело, потому что подумал, что это уже все английские газеты, которые постоянно выходят в Париже. Однако мне кто-то сказал, чтобы я попробовал «Морнинг Ньюз». Ну, я пошел, но там не было ничего похожего на сообщение от Билла. Однако я нашел это ваше объявление, которое вызвало у меня некоторые ассоциации. Если бы Билл не исчез, то не думаю, чтобы я об этом задумался. Однако поскольку Билл когда-то прочитал что-то вроде этих стихов, то я их заметил и ими заинтересовался. Усекаете? — как говорит Билл.

— Еще как. Говорите дальше, когда и при каких обстоятельствах Билл говорил об этой странной местности?

— Он вообще о ней не говорил. Он просто нес какой-то бред однажды вечером, когда мы были немного пьяны. Билл не пьет, господин Грант. Я хотел бы, чтобы вы это правильно поняли. То есть у него нет обыкновения пить. Некоторые парни у нас пьют — это я признаю, — но такие в ОКЭЛ долго не задерживаются. Они вообще долго не протягивают. Поэтому ОКЭЛ от них избавляется. Не в том дело, что люди гробятся, дело в том, что расходы растут. Время от времени у нас есть свободный вечер, как у других людей. И как раз в один из таких свободных вечеров Билл и разошелся. Все мы были немного в подпитии, так что я не помню никаких подробностей. Я знаю, что мы уже забыли, о чем вели разговор. И по очереди придумывали какие-то необычные тосты. Знаете, что-то вроде: «за третью дочку бургомистра Багдада» или «за мизинчик левой ноги Джун Кей». А Билл сказал: «За рай!» и потом пробормотал этот отрывок насчет говорящих зверей, поющих песков и чего-то такого еще.

— Никто его не спросил об этом его рае?

— Нет! Следующий только ждал, чтобы взять слово. Никто ни на что не обращал внимания. Они просто считали, что тост Билла ужасно скучен. Я бы и сам его не вспомнил, если бы, думая о Билле, не наткнулся на эти слова в газете.

— И он уже никогда об этом не упоминал? Никогда не говорил ни о чем таком, когда был трезв?

— Нет. Билл никогда не любил болтать.

— А как вы думаете? Если бы его что-то очень интересовало, то он придержал бы это для себя?

— О да, он себя так ведет, именно так. Он, знаете ли, не скрытен, только немного замкнут. По-своему он самый открытый субъект, какого только можно себе представить. Он щедр и не заботится о себе. Но в некоторых делах… в делах личных, если вы понимаете, что я имею в виду, он просто замыкается в себе.

— У него была девушка?

— Как и у всякого. Но что-то в этом есть. Все мы, когда у нас свободное время, подхватываем первую попавшуюся. Только Билл может один поехать в другой район города и найти что-то такое, что более в его вкусе.

— Какого города?

— Безразлично какого, это зависит от того, куда мы попадем. Кувейт, Маскат, Кватиф, Мукалла. Где угодно между Аденом и Карачи, если уж об этом речь. Мы большей частью летаем на постоянных линиях, но некоторые летают на трамповых.

— Где летал… летает Билл?

— Везде. Но в последнее время — между Персидским заливом и Южным побережьем.

— То есть над Аравией.

— Да. Это ужасно скучная трасса, но Биллу она нравилась. Что до меня, то я считаю, что он был на ней чересчур долго. Когда ты долго на одной трассе, то тебя охватывает скука.

— Почему вы считаете, что он был на ней слишком долго? Он как-нибудь изменился?

Каллен заколебался.

— Не совсем. Он просто был тем же стариной Биллом, непосредственным и симпатичным. Но он стал таким, что не мог от этого оторваться.

— Вы имеете в виду: оторваться от работы?

— Да. Большинство из нас… собственно говоря, все мы забываем о работе, когда отдаем машину наземному персоналу. И мы не вспоминаем о ней, пока не скажем «привет» дежурному механику на утро следующего дня. Но с Биллом случилось что-то такое, что он стал подолгу просиживать над картами трассы, как будто никогда там не летал.

— Как по-вашему, откуда этот интерес к трассе?

— Я думал, что он ищет способ обойти районы плохой погоды. Этот интерес к картам начался внезапно… Он тогда вернулся очень поздно, потому что его снесло с трассы одним из тех ужасных ураганов, что в той стране приходят неизвестно откуда. Тогда мы почти что уже поставили на нем крест.

— Разве нельзя летать над бурями?

— На длинной трассе, конечно, да. Но когда ты летишь по фрахту, то приходится спускаться вниз в самых неожиданных местах. Так что всегда, в большей или меньшей степени, ты отдаешься на волю погоды.

— Понимаю. И вы думаете, что Билл изменился после того случая?

— Ну, я думаю, что это оставило в нем какой-то след. Я был там, когда он прибыл. То есть приземлился. Я ждал его на поле. Он мне показался чем-то потрясенным.

— Он пережил потрясение?

— Да. Он все еще был там, если вы понимаете, что я имею в виду. Он не слушал, что ему говорили.

— И это именно тогда он начал изучать карты. Чтобы планировать трассу…

— Да. Начиная с того момента, он носил это в себе, вместо того чтобы забыть об этом сразу же, как только сбросил комбинезон. Он даже приобрел привычку опаздывать. Так, будто он отклонялся от курса, чтобы поискать более легкую трассу, — Каллен сделал паузу и после торопливо добавил обеспокоенным голосом: — Я прошу вас понять, господин Грант, я не говорю, что Билл перестал владеть собой.

— Нет, разумеется, нет.

— Когда человек перестает владеть собой, то это не выглядит подобным образом, прошу мне поверить. Тогда человек вообще не хочет и думать о полетах. Он становится нетерпелив, пьет слишком много и в слишком раннее время. Он пытается выклянчить себе короткие рейсы. Он чувствует себя больным, хотя с ним все в порядке. Мы знаем, как это выглядит, когда человек теряет контроль над собой, господин Грант. Такой случай узнаешь сразу, как название фирмы на шторах магазина. Ничего подобного с Биллом не происходило… и мне не кажется, чтобы когда-нибудь могло произойти. Он всего лишь не мог от этого оторваться.

— Это сделалось его манией?

— Что-то в этом роде, как я полагаю.

— У него были какие-нибудь другие интересы?

— Он читал книги, — сказал Каллен огорченно, как бы извиняясь за чудачества друга. — Даже здесь это проявлялось.

— Как это проявлялось?

— Вместо обычных книжек с рассказами у него были, должно быть, только книги об Аравии.

— Да, — сказал задумчиво Грант. С той минуты, когда незнакомец впервые упомянул Аравию, Грант со всем вниманием все «усекал». Аравия для всего мира означала одно: песок. И более того, он осознал, что, когда в то утро в отеле в Скооне у него появилось чувство, будто поющие пески на самом деле где-то существуют, он должен был ассоциировать их именно с Аравией. Где-то в Аравии были пески, которые, может быть, пели.

— А потому я был доволен, когда Билл взял отпуск раньше, чем намеревался, — говорил Тэд Каллен. — Мы планировали в отпуск поехать вместе в Париж, Но он раздумал и сказал, что сперва хотел бы на неделю или, две заскочить в Лондон. Потому что он, знаете ли, англичанин. Так что мы договорилась о встрече в отеле «Сен-Жак» в Париже. Он должен был встретиться там со мной четвертого марта.

— Когда? — спросил Грант и тут же замолчал. Он застыл, как охотник, в поле зрения у которого появилась птица.

— Четвертого марта. А в чем дело?

Поющими песками мог интересоваться любой. Таких, что летают в ОКЭЛ, полным-полно. Но растянутая, туманная история Билла Кенрика, который маниакально интересовался Южной Аравией и не явился на встречу в Париже, внезапно свелась к одной точке, к дате!

Именно 4 марта, когда Билл Кенрик должен был появиться в Париже, лондонский экспресс прибыл в Скоон с мертвым телом молодого мужчины, который интересовался поющими песками. Молодого мужчины с дерзкими бровями. Молодого мужчины, который, судя по внешности, мог быть летчиком. Грант помнил, что он пытался представить его на мостике корабля где-нибудь в бескрайнем море. Он идеально подходил к этому. Но столь же хорошо он выглядел бы и за штурвалом самолета.

— Почему Билл выбрал Париж?

— А почему выбирают Париж?

— Не потому, что Билл француз?

— Билл? Нет, Билл англичанин. Стопроцентный англичанин.

— Вы когда-нибудь видели его паспорт?

— Может быть, но не припоминаю. А в чем дело?

— Вы не думали, что он мог быть французом по происхождению?

Это бы все равно не подходило. Того француза звали Мартэн. Разве что он так поддался влиянию английского воспитания, что пожелал принять также и английскую фамилию?

— У вас случайно нет фотографии друга?

Но внимание Каллена было отвлечено чем-то другим. Грант оглянулся и увидел, что берегом реки к ним идет Зоя. Он посмотрел на часы.

— Черт возьми, — сказал он, — а я обещал, что разожгу плитку.

Он открыл сумку и выхватил из нее примус.

— Это ваша жена? — спросил Каллен с обескураживающей прямотой. На Островах эту информацию извлекли бы из него только через пять минут разговора.

— Нет. Это леди Кенталлен.

— Леди? Это титул?

— Да, — ответил Грант, занятый плиткой. — Это виконтесса Кенталлен.

Некоторое время Каллен молчал, размышляя о чем-то.

— Я так понял, что это какая-то разорившаяся графиня.

— Нет, совсем наоборот. Собственно говоря, это маркиза. Послушайте, господин Каллен, давайте на минуту отложим дело вашего друга. Это тема, которая интересует меня больше, чем я могу это выразить, но…

— Да, разумеется, я уже иду. Когда у меня будет возможность опять с вами об этом поговорить?

— Разумеется, вы никуда не пойдете. Вы останетесь и откушаете вместе с нами.

— Я должен познакомиться с этой маркизой, этой, как бишь ее, виконтессой?

— Почему бы и нет? Это очень симпатичная особа. Одна из самых симпатичных из всех, кого я знаю.

— Да? — Каллен с интересом посмотрел на приближающуюся Зою. — Во всяком случае, на нее приятно посмотреть. Я не знал, что они такие. Я воображал, что у всех аристократов крючковатые носы.

— Приспособленные специально для того, чтобы надменно смотреть сверху вниз, так вам кажется?

— Что-то в этом роде.

— Не знаю, как далеко надо уйти в глубь истории Англии, чтобы найти высокомерный аристократический нос. Сомневаюсь, чтобы такой вообще нашелся. Может быть, в предместьях среди мелких мещан.

Судя по виду Каллена, тот был сбит с толку.

— Но аристократы держатся вместе и смотрят на других сверху вниз, разве не так?

— В Англии ни один класс никогда не был в состоянии держаться вместе, как вы выражаетесь. Классы смешивались между собой на всех уровнях на протяжении двух тысяч лет. Класса аристократов в том смысле, который вы имеете в виду, никогда и не было.

— Я полагаю, что это сейчас классовые границы стираются, — предположил Каллен с некоторым недоверием.

— Вовсе нет. Они всегда были нечеткими. Возьмем хотя бы королевскую семью. Елизавета I была правнучкой бургомистра. И вы убедились бы, что близкие друзья королевской семьи вообще не имеют титулов — я имею в виду тех людей, которые бывают в Букингемском дворце. В то же время может оказаться, что какой-нибудь лысый, мрачный барон, который сядет рядом с вами в изысканном ресторане, начинал как механик на железной дороге. Если речь идет о классах, то в Англии никто ни с кем особо не держится. Это невозможно. Это возможно только для госпожи Джонс, которая задирает нос перед своей соседкой, госпожой Смит, потому что господин Джонс зарабатывает в неделю на два фунта больше, чем господин Смит.

Он отвернулся от растерянного американца, чтобы поприветствовать Зою.

— Извините. Я разжег плитку слишком поздно и еще не готов. У нас был очень интересный разговор. Это господин Каллен, который летает по фрахту в ОКЭЛ.

Зоя подала ему руку и спросила, на каком типе самолетов он летает. По интонации, с которой ей отвечал Каллен, Грант сделал вывод: Каллен подозревает, что Зоя проявляет интерес лишь из вежливости. Снисходительность — вот что он приписывал «аристократке».

— Ими тяжело управлять, правда? — с пониманием заметила Зоя. — Мой брат обычно летал на таких, когда работал на австралийской линии. И вечно ругался по их поводу.

Она начала распаковывать провизию.

— Но теперь, с тех пор как он работает в конторе в Сиднее, у него есть собственный маленький самолет — «Бимиш восемь». Это что-то замечательное. Я летала на нем, когда он его купил, — еще до того, как он забрал его в Австралию. Мы с мужем тоже мечтали о таком, но никогда не могли себе этого дозволить.

— Но ведь «Бимиш восемь» стоит всего лишь четыре сотни, — вырвалось у Каллена.

Зоя облизала пальцы, липкие от раздавленного пирожка с яблоками, и сказала:

— Да, знаю, но у нас никогда не было лишних четырех сотен.

Каллен смутился.

— Я не должен вас так объедать, — сказал он. — Меня накормят в отеле, когда я туда вернусь. Я действительно должен возвращаться.

— Ах, не ходите вы никуда, — сказала Зоя с такой естественной простотой, что пробила оборону Каллена. — Здесь хватит на целый взвод.

Так что, к радости Гранта, Каллен остался. А Зоя, не сознающая, что снабжает Соединенные Штаты новой точкой зрения на английскую аристократию, ела, как голодный школьник, и своим мягким голосом говорила с незнакомцем так, будто знала его всю свою жизнь На стадии яблочного пирога настороженность оставила Каллена. В ту минуту, когда они делили шоколад Лоры, он совершенно сдался.

Они сидели вместе на весеннем солнце, сытые и довольные. Зоя опиралась спиной на травянистый берег. Она подставляла лицо солнцу; Грант думал о «Би-семь» и анализировал информацию, которую сообщил ему Тэд Каллен. А Каллен сел на скалу и смотрел вниз по реке, в сторону зеленой, обитаемой долины, где кончались вересковые пустоши и начинались поля.

— До чего симпатичная эта страна, — сказал он. — Она мне нравится. Если вы когда-нибудь решите сражаться за освобождение, то имейте меня в виду.

— За освобождение? — спросила Зоя, широко открывая глаза. — Освобождение от кого или от чего?

— От Англии, разумеется.

У Зои было беспомощное лицо, но Грант начал смеяться.

— Должно быть, у вас был случай поговорить с маленьким черным человечком в шотландской юбке.

— Да, он был в юбке, но это не был цветной, — ответил Каллен.

— Нет, я имею в виду: черноволосый. Вы говорили с Арчи Броуном.

— Кто это, Арчи Броун? — спросила Зоя.

— Это самозваный освободитель кельтов и наш будущий монарх, комиссар, президент или кем он там будет, когда Шотландия освободится из-под мучительного ярма английской неволи.

— Ах, да. Это тот, — мягко сказала Зоя, мысленно выделяя Арчи из числа людей, которых она помнила. — Он, должно быть, немного чокнутый, правда? Он живет где-то здесь?

— Я думаю, он остановился в отеле в Мойморе. И, должно быть, пытался обратить в свою веру господина Каллена.

— Вот именно! — Каллен улыбнулся, несколько сбитый с толку. — Я размышлял над тем, не перебарщивает ли он немного. Я знавал пару шотландцев и мне не кажется, что они могли бы вытерпеть то обращение, которое описывает господин Броун. Извините, господин Грант, но, по моему мнению, они всегда были похожи на тех людей, что смогут взять себе самое лучшее.

— Ты когда-нибудь слышала лучшее определение Унии? — обратился Грант к Зое.

— Я никогда ничего не знала об Унии, — сказала Зоя без смущения, — кроме того, что ее заключили в 1707 году.

— Была тогда битва? — спросил Каллен.

— Нет, — сказал Грант. — Шотландия с признательностью вошла в Унию с Англией и получила свою долю всех проистекающих от этого выгод. Колонии, Шекспир, мыло, платежеспособность и так далее.

— Я надеюсь, что господин Броун не ездит с лекциями по Штатам, — сонно сказала Зоя.

— Национальные меньшинства ездят с лекциями по Штатам.

— От этого у них возникает неправильное понимание, — мягко сказала Зоя. Грант подумал о том, как мудрено выразила бы эту же самую мысль Лора. — У них странные взгляды. Когда мы были там с Дэвидом, за год до того, как он погиб, нас все время спрашивали, почему мы перестали взимать налоги с Канады. Когда мы сказали, что мы никогда не взимали налогов с Канады, на нас смотрели так, будто мы врем. Причем врем неуклюже.

По выражению лица Каллена Грант сделал вывод, что у того тоже «странные взгляды» насчет налогообложения Канады, но глаза Зои были закрыты. Гранту было любопытно, отдает ли Каллен себе отчет в том, что Зоя совершенно не осознает его американского происхождения, что ей не пришло в голову заинтересоваться его акцентом, национальностью или чертами характера. Он был просто летчиком, как и ее брат. Он был кем-то, кто появился как раз, чтобы принять участие в их пикнике, кем-то, кто симпатичен и с кеминтересно поговорить. Она не пыталась причислить его к какой-то определенной категории. Если бы до ее сознания дошли все его закрытые «а», то она наверняка приняла бы его за сельского жителя с севера.

Грант посмотрел на нее, полуспящую на солнце, и удивлялся, до чего она красива. Он посмотрел в другую сторону, на Каллена, и заметил, что он тоже смотрит на Зою Кенталлен и думает о том, какая она красивая. Их взгляды встретились и убежали друг от друга.

Однако Грант, который в прошлую ночь не мог себе представить большего счастья, чем возможность смотреть на Зою Кенталлен, дал себе отчет в каком-то своем раздражении, связанном с ней, и это так его потрясло, что, по обыкновению, он начал исследовать это явление. Какой же изъян мог появиться в этом божестве? Какое несовершенство в этой сказочной принцессе?

— Ты прекрасно знаешь, что случилось, — сказал в нем этот лишенный почтения голос. — Ты хочешь, чтобы она убиралась отсюда к чертовой матери, чтобы ты мог расследовать дело «Би-семь».

В этот раз он даже не попытался возразить голосу. Это был неумолимый факт. Он хотел, чтобы Зоя «убиралась отсюда к чертовой матери». Та Зоя, присутствие которой создало магию вчерашнего полудня, была теперь помехой. Очаровательная, прямодушная, божественная Зоя, пошевеливайся! Предмет моего восхищения и принцесса моих снов, уходи.

Мысленно он уже искал слова, извещающие о его уходе, когда она по-детски наполовину вздохнула, наполовину зевнула и сказала:

— Ну, в затоне возле Кадди есть семифунтовый лосось, который, наверное, очень без меня скучает.

А потом, как всегда без суматохи и болтовни, взяла свои вещи и ушла в глубину весеннего полудня.

Каллен смотрел ей вслед с одобрением, и Грант ждал его комментариев. Но, как оказалось, Каллен тоже ждал, когда его «разорившаяся графиня» уйдет. Когда она оказалась за гранью слышимости, он тотчас сказал:

— Господин Грант, почему вы спросили, есть ли у меня фотография Билла? Означает ли это, что вы можете быть с ним знакомы?

— Нет, нет. Но это поможет нам исключить тех, кто не может им быть.

— Ах, так. У меня нет фотографии с собой, но она у меня в чемодане в отеле. Она не очень хорошая, но даст вам какое-то общее представление. Могу я ее вам потом принести?

— Нет, я сейчас пойду с вами в Моймор.

— Правда? Это очень любезно с вашей стороны, господин Грант. Вы думаете, что напали на какой-то след? Вы мне не сказали, что это были за слова, это цитата или как это называется. Как раз об этом я и хотел вас спросить. Например, та часть о болтающих зверях? Если это место, которым он интересовался, то знаете что? Он мог поехать туда. Поэтому я мог бы сейчас туда заскочить и таким образом напасть на его след.

— Вы очень любите этого Билла, правда?

— Ну, мы держались вместе уже довольно долго и, хотя у нас разный взгляд на большинство вещей, мы прекрасно друг друга понимаем. Просто прекрасно. Я не хотел бы, чтобы с Биллом что-нибудь случилось.

Грант изменил тему и спровоцировал Каллена на рассказ о своей жизни. Когда они шли по долине в Моймор, он выслушал историю о чистом маленьком городке далеко в Штатах и о том, каким скучным местом он казался мальчишке, который умел летать, и каким замечательным казался Восток издали, и каким малопривлекательным он оказался вблизи.

— Просто главная улица, а все остальное — трущобы, — сказал Каллен.

— Что вы делали в Париже, когда так долго ожидали Билла?

— Да так, ничего. Немного пошлялся. Без Билла это было совершенно неинтересно. Встретил двух приятелей, которых знал по Индии, и мы шлялись вместе, но я все время высматривал Билла. Вскоре я их оставил и начал посещать те места, что указаны в туристических буклетах. Некоторые из этих старых зданий довольно-таки красивы. Один такой замок был построен прямо над водой, на каменных арках, так что под ним протекала река. Это было замечательно. В самый раз для графини. Она живет в чем-то таком?

— Нет, — сказал Грант, думая о разнице между Шенонсо и Кенталленом. — Она живет в мрачном, самом обыкновенном доме с маленькими окошками. Комнаты скверные, лестницы узкие, а парадная дверь столь же привлекательна, как окошко для грязного белья. У этого дома есть еще две маленькие башенки на уровне третьего этажа, и в Шотландии это поднимает его в звании до замка.

— Это похоже на тюрьму! Почему она там живет?

— Тюрьма! Да ни одно управление тюрем не позарилось бы на этот дом. В парламент моментально поступил бы запрос по поводу отсутствия света, отопления, санузла, надлежащего сочетания цветов, эстетики и так далее. Она там живет, потому что любит это место. Однако я сомневаюсь, сможет ли она жить там теперь. Налог на наследство так велик, что ей придется продать дом.

— Разве это кто-нибудь купит?

— Не затем, чтобы там жить. Его может купить какой-нибудь спекулянт. Он вырубит деревья и снимет крышу. Должно быть, чего-то он стоит. Крышу им придется снять так или иначе, чтобы избежать уплаты налогов на дом.

— Ха, все разлетается в прах, — заметил Каллен. — А нет там, случайно, рва?

— Нет. А в чем дело?

— Я должен увидеть ров, прежде чем вернусь в ОКЭЛ. — После недолгого молчания он добавил: — Я на самом деле очень беспокоюсь за Билла, господин Грант.

— Да, я вас понимаю.

— Это было очень любезно с вашей стороны, — неожиданно сказал Каллен.

— Что именно?

— То, что вы не сказали: «Не беспокойся, он найдется, живой и здоровый». У меня просто-таки руки чешутся, когда кто-нибудь говорит: «не беспокойся, он найдется». Такого я мог бы и задушить.

Отель в Мойморе был миниатюрной версией Кенталлена, но без башенок. Однако он был чистый прямо-таки до блеска и веселый, а на деревьях, что росли за ним, появлялись листья. В небольшом, выложенном каменными плитами холле при входе Каллен заколебался.

— Я заметил, что в Великобритании люди не приглашают гостей наверх, в свои номера. Может быть, вы хотели бы подождать в салоне?

— Ах, нет. Я пойду наверх. Этот обычай идет просто от того, что салоны в наших отелях находятся так близко от номеров, что нет необходимости подниматься наверх.

Номер Каллена был с фасада, с видом на поля, реку и холмы позади них. Профессиональным взглядом Грант заметил поленья, сложенные в готовности у камина, и желтые нарциссы на окне. Да, у Моймора был такой уровень. Но, несмотря на это, сознание Гранта было всецело поглощено Калленом. Парень прервал свой отпуск и приехал в глухомань Каледонии, чтобы отыскать друга, который столько для него значил. Дурное предчувствие, от которого Грант не мог избавиться, росло в нем с каждым их шагом по пути в Моймор и теперь переполняло его просто-таки до омерзения.

Каллен вытащил из чемодана шкатулку для писем, поставил ее на туалетный столик и открыл. В ней было все что угодно, за исключением того, что необходимо для писания писем. Среди стопки бумаги, карт и буклетов туристических бюро были два кожаных предмета: записная книжка с адресами и бумажник. Из этого бумажника он вытащил фотографии и стал просматривать портреты улыбающихся женщин, пока не нашел того, что искал.

— Вот, пожалуйста. Я боюсь, что она скверная. Знаете, это просто любительский снимок. Сделанный, когда мы всей толпой были на пляже.

Грант взял фотографию почти что с неприязнью.

— Вот это… — начал Тэд Каллен, показывая рукой.

— Нет, минуточку! — сказал Грант, удержав его. — Разрешите, может быть, я кого-нибудь узнаю.

Он внимательно пригляделся к дюжине молодых мужчин, сфотографированных на веранде какого-то пляжного павильона. Они стояли, сгрудившись вокруг лестницы с поломанными перилами, в разных стадиях обнаженности. Грант быстрым взглядом окинул их смеющиеся лица и ощутил огромное облегчение. Никого из них он никогда…

И тогда он увидел мужчину на самой нижней ступеньке.

Он сидел, с ногами, вытянутыми на песке, с закрытыми глазами, обращенными к солнцу, и с несколько отведенным подбородком, как если бы он как раз оборачивался к товарищу, чтобы что-то ему сказать. Точно так же он выглядел в купе «Би-семь» утром 4 марта.

— Так что?

— Вот это ваш друг? — спросил Грант, показывая на мужчину на нижней ступеньке.

— Да, это Билл. Откуда вы знаете? Так вы его где-то встречали?

— Гм… Я… Мне кажется, что да. Но, конечно, на основании этой фотографии я не мог бы подтвердить это под присягой.

— Мне не нужно от вас никакой присяги. Расскажите мне вкратце, когда и где вы его видели, а уж я его разыщу, можете быть за это спокойны. Вы помните, где его встретили?

— О да. Помню. Я видел его в спальном купе лондонского экспресса, который въезжал на станцию в Скооне ранним утром четвертого марта. Это был поезд, на котором я приехал сюда на север.

— Вы хотите сказать, что Билл приехал сюда? В Шотландию? Зачем?

— Не знаю.

— Он не сказал вам? Вы с ним не разговаривали?

— Нет, я не мог.

— Почему?

Грант протянул руку и легко толкнул Каллена назад, так что тот сел в кресло, что находилось за ним.

— Не мог, потому что он был мертв.

Наступила минута тишины.

— Мне на самом деле очень жаль, господин Каллен. Мне хотелось бы изображать перед вами, что это, возможно, был не Билл, но, исключая показания под присягой, я готов утверждать, что это был он.

После долгого молчания Каллен спросил:

— Почему он умер? Что с ним случилось?

— Перед этим он выпил большую дозу виски и упал навзничь на массивный фарфоровый умывальник. Он разбил себе об него череп.

— Кто все это установил?

— Таково было решение следователя. В Лондоне.

— В Лондоне? Почему в Лондоне?

— Согласно результатам вскрытия он умер вскоре после того, как поезд отъехал от станции Юстон. А английское законодательство требует, чтобы обстоятельства внезапной смерти были расследованы следователем и судом.

— Но ведь все это… просто предположения, — со злостью сказал Каллен, обретя душевное равновесие. — Если он был один, то каким образом кто-то может узнать, что с ним случилось?

— Английские полицейские как наиболее старательные, так и наиболее подозрительные.

— Полицейские? В это была замешана полиция?

— Ну конечно. Полиция проводит следствие и публично представляет его результаты следователю в суде. В данном случае расследование было особенно тщательным. В конце концов стало известно с точностью почти что до одного глотка, сколько он выпил чистого виски и за сколько часов перед… смертью.

— А это падение навзничь… Откуда они могли знать об этом?

— В результате исследований под микроскопом. На краю умывальника остались следы от удара. Очертания раны на черепе также на это указывали.

Каллен притих, однако выглядел озадаченным.

— Откуда вы все это знаете? — спросил он неуверенно, а после — с растущей подозрительностью: — И, во всяком случае, почему вы у него были?

— Когда я выходил из вагона, я наткнулся на проводника, который пытался его разбудить. Он думал, что пассажир просто спит после попойки, потому что бутылка из-под виски валялась на полу, а в купе стоял такой запах, будто пассажир развлекался до утра.

Это не удовлетворило Каллена.

— Это означает, что вы видели его всего лишь минуту в тот единственный раз? Вы видели его лежащего… мертвым… И вы можете узнать его через пару недель на этом случайном и скверном снимке?

— Да, я был под впечатлением его лица. Лица — это моя профессия, в некотором смысле и мое хобби. Меня заинтересовал тот факт, что косая линия бровей придает лицу выражение дерзости, даже… даже в таком неестественном состоянии. Потом этот интерес возрос совершенно случайным образом.

— То есть? — Каллен по-прежнему не отступал.

— Когда я завтракал в «Дворцовом отеле» в Скооне, то увидел газету… Это была газета, которую я случайно поднял с пола купе, когда проводник пытался разбудить пассажира. И вот на ее полях я прочитал пару строф, кем-то написанных: «Пески там поют и камни там ходят, и зверь говорит, у стоящих ручьев…» Потом две пустые строчки и: «подстерегая смельчака на пути к Раю».

— То, что было в вашем объявлении, — сказал Каллен, и его лицо внезапно потемнело. — Какое это имело для вас значение? Почему вы задали себе столько труда, давая объявление?

— Я хотел знать, откуда эти строфы, если они были цитатой. А если это было начало какого-то стихотворения, то я хотел знать, о чем они говорят.

— Почему? Как это могло вас касаться?

— Это было сильнее меня. Эти слова все время сидели у меня в голове. Вы знаете кого-нибудь по имени Шарль Мартэн?

— Нет, не знаю. И прошу вас не менять тему.

— Представьте себе, что я совершенно ее не меняю. Прошу вас оказать мне любезность и минуту подумать… Не слыхали ли вы когда-нибудь о Шарле Мартэне, или не были ли вы когда-нибудь с ним знакомы?

— Я вам уже сказал, что нет! Мне не надо думать. И, конечно, вы меняете тему! Что общего может с этим иметь Шарль Мартэн?

— Согласно версии полиции мертвый мужчина в купе «Би-семь» был французом, механиком. Его звали Шарль Мартэн.

Помедлив, Каллен сказал:

— Послушайте, господин Грант. Быть может, я не очень сообразителен, но все это бессмыслица. Сперва вы говорите, что вы видели Билла Кенрика мертвым, лежащим в купе. Но вот теперь оказывается, что это был вовсе не Билл Кенрик, а субъект по фамилии Мартэн.

— Нет, это полиция утверждает, что умершего звали Мартэн.

— Я полагаю, что у них есть основания так утверждать.

— Прекрасные основания. У него при себе были письма и документы, удостоверяющие личность. Даже более того, семья его опознала.

— Ничего себе! Так что же вы пудрите мне мозги? Ничто не свидетельствует о том, что это был Билл. Если полиция удовлетворена тем, что это был француз по фамилии Мартэн, то почему, черт возьми, вы должны решать, что это был не Мартэн, а Билл Кенрик!

— Потому что я единственный человек в мире, который видел как мужчину из «Би-семь», так и этот снимок. — Грант движением головы показал на фотографию, лежащую на туалетном столике.

Каллен какое-то время размышлял. Потом он сказал:

— Но это плохая фотография. Тот, кто не видел Билла, может ошибаться.

— Это, может быть, плохая фотография в том смысле, что это посредственный любительский снимок, но, однако, сходство очень большое.

— Да, — медленно сказал Каллен. — Действительно.

— Прошу вас принять во внимание три вещи. Три факта. Первый: семья Шарля Мартэна не видела его много лет, а после им показали только мертвое лицо на снимке. Если кому-то сказать, что умер его сын, и никто не подвергнет сомнению его личность, то этот кто-то увидит на снимке то лицо, увидеть которое он ожидал. Второй факт: мужчину, опознанного как Шарль Мартэн, находят мертвым в поезде в тот самый день, в который Билл Кенрик должен был встретиться с вами в Париже. Третий: в его купе находились эти стихи о болтающих зверях и поющих песках, то есть стихи на ту тему, которая, как вы сами утверждаете, интересовала Билла Кенрика.

— А вы сказали полиции об этой газете?

— Попытался. Их это не интересовало. Знаете ли, не было никаких неясностей. Они знали, кто такой был этот мужчина и как он умер, и ничто, кроме этого, их не касалось.

— Их могло бы заинтересовать, что он написал эти стихи по-английски.

— Ну, нет. Нет никаких доказательств того, что он что-то писал или что вообще газета принадлежала ему. Он мог ее где-нибудь взять.

— Все это безумие, — сказал Каллен, злой и потерянный.

— Все это ужасно. Однако в самом центре этого похожего на водоворот абсурда находится одна стабильная точка.

— Разве?

— Да. Есть одна такая стабильная точка, которая дает возможность разобраться в ситуации.

— То есть?

— Ваш друг Билл Кенрик исчез. А из толпы незнакомых лиц я выбрал именно Билла Кенрика. Я выбрал кого-то, кого я видел мертвым в спальном купе в Скооне утром 4 марта.

Каллен обдумал это.

— Да, — сказал он угрюмо. — Это разумно. Я предполагаю, что это скорее всего Билл. У меня такое впечатление, что я знал все это время, что что-то… что случилось что-то страшное. Он никогда не бросил бы меня, не сказав ничего. Он бы или написал, или позвонил, или сделал бы что-то такое, чтобы сказать, почему он не явился в условленное место. Но что он делал в поезде, едущем в Шотландию? И вообще, что он делал в поезде?

— Как это: вообще?

— Если бы Билл захотел куда-то попасть, то он полетел бы на самолете. Он бы не поехал на поезде.

— Многие люди пользуются ночным поездом, потому что таким образом они сберегают время. Ты спишь и одновременно едешь. Вот только вопрос: почему в качестве Шарля Мартэна?

— Я думаю, это дело для Скотленд-Ярда.

— Не думаю, что Скотленд-Ярд сказал бы нам за него спасибо.

— Я не жду от них благодарности, — огрызнулся Каллен. — Я им поручаю раскрыть, что случилось с моим другом.

— Я считаю, что их это не заинтересует.

— Лучше пускай заинтересует!

— У вас нет никаких доказательств в пользу того, что Билл Кенрик не смылся умышленно, что он не развлекается теперь в одиночестве, пока не наступит пора возвращаться в ОКЭЛ.

— Но ведь вы нашли его мертвым в железнодорожном купе! — оглушительно рявкнул Каллен.

— Ну нет. Это был Шарль Мартэн. Насчет этого нет никаких неясностей.

— Но вы можете опознать в Мартэне Кенрика!

— Разумеется. Я могу сказать, что, по моему мнению, лицо на фотографии — это то лицо, которое я видел в купе «Би-семь» утром 4 марта. В Скотленд-Ярде скажут, что я имею право так считать, но, несомненно, меня ввело в заблуждение сходство, ибо человек из купе «Би-семь» — это Шарль Мартэн, механик, уроженец Марселя, там в предместье все еще живут его родители.

— Вы чувствуете себя свободно в роли детектива из Скотленд-Ярда, не так ли? Все равно…

— Разумеется. Я там работаю дольше, чем у меня самого хватает смелости об этом подумать. Я возвращаюсь туда через неделю после понедельника, как только закончится мой отпуск.

— Это означает, что вы — это Скотленд-Ярд?

— Не весь Скотленд-Ярд. Я один из его кирпичиков. У меня нет с собой удостоверения, но если вы пойдете со мной в дом моего друга, то он удостоверит мою личность.

— О, нет, нет. Я, разумеется, верю вам, господин…

— Инспектор. Но ограничимся «господином», коль скоро я не на службе.

— Извините, если я был слишком дерзок. Мне просто не пришло в голову… Знаете, никто не ожидает встретить человека из Скотленд-Ярда в повседневной жизни. Никто не подозревает, что они… они…

— Ходят на рыбалку.

— Вот именно. Так бывает только в книжках.

— Ну, если вы верите, что я говорю правду и что моя версия о реакции Скотленд-Ярда не только точна, но и исходит из первых рук, то что в таком случае мы должны делать дальше?

Глава X

Когда на следующее утро Лора услыхала, что Грант, вместо того чтобы провести день на реке, намеревается ехать в Скоон, она возмутилась.

— Но ведь я как раз приготовила замечательный ленч для тебя и для Зои, — сказала она.

Гранту показалось, что ее недовольство имеет иной источник, что дело не в ленче, однако его сознание было слишком занято важными делами, чтобы анализировать пустяки.

— В Мойморе живет молодой американец, который приехал попросить меня о помощи в одном деле. Я подумал, что он мог бы занять мое место на реке, если никто ничего не имеет против этого. Он говорил мне, что много рыбачил. Быть может, Пат объяснил бы ему кое-какие таинства этого искусства.

Пат пришел на завтрак такой сияющий, что это сияние можно было без труда ощутить через стол. Был первый день пасхальных каникул. Он с интересом поднял голову, когда услыхал предложение кузена. В жизни было не много вещей, которые нравились ему больше, чем что-нибудь кому-нибудь объяснять.

— Как его зовут? — спросил он.

— Тэд Каллен.

— Что это за имя «Тэд»?

— Не знаю. Может быть, уменьшительное от Теодора.

— М… м… м… — с сомнением пробурчал Пат.

— Он летчик.

— Ого, — сказал Пат, просветлев. — Судя по фамилии, я думал, что это, должно быть, профессор.

— Нет. Он летает туда и сюда над Аравией.

— Над Аравией! — сказал Пат, выговаривая «р» с таким рокотом, что огромный шотландский стол с завтраком разыскрился отблесками роскошного Востока. Да, Пат с удовольствием ему «объяснит».

— Разумеется, Зоя первая выберет место для рыбалки, — сказал Пат.

Если Грант воображал, что страсть Пата проявится внезапным румянцем и телячьим восторгом, то, он ошибался. Единственным проявлением любви Пата было то, что он непрерывно вставлял в каждое высказывание «я и Зоя». Также можно было заметить, что личное местоимение неизменно оказывалось на первом месте.

Грант одолжил после завтрака автомобиль и поехал в Моймор, чтобы сказать Каллену, что маленький рыжеволосый мальчик в зеленой юбке будет ждать его со всеми аксессуарами и надлежащей обувью возле висячего моста над Турли. Сам он надеется, что быстро вернется из Скоона и успеет прийти к ним на реку после полудня.

— Я хотел бы поехать с вами, господин Грант, — сказал Каллен. — У вас уже есть какая-нибудь идея? Это поэтому вы едете с утра в Скоон?

— Нет. Я еду, чтобы только искать идею. Для вас в настоящий момент нет никакой работы, так что вы вполне можете провести день на реке.

— Хорошо, господин Грант. Вы шеф. Как зовут этого вашего маленького друга?

— Пат Рэнкин, — ответил Грант.

Большую часть предыдущей ночи он провел лежа, не в состоянии заснуть, с глазами, уставленными в потолок. Он апатично созерцал картины, которые появлялись в его сознании, кружились и стирались, как в фильме с комбинированными съемками. Он лежал на спине и разрешал им совершать этот медленный танец. Он не принимал в этом никакого участия. Мыслями он был от них далеко, как если бы это было северное сияние. Таким образом его разум работал лучше всего.

Он по-прежнему не понимал, почему Билл Кенрик поехал на север Шотландии, в то время как он должен был ехать в Париж, чтобы встретиться с другом. И почему он путешествовал с чужими документами. Постепенно он начинал догадываться, почему Билл Кенрик так внезапно заинтересовался Аравией. Каллен, типичный летчик, думал, что его друг интересуется просто воздушными трассами. Однако Грант был уверен, что источник этого интереса заключался в другом. Из рассказа самого Каллена следовало, что Кенрик не проявлял признаков, свидетельствовавших о нервном напряжении. Было малоправдоподобным, чтобы зацикленность на трассе, по которой он летал, имела что-либо общее с погодой. Где-то когда-то во время одного из полетов на этой «чертовски скучной трассе» Кенрик нашел нечто такое, что заинтересовало его. Этот интерес зародился тогда, когда его сбила с курса одна из песчаных бурь, что навещают Аравию. После этого происшествия он вернулся «потрясенный». Он не слушал, что ему говорили. «Он все еще был там».

Поэтому в это утро Грант ехал в Скоон, чтобы узнать, что могло заинтересовать Билла Кенрика в глубине этого негостеприимного, пустынного, бесконечного пространства, каковым является Аравия. И с этим он, конечно, шел к господину Тэллискеру. К господину Тэллискеру ходили по всем мудреным делам, о которых надо было обрести знание; шла ли речь о стоимости домика, с которой надлежит платить налог, или же о составе вулканической лавы.

Публичная библиотека в Скооне в такой ранний час была безлюдна, и Грант застал господина Тэллискера за чашкой кофе с пончиком. Грант расценил пончик как трогательное детское чудачество, ибо господин Тэллискер выглядел так, будто питался исключительно вафлями и китайским чаем с лимоном. То, что он видит Гранта, привело Тэллискера в восторг. Он спросил, как продвигается его изучение Гебридов, с интересом выслушал еретические выводы Гранта на тему этого рая и был готов помочь ему в новых поисках. Аравия? О да, у них есть целая полка книг об этой стране. Почти ровно столько же людей написало книги об Аравии, что и о Гебридах. Здесь также, если можно так выразиться, проявляется та же самая тенденция идеализации темы ее энтузиастами.

— Вы считаете, что, сводя все к простым фактам, и первое и второе — это всего лишь продуваемые ветрами пустоши?

— О нет. Не только. Это бы было несколько… чересчур обобщающе.

Однако тенденция оценки простых людей может быть та же самая в обоих случаях. А вот и полка с книгами на эту тему. Теперь он оставит господина Гранта, чтобы тот мог без спешки все изучить.

Дверь закрылась, и Грант остался один на один со своей темой. В зале справочной литературы не было других читателей. Он просматривал книги, пробегая их страницы опытным взглядом точно так же, как он делал это в гостиной в Клюне с книгами о Гебридах. Масштаб охвата здесь был такой же, как и в тех книгах. Единственной разницей было то, что некоторые книги принадлежали к классике, поскольку тема была классическая.

Если у Гранта еще были какие-то сомнения насчет того, был ли мужчина из «Би-семь» Биллом Кенриком, то они покинули его, когда он открыл, что пустынная юго-восточная часть Аравийского полуострова называлась Руб аль-Хали.

Вот чем было это «рубай Кале»!

С этой минуты он посвятил свое время пустыне Руб аль-Хали; он брал поочередно книги с полки, листал главу об этом районе и ставил книгу обратно, чтобы перейти к следующей. Вскоре его глаза задержались на одной фразе. «Населенный обезьянами».

— Обезьянами, — механически повторил он. Болтающие звери.

Он вернулся на одну страницу, чтобы увидеть, чего касается этот фрагмент.

Он касался Вабара.

Вабар был как бы Атлантидой Аравийского полуострова. Легендарный город Ад-ибн-Кинада. Когда-то давным-давно он был уничтожен огнем за свои грехи, потому что он был богат и грешен до такой степени, что и описать невозможно. В его дворцах жили самые прекрасные наложницы, а в его конюшнях — самые совершенные в мире кони. Он был в стране столь плодородной, что достаточно было протянуть руку, чтобы сорвать плод. У людей здесь было достаточно свободного времени, чтобы совершать старые грехи и изобретать новые. А потому на город обрушилась кара. Обрушилась ночью, вместе с очищающим огнем. И теперь легендарный город Вабар был грудой руин, охраняемых движущимися песками, грядами скал, которые все время меняли свое место и облик. Населяли их обезьяны и злые духи. Вход в это место закрыт был для всех, ибо духи дышали песчаными бурями в лица тех, кто его искал.

Это был Вабар.

И, как следует понимать, никто не нашел этих руин, хотя все исследователи Аравии их искали, явно или тайно. По существу, не было двух таких исследователей, которые бы соглашались друг с другом насчет того, к какой части полуострова относится эта легенда. Грант заново просмотрел разные тома, применяя волшебный ключ: слово Вабар. И открыл, что у каждого авторитета есть своя собственная излюбленная теория. Разные предполагаемые места, где должен находиться этот город, были далеки друг от друга так же, как Оман от Йемена. Он заметил, что никто из авторов не пытался пренебречь этой легендой или ее оспорить, чтобы оправдать свою неудачу. Эта легенда на Аравийском полуострове была повсюду известна и неизменна в своем облике. Как сентименталисты, так и ученые верили, что источник ее находится в фактах. Мечтой каждого исследователя было стать первооткрывателем Вабара, но пески, духи и миражи хорошо его охраняли.

«Очень вероятно, — писал один из известнейших авторов, — что когда легендарный город в конце концов будет открыт, то произойдет это не благодаря чьим-то усилиям, а благодаря случайности».

Благодаря случайности.

Его откроет летчик, которого собьет с курса песчаная буря?

Что увидел Билл, когда выбрался из большой коричневой тучи песка? Пустые дворцы в пустыне? Чего он искал, удлиняя дорогу, когда «приобрел привычку опаздывать»?

Он не оказал ничего после первого открытия. Потому что если то, что он видел, было городом в песках, то понятно, почему он молчал. Над ним бы стали смеяться. Дразнили бы его по поводу миражей, говорили бы, что у него крыша поехала. Даже если кто-то из сотрудников ОКЭЛ когда-нибудь слышал об этой легенде — а это было маловероятно в таком беспокойном и непоседливом обществе, — то все равно ему бы надоедали, по поводу каких-то бредовых идей. А потому Билл, который писал сомкнуто «м» и «н» и был «немного замкнут в себе», не оказал ничего, а вернулся посмотреть еще раз. Он возвращался опять и опять. Или потому, что хотел найти место, которое один раз увидел, или же, если он уже определил его местоположение, чтобы опять на него поглядеть.

Он изучал карты. Читал книги об Аравии. А потом?..

Потом он решил ехать в Англию.

Он организовал путешествие в Париж с Тэдом Калленом. И внезапно изменил свое намерение, решил провести немного времени в одиночестве в Англии. В Англии у него не было родственников. Он не был в Англии много лет и, по рассказу Каллена, никогда не ощущал ностальгии и не поддерживал там ни с кем постоянной переписки. После смерти родителей его воспитала тетка, и она сейчас тоже была мертва. И все же ему захотелось вернуться в Англию.

Грант сел, и его окружила тишина. Он слышал чуть ли не шорох оседающей пыли. Год за годом спокойно оседающей пыли. Как в Вабаре.

Билл Кенрик приехал в Англию. А через три недели, когда он должен был встретиться со своим другом в Париже, он появляется в Шотландии как Шарль Мартэн.

Грант был в состоянии понять, почему Кенрику захотелось приехать в Англию, но зачем весь этот маскарад? И эта внезапная поездка на север?

Кого он хотел посетить в качестве Шарля Мартэна?

Впрочем, он мог посетить этого кого-то и позднее встретиться с другом в Париже в условленный день, если бы с ним по пьяному делу не случилось этого несчастья. Он мог повидаться с кем-то в Шотландии, а потом полететь на самолете из Скоона прямо на ужин с другом в отеле «Сен-Жак».

Но почему в качестве Шарля Мартэна?

Грант положил книги на полку, на прощание с одобрением похлопывая по ним, чего он не делал с книгами о Гебридах, и пошел навестить господина Тэллискера в его небольшой конторе. У него уже была по крайней мере какая-то идея по делу Кенрика. Он знал, где искать его следы.

— Кто, по вашему мнению, является сейчас в Англии самым большим авторитетом по Аравии? — спросил он господина Тэллискера.

Господин Тэллискер пренебрежительно махнул очками. Наследников Томаса и Филби развелись целые своры, но он полагает, что только Хирон Ллойд является действительно большим авторитетом. Он, господин Тэллискер, благожелательно настроен по отношению к Ллойду, ибо Ллойд — это единственный из всей этой компании, кто может писать, как литератор, однако правдой является также и то, что, независимо от его писательского таланта, это человек большого калибра, человек благородный и с прекрасной репутаций. О его экспедициях много говорилось; Ллойд пользовался уважением также и у арабов.

Грант поблагодарил господина Тэллискера и пошел заглянуть еще и в «Кто есть кто». Он искал адрес Хирона Ллойда.

Потом он вышел в город. И, вместо того чтобы направиться в изысканный ресторан «Каледониен», поддался непонятному импульсу и пошел на другой конец города, чтобы подкрепиться там, где он завтракал с тенью «Би-семь» в угрюмое утро всего лишь пару недель назад.

Сегодня зал не был погружен во мрак. Все было накрахмалено и блестело: серебро, стекло, лен. Была также и Мэри — тихая, мягкая и пухлая. Такая же, как в то утро. Он помнил, что тогда он нуждался в утешении, в возвращении веры в себя и едва мог поверить, что это именно он был тем существом с истощенными нервами.

Он сел за тот же стол возле зеркала, напротив двери для персонала. Мэри подошла, чтобы принять заказ, и спросила, как прошла рыбалка на Турли.

— Откуда вы знаете, что я рыбачил на Турли?

— Вы завтракали с господином Рэнкином. Вы пришли прямо с поезда.

Да, он вышел из поезда после ночи, полной метания и страданий. Это была отвратительная ночь. Он вышел из поезда, попрощавшись в нем с «Би-семь» случайным взглядом и мимолетной секундой жалости. Однако «Би-семь» стократно заплатил за это мгновенье легкого сочувствия. Потому что с того момента он сопровождал его и в конце концов его вылечил. Ведь это именно «Би-семь» послал его на Гебриды, на эти безумные, холодные и продуваемые ветром бесплодные пески. В этой ужасной бездне абсурда Грант делал все то, чего при иных обстоятельствах он бы делать не стал: он смеялся до слез, плясал, позволял вихрю швырять его как листок, пел, а также молча сидел и смотрел. Потом он вернулся оттуда нормальным человеком. Он задолжал пассажиру из Би-семь больше, чем был в состоянии ему заплатить.

Во время ленча он думал о Кенрике. Молодой человек, у которого не было семьи. Чувствовал ли он себя одиноким, или же просто свободным? А если свободным, то была это свобода ласточки или свобода орла? Метание в поисках солнца или высоко парящее достоинство?

У Кенрика была по крайней мере одна черта, которая во всех странах и во все времена была настолько же редкой, насколько и вызывающей к нему расположение. Он был человеком дела и одновременно обладал интуицией поэта. Именно этим он отличался от толпы беззаботных сотрудников ОКЭЛ, что сновали столь же бездумно, как москиты, по замечательным трассам над континентами. Именно этим он отличался от плотной толпы на лондской железнодорожной станции в пять часов пополудни, для которой проезд за полкроны был приключением. Если мертвый парень из «Би-семь» не был Сиднеем[4] или Гренфеллом,[5] то по крайней мере он обладал общими с ними чертами.

И за это Грант любил его.

— Если ты не будешь осторожен, то вскоре выстроишь себе целую философию на тему Билла Кенрика, — заговорил голос рассудка.

— Я уже это сделал, — сказал он весело, и голос, побежденный, отступил в тишину.

Он оставил Мэри изрядные чаевые и пошел забронировать два билета на утренний самолет в Лондон. Впереди у него все еще было больше недели отпуска и Турли, изобилующая рыбой, но после вчерашнего полудня его интересовало только одно дело: Билл Кенрик.

Он купил для Пата столько сладостей, что мальчик мог бы проболеть после них три месяца, и направился в сторону холмов. Он боялся, что сладости чересчур изысканны, чтобы полностью задобрить Патрика, потому что ведь, как тот сам признался, его любимым лакомством были какие-то «Глаза ОГО-ПОГО» с витрины госпожи Мэр. Во всяком случае, Лора наверняка будет снабжать его этими сладостями.

Он остановил машину на берегу реки, на полпути между Моймором и Скооном, и пошел через вересковую пустошь на поиски Тэда Каллена. После полудня времени прошло немного, и Каллен наверняка еще не закончил второго тура рыбалки.

Оказалось, что Каллен даже и не начинал. Когда Грант дошел до конца пустоши и посмотрел с обрыва в долину реки, то ниже он увидел группку из трех человек, неподвижных, отдыхающих на берегу. Зоя, в своей излюбленной позе, опиралась о скалу, а по обеим ее сторонам, внимательно в нее вглядываясь, сидели остальные: Пат Рэнкин и Тэд Каллен. Наблюдая за ними, довольными и покорными, Грант уяснил себе, что Билл Кенрик оказал ему еще одну услугу, которой Грант не заслужил. Билл Кенрик спас его от любви к Зое Кенталлен.

Еще несколько часов, проведенных в ее компании, и он увяз бы раз и навсегда. Билл Кенрик вмешался как нельзя вовремя.

Первым его увидел Пат. Он вышел ему навстречу и проводил его к остальным так, как это делают дети и собаки по отношению к людям, которых они уважают. Зоя повернула голову, чтобы на него посмотреть, и сказала:

— Ты ничего не потерял, Алан. Ни у кого из нас не клевало весь день. Быть может, ты хотел бы взять на минутку мою удочку? А вдруг клюнет?

Грант ответил, что охотно это сделает, потому что время его рыбалки приближается к концу.

— У тебя еще неделя, этого достаточно, чтобы выловить все, что есть в реке, — сказала она.

Гранту было любопытно, откуда она это знает.

— К сожалению, я возвращаюсь в Лондон завтра утром, — поправил он ее.

Огорчение, появившееся на ее лице, было столь же ярким, как и у Пата. Но в отличие от Пата Зоя сразу же взяла себя в руки. Своим любезным, мягким голосом она сказала, что сожалеет по этому поводу, но ее лицо уже не выражало никаких эмоций. Это опять было лицо с иллюстраций к сказкам Ганса Андерсена.

Прежде чем он успел обдумать этот феномен, вмешался Тэд Каллен:

— Могу ли и вернуться с вами, господин Грант? В Лондон.

— Я уже об этом подумал. И забронировал два билета на утренний самолет.

Грант взял удочку, которой пользовался Тэд Каллен, и теперь они могли пойти куда-нибудь вместе вдоль реки и поговорить.

— С меня уже достаточно, — сказала Зоя, разбирая свою удочку. — Я, должно быть, вернусь в Клюн и напишу пару писем.

Пат стоял в нерешительности, как собака, которая хочет быть верной двум хозяевам сразу, но наконец сказал:

— Я возвращаюсь с Зоей.

Со скалы, на которую он сел вместе с Калленом, чтобы сообщить ему новости, Грант наблюдал за двумя фигурками, уменьшающимися далеко на вересковой пустоши, и размышлял над тем, каковы были причины внезапного возвращения Зои и ее огорчения. Она была похожа на ребенка, который устал и неожиданно хочет вернуться домой. Быть может, так подействовали на нее воспоминания о муже. Вот так это бывает с печалью: она покидает тебя на целые месяцы, а после без предупреждения сваливается на человека.

— Но этого было маловато, чтобы так волноваться, не так ли? — говорил Тэд Каллен.

— От чего именно?

— Ну, от этого древнего города, о котором вы говорите. Разве ж кто-нибудь был бы так от этого возбужден? Руины в мире сейчас ничего не стоят.

— Не эти. Эти стоят, — оказал Грант, забыв о Зое, — Человек, который откроет Вабар, войдет в историю.

— Когда вы сказали, что он нашел что-то важное, то я подумал, что это, может быть, оружейный завод в пустыне или что-нибудь в этом роде.

— Ну, вот это как раз ничего не стоит!

— Что?

— Секретные оружейные заводы. Никто из тех, кто открыл бы нечто такое, не смог бы прославиться.

Тэд навострил уши.

— Прославиться? Вы имеете в виду, что человек, который откроет это место, прославится?

— Я уже это сказал.

-: Нет. Вы сказали, что он войдет в историю.

— Правда. Истинная правда, — сказал Грант. — Эти понятия уже не синонимы. Да, он прославится. Гробница Тутанхамона будет уже ничто.

— И вы считаете, что Билл пошел к этому типу, к этому Ллойду?

— Если не к нему, то к какому-то другому специалисту в этой области. Он хотел говорить с кем-то таким, кто бы воспринял серьезно то, что он был должен сказать, кто бы его не высмеял. Он хотел встретиться с тем, кто был бы лично заинтересован в его сведениях. В такой ситуации он должен был сделать именно то, что сделал я. Пойти в музей, в библиотеку или, может быть, даже в отдел информации в каком-нибудь из больших универмагов и узнать, кто является самым известным английским исследователем Аравии. Вероятно, ему дали из чего выбирать, ибо библиотекари и хранители музеев — это педанты, а отделы информации могут нарваться на процесс о компрометации имени. Однако Ллойд выше других на целую голову, поскольку он столь же хороший писатель, как и ученый. Короче говоря, он наиболее популярен. Ну, и, почти наверняка, Билл выбрал Ллойда.

— Ну, так мы узнаем, когда и где он встретился с Ллойдом, и с этого места возьмем след.

. — Да. Мы также узнаем, посетил ли он Ллойда как Шарль Мартэн или же под своей собственной фамилией.

— Зачем бы ему понадобилось идти к нему под именем Шарля Мартэна?

— Кто знает? Вы сказали, что он был немного замкнут. Быть может, он хотел скрыть свою связь с ОКЭЛ? В ОКЭЛ точно соблюдают маршрут и график? Быть может, дело просто в этом?

Какое-то время Каллен сидел молча, рисуя на земле какую-то фигуру концом удочки. Потом он сказал:

— Господин Грант, прошу вас не думать, что я драматизирую или… начитался детективов, или что я дурак, но не кажется ли вам, что Билла могли убрать?

— Разумеется, да. Убийства случаются. Ловкие убийства тоже. Однако очень многое свидетельствует о том, что этого не было.

— Почему?

— Прежде всего проведено полицейское расследование. Вопреки всем детективным романам у Отдела расследований уголовных преступлений есть несомненные достижения. Это наиболее эффективно действующее учреждение из всех, что в настоящее время существуют в стране, и даже, если вы согласитесь с моим несколько предвзятым мнением, в любой другой стране.

— Но ведь полиция уже сделала ошибку в одной вещи.

— Вы имеете в виду личность убитого. Да, но, должно быть, их нельзя за это винить.

— Потому что все было идеально разыграно? Что-то еще, о чем мы не знаем, тоже может быть идеально разыграно.

— Разумеется. Как я сказал, случаются ловкие убийства. Однако гораздо проще выдать убитого за другого, чем совершить убийство. Как вы себе представляете само совершение убийства? Кто-то вошел и врезал ему, когда поезд отъехал от Юстона, а потом разложил все так, чтобы это выглядело как падение?

— Да.

— Но никто не заходил к «Би-семь» после отъезда поезда из Юстона. Пассажирка из «Би-восемь» слышала, как он вернулся вскоре после того, как ушел проводник, и позже закрыл дверь. Потом не было никаких разговоров.

— Для того чтобы треснуть кого-то по затылку, разговора не требуется.

— Да, но требуется возможность. Шанс на то, чтобы открыть дверь и застать пассажира, стоящего в подходящем для удара положении, ничтожен. Спальное купе — это не очень подходящее место для совершения убийства, даже если выбран подходящий момент. Кто-то, у кого было бы намерение убить, должен бы был сначала войти в купе, потому что он ведь не мог совершить убийство из коридора. Он также не мог этого сделать, когда жертва была в постели, или же тогда, когда она стояла лицо в лицо с убийцей. В свою очередь, жертва не поворачивалась бы спиной, если бы сознавала, что в купе кто-то есть. Поэтому ясно, что это можно было совершить только после вступительной беседы. В то же время «Би-восемь» говорит, что в «Би-семь» никто не разговаривал и что никто туда не входил. «Би-восемь» принадлежит к тому типу женщин, которые «не могут спать в поезде». Ей мешает каждый, даже слабый, отзвук, скрежет или стук. Около половины третьего она обычно спит как сурок и храпит. Но Билл Кенрик был уже мертв задолго до этого.

— Она слышала, как он упал?

— Она слышала «грохот» и подумала, что он стаскивает вниз чемодан. Разумеется, у него не было никакого чемодана, ничего такого, что могло бы вызвать грохот. Кстати, говорил ли Билл по-французски?

— Настолько, чтобы можно объясниться.

— Avec moi.

— Да, что-то в этом роде. А почему вы спрашиваете?

— Просто мне стало интересно. Такое впечатление, что он хотел где-нибудь провести ночь.

— Вы думаете, что в Шотландии?

— Да. «Новый Завет» и французский роман. А ведь он не знал французского.

— Должно быть, его знакомые шотландцы тоже его не знали.

— Резонно. Шотландцы обычно не знают французского. Но если он хотел провести где-нибудь ночь, то он не смог бы в тот день встретиться с вами в Париже.

— А, Билла не смутил бы один день опоздания. Он мог мне послать телеграмму 4 марта.

— Ну, да… Мне бы хотелось открыть причину, по которой он так основательно замаскировался.

— Замаскировался?

— Разумеется, так старательно подбирая подробности. Почему он решил выдавать себя за француза?

— Мне не приходит в голову, зачем кому-то могло захотеться выдавать себя за француза, — сказал Каллен. — Какие у вас подозрения насчет этого Ллойда?

— Я подозреваю, что это Ллойд провожал его до Юстона. Они разговаривали о Руб аль-Хали, прошу вас об этом помнить. В ушах старика Джогурта это прозвучало, как «рубай Кале».

— Этот Ллойд живет в Лондоне?

— Да, в Челси.

— Надеюсь, что он дома.

— Я тоже надеюсь. Теперь я хотел бы провести последний час с рекой Турли, а потом, если у вас хватит терпения немного здесь посидеть и подумать о нашем деле, то мы могли бы пойти на ужин в Клюн. Вы познакомились бы с семьей Рэнкинов.

— Замечательно, — сказал Тэд. — Я еще не попрощался с графиней. Что касается графинь, то вы меня переубедили. Господин Грант, по вашему мнению, графиня это типичная представительница вашей аристократии?

— Она типична в том смысле, что обладает всеми достоинствами этого сорта людей, — сказал Грант, направляясь с берега в сторону воды.

Он рыбачил, пока косые лучи солнца не известили его, что уже вечер. Однако он ничего не поймал. Такой результат не удивил его и не разочаровал. В мыслях он был далеко отсюда. Он уже не видел мертвого лица Билла Кенрика в беспокойной воде. Теперь тем, что владело его мыслями, была личность Билла Кенрика.

Он последний раз свернул удочку и вздохнул, но не по причине расставания с Турли, а потому, что он по-прежнему не знал, почему Билл Кенрик так замаскировался.

— Я рад, что у меня был случай увидеть этот остров, — сказал Тэд, когда они шли в Клюн. — Он совершенно другой, чем я его себе представлял.

По выражению его голоса Грант сделал вывод, что Каллен представлял его себе чем-то вроде Вабара: населенный обезьянами и духами.

— Я бы предпочел, чтобы вы его посетили при других, счастливых обстоятельствах, — сказал он. — Вы должны когда-нибудь приехать сюда специально на рыбалку.

Тэд смущенно улыбнулся и провел рукой по растрепанным волосам.

— Я, наверное, всегда буду предпочитать Париж или Венецию. Когда проводишь жизнь в маленьких медвежьих углах, то с тоской высматриваешь большие огни.

— В Лондоне тоже много огней.

— Ну, да. Быть может, в следующий раз я приеду в Лондон. Если речь идет о Лондоне, то я ничего не имею против него.

Они пришли в Клюн и наткнулись прямо на Лору; она стояла в дверях.

— Алан, что это значит… — начала она. И внезапно заметила его товарища. — Ах, вы, разумеется, Тэд Каллен. Пат говорит, что вы не верите, что в Турли водится рыба. Приветствую вас. Я так рада, что вы зашли. Прошу вас войти. Пат вам покажет, где можно умыться, а потом прошу вас прийти к нам и чего-нибудь выпить перед ужином.

Она позвала Пата, который где-то шатался, и отдала гостя под его опеку, одновременно надежно преградив дорогу своему кузену. Когда она избавилась от присутствия Каллена, то опять повернулась к Гранту.

— Алан, ты завтра возвращаешься домой?

— Я уже выздоровел, Куколка, — сказал он, думая. что именно это ее обеспокоило.

— Ну и что из того? У тебя все еще есть больше недели отпуска, и Турли кишит рыбой. Ты не можешь от этого отказаться только ради того, чтобы вытащить какого-то молодого человека из ямы, в которую он сам попал.

— Тэд Каллен не попадал ни в какую яму. И я не впадаю в донкихотство, если ты это имеешь в виду. Я еду завтра, потому что хочу этим заняться.

Он хотел добавить: «И просто-таки не могу дождаться минуты отъезда», но эти слова могли быть неправильно поняты даже таким близким человеком, как Лора.

— Очень жаль. Мы все так счастливы и все так… — внезапно она замолчала, — Ой, ладно, что бы я ни сказала, это не изменит твоего решения. Мне пора бы это знать. Еще ничто никогда не заставляло тебя хотя бы на волосок отойти от той линии, которую ты для себя начертил. Ты всегда был ужасным Джуггернаутом.[6]

— Ужасно мудреная метафора, — ответил он. — Ты не могла бы придумать или сделать для меня что-нибудь такое же точное, но менее деструктивное?

Она дружески взяла его под руку.

— Но ведь ты сам деструктивен, мой дорогой, — а когда он начал протестовать, довершила: — И это в тебе ужасно симпатично и вместе с тем убийственно. Иди что-нибудь выпей. Ты выглядишь так, будто тебе этого хочется.

Глава XI[7]

Даже у безупречного Гранта были свои минуты колебания.

— Ты дурак! — заговорил внутренний голос, когда в Скооне Грант входил в самолет до Лондона. — Где это видано, чтобы кто-нибудь тратил хоть один день драгоценного отпуска на погоню за каким-то призраком?

— Я не гонюсь ни за каким призраком. Я только хочу знать, что случилось с Биллом Кенриком.

— Кто для тебя Билл Кенрик, что ты тратишь на него хотя бы час драгоценного времени?

— Он мне интересен. Если ты хочешь знать, то он мне нравится.

— Ты ничего не знаешь о нем. Ты сотворил себе из него кумира, по своему подобию, и теперь тебе приходится на него молиться.

— Я знаю о нем достаточно много. Каллен мне о нем рассказал.

— Пристрастный свидетель.

— Симпатичный парень, а это самое важное. У Каллена был большой выбор друзей в таком учреждении, как ОКЭЛ, а он выбрал Билла Кенрика.

— Многие симпатичные парни выбирают себе в друзей преступников.

— Если уж речь зашла об этом, то я знавал и пару симпатичных преступников.

— Ах так? Сколько? И сколько минут своего отпуска ты бы пожертвовал ради преступника?

— Не пожертвовал бы даже и тридцати секунд. Но Кенрик не преступник.

— Чужие документы, найденные в его кармане, не свидетельствуют в его пользу.

— Скоро я узнаю что-нибудь побольше. А пока заткнись и оставь меня в покое.

— Ага! Ты не знаешь, что сказать, правда?

— Уматывай.

— В твоем возрасте рисковать шкурой ради незнакомого парня!

— Это кто рискует шкурой?

— Тебе было вовсе не обязательно совершать это путешествие на самолете. Ты мог бы вернуться на поезде или на машине. Но нет, ты так устроил, что тебя запрут в гроб. В гроб без открывающихся окон и дверей. В гроб, из которого ты не сможешь убежать. В тесный, глухой, запертый, непроницаемый…

— Заткнись!

— Ага! У тебя уже перехватило дыхание. Через какие-то десять минут это наверняка возьмет тебя за горло. Алан Грант, ты обязательно должен был пройти обследование.

— В моем черепе есть такое приспособление, которое все еще функционирует замечательно.

— Что именно?

— Мои зубы.

— Ты собираешься что-то жевать?

— Нет, Я собираюсь ими скрежетать.

То ли оттого, что он показал сатане нос, то ли оттого, что Билл Кенрик всю дорогу стоял у него перед глазами, Грант перенес это путешествие спокойно. Тэд Каллен сел в кресло перед ним и тотчас заснул. Грант закрыл глаза и позволил своему сознанию свободно создавать картины, которые после расплывались, бледнели и опять возникали заново.

Почему Билл Кенрик так основательно замаскировался?

Кого он пытался провести?

Почему ему надо было кого-то провести?

Когда они заходили на посадку, Тэд проснулся и, не глянув в окно, принялся поправлять галстук и приглаживать волосы. Несомненно, в мозгу летчика есть какое-то дополнительное чувство, которое ведет запись скорости, расстояния и положения, даже если человек не бодрствует.

— Ну, — сказал Тэд. — Опять огни Лондона и старый добрый отель «Вестморленд».

— Вам незачем возвращаться в свой отель, — сказал Грант. — Вы можете спать у меня.

— Это очень мило с вашей стороны, господин Грант. Я вам весьма благодарен, но я не хотел бы доставлять вашей жене… или кому там…

— Моей хозяйке…

— Я не хотел бы доставлять хлопот вашей хозяйке. — Он похлопал себя по карману. — Я набит деньгами.

— Даже после… двух недель в Париже? Я вас поздравляю.

— Чего там. Я считаю, что Париж это уже не то, что было раньше. А может быть, я просто скучал без Билла. Во всяком случае, мне незачем кого-то обременять приготовлением для меня постели. Тем не менее я очень вам благодарен. Кроме того, вы будете заняты, и, должно быть, будет лучше, если я не буду вертеться под ногами. Но вы ведь не отстраните меня от этого дела, ведь так? Я хотел бы это все усекать, как говорит Билл. То есть говорил.

— Разумеется, не отстраню, Тэд. В отеле в Обане я наживил мушку на удочку и выловил вас из всего населения земного шара. Я, разумеется, не намерен бросать вас обратно в воду.

Тэд улыбнулся.

— Я, наверное, понимаю, что вы имеете в виду. Когда вы пойдете к этому Ллойду?

— Сегодня вечером, если он будет дома. С исследователями никогда ничего не известно. Если они не ведут исследований, то читают лекции. Так что, он может быть где-нибудь между Китаем и Перу. Чего вы испугались?

— Откуда вы знаете, что я испугался?

— Дорогой мой, ваше живое и открытое лицо не создано ни для покера, ни для дипломатии.

— Это потому, что вы выбрали те два места, которые всегда выбирал Билл. Он часто так говорил: от Китая до Перу.

— Правда? Похоже на то, что он знал Джонсона.

— Джонсона?

— Да. Самюэля Джонсона. Это цитата.

— Ах, да. Понимаю. — Тэд был в легком замешательстве,

— Если у вас все еще есть сомнения, господин Каллен, то лучше ступайте со мной на Эмбэнкмент и разрешите моим коллегам за меня поручиться.

Светлое лицо Каллена сделалось темно-красным.

— Извините. Я только на мгновенье… Это прозвучало так, будто вы были знакомы с Биллом. Простите мне мою подозрительность, господин Грант. Знаете, я — как потерпевший кораблекрушение в море. Я не знаю в этой стране ни единой живой души. Мне приходится просто принимать людей такими, какими я их вижу. Оценивать их по выражению лица. Разумеется, насчет вас у меня нет сомнений. Я вам слишком благодарен, чтобы выразить это словами. Вы должны мне поверить.

— Разумеется, я вам верю. Я только подшутил над вами, не имея на это права. Это было бы опрометчиво с вашей стороны — не быть подозрительным. Вот мой адрес и телефон. Я позвоню вам, как только увижусь с Ллойдом.

— Вы не считаете, что я тоже должен туда пойти?

— Нет. Я думаю, что делегации из двух человек было бы слишком много для такого незначительного дела. Во сколько вы будете сегодня вечером в «Вестморленде», чтобы вам позвонить?

— Господин Грант, я буду сидеть у телефона, пока вы не позвоните.

— Лучше перекусите в это время. Я позвоню вам в половине девятого.

— О'кей, в половине девятого.

Лондон был тускло-серым с красноватыми оттенками, и Грант смотрел на него с любовью. В мундирах военных санитарок тоже было это сочетание. Соединение изящества и силы, достоинства и доброты, скрытых под внешним равнодушием. Он посмотрел на красные автобусы, делающие серый день прекрасным, и благословил их. Как они замечательны. В Шотландии автобусы были выкрашены в самый жалкий из всех цветов: голубой. Цвет настолько унылый, что почти что является синонимом депрессии. Однако англичане, храни их Господь, были горазды на более веселые выдумки.

Он застал госпожу Тинкер за генеральной уборкой гостиной. Правда, для этого не было ни малейшего повода, но госпожа Тинкер, видимо, находила столько же удовольствия в приведении всего в порядок, сколько другие находят в сложной симфонии, в победе на турнире по игре в гольф или в заплыве через Ла-Манш. Она принадлежала к тому типу женщин, о которых Лора говорила, что они «моют порог перед дверью каждый день, а собственную голову — раз в шесть недель».

Услышав звук открывающейся двери, она встала на пороге гостиной и сказала:

— Ничего себе! А в доме ни крошки. Почему вы не известили меня, что возвращаетесь из-за границы прежде времени?

— Ничего, Тинк. Я не буду ничего есть. Я зашел только, чтобы оставить багаж. Купи что-нибудь и оставь в кухне, чтобы у меня было что поесть сегодня вечером.

Госпожа Тинкер каждый вечер шла домой, отчасти потому, что должна была поужинать кое с кем, кого она называла «Тинкер», и отчасти потому, что Грант по вечерам любил иметь квартиру в полном своем распоряжении. Грант никогда не видел Тинкера и не очень понимал, что с ним связывало госпожу Тинкер. Ее настоящая жизнь и интересы были сосредоточены на Тенби Корт, С. В. 1.

— Кто-нибудь звонил? — спросил Грант, листая записную книжку с телефонами.

— Госпожа Хэллард звонила, чтобы сказать вам, чтобы вы ей позвонили и договорились пообедать вместе, как только вернетесь.

— Ага. Новая пьеса имела успех? Какие были рецензии?

— Паршивые.

— Все?

— Ну, все, которые я видела.

В те времена, когда она была свободна, еще до Тинкера, госпожа Тинкер была гардеробщицей в театре. По правде говоря, если бы не этот ритуал вечернего принятия пищи, то она скорее всего и сейчас бы каждый вечер кого-нибудь одевала в В. 1[8] или в В. К. 2, вместо того чтобы проводить генеральную уборку гостиных в С. В. 1. Однако ее увлечение театром было столь же живым, как у новичка.

— Ты видела эту пьесу?

— Я нет. Это, знаете ли, одна из тех пьес, которые означают что-то другое. Она держит фарфоровую собачку на камине, но это вовсе не фарфоровая собачка, это ее бывший муж, он разбивает эту собачку, то есть, это делает ее новый друг, и она делается безумной. Ну, знаете, не сходит с ума, а только делается безумной. Но я думаю, что если ты хочешь быть дамой, то надо играть в интеллектуальных пьесах. Что вы решили получить на ужин?

— Ничего не решил.

— Я могла бы оставить на пару порядочный кусок вареной рыбы.

— Только не рыбы, если ты меня любишь. Я съел столько рыбы в этот месяц, что мне хватит на всю жизнь.

— Гм, сейчас слишком поздно, чтобы купить почки у госпожи Бриджес, но я посмотрю, что можно сделать. У вас был хороший отпуск?

— Чудесный, чудесный отпуск.

— Это хорошо. Приятно увидеть, что вы немного прибавили в весе. И незачем с сомнением хлопать себя по животу. Небольшая полнота еще никому не повредила. Вам незачем быть тонким, как железнодорожный рельс. У вас теперь есть резервы.

Пока Грант переодевался в свой лучший городской костюм, она крутилась по дому и рассказывала сплетни и истории, которые приходили ей в голову. Наконец он уговорил ее заняться ее любимым делом — уборкой, а сам принялся за мелкие дела, скопившиеся за время его отсутствия. Потом он вышел в тишину раннего апрельского вечера. Зашел в гараж, ответил на пару вопросов насчет его отпуска, выслушал три рыбацкие истории, которые уже слышал месяц назад, до отъезда в Шотландию, и в конце концов отыскал свою маленькую двухместную машину, которой пользовался для личных нужд.

Номер 5 на Бритт Лейн не пришлось долго искать. Он был одним из группы старых домов, которые все время подвергались каким-то переделкам и перестройкам. Конюшни превращались в домики, кухонные пристройки — в виллы, а чердаки — в квартиры. Казалось, что номер 5 на Бритт Лейн — всего лишь цифра на калитке. Калитка была в кирпичной стене, и ее обитое железом дубовое дерево показалось Гранту несколько претенциозным в столь заурядной оправе, как лондонский кирпич. Однако калитка была прочной и легко открывалась нажатием руки. Через нее можно было попасть в то место, что было когда-то кухонным двориком, когда номер 5 был всего лишь флигелем дома, стоящего на следующей улице. Теперь дворик был небольшой, выложенной каменными плитами площадью с фонтаном посредине, а бывший флигель — маленьким, трехэтажным домом с плоской крышей, украшенным лепниной и покрашенным в кремовый цвет.

Проходя через двор, Грант заметил, что некоторые из каменных плит — старинные и очень красивы. Он мысленно поприветствовал то, что Хирон Ллойд не заменил обычный лондонский электрический звонок каким-нибудь более мудреным устройством. Это указывало на хороший вкус, единственным отклонением от которого была эта претенциозная дубовая калитка.

Внутренность дома также отличалась арабской суровостью и достаточностью пространства, однако она не создавала такого впечатления, что хоть одна частица Востока была перевезена в Лондон. За спиной слуги, открывшего дверь, Грант увидел голые стены и роскошный ковер — стилизация, а не привозной экземпляр. Его уважение к Хирону Ллойду возросло.

Слуга оказался арабом, арабом городским, полноватым, с живыми глазами и безукоризненными манерами. Он выслушал Гранта и мягко спросил на чрезмерно правильном английском языке, назначена ли ему встреча. Грант ответил, что нет, но он побеспокоит господина Ллойда не дольше, чем на пару минут. Господин Ллойд оказал бы ему большую помощь, если бы дал ему некоторую информацию, связанную с Аравией.

— Если вам угодно войти и минутку подождать, то я спрошу.

Он проводил Гранта в небольшую комнату сразу за парадным входом, которая, судя по ограниченному пространству и скромной мебели, служила именно в качестве комнаты ожидания. Грант предполагал, что кто-то вроде Хирона Ллойда наверняка привык к тому, что в его дом являются незнакомые люди, рассчитывающие заинтересовать его или получить помощь. И наверняка многие просили автограф. Осознание этого позволило Гранту лучше перенести чувство неудобства от вторжения в этот дом.

Ллойд, видимо, недолго размышлял над обоснованностью визита, ибо слуга вернулся через пару минут.

— Извольте войти. Господин Ллойд с радостью вас примет.

Формальность, но насколько приятная формальность. «Насколько хорошие манеры облегчают жизнь», — думал Грант, следуя за мужчиной по узкой лестнице в большую комнату, что занимала весь второй этаж.

— Господин Грант, хаджи, — сказал мужчина, отступая в сторону и позволяя ему войти. Грант уловил это слово и подумал: первая фальшивая нота. Англичане уж наверняка не совершают паломничеств в Мекку.

Глядя на Хирона Ллойда во время обмена приветствиями, Грант размышлял, заинтересовался ли Ллойд пустыней потому, что он выглядел как араб пустыни, или же он стал выглядеть как араб после многих лет, проведенных в пустынной Аравии. Ллойд был идеальным арабом пустыни, Черные глаза, продолговатое бронзовое лицо, белые зубы, гибкое тело, мягкие руки, движения, полные очарования. Одним словом, все как на семнадцатой странице «Мисс Тилли Тэлли» в последнем издании (тираж двести пятьдесят четыре тысячи, следующее издание через неделю). Гранту пришлось мысленно упрекнуть себя, что нельзя судить по внешнему виду.

Этот человек совершил путешествия, которые вошли в историю открытий, и описал их языком, который, хотя и немного сочный (Грант купил новый экземпляр вчера пополудни в Скоон), был, несмотря ни на что, языком литературным.

Хирон Ллойд не был салонным шейхом. Он носил обыкновенную лондонскую одежду и вел себя так, как надлежит себя вести в подобной одежде. Кто-то, о нем не слыхавший, принял бы его за лондонца из хорошо обеспеченного класса свободных профессий. Может быть, из более ярких профессий — например, за актера. Но его профессия могла быть и самой обыкновенной.

— Господин Грант, — сказал он, протягивая ему руку, — Махмуд говорит, что я могу вам чем-то помочь.

Его голос поразил Гранта. У него была ворчливая интонация, и он был лишен силы. С низкого столика для кофе Ллойд взял коробку сигарет и угостил Гранта. Сам он, как он сказал, не курит, ибо за время своей долгой жизни на Востоке перенял магометанские привычки, однако он может порекомендовать эти сигареты, если Грант хотел бы попробовать нечто такое, что имеет несколько непривычный вкус.

Грант с интересом взял сигарету и извинился за свое вторжение. Он хотел бы знать, не появлялся ли когда-нибудь здесь в течение приблизительно последнего года молодой человек по имени Шарль Мартэн, собирающий информацию об Аравии.

— Шарль Мартэн? Нет. Не думаю. Сюда многие приходят с вопросами о том и о сем. И я не всегда потом могу сохранить в памяти их фамилии. Однако я думаю, что я должен был бы запомнить кого-то с такой простой фамилией. Как вы находите этот табак? Я знаю каждую пядь земли, на которой его выращивают. Прекрасная страна, которая нисколько не изменилась с тех времен, когда через нее проходил Александр Македонский. — Он улыбнулся и добавил: — Не изменилась, за исключением того, что ее жители научились выращивать этот табак. Я думаю, что к нему очень подходит не очень выдержанное шерри. Это следующая из тех больших слабостей, которых я избегаю. Но для компании я возьму себе фруктовый сок.

Грант подумал, что присущая пустыне традиция гостеприимства по отношению к незнакомцу должна обходиться несколько дороговато в Лондоне, где ты являешься знаменитостью и где каждый без исключения имеет право нанести визит. Он обратил внимание на этикетку на бутылке. Как видно, Ллойд не нищий и склонен делать широкие жесты.

— Шарль Мартэн был также известен под именем Билла Кенрика, — сказал Грант.

Ллойд опустил стакан, который он как раз собирался наполнить, и сказал:

— Кенрик! Ведь он был здесь совсем недавно. Скажем: совсем недавно, я имею в виду, пару недель назад. Во всяком случае, в последний раз. Зачем ему понадобилась вторая фамилия?

— Этого я и сам не знаю. Я веду розыски от имени его друга. Он должен был встретиться с ним в Париже в начале марта. Точнее говоря, четвертого. Однако Кенрик не появился. Мы выяснили, что он погиб вследствие несчастного случая в тот самый день, когда должен был появиться в Париже.

Ллойд медленно поставил стакан на стол.

— Так, значит, поэтому он не вернулся, — сказал он все тем же своим тоном, который был ворчлив помимо его воли. — Бедный парень, бедный парень.

— Вы с ним условились о следующей встрече?

— Да. Он мне показался полным очарования и очень умным. Он был помешан на пустыне… но, может быть, вы об этом знаете. У него были различные идеи насчет исследований. У многих молодых людей все время появляются такие идеи. По-прежнему существуют искатели приключений даже в этом осторожном мире. Это должно нас радовать. Что случилось с Кенриком? Автомобильная катастрофа?

— Нет. Он упал в поезде и разбил себе череп.

— Бедняга. Бедняга. Жаль. Завистливым богам я мог бы предложить людей более бесполезных, чем он. Жестокое слово: бесполезный. Оно выражает ту идею, которую раньше нельзя было даже представить. Вот как далеко мы зашли в направлении окончательного варварства. Почему вас интересует, посетил ли меня Кенрик?

— Мы хотели найти его следы. Когда он погиб, то был замаскирован под Шарля Мартэна и снабжен комплектом документов Шарля Мартэна. Мы хотим знать, в какой момент он начал быть Шарлем Мартэном. Мы были почти что уверены, что, помешанный на пустыне, он мог посетить в Лондоне знатоков этой темы, а поскольку вы наибольший авторитет, то мы начали с вас.

— Понимаю. Значит, так, он пришел ко мне с визитом в качестве Билла Кенрика. Темноволосый, молодой мужчина, очень красивый. А также упрямый. Хорошие манеры, маскирующие неизвестные возможности. Я решил, что он замечателен.

— Он пришел к вам с какими-то конкретными планами? То есть с определенным предложением?

Ллойд слегка усмехнулся.

— Он пришел ко мне с одним из зауряднейших предложений. Экспедиция в Вабар. Вы слышали о Вабаре? Легендарный город Аравии. Это арабский «город плача». Как часто этот мотив повторяется в легендах! Человеческая раса чувствует себя бесконечно виноватой тогда, когда она счастлива. Мы даже не можем сказать о своем хорошем здоровье без того, чтобы не постучать по дереву, перекреститься или каким-нибудь другим образом отвести Божий гнев от бренного счастья. Так что, у Аравии есть свой Вабар: город был уничтожен огнем за свои богатства и свои грехи.

— И Кенрик думал, что он открыл этот город.

— Он был в этом уверен. Бедный парень, надеюсь, я не говорил с ним слишком бесцеремонно.

— Следовательно, вы считаете, что он ошибался.

— Господин Грант. Легенда о Вабаре распространена по всему Аравийскому полуострову, от Красного моря до Персидского залива, и в разных местах этого пространства предполагаемое местонахождение этого города определяется по-разному.

— А вы не верите, что кто-нибудь мог бы наткнуться на него случайно?

— Случайно?

— Кенрик был летчиком. Возможно, он попал в это место, когда сбился с курса.

— Так он рассказывал об этом другу?

— Нет. Ни с кем, насколько мне известно, он на эту тему не разговаривал. Это мой собственный вывод. Что мешает совершить открытие таким образом?

— Разумеется, ничего. Ничего — если это место вообще существует. Я уже сказал: эта легенда распространена почти что по всему миру. Но когда мы начинаем проверять истории о руинах, то «руины» всегда оказываются чем-то другим. Природной формой скал, миражом, даже скоплением туч. Я считаю, что то, что видел этот бедняга Кенрик, было метеоритным кратером. Я сам видел это место. Мой предшественник открыл его во время поисков Вабара. Оно как две капли воды было похоже на творение человеческих рук. Выброшенная земля создает башенки и изломанные, похожие на руины холмы. Думаю, у меня где-то есть снимок. Может быть, вы хотите посмотреть: это что-то исключительное. Он встал и отодвинул часть деревянной панели, открывая полки с книгами, занимающими всю стену от пола до потолка.

— Наверное, это счастье, что метеорит подобных размеров не каждый день падает на землю.

С одной из нижних полок он взял альбом с фотографиями и пошел назад через комнату, ища соответствующее место. И Грант, без какой-либо причины, ощутил странное чувство, что что-то ему знакомо, что где-то он встречал Ллойда до этого.

Он посмотрел на снимок, который Ллойд положил перед ним. Он был потрясающ. Почти что издевательская подделка, подражающая творению человеческих рук. Однако его сознание было охвачено тем странным чувством, которое он ощутил за мгновение до этого.

Быть может, он просто видел где-то фотографию Хирона Ллойда? Но если это так, если он видел лицо Ллойда только как дополнение к какому-нибудь описанию его свершений, то ощущение узнавания появилось бы сразу, как только он вошел в комнату и увидел его. А это было не столько узнавание, сколько чувство, что он уже откуда-то знает Ллойда, что он видел его при каких-то других обстоятельствах.

— Видите ли, — говорил Ллойд, — даже когда ты смотришь на это с земли, то нужно туда забраться, чтобы убедиться, что это вовсе не скопление человеческих жилищ. Насколько же более обманчивым это должно выглядеть с воздуха.

— Да, — согласился Грант, но он не верил в это. Сверху кратер был четко виден. Это бы выглядело, несомненно, тем, что оно есть: круглым углублением, окруженным выброшенной землей. Но он не собирался делиться этим с Ллойдом. Пускай Ллойд говорит. Ллойд интересовал его все больше и больше.

— Это район, находящийся очень близко от трассы Кенрика через пустыню. Он описал мне трассу, и я думаю, что он должен был видеть именно это.

— Кенрик установил координаты?

— Не знаю. Я его не спрашивал. Но я склонен полагать, что да. У меня было такое впечатление, что это очень способный и умный человек.

— Вы его не расспрашивали о подробностях?

— Господин Грант, если бы вам кто-то сказал, что он открыл священное дерево, растущее посреди Пикадилли, сразу напротив пивной, то вас бы это заинтересовало? Или подумали бы вы, что следует проявлять терпение по отношению к такому человеку? Я знаю Руб аль-Хали так же хорошо, как вы знаете Пикадилли.

— Да, разумеется. Так это не вы провожали его на вокзал?

— Господин Грант, я никогда не провожаю никого. Это достойное сожаления соединение мазохизма с садизмом. Однако куда же направился Кенрик после разговора со мной?

— В Скоон.

— В Шотландию? Я знал, что ему надо было развеяться. Почему, однако, он ехал в Шотландию?

— Мы не знаем. Это одна из тех вещей, которая нас больше всего беспокоит. Вы не сказали ему ничего такого, что могло бы направить его туда?

— Нет. Он только упомянул, что будет искать поддержку у кого-то другого. Я оказался бесчувственным слюнтяем. Быть может, он нашел покровителя или рассчитывал на то, что кого-то найдет там. Правда, так сразу никто не приходит мне в голову. Разумеется, есть Кинси-Хеуит. Он связан с Шотландией. Но, думаю, сейчас он в Аравии.

Следовательно, Ллойд дал по крайней мере первое разумное объяснение внезапной поездке Кенрика на север. Он поехал туда, чтобы поговорить с возможным покровителем. В последнюю секунду, когда он уже должен был встретиться в Париже с Тэдом Калленом, он нашел покровителя, а следовательно, понесся на север, чтобы с ним встретиться. Это подходит идеально. Они продвигаются вперед. Но почему в качестве Шарля Мартэна?

Ллойд, будто угадав его мысли, сказал:

— Кстати, если Кенрик путешествовал под именем Шарля Мартэна, то каким образом в нем опознали Билла Кенрика?

— Я ехал на том же поезде в Скоон. Я видел его мертвым и заинтересовался одним стихотворением, которое он написал.

— Написал? На чем?

— На полях дневной газеты, — сказал Грант, размышляя, какое может иметь значение, на чем писал Кенрик.

— Ага.

— Я был в отпуске, мне больше нечего было делать, а потому это дело меня развлекало.

— Вы играли в детектива?

— Вот именно.

— Кто вы по профессии, господин Грант?

— Я государственный служащий.

— Ага. Я думал, что вы связаны с армией. — Он слегка улыбнулся и взял стакан Гранта, чтобы снова его наполнить. — В соответствующем звании, разумеется.

— Например, офицер Генерального штаба?

— Нет, скорее атташе. Или кто-нибудь из разведки.

— Я немного работал в разведке во время моей службы в армии.

— Так, значит, это там вы выработали в себе чутье на такие вещи. Позволю себе сказать… замечательную интуицию.

— Спасибо.

— Только ваш необычайный талант сделал возможным опознать в Шарле Мартэне Билла Кенрика. Или, быть может, у Кенрика было при себе что-то такое, что облегчило опознание?

— Нет. Его похоронили как Шарля Мартэна.

Ллойд сделал паузу, когда ставил наполненный стакан, а после сказал:

— Это пренебрежение фактом внезапной смерти типично для шотландского сознания. Они всегда бывают ужасно горды скромными результатами своего следствия. Мне кажется, что Шотландия — идеальное место для совершения убийства. Если у меня когда-нибудь будут такие намерения, то я заманю свою жертву на север.

— Как всегда, было проведено следствие. Несчастный случай произошел вскоре после отъезда поезда из Юстона.

Какое-то время Ллойд размышлял.

— Не считаете ли вы, — сказал он, — что следует сообщить об этом полиции? Уведомить ее, что похоронили кого-то не под той фамилией.

Грант хотел объяснить, что единственным доказательством того, что мертвый Шарль Мартэн — это Билл Кенрик, является его опознание на не слишком хорошем любительском снимке, однако что-то его удержало. Вместо этого он сказал:

— Сперва мы хотели бы знать, почему у него при себе были документы Шарля Мартэна.

— Ну да, понимаю. Это дело совершенно загадочное. Никто не добывает документы другого человека без некоторых… предварительных действий. Кто-нибудь знает, кто такой есть Шарль Мартэн… или скорее был?

— Да, у полиции нет никаких сомнений.

— Единственное, что неясно, это способ, которым Билл Кенрик раздобыл эти документы. Я понимаю, почему вы с неприязнью относитесь к официальным источникам. Что с тем человеком, что провожал его на Юстон? Мог это быть Шарль Мартэн?

— Предполагаю, что да.

— Документы могли быть только одолжены. Кенрик не произвел на меня впечатления… ну, скажем, преступника.

— Да. В свете всех фактов, он не был преступником.

— Все это вместе взятое очень странное дело. Этот несчастный случай, который с ним произошел, как вы сказали. Я полагаю, что не было сомнений, что это был несчастный случай? Ничто не указывает на то, что произошла какая-нибудь ссора?

— Нет, это было просто падение, которое могло случиться с каждым.

— Печально. Как я сказал, в настоящее время у молодых людей слишком редко встречается этот сплав отваги и ума. Многие приходят ко мне и даже приезжают издалека, чтобы меня посетить…

Он говорил дальше, а Грант смотрел на него и слушал.

Действительно ли так много людей приходит сюда? Ллойд казался очень довольным возможностью поговорить с незнакомцем. Ничто не указывало на то, что у него была договоренность с кем-то на вечер или что на ужин должны были прийти гости. Он сидел и говорил тонким ворчливым голосом, любуясь своими ладонями, лежавшими на коленях. Он непрерывно менял положение рук не в форме жеста, подчеркивающего сказанное, а будто переставлял на новое место какое-то украшение. Гранту эта самовлюбленная озабоченность показалась очаровательной. Он вслушался в тишину этого дома, отделенного от города и городской суеты. В биографии из «Кто есть кто» не было упоминания ни о жене, ни о детях. Значит, здесь жил только Ллойд и прислуга. Достаточно ли ему было его занятия, чтобы возместить отсутствие общества близких людей?

Он, Алан Грант, тоже жил в одиночестве. Однако его жизнь была настолько наполнена людьми, что возвращение в пустую квартиру было роскошью, пиром для души. Доставлял ли такой одинокий образ жизни удовольствие Ллойду?

Или же этот истинный Нарцисс никогда не нуждался ни в чьем обществе, кроме своего собственного?

Гранту было интересно, сколько же лет Ллойду. Он наверняка старше, чем выглядит. Это ветеран среди исследователей Аравии. Ему лет пятьдесят или даже больше того. В своей биографии он не указал дату рождения, так что скорее всего ему под шестьдесят. У него впереди оставалось не так уж много лет, которые он бы мог посвятить утомительным экспедициям, даже если принять во внимание его хорошую физическую форму и здоровье. Что он будет делать в оставшиеся годы? Проведет их в любовании собственными руками?

— Единственная в настоящее время истинная демократия на земле, — говорил Ллойд, — и она уничтожается тем, что мы называем цивилизацией.

И опять Грант ощутил беспокойство, будто столкнулся с чем-то знакомым, с чем-то, что вызвало смутные ассоциации. Неужто он уже встречал Ллойда раньше? Или же Ллойд кого-то ему напомнил?

Если да, то кого?

Он должен выбраться отсюда и все обдумать. Все равно уже время прощаться.

— Сказал ли вам Кенрик, где остановился? — спросил Грант, собираясь уходить.

— Нет. Мы не обозначили точно дату следующей встречи. Я попросил его, чтобы он еще раз зашел ко мне, прежде чем покинет Лондон. Когда он ушел, я был убежден, что он обиделся, что он, может быть, зол, по причине отсутствия у меня… скажем так, понимания.

— Да, это должно было быть для него ударом. Извините, что я отнял у вас много времени. Вы проявили большое терпение. Я ужасно вам благодарен.

— А я ужасно рад, что мог вам чем-то помочь. Боюсь только, что эта помощь немногого стоила. Если будет еще что-то такое, что я мог бы сделать в этом деле, то рассчитываю на то, что вы без колебаний придете ко мне.

— Разумеется, это так, но вы были настолько любезны, что я боюсь попросить вас еще кое о чем. Полагаю, что эта просьба будет несколько неуместна.

— В чем же дело?

— Не могли бы вы одолжить мне эту фотографию?

— Фотографию?

— Фотографию метеоритного кратера. Я заметил, что фото прикреплено к альбому, а не приклеено. Я очень хотел бы показать это другу Кенрика. Торжественно обещаю его отдать. И в идеальном…

— Ну конечно, вы можете взять эту фотографию. И прошу вас не утруждать себя ее возвращением. Я сделал этот снимок сам, и негатив лежит в соответствующем месте. Я легко могу сделать новые отпечатки.

Он вытащил снимок из альбома и вручил его Гранту. Вместе с ним он сошел вниз, проводил до дверей, немного поговорил на тему дворика, выслушав похвалы Гранта, и, прежде чем закрыть дверь, вежливо подождал, пока Грант дойдет до машины.

Грант взял дневную газету, которая лежала на сиденье автомобиля, и осторожно вложил снимок между ее страницами. Потом он поехал к реке, на Эмбэнкмент.

Он подумал, что старое здание, как всегда, похоже на ужасный сеновал, виднеющийся в полумраке. Так же выглядел и отдел дактилоскопии, когда он до него добрался. Картрайт как раз погасил сигарету на блюдечке чашки с недопитым холодным чаем и любовался своей последней работой: полным набором отпечатков левой руки.

— Замечательно, гм? — сказал он, подняв голову, когда тень Гранта упала на него. — Они приведут Пинки Мейсона на виселицу.

— Разве он не догадался воспользоваться перчатками?

— Ого! Пинки мог бы купить концерн «Дентс». Этот маленький ловкий субъект Пинки просто не мог поверить, что полиции когда-нибудь придет в голову что-то другое, кроме самоубийства. Перчатки существуют для мелких взломщиков и им подобных. Но не для интеллектуальных светил вроде Пинки. Ты уезжал?

— Да. Был на рыбалке в Шотландии. Если ты не очень занят, то не смог бы быстренько для меня кое-что сделать?

— Сейчас?

— Да нет. Можно и завтра.

Картрайт посмотрел на часы.

— Сейчас мне нечего делать. Потом я должен встретиться с женой в театре. Мы идем на новую пьесу Марты Хэллард. Я могу сделать это сейчас, если хочешь. Это что-нибудь сложное?

— Нет. Ужасно просто. Вот здесь, в нижнем правом углу этой фотографии есть замечательный отпечаток большого пальца. А на обратной стороне, как я думаю, ты найдешь хорошенький набор отпечатков остальных пальцев. Я хотел бы проверить их в картотеке.

— Нормально. Подождешь?

— Сейчас я иду в библиотеку. Я еще сюда приду.

В библиотеке он взял «Кто есть кто» и поискал Кинси-Хеуита. Упоминание о нем было очень скромным по сравнению с половиной колонки, посвященной Хирону Ллойду. Из написанного следовало, что он был гораздо моложе Ллойда, имел жену и двоих детей. Адрес был лондонский. Это «связан с Шотландией», как говорил Ллойд, похоже, заключалось в том, что он был младшим сыном какого-то Кинси-Хеуита, имеющего имение в Файфшире.

Так что есть возможность, что он сейчас находится или находился недавно в Шотландии. Грант пошел к телефону и набрал лондонский номер. Женщина с приятным голосом сказала, что мужа нет дома. Нет, его не будет долгое время. Он в Аравии с ноября, и не следует ожидать его раньше, чем в мае. Грант поблагодарил и положил трубку. Билл Кенрик ехал не к Кинси-Хеуиту. Завтра ему придется обойти разных знатоков Аравии, одного за другим, и расспросить их о Кенрике.

Поговорив с друзьями, с которыми он столкнулся в отделе, он вернулся к Картрайту.

— Ты уже сделал, или я пришел слишком рано?

— Не только сделал, но и проверил их для тебя. Ответ звучит: нет.

— Ну да, собственно говоря, я тоже ничего не ожидал. Только расчищал подступы. И все же большое тебе спасибо. Снимок я возьму с собой. Я слышал, что рецензии на новую пьесу Марты Хэллард ужасны.

— Действительно? Я никогда не читаю рецензий. Берил тоже не читает. Она просто любит Марту Хэллард. Я тоже, если уж об этом зашла речь. Чудесные, длинные ноги. Спокойной ночи.

— Спокойной ночи, и еще раз спасибо.

Глава XII

— Мне кажется, этот тип не очень-то вас восхищает, — сказал Тэд Каллен, когда Грант закончил по телефону свой рассказ.

— Разве? Ну, может быть, он не принадлежит к числу тех людей, от которых я без ума. Слушай, Тэд: ты совершенно уверен, что в закутках твоего мозга не засветится мысль, где Билл мог остановиться?

— У меня в мозгу нет никаких закутков. У меня только есть под черепом немного места, где я держу все, что мне нужно. Немного телефонных номеров и пара молитв.

— Ну, хорошо. Я хотел бы, чтобы ты завтра обошел, если хочешь, те места, которые тебе кажутся само собой разумеющимися.

— Да, разумеется. Я все сделаю. Все, что вы говорите.

— Порядок. У тебя есть ручка? Я продиктую тебе список.

Грант дал ему названия двенадцати отелей, которые он отобрал. При этом он исходил из той предпосылки, что молодой человек, приехавший из страны открытых пространств и небольших городков, будет искать отель, который был бы одновременно большой и веселый и при этом не очень дорогой. На всякий случай он добавил пару адресов наиболее известных дорогих отелей. Молодой человек с двухмесячной зарплатой временами способен на экстравагантные поступки.

— Я не думаю, что нам надо забивать себе голову чем-то еще, — сказал он.

— А есть что-то еще?

— Если Билл не останавливался ни в одном из этих отелей, то мы пропали, потому что тогда нам придется искать его во всех лондонских отелях, не говоря уже о пансионах.

— О'кей. Начну с самого утра. Господин Грант, я хотел бы сказать вам, как я вам благодарен за то, что вы для меня делаете. Вы жертвуете свое время на нечто такое, чего никто другой не захотел бы делать. То есть то, за что не взялась бы полиция. Если бы не вы…

— Послушай, Тэд. Я не оказываю тебе любезности. Я делаю это по собственному желанию. Такой уж я дотошный, и еще это меня развлекает, потому что это мое хобби. Если бы не это, то, можешь мне поверить, я не был бы сейчас в Лондоне. Я ложился бы сейчас спать в Клюне. Так что спокойной ночи, и спи спокойно. Мы сами распутаем это дело.

Он положил трубку и пошел посмотреть, что госпожа Тинк оставила для него на кухне. Это была какая-то запеканка с мясом. Он отнес ее в гостиную и ел, не ощущая вкуса, ибо его голова была занята Ллойдом.

— Что в этом Ллойде было такого знакомого?

В памяти он вернулся к тем минутам, что предшествовали впечатлению, что он уже с ним знаком. Что Ллойд тогда делал? Открывал нишу с книжками. Открывал ее движением сознательно элегантным, несколько выставляя себя напоказ. Что было в этом такого, что могло вызвать какие-то ассоциации?

Было и еще нечто странное.

Почему Ллойд спросил «на чем?», когда Грант упомянул о записях Кенрика?

Это, несомненно, было необычайно странной реакцией.

Что именно он сказал Ллойду? Он сказал, что заинтересовался Кенриком из-за кое-каких стихов, которые тот написал. Нормальной реакцией был бы, разумеется, вопрос: «стихи?» Главным словом в этой фразе было «стихи». Сам факт написания гораздо менее важен. И то, что реакцией на эту информацию былвопрос «на чем?», просто-напросто необъяснимо.

При том, что каждая человеческая реакция объяснима.

По опыту Грант знал, что именно слова, оторванные от темы и необдуманные, наиболее важны в высказываниях.

Почему Ллойд сказал «на чем?»?

Он взял эту проблему с собой в постель и с нею заснул.

Утром он начал обходить исследователей Аравии и вовсе не был удивлен отсутствием результатов. У людей, относящихся к исследованию Аравии, как к хобби, очень редко есть деньги, чтобы что-нибудь финансировать. Как раз наоборот, они сами обычно рассчитывают на чью-либо поддержку. Единственной надеждой было то, что кто-нибудь из них мог интересоваться этой темой до такой степени, что был бы готов поделиться собственными субсидиями. Однако ни один из них никогда не слыхал ни о Шарле Мартэне, ни о Билле Кенрике.

Пока он управился с этим делом, наступило время ленча. Грант стоял у окна, ожидая звонка от Тэда, и размышлял, пойти ли куда-нибудь на ленч или же попросить госпожу Тинкер, чтобы она сделала ему омлет. Был очередной серый день, однако дул легкий ветерок, а запах влажной земли вызывал у него воспоминания о провинции. «Прекрасный день для рыбалки», — подумал Грант. На мгновенье ему представилось, что он спускается по вересковой пустоши к реке, вместо того чтобы бороться с лондонской телефонной сетью. Это даже не обязательно должна быть рыбалка. Он поплыл бы после полудня к Лохан Ду в протекающей лодке, в компании Пата.

Грант вернулся к письменному столу и начал приводить в порядок утреннюю почту. Он остановился на полпути перед тем, как выкинуть порванные листы и пустые конверты в корзину, ибо внезапно кое-что себе уяснил.

Он уже знал, кого напоминал ему Хирон Ллойд. Малютку Арчи.

Это было до того неожиданно и до того забавно, что он сел на стул возле стола и начал смеяться.

Что связывает Малютку Арчи с этим элегантным и лощеным Хироном Ллойдом?

Неудовлетворенность? Наверняка нет. Тот факт, что он чужой для страны, которой он себя посвятил? Нет, это сходство чересчур отдаленное. Это было что-то более близкое.

Теперь у него уже не было никаких сомнений. Он ощущал неповторимое чувство облегчения, как всегда, когда вспоминается имя, выпавшее из памяти.

Да, это был Малютка Арчи.

Но почему?

Что общего имеет между собой эта нелепая пара?

Жесты? Нет. Телосложение? Нет. Голос? Не в этом ли было дело?

— Тщеславие, дурак! — сказал внутренний голос.

Да, дело было в этом. Тщеславие, просто патологическое тщеславие.

Он сидел в тишине, размышляя.

Тщеславие. Первый, неотъемлемый элемент преступления, существенная черта сознания преступника.

Но при том условии, что…

Телефон возле его локтя внезапно зазвонил.

Это был Тэд. Он дошел до восемнадцатого номера и стал уже старым усталым человеком, но в его жилах течет кровь пионеров, а потому он ведет поиски дальше.

— Оставь это на минуту и пойдем куда-нибудь перекусить.

— О, у меня уже был ленч. Я взял два банана и молочный коктейль на Лесестер Сквер.

— Боже милостивый! — сказал Грант.

— Что в этом плохого?

— Крахмал, всего-навсего.

— Когда ты изможден, то пригодится и немного крахмала. Вам повезло?

— Не особенно. Если Билл поехал на север к покровителю, то это мог быть только какой-нибудь любитель, у которого есть деньги. Не кто-то такой, кто бы активно участвовал в аравийских экспедициях.

— Ага. Хорошо. Теперь я буду делать свое дело. Когда мне вам опять позвонить?

— Как только дойдешь до конца списка. Я подожду дома твоего звонка.

Грант решил съесть омлет и, пока госпожа Тинкер хлопотала на кухне, ходил по гостиной, размышляя о тщеславии и его последствиях.

Если бы только у них была какая-то зацепка. Что будет, если Тэд дойдет до конца списка и ничего не найдет? Его возвращение на работу это всего лишь вопрос дней. Грант начал подсчитывать, сколько времени займет у Тэда проверка остальных четырех отелей.

Однако прежде чем он съел половину омлета, явился Тэд собственной персоной. Раскрасневшийся и торжествующий.

— Не понимаю, как вам могло прийти в голову, что эта скучная, маленькая конура могла иметь что-то общее с Биллом, — сказал он, — но вы были правы. Именно там он и остановился.

— Что это за скучная, маленькая конура?

— «Пентленд». Почему вы о нем подумали?

— У него прекрасная репутация.

— У этого отеля?

— Некоторые англичане останавливаются в нем из поколения в поколение.

— Именно! Похоже на то!

— Так, значит, Билл остановился там. Знаешь, он мне все больше нравится.

— Да-а, — тихо сказал Тэд. Торжествующий румянец исчез с его лица. — Жаль, что вы не были знакомы с Биллом. Другого такого вам не найти.

— Сядь и выпей кофе, это нейтрализует твои молочный коктейль. Или ты предпочел бы что-нибудь покрепче?

— Нет, спасибо. Я выпью кофе. Ого, действительно это пахнет, как кофе, — добавил он с изумлением в голосе. — Билл выехал третьего. Третьего марта.

— Ты опросил его про его багаж?

— Разумеется. Сначала они совершенно не хотели этим заняться, но в конце концов достали реестр и сказали, что господин Кенрик ничего не оставлял ни в камере хранения, ни в сейфе.

— То есть он оставил багаж в камере хранения на вокзале, чтобы иметь его под рукой, когда вернется из Шотландии. Если он намеревался дальше лететь на самолете, то он оставил бы его на Юстоне, чтобы забрать по дороге в аэропорт. Если он намеревался переправиться морем, то мог отвезти его на вокзал Виктория, прежде чем поехать на Юстон. Он любит море?

— Вот именно! Он не был на этом помешан, но его манией были паромы.

— Паромы?

— Да. Должно быть, это началось тогда, когда он ребенком был в таком городе: Помпеи… Вы знаете, где это находится? — Грант кивнул головой. — И он все время провел там на пароме за один пенс.

— Это стоило полпенса.

— Ну, все одно.

— Ты думаешь, что железнодорожный паром мог бы его интересовать. Хорошо. Мы можем попробовать. Но если он боялся опоздать на встречу с тобой, то, наверное, должен был лететь на самолете. Ты узнал бы его чемоданы, если бы их увидел?

— О да. Мы вместе с Биллом жили в служебном домике. Я помогал ему собирать чемоданы. Собственно говоря, один из его чемоданов — мой, если уж об этом речь. Он просто взял оба чемодана. Он сказал, что если мы купим много вещей, то сможем купить себе новый чемодан, чтобы… — голос Тэда внезапно сломался; он укрыл лицо в чашке с кофе. Это была большая плоская чашка с розовым китайским узором. Марта Хэллард привезла Гранту целый такой сервиз из Швеции, ибо Грант любил пить кофе из больших чашек. А теперь оказалось, что они еще являются и прекрасным укрытием, чтобы прятать в них чувства.

— Видишь ли, у нас нет квитанции, чтобы их получить. А я не могу выступить официально. Однако я знаком с большинством сотрудников, служащих на больших вокзалах, а потому мы скорее всего чего-то добьемся. Твоим заданием будет показать чемоданы. Билл любил наклейки?

— Я думаю, он бы пометил свои вещи, если бы собирался их так оставить. Кстати, вам не кажется, что квитанция камеры хранения была у него в бумажнике?

— Кто-то другой мог сдать за него эти чемоданы. Например, человек, который провожал его на Юстон.

— Тот Мартэн?

— Возможно. Если Кенрик одолжил документы для этого странного маскарада, то он должен бы был их вернуть. Быть может, Мартэн намеревался приехать к нему с его чемоданами, в аэропорт или на вокзал Виктория, или куда-то, откуда Кенрик собирался выехать из Англии? Тогда он мог бы получить свои документы назад.

— Да, это бы было удобно. Может, нам поискать этого Мартэна? Дадим объявление в разделе пропавших.

— Не думаю, чтобы Мартэн поспешил отозваться, поскольку он знает, что одолжил документы для какого-то обмана, а сам остался без документов, удостоверяющих личность.

— Да. Может быть, вы правы. Во всяком случае, он не останавливался в отеле.

— Откуда ты знаешь? — в изумлении спросил Грант.

— Я просмотрел реестр, когда проверял подпись Билла.

— Ты закапываешь свой талант в ОКЭЛ, Тэд. Ты должен перейти к нам.

Однако Тэд не слушал.

— Вы не представляете, что это было за странное чувство — увидеть так внезапно почерк Билла между всеми этими чужими фамилиями. У меня просто дыхание перехватило.

Грант взял снимок «руин» в кратере и бросил его на стол.

— Вот что видел Билл, по мнению Хирона Ллойда.

Тэд с интересом посмотрел на снимок.

— Это, конечно, странно, правда? Как руины небоскребов. Знаете, до того как я увидел Аравию, я думал, что это в Соединенных Штатах придумали небоскребы. Но в некоторых из этих старых арабских городов временами можно найти Эмпайр Стэйт Билдинг, только меньших размеров. По вашему мнению, Билл видел что-то другое?

— Да. Сверху легко понять, что это кратер.

— Вы это сказали Ллойду?

— Нет. Я просто дал возможность ему говорить.

— Почему вы так не любите этого типа?

— Я не сказал, что я его не люблю.

— Вам и незачем говорить.

Грант заколебался, анализируя свои чувства.

— Я обнаружил в нем тщеславие. Я лично ощущаю отвращение к тщеславным людям, а как полицейский, я им не доверяю.

— Тщеславие — безвредный вид слабости, — сказал Тэд, снисходительно пожав плечами.

— И в этом ты как раз ошибаешься. Это совершенно губительная черта. Когда ты говоришь «тщеславие», то имеешь в виду человека, который любуется на себя в зеркале и покупает себе тряпки, чтобы вырядиться. Но это всего лишь бахвальство. Настоящее тщеславие это что-то совершенно другое. Дело здесь не в человеке, а в личности. Тщеславный говорит: «Я должен это иметь, потому что Я этого хочу». Это ужасно, потому что неизлечимо. Тщеславного человека никогда нельзя убедить, что кто-то другой чего-то стоит. Он просто не понимает того, что ему говорят. Он скорее убьет человека, чем будет пару месяцев переносить его обременительное присутствие.

— Но ведь это душевная болезнь.

— Не в понимании тщеславного. И, разумеется, не в медицинском смысле этого слова. Просто тщеславный поступает логически. Как я уже сказал, это ужасная черта. Одна из основных черт личности преступников. Преступник, настоящий преступник — это противоположность маленькому человеку, который, оказавшись в нужде, подделывает счета, или мужчине, который убивает свою жену, найдя ее в постели с любовником. Настоящие преступники отличаются друг от друга внешностью, привязанностями, умом и методами точно так же, как и остальные люди, однако у всех у них есть одна неизменная общая черта: патологическое тщеславие.

Тэд выглядел так, будто он слушал это одним ухом, а полученную информацию использовал для каких-то собственных выводов.

— Послушайте, господин Грант. Вы хотите сказать, что этому Ллойду нельзя доверять?

Грант обдумал этот вопрос.

— Хотел бы я это знать, — сказал он. — Хотел бы я это знать.

— Ну, ну! — сказал Тэд. — Это, конечно, представляет все в ином свете, не так ли?

— Сегодня утром я долго размышлял над тем, что я, может быть, уже навидался столько тщеславия у преступников, что у меня появилась замешанная на этом мания и что я сделался чересчур подозрителен. С виду Хирон Ллойд безупречен. Даже более того: он достоин восхищения. Он пользуется прекрасной репутацией, у него замечательный вкус, что означает природное чувство меры. И, уж конечно, он достиг столького, что достаточно для удовлетворения наиболее эгоистичной души.

— Но вы думаете… что, однако, что-то не так.

— Ты помнишь того человека в отеле в Мойморе, который пытался обратить тебя в свою веру?

— Угнетенная Шотландия! Маленький субъект в юбке.

— В килте, — машинально сказал Грант. — Так вот, по какой-то причине Ллойд производит на меня такое же впечатление, что и Арчи Броун. Оно нелепое, но необычайно сильное. У них тот же… — он подыскивал подходящее слово.

— Запах.

— Да. Что-то в этом роде. У них одинаковый запах.

После долгого молчания Тэд сказал:

— Господин Грант, вы все еще полагаете, что то, что случилось с Биллом, было несчастным случаем?

— Да, потому что нет ни единого намека на какие-нибудь обстоятельства, что свидетельствовали бы против этого. Однако я полностью готов к тому, чтобы не считать это несчастным случаем, если только для этого будут веские доводы. Ты умеешь мыть окна?

— Умею ли я что?

— Мыть окна.

— Должно быть, я мог бы попробовать, если бы на самом деле пришлось, — сказал Тэд, вытаращив глаза. — А в чем дело?

— Быть может, тебе придется этим заняться, прежде чем мы кончим. Идем заберем эти чемоданы. Надеюсь, в них будет информация, которая нам нужна. Я как раз вспомнил, что Билл забронировал спальное купе до Скоона за неделю.

— Быть может, его покровитель в Шотландии не мог с ним увидеться до четвертого.

— Возможно. Во всяком случае, все его документы и личные вещи будут в одном из этих чемоданов, и я надеюсь, что там будет и дневник.

— Билл не вел дневника!

— Я не имею в виду дневник, я имею в виду что-то вроде: «встреча — Джек-13.15 — навестить — Хоупсов — 19.30».

— Ах, да. Он, наверное, делал записи. В таком случае он записал бы и фамилию возможного покровителя в Лондоне. Друг мой! Может быть, это все, что нам нужно!

— Это будет все, что нам нужно. Если оно там.

Но там ничего не было.

Вообще ничего.

Они начали поиски, ощущая крылья за спиной, с наиболее очевидных мест: с Юстона, аэропорта, Виктории,

— Здравствуйте, инспектор. Чем я могу вам сегодня служить?

— Вы можете помочь моему другу из Америки.

— Да? Билет на поезд в три тридцать?

— Нет, это нам не нужно. Он хотел бы знать, не оставил ли здесь его друг свои чемоданы. Разрешите нам посмотреть. Мы не собираемся ничего трогать. Только посмотрим.

— Ну, смотреть в этой стране пока еще разрешается, господин инспектор, независимо от того, верите ли вы в такую возможность или нет. Очень прошу вас войти.

Так что они входили. Каждый раз они входили. И каждый раз ряды уложенного багажа смотрели на них пренебрежительно и отстранение. Они были такими отстраненными, какими могут быть лишь чужие вещи.

Из мест, где находка наиболее вероятна, они, растратившие свой пыл и обеспокоенные, перешли к местам, в которых чемоданы вряд ли могли быть. Они рассчитывали на дневник, на какие-то записи. Теперь Гранта удовлетворил бы и один только вид чемоданов Кенрика.

Однако их не было ни на одной из полок.

Этот факт так изумил Тэда, что Грант с трудом вытащил его из последней камеры хранения. Он все ходил вокруг заставленных полок в полном недоверия ослеплении.

— Они здесь должны быть, — говорил он. — Они должны быть здесь.

Но их не было.

Когда в подавленном настроении, исчерпав все возможности, они вышли на улицу, Тэд сказал:

— Господин инспектор, господин Грант, где еще можно оставить багаж после отъезда из отеля? Есть ли здесь такие отдельные, запирающиеся тайники?

— Только на ограниченное время. Для людей, которые хотят оставить чемоданы на пару часов, когда сами они должны что-то уладить.

— Так где же вещи Билла? Почему их нет ни в одном из этих мест?

— Не знаю. Они могут быть, например, у его девушки.

— Какой девушки?

— Не знаю. Он был молод, красив и одинок. У него мог быть действительно большой выбор.

— Да, конечно. Вы правы. Это мне кое-что напомнило. — С его лица сошло выражение потерянности и беспомощности. Он посмотрел на часы. Уже было почти что время ужина. — Я договорился с этой девушкой из молочного бара. — Он посмотрел на Гранта и слегка смешался. — Но я ее оставлю, если вы считаете, что я могу пригодиться.

Грант послал его на свидание с чувством облегчения. Все это немного напоминало прогулку с потерянным псом. Грант решил поужинать сегодня позднее и сперва навестить коллег из полиции.

Он зашел в комиссариат на Эствик-стрит, и его приветствовали той же самой фразой, которую он выслушивал весь этот день и вечер:

— Здравствуйте, инспектор, чем мы вам можем сегодня служить?

Грант хотел знать, у кого сейчас район улицы Бритт Лейн.

Участковым является постовой Байзел, номер 30. И если инспектор желает с ним увидеться, то как раз сейчас он сидит в столовой и уплетает колбасу с картошкой.

Грант нашел номер 30 сидящим за столом в дальнем углу зала. Перед ним была французская грамматика. Глядя на него, сидящего в забытьи, Грант подумал, как сильно изменилось сознание лондонского полицейского за последнюю четверть века. Он сам был примером отклонения от нормы; впрочем, этим фактом он мог воспользоваться в разных ситуациях. Постовой Байзел был темноволосым, маленьким пареньком из графства Даун, с матовым бледным лицом и медленным, тщательным произношением. Французская грамматика и тщательное произношение обещали постовому Байзелу большое будущее.

Паренек поднялся для приветствия, но Грант усадил его и сказал:

— Есть одна мелочь, которую ты мог бы для меня сделать. Я хотел бы знать, кто моет окна на Бритт Лейн, номер 5. Ты мог бы произвести небольшую разведку…

— Дом господина Ллойда? — спросил паренек. — Это делает Ричардс.

Да, да, постового Байзела ждет большое будущее. Надо иметь в виду постового Байзела.

— Откуда ты это знаешь?

— Я провожу с ним немного времени, когда совершаю обход. Он держит свою тележку с барахлом в этих бывших конюшнях немного подальше на Бритт Лейн.

Грант поблагодарил будущего надинспектора и пошел поискать Ричардса. Это был отставной солдат, неженатый, и одна нога у него была короче другой. Он держал кошку, коллекцию фарфоровых кружек и был охвачен страстью к игре в стрелки. А от этой игры был уже только шаг до небольшого тет-а-тет с Ричардсом.

Однако этот шаг отнял у Гранта почти что два часа. Но в конце концов он получил Ричардса в свое распоряжение, в уголке пивной, с кружкой пива. Он размышлял, показать ли ему свое удостоверение, что означало применить официальные средства для неофициального дела, или же отнестись к этому, как к небольшой услуге, оказанной ему ветераном, когда Ричардс неожиданно сказал:

— Вы, уважаемый, совершенно не потолстели за столько лет.

— Я вас где-то встречал? — спросил Грант, несколько обеспокоенный тем, что чье-то лицо вылетело у него из памяти.

— В Кэмберли. Так давно, что просто жутко делается. И вам незачем огорчаться, что вы меня не помните, — добавил он, — потому что я сомневаюсь, что вы меня когда-нибудь видели. Я был поваром. Вы все еще в армии?

— Нет, я полицейский.

— Без шуток! Ну, ну. Я бы сказал, что вы были верным кандидатом на пост начальника Генерального штаба Британской империи. Теперь уж я знаю, почему вы так из кожи вон лезли, чтобы оказаться со мной в этом углу. А я-то думал, что это мой способ кидать стрелки завоевал вас!

Грант рассмеялся.

— Да, я хотел бы, чтобы вы кое-что для меня сделали, но это дело вовсе не официальное. Не могли бы вы взять на завтра ученика за небольшую плату?

— Мытье каких-нибудь особенных окон? — спросил Ричардс, немного подумав.

— Бритт Лейн, номер 5.

— Ого! — сказал Ричардс. — Я бы и сам охотно заплатил за мытье этих окон.

— Почему?

— Потому что этот подонок никогда не бывает доволен. Но в этом нет никаких фокусов-покусов, не так ли?

— Ни фокусов, ни покусов. Ничто не будет ни взято из дома, ни даже сдвинуто с места. Я за это ручаюсь. Более того, я могу составить письменный договор, если это вас успокоит.

— Мне достаточно вашего слова. А у вашего человека пускай будет привилегия мытья окон господина Неженки Ллойда задарма. — Он поднял свою кружку. — Итак, за старый зоркий глаз. В какое время завтра придет этот ваш ученик?

— В десять вас устраивает?

— Скажем, в половине одиннадцатого. Ваша пассия выходит из дому чаще всего около одиннадцати.

— Вы очень предусмотрительны.

— Я сделаю свою работу раньше и жду его у себя, Бритт Мьюз, номер 3, в половине одиннадцатого.

Не было смысла повторно звонить Тэду Каллену в этот вечер, так что Грант оставил для него записку в «Вестморленде» с просьбой, чтобы тот пришел к нему на квартиру сразу после завтрака.

Потом он наконец поужинал и с удовольствием пошел спать. Когда он погружался в сон, внезапно заговорил голос:

— Потому что он знал, что писать не на чем.

— Что? — спросил он, проснувшись. — Кто знал?

— Ллойд.

— Он сказал это, потому что был потрясен.

— Это скорее выглядело, как изумление.

— Он был изумлен, потому что знал, что у Кенрика не было на чем писать.

Грант лежал, думая об этом до тех пор, пока не заснул.

Глава XIII

Тэд пришел, необычайно опрятный и блестящий, прежде чем Грант кончил завтракать. Однако он был озабочен, и Гранту пришлось очень постараться, чтобы вывести его из огорченного настроения («Господин Грант, у меня такое чувство, что я бросил вас в самый разгар сражения»), прежде чем тот снова стал на что-то пригоден. В конце концов он просветлел, когда узнал, что на этот день есть конкретные планы.

— Это означает, что вы это говорили серьезно насчет мытья окон? Я думал, что это всего лишь… что-то вроде метафоры. Как говорится: «Придется жить торговлей спичками, если так пойдет дальше». Почему я должен мыть окна у Ллойда?

— Потому что это единственный честный способ, чтобы попасть в этот дом. Мои коллеги могут тебя обвинить, что ты не имеешь права снимать показания с газового счетчика или проверять электроприборы или телефон. Однако им придется признать, что ты занимаешься мытьем окон и что ты делаешь эту работу легально. Ричардс, твой шеф на сегодня, утверждает, что Ллойд почти что каждый день выходит из дому около одиннадцати, и он тебя туда возьмет, как только уйдет Ллойд. Разумеется, Ричардс тоже будет там и будет работать с тобой. Он тебя представит как своего помощника, который учится профессии. Таким образом, тебя впустят без подозрений, а после оставят одного.

— Итак, меня оставят одного, а дальше…

— На письменном столе в большой комнате, занимающей почти весь второй этаж, лежит журнал. Такой большой, очень дорогой предмет в красной коже. Этот стол не закрывается и стоит напротив среднего окна.

— И?

— Я хочу знать записи Ллойда на третье и четвертое марта.

— Вы думаете, что он, возможно, ехал на этом поезде, да?

— Так или иначе, я бы хотел быть уверенным, что не ехал. Когда я буду знать, какие встречи он запланировал, я очень легко смогу установить, состоялись они или нет.

— О'кей. Это совсем просто. Я рад мытью окон. Я всегда размышлял, чем бы мог заниматься, когда буду слишком стар для того, чтобы летать. Я вполне успешно смогу мыть окна или хотя бы в них заглядывать.

Он ушел в радостном настроении и, по всей видимости, уже забыл о том, что полчаса назад он чувствовал себя «хуже, чем червяк в грязи». Грант же начал искать в памяти каких-нибудь знакомых, которые также могли быть знакомы с Ллойдом. Он вспомнил, что еще не позвонил Марте Хэллард, чтобы сказать ей, что он уже вернулся в Лондон. Быть может, еще было слишком рано, он мог разбудить ее, но он решил рискнуть.

— Ах нет, — сказала Марта, — ты вовсе не разбудил меня. У меня сейчас разгар завтрака, и я поглощаю ежедневную порцию новостей. Я каждый день обещаю себе, что больше никогда не прочитаю ни одной газеты, и каждое утро эта кошмарная вещь лежит и ждет, когда ее откроют, и каждое утро я ее открываю. Это плохо действует на мои пищеварительные соки, закупоривает артерии, а косметика ценой в пять гиней с шорохом опадает с моего лица. Однако я вынуждена каждый день отравлять себя снова. Как твое здоровье, дорогой? Ты чувствуешь себя лучше?

Она выслушала его ответ, не прерывая его. Одной из наиболее очаровательных черт Марты была ее способность слушать. У большинства ее подружек тишина означала, что они как раз готовят следующую речь и только ждут подходящего момента, чтобы произнести ее.

— Поужинай сегодня со мной. Я буду одна, — сказала она, когда услыхала о Клюне и о том, что он восстановил здоровье.

— Давай отложим это на начало следующей недели, хорошо? Как дела с твоей пьесой?

— Что там, дорогой, дела бы были гораздо лучше, если бы Ронни на сцене иногда говорил со мной, вместо того чтобы обращаться к публике. Он утверждает, что это подчеркивает отчужденность персонажа. Он просто влезает на рампу и позволяет первым рядам считать его ресницы. Однако я лично считаю, что это просто похмелье от мюзиклов.

Они немного поговорили о Ронни и о пьесе, а потом Грант спросил:

— Да, кстати, не знакома ли ты случайно с Хироном Ллойдом?

— С этим специалистом по Аравии? Трудно сказать, что знакома. Скорее нет. Но, как мне кажется, он почти такой же пройдоха, как и Ронни.

— Как это?

— Рори, мой племянник, помешался на теме экспедиций в Аравию, хотя я не могу представить, зачем кому-то может захотеться ехать в Аравию: пыль и куча старья. Во всяком случае, Рори хотел поехать с Хироном Ллойдом, но, по всей видимости, Хирон Ллойд путешествует только с арабами. Рори, этот милый ребенок, говорит, что это потому, что Ллойд более араб, чем любой шейх. Однако я лично считаю — будучи существом примитивным, шельмой и бездельницей — что он просто-напросто страдает тем же самым недугом, что и Ронни, и хочет забрать себе всю сцену.

— Что теперь поделывает Рори? — спросил Грант, оставляя тему Хирона Ллойда.

— Ах, он в Аравии. Его взял кое-кто другой. Кинси-Хеуит. Рори не даст так легко утереть себе нос. Вторник тебе подходит? Я имею в виду этот ужин.

Да, вторник ему подходит. Пока придет вторник, он уже будет на работе, а дело Билла Кенрика, который приехал в Англию, зачарованный Аравией, и умер как Шарль Мартэн в поезде, едущем в Шотландию, придется отложить в сторону. Ему оставалось всего лишь несколько дней.

Он пошел в парикмахерскую, чтобы поразмышлять в этой расслабляющей и гипнотизирующей обстановке, не прозевали ли они чего-нибудь. Тэд Каллен был на ленче со своим шефом. «Ричардс ничего за это не возьмет, — сказал он Тэду, — а потому пригласи его куда-нибудь на ленч, накорми по-королевски, а я за это заплачу».

«Я возьму его, угощу как следует, и мне будет очень приятно, — сказал Тэд, — но черт бы меня побрал, если я вам позволю за это платить. Билл Кенрик был моим приятелем, а не вашим».

Грант погрузился в теплую, ароматную атмосферу парикмахерской и пытался придумать, что еще могли бы они сделать, чтобы отыскать чемоданы Билла Кенрика. Но именно Тэд, когда вернулся, представил конкретное предложение.

— Почему бы нам, — сказал Тэд, — не поискать эту девушку при помощи объявления?

— Какую девушку?

— Ту девушку, у которой его багаж. У нее нет причины скрываться, если только она не воспользовалась содержимым чемоданов, что тоже случается. Однако у Билла на это слишком наметанный глаз… вернее, был. Почему бы не написать большими буквами: БИЛЛ КЕНРИК, чтобы бросалось в глаза. Вы усекаете? А потом просто: «Друг пусть позвонит по такому-то номеру». Что-нибудь мешает так сделать?

Нет, Грант не видел ничего, что бы мешало так сделать, однако его взгляд уже был прикован к листку бумаги, который Тэд доставал из кармана.

— Ты нашел журнал?

— Ну, да. Было достаточно лишь наклониться и переписать. Кажется, этому типу совершенно нечего делать. Это самый скучный список занятий, какой только есть под солнцем, если не считать тюремного распорядка. Ничего интересного от начала до конца. И в конце концов для нас тоже ничего хорошего.

— Ничего хорошего?

— Кажется, он был занят. Написать мне это объявление в газеты?

— Да, напиши. На письменном столе лежит бумага.

— В какие газеты мы это пошлем?

— Напиши шесть раз, а адресовать мы можем потом.

Он посмотрел на записи в журнале Ллойда, которые Тэд переписал своим детским почерком. Записи на третье и четвертое марта. Когда он читал их, вся абсурдность его подозрений стала ему ясна. Неужели его сознание все еще было болезненным сознанием больного человека? Как вообще он мог когда-нибудь вообразить, что что-то могло толкнуть Хирона Ллойда на убийство? Потому что именно это он подозревал. Что каким-то образом, понять который они не могли, Ллойд был ответственен за смерть Кенрика.

Он посмотрел на не возбуждающие сомнений записи и подумал, что даже если бы было доказано, что Ллойд не явился на какую-нибудь из этих встреч, то никто не придавал бы этой недобросовестности большего значения, чем следовало: Ллойд мог просто плохо себя почувствовать или передумать. Вечером третьего он был на ужине. «Общество покорителей», «Нормандия», 19.15, так звучала запись. На следующее утро в 9.30 должна была прийти съемочная группа «Магазин Патэ» и снять что-то там для их сериала «Знаменитости в домашней тишине». Казалось, что Хирон Ллойд был озабочен более важными вещами, чем занятие незнакомым летчиком, который настаивал, что он видел руины в песках Аравии.

— Но он спросил «на чем?», — заговорил голос.

— Ничего особенного. Он сказал «на чем». Хорошо бы получалось, если бы стали судить на основании любого неосторожного высказывания.

Комиссар когда-то сказал ему: «Вы обладаете наиболее ценным в нашей профессии достоинством, а именно интуицией. Однако не дайте ей завоевать вас. Не дайте воображению завладеть вами. Пускай оно будет вашим слугой».

Ему угрожало то, что его интуиция всецело подчинит его себе. Он должен держать себя в руках.

Он вернулся к тому, с чего начал. Обратно в компанию Билла Кенрика. От безумного воображения обратно к фактам. К основательным, голым и бескомпромиссным фактам.

Он посмотрел на Тэда, который, уставив нос в бумагу, следовал им за пером, которым водил по бумаге, подобно тому, как терьер вынюхивает следы паука, ползущего по полу.

— Как твоя красотка из молочного бара?

— О, она замечательна, замечательна, — рассеянно сказал Тэд, не отрывая глаз от своей работы.

— Ты еще с нею встретишься?

— Уу-гу. Встречаюсь с ней сегодня вечером.

— Думаешь, что это знакомство надолго?

— Возможно, — сказал Тэд, а потом, когда этот необычный интерес дошел до его сознания, поднял глаза и спросил: — А это зачем нужно?

— Я думаю покинуть тебя на несколько дней и хотел бы быть уверен, что ты не будешь скучать, когда останешься один.

— Ах, нет. Я прекрасно управлюсь. Я думаю, вам уже пора сделать перерыв и заняться собственными делами. Вы и так уже сделали слишком много.

— Я не делаю никакого перерыва. Я собираюсь полететь на встречу с родственниками Шарля Мартэна.

— С родственниками?

— С его семьей. Они живут под Марселем.

Лицо Тэда, которое мгновенье назад напоминало лицо заблудившегося ребенка, снова оживилось.

— Что вы ожидаете от них услышать?

— Ничего не ожидаю. Я просто начинаю с другого конца. С Биллом Кенриком мы зашли в тупик, разве что эта его гипотетическая девушка ответит на объявление, а это будет самое раннее, через два дня, так что мы попробуем со стороны Шарля Мартэна и посмотрим, что это нам даст.

— Замечательно. А может быть, мне поехать с вами?

— Нет, Тэд. Я думаю, что будет лучше, если ты посидишь здесь и примешь на себя верховное командование над прессой. Ты проверишь, все ли объявления напечатаны, и будешь собирать ответы.

— Вы шеф, — сказал Тэд с апатией в голосе. — Но я бы так хотел увидеть Марсель.

— Он совсем не такой, каким ты его себе представляешь, — сказал Грант.

— Откуда вы знаете, каким я его себе представляю?

— Я могу догадаться.

— Ну, ладно. В конце концов я могу сидеть в баре и смотреть на Дафн. Что за смешные имена у девушек в этой стране. В баре сквозняк, но зато я могу подсчитать, сколько раз люди говорят «спасибо», когда обслуживают других людей.

— Если ты ищешь несправедливости, то на Лесестер-сквер ты найдешь ее столько же, сколько и на Каннебьер.

— Возможно, но я хотел бы, чтобы в этой несправедливости было немного о-ля-ля.

— Разве у Дафн этого нет?

— Дафн немного тю-тю-тю. У меня есть ужасное подозрение, что она носит шерстяные панталоны.

— Поскольку сейчас апрель, то в молочном баре на Лесестер-сквер она наверняка вынуждена их носить. Она выглядит симпатичной девушкой.

— Ах, она замечательна. Но не сидите там слишком долго, потому что иначе во мне проснется лев, и я сяду на первый же самолет в Марсель, чтобы к вам присоединиться. Когда вы собираетесь ехать?

— Завтра утром, если достану билет. Подвинься, чтобы я мог дотянуться до телефона. Если мне удастся попасть на самолет рано утром, то, если повезет, я смогу вернуться послезавтра. Если же нет, то, самое позднее, в пятницу. Как у вас пошло с Ричардом?

— О, это прекрасный приятель. Но я немного разочарован.

— Чем?

— Возможностями этой профессии.

— Разве это не доходно?

— Если речь идет о заработке, то, может быть, и доходно. Но, можете мне поверить, все, что видно с другой стороны окна, это собственное отражение на стекле. Как называются те газеты, в которые вы хотите послать объявление?

Грант дал ему названия шести газет с самым большим тиражом и отправил его с пожеланиями, чтобы он проводил время так, как хочет, прежде чем они снова увидятся.

— Я действительно хотел бы с вами поехать, — выходя, еще раз сказал Тэд, и Грант задумался, что более абсурдно: представлять себе юг Франци как большую малину или как нежную мимозу. Потому что именно этим Марсель был для Гранта.

— Франция! — сказала госпожа Тинкер. — И это когда вы только что вернулись из-за границы!

— Может быть, Шотландия это и заграница, но юг Франции это всего лишь продолжение Англии.

— Я слыхала, что это очень дорогостоящее продолжение. Разорительное. Когда вы планируете вернуться? Я купила для вас у Кэрри замечательного цыпленка.

— Надеюсь, что послезавтра. Самое позднее, в пятницу.

— Ага, тогда он не испортится. Вы не хотели бы, чтобы в таком случае я пришла сюда завтра пораньше?

— Думаю, я уйду до того, как ты придешь. Так что завтра ты можешь встать позже.

— Тинкеру это не понравится, ой, не понравится. Но я управлюсь с покупками до того, как прийти. Так что, будьте осторожны, следите за собой и не переутомляйтесь. Чтобы после вашего возвращения вы не выглядели хуже, чем тогда, когда вы уезжали в Шотландию. Надеюсь, вам будет сопутствовать прекрасная погода.

«На самом деле, прекрасная», — подумал Грант на следующее утро, глядя на панораму Франции. С этой высоты, в это хрустальное утро она выглядела, как украшенная бриллиантами мозаика, обрамленная лазуритом моря. Совсем как произведение Фаберже.[9] Ничего удивительного, что у летчиков в общем-то равнодушное отношение к миру. Что общего имеет мир — его литература, музыка, философия или история — с человеком, который каждый день видит этот мир таким, какой он есть на самом деле: частицей абсурда, сделанного Фаберже?

Вблизи Марсель не был похож на произведение ювелира. Это был обыкновенный, шумный и суетливый город, наполненный нетерпеливыми гудками такси и запахом тухлого кофе. Однако светило солнце, полосатые тенты слегка трепетали под ветром, дующим со Средиземного моря, и мимозы в расточительном количестве демонстрировали свою бледную и драгоценную желтизну. Он считал, что эта картина идеально гармонировала с серо-красными сочетаниями Лондона. Если бы он когда-нибудь разбогател, то он заказал бы одному из самых лучших на свете художников написать для него два полотна: на одном было бы къяроскуро[10] Лондона, а на другом — яркий, решительный блеск Марселя. Или, может быть, это должны были бы сделать два художника. Тот, кто смог бы передать образ Лондона в серый апрельский день, был бы не в состоянии изобразить Марсель в весенний полдень.

Однако он перестал думать о художниках, и в кем погасло всякое желание видеть Марсель, яркий и сверкающий, когда он узнал, что семья Мартэн покинула свой пригород всего лишь неделю назад и уехала в неизвестном направлении. То есть неизвестном для соседей. Прежде чем он с помощью местных властей открыл, что «неизвестное направление» означало всего лишь Тулон, он потерял массу ценного времени. Еще больше времени он потратил на поездку в Тулон и на поиски Мартэнов в людском муравейнике.

В конце концов он их отыскал и выслушал то, что они могли сказать, хотя этого было и немного. Шарль был «плохим мальчиком», — говорили они со всей предубежденностью французов по отношению к тому, кто отрекся от самого главного французского бога: Семьи, которой они поклоняются, как идолу. Он всегда был непослушным и упрямым субъектом, и еще он был (преступление из преступлений во французском понимании) ленив. Совершенно ленив. Он уехал пять лет назад из-за неприятностей с одной девушкой — нет, нет, он всего-навсего пырнул ее ножом — и не потрудился потом им написать. Все эти годы они не получали от него никаких известий, с тем лишь единственным исключением, что каких-нибудь три года назад один приятель наткнулся на него в Порт-Саиде. Этот приятель сказал, что Шарль занимается нелегальной торговлей подержанными автомобилями. Он покупал хлам, немного его подправлял и после его продавал. Он был очень хорошим механиком, он мог бы наладить неплохое дело. У него мог бы быть собственный гараж с рабочими, если бы он не был так ленив. Совершенно ленив. Его лень похожа была на болезнь. О нем больше ничего не было слышно вплоть до того времени, когда их попросили опознать труп.

Грант спросил, нет ли у них фотографии Шарля.

Да, у них есть несколько фотографий, но, разумеется, это старые снимки, в то время он был гораздо моложе.

Ему показали фотографии, и Грант понял, почему на снимке мертвого Билла Кенрика семья узнала Шарля Мартэна. Худой, темноволосый мужчина с четко прорисованными бровями, впалыми щеками и прямыми темными волосами был похож на другого молодого человека в ту минуту, когда вместе с жизнью угасла его личность. По правде говоря, они отличались даже цветом глаз. Ну, что ж, отец Мартэна получает сообщение: ваш сын умер в результате несчастного случая. Очень прошу вас подтвердить его личность. Безутешному отцу показывают бумаги и вещи умершего сына и просят их опознать. Отец воспринимает то, что он видит, а видит он то, что ожидает увидеть. Ему в голову не может прийти вопрос: у того человека были голубые глаза или карие?

В свою очередь, Грант подвергся допросу. Семья Мартэна выпытывала у него, почему он интересуется Шарлем? Может быть, Шарль, несмотря ни на что, оставил какие-нибудь деньги? Может быть, Грант ищет законных наследников?

Нет, Грант хотел найти Шарля, потому что его просил об этом друг Шарля, который был с ним знаком по побережью Персидского залива. Нет, он не знает, чего хочет этот друг. Он думает, что речь шла о каком-то предложении будущей совместной работы.

Согласно мнению, выраженному семьей Мартэна, этому другу повезло, если не дошло до этой совместной работы.

Его угостили арманьяком, кофе и маленькими пирожными с кристалликами сахара сверху и пригласили зайти к ним, когда он опять будет в Тулоне.

Уходя, он спросил, нет ли у них каких-нибудь бумаг сына. Они сказали, что только личные: его письма. По поводу официальных документов никто их не беспокоил. Несомненно, они все еще были у марсельской полиции, которая первая с ними связалась, когда произошел этот несчастный случай.

Грант потерял еще немного времени, чтобы подружиться с сотрудниками марсельской полиции. Он показал им свое удостоверение и попросил одолжить ему документы. Он выпил стаканчик сока и подписал расписку. После этого в пятницу после полудня он сел на самолет в Лондон.

У него еще было два дня. А точнее, один день и воскресенье.

Когда он летел над Францией, она все еще была мозаикой из драгоценных камней. Но Великобритания совершенно исчезла. Кроме знакомых очертаний побережья Западной Европы, не существовало ничего, лишь океан тумана. Земля без знакомого очертания этого уникального острова выглядела очень странно и незавершенно. Допустим, что этого острова никогда и не было — насколько иной выглядела бы тогда история мира. Это было захватывающее размышление. Америка — целиком испанская, как можно предполагать. Французская Индия. Голландская Южная Африка, управляемая фанатичной Церковью. А Австралия? Кто бы открыл и колонизовал Австралию? Голландцы из Южной Африки или испанцы из Америки?

Они погрузились в океан туч, и через секунду Грант опять отыскал Великобританию. Очень грязное и заурядное место для страны, которая изменила историю мира. Непрерывно моросящий дождь капал на эту страну и на ее жителей. Лондон был акварелью, написанной всеми оттенками серого с пятнышками киновари в местах, где отекающие водой автобусы ныряли в туман.

В отделе дактилоскопии все огни были зажжены, хотя еще было светло. А Картрайт сидел именно так, как Грант его видел в последний раз — как он всегда его видел, — с недопитой чашкой холодного чая возле локтя и с блюдечком, полным окурков.

— Могу ли я сослужить тебе какую-нибудь службу в этот прекрасный весенний день? — спросил Картрайт.

— Да. Есть одна вещь, которую я бы очень хотел знать. Ты когда-нибудь выпил вторую половину чашки чая?

Картрайт задумался над этим.

— По правде говоря, не знаю… Берил обычно забирает у меня чашку и наполняет опять. Какие-нибудь новые отпечатки? Или же это дружеский визит?

— Это кое-что новенькое. В понедельник тебе придется работать для меня, а потому не поддавайся своему желанию услужить. — Он положил на стол документы Шарля Мартэна. — Когда ты сможешь это для меня сделать?

— Что это? Французское удостоверение личности. Во что ты влезаешь… А может быть, ты хочешь это придержать для себя?

— Я еще раз ставлю на лошадь, называемую интуицией. Когда все выяснится, то я тебе расскажу. Я заберу отпечатки завтра утром.

Он посмотрел на часы и решил, что если Тэд Каллен «выбирается» вечером с Дафн или с каким-нибудь другим существом женского пола, то, должно быть, в эту минуту он как раз наряжается у себя в номере. Грант покинул Картрайта и пошел к телефону, что был в том месте, где никто не мог его слышать.

— Оо-го! — весело крикнул Тэд, когда услыхал голос Гранта. — Откуда вы говорите? Вы уже вернулись?

— Да, вернулся. Я в Лондоне. Послушай, Тэд. Ты говоришь, что ты никогда не знал никого по имени Шарль Мартэн. Но не мог ли ты его знать под другой фамилией? Не был ли ты знаком с очень хорошим механиком, спецом по автомобилям, который был французом и был немного похож на Билла?

Тэд задумался.

— Не думаю, чтобы я был знаком с каким-нибудь механиком французом. Я знавал механика шведа и механика грека, но ни один из них нисколько не был похож на Билла. А в чем дело?

— Так вот, Мартэн работал на Ближнем Востоке.И не исключено, что Билл получил от него эти документы еще до того, как приехал в Англию. Впрочем, Мартэн мог их продать. Он был… есть, ибо, возможно, он жив, очень ленив и, наверное, часто на мели. Там, где никто особо не заботится о рекомендациях, он мог попытаться обратить эти документы в деньги.

— Да, мог. Чужие документы там обычно стоят больше, чем собственные. Но почему именно Биллу понадобилось бы их покупать? Билл не проворачивал никаких левых дел.

— Может быть, потому, что он был немного похож на Мартэна. Не знаю. Во всяком случае, ты не натыкался на Ближнем Востоке на кого-то такого, как Мартэн?

— Нет, никогда. Что вы узнали у Мартэнов? Это хотя бы стоило свеч?

— Боюсь, что нет. Они показали мне фотографию. Мертвый Кенрик действительно был похож на Мартэна. Но это мы уже знали. А кроме того, я узнал, что он поехал на Восток. Кто-нибудь ответил на объявление?

— Пятеро.

— Пятеро?

— Все это типы по имени Билл Кенрик.

— Они спрашивали, есть ли для них известия.

— Угадали.

— И ни слова от кого-то, кто с ним был знаком?

— Ни мур-мур. И от Шарля Мартэна тоже ничего, как видно. Мы утонули, правда?

— Ну-у, скажем, насквозь промокли. Нам осталась одна вещь.

— Да? Что это?

— Время. У нас еще сорок восемь часов.

— Господин Грант, вы оптимист.

— Мне приходится им быть по профессии, — сказал Грант, однако чувствовал себя не слишком-то хорошо. Он устал и хотел спать. Еще немного, и он будет жалеть, что когда-либо услышал о Билле Кенрике, что он не прошел по коридору поезда в Скооне на десять секунд позднее. Через десять секунд Джогурт сообразил бы, что пассажир мертв, закрыл бы дверь и пошел за помощью. А он, Грант, сошел бы на платформу, не зная о том, что когда-либо существовал молодой человек по фамилии Кенрик. Он не знал бы, что кто-то умер в поезде. Он поехал бы с Томми в направлении холмов, и ни одно слово о поющих песках не потревожило бы его отпуск. Он спокойно ловил бы рыбу и спокойно дожидался бы конца отпуска. Однако, быть может, этого спокойствия было бы слишком много? Слишком много размышлений о себе и о своих страданиях, вплоть до безумия. Слишком много времени для зондирования состояния своего сознания и души.

Нет, разумеется, его не огорчало то, что он услышал о Билле Кенрике. Он должник Билла Кенрика до тех пор, пока он жив, и даже если бы ему пришлось заниматься этим до конца жизни, он наконец откроет, почему Билл стал Шарлем Мартэном. Лишь бы только ему успеть управиться с этим делом, пока его не завалят обязанностями, ожидающими в понедельник.

Он спросил, как поживает Дафн, и Тэд ответил, что она имеет небывалое преимущество перед любой другой девушкой: она удовлетворяется чем попало. Если ей даешь букетик фиалок, то она радуется им так, как другие девушки радуются орхидеям. Тэд был совершенно уверен, что она никогда не слыхала об орхидеях, а он лично не собирается ее просвещать насчет этого.

— Похоже, что она домоседка. Будь осторожен, Тэд, а то она еще поедет с тобой на Ближний Восток.

— Пока я в здравом рассудке, то нет. Ни одна женщина не поедет со мной на Восток. Ни одна сладенькая хозяюшка не будет вертеться по нашему домику. То есть по моему домику… — голос его погас.

Разговор прервался, и Грант обещал позвонить, как только у него будет какое-нибудь известие или идея, чтобы ее обдумать.

Он вышел во влажный туман, купил дневную газету и поймал такси, чтобы ехать домой. Этой газетой был «Сигнал». Вид знакомого названия заставил его погрузиться в воспоминание о том завтраке, четыре недели назад. Он снова подумал, как неизменны заголовки. Правительственный кризис, труп блондинки в Майда Вейл, таможенные нарушения, ограбление, приезд американского актера, уличное происшествие. Даже заголовок «Авиакатастрофа в Альпах» был достаточно зауряден, чтобы получить статус неизменности.

«Вчера вечером жители горных лугов у Шамони увидели, как на ледяной вершине Монблана вспыхнул сноп огня…»

Стиль «Сигнала» тоже был неизменен.

Единственное, что ждало его на Тенби Корт 19, было письмо от Пата:

Дорогой Алан, говорят, что надо делать паля, но я думаю, что паля это ерунда, это ни к чему, это мушка, которую я для тебя сделал, она не была готова до твоего отъезда, она может быть не хороша для этих английских рек но все равно лучше ее сохрани твой любящий кузен Патрик.

Это произведение Пата очень развеселило Гранта. Во время обеда он анализировал бережливое построение письма: отсутствие заглавных букв и полей. Он осмотрел приложенную мушку. Она была еще более необычна, чем та, которую ему одолжили в Клюне. Он решил, что воспользуется ею на реке Северн в такой день, когда рыба будет клевать даже на кусок резины от грелки, а потом он напишет Пату, что мушка Рэнкина одержала большую победу.

Типичная шотландская косность, которая проявилась в словах насчет «этих английских рек», пробудила в нем мысль, что Лора должна, не мешкая, послать Пата в английскую школу. Черта «шотландскости» была необычайно концентрированной эссенцией и неизменно должна быть разбавлена. Как составляющее она была замечательна; в чистом же состоянии — отвратительна, как аммиак.

Он приколол мушку к календарю, стоящему на письменном столе, чтобы она постоянно радовала глаз успехами Пата и согревала теплом искреннего чувства. Потом он с облегчением переоделся в пижаму и халат. По крайней мере от пребывания в городе во время отпуска было одно утешение: он мог переодеться в халат и опереть ноги о камин в совершенной уверенности, что ни один телефон из Уайтхолла 1212[11] не помешает его отдыху.

Однако он не держал своих ног на камине даже в течение двадцати минут, когда Уайтхолл 1212 уже был на линии.

Звонил Картрайт.

— Хорошо ли я тебя понял, что ты поставил на свою интуицию?

— Да. А в чем дело?

— Я ничего об этом не знаю, но у меня такое впечатление, что твоя лошадь выиграла, — сказал Картрайт. Потом он прибавил бархатным и сладким голосом: «Спокойной вам ночи», — и положил трубку.

— Эй! — крикнул Грант, ударяя по клавишам телефона. — Эй!

Но разговор был окончен. Дозваниваться до него в этот вечер не имело смысла. Этот симпатичный эпизод был реваншем Картрайта, платой, которую он взимал за дармовую работу.

Грант вернулся к своему Реньону, но уже не мог сосредоточить внимание на личности судьи Генри Г. Блейка. Проклятый Картрайт и его шуточки. С самого утра надо будет пойти в Скотленд-Ярд.

Но утром он вообще забыл о Картрайте.

Утро началось так, как начиналось обычно, звоном фарфора и голосом госпожи Тинкер, вносящей утренний чай. Это было вступление к четырем прекрасным минутам, во время которых он еще мог лежать, пребывая более во сне, чем наяву, и ждать, пока чай немного остынет. В связи с этим голос госпожи Тинкер добирался до него как из туннеля, который, правда, вел к жизни и дневному свету, но вступать в него еще было незачем.

— Нет, вы только послушайте, — говорил голос госпожи Тинкер, по всей видимости комментирующей непрерывный стук дождя. — Льет как из ведра, будто в небе появилась дырка. Должно быть, нашли Шангри-ла. На сегодня мне хватило бы открытия Шангри-ла.

Это слово вращалось в его сонном разуме, как водоросль в ленивой воде. Шангри-ла. Как это усыпляюще. Шангри-ла. Как из романа или из фильма. Какой-то первобытный Эдем. Отделенный от всего мира.

— Из того, что пишут в газете, видно, что у них там никогда нет дождя.

— Где? — спросил он, чтобы показать, что он не спит.

— В Аравии, должно быть.

Он услыхал, как закрылась дверь. Он погрузился глубже под поверхность материального мира, чтобы насладиться этими четырьмя минутами. Аравия. Аравия. Тоже усыпляюще. Открыли Шангри-ла в Аравии. Открыли…

Аравия!

Он внезапно вырвался из-под спутанных одеял и схватил газету. «Кларион» первый попался ему в руки, ибо как раз заголовки из «Клариона» составляли ежедневную дозу чтения госпожи Тинкер.

Ему не пришлось искать. Это был самый лучший материал для первой полосы из всех, которые были у газет со времен Криппена.[12]

«ШАНГРИ-ЛА ДЕЙСТВИТЕЛЬНО СУЩЕСТВУЕТ. СЕНСАЦИОННОЕ ОТКРЫТИЕ. ИСТОРИЧЕСКАЯ НАХОДКА В АРАВИИ».

Он скользнул взглядом по истерически возбужденным колонкам и с нетерпением отбросил газету, предпочтя более достойную доверия — «Морнинг Ньюз». Однако «Морнинг Ньюз» проявляла почти что такое же возбуждение, что и «Кларион». «КИНСИ-ХЕУИТ СОВЕРШАЕТ ВЕЛИКОЕ ОТКРЫТИЕ, — сообщала «Морнинг Ньюз». — СЕНСАЦИОННЫЕ ИЗВЕСТИЯ В АРАВИИ».


«С большой гордостью мы публикуем телеграмму нашего корреспондента Пола Кинси-Хеуита. Как убедятся наши читатели, его открытие было подтверждено тремя самолетами британских ВВС, которые после прибытия господина Кинси-Хеуита в Мукалли были посланы с целью установить местоположение открытого места».

Перед этим «Морнинг Ньюз» заключила контракт с Кинси-Хеуитом на серию статей о его путешествии в Аравию, и теперь газета несла какой-то бред на тему своего нежданного счастья.

Он пропустил похвальные гимны, которые «Морнинг Ньюз» пела в свою честь, и перешел к намного более трезвой прозе, автором которой был победоносный исследователь.

«Мы были в Руб аль-Хали с научными целями… в наши головы не приходила мысль о исследовании следов цивилизации в облике фактов или легенд… хорошо исследованная страна… обнаженные горы… на которые никто не осмеливался взбираться… потерей времени в дороге между одним колодцем и следующим… в стране, где вода решает вопрос о жизни и смерти, никто не отклоняется от дороги, чтобы взбираться на высокие вершины… внимание привлек самолет, который прилетал два раза в течение пяти дней и некоторое время кружил низко над горами… нам пришло в голову, что авиакатастрофа… возможная помощь… совещание. Рори Хэллард и я отправились на поиски, в то время как Дауд пошел к источнику в Зарубе за новым запасом воды… не было видно никакого входа… стены, как в Гар Куар… сдаемся… Рори… тропинку, ступить на которую не решился бы даже козел… в два часа до вершины… долину удивительной красоты… зелень потрясающа… вроде тамариска… архитектура больше напоминает Грецию, чем Аравию… колоннады… светлокожие, персидского типа, с большими глазами… с врожденным обаянием и стройным телосложением… очень дружески настроены… чрезвычайно возбуждены появлением самолета, который скорее всего они приняли за какую-то птицу… мощеные площади и улицы… удивительно похоже на столицу… изоляция, причина которой не в трудности пути через горы, а в отсутствии животных для транспортировки воды… пустыню без этого перейти невозможно… в положении маленького островка в океане пустыни… так же не имеющие представления о том, что находится за пустыней или как далеко она простирается, как древние не имели понятия о том, что находится за Атлантическим океаном… традиция уничтожения… языковые трудности… это предположение, сделанное скорее на основании жестикуляции… террасовые поля… обезьяний бог из камня… Вабар… взрыв вулкана… Вабар… Вабар…»

В «Морнинг Ньюз» была помещена подробная контурная карта Аравии с крестиками в соответствующем месте.

Грант лежал и смотрел на нее.

Так, значит, именно это видел Билл Кенрик.

Он выбрался из взбесившегося сердца урагана, из бушующего песка, из темноты и увидел зеленую обитаемую долину, лежащую между скал. Нечего удивляться, что после возвращения он выглядел, как «потрясенный», как если бы он «все еще был там». Он сам до конца в это не верил. Он возвращался на поиски, чтобы найти, а потом, чтобы посмотреть на это место, которого не было ни на одной карте. Это… это… было его Раем.

Об этом он написал на полях дневной газеты.

Именно поэтому он приехал в Англию, чтобы…

К Хирону Ллойду, чтобы…

К Хирону Ллойду!

Он отбросил газету и выпрыгнул из постели.

— Тинк! — крикнул он, открывая воду в ванной. — К черту завтрак! Дай мне немного кофе.

— Но вы не можете выходить с самого утра всего лишь после чашки…

— Не возражай! Дай мне немного кофе!

Вода гудела в ванной. Лжец. Проклятый, лощеный, безжалостный, подлый лжец! Тщеславный, подлый убийца и лжец. Как он это сделал?

Ей-Богу, его повесят за это!

— На основании каких доказательств? — любезно спросил его внутренний голос.

— Заткнись! Я найду доказательства, даже если бы мне пришлось открыть с этой целью целый новый континент! «Бедняга, бедняга!» — так говорил этот подонок Ллойд о несчастном Кенрике. Боже милостивый, я, наверное, сам повешусь, если не смогу как-нибудь убить его.

— Спокойно, спокойно. Это не совсем подходящее настроение для допроса подозреваемого.

— Я не буду допрашивать никакого подозреваемого, пошел ты к черту со своей полицейской башкой. Я пойду сказать Хирону Ллойду то, что я о нем думаю. А потом я могу уже и не быть офицером полиции.

— Ты не можешь избить шестидесятилетнего человека.

— Я не собираюсь его избивать. Я собираюсь почти что его убить. Правила избиения или неизбиения здесь ни при чем.

— Быть может, он достоин, чтобы его повесили, но он недостоин того, чтобы из-за него тебе пришлось подавать рапорт об отставке.

— Он сказал: «я решил, что он замечателен», — любезно и покровительственно. Подонок. Лощеный, тщеславный подонок-убийца. Этот…

Из глубин своего опыта он извлекал необходимые слова, но бешенство все еще пожирало его, как огонь.

Он выскочил из дома, съев три гренки и выпив три глотка кофе. Почти бегом он ворвался в гараж. Было слишком рано, чтобы рассчитывать на такси: будет быстрее всего, если он поедет на собственной машине.

Прочитал ли уже Ллойд газеты?

Если он, как правило, выходит из дому до одиннадцати, то завтракает он наверняка не раньше, чем в девять. Грант очень хотел бы быть на Бритт Лейн 5 до того, как Ллойд откроет утреннюю газету. Это было бы наслаждение, утешающее наслаждение, приятное наслаждение — наблюдать, как Ллойд получает это известие. Он убил, чтобы придержать тайну для себя, чтобы быть уверенным, что слава будет принадлежать ему, а теперь эта тайна была известием с первой полосы, а слава досталась его сопернику. О Боже милосердный, не позволь, чтобы он это уже прочитал.

Он дважды звонил в дверь дома на Бритт Лейн 5, прежде чем ему открыли. Но открыл ему не симпатичный Махмуд, а полная женщина в войлочных туфлях.

— Господин Ллойд дома? — спросил он.

— Ох, господин Ллойд уехал в графство Камберленд на пару дней.

— В Камберленд! Когда он уехал?

— В четверг после полудня.

— Когда вы ожидаете его возвращения?

— Они поехали только на пару дней.

— Поехали? И Махмуд тоже?

— Разумеется, что и Махмуд тоже. Господин Ллойд никуда не ездит без Махмуда.

— Понимаю. Не могли бы вы дать мне его адрес?

— Я бы охотно его дала, если бы он у меня был. Но они не нуждаются в пересылке почты, когда уезжают всего лишь на пару дней. Может быть, от вас что-нибудь передать? Или, может быть, вы придете еще?

Нет, ничего не надо передавать. Он еще сюда вернется. Его фамилия не имеет значения.

Он чувствовал себя, как некто, слишком резко затормозивший и слетевший с трассы. Когда он шел к машине, то вспомнил, что через несколько минут Тэд Каллен прочитает об этой истории. Если только уже не прочитал. Он вернулся в свою квартиру и в прихожей был с облегчением встречен госпожой Тинкер.

— Слава Богу, что вы уже вернулись. Этот американский паренек висит на телефоне и намеревается сделать что-то ужасное. Я не могу понять ничего из того, что он хочет сказать. Он совершенно спятил. Я говорю: господин Грант вам позвонит, как только придет, но он не хочет оставить трубку в покое. Он просто кладет ее и сразу же поднимает. Я бегаю туда и обратно между кухонной раковиной и телефоном, как… — зазвонил телефон. — Вот видите! Это опять он!

Грант поднял трубку. Это действительно был Тэд и действительно вне себя от ярости.

— Он же врал! — кричал он. — Этот тип врал. Разумеется, Билл ему все это сказал!

— Разумеется, он лгал. Послушай, Тэд… Послушай. Нет, ты не можешь пойти и сделать из него желе… Да, ты, разумеется, можешь пойти к нему домой, я в этом не сомневаюсь, но… Послушай, Тэд!.. Я был у него… Да, и даже только что. Я читаю газеты раньше, чем ты… Нет, я не прибил его. Я не мог… Нет, не потому, что я трус, а потому, что он в Камберленде… Да, с четверга… Не знаю. Я должен об этом подумать. Дай мне время до ленча. Ты мне доверяешь? Ну, тогда ты должен доверять мне и сейчас. Мне нужно время для размышления… Чтобы придумать какое-то обоснование… Таковы правила… Разумеется, я расскажу всю историю в Скотленд-Ярде, не бойся, мне поверят. Я имею в виду историю о визите Билла к Ллойду и о том, как Ллойд мне солгал. Однако доказать, что Шарль Мартэн — это был Билл Кенрик, это совершенно другое дело. До ленча я буду писать донесение в Ярд. Приходи около часа, поедим вместе. После полудня я должен все это дело передать властям.

Эта мысль была для него невыносима. Это была его личная борьба. С самого начала это была его личная борьба. С той минуты, когда он посмотрел через открытую дверь купе на мертвое лицо незнакомого парня. Со времени встречи с Ллойдом борьба была в тысячу раз более личной.

Он уже начал писать, когда вспомнил, что не получил документы от Картрайта. Он поднял трубку, набрал номер и попросил добавочный. Не мог бы Картрайт найти какого-нибудь посыльного и прислать ему эти документы? Он, Грант, ужасно занят. Сейчас суббота, так что он приводит в порядок свои дела перед тем, как пойти на работу в понедельник. Он будет очень благодарен.

Он вернулся к своей работе, и это так его поглотило, что он лишь туманно уловил то, что госпожа Тинкер принесла вторую почту: дневную. И когда он оторвал глаза от бумаги, мысленно подыскивая подходящее слово, его взгляд упал на конверт, лежащий возле него на столе. Это был элегантный конверт, толстый от содержимого, надписанный узким, наклоненным, неразборчивым почерком, который был одновременно щегольским и узорчатым.

Грант никогда не видел почерка Хирона Ллойда, но узнал его тотчас же.

Он отложил перо осторожно, будто незнакомое письмо было бомбой и каждое неосторожное движение могло вызвать взрыв.

Он вытер руки о штанины жестом, вспомнившимся со времен детства, жестом маленького мальчика, который принимает вызов судьбы. Он положил руку на конверт.

Письмо было послано из Лондона в четверг утром.

Глава XIV

«Дорогой господин Грант!

Или, может быть, я должен говорить «инспектор»? О да, я знаю об этом. Мне не понадобилось много времени, чтобы это открыть. Мой великолепный Махмуд как детектив превосходит любого из ваших многообещающих любителей с Эмбэнкмент. Однако я не буду обращаться к вам официально, ибо это частное письмо. Я пишу вам, как некто исключительный другому исключительному человеку, равно достойному внимания. По правде говоря, я предоставляю эти факты вам, а не прессе, ибо вы являетесь единственным англичанином, который на какое-то время привел меня в восхищение.

И, разумеется, потому, что я уверен в вашей заинтересованности.

Сегодня утром я получил письмо от моего коллеги Пола Кинси-Хеуита, извещающее о его открытии в Аравии. Письмо было послано из редакции «Морнинг Ньюз» по его просьбе. Оно должно было предшествовать публикации этого известия в завтрашнем выпуске. Жест вежливости, за который я ему благодарен. По иронии судьбы молодой Кенрик намеревался рассказать о существовании долины также и ему. Я часто виделся с молодым Кенриком во время его пребывания в Лондоне и не мог увидеть в нем чего-либо, предвещающего столь великое будущее. Он был очень заурядным молодым человеком. Он проводил дни в бездумных полетах на механическом приспособлении над пустынями, которые люди покоряли исключительно дорогой мужества и мучений. Голова у него была полна планов: я должен был обеспечить ему транспорт, а он бы повел меня к этой своей находке. Разумеется, это был абсурд. Я прожил жизнь и стяжал славу в пустыне не для того, чтобы меня вел к открытию какой-то наблюдатель за приборами родом из плимутских переулков, которому я вдобавок должен был обеспечить транспорт и нанимать верблюдов. Этот юнец, который благодаря капризу климата, благодаря географической случайности наткнулся на одно из величайших открытий в мире, не должен был питать иллюзий насчет того, что он увенчает себя лаврами за счет тех людей, которые посвятили исследованиям свою жизнь.

Настолько, насколько я мог его оценить, единственным достоинством этого молодого человека (почему Вы посвящаете столько внимания столь неинтересному случаю массового человеческого производства?) была огромная сдержанность. Разумеется, в разговоре. Я прошу вас хорошо меня понять. А с моей точки зрения это было важно, чтобы он и впредь не распускал язык, который он до того держал за зубами.

Поскольку он договорился о встрече с другим таким же, как он, четвертого в Париже (бедная, прекрасная Лютеция,[13] по-прежнему насилуемая варварами), у меня было менее двух недель, чтобы все организовать. Собственно говоря, мне даже не надо было двух недель. В случае необходимости я мог достичь своей цели за два дня.

Когда-то, когда я ехал на ночном поезде в Шотландию, то не лег спать, потому что хотел написать несколько писем и отослать их в Кру, где поезд делает первую остановку. Отослав письма и глядя на платформу, я подумал, до чего легко было бы незаметно покинуть поезд. Проводник принял новых пассажиров, а после вернулся к своим делам. Поезд стоял у совершенно пустой платформы, пока загружали багаж в очень отдаленные вагоны. Некто, кому бы удалось доехать столь далеко незамеченным, мог бы выйти из поезда, и никто никогда бы не узнал, что он в нем был.

Воспоминание об этом было одной из двух основ моей идеи.

Второй основой были бумаги Шарля Мартэна, имевшиеся в моем распоряжении.

Шарль Мартэн был моим механиком. Он был единственным европейцем и единственным техником (как это слово тоскливо-подходяще), которого я когда-либо брал к себе на работу. Я нанял его для моей наименее удачной, наполовину механизированной экспедиции, ибо мои арабы (к сожалению, несмотря на то, что они могут всему научиться молниеносно!) не обладали техническими способностями. Мартэн — это отвратительное создание. Его интересовало лишь внутреннее сгорание. Он увиливал от обязанностей по лагерю. Поэтому я не сожалел, когда он умер в самом сердце пустыни. Тем временем машины оказались более помехой, чем помощью, и мы решили их бросить. Мартэн все равно уже ни на что не годился. (Нет, я не связан с его смертью; в этом случае Небо само сделало свое дело.) Никто не спросил о его бумагах, и, поскольку маршрут экспедиции вел от побережья к побережью, я уже не вернулся в тот город, в котором его нанял. Его бумаги лежали в моем багаже, как нечто, не интересующее ни меня, ни кого-либо другого, и вернулись со мною в Англию.

Я вспомнил о них, когда понадобилось заткнуть рот молодому Кенрику. Кенрик был очень похож на Шарля Мартэна.

Кенрик составил такой план, что он выступит в роли Картера и Патерсона Востока, а после я к нему присоединюсь, и мы вместе организуем нашу экспедицию. Он часто приходил ко мне на Бритт Лейн, чтобы обсуждать маршруты и упиваться перспективой ожидающего его будущего. Меня забавляло, когда он болтал эту свою ерунду, в то время как я уготовил для него совершенно иную дорогу к бессмертию.

Он запланировал отъезд в Париж на ночном пароме, третьего. Как мне показалось, он «коллекционировал» паромы. Он готов был прибавить много миль пути, чтобы переправиться через ручей, через который мог бы перейти по мосту, стоящему в двух шагах от него. Я думаю, что паром до Дувра был его двухсотым. Когда он сказал мне, что забронировал койку на железнодорожном пароме, я тотчас же после его ухода забронировал на этот же вечер спальное купе до Скоона на фамилию Шарля Мартэна.

Во время следующей нашей встречи я сказал, что уезжаю в Шотландию в тот же самый вечер, в который он уезжает в Париж, и предложил, чтобы он оставил свой багаж (у него было всего лишь два чемодана) в камере хранения на вокзале Виктория, поужинал со мной на Бритт Лейн и после проводил меня на Юстон.

Ему всегда доставляло большое удовольствие выполнить какую-нибудь мою просьбу. На ужин у нас было блюдо из риса, котлет и абрикосов. Махмуд научил госпожу Люкас, как делать нечто такое (нужно все это вместе долго тушить, чтобы все блюдо пропиталось запахом абрикосов). Потом Махмуд отвез нас на Юстон. На вокзале я послал Кенрика получить мой билет в спальный вагон, а сам пошел отыскать свое купе. Потом я стоял на платформе и ждал Кенрика. Если бы случайно Кенрик удивился, почему я еду под именем Шарля Мартэна, то я мог ему объяснить, что мне приходится непременно ехать инкогнито, что при моей популярности было вполне понятно. Но он не упомянул об этом.

Я почувствовал, что боги на моей стороне, когда увидел, что проводник — это Старик Джогурт. Вы не знаете Старика Джогурта. Он никогда за все время своей карьеры не удостоил своим интересом ни одного пассажира, пусть даже и самого важного. Когда он на службе, его единственная цель заключается в том, чтобы закрыться в своем купе в первый подходящий для этого момент и лечь спать.

У нас было менее пяти минут до отхода поезда. Некоторое время мы разговаривали, стоя у наполовину открытой двери купе, причем Кенрик стоял лицом к коридору. Вскоре он сказал, что будет лучше, если он уже выйдет, потому что иначе его отвезут в Шотландию. Я показал ему на свой маленький несессер, который лежал на сиденье, и сказал: «Когда ты откроешь этот чемодан, то найдешь кое-что для себя. На память до следующей встречи».

Он наклонился с почти что детским прилежанием, чтобы расстегнуть оба замка. Положение было идеальным. Я вытащил из кармана самое совершенное оружие из всех, что когда-либо были изобретены человеком для обезвреживания ничего не подозревающего противника. У первобытного человека в пустынных странах не было ни ножа, ни ружья, однако он сделал своим слугой песок. Достаточно тряпки и пары горстей песка, и череп трескается, как яичная скорлупа. Трескается очень пристойно, без крови и других следов. Он только кашлянул и упал вперед, на чемодан. Я закрыл дверь и запер ее. Потом я проверил, не идет ли у него носом кровь. Не шла. Я стащил его с постели и запихал под нее. Это была моя единственная ошибка. Только половина пространства под постелью была свободна, вторая же половина была занята какими-то устройствами, и, несмотря на то, что Кенрик был худой и маленький, я не мог убрать его ноги из поля зрения. Поэтому я снял свой плащ и бросил его так, чтобы он свисал вниз и закрывал ноги. Потом я уложил складки плаща так, чтобы они выглядели естественно, и тогда услыхал свисток. Я положил билет в одну сторону вместе со спальным билетом на маленькую полочку под зеркалом, где мог их увидеть Джогурт, и по коридору перешел в туалет. Ничто никого не интересовало, кроме самого отъезда. Я заперся в туалете и ждал.

Где-то минут через двадцать я услышал стук поочередно закрываемых дверей, что означало, что Джогурт совершает свой обход. Когда я услышал его в смежном с туалетом купе, я начал шумно мыться. Немного позже он постучал в дверь и спросил, не я ли пассажир из «Би-семь». Я оказал, что да. Он объявил, что он нашел мои билеты и что он взял их. Я услышал, как он перешел в следующий вагон и начал этот свой стук дверьми там. Тогда я пошел в «Би-семь» и заперся.

У меня еще было целых три часа, чтобы довести все до совершенства.

Бели Вам когда-нибудь захочется быть уверенным в том, что никто не нарушит вашего спокойствия, дорогой господин Грант, то купите спальный билет на север Шотландии. Нигде в мире невозможно так оградить себя от чьего бы то ни было вторжения, как в спальном купе, когда проводник уже сделает свой обход. Даже в большей степени, чем в пустыне.

Я вытянул Кенрика из-под кровати, потер его головой о край умывальника и положил на кровать. Задание мне облегчал еще и его космополитизм в области одежды. Его белье выглядело как стираное в реке Ганг, костюм был сшит в Гонконге, а ботинки — в Карачи. Часы Кенрика были дешевые, металлические, без имени и без инициалов. Я опустошил его карманы и вложил в один из них бумажник Мартына со всем его содержимым.

Он все еще был жив, но перестал дышать, когда мы проезжали станцию в Рэгби.

Начиная с этого момента я совершенствовал декорации. И мне не кажется, чтобы я что-нибудь прозевал, не так ли, господин Грант? Подробности были доведены до совершенства, я имею в виду также волосы на умывальнике и пыль на руках. В несессере, который я оставил, была моя старая одежда, ношеная и стираная, похожая на ту, которую он привык носить; там был еще и французский реквизит, которым я мог снабдить его из собственных запасов: роман и Новый Завет. Разумеется, в несессере была и совершенно необходимая для такого случая бутылка.

У Кенрика была необычайно крепкая голова. Разумеется, я имею в виду насчет выпивки. Во время обеда я вливал в него виски, а потом угостил его посошком такой величины, что любой бы содрогнулся от одного его вида. По правде говоря, он посмотрел на эти полстакана чистого виски с некоторым колебанием, но. как я уже сказал, он всегда охотно мне подчинялся, а потому выпил до дна без единого возражения. Он был по-прежнему трезвый. Однако виски переполнило как его кровь, так и желудок.

Когда уже начали мигать огни Кру, я совершил последнее действие. Я положил полупустую бутылку на пол и пустил ее кататься по полу туда и обратно. Когда поезд замедлил ход, я отпер дверь, закрыл ее за собой и пошел через поезд, оставляя за собой несколько вагонов. Я остановился, глядя с притворным интересом на суету на станции, небрежно сошел на платформу и удалился. Я не был похож на пассажира, и никто не обратил на меня внимания.

Я вернулся в Лондон на поезде, который отходил в полночь. На Юстон я прибыл в половине четвертого. Я был так возбужден, что всю дорогу домой прошел пешком. Я чувствовал себя так, будто за спиной у меня выросли крылья. Я сам открыл себе дверь и в половине восьмого уже спокойно спал, когда Махмуд пришел ко мне и напомнил, что в половине десятого утра я должен принимать представителей журнала «Патэ».

Пока вы не нанесли мне визит, я ничего не знал о тех словах, что были написаны на газете, которая находилась в кармане его плаща. Признаюсь, что на какой-то миг я испугался, что я что-то вообще проглядел, но меня тотчас же успокоило ничтожное значение этого недосмотра. Он ни в малейшей степени не уменьшал значения моего уникального достижения. Я оставил этот жалкий бульварный листок как элемент декорации. И даже если оказалось, что на нем были слова, написанные рукой Кенрика, то это все равно не изменит того факта, что власти приняли молодого человека за Шарля Мартэна.

На следующий вечер, в час пик, я поехал на вокзал Виктория и забрал оба чемодана Кенрика из камеры хранения. Я взял их домой, удалил фабричные этикетки и другие предметы, по которым их можно было бы опознать. Я запаковал оба чемодана в мешок и послал их вместе с содержимым в организацию беженцев на Ближнем Востоке. Если Вам когда-нибудь захочется от чего-то избавиться, дорогой господин Грант, то не надо это сжигать. Пошлите это на далекий остров в южных морях.

Уверившись теперь, что отменно сдержанный язык молодого Кенрика останется сдержанным навсегда, я заранее наслаждался плодами моих трудов. По правде говоря, я уже вчера получил заверение, что мне предоставят соответствующие фонды для моей экспедиции. Я планировал вылететь на будущей неделе. Сегодняшнее утреннее письмо от Кинси-Хеуита, разумеется, меняет все. Плоды моих трудов у меня отняты. Но никто не в силах отобрать у меня сути моего достижения. Если я не могу прославиться как открыватель Вабара, то я буду известен как автор единственного идеального убийства из всех, что когда-либо были совершены.

Я не способен держать факел при триумфальном въезде Кинси-Хеуита. И я слишком стар, чтобы еще достигнуть собственного триумфа. Однако я могу разжечь пламя, перед которым померкнут факелы, горящие на алтаре Кинси-Хеуита. Мой погребальный костер будет маяком, который осветит всю Европу, а мое идеальное убийство — приливной волной, которая сметет Кинси-Хеуита и Вабар в корзины для бумаг прессы всего мира.

Этим вечером в сумерках я разожгу свой собственный костер на вершине высочайшей горы в Европе. Махмуд об этом не знает. Он думает, что мы полетим в Афины. Однако он был со мной столько лет, что без меня он чувствовал бы себя очень несчастным. Поэтому я беру его с собой.

Прощайте, дорогой господин Грант. Мне очень жаль, что некто, обладающий таким умом, как Вы, растрачивает попусту свой талант в этом довольно-таки дурацком учреждении на Эмбэнкмент. Ваше открытие, что Шарль Мартэн не был Шарлем Мартэном, а был кем-то по фамилии Кенрик, свидетельствует о большом уме. И за это мое к Вам почтение. Но Вам не хватило хитрости, чтобы открыть, что он вовсе не умер вследствие несчастного случая. А то, чего вообще никто не в состоянии открыть, это тот факт, что я являюсь тем человеком, который его убил.

Прошу Вас принять это письмо как выражение моего к вам уважения и pour prendre conge.[14] Госпожа Люкас пошлет его в пятницу утром.

X. К… Хирон Ллойд».

Грант осознал, что госпожа Тинкер проводит в комнату Каллена и что она уже, должно быть, перед этим незаметно сюда входила, ибо на столе перед ним лежал конверт из Ярда.

— Ну? — спросил Тэд, с лицом, все еще пылающим. — Что мы теперь будем делать?

Грант подвинул к нему листы письма Ллойда.

— Что это?

— Прочитай.

Тэд с колебаниями взял их, взглянул на подпись и углубился в текст. Грант воткнул большой палец в конверт, присланный от Картрайта, и разорвал его.

Тэд кончил читать, поднял голову и оцепенело смотрел на Гранта.

— Это все липко от грязи, — наконец выдавил он из себя.

— Да. Омерзительно.

— Ходячее тщеславие.

— Да.

— Во вчерашних дневных газетах писали о катастрофе. Охваченный пламенем самолет на Монблане. Это он.

— Да.

— Он бы как-нибудь выкрутился, несмотря ни на что.

— Нет.

— Нет? Он предусмотрел все, разве не так?

— Они никогда не могут предусмотреть всего.

— Они?

— Убийцы. Ллойд забыл о такой очевидной вещи, как отпечатки пальцев.

— Что вы имеете в виду? Что он действовал без перчаток? Я в это не верю!

— Разумеется, он делал это в перчатках. Ни на чем из того, до чего он дотрагивался в купе, не было его отпечатков пальцев. Он забыл о том, что в купе было кое-что такое, с чем он имел дело раньше.

— Что это было?

— Документы Шарля Мартэна. — Грант ткнул пальцами в документы, лежащие на столе. — Они покрыты отпечатками Ллойда. Они никогда не могут предусмотреть всего.

Глава XV

— Совсем как жених, — с удовольствием сказал сержант Вильямс, торжественно и помпезно приветствуя Гранта в понедельник утром.

— Ага, сейчас меня, наверное, забросают рисом. Как сегодня ревматизм старика?

— О, кажется, совсем неплохо.

— Что он курит? Трубку? Или сигареты?

— Трубку.

— Ну, так я сейчас войду, пока барометр указывает хорошую погоду.

В коридоре он встретил Теда Ханну.

— Как ты наткнулся на Арчи Броуна? — спросил Ханна, когда Грант поздоровался с ним.

— Я наткнулся на него в той округе, где я жил. Он писал эпос по-гэльски. А эти его «вороны», кстати говоря, это иностранные рыбацкие катера.

— Неужто? — сказал Ханна, замерев под впечатлением от услышанного. — Откуда ты это знаешь?

— Они встречаются на праздниках. Это старый метод: «хочешь — сигарету — нет — нет — возьми — всю — пачку».

— Ты уверен, что это были не сигареты?

— Совершенно уверен. Я обчистил его карман во время одной Большой Цепи и наполнил этим же во время следующей.

— Ты еще скажешь, что ты плясал на деревенском празднике!

— Да чего я там только не делал! Ты бы удивился. Я и сам несколько ошарашен.

— Что это был за товар?

— Комплект замечательнейших картинок из серии «особо вульгарных».

— Да? — сказал Ханна, задумавшись. — Кто-то переводит ужасно много денег.

— Да. Овечка в волчьей шкуре. И взглянуть бы тебе на эту шкуру! — сказал Грант, направляясь в сторону двери Шефа.

— Должно быть, отпуск хорошо на тебя подействовал, — сказал Ханна. — Ты смотришь свысока на весь мир. Просто-таки мурлычешь от удовольствия.

— Как говорят на далеком севере, я не поменялся бы даже с королем, — сказал Грант и действительно думал так.

Он был счастлив не потому, что собирался вручить Брайсу рапорт, даже не потому, что он опять был собой. Он был счастлив из-за того, что молодой Каллен сказал ему сегодня утром в аэропорту.

— Господин Грант, — сказал Тэд, прямой и торжественный, произнося небольшую официальную прощальную речь, как хорошо воспитанный американец. — Я хочу, чтобы вы знали, что я никогда не забуду того, что вы сделали для меня и для Билла. Вы не можете вернуть мне Билла, но вы сделали нечто намного более замечательное: вы сделали его бессмертным.

По существу, он сделал именно это. Пока будут писаться книги, пока будут читать историю — Билл Кенрик будет жить. И это именно он, Алан Грант, совершил это. Кенрика похоронили на глубине шести футов, в забвении, но он, Алан Грант, выкопал его обратно и поставил его на причитающееся ему место первооткрывателя Вабара.

Он заплатил свой долг мертвому парню из «Би-семь».

Брайс встретил его любезно, сказал, что он хорошо выглядит (что не имело значения, ибо это он уже говорил во время их последней встречи), и предложил Гранту поехать в Хэмпшир по вызову тамошней полиции, который как раз пришел.

— Если для вас это не имеет разницы, то я сперва хотел бы избавиться от убийцы Кенрика.

— Избавиться от чего?

— Вот мой письменный рапорт по этому делу, — сказал он, кладя перед Брайсом порядочную пачку листов большого формата, которые были продуктом воскресенья, проведенного дома.

И в этот момент он вспомнил, туманно и с изумлением, что перед этим он собирался положить перед Брайсом рапорт о своей отставке.

Какие странные мысли приходят человеку в голову, когда он в отпуске!

Он собирался уйти на пенсию, заняться разведением овец или чем-то таким и жениться.

Что за нелепая идея! Совершенно нелепая идея!

Джозефина Тэй МИСС ПИМ РАССТАВЛЯЕТ ТОЧКИ

I

Звонил колокол. Назойливо, требовательно, раздражающе.

Звук разносился по тихим коридорам, бесстыдно разрушая утреннюю тишину. Сквозь распахнутые, словно зевающие рты, окна, смотревшие внутрь небольшого четырехугольного двора, оглушительный трезвон выливался в безмолвие залитого солнцем сада, где трава была еще седой от росы.

Маленькая мисс Пим зашевелилась, еще в полусне приоткрыла серый глаз и, не глядя, потянулась за часами. Часов не было. Она открыла второй глаз. Кажется, не было и ночного столика. Ну, конечно, теперь она вспомнила. Вчера вечером она обнаружила, что никакого ночного столика нет. Ничего не поделаешь, часы пришлось положить под подушку. Она сунула туда руку и попыталась нащупать их. Силы небесные, ну и трезвон! Отвратительно. Часов под подушкой не было. Но они должны там быть! Мисс Пим подняла подушку и обнаружила под ней только батистовый платочек с веселым бело-голубым рисунком. Она положила подушку на место и, нагнувшись, заглянула в пространство между кроватью и стеной. Да, там лежало что-то, похожее на часы. Распластавшись на животе и опустив руку, мисс Пим с трудом дотянулась до них, захватила кончиками большого и указательного пальцев и осторожно подняла. Если она теперь их уронит, придется выбираться из постели и лезть под кровать. Со вздохом облегчения она перевернулась на спину, торжествующе держа часы перед собой.

На часах было половина шестого.

Половина шестого!

Мисс Пим перестала дышать и в изумлении вытаращила глаза, не веря себе. Неужели и правда в каком-нибудь колледже — пусть даже физического воспитания — начинают день в полшестого! Конечно, в заведении, где не испытывают необходимости ни в ночных столиках, ни в ночных лампах, всего можно ожидать, — но в полшестого! Мисс Пим поднесла часы к своему маленькому розовому ушку. Они честно тикали. Она перевела глаза на видневшийся в окне за кроватью сад. Да, действительно, еще очень рано; весь мир выглядел так, как бывает только ранним утром — неподвижно, призрачно. Ну, Ну! Вчера вечером Генриетта, стоя в дверях комнаты мисс Пим и заполняя их своей крупной величественной фигурой, сказала: «Спокойной ночи. Студентки в восторге от твоей лекции, дорогая. Увидимся утром». Но предупредить о звонке в половине шестого ей не пришло в голову.

Ладно. В конце концов колокол звонил не по ней. Когда-то и она вела жизнь по звонкам, но это было давно. Почти двадцать лет назад. Теперь в жизни мисс Пим звонок раздавался только тогда, когда она нажимала на кнопку кончиком пальца. Когда трезвон перешел сначала в жалобное дребезжанье, а затем замер, мисс Пим повернулась к стене и с удовольствием зарылась лицом в подушку. Это не по ней. Роса на траве и все такое — это для юных; для великолепной сияющей юности, и пусть это у них будет. А у нее будет еще два часа сна.

Мисс Пим выглядела очень по-детски — круглое розовое личико, аккуратный носик-пуговка и каштановые волосы, уложенные по всей голове волнами, которые удерживались заколками-невидимками. Ей пришлось выдержать душевную борьбу из-за них! Она очень устала — поездка в поезде, встреча с Генриеттой, лекция; Слабая сторона ее «я» подсказывала, что, по всей вероятности, она уедет сегодня же после ленча, а ее перманенту всего два месяца, и потому волосы на одну ночь можно было совершенно спокойно не закалывать зажимками. Однако отчасти назло слабой стороне своего «я», с которой она постоянно вела жестокую борьбу, отчасти желая оказать честь Генриетте, она вколола все четырнадцать зажимок и последила за тем, чтобы они несли свою ночную службу. Вспоминая ум и энергию Генриетты (сегодня утром это помогало побороть всякие попытки потворствовать себе), мисс Пим изумлялась тому, как живо в ней желание быть достойной Генриетты. В школе она, маленький крольчонок-четвероклассница, до умопомрачения восхищалась шестиклассницей Генриеттой. Генриетта была прирожденной Старостой. Ее талант заключался в исключительной способности следить за тем, чтобы другие проявляли свои таланты. Именнопоэтому, хотя некогда Генриетта и оставила школу, предпочтя готовиться к работе секретарши, теперь она была Директрисой колледжа физического воспитания — то, в чем она не смыслила абсолютно ничего. Она совершенно забыла о Люси Пим, как и Люси Пим забыла о ней, пока мисс Пим не написала Книгу.

Так, во всяком случае, сама Люси думала о своем труде. Книга с большой буквы.

Она все еще была сама несколько удивлена Книгой. Ее жизненной миссией было учить школьниц говорить по-французски. И она занималась этим четыре года, а когда умерли сначала отец, а потом мать, оставив ей двести пятьдесят фунтов в год, Люси одной рукой стерла слезы, а другой написала заявление об отставке. Директриса с явной завистью и не проявив никакого сочувствия, не преминула заметить, что дивиденды с двухсот пятидесяти фунтов вряд ли могут обеспечить серьезный запас прочности для цивилизованного культурного существования, которого достойны такие люди, как Люси. Но Люси все же ушла и поселилась в цивилизованной культурной квартирке, расположенной достаточно далеко от Кэмден Таун, чтобы считаться находящейся близко к Риджент Парку[1]. Необходимый для существования запас прочности она добывала, давая время от времени уроки французского языка — когда надвигалась плата по счетам за газ, а свободное время проводила, читая книги по психологии.

Первую книгу по психологии Люси прочла из любопытства, ей подумалось, что это может быть интересно. Остальные она прочла, чтобы посмотреть, все ли они такие же глупые. К тому времени, как она прочла тридцать семь книг по психологии, у нее появились об этом предмете собственные мысли, отличающиеся, разумеется, от того, что было написано в тридцати семи прочитанных к этому моменту томах. Эти тридцать семь томов казались ей совершенной несуразицей и так раздражали ее, что она снова и снова садилась и исписывала целые стопки бумаги, опровергая изложенное в них. А так как в английском языке для большинства понятий, которыми оперирует психология, нет определений и изъясняться можно, только пользуясь специальным жаргоном, то все ее опровержения выглядели вполне наукообразно. Этим бы все и кончилось, если бы мисс Пим не воспользовалась оборотной стороной испорченного листка (она печатала на машинке не очень профессионально), чтобы написать следующее:

Многоуважаемый мистер Сталлард,

Я была бы Вам очень признательна, если бы вы не включали радио после одиннадцати вечера. Оно мне очень мешает.

Искренне ваша

Люси Пим.

Мистер Сталлард, с которым она не была знакома (его имя значилось на дощечке на двери этажом ниже), явился лично в тот же вечер. В руке он держал ее письмо и показался Люси очень разгневанным, так что она несколько раз сглотнула, прежде чем смогла произнести какой-нибудь членораздельный звук. Но мистер Сталлард не сердился по поводу радио. Он работал в издательстве, и его обязанностью было читать присылаемые рукописи. Его заинтересовало то, что было напечатано на обороте письма Пим.

Нынче, когда бум прошел, издатель от одного предложения напечатать книгу по психологии упал бы в обморок или позвонил бы, чтобы принесли бренди. Но в прошлом году издательский мир испытал потрясение: британская публика, устав от романов, вдруг проявила интерес к сверхсложным вопросам, как, например, расстояние от Сириуса до Земли или скрытый смысл танцев аборигенов Бечуаналенда. Издатели лезли из кожи, стараясь удовлетворить эту невиданную жажду знаний, и мисс Пим приняли с распростертыми объятиями. Иначе говоря, старший компаньон издательства пригласил ее на ленч и предложил подписать договор. Это само по себе было удачей, но Провидение позаботилось не только о том, чтобы британская публика устала от романов, но чтобы еще интеллектуалы устали от Фрейда и Ко. Они жаждали чего-то Нового. И этим Новым оказалась Люси. Таким образом, однажды утром она проснулась не только знаменитостью, но и автором бестселлера. Это ее так потрясло, что она вышла из дома, выпила в кафе три чашки черного кофе и всю оставшуюся часть утра просидела в Парке, глядя прямо перед собой.

Ее книга оставалась бестселлером несколько месяцев, и для мисс Пим стало привычным читать лекции по «своей» теме в научных обществах. Тут вдруг пришло письмо от Генриетты. Она напоминала Люси об их совместных школьных днях и звала погостить у нее в колледже, побеседовать со студентками. Люси успела немного устать от бесед, да и образ Генриетты с годами слегка потускнел. Она уже готова была ответить вежливым отказом, как вдруг вспомнила тот день, когда четвертый класс обнаружил, что ее, мисс Пим, полное имя — Летиция (этот позор Люси скрывала всю свою жизнь). Четвертый класс превзошел сам себя, и Люси уже раздумывала, очень ли будет переживать ее мать, если она, Люси, покончит с собой. Потом она решила, что коли уж на то пошло, мать сама довела ее до этого, дав Люси такое претенциозное имя. Однако тут же на насмешниц набросилась Генриетта, набросилась буквально и метафорически. Ее гневные замечания немедленно повергли насмешниц ниц. Имя «Летиция» уже никогда более не произносилось, а Люси, вместо того, чтобы броситься в реку, отправилась домой, где ее ждал рулет с джемом.

Сидя в своей цивилизованной культурной гостиной, Люси вновь ощутила волны горячей благодарности, которые, как когда-то, перекатывались у нее в душе. Она ответила письмом, сообщая, что будет счастлива провести с Генриеттой вечер (врожденная предусмотрительность не была полностью стерта чувством благодарности) и с удовольствием поговорит о психологии со студентками.

Удовольствие она получила большое, подумала Люси, загораживаясь простыней от яркого дневного света. Пожалуй, самая милая аудитория из всех, что она видела. Ряды прелестных головок, превративших голый лекционный зал в нечто похожее на сад. И дружные сердечные аплодисменты. После вежливых хлопков, которыми ее одаривали последние несколько недель в научных обществах, приятно было слушать, как звонко ударяются друг о друга сложенные чашечкой ладони. И вопросы, которые ей задавали девушки, были весьма умными. Хотя психология значилась одним из предметов в расписании, висевшем в преподавательской, мисс Пим почему-то не ожидала, что ее так хорошо поймут студентки, у которых, по-видимому, целые дни работали только мускулы. Конечно, вопросы задавали лишь немногие, так что оставалась вероятность, что остальные были недалекими.

Ну, ладно, сегодня ночью она уже будет лежать в своей удобной кровати, и все это будет казаться сном. Генриетта уговаривала ее остаться на несколько дней, и мисс Пим уже было поддалась на ее уговоры; но ужин ее сразил. Бобы и молочный пудинг показались ей не слишком вдохновляющей едой для летнего вечера. Очень укрепляюще, очень питательно, и все такое, она не сомневалась. Но это не то меню, которое хочется повторить. Генриетта сказала, что преподаватели в колледже питаются так же, как студентки, и Люси надеялась, что сомнение, с которым она глядела на бобы, не было замечено. Люси старалась смотреть на них с веселым и довольным видом, но, может быть, ей это не удалось.

— Томми! Том-ми-и! О, Томми, дорогая, проснись! Я в отчаянии!

Сон мгновенно слетел с мисс Пим. Казалось, что отчаянные вопли раздаются у нее в комнате. Потом она сообразила, что второе окно выходит во двор, двор этот маленький, и разговор между обитательницами комнат через распахнутые настежь окна — естественный способ связи. Мисс Пим полежала, стараясь успокоить колотящееся сердце, глядя поверх складок простыни на то место, где за бугорком, скрывавшим большие пальцы ее ног, виднелся в ракурсе кусок дальней стены. Однако кровать стояла в углу комнаты, окно справа находилось за изголовьем, другое, слева, выходившее во двор, — в изножьи, и со своей подушки мисс Пим могла видеть в тонкой вертикальной полоске света только половину открытого окна в стене по ту сторону двора.

— Томми! Том-ми-и!

Темноволосая голова появилась в окне, которое было видно мисс Пим.

— Послушайте, кто-нибудь, — произнесла голова, — бросьте чем-нибудь в Томас, и пусть Дэйкерс прекратит кричать.

— О, Грингэйдж[2], душенька, ты просто черствое животное! У меня лопнула подвязка, и я не знаю, что мне делать. А Томми вчера взяла мою единственную булавку, чтобы открывать моллюсков-береговичков на вечеринке «Два с половиной пенса». Она просто обязательно должна отдать мне ее, прежде чем — Томми! Том-ми-и!

— Эй, заткнитесь-ка, — приглушенно произнес еще один голос, и наступила пауза. Пауза, почувствовала Люси, заполненная языком жестов.

— И что должна означать вся эта жестикуляция? — спросила темная головка.

— Замолчи, говорю. — Это отчаянным sotto voce[3]. — Она там!

— Кто?

— Эта Пим.

— Что за чепуха, душенька, — это был снова голос Дэйкерс, высокий, звонкий, счастливый голос всеобщей любимицы, — она спит в передней части дома, там, где и остальные сильные мира сего. А как ты думаешь, у нее может найтись лишняя булавка, если я попрошу?

— По-моему, она предпочитает молнии, — вмешался еще один голос.

— Ох, да тише вы! Говорю вам, она в комнате Бентли!

На сей раз наступило настоящее молчание. Люси увидела, как темная головка резко повернулась к ее окну.

— Джолли[4] сказала мне вчера вечером, когда раздавала ужин.

— Откуда ты знаешь? — спросил кто-то.

Мисс Джолифф — это экономка, вспомнила Люси и оценила прозвище, данное этой мрачной представительнице рода человеческого.

— И правда, Господи! — произнес с чувством голос, говоривший про молнии.

Тишину разорвал звон колокола. Такой же настойчивый, как и тот, что разбудил их. Темная головка исчезла при первых же звуках, и сквозь шум и звон можно было расслышать только голос Дэйкерс, исполненный жалобного отчаяния. Деловые заботы дня смели допущенные светские оплошности и низвели их до их истинной значимости, крайне мелкой. Вал звуков поднялся навстречу звону колокола. Захлопали двери, затопали по коридору ноги, всюду раздавались громкие голоса, кто-то вспомнил, что Томас все еще спит, и после того, как брошенные из ближайших окон предметы не смогли ее разбудить, по ее запертой двери была выбита барабанная дробь. А потом послышался шум ног, бегущих по усыпанной гравием дорожке, которая пересекала поросший травой двор. И вот все больше ног бежит по гравию и все меньше по ступеням, журчание голосов нарастает, достигает кульминации и постепенно утихает. Когда шум почти замер в отдалении, по гравию протопала одинокая пара ног, а голос на бегу повторял с каждым шагом: «черт, черт, черт, черт, черт». Очевидно, Томас, которая любит поспать.

Мисс Пим всей душой посочувствовала неизвестной Томас. Кровать — это чудесное место в любое время суток, но если человек от природы такой соня, что ни дикий трезвон колокола, ни визг соучениц не производят на него никакого впечатления, значит, вставание для него — пытка. Наверное, Томас валлийка. Все Томасы валлийцы. Кельты терпеть не могут рано подыматься. Бедная Томас. Бедная, бедная Томас. Люси захотелось найти для бедной Томас такую работу, где можно было бы спать до полудня.

Волны сна накатили на мисс Пим, и она стала погружаться в них глубже и глубже. Интересно, подумала она, «отдает предпочтение молниям» — это комплимент? Наверное; вряд ли станут восхищаться приверженностью к булавкам, так что может быть…

Она заснула.

II

Два казака шести футов роста били ее кнутами за то, что она упорствовала, желая пользоваться старомодными булавками, тогда как прогресс предписывал молнии. Кровь уже текла у нее по спине, но тут она проснулась и обнаружила, что единственное, что подвергается насилию, — это ее слух. Снова гремел колокол. Люси пробормотала нечто нецивилизованное и некультурное и села. Нет, определенно, ни на минуту после ленча она не останется. В 2.41 есть поезд из Ларборо, и этим 2.41 она и уедет. Прощальные слова сказаны, долг дружбе отдан. Душа мисс Пим наполнилась радостным предвкушением бегства. На платформе она купит полуфунтовую коробку шоколада в знак избавления. Потом, в конце недели, это отразится на шкале весов в ванной комнате, но не все ли равно?

Мысль о весах напомнила мисс Пим о цивилизованной и культурной потребности принять ванну. Генриетта извинилась, что до ванных комнат преподавателей так далеко; заодно она извинилась, что помещает гостью в студенческий блок, но к фрекен Густавсен приехала из Швеции мать и заняла единственную преподавательскую комнату для гостей; она собиралась оставаться в Лейсе еще несколько недель, пока не увидит и не сможет оценить результаты работы своей дочери на ежегодных Показательных выступлениях, которые состоятся в начале следующего месяца. Люси сомневалась, что при ее способности ориентироваться на местности — весьма слабой, по мнению ее друзей — она сможет отыскать эту ванную комнату. А бродить, крадучись, по широким пустым коридорам, да еще нечаянно попадать (все может быть) в учебные аудитории — это ужасно. И еще ужаснее блуждать в коридорах, переполненных девушками, поднявшимися на заре, и искать место, где можно осуществить свое запоздалое омовение.

Мысль Люси всегда работала именно так. Ей недостаточно было представить себе одну сторону ужасного обстоятельства, обязательно нужно было вообразить и противоположную тоже. Люси так долго сидела, обдумывая соперничающие между собой аспекты ужасного обстоятельства и наслаждаясь ничегонеделаньем, что колокол успел зазвонить еще раз, еще одна волна топочущих ног и кричащих голосов накатила — и омыла тишину утра. Люси поглядела на часы. Было половина восьмого.

Она уже решила было вести себя нецивилизованно и некультурно и «ходить грязнулей», как называла это ее приходящая прислуга; в конце концов что такое это погружение в воду, как не современная причуда, и если Карл Второй допускал, чтобы от него не очень хорошо пахло, то кто она такая, она, простолюдинка, чтобы скрипеть зубами оттого, что не приняла ванну? Но тут раздался стук в дверь. Спасение пришло. О, радость, о, счастье, ее дурацкому положению пришел конец.

— Войдите, — откликнулась она радостно, как Робинзон Крузо, приветствующий высаживающуюся на остров компанию. Конечно, Генриетта пришла пожелать Люси доброго утра. Как глупо было с ее стороны не подумать об этом. В душе она все еще оставалась зайчонком, который не ожидал, что Генриетта вспомнит и побеспокоится о нем. Право, ей, Люси, нужно культивировать в себе образ мышления, более подходящий знаменитости. Может быть, если она будет причесываться по-другому или повторять двадцать раз на дню по системе Куэ…

— Войдите!

Но это была не Генриетта. Это была богиня.

Богиня с золотыми волосами, в яркоголубой льняной тунике, с синими, как море, глазами и парой дивных, достойных самой сильной зависти ног. Люси всегда обращала внимание на ноги других женщин, потому что ее собственные были для нее источником горькой досады.

— О, простите, — проговорила богиня. — Я забыла, что вы, может быть, еще не встали. Мы здесь подымаемся ужасно рано.

Люси подумала, что со стороны этого небесного создания было очень мило принять на себя вину за ее, Люси, леность.

— Прошу прощения, что помешала вам одеваться.

Взгляд синих глаз остановился на домашних туфлях без задников, которые стояли посреди комнаты, и так и замер в восхищении. Это были голубые шелковые туфельки, очень женственные, свидетельствующие об изрядной расточительности, очень воздушные. Совершенно неотразимая безделица.

— Боюсь, они выглядят глупо, — сказала Люси.

— Если бы вы только знали, мисс Пим, что это значит — увидеть предмет, который не является строго утилитарным!

А потом добавила, как будто сама попытка отстраниться от дела возвращала ее к нему:

— Моя фамилия Нэш. Я староста Старших. Я пришла сказать, что Старшие почтут за большую честь, если вы завтра придете к нам на чашку чая. По воскресеньям мы пьем чай в саду. Это привилегия Старших. Там очень приятно, особенно в летний день, и мы действительно будем очень ждать вас. — И она с искренней благожелательностью улыбнулась мисс Пим.

Люси объяснила, что завтра ее здесь не будет, что она уезжает сегодня после полудня.

— О нет! — запротестовала девушка, и неподдельное чувство, прозвучавшее в ее голосе, вызвало у Люси прилив радости. — Нет, мисс Пим, не уезжайте! Вы даже не представляете, какое вы для нас неожиданное счастье. Так редко приезжает кто-нибудь — кто-нибудь интересный. Здесь очень похоже на монастырь. Нам всем приходится так много работать, и у нас не остается времени думать о внешнем мире, и это последний семестр для нас — Старших, и все так мрачно, и все так замкнуты на самих себя: выпускные экзамены, и Показательные выступления, и какие найдутся места для работы, и все такое — мы все до смерти устали и уже не понимаем, что хорошо, а что плохо. И тут приезжаете вы — посланец внешнего мира, цивилизованное существо, — полу-смеясь, полу-серьезно она прервала свой монолог. — Вы не можете нас покинуть.

— Но лектор из «внешнего мира» приезжает к вам каждую пятницу, — возразила Люси. Впервые в жизни ей довелось оказаться для кого-то неожиданным счастьем, и она решила, что не должна принимать слепо на веру это определение. Ей вовсе не нравилось, что благодарное чувство переполняло ее и грозило перелиться через край.

Мисс Нэш объяснила ясно, четко и с изрядной долей яда в голосе, что последними тремя лекторами были восьмидесятилетний старец, рассказывавший об ассирийских надписях, чех из Центральной Европы и костоправ, лечивший сколиоз.

— Что такое сколиоз? — спросила Люси.

— Искривление позвоночника. И если вы думаете, что кто-то из них привнес хоть чуточку света и тепла в атмосферу колледжа, вы ошибаетесь. Считается, что лекции должны поддерживать наше общение с внешним миром, но осмелюсь быть и честной, и нескромной, — она явно наслаждалась и той, и другой ролью, — платье, которое было на вас вчера вечером, принесло нам больше пользы, чем все прослушанные лекции.

Когда ее книга только стала бестселлером, Люси истратила действительно большую сумму на это платье, и оно все еще оставалось ее любимым. Она надела его, чтобы произвести впечатление на Генриетту. Благодарное чувство готово было перелиться через край.

Однако этого оказалось недостаточно, чтобы сломить здравый смысл Люси. В ее памяти крепко засели бобы. И отсутствие лампы на ночном столике. И отсутствие звонка для вызова прислуги. И вечно призывающий к чему-то трезвон колокола. Нет, она уедет поездом 2.41 из Ларборо, даже если все студентки Колледжа Физического воспитания в Лейсе улягутся у нее на пути и будут громко рыдать. Люси пробормотала что-то о назначенных встречах — давая возможность сделать вывод, что ее календарь распух от записей, о том, на каких собраниях она непременно должна присутствовать, где ее ждут — и попросила мисс Нэш пока что проводить ее в преподавательскую ванную.

— Мне бы не хотелось блуждать по коридорам, а звонка, чтобы вызвать кого-нибудь, я не нашла.

Посочувствовав Люси, лишенной необходимых услуг — «Элизе, конечно, следовало бы помнить, что в этих комнатах нет звонков, и самой прийти к вам; Элиза — это горничная, которая обслуживает преподавателей» — мисс Нэш предложила мисс Пим воспользоваться студенческими ванными комнатами — они гораздо ближе.

— Конечно, это «кубики», я хочу сказать, у них перегородки не до потолка, и пол из обыкновенного бетона, а в преподавательских — бирюзовый мозаичный, с рисунками в хорошем вкусе — дельфины, например. Но вода та же самая.

Мисс Пим с радостью согласилась воспользоваться студенческими ванными комнатами, и пока она собирала купальные принадлежности, часть ее мозга, оставшаяся незанятой, обдумывала отсутствие у мисс Нэш приличествующего студентке почтения к преподавателям. Это что-то напомнило мисс Пим Мэри Бэрхарроу. Четвертый класс состоял из кротких созданий, восторженно трудившихся на ниве неправильных французских глаголов, но Мэри Бэрхарроу, оставаясь старательной и приветливой, обращалась с учительницей французского языка, как с равной, и это происходило потому, что отец Мэри был «почти миллионер». Мисс Пим сделала вывод, что во «внешнем мире» — странно, как быстро начинаешь применять клондайкские[5] термины к колледжу — у мисс Нэш, так явно обладавшей присущими Мэри Бэрхарроу очарованием, легкостью и чувством равенства в обращении с людьми, вероятно, тоже есть отец, подобный отцу Мэри Бэрхарроу. Люси еще предстояло узнать, что именно этот факт отмечался в первую очередь при упоминании фамилии Нэш. «Родители Памелы Нэш очень богаты. Знаете, у них есть дворецкий». Никто никогда не забывал упомянуть дворецкого. Для дочерей борющихся за существование докторов, адвокатов, бизнесменов и фермеров дворецкий был такой же экзотикой, как раб-негр.

— Разве вам не надо быть на уроке? — спросила мисс Пим, справедливо полагая, что тишина в залитых солнцем коридорах — это знак того, что девушек поглотили другие помещения. — Наверное, если вас будят в половине шестого, занятия идут и до завтрака?

— О да. Летом у нас до завтрака два урока, один активный, другой пассивный. Практика по теннису и кинезиология, или что-нибудь вроде этого.

— Что это такое — кин — как там дальше?

— Кинезиология? — мисс Нэш задумалась на минуту над тем, как бы получше сообщить несведущему человеку новые сведения, а потом заговорила, словно цитируя воображаемую книгу: «Я снимаю с высокой полки кувшин с ручкой; опишите работу, проделанную мышцами», — и когда мисс Пим кивнула, показав, что поняла, продолжила: — Но зимой мы встаем, как все, в половине восьмого. И в это время у нас обычно идут занятия по дополнительным предметам — здравоохранение, Красный Крест и тому подобное. Но теперь с этим покончено, и нам разрешают в эти часы готовиться к выпускным экзаменам, которые начнутся на следующей неделе. У нас очень мало времени на подготовку, так что мы этому рады.

— А разве вы не свободны после чая?

Мисс Нэш почти рассмеялась.

— Что вы! С четырех до шести вечера — клиника. Знаете, приходящие пациенты. Все, что угодно, от плоскостопия до перелома бедра. А с половины седьмого до восьми — танцы. Балет, не народные. Народные у нас утром, они считаются упражнением, не искусством. А ужин кончается около полдевятого, так что к тому времени, когда мы могли бы самостоятельно заниматься, мы уже совсем сонные, и обычно это все превращается в борьбу между желанием спать и попытками одолеть собственное невежество.

Свернув в длинный коридор, ведущий к лестнице, они почти столкнулись с маленькой фигуркой, бегущей со всех ног; одной рукой она прижимала к себе череп и грудную клетку скелета, другой — таз и ноги.

— Зачем вы взяли Джорджа, Моррис? — спросила мисс Нэш, когда они поравнялись с девочкой.

— Ой, пожалуйста, не задерживайте меня, Бо[6], — тяжело дыша, проговорила та, крепче прижимая к правому боку свою странную ношу и продолжая стремительно нестись вперед, — и, пожалуйста, забудьте, что вы меня видели. То есть что вы видели Джорджа. Я хотела проснуться пораньше и отнести его обратно в лекционный зал до первого колокола, но проспала.

— Вы всю ночь просидели с Джорджем?

— Нет, только часов до двух. Я…

— А как же со светом?

— Ну, ясно, завесила окно ковриком, — сердито ответила девочка, как человек, вынужденный объяснять очевидное.

— Славная атмосферка для июньского вечера!

— Было как в аду, — призналась Моррис. — Но это был, правда же, единственный способ вызубрить связки, так что, пожалуйста, Бо, забудьте немедленно, что вы видели меня. Я оттащу его обратно на место, прежде чем учителя спустятся к завтраку.

Вряд ли вам это удастся. Вы обязательно на кого-нибудь наткнетесь.

— О, пожалуйста, не пугайте меня. Я и так ужасно боюсь. И потом, я не знаю, смогу ли вспомнить, как его сцепить.

Она сбежала по лестнице и исчезла.

Ну, прямо Зазеркалье, — прокомментировала мисс Пим, глядя вслед удаляющейся девочке. — Я всегда думала, что связки — это что-то, относящееся к шитью.

— Связки? Это то, чем крепятся мышцы к костям. Их гораздо легче выучить, когда перед тобой скелет, чем по книге. Поэтому-то Моррис и похитила Джорджа. — Мисс Нэш приглушенно хихикнула. — Очень изобретательно с ее стороны. Я, когда была Младшей, выкрадывала отдельные кости из ящиков в лекционном зале, но стащить Джорджа мне ни разу не пришло в голову. Знаете, над жизнью Младших висит страшная туча. Анатомия. Позднее к ней не возвращаются. Считается, что мы должны знать все о теле прежде, чем начнется практическая работа, поэтому анатомию сдают в Младшей группе, а не в Старшей, как другие предметы. Вот и ванные комнаты. Когда я была Младшей, мы все по воскресеньям прятались в высокой траве по краям крикетного поля, прижимая к себе Грея. Выносить книги из колледжа строго воспрещается, и по воскресеньям полагается вести светскую жизнь — ходить в гости, на чашку чая, в церковь или выезжать на природу. Все Младшие в летний семестр[7] по воскресеньям только и думают, как бы найти укромное местечко для себя и Грея. Это нелегкая задачка — вынести Грея из колледжа. Вы знаете Грея? Размером со старинную семейную библию, вроде тех, что лежат на столиках в гостиных. Однажды даже прошел слух, что половина девушек в Лейсе беременны, а потом выяснилось, что такой странный силуэт у них был оттого, что под воскресными платьями они прятали Грея.

Мисс Нэш подошла к кранам, открыла их, и вода с шумом хлынула в ванну.

— Когда все в колледже моются по два-три раза в день, и на это отводятся считанные минуты, краны должны работать, как Ниагара, — объяснила она, перекрикивая шум. — Боюсь, вы сильно опоздаете к завтраку. — И поскольку от этой перспективы у мисс Пим появился встревоженный и какой-то растерянный, как у маленькой девочки, вид, добавила: — Давайте, я принесу вам завтрак в комнату. Нет, это совсем не трудно, я с удовольствием это сделаю. Вы — гостья, и вам совсем не обязательно появляться к завтраку в восемь утра. Вам лучше будет поесть у себя в комнате. — Она помолчала, держа руку на ручке двери. — И, пожалуйста, передумайте и оставайтесь. Это и правда доставит нам радость. Большую, чем вы можете себе представить.

Она улыбнулась и ушла.

Люси лежала в теплой мягкой воде и с удовольствием думала о завтраке. Как приятно, что не нужно будет разговаривать, перекрикивая шум общей болтовни. Как мило со стороны этой очаровательной девушки предложить принести ей поднос с завтраком. Может, в конце концов было бы славно провести день-два среди юных…

Менее чем в полдюжине ярдов от того места где она лежала, вновь раздался оглушительный трезвон, заставивший Люси почти вылететь из ванны. Это привело ее к окончательному решению. Люси села и намылилась. Ни минутой позже, в 2.41 из Ларборо, ни одной минутой позже.

Когда колокол — вероятно, предупреждение за пять минут до восьмичасового гонга — смолк, раздался топот ног в коридоре, две двери слева от Люси хлопнули, вода каскадом обрушилась в ванны и высокий знакомый голос громко провозгласил:

— Ой, девочки, я жутко опаздываю к завтраку, но я пропотела насквозь. Знаю, мне бы следовало тихонько сидеть и учить состав плазмы, о котором я не знаю аб-со-лют-но ни-че-го, а экзамен по физике во вторник. Но утро было такое чудесное — ой, куда я девала мыло?

У Люси медленно отвисла челюсть, когда до нее дошло, что в коллективе, начинавшем день в половине шестого утра и заканчивавшем в восемь вечера, еще находились личности, у которых хватало жизненных сил, чтобы работать до седьмого пота тогда, когда в этом не было необходимости.

— О, Донни, дорогая, я забыла мыло. Брось мне свое!

— Подожди, сначала сама намылюсь, — ответил другой голос, спокойный, резко контрастирующий с необыкновенной эмоциональностью голоса Дэйкерс.

— Ну, мой ангел, побыстрее. Я уже на этой неделе дважды опаздывала, и мисс Ходж в последний раз, определенно, очень странно смотрела на меня. Слушай, Донни, ты случайно не можешь взять мою пациентку с ожирением на двенадцатичасовом приеме, а?

— Нет, не могу.

— Знаешь, она на самом деле совсем не такая тяжелая, как кажется. Тебе нужно будет только…

— У меня есть собственный пациент.

— Да, но у тебя просто маленький мальчик с лодыжкой. Льюкас могла бы посмотреть его после девочки с tortis colli[8].

— Нет.

— Я так и думала, что ты откажешься. Ох, дорогая, я просто не знаю, когда буду учить эту плазму. А что касается тканей живота, они просто приводят меня в недоумение. Я не могу поверить, что их четыре вида, ну, никак. Это просто заговор. Мисс Люкс говорит — посмотрите на внутренностях, но я и на внутренностях ничего не вижу.

— Лови мыло.

— Ой, спасибо, дорогая. Ты спасла мне жизнь. И какой приятный запах! Очень дорогой. — Намыливаясь, а потому на минуту замолчав, Дэйкерс вдруг сообразила, что соседняя справа ванна занята. — Кто тут рядом, Донни?

— Не знаю. Может быть, Гэйдж.

— Это ты, Грингэйдж?

— Нет, это мисс Пим, — ответила перепуганная Люси и понадеялась, что это прозвучало не слишком чопорно.

— Нет, правда, кто?

— Мисс Пим.

— Здорово похоже!

— Это Литтлджон, — предположил спокойный голос. — Она хорошо имитирует.

Воцарилась тишина.

Потом раздался плеск, производимый телом, резко поднявшимся из воды, шлепающий звук от мокрой ноги, решительно вставшей на край ванны, и на верху перегородки показались восемь кончиков пальцев, а над ними лицо. Это было длинное белое лицо, как у славного пони; прямые светлые волосы в спешке были закручены в узел и сколоты шпилькой. Некрасивое, но милое лицо. И в этот суматошный момент Люси вдруг сразу поняла, как Дэйкерс удалось добраться до последнего семестра в Лейсе, и ни одна из выведенных из терпения коллег не стукнула ее по голове.

На лице, торчавшем над перегородкой, сначала отразился ужас, потом его залила яркая краска. Потом лицо пропало. Из-за перегородки раздался отчаянный вопль:

— О, мисс Пим! О, дорогая мисс Пим! Извините меня! Я презираю себя. Мне и в голову не могло прийти, что это вы…

Люси почувствовала, что вопреки всему наслаждается собственным величием.

— Я надеюсь, вы не обиделись? Не ужасно обиделись, я хочу сказать? Мы так привыкли к голому телу, что… что…

Люси поняла, что девушка пытается сказать, что допущенная ею оплошность здесь представлялась не столь существенной, как в каком-нибудь другом месте, и поскольку она сама, Люси, в этот момент намыливала большой палец на ноге, то не обратила на случившееся никакого внимания. Она любезно ответила, что это целиком ее вина, что она заняла студенческую ванну, и что мисс Дэйкерс не надо из-за этого волноваться.

— Вы знаете мою фамилию?

— Да. Вы разбудили меня сегодня утром, когда взывали о булавке.

— О, катастрофа! Теперь я никогда не смогу взглянуть вам в лицо!

— Наверно, мисс Пим уедет обратно в Лондон первым поездом, — произнес голос из дальней кабинки тоном «посмотри-что-ты-наделала».

— Это О'Доннел рядом, — объяснила Дэйкерс. — Она из Ирландии.

— Из Ольстера[9], — хладнокровно уточнила О'Доннел.

— Здравствуйте, мисс О'Доннел.

— Должно быть, вам кажется, что здесь сумасшедший дом, мисс Пим. Но, пожалуйста, не судите обо всех нас по Дэйкерс. Кое-кто здесь вполне взрослый. А некоторых можно даже считать цивилизованными людьми. Когда вы придете завтра к чаю, вы увидите.

Прежде чем мисс Пим могла сказать, что она не придет к чаю, «кубики» начали заполняться тихим бормотанием гонга, быстро переросшим в глухой рокот. В его грохоте вопли Дэйкерс, похожие на визг духов, предвещающих смерть, звучали как голос чайки во время шторма. Она так опаздывает! И она так благодарна за мыло, которое спасло ей жизнь. А где пояс от ее туники? И если дорогая мисс Пим обещает простить ее последнюю оплошность, она сможет доказать, что она разумный взрослый цивилизованный человек женского пола. И они все так ждут завтрашнего чая.

С шумом и громом студентки убежали, оставив мисс Пим наедине с умирающим эхом гонга и протестующим бульканьем воды, вытекающей из ванны.

III

В 2.41, когда дневной скорый поезд на Лондон минута в минуту выходил из Ларборо, мисс Пим сидела под кедром на лужайке, задавая себе вопрос, не поступила ли она глупо, но не придавая этому особого значения. В залитом солнцем саду было очень приятно. Царила тишина, поскольку вторая половина дня по субботам отводилась для матчей, и колледж en masse[10] находился на крикетном поле, где шла игра с Кумбом, соперничающим с ними заведением, расположенным в другой части графства. Если у них не было ничего другого, у этих юных существ, по крайней мере, у них было разнообразие. Дистанция от тканей живота до первого места на крикетном поле огромна, но, похоже, они ее с успехом преодолевали. Придя в комнату мисс Пим после завтрака, Генриетта сказала, что если Люси останется на уик-энд, она во всяком случае получит много новых впечатлений. «Это очень славная и разнообразная компания, и работать очень интересно». И Генриетта, конечно, была права. Каждое мгновение перед Люси открывался новый аспект этой необычной жизни. Во время ленча она сидела за столом преподавателей, ела блюда, про которые совершенно невозможно было сказать, из чего они приготовлены, но которые были «сбалансированы» до чудо-диеты, и ближе знакомилась с составом преподавателей. Генриетта сидела во главе стола и в абсолютном молчании быстро поглощала пищу. А мисс Люкс оказалась разговорчива. Мисс Люкс — угловатая, некрасивая, умная — была преподавателем теории, и, как приличествовало теоретику, высказывала не только идеи, но и мнения. Мисс Рагг, преподавательница гимнастики у Младших, рослая, здоровая, молодая, розовощекая, напротив, не имела никаких идей вообще, а высказываемые ею мнения были просто отражением мнений мадам Лефевр. Мадам Лефевр, преподавательница балета, говорила редко, но уж если говорила, то голосом, похожим на темнокоричневый бархат, и никто не прерывал ее. На другом торце стола рядом со своей матерью сидела преподавательница гимнастики у Старших, фрекен Густавсен, которая вообще не разговаривала.

Люси обнаружила, что во время ленча ее глаза то и дело останавливаются на фрекен Густавсен. В ясных светлых глазах хорошенькой шведки таилась какая-то лукавая улыбка, которую Люси сочла неотразимой. Тяжелая мисс Ходж, умница мисс Люкс, туповатая мисс Рагг, элегантная мадам Лефевр — как выглядели они все в глазах высокой бледной шведки, которая сама была загадкой?

Проведя таким образом ленч в раздумьях о шведке, мисс Пим теперь ожидала прихода девушки из Южной Америки.

— Детерро не принимает участия в играх, — сказала Генриетта, — так что я пошлю ее составить тебе компанию.

Люси не нуждалась в том, чтобы ей составляли компанию, она привыкла быть в компании с самой собой, и ей это общество нравилось, но мысль о девушке из Южной Америки в английском колледже физического воспитания раздразнила ее. И когда Нэш, подбежав к Люси после ленча, сказала:

— Боюсь, вторую половину дня вам придется провести в одиночестве, если вы не любительница крикета, — другая Старшая бросила на бегу:

— Все в порядке, Бо. Нат Тарт[11] присмотрит за ней.

— Вот и прекрасно, — ответила Бо, настолько привыкшая к прозвищу, что оно утеряло свой прямой смысл и перестало казаться чем-то странным.

Люси очень хотелось увидеть Нат Тарт и, сидя в залитом солнцем саду и переваривая чудеса диеты, она раздумывала над этим именем. «Нат» могло происходить из бразильского. В современном сленге, кажется, это означало «сумасшедший» или «слабоумный». Но «Тарт»? Конечно же, нет!

Одна из Младших, проносясь мимо Люси по пути к навесу, где стояли велосипеды, одарила ее сверкающей улыбкой, и Люси вспомнила, что сегодня утром они встречались в коридоре.

— Вы благополучно вернули Джорджа на место? — крикнула она вслед девочке.

— Да, спасибо, — просияла маленькая мисс Моррис, останавливая свой бег и приплясывая на одной ножке, — только, кажется, я снова попала в беду, теперь уже другого рода. Понимаете, я обнимала Джорджа за талию, ну, чтобы он перестал качаться после того, как я его повесила, и тут вошла мисс Люкс. Боюсь, мне никогда не объяснить ей, в чем дело.

— Жизнь — трудная штука, — согласилась Люси.

— Зато теперь я, кажется, и правда, знаю связки, — прокричала маленькая мисс Моррис, убегая по траве дальше.

Милые дети, подумала мисс Пим. Славные, чистые, здоровые дети. Здесь и правда очень приятно. Грязное пятно на горизонте было дымом над Ларборо. И такое же пятно висит над Лондоном. Куда лучше сидеть здесь, где воздух наполнен солнцем и напоен запахом роз, и получать дружеские улыбки от милых юных созданий. Она вытянула свои пухленькие ножки, с удовольствием посмотрела на сиявшую на солнце георгианскую махину «старого дома» на другой стороне лужайки, с сожалением — на современные кирпичные пристройки-крылья, которые представляли собой его заднюю стенку в стиле «Мэри-Энн», но все же решила, что для современной моды ансамбль Лейса выглядит, пожалуй, достаточно приятно. Прекрасных пропорций аудитории в «старом доме», аккуратные чистенькие маленькие спальни в крыльях. Идеальная планировка. И уродливая махина гимнастического зала, скромно прячущаяся за всем этим. Прежде, чем в понедельник она уедет, нужно посмотреть, как выполняют Старшие гимнастические упражнения. В этом для нее будет двойное удовольствие. Удовольствие наблюдать за профессионалами, которые тренировками довели свое мастерство до последней грани совершенства, и несказанное удовольствие от сознания того, что никогда, никогда, сколько бы она, мисс Пим, ни прожила, ей не надо будет снова карабкаться на шведскую стенку.

Из-за угла дома появилась фигура в ярком шелковом платье в цветах и большой шляпе с широкими полями — от солнца. Фигура была стройной, грациозной. Глядя, как она приближается, Люси поняла, что она бессознательно рисовала себе южноамериканку полной и перезрелой. Она поняла также, откуда произошла часть «Тарт», и улыбнулась. Платья, которые студентки носили вне стен колледжа, по строгим правилам Лейса не должны были быть «в цветах», и они не должны были быть столь открытыми; и никогда, ни в коем случае их шляпы не должны были иметь такие большие поля, чтобы служить защитой от солнца.

— Добрый день, мисс Пим. Я — Тереза Детерро. Мне так жаль, что я не была вчера на вашей лекции. У меня были занятия в Ларборо. — Детерро подчеркнуто грациозно, не спеша, одним плавным движением сняла шляпу и бросила ее на траву рядом с Люси. Все в ней было плавным, текучим: голос, медлительная речь, ее тело, ее движения, ее темные волосы, ее медовокоричневые глаза.

— Занятия?

— Класс танца, для продавщиц. Так серьезно; так точно; так плохо. Они подарят мне коробку шоколада на следующей неделе, потому что это будет последнее занятие в году, потому, что я им нравлюсь и потому, что таков обычай; и я буду чувствовать себя обманщицей. Это бесполезные усилия. Никто не сможет научить их танцевать.

— Наверно, они получают от этого удовольствие. А это принято? Я имею в виду, что студентки ведут занятия вне колледжа?

— Ну конечно, мы все это делаем. Для нас это практика. В школах, монастырях, клубах и тому подобное. Вы не любительница крикета?

Люси, поразившись столь быстрой перемене темы, объяснила, что для нее крикет возможен только в сопровождении корзинки с вишнями.

— А как случилось, что вы не играете?

— Я не играю ни в какие игры. Бегать за мячиком в высшей степени смешно. Я приехала сюда ради танцев. В этом колледже танцы поставлены очень хорошо.

Но, сказала Люси, ведь в Лондоне есть, наверняка, балетные школы бесконечно более высокого уровня, чем тот, который существует в колледже физического воспитания.

— О, для этого надо начинать с детства и иметь metier[12]. А я, у меня нет metier, просто я люблю танцы.

— А потом вы будете учить, когда вернетесь в — Бразилию, да?

— О нет, я выйду замуж, — ответила Детерро просто. — Я приехала в Англию, потому что у меня была несчастная любовь. Он был в-в-в-восхитительный, но совсем неподходящий. Так что я приехала в Англию, чтобы оправиться от этой истории.

— Ваша мать, очевидно, англичанка?

— Нет, моя мать француженка. Моя бабушка англичанка. Я обожаю англичан. Вот до такой степени, — она подняла изящную руку с вытянутой вперед кистью и коснулась ее ребром своего горла, — они такие романтичные, и при этом полны здравого смысла. Я поехала к бабушке и облила слезами все ее лучшие обитые шелком стулья, и все время повторяла: «Что мне делать? Что мне делать?» Это о моем возлюбленном, вы понимаете. И она сказала: «Высморкаться и уехать из страны». Тогда я заявила, что поеду в Париж и буду жить в мансарде и писать картины — глаз и раковина на блюде. Но она сказала: «Нет. Ты поедешь в Англию и немного попотеешь». Ну вот, поскольку я всегда слушаюсь бабушку, и поскольку я люблю танцы и хорошо танцую, я и приехала сюда. В Лейс. Сначала они немного косо посмотрели на меня, когда я сказала, что хочу только танцевать…

Вот это и удивляло Люси. Почему этот очаровательный «орешек» нашел радушный прием в серьезном английском колледже, этой стартовой площадке для карьеры?

— но одна из студенток сломала себе что-то на тренировке — они часто что-нибудь ломают, и это неудивительно, правда? — и вот так одно место оказалось незаполненным, а это не очень хорошо. Вот они и сказали: «Ладно, пусть эта сумасшедшая из Бразилии живет в комнате Кэньон, разрешим ей посещать классы. От этого никому не будет плохо, а расчетные книги будут в порядке.

— Так что вы начали в группе Старших?

— Танцы — да. Понимаете, я уже была танцовщицей. Но я учила с Младшими анатомию. Я нахожу, что кости — это интересно. А на другие уроки я ходила, когда хотела. Я прослушала все предметы. Все, за исключением канализации. Я нахожу, что говорить о туалете неприлично.

Мисс Пим решила, что «туалет» — это гигиена.

— И вам все это нравилось?

— Это было ли-беральное обучение. Они очень наивны, эти английские девушки. Они — как мальчики в девять лет, — и заметив на лице мисс Пим недоверчивую улыбку (ничего наивного не было в Бо Нэш), добавила: — или как девочки в одиннадцать. В них есть восторженность. Вы знаете, что такое восторженность?

Мисс Пим кивнула.

— Они обмирают, если мадам Лефевр скажет им ласковое слово. Я тоже обмираю, но от удивления. Они экономят деньги, чтобы купить цветы для фрекен, а она думает только о морском офицере, оставшемся в Швеции.

— Откуда вы это знаете? — спросила, удивившись, Люси.

— Он у неена столике. В ее комнате. Фотография, я хочу сказать. И она очень континентальная, у нее нет восторженности.

— У немцев есть, — заметила Люси. — Они этим славятся.

— Неуравновешенный народ, — объявила Детерро, отметая тевтонскую расу. — Шведы не такие.

— И все-таки я думаю, ей нравится, когда ей дарят цветы.

— Ну, конечно, она не выбрасывает их из окна. Но я заметила, что ей больше нравятся те, кто ей ничего не дарит.

— О? Значит, есть такие, в ком нет восторженности?

— Ну да. Их немного. Шотландки, например. У нас их две. — Таким тоном она могла бы говорить о кроликах. — Они слишком заняты своими ссорами, чтобы испытывать еще и другие чувства.

— Ссорами? А я думала, что шотландцы всюду держатся друг друга.

— Только если они не принадлежат к разным ветрам.

— Ветрам?

— Все дело в климате. У нас в Бразилии много такого. Ветер, который дует «А-а-а-ах» (она открыла свои красные губки и сделала мягкий, как бы намекающий, выдох), создает один тип человека. А ветер, который дует «с-с-с-с-сх» (она резко и зло выдохнула сквозь сжатые зубы) создает совсем другого человека. В Бразилии — это разная высота, в Шотландии — Западный берег и Восточный берег. Я наблюдала это во время пасхальных каникул, вот и поняла про шотландок. У Кэмпбелл ветер, который дует «а-а-а-ах», а потому она ленива, лжет и обладает очарованием, которое насквозь искусственное. У Стюарт ветер, который дует «с-с-с-сх», так что она честная, трудолюбивая и обладает устрашающей совестью.

Мисс Пим рассмеялась.

— По вашей теории, на восточном побережье Шотландии живут одни святые.

— Я так поняла, что есть еще и личная причина для ссор. Что-то о злоупотреблении гостеприимством.

— Вы хотите сказать, кто-то поехал на каникулы в гости к другой и — плохо вел себя?

Видения соблазненного любовника, украденных ложек, следов сигарет на мебели промелькнули в слишком живом воображении Люси.

— О, нет. Это случилось более двухсот лет назад[13]. В глубоком снегу была устроена резня.

Детерро изо всех сил подчеркнула слово «резня».

Люси рассмеялась. Думать, что Кэмпбеллы до сих пор вынуждены жить под Гленко! Ограниченные люди, эти кельты.

Люси так долго сидела, раздумывая над образом мыслей кельтов, что Нат Тарт повернулась и посмотрела на нее.

— Вы приехали, чтобы использовать нас как образцы, мисс Пим?

Люси объяснила, что они с мисс Ходж старые друзья и что ее визит — это просто приезд в гости.

— Да и вообще, — добавила она, — сомневаюсь, что в качестве образцов с точки зрения психологии студентки колледжа физического воспитания могут быть интересны.

— Да что вы? Почему?

— О, они слишком нормальные и слишком милые. Слишком однотипны.

Легкая тень веселости мелькнула на лице Детерро — первое появившееся на нем вообще выражение. Неожиданно это укололо Люси, как будто ее тоже уличили в наивности.

— Вы не согласны?

— Я пытаюсь сообразить, кто — из Старших — нормален. Это не легко.

— Ну что вы!

— Вы знаете, как они здесь живут. Как они работают. Трудно после нескольких лет такого обучения подойти к последнему семестру совершенно нормальной.

— Вы полагаете, что мисс Нэш ненормальна?

— О, Бо! У нее сильный характер и потому, быть может, она меньше пострадала. Но разве можно назвать ее дружбу с Иннес совершенно нормальной? Милой, конечно, — добавила Детерро поспешно, — абсолютно безупречной. Но нормальной — нет. Этакие отношения Давида и Ионафана. Очень приятные, без сомнения, но, — Детерро поводила рукой, подбирая подходящее слово, — но они исключают очень многое. И с Апостолами то же самое, только их четверо.

— Апостолы?

— Мэттьюз, Вэймарк, Льюкас, Литтлджон. Их так прозвали в колледже из-за фамилий[14]. А теперь поверьте, дорогая мисс Пим, они и думают вместе. У них четыре комнаты на чердаке, — она кивком указала на четыре окна под крышей одного из крыльев дома, — и если вы попросите одну из них одолжить вам булавку, она ответит: «У нас их нет».

— Ну, есть еще мисс Дэйкерс. Что, по вашему мнению, не в порядке с мисс Дэйкерс?

— Задержанное развитие, — сухо ответила Детерро.

— Чепуха! — воскликнула Люси, решив отстаивать свою точку зрения. — Счастливое, простое, без комплексов создание, наслаждающееся самой собой и всем миром вокруг. Совершенно нормальная.

Нат Тарт неожиданно улыбнулась, и улыбка ее была открытой и искренней.

— Хорошо, мисс Пим, я отдаю вам Дэйкерс. Но я напоминаю, что это последний семестр. Так что все оказывается необыкновенно преувеличенным. Все, хоть чуть-чуть, самую капельку, но сумасшедшие. Нет-нет, правда, уверяю вас. Если студентка боязлива по природе, в этом семестре она трусит в тысячу раз больше. Если она амбициозна, ее амбиции превращаются в страсть. И так далее, — мисс Детерро приподнялась, резюмируя сказанное. — Они ведут ненормальную жизнь. Нельзя ожидать, чтобы они были нормальными.

IV

«Нельзя ожидать, чтобы они были нормальными» — повторяла про себя Люси, сидя на том же месте в воскресенье в полдень и глядя на счастливых и абсолютно нормальных девушек, группами разместившихся на траве у ее ног. Ее взгляд с удовольствием пробегал по их юным лицам. Если ни одно их них не было особо выдающимся, по крайней мере, ни на одном из них не было печати посредственности. На них не видно было никаких следов болезненности или хотя бы изнеможения, это были живые загорелые лица. Эти девушки выдержали изнурительный — что признала даже Генриетта — курс обучения, и мисс Пим думала, что строгие меры, наверно, были оправданны, если конечный результат оказался столь великолепным.

Она улыбнулась, заметив, что Апостолы, прожив долгое время вместе, стали даже чем-то похожи друг на друга, как часто бывают похожи, несмотря на разные черты лица, муж и жена. Казалось, что у Апостолов одинаковые круглые лица с одним и тем же выражением предвкушения чего-то радостного, и только потом можно было заметить различия в их чертах и цвете волос и глаз.

Мисс Пим улыбнулась про себя и тому, что Томас, которая любила поспать, действительно оказалась валлийкой, маленькой темноволосой коренной жительницей Уэльса. И тому, что в О'Доннел которая теперь материализовалась из голоса в ванной комнате, так же безошибочно можно было признать ирландку; длинные ресницы, бледная кожа, большие широко расставленные серые глаза. Обе шотландки, усевшиеся друг от друга как можно дальше, но так, чтобы все-таки остаться в одной группе, имели менее ярко выраженный тип. Рыжеволосая Стюарт разрезала торт на одной из стоявших на траве тарелок. («Это от Кроуфорда», говорила она приятным голосом с эдинбургским акцентом, «чтобы вы, бедняжки, знакомые только с Баззардом, понаслаждались для разнообразия!»). У Кэмпбелл, прислонившейся спиной к стволу кедра и откусывающей маленькие кусочки от бутерброда, были розовые щеки и каштановые волосы; в ней была какая-то неясная прелесть.

Кроме Хэсселт, девушки с плоским, спокойным, как на ранних примитивах, лицом, которая приехала из Южной Африки, все остальные в группе Старших были, как говорила королева Елизавета, «просто англичанки».

Единственным лицом, которое выделялось своей оригинальностью, а не просто миловидностью, было лицо Мэри Иннес, Ионафана Бо Нэш. Почему-то это очень понравилось мисс Пим. Она чувствовала, что Бо, как и следовало, выбрала себе в подруги девушку, обладающую и человеческими достоинствами, и красотой. Не то, чтобы Мэри Иннес была необыкновенно красива. Нависающие над глазами брови придавали лицу выражение силы и постоянного раздумья, которое лишало его тонкие черты природной красоты. В отличие от оживленной, легко улыбавшейся Бо Мэри Иннес была спокойной. Мисс Пим пока еще не пришлось увидеть, как она улыбается, хотя между ними и состоялась беседа, которую со светской точки зрения можно было счесть достаточно длинной. Это произошло накануне. Проведя вечер в компании преподавателей, мисс Пим раздевалась у себя в комнате. Раздался стук в дверь, и Бо проговорила:

— Я пришла только посмотреть, не нужно ли вам чего-нибудь. И представить вам вашу соседку, Мэри Иннес. Как только потребуется, Иннес придет вам на помощь.

И Бо удалилась, пожелав «спокойной ночи» и оставив Иннес завершать интервью. Люси нашла, что Мэри привлекательна и очень умна, но что-то в ее поведении чуть-чуть смущало. Она не давала себе труда улыбаться, если ей не было весело, и хотя настроена она была дружески и спокойно, не делала никаких усилий, чтобы развлекать гостью. В академических и литературных кружках, которые в последнее время часто посещала Люси, это осталось бы незамеченным, но в веселом оживленном мире колледжа это выглядело почти как отпор. Почти. Конечно же, не было и намека на отпор в интересе, который проявила Иннес к ее, мисс Пим, книге — Книге — и к ней самой.

Теперь, сидя в тени кедра и глядя на Иннес, Люси думала о том, были ли у Мэри Иннес основания сомневаться в том, что жизнь — очень веселая штука. Люси давно гордилась своей способностью определять характер человека по чертам его лица и теперь готова была держать любое пари, что не ошибется. Ей, например, никогда не приходилось встречать человека, брови которого начинались бы у самой переносицы и взлетали вверх к вискам, и не обнаружить, что он отличается несговорчивым характером и склонен к интригам. А кто-то — кажется, Иан Гордон? — заметил, что в толпе, собравшейся вокруг оратора в парке, слушать его оставались люди с длинными носами, а с короткими — уходили. Поэтому теперь, глядя на низкие брови и решительно сжатые губы Мэри Иннес, Люси размышляла, не пришлось ли их хозяйке отказаться от всякого намека на улыбку в виде компенсации за сконцентрированность на достижении поставленной цели. Это было вообще чем-то не современное лицо. Это было — что это было?

Иллюстрация в книге по истории? Портрет в картинной галерее? Во всяком случае, не лицо преподавательницы физкультуры в женской школе. Определенно — нет. Именно вокруг таких лиц, как у Мэри Иннес, создавалась история.

Из всех девушек, которые постоянно обращались к Люси и тут же отворачивались, продолжая болтать и подшучивать друг над другом, только две не вызывали симпатии с первого же взгляда. Первым было лицо Кэмпбелл, слишком податливое, со слишком мягким ртом, выражавшее готовность сделать все для всех. Второе принадлежало девушке по фамилии Роуз; веснушчатое, со сжатыми губами и наблюдательными глазами.

Роуз опоздала к чаепитию, и в момент ее прихода все почему-то замолчали. Люси это напомнило внезапную тишину, которая наступает среди стаи щебечущих птиц, когда над ними начинает кружить ястреб. Однако в молчании девушек не было никакой нарочитости, никакой злобы. Как будто паузой в разговоре они отметили ее прибытие, только никто из них не стал приглашать ее присоединиться к той или иной группе.

— Боюсь, я опоздала, — проговорила Роуз. И в наступившей на миг тишине Люси уловила чей-то краткий комментарий: «Зубрила!», из чего сделала вывод, что мисс Роуз была не в состоянии оторваться от учебников. Нэш представила ее, Роуз опустилась на траву рядом с остальными, и беседа потекла дальше. Люси, всегда сочувствовавшая тому, кто оказывался лишним, поймала себя на том, что ей жаль новоприбывшую. Однако, внимательнее присмотревшись к чертам лица мисс Роуз — уроженки Севера, Люси пришла к убеждению, что тем самым тратит впустую добрые чувства. Если Кэмпбелл, розовая и хорошенькая, выглядела слишком уступчивой, чтобы казаться привлекательной, то Роуз была ее противоположностью. Только бульдозер, почувствовала мисс Пим, мог бы сдвинуть с места мисс Роуз.

— Мисс Пим, вы не попробовали моего торта, — заявила Дэйкерс, которая без всякого смущения присвоила себе право обращаться с Люси, как со старой знакомой, и теперь сидела, прислонившись спиной к ее стулу и вытянув перед собой прямые, как у куклы, ноги.

— А который ваш? — спросила Люси, рассматривая коробки с разнообразными сладостями, выделявшиеся на фоне приготовленных в колледже бутербродов и «воскресных» булочек с изюмом, как костюмы от Крида на деревенской ярмарке.

Вкладом Дэйкерс, как оказалось, был многослойный шоколадный торт с сахарной глазурью. Люси решила, что во имя дружбы (а также чуть-чуть из чревоугодия) на сей раз она забудет про свой вес.

— Вы всегда сами покупаете сласти к воскресному чаю?

— О нет, это в вашу честь.

Нэш, сидевшая по другую сторону Люси, засмеялась.

— Вы видите перед собой, мисс Пим, все скелеты из шкафов[15]. Нет ни одной студентки-физкультурницы, которая не была бы Тайным Едоком.

— За все время пребывания в колледже, дорогие мои, не было ни одной минуты, чтобы я не умирала от голода. Только стыд заставляет меня перестать есть за завтраком, а через полчаса я уже так голодна, что готова съесть коня в гимнастическом зале.

— Поэтому наше единственное преступление и состоит в… — начала Роуз, но Стюарт ткнула ее в спину так сильно, что та почти упала лицом в траву.

— Мы выложили вам под ноги свои мечты, — со смехом сказала Нэш, как бы сглаживая недоконченную фразу Роуз. — И уверяю вас, это славный толстый ковер из углеводов.

— Наш конклав собирался еще по одному очень серьезному поводу — надо ли нам одеться ради вас, — проговорила Дэйкерс, нарезая шоколадный торт и не подозревая, что опять допустила оплошность. — Но мы решили, что для вас это вряд ли имеет большое значение. — И поскольку раздался смех, поспешно добавила: — В самом лучшем смысле, я хочу сказать. Мы решили, что вы примете нас такими, какие мы есть.

На девушках была самая разнообразная одежда — в соответствии со вкусом каждой и требованием момента. Кое-кто был в шортах, кое-кто в голубой полотняной тунике для игр, а кое-кто в тонких шелковых платьях пастельных тонов, подходящих к случаю. Шелков в цветах не было. Детерро пила чай с монахинями монастыря в Ларборо.

— Кроме того, — заявила Гэйдж, похожая на голландскую куклу и оказавшаяся той темноволосой головкой, которая появилась в окне, выходившем во двор, вчера в половине шестого утра, просила бросить чем-нибудь в Томас и тем положить конец воплям Дэйкерс, — кроме того, как бы сильно мы не хотели оказать вам честь, мисс Пим, у нас на счету каждая минута; ведь выпускные экзамены ужасно близко. Даже такому моментально меняющему костюмы артисту, как П.Т.Старший, требуется целых пять минут, чтобы переодеться в воскресное парадное платье; так что принимая нас в наших лохмотьях, вы внесли вклад, — она приостановилась на минуту, подсчитывая что-то в уме, — внесли вклад в сумму знаний о человеке в количестве одного часа и двадцати минут.

— Можешь вычесть оттуда мои пять минут, дорогая, — объявила Дэйкерс, ловко подбирая языком потекшую сахарную глазурь (чтобы она не упала), — я всю вторую половину дня провела, стараясь выучить кору головного мозга, и единственный результат — твердое убеждение, что у меня лично она отсутствует.

— У тебя обязательно есть кора головного мозга, — произнесла Кэмпбелл, буквалистка-шотландка, протяжным глазговским говором, похожим на густой сироп, стекающий с ложки. Никто, однако, не обратил внимания на эту констатацию факта.

— Лично я думаю, что самое отвратительное в физиологии — это villi, — сказала О'Доннел. — Подумайте только, что надо нарисовать сечение чего-то, что имеет в высоту одну двадцатую дюйма и состоит из семи отдельных частей!

— А вы должны так подробно знать строение человека? — спросила Люси.

— Во вторник утром должны, — ответила соня Томас. — Потом мы можем забыть это на всю жизнь.

Люси, вспомнив, что в понедельник утром она хотела пойти в гимнастический зал, поинтересовалась, прекращаются ли тренировки на ту неделю, что идут выпускные экзамены. О нет, заверили ее. Не прекращаются, потому что Показ состоится через две недели. Показательные выступления по рангу занимают место сразу после выпускных экзаменов.

— Все наши родители приедут, — сказала одна из Апостолов, — и…

— Родители всех, хочет она сказать, — поправила ее Второй Апостол, — и из соперничающих с нами колледжей, и все…

— Все сливки из Ларборо, — вставила третья. Похоже, когда одна из Апостолов разражалась речью, другие автоматически следовали ее примеру.

— И все «шишки» из округа, — заключила четвертая.

— Убийство, — подвела за всех итог первая.

— Мне нравится показ, — сказала Роуз. И снова ответом было странное молчание.

Не враждебное. Просто отстраняющее. Без всякого выражения все посмотрели на Роуз и отвели глаза. Никто не прокомментировал то, что она сказала. Их безразличие превращало ее как бы в человека на необитаемом острове.

— Мне кажется, это приятно — показать людям, что мы умеем делать, — добавила Роуз, как будто оправдываясь.

Они и это пропустили мимо ушей. Никогда раньше не встречалась Люси с этим английским молчанием-отрицанием в его чистом виде, во всей его жестокости. Она вся съежилась от испытываемого сочувствия к Роуз. Но Роуз была толстокожей. Она осмотрела тарелки, стоявшие перед ней, и протянула руку к ближайшей.

— А чая не осталось? — спросила она.

Нэш нагнулась к большому коричневому чайнику, а Стюарт подхватила нить разговора, там, где ее оставили Апостолы.

— Вот что действительно убийство — так это ждать, что ты вытащишь из лотереи мест.

— Мест? — переспросила Люси. — Вы имеете в виду работу? Но почему лотерея? Вы ведь уже знаете, куда вы обращались, не так ли?

— Мало кому из нас приходится давать объявления, — пояснила Нэш, наливая очень крепкий чай. — Обычно бывает очень много запросов. Школы, где и раньше работали учительницы гимнастики, окончившие Лейс, когда у них появляется вакансия, просто пишут мисс Ходж и просят ее рекомендовать кого-нибудь. Если случается, что это очень высокий и ответственный пост, она может предложить его кому-нибудь из бывших выпускников, кто хочет сменить место. Но как правило вакансии заполняются оканчивающими студентками.

— И они получают очень выгодного работника, — сказала одна из Апостолов.

— Никто не работает так много, как тот, для кого это первое место.

— И за меньшие деньги, — добавила третья.

— Или с большей отдачей, — заключила четвертая.

— Так что, видите, — сказала Стюарт, — самый мучительный момент за все время обучения — когда тебя вызывают в кабинет мисс Ходж и говорят, какова будет твоя судьба.

— Или когда твой поезд отходит от Ларборо, а тебя вообще никуда не послали! — произнесла Томас, перед глазами которой явно мелькало видение, как она, оставшись без работы, вынуждена будет вернуться жить в свои родные горы.

Нэш откинулась на пятки и улыбнулась Люси.

— Все совсем не так уж мрачно. Некоторые из нас уже обеспечены местами, так что вообще выбывают из соревнования. Хэсселт, например, возвращается в Южную Африку и будет работать там. А Апостолы en masse[16] выбрали медицинскую работу.

— Мы собираемся открыть клинику в Манчестере, — объяснила первая.

— Очень сырое место. Там люди часто болеют ревматизмом.

— Там полно калек.

— И военных, — добавили остальные три автоматически.

Нэш подарила их благосклонной улыбкой.

— А я вернусь в свою старую школу тренером по спортивным играм. А Нат — а Детерро, конечно, не нужна работа. Так что не очень многим придется подыскивать места.

— А я вообще не получу диплом, если не вернусь к изучению печени, — сказала Томас, и ее карие глаза-бусинки сверкнули на солнце. — Что за способ проводить летние вечера.

Все лениво пошевелились, как бы выражая протест, и снова стали болтать. Однако напоминание о близком будущем задело всех, они начали собирать свои вещи и одна за другой медленно уходить по залитой солнцем траве, похожие на безутешных детей. И в какой-то момент Люси обнаружила, что осталась наедине с запахом роз, жужжанием насекомых и горячим мерцающим светом солнца, заливающим сад.

Около получаса сидела она, наслаждаясь этой дивной картиной, наблюдая за тем, как тень от дерева медленно сползает с ее ног. Потом вернулась из Ларборо Детерро; она медленно шла по подъездной аллее, сама воплощенная элегантность с Rue de la Paix[17]; она являла собой резкий контраст обществу кувыркающейся на траве и распивающей чай молодежи, среди которой Люси провела этот час. Детерро увидела мисс Пим и, свернув, подошла к ней.

— Ну как, — спросила она, — вы провели время с пользой?

— Я не искала пользы, — ответила Люси немного резко. — Это был один из самых счастливых дней в моей жизни.

Нат Тарт стояла, рассматривая ее.

— Мне кажется, вы очень хороший человек, — сказала она совсем не к месту и ушла, не спеша, по направлению к дому.

А Люси неожиданно почувствовала себя совсем девочкой, и ей совсем не понравилось это ощущение. Как смеет этот ребенок в цветастом платье заставлять ее чувствовать себя неопытной и глупой!

Она решительно встала и пошла искать Генриетту, пошла напомнить себе, что она — Люси Пим, которая написала Книгу, читала лекции в ученых обществах, что ее имя есть в «Кто есть кто» и что она признанный авторитет в том, что касается работы человеческого сознания.

V

— Что в колледже является преступлением? — спросила мисс Пим Генриетту, когда они после ужина поднимались наверх. Остановившись на лестничной площадке у большого окна в эркере, чтобы посмотреть вниз, на маленький четырехугольник двора, они пропустили вперед остальных, направлявшихся в гостиную преподавателей.

— Пользоваться гимнастическим залом, чтобы срезать путь к беговой дорожке, — не раздумывая, ответила Генриетта.

— Нет, я имею в виду настоящее преступление.

Генриетта пристально посмотрела на мисс Пим. Через минуту она сказала:

— Моя дорогая Люси, когда человек работает как каторжный, как работают эти девушки, у него нет времени придумывать преступление и нет сил осуществить его. А что заставляет тебя думать на такую тему?

— Кое-что сказанное сегодня за чаем. Об их «единственном преступлении». Что-то имеющее отношение к постоянно испытываемому голоду.

— Ах, это! — выражение лица Генриетты прояснилось. — Кража пищи. Да, время от времени мы сталкиваемся с этим. В любом обществе, вроде нашего, всегда найдется кто-нибудь, у кого недостанет сил противостоять искушению.

— Ты имеешь в виду пищу из кухни?

— Нет, из комнат студенток. Такое преступление совершают Младшие и обычно все это проходит само собой. Понимаешь, это — не признак порочности. Просто слабая воля. Студентка, которой и в голову не придет взять деньги или какую-нибудь безделушку, не может устоять перед куском пирога. Особенно если это — сладкий пирог. Они расходуют так много энергии, что их тело просто кричит, прося сахару; и хотя их никто не ограничивает за столом, они всегда голодны.

— Да, они очень много работают. А скажи, пожалуйста, какая часть из принятых заканчивает курс?

— Из этого набора, — Генриетта кивком указала вниз, где группа Старших брела через двор к лужайке, — заканчивают процентов восемьдесят. Это примерно средняя цифра. Те, кто отсеиваются, отсеиваются в первом семестре, ну, может, во втором.

— Но ведь не все, правда же? В такой жизни, как эта, бывают, наверно, несчастные случаи?

— О да, несчастные случаи бывают. — Генриетта отвернулась от окна и стала дальше подниматься по лестнице.

— Эта девушка, место которой заняла Тереза Детерро, с ней произошел несчастный случай?

— Нет, — ответила Генриетта коротко, — у нее был упадок сил.

Люси, подымаясь по ступеням в кильватере за широкой спиной своей подруги, узнала этот тон. Таким тоном Генриетта-староста обычно заявляла: «И смотрите, не сметь бросать галоши посреди раздевалки.» Дальнейшее обсуждение не допускалось.

Генриетте, как следовало понимать, не хотелось, чтобы о ее любимом колледже думали как о Молохе. Колледж был широкими вратами в будущее для молодежи, заслуживающей этого; а если один или два человека видят в этих вратах скорее опасность, чем открывающуюся перспективу, — жаль, конечно, но на строителях врат это никак не отразится.

«Как в монастыре», сказала Нэш вчера утром. «Нет времени подумать о внешнем мире». И это было правдой. Мисс Пим наблюдала распорядок их дня. А накануне вечером, когда все шли на ужин, она видела, что обе дневные газеты лежали на студенческом столе нераскрытыми. Но ведь женский монастырь — это мирок не только узкий, но и очень спокойный. Без соперничества. Уравновешенный. А в этой сверх-беспокойной, дико напряженной жизни не было ничего от монастыря. Разве только погруженность в собственный мир, узость.

Да и был ли так уж узок этот мир, думала мисс Пим, с интересом глядя на собравшихся в гостиной. Если бы это был колледж иного типа, собрание было бы более однородным. В научном колледже оно состояло бы из ученых; в теологическом — из богословов. А в этой длинной прелестной комнате с ее красивыми «вещицами», мебелью, обитой вощеным ситцем, с ее высокими распахнутыми окнами, из которых лился вечерний воздух, наполненный запахами травы и роз, в этой комнате встретилось много миров. Мадам Лефевр, элегантно откинувшаяся на софе стиля ампир и курившая желтую сигарету в зеленом мундштуке, представляла театральный мир, мир грима, искусства и искусственности. Мисс Люкс, прямо сидевшая на жестком стуле, представляла академический мир, мир университетов, учебников и дискуссий. Юная мисс Рагг, разливавшая кофе, являла собой мир спорта, где занимаются физической работой, соревнованиями и не очень-то размышляют. А вечерняя гостья, доктор Энид Найт, одна из «приглашаемых», была из медицинского мира. Иностранный мир не присутствовал: Сигрид Густавсен вместе со своей матерью, не говорившей по-английски, удалились к себе, где они могли бы поболтать по-шведски.

Все эти миры собрались, чтобы сотворить нечто цельное — Окончившую Студентку; так что курс обучения никак нельзя было назвать узким.

— Что вы думаете о наших студентках, мисс Пим, теперь, когда вы провели с ними целый день? — спросила мадам Лефевр, наводя батарею своих огромных темных глаз на Люси.

Чертовски глупый вопрос, подумала Люси; интересно, как удалось респектабельной паре добрых англичан произвести на свет создание, столь похожее на змею, как мадам Лефевр.

— Я думаю, — произнесла она вслух, радуясь, что, отвечая, может быть абсолютно честной, — любая из них может послужить рекламой для Лейса. — И она увидела, как радостно вспыхнуло лицо Генриетты. Колледж был миром Генриетты. Она жила, двигалась, дышала только делами Лейса; он заменял ей отца, мать, возлюбленного, дитя.

— Они все очень славные, — весело согласилась Дорин Рагг, которая совсем недавно еще сама была студенткой и относилась к своим ученицам по-товарищески.

— Они — загубленные души, — язвительно произнесла мисс Люкс. — Они думают, что Ботичелли — это разновидность спагетти. — Она с глубоким унынием уставилась на кофе, который налила ей мисс Рагг. — Если уж на то пошло, они не знают и что такое спагетти. Не так давно Дэйкерс поднялась посреди лекции о диетах и обвинила меня в том, что я разрушила ее иллюзии.

— Я очень удивлена, я не знала, что можно предпринять что-то, что может быть разрушительным по отношению к мисс Дэйкерс, — произнесла своим низким бархатным голосом, как обычно, замедленно, мадам Лефевр.

— Какие же иллюзии вы разрушили? — поинтересовалась сидевшая у окна молодая женщина-врач.

— Я просто сообщила им, что спагетти и тому подобное делаются из мучного теста. Кажется, это пошатнуло представление Дэйкерс об Италии.

— И как же она представляла себе ее?

— Как поля колышащихся макарон, так она сказала.

Генриетта, опускавшая два куска сахара в крошечную чашечку кофе (как здорово, грустно подумала Люси, иметь фигуру, похожую на мешок муки и плевать на это!), обернулась ко всем присутствующим и проговорила:

— По крайней мере, они не совершают преступлений.

— Преступлений? — с изумлением переспросили ее.

— Мисс Пим только что интересовалась, случались ли в Лейсе преступления. Вот что значит быть психологом.

Прежде чем Люси смогла запротестовать по поводу такого истолкования ее вопроса, заданного просто из любознательности, мадам Лефевр проговорила:

— Прекрасно, давайте окажем ей любезность. Вывернем мешок с тряпками нашего позорного прошлого. Какие преступления у нас бывали?

— Фартинг оштрафовали перед Рождеством за езду на велосипеде без фонаря, — вспомнила мисс Рагг.

— Преступления, — подчеркнула мадам Лефевр. — Преступления. Не мелкие проступки.

— Если вы имеете в виду настоящие прегрешения, то у нас было это ужасное создание; она с ума сходила по мужчинам и все субботние вечера проводила, околачиваясь у ворот казармы в Ларборо.

— Да, — сказала мисс Люкс, припоминая. — А что с ней стало после того, как мы ее выгнали, кто-нибудь знает?

— Она работает служанкой в «Приюте Моряков» в Плимуте, — сказала Генриетта и широко раскрыла глаза, когда все рассмеялись. — Не знаю, что в этом забавного. Единственное настоящее преступление, случившееся у нас за последние десять лет, как вы хорошо знаете, это история с часами. И даже это, — добавила она, ревниво относясь ко всему, что касалось ее любимого заведения, — было скорее манией, а не настоящей кражей. Она брала только часы, и никуда не относила их. Держала в ящике своего бюро, совершенно открыто. Там их было девять штук. Мания, конечно.

— По прецеденту, она теперь, я полагаю, работает у ювелира, — сказала мадам Лефевр.

— Не знаю, — ответила Генриетта серьезно. — Думаю, родители держат ее дома. Они достаточно состоятельные люди.

— Видите, мисс Пим, происшествия случаются в количестве 0 целых сколько-то десятых процента. — Мадам Лефевр покачала тонкой загорелой рукой. — Мы — общество без сенсаций.

— Слишком уж мы нормальны, — заявила мисс Рагг. — Время от времени маленькое пятнышко скандала не помешало бы. Приятное разнообразие после стоек на руках и упражнений на кольцах.

— Мне бы хотелось посмотреть стойки на руках и упражнения на кольцах, — сказала Люси. — Можно мне завтра утром прийти посмотреть на Старших?

Ну, конечно, ей нужно посмотреть Старших, сказала Генриетта. Они сейчас работают над программой для Показательных выступлений, так что это будет как Показ для нее одной.

— Это одна из лучших групп, какие у нас только бывали, — объявила Генриетта.

— Можно мне занять гимнастический зал на первом уроке, пока во вторник Старшие сдают свой выпускной экзамен? — спросила мисс Рагг, и все стали обсуждать расписание.

Мисс Пим подошла к окну и присоединилась к доктору Найт.

— Это вы отвечаете за сечение чего-то, что называется villi? — спросила она.

— Нет-нет, физиология — рядовой предмет в программе колледжа. Кэтрин Люкс ведет его.

— А что вы читаете?

— О, на разных ступенях разные вещи. Систему здравоохранения. Так называемые «социальные» болезни. Скорее даже так называемые жизненные факты. Ваш предмет.

— Психологию?

— Да. Здравоохранение — это моя работа, а психология — моя специальность. Мне так понравилась ваша книга. В ней столько здравого смысла. Я восхищалась ею. Ведь так легко впасть в напыщенность, рассуждая об абстрактных предметах.

Люси зарделась. Никакая похвала не бывает столь приятной, как похвала коллеги.

— И еще я, конечно, медицинский консультант колледжа, — продолжала доктор Найт с улыбкой. — Синекура, несомненно. Все они отвратительно здоровые.

— Но — начала Люси. И тут она вспомнила, как Детерро, аутсайдер, настаивала на их анормальности. Если бы она была права, то такой опытный сторонний наблюдатель, как доктор Найт, несомненно, заметила бы это.

— Конечно, несчастные случаи бывают, — сказала доктор, неправильно поняв «но» Люси. — Вся их жизнь — это длинная цепочка маленьких несчастных случаев — ушибы, растяжения, вывихнутые пальцы и тому подобное, но что-нибудь серьезное происходит очень редко. За время моего пребывания здесь я могу назвать один единственный пример — Бентли, девушка, в комнате которой вы живете. Она сломала ногу и вернется только к будущему семестру.

— И все же — напряженные тренировки, крайне активная жизнь — неужели они никогда не испытывают упадка сил от такой нагрузки?

— Да, такое бывает. Последний семестр особенно труден. Концентрация ужасов — с точки зрения студенток. Классы критики и…

— Критики?

— Да. Каждая из них должна отзаниматься в гимнастическом зале и в классе танцев в присутствии всего штата преподавателей и соучениц по группе и получить оценку того, что она показала. Оглушительный удар по нервам. Они уже позади, классы критики, но впереди выпускные экзамены и Показательные выступления, и распределение мест работы, и расставанье со студенческой жизнью и многое другое. Да, это серьезная нагрузка для них, бедняжек. Но они удивительно жизнестойки. Иначе никто не выдержал бы так долго. Давайте, я принесу вам еще кофе. Я иду наливать и себе.

Доктор Найт взяла у Люси чашку и отошла к столу, а Люси зарылась в складки портьеры и выглянула в сад. Солнце село, очертания стали расплывчатыми, в мягком дуновении, коснувшемся ее лица, чувствовался первый намек на вечернюю росу. Где-то в другой части дома (в общей студенческой комнате?) играли на рояле, и какая-то девушка пела. У нее был прелестный голос, свободно льющийся, чистый, без профессиональных трюков и модной игры четверть-тонами. Более того, песня была балладой, старомодной и сентиментальной, но абсолютно лишенной жалости к себе и позы. Искренний молодой голос и искренняя старая песня. Люси была потрясена тем, как, оказывается, давно она не слышала поющего голоса, который не исходил бы от кнопок и батарей. В Лондоне в эти минуты воздух, пропитанный выхлопными газами, гремел от звуков радио, а здесь, в прохладном, наполненном ароматами саду девушка пела просто потому, что любила петь.

Я слишком долго жила в Лондоне, подумала Люси. Мне необходима перемена. Быть может, найти отель на южном побережье. Или уехать за границу. Забываешь, что мир молод.

— Кто это поет? — спросила она доктора Найт, беря у нее из рук чашку.

— Наверное, Стюарт, — ответила та, не проявив никакого интереса. — Мисс Пим, вы можете спасти мне жизнь, если захотите.

Люси сказала, что спасение докторской жизни доставит ей огромное удовольствие.

— Мне бы очень хотелось поехать на медицинскую конференцию в Лондон, — прошептала доктор заговорщическим тоном. — Она состоится в четверг, а по четвергам у меня лекция по психологии. Мисс Ходж считает, что я вечно езжу на конференции, так что мне и просить не стоит. А если бы вы прочли эту лекцию вместо меня, все было бы замечательно.

— Но я возвращаюсь в Лондон завтра после ленча.

— Нет-нет! — воскликнула доктор Найт порывисто. — Вам обязательно нужно?

— Как странно, я только что думала, как ужасно мне не хочется возвращаться.

— Вот и не уезжайте. Оставайтесь на день или два, и спасите мне жизнь. Пожалуйста, мисс Пим.

— А как отнесется Генриетта к такой замене?

— Ну, вот это уже чистое притворство. Вам должно быть стыдно. Я — не автор бестселлера, я — не знаменитость, я даже не автор последнего учебника по этому предмету…

Люси легким кивком дала понять, что признает свою вину, а ее глаза по-прежнему были устремлены в сад. Зачем ей сейчас возвращаться в Лондон? Что зовет ее туда? Ничто и никто. Впервые ее ясная, независимая, удобная, знаменитая жизнь показалась слегка унылой. Слегка узкой и нечеловечной. Как могло это случиться? Может быть, в том существовании, которым она была так довольна, ей не хватало тепла? Конечно, не контактов с людьми ей не хватало. Ее жизнь была пересыщена контактами с людьми. Но все это были какие-то однообразные контакты, так ей теперь казалось. За исключением миссис Монтгомери, ее приходящей прислуги, уроженки одного из пригородов Манчестера, тетки Селии, жившей в Уолберсвике, куда она, Люси, иногда ездила на уик-энд, и продавцов, она никогда не разговаривала ни с кем, кто бы не был связан с издательствами или с академическим миром. И хотя все леди и джентльмены из этих обоих миров были и умными, и интересными, нельзя было отрицать, что они на поверку оказывались достаточно ограниченными. Например, вы не могли говорить с одним и тем же человеком о социальной безопасности, о народных горских песнях и о том, кто выиграл заезд в 3.30. У каждого был свой «предмет». И предметом этим, как она убедилась, похоже, чаще всего являлся вопрос о гонорарах. У самой Люси было лишь весьма смутное представление о гонорарах, особенно ее собственных, и она никогда не могла поддерживать подобные разговоры.

Кроме того, никто из них не был молод.

По крайней мере, не так молод, как эти дети здесь. Некоторые знакомые Люси были молоды по возрасту, однако, вес мирских пороков и сознание собственной значимости уже согнули их спины. Очень приятно было в виде разнообразия встретить юное утро мира.

И очень приятно было нравиться.

Нечего обманывать себя и искать причину того, почему ей хотелось еще ненадолго остаться, почему она всерьез готовилась пожертвовать прелестями цивилизации, казавшимися ей столь желанными, ну просто необходимыми еще только вчера утром. Очень приятно было нравиться.

За последние несколько лет ею пренебрегали, ей завидовали, ею восхищались, ее брали на буксир и обрабатывали; однако тепло личной приязни к себе она не испытывала с той самой поры, как вскоре после ее ухода в отставку четвертый класс младшей группы попрощался с ней, подарив сделанную собственными руками перочистку и написав речь, которую произнесла Глэдис такая-то. Чтобы еще немного побыть в этой атмосфере молодости, доброго отношения, тепла, Люси готова была какое-то время смотреть сквозь пальцы на звонки, бобы и ванные комнаты.

— Найт, — позвала юная мисс Рагг, оторвавшись от беседы, в которой участвовала, — Апостолы не просили вас дать им рекомендательное письмо к какому-нибудь врачу в Манчестере?

— Да-да, просили. Все вместе. Конечно, я согласилась, с радостью. Думаю, они добьются большого успеха.

— Сама по себе каждая из Апостолов — ничего собой не представляют, — сказала мисс люкс, — но вместе они обладают учетверенной безжалостностью, которая совершенно необходима в Ланкашире. Это единственный случай в моей практике, когда ничто, помноженное на четыре, дает что-то около шести с половиной. Если никому не нужна «Санди Таймс», я возьму ее, почитаю перед сном.

Газета явно не была нужна никому. После ленча Люси просмотрела ее первой, а потом она так и оставалась лежать сложенной в гостиной, и никто, как заметила мисс Пим, никто, кроме мисс Люкс, не прикоснулся к ней.

— Старшие этого выпуска очень неплохо устроились, почти без нашей помощи, — сказала мадам Лефевр. — Нервотрепки будет меньше, чем обычно.

Эти слова прозвучали не очень сочувственно, скорее, сардонически.

— Меня все время удивляет, — произнесла мисс Ходж отнюдь не сардонически, — что студентки каждый год оказываются нарасхват. Вакансии открываются, как только есть, кому их заполнить. Почти как — как две части одного устройства. Это так удивительно и так успокаивает. По-моему, ни разу за все время моего пребывания в Лейсе у нас не было ни одного случая профессиональной непригодности. Кстати, я получила письмо из школы Кордуэйнерс, в Эдинбурге, как вы знаете. Вы помните Малкастер, Мари? — и Генриетта повернулась к мадам Лефевр, которая за исключением самой мисс Ходж была Самой давней обитательницей Лейса и которую, к несчастью, звали просто Мари.

— Конечно, помню. Кусок теста без закваски, — ответила мадам, которая судила всех и вся по способности выполнить rondes des jambes[18].

Славная девушка, — спокойно произнесла Генриетта. — Я думаю, Кордуэйнерс будет хорошим местом для Шины Стюарт.

— Вы сказали ей об этом? — спросила мисс Рагг.

— Нет-нет. Я всегда люблю откладывать дела до утра.

— Высидеть идею, как цыплят, хотите вы сказать, — заявила мадам. — Ведь вы, наверно, узнали про Кордуэйнерс еще вчера утром, до ленча, потому что именно тогда пришла последняя почта. А мы слышим об этом только сейчас.

— Это была не очень важная новость, — пояснила, как бы оправдываясь, Генриетта, а потом добавила с почти глупой улыбкой: — Но до меня дошли слухи о настоящем лакомом кусочке, о действительно замечательном шансе для кого-то.

— Расскажите, — попросили все присутствующие.

Но Генриетта сказала — нет; официального запроса не было, и он может вовсе не прийти, так же, как заявка, а пока их нет, лучше и не говорить об этом. Но при этом вид у мисс Ходж был очень довольный и загадочный.

— Ну, я иду спать, — сказала мисс Люкс, забирая «Таймс» и поворачиваясь спиной к неуклюжим попыткам Генриетты проявить скрытность. — Вы не уедете завтра до ленча, не правда ли, мисс Пим?

— Знаете, — ответила Люси, неожиданно решившись, — может быть, мне можно остаться на день или два? Ведь ты предлагала мне, правда? — напомнила она Генриетте. — Все было так мило… так интересно оказаться в совершенно ином мире… И здесь так чудесно… — о, Господи, все это звучит так по-идиотски! Неужели она никогда не научится вести себя как Люси Пим — знаменитость?

Но ее бормотание потонуло в накатившей волне шумного одобрения. Люси была тронута, заметив отблеск радости даже на лице мисс Люкс.

— Оставайтесь до четверга, прочтите Старшим лекцию вместо меня по психологии, а меня отпустите на конференцию в Лондон, — подхватила доктор Найт, как будто это пришло ей в голову только что.

— О, не знаю, как… — начала Люси, артистически выражая сомнение, и посмотрела на Генриетту.

— Доктор Найт всегда готова умчаться на конференцию, — сказала мисс Ходж неодобрительно, но спокойно. — Ну, конечно, мы будем рады и почтем за честь, Люси, если ты согласишься прочесть студенткам еще одну лекцию.

— С удовольствием прочту. Так приятно будет почувствовать себя временным членом вашего коллектива, а не просто гостьей. С большим удовольствием прочту. — подымаясь, она повернулась и подмигнула доктору Найт, а та сжала ее локоть в порыве благодарности. — А теперь мне, наверно, следует вернуться в студенческое крыло.

Люси пожелала всем спокойной ночи и вышла вместе с мисс Люкс. Пока они шли в другую часть дома, Люкс сбоку посматривала на мисс Пим, и когда Люси поймала ее взгляд, ей показалось, что в этих холодных как лед серых глазах блеснул отсвет дружеского расположения.

— Вам действительно нравится эта menagerie[19], — спросила Люкс. — Или вы просто ищете еще что-нибудь, что можноприколоть булавками к картону?

Тот же вопрос задала вчера Нат Тарт. Вы приехали собирать образцы? Хорошо, она ответит так же и посмотрит, какова будет реакция Люкс.

— О, я остаюсь, потому что мне этого хочется. Колледж физического воспитания никоим образом не место, подходящее для поиска анормальностей. — Она произнесла это как утверждение, не как вопрос, и ждала ответа.

— Почему? — спросила мисс Люкс. — Работа до седьмого пота, до состояния комы может помутить рассудок, но не может лишить эмоций.

— Правда? — удивилась Люси. — Если бы я устала, как собака, у меня несомненно не осталось бы никаких других чувств, кроме желания как можно быстрее лечь спать.

— Когда идут спать смертельно усталыми — все в порядке, это нормально, приятно и безопасно. Болезнь начинается, когда человек просыпается смертельно усталым.

— Какая болезнь?

— Гипотетическая болезнь, о которой мы говорим, — спокойно ответила Люкс.

— Вы хотите сказать, что просыпаться с ощущением смертельной усталости — обычное дело для студенток?

— Я не являюсь их медицинским консультантом, так что я не могу бегать со стетоскопом и устраивать опросы, но должна сказать, что пятеро из шестерых Старших в последнем семестре устают так, что каждое утро для них — тихий кошмар. Когда человек устает до такой степени, его эмоциональное состояние перестает быть нормальным. Маленькое препятствие на пути превращается в Эверест, неосторожное замечание вызывает затаенную обиду, небольшое разочарование неожиданно оказывается поводом для самоубийства.

В голове Люси мелькнуло видение — лица, собравшиеся в саду за чаем. Загорелые, смеющиеся, счастливые лица, беззаботные и в большинстве своем принадлежащие людям, явно уверенным в себе. Где в этом сборище здоровой раскованной молодежи таился хоть малейший намек на напряженность, на дурное настроение? Нигде. Конечно, они ныли по поводу выпавшего на их долю тяжкого жребия, но это были комические жалобы по отдельным случаям.

Возможно, они устали; даже наверняка устали — чудо, если бы было иначе; но устали до анормальности — нет. Поверить в это Люси не могла.

— Вот моя комната, — сказала Люкс и остановилась. — У вас есть что читать? Вряд ли вы взяли с собой книгу, если собирались пробыть здесь только один день. Дать вам что-нибудь?

Она открыла дверь в опрятную комнату, служившую одновременно спальней и гостиной, единственными украшениями которой были одна гравюра, одна фотография и целый стеллаж книг. Из соседней комнаты доносилось журчание шведской речи.

— Бедная фрекен, — неожиданно сказала Люкс, заметив, что Люси прислушивается. — Она так скучает по дому. Как это, наверно, замечательно — посплетничать о своих близких на родном языке. — И увидев, что Люси смотрит на фотографию: — Моя младшая сестра.

— Очень хорошенькая, — сказала Люси и тут же спохватившись, понадеялась в душе, что в ее голосе не прозвучало и намека на удивление.

— Да. — Люкс задергивала шторы. — Терпеть не могу мотыльков. А вы? Она родилась, когда я была уже подростком, я практически вырастила ее. Сейчас она на третьем курсе медицинского училища. — Люкс подошла и с минуту вместе с Люси смотрела на фотографию. — Так что мне вам дать почитать? Есть что угодно — от Раньона до Пруста.

Люси взяла «Молодых гостей»[20]. Она читала их последний раз очень давно, но обнаружила, что улыбается только от одного вида книги. А когда подняла глаза, увидела, что и Люкс улыбается.

— Увы, одной вещи мне никогда не сделать, — с сожалением проговорила Люси.

— Какой?

— Написать книгу, которая заставит всех улыбаться.

— Не всех, — заметила Люкс, и ее улыбка стала шире. — У меня была кузина, которая бросила ее читать на середине. Когда я ее спросила — почему, она ответила: «Совершенно неправдоподобно».

Так, улыбаясь, Люси и отправилась к себе, радуясь, что завтра не надо ехать к поезду и думая о некрасивой мисс Люкс, которая любит хорошенькую сестру и которой нравятся нелепости. Когда Люси свернула в длинный коридор крыла (длинная палочка буквы Е), она увидела Бо Нэш, которая стояла в его конце возле лестницы, подняв руку с колокольчиком на высоту плеча; в следующую секунду крыло наполнил дикий трезвон. Люси застыла на месте, зажав руками уши, а Бо смеялась, с удовольствием размахивая этим ужасным предметом. Она была очень хороша, когда стояла вот так, держа в руке орудие пытки.

— Разве давать звонок «по комнатам» обязанность старосты? — спросила Люси, когда Бо перестала размахивать колокольчиком.

— Нет, Старшие дежурят по неделе каждая. Просто это моя неделя. Я — внизу алфавитного списка, поэтому в каждом семестре на мою долю приходится только одна неделя. — Она посмотрела на мисс Пим и притворно-конфиденциально понизила голос. — Я делаю это с удовольствием — все считают, что это так скучно — все время смотреть на часы, а мне нравится устраивать шум.

Да, подумала Люси, отсутствие нервов и пышущее здоровьем тело; конечно, ей будет нравиться устраивать шум. А потом, почти автоматически: а что, если это не шум ей нравится, а ощущение власти в руках? Но Люси отогнала эту мысль; для Нэш все всегда было легко; всю жизнь, чтобы что-нибудь иметь, ей достаточно было только попросить или взять. Ей не требовалось особого удовольствия, вся ее жизнь была сплошным удовольствием. Ей нравился дикий шум, производимый колокольчиком — и все.

— Между прочим, — заметила Нэш, идя рядом с Люси, — это не звонок «по комнатам». Это «выключить свет».

— Я не представляла себе, что так поздно. Это относится и ко мне?

— Ну, конечно, нет. Олимпийцы ведут себя, как им угодно.

— Даже если живешь на чужой территории?

— Вот и ваша келья, — сказала Нэш, включила свет и посторонилась, пропуская Люси в маленькую чистую комнатку, веселую, идеально чистую, сверкающую в ничем не затененном свете. После полутонов летнего вечера и изящества георгианской гостиной она выглядела как иллюстрация из какого-нибудь толстого американского каталога. — Я рада, что встретила вас, потому что мне нужно кое-что сказать вам. Не я принесу вам утром завтрак.

— О, все в порядке, — начала было Люси, мне все равно надо будет встать…

— Я не это хотела сказать. Совсем не это. Просто юная Моррис попросила, нельзя ли ей — она еще Младшая — и…

— Похитительница Джорджа?

— Ой, я и забыла, что вы были при этом. Да, она. Кажется, она считает, что много потеряет в жизни, если не принесет вам завтрак в ваше последнее утро в Лейсе. Так что я сказала, что если она не станет просить у вас автограф или еще как-нибудь надоедать, пусть несет. Надеюсь, вы не против? Она славный ребенок, и это в самом деле доставит ей огромное удовольствие.

Люси была согласна даже, чтобы завтрак ей принес свирепый негр-убийца, только чтобы она могла съесть свой жесткий, как кожа, тост в мире и покое; она ответила, что будет благодарна юной Моррис и что, между прочим, это утро не будет последним. Она остается и в четверг будет читать лекцию.

— Правда! О, чудесно! Я так рада! Все будут рады. Вы нам так нужны.

— Как лекарство? — наморщила Люси нос.

— Нет, как тоник.

— Сироп какой-то, проговорила Люси, но в душе она была довольна.

Так довольна, что даже закалывая волосы в соответствующих местах маленькими шпильками, она не испытала обычной дикой скуки. Люси намазала лицо кремом и стала с непривычной терпимостью разглядывать его, лишенное грима, блестящее в ярком свете. Без сомнения, ее склонность к полноте предотвращала появление морщин; если ваше лицо похоже на булочку, утешает, по крайней мере, то, что это свежая булочка. Кроме того, ей пришло на ум, что каждому человеку дается соответствующий его сути облик. Если бы у нее был нос Гарбо, ей пришлось бы одеваться соответственно этому, а если бы у нее были скулы мисс Люкс, ей пришлось бы вести соответствующую этому жизнь. Люси никогда не могла жить соответственно чему-то. Даже Книге.

Вовремя вспомнив, что лампы у кровати нет — студентки не должны заниматься в постели — она выключила свет, подошла к окну, раздернула занавески и выглянула во двор. Стоя у открытого настежь окна, Люси вдыхала прохладный ночной воздух, наполненный ароматами. Глубокая тишина опустилась на Лейс. Болтовня, звонки, смех, дикие возгласы, топот ног, шум воды, бешено льющейся в ванну, приезды, отъезды, — все замерло в этом огромном молчащем доме, темная масса которого виднелась даже в окружающем мраке.

— Мисс Пим!

Шопот донесся из окна напротив.

Разве они видят ее? Нет, конечно, нет. Просто кто-то услышал легкий шорох раздвигаемых занавесок.

— Мисс Пим, мы так рады, что вы остаетесь.

Быстро же распространяются слухи в колледже! Не прошло и пятнадцати минут, как Нэш пожелала ей доброй ночи, а новость уже достигла противоположного крыла.

Люси еще не успела ответить, как из невидимых окон, окружающих маленький четырехугольник, донесся хор шепчущих голосов. Да, мисс Пим. Мы рады. Рады, мисс Пим. Да. Да. Рады, мисс Пим.

— Спокойной ночи всем, — сказала Люси.

Спокойной ночи, ответили они. Спокойной ночи. Так рады. Спокойной ночи.

Люси сняла с руки часы, подвинула к кровати стул — единственный стул в комнате — чтобы положить на него часы и не рыться утром под подушкой, и подумала, как странно, что только вчера утром она не могла дождаться момента, когда уедет отсюда.

И может быть потому, что никакой уважающий себя психолог не станет иметь дело с такой вышедшей из моды вещью, как Предчувствие, даже самый маленький бесенок из мира Необъяснимого не пришел прошептать на ушко засыпающей Люси: «Уезжай отсюда прочь. Уезжай, пока можно. Уезжай. Прочь отсюда».

VI

Скрипнули по паркету стулья, студентки поднялись с колен и повернулись, ожидая, когда преподаватели выйдут из столовой после утренней молитвы. Люси, став «временным преподавателем», сочла своим долгом присутствовать на этой церемонии в 8.45, не позволив себе, как раньше, когда она не входила в штат педагогов, завтракать в постели; поэтому последние пять минут она созерцала ряды коленопреклоненных студенток, поражаясь индивидуальности их ног. Одеты в этот ранний час все были одинаково, и все головы были смиренно опущены на руки, но мисс Пим сочла, что ноги так же легко узнаваемы, как и лица. Вот они: упрямые ноги, легкомысленные ноги, аккуратные ноги, скучные ноги, неопределенные ноги — ей достаточно было увидеть поворот голени и кусочек лодыжки, чтобы сказать, чьи это — Дэйкерс, Иннес, Роуз или Бо. Элегантные ноги в конце первого ряда принадлежали Нат Тарт. Значит, монахини не возражали, чтобы их подопечная слушала англиканские молитвы? А эти, похожие на палки, — ноги Кэмпбелл, а эти…

— Аминь, — проникновенно произнесла Генриетта.

— Аминь, — отозвались студентки Лейса и поднялись с колен. Люси вышла вместе с другими преподавателями.

— Зайди и подожди немного, я только разберу утреннюю почту, — сказала Генриетта, — а потом вместе пойдем в гимнастический зал. — И направилась в свою личную гостиную, где ждала указаний маленькая кроткая секретарша, работавшая неполный день. Люси присела у окна, взяла в руки «Телеграф» и только вполуха прислушивалась к тому, о чем они говорили. Написала миссис Такая-то — спрашивает о дате Показательных выступлений, миссис такая-то хочет знать, есть ли поблизости отель, где они с мужем могли бы остановиться, когда приедут смотреть на выступление своей дочери; счет мясника следует проверить и показать ему; лектор на последнюю пятницу приехать не сможет; трое Родителей Предполагаемых Учениц хотели бы получить проспекты.

— Кажется, все понятно, — сказала Генриетта.

— Да, — согласилась маленькая секретарша, — я сейчас всем отвечу. Было письмо из Арлингхерста. Что-то я его здесь не вижу.

— Да, — сказала Генриетта. — Мы ответим на него позже, в конце недели.

Арлингхерст, заработало сознание Люси. Арлингхерст. Ну, конечно, привилегированная школа для девочек. Что-то вроде женского Итона. «Я училась в Арлингхерсте» — этим все было сказано. Люси на минуту отвлеклась от передовицы «Телеграф» и подумала, что если «лакомый кусочек», сообщение, которого ждала Генриетта, был Арлингхерст, то это и правда могло вызвать переполох среди заинтересованных Старших. Она уже готова была спросить, не Арлингхерст ли был тем самым «лакомым кусочком», но передумала; отчасти ее остановило присутствие маленькой секретарши, но скорее, пожалуй, выражение лица Генриетты. У Генриетты, как ни странно, был какой-то настороженный, даже немного виноватый вид. Как у человека, который к чему-то готовится.

Ну и ладно, решила Люси. Если она не хочет ни с кем делиться своей тайной, пусть. Не буду портить ей удовольствие. И они пошли вместе по коридору, тянувшемуся вдоль всего крыла, и вышли в крытый переход, который вел к гимнастическому залу. Здание гимнастического зала располагалось параллельно главному дому и его правому крылу, так что в плане вся постройка имела вид буквы «Е»; тремя горизонтальными черточками были «старый дом», правое крыло и гимнастический зал, а вертикальную линию составляли левое, соединяющее крыло и крытый переход.

Дверь в зал, к которой подходил крытый переход, была распахнута, и из зала доносился самый разнообразный шум — голоса, смех, глухой топот ног. Генриетта остановилась у открытой двери и показала Люси на запертую дверь на другом конце зала.

— Вот что является преступлением в колледже, — сказала она. — Пройти через зал к беговой дорожке вместо того, чтобы обогнуть здание по переходу. Нам пришлось запереть эту дверь. Вряд ли несколько лишних шагов имеют большое значение для студенток, они делают их в течение дня достаточно много, но никакие уговоры и угрозы не помогали, они все равно норовили сократить путь. Вот мы и убрали соблазн.

Генриетта повернулась и по переходу направилась к другому концу здания, где над маленьким портиком находилась лестница на галерею. Поднявшись на несколько ступенек, Генриетта остановилась и показала на какое-то устройство на низких троллеях, помещавшееся в пролете лестницы.

— Вот самый знаменитый предмет в колледже, — проговорила она. — Это наш пылесос, он известен повсюду, вплоть до Новой Зеландии под названием «Нетерпящий»[21].

— А что он не терпит? — спросила Люси.

— Его раньше называли «Не терпящий пыль», а потом сократили до «Нетерпящего». Помнишь фразу, которой учат в школе: природа не терпит пустоты? — Генриетта еще чуть-чуть задержала взгляд на устрашающем предмете, явно любуясь им. — Нам пришлось заплатить за него огромные деньги, но он стоит того. Как бы хорошо раньше ни убирали зал, в нем все равно оставались следы пыли; студентки ногами взметали ее в воздух, и она, конечно, всасывалась в дыхательные пути; результатом бывал катар. Не поголовно, естественно, но во всякое время, летом и зимой, у той или другой студентки обязательно случался приступ катара. Вот предшественница доктора Найт и предположила, что причиной тому — невидимая пыль, и она была права. Как только мы, истратив колоссальную сумму денег, приобрели «Нетерпящий», катары прекратились. И, — добавила она весело, — в конце концов это принесло экономию, поскольку теперь зал пылесосит Джидди, садовник, и нам не надо платить уборщицам.

Когда они дошли до верха лестницы, Люси перегнулась через перила и посмотрела в пролет.

— Знаешь, он мне почему-то не нравится. Мне кажется, ему дали очень правильное название. В нем есть что-то отталкивающее.

— Он невероятно мощный. И им очень легко работать. Каждое утро уборка занимает у Джидди примерно минут двадцать, и после этого остается, как он сам говорит, «одна арматура». Он очень гордится «Нетерпящим». Ухаживает за ним, как будто это живое существо. — Генриетта открыла дверь на верхней площадке лестницы, и они вошли на галерею.

Архитектура гимнастических залов исключает всякие изыски. Это чисто функциональная постройка. Как правило, это продолговатое помещение, которое освещается окнами, расположенными либо в крыше, либо высоко в стенах. Окна гимнастического зала Лейса были прорезаны там, где стены состыковываются с крышей, а это не очень красиво; однако благодаря этому прямой солнечный свет, льющийся сквозь огромные стекла, ни в какое время дня не мог попасть студенткам в глаза и стать причиной несчастного случая. Большое здание было наполнено золотым мягким сиянием летнего утра. На полу, каждая сама по себе, занимались Старшие. Они разминались, повторяли упражнения, критиковали друг друга, а в короткие минуты приступов веселья просто валяли дурака.

— Они ничего не имеют против зрителей? — спросила Люси, когда они уселись.

— Они привыкли. Редко какой день обходится без визитеров.

— А что находится под галереей? На что они все время смотрят?

— На самих себя, — ответила Генриетта коротко. — Вся стена под галереей — сплошное длинное зеркало.

Люси пришла в восхищение от того, с каким безличным интересом смотрели студентки на отражение в зеркале выполняемых ими движений. Смотреть на себя как на физическую сущность, смотреть с таким критичным беспристрастием — это здорово!

— Что меня больше всего огорчает в жизни, — говорила похожая на голландскую куклу Гэйдж, рассматривая свои вытянутые вверх руки, — так это то, что у моих рук есть изгиб в локте.

— Если бы ты прислушалась к тому, что говорил наш гость в пятницу, и приложила бы усилие воли, они бы теперь у тебя были прямыми, — заметила Стюарт, не прерывая своих акробатических упражнений.

— Может быть, вывернуть их наоборот, — поддразнила Бо Нэш, висевшая, сложившись вдвое, на шведской стенке.

Люси догадалась, что «гостем» был один из появлявшихся по пятницам лекторов, рассказывавших «об интересном», и подумала: интересно, он назвал свою лекцию «вера» или «сознание управляет материей», говорил он о Лурде или о Куэ?

Хэсселт, южноафриканка с плоским, как на картинах примитивистов, лицом, сжимала лодыжки Иннес, стоявшей на руках.

— Опир-р-райтесь на-а-а р-р-руки, ми-и-исс Иннес, — проговорила Хэсселт, пародируя шведский акцент — это явно была цитата из фрекен. Иннес засмеялась и упала. Глядя на них, раскрасневшихся, улыбающихся (первый раз я вижу Мэри Иннес улыбающейся), Люси подумала, насколько лица этих двух не подходят к здешней обстановке. Лицо Хэсселт гармонировало бы с синим одеянием Мадонны, и пусть бы у ее левого уха помещался малюсенький пейзаж — холмы, замок и дорога. А лицо Иннес подошло бы к портретной галерее на стене старинной лестницы — семнадцатый век, быть может? Нет, он слишком веселый, слишком легко адаптирующийся, слишком лукавый. Скорее, шестнадцатый. Отрешенность, бескомпромиссность, непрощающее лицо, исполненное чувства все-или-ничего.

В дальнем углу Роуз в одиночестве усердно растягивала подколенные связки, бесконечно гладя свои ноги ладонями сверху донизу. На самом деле у нее не было необходимости растягивать подколенные связки после стольких лет постоянных упражнений, так что, по-видимому, это была дань северному упорству. Все, что делала мисс Роуз, она выполняла аккуратнейшим образом. Жизнь — реальность, жизнь — вещь серьезная, жизнь — это длинные подколенные связки и получение хорошего места работы в недалеком будущем. Люси пожелала себе лучше относиться к мисс Роуз и оглянулась, ища глазами Дэйкерс — как противоядие. Но головки с волосами как кудель и веселым личиком как у пони нигде не было видно.

Внезапно несвязный шум и болтовня смолкли.

В открытую дверь на противоположном конце зала не вошел никто, но в зале несомненно ощутилось чье-то Присутствие. Люси почувствовала его сквозь пол галереи. Она вспомнила, что внизу, у подножья лестницы, там, где стоял «Нетерпящий», была дверь. Кто-то вошел через эту дверь.

Слова команды произнесены не были, но студентки, лишь секунду назад рассыпанные по залу как бусины из разорвавшегося ожерелья, выстроились, как по волшебству, в одну шеренгу и стояли в ожидании.

Фрекен вышла из-под галереи и посмотрела на девушек.

— А-а гте-е ми-исс Дэйкерс? — спросила она тихим ледяным голосом. Но прежде, чем она это произнесла, Дэйкерс влетела в зал через открытую дверь и, увидев все, резко остановилась.

— Ох, катастрофа! — возопила она и бросилась к свободному месту в шеренге, которое кто-то заботливо оставил для нее. — Ох, простите, фрекен! Очень прошу! Просто…

— Р-р-ра-азве можно опаздывать на Показательное выступление? — спросила фрекен, проявляя к данному вопросу почти исследовательский интерес.

— О, нет, конечно, нет, фрекен. Просто…

— Знаем, знаем. Что-то потерялось или сломалось. Е-е-если бы можно бы-ы-ыло приходить сю-ю-юда голой, ми-и-исс Дэйкерс и тогда сумела бы что-нибудь потерять или сломать. Внимание!

Шеренга подтянулась и застыла; слышно было только дыхание девушек.

— Е-е-если ми-и-исс Томас ф-ф-фтянет жи-и-вотт-т, ряд будет, мне ка-а-а-ажется, ровнее.

Томас немедленно повиновалась.

— И-и ми-исс Эпплйард показывает слишком много подборо-о-одка. — Маленькая краснощекая пухлая девушка подтянула подбородок к шее. — Так!

Все повернулись направо и цепочкой по одному зашагали по залу, ступая по твердому деревянному полу почти неслышно.

— Тише, тише! Легче, легче!

Возможно ли это?

Оказывается, возможно. Еще тише и тише ступали тренированные ноги, пока трудно стало поверить, что группа крепких молодых особ женского пола, каждая из которых весила около десяти стоунов[22], раз за разом по кругу обходила зал.

Люси покосилась на Генриетту и тут же отвела глаза.

Странно, даже больно было видеть нежную гордость, отражавшуюся на широком бледном лице Генриетты. И Люси ненадолго забыла о студентках там, внизу, и стала думать о Генриетте. О Генриетте с ее мешкообразной фигурой и совестливой душой. Генриетте, у которой были старенькие родители и не было сестер, но которая обладала инстинктом наседки. Никто никогда не спал ночами из-за Генриетты и не расхаживал в темноте возле ее дома; и, наверно, даже не дарил ей цветы. (Интересно, вспомнила при этом Люси, где теперь Ала; весной несколько недель назад она всерьез решила было принять предложение Алана, несмотря на его Адамово яблоко. Будет очень мило, думала она тогда, испытать в виде разнообразия заботу о себе. Остановило ее осознание того, что забота должна быть обоюдной. Что ей не избежать штопки носков, например. Люси не любила ноги. Даже ноги Алана..) Генриетте явно была суждена скучная, пусть и достойная уважения, жизнь. Но получилось иначе. Если выражение ее лица в тот момент, когда она за ним не следила, могло служить критерием, Генриетта построила себе жизнь, которая была полной, богатой и дававшей удовлетворение. После встречи во время их первой доверительной беседы она сказала Люси, что десять лет назад, когда она взяла на себя руководство Лейсом, это был маленький и не очень популярный колледж, и что она и Лейс расцветали вместе; теперь она фактически партнер, кроме того, что директор, партнер в процветающем концерне. Но до того момента, как Люси застала ее врасплох и увидела это выражение на лице Генриетты, она не понимала, насколько ее старая подруга идентифицировала себя со своей работой. Люси знала, что колледж был миром Генриетты. Генриетта ни о чем другом не говорила. Но погружение в работу — одно, а эмоции, отразившиеся на лице Генриетты — другое.

Рассуждения Люси были прерваны шумом — вытаскивали снаряды. Студентки кончили изгибаться на шведских стенках, складываясь пополам, в результате чего становились похожи на фигуры на носах древних кораблей, и теперь выдвигали стойки с укосинами-бумами. Голени Люси заныли при воспоминании о боли: как часто эти твердые кусочки дерева стирали ее ноги до кости. Нет, и правда, одно из преимуществ среднего возраста заключается в том, что не нужно проделывать подобные трюки.

Теперь в зале стояла деревянная стойка, а две стрелы-бума были подняты на высоту вытянутых вверх рук и закреплены в гнездах. Для этого в соответствующие отверстия в стойке вставлялись железные шпильки с деревянными ручками, они и удерживали бумы. Орудие пытки было готово. Однако до натирания голеней еще не дошло. Это будет позже. Пока же имело место «перемещение». Парами, по одной с каждого конца бума, девушки двигались по нему, вися на руках, как обезьяны. Сначала вбок, потом назад и, наконец, вращаясь, как волчок. Они проделали все это совершенно безупречно, пока не наступила очередь Роуз вращаться. Она согнула колени, собираясь вспрыгнуть на бум, и тут же опустила руки и посмотрела на преподавательницу. На ее напрягшемся, усыпанном веснушками лице появилось выражение, похожее на панику.

— О, фрекен, кажется, я не смогу, — сказала она.

— Nonsense[23], ми-исс Роуз, — ответила фрекен, подбадривая девушку, но не выказывая при этом удивления; это явно было повторением сцены, случавшейся и ранее. — Вы делали э-это превосходно, еще когда были Младшей, и сейчас, конечно, сделаете.

В напряженной тишине Роуз вспрыгнула на бум и начала, вращаясь, двигаться вдоль него. До половины все шло великолепно, а потом без всякой видимой причины одна рука ее скользнула мимо бума, тело качнулось в сторону, повиснув на другой руке, она попыталась выровняться, подтягиваясь на удерживающей вес руке, но ритм движения был нарушен, и она спрыгнула на пол.

— Я знала, — проговорила она. — Со мной будет, как с Кэньон, фрекен. Совсем как с Кэньон.

— Ми-исс Роуз, с вами не будет, как было с кем-то. Дело в сноровке. На какой-то момент вы потеряли сноровку, вот и все. Давайте еще раз.

Роуз опять вспрыгнула на бум, торчавший над ее головой.

— Нет! — крикнула шведка, и Роуз спустилась на пол, вопрошающе глядя на нее.

— Не говорить: о, Господи, я не могу сделать э-это. Говорить: я это всегда делаю, легко делаю, и теперь тоже. Так!

Еще дважды пробовала Роуз, и оба раза неудачно.

— Оч-чень хорошо, мисс Роуз. Довольно. Сегодня вечером, когда мы кончим заниматься, половину бума поставят так, как сейчас, и у-утром вы придете и попрактикуетесь, пока сноровка не вернется.

— Бедняжка Роуз, — вздохнула Люси, когда оба бума были повернуты плоской, а не закругленной стороной кверху — для упражнений на равновесие.

— Да, очень жаль, — согласилась Генриетта. — Одна и наших самых блестящих студенток.

— Блестящих? — удивилась Люси. Она бы не отнесла это определение к Роуз.

— По крайней мере, в том, что касается физической работы. С письменными заданиями ей бывает трудно, но она все время очень много занимается и выполняет их. Примерная студентка, делает честь Лейсу. Такая жалость, что случился этот нервный срыв. Конечно, это паника. Иногда бывает. И обычно на чем-нибудь совсем простом, как ни странно.

— А что она имела в виду, говоря «как с Кэньон»? Это та девушка, место которой заняла Тереза Детерро, да?

— Да. Как приятно, что ты помнишь. Похожий случай. Кэньон вдруг решила, что не может держать равновесие. Она всегда отличалась прекрасным нормальным равновесием, и у нее не было причин терять его. Но она стала качаться из стороны в сторону, спрыгивать на пол на середине упражнения и кончилось все тем, что она села на буме и не могла встать. Сидела и цеплялась за бум, как маленький ребенок. Сидела и плакала.

— Какое-то внутреннее торможение.

— Конечно. Она вовсе не равновесие боялась потерять. Но нам пришлось отослать ее домой. Мы надеемся, что она отдохнет, вернется и закончит курс. Она была счастлива здесь.

Была ли? усомнилась Люси. Так счастлива, что произошел нервный срыв! Что превратило девушку, обладавшую прекрасным равновесием, в плачущее дрожащее несчастное существо, цепляющееся за бум?

Люси стала смотреть на упражнения на равновесие, ставшие для бедняжки Кэньон ее Ватерлоо, с новым интересом. Студентки, сделав сальто, по двое вспрыгивали на высокий бум, садились боком, а затем медленно вставали в полный рост на его конце. Медленно поднимается нога, играют на свету мышцы, руки выполняют соответствующие движения. Лица спокойные, сосредоточенные. Тело послушное, уверенное. Закончив упражнение, девушки опускались на пятки, спина прямая, ненапряженная — вытягивали вперед руки, схватывали бум, переворачивались в положение «сидя боком» и из него, сделав сальто вперед, спрыгивали на пол.

Никто не сбился, не сорвался. Точность была идеальной. Фрекен никому не нашла нужным сделать ни одного замечания. Когда упражнение закончилось, Люси обнаружила, что все это время не дышала. Она откинулась, расслабилась и глубоко вздохнула.

— Замечательно. В нашей школе равновесие выполняли гораздо ближе к полу, поэтому оно не производило такого волнующего впечатления.

Генриетта выглядела довольной.

— Иногда я прихожу посмотреть только равновесие, больше ничего. Многим нравятся более эффектные упражнения, прыжки и тому подобное. А я нахожу спокойное управление собственным чувством равновесия очень впечатляющим.

Прыжки, когда дело дошло до них, оказались действительно весьма эффектным зрелищем. Препятствия, по мнению Люси, были устрашающими, и она как на непостижимое чудо смотрела на довольные лица студенток. Им это нравилось. Нравилось бросать свое тело в пустоту, лететь по воздуху, не зная, где приземлишься, вертеться и кувыркаться. Напряжение, которое они испытывали до этого, исчезло; в каждом движении сквозила живость, что-то похожее на смех. Жизнь хороша, и это их способ выразить радость жизни. Удивляясь, наблюдала Люси за Роуз, которая споткнулась и потерпела неудачу на простом упражнении на буме, а здесь, в головокружительных прыжках демонстрировала великолепное искусство, требующее максимум мужества, контроля над собой и «сноровки». (Генриетта была права, физическая работа Роуз была блестяща. Очевидно, она так же блестяще играла и в спортивные игры, ее чувство времени было превосходным. И все же это определение «блестящая» костью застряло в горле Люси. «Блестящая» должно было относиться к кому-то похожему скорее на Бо, прекрасному всем — телом, мыслями, духом).

— Ми-исс Дэйкерс! Убирайте левую руку с опоры. Вы не на гору взбираетесь, правда?

— Я не хотела задерживать ее так долго, фрекен. Правда, не хотела.

— Понятно. Здесь не «хотение» в-и-ииновато. Повторите, после ми-исс Мэттьюз.

Дэйкерс повторила, и на этот раз заставила свою бунтующую руку отпустить опору в нужный момент.

— Ха! — воскликнула она, довольная собственным успехом.

— Правда, ха, — согласилась фрекен, улыбнувшись. — координация. Координация — это все.

— Они любят фрекен, не так ли? — обратилась Люси к Генриетте, когда студентки стали убирать снаряды на место.

— Они любят всех преподавателей, — ответила Генриетта, и в ее тоне прозвучал легкий отголосок тона Генриетты-старосты. — Нецелесообразно держать учительницу, которая непопулярна, какой бы хорошей она ни была. С другой стороны, необходимо, чтобы они испытывали некоторое благоговение перед своими наставницами. — Генриетта улыбнулась своей улыбкой «их-преосвященство-изволит-шутить»; Генриетта не была очень щедра на шутки. — По-разному, но и фрекен, и мисс Люкс, и мадам Лефевр внушают здоровое благоговение.

— Мадам Лефевр? Если бы я была студенткой, наверно, у меня коленки подгибались бы не от благоговения, а просто от ужаса.

— О, Мари очень человечна, когда узнаешь ее поближе. Но ей нравится быть одной из легенд колледжа.

Мари и «Нетерпящий», подумала Люси, две легенды колледжа. У той и у другого есть сходные черты — они и устрашают, и пленяют.

Студентки стояли цепочкой друг за другом и глубоко дышали, поднимая и опуская руки. Заканчивались пятьдесят минут их сконцентрированности на движении и вот теперь они стояли — раскрасневшиеся, ликующие, удовлетворенные.

Генриетта поднялась, собираясь уходить, Люси последовала ее примеру и, повернувшись, увидела, что позади них на галерее сидела мать фрекен. Это была маленького роста полная женщина с пучком волос на затылке; она напомнила Люси фигурки миссис Ной, какими их делают мастера, изготавливающие игрушечные Ковчеги. Люси поклонилась и улыбнулась той особо-широкой-предназначенной-для-иностранцев улыбкой, которой пользуются, чтобы навести мост над пропастью молчания; а потом, вспомнив, что эта дама не говорит по-английски, но, может быть, говорит по-немецки, попробовала сказать фразу на этом языке. Лицо пожилой женщины просияло.

— Поговорить с вами, фройляйн, такое удовольствие, что я даже стану говорить по-немецки, — сказала она. — Моя дочь рассказала мне, что вы пользуетесь большой известностью.

Люси ответила, что ей повезло, она добилась успеха, а это, к несчастью, совсем не то, что пользоваться известностью, а потом выразила восхищение работой, которую только что видела. Генриетта, которая в школе учила не современные языки, а классические, умыла руки во время этого обмена любезностями и стала спускаться по лестнице. Люси и фру Густавсен следовали за ней. Когда они вышли на солнце, из двери на другом конце зала появились студентки; кто-то из них побежал, а кто и поплелся по крытому переходу к дому. Последней шла Роуз, и Люси имела все основания заподозрить, что это был точный расчет времени: она хотела встретиться с Генриеттой. Роуз незачем было отставать от других на ярд или два, как она это сделала; очевидно, уголком глаза она увидела приближающуюся Генриетту. Люси в подобных обстоятельствах убежала бы, но Роуз замедлила шаг. Увы, мисс Роуз нравилась ей все меньше и меньше.

Генриетта поравнялась с девушкой и остановилась поговорить с ней. Люси со своей спутницей прошли мимо них, и Люси увидела выражение веснушчатого лица, повернутого к директрисе, внимавшего ее мудрым словам, и вспомнила, что в школе они называли его «елейным». Причем, в данном случае, Роуз мазала елей лопатой, подумала она.

— А мне-то тоже нравились веснушки, — с сожалением проговорила Люси.

— Bitte?[24]?

Но как следует обсудить эту тему на немецком было невозможно. Значение веснушек. Люси мысленным взором видела перед собой толстый том, набитый искусственно составлеными словами-контаминациями и предсказаниями. Нет, чтобы объяснить это как следует, нужен французский язык. Очищенный экстракт дружелюбного цинизма. Какая-нибудь хорошенькая краткая фраза, звучащая как взрыв.

— Вы впервые в Англии? — спросила Люси. Они не стали вслед за всеми входить в дом, а направились через сад к его переднему фасаду.

Да, фру Густавсен впервые в Англии, и ее больше всего удивляет, как народ, который создает такие сады, как этот, строит в них уродливые здания.

— Конечно, к вашему это не относится, — добавила она. — Этот старый дом очень милый. Он относится к хорошему периоду, да? Но то, что видишь из окна поезда или такси… после Швеции это ужасно. Пожалуйста, не подумайте, что я — как русская. Просто…

— Русская?

— Ну да, наивная, невежественная и уверенная, что в моей стране все делается лучше, чем во всем остальном мире. Просто я привыкла к современным домам, на которые приятно смотреть.

Люси предположила, что фру Густавсен так же отнеслась и к английскому кулинарному искусству.

— Нет-нет, — ответила, к ее удивлению, старушка, — это не так. Дочка объяснила мне. Здесь, в колледже, все связано с требованиями режима, — при этом Люси подумала, что слова «требования режима» были самым деликатным проявлением тактичности, — и потому нетипично. И в отелях тоже нетипично, говорит моя дочь. Она жила на каникулах в разных домах и говорит, что настоящие английские блюда изумительны. Ей не все нравилось. Не всем нравится и наша свежая селедка, в конце концов. Но кусок мяса, зажаренный в духовке, и яблочный пирог со сливками, и холодная ветчина, такая розовая и нежная, — все это восхитительно. Просто восхитительно.

Вот так Люси вдруг обнаружила, что идя по саду в летний день, обсуждает приготовление селедки, обвалянной в овсяной муке и зажаренной, и пирога из овсяной муки на патоке, и девонширское блюдо из фруктов и мороженого, и тушеное мясо с овощами, и просто жареное мясо, и прочие местные яства. Люси скрыла существование пирога со свининой, потому что лично она считала его варварским блюдом.

Завернув за угол дома и направившись ко входной двери, они прошли мимо окон аудитории, где Старшие уже слушали лекцию мисс Люкс. Оконные рамы были подняты насколько можно выше, поэтому все, что происходило в помещении, было видно во всех подробностях. Проходя мимо, Люси бросила мимолетный взгляд на профили сидевших за столами студенток. Она отвела глаза, но тут же сообразила, что это совсем не те лица, которые она видела всего десять минут назад. Пораженная, она снова посмотрела на них. Возбуждение сошло, сошли и румянец, и удовлетворение от успешной работы. Люси даже показалось, что с них на время сошла молодость. Лица казались усталыми и бездушными.

Не все, конечно; Хэсселт по-прежнему сохраняла свой спокойно-благополучный вид. И лицо Бо Нэш сияло яркой красотой, которую ничто не могло разрушить. Но большинство девушек выглядели опустошенными, неописуемо утомленными. У Мэри Иннес, сидевшей у самого окна, появилась складка, идущая от крыльев носа к подбородку, складка, которой здесь нечего было делать еще, по крайней мере, тридцать лет.

Огорченная, чувствуя себя неловко, как человек, в разгар веселья столкнувшийся с горем, Люси отвернулась от окна и последнее, что она заметила, было лицо мисс Роуз. Выражение на лице мисс Роуз поразило ее. Оно напомнило ей Уолберсвик.

Но почему Уолберсвик?

Настороженная веснушчатая физиономия мисс Роуз не имела ничего общего с обликом суровой гранд-дамы, какой была тетя Люси.

Конечно, нет.

Тогда в чем… стоп! Не тетю она напомнила Люси, а тетину кошку. Выражение на лице у этой северянки, сидевшей в аудитории, было совершенно таким же, какое появлялось на мордочке Филадельфии, когда ей в блюдце наливали сливки вместо молока. И для определения этого выражения существовало одно единственное слово. Самодовольство.

Люси сочла, и не без причины, что человек, который только что провалился при выполнении обыкновенного упражнения, не имеет оснований быть самодовольным. И самый последний задержавшийся в Люси остаточек жалости по отношению к мисс Роуз умер.

VII

— Мисс Пим, — произнесла Нат Тарт, материализуясь возле локтя Люси, — давайте убежим.

Было утро вторника, и колледж был погружен в глубокую тишину Выпускных Экзаменов. Люси стояла облокотившись на калитку, которая находилась за гимнастическим залом, и смотрела на заросшее лютиками поле. Здесь кончался сад Лейса и начиналась сельская местность, настоящая сельская местность, к которой уже не могли дотянуться щупальца Ларборо, девственная и чистая. Луг по склону спускался к реке, на другом ее берегу находилась крикетная площадка, а дальше за ней расстилались пастбища, живые изгороди, деревья, желтое, белое, зеленое, дремлющее в свете утреннего солнца.

Люси с трудом оторвала взгляд от загипнотизировавшего ее сияния золотых лютиков и подумала, интересно, сколько же пестрых шелковых платьев у этой бразилианки. Сейчас на ней опять было новое, своей яркостью способное пристыдить английскую утонченность.

— А куда вы предлагаете убежать? — спросила Люси.

— Пойдемте в деревню.

— Здесь есть деревня?

— В Англии всюду найдется деревня, такая уж это страна. Эта деревня называется Бидлингтон. Вон над теми деревьями виднеется флюгер на шпиле ее церкви.

— Похоже, это далековато, — проговорила Люси, которая была неважным ходоком; ей не очень хотелось двигаться с места: давно перед ней не расстилалось поле лютиков, да еще, чтобы было время полюбоваться ими. — Большая деревня?

— О да. Там есть два паба. — Детерро сказала это, как будто определила калибр. — Кроме того, там есть все, что полагается иметь английской деревне. Там ночевала королева Елизавета и скрывался Карл Второй. В церкви есть могилы крестоносцев — среди них один — ну точная копия управляющего нашим ранчо в Бразилии — и на почте продаются открытки с видами всех коттеджей, и эта деревня упоминается в книгах, и…

— Вы хотите сказать, в путеводителях?

— Нет, нет. Понимаете, есть автор, специализирующийся на этой деревне. Я прочла одну его книгу, когда первый раз приехала в Лейс. Она называется «Дождь с неба». Сплошь про груди и кровосмешение. И там есть свои бидлингтонские мученики — шестеро мужчин, которые в прошлом веке забросали камнями полицейское управление и попали в тюрьму. Представить только, что есть страна, где помнят такое! В моей стране пользуются ножами — когда не могут достать револьверы — и мы заваливаем покойников цветами, рыдаем изо всех сил и через неделю забываем обо всем.

— Ну и…

— Мы могли бы выпить кофе в «Чайнике».

— Немного по-ирландски, не так ли[25]?

Но это уж было слишком даже для умницы-иностранки.

— Могу вас уверить, настоящий кофе. У него есть и запах, и вкус. О, мисс Пим, пойдемте. Тут идти не больше пятнадцати минут, а сейчас нет еще десяти часов. И здесь нечего делать, пока нас не призовут есть бобы в час дня.

— Вы не сдаете никакие экзамены? — поинтересовалась Люси, покорно проходя в калитку, которую открыла перед ней Детерро.

— Наверно, я буду сдавать анатомию. Просто, как говорят у вас, ради интереса. Я прослушала лекции, так что любопытно будет выяснить, что я запомнила. Знать анатомию имеет смысл. Конечно, это тяжкий труд, в этом предмете воображение не участвует, но его стоит выучить.

— Конечно, стоит. Не будешь чувствовать себя дурой в случае необходимости.

— Необходимости? — повторила Детерро, мозг которой не привык работать в таком направлении. — Ах, да, понимаю. Но я-то имела в виду, что этот предмет никогда не устареет. Вот ваш предмет, простите, пожалуйста, мисс Пим, постоянно стареет, верно? Слушать его чудесно, но учить — совсем глупо. Умная мысль сегодня завтра становится ерундой, а ключица — это ключица во все времена. Понимаете?

Люси поняла и позавидовала способности так экономно расходовать свои силы.

— Так что завтра, когда Младшие будут сдавать выпускной по анатомии, я тоже попробую. Это вызовет уважение. Бабушка это одобрит. Но сегодня они заняты решением загадок, поэтому я направляюсь в Бидлингтон с очаровательной мисс Пим, и мы будем пить кофе.

— Каких загадок?

Нат Тарт выудила из крошечного кармашка в своем платье сложенный листок бумаги, развернула его и прочла: «Если мяч находится над пограничной линией, но не коснулся земли, а игрок, стоящий на поле, бьет по мячу или ловит его и снова вводит в игру, какое решение вы примете?»

Наступило молчание, более красноречивое, чем любые слова.Детерро сложила исписанную бумажку и снова убрала ее в карман.

— Откуда у вас это, если они еще только сдают «игры»?

— Мне дала мисс Рагг. Она сказала, что это, наверно, позабавит меня. Так и есть.

Тропинка, спускаясь к реке, вилась между желтым полем и белыми изгородями. У маленького мостика они остановились посмотреть на темневшую под тенистыми ивами воду.

— Вон там, — сказала Детерро, указывая на ровную лужайку на другом берегу реки, — там площадка для игр. Зимой она утопает в грязи, и они набивают прутья на подошвы своих туфель, чтобы не скользить. — Люси подумала, что если бы Нат Тарт сказала «они носят кольца в носу, чтобы придать себе привлекательность», тон был бы таким же. — А теперь мы пойдем вдоль реки до следующего мостика и выйдем там на дорогу. Это не настоящая дорога, просто тропинка.

Она молча пошла по утопавшей в тени тропинке, похожая на яркую стрекозу, изящная и чужая. Люси удивилась, что Нат Тарт так долго может хранить молчание.

Когда они подошли к дороге, Детерро, наконец, заговорила:

— У вас есть с собой деньги, мисс Пим?

— Нет, — ответила Люси, останавливаясь в смущении.

— И у меня нет. Но это ничего. Мисс Невилл даст нам кофе в кредит.

— Кто это мисс Невилл?

— Хозяйка чайной.

— Но ведь обыкновенно так не делается?

— Ну, мне можно. Я всегда забываю деньги. Мисс Невилл прелесть. И не чувствуйте из-за этого неловкости, мисс Пим, дорогая. Ко мне в деревне хорошо относятся, вы увидите.

Деревня была именно такой, как ее описала Детерро. И мисс Невилл тоже. И «Чайник». Это была чайная, одна из тех, которые так презирают современные кафе, но которые приветствует то поколение любителей чая, которое еще помнит засиженные мухами комнаты за лавкой деревенского булочника, примитивные лепешки со смородиной, похожей на запеченных насекомых, плохо вымытые чашки с трещинами и черный невкусный чай.

Здесь было все, что обычно ругают литературно образованные завсегдатаи деревенских гостиниц: фарфор с рисунком из индейских деревьев, темные дубовые столы, полотняные занавески в стиле короля Якова I[26], букеты цветов в коричневых, не покрытых глазурью кувшинах и даже витрина в окне. Однако для Люси, которая еще во времена Алана научилась ценить ощущение «уюта», даваемое пыльной стариной, здесь все было полно очарования. Вкусно пахло пирогами, только что вынутыми из духовки; кроме высокого окна на улицу в комнате было еще одно окно, выходившее в сад, пестревший всевозможными цветами. Здесь царили мир, прохлада и радушие.

Мисс Невилл, полная женщина в ситцевом переднике, встретила Детерро как старую добрую знакомую и спросила, не «играет ли она в хоккей, как говорят на вашей стороне Атлантики». Нат Тарт оставила без внимания такое отождествление ее самой с глухими закоулками Бруклина.

— Это мисс Пим, она пишет книги по психологии и она наш гость в Лейсе, — вежливо представила она Люси. — Я сказала, что здесь можно выпить настоящего кофе и вообще встретить цивилизованное обхождение. У нас совсем нет денег, ни у той, ни у другой, но мы очень хотим есть, а заплатим мы вам потом.

Для мисс Невилл это, похоже, было совершенно нормальное предложение, и она ушла на кухню готовить кофе, не выказав ни удивления, ни протеста. В этот ранний час посетителей не было, и Люси обошла комнату, разглядывая старые гравюры и современные вещицы. Ей понравилось, что мисс Невилл сохранила медный дверной молоток, хоть рядом с ним и лежали циновки из рафии. Потом они с Детерро сели за столик у окна, выходившего на деревенскую улицу. Раньше, чем им принесли кофе, в комнату вошла пара, муж и жена, средних лет, приехавшие в машине. Похоже, они искали именно эту чайную. Машина была такая, какой обычно пользуются провинциальные врачи — прослужившая уже два или три года и экономно расходующая бензин. Однако женщина, вышедшая из машины и, смеясь, что-то сказавшая мужу, совсем не была похожа на типичную жену врача. Седая, стройная, с длинными ногами и узкими ступнями, обутыми в хорошие туфли. Люси с удовольствием смотрела на нее. Нечасто в наши дни можно увидеть красивую фигуру; щегольство заменило породу.

— В моей стране у такой женщины был бы шофер и лакей в ливрее, — заявила Детерро, одобрительно посмотрев на женщину и подозрительно на машину.

Более того, подумала Люси, глядя на входившую, не так часто встретишь немолодых мужа и жену, которые бы так радовались обществу друг друга. У них был вид отдыхающих. Войдя, они как бы изучающе внимательно осмотрелись.

— Да, это здесь, — сказала женщина. — Вон окно в сад, о котором она рассказывает, и вот и гравюра со Старым Лондонским мостом.

Они спокойно, нисколько не стесняясь, обошли комнату, разглядывая ее обстановку, и сели за столик у противоположного окна. Люси с облегчением отметила, что мужчина был именно такого типа, какого бы она выбрала в супруги для этой женщины: немного мрачноват, быть может, больше погружен в себя, чем жена, но очень хорош. Он напоминал Люси кого-то, но она не могла вспомнить — кого; кого-то, кем она восхищалась. Напоминал своими бровями. Темными, прямыми, густыми, низко нависающими над глазами. Костюм на нем был, как заметила Люси, очень старый, хорошо отутюженный и в полном порядке, но имеющий вид много раз бывавшего в чистке, что и выдает возраст одежды. Твидовый костюм женщины тоже выглядел достаточно потертым, а чулки были заштопаны — очень аккуратно заштопаны — у щиколотки. Ее руки выдавали привычку к домашней работе, а красивые седые волосы были вымыты дома и незавиты. Что же заставляло эту женщину, которая явно вела постоянную борьбу с недостатком средств, так радоваться? Сознание того, что вот она отдыхает вместе с любимым мужем? От этого ли ее серые сияющие глаза светились почти детской радостью?

Мисс Невилл вошла в комнату с кофе и большой тарелкой нарезанного кусками пирога, пахнущего ванилью, замечательно свежего, с хрустящей корочкой по краям. Люси решила не думать о своем весе и получать удовольствие. Такое решение, увы, она принимала слишком часто.

Разливая кофе, она услышала, как мужчина говорит:

— Доброе утро. Мы приехали с самого Запада попробовать ваши жаренные на сковороде пирожки. Можете вы приготовить их для нас или вы утром очень заняты?

— Если вы заняты, то не надо, — сказала женщина с руками, носившими следы домашней работы. — Мы поедим этого пирога, он пахнет так вкусно.

Нет, мисс Невилл сейчас приготовит жареные пирожки. Тесто у нее заранее не замешано, с сожалением пояснила она, поэтому пирожки не будут такими замечательными, как когда они делаются из хорошо подошедшего теста, но не так часто ей заказывают их летом.

— Да, я тоже так думаю. Но наша дочь, она учится в Лейсе, так часто рассказывала о них, и это, быть может, наш единственный шанс их попробовать.

Женщина улыбнулась, наполовину, похоже, — мысли о дочери, наполовину — собственному ребяческому желанию.

Значит, это родители кого-то из студенток.

Интересно, кого же, подумала Люси, наблюдая за ними поверх своей чашки с кофе.

Может быть, Бо. О нет, Бо из богатой семьи. Тогда кого же?

Она бы не прочь приписать их Дэйкерс, но были сомнения. Головка с волосами как кудель вряд ли могла быть унаследована от этого серьезного брюнета, да и такая спокойная умная женщина не могла родить такую невероятную сумасбродку, как Дэйкерс.

И тут Люси внезапно поняла, чьи это брови.

Мэри Иннес.

Это родители Мэри Иннес. И каким-то удивительным образом стала понятна сама Мэри Иннес. Ее серьезность; то, что кажется, будто она принадлежит другому веку; то, что она не считает жизнь очень веселой штукой. Иметь определенные представления о том, как хотелось бы жить и не иметь достаточно денег, чтобы жить по этим стандартам — не очень радостная комбинация для девушки, будущее которой целиком зависит от того, насколько успешно закончит она курс обучения.

В тишине, наступившей после ухода мисс Невилл, Люси услышала собственный голос:

— Простите, ваша фамилия Иннес?

Они повернулись, изумленные; потом женщина улыбнулась и проговорила:

— Да. Мы где-нибудь встречались?

— Нет, — ответила бедная Люси, покраснев слегка, как это обычно бывало, когда из-за собственной импульсивности она оказывалась в неловком положении. — Просто я узнала брови вашего мужа.

— Мои брови!? — удивился мистер Иннес, но его жена, соображавшая быстрее, рассмеялась.

— Конечно! — воскликнула она. — Мэри! Значит, вы из Лейса? Вы знаете Мэри? — Когда она произносила эти слова, ее лицо засветилось, а голос зазвенел. «Вы знаете Мэри?» Значит, она так счастлива сегодня потому, что увидит дочь?

Люси объяснила, кто она такая, и представила Детерро, которая была необыкновенно довольна, обнаружив, что эта очаровательная пара все о ней знает.

— Мы знаем о Лейсе почти все, — сказала миссис Иннес, — хотя никогда в нем не были.

— Никогда не были? Кстати, может быть, вы пересядете к нам, и мы вместе выпьем кофе?

— Лейс слишком далеко, мы не могли приехать и осмотреть его прежде, чем Мэри поступила туда. Поэтому мы решили подождать, пока она закончит курс и приехать на Показательные выступления.

Люси сделала вывод, что только непосильные расходы вынудили мать Мэри Иннес ждать несколько лет, иначе она бы приехала в Лейс просто посмотреть, как живет ее дочь.

— А теперь вы едете туда, конечно?

— Нет. Как ни странно, нет. Мы едем в Ларборо, мой муж — он врач — должен присутствовать там на съезде. Несомненно, мы могли бы заехать в Лейс, но сейчас неделя выпускных экзаменов, и если родители без всякой причины неожиданно свалятся ей на голову, это только отвлечет Мэри. Трудновато, правда, проехать мимо, когда она — так близко, но мы так долго ждали, подождем еще дней десять. Вот только мы не смогли удержаться, свернули с главного Западного шоссе и заехали в Бидлингтон. Мы не думали, что встретим здесь кого-нибудь из Лейса рано утром, особенно в экзаменационную неделю, а нам очень хотелось увидеть место, о котором Мэри столько рассказывала.

— Ведь в день Показательных выступлений у нас не будет времени, — добавил доктор Иннес. — Так много надо будет посмотреть. Удивительно разностороннее обучение, не правда ли?

Люси согласилась и рассказала, какими разнообразными показались ей миры, представшие перед ней в первый вечер в преподавательской гостиной.

— Вот-вот. Мы были немного удивлены, когда Мэри избрала эту специальность — она никогда не проявляла особого интереса к спорту, я думал, что она пойдет учиться медицине, но она сказала, что хочет получить многогранную профессию и, похоже, она нашла то, что хотела.

Люси вспомнила, какая целеустремленность виделась ей в этих прямых бровях. Она была права в своих физиономических наблюдениях. Если у Мэри Иннес есть честолюбивые замыслы, она с ними легко не расстанется. Право, брови — полезнейшая вещь. Когда психология выйдет из моды, она, Люси, напишет книгу о физиономистике. Под псевдонимом, конечно. К физиономистике не очень хорошо относятся в среде интеллигенции.

— Ваша дочь очень красива, — неожиданно сказала Детерро. Она проглотила большой кусок пирога и, почувствовав удивление четы Иннес, которые внезапно замолчали, посмотрела на них: — В Англии не принято поздравлять родителей с красотой их дочерей?

— Нет-нет, — торопливо сказала миссис Иннес, — все в порядке, просто мы никогда не считали Мэри красивой. Конечно, на нее приятно смотреть; по крайней мере, мы так думаем; но родители всегда склонны несколько преувеличивать достоинства единственной дочери. Она…

— Когда я впервые приехала в Лейс, — снова заговорила Детерро, протягивая руку еще за одним куском пирога (как только ей удается сохранять фигуру!), — шел дождь, на деревьях, как дохлые летучие мыши, висели грязные листья и падали на всех, а все носились кругом и кричали: «О, дорогая, как поживаешь? Ты хорошо провела каникулы? Дорогая, ты не поверишь, я оставила свою новую хоккейную клюшку на платформе в Крью!» И тут я увидела девушку, которая не бегала и не кричала и была похожа на портрет моей пра-пра-прабабушки, который висит в столовой дома внучатого племянника моей бабушки, и я сказала себе: «В конце концов, здесь не сплошное варварство. Если бы это было так, этой девушки здесь бы не было. Остаюсь.» Мисс Пим, пожалуйста, можно еще кофе? Ваша дочь не только красива, она единственная красивая девушка в Лейсе.

— А как же Бо Нэш? — проявила лояльность Люси.

— В Англии на Рождество — мисс Пим, пожалуйста, чуть-чуть молока — журналы стараются быть развлекательными и печатают яркие красивые фотографии, которые можно окантовать и повесить над плитой на кухне, чтобы порадовать сердца кухарки и ее друзей. Эти картинки очень блестят…

— Ну, это явная клевета! — воскликнула миссис Иннес. — Бо хорошенькая, очень хорошенькая, и вы знаете это. Я забыла, — обратилась она к Люси, — что вы всех их знаете. Бо — единственная, с кем мы знакомы; она гостила у нас однажды на каникулах на Пасху; когда на Западе погода мягче, чем в остальной Англии; а Мэри один раз жила у них несколько недель летом. Мы были в восторге от Бо. — она повернулась за поддержкой к мужу, который, казалось, слишком погрузился в свои мысли.

Доктор Иннес встрепенулся — у него был крайне утомленный вид перегруженного работой G.P.[27], наконец-то присевшего отдохнуть, и его мрачноватое лицо приняло мальчишеское, слегка зловредное выражение, сквозь которое просвечивала нежность.

— Было очень непривычно видеть, как наша всезнайка, полагающаяся только на себя, позволяет собой командовать, — проговорил он.

Миссис Иннес явно не ожидала такого высказывания, но решила извлечь из него пользу.

— Быть может, — сказала она, как будто эта мысль только что пришла ей в голову, — потому, что мы всегда относились к самостоятельности Мэри как к чему-то само собой разумеющемуся, ей было приятно дать покомандовать собой. — А затем, обращаясь к мисс Пим: — Мне кажется, они так дружны, потому что дополняют друг друга. Я рада этому, Бо нам очень нравится и, потом, у Мэри никогда не было близкой подруги.

— Очень напряженная программа обучения, правда? — произнес доктор Иннес. — Я иногда заглядываю в тетради дочери и поражаюсь, зачем им дают все то, что даже врачи забывают, как только закончат медицинские школы.

— Сечение villi, — вспомнила Люси.

— Да, что-то вроде этого. Похоже, вы за четыре дня стали очень эрудированной в медицине.

Появились пирожки, и несмотря на то, что тесто «не поднялось», ради того, чтобы их попробовать, стоило приехать с самого Запада. Всем было очень весело. Люси чувствовала, что комната, действительно, была как будто пропитана радостью, что радость окутывала все, как лившийся снаружи солнечный свет. Даже лицо доктора приобрело довольный и размягченный вид. Что же касается миссис Иннес, Люси редко приходилось видеть, чтобы на лице женщины отражалось такое счастье — одно то, что она находится в комнате, где часто бывала ее дочь, казалось, было чем-то вроде общения с ней, а через несколько дней она увидит ее саму и они вместе порадуются ее успехам.

Если бы я вернулась в Лондон, подумала Люси, мне никогда не пришлось пережить подобное. Что бы я сейчас делала? Одиннадцать часов. Пошла бы погулять в парк и решала бы, как избежать приглашения в качестве почетного гостя на какой-нибудь литературный обед. Вместо этого у меня есть вот что. И все это потому, что доктору Найт захотелось поехать на медицинскую конференцию. Нет, потому, что давным-давно Генриетта заступилась за меня в школе. Подумать только, все, что происходит сейчас, в это залитое солнцем английское июньское утро, началось в темной школьной раздевалке, заполненной маленькими девочками, надевающими галоши. Что же такое первопричина вообще?

— Было очень приятно, — сказала миссис Иннес, когда все опять вышли на деревенскую улицу. — И как славно, что скоро мы снова встретимся. Ведь вы будете в Лейсе в день Показательных выступлений?

— Надеюсь, буду, — ответила Люси и подумала, удобно ли так долго пользоваться гостеприимством Генриетты.

— И помните, что вы обе дали честное слово и торжественно обещаете никому не рассказывать о нашей сегодняшней встрече, — сказал доктор Иннес.

— Обещаем, — ответили Люси и Детерро, глядя, как их новые друзья усаживаются в машину.

— Как ты думаешь, я смогу развернуться за один раз и не задеть здание почты? — спросил доктор Иннес в раздумье.

— Мне бы ужасно не хотелось увеличивать число бидлингтонских мучеников, — проговорила его жена. — Скучное общество. С другой стороны, что за жизнь без риска?

Доктор Иннес запустил мотор и проделал рискованный маневр. Ступица его переднего колеса оставила легкую царапину на девственно-белой стене почты.

— Метка Джервиса Иннеса, — сказала миссис Иннес и помахала рукой. — До дня Показательных выступлений — и молите Бога о хорошей погоде! Au revoir![28]

Посмотрев, как, становясь все меньше и меньше, удаляется по деревенской улице машина, Люси с Детерро повернули к полевой тропинке, к Лейсу.

— Какие милые люди! — проговорила Детерро.

— Очаровательные. Подумать только, мы бы никогда с ними не познакомились, если бы вам сегодня утром до смерти не захотелось выпить хорошего кофе.

— Скажу вам по секрету, мисс Пим, это тот тип англичан, к которому все другие нации испытывают необыкновенную зависть. Такие спокойные, такие воспитанные, так приятно на них смотреть. Ведь они бедны, вы заметили? Блузка у нее совсем выгорела. Она когда-то была голубой, я заметила, когда она нагнулась и воротник приподнялся. Несправедливо, что такие люди бедны.

— Нелегко ей было проехать мимо, не повидав дочь, когда она была так близко, — задумчиво сказала Люси.

— Ах, у нее есть характер, у этой женщины. Она правильно сделала, что не поехала. Старшие на этой неделе ни одной своей частичкой не могут интересоваться посторонними делами. Выньте хоть одну единственную частичку, и — хоп! — все рухнет. — Нат Тарт сорвала росшую на берегу у моста крупную маргаритку и фыркнула (это был первый смешок, который Люси услышала от нее): — Интересно, как мои коллеги справляются с загадками типа «одна-нога-за-линией-поля».

А Люси подумала, интересно, как ее саму опишет Мэри Иннес, когда в воскресенье будет писать родителям.

Как сказала миссис Иннес, забавно будет вернуться домой и прочесть, что напишет о вас Мэри в воскресном письме. Это похоже на теорию относительности. Как будто вернуться в прошлый вечер.

— Странно, что Мэри Иннес напоминает вам чей-то портрет, — сказала она Детерро. — Потому, что мне тоже.

— Ах, да, прабабушку моей бабушки. — Детерро бросила маргаритку в воду и смотрела, как течение унесло ее под мост дальше, так что скоро она скрылась из виду. — Я не стала говорить этого милым Иннесам, но моя пра-пра-прабабушка не пользовалась особой любовью у своих современников.

— О? Может быть, она была застенчивой? То, что мы называем комплексом неполноценности?

— Мне об этом ничего не известно. Ее муж умер очень вовремя. Для женщины всегда неприятно, когда ее муж умирает очень вовремя.

— Вы хотите сказать, она его убила!? — От испуга Люси остановилась, как вкопанная.

— О, нет. Скандала не было, — произнесла Детерро с укоризной. — Просто ее муж умер очень вовремя. Он слишком много пил, был заядлым игроком и не очень привлекательным человеком. И была гнилая ступенька на верху лестницы. Очень высокой лестницы. И однажды он наступил на нее, когда был пьян. Вот и все.

— А она потом еще раз вышла замуж? — спросила Люси, переварив это сообщение.

— О, нет. Она ни в кого не была влюблена. У нее был сын, которого надо было воспитывать, и поместья — теперь они были в безопасности, когда некому стало проигрывать их в карты. Она прекрасно управляла поместьями. От нее и моя бабушка унаследовала свой талант. До того, как приехать из Англии, чтобы выйти замуж за дедушку, бабушка никуда не выезжала из своего округа, Чарльз-стрит, Первый Западный. А через полгода она управляла поместьем. — Детерро вздохнула, выражая восхищение. — Удивительные люди, эти англичане.

VIII

Мисс Пим сидела в роли наблюдателя на письменном экзамене по патологии, чтобы дать мисс Люкс время для проверки и проставления оценок предыдущих работ. На цыпочках вошла маленькая секретарша мисс Ходж и почтительно положила перед ней на стол пришедшую на ее имя почту. Мисс Пим, хмурясь, просматривала экзаменационные вопросы и думала, как плохо соотносятся слова типа artritis gonorrhoica или suppurative teno-synovitis с чистым воздухом летнего утра. Emphysema звучала не так ужасно; такое название садовник мог бы дать какому-нибудь цветку. Какому-нибудь сорту водосбора, например. И Kyphosis Люси могла представить себе как родственника георгина. Myelitis был бы, наверно, мелким вьющимся растением с яркосиними цветами, которые бы имели тенденцию розоветь, если за ними плохо ухаживали. A tabes dorsalis явно был экзотичным цветком из рода тигровых лилий, дорогим и чуть-чуть неприличным.

Chorea. Sclerosis. Pes Varus.

Господи Боже, неужели эти юные девицы знают все это? Назначить лечение той или иной болезни в зависимости от того, была ли она а) наследственной, б) вызвана травмой или в) вызвана истерией? Ну-ну. Как она могла так заблуждаться, что даже испытывала некое покровительственное чувство по отношению к этим юным созданиям? С возвышения, на котором стоял ее стол, мисс Пим с нежностью посмотрела на студенток. Все усерднейшим образом писали. Лица были сосредоточенные, но не очень встревоженные. Только Роуз казалась обеспокоенной, и Люси подумала, что ей больше идет выражение беспокойства, чем самодовольства, и от сочувствия удержалась. Дэйкерс, не отрываясь, писала, водя носом по бумаге, высунув язык; заканчивая одну строчку и начиная другую, она машинально вздыхала. Бо имела самоуверенный и независимый вид, как будто она писала приглашения; сомнения никогда не тревожили ее; ни ее нынешняя жизнь, ни будущее положение не таили в себе никакой опасности. Лицо Стюарт под яркорыжими волосами было бледным, но на губах играла легкая улыбка: будущее Стюарт тоже было определено. Она поедет в школу Кордуэйнерса, вернется домой, в Шотландию, и заберет с собой свои диски. В субботу Люси собиралась на вечеринку, которую устраивала у себя в комнате Стюарт. («Мы не приглашаем преподавателей на свои вечеринки, но поскольку вы не штатный преподаватель, вас можно позвать как друга»). Четверо Апостолов, занявшие первый ряд, время от времени бросали друг на друга ободряющие взгляды; это была их будущая специальность, и мелочи, которых они не знали, можно было спокойно не упоминать. Манчестер действительно должен был получить за свои деньги нечто стоящее. Иннес, сидевшая у окна, изредка подымала голову и смотрела в сад, как бы ища поддержки; ей не требовалась помощь, это явствовало из того, как неспешно и спокойно продвигалась она в своих ответах на вопросы; она поворачивалась взглянуть в сад как бы за неким духовным утешением, словно говорила: «И ты, Красота, все еще здесь. Мир все еще существует за стенами аудитории». Иннес выглядела так, как будто колледж забрал все ее силы. Складка, идущая от носа ко рту, все еще оставалась на месте.

С аккуратно убранного стола мисс Люкс Люси взяла нож для бумаги и стала разбирать полученную почту. Три афиши. Распечатывать их, нарушая тем самым священную тишину, было необязательно. Квитанция. Годовой отчет. Большой квадратный темноголубой конверт из очень плотной и очень дорогой бумаги, на клапане которого яркокрасными выпуклыми буквами было отпечатано МИЛЛИСЕНТ КРЭЙ (действительно, инстинкт саморекламы у актрис не знает пределов), в котором наверняка содержалось пять строчек, написанных размашистым почерком, с огромными заглавными буквами, выражающих благодарность за ее, мисс Пим, вклад в Благотворительный Фонд. Оставалось только письмо миссис Монморанси. Его-то Люси и вскрыла.

Маддам, (писала миссис Монморанси)

Я зделала как вы сказали и послала посылку Фред отнес ее на Вигмор стрит по дароге на роботу квитанцию фкладываю положила голубую и блуску и белье как вы сказали а ваша розовая ночная рубашка есчо не вернулас с прачечной так я положила бежевую надеюс ничево.

Маддам, пожалуста не думайте што я много себе пазваляю но это хорошо. Это не жизнь для женщины с книгами и без молодой компании пожалуста не думайте што я себе много пазваляю но вы самая милая леди у которой я когда нибудь роботала Фред гаварит то же самое гаварит посмотреть вокруг не то что писать пошалуста не думайте што я много себе пазваляю.

С уважением

Ваша миссис Монморанси

P.S. Железную счетку засунула в замшевые туфли.

В последующие пятнадцать минут Люси переживала разнообразные чувства: она была тронута отношением к ней миссис Монморанси, рассердилась на прачечную и решила, что зря платит налог на образование. Не закрытые средние школы нужны, а много начальных, где в классах учеников будет не более десяти — двенадцати в каждом, где будущие миссис Монморанси научатся Трем Р[29]. Старый МакЛин, покойный садовник у них дома, бросил школу, когда ему было двенадцать лет, но он мог написать письмо не хуже, чем ее любой университетский знакомый. А почему? Потому что он ходил в маленькую деревенскую школу, где были небольшие классы и хороший учитель. И еще, конечно, потому, что он жил в эпоху, когда «три Р» значили больше, чем бесплатная раздача молока в школах. Его научили грамоте, а остальное уж зависело от него самого. Он жил на лепешках из белой муки и крепком чае и умер, до конца оставаясь крепким и бодрым, в возрасте девяноста двух лет.

От этих размышлений Люси оторвала мисс Роуз. На лице у мисс Роуз появилось новое выражение, и Люси это новое выражение совсем не понравилось. Ей приходилось видеть на лице мисс Роуз отчаяние, елейность, самодовольство, тревогу, но до сих пор у нее не было такого вида, будто она что-то скрывает.

Что она могла скрывать?

Люси с любопытством минуту — две наблюдала за девушкой.

Роуз подняла голову, поймала взгляд мисс Пим и быстро отвела глаза. Выражение «как будто она что-то скрывала» исчезло с ее лица. Его сменило выражение «деланное безразличие». Люси прекрасно знала это выражение. Недаром она была классной руководительницей Четвертого класса начальной школы. Когда кто-нибудь ел запретные сласти, у него на лице обязательно появлялось такое выражение. Оно же бывало на лицах тех, кто на уроках французского делал задания по арифметике.

Оно присутствовало и на лицах тех, кто списывал на экзаменах.

Что там говорила Генриетта? «Ей трудно даются письменные задания».

Так.

Эмфизема и прочие штуки, звучащие как названия цветов. — все это было слишком трудно для мисс Роуз, вот она и решила немного помочь себе. Вопрос был в том, что это за помощь и где она? На коленях ее нет. Столы были открыты спереди, так что держать на коленях шпаргалку было опасно. И на ногтях вряд ли можно было написать многое из предмета патологии; ногти годились только для формул. Гораздо вероятнее — записки в рукаве, либо укрепленные с помощью резинки, либо просто спрятанные; но у этих девушек рукава только до локтя. Тогда что же? Где? А может быть, она просто заглянула в листки О'Доннел, сидевшей впереди, или Томас — справа от нее?

Люси переждала пару минут, снова обратившись к своей корреспонденции. Все школьные учительницы знали эту уловку. Безразличным как будто взглядом она обвела Старших и вернулась к своим письмам. Потом подняла глаза и направила их прямо на Роуз. Голова Роуз склонилась низко над бумагой, а в ее левой руке был зажат носовой платок. Ну, даже на носовом платке невозможно написать что-нибудь полезное по предмету с таким обширным материалом как патология, и платком трудно манипулировать; с другой стороны, носовой платок не был в Лейсе привычным предметом обихода, и наверняка сейчас никто больше не сжимал его в руке и не вытирал им время от времени нос. Люси решила, что каковы бы ни были источники информации Роуз, они находились в ее левой руке. Стол Роуз стоял в конце ряда у окна, так что слева была стена. Все, что она проделывала левой рукой, никто не мог видеть.

Ну, подумала Люси, что в таких случаях делать?

Пройти через всю комнату, попросить показать платок и обнаружить, что это квадратный кусочек материи, девять на девять дюймов, с инициалами хозяйки, аккуратно вышитыми в углу, чисто выстиранный, как это делают в хорошей прачечной?

Потребовать платок и вызвать скандал, который как ураган обрушится на всех Старших в момент, когда они наиболее уязвимы?

Позаботиться, чтобы у Роуз не было возможности воспользоваться своими источниками информации, и промолчать?

Последнее, очевидно, было самым разумным. Вряд ли до настоящего момента девушка успела по-серьезному воспользоваться этой помощью; по отношению к другим не будет несправедливостью сделать ей этот маленький подарок.

Люси поднялась, вышла из-за стола, направилась к другому концу комнаты и встала там, прислонившись к стене. Томас сидела справа от нее, Роуз слева. Томас на минуту перестала писать и, быстро улыбнувшись, посмотрела на Люси. Роуз не подняла головы. Люси увидела, как горячая кровь прихлынула к шее девушки и та стала пунцовой. При этом она тут же убрала носовой платок — или что там было у нее в руке — в карман своей туники.

Ну вот, она расстроила злонамеренные махинации, но удовлетворения при этом не почувствовала никакого. Люси впервые пришло в голову, что то, что в четвертом младшем выглядело предосудительной шалостью, на выпускных экзаменах у Старших было тошнотворно отвратительно. Она была рада, что это Роуз, а не кто-нибудь другой. Люси вернулась к своему столу на возвышении; насколько она могла видеть, Роуз больше не делала попыток помочь себе. Более того, она явно испытывала затруднения. И Люси разозлилась на себя за то, что ей стало жалко Роуз. Да, жалко. Жалко. Роуз. В конце концов, девушка работала. Работала, как сумасшедшая, если все говорили правду. Она не искала легкого пути, чтобы сэкономить силы. Просто теоретические знания давались ей трудно, почти до невозможности трудно, и в отчаянии она не устояла перед искушением.

Такой взгляд на вещи немного улучшил настроение Люси, и остаток времени на посту наблюдающей она провела совершенно спокойно, размышляя о природе шпаргалок. Она еще раз просмотрела экзаменационные вопросы, поахала над огромным количеством материала, включенного в них, и подивилась, как Роуз удалось изобрести что-то полезное и одновременно невидимое. Люси очень хотелось расспросить Роуз.

Самое вероятное объяснение — были две или три темы, которых Роуз боялась, и в помощь себе нацарапала что-то на клочке бумаги.

Иннес первая собрала исписанные листки и сколола их скрепкой. Потом она перечитала странички, время от времени делая поправки, положила стопку на стол, несколько секунд посидела, отдыхая, впитывая в себя красоту сада, потом тихо поднялась, прошла вперед и положила свою работу на стол перед мисс Пим.

— О-о-о-ой, катастрофа! — завопила Дэйкерс. — Кто-нибудь уже закончил? А у меня еще полтора вопроса впереди!

— Тсс-с, мисс Дэйкерс, — сказала Люси, как того требовал долг.

Дэйкерс одарила ее сияющей улыбкой и продолжала, не отрываясь, писать.

Стюарт и Бо сдали свои работы сразу вслед за Иннес. И вот горка листков перед мисс Пим начала быстро расти. За пять минут до конца отведенного на экзамен времени в аудитории оставались только три студентки: маленькая темноволосая Томас, которая, по-видимому, слишком много спала, чтобы быть хорошей студенткой; невозмутимая Дэйкерс, которая все еще что-то усердно писала, и раскрасневшаяся Роуз, у которой был несчастный вид барахтающегося изо всех сил человека. За две минуты до звонка оставалась одна Роуз; похоже, она была в замешательстве, в отчаянии; она в спешке листала свои странички, что-то вычеркивала, исправляла, добавляла.

Раздавшийся пронзительный трезвон положил конец ее нерешительным действиям; чему быть, того не миновать. Она поспешно собрала свои листки, и отнесла их на стол Люси, хорошо зная, что звонок означает требование немедленно появиться в гимнастическом зале и что фрекен не сочтет даже такое тяжелое испытание, как письменный экзамен, достаточным оправданием опоздания. Люси ожидала, что Роуз постарается не встречаться с ней глазами или, по крайней мере, будет чувствовать себя не в своей тарелке. Однако Роуз удивила ее, искренне улыбнувшись и еще более искренне воскликнув:

— У-у-фф! Это было ужасно. — И, глубоко вздохнув, убежала вслед за остальными.

Люси раскрыла исчирканный текст и, посмотрев на него, испытала угрызения совести. Все-то она вообразила. Роуз вовсе не мошенничала. По крайней мере, систематически. Ее вид, будто ей есть что скрывать, мог быть результатом неуверенности, пришло на ум Люси. А может быть, в худшем случае, надежды подсмотреть что-нибудь у соседки. И краска, которая залила ее шею, могла быть вызвана сознанием того, что ее заподозрили. Люси прекрасно помнила время в школе, когда сознания, что ее невинный поступок мог быть дурно истолкован, было вполне достаточно, чтобы ее лицо запылало. Право, ей надо попросить у Роуз прощения. Она найдет способ принести свои извинения.

Люси аккуратно сложила стопку ответов, разобрав их по привычке в алфавитном порядке, пересчитала и отнесла наверх, в комнату мисс Люкс, радуясь, что не надо проверять их. В комнате никого не было; Люси положила стопку на стол и минуту постояла, размышляя, чем бы заняться в течение часа, остававшегося до ленча. Подумала было пойти в гимнастический зал, но решила, что если работа студенток еще до Показательных выступлений станет для нее обыденно-привычной, то на Показе ей будет неинтересно. Уговорив Генриетту разрешить ей остаться до дня Показа — долго уговаривать Генриетту, конечно, не пришлось — она не собиралась портить себе удовольствие, насмотревшись на все заранее. Люси пошла по лестнице вниз, задержалась у высокого окна на площадке — как замечательно умели строить в восемнадцатом веке! на современных лестничных площадках не станешь останавливаться; это просто углы-повороты, маленькие, опасные, освещаемые в лучшем случае круглыми, похожими на судовые иллюминаторы оконцами; а отсюда ей были видны вязы на поле позади двора, спускавшемся к реке. Она пойдет немного полюбуется лютиками. Когда летом выдается свободный час, не придумать лучшего занятия, чем пойти полюбоваться полем лютиков. Люси спустилась с лестницы и пошла вдоль крыла, а затем по крытому переходу к гимнастическому залу, к полям.

Когда она шла по переходу, ее взгляд наткнулся на какое-то яркое пятнышко в траве, росшей по краям дорожки. Сначала ей показалось, что это лепесток какого-то цветка, и она прошла было мимо, но тут заметила, что это предмет квадратной формы и отнюдь не лепесток. Люси вернулась обратно и подняла этот предмет — крошечную записную книжечку в потертой красной кожаной обложке. Вероятно, когда-то она была приложением к дамской сумочке, но это было очень давно, потому что и такая кожа, и такой способ ее выработки сейчас почти не встречались. Размышляя о том, какой женственной была, наверно, эта больше не существующая сумочка с ее набором принадлежностей — там, конечно, был маленький флакончик для духов, золотой карандашик и костяная табличка, чтобы записывать приглашения на танец — Люси открыла книжку и на странице, сплошь исписанной очень мелким почерком, прочла: «Пат.анат.измен.как травм.Фибрин в синов.чл.Ткани сокращ. от фибр.сиксл.образ.на костях.Анхимоз.Лихорадка.»

Смысл этой информации был для Люси непонятен, но цель абсолютно ясна. Люси полистала странички, убедилась, что все они покрыты такими же записями в сокращенном виде. Даже на страничке Х, на которой обычно владелицы таких книжек записывали размер новых занавесок или интересную историю, которая сможет стать украшением речи на собрании во вторник, даже на страничке Х были загадочные заметки о лучах. Больше всего ошеломил Люси всеохватный характер записей, их преднамеренность. Это не был результат паники, охватившей человека в последнюю минуту; это была хладнокровная страховка против провала. По аккуратности и методу составления заметок было похоже, что они велись по мере изучения очередной темы. Если бы книжка была нормального размера, все это выглядело бы как конспект предмета. Но пишущий конспект никогда не выберет для этого книжку размером с почтовую марку, если можно купить книжку обычного размера всего за несколько пенсов. Для того, чтобы записи можно было прочесть, требовалось делать их чертежным пером, и выбор книжки такого размера имел только одно объяснение.

Люси очень хорошо понимала, что произошло. Роуз на бегу вытащила носовой платок. Записную книжку она до этого никогда в карман не клала, мысли ее были заняты только тем, что она плохо ответила на вопросы да еще страхом опоздать на гимнастику, так что она доставала платок, не заботясь об осторожности. И маленькая книжка упала на траву у края дорожки.

Люси обошла гимнастический зал и через калитку вышла в поле, но лютиков она не видела. Медленно шла она по полю, направляясь к спокойной прохладе под ивами, к тихой темной воде. Опершись на перила мостика, она наклонилась над рекой и, глядя на колышащиеся водоросли и всплескивающую временами рыбу, стала думать о Роуз. Фамилии на форзаце не было, следовательно, никакого способа определить хозяйку книжки тоже не было. В большинстве школ теперь учат писать и шрифтом, и скорописью, и шрифт гораздо труднее опознать. Конечно, эксперт по почеркам, без сомнения, легко определит автора, но что потом? Доказательств, что книжкой пользовались с незаконной целью, не существовало, как вообще не существовало доказательств того, что конспект составлен с дурными намерениями — хотя подозрение было очень сильно. Если она отдаст Генриетте книжку как вещь, которую кто-то потерял, а она нашла, что произойдет? Никто не явится востребовать ее, и Генриетта окажется перед фактом, что одна из ее Старших подготовила конспект, который очень удобно спрятать в ладони на экзамене.

Если же ничего не сказать, то наказанием для Роуз послужит то, что ее в течение всей жизни будет мучить вопрос — что случилось с книжкой. Люси решила, что такое наказание вполне соответствует совершенному преступлению. Она еще раз перелистала крошечные странички рисовой бумаги, снова подивилась эдвардианской элегантности книжки и, перегнувшись через перила, бросила ее в воду.

На обратном пути домой Люси подумала, что интересно бы узнать, как сдала Роуз выпускные экзамены по другим предметам. Запомнить патологию не сложнее, чем кинезиологию или еще какой-нибудь мало вразумительный предмет, изучаемый в Колледже физического воспитания. Как справлялась с ними «трудная студентка» Роуз? Была ли маленькая красная книжечка одной из пяти или шести? Стоило ли покупать чертежное перо только для одного предмета? Конечно, если хорошенько поискать, можно купить маленькую записную книжку, но не такую изящную и такую крошечную, как эта. Скорее всего, обладание этой красной малюткой натолкнуло Роуз на мысль использовать ее в качестве страховки от провала.

Люси вспомнила, что результаты предыдущих экзаменов, должно быть, вывешены на доске у студенческого входа и вместо того, чтобы направиться к переднему фасаду дома, как она собиралась, повернула к двери, которая вела в дом со двора. На обтянутой зеленой байкой доске было приколото несколько листков с результатами Младших и три — с результатами Старших. Люси с интересом стала их читать.

ВЫПУСКНЫЕ ЭКЗАМЕНЫ по ФИЗИОЛОГИИ

С отличием

Мэри Иннес — 93

Первая степень

Вильгельмина Хэсселт — 87

Памела Нэш — 86

Шина Стюарт — 82

Полин Льюкас — 79

Дженет Гэйдж — 79

Барбара Ройз — 77

Вторая степень

Дороти Литтлджон — 74

Беатрис Эпплйард — 71

Джоан Дэйкерс — 69

Эйлин О'Доннел — 68

Маргарет Кемпбелл — 67

Рут Уэймарк — 66

Лилиан Мэттьюз — 65

Остальные, получившие более низкие отметки, просто «Сдали».

Как видно, Роуз «проскреблась» в первую степень за счет двух очков.

МЕДИЦИНА

Первая степень

Полин Льюкас — 89

Памела Нэш — 89

Мэри Иннес — 89

Дороти Литтлджон — 87

Рут Уэймарк — 85

Вильгельмина Хэсселт — 82

Шина Стюарт — 80

Лилиан Мэттьюз — 79

Барбара Роуз — 79

Вторая степень

Дженни Бертон — 73

Дженет Гэйдж — 72

Эйлин О'Доннел — 71

Джоан Дэйкерс — 69

Остальные — «Сдали».

И снова Роуз сумела попасть в «Первую степень».

КИНЕЗИОЛОГИЯ

С отличием

Мэри Иннес — 96

Первая степень

Полин Льюкас — 89

Памела Нэш — 88

Шина Стюарт — 87

Вильгельмина Хэсселт — 85

Рут Уэймарк — 80

Дженет Гэйдж — 79

Джоан Дэйкерс — 78

Барбара Роуз — 78

Опять первая степень! Три «первых» места из трех попыток. И это девушка, которая испытывала серьезные трудности в письменных работах? Появилось очень сильное подозрение в том, что существовали и другие маленькие записные книжки.

Ну, ладно. Сегодня пятница, завтра конец выпускных экзаменов, вряд ли Роуз после сегодняшнего утреннего случая воспользуется какой-нибудь помощью на завтрашнем экзамене. Маленькая книжка, приготовленная назавтра, если она существует, останется мертворожденной.

Пока Люси читала списки (приятно было увидеть, что Дэйкерс, по крайней мере, по одному предмету вошла в число «первых»), появилась мисс Люкс с результатами вчерашнего экзамена.

— Благодарю, что вы принесли ответы по патологии, — сказала она, — и что посидели на экзамене. Я смогла проверить эти.

Большим пальцем она вдавила кнопку в доску и немного отошла назад взглянуть на список.

ГИГИЕНА

С отличием

Мэри Иннес — 91

Первая степень

Памела Нэш — 88

Вильгельмина Хэсселт — 87

Шина Стюарт — 86

Полин Льюкас — 81

Барбара Роуз — 81

— Барбара Роуз — восемьдесят один! — не успев подумать, воскликнула Люси.

— Да, удивительно, не правда ли? — отозвалась мисс Люкс спокойно. — Но она работает как негр. Она так блистает в физических упражнениях, что, наверно, ее сводит с ума мысль, что она может оказаться в чем-то последней.

— Иннес, похоже, привычно возглавляет списки.

— О, Иннес здесь только теряет время.

— Почему? Чем больше интеллекта человек вкладывает в свою специальность, тем лучше, не так ли?

— Да, но с таким интеллектом, как уИннес, можно быть во главе списков, вызывающих гораздо больший трепет, чем эти. Она впустую тратит свой талант.

— Мне почему-то кажется, что за сегодняшний экзамен Роуз не получит восьмидесяти одного балла, — сказала Люси, когда они с мисс Люкс отошли от доски.

— Почему? Ей было трудно?

— Она еле вылезла, — ответила Люси, надеясь, что в ее голосе не слишком явно прозвучала радость. — Ну и жизнь! — добавила она, когда прозвонил колокол «за пять минут до гонга» и толпа мокрых от пота Старших вылетела из гимнастического зала, срывая с себя на бегу туники, и бросилась в ванные, чтобы успеть принять душ. — Только подумать, как неспеша мы осваивали науки. В университете, я имею в виду. Когда мы сдавали выпускной экзамен, то остаток дня был почти всегда целиком наш, чтобы можно было прийти в себя. А для этих юных созданий экзамен — часть распорядка рабочего дня.

Из ванных комнат доносились несвязные крики. «Ох, Донни, свинство, это мой душ!» «Ну-ка, животное, слезь с моей ноги!» «О нет, детка, это мои трусы!» «Кинь-ка мне туфли, Грингэйдж, пол совсем мокрый.» «Нельзя ли не открывать так сильно холодную воду, ты, колода!»

— А знаете, им это нравится, — сказала Люкс. — В глубине души они любят и беготню, и тяжелую работу. Это позволяет им чувствовать свою значимость. Мало у кого из них в будущем будут основания ощутить свою значительность, так что хорошо, что они получат, по крайней мере, представление, что это такое.

— Вы циник, — заявила Люси.

— Нет, психолог. — Мисс Люкс на ходу кивнула в сторону, откуда доносились шум и гвалт. — Похоже на вольную борьбу, правда? Как будто все отчаянно злятся. Но это все игра. Через пять минут они будут сидеть в столовой, как порядочные дети, и все волоски будут пригнаны один к одному.

Так и было. Когда через пять минут преподаватели проследовали к своему столу, драчуньи-разбойницы из ванных чинно стояли позади своих стульев, спокойные, причесанные, погруженные целиком в мысли о еде. И правда, дети. Каким бы душераздирающим не было их горе, завтра оно будет забыто в игре. Абсурдно думать о них, как о встревоженных взрослых людях, с дрожью удерживающихся на пределе своих сил. Они непостоянны, как дети; их горести шумны, кричащи и… преходящи. Люси в течение пяти дней, с того самого часа, как Нат Тарт под кедром в прошлую субботу выказала глубокомысленную проницательность, все время искала хоть намек на какие-нибудь отклонения, на анормальность, неуправляемость, и что? Она обнаружила один единственный совершенно нормальный и прекрасно управляемый пример нечестного поведения, ничем не выдающийся, разве что ловкостью исполнения.

— Как славно, — проговорила Генриетта, положив себе на тарелку нечто похожее на пирог с сыром и овощами. — Я получила место в Уэльсе для маленькой мисс Томас. Возле Аберисвита. Я так рада.

— В этом Уэльсе очень усыпляющая атмосфера, — подумав, сказала мадам Лефевр, уничтожив пятью тихими словами идею Генриетты.

— Да, — произнесла мисс Люкс. — Кто там будет заставлять ее бодрствовать?

— Дело не в том, кто будет заставлять ее бодрствовать, дело прежде всего в том, кто будет ее будить, — возразила мисс Рагг, алчно поглядывая на пирог. Рагг так недалеко ушла от того времени, когда сама была студенткой, что все еще продолжала испытывать постоянный голод и не отличалась гастрономическими придирками.

— Уэльс — ее родная среда, — подавленно проговорила Генриетта, — и я не сомневаюсь, что она со всем этим справится. Во всяком случае, вне Уэльса у нее нет шансов добиться каких-нибудь серьезных успехов; валлийцы необычайно провинциальны, в буквальном смысле этого слова. Я и раньше замечала, что они тяготеют к своей родной провинции. Для них лучше всего уезжать обратно домой, если есть такая возможность. К счастью, в этом случае все очень удачно устроилось. Младшая из трех преподавательниц гимнастики. Очень подходит мисс Томас. Боюсь, она не слишком инициативна.

— Место для Томас — единственное новое предложение? — спросила Рагг, налегая на пирог.

— Нет, было еще одно, которое я хочу обсудить с вами.

Ага, подумала Люси, вот, наконец, и Арлингхерст.

— Аббатство Линг хочет, чтобы кто-нибудь целиком отвечал за младших детей и, кроме того, вел уроки танцев во всех классах. Танцам будет уделяться большое внимание. Я собираюсь отдать это место мисс Дэйкерс — она очень хорошо работает с маленькими детьми, — но я хотела бы знать, что думаете о ней вы, Мари; в отношении танцев.

— Она — корова, — сказала мадам.

— Но она очень хорошо занимается с малышами, — возразила Рагг.

— Тяжелая, как корова, — повторила мадам.

— Важно не то, как она сама танцует, — сказала Генриетта, — важно, сможет ли она научить других. Достаточно ли она знает предмет, вот в чем дело.

— О, она, конечно, знает разницу между размером на три четверти и на четыре.

— Я видела, как Дэйкерс в Вест Ларборо разучивала с малышами танцы к Рождеству, — сказала Рагг. — Это было замечательно. Я должна была написать критические замечания по ее работе, но пришла в такой восторг, что вообще забыла сделать какие-нибудь пометки. Думаю, ей это прекрасно подойдет.

— Ну, а вы, Мари?

— Не могу понять, чего вы волнуетесь, — проговорила мадам. — Все равно танцы в аббатстве Линг и сейчас в ужасном состоянии.

Такое «умывание рук» на манер Пилата, несмотря на его негативный оттенок, показалось всем достаточно положительным ответом. Ясно было, что Дэйкерс поедет в аббатство Линг. А поскольку аббатство было хорошим местом — если уж нужно было идти работать в школу — Люси порадовалась за нее. Она обвела глазами столовую, откуда, перекрывая общий гул, доносился высокий голосок Дэйкерс, рассказывающей свои впечатления от экзамена по патологии:

— Дорогая, я ответила, что сустав становится резиновым, и я уверена, что это не профессиональный термин.

— Предупредить обеих, мисс Ходж? — спросила Рагг.

— Нет, сегодня, я думаю, только мисс Томас. Мисс Дэйкерс я скажу завтра. Пусть пройдет возбуждение.

Когда преподаватели встали и пошли к дверям, Рагг повернулась к студенткам, вежливо поднявшимся со своих мест и на время примолкшим, и сказала:

— Мисс Ходж ждет мисс Томас в своем кабинете после ленча.

Это была явно ритуальная фраза, потому что шум разгорелся прежде, чем преподаватели успели дойти до двери.

— Место, Томми! Поздравляю, Томми! Урра, старушка Томми! Да здравствует Уэльс! Надеюсь, что тысяча в год, Том. Ну, разве это не прекрасно! Здорово, Томми!

А еще не было сказано ни слова про Арлингхерст.

IX

Впервые про Арлингхерст Люси услышала не от кого-то из преподавателей, а от самих студенток. Вторую половину субботы она провела с фрекен и ее матерью, помогая им шить шведские национальные костюмы, в которых Младшие должны были танцевать народные танцы в день Показательных выступлений. Погода была прекрасная, и они отнесли целую кипу простых ярких тканей в самый дальний угол сада; здесь они могли заниматься делом и любоваться чисто английским пейзажем. Матчи по крикету и теннису в эту неделю проходили на «чужой» территории, и фигуры игроков не портили девственную зелень поля за рекой. Дамы шили, окруженные дивной красотой. Фру Густавсен, похоже, наговорила своей дочери много хорошего про Люси, потому что сдержанность фрекен как будто испарилась, и Люси с радостью обнаружила, что молодая женщина, которая всегда напоминала ей блестящий на солнце снег, оказывается, умеет тепло и с удовольствием смеяться, обладает прекрасным чувством юмора. Правда, проявленные Люси способности к шитью сильно поколебали веру в нее фру Густавсен, но англичанам следует многое прощать. Фру Густавсен вернулась к разговору о пище и долго распространялась о достоинствах блюда, называемого «фрикаделлар», кажется, разновидности фарша. Люси, у которой приготовление пищи заключалось в том, чтобы нарезать на сковородку помидоры, в последний момент добавить туда все, что подлежало приготовлению и полить все сливками, сочла это длительным и сложным процессом и решила, что это не для нее.

— Вы заняты сегодня вечером? — спросила фрекен. — Мы с мамой отправляемся в Ларборо в театр. Мама еще не видела ни одной английской постановки. Мы были бы очень рады, если бы вы согласились пойти с нами.

Люси объяснила, что она приглашена на вечеринку в комнате Стюарт в честь получения ею Места.

— Я так поняла, что преподавателей обычно не зовут, но я не настоящий преподаватель.

Фрекен оглядела ее и сказала:

— А должны были бы им быть. Вы очень полезны для них.

Опять это медицинское высказывание. Как будто она лекарство.

— Каким образом?

— О, это слишком тонкая материя для моего английского, а уж тем более немецкого языка. Отчасти потому, что вы носите каблуки; отчасти потому, что они ничуть вас не боятся; отчасти — о, и еще тысяча «отчасти». Вы приехали удивительно вовремя, в тот самый момент, когда им необходимо развлечение — которое бы не отвлекало. О, Господи, как бы я хотела лучше говорить по-английски.

— Вы хотите сказать, что я — доза щелочи для желудка с повышенной кислотностью.

Фрекен неожиданно фыркнула.

— Да, именно так. Мне очень жаль, что вы не пойдете в театр, но это знак особого расположения — быть приглашенной на студенческую вечеринку, и вам, я надеюсь, понравится. Сегодня все будут веселы, ведь экзамены позади. Вот придут они с матча — и свободны на весь уик-энд. Так что в эту субботу все будут веселиться. Сорвутся с цепи, — добавила она по-английски.

И они действительно сорвались с цепи. Фрекен и ее мать направились в обход к фасаду дома, где были их комнаты, а Люси вошла со двора и на нее со всех сторон обрушился шум. Плеск воды в ванных комнатах на обоих этажах, громкие голоса, барабанная дробь ног, бегущих по голым дубовым ступеням, крики, свист, пение. вернулись уже обе команды — судя по атмосфере, с победой — и весь дом ходил ходуном. А кроме того, он дрожал от возбуждения, и одно слово, как лейтмотив, вплеталось во все разговоры. Арлингхерст. Арлингхерст. Когда Люси, направляясь к лестнице, проходила мимо ванных на первом этаже, она впервые услышала его.

— Ты слышала, дорогая! Арлингхерст!

— Что?

— Арлинг-херст!

Кран закрыли.

— Ничего не слышно, вода хлещет. Куда, ты говоришь?

— Арлингхерст!

— Не верю.

— Да, — вмешался третий голос. — Это правда.

— Не может быть, в Арлингхерст только что окончивших не посылают.

— Нет, это, действительно, так. Секретарша мисс Ходж сказала Джолли по секрету, а Джолли сказала своей сестре в деревне, а та — мисс Невилл из «Чайника», а мисс Невилл рассказала Нат Тарт, когда она зашла туда выпить чаю с этим своим кузеном.

— Этот жиголо опять здесь?

— Слушай, Арлингхерст! Кто бы мог подумать! А как ты думаешь, кому его отдадут?

— Ну, это ясно.

— Конечно, Иннес.

— Счастливая Иннес.

— Она заслужила это.

— Только вообрази — Арлингхерст!

И на втором этаже было то же самое — шум, плеск воды, голоса и Арлингхерст.

— Кто тебе сказал?

— Нат Тарт.

— О, Господи, она же сумасшедшая, все знают.

— Ладно, в любом случае, это место для Иннес, так что меня это не касается. Я, наверно, обращусь в С.Л.Г.[30]

— Может, она и сумасшедшая, но ей не нужно место, и она ничего не поняла. Она даже не знала, что такое Арлингхерст, так что для нее это пустяк. Она спросила: «Это что, школа?»

— Школа! Ну и ну!

— Слушайте, дорогие мои, Ходж, наверно, совсем обалдела от гордости!

— Думаешь, она настолько обалдела, что угостит нас сегодня на ужин пирожными вместо этого молочного пудинга?

— А я думаю, Джолли еще вчера сделала пудинги, и они ждут нас, выстроившись в ряд.

— Что касается меня, пусть ждут. Я собираюсь в Ларборо.

— И я. Слушайте, Иннес здесь?

— Нет, она уже вымылась. Одевается.

— Знаете что, давайте все устроим вечеринку в честь Иннес вместо того, чтобы устраивать маленькие вечеринки каждая у себя. В конце концов, это…

— Да, давайте, хорошо? Не каждый же день человек получает такое место, и Иннес заслужила его, все будут рады, и…

— Да, давайте устроим это в общей комнате.

— Это же честь для всех. Награда Лейсу.

— Арлингхерст! Кто бы мог подумать?

— Арлингхерст!

Люси решила, что неосторожность маленькой тихой секретарши была, очевидно, вызвана тем, что она знала — новость вот-вот будет обнародована. Даже осторожная, скрытная Генриетта не могла дольше хранить в тайне такое известие, хотя бы по той, простой причине, что Арлингхерст ждал ответа. Наверно, подумала Люси, Генриетта хотела, чтобы прошла «трудная неделя», а потом уж собиралась сделать сенсационное сообщение; Люси не могла не согласиться, что момент для сообщения был выбран очень точно.

Когда она шла по коридору к своей келье, она встретила Иннес, которая застегивала пуговицы на свежем полотняном платье.

— Ну вот, — сказала Люси, — кажется, день прошел успешно?

— Вы имеете в виду этот гвалт? — спросила Иннес. — Да, мы выиграли. Но то, что вы слышите, это не боевой клич. Это хвалебный пеан, потому что им никогда не придется переживать такую неделю.

Люси отметила про себя, что девушка бессознательно употребила слово «им». На какой-то момент она поразилась спокойствию Иннес. А может быть, та еще не слышала о вакансии в Арлингхерсте? Но когда Иннес из полутьмы коридора ступила в пятно яркого света, лившегося из двери, открытой в комнату Дэйкерс, Люси увидела, что лицо девушки сияет. И ее собственная душа откликнулась, она порадовалась за Иннес. Значит, вот так она восприняла это — как будто перед ней раскрылись Небеса?

— Во всяком случае, вы выглядите счастливой, — сказала Люси, прибегая к плоско-банальному выражению, потому что никакими словами нельзя было описать того, что светилось в глазах Иннес.

— Как говорит О'Доннел, сам король мне не брат, — сказала Иннес. — Ведь вы придете на вечеринку к Стюарт, правда? Это хорошо. Там и увидимся.

Люси напудрила нос и решила пойти в «старый дом» посмотреть, как реагировали на новость об Арлингхерсте преподаватели. Может быть, там и чай еще остался. Она совсем забыла про чай и, наверно, Густавсены тоже забыли. Люси проверила бутылку шампанского, которую в ожидании вечеринки у Стюарт положила в лед, выпрошенный у мисс Джолифф, еще раз пожалела, что у виноторговца в Ларборо не оказалось года получше, но решила (весьма справедливо), что Реймс и его продукция были для студенток просто «шампанским».

Чтобы попасть в «старый дом», ей надо было снова пройти мимо спален Старших и ванных комнат на втором этаже, и Люси показалось, что гвалт достиг нового пика интенсивности, поскольку все большее число студенток узнавали новость, комментировали ее, передавали — и все это, перекрывая шум воды, хлопанье дверей и топот ног. После этого рева и возбуждения странными казались тишина, покойный мир «дома», его кремовые стены, мебель красного дерева, высокие окна и просторные комнаты. Люси пересекла широкую лестничную площадку и открыла дверь в гостиную. Здесь тоже было тихо, и Люси вошла, закрыла за собой дверь и только потом осознала истинное значение этой тишины, осознала, что тишина насыщена электричеством и что она, Люси, вошла в самый разгар скандала, разыгравшегося среди преподавателей. Более того, если судить по выражению лиц, скандала невероятно грандиозного. Спиной к камину, как бы заняв оборонительную позицию, стояла Генриетта, лицо ее покраснело и на нем застыло упрямое выражение; остальные смотрели на директрису гневно и обвиняюще.

Люси с радостью убралась бы восвояси, но кто-то автоматически налил чашку чая и сунул ей в руки, и она не могла поставить ее и выйти. Хотя сделать это очень хотелось по многим причинам. Чай был почти черный и совсем остывший.

Никто не обратил на Люси никакого внимания. Либо они считали ее своей, либо были слишком захвачены ссорой. Их глаза отметили ее присутствие с тем же рассеянным безразличием, с каким в вагоне поезда встречают проводника, собирающего билеты: он имеет законное право войти, но участником разговора не станет.

— Это чудовищно! — говорила мадам. — Чудовищно!

Люси впервые увидела, что мадам изменила позе Рекамье и сидела, опустив свои стройные ноги на пол.

За ее спиной стояла мисс Люкс, ее бледное лицо было бледнее обычного, а на скулах горели два яркокрасных пятна. Фрекен сидела, откинувшись на спинку одного из обитых ситцем стульев, и вид у нее был высокомерный и мрачный. А Рагг, у окна, выглядела одновременно смущенно и сердито, как будто ей, лишь недавно пришедшей из мира смертных, это сражение олимпийцев казалось неприличным.

— Не вижу в этом ничего чудовищного, — сказала Генриетта, пытаясь придать своему голосу командирский оттенок, оттенок голоса бывшей старосты; но даже для уха Люси это прозвучало искусственно. Генриетта явно находилась в затруднении.

— Это более, чем чудовищно, — заявила мадам, — это почти преступно.

— Мари, не глупите.

— Преступно со многих точек зрения. Вы собираетесь сбыть с рук недоброкачественный товар тому, кто рассчитывает получить самое лучшее. Тем самым вы подрываете репутацию Лейса, и потребуется лет двадцать, чтобы восстановить ее, если вообще это удастся сделать. И ради чего, спрашивается? Ради чего? Просто, чтобы удовлетворить свою прихоть.

— Не вижу, причем здесь прихоть, — сухо заметила Генриетта тоном, в котором прозвучала присущая ей величественность, подобная величественности датского дога. — Никто из присутствующих не может отрицать, что она блестящая студентка, что она очень много работала и заслужила награду. Даже все ее теоретические работы в этом семестре отличны.

— Не все, — сказала мисс Люкс, и звук ее голоса был похож на шипение воды, попавшей на раскаленную сковороду. — Работа, которую я проверяла вчера вечером, не может рассчитывать даже на вторую степень по патологии.

При этих словах Люси перестала обдумывать, что делать со своей чашкой чая, и навострила уши.

— О, Господи, какая жалость, — произнесла Генриетта, несколько сбитая со своих позиций этой новостью. — Она так хорошо сдавала. Гораздо лучше, чем я смела надеяться.

— Девица — умственно отсталая, и вы знаете это, — отрезала мадам.

— Что за чепуха! Она — одна из самых блестящих студенток, которые когда-либо были в Лейсе…

— Ради Бога, Генриетта, перестаньте. Вы знаете не хуже нас всех, что они понимают под словом «блестящая».

Своими тонкими загорелыми пальцами мадам Лефевр взяла голубой листок почтовой бумаги и, держа его на расстоянии вытянутой руки (она начала «сдавать», мадам, но терпеть не могла носить очки), прочла вслух: «Мы хотели бы знать, есть ли среди ваших оканчивающих достаточно блестящая студентка, достойная занять это место. Та, которая могла бы стать „Арлингхерст“ с первых же дней, стать частью школы и ее традиций столь органично, насколько это может сделать пришелица, и в то же время укрепила бы связь с Лейсом, которая так счастливо для нас установилась». Связь с Лейсом, которая так счастливо установилась! А вы предлагаете оборвать ее, послав туда Роуз!

— Я не понимаю, почему вы так упрямо протестуете против нее. Это чистое предубеждение. Она была примерной студенткой, и до сегодняшнего дня никто не сказал о ней дурного слова. Пока я не собралась наградить ее за прилежание. И тогда вы все приходите в ярость. Я просто в недоумении. Фрекен! Вы-то уж поддержите меня? У вас никогда не было лучшей ученицы, чем мисс Роуз.

— Ми-исс Роуз очень хорошая гимнастка. Как я знаю со слов мисс Рагг, она отлично владеет и спортивными играми. Но когда она выйдет отсюда, больше не будет иметь значение, что она лучше всех делает стойку на руках или что она хо-ороший полузащитник. Значение будет иметь характер. Но нельзя быть высокого мнения о ее характере, нельзя сказать, что он превосходный.

— Фрекен! — воскликнула удивленно Генриетта. — Я думала, она вам нравится.

— Вы так думали?

Три холодных слова, произнесенные безразличным голосом означали: мне должны нравиться все студентки; если вы знаете, кто мне нравится, а кто нет, значит, я никуда не гожусь.

— Ну вот, вы спросили Сигрид и получили ответ, — произнесла довольная мадам. — Я и сама не могла бы выразиться точнее.

— Быть может, — начала мисс Рагг, — я хочу сказать, им нужна именно гимнастка. В Арлингхерсте самостоятельные отделения: гимнастика, игры, танцы; для каждого предмета свой учитель. Так что, может быть, Роуз и не будет так уж плоха.

Интересно, подумала Люси, эта попытка компромисса вызвана тем, как выполняла Роуз роль полузащитника в команде мисс Рагг, или желанием сгладить ситуацию и хоть чуть-чуть свести края зияющей пропасти.

— Дорин, детка, — сказала мадам тем терпеливым голосом, каким разговаривают со слабоумными, — они ждут от нас не того, кто «будет не очень плох», они ждут выдающуюся личность, которая, только что выйдя из колледжа, могла бы стать одной из трех преподавательниц гимнастики в лучшей школе в Англии. Как вы думаете, похожа мисс Роуз на такого человека?

— Нет, нет, полагаю, не похожа. Должна признаться, скорее это Иннес.

— Совершенно верно. Иннес. И выше человеческого разумения, почему мисс Ходж не видит, что это Иннес.

Мадам в упор посмотрела на Генриетту своими огромными черными глазами. Генриетта вздрогнула.

— Я же сказала! Есть вакансия в Уичерлейском ортопедическом госпитале, это идеальное место для мисс Иннес. Она великолепно выполняет медицинскую работу.

— Господи, дай мне терпения! Уичерлейский ортопедический госпиталь!

— Разве сплоченность оппозиции не убеждает вас, мисс Ходж, что вы неправы? — это проговорила мисс Люкс, язвительная даже в гневе. — Оставаться одной против всех — не очень сильная позиция.

Но вот этого не следовало говорить. Если и можно было убедить Генриетту ранее, то теперь эта стадия осталась далеко позади. Она отреагировала на логику мисс Люкс внезапным взрывом ярости.

— Мое положение как меньшинства, быть может, и не очень сильное, мисс Люкс, однако, мое положение как начальницы этого колледжа неоспоримо, и то, что вы думаете и чего не думаете о принятых мною решениях, несущественно. Я, как всегда, поделилась с вами своими соображениями относительно распределения вакансий. Конечно, очень жаль, что вы не согласны со мной, но это ничего не меняет. Принимать решение должна я, и я его приняла. Вы вольны не одобрять его, но, рада заметить, не вольны противодействовать.

Дрожащей рукой Генриетта поставила свою чашку на поднос, как обычно это делала, и направилась к двери. Неуклюжая, обиженная, похожая на раненого слона, подумала Люси.

— Одну минутку, Генриетта! — воскликнула мадам, стрельнув в сторону Люси глазами, в которых зажглись недобрые огоньки. — Давайте спросим постороннего человека, опытного психолога.

— Но я не опытный психолог! — возразила бедная Люси.

— Давайте просто послушаем, что думает мисс Пим.

— Не понимаю, какое отношение имеет мисс Пим к вакансиям…

— Нет, нет, не о назначениях. Просто что она думает об этих двух студентках. Давайте, мисс Пим. Выскажите ваше откровенное мнение. Вы провели у нас только неделю, и вас нельзя будет упрекнуть в пристрастности.

— Вы имеете в виду Роуз и Иннес? — спросила Люси, пытаясь выиграть время. Генриетта стояла, положив руку на ручку двери. — Конечно, я не знаю их досконально; но меня, без сомнения, удивляет, что мисс Ходж собирается отдать это место Роуз. Я думаю, что она вовсе — право же, я думаю, что она совершенно неподходящая кандидатура.

Генриетта, для которой эти слова были последней соломинкой, бросила на Люси взгляд, говоривший «и ты, Брут» и, нетвердо ступая, вышла из комнаты, проворчав сквозь зубы что-то вроде: «Как хорошенькая мордашка может действовать на людей». Люси отнесла это замечание на счет Иннес, не на свой.

В гостиной воцарилось молчание.

— Мне казалось, я хорошо знаю Генриетту, — произнесла, наконец, мадам.

— Я полагала, можно надеяться, что она будет справедлива, — горько сказала мисс Люкс.

Фрекен, не промолвив ни слова, вышла из гостиной, сохраняя по-прежнему высокомерный и хмурый вид. Все посмотрели ей вслед с мрачным одобрением; ее молчание было достаточно красноречиво.

— Какая жалость, что это случилось, когда все было так хорошо, — произнесла еще одну из своих бесполезных фраз мисс Рагг. Она напоминала человека, который бегает и предлагает жертвам землетрясения черносмородиновые таблетки. — Все были так довольны своими местами и…

— Думаете, она придет в себя, когда у нее будет время обдумать это? — спросила у мадам мисс Люкс.

— Она обдумывает это почти неделю. Вернее, она пришла к этой мысли почти неделю назад; так что к данному моменту это стало решенным делом, и она просто не может взглянуть на все иными глазами.

— И все же, вероятно, она не была уверена — я хочу сказать, не была уверена в нашей реакции, иначе не держала бы это в тайне доныне. Может быть, когда она все обдумает…

— Когда она все обдумает, она вспомнит, что Кэтрин Люкс поставила под сомнение королевскую прерогативу…

— Но ведь есть еще Правление. Она же не Господь Бог. Должен же быть кто-то, к кому можно апеллировать. Нельзя допустить подобной несправедливости, потому что…

— Конечно, существует Правление. Вы встречались с ними, когда устраивались сюда на работу. И видели одну из них — она приезжает сюда к ужину по пятницам, когда бывают лекции о йоге, теософии, вуду или еще чем-нибудь таком. Прожорливый слизень в черном шелковом платье и янтарных бусах, а мозги как у вши. Она считает Генриетту замечательной. Так же думают и остальные члены Правления. И так же, разрешите мне это сказать, думаю я. Это-то и потрясает больше всего. Как Генриетте, проницательная Генриетта, которая из плохонькой дамской школы создала этот колледж, может быть такой слепой, как могла она внезапно лишиться самого элементарного понимания — это фантастика. Фантастика.

— Но можем же мы что-нибудь сделать…

— Моя хорошая, хоть и бестактная Кэтрин, — сказала мадам, грациозно поднимаясь с места, — все, что мы можем сделать, это удалиться в свои комнаты и молиться. — Она взяла шарф, в который даже в самую жаркую погоду укутывала свое худое тело, когда переходила из одного помещения в другое. — Есть еще такое небольшое утешение, как аспирин и горячая ванна. Они не тронут Всемогущего, но очень полезны для кровяного давления.

И мадам выплыла из комнаты, почти нематериальное существо, насколько им может быть живой человек.

— Если мадам никак не может повлиять на мисс Ходж, не вижу, кто бы мог это сделать, — заявила Рагг.

— Только не я, — сказала Люкс. — Я лишь напрасно разозлила ее. Но даже если бы я ничего не сказала или обладала бы чарами Клеопатры, а она прислушивалась бы к каждому моему слову, как можно уменьшить подобный ментальный астигматизм? Понимаете, она искренне верит тому, что говорит. Она — самый честный человек, каких я только встречала. Она действительно видит вещи в таком свете, она действительно видит в Роуз все, чем нужно восхищаться и что заслуживает награды, и полагает, что в нас говорит предубеждение и желание противодействовать. Как можно тут изменить что-либо? — мисс Люкс постояла минуту, уставившись в окно, а потом взяла свою книгу и сказала:

— Мне нужно пойти переодеться, если только я найду свободную ванную.

Она ушла, и Люси осталась с мисс Рагг, которой явно тоже очень хотелось уйти, но которая не знала, как бы поизящнее обставить свой уход.

— Очень неприятно, правда? — проговорила она.

— Да, жаль, конечно, — согласилась Люси и подумала, насколько неадекватно это отражает ситуацию; она все еще была ошеломлена новым аспектом, в котором ей предстало все дело. Тут она увидела, что Рагг все еще в спортивном костюме.

— Когда вы услышали обо всем?

— Я услышала, как студентки обсуждали это внизу — я имею в виду, когда мы вернулись с матча — и бросилась наверх, сюда, узнать, правда ли это, и попала в самый разгар. В самый разгар спора, я хочу сказать. Очень жаль, ведь все было так хорошо.

— Знаете, студентки считают само собой разумеющимся, что это место получит Иннес, — сказала Люси.

— Да, — голос Рагг прозвучал рассудительно. — Я слышала, как они переговаривались в ванных. Так думать было естественно. Все мы считали само собой разумеющимся, что это будет Иннес. У меня она не очень хороша — в играх, я хочу сказать — но она отличный тренер. Она понимает, что делает. А в других вещах она, конечно, просто блестяща. Ей, действительно, быть бы доктором или заниматься чем-то умственным. Ладно, наверно, мне надо пойти снять с себя все это. — Она помедлила минутку. — Мисс Пим, пожалуйста, не думайте, что такое у нас часто случается, хорошо? Я впервые вижу, чтобы преподаватели так взбунтовались. Как правило, мы очень дружные. Поэтому-то и жалко. Мне бы хотелось, чтобы кто-нибудь уговорил мисс Ходж изменить свою точку зрения. Но насколько я ее знаю, это никому не удастся.

X

Никому это не удастся, сказали они; а вдруг она, Люси, сделает это? Когда за Рагг закрылась дверь, Люси оказалась лицом к лицу с собственной дилеммой. У нее были причины считать, что первое впечатление мисс Люкс от реакции Генриетты было более правильным, чем второе. Ментальный астигматизм, о котором говорила мисс Люкс, не был настолько силен, чтобы исключить сомнения в собственной правоте. Люси не забыла того странного виноватого выражения на лице Генриетты, когда в прошлый понедельник ее секретарь попыталась заговорить о письме из Арлингхерста. Это было выражение «все могу». Но не «все могу» Деда Мороза. Совершенно определенно, это было что-то, чего она немного стыдилась. Она могла страдать ментальным астигматизмом настолько, чтобы считать Роуз достойной кандидатурой, но не настолько, чтобы не понимать, что Иннес первая имеет право претендовать на это место. А раз так, то обязанность Люси — довести некоторые факты до сведения Генриетты. Очень жалко, что маленькая красная книжка теперь размокает среди водорослей, превращаясь в бесформенную массу; она, Люси, проявила излишнюю импульсивность, выбросив ее, но независимо от книжки, она должна серьезно поговорить с Генриеттой и привести неоспоримые доказательства своей правоты относительно того, что Роуз — неподходящая кандидатка для работы в Арлингхерсте.

Люси была удивлена, что предстоящий разговор с Генриеттой на эту тему вызывает у нее приступ растерянности, которому совершенно не место в душе взрослого человека; меньше всего в душе человека, который является знаменитостью, как будто она все еще школьница; однако замечание Генриетты о «хорошеньких мордашках» очень укрепило дух Люси. Генриетте не следовало делать этого замечания.

Люси встала и поставила на поднос чашку с остывшим черным чаем, с сожалением заметив, что к чаю были миндальные пирожные; десять минут назад она бы с удовольствием съела миндальное пирожное, но теперь она не могла проглотить даже эклер. Преувеличением было бы сказать, что она обнаружила, что Генриетта — колосс на глиняных ногах, поскольку она никогда не задумывалась над тем, что собой представляет Генриетта. Однако она, Люси, привыкла смотреть на Генриетту снизу вверх, как на существо высшего порядка по сравнению с ней самой, и такое отношение, выработанное еще в школе, осталось на всю жизнь. Поэтому Люси и была потрясена, обнаружив, что Генриетта способна в худшем случае на обман, а в лучшем — на betise[31]. Интересно, думала Люси, что есть такого в Роуз, что заставило пошатнуться очень крепкий здравый смысл, каким отличалась Генриетта. Это ее замечание о «хорошеньких мордашках». Невольно вырвавшееся замечание. Что было в некрасивом лице северянки, что тронуло женщину, привыкшую к тому, что ее студентки хороши собой? Не было ли в некрасивой, нелюбимой, очень много работающей честолюбивой Роуз чего-то, что напомнило Генриетте ее саму? Не увидела ли она в этом борьбу, которую некогда вела сама? И потому бессознательно, не отдавая себе отчета, как бы удочерила Роуз и боролась за нее, и наблюдала за ней. Ее огорчение по поводу относительного провала Роуз по патологии было столь сильным, что даже отвлекло ее от разыгравшейся ссоры с преподавателями.

А может быть, Роуз просто ловко использовала эффект восторженных, чтобы не сказать, обожающих взглядов, которые Люси подметила тогда утром, в крытом переходе.

Нет, только не это. У Генриетты есть недостатки, но глупость не входит в их число. Более того, как и все прочие в школьном мире, она прошла долгий путь, завоевывая обожание, и искреннее, и искусственное. Интерес, который она чувствовала к Роуз, мог усилиться благодаря тому, что девушка явно проявляла стремление к «апостольскому следованию», но источник этого интереса заключался в чем-то другом. Скорее Генриетта, некрасивая, не знавшая любви, стремящаяся к славе, смотрела на некрасивую, никем не любимую честолюбивую юную Роуз с теплотой, наполовину вызванной тем, что узнавала в ней себя.

Люси раздумывала, идти ли к Генриетте сию же минуту или же подождать, пока та остынет. Беда заключалась в том, что пока Генриетта будет остывать, одновременно будет пропадать ее, Люси, решимость говорить с ней об этом деле. Взвесив все и вспомнив свои прошлые фиаско, Люси сочла, что лучше отправиться сразу, пока ноги несут ее в нужном направлении.

Когда она постучала в дверь кабинета и немедленного ответа не последовало, на какой-то момент в Люси вспыхнула надежда, что Генриетта ушла наверх, к себе в комнату, и тем самым отсрочила на несколько часов выполнение ею, Люси, своего долга. Но нет; голос Генриетты пригласил ее войти, и она вошла, испытывая при этом ужасное чувство, как будто она преступница, и злясь на себя за то, что она такой заяц-трусишка. Краска еще не сошла с лица Генриетты, она по-прежнему выглядела оскорбленной и если бы это была не Генриетта, Люси сказала бы, что в глазах ее стояли слезы. Но последнее было совершенно невозможно. Казалось, она погружена в чтение каких-то лежавших на столе бумаг, но Люси почувствовала, что в момент, когда она постучала, Генриетту занимали только ее собственные мысли.

— Генриетта, — начала Люси, — ты, наверно, сочла, что с моей стороны было самонадеянно высказывать свое мнение о мисс Роуз. (О, Господи, как напыщенно это прозвучало!)

— Это было немного неуместно, — холодно ответила Генриетта.

Ну и выражения у нее! «Неуместно!»

— Но меня же спросили, — возразила Люси. — Ведь так было. В ином случае мне бы в голову не пришло высказываться, если бы ко мне не обратились. Дело в том, что мнение…

— Я не думаю, что нам следует обсуждать это, Люси. Это мелочь, и она не…

— Нет, это не мелочь. Поэтому я и пришла к тебе.

— Мы в нашей стране гордимся, не правда ли, тем, что каждый обладает правом иметь свое мнение и правом высказать его. Вот ты и высказала…

— Когда меня попросили.

— Когда тебя попросили. А я только сказала, что ты поступила настолько бестактно, приняв одну сторону в деле, о котором ты знаешь очень мало, если вообще что-нибудь знаешь.

— Совсем не так. Я как раз кое-что знаю. Ты думаешь, я предубеждена против мисс Роуз, потому что она не очень привлекательна…

— Не очень привлекательна в твоих глазах, — быстро поправила Генриетта.

— Скажем, не очевидно привлекательна, — проговорила Люси, от досады начиная ощущать себя увереннее. — Ты думаешь, я сужу о ней по тому, как к ней относятся другие, но это не так.

— А как еще ты можешь судить? Ты же не знаешь, как она работает.

— Я присутствовала на одном из экзаменов.

Люси с удовлетворением отметила, что при этих словах Генриетта замолчала.

Молчание продолжалось секунд пять.

— И какую черту характера студентки ты могла выявить, присутствуя на экзамене?

— Ее нечестность.

— Люси! — Однако шока в голосе не прозвучало. Прозвучало предостережение. Оно означало, если вообще что-то означало: «Знаешь-что-бывает-за-клевету?»

— Да, я сказала: ее нечестность.

— Ты пытаешься сказать, что обнаружила, как мисс Роуз — пользовалась шпаргалкой во время экзамена?

— Она вела себя очень осторожно. Свои лучшие годы я не зря провела в четвертых классах, поэтому я знаю, как это обычно делается. Я в самом начале заметила, чем она занимается, и поскольку я не хотела устраивать скандал, я решила, что самое лучшее — помешать ей воспользоваться этим.

— Воспользоваться? Чем воспользоваться?

— Маленькой книжечкой.

— Ты хочешь сказать, что видела, как студентка пользовалась маленькой книжкой на экзамене и ничего не предприняла?

— Нет, конечно, нет. Я только потом узнала о книжке. А в тот момент я только видела, что она пытается что-то подсмотреть. У нее в руке был носовой платок, хотя у нее не было насморка и, кажется, не было необходимости сжимать его… и у нее на лице было это выражение «знает кошка, чье мясо съела», которое ты знаешь не хуже меня. Под столом не было ничего, поэтому я решила, что каков бы ни был этот предмет, она держала его в руке вместе с платком. Но поскольку у меня не было доказательств…

— А! У тебя не было доказательств.

— Да, у меня не было доказательств, и я не хотела взбудоражить весь класс, добывая их, поэтому я встала у стены, прямо за спиной Роуз, откуда легко могла проследить, чтобы она не воспользовалась помощью чего-нибудь или кого-нибудь…

— Но если ты ни о чем не спросила ее, откуда ты знаешь про книжку?

— Я нашла книжку у дорожки в гимнастический зал. Это…

— Ты хочешь сказать, книжка лежала не в ее столе? Вообще не в классе?

— Да. Если бы она лежала в ее столе, ты узнала бы об этом не позже, чем через пять минут. А если бы я нашла такую книжку в классе, где проходил экзамен, я сразу же принесла бы ее тебе.

— Такую книжку? Какую?

— Маленькую записную книжку с заметками по патологии.

— С алфавитом?

— Да. А — артрит, и так далее.

— Значит, это просто книжка, где студентка делала пометки в процессе занятий?

— Не «просто».

— А почему не «просто»?

— Потому что эта штука размером с большую почтовую марку.

Люси подождала, чтобы это дошло до Генриетты.

— И какая связь между книжкой, которую ты нашла, и мисс Роуз?

— Только та, что ни у кого больше не было выражения «знает кошка, чье мясо съела»; по правде говоря, никто больше и не волновался, пока они писали. Роуз к тому же последняя сдала работу.

— Какое это имеет значение?

— Если бы книжку выронили до того, как Роуз вышла из аудитории, ее бы наверняка подобрал кто-нибудь из студенток. Она была красная, как георгин, ее нельзя было не заметить у края дорожки.

— Не на дорожке?

— Нет, — ответила с неохотой Люси. — В полудюйме от нее.

— Значит, мимо нее тысячу раз могли проскочить занятые своей болтовней студентки, озабоченные тем, как бы не опоздать на следующий урок?

— Да, наверно, могли.

— А фамилия на книжке была?

— Нет.

— Не было? никаких признаков, по которым можно бы определить, чья она?

— Ничего, кроме почерка. Но не скоропись, а шрифт.

— Понимаю. — Можно было ощутить, как подтянулась Генриетта. — Тогда принеси мне книжку, и мы предпримем необходимые шаги, чтобы найти ее владелицу.

— У меня ее нет, — сказала бедная Люси. — Я утопила ее.

— Ты — что?

— Бросила ее в реку возле площадки для игр.

— Совершенно невероятный поступок!

Не промелькнул ли в глазах Генриетты проблеск облегчения?

— Не знаю. Я сделала это импульсивно. А что мне было делать с ней? Это конспект по патологии, выпускной по патологии уже прошел, и книжкой не воспользовались. Задуманное не удалось. Тогда зачем беспокоить тебя, отдавая книжку? Я решила, что лучшее наказание для того, кто писал, — никогда не узнать, что с ней стало. Прожить всю жизнь и так и не ответить на этот вопрос.

— «Для того, кто писал». Это очень точно определяет ситуацию, не правда ли? Нет ни малейшего основания связывать книжку с мисс Роуз.

— Я уже сказала, что если бы такое основание было, я бы принесла книжку тебе. Это только подозрение. Но подозрение очень сильное. Большая часть студенток вообще исключается.

— Почему?

— Те, кто в себе уверен, не станут терять время на то, чтобы застраховаться от провала. То есть те, кто силен в теоретической работе — виновны быть не могут. Но ты сама говорила, что Роуз трудно давались письменные задания.

— Как и многим другим.

— Да, но есть еще одно обстоятельство. Многим, без сомнения, трудно дается теория, но как только они проскочат ее, тут же об этом забывают. А Роуз — студентка блестящая в том, что касается практики, и уязвленная гордость заставляет ее стремиться к тому же на экзаменах. Она тщеславна и очень трудолюбива. Она хочет пожинать плоды своих трудов, но очень сомневается, что ей это удастся. Отсюда и маленькая книжка.

— Моя дорогая Люси, это психологическое теоретизирование.

— Может быть. Но когда мадам обратилась ко мне в гостиной, она просила меня заняться именно психологическим теоретизированием. Ты считала, что мое мнение сложилось на голом предубеждении, а я хочу тебе объяснить, что у меня есть для этого достаточно серьезные основания. — Люси посмотрела на красное лицо Генриетты и подумала: «а что, если еще раз рискнуть ступить на минное поле, теперь, когда она доказала, что не просто из каприза нарушила границы чужого владения?» — Генриетта, я говорю с тобой как с другом, я не понимаю, почему ты хочешь послать в Арлингхерст Роуз, когда у тебя есть такая подходящая кандидатура, как Иннес. — И стала ждать взрыва.

Но взрыва не последовало. Генриетта сидела, погруженная в тяжелое молчание, рисуя ручкой какие-то штрихи на тонком чистом листе промокательной бумаги; это был явный признак тревоги в ее душе, потому что ни рисование каракулей, ни пустая трата бумаги не были в обычае у Генриетты.

— Не думаю, что ты много знаешь об Иннес, — проговорила она, наконец, спокойным дружелюбным тоном. — У нее блестящий ум и хорошенькое личико, а потому ты приписываешь ей и другие достоинства. Достоинства, которыми она, совершенно определенно, не обладает. У нее отсутствует чувство юмора, она трудно сходится с людьми — это серьезные недостатки для человека, который собирается постоянно жить в коллективе преподавателей школы. Даже ее блестящие способности представляют собой недостаток, она не терпит глупых. У нее есть тенденция — я уверена, бессознательная — смотреть сверху вниз на других людей. — (Люси вдруг вспомнила, как сегодня Иннес машинально употребила слово «они» по отношению к студенткам. Старушке Генриеттене откажешь в проницательности). — По правде сказать, сразу, как она здесь появилась, у меня создалось впечатление, что она презирает Лейс и использует его только как трамплин для достижения цели.

— Ну что ты, нет, — механически запротестовала Люси, а ее внутренний голос спрашивал ее в это время: не так ли обстоит все в действительности и не это ли озадачивало ее в Мэри Иннес. Если обучение в Лейсе и правда было для нее тайным чистилищем, пыткой, которую надо вытерпеть, способом достигнуть цели, это могло объяснять взрослую сдержанность, сосредоточенность, которая вовсе не всегда была обязательна, неспособность улыбаться.

Немного не ко времени Люси вспомнила забавный рассказ Детерро о том, как, увидев Иннес, она передумала и решила остаться в Лейсе. В тот пасмурный день Детерро обратила внимание на Иннес, потому что та была «не из Лейса», она выбрала Иннес из толпы мельтешащих перед глазами студенток как человека, принадлежащего иному, более взрослому миру.

— Однако коллеги очень любят ее, — сказала вслух Люси.

— Да, соученицы любят ее. Они находят ее отчужденность загадочной, что ли. К сожалению, дети любят ее меньше, она их пугает. Если ты заглянешь в книгу, куда преподаватели записывают критические отзывы об уроках, которые студентки дают вне колледжа, то увидишь, что при описании поведения Иннес слово «антагонистична» появляется там достаточно часто.

— Может, это ее брови, — проговорила Люси. Она увидела, что Генриетта, ничего не поняв, приняла это за легкомысленную шутку, и добавила: — А может быть, она, как и многие другие люди, вопреки своему виду, испытывает глубокие внутренние сомнения. Это обычное объяснение антагонистичного поведения.

— Объяснения психологов мне представляются несколько уклончивыми, — ответила Генриетта. — Если у человека нет природной способности привлекать к себе людей, он может, по крайней мере, сделать усилие, чтобы казаться дружелюбным. Так поступает мисс Роуз.

(Еще бы! подумала Люси).

— Это большая трагедия — отсутствие природной привлекательности; человека не только не любят его коллеги, он вынужден еще терпеть необоснованное предубеждение начальства. Мисс Роуз очень много поработала, чтобы побороть свои недостатки: замедленность мышления и некрасивость. Она идет людям навстречу и делает огромные усилия, чтобы приспособиться к ним, быть им приятной. И с учениками она занимается успешно. Они любят ее, с нетерпением ждут встречи с ней; отзывы о ее уроках блестящие. А вот в личных отношениях с преподавателями ее постигла неудача. Они замечают лишь ее непривлекательность, а усилия, которые она прилагает, чтобы быть дружелюбной и приятной, только раздражают их. — Генриетта подняла глаза от бумаги, на которой чиркала пером, и заметила выражение лица Люси. — Ну да, ты думаешь, что предпочтение, которое я отдаю Роуз как кандидатке, результат слепой пристрастности, правда? Поверь, мне не удалось бы поднять Лейс до его нынешнего уровня, если бы я не понимала кое-что в том, как работает мышление человека. Все годы Роуз очень много трудилась, добилась успеха, ее любят ученики, она достаточно умеет приспосабливаться, чтобы ее приняли ее будущие коллеги. У нее есть дружелюбие и расположенность к людям — то, чего так явно нехватает Иннес. И я не вижу, почему бы ей не отправиться в Арлингхерст, имея мои самые горячие рекомендации.

— Не считая того, что она — нечестный человек.

Генриетта швырнула ручку, и та со звоном упала на подставку.

— Вот пример того, с чем приходится бороться непривлекательной девушке, — сказала она, вся воплощение праведного гнева. — Ты считаешь, что кто-то из девушек пытался смошенничать на экзамене, и указываешь на Роуз. Почему? Потому что тебе не нравится ее лицо — точнее, его выражение.

Итак, все бесполезно. Люси подобрала ноги и приготовилась встать.

— И вообще маленькую книжку, которую ты нашла, связать с какой-нибудь определенной студенткой никак нельзя. Просто ты вспомнила, что тебе не понравилось выражение лица мисс Роуз, и вот она уже преступница. Преступница (если таковая вообще существует. Мне бы очень не хотелось верить, что кто-то из моих Старших способен на такой поступок) преступница, может быть, самая хорошенькая и сама невинная из класса. Тебе следовало бы лучше знать человеческую природу, как предмет психологии и понимать это. Неизвестно, что было причиной — последний выпад Генриетты или обвинение в том, что она приписывает преступление девушке только потому, что у нее некрасивое лицо, — но, выходя из комнаты, Люси была крайне раздражена.

— И последнее, Генриетта, — сказала она, остановившись и взявшись за ручку двери.

— Да?

— До сих пор Роуз удавалось сдавать экзамены на «первую ступень».

— Да.

— Это странно, правда, ведь?

— Ничего странного. Она очень много занималась.

— И все-таки странно, потому что когда кому-то помешали воспользоваться маленькой красной книжкой, она не смогла получить даже «вторую».

И Люси тихо закрыла за собой дверь.

Пусть переварит это, подумала она.

Пока она шла к своему крылу, раздражение уступило место унынию. Генриетта, как сказала Люкс, была честна, и поэтому спорить с ней было бесполезно. До какого-то предела она была проницательной и дальновидной, но дальше заболевала тем, что мисс Люкс назвала «астигматизмом». А с ментальным астигматизмом ничего поделать невозможно. Генриетта мошенничала неосознанно, а значит, ее нельзя было ни убедить, ни испугать, ни склонить к изменению курса. Люси с изрядной долей страха подумала о предстоящей вечеринке. Каково ей будет смотреть на Старших, которые только и будут говорить, что об Арлингхерсте, радуясь удаче Иннес?

Каково ей будет смотреть на саму Иннес, на ее блестящие глаза? Иннес, для которой «сам король не брат»?

XI

Ужин в Лейсе считался самым официальным мероприятием в распорядке дня; Старшие к этому времени переодевались в шелковые платья для танцев, остальные тоже меняли туалеты. Но по субботам, когда многие получали «увольнительную» в Ларборо, обстановка бывала гораздо более свободной. Студентки садились, где им хотелось, и в пределах допустимого надевали на себя то, что им хотелось. А в этот вечер атмосфера была еще более неформальной, чем обычно, потому что многие отправились праздновать конец экзаменационной недели где-нибудь в другом месте, а оставшиеся собирались праздновать здесь же, после ужина. Генриетта не появилась — поднос с ужином отнесли к ней в комнату; очевидно, и мадам Лефевр решила не приходить. Фрекен с матерью уехали в театр в Ларборо, так что Люси оказалась за столом с мисс Люкс и мисс Рагг и была этому рада. По молчаливому согласию жгучего вопроса об Арлингхерсте не касались.

— Вам не кажется, — проговорила мисс Люкс, без всякого энтузиазма ковыряя вилкой некое чудо-блюдо из овощей, лежавшее на ее тарелке, — что в праздничный вечер мисс Джолифф могла бы приготовить что-нибудь более привлекательное, чем эти объедки.

— Именно потому, что это праздничный вечер, она и не стала ничего делать, — ответила мисс Рагг, с аппетитом поедая все, что стояло перед ней. — Она очень хорошо знает, что наверху припасены лакомства в количестве, способном потопить военный корабль.

— Увы, это не для нас. Надо попросить мисс Пим сунуть что-нибудь в карман для нас, когда она будет уходить.

— Я купила булочки с кремом в Ларборо, когда возвращалась с матча, — призналась Рагг. — Мы можем выпить кофе у меня в комнате и съесть их.

Мисс Люкс предпочитала сырные палочки, однако, несмотря на свою холодную язвительность, была добрым человеком, поэтому она сказала:

— Очень мило с вашей стороны; с удовольствием.

— Я думала, что вы поедете в театр, а то бы предложила раньше.

— Старомодное занятие.

— Вы не любите театр? — спросила с удивлением Люси, для которой театр все еще сохранял долю привычного с детства очарования.

Мисс Люкс, которая вопрошающе и с явной неприязнью рассматривала кусок морковки, подняла глаза и сказала:

— Вы никогда не думали о том, как бы вы восприняли театр, если бы попали туда впервые теперь, не испытав детской привязанности к пантомиме и тому подобному? Неужели вы нашли бы, что несколько переодетых типов, принимающих картинные позы в освещенной коробке — это занимательно? А дурацкий обычай антрактов — раньше предназначавшихся для прогулки в туалетную комнату, а теперь отданный на откуп барам, чтобы они могли извлекать прибыль? Какой еще из всевозможных видов развлечений позволит столь вольные перерывы? Разве кто-нибудь остановит посредине исполнение симфонии, чтобы слушатели могли пойти выпить?

— Но так построены пьесы, — запротестовала Люси.

— Да. Как я уже сказала — старомодное занятие.

Люси была слегка обескуражена, не потому, что это пошатнуло ее давнюю любовь к театру, а потому, что она, оказывается, ошибалась относительно мисс Люкс. Мисс Люкс казалась Люси потенциальной пылкой участницей экспериментальных спектаклей самых мрачных пьес, посвященных Причине и Следствиям.

— А я едва не пошла сегодня, — сказала Рагг, — только чтобы еще раз увидеть Эдварда Эйдриана. Я была просто без ума от него, когда была студенткой. Наверно, сейчас он немного passe[32]. Вы видели его когда-нибудь?

— На сцене — нет. А мальчиком он обычно проводил каникулы у нас. — Мисс Люкс еще раз пошевелила вилкой груду овощей на своей тарелке и решила, что там больше нет ничего, достойного внимания.

— Проводил каникулы? У вас дома?

— Да, он учился в школе вместе с моим братом.

— Господи Боже! Совершенно невероятно!

— Что в этом невероятного?

— Я хочу сказать, Эдварда Эйдриана трудно представить себе обыкновенным человеком, с которым можно быть знакомым. Таким же школьником, как любой другой.

— Противный мальчишка.

— Ой, не надо!

— Отвратительный мальчишка. Вечно разглядывал себя в зеркале. И обладал замечательным талантом захватывать все лучшее из возможного. — Люкс говорила спокойно, отвлеченно, как будто ставила диагноз.

— О, Кэтрин, вы расстроили меня.

— Я больше ни у кого не встречала такой способности перекладывать неприятные дела на других, как у Тедди Эйдриана.

— Но у него есть, несомненно, и другие способности, — осмелилась заметить Люси.

— Да, у него есть талант.

— Вы видитесь с ним? — спросила Рагг, все еще пораженная тем, что из первых рук получила сведения об Олимпе.

— Только случайно. Когда брат умер, мы отказались от дома, в котором жили наши родители, и семейные сборища кончились.

— И вы никогда не видели его на сцене?

— Никогда.

— И вы не поехали на автобусе за шесть пенсов в Ларборо, чтобы увидеть его сегодня.

— Не поехала. Говорю вам, театр нагоняет на меня смертельную скуку.

— Но это Шекспир.

— Хорошо, Шекспир. Я лучше посижу дома и почитаю его в обществе Дорин Рагг и ее слоек с кремом. Вы не забудете положить что-нибудь в карман для нас, когда будете уходить с праздника, а, мисс Пим? Все будет с благодарностью принято умирающим от голода пролетариатом. Макароны, плитки «Марса», апельсины-корольки, зачерствевшие сэндвичи, помятые булочки с сосисками…

— Я пущу шапку по кругу, — пообещала Люси. — Буду протягивать шапку и дрожащим голосом повторять: «Не забудьте преподавателей!»

Однако, когда она доставала бутылку шампанского из тающего в тазу льда, на душе у нее было вовсе не весело. Вечеринка, похоже, будет тяжким испытанием, никуда не денешься. Люси завязала большой бант из ленты на горлышке бутылки, чтобы придать ей праздничный вид и убрать всякое подозрение, что она, Люси, «принесла свое спиртное». В результате бутылка стала, пожалуй, похожа на герцогиню в бумажном колпаке, но Люси решила, что ничего подобного студенткам в голову не придет. Она поколебалась, раздумывая, что надеть, выбирая между костюмом, пригодным для «приема-сидя-на-полу» и желанием оказать честь хозяйкам. Люси решила польстить им, надев «лекционное» платье и наложив особо тщательный макияж. Если Генриетта своей выходкой так многое испортила, она, Люси, привнесет в эту вечеринку все, что сможет.

Судя по доносящемуся отовсюду шуму, беготне туда и обратно с чайниками в руках, вечеринка у Стюарт была в этот вечер в Лейсе не единственной. В коридорах пахло кофе, и когда двери открывались и закрывались, волны смеха и болтовни прокатывались и замирали. Даже Младшие, похоже, праздновали. Они не могли еще отмечать получение Места, но могли радоваться тому, что их первые выпускные экзамены позади. Люси вспомнила, что не узнала у Нат Тарт, как та сдала выпускной экзамен по анатомии («Сегодняшняя умная мысль завтра может оказаться чепухой, а ключица всегда ключица»). Надо будет поискать фамилию Детерро, когда она будет проходить мимо студенческой доски объявлений.

Люси пришлось дважды постучать в дверь Номера Десять, прежде чем ее услышали; но когда раскрасневшаяся Стюарт открыла дверь и впустила Люси, на собравшихся вдруг напала внезапная застенчивость, они вскочили, замолчали и тихо стояли, как вежливые, хорошо воспитанные дети.

— Мы так рады, что вы пришли, — начала Стюарт, но тут Дэйкерс увидела бутылку, и со всякими формальностями было покончено.

— Вино! — закричала она. — Чтоб мне с места не сойти, вино! О, мисс Пим, вы душка!

— Надеюсь, я не нарушила правила, — проговорила Люси, вспоминая выражение глаз мисс Джолифф, так и оставшееся не совсем понятным, — но мне показалось, что это хороший повод выпить шампанского.

— Тройной повод, — объявила Стюарт. — Дэйкерс и Томас тоже именинницы. Лучшего повода быть не может. Как мило, что вы подумали о шампанском.

— Это кощунство — пить шампанское из стаканов для чистки зубов, — сказала Хэсселт.

— Ничего, мы выпьем его как аперитив. Как отдельное блюдо. Давайте сюда свои стаканы. Мисс Пим, кресло — для вас.

Плетеное кресло было выдвинуто, и на него положили целую кипу разноцветных подушек; если не считать жесткого стула у письменного стола, это было единственное в комнате законное место для сидения; остальные участницы празднества принесли с собой подушки, бросили их на пол и теперь расселись на них, по одиночке или кучками, как котята на кровати. Кто-то набросил желтый шелковый платок на лампочку, так что обычно резкий яркий свет смягчился, став золотистым. Бледно-голубые сумерки за распахнутым окном служили как бы задником сцены, задником, который скоро должен был потемнеть. Вечеринка была такой же, как любая студенческая вечеринка во времена, когда Люси училась в колледже, только все было красочнее, ярче. Потому ли, что цвета подушек были более веселыми? Или потому, что девушки были красивее — у них не было прямых свисающих волос, не было очков, не было студенческой бледности. Нет, конечно, дело не в этом. Люси поняла — в чем. Не было сигаретного дыма.

— О'Доннелл еще нет, — сказала Томас, забирая стаканы у гостей и ставя на покрытый белой материей стол.

— Она, наверно, помогает Роуз установить бум, — сказала одна из Апостолов.

— Вряд ли, — отозвалась другая. — Сегодня суббота.

— Даже в К.Ф.О. по воскресеньям не занимаются, — добавила третья.

— Даже Роуз, — заключила четвертая.

— Мисс Роуз все еще тренируется в движении с вращением? — спросила Люси.

— О да, — ответили ей. — Она будет продолжать до дня Показа.

— Когда же она находит время?

— Утром, как только оденется. До первого урока.

— В шесть утра! — ужаснулась Люси. — Кошмар!

— Время не хуже любого другого, — возразили ей. — По крайней мере, ты еще свежая, и торопиться не надо, и весь зал — твой. А кроме того, это единственное возможное время. Бум должен быть убран до первого урока.

— Ей не обязательно тренироваться, — сказала Стюарт. — Навык вернулся. Но она безумно боится снова потерять его перед Показом.

— О, Господи, я могу это понять, — посочувствовала Дэйкерс. — Подумать только, какой идиоткой будешь чувствовать себя, если повиснешь на буме, как больная обезьяна, и вся элита на тебя смотрит, и фрекен просто пронзает тебя этими своими глазами. Господи, смерть покажется тут счастливым избавлением. Если Донни не на поденщине у Роуз, то где же она? Только ее нехватает.

— Бедная Дон, — вздохнула Томас, — у нее еще нет места. — Томас, получив должность младшей-из-трех в Уэльсе, чувствовала себя миллионером.

— Не беспокойся о Дон, — заметила Хэсселт, — ирландцы всегда падают на все четыре лапы.

Мисс Пим искала глазами Иннес, но не видела ее. Бо тоже не было.

Стюарт, проследив за ее взглядом, поняла заключавшийся в нем вопрос и сказала:

— Бо и Иннес просили меня сказать вам, что им очень жаль — они сегодня не будут, но они надеются, что вы будете их гостьей на другой вечеринке, еще до конца семестра.

— Бо устраивает ее в честь Иннес, — сказала Хэсселт. — Чтобы отпраздновать Арлингхерст.

— Собственно говоря, мы все устраиваем вечер в честь Иннес, — сказала Первый Апостол.

— Что-то вроде общего слета, — подтвердила Вторая.

— В конце концов, это честь для всего колледжа, — заметила Третья.

— Ведь вы придете, мисс Пим, — заключила Четвертая не вопросительным, а утвердительным тоном.

— Ничто не доставит мне большего удовольствия, — сказала Люси и добавила, радуясь возможности сойти с тонкого льда, — А что случилось с Бо и Иннес?

— Неожиданно прикатили родители Бо и увезли их в театр в Ларборо, — ответила Стюарт.

— Вот что значит иметь Роллс, — сказала Томас без капли зависти в голосе. — Носись по всей Англии, как тебе заблагорассудится. Когда мои родители хотят куда-нибудь поехать, им надо запрячь старую серую кобылу, знаете, такую невысокую, коренастую, и трястись двадцать миль до ближайшего поселка.

— Они фермеры? — спросила Люси, представив себе пустую узкую дорогу в Уэльсе, протянувшуюся по безлюдью.

— Нет, мой отец священник. Но нам приходится держать лошадь, чтобы обрабатывать землю, а позволить себе и лошадь, и машину мы не можем.

— Да ладно, — заявила Первый Апостол, устраиваясь поудобнее на кровати, — и вообще кому охота теперь ходить в театр?

— Самый скучный способ провести вечер, — сказала Вторая.

— Сиди, уткнувшись коленями в чью-то спину, — добавила третья

— Не отрывая глаз от бинокля, — присовокупила четвертая.

— Почему бинокль? — спросила Люси, удивленная тем, что позиция мисс Люкс нашла поддержку среди тех, у кого пресыщенность не должна была еще разрушить жажду развлечений.

— А что без него увидишь?

— Марионеток в ящике.

— Как на пирсе в Брайтоне.

— Только на пирсе в Брайтоне можно видеть выражение лиц.

Они сами как будто сошли с пирса в Брайтоне, подумала Люси. Все по очереди. Как раздвоившиеся близнецы. Когда кто-то первым произносил какую-то фразу, остальные чувствовали, что должны подкрепить это замечание дополнительными аргументами.

— Что касается меня, я ужасно рада, что можно задрать ноги и ничего не делать для разнообразия, — заявила Хэсселт. — Я стерла ноги новыми балетными туфлями и у меня ужасные волдыри.

— Мисс Хэсселт, — проговорила Стюарт, явно копируя кого-то. — Студентка обязана следить за своим телом, чтобы оно всегда находилось в соответствующем состоянии.

— Очень может быть, — ответила Хэсселт, — но я не собираюсь стоять целых пять миль в автобусе в субботу вечером, чтобы куда-то отправиться, меньше всего в театр.

— А потом, дорогие, это только Шекспир! — заявила Дэйкерс. — «Вот в чем вопрос!» — шутливо передразнила она, прижимая руку к груди.

— Но ведь Эдвард Эйдриан, — вступила Люси, чувствуя, что должен же кто-то защитить ее любимый театр.

— А кто этот Эдвард Эйдриан? — совершенно искренне спросила Дэйкерс.

— Это тот тип, у которого такой утомленный вид и который похож на линяющего орла, — ответила Стюарт, слишком занятая обязанностями хозяйки, чтобы заметить реакцию Люси: вот, оказывается, в каком убийственном, но весьма живописном образе представал Эдвард Эйдриан в трезвых глазах молодежи. — Нас часто водили смотреть его, когда я училась в школе в Эдинбурге.

— И вам не нравилось? — спросила Люси, вспомнив, что фамилия Стюарт входила в первую тройку в списках, вместе с Бо и Иннес, и что умственная деятельность для нее, вероятно, не является столь тяжким испытанием, как для некоторых других.

— О, это было лучше, чем сидеть в классе, — согласилась Стюарт. — Но это было ужасно — старомодно. Приятно смотреть, но скучновато. Нехватает одного стакана.

— Наверно, моего, — сказала О'Доннел, входя в комнату и отдавая хозяйке свой стакан. — Кажется, я опоздала. Я искала туфли, которые бы налезли мне на ноги. Мисс Пим, простите меня, пожалуйста, за эти, — и она показала на домашние шлепанцы, которые были у нее на ногах. — Мои ноги отказались мне служить.

— А вы знаете, кто такой Эдвард Эйдриан? — спросила Люси у О'Доннелл.

— Конечно, знаю, — ответила та. — С тех пор, как в двенадцать лет я увидела его в Белфасте, я без ума от него.

— Кажется, вы единственная здесь, кто знает его и восхищается им.

— А, язычники, — сказала О'Доннелл, бросив презрительный взгляд на собравшихся, и Люси подумалось, что у О'Доннел подозрительно блеснули глаза, как будто она плакала. — Если бы это не был конец семестра и у меня оставались бы деньги на билет, я бы сейчас была в Ларборо и сидела у его ног.

И если бы, подумала Люси, сочувствуя девушке, твое отсутствие на вечеринке не приписали тому, что ты — единственная, у кого еще нет места. Она ощутила симпатию к девушке, которая осушила глаза, не забыла извиниться за домашние шлепанцы и с веселым видом пришла на вечеринку, на которой ей нечего было праздновать.

— Ну, — сказала Стюарт, снимая проволоку с пробки, — теперь, когда О'Доннелл пришла, мы можем открыть бутылку.

— Господи, шампанское! — воскликнула О'Доннелл.

Вино, пенясь, полилось в толстые грубые стаканы, и все в ожидании повернулись к Люси.

— За Стюарт в Шотландии, за Томас в Уэльсе, за Дэйкерс в аббатстве Линг! — провозгласила Люси.

Все выпили.

— И за всех друзей от Кейптауна до Манчестера, — сказала Стюарт.

Выпили и за это.

— А теперь, мисс Пим, что вам положить?

И Люси спокойно и с удовольствием стала наслаждаться жизнью. Роуз не была в числе гостей, и по милости Провидения в лице богатых родителей с роллс-ройсом она, Люси, была избавлена от пытки сидеть напротив Иннес, лучившейся от счастья, для которого не было ни малейшего основания.

XII

Однако к середине дня в воскресенье радостное настроение улетучилось, и Люси очень жалела, что не сообразила раньше и не придумала какую-нибудь отговорку вроде приглашения на ленч в Ларборо, которая позволила бы ей бежать, бежать от надвигающегося взрыва. Люси терпеть не могла взрывы, как буквальные, так и метафорические; на людей, надувавших бумажные пакеты, которые потом с шумом лопались от хлопка, она смотрела со смесью отвращения и страха. А бумажный пакет, который должен был лопнуть после ленча, был особо мерзким; отголоски этого взрыва могли быть бесконечны и непредсказуемы. В глубине души у Люси теплилась надежда, что Генриетта передумает, что немое свидетельство списков с результатами экзаменов, вывешенных на доске объявлений, может оказаться более красноречивым, чем ее, Люси, жалкие слова. Но этот крошечный зародыш надежды не привносил ободрения. Люси слишком ясно понимала: даже пошатнувшаяся вера Генриетты в Роуз отнюдь не означает того, что в ней растет убежденность в достоинствах Иннес как кандидатки в Арлингхерст. Может быть, Генриетта напишет директрисе Арлингхерста, что среди оканчивающих нет студентки, достойной занять столь высокий пост — это было самое большое, на что стоило надеяться — но это никак не спасет Иннес от горя, которое обрушится на нее. Нет, ей, Люси, решительно следует убежать из Лейса на время воскресного ленча и вернуться, когда все события уже будут позади. Ведь можно предположить, что в Ларборо живут люди, которых тебе пришла мысль посетить. Ведь помимо обитателей богатых вилл за чертой города с их гладкими посыпанными песком дорожками и псевдо-роскошью, с одной стороны, и городской чернью с другой должен существовать слой людей, таких, как она сама. Врачи, например. Она может придумать друга-врача — правда, все врачи занесены в книгу. Подумай она об этом вовремя, она могла бы пригласить себя на ленч с доктором Найт; в конце концов, Найт обязана ей кое-чем. Или она могла бы взять с собой сэндвичи, просто уйти на природу и не возвращаться, пока не придет время ложиться спать.

Вместо этого она сидела у окна в гостиной, ожидая, пока преподаватели соберутся вместе, чтобы идти в столовую; глядя на студенток, возвращающихся из церкви, Люси думала, а может набраться храбрости и решимости, найти мисс Джолифф и все-таки попросить у нее сэндвичей. Или просто выйти из колледжа, не сказав никому ни слова — в конце концов, никто еще не умирал с голоду в английской провинции, даже в воскресенье. Как говорила Детерро, всюду есть деревни.

Детерро первой вернулась из церкви, неторопливая в движениях, элегантная, как всегда. Люси высунулась из окна и сказала:

— Поздравляю вас с хорошим знанием ключиц.

Накануне вечером, отправляясь спать, она взглянула на доску.

— Да, я сама себе удивилась, — ответила Нат Тарт. — Бабушка будет довольна. «Первая степень» звучит так славно, правда? Я похвасталась этим перед своим кузеном, но он сказал, что так делать неприлично. В Англии принято ждать, пока тебя спросят о твоих успехах.

— Да, — грустно сказала Люси. — И хуже всего то, что очень мало кто спрашивает. Число тех, кто ставит свечу в подсвечник и светит во всем доме, в Великобритании трагично мало (Мтф.V,15).

— Не в Великобритании, — поправила Нат Тарт. — Он говорит — мой кузен — что севернее реки Твид хвастать можно. Знаете, это река на границе Англии и Шотландии. Рик говорит, что в Данбаре вы можете хвастаться, а в Бервике — нет.

— Мне бы хотелось познакомиться с Риком, — сказала Люси.

— Кстати, он думает, что вы — чудо.

— Я?

— Я рассказывала ему о вас. Мы в антракте говорили только о вас.

— О, вы ходили в театр?

— Ходил он. А меня повели.

— Значит, вам не понравилось? — спросила Люси, аплодируя в душе молодому человеку, который заставил Нат Тарт делать что-то, чего ей делать не хотелось.

— О, это было, как говорится, «не слишком плохо». Когда есть немного высокопарности — это даже приятно — для разнообразия. А балет мог бы быть лучше. Он танцор manque[33], этот тип.

— Эдвард Эйдриан?

— Да. — Мысли Нат Тарт, похоже, отклонились в сторону. — Англичане носят шляпы только одного фасона, — произнесла она задумчиво. — С поднятыми сзади и опущенными спереди полями.

С этими словами она направилась в обход дома, оставив Люси размышлять, относилось это неожиданное замечание ко вчерашней публике или было вызвано появлением на подъездной аллее Дэйкерс. Воскресная шляпка Дэйкерс была, действительно, просто улучшенной копией шляпки, которую та носила в школе, и выглядывающее из-под узеньких полей милое улыбающееся пони-образное личико казалось еще более юным, чем всегда. Увидев мисс Пим, Дэйкерс широким жестом сняла шляпу и громко выразила радость, что видит Люси в добром здравии после суровых испытаний вчерашнего вечера. По ее словам это было первое утро за всю ее, Дэйкерс, жизнь в колледже, когда она не смогла съесть пятый кусок хлеба с джемом.

— Обжорство — один из семи смертных грехов, — заметила Дэйкерс, — так что сегодня утром мне необходимо было исповедаться. Я пошла в баптистскую церковь, потому что она ближе всех.

— И вы чувствуете облегчение?

— Не знаю, чувствую ли я облегчение, теперь, когда вы спросили об этом. Все было похоже на обыкновенную беседу.

Люси поняла это так, что пристыженной душе требовался ритуал.

— Во всяком случае, дружескую.

— О, страшно дружескую! Священник начал проповедь с того, что оперся на локоть и заявил: «Ну вот, друзья мои, день сегодня прекрасный». А выходя все пожимали друг другу руки. И у них есть очень красивые воинственные гимны, — добавила Дэйкерс, перебрав в уме достоинства баптистов. Она задумалась еще на минуту и проговорила: — По дороге в Ларборо есть еще какие-то Портсмутские братья…

— Плимутские.

— Что плимутские?

— Плимутское братство, наверно, хотите вы сказать.

— Ну да. Я знаю, что они имеют какое-то отношение к морскому флоту. А я по склонности помпеянка. Ладно, попробую зайти к ним в будущее воскресенье. Как вы думаете, это не частное владение или что-нибудь вроде этого?

Мисс Пим так не думала, и Дэйкерс шутливо махнула шляпкой, изобразив прощальный жест, и пошла вокруг дома.

По одиночке, по двое и маленькими группками возвращались студентки в колледж после своей обязательной утренней прогулки. В зависимости от темперамента они приветствовали Люси взмахом руки, словом или просто улыбкой. Даже Роуз прокричала на ходу веселое «С добрым утром, мисс Пим!». Почти последними появились Бо и Иннес; они шли медленно, и вид у них был безмятежный и расслабленный. Остановившись под окном, они взглянули на Люси.

— Язычница! — проговорила Бо, улыбаясь.

Как жалко, что они не были вчера на вечеринке, сказали девушки, но будут другие вечера.

— Я сама устрою вечеринку, когда пройдет Показ, — заявила Бо. — Вы придете, хорошо?

— С удовольствием. Как вам понравилось в театре?

— Могло быть хуже. Мы сидели рядом с Колином Бэрри.

— Кто это?

— Известный всей Англии хоккейный полузащитник.

— Наверно, это очень помогало смотреть «Отелло».

— Это помогало вытерпеть антракты, уверяю вас.

— А вам не хотелось посмотреть «Отелло»?

— Нам — нет. Нам до смерти хотелось посмотреть новый фильм с Ирмой Айрлэнд — «Пылающие барьеры». Звучит очень знойно, но в действительности это просто настоящий лесной пожар. Только мои родители считают, что праздничный вечер — это театр и коробка шоколада для антрактов. Нам не хотелось разочаровывать дорогих старичков.

— А им понравилось?

— Они были в восторге. За ужином только об этом и говорили.

— И вы осмеливаетесь называть кого-то язычником, — заметила Люси.

— Приходите сегодня пить чай со Старшими, — сказала Бо.

Люси поспешила ответить, что уже приглашена к чаю.

Бо посмотрела на ее виноватое лицо, чуть-чуть улыбнувшись, но Иннес вежливо сказала:

— Нам следовало пригласить вас раньше. Вы ведь не уедете до Показа, правда?

— Не уеду, если ничего не случится.

— Тогда вы придете к чаю в следующее воскресенье?

— Благодарю вас. Если я буду здесь — с удовольствием.

— Это мне — урок хороших манер, — сказала Бо.

Они стояли на посыпанной гравием дорожке, подняв к ней лица, улыбаясь. Такими она и запомнила их навсегда. Освещенными лучами солнца, спокойными, изящными, уверенными друг в друге и в том, что мир справедлив. Никакое сомнение не омрачало их души. Они считали само собой разумеющимся, что теплый гравий у них под ногами — твердая почва, а не край пропасти, грозящей катастрофой.

Колокол «за пять минут до гонга» встряхнул их. Когда они убежали, в гостиную вошла мисс Люкс; такой мрачной Люси ее еще никогда не видела.

— Не могу понять, почему я не ушла, — проговорила она. — Если бы я вовремя сообразила, не пришлось бы участвовать в этом гнусном фарсе.

Люси ответила, что сама думала о том же.

— Полагаю, нет никаких признаков, что намерения мисс Ходж изменились?

— Насколько я знаю, нет. Боюсь, это маловероятно.

— Как жаль, что мы все не ушли куда-нибудь. Если бы мисс Ходж пришлось назвать фамилию Роуз перед совсем пустым столом, колледж понял бы, по крайней мере, что мы не желаем участвовать в этом пародийном представлении.

— Если бы не нужно было отмечаться в табеле, что «уходишь» до одиннадцати часов, я бы удрала сейчас, но у меня не хватает мужества.

— Ладно, может, нам удастся придать лицам такое выражение, что все поймут: мы считаем, что это дело дурно пахнет.

Люси подумала: мисс Люкс не желает присутствовать, потому что это может быть расценено как моральная поддержка, а я просто как ребенок хочу убежать от неприятностей. Не в первый раз Люси захотелось, чтобы у нее был характер, более достойный восхищения.

Вплыла мадам Лефевр; на ней был шелковый костюм темношоколадного цвета, на ярком свету отсвечивающий синим металлическим блеском и делавший ее больше, чем когда-либо похожей на экзотическую стрекозу. Отчасти в этом были виноваты, конечно, ее огромные, как фонари, глаза. Как на фотографиях насекомого, сделанных крупным планом, из каких-нибудь рассказов о природе — глаза и хрупкое коричневое тело, такое угловатое и такое изящное. Мадам, кажется, справилась с приступом нахлынувшей было ярости и вновь обрела привычный отстраненно-презрительный взгляд на род людской; теперь она смотрела на происходящее со злым, хоть и слегка развлекающим ее отвращением.

— Никогда не присутствовала на поминках, — заявила мадам. — С интересом жду сегодняшнего представления.

— Вы вампир, — сказала Люкс без всякого чувства, как будто у нее уже не было сил, чтобы реагировать. — Сделали вы хоть что-нибудь, чтобы заставить ее изменить свое решение?

— О да, я боролась с Темными Силами. Боролась изо всех сил. Старалась быть убедительной, смею сказать. С примерами и ссылками. Кто это был осужден вечно катить камень в гору? Удивительно, как эти мифологические выдумки приложимы и к сегодняшнему дню. Интересно, можно ли поставить балет «Наказание»? Чистка конюшен и тому подобное. На музыку Баха, быть может. Хотя Бах и не очень вдохновляющий композитор в смысле хореографии. И слишком многие возмутятся и проклянут того, кто на это осмелится.

— Ох, перестаньте, — проговорила Люкс. — Мы собираемся потворствовать совершению мерзости, а вы рассуждаете о хореографии.

— Моя добрая, хоть и слишком серьезная Кэтрин, вы должны научиться принимать жизнь такой, какая она есть, и сторониться того, что вы не можете изменить. Совершенно правильно советуют китайцы: если насилия не избежать, расслабьтесь и постарайтесь получить удовольствие. Мы потворствуем мерзости, как вы исключительно точно определили. Однако как разумные люди мы интересуемся и побочными продуктами процесса. Любопытно посмотреть, например, как отреагирует маленькая Иннес. Окажется удар смертельным, побудит ее к каким-нибудь поступкам или бросит в пучину диких мук бессмысленных действий?

— Идите к черту с вашими метафорами. Вы городите чепуху и знаете это. Нас вынуждают морально одобрить насилие над другим человеком и, насколько я знаю, ни в истории, ни в философии, ни в китайской, ни в какой-либо другой, подобного примера нет.

— Насилие? — произнесла фрекен, входя в комнату в сопровождении матери. — Кого собираются насиловать?

— Иннес, — ответила Люкс сухо.

— О-о. — Искорка в глазах фрекен погасла, они опять стали холодными и бледными. — Да, — проговорила она задумчиво. — Да.

Крупно лицо фру Густавсен, похожее на лицо жены Ноя, выглядело озабоченным. Она переводила взгляд с одной преподавательницы на другую как будто желая найти хоть какой-то проблеск надежды, хоть намек на то, что проблема может быть решена. Она подошла к окну, возле которого сидела Люси, быстро кивнула, что должно было означать короткое пожелание доброго утра, и заговорила по-немецки:

— Вы знаете, что собирается делать директриса? Моя дочь очень сердится. Очень сердится моя дочь. С самого ее детства я не видела, чтобы она так сердилась. Это очень плохо, то, что происходит? Вы тоже так думаете?

— Да, к сожалению, я тоже так думаю.

— Мисс Ходж очень хорошая женщина. Я восхищаюсь ею. Но когда хорошая женщина делает ошибку, это может оказаться гораздо хуже, чем ошибка плохой женщины. Неизмеримо хуже. Жаль.

Очень жаль, согласилась Люси.

Дверь открылась и вошла Генриетта, в ее кильватере двигалась взволнованная Рагг. Генриетта казалась спокойной, разве только немного более величественной, чем обычно (или чем того требовали обстоятельства), а Рагг посылала всем умоляющие улыбки, как бы призывая: «девочки, будем держаться вместе и видеть все в розовом свете». Возникший в среде коллег крайний антагонизм пугал ее, и она бросала призывные взгляды на мадам, за которой обычно следовала по пятам. Однако мадам с широкой сардонической улыбкой смотрела только на Генриетту.

Генриетта пожелала всем доброго утра (она позавтракала в своей комнате); она рассчитала время своего появления так точно, что прежде чем она успела договорить приветствие, отдаленный гул гонга возвестил, что настало время действий, а не слов.

— Пожалуй, пора идти вниз, — сказала Генриетта и первой направилась к двери.

Мадам, скосив глаза в сторону Люкс, выразила этим свое восхищение столь «генеральским» поведением и последовала за Генриеттой.

— И правда, поминки, — заметила Люкс, когда они с Люси спускались по лестнице. — Напоминает Фотерингой[34].

Разгоряченному воображению Люси показалось, что тишина, встретившая их в столовой, была лишь внешней данью скромности, что она полна ожидания; и действительно в тот день колледж был возбужден, как никогда, так что Генриетта в перерыве между мясным блюдом и пудингом послала Рагг передать Бо просьбу, чтобы студентки вели себя сдержаннее.

Ненадолго они примолкли, но скоро все забыли, и снова смех и болтовня неслись отовсюду.

— Они так возбуждены, потому что экзаменационная неделя позади, — как бы извиняя студенток, сказала Генриетта и оставила их в покое.

Это был ее единственный вклад в беседу — она никогда не разговаривала за едой — однако Рагг регулярно с храбростью произносила маленькие банальности, обводя взглядом хмурые лица сидящих за столом — как терьер, который принес кость к ногам своего хозяина. Рагг была ни в чем не повинным инструментом казни, пассивным ножом гильотины, она осознавала свою роль и молча просила у всех прощения за это. О, пожалуйста, ради всего святого, казалось, говорила она, я только младший преподаватель гимнастики в этом заведении, это не моя вина, что я обязана вечно таскаться за ней; что вы хотите от меня? чтобы я ей сказала — пусть объявит эту проклятую новость сама?

Люси было жаль мисс Рагг, несмотря на то, что от ее банальностей она готова была закричать. Успокойтесь, хотелось ей сказать, пожалуйста, успокойтесь, в такой ситуации лучше всего помолчать.

Наконец, Генриетта сложила свою салфетку, оглядела стол, дабы убедиться, что весь штат ее преподавателей кончил есть, и поднялась. Преподаватели поднялись вслед за ней, и все студентки тоже встали — с редким рвением и единодушием. Они явно ждали этого момента. Против своей воли Люси обернулась и посмотрела на девушек, на ряды открытых, полных ожидания лиц, не способных подавить улыбку; ее отнюдь не успокоило то, что у них был такой вид, как будто достаточно малейшего повода — и они разразятся приветственными криками.

Когда Генриетта повернулась и пошла к двери, а преподаватели последовали за ней, Рагг посмотрела на веселую толпу девушек и произнесла слова, которые ей было поручено произнести:

— Мисс Ходж желает видеть мисс Роуз у себя в кабинете после ленча.

XIII

Лиц Люси видеть не могла, но почувствовала, как внезапно тишина стала пустой. Пустой и мертвой. Такова разница между летней тишиной, наполненной щебетом птиц, шелестом листьев, шорохом ветра в траве, и застывшей тишиной арктической пустыни. А потом как раз в тот момент, как преподаватели подошли к дверям, сквозь мертвую пустоту донесся первый слабый свистящий шопот — они повторяли фамилию.

«Роуз!» говорили они. «Роуз!»

И Люси, выйдя на теплый воздух, на солнце, вздрогнула. Звук их голосов напомнил ей шуршание крошечных льдинок, которые злой ветер гнал по ровному снегу. Она даже вспомнила, где она видела такие льдинки и слышала их шорох: эту Пасху она провела в Спейсайде; они опоздали на автобус в Грэнтаун, оказались далеко от дома и им пришлось долго идти пешком под свинцовым небом и злым ветром сквозь ледяной мир. Вот и сейчас, идя через залитый солнцем двор, Люси почувствовала себя очень далеко от дома, и небо показалось ей таким же свинцовым, как в мартовскую бурю в горах Шотландии. На какой-то момент ей захотелось быть дома, в своей маленькой гостиной с ее ничем не нарушенным миром, которого не касаются человеческие проблемы и не задевают человеческие горести. Она подумала, не изобрести ли какой-нибудь предлог, который позволит ей уехать, после того, как она получит завтрашнюю почту и появится возможность на что-нибудь сослаться. Однако она, как ребенок, хотела посмотреть в пятницу Показательные выступления и у нее появился личный интерес к тому, что поначалу являлось просто новым зрелищем. Она знала всех Старших и многих Младших, расспрашивала их о Показе, делила с ними предвкушение праздника, отчасти смешанное со страхом, даже помогала шить им костюмы. Показ должен был быть вершиной, ликующей песней, точкой, к которой они шли все время обучения в колледже, и Люси не могла уехать, не увидев его, не приняв участия в нем.

Преподаватели, направлявшиеся к фасаду дома, ушли вперед, а Рагг задержалась, чтобы приколоть какое-то объявление к доске; она с откровенным облегчением вытерла пот со лба и сказала:

— Слава Богу, все. Наверно, это худшее из того, что мне приходилось делать. Как только начинала думать об этом, даже есть не могла.

Люси вспомнила, что, действительно, видела на тарелке мисс Рагг недоеденным большой кусок пирога.

Такова жизнь, да. Перед лицом Иннес захлопнули райские врата, а Рагг не могла доесть пудинг!

Из столовой еще никто не вышел — аппетит у студенток был гораздо лучше, чем у преподавателей, и обычно они кончали есть на десять-пятнадцать минут позже, так что, когда Люси шла в свою комнату, коридоры были пусты. Она решила удрать из Лейса, пока толпа студенток не хлынула на природу. Она уйдет далеко, в зеленое, белое и желтое, что является сельской природой, она будет вдыхать май, лежать на траве, ощущать, что мир вращается вокруг своей оси и вспоминать, что это очень большой мир, что горести колледжа очень велики и горьки, но они скоро пройдут, и что по Шкале Ценностей это Очень Слабое Пиво.

Люси сменила туфли на более подходящие для полевых тропинок, перешла в «старый дом», спустилась по лестнице и вышла в переднюю дверь, желая избежать встречи со студентками, которые вот-вот начнут просачиваться из столовой. В «старом доме» было очень тихо, из чего Люси заключила, что сегодняникто не задержался в гостиной после ленча. Она обошла дом и направилась к полям за гимнастическим залом, а в мозгу ее смутно шевелились мысли о Бидлингтоне и «Чайнике». Живая изгородь справа от нее была похожа на сплошную пену кремового цвета, а слева раскинулось золотое море лютиков. Вязы, колыхавшиеся в теплом воздухе, были прикованы якорями каждый к собственной пурпурной тени, а под ногами у Люси был узор из маргариток на низкой траве. Вокруг был очень славный мир, красивый, искренний, добрый мир, и день был совершенно не подходящим для того, чтобы — о, бедняжка Иннес! бедняжка Иннес! — опрокинуть и раздавить человека.

Люси решала проблему, перейти ли маленький мостик и повернуть вдоль реки в Бидлингтон, или пойти вверх, направляясь в неизвестность, и в этот момент увидела Бо. Бо стояла на середине моста и смотрела на воду, но ее золотые волосы и зеленое платье настолько вписывались в свет-и-тень под ивами, что Люси даже не заметила, что тут кто-то есть. Когда она вошла в тень и солнце перестало слепить глаза, она увидела, что Бо взглядом следит за ней, но девушка не поздоровалась. Это было так непохоже на Бо, что Люси стало страшно.

— Хэлло, — сказала она и облокотилась на деревянные перила рядом с Бо. — Правда, прекрасный день?

— Ты обязательно должна говорить, как идиотка? — спросила она себя.

Ответа не последовало. Потом Бо произнесла:

— Вы знали об этом назначении?

— Да, — ответила Люси. — Я — я слышала, как преподаватели говорили об этом.

— Когда?

— Вчера.

— Значит, сегодня утром, когда вы разговаривали с нами, вы знали.

— Да. А что?

— Было бы лучше, если бы кто-нибудь предупредил ее.

— Кого?

— Иннес. Не очень приятно получить кулаком по зубам в присутствии всех.

Люси поняла, что Бо вне себя от гнева. До сих пор девушка всегда прекрасно владела собой, но сейчас она была так расстроена, что почти не могла говорить.

— Но как я могла предупредить? — задала Люси логичный вопрос, придя в смятение от того, что на нее хотели возложить личную ответственность за дело, в которое она не считала себя вправе вмешиваться. — Я не могла даже упомянуть об этом раньше, чем мисс Ходж объявила о своем решении. Насколько я понимаю, она могла изменить его; когда я рассталась с ней, еще оставалась вероятность, что она посмотрит на вещи с… — Люси замолчала, поняв, куда это может ее завести. Но и Бо тоже поняла. Она резко повернула голову и посмотрела на мисс Пим.

— О, вы спорили с ней. Значит, вы не одобрили ее выбор?

— Конечно, нет. — Люси поглядела на рассерженное юное лицо, находившееся так близко от ее собственного, и решила быть откровенной. — Знайте, Бо, никто не одобрил. Преподаватели восприняли это так же, как вы. Мисс Ходж мой старый друг, я обязана ей многим, я восхищаюсь ею, но что касается этого назначения — она приняла решение, не считаясь ни с кем. Услышав об этом, я пришла в отчаяние, я бы сделала что угодно, только бы отменить его, проснуться завтра утром и обнаружить, что все — дурной сон; но предупредить… — она развела руками, выражая свою беспомощность.

Бо снова уставилась на воду.

— Такая умная женщина, как вы, должна была бы придумать что-нибудь, — пробормотала она.

Слова «умная женщина» внезапно показали, насколько Бо еще молода и как она нуждается в защите; это было очень непохоже на уверенную в себе светскую девушку Бо — искать помощи у совершенно ординарной Пим или называть ее «умной женщиной». Оказывается, Бо еще ребенок; рассерженный, задетый тем, как дурно поступили с ее подругой. В этот момент она нравилась Люси еще больше, чем всегда.

— Хоть бы намек, — продолжала бормотать Бо, обращаясь к реке, — хоть бы предположение, что кто-то еще может оказаться на беговой дорожке. Что угодно, что могло бы предупредить ее. Смягчило бы удар. Предостерегло бы, чтоб она не была так открыта со всех сторон. Можно наказывать, но нельзя устраивать побоище. Вы могли бы принести маленькую жертву ради этого, разве не так?

Люси с запозданием почувствовала, что, пожалуй, могла бы, и спросила:

— Где она? Где Иннес?

— Не знаю. Она удрала из колледжа, прежде чем я успела поймать ее. Я знаю, что она побежала сюда, но куда она пошла потом, не знаю.

— Она воспримет это очень болезненно?

— А вы ждете, что она будет вести себя в этом кошмарном безобразии храбро и благородоно? — зло сказала Бо, но потом спохватилась. — О, извините. Пожалуйста, простите меня. Я знаю, вы тоже огорчены. Просто я не гожусь сейчас для разговоров.

— Да, мне очень жаль, — сказала Люси. — С первого раза, как я ее увидела, я восхищалась Иннес, и я думала, что она добьется большого успеха в Арлингхерсте.

— Добилась бы, — пробормотала Бо.

— А как приняла новость мисс Роуз? Наверно, была удивлена?

— Я не стала дожидаться ее, — отрезала Бо, а потом сказала: — Я, пожалуй, пойду вверх по реке. Там есть небольшие заросли боярышника, который она очень любит; может, она там.

— Вы обеспокоены? — спросила Люси, чувствуя, что если Бо намеревается искать подругу только для собственного успокоения, то Иннес наверняка предпочла бы сейчас побыть одной.

— Не думаю, что она решит покончить с собой, если вы это имеете в виду. Но, конечно, я волнуюсь за нее. Удар вроде этого был бы болезненным для любого, особенно сейчас, в конце семестра, когда все устали. Но Иннес — Иннес всегда всему придавала очень большое значение. — Бо помолчала и снова стала смотреть на воду. — Когда мы были Младшими и мадам мучила нас своим сарказмом — мадам может быть просто ужасной — мы выходили из класса с синяками, а у Иннес была по-настоящему содрана кожа; действительно, до голого мяса. Она никогда не плакала, как другие, когда им невмоготу. Она просто — просто сгорала изнутри. — Бо замолчала, очевидно, решив, что и так наговорила достаточно. Она чуть было не проявила нескромность и пришла к выводу, что не следует обсуждать подругу с почти посторонним человеком, пусть даже доброжелательно настроенным. — У нее нет смазки на перьях, у Иннес, — заключила она.

Бо сошла с мостика и двинулась по тропинке под ивами. Перед тем, как скрыться из виду, она остановилась и сказала:

— Если я нагрубила, пожалуйста, простите меня. Я не хотела.

Люси продолжала смотреть на гладкую тихую воду, изо всех сил желая, чтобы можно было достать маленькую красную книжку, которую она так неосмотрительно кинула в ручей два дня назад, и думая о девушке, у которой не было «утиной спинки» — не было защитного механизма против мирской непогоды. О девушке, которая не хныкала и не смеялась, которая вместо этого «сгорала изнутри». Хорошо бы Бо не нашла ее, пока не пройдет самый тяжелый момент, подумала Люси. Иннес не бросилась к Бо за сочувствием, она убежала сразу и как можно дальше от людей, и лучше оставить ее в одиночестве, которого она искала.

А Бо, во всяком случае, полезно будет узнать, что в мире существуют и препятствия, и разочарования; до сих пор жизнь была слишком ласковой к Бо. Жаль, что ей приходится учится за счет Иннес.

Люси перешла мостик, оказавшись на игровой площадке и пошла по полю, пользуясь проходами в живой изгороди там, где они попадались. Она надеялась, что не встретится с Иннес и на всякий случай решила, если это произойдет, не смотреть в ее сторону. Но Иннес не было. Вообще никого не было. Все еще переваривали съеденный ростбиф. Люси была наедине с цветущими кустами изгороди, пастбищем и синим небом. Потом она дошла до края склона, откуда открывался вид на широкую долину; там она села на землю, прислонившись спиной к дубу; в траве жужжали насекомые, в небе проплывали большие белые облака, а тень от дерева медленно двигалась по кругу у ее ног. Способность Люси к ничегонеделанью была почти бесконечной, и это приводило в отчаяние и ее наставников, и ее друзей.

Только когда солнце коснулось верхнего края кустов изгороди, она поднялась и решила двигаться дальше. Результатом ее раздумий было одно: она поняла, что не может сегодня сидеть со всеми за ужином; она будет гулять, пока не натолкнется на какую-нибудь маленькую гостиницу, а потом в сумерках вернется в колледж, когда колокол «спать» уже разгонит всех по комнатам. Люси сделала большой полукруг по полям и примерно через полчаса увидела вдалеке шпиль, показавшийся ей знакомым; это перенесло ее мысли от поисков какой-нибудь гостиницы на вопрос, открыт ли «Чайник» по воскресеньям. А даже если закрыт, может быть, ей удастся уговорить мисс Невилл дать ей заморить червячка чемнибудь хотя бы из консервной банки. Было уже половина восьмого, когда Люси добралась до окраин Бидлингтона. Она посмотрела на Памятник Мученикам — единственное уродливое сооружение в поселке — почти ощутив общность судьбы, но увидела открытую дверь «Чайника» и успокоилась. Милая мисс Невилл. Милая, большая, ловкая, деловая, приветливая мисс Невилл.

Люси вошла в уютную комнату, уже погрузившуюся в тень от расположенных напротив домов, и обнаружила, что она почти пуста. Какая-то семья занимала стол у окна на улицу, а в дальнем углу сидела молодая пара, которой, очевидно, принадлежал дорогой coupe[35], стоявший в конце сада. Какая умница мисс Невилл, подумала Люси. После того, как схлынула июньская воскресная толпа посетителей, комната по-прежнему была идеально чистой и в ней пахло цветами.

Оглядываясь, Люси выбирала, за какой стол сесть, как вдруг чей-то голос окликнул ее.

— Мисс Пим!

Первым побуждением Люси было удрать; у нее не было никакого настроения болтать сейчас со студентками, но тут она увидела, что это Нат Тарт. Нат Тарт представляла собой женскую половину сидящей в углу пары. Мужской половиной был, несомненно, «мой кузен», Рик, который полагал, что она, Люси, чудо и который на языке колледжа именовался «этот жиголо».

Детерро встала, подошла к Люси поздороваться — в том, что касалось формальностей, ее манеры были очаровательны — и повела ее к своему столу.

— Как замечательно! — воскликнула она. — Мы говорили о вас, и Рик сказал, как бы ему хотелось познакомиться с вами, а вот и вы. Это чудо. Это мой кузен, Ричард Гиллеспи. Его при крещении назвали Рикардс, но он считает, что это слишком похоже на имя кинозвезды.

— Или руководителя джаза[36], — добавил Гиллеспи, пожал Люси руку и усадил ее за стол. Его ненавязчивые манеры истого англичанина несколько нейтрализовали впечатление, которое производило его несомненной сходство с избитым образом латиноамериканского киногероя. Люси поняла, откуда произошел «жиголо»: черные гладкие волосы, очень густые, длинные ресницы, трепещущие ноздри, тоненькая полоска темных усиков, — все соответствовало типажу; но, как показалось Люси, на этом сходство кончалось. Внешность он унаследовал от какого-то латиноамериканского предка, но манеры, воспитание, характер — тут он был типично английским, продуктом закрытой средней школы. Он был значительно старше Детерро — около тридцати, предположила Люси, и казался приятным, достойным доверия человеком.

Выяснилось, что они уже сделали заказ, и Рик пошел на кухню добавить к нему еще одну порцию бедлингтонских гренок с сыром.

— Эти гренки с сыром совсем не те, которые подают в чайных в Лондоне, — пояснила Детерро. — Здесь очень вкусные соус из сыра на очень мягких тостах с маслом, и все это приправлено необычными вещами вроде мускатного ореха — думаю это мускатный орех — или тому подобного, и у них божественный вкус.

Люси, которая сейчас была не в том состоянии, чтобы придирчиво разбираться во вкусе пищи, сказала, что это звучит изумительно.

— Значит, ваш кузен англичанин?

— Ну да. Мы не «двоюродные брат и сестра», как вы это называете, — объяснила Детерро, когда Рик вернулся. — Сестра отца моего отца была замужем за отцом его матери.

— Проще говоря, — пояснил Рик, — наши дедушка и бабушка были братом и сестрой.

— Может быть, проще, но это не точно, — заявила Детерро, вложив в свои слова все презрение, которое латиноамериканцы испытывают к безразличию англо-саксов в установлении степеней родства.

— Вы живете в Ларборо? — спросила Люси Ричарда.

— Нет, я работаю в Лондоне, в нашем главном отделении. Но сейчас меня послали в Ларборо.

Взгляд Люси вопреки ее воле обратился на Детерро, изучавшую меню.

— Здесь находится одна из фирм, с которой мы связаны, и я должен поработать у них пару недель, — мягко добавил Рик и, посмотрев на Люси, улыбнулся одними глазами. — Я пришел к мисс Ходж и представил бумаги, удостоверяющие мое происхождение, мою респектабельность, мою платежеспособность, пою презентабельность, мою приверженность религии…

— О, Рик, хватит, — перебила Детерро, — не моя вина, что мой отец бразилец, а мать француженка. А что такое шафрановый пончик?

— Тереза — самый замечательный сотрапезник, какого только можно представить, — улыбнулся Рик. — Она ест как изголодавшийся лев. Другие мои приятельницы, когда их приглашаешь в ресторан, весь вечер подсчитывают калории и воображают, что происходит с их талией.

— Твои приятельницы, — с легким оттенком суровости в голосе заметила его кузена, — не провели целый год в колледже физического воспитания в Лейсе, где заставляют работать до седьмого пота, а кормят овощным macedoine[37].

Люси, вспомнив, какие горы хлеба бывали проглочены студентками за каждой едой, подумала, что это, пожалуй, преувеличение.

— Когда я вернусь в Бразилию, я буду жить как леди и есть как цивилизованный человек, тогда и придет время подумать о калориях.

Люси спросила когда она собирается уезжать.

— Мой пароход отходит в последний день августа. Я смогу немного понаслаждаться английским летом — от последнего дня в колледже до отъезда. Мне нравится английское лето. Такое зеленое, нежное, доброе. Мне нравится в англичанах все, кроме их одежды, их зимы и их зубов. А где находится Арлингхерст?

Люси, которая забыла, как легко Детерро перепрыгивает с одной темы на другую, была слишком удивлена, услышав это название, и не сразу отреагировала. Рик ответил за нее.

— Это лучшая в Англии школа для девочек, — закончил он свой рассказ. — А что?

— Это то, чем в данный момент взбудоражен весь колледж. Одна из студенток поедет туда работать прямо из Лейса. Послушать их, можно подумать, что она станет, по крайней мере, Dame.

— Мне кажется, вполне законное основание для переполоха, — заметил Рик. — Мало кто получает такое теплое местечко сразу после колледжа.

— Да? Значит, ты думаешь, это и правда честь?

— Очень большая, как мне кажется. Не правда ли, мисс Пим?

— Очень.

— Ну ладно. Я рада. Грустно думать, что она проведет целые годы в школе для девочек, но если это честь для нее, то я рада.

— Вы о ком говорите? — спросила Люси.

— Об Иннес, конечно.

— Вы не были за ланчем сегодня? — удивилась Люси.

— Нет. Рик приехал на машине, и мы отправились в «Голову Сарацина» в Боминстер. А в чем дело? Какое это имеет отношение к назначению в эту школу?

— В Арлингхерст поедет не Иннес.

— Не Иннес?! Но все говорили, что она. Все так говорили.

— Да, все этого ожидали, но повернулось иначе.

— Да что вы! Кто же тогда едет?

— Роуз.

Детерро уставилась на мисс Пим.

— Нет-нет! Нет, я отказываюсь верить. Это просто невозможно.

— Увы, это правда.

— Вы хотите сказать, что — что кто-то — что они отдали предпочтение этой canaille[38], этой espece de…![39]

— Тереза! — предостерег ее Рик, улыбаясь, так как впервые видел свою кузину такой взволнованной.

— Если бы я не была леди, я бы плюнула! — сказала она под конец ясным голосом.

Семья у окна оглянулась, удивленно и слегка испуганно. Они решили, что пора уходить и начали собирать вещи и подсчитывать деньги.

— Посмотри, что ты наделала, — сказал Рик. — Перепугала подданных.

В этот момент из кухни появились гренки; их несла мисс Невилл на блюде, которое она прижимала к своему большому животу, обтянутому ситцевым передником; тут Нат Тарт, которую появление блюда с яствами отнюдь не отвлекло от темы, вспомнила, что именно от мисс Невилл она впервые услышала новость о вакансии в Арлингхерсте, и обсуждение разгорелось с новой силой. Рик заметил, что Люси неприятен этот разговор и спас ее, заявив, что гренки стынут. Люси показалось, что ему самому гренки были безразличны, но он каким-то образом почувствовал, что она устала и что ей это дело не по вкусу. Она ощутила к молодому человеку теплое чувство и была благодарна ему почти до слез.

— В конце концов, — заметил Рик, когда Нат Тарт обратила свое внимание на еду, — я не знаком с мисс Иннес, но если она такая замечательная, как ты говоришь, она наверняка получит хорошее место, пусть не в самом Арлингхерсте.

С помощью именно этого аргумента Люси в течение всего длинного дня пыталась успокоить себя. Это звучало разумно, логично, уравновешенно, однако в качестве морального пластыря действовало не как беладонна, а только как красная фланель. Люси понимала, почему Нат Тарт отвергла этот аргумент с презрением.

— Как бы тебе понравилось, если бы тебе предпочли эту? — спросила она с полным ртом гренков. — Как бы тебе понравилось, если бы ты думал, что тебе собираются оказать честь, красиво продемонстрировать, что ты что-то значишь, а потом бы в присутствии всех получил бы пощечину?

«Дали кулаком по зубам», назвала это Бо. Ее реакция и реакция Детерро были удивительно похожи. С той только разницей, что Детерро сочла это оскорблением, а Бо физической травмой.

— А какое чудесное утро мы провели в этой самой комнате с отцом и матерью Иннес, — продолжала Детерро, переводя свои красивые глаза на столик, за которым они тогда сидели. Люси тоже думала об этом. — Такие милые люди, Рик, мне бы хотелось, чтобы ты познакомился с ними. Мы все были очень милы; я, и мисс Пим, и pere, и mere[40] Иннес, как будто это был цивилизованный отдых и хороший кофе. Это было прелестно. А теперь…

Общими усилиями Рик и Люси отвлекли ее от этой темы, и только когда они усаживались в машину Рика, чтобы ехать обратно в Лейс, она все вспомнила и снова начала причитать. Однако расстояние от Бидлингтона до Лейса машина преодолела так быстро, что прежде чем Детерро успела хорошенько «завестись», они были уже у дверей колледжа. Люси попрощалась и собиралась тактично удалиться, однако, Нат Тарт последовала за ней.

— Спокойной ночи, Рик, — сказала она небрежно. — Ты приедешь в пятницу?

— Ничто не остановит меня, — заверил Рик девушку. — В три часа, да?

— Нет, в половине третьего. Так написано на твоем пригласительном билете. На приглашении, которое я тебе послала. Для делового человека ты не очень точен.

— О, свои деловые бумаги я храню в папках.

— А где ты хранишь мое приглашение?

— На золотой цепочке между рубашкой и сердцем, — ответил Рик и ушел, оставшись победителем в этой пикировке.

— Ваш кузен прелесть, — сказала Люси, когда они вместе подымались по ступеням.

— В так думаете? Я очень рада. Я тоже так думаю. У него есть все достоинства англичанина, и все это немного приправлено чем-то совсем не английским. Я рада, что он приедет в пятницу посмотреть, как я танцую. Чему вы улыбаетесь?

Люси, которая улыбалась такому типичному для Детерро взгляду на появление ее кузена в пятницу, поспешила сменить тему.

— А разве вы не должны входить в другую дверь?

— Да, конечно, но я не думаю, что кто-нибудь будет против. Через две недели я смогу свободно подниматься по этим ступеням, если захочу — я, кстати, не захочу — так что я могу воспользоваться ими и сейчас. Я не очень хорошо отношусь к дверям, через которые ходят торговцы.

Люси собиралась было нанести визит преподавателям, прежде чем отправиться к себе в комнату в торце крыла, но в холле было так тихо, атмосфера в доме настолько пустынна, что она раздумала и пошла по пути наименьшего сопротивления. Она увидит всех завтра утром.

Нат Тарт решила напоследок отдать дань правилам колледжа и, поскольку тишина в коридоре явно означала, что колокол «по комнатам» уже по крайней мере несколько минут как прозвенел, они пожелали друг другу спокойной ночи, и Люси пошла к себе. Раздеваясь, она прислушивалась, не донесется ли какой-нибудь звук из соседней комнаты. Но там было абсолютно тихо; и свет оттуда не проникал, как отметила Люси, задергивая свои занавески. Неужели Иннес не вернулась?

Люси посидела немного, размышляя, не нужно ли что-нибудь предпринять. Если Иннес не вернулась, хорошо бы, конечно, успокоить Бо. А если Иннес вернулась и молчит, может быть, можно каким-либо знаком, какой-нибудь маленькой услугой выразить свое сочувствие, не вторгаясь на чужую территорию?

Люси выключила свет, раздвинула занавески и села у открытого окна, глядя на ярко освещенные квадраты по всему периметру маленького четырехугольника — здесь считалось чудачеством задергивать занавески — и наблюдая за тем, чем занимаются студентки, оставшись одни. Одна причесывалась, другая что-то шила, третья перевязывала ногу. (Святая Простота — прыгала на одной ноге в поисках ножниц вместо того, чтобы, как опытная массажистка, воспользоваться индивидуальным пакетом), четвертая надевала пижаму, пятая гонялась за мотыльком.

Пока Люси сидела, два окна погасли. Завтра колокол разбудит опять в пол-шестого, а поскольку экзамены уже сданы, нет необходимости бодрствовать над тетрадями до последней минуты.

Люси услышала шаги и встала, решив, что идут к ней. Дверь Иннес тихо отворилась и закрылась. Свет не зажегся, но Люси услышала легкое шевеление — кто-то готовился лечь спать. Потом шлепанье тапочек в коридоре, тихий стук. Ответа не было.

— Это я, Бо, — произнес голос, и дверь комнаты Иннес открылась. Когда она снова закрылась, послышался шепот. Запах кофе и еле слышное позвякиванье посуды. Очень разумно со стороны Бо подумать о еде. С какими бы демонами не боролась Иннес эти долгие часы — от полудня до десяти — она сейчас наверняка эмоционально опустошена и съест все, что перед ней поставят. Шепот продолжался, пока не прозвенел сигнал «гасить свет». Тогда дверь снова открылась-закрылась, и тишина в соседней комнате влилась в общую тишину, окутавшую Лейс.

Люси упала в постель; она настолько устала, что у нее едва хватило сил натянуть на себя одеяло. Она была зла на Генриетту, жалела Иннес и в то же время немного завидовала, что у нее есть такой друг, как Бо.

Она решила было не засыпать и постараться придумать какойнибудь способ выразить бедняжке Иннес свое сочувствие и глубокое негодование по поводу случившегося — и тут же заснула.

XIV

В понедельник наступила реакция. Люси вернулась в общество, для которого тема Арлингхерста уже была исчерпана. И преподаватели, и студентки в течение целого свободного дня успели насытиться разговорами об этой сенсации, и к вечеру говорить больше было не о чем; все возможные точки зрения были уже многократно изложены, ad nauseam[41]. Так что в понедельник, когда возобновилась обычная жизнь, это событие отодвинулось на задний план. Верная мисс Моррис попрежнему приносила Люси ее завтрак в комнату, поэтому при первом появлении Иннес на публике она не присутствовала. Люси увидела всех студенток в сборе только во время ленча, когда привычка вести себя определенным образом огладила самые грубые шероховатости, и колледж выглядел почти как обычно. У Иннес было спокойное лицо, Люси нашла, что присущая ей некоторая отрешенность сменилась выражением совершенной замкнутости; с какими бы чувствами ей не пришлось вести борьбу, сейчас они были опущены в трюм, и люки крепко задраены. Роуз более чем когда-либо была похожа на кошку тети Селии, Филадельфию, и Люси очень хотелось выставить ее на улицу, чтобы она помяукала. Кроме того, ей очень хотелось узнать, как приняла Роуз неожиданное назначение; Люси даже решилась спросить об этом мисс Люкс, когда они спускались к ленчу.

— Как выглядела Роуз, когда услышала новость?

— Как экстоплазм, — ответила мисс Люкс.

— Почему экстоплазм? — спросила удивленная Люси.

— Самое отвратительное, что я могу придумать.

Так что любопытство Люси осталось неудовлетворенным. Мадам упрекнула ее, что она вчера покинула их, но никто не стал шутить по поводу возможной причины ее бегства. Тень Показательных выступлений, до которых осталось всего четыре дня, нависла над всеми. Арлингхерст — это была вчерашняя сенсация, уже утратившая свежесть. Колледж снова принялся за работу.

Монотонное течение жизни между понедельником и пятницей было нарушено только двумя событиями.

Первым было то, что мисс Ходж предложила Иннес работу в Уичерлейском Ортопедическом госпитале, а та отказалась. Тогда это место было предложено и с благодарностью принято О'Доннелл, у которой камень с души свалился. («Дорогая, как славно!» воскликнула Дайкерс. «Теперь я могу продать тебе мой больничный халат, который мне никогда больше не понадобится».) И действительно продала, и была так счастлива, что у нее в самом конце семестра в кошельке появились деньги, что немедленно стала торговать вразнос остатками своего имущества по всему крылу, и остановилась только тогда, когда Стюарт язвительно спросила, входят ли булавки в список обмундирования.

Вторым событием был приезд Эдварда Эйдриана, актера.

Это неожиданное происшествие случилось в среду. Вторая половина дня среды была отведена для плавания, и все Младшие, и те из Старших, у кого в это время не было пациентов, плескались в бассейне. Люси, которая с помощью молитв, расчетов и дикой решимости с трудом могла переплыть бассейн, не принимала участия в этих упражнениях, несмотря на горячие призывы освежиться. В течение получаса она наблюдала всеобщее веселье, а потом пошла к дому выпить чаю. Она шла через холл к лестнице, когда одна из апостолов — ей показалось, что это Льюк, но она все еще не очень уверенно различала их — выглянула из двери клиники и попросила:

— О, мисс Пим, пожалуйста, вы не могли бы минутку посидеть на ногах Альберта?

— Посидеть на ногах Альберта? — повторила Люси, не совсем уверенная, что правильно расслышала.

— Да, или подержать их. Но легче посидеть. Дыра в ремне растянулась, а другого, свободного, нет.

Она ввела совершенно потрясенную Люси в тишину клиники, где студентки, выглядевшие очень непривычно в белых халатах, занимались исправлением физических недостатков своих пациентов, и указала на стол, на котором лицом вниз лежал мальчик лет одиннадцати.

— Понимаете, — сказала девушка и показала Люси кожаный ремень, — эта штука вырвалась из гнезда, дырка впереди натягивает слишком туго, а сзади слишком слабо. Может быть, вы просто придержите его ноги минутку, если не хотите посидеть на них.

Люси поспешила сказать, что она предпочитает подержать.

— Прекрасно. Это мисс Пим, Альберт. Она заменит ремень на сей раз.

— Хэлло, мисс Пим, — сказал Альберт, косясь одним глазом.

Льюк — если это была она — подхватила мальчика снизу за плечи и рывком подтянула его вперед, так что только ноги остались на столе.

— Теперь, мисс Пим, прижмите руками его лодыжки к доске и держите, — скомандовала Льюк, и Люси подчинилась, думая, как на месте будет эта юная решительность в Манчестере и как тяжел, оказывается, одиннадцатилетний мальчик, когда стараешься придавить его лодыжки к столу. Люси перевела взгляд с того, что делала Льюк, на других студенток, казавшихся такими незнакомыми и чуждыми в их новом обличьи. Будет ли когданибудь конец числу граней этой странной жизни? Даже те, кого она, Люси, хорошо знала, например, Стюарт, здесь выглядели иначе. Их движения были более размеренными, а в тоне, которым они разговаривали с пациентами, звучали звонкие ноты особой искусственной заинтересованности. Не было улыбок, не было болтовни; просто спокойствие госпиталя. «Немного вперед. Хорошо». «Сегодня это выглядит гораздо лучше, правда?» «А теперь попробуем еще раз, и на сегодня все».

Полы халата Хэсселт слегка распахнулись, Люси заметила блеск шелка и поняла, что девушка заранее переоделась для урока танцев, потому что перерыва между тем, как она кончит работу со своими пациентами, и уроком в гимнастическом зале, не будет. Либо она уже пила чай, либо перехватит чашку en route[42].

Пока Люси размышляла о странностях этой жизни — шелковые платья для танцев под больничным халатом — под окнами проехала машина и остановилась у парадной двери. Очень элегантная и очень дорогая машина, очень длинная, очень блестящая, с шофером за рулем. Теперь так редко можно увидеть машину с шофером, если только в ней не инвалид, что Люси с интересом смотрела, кто выйдет оттуда.

Может быть, мать Бо? Это была именно такая машина, в которой ездят с дворецким.

Однако из машины вышел моложавый — Люси была видна только его спина — человек в костюме, какой можно встретить в районе между Сент-Джеймс стрит и Дьюк-оф-Йорк степс в период между октябрем и концом июня. Шофер, костюм — в мозгу Люси пронеслась мысль о члене королевской семьи, но она не смогла вспомнить подходящую персону; кроме того, члены королевской семьи теперь водили машины сами.

— Большое спасибо, мисс Пим. Вы нам очень-очень помогли. Скажи спасибо, Альберт.

— Спасибо, мисс Пим, — послушно повторил Альберт, а потом, поймав взгляд мисс Пим, подмигнул ей. Люси серьезно подмигнула ему в ответ.

В эту минуту, сжимая в руках банку с тальком, которую фрекен только что наполнила в задней комнате, в комнату ворвалась О'Доннелл и возбужденно, свистящим шепотом проговорила:

— Подумать только! Эдвард Эйдриан! В машине Эдвард Эйдриан!

— Ну и что? — спросила Стюарт, забирая у нее банку. — Ты что-то слишком долго ходила за тальком.

Закрыв за собой дверь клиники, Люси вышла в холл. О'Доннелл сказала правду. В холле стоял Эдвард Эйдриан. И мисс Люкс тоже сказала правду. Потому что Эдвард Эйдриан разглядывал себя в зеркале.

На лестнице ей встретилась спускавшаяся вниз мисс Люкс, а повернув на второй марш, Люси увидела, как встретились эти двое.

— Хэлло, Тедди, — произнесла мисс Люкс без всякого энтузиазма.

— Кэтрин! — воскликнул Эйдриан радостно и пошел ей навстречу, как будто собираясь обнять ее. Однако ее холодно протянутая рука остановила его.

— Что вы здесь делаете? Только не говорите, что у вас появилась «племянница» в Лейсе.

— Не грубите, Кэт. Конечно же, я приехал повидать вас. Почему вы не сообщили мне, что вы тут? Почему вы не приехали на мой спектакль, мы могли бы потом поужинать вместе и поговорить о старых…

— Мисс Пим, — проплыл над лестницей спокойный ясный голос мисс Люкс, — не убегайте. Я хочу познакомить вас с моим другом.

— Но Кэтрин, — услышала Люси, как со слабым протестом проговорил Эйдриан.

— Это знаменитая мисс Пим, — представила мисс Люкс Люси тоном, означавшим «не валяй дурака». — И ваша большая поклонница, — добавила она, чтобы окончательно лишить его возможности сопротивляться.

Интересно, подумала Люси, ожидая, пока они подымутся к ней, понимает ли он, как жестоко она поступает, или его самодовольство слишком велико, чтобы быть уязвленным ее отношением.

Когда они все вместе вошли в пустую гостиную, мисс Пим вдруг вспомнила, как Стюарт назвала его «утомленным, похожим на линяющего орла», и подумала, что это очень удачное определение. У Эйдриана были довольно красивые черты лица, но хотя ему не могло быть многим больше сорока — может быть, сорок три или сорок четыре — оно казалось старообразным. Без грима, без парика лицо выглядело усталым и потрепанным, а темные волосы уже начали редеть. Люси внезапно стало жаль его. У нее в памяти еще очень живо было впечатление от молодости, силы и красоты Рика, кузена Детерро, и избалованный успехом известный актер показался ей немного жалким.

Эйдриан вел себя необыкновенно любезно по отношению к Люси — он все знал о ее книге (он читал все бестселлеры), но одним глазом он все время следил за мисс Люкс, которая проверила, что осталось от чая, заглянула, есть ли заварка в маленьком чайнике, и явно решив, что достаточно будет просто долить в него немного горячей воды, разожгла горелку под большим чайником с водой. Что-то в том, как Эйдриан постоянно ощущал присутствие Кэтрин Люкс, было загадкой для Люси. Как ей казалось, это не было игрой. Преуспевающая звезда, он мог, конечно, приехав к скромной учительнице женского колледжа, придать себе независимый вид и по актерскому обыкновению захотеть покрасоваться перед посторонним человеком. Конечно, для нее, Люси, он «играл», все его обаяние было пущено в ход, а обаяние было немалое; но все это чисто рефлекторно. По-настоящему весь его интерес был сосредоточен на холодной худой женщине, которая сочла, что для него сойдет и жидкий чай. Не часто случалось, улыбаясь про себя подумала Люси, чтобы Эдвард Эйдриан появлялся на пороге, а его не приветствовали звуками труб; ведь почти двадцать лет, с того дня, как этот покоривший сердца Ромео вызвал слезы на глазах критиков, которых тошнило от одного упоминания имени Монтекки, приход и уход Эйдриана являлся важным событием. Он был окружен неким ореолом значимости. Люди бросались выполнять его просьбы и мечтали угодить ему. Ему делали подарки и ничего не требовали взамен; ему приносили жертвы и не ждали благодарности. Он был Эдвард Эйдриан, и этим все было сказано. Его портреты высотой в два фута красовались на афишах, он был национальным достоянием.

Однако он приехал сегодня в Лейс, чтобы повидать Кэтрин Люкс, и следил за ней глазами преданного пса. Увидеться с Кэтрин, которая сочла, что для него достаточно долить горячей воды в старую заварку. Все это было очень странно.

— Надеюсь, ваши гастроли в Ларборо проходят успешно, Тэдди? — спросила Люкс, скорее, просто из вежливости.

— О да, вполне. Слишком много школьников, но приходится мириться с этим, когда играешь Шекспира.

— А вы не любите играть для молодежи? — спросила Люси, вспомнив, что молодежь, с которой она совсем недавно беседовала, не выражала особого желания идти смотреть на него.

— Ну, знаете, это не самая лучшая аудитория в мире. Взрослые предпочтительнее. И потом для них, конечно же, снижены цены на билеты, что не помогает делать сборы. Но мы смотрим на это как на капиталовложение, — добавил он, демонстрируя великодушную терпимость. — Это будущие зрители, и их нужно воспитывать, приучать, куда следует ходить.

Люси подумала, что, если судить по результатам, воспитание оказалось совершенно безуспешным. Молодежь шла в очередь на нечто под названием «Пылающие барьеры». Нельзя даже сказать, что они «не ходили» в театр, все было гораздо проще: они бежали оттуда.

Однако на светском чаепитии совершенно не время было открывать горькие истины. Люси спросила, приедет ли Эйдриан на Показательный выступления, что, похоже, вызвало недовольство у мисс Люкс. Он никогда не слышал о Показательных выступлениях и отнесся к этому с огромным жаром. Уже много лет он видит, что все вокруг делают только одно единственное гимнастическое упражнение: засунув пальцы ног под шкаф и удерживаясь ими, сгибаются и разгибаются в поясе. Танцы? Господи, и танцы будут? Ну, конечно, он приедет. Более того, после Выступлений он приглашает их поехать с ним в театр, а потом они поужинают вместе.

— Я знаю, Кэтрин терпеть не может театр, но один раз она выдержит, правда, Кэтрин? В пятницу вечером идет «Ричард III», так что вам не придется терпеть меня в романтической роли. Это не лучшая пьеса, но постановка замечательная, хоть мне и не следовало бы так говорить.

— Ярлык преступника, приклеенный честному человеку, яркий пример политической пропаганды, и крайне глупая пьеса, — таково было мнение Люкс.

Эйдриан улыбнулся во весь рот, как школьник.

— Согласен, только досидите до конца, и тогда увидите, как отлично можно поужинать в «Мидлэнде» в Ларборо, если раздразнить несчастного актера. У них есть даже Йоханнисбергер[43].

Легкий румянец разлился при этих словах на щеках Люкс.

— Видите, я помню, что вы любите. Йоханнисбергер, как вы однажды заметили, пахнет цветами, и это удалит театральную вонь из ваших ноздрей.

— Я никогда не говорила, что театр воняет. Он скрипит.

— Конечно, скрипит. Последние почти две сотни лет он все время старается удержаться на ногах.

— Знаете, что он мне напоминает? Карету для коронации. Анахроничный хлам, нелепая условность, которая у нас попрежнему в ходу, потому что мы унаследовали привязанность к ней от предков. Позолоченный реликт.

Чайник вскипел, и мисс Люкс налила кипяток в заварку.

— Предложите мисс Пим что-нибудь поесть, Тедди.

Тон совсем как у няни, подумала Люси, беря с тарелки, которую ей протянул Эйдриан, слегка обветрившийся сэндвич. Может быть, именно это и привлекало его? Может быть, это — ностальгия по миру, где его не считали никем особенным? Долго наслаждаться таким миром он бы, несомненно, не смог, но весьма вероятно, что временами он уставал от того, что его жизнь была похожа на жизнь золотой рыбки в аквариуме, и искал отдыха в компании когонибудь, для кого он был просто Тэдди, который в школьные годы приезжал погостить на каникулах.

Люси повернулась к Эйдриану, чтобы что-то сказать, и была поражена выражением его лица, когда Кэтрин презрительно отвергла предложенную ей пищу. Улыбка, любовь, зажегшиеся в этих глазах, могли быть и братскими, но было что-то еще. Не безнадежность ли? Похоже на то. Во всяком случае что-то, не имеющее никакого отношения к братским чувствам; очень странно было видеть, что так смотрит Великая Звезда на некрасивую ироничную преподавательницу теории в Лейсе.

Люси перевела взгляд на невозмутимую Кэтрин и впервые увидела ее такой, какой ее видел Эдвард Эйдриан. Женщиной с задатками belle laide[44]. В школьном мире, в котором она жила, ее манеру «хорошо» одеваться, ее простую прическу, отсутствие макияжа воспринимали как должное, а красивую фигуру и гибкую осанку считали само собой разумеющимся. Она была просто умная некрасивая мисс Люкс. А в мире театра она выглядела бы совершенно иначе! Большой подвижный рот, высокие скулы с ямками под ними, прямой короткий нос, красивый овал лица, — все это громко взывало, требуя грима. С обыденно точки зрения у мисс Люкс было лицо, от которого, по словам мальчишки-рассыльного, «часы останавливаются», однако, с любой другой точки зрения это лицо могло заставить посетителей «Айрис» перестать есть, если бы во время ленча она вошла туда, соответствующим образом одетая и умело подкрашенная.

Сочетание того, что она была belle laide и знала его очень давно, могло иметь для Эйдриана весьма значительную притягательность. Весь остаток времени за чаем мысли Люси были заняты пересмотром своих прошлых представлений.

Как только позволили приличия, она удалилась, оставив их tete-atete[45], чего Эйдриан так явно желал; tete-a-tete, в котором мисс Люкс всеми силами старалась отказать ему. Он еще и еще умолял их принять его приглашение на вечер пятницы. Его машину будет ждать, к шести часам Показательные выступления закончатся, ужин в колледже будет лишь спадом напряжения после дня волнений, и пусть в «Ричарде III» много чепухи, но смотреть спектакль приятно, это он им обещает, и кормят в «Мидлэнде» действительно чудесно, с тех пор, как они переманили шеф-повара от «Боно» на Дувр-стрит, и он так давно не видел Кэтрин и даже наполовину не наговорился с умницей мисс Пим, которая написала эту замечательную книгу, и кроме того, ему до смерти надоели компании актеров, которые только и говорят о театре и о гольфе, и они могли бы поехать, просто чтобы доставить ему удовольствие — и еще много всякого, и все это с обаянием опытного актера, искренне желающего, чтобы они сказали «да». В конце концов договорились, что вечером в пятницу они отправятся вместе в Ларборо, посмотрят «Ричарда III», за что будут вознаграждены хорошим ужином, а затем их отвезут на машине домой.

Однако Люси, идя в свое крыло, пребывала в некотором унынии. Она еще раз оказалась неправа — в отношении мисс Люкс. Мисс Люкс не была никому не нужной некрасивой женщиной, которая находила утешение в том, что посвятила себя красивой младшей сестре. Мисс Люкс была потенциально очень привлекательна и так мало нуждалась в утешении, что отказывалась принимать его от одного из самых преуспевающих и интересных современных мужчин.

Она очень ошибалась относительно мисс Люкс. Как психолог, Люси начала подозревать, что была очень хорошей учительницей французского языка.

XV

Единственным человеком, которого взволновало вторжение Эдварда Эйдриана в мир колледжа, была мадам Лефевр. Мадам в качестве представительницы театрального мира в колледже явно считала, что она могла бы внести большую лепту в этот визит. Она дала понять мисс Люкс, что та, во-первых, не имела права быть знакомой с Эдвардом Эйдрианом, а, во-вторых, если уж она с ним знакома, не имела права держать его для себя одной. Мадам немного утешилась, узнав, что она увидит Эйдриана лично и сможет поговорить с ним на его собственном, так сказать, языке. Он, наверно, почувствует себя совершенно растерянным, оказавшись среди аборигенов колледжа физического воспитания в Лейсе.

Люси, слушая эти вкрадчивые колкости во время ленча в четверг, в душе надеялась, что мадам не удастся снискать расположение Эйдриана настолько, что он пригласит ее в их компанию на ужин. Люси предвкушала удовольствие от вечера в пятницу, но, конечно, никакого удовольствия она не получит, если мадам весь вечер будет наблюдать за ней своими огромными глазами. Может быть, мисс Люкс вовремя сумеет сунуть палки в колеса. Не в обычае мисс Люкс мириться с тем, что ее не устраивает.

Продолжая думать о мадам, мисс Люкс и завтрашнем вечере, Люси рассеянно перевела взгляд на студенток и увидела лицо Иннес. Сердце ее остановилось.

Прошло, наверно, три дня с тех пор, как она мельком, на ходу встретилась с Иннес, но разве могло за три дня произойти такой с лицом молодой девушки? Люси пристально вглядывалась, пытаясь понять, в чем заключается перемена. Иннес похудела, конечно, и была очень бледна, но дела было не в этом. Дело было даже и не в тенях под глазами и ямках на висках. И даже не в выражении лица; Иннес ела, спокойно глядя в тарелку. И все же ее лицо потрясло Люси. «Интересно, — подумала она, — неужели никто больше не видит и почему никто ничего не сказал». Это было одновременно неуловимо и явно, как улыбка на лице Моны Лизы, так же не поддавалось определению и так же бросалось в глаза.

Так вот что значит «сгорать изнутри», подумала Люси. «Плохо, когда человек сгорает изнутри», как сказала Бо. Действительно плохо, если это может настолько изменить лицо. Как может лицо оставаться спокойным и при этом — выглядеть вот так? Если уж на то пошло, как можно терпеть, что орел терзаеттвои внутренности, и внешне оставаться спокойной?

Люси посмотрела на Бо, сидевшую во главе ближайшего стола, и поймала беспокойный взгляд, который та бросила на Иннес.

— Надеюсь, вы вручили мистеру Эйдриану пригласительный билет? — обратилась мисс Ходж к Люкс.

— Нет, — ответила Люкс, которой до смерти надоели разговоры об Эйдриане.

— И, надеюсь, вы предупредили мисс Джалифф, что за чаем будет на одного человека больше.

— Он ничего не ест за чаем, так что я не стала беспокоиться.

Ох, хотелось закричать Люси, перестаньте нести мелкую чушь и посмотрите на Иннес. Что происходит с ней? Посмотрите на девушку, которая в прошлую субботу была само сияние. Посмотрите на нее. Что она напоминает вам? Когда сидит вот так, спокойная, красивая и совершенно больная внутри. Что она напоминает? Одно из тех удивительных деревьев в лесу, не так ли? Одно из тех внешне прекрасных деревьев, которые при малейшем прикосновении рассыпаются в прах, потому что они пустые внутри.

— Иннес не очень хорошо выглядит, — сдержанно-осторожно заметила Люси, когда они с Люкс шли наверх.

— Она выглядит совсем больной, — грубовато сказала Люкс. — А что в этом удивительного?

— Неужели ничего нельзя сделать? — спросила Люси.

— Можно найти для нее место, которого она заслуживает, — сухо ответила Люкс. — Но поскольку никаких мест вообще больше нет, это, скорее всего неосуществимо.

— Вы хотите сказать, что ей надо начинать рассылать заявления?

— Да. До конца семестра осталось только две недели, и не похоже, чтобы у мисс Ходж оставались незанятые места. Большинство мест на будущий учебный год заполняются сейчас. Это ужасная насмешка судьбы, правда? То, что самая блестящая за последние годы студентка вынуждена писать заявления-от-руки-с-просьбой-оработе-в-пяти-экземплярах-«рекомендации-не-возвращаются».

«Черт побери, — подумала Люси. — Это просто ужасно».

— Ей было предложено место, так что ответственность с мисс Ходж снимается.

— Но это место в больнице, а она не хочет заниматься медициной, — возразила Люси.

— Да, да! Не надо обращать меня в свою веру. Я и так на вашей стороне.

Люси подумала о том, как завтра приедут родители, и сияющие дочери будут показывать им Лейс, переполненные воспоминаниями о проведенных здесь годах и надеждами на успехи в будущем. С каким, должно быть, нетерпением ждала этого Иннес, ждала момента, когда увидит отца и мать, двух людей, любящих ее так сильно, сумевших, отказывая себе во всем, дать ей то образование, к которому она стремилась; ждала, чтобы порадовать их известием об Арлингхерсте.

Оказаться выпускницей без места было достаточно скверно, но это горе можно поправить. А вот несправедливость происшедшего не поправить никогда. Несправедливость перенести тяжелее, чем любую другую беду, таково было твердое мнение Люси. Она до сих пор помнила уязвленность, беспомощный гнев, отчаяние, которые терзали ее, когда в юности она становилась жертвой несправедливости. Хуже всего — чувство беспомощного гнева, оно сжигало, как на медленном огне. Выхода не было, потому что с этим ничего не поделать. Действительно гибельное чувство. Люси подумалось, что тогда ей, как Иннес, не хватало чувства юмора. Однако разве когда-нибудь молодые обладали способностью посмотреть со стороны на свои горести и разумно оценить их? Конечно, нет. Не сорокалетние шли к себе наверх и вешались, потому что кто-то в неподходящий момент сказал неподходящее слово, а четырнадцатилетние подростки.

Люси казалось, что она понимает, какая неистовая ярость, разочарование, ненависть снедают Иннес; к ее чести, она приняла удар, сохранив внешнее достоинство. Другая на ее месте рыдала бы перед всеми без исключения и собирала бы выражения сочувствия, как уличный певец собирает монеты в шляпу. Только не Иннес. Может быть, ей и не хватало чувства юмора — жировой смазки на перьях, как называла Бо, но муки, которые она при этом испытывала, оставались только ее делом, и она не собиралась выставлять их напоказ ни перед кем, меньше всего перед теми, кого она бессознательно называла «они».

Люси не удалось придумать какого-нибудь милого ненавязчивого способа выразить Иннес свое сочувствие; цветы, сладости и прочие обычные знаки дружеских чувств не годились, а замены им она не нашла; а теперь она ругала себя за то, что, хоть Иннес и находилась рядом с ней каждую ночь, ее горе стало отходить для Люси на задний план. Она вспоминала о нем каждый раз, когда Иннес с колоколом «по спальням» входила к себе в комнату, помнила, пока доносившийся оттуда легкий шум свидетельствовал, что хозяйка — дома. Люси думала о ней, беспокоилась, но вскоре засыпала. Однако днем, когда постоянно было полно разнообразных дел, она почти забывала об Иннес.

Роуз не проявляла намерений устроить в субботу вечеринку в честь получения места, однако никто не знал, было ли это продиктовано тактом, пониманием того, как к этому относится колледж, или присущей ей экономностью. Об общей вечеринке в честь Иннес, которую так радостно планировали, не могло быть и речи, а общую вечеринку в честь Роуз явно никто не собирался устраивать.

Даже если учесть тот факт, что Люси не было в Лейбсе в момент наибольшего возбуждения, когда, как легко предположить, все выговорились, как могли; казалось странным, что все студентки хранили абсолютное молчание по этому поводу. Даже маленькая мисс Моррис, которая болтала, не умолкая, каждое утро, когда приносила поднос с завтраком, никогда не упоминала об этой истории. С позиции студенток Люси в этом деле была «преподавателем», аутсайдером, может быть, даже соучастницей. Ей это очень не нравилось.

Но что ей нравилось меньше всего и от мыслей о чем она не могла отделаться, так это неопределенность будущего Иннес. Будущего, ради которого девушка изо всех сил трудилась эти годы, будущего, которое должно было стать триумфальным. Люси безумно хотелось найти для Иннес место немедленно, сию минуту, чтобы завтра, когда усталая счастливая женщина с сияющими глазами увидит, наконец, свою дочь, она не обнаружила бы, что та осталась с пустыми руками.

Однако ведь не станешь обходить все колледжи физического воспитания один за другим как торговец-разносчик, не станешь предлагать девушку друзьям, как неудачно сшитое платье. Желания помочь было недостаточно. А Люси кроме желания помочь, оказывается, не располагала ничем.

Ладно, она употребит свое желание помочь и посмотрит, куда оно приведет. Когда все остальные отправились наверх, Люси последовала за мисс Ходж в ее кабинет и сказала:

— Генриетта, а мы не можем изобрести место для мисс Иннес? Недопустимо, чтобы она осталась без работы.

— Мисс Иннес долго не будет без работы. А кроме того, я не могу себе представить, чтобы воображаемое место оказалось утешением.

— Я не сказала «вообразить», я сказала «изобрести»: сотворить. Наверняка во всей стране имеется дюжина вакансий. Не могли бы мы соединить Иннес и работу, избавив ее от томительного ожидания ответов на поданные объявления. Это ожидание, Генриетта. Ты помнишь, каково это? Написанные красивым почерком объявления и рекомендации, которые не возвращают.

— Я предлагала мисс Иннес место, и она отказалась от него. Не вижу, что еще я могу сделать. У меня больше нет вакансий.

— Да, но ты могла бы связаться с каким-нибудь бюро по найму и поговорить о ней, не правда ли?

— Я? Это значило бы нарушить все правила. И это совершенно не нужно. Когда она будет давать объявление, она, естественно, сошлется на меня, и если бы я не хотела давать ей рекомендации…

— Но ты могла бы — о, ты могла бы попросить место, поскольку у тебя есть выдающаяся студентка…

— Люси, ты говоришь абсурдные вещи.

— Знаю, но мне бы хотелось, чтобы Иннес «где-то очень ждали сегодня в пять часов».

Мисс Ходж, которая не читала Киплинга — точнее, не знала о его существовании — пристально посмотрела на Люси.

— Для женщины, написавшей такую достопримечательную книгу — профессор Биток с похвалой отозвался вчера за чаем в колледже университета — ты рассуждаешь необыкновенно импульсивно и легкомысленно.

Эта сентенция окончательно разрушила надежды Люси, которая хорошо отдавала себе отчет в собственных талантах. Почувствовав себя уязвленной, она встала и посмотрела на широкую спину Генриетты, смотревшей в окно.

— Я очень боюсь, — проговорила Генриетта, — что погода испортится. Сегодняшний утренний прогноз был отнюдь не обнадеживающим, да и чудесные летние дни держались так долго, что пора ждать перемены. Если она произойдет завтра, это будет трагедия.

Трагедия, вот как! Господи, глупая, никому не нужная толстуха, это ты рассуждаешь легкомысленно. Может быть, у меня коэффициент интеллекта С3 и детские порывы, но я умею распознать трагедию, когда вижу ее, и она не имеет ничего общего с тем, когда толпа людей убегает, спасая от дождя свои нарядные туалеты или сэндвичи с огурцами. Честное слово, это — не трагедия.

— Да, не хотелось бы этого, Генриетта, — медленно проговорила Люси, вышла и отправилась наверх.

Она немного постояла у окна на лестничной площадке, глядя на плотные черные тучи, собирающиеся на горизонте, и злорадно желая, чтобы завтра они, как Ниагара, обрушились на Лейс и затопили его, так, чтобы над всем колледжем, как в прачечной, подымался пар от сохнущей одежды. Однако Люси почти сразу осознала, сколь ужасны подобные мысли, и поспешно изменила свое пожелание. Завтра — великий день; Господи, благослови их; день, ради которого они трудилась до седьмого пота, зарабатывали шрамы, терпели саркастические замечания, ради которого их били, ломали, вытягивали, день, которого они с надеждой ждали, проливая слезы, ради которого жили. Будет только справедливо, если завтра ради них будет светить солнце.

А кроме того, наверняка, у мисс Иннес есть только одна пара нарядных туфель.

XVI

За время своего пребывания в Лейсе Люси каждый следующий день все легче просыпалась по утрам. Когда дикий звон колокола в 5.30 впервые взорвался и разбудил ее, она, как только он стих, повернулась на другой бок и снова заснула. Однако постепенно привычка начала вырабатываться. Теперь она не только не засыпала после ранней побудки, но в последние день-два в каких-то еще дремлющих глубинах души появилось ощущение момента, когда этот звонок должен прозвенеть. А утро Показательного выступления вообще можно назвать историческим, потому что она проснулась до reveille[46].

Ее разбудил легкий холодок под ложечкой, чувство, которого она не испытывала с самого детства. Оно было связано с днями, когда в школе выдавали награды. Люси всегда получала какую-нибудь награду. Никогда ничего выдающегося, увы — вторая по французскому, третья по рисованию, третья по пению, однако ее обязательно как-то отмечали. Иногда ей приходилось и выступать — сыграть, например, прелюд Рахманинова. Не тот, который «да, да, да а да-де-де-де»; для «де-де-де» требовалась необыкновенная сосредоточенность — и новое платье. Отсюда и холодок внутри. И вдруг сегодня, столько лет спустя, она снова испытала это ощущение. Долгие годы любая дрожь в этой области тела появлялась только как результат несварения желудка, если к несварению можно отнести слово «только». Теперь же, поскольку она разделяла эмоции, испытываемые окружавшей ее молодежью, она разделяла с ними и волнения, и ожидания.

Люси села в постели и посмотрела в окно. Погода была пасмурной, серой, лежал холодный туман, но позже он поднимется, и день может оказаться великолепным. Стояла абсолютная тишина. Все застыло в предрассветном сумраке, только школьная кошка осторожно переступала по мокрым от росы камням, тряся попеременно лапками, как бы протестуя. Трава отяжелела от росы, и Люси, которая почему-то любила мокрую траву, посмотрела на нее с удовольствием.

Тишину разорвал звон колокола. Кошка, как будто внезапно вспомнив о безотлагательном деле, подпрыгнула и умчалась прочь. Гравий проскрипел под ногами Джидди, направлявшегося в гимнастический зал, и вот уже послышался жалобный вой пылесоса, как будто где-то вдали завыла сирена. Стоны, зевки и вопросы о погоде понеслись из окон всех келий, окружавших двор, но никто не выглянул: встать было так кошмарно трудно, что этот момент оттягивали до последнего.

Люси решила одеться и выйти, окунуться в серое росистое утро, прохладное, сырое, целительное. Она пойдет посмотрит, как выглядят лютики без солнца. Люси кое-как умылась, надела на себя все теплое, что у нее было, накинула на плечи плащ, вышла в пустынный коридор и спустилась по безлюдной лестнице. У двери во двор она остановилась почитать объявления на студенческой доске; среди них были и таинственные, и загадочные, и понятные. «Студенткам напоминают, что родителей и посетителей можно проводить в спальное крыло и клинику, но нельзя в фасадную часть дома». «Младшим напоминают, что в их обязанность входит обслуживать гостей, во время чая и помогать прислуге». И совершенно отдельно, заглавными буквами:

ДИПЛОМЫ БУДУТ ВЫДАВАТЬСЯ ВО ВТОРНИК УТРОМ В 9 ЧАСОВ

Идя к крытому переходу, Люси представляла себе дипломы в виде пергаментных свитков, перевязанных лентами, но потом вспомнила, что и в этом колледж не подчинялся никаким законам. Диплом Лейса представлял собой значок, прикреплявшийся к платью; серебряный кружок с эмалью, приколотый с левой стороны груди, расскажет всем, где провела его обладательница свои студенческие годы и как закончила.

Люси вступила в крытый переход и пошла к гимнастическому залу. Джидди давно закончил уборку — перед тем, как выйти, Люси видела из окна своей комнаты, как он возится с розами в дальнем конце лужайки — и Роуз, наверно, завершила уже свои утренние занятия, (легкие влажные следы ее кроссовок виднелись на бетонной дорожке) так что зал, по-видимому, был пуст. Люси остановилась у поворота и вошла в открытую дверь. Как ипподром выглядит более драматично до того, как толпа заполнит его, или стадион до того, как машины исчертят его следами своих шин, так и большой зал, замерший в ожидании, зачаровал мисс Пим. Пустота, тишина, зеленовато, как под водой, освещение придавали ему достоинство и таинственность, которых у него не было в течение рабочего дня. Бум, на котором занималась Роуз, оставался в тени, а в зеркалах под галереей дрожали, многократно повторяясь, отражения проникающего сверху света.

Люси захотелось крикнуть, чтобы услышать собственный голос в этом пустом пространстве, или влезть на шведскую стенку — проверить, сможет ли она совершить это, не ощутив сердцебиения. Однако она довольствовалась тем, что стояла и смотрела. В ее возрасте этого достаточно, и это она умела делать.

Что-то сверкнуло на полу на пол-пути от Люси к буму; что-то очень маленькое и блестящее. Шляпка гвоздя или что-нибудь вроде этого, подумала Люси; но тут же спохватилась, что в полу гимнастического зала гвоздей быть не может. Ей стало любопытно, что бы это могло быть, и она подошла и подняла блестящий предмет. Это была маленькая филигранная розетка, плоская, из серебристого металла. Люси опустила ее в карман своего жакета и, улыбнувшись, повернулась, чтобы продолжить свой путь. Если холодок внутри сегодня утром напомнил ей о школьных днях, то этот маленький металлический кружок еще яснее говорил о праздниках ее детства. Раньше даже, чем она поняла, что это такое, ее подсознание перенесло ее в атмосферу печенья, желе и белых шелковых платьиц, а на ногах — пара лакированных туфелек с резинкой крест-накрест вокруг лодыжки и крошечной серебряной розеткой у выреза. Спускаясь по дорожке к калитке, Люси вынула ее из кармана и снова улыбнулась, вспоминая. Она совсем забыла эти бронзового цвета лакированные туфельки; они могли быть и черными, но все франтихи носили бронзовые. Интересно, подумала Люси, у кого в колледже сохранилась такая пара. На уроках танцев студентки носили балетные туфли с укрепленным носком или без него, а гимнастические туфли были кожаными, с рантом и полоской резины на подъеме. Люси никогда ни на ком в колледже не видела лакированных туфелек с маленьким украшением у выреза.

Может быть, Роуз надела их утром, чтобы добежать до гимнастического зала. Украшение, несомненно, было потеряно сегодня, потому что пылесос в руках Джидди убрал бы из зала все, что не прибито.

Люси постояла немного у калитки, но озябла и испытала разочарование: деревьев в тумане не было видно, лютики выглядели на сером лугу просто как ржавые пятна, а живые изгороди были похожи на грязный снег. Ей не хотелось возвращаться в дом до завтрака, поэтому она пошла к теннисным кортам, где Младшие чинили сетки — они сказали, что сегодня все делают все, единственный день в году, когда энергия всего колледжа собирается воедино — и Люси осталась с ними поболтать; она немного помогла им, а потом они вместе пошли в дом завтракать. Все девочки удивлялись тому, как рано она встала, и маленькая мисс Моррис высказала предположение, что Люси надоело есть холодные тосты у себя в комнате; однако, когда она призналась, что не могла спать от возбуждения, они были довольны, что не только у них в груди живут подобные эмоции, и обещали, что действительность превзойдет все ожидания. Ведь, наверно, мисс Пим еще ничего не видела.

Люси сменила промокшие туфли на сухие, вытерпела дружеские насмешки преподавателей по поводу неожиданного приступа активности и спустилась вместе с ними к завтраку.

Повернувшись посмотреть, как выглядит сегодня Иннес, она увидела брешь в рядах студенческих голов. Люси не настолько знала размещение девушек, чтобы понять, кого нет, однако, за одним из столов, несомненно, было свободное место. Интересно, подумала Люси, видит ли Генриетта. Усевшись за стол, Генриетта привычно обвела взглядом комнату, но поскольку все в этот момент усаживались, рисунок был смазан и обнаружить брешь немедленно было невозможно.

Поспешно, на случай, если Генриетта не заметила этой бреши, Люси отвела глаза и не стала заниматься дальнейшим расследованием. Ей ни в коем случае не хотелось навлекать кару на кого-то из студенток, как бы та ни провинилась.

Мисс Ходж, быстро проглотив свой пирог с рыбой, положила вилку и подняла на студенток свои маленькие слоновьи глазки.

— Мисс Рагг, — произнесла она, — попросите мисс Нэш подойти ко мне.

Нэш поднялась со своего места во главе ближайшего стола и подошла.

— Это мисс Роуз не хватает за столом мисс Стюарт?

— Да, мисс Ходж.

— Почему она не пришла к завтраку?

— Не знаю, мисс Ходж.

— Пошлите кого-нибудь из Младших к ней в комнату спросить, почему ее нет здесь.

— Хорошо, мисс Ходж.

Туповатая услужливая студентка из Младших по фамилии Татл, которая обычно всегда убирала посуду, была отправлена с этой миссией и, вернувшись, доложила, что Роуз в комнате нет; это известие Бо передала главному столу.

— Где вы видели мисс Роуз последний раз?

— Не могу вспомнить, видела ли я ее сегодня вообще, мисс Ходж. Мы все были дома и занимались самыми разными делами. Это не то, что сидеть в классе или находиться в зале.

— Кто-нибудь знает, где мисс Роуз? — обратилась Генриетта к студенткам.

Похоже, никто не знал.

— Кто-нибудь видел ее сегодня утром?

Оказывается, никто не видел.

Генриетта, которая успела проглотить два тоста, пока Татл ходила наверх, проговорила:

— Достаточно, мисс Нэш.

Бо вернулась на свое место. Генриетта сложила салфетку и взглянула на фрекен, но фрекен уже поднималась из-за стола с обеспокоенным выражением на лице.

— Мы с вами пойдем в гимнастический зал, фрекен, — сказала Генриетта, и они обе вышли; остальные последовали за ними, но в зал не пошли. Люси отправилась к себе наверх, чтобы убрать постель, и только по пути сообразила: «Мне бы следовало сказать, что ее не было в зале. Как глупо, что я не подумала об этом раньше». Она привела в порядок комнату — студенткам полагалось выполнять эту обязанность, и она считала справедливым, если и она будет делать это сама — все время раздумывая, куда могла исчезнуть Роуз. И почему. Вдруг опять сегодня утром она не могла выполнить это простое упражнение на буме, вдруг опять crise de nerfs[47]? Это было единственное объяснение тому странному факту, что кто-то из студенток колледжа не пришел на завтрак.

Люси прошла в «старый дом», спустилась по парадной лестнице и вышла в сад. Из кабинета доносился голос Генриетты — она с кем-то взволнованно говорила по телефону, и Люси решила не мешать ей. До молитвы оставалось еще больше получаса, и это время она проведет в саду, разбирая свою почту; туман быстро поднимался, и в воздухе, который до того оставался мертвенно серым, появились мерцающие проблески. Люси направилась к своей любимой скамейке в дальнем конце сада, откуда был виден окружающий пейзаж, и в дом вернулась только в девять часов. Теперь можно было не сомневаться в погоде: день будет прекрасным. «Трагедии», которой опасалась Генриетта, не случится.

Когда Люси огибала угол дома, от парадного входа отъехала машина «скорой помощи» и двинулась по подъездной аллее. Люси с удивлением посмотрела ей вслед, однако сочла, что здесь карета «скорой помощи» не должна наводить страх, как это бывает в обычной жизни. Быть может, что-то, связанное с клиникой.

Время — без двух минут девять — требовало присутствия в гостиной преподавателей в полном сборе, однако, там находилась только мисс Люкс.

— Роуз нашлась? — спросила Люси.

— Да.

— Где?

— В гимнастическом зале, с переломом основания черепа.

Даже в момент шока, который она испытала, Люси заметила, как типична для Люкс эта сжатая фраза.

— Как? Что случилось?

— Штырь, который удерживал бум, был плохо вставлен. Когда она вспрыгивала на бум, он упал ей на голову.

— Господи Боже! — Люси будто почувствовала, как тупое бревно обрушивается на ее собственную голову; она всегда ненавидела бумы.

— Фрекен уехала с ней в машине «скорой помощи» в Вест Ларборо.

— Хорошо, что так быстро.

Да. Вест Ларборо недалеко, утром, к счастью, «скорая помощь» была еще на месте, и когда она ехала сюда, на дороге не было движения, которое бы ее задержало.

— Какое несчастье! В день Показательных выступлений!

— Да. Мы попытались скрыть это от студенток, но безнадежно, конечно. Так что мы можем только свести к минимуму шок.

— Как вы думаете, насколько это серьезно?

— Никто не знает. Мисс Ходж телеграфировала ее родным.

— Они не приедут к Показу?

— Похоже, не собирались. Родителей у нее нет, только тетка и дядя, которые ее вырастили. Как подумаешь, — добавила мисс Люкс, минутку помолчав, — она и была похожа на бездомную. — Она даже не заметила, что употребила прошедшее время.

— Это получилось по вине самой Роуз, полагаю? — спросила Люси.

— Или студентки, помогавшей ей установить эту штуку вчера вечером.

— А кто это был?

— Кажется, О'Доннелл. Мисс Ходж послала за ней, хочет расспросить.

В этот момент вошла сама Генриетта, и смутная досада, которую в последние дни испытывала Люси по отношению к своей подруге, испарилась без следа: она увидела лицо Генриетты. Генриетта, казалось, постарела лет на десять и даже похудела, по меньшей мере, на целый стоун.

— Телефон у них как будто есть, — проговорила она, продолжая единственную тему, которая занимала ее мысли. — Так что я смогу поговорить с ними раньше, чем они получат телеграмму. Я заказала междугородный разговор. Наверно, к вечеру они приедут сюда. Я не могу отойти от телефона, так что проведите, пожалуйста, молитву, мисс Люкс. Фрекен не успеет вернуться. — Фрекен, как старшая преподавательница гимнастики, была второй по рангу после мисс Ходж. — Мисс Рагг, наверно, не будет на молитве; она приводит в порядок гимнастический зал. Мадам будет, и Люси окажет вам поддержку.

— Конечно, конечно, — подтвердила Люси. — Может, я могу еще чтонибудь сделать?

В дверь постучали, и вошла О'Доннелл.

— Мисс Ходж, вы хотели меня видеть?

— О, у меня в кабинете, мисс О'Доннелл.

— Вас там не было, вот я и…

— Это не имеет значения, раз уж вы здесь. Скажите, когда вечером вы устанавливали бум с мисс Роуз… ведь вы помогали ей?

— Да, мисс Ходж.

— Когда вы с ней устанавливали бум, какой его конец вы крепили?

На мгновение воцарилось напряженное молчание. О'Доннелл, совершенно очевидно, не знала, какой конец сорвался, и не знала, будет ли то, что она сейчас скажет, для нее проклятием или спасением. Однако, когда она заговорила, в голосе ее прозвучала отчаянная решимость, свидетельствовавшая, что все, что она скажет, будет правдой.

— Тот, что у стены, мисс Ходж.

— Вы вставляли штырь в стойку, которая прикреплена к стене?

— Да.

— А мисс Роуз занималась стойкой посредине?

— Да, мисс Ходж.

— У вас нет сомнений в том, какой конец вы крепили?

— Никаких.

— Почему вы так уверены?

— Потому что я всегда крепила тот конец, что у стены.

— А почему так?

— Роуз выше ростом, чем я, и могла поднимать бум на большую высоту. Поэтому я всегда бралась за тот конец, что у стены, чтобы можно было встать на перекладину шведской стенки, когда вставляла штырь.

— Понимаю. Очень хорошо. Спасибо, мисс О'Доннелл за вашу прямоту.

О'Доннелл повернулась, чтобы идти, но потом снова обернулась.

— А какая стойка сорвалась, мисс Ходж?

— Та, что посредине, — ответила мисс Ходж, глядя на девушку почти с любовью, хотя всего минуту назад готова была отпустить ее, оставив в неизвестности, снято ли с нее подозрение.

Краска прихлынула к обычно бледному лицу О'Доннелл.

— О, спасибо! — прошептала она и вышла, почти выбежала, из комнаты.

— Бедняжка, — посочувствовала Люкс, — это были для нее ужасные минуты.

— Небрежность в обращении со снарядами так непохожа на мисс Роуз, — задумчиво произнесла Генриетта.

— Вы же не думаете, что О'Доннелл сказала неправду?

— Нет, нет. Она, сказала, несомненно, правду. Совершенно естественно, что она крепила конец у стены, где ей могла помочь шведская стенка. Но я все никак не могу себе представить, как это случилось. Помимо того, что мисс Роуз обычно всегда очень внимательна, штырь должен был быть плохо вставлен, чтобы он вылетел и бум мог опуститься. И трос должен был быть слишком слабо натянут, чтобы бум упал почти на три фута!

— А Джидди не мог что-нибудь случайно повредить?

— Не знаю, что он мог там сделать. Чтобы изменить положение вставленного штыря на такой высоте, нужно специально дотянуться до него. Джидди не мог задеть его своим пылесосом. Да и как бы он ни гордился его мощностью, ее недостаточно, чтобы вытащить штырь из стойки.

— Да. — Люкс немного подумала. — Расшатать штырь могла бы только вибрация. Какое-нибудь колебание. Но ничего такого не было.

— Конечно, ничего такого в гимнастическом зале не было. Мисс Роуз заперла его, как обычно, вчера вечером и отдала ключ Джидди, а он открыл зал сегодня утром после первого звонка.

— Значит, остается только предположить, что мисс Роуз на сей раз была слишком беспечна. Она ушла из зала последней и вернулась первой — так рано туда никого не загонишь, если в том нет жестокой необходимости, так что винить следует Роуз. И скажем спасибо за это. Все и так достаточно плохо, но было бы много хуже, если бы оказалось, что небрежность проявила другая, и теперь ее будет угнетать мысль, что она виновата в…

Прозвонил колокол на молитву, и одновременно истерически, как обычно, внизу затрещал телефон.

— Фрекен не вернулась? — спросила появившаяся в дверях мадам. — Ну ладно, пойдемте. Жизнь должна продолжаться, вот сентенция, подходящая к данному моменту. И будем надеяться, что утренняя порция духовной пищи не окажется уж слишком подходящей к случаю. Священное Писание имеет ужасное обыкновение быть подходящим к случаю.

Люси в очередной раз пожелала мадам Лефевр оказаться на необитаемом острове где-нибудь в районе Австралии.

Собравшиеся в ожидании преподавателей студентки подавленно молчали, и молитва прошла в атмосфере уныния — случай непривычный и беспримерный. Только к моменту, когда запели гимн, все немного пришли в себя. Гимн был на слова Блейка[48], имел возвышенно-воинственный дух, и они пропели его с чувством. Люси тоже.

«Мой дух в борьбе несокрушим, незримый меч всегда со мной», пела она, вкладывая в слова всю душу. И вдруг замолчала, потому что у нее перехватило дыхание.

Перехватило дыхание от мысли, которая заставила ее онеметь.

Она вспомнила. Вспомнила, почему была уверена, что Роуз не найдут в гимнастическом зале. Она видела влажные следы Роуз на бетонной дорожке и потому сочла, что Роуз уже ушла. Но Роуз туда еще не приходила. Роуз пришла позже, вспрыгнула на плохо закрепленный бум и лежала там, пока ее не стали искать после завтрака.

Тогда — чьи это были следы?

XVII

— Студентки, — обратилась к девушкам мисс Ходж, подымаясь со своего места после ленча и показывая жестом остальным преподавателям, чтобы они оставались сидеть, — вы все знаете о несчастном случае, который произошел сегодня утром — полностью из-за небрежности самой пострадавшей. Первое, чему учат гимнастку — внимательно осмотреть снаряд перед тем, как пользоваться им. То, что такая ответственная, и вообще прекрасная студентка, как мисс Роуз, пренебрегла этой простой, самой основной обязанностью, — предостережение всем вам. Это первое. Второе. Сегодня мы принимаем гостей. То, что случилось утром — не секрет, мы не могли бы скрыть это, даже если бы захотели — но я прошу вас не говорить на эту тему. Наши гости приедут, чтобы хорошо провести время; известие, что сегодня утром имел место достаточно серьезный несчастный случай, в результате которого одна из наших студенток попала в больницу, несомненно испортит им удовольствие; возможно, наблюдая гимнастические упражнения, они будут испытывать совершенно ненужный страх. Так что если у кого-нибудь из вас есть желание драматизировать сегодняшнее происшествие, пожалуйста, обуздайте его. Ваше дело — позаботиться, чтобы гости уехали довольные, не беспокоясь и не сожалея ни о чем. Я надеюсь на ваш здравый смысл.

Это утро прошло под знаком приспосабливания — физического, умственного, духовного. Фрекен вернулась из госпиталя в Вест Ларборо и стала работать со Старшими, переделывая их выступление так, чтобы не было заметно, что их стало на одну меньше. Невозмутимое спокойствие фрекен помогло девушкам воспринять изменения и саму необходимость в них достаточно хладнокровно, хотя фрекен и говорила, что по крайней мере одна из трех шарахалась в сторону как пугливый жеребенок, когда ей нужно было работать на переднем конце бума или проходить то место, где он упал. Будет чудом, сказала фрекен, покоряясь судьбе, если на сегодняшнем Показе та или другая не наделают ошибок. Как только фрекен отпустила девушек, наступила очередь мадам Лефевр. Благодаря своим физическим способностям Роуз участвовала почти в каждом номере балетной программы, а это означало, что каждый номер должен был подвергнуться либо залатыванию дыр, либо переделке. Это неблагодарное и трудное занятие продолжалось до самого ленча, и отголоски его были слышны и позже. Большая часть разговоров за ленчем, похоже, состояла из замечаний типа: «Это ты протягиваешь мне правую руку, когда Стюарт проходит впереди меня?» а Дэйкерс легче было нарушить общее молчание, результат охватившего всех волнения, обычного в таких случаях, объявляя громким голосом, что «последний час доказал, дорогие, что один человек может находиться одновременно в двух местах».

Однако главное событие произошло, когда фрекен и мадам закончили ревизию каждая своей программы. Тогда-то мисс Ходж послала за Иннес и предложила ей место Роуз в Арлингхерсте. В госпитале подтвердили диагноз фрекен о переломе, было ясно, что Роуз много месяцев не сможет работать. Как восприняла это Иннес, никто не знал; знали только, что она согласилась. Это назначение было как бы спадом напряжения, оно оказалось в тени настоящей сенсации, и было воспринято как нечто само собой разумеющееся; насколько могла заметить Люси, ни студентки, ни преподаватели не думали о нем. Единственным комментарием была сардоническая реплика мадам: «Господь располагает».

Однако Люси не ощутила радости по этому поводу. Неясное беспокойство, шевелившееся в ней, досаждало, как умственное несварение. Ее беспокоило «попадание в точку» во времени. Несчастный случай произошел не только в удобный, но и в самый последний момент. Завтра Роуз уже не нужно было идти в гимнастический зал заниматься, не нужно было бы устанавливать бум и не было бы плохо вставленного штыря. И потом эти влажные следы ранним утром. Если это не были следы самой Роуз, то чьи тогда? Как совершенно справедливо заметила Люкс, в такой ранний час никого нельзя было близко подтащить к гимнастическому залу, разве только дикими лошадьми.

Может быть, это были отпечатки ног Роуз, но она еще куда-то ходила прежде, чем отправилась в зал позаниматься несколько минут на буме. Люси не могла поклясться, что следы вели в дом, она не помнила, были ли следы на ступеньках. Просто она увидела важные следы в крытом переходе и решила, вообще не задерживаясь на этой мысли, что Роуз ее опередила. Может быть, следы огибали здание, Люси не знала. Они вообще могли не иметь ничего общего с гимнастическим залом. И со студентками тоже. Быть может эти отпечатки туфель без каблуков, такие неясные, смазанные, были оставлены утренними тапочками одной из служанок.

Все это было возможно. Но к следам, которые, скорее всего, не были следами Роуз, примешивалась находка маленького металлического украшения на полу, который за двадцать минут до этого был вычищен пылесосом. Украшения, лежавшего как раз посредине между входной дверью и ожидавшим Роуз бумом. И какие бы ни строить догадки, одно было ясно: украшение потеряно не Роуз. Она не только почти наверняка не заходила в зал утром, до того, как туда вошла Люси, у нее просто не было лакированных туфель. Люси знала это точно, потому что сегодня ей пришлось взять на себя упаковку вещей Роуз. Мисс Джолифф, в чью обязанность это входило номинально, была загружена приготовлениями к приему гостей и переложила это дело на Рагг. Та не нашла, кому из студенток это поручить, потому что все были заняты на уроке у мадам, а доверить эту обязанность Младшим было невозможно. Поэтому Люси добровольно вызвалась проделать эту работу, радуясь, что может быть хоть в чем-то полезной. Первое, что она сделала в Номере Четырнадцатом, — вынула из шкафа туфли Роуз и осмотрела их.

Отсутствовала только пара гимнастических туфель, которые, очевидно, Роуз надела сегодня утром. Но чтобы быть абсолютно уверенной, Люси, услышав, что Старшие вернулись из гимнастического зала, позвала О'Доннелл и спросила:

— Вы ведь хорошо знаете мисс Роуз? Посмотрите, пожалуйста, на туфли и скажите, вся ли здесь обувь, что у нее была; а потом я начну укладывать их.

О'Доннелл посмотрела и сказала — да, вся. «Кроме гимнастических туфель, — добавила она. — Они были на ней».

Похоже, все было именно так.

— Она ничего не отдавала чистить?

— Нет, всю обувь мы чистили сами, кроме хоккейных ботинок зимой.

Значит, так. На Роуз этим утром были обычные туфли для гимнастики. Маленькая филигранная розетка оторвалась не от туфли Роуз.

Тогда от чьей? — спрашивала себя Люси, упаковывая вещи Роуз с такой аккуратностью, с какой никогда не обращалась со своими собственными. От чьей?

Переодеваясь, она продолжала задавать себе этот вопрос. Розетку она убрала в один из ящичков стола, служившего одновременно письменным и туалетным, и безрадостно раглядывала свой скудный гардероб, выбирая что-нибудь подходящее для праздника на открытом воздухе. Из окна, выходящего в сад, ей было видно, как Младшие устанавливали там столики, плетеные стулья и зонтики, под которыми будут пить чай. Девочки сновали туда-сюда как муравьи, создавая веселый разноцветный узор по краям лужайки. Солнечные лучи освещали их, и вся картина с ее четкими многочисленными деталями напоминала внезапно повеселевшее полотно Брейгеля.

Однако когда Люси глянула вниз на эту картину и вспомнила, с каким нетерпением она ждала этого праздника, у нее было тоскливо на душе, и она не могла понять, откуда эта тоска. Ей было ясно только одно. Сегодня вечером она должна пойти к Генриетте и отдать маленькую розетку. Когда общее возбуждение уляжется, и у Генриетты будет время успокоиться и подумать, тогда эту проблему — если таковая вообще существовала — можно будет поставить перед ней. Прошлый раз она, Люси, поступила неправильно, когда, пытаясь избавить Генриетту от неприятностей, бросила в воду маленькую красную книжку; на этот аз она исполнит свой долг. Розетка — это не ее дело.

Да. Это не ее дело. Конечно, не ее.

Люси решила, что голубое полотняное платье с узким красным пояском достаточно ясно свидетельствует о своем происхождении с Ганновер сквер и удовлетворит самых критически настроенных родителей, приехавших из провинции; она почистила замшевые туфли щеткой, которую вложила в них заботливая миссис Монморанси, и спустилась в сад предложить свою помощь, там, где она могла понадобиться.

В два часа начали приезжать первые гости; они заходили поздороваться в кабинет к мисс Ходж, а затем переходили в руки своих возбужденных отпрысков. Отцы с недоверием трогали странные приспособления в клинике, матери ощупывали кровать в спальном крыле, а опытные в садоводстве дядюшки осматривали в саду розы Джидди. Люси попыталась отвлечься, стараясь «связать» попадавшихся ей родителей с той или иной студенткой. Она заметила, что бессознательно ищет мистера и миссис Иннес и почти со страхом ждет встречи с ними. Почему со страхом? спрашивала она себя. Страшиться нечего, ведь так? Конечно, нечего. Все замечательно. Иннес в конце концов получила Арлингхерст; этот день в конце концов стал для нее днем триумфа.

Люси столкнулась с ними неожиданно, огибая на ходу изгородь из душистого горошка. Иннес шла между отцом и матерью, держа их под руки, и лицо ее светилось. Это не было то сияние, которое сверкало в ее глазах неделю назад, но все же это был достаточно хороший заменитель. У девушки был изможденный вид, но она казалась спокойной, как будто, каков бы ни был результат, внутренняя борьба закончилась.

— Вы познакомились с ними и ничего мне не сказали, — обратилась она к мисс Пим, указывая на родителей.

Как будто встретились старые друзья, подумала Люси. Трудно поверить, что она видела этих людей только один раз в течение часа, летним утром, за кофе. Казалось, что она знает их всю жизнь. И они со своей стороны, верила Люси, испытывают такое же чувство. Они действительно были рады снова увидеться с ней, чтото вспоминали, о чем-то спрашивали, ссылаясь на ее высказывания и вообще вели себя так, будто она не только играла важную роль в их жизни, но просто была частью этой жизни. И Люси, привыкшая к равнодушию, царившему на литературных вечеринках, почувствовала, что благодаря им у нее на сердце снова потеплело.

Иннес оставила их беседовать и ушла готовиться к выступлению гимнасток, которым должна была открыться праздничная программа, а Люси вместе с родителями девушки направилась к гимнастическому залу.

— Мэри выглядит совсем больной, — сказала ее мать. — Что-нибудь неладно?

Люси колебалась с ответом, не зная, что сказала им дочь.

— Она рассказала нам о несчастном случае и о том, что ей по наследству достался Арлингхерст. Наверно, ей не очень приятно, что ее удача — результат несчастья другой студентки, но тут примешалось еще что-то.

— Все считали само собой разумеющимся, что в первую очередь это место должна получить она. Думаю, для нее было ударом, когда этого не произошло.

— Понимаю. Да, — медленно проговорила миссис Иннес, и Люси почувствовала, что дальнейших объяснений не требуется; вся история мучений и мужества Иннес стала ясна ее матери в одно мгновение.

— Боюсь, ей может не понравиться, что я вам рассказала, так что…

— Нет-нет, мы ничего не скажем, — заверила мать Иннес. — Как мило выглядит сад. Джарвис и я из сил выбиваемся на нашем клочке земли, но только его уголки чуть-чуть похожи на картинки из книг, а мои всегда напоминают что-то другое. Только посмотрите на эти мелкие желтые розы!

Так они дошли до двери в гимнастический зал, и Люси проводила их наверх, показав им «Нетерпящего» — ее уколола мысль о маленькой металлической розетке, — помогла найти их места на галерее, и праздник начался.

Место Люси было в конце первого ряда, и оттуда она с любовью смотрела вниз на сосредоточенные юные лица, с такой напряженной решимостью ожидающие команды фрекен. Люси слышала, как одна из Старших говорила: «Не беспокойся, фрекен нас вытянет». И по ее глазам было видно, что она верила в это. Им предстояло испытание, они подошли к нему потрясенные, но фрекен их вытянет.

Люси осознала теперь ту любовь, которая светилась в глазах Генриетты, когда они в первый раз вместе смотрели репетицию Показа. Это было меньше двух недель назад. Теперь вот и у нее, Люси, появилось по отношению к ним собственническое чувство и гордость за них. Когда придет осень, даже карта Англии будет выглядеть для нее по-другому после этих двух недель в Лейсе. Манчестер — будет городом, где работают Апостолы, Аберисвит — местом, где пытается бодрствовать Томас, в Линге — Дэйкерс нянчится с детьми, и так далее. Если она, Люси, испытывает к ним такие чувства после нескольких дней жизни здесь, не удивительно, что Генриетта, которая видела, как они неумелыми новичками начинали свою жизнь в колледже, как они росли, совершенствовались, боролись, терпели неудачи, добивались успехов — смотрела на них, как на своих дочерей. Удачливых дочерей.

Девушки закончили первый номер, и напряжение немного сошло с их лиц, они начали успокаиваться. Аплодисменты, которыми наградили их после вольных упражнений, разорвали тишину, согрели атмосферу и сделали все более человечным.

— Какие прелестные девушки, — сказала сидевшая рядом с Люси дама с лорнетом, похожая на вдовствующую герцогиню (кто теперь пользуется такой штукой? вряд ли это чья-то мать) и, повернувшись, спросила конфиденциальным тоном:

— Скажите, ведь их отбирали?

— Не понимаю, — пробормотала Люси.

— Я хочу сказать, здесь все-все Старшие?

— Вы думаете, это только лучшие? О нет, здесь вся группа.

— Правда? Совершенно замечательно. И такие хорошенькие. Просто удивительно хорошенькие.

Она что, думала, что всем, у кого веснушки, дали по пол-кроны, чтобы они убрались на время отсюда? —изумилась Люси.

Но вдовствующая особа говорила правду. Исключая лошадейдвухлеток на тренировке, Люси не могла придумать ничего, радующего душу и глаз более, чем эти загорелые ловкие юные создания, которые сейчас внизу были заняты тем, что устанавливали бумы. Кольца из-под крыши опустились, веревочные трапы натянулись, и на всех трех видах снарядов непринужденно, с мастерством замелькали тела Старших. Аплодисменты, которыми их наградили, когда они убрали кольца и трапеции и развернули бумы для упражнений на равновесие, были искренними и громкими. Зрелище публике нравилось.

Когда Люси была здесь сегодня рано утром, под таинственным сводом, образованным зеленоватыми тенями, зал выглядел совершенно иначе. Сейчас он был золотым, реальным, живым; солнечный свет, проходивший сквозь крышу, дождем изливался на светлое дерево и заставлял его пылать. Снова увидев своим мысленным взором пустое пространство с единственным установленным в ожидании Роуз бумом, Люси повернулась посмотреть, кому выпадет жребий выполнять упражнение на равновесие на том месте, где нашли Роуз. Кому достанется передний конец того бума?

Иннес.

— Пошли! — скомандовала фрекен, и восемь юных тел, сделав сальто, взлетели на высокие бумы. Секунду они посидели там, потом в унисон поднялись и встали во весь рост на противоположных концах бума, одна нога перед другой, лицом друг к другу.

Люси отчаянно надеялась, что Иннес не потеряет сознание. Девушка была не просто бледна, она была зеленой. Ее напарница, Стюарт, попыталась начать, но увидев, что Иннес не готова, остановилась подождать ее. Но Иннес стояла как вкопанная, не в состоянии пошевелить ни одним мускулом. Стюарт послала ей отчаянно-призывный взгляд, однако Иннес продолжала стоять будто парализованная. Что-то было сказано ими друг другу без слов, и Стюарт стала выполнять упражнение, выполнять превосходно, что в данных обстоятельствах заслуживало особой похвалы. Все силы Иннес были сконцентрированы на том, чтобы удержаться на буме, спуститься на пол вместе со всеми и не погубить все упражнение, свалившись или спрыгнув раньше времени. Мертвая тишина и всеобщий интерес, к несчастью, сделали неудачу Иннес слишком очевидной, и вызвали к ней, стоявшей без движения, сочувствие, смешанное с удивлением. Бедняжка, думали зрители, она заболела. Несомненно, это следствие перевозбуждения. Бедняжка, бедняжка.

Стюарт закончила упражнение и вопросительно посмотрела на Иннес. Они стали одновременно медленно опускаться и сели на бум; вместе повернулись лицом к публике и, сделав сальто, спрыгнули на пол.

Взрыв аплодисментов приветствовал их. Как и всегда, англичан растрогало мужественное поведение при неудаче, а давшийся легко успех вызвал бы лишь вежливое одобрение. Присутствующие выражали одновременно и свое сочувствие, и свое восхищение. Они поняли, как велико было чувство долга, удержавшее на буме Иннес, как будто внезапно пораженную параличом.

Однако сочувствие не дошло до Иннес. Люси сомневалась, слышала ли она вообще аплодисменты. Она жила в своем мире, который был сплошной пыткой, жила, недосягаемая для утешения. Люси не могла смотреть на нее.

Шквал следующих номеров перекрыл неудачу и положил конец драме. Иннес заняла свое место рядом с другими и выполнила все с мастерством автомата. А финальное сальто она сделала так, что Люси показалось, что она хочет при всех сломать себе шею. Та же мысль, если судить по выражению лица, пришла в голову фрекен, но поскольку все движения Иннес были уверенными и очень красивыми, та не могла ее остановить. А от того, что делала Иннес, захватывало дух, и при этом все было замечательно красиво и точно. Она совсем не волновалась, и ей удавались самые отчаянные курбеты. И когда студентки закончили сой последний номер — вольные упражнения — и запыхавшиеся, сияющие, выстроились, как в начале, в одну шеренгу на полу, гости поднялись, как один человек, и приветствовали девушек одобрительными возгласами.

Люси, сидевшая в конце ряда у самой двери, вышла из зала первой и успела увидеть, как Иннес приносила фрекен извинения.

Фрекен остановилась, а потом двинулась дальше, как будто ей это было совсем не интересно, или как будто она не хотела слушать.

Однако на ходу она как бы случайно подняла руку и дружеским жестом слегка похлопала Иннес по плечу.

XVIII

Когда гости направились в сад к стоявшим вокруг лужайки плетеным стульям, Люси пошла вместе со всеми. Прежде чем сесть самой, она стояла и смотрела, достаточно ли стульев для всех, и тут ее поймала Бо, которая воскликнула:

— Мисс Пим! Вот вы где! А я гоняюсь за вами. Я хочу познакомить вас с моими родителями. — Она повернулась к паре, которая уже уселась, и сказала:

— Смотрите, я, наконец, нашла мисс Пим.

Мать Бо была очень красива, над ее красотой потрудились лучшие косметические салоны и самые дорогие парикмахеры, но у них была прекрасная почва для работы, потому что когда миссис Нэш было двадцать лет, она, очевидно, была очень похожа на Бо. Даже сейчас, при ярком солнечном свете, она выглядела не больше, чем на тридцать пять лет. Кроме того, у нее был хороший портной, и вела она себя спокойно и дружески доверчиво, как женщина, за всю жизнь привыкшая к тому, что она красавица. Она так хорошо знала, какое впечатление она производит на людей, что вовсе не думала об этом, ее голова была свободна, и она могла обратить свое внимание на того, с кем она разговаривала.

Мистер Нэш был, совершенно очевидно, тем, кого называют «руководитель». Гладкая чистая кожа, отлично сшитый костюм, вид очень обеспеченного человека и общая аура мебели красного дерева и рядов чистых блокнотов на столах.

— Мне нужно переодеваться. Я улетаю, — проговорила Бо и исчезла.

Люси усадили, и миссис Нэш посмотрела на нее, улыбаясь, и сказала:

— Ну вот, теперь, когда я вижу вас во плоти, мисс Пим, мы можем спросить вас кое о чем, что нам до смерти хочется узнать. Скажите, пожалуйста, как вам это удалось?

— Что — удалось?

— Произвести впечатление на Памелу.

— Да, — подтвердил мистер Нэш, — именно это нам бы очень хотелось узнать. Всю жизнь мы пытались произвести хоть какое-нибудь впечатление на Памелу, но в ее глазах мы по-прежнему пара милых людей, которые по воле случая виновны в ее появлении на свет и над которыми время от времени нужно подшучивать.

— А вы, оказывается, тот человек, о котором в самом деле стоит писать домой, — проговорила миссис Нэш, подняла бровь и рассмеялась.

— Если это послужит вам утешением, — ответила Люси, — на меня ваша дочь тоже произвела сильное впечатление.

— Пэм прелесть, — сказала ее мать. — Мы очень любим ее, но мне бы хотелось, чтобы она больше считалась с нашим мнением. Пока не появились вы, мисс Пим, Пэм не считалась ни с кем, за исключением няни, которая была у нас, когда Пэм было четыре года.

— И заставила считаться с собой физическим воздействием.

— Да, это был единственный раз, когда Пэм нашлепали.

— И что было потом?

— Нам пришлось расстаться с няней!

— Вы не одобряете, когда шлепают?

— О, мы-то были рады, но Памела не одобрила.

— Пэм устроила первую в истории сидячую забастовку, — сказал мистер Нэш.

— И сидела семь дней, добавила миссис Нэш. — Если мы не хотели одевать ее и кормить силком всю оставшуюся жизнь, нам ничего другого не оставалось, как расстаться с няней. Это была превосходная женщина. Очень жаль было терять ее.

Раздались звуки музыки, и перед высокой стеной рододендронов появились Младшие в пестрых шведских национальных костюмах. Начались народные танцы. Люси, откинувшись на спинку стула, погрузилась в раздумье, но не о детских выходках Бо, а об Иннес и о том, что черная туча сомнений и предчувствий пытается затмить яркий свет солнца, как будто насмехаясь над ним.

Люси была так занята мыслями об Иннес, что услышав голос миссис Нэш «Мэри, дорогая, вот и ты. Очень рада видеть тебя», вздрогнула, обернулась и посмотрела на стоявшую за ними Иннес. На ней был мужской костюм по моде XV века, камзол, штаны и капюшон, под который были убраны волосы и который, плотно прилегая к лицу, подчеркивал особенности строения его черт. Теперь, когда глаза девушки, и всегда глубоко спрятанные в глазницах, запали еще больше и под ними легли темные тени, ее лицо приобрело грозное выражение, которого у него раньше не было. Это было — как это говорится? — «роковое» лицо. Люси вспомнилось ее первое впечатление, что именно вокруг таких лиц создается история.

— Ты переутомилась, Мэри, — сказала миссис Нэш, глядя на девушку.

— Они все переутомились, — проговорила Люси, желая отвлечь внимание от Иннес.

— Только не Памела, — возразила ее мать. — Пэм никогда в жизни много не работала.

Да. Бо все подавалось на тарелочке. Чудо, что она выросла такой очаровательной.

— Вы видели, как я провалила упражнение на буме? — спросила Иннес светским тоном. Это удивило Люси, она думала, что девушка постарается избежать этой темы.

— О, дорогая, мы так волновались за тебя, что покрылись испариной, — сказала миссис Нэш. — Что случилось? У тебя закружилась голова?

— Нет, — заявила Бо, подходя к ним сзади и беря Иннес под руку, — просто это ее способ привлекать внимание. Эта девушка отличается не слабыми физическими возможностями, а великолепными мозгами. Никто из нас не догадался придумать подобный трюк, — и как бы в знак одобрения она пожала локоть Иннес.

Бо тоже была одета в мужской костюм и, казалось, испускала сияние; даже то, что золотые волосы девушки были спрятаны, не уменьшало блеск и живость ее красоты.

— Это последний номер Младших — правда, они славно выглядят на фоне этой зелени? — а теперь Иннес, я и вся наша группа будем развлекать вас сценами из английской истории, а потом вы получите чай, чтобы подкрепиться перед настоящими танцами.

И они обе ушли.

— Вот так, — произнесла мисс Нэш, глядя на удаляющуюся дочь. — Наверно, это лучше, чем если бы ее охватило желание учить аборигенов в Черной Африке или что-нибудь в таком духе. Но мне бы хотелось, чтобы она осталась дома и была нашей дочкой.

Люси подумала, что это делает честь миссис Нэш, если она, выглядя так молодо, хочет, чтобы ее дочь жила дома.

— Пэм всегда сходила с ума по гимнастике и играм, — сказал мистер Нэш. — Ее не удержать было. Впрочем, если уж на то пошло, ее никогда ни в чем было не удержать.

— Мисс Пим, — раздался голос Нат Тарт, появившейся у локтя Люси, — вы не возражаете, если Рик посидит с вами, пока я буду изображать со старшими эти истории? — и она показала на стоявшего за ее спиной со стулом в руках Гиллеспи, на лице которого была его обычная широкая улыбка.

Плоская шляпа с большими полями и завязанной под подбородком вуалью — мода, называвшаяся «Женщина из Бата» — была приколота на макушке Нат Тарт и придавала ей невинно-удивленный вид, совершенно восхитительный. Люси и Рик обменялись взглядами, выражавшими обоюдное одобрение, и он, улыбаясь, уселся рядом с ней.

— Ну не прелесть ли она в этом костюме, — произнес Рик, глядя, как Детерро скрывается за зарослями рододендронов.

— Я полагаю, «история» не может считаться танцами.

— Она хорошо танцует?

— Не знаю. Я никогда не видела, но думаю — хорошо.

— Я даже ни разу не танцевал с ней на балу, как это ни странно. Я вообще не знал о ее существовании, до прошлой Пасхи. Можно сойти с ума от мысли, что она уже целый год в Англии, а я не знал. Три месяца встреч от случая к случаю — слишком короткий срок, чтобы произвести впечатление на такого человека, как Тереза.

— А вы хотите произвести впечатление?

— Да.

Односложный ответ был вполне красноречив.

Одетые в средневековые английские костюмы Старшие выбежали на лужайку, и разговоры стихли. Люси попыталась отвлечься, определяя кому какие ноги принадлежат, и восхищаясь энергией, с которой эти ноги двигались после целого часа труднейших упражнений. Она говорила себе: «Да, ты должна сегодня вечером отнести маленькую розетку Генриетте. Хорошо. Это ясно. От тебя ничего не зависит, ни сам факт, что тебе надо пойти, ни результат, к которому все может привести. Поэтому выбрось все из головы. Ты так ждала этого дня. День чудесный, солнечный, все рады тебе, и тебе должно быть очень хорошо. Успокойся. Даже если — если розетка будет причиной чего-то ужасного, тебя это не касается. Две недели назад ты не знала никого из этих людей, и уехав, никогда никого из них больше не увидишь. Тебе должно быть безразлично все, что случится или не случится с ними».

Но эти рассуждения, как бы правильны они ни были, не помогали. Увидев, что мисс Джолифф с помощницами стала накрывать к чаю установленные поодаль столы, Люси поднялась, обрадовавшись, что есть куда приложить свои руки и чем занять голову.

Рик неожиданно пошел вместе с ней.

— Я как будто рожден передавать тарелки. Наверно, во мне сидит жиголо.

Люси заметила, что ему следовало бы посмотреть «Истории влюбленных», которые изображала его возлюбленная.

— Ее номер последний. И если я хоть немного знаю мою Терезу, удовлетворить ее аппетит гораздо труднее, чем ее тщеславие, как бы велико оно ни было.

Похоже, он хорошо знает свою Терезу, подумала Люси.

— Вы обеспокоены чем-то, мисс Пим?

Вопрос застал ее врасплох.

— Почему вы так решили?

— Не знаю. Просто мне показалось. Может быть, я могу чем-нибудь помочь?

Люси вспомнила, как в воскресенье вечером, когда она почти расплакалась над бидлингтонскими гренками с сыром, он сразу понял, что она устала, и помог ей. Если бы, когда ей было двадцать, ей встретился кто-нибудь такой же понимающий и такой же молодой и красивый, как поклонник Нат Тарт, а не Алан с его адамовым яблоком и дырявыми носками!

— Я должна сделать кое-что, что необходимо сделать, — медленно проговорила Люси, — но я боюсь последствий.

— Последствий для вас?

— Нет. Для других.

— Не думайте; делайте.

Мисс Пим поставила тарелки с кексами на поднос.

— Видите ли, то, что необходимо, не всегда правильно. А может, я хотела сказать наоборот?

— Я не уверен, что понял, что вы вообще хотели сказать.

— Ну, тут появляется ужасная дилемма — кого вы спасаете. Вы понимаете. Если вы знаете, что, спасая человека с верха снежной лавины, вы вызовете ее срыв, в результате которого будет разрушена деревня, что вы будете делать? Такого рода вопрос.

— Конечно, я спасу его.

— Да?

— Лавина может накрыть деревню так, что ни одна кошка не погибнет — положить на этот поднос немного сандвичей? — так что будет спасена, по крайней мере, одна жизнь.

— Вы считаете, что всегда нужно делать то, что правильно, и пусть последствия заботятся сами о себе?

— Примерно так.

— Несомненно, это проще всего. По правде говоря, я думаю слишком просто.

— Если вы не собираетесь играть роль Господа Бога, нужно выбирать простой путь.

— Играть роль Господа Бога? Вы знаете, что положили сюда вдвое больше сэндвичей с языком?

— Если вы не можете, как Господь Бог, предвидеть все «до и после», лучше всего придерживаться правил. Полный успех! Музыка кончилась, и вон моя юная дама движется сюда, как леопард на охоте. — Рик с улыбкой в глазах смотрел на приближающуюся Детерро. — Не правда ли, эта шляпа сногсшибательна! — Он на секунду задержал взгляд на Люси: — Делайте то, что правильно, мисс Пим, и пусть Господь Бог решает.

— Ты не смотрел, Рик? — услышала Люси вопрос Детерро, но тут и она сама, и Детерро, и Рик были захлестнуты налетевшей волной Младших, примчавшихся выполнять свою обязанности — угощать чаем. Люси выбралась из звяканья белых чашек и мелькания пестрых шведских костюмов и оказалась лицом к лицу с Эдвардом Эйдрианом. Тот был один и выглядел совсем потерянным.

— Мисс Пим! Вас-то я и хотел увидеть, Вы слышали, что…

Одна из Младших сунула ему в руки чашку с чаем, и он одарил ее своей самой лучшей улыбкой, но ей было некогда и она ее не увидела. В тот же момент к Люси с чаем и подносом с кексами подошла маленькая мисс Моррис, сохранившая верность даже в суматохе Показа.

— Давайте присядем, хорошо? — сказала Люси.

— Вы слышали об этом ужасном случае?

— Да. Думаю, что серьезные несчастные случаи бывают не так уж часто. Просто очень неудачно, что это произошло как раз в день Показательных выступлений.

— О, несчастный случай, да. А вы знаете, что Кэтрин говорит, что не может поехать сегодня вечером в Ларборо? Что все подавлены и она должна остаться здесь. Вы слышали когда-нибудь что-нибудь более абсурдное? Если здесь царит угнетенное настроение, тем больше причин для того, чтобы вытащить ее и заставить немного забыться? Я все приготовил. Даже купил специально цветы для нашего столика на сегодняшний вечер. И именинный пирог. В следующую среду день ее рождения.

Интересно, подумала Люси, знает ли кто-нибудь в Лейсе, когда у Кэтрин Люкс день рождения.

Как могла, Люси выразила сочувствие Эйдриану, при этом мягко сказав, что понимает точку зрения мисс Люкс. Ведь девушка серьезно ранена, все очень обеспокоены и, без сомнения, будет несколько бездушно с ее стороны, если она поедет веселиться в Ларборо.

— Но это не веселье! Это просто тихий ужин со старым другом. Я действительно не понимаю, почему, если со студенткой произошел несчастный случай, Кэтрин должна бросать старого друга. Поговорите с ней, мисс Пим. Вы можете убедить ее.

Люси сказала, что сделает все, что сможет, но на успех не надеется, потому что, пожалуй, разделяет идеи мисс Люкс по этому поводу.

— И вы! О, Господи!

— Я знаю, что это неразумно. Даже абсурдно. Но никто из нас не сможет быть веселым, и вечер будет сплошным разочарованием, а ведь вы этого не хотите? А нельзя ли перенести все на завтра?

— Нет, сразу, как только кончится вечерний спектакль, я должен буду торопиться на поезд. И потом, это суббота, и у меня будет matinee[49]. А вечером я играю «Ромео», это совсем не понравится Кэтрин. Она и в «Ричарде III» с трудом меня выдержит. О, Боже, какой все это абсурд.

— Успокойтесь, — сказала Люси. — Все не так трагично. Вы еще приедете в Ларборо, теперь, когда вы знаете, что она здесь, и сможете видеться с ней, когда только захотите.

— Я никогда больше не застану Кэтрин в таком благодушном настроении. Никогда. Знаете, отчасти это благодаря вам. Она не хочет представать перед вами в виде Горгоны. Она даже согласилась поехать посмотреть мою игру. Никогда раньше она не соглашалась. Я никогда не смогу снова уговорить ее, если она не поедет сегодня. Убедите ее, мисс Пим.

Люси обещала попробовать.

— А как вам понравилось сегодня, если отвлечься от нарушенного обещания?

Мистер Эйдриан, по его словам, получил большое удовольствие. Он не знал, что привело его в больший восторг — красота студенток или их ловкость и умение.

— Кроме того, у них чудесные манеры. У меня ни разу не попросили автографа, за весь день.

Люси посмотрела на него, думая, что он иронизирует. Но нет, все было «впрямую». Он действительно не мог представить себе другой причины отсутствия охотников за автографами, как хорошие манеры. Бедный, глупый ребенок, подумала Люси; постоянно живет в мире, о котором ничего не знает. Интересно, все ли актеры такие. Блуждающие воздушные шары, а в центре каждого упакованный в него маленький актер. Как, наверно, это славно, жить обложенным подушками, надежно оберегающими от жестокой реальности. Они вообще даже не родились; они все еще плавают в некоей пренатальной жидкости.

— А кто эта девушка, которая напутала в упражнении на равновесие?

Неужели ей не дадут отвлечься от Иннес хоть на две минуты!

— Ее зовут Мэри Иннес. А что?

— Какое удивительное лицо. Чистый Борджиа.[50]

— Не надо! — резко сказала Люси.

— Я весь день не мог понять, кого она мне напоминает. Наверно, портрет молодого человека кисти Джорджоне, но который из них — не знаю. Надо бы просмотреть их заново. Во всяком случае, это удивительное лицо, такое тонкое и такое сильное, такое доброе и такое злое. Совершенно фантастически красивое. Не представляю себе, что может делать такая драматичная личность в женском колледже физического воспитания в двадцатом веке?

Ладно, ей, Люси, во всяком случае оставалось утешение, что еще кто-то видел Иннес так же, как видела она: необычной, красивой особой красотой, не соответствующей веку, в котором она живет, потенциально трагической фигурой. Люси вспомнила, что Генриетта считала Иннес просто скучной девушкой, которая сверху вниз смотрит на людей, менее одаренных, чем она сама.

Что бы такое предложить Эдварду Эйдриану для того, чтобы отвлечься, подумала Люси. Она увидела, как по дорожке движется хлопающий по ветру шелковый галстук-бабочка и ослепительно белый воротник, и узнала мистера Робба, обучавшего ораторскому искусству; он был единственным преподавателем со стороны, если не считать доктора Найт. Сорок лет тому назад мистер Робб был подающим надежда молодым актером — самым блестящим Ланселотом Гоббо своего поколения — и Люси почувствовала, что поразить мистера Эйдриана его же собственным оружием будет, пожалуй, неплохо. Но поскольку она оставалась все той же Люси, ее сердце смягчилось при мысли о том, как он понапрасну готовился — цветы, пирог, планы показаться в выгодном свете — и она решила быть милосердной. Она заметила О'Доннелл, издали разглядывавшую того, кто некогда был ее героем, и поманила девушку. Пусть Эдвард Эйдриан получит реальную подлинную стойкую поклонницу, которая будет восхищаться им, и пусть он никогда не узнает, что она — его единственная поклонница в колледже.

— Мистер Эйдриан, — сказала Люси, — это Эйлин О'Доннелл, одна из ваших самых восторженных почитательниц.

— О, мистер Эйдриан, — начала О'Доннелл.

На этом Люси оставила их.

XIX

Когда чаепитие закончилось (Люси была представлена не менее чем двадцати парам родителей), публика двинулась к выходу из сада, и Люси перехватила мисс Люкс по дороге в дом.

— Боюсь, я не смогу сегодня поехать, — сказала она. — Я чувствую, начинается мигрень.

— Жаль, — равнодушно ответила Люкс. — Я тоже отказалась.

— О, почему?

— Я очень устала, расстроена из-за Роуз, и мне не хочется отправляться гулять в город.

— Вы меня удивляете.

— Удивляю вас? Чем же?

— Никогда не думала, что доживу до того момента, как увижу, как Кэтрин Люкс обманывает сама себя.

— О-о. И в чем же я лгу себе?

— Если вы заглянете в свою душу, то обнаружите, что вовсе не поэтому остаетесь дома.

— Да? А почему же?

— Потому что вам доставляет огромное удовольствие сказать Эдварду Эйдриану, куда ему убираться.

— Отвратительное выражение.

— Зато образное. Вы просто ухватились за возможность проявить свою власть над ним, разве не так?

— Признаюсь, мне было нетрудно нарушить обещание.

— И вы испытали легкое злорадство?

— Я являла собой отвратительный пример самовлюбленной мегеры. Вы это хотите сказать, да?

— Он так мечтает о встрече с вами. Не могу понять, почему.

— Благодарю. Могу сказать, почему. Чтобы он мог расплакаться и рассказать, как он ненавидит театр — то, что для него является смыслом жизни.

— Даже если вам с ним скучно…

— Если! Боже мой!

— …вы можете потерпеть час-другой и не вытаскивать случай с Роуз как козырь, спрятанный в рукаве.

— Вы что, пытаетесь сделать из меня честную женщину, Люси Пим?

— Очень бы хотелось. Мне так жаль его, брошенного…

— Добрая — моя — женщина, — произнесла Люкс, при каждом слове тыча в Люси указательным пальцем, — никогда не жалейте Эдварда Эйдриана. Женщины тратили лучшие годы своей жизни на то, что жалели его, а кончалось тем, что жалели их самих. Изо всех самовлюбленных, самообманывающихся…

— Но он заказал Йоханнисбергер.

Люкс остановилась и улыбнулась Люси.

— Пожалуй, я бы выпила с удовольствием, — сказала она задумчиво. Потом сделала еще несколько шагов.

— Вы и правда оставили Тедди на мели?

— Да.

— Ладно. Ваша взяла. Я просто была скотиной. Поеду. И всякий раз, как он заведет «О, Кэтрин, как я устал от этой искусственной жизни», я буду злобно думать: это Пим ввергла меня в подобную историю.

— Выдержу, — заверила Люси. — Кто-нибудь слышал, как дела у Роуз?

— Мисс Ходж только что говорила по телефону. Она все еще без сознания.

Люси, увидев голову Генриетты в окне кабинета — комната называлась кабинетом, но в действительности была маленькой гостиной слева от парадной входной двери — пошла поздравить подругу с тем, как успешно прошел праздник, и тем отвлечь ее хоть на одну-две минуты от давящих мыслей, а мисс Люкс ушла. Генриетта, похоже, обрадовалась Люси и даже с радостью повторила ей все банальности, которые выслушивала целый день; Люси какое-то время поговорила с Генриеттой, так что когда она направилась к своему месту в зале, чтобы смотреть танцы, галерея была уже почти полна.

Увидев Эдварда Эйдриана на одном из стульев, стоявших в проходе, Люси остановилась и сказала:

— Кэтрин поедет.

— А вы? — спросил он, глядя на нее снизу.

— Увы, нет. У меня ровно в шесть тридцать начнется мигрень.

На что он ответил:

— Мисс Пим, я вас обожаю, — и поцеловал ей руку.

Его сосед удивленно посмотрел, сзади кто-то хмыкнул, но Люси нравилось, когда ей целовали руки. А то какой смысл натирать их каждый вечер розовой водой и глицерином, если время от времени ничего не получать взамен.

Люси вернулась на свое место в конце первого ряда и обнаружила, что вдова с лорнетом не дождалась танцев; место было свободно. Но как раз перед тем, как погас свет — занавеси на окнах были задернуты и в зале горели лампы — сзади появился Рик и спросил:

— Если вы не держите это место для кого-нибудь, можно я сяду?

И как только он уселся, появились танцовщицы.

После четвертого или пятого номера Люси почувствовала некоторое разочарование. Привыкшая к уровню международного балета, она не допускала мысли, что в таком месте, как Лейс, неизбежно любительство. Все гимнастические упражнения, которые она видела, студентки выполняли на самом высоком уровне, профессионально. Однако, отдавая другим знаниям почти все время и силы, как они это делали, они не могли достичь высокого мастерства еще и в танцах. Танцы требовали полной отдачи.

Они все делали хорошо, но не вдохновенно. На лучшем любительском уровне, или чуть-чуть выше. Программа состояла из народных и исторических танцев, так любимых всеми преподавательницами, и исполнялись эти танцы с превосходной точностью, добросовестной, не скучноватой. Быть может, то, что им приходилось все время помнить об изменениях в рисунке танца, лишало их исполнение непринужденности. Но а общем, решила Люси, не хватало и выучки, и темперамента. Реакции зрителей тоже недоставало непосредственности; рвение, с которым они принимали гимнастические упражнения, пропало. Может быть, они выпили слишком много чая, а может, кино познакомило даже тех, кто жил в далекой глуши, с неким стандартом, что и явилось причиной их критического отношения. Как бы то ни было, их аплодисменты были скорее вежливыми, чем бурными.

Бравурная русская пляска подняла настроение зрителей на какой-то момент, и они с надеждой ждали следующего номера. Занавес раздвинулся, и взглядам явилась Детерро. Она стояла одна, подняв руки над головой и повернув одно бедро к зрителям. На ней было платье, какое носят в ее родном полушарии, и в луче «прожектора» сверкали пестрые цвета и блестящие украшения, так что девушка казалась яркой птицей из бразильских лесов. Маленькие ножки в туфлях на высоких каблуках нетерпеливо притоптывали под широкой юбкой. Она начала танцевать; медленно, почти отрешенно, как будто отбивала такт. Потом стало ясно, что она ждет возлюбленного и что он опаздывает. Как она относилась к этому опозданию, тоже вскоре стало очевидно. К этому моменту все сидели, вытянувшись. Из пустого пространства Детерро, как фокусник, достала возлюбленного. Почти что можно было видеть виноватое выражение его смуглого лица. Как верная невеста, она стала выговаривать ему. К этому времени зрители сидели уже на кончиках стульев. Потом, поругав его, она начала демонстрировать ему себя; он не понимает, как ему повезло, что у него такая девушка, как она, девушка, у которой такие талия, бедра, глаза, рот, лодыжки, такая грация, как у нее? Он что, совсем деревенщина, ничего не видит? Вот она и показывает ему: каждое движение было остроумно, и вызывало улыбку на лицах у публики. Люси повернулась и посмотрела на окружающих: еще минута, и они заворкуют. Это было чудо. К тому времени, как танцовщица смягчилась и позволила своему возлюбленному вставить слово, они были ее рабами. А когда она ушла со своим невидимым, но несомненно укрощенным молодым человеком, они кричали, как дети на утреннем сеансе фильма о Диком Западе.

Глядя, как Нат Тарт раскланивается, Люси вспомнила, что она выбрала Лейс, потому что для настоящих балетных школ «это должно быть metier».

— Она слишком скромно оценила свои способности, — произнесла вслух Люси. — Она могла бы быть профессиональной балериной.

— Я рад, что она не стала ею, — отозвался Рик. — Здесь она научилась любить английскую деревню. А если бы она училась в городе, она встретилась бы только с международной дрянью, которая вертится около балета.

Люси подумала, что, наверно, он прав.

Когда после этого стали появляться другие студентки со своими номерами, температура явно упала. В танце Стюарт кельтский подъем явно оживил всех, у Иннес — грациозность и в какие-то моменты зажигательность, но когда среди них появилась Детерро, даже Люси забыла Иннес и всех остальных. Детерро была восхитительна.

В конце ей устроили овацию.

И мисс Пим, увидев выражение лица Рика, почувствовала легкий укол тоски.

Когда тебе целуют руку — этого еще мало.

— Мне никто не говорил, что Детерро так танцует, — сказала Люси мисс Рагг, когда они вместе отправлялись ужинать. Гости, наконец, уехали, с криками «до свидания» под шум заводимых моторов.

— О, она любимица мадам, — ответила Рагг несколько недовольным тоном, как может говорить поклонница мадам о создании, которое настоль погрязло в грехе, что не играет в спортивные игры. — Самато я думаю, что она очень сценична. И здесь вообще не на месте. Мне и правда кажется, что тот первый танец был очень мил. А вам?

— Мне кажется, он был восхитителен.

— О, да, — покорно проговорила Рагг и добавила: — Наверно, она способная, иначе мадам не была бы так привязана к ней.

Ужин прошел тихо. Крайняя усталость, упадок сил, мысли об утреннем несчастном случае, — все это приглушило воодушевление студенток и связало их языки. Преподаватели тоже очень утомились — шок, напряжение, светские обязанности, волнение. Люси почувствовала, что бокал хорошего вина был бы очень к месту, и с мимолетным сожалением подумала о йоханнесбергере, который в эти минуты пила Люкс. А когда она вспомнила, что через несколько минут нужно будет отнести маленькую розетку в кабинет Генриетты и рассказать, где она нашла ее, сердце Люси ужасно заколотилось.

Розетка все еще лежала в ящике стола, и после ужина Люси отправилась за ней, но по пути ее перехватила Бо, взяла под руку и сказала:

— Мисс Пим, мы варим какао в общей комнате, все вместе. Пожалуйста, пойдемте, приободрите нас. Вы же не собираетесь сидеть в этом морге наверху, — под моргом, очевидно, понималась гостиная, — ведь так? Пожалуйста, пойдемте, приободрите нас.

— Я и сама не очень бодро себя чувствую, — ответила Люси, с отвращением думая о какао, — но если вы примиритесь с моим унылым настроением, я примирюсь с вашим.

Они повернули по направлению к общей комнате, и в этот момент в распахнутые окна неожиданно ворвался сильный порыв ветра, пронесся по коридору, раскачав в саду ветви деревьев и вздыбив листья, так что стала видна их обратная сторона.

— Конец хорошей погоде, — сказала Люси, останавливаясь и прислушиваясь. Она всегда терпеть не могла беспокойный губительный ветер, который налетал как расплата за золотые дни.

— Да, и холодно стало, — отозвалась Бо. — Мы разожгли огонь.

Общая комната находилась в «старом доме», и в ней был древний кирпичный камин и, конечно, когда в нем горело только что разожженное пламя, раздавалось позвякивание посуды, и потрескивали дрова, а вокруг группками расположились усталые студентки в ярких платьях и еще более ярких домашних шлепанцах, все выглядело повеселее. Сегодня вечером не только на О'Доннелл не было парадной обуви; практически все надели домашние шлепанцы различных видов. Дэйкерс лежала на кушетке, ее босые ноги с забинтованными пальцами были задраны выше головы. Она весело помахала рукой мисс Пим и показала свои пальцы:

— Haemosfosis! — объявила она. — Я испачкала кровью свои лучшие балетные туфли. Наверно, никто не захочет купить пару слегка испачканных балетных туфель? Боюсь, никто.

— У камина есть кресло, мисс Пим, — сказала Бо и пошла разливать какао. Иннес, которая сидела поджав ноги на ковре и наблюдала, как Младшие борются с мехами, раздувая огонь, похлопала рукой по креслу и приветствовала Люси в своей обычной серьезной неулыбчивой манере.

— Я выпросила у мисс Джолифф то, что осталось от чая, — объявила Хэсселт, входя в комнату с большим блюдом разнообразных остатков.

— Как тебе удалось? — закричали девушки. — Мисс Джолифф никогда ничего не отдает, даже запаха.

— Я пообещала ей прислать персикового джема, когда вернусь в Южную Африку. Здесь не так уж много, хотя и кажется, что полное блюдо. Большую часть после чая съела прислуга. Хэлло, мисс Пим. Что вы о нас скажете?

— Скажу, что вы все были великолепны, — заявила Люси.

— Совсем как лондонские полицейские, — сказала Бо. — Ну, ты сама напросилась, Хэсселт.

Люси извинилась за банальное клише и попыталась более подробно изложить свое мнение, убедить их, что она в восторге от того, что они делали.

— Разве Детерро не была лучше всех, а? — спросил кто-то, и все с дружеской завистью посмотрели на фигурку в ярком одеянии, спокойно прислонившуюся спиной к уголку камина.

— Я делаю только что-то одно. Это легко — делать хорошо только что-то одно. И Люси, как и все остальные, не могла определить, было ли это коротенькое замечание выражением скромности или упреком. Она все же решила, что скромности.

— Хватит, Марч, горит прекрасно, — сказала Иннес одной из Младших и пошевелилась, желая забрать у нее меха. При этом ноги высунулись у нее из-под юбки, и Люси увидела, что на ней надеты черные лакированные туфельки.

На левой отсутствовало маленькое металлическое украшение.

О нет, отдалось в мозгу Люси. Нет. Нет. Нет.

— Вот ваша чашка, мисс Пим, а вот твоя, Иннес. Съешьте миндального бисквита, мисс Пим; правда, он уже немного зачерствел.

— Нет, у меня для мисс Пим есть шоколадное печенье.

— Нет, она получит айрширские хлебцы, из банки, но свежие. Это не ваша засохшая провизия.

Вокруг нее продолжали болтать. Она что-то взяла с блюда. Она отвечала, когда к ней обращались. Она даже отхлебнула глоток из чашки.

О нет. Нет.

Теперь, когда это случилось — случилось то, чего она боялась так сильно, что даже в мыслях не могла сформулировать — теперь, когда это случилось, стало конкретным и явным, она испугалась. Сразу все превратилось в привидевшийся во сне кошмар: ярко освещенная шумная комната, чернеющее небо за окном, надвигающаяся гроза, отсутствующее украшение. Один из тех кошмаров, где не относящаяся к делу мелочь приобретала ужасное значение. Где что-то нужно было делать, немедленно и непременно, но не придумать было — как и для чего.

Теперь ей надо встать и, вежливо откланявшись, пойти к Генриетте, рассказать все и закончить так: «Я знаю, с чьей это туфли. Мэри Иннес».

Иннес сидела у ее ног, ничего не ела, только с жадностью пила какао. Она снова подобрала под себя ноги, но Люси уже все видела. Даже самую слабую надежду, что у кого-то еще окажется пара лакированных туфелек, пришлось выбросить за борт. Обувь была самая разнообразная и разноцветная, но лакированных туфель не было.

И вообще ни у кого больше не было причины приходить сегодня в гимнастический зал в шесть часов утра.

— Выпейте еще какао, — сказала Иннес, поворачиваясь к Люси. Но мисс Пим еле пригубила и первую чашку.

— А я выпью еще, — сказала Иннес и стала подыматься.

Очень высокая худая девочка из Младших, фамилия которой была Фартинг, но которую все, даже преподаватели, звали Полупенни (Грошик), вошла в комнату.

— Опоздала, Полупенни, — сказал кто-то. — Заходи, съешь булочку.

Но Фартинг как-то неуверенно продолжала стоять в дверях.

— В чем дело, Полупенни? — заговорили девушки, удивленные выражением ее лица (как будто она испытала шок).

— Я хотела поставить цветы в комнату фрекен, — медленно начала она.

— Только не говори, что там уже были цветы, — заявил кто-то, и все дружно рассмеялись.

— Я слышала, как преподаватели говорили о Роуз.

— Ну, и как она? Ей лучше?

— Она умерла.

Чашка, которую держала Иннес, упала в камин. Бо пересекла комнату и стала собирать осколки.

— О, не может быть, — раздались голоса. — Ты не ошиблась, маленькая?

— Нет, не ошиблась. Они говорили на лестничной площадке. Она умерла полчаса назад.

Наступило гнетущее молчание.

— Я закрепила конец у стены, — громко сказала О'Доннелл в полной тишине.

— Конечно же, закрепила, Дон, — успокоила ее Стюарт, подходя к ней. — Мы все знаем это.

Люси поставила чашку и подумала, что ей лучше подняться наверх. Ее отпустили, бормоча сожаления. Вокруг были рассыпаны осколки веселой вечеринки.

Придя в гостиную, Люси узнала, что мисс Ходж уехала в больницу встретить родственников Роуз, когда те приедут, и что звонила и сообщила новость она сама. Родные Роуз приехали и, кажется, приняли удар равнодушно.

— Я никогда не любила ее, да простит меня Бог, — проговорила мадам, вытягиваясь во весь рост на жесткой софе; мольба о прощении, обращенная ко Всевышнему, прозвучала искренне.

— О, она была молодец, — сказала Рагг, — очень милая, когда узнаешь получше. И великолепный полузащитник. Это ужасно! Теперь будет расследование, приедет полиция, дознание, все станет известно и все такое.

Да, полиция и все такое.

Сегодня вечером Люси ничего не могла предпринять в отношении маленькой розетки. И вообще ей хотелось обдумать это дело.

Ей хотелось уйти к себе и подумать над этим.

XX

Бонг! Бонг! Часы на далекой колокольне пробили еще раз.

Два часа ночи.

Люси лежала, уставившись в темноту, холодный дождь барабанил по земле, время от времени налетали дикие порывы ветра и, бесчинствуя, забрасывали занавески в комнату, хлопая ими, как парусами, и все вокруг было неизвестность и смятение.

Дождь лил с упорным постоянством, и вместе с ним лило слезы сердце Люси. А в душе ее царило смятение сильнее, чем в природе.

«Делайте то, что правильно, и пусть решает Бог», сказал Рик. Казалось, это разумное правило.

Но тогда шла речь о гипотетическом деле — «нанесении тяжелых телесных увечий» (ведь это так называется?), а теперь речь идет не о гипотезе, и не об увечьях. Это было — то самое.

Не Бог будет решать это дело, несмотря на все успокоительные слова. Это сделает Закон. То, что написано чернилами в книге установлений. Даже вмешательство самого Господа Бога не сможет спасти пару десятков безвинных людей, которых раздавит на своем пути колесница Джаггернаута.

Око за око, зуб за зуб, говорит древний Моисеев закон. И это звучало просто. Это звучало справедливо. За этим виделся пустынный фон, как если бы замешаны были только два человека. Выраженное современными словами это звучит совершенно иначе и называется «повешением за горло, пока не наступит смерть».

Если она пойдет к Генриетте…

Если?

О, ладно, конечно, она пойдет.

Когда она утром пойдет к Генриетте, она приведет в действие силу, которой ни она, ни кто другой управлять не может; силу, которая будучи выпущена на свободу, вырвет одного, другого, третьего из надежной безопасности их мирной жизни и ввергнет в хаос.

Люси думала о миссис Иннес, спокойно спавшей где-то в Ларборо и собиравшейся завтра домой ждать возвращения дочери, которая была для нее светом жизни. Однако ее дочь домой не вернется — никогда.

Роуз тоже не вернется, произнес внутренний голос.

Да, конечно, и Иннес должна как-то заплатить за это. Нельзя допустить, чтобы она смогла воспользоваться плодами своего преступления. Однако все же, все же должен существовать какойто другой способ расплаты, при котором невиновные не будут расплачиваться еще горше.

В чем заключалась справедливость?

Разбить сердце матери; погубить, опозорить Генриетту, разрушить все, что она создала; навсегда стереть радость с лицо Бо, Бо, которая не была рождена для горестей. Что значит жизнь за жизнь? Здесь было три — нет, четыре жизни за одну.

Одну, но стоющую…

Нет, нет. Не ей судить. Для этого необходимо знать «все до и после», как сказал Рик. У этого Рика замечательно трезвый ум для человека с лицом плейбоя и шармом латиноамериканского любовника.

В соседней комнате слышались шаги Иннес. Насколько могла судить Люси, она тоже не спала. Там было тихо, только время от времени раздавались шаги или открывался кран над раковиной. Нужна ли ей вода для того, чтобы утолить жажду или охладить виски, в которых пульсирует кровь, подумала Люси. Если она, Люси, лежала без сна, а мысли кружились и кружились в ее мозгу, как крыса в клетке, то что должна ощущать Иннес? Она могла быть безнравственна, ей могли быть безразличны люди, но бесчувственной она ни в коем случае не была. Уязвленное ли честолюбие или просто гнев и ненависть привели ее в гимнастический зал этим туманным утром, она не была тем человеком, который мог сделать то, что сделала она, не причинив страшного вреда самому себе. Учитывая ее характер, можно сказать, что она погубила себя, когда коснулась этого бума. В судебных отчетах попадались рассказы о женщинах, столь бессердечных, что буквально распускались, как свежий цветок, лишь только препятствия к осуществлению их желаний оказывались устранены. Но они были скроены не так, как Мэри Иннес. Иннес принадлежала к другому, более редко встречающемуся классу людей, которые слишком поздно обнаруживали, что не могут больше выносить сами себя. Цена, которую они заплатили, оказывалась слишком высокой.

Быть может, Иннес сама себя покарает.

Когда эта мысль пришла ей в голову, Люси вспомнила свое первое впечатление от Иннес в то воскресенье, когда онисидели под кедром. Все или ничего. Самоуничтожение. То, что она погубила жизнь человека, вставшего на ее пути, было, скорее, случайностью.

Она ни в коем случае не хотела смерти Роуз; в этом Люси была совершенно уверена. И именно поэтому запустить всю эту машину представлялось ей делом отвратительным, немыслимым. Все, чего она намеревалась достигнуть, расшатав этот штырь, — временная неработоспособность. Уверенность в том, что Роуз не поедет в Арлингхерст в сентябре — поедет она, Иннес.

Интересно, подумала Люси, рассчитывала ли она на это, когда отказалась от места в Уичерлейском ортопедическом госпитале? Не, конечно, нет. Она была не из тех, кто хладнокровно планирует свои действия. Все было сделано в самый последний момент, от отчаяния.

По крайней мере, выполнено все было в самый последний момент.

Возможно, потому, что раньше не представился случай.

Быть может, путь к гимнастичекому залу раньше не был свободен; или Роуз оказывалась там первой.

«Лицо Борджиа», сказал в восхищении Эдвард Эйдриан.

Вот пра-пра-прабабушка Терезы, на которую она похожа, — та действовала по плану. И прожила вдовой долгую, спокойную, счастливую жизнь, управляя поместьями и воспитывая сына — и никаких признаков духовного самоубийства.

В комнаты ворвался ветер, и окно Иннес начало хлопать. Люси услышала шаги, Иннес прошла к окну, и все затихло.

Как ей хотелось пойти в соседнюю комнату, сейчас, сию минуту, и все выложить. Показать Иннес козыри, которыми она не собиралась играть. Может быть, вместе они бы что-нибудь придумали.

Вместе? Вместе с девушкой, которая вытащила штырь из-под бума?

Нет. С девушкой, с которой она в прошлую субботу разговаривала в коридоре, такой сияющей, такой разумной, полной такого достоинства. С девушкой, которая в эту ночь не могла спать. С дочерью ее матери.

Что бы она не совершила, даже если она заранее все обдумала, результат оказался иным. Она не могла предвидеть его. Результат оказался катастрофой для нее.

А кто был первопричиной этой катастрофы?

Генриетта. Упрямая, как мул, Генриетта, отдавшая предпочтение своей любимице.

Интересно, бодрствует ли Генриетта? Генриетта, вернувшаяся из Ларборо такой постаревшей, такой странно похудевшей. Как будто сломался каркас внутри нее и набивка осела. Как у плохо набитой игрушки, которой целый месяц играли дети. Так выглядела Генриетта.

Люси было искренне жаль подругу, лишившуюся человека, которого она — любила? Да, наверно, любила. Только любовь могла ослепить ее настолько, что она не видела недостатков Роуз. Лишившуюся любимицы; испугавшуюся за свой драгоценный Лейс. Люси была искренне тронута бедами, выпавшими на долю Генриетты. Но она не могла отделаться от мысли, что если не ее, Генриетты, собственные поступки, ничего бы подобного не произошло.

Побудительной причиной была уязвимость Иннес. Однако кнопку, которая привела в действие всю трагедию, нажала Генриетта.

А теперь она, Люси, собиралась нажать другую кнопку, которая приведет в движение еще более чудовищную машину. Машину, которая охватит своими клешнями, искалечит и убьет всех, невиновных вместе с виновными. Генриетта, быть может, и заслужила наказание, но что сделали Иннесы, чтобы на них обрушился этот ужас? Ужас, которому нет названия.

Или они тоже внесли свою долю? Насколько воспитание Иннес виновато в отсутствии у нее гибкости? Даже если она родилась «без смазки на перьях», пытались ли родители подготовить ее к будущей жизни? Кто может сказать, в чем заключается первопричина?

В конце концов, быть может, это Всевышний решил воспользоваться посредством Закона. Христианин, очевидно, должен принять все как данность. Обычно считается аксиомой, что все случившееся имеет свои причины. Что всякий, кто будет испытывать муки во время суда над Иннес по обвинению в убийстве, так или иначе заслужил свое наказание. Это была очень удобная, успокоительная теория, и Люси хотелось бы принять ее. Однако, оказывается, ей трудно согласиться с тем, что следствием какого-то упущения со стороны таких ответственных и таких любящих родителей, как Иннесы, окажется страшная трагедия, которая обрушится на их голову.

Или быть может…

Люси села в постели, обдумывая новую мысль.

Если все решает Бог — а в конце концов, несомненно, так оно и есть — тогда, быть может, его решение уже действует. Начало действовать, когда не кто-то другой, а именно она, Люси, нашла маленькую розетку. Ее нашла не энергичная женщина, которая отправилась бы к Генриетте сразу же, как только заподозрила недоброе, и привела бы в движение машину законов, созданных человеком. Нет. Ее нашла колеблющаяся душа, которая любой вопрос рассматривает по крайней мере с трех сторон. Может быть, в этом и заключается смысл.

Но как бы ей хотелось, чтобы Всевышний избрал себе другое орудие. Она всегда старалась не брать на себя никакой ответственности, а уж такая… С ней вообще не справиться. Как бы ей хотелось выбросить эту маленькую розетку — кинуть сейчас в окно и сделать вид, что никогда ее не видела. Но, конечно, она не может так поступить. Как бы труслива и нерешительна по природе она ни была, всегда оставалась другая половина ее «я» — та половина, которую звали «Летиция» и которая наблюдала за всеми действиями Люси критическим оком. Ей никогда не удавалось уйти от этого своего второго «я». Оно посылало ее в бой, когда у нее дрожали колени, оно заставляло ее говорить, когда ей хотелось попридержать язык, оно не позволяло ей лечь, когда она бывала так утомлена, что не могла стоять. Оно удержит ее сейчас от того, чтобы умыть руки.

Люси встала и, наклонившись над подоконником, выглянула в ночь, где хлестал дождь. На полу под окном натекла лужа. Она ступила в нее, и резкий холод, ударивший по ее босым ногам, был даже приятен. Физический дискомфорт — это было, по крайней мере, что-то вполне понятное. Хорошо хоть, что не надо вытирать лужу или беспокоиться о ковре. Стихиям позволялось проникать в дом, когда им это было угодно, и все принимали это как должное. Одно из редких замечаний Иннес: «Как славно проснуться утро и обнаружить, что на подушке лежит снег». Так было только один раз, сказала девушка, но всегда можно определить время года по тому, что находишь утром у себя на подушке: осенью паутину, а в июне семена сикоморы.

Люси так долго стояла у окна, давая остыть своей пылающей голове, что у нее замерзли ноги, и когда она забралась обратно в постель, ей пришлось закутать их шерстяным шарфом, чтобы они согрелись. Вот чем все кончилось — замерзшими ногами, морально и физически. Бедная ты, бедная, Люси Пим.

Около трех часов утра она стала засыпать, как вдруг вздрогнула, и сон опять слетел с нее: она осознала, что она хотела сделать. Она совершенно серьезно собиралась скрыть вещественное доказательство преступления. Стать соучастницей преступления. Преступницей.

Она, респектабельная, законопослушная Люси Пим.

Как дошла она до этого? О чем думала?

Ну конечно, выбора у нее не было. Кто решает или не решает — не ее дело. Это дело официального расследования, а она должна выполнить свой долг. Долг перед цивилизацией, перед государством, перед самой собой. Ее личные чувства не имеют к этому никакого отношения. Как бы плох ни был Закон, как бы он ни заблуждался, она не может скрыть вещественное доказательство.

Как могла она обезуметь до такой степени, чтобы даже помыслить о подобном поступке?

Рик был прав: она сделает то, что правильно, и пусть решает Господь Бог.

Около половины пятого она, наконец, заснула.

XXI

Утро было туманным и сырым, и Люси посмотрела в окно с отвращением. Колокол прозвонил, как обычно, в половине шестого, хотя в день после Показательных выступлений до завтрака уроков не было. Колледж мог пойти на уступки, однако, правил своих не менял. Люси попробовала снова уснуть, но со светом дня к ней вернулось ощущение действительности, и то, что в темные часы ночи было лишь лихорадочным теоретизированием, теперь предстало как холодная реальность. Через час или два она должна будет нажать эту кнопку и непредсказуемо изменить жизни людей, о существовании которых она доже не знает. Сердце Люси снова начал отчаянно биться.

О, Господи, зачем только она вообще приехала сюда!

Когда она уже была одета и втыкала в соответствующие места своей прически заколки-«невидимки», она поняла, что не может пойти к Генриетте рассказать про розетку прежде, чем не поговорит с Иннес. Люси не могла бы сказать, было ли это отголоском детского представления о том, что такое «честная игра», или просто попыткой найти способ решения проблемы, при котором с нее снялась бы хоть малая толика ответственности.

Подойдя к двери в комнату Иннес, Люси быстро, чтобы не испарилась решимость, постучала. До этого она слышала, как Иннес вернулась из ванной, и считала, что та, наверно, уже успела одеться.

Открывшая дверь Иннес выглядела усталой, глаза были опухшими, но девушка казалась спокойной. Теперь, когда она очутилась с ней лицом к лицу, Люси трудно было отождествить ее с Иннес из ее тревожных ночных раздумий.

— Вы не зайдете на минуту ко мне в комнату? — спросила Люси. Иннес секунду поколебалась, в ней мелькнула некоторая неуверенность, но она тут же взяла себя в руки.

— Да, конечно, — ответила она и пошла за Люси.

— Ну и дождь был ночью, — сказала она веселым тоном.

Делать замечания о погоде было так непохоже на Иннес. И абсолютно непохоже на Иннес — быть веселой.

Люси вынула из ящика маленькую серебристую розетку и на ладони протянула ее Иннес.

— Вы знаете, что это такое?

В ту же секунду веселость исчезла с лица Иннес, и оно стало жестким и настороженным.

— Откуда она у вас? — почти грубо спросила она.

Только в тот момент Люси осознала, что в глубине души, в самой глубокой ее части, она рассчитывала, что реакция Иннес будет другой. Не отдавая себе отчета, она ждала, что Иннес скажет: «Это похоже на бляшку с лакированных туфель для танцев, такие у многих из нас есть». Сердце Люси перестало биться и опустилось в желудок.

— Я нашла ее на полу в гимнастическом зале вчера рано утром, — проговорила она.

Жесткая настороженность медленно уступила место отчаянию.

— А почему вы показываете ее мне? — глухо спросила Иннес.

— Потому что, как я поняла, в колледже есть только одна пара этих старомодных лакированных туфель.

Наступило молчание. Люси положила вещицу на стол и ждала.

— Я ошибаюсь? — спросила она наконец.

— Нет.

Снова молчание.

— Вы не понимаете, мисс Пим, — внезапно сказала Иннес, — это не было рассчитано на… Я знаю, вы подумаете, что я пытаюсь оправдать этот поступок, но никто не хотел, чтобы все произошло именно так. Это потому, что я просто заболела, не получив Арлингхерст — я просто на какое-то время потеряла разум от этого — я вела себя как ненормальная. Я просто не могла думать ни о чем другом, кроме Арлингхерста. А это был способ… попытаться снова дать мне шанс. Только это ни в коем случае не больше. Вы должны поверить мне. Вы должны!

— Конечно, я вам верю. Если бы не верила, я бы, наверно, не поделилась с вами тем, что знаю. — И она указала на розетку.

Через минуту Иннес спросила:

— Что вы будете делать?

— О, Господи, не знаю, — беспомощно вздохнула бедная Люси, оказавшись лицом к лицу с действительностью. Она знала о преступлениях из детективных романов, где героиня, даже если на нее сначала падало подозрение, обязательно оказывалась невиновной; либо ее сведения были почерпнуты из полицейских отчетов, где говорилось о преступлениях уже раскрытых, наказанных и остававшихся только предметом изучения. У всех замешанных в преступления людей, о которых сообщалось в отчетах, были друзья и родные, ошеломленные происшедшим, отказывавшиеся верить; их чувства, наверно, были очень похожи на ее, Люси, собственные ощущения, но это не успокаивало и не могло указать правильный путь. Это было то, что случалось с другими людьми, случалось ежедневно, если верить прессе, но не могло произойти с тобой.

Как можно поверить, что кто-то, с кем ты смеялся и разговаривал, кого любил и кем восхищался, с кем жил общей жизнью, повинен в смерти другого человека?

Люси вдруг обнаружила, что рассказывает Иннес о своей бессонной ночи, о своих теориях относительно «решает Бог», о своем нежелании разрушить жизнь пол-дюжины людей из-за преступления, совершенного одним человеком. Она была слишком погружена в собственные проблемы, чтобы заметить, как начала загораться надежда в глазах Иннес. Только когда она услышала свои слова: «Конечно, нельзя позволить, чтобы вы извлекли пользу из смерти Роуз», она поняла, как далеко зашла по дороге, по которой вовсе не собиралась идти.

Однако Иннес ухватилась за это.

— О, я и не думала, мисс Пим. И это не зависит от того, что вы нашли это украшеньице. Вчера вечером, услышав, что она умерла, я поняла, что не могу поехать в Арлингхерст. Я собиралась сегодня утром пойти к мисс Ходж и сказать ей об этом. Я тоже не спала всю ночь. Думала о многом. Не только о моей вине в смерти Роуз, о моей неспособности переносить неудачи и тому подобное. Еще и — о, об очень многом, что вам будет неинтересно. — Она помолчала минуту, глядя на Люси. — Мисс Пим, послушайте, если я пообещаю всю свою жизнь посвятить искуплению того, что случилось вчера утром, может быть, вы… — Она не могла облечь свое бесстыдное предложение в слова, даже после рассуждений Люси о справедливости.

— И стану соучастницей происшедшего?

Холодная официальность фразы обескуражила Иннес.

— Не. Это слишком, я ни от кого не могу ожидать подобного. Но я искуплю, понимаете. Это не будет что-то половинчатое. Это будет моя жизнь — за ее. Я с радостью сделаю это.

— Конечно, я верю вам. А как вы собираетесь искупать?

— Я думала об этом прошлой ночью. Начала с колонии прокаженных и тому подобных вещей, но это, пожалуй, нереально и не имеет особого смысла после обучения в Лейсе. Я придумала нечто лучшее. Я решила, что буду работать рядом с отцом. Я не собиралась заниматься медициной, но у меня это хорошо получается, а в моем родном городке нет ортопедической клиники.

— Звучит прекрасно, — сказала Люси, — но в чем наказание?

— Моим единственным стремлением с самого раннего детства было уехать, бежать из маленького провинциального городишки; поступление в Лейс было моим пропуском на свободу.

— Понимаю.

— Поверьте, мисс Пим, это будет сильным наказанием. Но оно не будет бесплодным. Это не будет просто самобичевание. Я буду жить, принося пользу, и это будет… будет хорошей платой.

— Да, понимаю.

Снова наступило долгое молчание.

Прозвенел колокол, но впервые с тех пор, как она приехала в Лейс, Люси не обратила на него внимания.

— Конечно, я могу только дать вам слово…

— Я принимаю ваше слово.

— Благодарю вас.

Не слишком ли легкий выход, подумала Люси. Если Иннес должна быть наказана, то скучная, хоть и полезная для других жизнь не является достаточной карой. Конечно, она отказалась от Арлингхерста, и это стоило ей немало. Но достаточно ли этого как платы за смерть?

А чем вообще можно заплатить за смерть? Если не смертью?

Иннес же предлагала то, что, по ее понятиям, было прижизненной смертью. Может быть, это не такая уж малая плата.

Люси оказалась сейчас перед фактом, что все ее размышления, разговоры с самой собой, сопоставление доводов в данный момент сплавились в единственный простой вопрос: может ли она осудить на смерть девушку, которая стоит перед ней?

В конце концов все обстояло просто. Если она отнесет сейчас эту розетку Генриетте, Иннес умрет раньше, чем первые студентки осенью вернутся в Лейс. Если она не умрет, у нее впереди будут двадцать лет прижизненной смерти, которые действительно будут «бесплодными».

Пусть же она проведет эти годы в тюрьме, которую сама выбрала, где она сможет быть полезной другим.

Да, она, Люси Пим, действительно совершенно не годилась для вынесения Иннес обвинительного приговора.

Вот так.

— Я полностью в ваших руках, — медленно проговорила Люси, обращаясь к Иннес, — потому что я не способна послать человека на виселицу. Я знаю, в чем мой долг, и я не могу выполнить его. — Как странно, подумала она, что я оказываюсь в ее власти, а не она в моей.

Иннес недоверчиво посмотрела на нее.

— Значит, — она облизала пересохшие губы, — значит, вы не скажете про розетку?

— Нет. Я никогда никому не скажу.

Внезапно Иннес побелела.

Побелела так, что Люси поняла: это именно то, о чем она читала, но чего никогда не видела. «Стала белой, кок полотно», говорят в таких случаях. Ну, быть может, как небеленое полотно, но это именно означало «побелеть».

Девушка схватилась рукой за стул, стоявший у туалетного столика, и резким движением опустилась на него. Увидев обеспокоенное выражение на лице Люси, она сказала:

— Все в порядке. Я не упаду в обморок. Я ни разу в жизни не падала в обморок. Через минуту я буду в порядке.

Люси, которая испытывала неприятное чувство к Иннес из-за ее самообладания, ее готовности к заключению сделки — ей казалось, что Иннес слишком прямо говорит обо всем — была схвачена чемто вроде угрызений совести. Налицо была старая история о загнанных в глубину чувствах, которые, найдя выход, мстили за себя.

— Хотите воды? — спросила Люси, направляясь к раковине.

— Нет, спасибо, со мной все в порядке. Это просто из-за того, что последние двадцать четыре часа я была так испугана, а потом увидела эту серебряную вещицу у вас на ладони — и это было последней соломинкой, а тут вдруг все кончилось, вы разрешаете мне купить смену приговора, и… и…

Спазмы подступили у нее к горлу и прервали ее речь. Сильные, раздирающие все тело всхлипы без единой слезы. Она прижала руки ко рту, чтобы остановить спазмы, но они прорвались — и она закрыла руками лицо, пытаясь справиться с приступом. Бесполезно. Она уронила на стол вытянутые руки, между ними — голову — и разрыдалась.

А Люси, глядя на нее, подумала: другая бы девушка начала с этого. Использовала бы слезы как оружие, как способ пробудить во мне сочувствие. Но не Иннес. Иннес пришла, вся самообладание и отрешенность, и предложила себя в заложники. То, что она сейчас сорвалась, показывает только, какие мучения она испытывала все это время.

В медленном крещендо начали нарастать тихие раскаты гонга.

Иннес услышала его и поднялась.

— Пожалуйста, извините меня, — сказала она. — Я, пожалуй, пойду и плесну на себя холодной воды. Это должно помочь.

А Люси подумала, как характерно: девушка, которую сотрясали такие рыдания, что она не могла говорить, совершенно бесстрастно прописала себе лекарство, как будто она была другим человеком, а не той истеричкой, которая внезапно взяла в ней верх и устроила этот спектакль.

— Да, пойдите, — проговорила Люси.

Взявшись за ручку двери, Иннес остановилась. — Когда-нибудь я смогу поблагодарить вас по-настоящему, — сказала она и убежала.

Люси спустила маленькую серебристую розетку в карман и пошла вниз завтракать.

XXII

Это был ужасный уик-энд.

Дождь лил, не переставая. Генриетта ходила с видом, как будто она перенесла серьезную операцию, которая окончилась неудачно. Мадам находилась в отвратительном настроении, и от нее не было никакой пользы, ни в действиях, ни в словах. Фрекен была в ярости, что такое случилось в «ее» гимнастическом зале. Рагг выступала в роли Кассандры, изрекающей унылые банальности. Люкс выглядела спокойной и утомленной.

Люкс вернулась из Ларборо, принеся с собой маленькую розовую свечку, завернутую в тонкую бледнозеленую бумагу.

— Тедди сказал, чтобы я отдала это вам, — проговорила она. — Почему — не знаю.

— О? С пирога?

— Да. Скоро мой день рождения.

— Как мило, что он помнит.

— О, у него есть книжка, где записаны дни рождения. Это входит в рекламу. Его секретарь обязан посылать телеграммы всем, кому следует, тогда, когда следует.

— Вы не верите ничему, что он делает? — спросила Люси.

— Тедди? В его настоящие чувства — не верю. Не забывайте, что я знаю его с тех пор, как ему было десять лет. Ему не обмануть меня дольше, чем на пять секунд.

— Мой парикмахер, — сказала Люси, — который, причесывая, поучает меня, говорит, что нужно прожать другому человеку три недостатка. Если это делать, все остальное оказывается на удивление милым, так он говорит.

— Если простить Тэдди три недостатка, больше ничего, увы, не останется.

— Почему?

— Потому что три его недостатка — это тщеславие, эгоизм и жалость к себе. И любой из них абсолютно непереносим.

— Уф! — воскликнула Люси. — Сдаюсь.

Однако она простенькую маленькую свечку себе на туалетный столик и с удовольствием подумала об Эдварде Эйдриане.

Как бы ей хотелось так же думать о своей любимой Бо, которая все безумно усложняла, придя в неописуемую ярость от того, что Иннес отказалась от Арлингхерста. Как поняла Люси, дело почти дошло до ссоры, насколько это было возможно между двумя девушками, так привязанными друг к другу.

— Говорит, что не сможет чувствовать себя счастливой в одежде мертвеца, — пожаловалась Бо, сдаваясь, но по-прежнему кипя возмущением. — Можете вы вообразить что-нибудь более смешное? Отвергнуть Арлингхерст, как будто это чашка чая. После того, как, казалось, она вот-вот умрет от горя, потому что ей его не отдали первой. Ради Бога, мисс Пим, поговорите с ней, заставьте ее одуматься, пока не поздно. Это не просто Арлингхерст, это все ее будущее. Начинать с Арлингхерста — значит начинать с самой вершины. Уговорите ее, хорошо? Уговорите отказаться от этой нелепой идеи!

Люси стало казаться, что ее все время умоляют «поговорить» с кемнибудь. То ей следовало быть порцией успокоительного лекарства, то послужить уколом адреналина, а если не то и не другое, то просто прописанной всем ложкой соды.

В тех случаях, когда она не была deus ex machina[51], дурным толкователем справедливости. Но Люси старалась не думать об этом.

Конечно, ей нечего было сказать Иннес. Зато сказали другие. Мисс Ходж воевала с ней долго и честно, обескураженная отказом девушки, которой она не хотела первой отдать это место. Теперь ей некого было послать в Арлингхерст; ей придется написать, чтобы они искали кандидатку в другом месте. Весьма вероятно, что, когда известие о несчастном случае просочится в академические круги, в Арлингхерсте решат не обращаться в Лейс в следующий раз, когда им потребуется гимнастка. Несчастные случаи не должны происходить в управляемых должным образом гимнастических залах, тем более, случаи со смертельным исходом.

Такова была и точка зрения полиции. Они были очень милы, очень вежливы, очень тактичны. С пониманием отнеслись к тому, какой вред нанесет заведению нежелательная огласка. Однако дознание, конечно, должно состояться. А дознания, увы, связаны с прессой и открывают возможность неверного истолкования. Поверенный Генриетты побывал в редакции местной газеты, и ему обещали не раздувать это дело, но кто знает, а вдруг заметка попадется на глаза помощнику редактора в тот момент, когда будет не хватать сенсаций? Что тогда?

Люси хотела уехать до следствия, уехать от постоянных напоминаний о ее вине перед Законом, но Генриетта просила ее остаться. Люси никогда не могла отказать Генриетте, тем более такой страшно постаревшей Генриетте. Люси осталась. Она выполняла небольшие разного рода поручения Генриетты, в основном, чтобы дать той возможность разбираться с кучей непривычных дел, свалившихся на нее.

Но на дознание она, Люси, не пойдет.

Она не сможет сидеть там, зная то, что она знает, и не почувствовать в какой-то момент желание встать, рассказать правду и снять ответственность со своей души.

Кто знает, что могла заподозрить полиция? Они пришли, осмотрели зал, что-то замерили, рассчитали вес бума, расспросили всех и каждого, консультировались по этому поводу у разных специалистов, все выслушивали и ничего не говорили. Они забрали с собой штырь, который был виноват во всем, — может, потому, что таков заведенный порядок, но кто знает? Кто знает, какие подозрения могли зародиться в широкой груди полицейского инспектора или прятаться за вежливой невозмутимостью его лица?

Однако случилось так, что на дознании объявился совершенно неожиданный спаситель. Спаситель в лице Артура Миддлхэма, импортера чая, с Вест Ларборо роуд, 59. Иначе говоря, проживающий в одной из вилл, расположенных вдоль шоссе, соединяющего Вест Ларборо с въездом в Лейс. Мистер Миддлхэм ничего не знал о колледже, за исключением самого факта его существования и того, что в нем жили молодые женщины, которые, весьма скупо одетые, гоняли на велосипедах по всей округе. Однако мистер Миддлхэм слышал о несчастном случае. И ему показалось крайне странным, что штырь в гимнастическом зале вышел из гнезда в то же самое утро и, весьма возможно, в то же самое время, когда створка одного из окон в его гостиной вывалилась от сотрясения, произведенного колонной танков, возвращавшейся с учений в Саут Ларборо. Его теория фактически повторяла теорию мисс Люкс: вибрация. Только теория мисс Люкс была случайным выстрелом в темноту и потому на нее не обратили внимания, а теория мистера Миддлхэма была обоснована и подкреплена вещественным доказательством: разбитой створкой окна.

И, как всегда, когда кто-то первым проложил путь, нашлись добровольные последователи. (Если бы кто-нибудь придумал историю о том, как он накануне вечером, в 5.30, увидел на небе зеленого льва, и написал об этом в газету, по меньшей мере шесть человек заявили бы, что видели то же самое раньше). Одна взволнованная женщина, услыхав заявление мистера Миддлхэма, поднялась со своего места в зале и сказала, что кувшин для пива, который служил ей многие годы, ни с того, ни с сего в то же самое время упал с маленького столика, стоявшего у окна.

— Где вы живете, мадам? — спросил следователь, вытащив ее из толпы и записав как свидетеля.

Она живет в коттедже между Лейсом и Бидлингтоном. На шоссе? О да, у самого шоссе; летом от пыли можно задохнуться, и машин много, ну, а танки… Нет, у нее нет кота. Нет, в комнате никого не было. Она вошла туда после завтрака и нашла кувшин на полу. Такого раньше никогда не случалось.

Бедная О'Доннелл очень нервничала, но показания дала ясно и решительно: она крепила конец у стены, а Роуз устанавливала подпорку посередине. «Устанавливать» означало поднять бум с помощью троса на блоке и вставить штырь под бум, тем самым закрепив его. Таким образом, бум поддерживался и тросом, свисающий конец которого заворачивался вокруг клина на стойке. Нет, они не проверили снаряд перед тем, как уйти.

Фрекен на вопрос о тросе, который не смог заменить вышедший из строя штырь, ответила, что он был недостаточно туго закручен, чтобы, когда штырь вылетел, предотвратить провисание. Завернуть трос вокруг клина — студентки проделывали это автоматически, и ни одна из них не думала о тросе как о мере безопасности. Хотя в действительности это было именно так. Штырь мог сломаться из-за какого-нибудь дефекта в металле, и в этом случае трос принимал всю тяжесть на себя. Да, может быть, что трос, на который обычно падал только вес бума, вытянулся под внезапной дополнительной нагрузкой в десять стоунов, но она, фрекен, этого не думает. Тросы в гимнастическом зале проходили очень основательную проверку и имели гарантию. Более вероятно, что мисс Роуз плохо закрутила трос.

И, похоже, все. Это был несчастный случай. Штырем, который забрала полиция, пользовались практически все в день Показательных выступлений, и абсолютно ничего не произошло.

Это была очевидная Смерть от Несчастного случая.

«Ну, вот и конец», — подумала Люси, услышав новости. Она ждала, сидя в гостиной, глядя на сад под дождем, не в состоянии поверить, что все пройдет хорошо. Ни одно преступление не совершается без того, чтобы не допустить где-то промах; Люси читала достаточно криминальных историй, чтобы знать это.

Один промах уже был допущен, когда маленькое украшение оторвалось от туфли. Кто знает, что еще могла откопать полиция? Но вот все кончилось, Иннес в безопасности. Теперь Люси поняла, что она поставила себя под удар Закона ради Иннес. Она думала, что ради матери Иннес, ради Генриетты, ради абсолютной справедливости. Но в конце концов поступила она так потому, что что бы ни сделала Иннес, она не заслужила того, что Закон сделает с ней. Иннес прошла через жесточайшие испытания, и предел ее сил оказался значительно ниже нормального. Ей не хватило какой-то легирующей добавки, какого-то хорошего твердого укрепляющего вещества, которое помогло бы ей выдержать напряжение, не сломавшись. Но она была слишком высокой пробы, чтобы отбросить ее.

Люси с интересом следила за тем, как звучали приветствия, которыми наградили Иннес, когда в среду утром она вышла получать диплом. Крики, которыми встречали девушек, различались не только громкостью, но и оттенками. Например, в тех, которыми приветствовали Дайкерс, звучали и смех, и теплота. Бо отдали дань как Главе Старших, это были поздравления нижестоящих Старосте, пользующейся очень большой популярностью. Но в том, как приветствовали Иннес, можно было услышать, и это было весьма примечательно, что-то еще: горячее восхищение, сочувствие, добрые пожелания; никого другого такими приветствиями не удостоили. Интересно, подумала Люси, было ли это вызвано тем, что ее отказ принять назначение в Арлингхерст растрогал их. Тогда, в разговоре с Роуз и ее поведении на экзамене, Генриетта сказала, что Иннес не пользуется популярностью. В криках девушек было нечто большее, чем дань обычной популярности. Студентки восхищались Иннес. Это была дань ее высоким качества.

Выдача дипломов, которая из-за дознания была перенесена со вторника на среду, была последним событием, на котором Люси присутствовала в Лейсе. Двенадцатичасовым поездом она уезжала в Лондон. В последние несколько дней ее засыпали бесконечными маленькими подарками, которые оставляли у нее в комнате, с приложенными к ним записками. Люси была очень тронута этими знаками внимания. Почти каждый раз, когда она заходила к себе, она находила что-нибудь еще. Мало кто делал ей подарки с тех пор, как она стала взрослой, и она сохранила детское ощущение радости, когда ей что-то дарили, любую мелочь. А эти подарки были выражением такой непосредственности, что у нее теплело на душе; это не была складчина, не было мероприятие типа «шапка по кругу»; каждая девушка дарила ей то, что сама придумала. Подношение Апостолов представляло собой большой кусок белого картона, на котором было написано:

УДОСТОВЕРЯЕТСЯ ПРАВО

мисс Люси Пим

ПРИХОДИТЬ В КЛИНИКУ ЧЕТЫРЕХ АПОСТОЛОВ В МАНЧЕСТЕРЕ

и получить

КУРС ЛЕЧЕНИЯ

любого вида в любое время

Дэйкерс принесла ей небольшой неаккуратно завязанный пакет, надпись на котором гласила: «Вспоминайте каждое утро о нашей первой встрече». Открыв пакет, Люси нашла в нем плоскую губкулюфу, чтобы тереть спину. Действительно, как будто это было в другой жизни, когда над перегородкой в ванной комнате появилось это забавное, похожее на мордочку пони лицо и уставилось на нее, Люси. И в ванне тогда сидела совсем другая Люси Пим.

Верная мисс Моррис соорудила для нее маленькую фетровую сумочку — один Господь Бог знает, как этот ребенок нашел время сшить ее — а на другой чаше весов земного великолепия был саквояж из свиной кожи с ее, Люси, инициалами — подарок Бо. К нему была приложена записка: «У вас будет так много прощальных подарков, что потребуется тара, куда сложить их». Даже Джидди, с которым Люси провела как-то полчаса в беседе о ревматизме и о крысах, прислал ей горшок с каким-то растением. Люси понятия не имела, что это за растение — оно было мясистое и выглядело немного неприлично — однако, утешилась тем, что оно было маленькое. Путешествие с растением в горшке вовсе не было пределом ее мечтаний.

Между завтраком и выдачей дипломов пришла Бо помочь ей упаковать вещи, однако, самое основное Люси уже упаковала сама. Другой вопрос, закроются ли чемоданы, когда в них будет уложено все.

— Я еще вернусь перед утренней клиникой и посижу на них, — заявила Бо. — До этого часа мы свободны. Кроме клиники, нам ничего больше не нужно делать до самой пятницы, когда мы поедем домой.

— Вам жаль расставаться с Лейсом?

— Ужасно. Мне здесь было замечательно. Утешает только то, что впереди летние каникулы.

— Иннес не так давно говорила мне, что вы собираетесь вместе в Норвегию.

— Да, собирались, — сказала Бо, — но не поедем.

— О!

— У Иннес другие планы.

Было ясно, что взаимоотношения этой пары нарушились.

— Я, пожалуй, пойду посмотрю, чтобы Младшие не захватили все лучшие места при выдаче дипломов, — произнесла Бо и ушла.

Однако существовала другая пара, взаимоотношения которой развивались прекрасно.

Нат Тарт постучала в дверь Люси и сказала, что пришла подарить дорогой мисс Пим талисман, приносящий счастье. Она вошла в комнату, посмотрела на чемоданы, из которых высовывались вещи, и произнесла со своей обычной прямотой:

— Вы не очень хорошо умеете укладываться, да? Я тоже. Это талант пешеходов.

Люси, которая за последние дни получила массу разного рода талисманов, от обезьяны на палке от Вулворта до южноафриканской монеты в пол-пенни, с некоторым любопытством ожидала, что придумала Нат Тарт.

Это оказалась синяя бусина.

— Ее нашли при раскопках в Центральной Америке сто лет назад, она почти такая же древняя, как сам мир. Она действительно приносит счастье.

— Но я не могу взять ее у вас, — запротестовала Люси.

— О, у меня небольшой браслет из таких бусин. В раскопках нашли браслет. А я вынула оттуда одну бусину для вас. Осталось пять, этого вполне достаточно. А еще я хочу сообщить вам новость. Я не вернусь в Бразилию.

— Правда?

— Я остаюсь Англии и выхожу замуж за Рика.

Люси сказала, что очень рада слышать это.

— Мы собираемся пожениться в Лондоне в октябре, вы будете там и придете на свадьбу, хорошо?

Да, Люси с удовольствием придет на свадьбу.

— Я так рада за вас, — сказала она. После событий последних дней ей просто необходимо было прикоснуться к счастью.

— Да, все очень удачно. Мы кузены, но не очень близкие, и разумно сделать так, чтобы все осталось в семье. Я всегда хотела выйти замуж за англичанина, и Рик, безусловно, parti[52]. Он старший партнер в фирме, хотя он еще так молод. Мои родители очень довольны. И бабушка, конечно, тоже.

— Наверно, вы сами тоже довольны? — произнесла Люси, слегка обескураженная таким прозаическим перечнем.

— О да. Рик — единственный человек в мире, который может заставить меня делать то, чего я не хочу делать. Это будет очень полезно для меня.

Нат Тарт заметила, что на лице Люси отразилось некоторое сомнение, и ее огромные глаза блеснули.

— И, конечно, он мне очень нравится, — сказала она.

После раздачи дипломов Люси выпила кофе с преподавателями и попрощалась с ними. Поскольку она уезжала в первой половине дня, все были заняты и никто не мог поехать на станцию проводить ее. Генриетта поблагодарила ее за помощь, которую она оказала, и на этот раз у нее в глазах явно стояли слезы. (Однако даже самое необузданное воображение не могло подсказать Генриетте, как велика была эта помощь). Люси должна считать Лейс своим домом, приезжать и жить здесь в любое время, как только ей захочется, или, может быть, ей захочется поработать лектором, или… или…

И Люси пришлось промолчать и скрыть ото всех, что Лейс, где она была так счастлива, был единственным местом на земле, куда она никогда не вернется. Местом, которое она хотела бы, если ей позволят собственная совесть и тень Роуз, вычеркнуть из памяти.

Преподаватели отправились выполнять свои разнообразные обязанность, а Люси вернулась к себе в комнату, чтобы закончить укладывать вещи. После того ужасного разговора утром в субботу она ни словом не перемолвилась с Иннес, практически не видела ее, за исключением тех минут, когда Иннес получала диплом из рук мисс Ходж.

Неужели перед отъездом Иннес не скажет ей ничего?

Однако, вернувшись к себе, Люси нашла на столе письмо. Она вскрыла конверт и прочла:

Дорогая мисс Пим,

Я повторяю все в письменном виде. Всю жизнь я буду искупать то, чего не могу изменить. Я расплачиваюсь охотно. Моя жизнь за ее.

Мне очень жаль, что это испортило Вам пребывание в Лейсе, и я надеюсь, что Вы не будете сожалеть о том, что сделали для меня. Обещаю доказать, что сделали это не напрасно. Быть может, лет через десять вы приедете на Запад и посмотрите, что у меня получилось. Я буду очень ждать этого дня. Это будет ориентир в мире без ориентиров.

А пока, и навечно, примите мою благодарность — благодарность, которую не выразить словами.

Мэри Иннес.

— На который час вы заказали такси? — спросила Бо, и вошла, предварительно постучавшись в комнату.

— На половину двенадцатого.

— Вот-вот придет. Вы сложили все, что должны взять? Термос? У вас его нет. Зонтик внизу? Нет зонтика. А как вы обходитесь? Ждете в парадной, пока пройдет дождь, или тащите тот, что поближе? У меня была тетя, которая всегда покупала самые дешевые зонты, какие только могла найти, а когда дождь кончался, совала их в ближайший мусорный ящик. Больше денег, чем ума, как говорила моя няня. Ну, ладно. Все сложили? Хорошенько подумайте, потому что если мы закроем эти чемоданы, открыть их снова мы уже не сможем. В ящиках ничего не осталось? Люди часто забывают вещи в глубине ящиков. — Она выдвинула маленькие ящики стола и засунула в них руки. — Половина разводов в Западном полушарии происходят из-за того, что там находят.

Бо вытащила правую руку, и Люси увидела, что она держит на ладони маленькую серебристую розетку, которая оставалась в глубине ящика, потому что Люси не могла решить, что с ней делать.

Бо повертела ее в пальцах.

— Это похоже на пуговку с моей туфли, — проговорила она.

— С вашей туфли?

— Ну да. Черные лакированные туфли, которые носят на уроках балета. Я люблю их, потому что в них очень удобно, когда ноги устали. Как в перчатках. Мне до сих пор годятся те, что я носила, когда мне было четырнадцать. У меня были огромные ноги для моих лет, и, поверьте, слабым утешением было постоянно слышать, что я вырасту высокой. — Внимание Бо снова обратилось на розетку, которую она держала в руках. — Значит, вот где я ее потеряла, — проговорила она. — А я-то раздумывала, где бы это могло быть. — Бо опустила ее в карман. — Боюсь, вам придется сесть на этот чемодан. Вы сядьте, а я повоюю с замками.

Люси села, послушно как автомат.

Как это никогда раньше я не замечала, какие у нее холодные голубые глаза. Блестящие, холодные, пустые.

Золотистые волосы упали на колени Люси, пока Бо боролась с замками. Замки, конечно, ей подчинятся. Все и вся, всегда, с самого дня ее рождения, ей подчинялось. Если же нет, она принимала меры, чтобы подчинилось. В четыре года, вспомнила Люси, она нанесла поражение миру взрослых, потому что ее желание, чтобы все было как она хочет, оказалось сильнее желаний всех других вместе взятых. Она никогда не знала крушений надежд.

Она не могла себе представить, что надежды могут рухнуть.

Если ее подруга имела несомненное право на Арлингхерст, значит, она отправится в Арлингхерст.

— Вот! Порядок. Помогите, пожалуйста, посидите и на другом, если я не справлюсь с ним сама. Вижу, Джидди подарил вам одно из своих противных растеньиц. Вот тоска. Может, вы когда-нибудь сможете поменять его на вазу для заднего крыльца.

Интересно, думала Люси, когда у Иннес появились подозрения? Почти сразу? Наверняка в первой половине дня, раньше, чем она оказалась на месте, где случилось несчастье и позеленела.

Бедная Иннес. Бедная Иннес, которой предстоит расплачиваться за это.

— Так-си! — прокричал голос в коридоре.

— Вот и ваш кэб. Я отнесу вещи. Нет-нет, они совсем легкие; не забывайте, какой курс тренировки я прошла. Мне не хочется, чтобы вы уезжали, мисс Пим. Нам будет очень не хватать вас.

Люси услышала собственный голос, говоривший полагающиеся слова. Она даже услышала, что обещает Бо приехать, быть может, к ним на Рождество, когда у Бо будут ее первые «рабочие» каникулы и она будет дома.

Бо посадила Люси в машину, ласково попрощалась с ней, сказала шоферу: «На станцию»; такси тронулось, улыбающееся лицо Бо мелькнуло за окном и исчезло из вида.

Шофер отодвинул стеклянную перегородку и спросил:

— На лондонский поезд, леди?

Да, ответила Люси, на лондонский.

Она останется в Лондоне. В Лондоне ее собственная жизнь, надежная, приятная, спокойная, и в будущем она будет довольствоваться ею. Она даже перестанет читать лекции по психологии.

И вообще, что она знает о психологии?

Как психолог, она первоклассная учительница французского языка.

Она могла бы написать книгу о несоответствии характера и черт лица человека. В этом, по крайней мере, она оказалась права. В большинстве случаев.

Брови, из-за которых люди шли на плаху.

Да, она напишет книгу о физиогномике.

Под псевдонимом, конечно. Физиогномика не очень высоко котируется среди интеллигенции.

Джозефина Тэй МИСТИФИКАЦИЯ



ГЛАВА 1

— Тетя Беа, а кто был хитроумнее — Одиссей или Ной? — спросила Джейн, дуя на ложку с супом.

— Не ешь с кончика ложки, Джейн!

— А с боку у меня фасоль проскальзывает мимо рта.

— Почему же у Сандры не проскакивает?

— У нее рот, как насос, а я так не умею.

— У тети Беа лицо как у очень дорогой кошки, — сказала Сандра, покосившись на тетку.

«Довольно точно подмечено, — подумала Беатриса, — но лучше бы в голову Сандры не, приходили столь странные образы».

— Нет, но кто же из них все-таки был хитроумнее? — упорствовала Джейн. — Одиссей или Ной? Как ты считаешь, Саймон?

— Одиссей, — отозвался ее брат, не поднимая глаз от газеты.

«Как это у него получается? — подумала Беатриса. — Изучает результаты скачек в Ньюмаркете, сыплет перец себе в суп и еще следит за разговором, который ведется за столом».

— Почему ты так думаешь, Саймон? Почему Одиссей?

— Ему не сообщали прогноз погоды. Беа, не помнишь, какое место в прошлый раз занял Фарфлайт?

— Где-то в конце.

— Совершеннолетие — это ведь похоже на свадьбу, правда, Саймон? — спросила Сандра.

— Даже лучше.

— Почему?

— На праздновании своегосовершеннолетия мне можно будет танцевать всю ночь. А на свадьбе так не получится.

— А я буду танцевать всю ночь на собственной свадьбе.

— С тебя станется.

«Господи! — подумала Беатриса. — В других домах дети за обедом, наверно, не несут такой вздор. Может быть, я с ними недостаточно строга?».

Она окинула взглядом три склоненные над тарелками головы и пустой стул Элеоноры. Все ли она для них сделала? Были бы Норма и Билл довольны тем, как Беатриса воспитала их детей? Если бы вдруг каким-то чудом они сейчас вошли в столовую — молодые, веселые, красивые, такие, какими их застала смерть — сказали бы они: «Вот-вот, такими мы их себе и представляли: мы так и знали, что Джейн будет ходить замарашкой»?

Беатриса улыбнулась, задержавшись взглядом на Джейн. Близнецам — Сандре и Джейн — шел десятый год. Они были похожи друг на друга как две капли воды. Но отличить Сандру от Джейн не составляло ни малейшего труда. У обеих были прямые льняные волосы, тонкие черты лица и бледная кожа, обе имели обыкновение с вызовом смотреть собеседнику в глаза. Но на этом сходство заканчивалось. На Джейн были заношенные бриджи и бесформенная фуфайка, из которой торчали концы ниток. Волосы она, не глядя в зеркало, зачесывала назад и прихватывала большой заколкой, которая светилась тусклым стальным блеском, как это бывает со старыми шпильками. Она немного косила и на уроки надевала очки в роговой оправе. Все остальное время она держала их в заднем кармане бриджей, и они без конца ломались, потому что она часто садилась, забывая про очки. В результате почти все ее карманные деньги уходили на их починку. На уроки к викарию она ездила верхом на старом белом пони Форпостере, у которого было такое широченное брюхо, что короткие ноги Джейн торчали по обе его стороны почти горизонтально. Форпостер давно уже не считался лошадью, а чем-то вроде коляски, и дети сидели у него на спине, как на перине.

Сандра — совсем другое дело. На ней красивое розовое платьице, которое даже не помялось от поездки на велосипеде на уроки к викарию. Ее руки были чисто вымыты, ногти подстрижены и на голове красовался розовый бантик.

«Восемь лет, — думала Беатриса, — да, уже восемь лет, как я веду хозяйство, рассчитывая каждую копейку, придумывая, на чем еще можно заработать, чтобы свести концы с концами». И вот через полтора месяца Саймону исполнится двадцать один год, он вступит во владение поместьем Лачет и сможет распоряжаться деньгами, завещанными ему матерью. Можно будет забыть о преследовавшем их восемь лет безденежьи. Эшби никогда не были богаты, но пока был жив брат Беатрисы Билл, денег вполне хватало на содержание дома и ведение хозяйства. После его внезапной смерти Беатрисе пришлось очень туго, но она раз и навсегда решила не прикасаться к деньгам, которые Нора завещала Саймону. Она наотрез отказалась занять деньги под будущее наследство, даже когда это предложил ее поверенный мистер Сэндел из фирмы «Коссет, Тринг и Ноубл». «Нет, — сказала Беатриса, — поместье должно себя оправдывать». И вот, по прошествии восьми лет Лачет прочно стоит на ногах и не обременен долгами, а Саймон получит наследство матери нетронутым.

Беатриса сидела, устремив взор в окно. Там виднелась белая изгородь южного выгона и время от времени мелькал на солнце какой-то отблеск — это помахивала хвостом старая кобылица Регина. Лошади спасли нас. Для Билла они были просто забавой, а Беатрисе они помогли сохранить дом. Из года в год, несмотря на болезни, сломанные ноги и разные прочие неприятные сюрпризы, которые преподносят своим хозяевам лошадки, конюшня неизменно приносила доход. Правда, приходилось выкручиваться. Когда оказалось, что небольшой конный завод, который Билл держал для развлечения, съедает больше денег, чем приносит, Беатриса завела лохматых пони, которых можно было содержать в холодных выгонах на склонах холмов. А Элеонора умела тренировать сомнительных кляч, которых они выгодно продавали «для дамских прогулок». А теперь, когда в Клер-парке открыли частную школу, Элеонора дает ее ученикам уроки верховой езды — за весьма приличную плату.

— Что-то Элеонора задерживается, — сказала Беатриса.

— Она, кажется, дает урок молодой Парслоу? — спросил Саймон.

— Да, ей самой.

— Бедная лошадь, наверно, околела под ней.

Саймон встал, собрал суповые тарелки и пошел к буфету, на котором стояло блюдо с жарким. Беатриса смотрела, как он раскладывает жаркое, и радовалась, что она, по крайней мере не избаловала Саймона, а это было немалым достижением, учитывая то, как он умел всех очаровывать. У него был такой доверчиво-беспомощный вид, и, хотя это впечатление было совершенно обманчивым, все попадались на этот крючок. Глядя, как он морочит людям голову. Беатриса внутренне улыбалась и даже до некоторой степени восхищалась его талантом. Если бы ей самой досталось такое обаяние, она, вероятно, тоже использовала бы его ради своей выгоды. Но на удочку Саймона она не попадалась.

— Жалко, что на празднике не будет, как на свадьбах, подружек невесты, — сказала Сандра, с сомнением ковыряя вилкой доставшийся ей кусочек жаркого.

Вопрос о подружках невесты никого не заинтересовал.

— Мистер Пек говорит, что Одиссей был, наверно, страшным занудой и действовал на нервы Пенелопе, — неуклонно продолжала развивать свою тему Джейн.

— Да? — спросила Беатриса, заинтересовавшись этой новой интерпретацией классики. — Почему?

— Он говорит, что Одиссей, несомненно, придумывал разные глупые приспособления по дому, и она, вероятно, не прочь была от него немного отдохнуть. Отчего печенка такая скользкая?

Вошла Элеонора и, как всегда молча, положила себе на тарелку жаркого с блюда.

— Фи! — сморщила нос Сандра. — Воняет конюшней.

— Что ты так задержалась, Нелл? — спросила Беатриса.

— Она никогда не научится ездить верхом, — устало сказала Элеонора. — До сих пор не умеет привставать на стременах.

— Может, полоумные вообще не могут ездить верхом? — предположила Сандра.

— Сандра! — строго одернула ее Беатриса. — Эти дети вовсе не полоумные. Даже не «с отклонениями». Просто «трудные».

— Не знаю — ведут они себя, как полоумные. А если кто-то ведет себя, как полоумный, как догадаешься, что он нормальный?

На этот вопрос ни у кого не было ответа, и за столом воцарилось молчание. Элеонора набросилась на еду с аппетитом голодного школьника и не поднимала глаз от тарелки. Саймон вынул из кармана карандаш и стал прикидывать на полях газеты ставки на различных лошадей. Сандра, которая стащила в доме викария из стоящей на комоде коробки три печенья и съела их в уборной, строила на своей тарелке замок из гарнира, окруженный рвом, заполненным соусом. Джейн с удовольствием поглощала свою порцию. А Беатриса сидела и глядела в окно.

Там, за грядой холмов, начинался спуск к берегу моря и к Вестоверу. Но здесь, в долине, открытой солнцу и загороженной холмами от штормов, царило безмятежное спокойствие и деревья четко вырисовывались в прозрачном воздухе. Своей безупречной красотой и неподвижностью картина чем-то напоминала мираж.

«Отличное поместье достанется Саймону», — думала Беатриса. Сумеет ли он хорошо им распорядиться? Иногда ей становилось — нет, не страшно — а как-то не по себе. В душу закрадывалось сомнение: Саймон так переменчив, в нем есть какая-то нервная неустойчивость, которая плохо вяжется с ролью хозяина поместья. Изо всех окрестных усадеб только в Лачете еще живет семья, которой поместье принадлежит издавна. Беатрисе хотелось надеяться, что здесь будет жить еще не одно поколение Эшби. Светлоголовые, изящно сложенные, интеллигентные Эшби — вроде тех, что сейчас сидят за обеденным столом.

— Джейн, ну зачем же разбрызгивать кисель?

— Я не люблю, чтобы кисель стоял на тарелке отдельной лужей. Я люблю перемешивать его с пудингом.

— Ну перемешивай осторожнее.

Когда ей было столько лет, сколько сейчас Джейн, Беатриса тоже перемешивала кисель с пудингом — и делала это вот здесь же, за этим столом. За ним сидели Эшби, которые умерли от малярии в Индии, от ран в Крыму, от голода в Австралии, от тифа в Кейптауне и от цирроза печени в Сингапуре. Так или иначе, в Лачете всегда, жили Эшби, и они прилежно занимались сельским хозяйством. Иногда рождались никчемные бездельники, вроде ее двоюродного брата Уолтера, но Бог хранил семью, а легкомыслие всегда проявлялось в младших сыновьях, которые имели возможность заниматься поисками приключений вдали от Лачета.

В Лачете никогда не принимали королев и не прятали роялистов во времена Кромвеля. Вот уже триста лет дом стоит среди лугов, оставаясь по сути дела тем же — жилищем сельских помещиков. И вот уже двести лет в нем живут Эшби.

Может быть, Лачет уцелел только благодаря своей непритязательности. Он ни на что не претендовал, ни к чему не стремился. Его корни прочно уходили в землю, и его соки возвращались к корням. На другой стороне долины посреди парка стояла царственно-великолепная усадьба Клер-парк, но в этом большом белом доме не осталось Ледингемов. Ледингемы растранжирили свои таланты и свои богатства: для них Клер-парк был пейзажем, источником денег, украшением, последним пристанищем, — но не домом. Сколько их гарцевало по свету: проконсулов, путешественников, придворных шутов, повес и революционеров, — и поместье давало им средства, которые они, не задумываясь, проматывали. Теперь там остались только их портреты, а большой дом в парке превратился в школу для трудных детей, родители которых имели солидные счета в банке и придерживались прогрессивных взглядов на воспитание.

А в Лачете по-прежнему жили Эшби.

ГЛАВА 2

Беатриса принялась разливать кофе, а близнецы встали из-за стола и отправились по своим делам: сегодня у них больше не было уроков. Элеонора торопливо выпила кофе и снова ушла на конюшню.

— Тебе сегодня понадобится машина? — спросил Беатрису Саймон. — Я обещал старику Гейтсу привезти ему теленка из Вестовера. У него сломался фургон.

— Нет, я никуда не собираюсь, — ответила Беатриса. С чего это Саймону вздумалось сделать старому Гейтсу одолжение? Обычно он не любит скучных дел. Уж не из-за дочки ли Гейтса, хорошенькой глупенькой Пегги? Гейтс, который арендовал у них Вигселл, самую маленькую из трех ферм, частенько приставал с разными просьбами, но Саймон, как правило, не склонен был потакать старому хитрецу.

— Вообще-то мне просто хочется посмотреть новый фильм с Джуной Кей. Он идет в «Эмпайр».

Любой другой принял бы на веру это сделанное с обезоруживающей откровенностью признание, но Беатриса хорошо знала, как искусно ее племянник умеет подбросить в воздух два шарика, чтобы отвлечь твое внимание от третьего.

— Тебе ничего не надо в городе?

— Если будет время, зайди на автобусную станцию и купи новое расписание. Элеонора говорит, что появился новый маршрут до Клера, который идет через Гессгейт.

— Беа, ты дома? — раздался голос в прихожей.

— Миссис Пек, — сказал Саймон и вышел навстречу гостье.

— Заходи, Нэнси, — позвала Беатриса. — Выпьем вместе кофе. Все уже разошлись.

Жена викария вошла в комнату, поставила на буфет пустую корзинку и со вздохом облегчения села на стул.

— От кофе не откажусь.

Когда в округе упоминали миссис Пек, всегда добавляли — «та самая Нэнси Ледингем», хотя прошло уже десять лет с тех пор, как Нэнси повергла в смятение высший свет, выйдя замуж за Джорджа Пека и «похоронив себя» в доме приходского священника. Когда Нэнси Ледингем впервые вывезли в свет, она стала не просто «открытием сезона», но и национальным достоянием. Дешевые газеты наперебой трубили об ее красоте. Может быть, прохожие и не влезали на скамейки, чтобы лучше ее рассмотреть, но ее появление не раз вызывало заторы на улицах. Если становилось известно, что она будет подружкой на свадебной церемонии, представителей власти за неделю начинала бить дрожь. Безмятежная прелесть Нэнси была настолько очевидна, что ее не отрицали даже недруги. Спор мог идти только о том, выйдет ли она замуж за герцога или только за виконта. Пресса даже предсказывала ей брак с членом королевской фамилии, но в это, пожалуй, никто не верил. Ее поклонники вполне удовлетворились бы титулом герцогини.

И вдруг в разгар обсуждения в «Татлере» ее блистательных брачных перспектив она вышла замуж за Джорджа Пека. Ошеломленная пресса, пытаясь как-нибудь объяснить этот пассаж потрясенной публике, лепетала что-то о всепобеждающей силе любви. Но Джордж совсем не подходил на роль героя фатального романа. Это был высокий худой человек с лицом сообразительного и симпатичного шимпанзе. Кроме того, как выразился редактор отдела светской хроники «Кларитона»: «Извольте радоваться — священник. Да я скорее сочиню романтическую историю о бетономешалке!»

И широкая публика предала Нэнси забвению — раз она сама так захотела. Тетка, которая вывозила Нэнси в свет, вычеркнула ее из своего завещания. Ее отец умер, потеряв надежду расплатиться с долгами. А ее родной дом — большой белый особняк в парке — превратился в школу. После тринадцати лет замужества Нэнси Пек все еще была обворожительно красива и, говоря о ней, соседи все еще напоминали слушателям: «Та самая Нэнси Ледингем».

— Я пришла за яйцами, — сказала Нэнси, — но я не спешу. Так хорошо посидеть, ничего не делая.

Беатриса посмотрела на нее с улыбкой.

— Какое у тебя милое лицо, Беа.

— Спасибо. Сандра говорит, что у меня лицо похоже на мордочку дорогой кошки.

— Какой вздор! Во всяком случае, не персидской. А, понятно, что она имеет в виду. Есть такие длинношеие короткошерстные кошки с маленькими подбородками. Геральдические кошки. Ты действительно похожа на такую кошку, Беа, особенно, когда скашиваешь глаза, не поворачивая головы.

Нэнси поставила пустую чашку на стол и удовлетворенно вздохнула.

— Странно, что нонконформисты[1] не додумались до кофе.

— Не додумались?

— Ну да, не включили его в список запретных соблазнов. Кофе действует куда сильнее, чем алкоголь. Однако никто не проклинает его с амвона и не требует обетов воздержания от него. Пять глотков — и мир опять обрел краски.

— А что — был совсем серым?

— Да, какого-то грязного цвета. Я так радовалась, что наконец-то стало тепло и не надо разжигать камин в гостиной и выгребать из него золу. Джордж — ну хоть убей его! — по-прежнему бросает в камин обгорелые спички. А на то, чтобы разжечь трубку, у него уходит по крайней мере пятнадцать спичек. В комнате на каждом шагу пепельницы и корзинки для мусора — но нет, Джордж все равно бросает спички в камин. Да к тому же этаким небрежным движением, не глядя. И спичка летит куда угодно — может упасть перед решеткой или завалиться к задней стенке. А мне приходится их доставать.

— И наверняка еще говорит: пусть лежат там.

— Конечно. Я совсем уже собралась взять стул и раскроить ему череп, но сейчас, выпив кофе, решила, что еще подожду.

— Бедняжка Нэнси. Ох уж эти священники!

— Ну как, готовитесь справлять совершеннолетие?

— Завтра отошлю пригласительные билеты в типографию. По крайней мере, одно дело сделано. Сначала будет обед в доме для близких друзей, потом для всех окрестных жителей в большом сарае. Да, кстати, дай мне адрес Алекса.

— Я не помню — у него каждый раз новый. Посмотрю дома и позвоню. По-моему, его отовсюду выгоняют за неуплату. Да и вообще он пишет мне очень редко. Мой брат так и не простил мне, что я не вышла замуж за богатого человека, который обеспечил бы ему безбедное существование.

— Он что-нибудь играет в театре?

— Не знаю. В последний раз он играл в какой-то глупой комедии, которая продержалась в «Савое» всего несколько недель. У него очень ограниченное амплуа.

— Это верно.

— Алекс может изображать на сцене только самого себя. Тебе ужасно повезло, Беа, что ты воспитываешь молодых Эшби. У вас в семье рождается удивительно мало лоботрясов.

— У нас был Уолтер.

— Ну, один-единственный Уолтер. А что с ним в конце концов стало?

— Он умер.

— В ореоле святости?

— Нет, в ореоле карболки. Кажется, в больнице для бедных.

— Уолтер был не такой уж плохой человек. Просто он любил выпить, а пить не умел. А уж если у Ледингемов рождается лоботряс, то о нем вообще нельзя сказать ничего хорошего.

Они посидели молча, вспоминая своих родственников. Беатриса была на несколько лет старше Нэнси. Собственно говоря, они принадлежали к разным поколениям. Но обе всю жизнь прожили бок о бок: для юных Ледингемов Лачет был вторым домом, так же как для юных Эшби — Клер-парк.

— Последнее время мне все вспоминаются Билл и Нора, — сказала Нэнси. — Какой бы это был для них радостный день!

— Да, — задумчиво отозвалась Беатриса, глядя в окно. Вот так же она смотрела в окно, когда пришло это страшное известие. Был такой же солнечный весенний день. Она стояла у окна и думала, что Англия очень красива и вряд ли Билл с Норой видели в Европе страну красивее. Еще думала о Норе: сумела ли она оправиться после рождения девочек-близнецов? Думала, что, кажется, неплохо справилась со своими обязанностями в Лачете, но ей пора уже возвращаться домой в Лондон.

Близнецов уложили после обеда спать, а старшие дети мылись и наряжались к приезду родителей: им разрешили присутствовать на праздничном ужине. Еще полчаса — и из липовой аллеи вынырнет автомобиль, остановится перед входом, и из него выйдут Билл и Нора. Какой будет шум, смех, как они будут обнимать детей, раздавать подарки и радоваться возвращению домой.

Беатриса машинально включила радио — настолько машинально, что даже не заметила этого. «Самолет, вылетевший из Парижа в Лондон в два часа дня, — сказал безликий голос, — разбился на побережье Англии. Девять пассажиров и три человека команды погибли».

Да, все погибли.

— Они так обожали своих детей, — продолжала Нэнси. — Последнее время я их часто вспоминаю, очевидно, потому, что приближается совершеннолетие Саймона.

— А я все вспоминаю Патрика.

— Патрика? — изумленно переспросила Нэнси. — Ах да, бедный Патрик!

Беатриса бросила на нее странный взгляд.

— Ты совсем о нем забыла, да?

— Но ведь прошло столько времени, Беа. И потом… события, о которых нет сил думать, стираются в памяти. То, что случилось с Биллом и Норой, было ужасно, но авиакатастрофы происходят довольно часто. Садясь в самолет, мы все рискуем жизнью. Но то, что случилось с Патриком, было так ужасно, что разум отказывался верить. — Нэнси помолчала. — Я так старалась о нем не думать, что даже не помню теперь, как он выглядел. Они с Саймоном были так же похожи, как Сандра и Джейн?

— Нет-нет. Они были похожи, но не больше, чем обычные братья похожи друг на друга. Но при этом странным образом они были гораздо ближе друг к другу, чем Сандра и Джейн.

— Саймон, по-моему, успокоился. Как ты думаешь, он часто вспоминает Патрика?

— Думаю, что последнее время он его вспоминает очень часто.

— Это понятно. Но восемь лет — большой срок. Наверно, даже брат-близнец, которого потерял в тринадцать лет, становится смутной тенью.

Беатриса задумалась. Стал ли Патрик смутной тенью и для нее? Мальчик со всегда серьезным лицом и добрым сердцем. Через месяц он вступил бы во владение поместьем. Она попыталась представить себе его лицо, но увидела только нечто расплывчатое. Он был мал ростом, казался моложе своих лет, а в остальном у него была типичная фамильная внешность. Если и было сходство, то не столько с Саймоном, сколько со всеми Эшби. Собственно говоря, она помнит о нем только то, что у него было серьезное лицо и доброе сердце.

Доброе сердце — это вовсе не мальчишеская черта.

Саймон может проявить этакую небрежную щедрость натуры, но только в том случае, если ему это ничего не стоит. Патрик же был из тех добрых людей, которые снимут с себя последнюю рубашку.

— Зря мы, наверно, разрешили захоронить тело там, где его выбросило море, — грустно сказала Беатриса. — Его похоронили, как нищего.

— Но Беа, это тело пробыло в воде несколько месяцев. Нельзя было даже определить, мальчик это или девочка! И это так далеко отсюда. Туда выбрасывает всех утопленников с атлантического побережья. Зачем терзать себе душу, думая, что…

Нэнси растерянно умолкла.

— Да-да, ты совершенно права, — взяв себя в руки, твердо сказала Беатриса. — Не надо давать волю мрачным мыслям. Налить еще кофе?

Наливая кофе, Беатриса решила про себя, что как только Нэнси уйдет, она отопрет ящик в своем письменном столе и сожжет эту несчастную бумажку — последнюю записку Патрика. Хотя она не доставала и не перечитывала ее уже несколько лет, у Беатрисы не поднималась рука уничтожить эту последнюю память о Патрике. Какая чушь! С тем же успехом можно сказать, что это память об отчаянии, которое водило его рукой, когда он писал: «Простите меня, но я больше не могу. Не сердитесь. Патрик». Да, надо достать записку и сжечь ее. Конечно, от этого его последние слова не сотрутся из памяти, но тут уж ничего не поделаешь. Они навсегда запечатлены у нее в сердце. Округлые буквы, тщательно выведенные его любимым вечным пером. Весь Патрик тут — просит прощения за то, что решил расстаться с жизнью.

Нэнси, которая видела по лицу Беатрисы, что ту одолели горькие мысли, сказала как бы в утешение:

— Говорят, если человек бросается в воду с большой высоты, он тут же теряет сознание.

— Я не думаю, что он бросился в воду с утеса.

— Да? — ошеломленно отозвалась Нэнси. — Но ведь записку нашли наверху. То есть куртку с запиской в кармане. На вершине утеса.

— Ну и что же? Рядом тропинка, которая ведет вниз.

— Так что же, по-твоему, произошло?

— Я думаю, что он уплыл в море.

— То есть плыл, пока не выбился из сил и не утонул?

— Да. Когда Билл с Норой доверили мне детей, а сами уехали отдыхать, мы несколько раз спускались по этой тропинке и устраивали пикник на берегу моря: купались, фотографировались. И как-то раз Патрик сказал: «Самый лучший способ умереть (по-моему, он даже сказал: «прекрасный способ умереть») — это заплыть далеко в море, так далеко, что не будет сил вернуться». Он сказал это так спокойно, как будто размышлял на отвлеченную тему. А когда я заметила, что все равно придется тонуть, и это совсем не легкая смерть, он ответил: «К тому времени так устанешь, что будет все равно. Просто уйдешь под воду». Он очень любил море и воду.

Беатриса помолчала, потом впервые высказала вслух мысль, которая мучила ее все эти годы:

— Я все время думала: а вдруг, когда у него уже не оставалось сил плыть, ему захотелось жить?

— О нет, Беа, не надо!

Беатриса искоса глянула на красивое лицо Нэнси.

— Да, нет смысла травить себе душу. Забудь, что я говорила.

— Теперь мне уже непонятно, как я могла столько лет о нем не вспоминать, — с удивлением проговорила Нэнси. — Когда загоняешь страшные мысли в подсознание, самое ужасное, что они потом оттуда выскакивают свеженькие, словно из холодильника. Они не успевают покрыться налетом забвения.

— По-моему, многие уже забыли, что у Саймона был брат-близнец, — сказала Беатриса в оправдание Нэнси. — И что Саймон не всегда был наследником. Во всяком случае, с тех пор как зашел разговор о праздновании совершеннолетия Саймона, никто ни словом не обмолвился о Патрике.

— А как ты думаешь, почему Патрик не смог пережить гибель родителей?

— Понятия не имею. Я ничего такого не замечала. Конечно, поначалу все дети чуть с ума не сошли от горя. Ходили как убитые. Но все как будто горевали одинаково. Патрик ничем не выделялся. У него был какой-то оглушенный вид. Но отчаяния я в нем не видела. Как-то он меня спросил: «Я теперь правда хозяин Лачета?» Казалось, это просто не умещалось у него в сознании. Саймона, помню, это раздражало. Саймон уже тогда блистал талантами и умом. Мне кажется, что Патрика придавила эта тяжесть — остаться без родителей и еще оказаться хозяином Лачета. Видимо, у неге не хватало сил вынести угнетавшую его ответственность, и он решил… уйти.

— Бедный Патрик! Как я могла его забыть!

— Пошли, я дам тебе яйца. И не забудь сообщить мне адрес Алекса. Нельзя же, чтобы кто-то из Ледингемов остался без приглашения.

— Я его обязательно разыщу и позвоню по телефону. Как твоя новая горничная, хватит у нее мозгов правильно его записать, если тебя не будет дома?

— Кто ее знает.

— Я ей продиктую по буквам. И не забудь, что в театре он известен как Алекс Лодинг. — Нэнси взяла корзинку с буфета. — Интересно, приедет он или нет? Давно уж он здесь не показывался. Сельская жизнь ему не по вкусу. Но вряд ли он оставит без внимания такое событие, как совершеннолетие Саймона.

ГЛАВА 3

Алекс Лодинг действительно не оставил без внимания это событие, но внимание его приняло весьма своеобразную форму. Примерно в то время, когда Беатриса спрашивала у Нэнси его адрес, он прилагал энергичные усилия, чтобы это событие не состоялось вовсе. Правда, не очень успешно.

Дело происходило в ресторанчике «Грин мэн». Алекс сидел за столиком с неким молодым человеком. Собственно, его можно было бы назвать юношей, даже мальчиком, если бы не его немногословие и сдержанность, которые отнюдь не свойственны очень молодым людям. На столике стояли тарелки с остатками обеда.

Искоса поглядывая на юношу, Лодинг налил себе кофе и положил в него три ложки сахару. Молодой человек крутил перед собой почти пустую кружку из-под пива, причем не машинально, а, видимо, совершенно сознательно.

— Ну как? — наконец спросил Лодинг.

— Нет, я не согласен.

Лодинг отпил глоток кофе.

— Совесть не позволяет?

— Я же не актер.

Слова эти, хотя и произнесенные совершенно бесстрастно, задели Лодинга.

— Вам не потребуется изображать какие-то чувства — если вы говорите об этом. Симулировать родственную любовь. Разве что проявлять тепло в отношении тетки, которую вы не видели почти десять лет — да и то не столько тепло, сколько учтивость.

— Нет.

— Послушайте, юный кретин, я предлагаю вам состояние!

— Половину состояния. И вы ничего мне не предлагаете.

— Что же я, по-вашему, делаю?

— Втягиваете меня в аферу, — ответил юноша, не поднимая глаз от кружки из-под пива.

— Ну допустим, я вас втягиваю в аферу, если вам так угодно это называть. Но разве это не великолепная идея?

— Безумная затея.

— Что в ней безумного, раз уж вы так поразительно похожи на Саймона?

— Все равно из этого ничего не получится.

— Не так давно один актер сумел выдать себя — при свете дня и на глазах толпы — за знаменитого генерала, лицо которого известно каждому.

— Это совсем другое дело.

— Разумеется, другое. Вас же не просят выдавать себя за другого человека. Просто быть самим собой. Это же гораздо легче.

— Нет, — повторил юноша.

Лодинг с трудом сдержался, чтобы не выругаться. Его розовые обвисшие щеки напоминали по цвету нижнюю поверхность молодых шампиньонов. Аристократические черты рода Ледингемов расплылись под слоем дряблых мышц, и его несомненно проницательный взгляд портили намечающиеся мешки под глазами. Раньше режиссеры брали его на роли веселых молодых шалопаев, теперь у него осталось лишь амплуа потасканного кутилы.

— Ой, я и забыл! — ахнул Лодинг. — Зубы!

Даже его внезапное восклицание не вызвало какой-либо перемены на лице юноши. Он поднял глаза и обратил на Лодинга нелюбопытный взгляд.

— Что зубы? — спросил он.

— Сейчас личность устанавливают по зубам. Дантисты всегда ведут записи — какие они вставляют пломбы и тому подобное. Интересно, к кому Эшби возили своих детей? У вас все зубы свои?

— На передних — мост. Мне их выбила копытом лошадь.

— Я помню, что их возили лечить зубы в Лондон. Два раза в год — перед Рождеством и летом. Утром они шли к зубному врачу, а после обеда зимой смотрели рождественскую пантомиму, а летом — скачки в Олимпии. Такие вещи, между прочим, вам надо будет знать.

— Да?

Тут Лодинг окончательно вышел из серя.

— Послушайте, Фаррар, чего вы боитесь? Что у вас не обнаружат какой-нибудь заметной родинки? Я сто раз купался с Патриком в море и знаю, что никаких родинок у него не было. Это был самый обыкновенный мальчишка — таких найдется десяток в любой школе. Он меньше был похож на своего брата, чем вы, хотя они и близнецы. Говорю вам, что я сам принял вас за Саймона. Неужели этого недостаточно? Поживете со мной пару неделек и под конец будете знать про нашу деревушку и ее обитателей столько же, сколько знал Патрик. И про Лачет тоже. Я там облазил каждый чулан. И про семейство Эшби. А плавать вы умеете?

Юноша кивнул. Он опять принялся крутить кружку с остатками пива.

— Хорошо плаваете?

— Да.

— Вы что, кроме «да» и «нет» других слов не употребляете?

— Иногда, если нужно.

— Патрик плавал, как утка. Да, еще смотрят на уши. Вроде бы они у вас самой обычной формы. Наверно, и у Патрика не было ничего особенного, а то бы я запомнил. В художественной школе нас учили обращать внимание на уши. Надо поискать его фотографии. Хорошо бы посмотреть, как выглядели его уши вблизи. На этом можно попасться. Съездить, что ли, в Клер и порыться в ящиках у Нэнси.

— Если из-за меня, то можете не трудиться.

Лодинг помолчал, потом сказал спокойным увещевательным тоном:

— Скажите, Фаррар, вы вообще-то мне верите?

— В каком смысле?

— Вы верите, что я тот, за кого себя выдаю, что я вырос в поместье под названием Клер-парк и что в соседнем поместье Лачет живет человек, на которого вы похожи как две капли воды? В это вы верите? Или вы считаете, что я просто пытаюсь заманить вас к себе домой?

— Нет, этого я не считаю. Я верю, что все обстоит так, как вы говорите.

— Ну, слава Богу! — воскликнул Лодинг. — Я знаю, что вид у меня довольно поношенный, но не хотелось бы думать, что меня можно принять за гомика. Ну ладно. Значит, вы верите, что вы — вылитый Патрик Эшби?

Кружка сделала полный оборот, прежде чем последовал ответ:

— Вот в этом я сомневаюсь.

— Почему?

— Вы же сами говорите, что с тех пор прошло много лет.

— Ну и что? Достаточно того, что вы похожи на Саймона. А что похожи — поверьте мне на слово. Сходство просто поразительное. Я сам бы не поверил, если бы не увидел вас собственными глазами. Раньше мне казалось, что такое бывает только в книжках. И это сходство может принести вам состояние. Надо только протянуть руку и взять его.

— Не только.

— Конечно, не в буквальном смысле слова. Поймите — вам придется соврать только в самом начале. Дальше вы будете говорить чистую правду. И как бы вас ни проверяли, там комар носу не подточит. — Лодинг вдруг поднял бровь. — Или это не так?

— Это так. Все можно проверить.

— Ну вот. Вы не отправились на экскурсию в Дьепп, а спрятались в трюме «Айры Джонса» в Вестовере — et voila!

— Откуда вы знаете, что в это время в Вестовере стояло судно под названием «Айра Джонс?»

— Откуда знаю? Вы плохо обо мне думаете, amigo. Я точно знаю, что в тот день, когда исчез Патрик, у причала Вестовера стояло судно под этим дурацким названием. И это знаю, потому что весь день рисовал его. И старое корыто отвалило прежде, чем я закончил этюд. Ушло на Нормандские острова. У меня вечно так получалось: только начну рисовать корабль — как он отплывает.

Оба помолчали.

— Ну, Фаррар, состояние само просится вам в руки. Очаровательное поместье… Прочное положение…

— Прочное?

— Конечно, поначалу будет некоторый риск, — небрежно бросил Лодинг.

В светлых глазах юноши мелькнула ироническая искорка.

— А вам не приходит в голову, мистер Лодинг, что вы тоже рискуете?

— Каким образом?

— Мне очень просто вас надуть. Допустим, я соглашаюсь, вы натаскиваете меня, я успешно сдаю экзамен, а потом забываю про ваше существование. И что вы будете делать? Как вы заставите меня делиться с вами?

— Я не думаю, что вас придется заставлять. Человек с внешностью Эшби на обман не способен. Это такое правильное семейство…

Юноша отодвинул пивную кружку.

— Видимо, поэтому-то мне и не хочется впутываться в аферу. Спасибо за обед, мистер Лодинг. Если бы я знал, что у вас на уме, я бы от него отказался…

— Ладно, ладно, не извиняйтесь. И не убегайте — выйдем вместе. Вам не нравится моя идея — ну что ж, ничего не поделаешь. Но мне все равно интересно, откуда вы такой взялись. Смотрю на вас и не верю своим глазам. А поскольку я убедил вас, что у меня нет на вас гнусных посягательств, может быть, дойдем вместе до метро?

Лодинг расплатился с официантом, и они вышли из ресторана.

— Я не спрашиваю, где вы живете — а то, не дай Бог, подумаете, что я буду вас преследовать. Но я хочу дать вам свой адрес — может, зайдете как-нибудь? Нет-нет, не по поводу моей идеи. Если у вас не лежит к этому душа, то все равно ничего не получится. Нет, я просто хочу показать вам одну вещь — мне кажется, что она вас заинтересует.

Они молча перешли улицу.

— Когда после смерти отца продали наш дом, Нэнси уложила в чемодан все мои пожитки и прислала их мне. Так он у меня и стоит — никак не соберусь от него избавиться. В основном там наши детские фотографии. Мне кажется, вам было бы интересно на них взглянуть.

Он искоса поглядел на неподвижный профиль молодого человека.

— Скажите, вы играете в карты? — спросил Лодинг, когда они остановились у входа в метро.

— Играю, но только с людьми, которых я хорошо знаю, — ответил тот нейтральным тоном.

— Я просто подумал, что у вас лицо создано для покера. Жалко было бы, если бы по каким-то там убеждениям вы не играли в карты. Вот вам мой адрес. Если сменю квартиру, справьтесь в кафе «Спорт-лайт» — они всегда знают, где меня найти. Жаль, что я не сумел вас убедить стать хозяином Лачета. Вы для этого очень подходите. Умеете обращаться с лошадьми, привыкли к жизни на открытом воздухе.

Юноша, который уже повернулся, чтобы идти, остановился.

— Лошадьми? — спросил он.

— Ну да, — с некоторым удивлением ответил Лодинг. — Разве я вам не сказал, что у них конный завод? И, по отзывам, неплохой.

— А.

Юноша постоял секунду в задумчивости, затем повернулся и пошел по улице. Лодинг смотрел ему вслед.

«Я что-то упустил, — думал он. — Какую-то приманку, на которую он клюнул бы. Чем его заинтересовали лошади? Неужели они ему не осточертели? Ну ладно, — решил Лодинг, — он еще зайдет взглянуть на своего двойника».

ГЛАВА 4

Не зажигая света, юноша прямо в одежде лежал на постели и глядел на потолок. На улице возле дома не было фонаря, который хоть немного освещал бы его чердачную комнатушку. Однако на потолке лежал призрачный отсвет того бледного зарева, которое висит ночью над Лондоном — эманации миллионов дуговых и газовых фонарей и керосиновых ламп. В результате на потолке можно было различить трещины и пятна, придававшие ему сходство с географической картой. В уме юноша тоже как бы разглядывал карту, но не ту, что рисовалась на потолке. Он вспоминал свою одиссею, подводил итоги своей жизни. Встреча с Лодингом потрясла его больше, чем можно было догадаться по его бесстрастной физиономии. Подумать только, что где-то живет парень, до того на него похожий, что их можно спутать! Для человека, который всю жизнь был одинок, в этой мысли было что-то невероятное.

По правде говоря, ничего более поразительного с ним не случалось за всю его жизнь. У него даже возникло странное ощущение, что все эти насыщенные событиями годы были только преддверием минуты, когда этот актёр вдруг остановился перед ним на улице и сказал: «Привет, Саймон!». И тут же спохватился:

— Извините, я вас спутал с одним моим…

Но он продолжал стоять перед юношей и глядеть на него во все глаза.

— В чем дело? — наконец спросил тот, видя, что прохожий не двигается с места.

— Не хотите со мной пообедать?

— С какой стати?

— Время обеденное, и мы стоим рядом с моим любимым ресторанчиком.

— Но при чем тут я?

— Вы меня заинтриговали. Поразительно похожи на одного моего приятеля. Меня зовут Лодинг. Алекс Лодинг. Я актер. Сейчас играю паршивую роль в паршивом фарсе, который идет в паршивом театришке неподалеку отсюда. — Он кивнул на другую сторону улицы. — Однако профсоюз актеров, дай ему Бог здоровья, установил на наш труд минимальную зарплату, которая, к счастью, гораздо приличнее, чем моя роль. А как зовут вас?

— Фаррар.

— Фаррел?

— Нет, Фаррар.

— Вот как.

Актер смотрел на него с веселым любопытством и, казалось, с какой-то затаенной мыслью.

— И давно вы приехали в Англию?

— Откуда вы знаете, что я уезжал?

— По одежде, мой мальчик. В одежде-то я разбираюсь. Сколько пришлось надевать театральных костюмов. Так что уж я-то всегда узнаю костюм, сшитый в Америке, даже если он так великолепно сидит

на вас.

— Тогда почему вы думаете, что я не американец?

На это актер широко улыбнулся.

— А это, — сказал он, — вечная загадка английской нации. Укрываясь от дождя под навесом где-нибудь в Висконсине в обществе пяти завернувшихся в рогожи бродяг, англичанин вглядится в одного из них и скажет себе: «Господи, мой соотечественник!» Поглядит на раздетых догола новобранцев, которых осматривает врач Иностранного легиона, и скажет… Впрочем, все это мы можем обсудить за обедом.

Они пообедали в ресторанчике, и актер оказался интересным собеседником. Но в его припухших живых глазах не исчезало выражение веселого изумления. И этот взгляд был более убедителен, чем все последующие доводы. Видимо, он, Брет Фаррар, действительно очень похож на того парня — иначе с чего бы Лодинг стал на него так таращиться?

Брет лежал на постели и размышлял. У человека без роду без племени вдруг находится двойник. Все же интересно было бы на него посмотреть. Эшби. Хорошее английское имя. Хотелось бы поглядеть и на поместье Лачет, где его двойник спокойно рос, уверенный, что все это достанется ему, в то время как Брет мотался по свету, начав свой путь с сиротского приюта в Лондоне и вот сегодня очутившись наконец в этой комнатушке, — и нигде он не чувствовал себя дома.

Не вина воспитателей, что приют не стал ему домом. Это был очень хороший приют, и о детях там заботились лучше, чем во многих семьях, которые он с тех пор повидал. Дети любили своих воспитателей и плакали, когда с ними расставались. Многие потом приезжали повидаться с ними, многие, встав на ноги, посылали приюту деньги, приглашали воспитателей к себе на свадьбы и привозили своих детей показать заведующей. Почти не проходило дня, чтобы в приют не заявлялся кто-нибудь из бывших воспитанников. Почему же тогда Брет не испытывал к нему такой же привязанности?

Потому что был подкидышем? Потому что к нему никто никогда не приезжал, потому что ему не приходило писем или посылок с подарками, потому что его никто не приглашал на праздники? Но воспитатели вели очень умную политику. Они изо всех сил старались укрепить в нем чувство собственного достоинства. Если на то пошло, он, подкидыш, был в привилегированном положении. Заведующая дарила ему на Рождество подарки, от которых у других детей, получивших подарок всего лишь от дяди или тети, глаза загорались от зависти. Заведующая сама нашла его на пороге приюта и сделала так, чтобы он узнал, какой он был здоровый ухоженный ребенок и какие хорошие на нем были вещи. (Об этом походя, вскользь упоминалось в его присутствии все пятнадцать лет пребывания в приюте. Но почему-то это его нисколько не утешало). Сама заведующая выбрала ему имя из телефонного справочника, открыв страницу наугад и ткнув, не глядя, булавкой. Булавка попала на фамилию Фаррел, и заведующая была очень довольна. Как-то раз, много лет назад, она попала булавкой в фамилию «Коффин».[2] Тогда ей пришлось сделать вторую попытку, хотя она считала, что этим обманывает Провидение.

Насчет имени ей не пришлось ломать голову: его нашли на крыльце в день Святого Бартоломея и поэтому назвали Барт. Но старшие дети стали звать его «Брет»,[3] и вскоре их примеру последовали и воспитатели. В школу его записали уже под именем Брет Фаррел.

А чем ему было плохо в школе? Тем, что он все-таки был одет не так, как все? Да нет. Ребенком он не был чересчур обидчив, просто держался особняком. Тем, что его содержали на казенный счет? Да нет, половина детей у них в классе содержалась на казенный счет. Почему же тогда он решил — раз и навсегда, совсем не по-детски — что он не хочет учиться в этой школе? Никакие уговоры заведующей не помогли, и она была вынуждена согласиться, чтобы он шел работать.

Почему ему не понравилась работа, догадаться нетрудно. Его устроили в какую-то контору, которая находилась в пятидесяти милях от приюта, и, поскольку на свое небольшое жалованье он не мог снять хотя бы маленькую комнатушку, ему пришлось жить в местном детском доме. Только попав в этот детский дом, он понял, как хорошо ему жилось в приюте. Может быть, у него и хватило бы духу терпеть скучную работу или жить в детском доме, но и то и другое — это уж было чересчур! И работа его тяготила гораздо больше детского дома. Собственно говоря, она не требовала от него особых усилий, никто его не гонял, и у него даже были какие-то отдаленные перспективы роста, но контора казалась ему тюрьмой. Он прямо кожей чувствовал, как жизнь проходит мимо. Это его не устраивало.

Распрощался он со своей конторой почти случайно — во всяком случае, все получилось непреднамеренно. Он увидел на стекле газетного киоска рекламное объявление: «Однодневные поездки в Дьепп». Цена, обозначенная большими красными цифрами, точно соответствовала сумме его сбережений — оставалось что-то около полкроны. Но вряд ли он ухнул бы все свои деньги на эту поездку, если бы не похороны старика Хендрена. Хендрен был партнером фирмы, который уже отошел от дел, но «из уважения к его памяти» контору закрыли на день его похорон. И вот Брет, получив недельное жалованье и зная, что завтра не надо идти на работу, забрал свои сбережения и решил на один день «смотаться посмотреть заграницу». В Дьеппе он замечательно провел время, хотя едва объяснялся по-французски (он учил французский язык только один год). Но на пристани, когда он уже собрался ехать домой, ему вдруг пришла в голову идея остаться во Франции. Эта мысль пронзила его, как молния.

Но Брет еще колебался и чуть не решил вернуться — главным образом потому, что дома остался неоплаченный счет из прачечной. «Откуда это? — думал он, глядя на потолок своей комнатушки в Пимлико. — Врожденная честность или добротное приютское воспитание? Стоило ли подростку, у которого нечем было заплатить за ужин и ночлег, терзаться угрызениями совести из-за того, что прачечная недополучит 2шиллинга 3 пенса?»

Его сомнения разрешились, когда он увидел отъезжающий от пристани грузовик. Брет поднял большой палец, и сидевший за рулем загорелый потный шофер осклабился при виде этого международного жеста и затормозил. Брет вспрыгнул на высокую подножку, и водитель втащил его в кабину. Так началась его новая жизнь.

Брет собирался устроиться на работу во Франции. По пути в Гавр, когда выяснилось, что одними жестами объясняться трудно и они с шофером неспособны понять друг друга, Брет размышлял, какую бы ему поискать работу. Его иллюзии развеял человек, оказавшийся рядом с ним за столиком в бистро.

— Мой юный друг, — сказал он Брету, глядя на него меланхоличными глазами спаниеля, — для того, чтобы получить работу во Франции, недостаточно иметь силу и здоровье — нужны еще документы.

— А в какой стране не нужно документов? — спросил Брет. — Мне все равно, куда ехать.

У него вдруг возникло чувство, что весь мир лежит у его ног.

— Черт знает, — ответил его сосед. — Человечество все больше становится похоже на стадо овец. Иди в гавань и заберись на какое-нибудь судно.

— Какое?

— Неважно. У вас в Англии есть игра, в которой…? — и он объяснил свою мысль жестами.

— А, считалка навылет! Эне, бене, мо?

— Вот-вот! Пойди в порт, сосчитай «эне, бене, мо» и залезай на борт посудины, на которую выпадет «мо». Только смотри, чтобы тебя никто не заметил. На кораблях цепляются за документы еще больше, чем на суше.

Брет выбрал «Барфлер», и ему даже не понадобились документы. Кок на «Барфлере» давно искал себе помощника, и Брет явился ему, как манна небесная.

Славная была житуха! Грязный кубрик, вонявший затхлым оливковым маслом, огромные серые волны, вздымавшиеся над палубой и необъяснимым образом проходившие под днищем судна, не причинив тому никакого вреда, еженедельные запои кока, когда Брету приходилось полностью брать приготовление пищи на себя, не получая за это ни копейки, уроки игры на губной гармонике и весьма оригинальный подбор книжек, валявшихся в кубрике. Добрая старая посудина!

Брет многому научился за время плавания, но, самое главное, получил новую фамилию. Капитан вписал его в судовой журнал под именем «Брет Фаррар». Так он и остался Фарраром. Фамилию Фаррел выудили из телефонной книги, а фамилию Фаррар по ошибке сочинил капитан старой калоши. Не все ли равно?

А что было потом?

Мексика, порт Тампико и запах нефти. Портовый служащий спросил его:

— Ты англичанин? Хочешь работу на берегу?

Брет пошел узнать, что это за работа, подозревая, что ему предложат мыть посуду в каком-нибудь ресторанчике.

Странно даже подумать, что он мог бы и по сей день жить в этом огромном тихом доме с затененными полупустыми комнатами, обставленными изящной мебелью, с внутренним двориком, мощенным глазурованными плитками, и с яркими цветами без запаха. Жить в роскоши, а не валяться на разбитой койке в бедном квартале Лондона. Брет понравился старику-хозяину, и тот даже хотел его усыновить, но Брет и здесь не чувствовал себя дома. Он с удовольствием читал вслух английские газеты: он читал, а старик водил желтым пальцем по строчкам в своем экземпляре. Но все же это было не то. («Если он не понимает по-английски, какой смысл читать ему вслух английские газеты?» — спросил он, когда ему предложили это место; ему объяснили, что старик понимает «по-писаному», выучив английский язык по словарю, хотя не знает, как произносятся слова. И хочет, чтобы их произносил настоящий англичанин).

Нет, такая работа была не по нем. Все равно, что жить среди декораций для фильма.

И он ушел от старика и нанялся поваром в ботаническую экспедицию. Когда он укладывал вещи, дворецкий сказал ему в утешение:

— Хорошо, что сам уходишь, а то бы тебя отравила его любовница.

Брет и не подозревал о существовании любовницы.

Так, поваром, он добрался до границы с американским штатом Нью-Мексико. Отсюда уже было несложно перебраться в Штаты — даже не надо было переплывать реку. Брету нравились странные угловатые пейзажи Мексики с яркими контрастами света и тени, но все же, как и у старого аристократа в Тампико, он не чувствовал себя здесь дома.

Дальше жизнь пошла в гору. Сначала он был помощником повара у строителей в Лас-Крузес. Ну и чудная была публика! Есть соглашались только то, к чему привыкли, а от его английского произношения приходили в восторг: «Ну-ка повтори, лайми[4]». Общий хохот и восторженное: «Во дает!»

Затем он оказался на Снейк-ривер — готовил обед для ковбоев. Вот где он открыл для себя лошадей и впервые почувствовал, что нашел свое призвание.

Он стал ковбоем, и хозяин с удивлением обнаружил, что самые упрямые лошади слушались мальчишку-англичанина.

Какое-то время он помогал кузнецу на ранчо Вильсон. Там он впервые познал женщину. Но это не шло ни в какое сравнение с тем счастьем, которое он испытывал, когда ему удавалось найти подход к кусачей брыкливой лошади, которую хозяин уже определил на убой. Таких на ранчо было несколько. Когда он сказал хозяину, что хочет попробовать их объездить, тот отозвался:

— Валяй, только не жди, что я буду платить за твое лечение. Я тебя нанял помогать кузнецу, а не объезживать бешеных мустангов.

Одним из этих мустангов и был Дымок, его красавец Дымок. Хозяин подарил ему Дымка за объездку непокорных лошадей. И когда Брет перешел работать на Лейзи Уай, он взял Дымка с собой.

На Лейзи Уай он занимался только объездкой. Это было самое счастливое время в его жизни. Оно продолжалось два года.

А потом. Минута невнимания, запоздалая реакция — очень уж его разморил жаркий день — и вдруг спина лошади вздыбилась и упала на него. И он услышал треск своей бедренной кости.

Больница в Эджмонте. Она была вовсе не похожа на больницы, которые он видел в кино. Ни хорошеньких сестер, ни красивых молодых хирургов. Стены в палатах были серо-зеленого цвета, кровати — старые и облезлые, а сестры шатались от усталости. Некоторые его баловали, другие — игнорировали.

А с ранчо вдруг перестали приходить письма от ребят. Как трудно было заново учиться ходить! И как ужасно было осознать, что сросшаяся нога стала короче, и он всю жизнь будет хромать.

А потом пришло письмо от хозяина, которое сокрушило все его надежды вернуться на Лейзи Уай.

На территории ранчо нашли нефть. Уже пробурили первую скважину, уже строили первую вышку — почти рядом с домом, где жили объездчики. В конверт был вложен чек — этих денег Брету хватит на первое время. Еще хозяин спрашивал: что делать с Дымком?

Зачем хромому человеку лошадь на нефтяном прииске?

Брет плакал при мысли, что он больше никогда не сядет на Дымка. Плакал в темной палате, впервые в жизни.

Да, объезжать лошадей он больше не может — уже не та реакция. Но работать на прииске не станет. Можно найти другую работу с лошадьми.

Он нанялся на «экскурсионное ранчо». Это тоже была жизнь, как в кино.

Неловкие горожанки в неподходящей одежде трусили на унылых клячах, подпрыгивая в седле. Иногда ему казалось, что спина у лошади вот-вот разломится пополам.

Женщина, которая хотела выйти за него замуж.

Она вовсе не соответствовала его представлению о богатых старухах, желающих купить себе молодого мужа. Она не была толстой, глупой и чувствительной. Она была худенькой, с усталым лицом и вообще довольно милой женщиной. Ей принадлежал дом, стоявший на склоне холма неподалеку от их «ранчо». Она говорила, что ногу ему можно растянуть, и она заплатит за операцию. На этот крючок она и пыталась его поймать.

Одного у «экскурсионного ранчо» отнять было нельзя — там платили хорошие деньги. Никогда в жизни Брет столько не зарабатывал. Рассчитавшись на «ранчо», он решил съездить на атлантическое побережье и там истратить свои сбережения. И вдруг с ним что-то случилось. Приехав в восточные штаты, увидев этот зеленый край, где не было западных просторов, почувствовав запах весенних садов, Брет вдруг вспомнил об Англии и его неудержимо туда потянуло. С чего бы это, удивился он. Он не собирался возвращаться в Англию еще много лет.

Несколько недель он провел в борьбе с самим собой. Что за ребячество? Зачем ему туда? И вдруг сдался. В конце концов он никогда не видел Лондона. Почему бы не съездить в Англию и не посмотреть Лондон? Повод не хуже других.

Так Брет оказался в этой комнатушке в Пимлико и так он встретился с Лодингом.

ГЛАВА 5

Брет встал и вынул из кармана пальто пачку сигарет.

Почему его не так уж сильно возмутило предложение Лодинга?

Может быть, он догадывался, что тот предложит что-нибудь сомнительное? Или уже по лицу Лодинга было ясно, что это за человек? Или он просто не принял это всерьез — настолько невероятно было, чтобы он, Брет Фаррар, ввязался во что-нибудь подобное.

Предложение Лодинга не вызвало у него негодования. Он не сказал: «Задумал обокрасть своего друга? Ну и подонок же ты!», или что-нибудь в этом роде. С другой стороны, Брет всегда считал, что его не касаются ни грехи, ни печали, ни радости посторонних людей. И потом, нельзя же послать к чертовой матери человека, гостеприимством которого ты пользуешься.

Брет подошел к окну. Перед ним простиралась панорама крыш с рельефным узором из печных труб на фоне мутного сияния ночного Лондона. У него не кончились деньги, но все поиски работы были безуспешными. Судя по всему, в Англии гораздо больше безработных конюхов, чем конюшен. Число лошадей все уменьшается, а число их любителей все возрастает. Кавалерия перестала существовать, но остались еще крепкие и здоровые кавалеристы, смысл жизни которых заключался в лошадях. И стоило им только услышать, что где-то требуется человек, умеющий обращаться с лошадьми, они толпой валили предлагать свои услуги. Кроме того, Брет вовсе не хотел просто кормить лошадей и чистить стойла. Так дорожный инженер вовсе не хочет сидеть за рулем асфальтового катка.

Он обращался в несколько мест, но солидные коннозаводчики не проявляли интереса к хромому юноше, у которого не было даже рекомендательных писем. Зачем он им? У них и так огромный выбор. А узнав, что он занимался объездкой лошадей в Штатах, они совсем теряли к нему интерес: «А, ковбой!» Они говорили это очень вежливо — Брет и забыл, как вежливы англичане — но так или иначе давали понять, что методы объездки, принятые на Диком Западе: или убьет или подчинится, им не подходят. Поскольку вслух они ничего такого не говорили, у Брета не было возможности объяснить, что он тоже не сторонник подобных методов. Да если бы и объяснил: все равно никакого проку. Они брали на работу только людей, о которых что-нибудь знали. В Америке, где человек без конца мотается по стране, все обстоит иначе. Здесь, если тебя берут на работу, то считают, что это — на всю жизнь, и характеру человека придается не меньше значения, чем его квалификации.

Оставалось одно — уехать из Англии. Но вся беда в том, что уезжать он не хотел. Вернувшись сюда, он понял: воображая, что он свободно и без цели бродит по свету, Брет на самом деле просто кружным путем возвращался в Англию. Только он вернулся не через Дьепп, а через Лас-Крузес и Северную Америку — вот и вся разница. Он теперь знает, чем хочет заниматься — лошадьми; но в Нью-Мексико, как и в школе, он не чувствовал себя дома. Просто в Нью-Мексико ему больше нравилось. А теперь, когда он посмотрел на Англию, он понял, что здесь ему нравится еще больше. Он хочет тренировать английских лошадей и участвовать в скачках на английских ипподромах.

К тому же без денег из Англии трудно уехать. Как-то он разговорился в кафе с человеком, который уже полгода пытался наняться на судно, идущее в Соединенные Штаты или Австралию. «Знаешь, что они говорят? — злобно проворчал он. — «Подай сюда профсоюзный билет!» И если ты не состоишь в профсоюзе уборщиков грязной посуды, тебя даже не возьмут помощником стюарда. Я все жду, когда у них потонет судно, потому что на борту не нашлось человека с профсоюзным билетом, дающим право качать насос!»

Глядя в горящие яростью глаза своего собеседника, Брет вспомнил того француза в бистро: «Нужны документы!» Да, бумажки правят миром.

Предложение Лодинга было бы очень кстати, если бы дело не шло об уголовно наказуемом деянии.

Жаль, что Лодинг с самого начала не упомянул конный завод. Может быть, тогда Брет слушал бы его с большим интересом?

Да нет, ни в коем случае! Это же преступная афера. Он ни за что не станет в нее впутываться.

— Тебе ничего не грозит, — убеждал его внутренний голос. — Даже если Эшби тебя разоблачат, они не станут подавать в суд — побоятся скандала.

— Заткнись! — сказал Брет внутреннему голосу. — Не хватало еще ввязаться в уголовщину.

Может, сходить как-нибудь в театр — посмотреть, что там играет Лодинг? Брету никогда не приходилось иметь дело с актерами. Сидеть в кресле и смотреть, как на сцене выкаблучивается твой знакомый — это будет что-то новенькое. И можно ли довериться Лодингу?

— Можно, не сомневайся, — заверил его внутренний голос, — толковый парень.

— Явный проходимец, — возразил Брет. — Чтоб я связался с таким типом…

— А ты не связывайся, — сказал внутренний голос. — Отправляйся в Лачет и скажи им: «Поглядите на меня. Я вам никого не напоминаю? Меня такого-то числа такого-то года оставили на пороге приюта. А сейчас мне нужна работа в конюшне.»

— Это же шантаж. Зачем мне работа, полученная при помощи шантажа? Не говори вздор!

— Но они должны что-то для тебя сделать!

— Ничего они мне не должны! Ни пенса!

— Брось! Ты же знаешь, что в тебе течет кровь Эшби!

— Откуда мне это знать? Мало ли на свете было двойников? Даже у Гитлера были двойники. В газетах без конца печатают фотографии людей, как две капли воды похожих на знаменитостей. Сходство удивительное, только чувствуется, что характер не тот.

— Чушь! Конечно, ты — Эшби. Откуда у тебя умение обращаться с лошадьми?

— Мало ли кто умеет обращаться с лошадьми!

— В приюте было шестьдесят два воспитанника, и никто из них не отказался бы от хорошей работы, от усыновления богатыми людьми — и лишь для того, чтобы в конце концов добраться до лошадей.

— Я не знал, что ищу лошадей.

— Конечно, ты не знал. Зато кровь, текущая в твоих жилах, знала. Кровь Эшби..

— А, заткнись!

Брет решил поехать на завтра в Льюис и попытать счастья в конкурной конюшне. Хоть он и хромает, но может усидеть на любой скотине с четырьмя копытами. Может, их заинтересует человек, который не возражает против того, чтобы сломать себе шею?

— А зачем ломать шею, когда можно жить припеваючи?

— Припеваючи я мог бы жить и в других местах.

— Но там не было лошадей.

— Заткнись, не трать попусту слов!

Брет начал раздеваться, надеясь, что привычные движения заставят замолчать настырный внутренний голос. Да, завтра он обязательно поедет в Льюис. Пожалуй, это слишком близко к местам, где он вырос, но кто его теперь узнает? Да хоть бы и узнали — ну и что? Просто не хочется возвращаться по кругу.

— А ты им скажи: вы обознались, моя фамилия Эшби, — ядовито сказал внутренний голос

— Да замолчишь ты, наконец?

И что заставило Патрика Эшби покончить с собой? Впереди у него была целая жизнь — и такая прекрасная жизнь! — а он взял и утопился. С какой стати? Как будто нельзя прожить без родителей.

— Видно, у него были не все дома. Слабак. Ты сумеешь распорядиться Лачетом куда лучше.

Брет налил в таз холодной воды и вымылся до пояса. Приютская муштра прочнее армейской. Растираясь тоненьким махровым полотенцем, Брет подумал:

— Да и не привык я к такой жизни. Дворецкий, слуги и все такое.

Его представления о жизни английских помещиков были почерпнуты из голливудских фильмов.

Чего там говорить — бредовая идея, и все.

Лучше об этом больше не думать.

Кто-то сказал, что если долго думать о чем-то немыслимом, в конце концов к этой мысли привыкаешь.

Однако к Лодингу надо сходить, любопытно взглянуть на фотографии. Почему бы не сходить?

Надо посмотреть, каков он из себя, его «близнец».

Лодинг, конечно, проходимец, но один раз к нему зайти можно — что тут страшного? На фотографии поместья тоже интересно взглянуть.

Да, к Лодингу надо сходить.

Послезавтра. Сначала съезжу в Льюис.

А может, и завтра.

ГЛАВА 6

Мистер Сэндел, частный поверенный семьи Эшби из адвокатской фирмы «Коссет, Тринг и Ноубл», досиживал в конторе последний час и уже задумался над вопросом, который вставал перед ним каждый день: поторопиться ли, чтобы успеть на поезд в 4-55 или не спешить и поехать в 5-15? Собственно говоря, вопрос, на каком поезде ехать домой, был единственным, который мистеру Сэнделу приходилось решать самому. Клиенты фирмы разделялись на две категории: одни сами решали свои проблемы и твердо говорили адвокатам, что они от них хотят, а у других вообще не было проблем. Размеренный ритм жизни в конторе, помещавшейся в старинном здании под тенью высоких платанов, за всю ее историю не нарушался каким-либо происшествием. Даже смерть клиента не являлась происшествием, а следствием естественного хода вещей: из определенного ящичка извлекались соответствующее завещание, и все шло по-прежнему.

Фирма «Коссет, Тринг и Ноубл» вела семейные дела. Адвокаты составляли завещания и хранили секреты; в их обязанности не входило решение проблем. Поэтому проблема, которая неожиданно обрушилась на мистера Сэндела, застала его врасплох.

— Все, Мерсер? — спросил он клерка, который вернулся, проводив очередного клиента.

— Нет. там еще сидит мистер Эшби.

— Эшби? Из Лачета?

— Да, сэр.

— Очень хорошо. Принесите нам, пожалуйста, чаю.

— Хорошо, сэр, — сказал Мерсер. — Заходите, сэр.

В дверь вошел молодой человек.

— Добрый день, Саймон, мой мальчик, — начал мистер Сэндел, пожимая ему руку. — Рад вас видеть. Вы ко мне по делу?

Мистер Сэндел вдруг растерянно замолчал, вглядываясь в посетителя. Его рука, которой он указывал на стул, так и повисла в воздухе.

— Господи Боже мой, — проговорил он. — Вы же не Саймон.

— Нет, я не Саймон.

— Но вы явно Эшби!

— Если вы так считаете, это сильно упрощает дело.

— Да? Извините, у меня все смешалось в голове. Я не знал, что у. Саймона есть двоюродные братья.

— По-моему, у него их нет.

— Вот как? Тогда — простите — кто же вы?

— Я — Патрик.

У мистера Сэндела отвалилась челюсть.

Он был потрясен и как-то весь съежился.

Несколько секунд он смотрел в серые глаза посетителя — типичные глаза Эшби — и не мог придумать ни одной приличествующей случаю фразы.

— Давайте присядем, — наконец выговорил он.

Мистер Сэндел еще раз указал на стул для посетителей, а сам рухнул в свое кресло с видом человека, у которого почва уходит из-под ног.

— Давайте все же разберемся, — сказал он. — Единственный Патрик Эшби, которого я знаю, умер в возрасте тринадцати лет примерно — э-э-э — восемь лет тому назад.

— Почему вы решили, что он умер?

— Он покончил жизнь самоубийством и оставил предсмертную записку.

— Разве в записке говорилось о намерении убить себя?

— Боюсь, что я не помню ее дословно.

— Я тоже уже не помню. Но помню, что написал примерно: «Я больше не могу. Пожалуйста, не сердитесь на меня».

— Да-да. Что-то в этом роде.

— Тут нет ни слова о намерении покончить с собой.

— Как же еще можно было ее истолковать? Записку нашли в кармане куртки, лежавшей у края обрыва.

— А рядом идет тропинка, ведущая в гавань.

— В гавань? Вы хотите сказать…

— Вот именно. Смысл записки — что я решил убежать из дома. Самоубийство тут ни при чем.

— А куртка?

— Нельзя же оставить записку просто на траве. Надо было ее куда-то положить.

— Вы всерьез пытаетесь меня уверить, что… что… что вы — Патрик Эшби и что вы вовсе не покончили с собой?

Молодой человек поднял на него бесстрастные глаза.

— Когда я вошел, — сказал он, — вы приняли меня за моего брата.

— Да. Саймон и Патрик были близнецы. Не абсолютно идентичные, но все же очень… — Тут до мистера Сэндела дошел смысл сказанного, и он воскликнул: — Господи Боже мой, я действительно принял вас за Саймона!

Минуту он помолчал, растерянно глядя перед собой. Тут вошел Мерсер с подносом.

— Выпьете чаю? — машинально спросил мистер Сэндел.

Это был чисто рефлекторный вопрос при виде чайного прибора.

— Спасибо, с удовольствием, — ответил молодой человек. — Сахара не надо.

— Надеюсь, вы понимаете, — почти умоляюще сказал мистер Сэндел, — что мы должны будем провести тщательное расследование. Все это так поразительно… просто невероятно… Мы же не можем просто поверить вам на слово.

— Разумеется, нет.

— Вот и прекрасно. Хорошо, что вы это понимаете. Вероятнее всего, через какое-то время можно будет… так сказать… «заколоть тельца», но сначала надо предпринять определенные шаги. Молока подлить?

— Да, пожалуйста.

— Например, вы говорите, что убежали из дома. Значит, вы, я так понимаю, сели на какое-то судно?

— Естественно.

— На какое?

— На «Айру Джонса». Оно стояло у причала в Вестовере.

— Забрались в него и спрятались?

— Да.

— И где вы сошли с «Айры Джонса»? — спросил мистер Сэндел, делая пометки у себя в блокноте. Мало-помалу к нему возвращались мыслительные способности. С такой проблемой он не сталкивался никогда в жизни. Теперь уж он никак не успеет на поезд в 5-15.

— На Нормандских островах. В Сент-Хельере.

— Вас обнаружили на борту?

— Нет.

— И никто не заметил, как сошли в Сент-Хельере?

— Никто.

— А потом?

— Я сел на судно, идущее в Сен-Мало.

— Опять спрятались на борту?

— Нет, я купил билет.

— А как называлось судно, не помните?

— Нет, не помню. Это был паром.

— А… Ну а потом?

— Потом я сел в автобус. Мне в Лачете всегда казалось, что ездить на автобусе куда интереснее, чем на нашем старом «универсале», но как-то никогда не приходилось.

— На «универсале». Да-да, — сказал мистер Сэндел и записал: «Помнит автомобиль». — А потом?

— Сейчас вспомню. Какое-то время я работал подручным в гараже. Это был гараж при гостинице в городишке Вилльдье.

— А название гостиницы помните?

— Кажется, «Дофин». Оттуда я на попутках добрался до Гавра и там нанялся юнгой на торговое судно.

— А название помните?

— Еще бы! «Барфлер». Меня поставили помогать повару в камбузе. Я взял себе имя Фаррар. Сошел на берег в Мексике. В Тампико. С течением времени попал в Штаты. Дать вам список мест, где я там работал?

— Будьте добры. Вот вам… а, у вас есть ручка. Просто список названий. Спасибо. А когда вы вернулись в Англию?

— Второго марта, на «Филадельфии». Снял комнату в Лондоне и жил там все это время. Дать вам адрес? Наверно, вы все это тоже будете проверять.

— Да-да. Спасибо. Да.

У мистера Сэндела было странное ощущение, будто не он направляет ход беседы, а этот молодой человек, которому, в конце концов, надо еще доказать, что он тот, за кого себя выдает. Он решил перехватить инициативу:

— Вы еще не пытались связаться со своей… я хочу сказать, с мисс Эшби?

— Нет. А что, это так трудно? — тихо спросил юноша.

— Я просто хочу сказать…

— Я не искал встречи с родственниками, полагая, что сначала мне надо обратиться к вам. Вы это имеете в виду?

— Весьма разумно, весьма…

Опять мистер Сэндел был вынужден поддакивать своему собеседнику.

— Я немедленно позвоню мисс Эшби и сообщу ей о вашем посещении.

— Да-да. Скажите ей, что я жив.

— Конечно. Разумеется.

Неужели этот юнец насмехается над ним? Да нет, не может быть.

— Вас можно будет найти по этому адресу?

— Да.

Молодой человек встал. Опять инициатива оказалась у него в руках.

— Если все, что вы мне рассказали, подтвердится, — сказал мистер Сэндел, стараясь напустить на себя строгий вид, — я первый поздравлю вас с возвращением в Англию и в лоно семьи. Хотя ваше бегство причинило вашим родным огромное горе. Мне непонятно, почему за все это время вы не сочли нужным известить их, что вы живы.

— Может быть, я предпочитал оставаться мертвым.

— Мертвым?

— Вам этого не понять. Вы ведь никогда меня не понимали.

— Не понимал?

— Помните тот случай в «Олимпии»? Вы думали, что я расплакался, потому что испугался.

— В «Олимпии»?

— А я вовсе не испугался. Я плакал от счастья, что лошади такие красивые.

— В «Олимпии»? Но это же было… И вы до сих пор помните?

— Надеюсь, что вы меня известите, мистер Сэндел, когда проверка будет закончена.

— Что? Да-да, конечно.

Боже правый, думал мистер Сэндел, я и забыл тот случай в «Олимпии». Может быть, я обошелся с ним чересчур сухо? Если этот юноша действительно владелец Лачета… Может быть, не следовало…

— Пожалуйста, не думайте… — начал мистер Сэндел.

Но молодой человек уже затворил за собой дверь и вышел на улицу, кивнув на прощанье Мерсеру.

Мистер Сэндел сидел у себя в кресле, вытирая вспотевший лоб носовым платком.

А Брет тем временем, к своему изумлению, летел по улице, как на крыльях. Он страшился этой встречи и предполагал, что ему будет стыдно. Но все получилось совсем не так. С ним в жизни не происходило ничего более увлекательного. В груди был холодок восторга, словно он шел по канату под куполом цирка. Сидя перед адвокатом, он врал ему без зазрения совести и даже не сознавал, что врет — до того он был захвачен этой игрой. Что-то в этом роде он чувствовал, когда объезжал строптивую лошадь — такое же сознание ежесекундной опасности и такое же удовлетворение, когда ему удавалось предугадать какой-нибудь смертельный фортель. Но объездка лошадей никогда не требовала такого умственного усилия и не доставляла такого пьянящего наслаждения.

Так вот почему преступники опять идут на дело — даже когда их не побуждает необходимость. Им хочется еще раз испытать это возбуждение опасностью и этот пьянящий восторг от ее преодоления.

Следуя указаниям Лодинга, Брет зашел в кафе, но ему совсем не хотелось есть. Его переполняло изумительное чувство насыщения — словно он только что пообедал и выпил. Раньше, стоило ему испытать какое-нибудь сильное ощущение: когда он объезжал строптивую лошадь, либо был с женщиной, либо выбирался из опасного положения, — у него возникал волчий аппетит. Но сейчас он сидел за столиком и смотрел на тарелку с едой, но глаза его ничего не видели от головокружительного чувства удачи, которое заглушило даже голод.

Никто не зашел в кафе вслед за ним, и никто как будто не обращал на него внимания.

Брет заплатил по счету и вышел на улицу. Никто не слонялся поблизости. По тротуару катился поток прохожих. Брет дошел до вокзала «Виктория» и позвонил Лодингу из автомата.

— Ну? — спросил тот. — Как дела?

— Замечательно!

— Ты случайно не выпил на радостях?

— Нет. А что?

— В первый раз слышу от тебя такое слово.

— Просто у меня хорошее настроение.

— Это чувствуется. А снаружи заметно?

— Снаружи?

— Твоя бесстрастная физиономия хоть немного оживилась?

— Откуда мне знать? Рассказать, как все прошло?

— Главное я уже знаю.

— Что?

— Тебя не сдали полиции.

— А вы ожидали, что меня сдадут полиции?

— Это было не исключено. Нет, вообще-то я этого не ожидал. Все же дело задумано двумя умными людьми.

— Благодарю за комплимент.

— Ну и как старикан — облобызал тебя на радостях?

— Нет. Но он чуть не потерял дар речи. Держался в рамках этикета.

— Собирается проверять каждое твое слово?

— Да.

— А как он тебя встретил?

— Он поначалу принял меня за Саймона.

Лодинг весело хмыкнул.

— А ты сумел ввернуть фразу об «Олимпии»?

— Да.

— Господи, не заставляй меня выдавливать из тебя каждое слово! Это не показалось нарочитым?

— Нет, все пришлось весьма кстати.

— Ну и как, проняло его?

— У него глаза вылезли на лоб.

— Но все-таки он не был полностью убежден?

— А я не стал ждать, как он отреагирует. Встал и ушел.

— То есть, ты бросил ему это под занавес? Ну, парень, я снимаю перед тобой шляпу. Ты просто гигант. Мне казалось, что за две недели я тебя досканально изучил. Но ты все еще меня удивляешь.

— Могу сказать вам в утешение, что я и сам себе удивляюсь.

— По-моему, ты не огорчен.

— Ничуть. Просто удивлен.

— Ну ладно, теперь нам надо держаться подальше друг от друга. Очень рад был с тобой познакомиться. Кью-гарденз[5] теперь всегда будет напоминать мне о славных денечках, что мы там провели с тобой. Разумеется, я надеюсь, что у меня будет и другой повод радоваться встрече с тобой. А пока постарайся не звонить мне, разве что в крайнем случае. Я тебе все рассказал. Теперь дело только за тобой.

Да, Лодинг отлично натаскал Брета. В течение двух недель, с раннего утра до семи часов вечера, в ясную погоду и в дождь, они сидели в какой-нибудь беседке в Кью-гарденз, и Лодинг рассказывал Брету про жизнь в Лачете и Клер-парке. Он поведал ему историю рода Эшби и рода Ледингемов, обрисовал окрестности, которых Брет никогда не видел, и заставил его вызубрить каждую тропинку и каждый холмик. Это тоже было очень интересно. Брет всегда легко сдавал экзамены и шел на них с таким же удовольствием, с каким любители идут на радио-викторину Эти две недели в Кью-гарденз, собственно, и были одной сплошной викториной. Последние дни, отвечая на бесчисленные вопросы Лодинга, Брет испытывал такой же холодок в груди, который он ощутил, сидя у мистера Сэндела: «Ты хорошо пел?», «На пианино играл?», «Кто жил в домике возле въезда в Клер-парк?», «Какого цвета были волосы у твоей матери?», «Где служил твой отец?», «Как называлась его фирма?», «Твое любимое блюдо?», «Как звали хозяина магазинчика в деревне?», «На какой скамье Эшби сидели в церкви?», «Как пройти из большой гостиной в Клер-парке в комнату дворецкого?», «Как звали вашу экономку?», «Ты умел ездить на велосипеде?», «Какой вид открывается из чердачного окошка?». И так Лодинг часами обстреливал его вопросами. Сначала Брету было просто забавно, потом стало делом чести не допустить ни одной ошибки. Лодинг решил, что им лучше всего встречаться в Кью-гарденз:

«Всю твою жизнь с момента приезда в Лондон будут изучать под микроскопом. Так что тебе нельзя просто переехать жить ко мне, как я поначалу предложил. Нельзя даже, чтобы нас видели вместе. Приходить к тебе в Пимлико мне тоже не следует. Надо, чтобы у тебя, как и раньше, никогда не бывало посетителей».

И они решили встречаться в Кью-гарденз. «Лучшего места не придумаешь, — сказал Лодинг. — Там издалека увидишь приближающегося человека, сам оставаясь невидимым. Нигде в Лондоне нет такого изобилия беседок, такой тишины и малолюдья».

Каждое утро они порознь приезжали в Кью-гарденз, входили через разные ворота, встречались в каком-нибудь новом месте и шли в другой укромный уголок сада. И так в течение двух недель. Лодинг приносил фотографии, карты, рисунки и схемы. Он начал с официальной карты, на которой было видно расположение деревни Клер, потом раздобыл более подробную карту, а потом нарисовал Брету план Лачета и Клер-парка. Это было похоже на постепенный спуск на воздушном шаре. Сначала Брет составил себе общее представление обо всей округе, потом изучил отдельные пустоши, поля и сады, потом планировку дома. Так постепенно в его сознании складывалась картина чужой жизни, на которой все больше и больше проступали подробности. Лодинг был отличным инструктором, и Брет оценил его систему по достоинству.

Но главное, конечно, были фотографии. Странным образом Брета меньше всего заинтересовала фотография его «близнеца». Само собой, Саймон был на него очень похож, но ему было даже как-то неловко смотреть на лицо, которое поражало сходством с его собственным. Ему было гораздо интереснее разглядывать портрет мальчика, жизнь которого оборвалась так рано, мальчика, чье место он намеревался занять. У него возникло какое-то необъяснимое чувство духовной близости с Патриком.

Он сам заметил это и не мог себе объяснить. Казалось бы, при мысли о Патрике он должен испытывать чувство вины. А у него возникло чувство локтя, словно они были союзниками в каком-то противоборстве.

Выходя из вокзала, он с удивлением вспомнил свое объяснение, почему Патрик плакал в «Олимпии». Лодинг сказал ему только, что Патрик плакал безо всякой причины (ему тогда было семь лет) и Сэндел возмутился его необъяснимым капризом, а потому больше никогда не брал детей на бега. Лодинг предоставил Брету распорядиться этой историей, как он сочтет нужным. Что же заставило Брета сказать Сэнделу, что Патрик плакал оттого, что лошади были такие красивые? Неужели он угадал, почему плакал Патрик?

Что ж, ходу назад уже нет. Настойчивый голос, с которым он спорил тогда вечером, победил. Теперь оставалось только как можно крепче держаться в седле. Во всяком случае, предстояла славная скачка, от которой будет замирать сердце и перехватывать дыхание. Брет привык вступать в единоборство с лошадью, рискуя и здоровьем, и жизнью, но сейчас ему предстояла гораздо более увлекательная борьба — борьба умов.

В приюте сказали бы, что он уже проиграл в борьбе с дьяволом-искусителем и продал ему свою бессмертную душу. Но Брет никогда не верил в бессмертие души.

Совесть не позволяла ему явиться в Лачет в качестве шантажиста; достоинство не позволяло ему явиться туда в роли просителя. Нет, черт побери! — он придет туда как завоеватель.

ГЛАВА 7

Телеграфные провода проносились мимо окна поезда, земля крутилась, как карусель, и Беатрисе казалось, что у нее в голове все тоже несется и крутится, как карусель.

«Я бы, конечно, и сам к вам приехал, — сказал ей по телефону мистер Сэндел. — Я в принципе против того, чтобы серьезные вопросы обсуждались по телефону. Но боюсь, что мой приезд может насторожить детей. А их, по-моему, не стоит волновать зря: вдруг окажется… что все это… ложная тревога».

Милый старичок! Он так старался не очень ее ошарашить. Спросил, удобно ли она сидит, и только после этого сообщил ей потрясающую новость. И тут же спросил: «Почему вы молчите, мисс Эшби? Вам что, плохо?».

Нет, ей не было плохо. Она долго сидела и ждала, когда у нее перестанет кружиться голова, а потом пошла к себе в комнату и стала искать фотографии Патрика. Как мало их было! Только групповой портрет, который сделали, когда Патрику и Саймону было десять лет, а Элеоноре девять. Беатриса не имела обыкновения хранить старые карточки.

Вот Нора, та берегла все фотографии детей, но не хотела вклеивать их в альбом. По ее словам альбомы были «просто пустой тратой времени и пространства». (Нора не любила растрачивать время впустую; она словно чувствовала, что ей не так-то много его отпущено). Все фотографии были вложены в большой конверт, который она возила с собой повсюду. Взяла она их с собой и в Европу, когда они поехали отдыхать, и он сгорел вместе с самолетом и его пассажирами.

Не найдя фотографий, Беатриса отправилась в старую детскую, как будто надеясь почувствовать там дыхание мальчика, которого звали Патрик, хотя она прекрасно знала, что в детской не осталось ни одной вещи, напоминавшей о Патрике. Саймон все сжег. Это было единственное проявление его горя. Саймона после смерти Патрика отправили в школу, а когда он летом приехал на каникулы, он вел себя совершенно нормально, если считать нормальным то, что он никогда не упоминал брата. А потом Беатриса увидела его около костра в том углу сада, где дети обычно играли в индейцев. В костре горели игрушки Патрика и прочие оставшиеся от него вещички. Беатриса заметила, что Саймон даже принес его школьные тетрадки и по одной подбрасывал их в огонь. Тут же лежали книжки, детские рисунки и даже лошадка, которая висела на спинке кровати Патрика. Саймон решил сжечь все без остатка.

Увидев Беатрису, Саймон пришел в бешенство. Он встал перед костром, сжав кулаки и сверкая глазами, и закричал:

— Я не хочу ничего этого видеть!

— Я тебя понимаю, Саймон, — сказала Беатриса и ушла.

Так что от Патрика в старой детской ничего не осталось. Да, собственно, мало что осталось и от других детей. Когда Беатриса сама была ребенком, детская не могла похвастаться красотой, но зато не была похожа ни на какую другую комнату: мебель здесь была старой и разностильной, пол покрыт пестреньким линолеумом, сверху лежал тряпичный половичок, на стене висели часы с кукушкой, стояли совсем неуместные плетеные кресла и рама для сушки белья, а посередине помещался стол, покрытый красной скатертью, которая была испещрена чернильными пятнами. На стенах, оклеенных обоями с огромными розами, похожими на кочаны капусты, висели дешевые цветные литографии.

Но Нора заново отделала детскую, и та стала похожа на картинку из журнала для домохозяек. Все было выдержано в бело-голубой гамме, а на обоях были изображены персонажи из детских сказок и песенок. От прежней обстановки сохранились только часы с кукушкой.

Детям здесь было хорошо, но от них почему-то не осталось следов. Сейчас эта чисто прибранная и совсем пустая комната была похожа на витрину мебельного магазина.

Беатриса вернулась к себе. Мысли путались у нее в голове, на сердце щемило. Она принялась собираться к завтрашней поездке в Лондон, где ей предстоит встретиться с еще одной кризисной ситуацией в истории рода Эшби.

— Вы сами-то верите, что это Патрик? — спросила она мистера Сэндела.

Мистер Сэндел не имел твердого мнения.

— Он не похож на самозванца, — сказал Сэндел. — Опять же, если он не Патрик, то кто? Фамильное сходство совершенно неоспоримо. А ведь никакого другого Эшби в этом поколении нет.

— Патрик бы мне написал, — сказала Беатриса.

Она постоянно возвращалась к этой мысли. Патрик не оставил бы ее в горе и сомнении на столько лет. Патрик бы написал. Это не Патрик.

Но если не Патрик, то кто?

Мысли каруселью крутились у нее в голове.

— Решать придется вам, — сказал мистер Сэндел. — Вы знали его лучше всех.

— А Саймон? — спросила она.

— Саймон был ребенком, а дети быстро все забывают. Вы же были взрослым человеком.

Опять на ее плечи ложится груз ответственности. Откуда ей знать, Патрик это или нет? Она любила Патрика, но сейчас почти не помнит, какой он был в тринадцать лет. Как можно его проверить?

А может быть, увидев его, она сразу узнает Патрика? Или поймет, что это не он?

Но если даже это не он, но утверждает, что он, как быть? Подаст ли он в суд? Боже, какой шум поднимут газеты!

А если это Патрик, то что будет с Саймоном? Как он отнесется к воскресению брата, которого не видел восемь лет? Обрадуется, несмотря на то, что теряет право на наследство, или возненавидит его?

Придется отложить празднование совершеннолетия. До назначенного срока еще ничего не прояснится. Какую же отговорку придумать для приглашенных?

Но если каким-то чудом это действительно окажется Патрик, ей больше не будет мерещиться мальчик, который передумал и решил плыть назад, но было уже поздно.

Когда Беатриса поднималась по ступенькам конторы «Коссет, Тринг и Ноубл», в голове у нее по-прежнему роились беспорядочные мысли.

— Здравствуйте, мисс Эшби, — приветствовал ее мистер Сэндел. — Ситуация не из легких. Беспрецедентная. Присаживайтесь. Вы, наверно, устали. Тяжелое испытание для вас. Садитесь, садитесь. Мерсер, принесите мисс Эшби чаю.

— Он как-нибудь объяснил, почему не писал нам все эти годы? — задала Беатриса самый главный вопрос.

— Он сказал что-то вроде: «Я предпочитал оставаться мертвым».

— Да?

— Какой-то психологический срыв.

— Так вы верите, что это действительно Патрик?

— Я хочу сказать, что, если это Патрик, то фраза «я предпочитал оставаться мертвым» психологически увязывается с самим побегом из дома.

— Да-да. Может быть. Только… это совсем не похоже на Патрика. Не написать ни слова…

— А убежать — разве это похоже на Патрика?

— Правда, это тоже не похоже. У него был совсем другой характер. Он тонко чувствовал, но не пасовал перед трудностями. Он не стал бы убегать. Для этого в нем должно было что-то сломаться. — Беатриса помолчала. — И вот теперь он вернулся.

— Будем надеяться, что так. Будем надеяться.

— Он вам показался абсолютно нормальным?

— Даже чересчур, — сухо заметил мистер Сэндел.

— Я искала фотографии Патрика, но нашла только вот эту. — Беатриса подала ему групповой портрет. — Мы возили детей фотографироваться в студию каждые три года. Это — последняя групповая фотография. Их должны были опять фотографировать летом в тот год, когда погибли Билл и Нора, в тот год, когда Патрик… исчез. Здесь ему десять лет.

Мистер Сэндел долго вглядывался в детское лицо с еще не оформившимися чертами. Беатриса выжидательно смотрела на него.

— Нет, — наконец вздохнул он, — по такой ранней фотографии ничего сказать нельзя. Фамильное сходство несомненно. По этому снимку только и можно сказать, что все они принадлежат к семейству Эшби. Индивидуального в них мало… Я надеюсь, что, когда вы увидите этого юношу, вы инстинктивно почувствуете, он это или нет. В конце концов, мы узнаем человека не только по чертам лица, а каким-то шестым чувством.

— Да, но что, если я не буду уверена?

— В таком случае я, кажется, придумал выход. Вчера вечером я обедал со своим коллегой Кевином Макдермоттом.

— Королевским адвокатом?

— Да. Я не смог скрыть от него своей растерянности и поделился с ним сомнениями. Он сказал, что установить личность человека ничего не стоит. Все дело в зубах.

— Зубах? Но у Патрика были самые обыкновенные зубы.

— Разумеется. Но его наверняка возили к дантисту, а дантисты сохраняют историю болезни. Кроме того, у дантиста хорошая зрительная память, и он легко узнает знакомый ему рот. Во всяком случае, есть история болезни, где записана каждая пломба.

Мистер Сэндел увидел на лице Беатрисы выражение растерянности, помедлил минуту, потом спросил:

— Что-нибудь не так?

— Детей возили к Хэммонду.

— Хэммонду? Ну тогда все просто. Если вы не сможете твердо его опознать, мы его просто отвезем к Хэ… — мистер Сэндел оборвал себя на полуслове. — Хэммонд, — чуть слышно проговорил он. — Я и забыл.

— Вот именно, — подтвердила Беатриса.

— Да, дело плохо. Очень плохо.

Оба помолчали. Потом Сэндел сказал несчастным голосом:

— Я должен вам сказать: Макдермотт не верит, что этот молодой человек — Патрик.

— А откуда Макдермотту знать, Патрик это или нет? — взвилась Беатриса. — Он его даже не видел! — Мистер Сэндел уныло молчал. — С чего он это взял?

— Это просто его мнение.

— Я понимаю,что это его мнение, но на чем оно основано?

— Он сказал: настораживает, что тот пришел сразу к адвокату.

— Какой вздор! Наоборот, это было в высшей степени разумное решение.

— Вот именно. Он считает, что чересчур разумное. Слишком все гладко. Все словно бы заранее продумано. Кевин сказал, что мальчик, вернувшийся домой после долгого отсутствия, первым делом явился бы к своим.

— Тогда он просто не знает Патрика. Это как раз очень на него похоже: не ошарашивать нас своим появлением, а пойти к семейному адвокату, чтобы тот нас подготовил. Он всегда старался никого не задеть. О себе он думал в последнюю очередь. Я не согласна с анализом вашего Макдермотта.

— Я просто решил ничего от вас не утаивать, — таким же несчастным голосом сказал мистер Сэндел.

— И совершенно правильно, — ответила Беатриса, смягчаясь. — А вы сказали Макдермотту, что Патрик… что этот юноша помнит, как он плакал в «Олимпии»? Что он сам об этом упомянул?

— Да-да, я сказал.

— И Макдермотт по-прежнему считает, что он самозванец?

— Это тоже кажется ему заранее продуманным ходом.

Беатриса негодующе фыркнула.

— Как интересно у него устроены мозги! — воскликнула она. — Вот что значит судебная практика: он привык изобличать свидетелей во лжи.

— Нет, просто он мыслит беспристрастно. Не поддается эмоциям, как мы с вами. Нам тоже надо постараться отвлечься от эмоций.

— Да-да, вы правы, — согласилась Беатриса. Это была отрезвляющая мысль. — Но ведь мы не можем рассчитывать на помощь бедняги Хэммонда, поскольку его тело так и не нашли. Все сгорело до тла.

— Да, я слышал. Ужасная смерть!

— Ну так вот, раз неопровержимых доказательств нет и быть не может, остается полагаться на то, что он нам расскажет. То есть, надо будет проверить каждое его слово. Это можно сделать?

— Да, это совсем несложно. Он дал мне даты и адреса. Это тоже не понравилось Кевину… Да. Да. Конечно, мы все проверим. И я не сомневаюсь, что его слова подтвердятся. Он не стал бы давать нам сведения, которые не выдержат проверки.

— Получается, что нам нечего ждать.

— Да, получается так… Ждать действительно нечего.

Беатриса собралась с духом:

— Тогда поскорее организуйте мне с ним встречу.

— Я и сам об этом думал. Мне кажется, организовывать встречу не надо.

— То есть как?

— Я бы предпочел — если вы не возражаете — просто отправиться к нему домой и застать его, как говорится, врасплох. Не предупреждая его заранее. Тогда вы увидите его таким, каков он есть, а не таким, каким он хочет перед вами предстать. Если бы я пригласил его сюда, в контору…

— Да-да, понимаю. Я согласна. Может быть, сейчас прямо и поедем?

— А почему бы и нет? Почему бы и нет? — сказал мистер Сэндел тем сожалеющим тоном, каким говорят юристы, когда они не могут придумать возражений. — Конечно, его может не оказаться дома. Но вреда от этого никакого не будет. А вот и чай. Попейте чайку, а Мерсер попросит Симпсона, чтобы он послал Вилетта за такси.

— А ничего покрепче у вас нет? — спросила Беатриса.

— Боюсь, что нет. Боюсь, что нет. Я как-то до сих пор не усвоил этот американский обычай держать в конторе спиртное. Но, если хотите, я пошлю Вилетта…

— Нет-нет, не надо! Обойдусь. Выпью чаю. Говорят, чай даже лучше укрепляет нервы.

У мистера Сэндела был такой вид, словно ему захотелось успокаивающе похлопать ее по плечу, но он не решался. «Вообще-то он добрый человек, — подумала Беатриса, — только на него не очень обопрешься в тяжелую минуту».

— Он вам не объяснил, почему выбрал это имя — Фаррар? — спросила Беатриса уже в такси.

— Он мне вообще ничего не объяснял, — ответил мистер Сэндел опять своим обычным суховатым тоном.

— Вам не показалось, что он нуждается в деньгах?

— Он не говорил о деньгах, но одет очень хорошо, только покрой не английский.

— И не просил временной ссуды или чего-нибудь в этом роде?

— Нет-нет, Боже сохрани! Об этом даже речи не шло.

— Значит, он вернулся не потому, что оказался на мели. — Беатриса с облегчением откинулась на спинку сиденья. «Может быть, все будет хорошо», — подумала она.

— Я так и не понял, каким образом Пимлико из фешенебельного района превратился в квартал бедноты, — заговорил мистер Сэндел. — Тут такие красивые широкие улицы, мало транспорта и не больше сомнительных заведений, чем в других местах. Почему же чистая публика сбежала отсюда, однако по-прежнему живет в Белгравии. Непонятно!

— Дезертирство всегда принимает стадный характер, — ответила Беатриса, поддерживая этот ничего не значащий разговор. — Уезжает самая именитая местная особа, а за ней по нисходящей общественного положения покидают район и другие, а вакуум заполняют бедные люди. Мы приехали?

При взгляде на унылый фасад здания с обвалившейся штукатуркой и облезшей краской, на дешевые занавески в окнах, ржавый номер дома на столбе ворот и сор на подъездной дорожке, Беатрисе стало опять не по себе. Парадная дверь не была заперта, и они вошли в вестибюль. Туда выходило множество дверей, и на каждой была прикреплена карточка с именем жильца — видимо, здесь сдавались внаем отдельные комнаты.

— Нам нужно 59«М», — сказал мистер Сэндел. — «М», видимо, означает номер комнаты.

— Номера начинаются с первой буквы алфавита и уходят наверх. Вот «Б».

Они стали подниматься по лестнице.

— «И», — сказала Беатриса на втором этаже. — Нам выше.

Третий этаж был последним. Беатриса и мистер Сэндел стояли на темной площадке и прислушивались к тишине. «Его нет дома, — думала Беатриса, — он ушел, и мне придется пройти все это еще раз».

— У вас есть спички? — спросила она.

— «К» и «Л», — прочитала она на дверях.

Буква «М» была на двери в глубине площадки.

Они постояли в темноте перед ней, потом мистер Сэндел решительно шагнул вперед и постучал.

— Войдите! — раздался голос. Голос был довольно низкий, совсем не похожий на изысканный тенорок Саймона.

Через плечо мистера Сэндела Беатриса увидела молодого человека, и ее сразу же поразило то, что он гораздо больше похож на Саймона, чем был похож Патрик. Все это время ее сознание воспроизводило образ Патрика; но воспоминание было смутным, расплывчатым, и она усилием воли пыталась его прояснить, чтобы сравнить со взрослым человеком, который перед ней предстанет.

И она увидела человека, очень похожего на Саймона.

Он поднялся с постели, на краешке которой сидел, и неспешно, без тени смущения стащил с левой руки носок, который он штопал. Беатриса не могла себе представить, чтобы Саймон когда-нибудь вздумал штопать носок.

— Доброе утро, — сказал молодой человек.

— Доброе утро, — ответил мистер Сэндел. — Я привез к вам гостью. Надеюсь, вы не возражаете? — Он отодвинулся, и Беатриса шагнула на порог. — Вы знаете, кто это?

Сердце Беатрисы бешено колотилось, словно пытаясь вырваться из грудной клетки. Она встретилась взглядом с юношей. И по его глазам она поняла, что он узнал ее.

— У вас другая прическа, — сказал он.

Ну конечно, за эти восемь лет мода на прически совершенно изменилась; конечно, он не мог этого не заметить.

— Значит, вы ее узнаете? — спросил мистер Сэндел.

— Разумеется. Это тетя Беа.

Она думала, что он подойдет к ней, но он не двигался с места. Потом повернулся и пододвинул к ней жесткий стул с изогнутой спинкой.

— Простите, но у меня только один стул. Он вполне устойчив, если не откидываться на спинку.

Беатриса, у которой подкашивались ноги, с облегчением села.

— Может быть, сядете на кровать? — молодой человек спросил мистера Сэндела.

— Спасибо, я постою, — поспешно ответил тот.

Собственно говоря, черты лица у него совсем другие, чем у Саймона, думала Беатриса, глядя, как юноша аккуратно втыкает иголку в носок. Это просто общее впечатление; когда в него как следует вглядишься, то становится ясно, что тут скорее фамильное сходство и он не так уж поразительно похож на Саймона.

— Мисс Эшби не захотела ждать, и мы решили поехать к вам домой, — говорил мистер Сэндел. — Вы как будто не очень…

Мистер Сэндел не договорил — смысл был и так ясен.

Юноша посмотрел на Беатрису дружеским неулыбчивым взглядом и сказал:

— Я просто не уверен, что мне рады.

Какое удивительно неподвижное лицо. В нем что-то от детского рисунка. Все на месте, пропорции соблюдены, но жизни нет. Даже рот прямой, как черточка, которой изображает рот ребенок.

Молодой человек подошел к комоду и положил на него носок. Беатриса заметила, что он хромает.

— Вы повредили ногу? — спросила она.

— У меня был перелом. В Штатах.

— Но если перелом еще не сросся, может быть, вам не надо на нее наступать.

— Перелом сросся, — ответил он. — Просто она стала короче.

— Короче? Навсегда?

— Похоже, что так.

У него были тонкие, но выразительные губы. При последних словах они горестно искривились.

— Неужели ничего нельзя сделать? — спросила Беатриса. — Видимо, кость неправильно срослась. У вас, наверное, был плохой врач.

— Врача, который накладывал гипс, я не помню. Я, вероятно, потерял сознание. Но они делали все, что нужно: подвесили на ногу груз и все такое.

— Но, Патрик… — начала Беатриса и осеклась.

Наступила неловкая пауза.

— Если вы не уверены, то пока никак меня не называйте, — сказал юноша, прерывая общее молчание.

— В хирургии столько всего напридумывали, — продолжала Беатриса, заглаживая неловкость. — Когда вы сломали ногу?

— Дайте вспомнить. Наверное, года два тому назад.

— Надо посоветоваться с врачами. Как вы ее сломали? Упали с лошади?

— Да. Не успел вывернуться. А как вы догадались про лошадь?

— Вы говорили мистеру Сэнделу, что работали с лошадьми. Вы любите лошадей?

«Господи, — подумала Беатриса, — прямо разговор незнакомых людей в поезде».

— Я не представляю себе жизни без лошадей.

Беатриса забыла про купе.

— Правда? — радостно спросила она. — А там, в Америке, хорошие лошади?

— Большинство, конечно, обычные ковбойские лошади. Но для своего дела незаменимы. А какое у лошади дело? Наверно, быть хорошей лошадью. Но иногда попадаются породистые. Некоторые — просто красавицы. И у каждой своя индивидуальность. Мне кажется, что про английских лошадей этого не скажешь.

— Наверно, мы их тут подстригаем под общую гребенку. Я как-то об этом не задумывалась. А у вас была своя лошадь?

— Да. Дымок.

Беатриса заметила, как у него дрогнул голос.

— Серый?

— Темно-серый с черным крапом. Не жесткий цвет железа, как бывает, а такой мягкий, дымчатый. Когда на него находило, он был похож на вихрящиеся клубы дыма.

Вихрящиеся клубы дыма. Очень яркий образ. Надо любить лошадей, чтобы так о них рассказывать. А Дымка он, видимо, очень любил.

— И что с ним стало?

— Я его продал.

Его тон не допускал дальнейших расспросов. Хорошо, она не будет спрашивать. Наверно, он продал коня, когда сломал ногу.

Господи, как хочется, чтобы это был Патрик!

Эта мысль вернула Беатрису к цели визита, о которой она почти совсем забыла. Она вопросительно посмотрела на мистера Сэндела.

Уловив в ее взгляде просьбу о помощи, мистер Сэндел сказал:

— Судя по всему, мисс Эшби готова подтвердить вашу личность. Но вы, конечно, понимаете, что нам нужны и другие доказательства. Если бы речь шла просто о возвращении блудного сына, было бы вполне достаточно опознания вашей тетки. Но в данном случае речь идет о праве на наследство. О том, кому достанется довольно большое состояние. И закон в таком случае требует неопровержимых доказательств. Только после окончательного установления вашей личности вы сможете вступить во владение собственностью, завещанной Патрику Эшби. Вам понятно?

— Мне это совершенно понятно. Я буду жить здесь, пока вы не проведете расследование и не удостоверитесь в моей личности.

— Но зачем же здесь? — воскликнула Беатриса, с отвращением глядя на жалкую комнатушку и частокол каминных труб за окном.

— Я живал в местах и похуже.

— Очень может быть. Но это вовсе не причина, чтобы сейчас жить в этой дыре. Если у вас мало денег, я могу вам дать.

— Спасибо, но я лучше останусь здесь.

— Почему? Чтобы ни от кого не зависеть?

— Не только. Здесь тихо. Близко к центру. Никто не лезет в твои дела. После того, как поживешь в общежитии, это начинаешь ценить.

— Ну ладно, оставайтесь здесь. Но, может быть, вам нужны деньги на что-нибудь другое?

— Хотелось бы сшить еще один костюм.

— Прекрасно. Мистер Сэндел выдаст вам требуемую сумму.

Беатриса вдруг сообразила, что если он отправится к портному, у которого шьют Эшби, слух о его появлении немедленно разнесется по всему свету. И добавила:

— Он вам даст адрес портного.

— А разве нельзя пойти к Уолтерсу? — спросил юноша. На секунду у него перехватило дыхание. — Он что, ушел от дел?

— Нет-нет, не ушел. Но если вы туда обратитесь, потребуются бесконечные объяснения.

Беатриса постаралась взять себя в руки. В конце концов, всякий может узнать имя портного, который обшивает Эшби.

— Да-да, верно.

Беатриса произнесла еще несколько малозначащих фраз и встала со стула.

— Мы о вас никому пока не говорили. Решили, что подождем, пока все окончательно не прояснится.

В глазах юноши мелькнула смешинка. Секунду они с Беатрисой как бы вместе смеялись над известной им одним шуткой.

— Понятно.

Беатриса подошла к двери, затем обернулась. Юноша стоял посреди комнаты, глядя ей вслед. Он не пошел ее провожать, предоставив это мистеру Сэнделу. Вид у него был отрешенный и одинокий.

«Если это Патрик, — подумала Беатриса, — Патрик, который наконец вернулся домой, как же так можно — повернуться и уйти, словно от случайного знакомого?»

У нее сжалось сердце при мысли о том, как он одинок. Беатриса вернулась к нему, легонько погладила его по щеке и поцеловала.

— Я так рада, что ты вернулся домой, мой мальчик, — сказала она.

ГЛАВА 8

Итак, «Коссет, Тринг и Ноубл» разослали запросы во все места, названные Бретом, а Беатриса уехала в Лачет. Перед ней стояла сложная задача — придумать, под каким предлогом отложить празднование совершеннолетия Саймона.

Рассказать детям о воскресении Патрика, не дожидаясь результатов расследования? А если нет, то какой еще можно придумать предлог?

Мистер Сэндел считал, что детям пока говорить ничего не следует. Судя по всему, приговор, вынесенный Кевином Макдермоттом, сильно его беспокоил. Он почти не сомневался, что им удастся обнаружить какой-нибудь изъян в подозрительно безупречном досье, представленном молодым Фарраром. Зачем волновать детей прежде, чем притязания вновь объявившегося наследника не будут просеяны через самое мелкое сито?

Беатриса была с ним согласна. Если окажется, что юноша, с которым она встретилась в Пимлико, вовсе не Патрик, детям вообще об этом лучше ничего не знать. Может быть, придется сказать Саймону, чтобы он остерегался новых попыток обманным путем завладеть наследством, но к тому времени вопрос сохранит лишь чисто академический интерес и не будет задевать ничьих чувств. А пока необходимо найти способ отложить празднование, ничего не говоря детям.

…И тут Беатрисе неожиданно пришел на помощь двоюродный дед детей, которого они звали дядя Чарльз. Он вдруг прислал телеграмму с Дальнего Востока, в которой сообщал, что наконец-то (с большим запозданием) вышел в отставку и надеется присутствовать на праздновании совершеннолетия своего внучатого племянника Саймона. Он уже выехал домой, но, поскольку старик категорически отказывался летать на самолетах, ему предстоял довольно долгий путь морем. Он выразил надежду, что Саймон подождет откупоривать бутылки с шампанским.

Обычно двоюродные деды не имеют в семьях особенного веса, но для юных Эшби дядя Чарльз был не просто двоюродным дедом, а сказочным волшебником. Ожидание его подарков окрашивало в радужные тона каждый день рождения и каждое Рождество. Если от родителей можно было ожидать более или менее рядовых подарков, а от Деда Мороза на Рождество — выполнения осуществимых просьб и надежд, то дары дяди Чарльза далеко выходили за пределы благоразумной повседневности. Однажды он прислал набор китайских палочек для еды. Завтраки, обеды и ужины в детской в течение недели проходили под непрерывный хохот, и взрослые были совершенно бессильны поддерживать порядок за столом. В другой раз он прислал змеиную кожу. У Саймона, ставшего обладателем такой уникальной вещи, целый месяц кружилась голова от счастья. А Элеонора до сих пор бегала в ванную в издававших странный запах кожаных тапочках, которые дядя Чарльз прислал ей к двенадцатилетию. По крайней мере четыре раза в году на дяде Чарльзе сосредоточивались все помыслы и надежды юных Эшби. А с человеком, который в течение двадцати лет четыре раза в году оказывался на первом месте в жизни семьи, нельзя было не считаться. Саймон, может, и поворчит, другие дети сначала будут возражать, но все они в конце концов согласятся подождать дядю Чарльза.

Кроме того, Беатриса не без основания полагала, что Саймон не захочет ссориться с последним Эшби старшего поколения. Чарльз не скопил состояния — для этого он слишком любил делать подарки, но деньги у него были. А Саймон, несмотря на кажущуюся беспечность, был весьма практичным молодым человеком.

В конечном счете семейство смирилось с неизбежностью отсрочки. Приглашенные тоже не особенно огорчились. Все считали, что старика следует подождать. Беатриса занялась исправлением даты на приглашениях, мысленно благодаря Всевышнего за то, что он решил за нее эту трудную дилемму.

Все эти дни ее разрывали противоположные чувства. Она хотела, чтобы юноша оказался Патриком, но понимала, что для всех будет лучше, если его разоблачат как самозванца. Семь восьмых ее души страстно жаждали возвращения Патрика, живого, теплого, родного; но одна восьмая содрогалась при мысли о том, какие осложнения вызовет его возвращение в их налаженной жизни. Когда Беатриса ловила себя на предательстве, ей становилось стыдно, но полностью изгнать эти мысли из головы она не могла. В результате она стала такой нервной и раздражительной, что Сандра как-то спросила Джейн:

— Как ты думаешь, может быть, ее гложет тайная печаль?

— Да, наверняка не может свести дебет с кредитом, — отозвалась Джейн. — Она вообще хромает в арифметике.

Мистер Сэндел время от времени звонил и извещал Беатрису о ходе проверки. Пока все, что сообщил о себе молодой человек, полностью подтверждалось.

— Самое главное, — говорил мистер Сэндел, — что по возвращении в Англию он вообще почти ни с кем не виделся. Это радует в том смысле, что дает основания ему верить. Он живет в этой комнате со дня прихода «Филадельфии»; ему не приходило писем, и никто его там не навещал. Из окон комнаты, в которой живет хозяйка дома, видна входная дверь, и ей совершенно нечего делать, кроме как следить за своими жильцами. Она знает о них всю подноготную. Кроме того, она имеет привычку подстерегать почтальона, чтобы узнать, кому пришли письма. Она не очень лестно, но весьма точно описала меня нашему агенту. Так что, если бы у него бывали посетители, уж она бы их не пропустила. Правда, его целыми днями не было дома, — но какой молодой человек сидит дома с утра до вечера? У него вообще нет друзей. Нельзя даже заподозрить существование какого-нибудь сообщника.

Брет с готовностью приходил в контору, когда его вызывали, и подробно отвечал на вопросы. С согласия Беатрисы на одном таком допросе присутствовал Кевин Макдермотт, и даже на Кевина юноша произвел впечатление. «Меня поразило не столько то, как легко он отвечает на вопросы, — сказал он потом мистеру Сэнделу, — все самозванцы бывают великолепно натасканы — сколько его облик и манера держаться. Должен признаться, что он совсем не такой, каким я его себе представлял. У судебного адвоката вырабатывается нюх на несчастных людей. А тут я в полном недоумении. Он не похож на афериста, хотя в целом эта история очень пахнет аферой».

И вот настал день, когда мистер Сэндел объявил Беатрисе, что фирма «Коссет, Тринг и Ноубл» готова признать права этого человека, Патрика Эшби, старшего сына Уильяма Эшби, на имение и наследство, оставленное ему матерью. Конечно, еще нужно будет оформить множество всяких документов, поскольку он официально считается умершим восемь лет тому назад. Но никаких затруднений тут не ожидается. По мнению фирмы, ничто не мешает ему ехать домой в Лачет.

Теперь Беатрисе надо было рассказать обо всем детям.

Сначала она хотела поговорить наедине с Саймоном, но потом решила, что не стоит его как-то выделять. Лучше считать само собой разумеющимся, что, как и все остальные, Саймон будет рад узнать, что его брат жив.

Беатриса поведала детям эту новость в воскресенье после обеда.

— Мне надо вам кое-что сказать, — начала она, — что-то невероятное и в то же время замечательное.

Затем она рассказала все по порядку. Оказывается, Патрик вовсе не покончил с собой, как они считали. Он просто убежал из дома. А теперь он вернулся. Пока он живет в Лондоне: надо, чтобы адвокаты официально признали его Патриком Эшби. Ему не составило особого труда это доказать. На днях он приедет домой в Лачет.

Беатриса старалась не смотреть на их лица — ей было легче говорить в пространство, как бы отрешившись от окружающих. Но когда она замолчала и наступила ошарашенная тишина, она взглянула на Саймона — и не узнала его. Он был бледен, как полотно, лицо его как-то съежилось, а глаза горели бешеным огнем. Беатриса поспешно отвела взгляд.

— Как это понимать: деньги, которые причитались Саймону, теперь достанутся этому новому брату? — со своей обычной резкой прямотой спросила Джейн.

— По-моему, он поступил ужасно, — проговорила Элеонора.

— В каком смысле?.

— Убежать и оставить нас всех в горе: мы же считали, что он умер.

— Он не думал, что мы так поймем его записку.

— Это неважно. Сколько лет он не давал о себе знать? Семь? Почти восемь. А потом вдруг заявляется и ждет, чтобы мы ему обрадовались.

— Он тебе понравился? — спросила Сандра.

— В каком смысле? Внешне? — На этот раз Беатриса была рада, что Сандра, как всегда, интересуется житейскими подробностями.

— Ну да, он симпатичный? И как он говорит — как мы или с ужасным американским акцентом?

— Он очень красивый юноша, и у него нет никакого акцента.

— А где он был все это время? — спросила Элеонора.

— В основном в Мексике и в Соединенных Штатах.

— В Мексике! — воскликнула Сандра. — Как романтично! А что он носит на голове? Матросскую бескозырку?

— Бескозырку? Разумеется, нет. Он носит шляпу, как и все.

— Сколько раз ты его видела, тетя Беа? — спросила Элеонора.

— Только один раз. Несколько недель тому назад.

— А почему ты нам тогда ничего не сказала?

— Мы решили подождать, пока адвокаты установят его личность и он сможет вернуться домой. Не ехать же нам всем было в Лондон, чтобы на него посмотреть.

— Пожалуй, что так. Но Саймон, наверно, захотел бы с ним повидаться. Правда, Саймон? А мы бы уж подождали. Все-таки Патрик его брат-близнец.

— Я не верю, что это Патрик, и никогда не поверю, — отчетливо проговорил Саймон. В его голосе звучала такая злоба, что уж лучше бы он закричал.

— Почему же, Саймон? — спросила Элеонора.

Беатриса не знала, что сказать. Хотя она и опасалась реакции Саймона, такого она не ожидала.

— Но, Саймон, тетя Беа его видела! Она его узнала!

— Тетя Беа решила, видимо, усыновить какого-то проходимца.

Нет, такого Беатриса никак не ожидала.

— Саймон, его усыновила адвокатская контора «Коссет, Тринг и Ноубл». Ты не станешь отрицать, что они не склонны поддаваться эмоциям. Если бы было хоть малейшее основание сомневаться, что он — Патрик, они бы его откопали. Они проверили каждый его шаг за эти восемь лет — с того самого дня, как он уехал из Англии.

— Разумеется, этот человек где-то жил и что-то делал все эти годы, и тут все сойдется. Но почему они считают, то он — Патрик?

— Ну, во-первых, он как две капли воды похож на тебя.

Саймон опешил.

— Как две капли воды? — пробормотал он.

— Да. Он даже больше похож на тебя сейчас, чем был в тринадцать лет.

Белая окаменевшая маска постепенно опять становилась похожей на живое человеческое лицо. Но теперь у Саймона был ошарашенный вид, как у боксера, побывавшего в нокауте.

— Саймон, дорогой, поверь, это — Патрик, — сказала Беатриса.

— Нет! Я знаю, что это не Патрик. Вам всем морочат голову!

— Но откуда ты это знаешь? — спросила Элеонора. — Я понимаю, что тебе нелегко, но нам всем будет нелегко заново привыкать к Патрику. Зачем же кричать, что это не он. Так уж случилось, и никуда от этого не денешься. Ты только себе делаешь хуже, отказываясь смириться с этим фактом.

— Как этот… этот тип, который называет себя Патриком, попал в Мексику? Как он уехал из Англии? Когда? На чем?

— Он уехал из Вестовера на судне, которое называется «Айра Джонс».

Саймон, похоже, не поверил; он пожал плечами и переспросил:

— Из Вестовера? Кто это говорит?

— Он сам это говорит. И по записям в портовом журнале это судно действительно отплыло из Вестовера в тот вечер, когда пропал Патрик.

На это Саймон не нашел что сказать, а Беатриса продолжала.

— Все, что он делал с этого момента, было тщательно проверено. Гостиница в Нормандии, куда он нанялся работать, больше не существует, но они нашли судно, на котором он отплыл из Гавра. Капитан и команда опознали фотографии Патрика. И так далее — до самого возвращения в Англию. До того дня, как он вошел в кабинет мистера Сэндела.

— Так он с этого начал? — спросила Элеонора. — Пришел к мистеру Сэнделу?

— Да.

— По-моему, это окончательно доказывает, что он на самом деле Патрик. И в конце концов, если бы это был не Патрик, его легко было бы поймать на какой-нибудь ошибке. Спросить что-нибудь о нас, о порядках в нашем доме.

— Нет, это не Патрик!

— Саймон, дорогой, у тебя просто это не укладывается в сознании, — сказала Беатриса. — Элеонора права — тебе нелегко будет привыкнуть к мысли о его возвращении. Но когда ты с ним встретишься, тебе станет легче. Легче признать его за брата. Он бесспорно Эшби, и он так похож на тебя.

— Патрик вовсе не был так уж похож на меня.

Тут вмешалась Элеонора:

— Он был очень даже похож на тебя, Саймон. Очень. Вы же близнецы.

— Если бы я убежала из дома и вернулась через несколько лет, ты бы меня признала, Джейн? — спросила Сандра.

— Несколько лет ты бы не выдержала, — ответила Джейн.

— Почему?

— Ты бы тут же прибежала обратно.

— Зачем?

— Чтобы посмотреть, как мы тут все переживаем.

— А когда он сюда приедет, тетя Беа? — спросила Элеонора.

— Во вторник. По крайней мере, мы так договорились. Но, если хотите, можно отложить — пока вы не свыкнетесь с этой мыслью. То есть… — Беатриса взглянула на Саймона. У него был огорошенный и прямо-таки больной вид. В своих худших предчувствиях Беатриса не представляла себе такой реакции с его стороны.

— Если ты воображаешь, что я когда-нибудь свыкнусь с этой мыслью, то ты ошибаешься, — заявил Саймон. — Мне все равно, когда этот тип объявится. Я уверен, что это — самозванец, и я никогда не признаю его за Патрика.

Он встал и вышел из комнаты. Беатриса заметила, что он пошатывался, словно пьяный.

— Я никогда не видела Саймона в таком состоянии, — с недоумением сказала Элеонора.

— Наверно, надо было его как-то подготовить. Боюсь, что это — моя вина. Мне просто… не хотелось его выделять из всех вас.

— Но ведь он любил Патрика! Почему же он не радуется его возвращению? Хотя бы немного?

— А по-моему, это ужасно: вдруг кто-то обрушивается как снег на голову и захватывает твое место, — заявила Джейн. — С какой стати? Ничего удивительного, что Саймон так рассердился.

— Тетя Беа, можно я буду встречать Патрика в голубом платье? — спросила Сандра.

ГЛАВА 9

Беатриса дождалась конца вечерней службы и затем подошла к дому викария. Она шла сообщить Джорджу и Нэнси о возвращении Патрика, но на самом деле ей хотелось излить викарию свои сомнения и огорчения. Когда Джорджу Пеку удавалось переключить свое внимание от мира античности на события окружающей жизни, от него можно было ждать и утешения, и дельного совета. Ничто, казалось, не могло вывести Джорджа Пека из душевного равновесия. Видимо, полагала Беатриса, близкое знакомство с делами античности, вдобавок к профессиональным обязанностям по исцелению больных душ в деревенском приходе выработали у него иммунитет к потрясениям. Его не удивляли ни безобразные деяния древних, ни нарастающее равнодушие к религии в современной сельской Англии. Поэтому Беатриса шла со своими тревогами не к Нэнси, а к ее мужу. Нэнси бросилась бы ее утешать и успокаивать, а Беатриса нуждалась не в утешении, а в поддержке. Кроме того, Нэнси, которая забыла про существование Патрика, вряд ли могла помочь Беатрисе; другое дело викарий, который обучал мальчика и, наверняка, прекрасно его помнил.

Беатриса пересекла залитое вечерним солнцем поле, потом прошла через кладбище и вошла в сад Пеков через железную кованую калитку, из-за которой в 1723 году в деревне разгорелись такие страсти. Ныне здесь все дышало спокойствием и два соперника-кузнеца мирно спали в своих могилах на расстоянии нескольких шагов друг от друга. «Наступит день, — подумала Беатриса, положив руку на изящный железный завиток, — и, может быть, скоро, когда и мои волнения тоже затянет дымка времени. Не надо преувеличивать их значение». Это был голос разума, но ее сердце отказывалось его слушать.

Беатриса знала любимое место викария, и он оказался там, где она его искала. После вечерни он всегда уходил в сад и там долго разглядывал какое-нибудь растение; обычно он забирался в самый дальний угол сада, откуда его было нелегко дозваться и вернуть к скучным повседневным обязанностям.

Сейчас он глядел на куст сирени, оскверняя ее благоуханной трубкой, которая воняла, как залитая водой головешка.

— Такие трубки надо запретить законом, — говаривала его жена. Уловив знакомый запах, Беатриса вдруг впала в еще большее уныние.

Джордж покосился на нее и вернулся к созерцанию сирени.

— Какой замечательный цвет, правда? — заметил он. — Даже не верится, что это просто оптическая иллюзия. Интересно, какого цвета бывает сирень, когда на нее не смотришь?

Беатриса вспомнила, как викарий однажды уверил Сандру и Джейн, что часы не тикают, когда в комнате никого нет. Она вдруг увидела, как Сандра на цыпочках крадется через прихожую к двери гостиной. Когда Беатриса спросила, от кого она прячется, та ответила, что хочет «подкрасться к часам в гостиной так, чтобы они этого не заметили» и поймать их, когда они не тикают.

Беатриса молча стояла рядом с викарием, любуясь гроздьями сирени и пытаясь собраться с мыслями. Но в голове у нее царил полный сумбур.

— Джордж, — наконец заговорила она, — вы, наверно, помните Патрика.

— Патрика Эшби? Конечно.

Викарий повернул голову и вопросительно посмотрел на Беатрису.

— Оказывается, он вовсе не умер. Просто убежал из дома. В записке ведь прямо не говорилось о самоубийстве. А теперь он вернулся и скоро приедет в Лачет. И Саймон вовсе этому не рад.

Большая круглая слеза бесстыдно покатилась по щеке Беатрисы. Та смахнула ее с подбородка и молча смотрела на куст сирени.

Джордж поднял руку и ткнул ей в плечо костлявым пальцем.

— Сядьте, — сказал он.

Беатриса села на стоявшую рядом скамейку под навесом из зеленеющего молодыми листочками куста жимолости. Викарий сел рядом.

— А теперь расскажите мне все по порядку.

И Беатриса принялась по порядку и с подробностями рассказывать всю эту фантастическую историю: как ей позвонил по телефону мистер Сэндел, как она поехала в Лондон, как они были в Пимлико у этого молодого человека, как «Коссет, Тринг и Ноубл» проверяли его историю, как ей пришел на помощь дядя Чарльз, как она, получив заключение адвокатов, сообщила детям о возвращении Патрика, и как они это восприняли.

— Элеонора говорит о Патрике с холодком, но, как всегда, рассуждает разумно. Раз уж так получилось, надо с этим смириться. Джейн, разумеется, целиком на стороне Саймона, но я думаю, это пройдет, когда она лучше узнает Патрика. Она ведь добрая девочка.

— А Сандра?

— Сандра готовится встретить брата в своем лучшем наряде, — не без яда сказала Беатриса.

Викарий улыбнулся.

— Таким, как Сандра, легко жить.

— Но Саймон… Как вы объясните поведение Саймона?

— По-моему, это совсем не трудно объяснить. Надо быть святым, чтобы радоваться возвращению брата, которому достается твое наследство. Тем более брата, которого он с тринадцати лет считает мертвым.

— Но Джордж! Это же его близнец! Они были неразлучны.

— Для двадцатилетнего юноши события, происшедшие, когда ему было тринадцать лет, кажутся очень далекими. Прошла, по сути дела, целая жизнь. Дружба, которая закончилась в тринадцать лет, для него практически ничего уже не значит. Вот уже — сколько? — восемь лет Саймон считает себя хозяином Лачета, восемь лет он знает, что по достижении двадцати одного года получит завещанные матерью деньги. И вдруг, безо всякого предупреждения, он всего этого лишается — тут и более сильный характер дал бы трещину.

— Наверно, я действовала неправильно, — сказала Беатриса. — Надо было рассказать сначала Саймону — наедине. Но мне не хотелось делать различия между детьми. Хотелось верить, что все они будут рады. Если бы я сначала поговорила с Саймоном, это бы…

— Предотвратило ту сцену?

— Да. Думаю, что да. Мне кажется, что в глубине души я ожидала, что он отнесется к этой новости… не так, как остальные. Но я надеялась, что ничего странного не произойдет. Мне и в голову не приходило, что он так взорвется. Что он откажется признать, что Патрик жив и будет твердить, что это самозванец.

— Он просто не желает мириться с неприятным фактом.

— Неприятным? — тихо повторила Беатриса.

— Да, неприятным. Иначе и быть не могло. От этого никуда не денешься, и не стоит из-за этого так расстраиваться. Вы помните Патрика памятью взрослого человека, и вы рады, что он жив. Или нет? — спросил викарий, глядя на Беатрису.

— Конечно, я рада! — чересчур поспешно ответила она. Викарий не стал углубляться в эту тему.

— А Саймон не помнит его памятью взрослого человека. Ни его ум, ни его чувства тогда еще не сформировались. Для Саймона Патрик — некое смутное воспоминание о дружбе, а не сегодняшний друг. В нем нет любви, которую он мог бы противопоставить возникшей в нем… ненависти.

— Что вы говорите, Джордж!

— Да, надо смотреть правде в глаза. Надо быть ангелом, чтобы на месте Саймона не чувствовать антагонизма к Патрику. А в Саймоне нет ничего ангельского. Бедняга Саймон. Судьба сыграла с ним злую шутку.

— И в такой неудачный момент. Как раз, когда мы собрались праздновать его совершеннолетие.

— По крайней мере, для меня разъяснилась загадка, которая мучила меня восемь лет.

— Какая загадка?

— Самоубийство Патрика. Оно просто не вязалось со складом его характера, насколько я его знал. У Патрика было чувствительное сердце, но одновременно у него было достаточно здравого смысла — одно уравновешивало другое. У него была гораздо более устойчивая психика, чем у менее чувствительного, но более одаренного Саймона. Кроме того, у Патрика было сильно развито чувство долга. Можно себе представить, что его так потрясла обрушившаяся на него ответственность за Лачет, что он решил бежать из дома, но она не могла до такой степени затмить его разум, чтобы он лишил себя жизни.

— Почему же тогда мы все сразу решили, что он покончил с собой?

— Ну, куртка на обрыве… Да и записка была действительно похожа на предсмертную. И то, что после Абеля, встретившего его на тропинке к обрыву, больше его никто не видел. Да и место такое — сколько самоубийц бросалось с этого обрыва. Так что этот вывод напрашивался сам собой. Но сам факт самоубийства оставался для меня загадкой. Это было так не похоже на Патрика. И вот оказывается, что он ничего подобного не делал.

«Закроешь глаза — и сирень теряет свой цвет, откроешь — опять лиловые гроздья», — твердила про себя Беатриса, чтобы удержаться от слез. Так в театре, когда она готова была расплакаться, глядя на сцену, она принималась считать какие-нибудь предметы.

— Скажите, Беатриса, а вам понравился взрослый Патрик?

— Да. Очень. В некоторых отношениях он очень похож на Патрика-подростка. Спокойный, сдержанный, тактичный. Помните, Патрик всегда спрашивал: «Я тебе не нужен?» И только потом уходил по своим делам. Он и сейчас в первую очередь думает о других. Он не пытался… как-то форсировать события, не считал, что я должна заключить его в объятия. Он по-прежнему не склонен распространяться о своих неприятностях. Саймон всегда приносил мне все свои обиды и огорчения. А Патрик справлялся с ними сам. И сейчас он, по-видимому, вполне способен сам справляться со своими проблемами.

— Вы думаете, ему тяжело пришлось в Америке?

— Да, кажется, жизнь не очень его баловала. Я забыла вам сказать, что он хромает.

— Хромает?

— Не сильно. Упал с лошади. Он все еще обожает лошадей.

— Ну тогда вы с ним найдете общий язык.

Это прозвучало довольно сухо — Джордж был совершенно равнодушен к лошадям.

— Да, найдем, — отозвалась Беатриса, усмехнувшись его сухому тону. — Как хорошо, что Лачет достанется настоящему любителю лошадей.

— А Саймон разве не настоящий?

— Он к ним равнодушен. Для Саймона лошади — это средство развлечения. Они подогревают его самолюбие. И он не возражает против того, чтобы их продавать. Вот, пожалуй, и все, что он чувствует к лошадям. Сами лошади как индивидуальности — вы понимаете, что я имею в виду? — его совершенно не интересуют. Возиться с их болезнями он вообще не желает. Элеонора иной раз всю ночь сидит около больной лошади по очереди с Греггом. А Саймона болезнь лошади может огорчить только в том случае, если ему предстояло выступать на скачках или ехать на охоту.

— Бедный Саймон, — задумчиво сказал викарий. — С таким характером трудно бороться с завистью. А зависть разъедает человека изнутри.

На дорожке появилась Нэнси, и Беатриса не успела ответить Джорджу.

— Беа! Ты здесь? Как я рада! — воскликнула она. — Ты была на службе? Видела этих красавчиков? Прибыли, видите ли, изучать «английские суеверия» — так они называют англиканскую церковь. Лохматый парень лет четырнадцати и девица, навтыкавшая в свои жидкие волосенки штук десять гребней. О чем, по-твоему, говорит такое пристрастие к гребням? О неуверенности в себе?

— Беатриса рассказала мне замечательную новость, — сказал викарий.

— Неужели Саймон женится?

— Нет, не про Саймона. Про Патрика.

— Патрик? — недоумевающе переспросила Нэнси.

— Он жив.

Джордж коротко пересказал жене то, что сообщила ему Беатриса.

— Беа, дорогая! — вскричала Нэнси, обнимая подругу. — Какая радость! Больше тебе не придется бояться, что он в последний момент передумал.

То, что Нэнси в первую очередь вспомнила про преследовавший ее кошмар, лишило Беатрису последней выдержки, и она разрыдалась.

— Тебе надо выпить, — деловито сказала Нэнси. — Пойдем в дом — там у нас есть недопитая бутылка хереса.

— Пить херес по такому поводу — это просто распущенность, — недовольно сказал викарий.

— Какому?

— «Надо выпить».

— Если мы его не допьем, этот херес выпьет миссис Годкин. Она и так уже выпила почти всю бутылку. Пошли, Беа.

Уютно устроившись в кресле с бокалом хереса в руках, Беа слушала, как Джордж рассказывает Нэнси историю возвращения Патрика Эшби. Теперь, когда она разделила груз ответственности с друзьями, ей стало легче. Какие бы трудности ее ни ожидали, она может рассчитывать на участие и поддержку Джорджа и Нэнси.

— А когда приедет Патрик? — спросила Нэнси.

— Во вторник. Вот только не знаю, как поступить с соседями — не сообщать же каждому в отдельности.

— Нет ничего проще, — сказала Нэнси. — Надо просто сказать миссис Глум.

Миссис Глум держала магазинчик в Клере, где продавала кондитерские и табачные изделия и газеты. На самом деле ее звали миссис Блум,[6] но она с таким наслаждением пересказывала плохие новости, что сначала Эшби и Ледингемы, а потом и вся округа стали звать ее миссис Глум.

— Или пошли сама себе открытку — тоже верный способ обнародовать новость. Когда Джим Бауден раздумал жениться на Софи Хейвуд, он так и сделал. Послал матери телеграмму, что женится на другой. К тому времени, когда он вернулся домой, шум уже затих и эта новость никого не волновала.

— Боюсь, что в нашем случае шум утихнет не так-то скоро. В конце концов, главные события будут происходить у нас в доме. Пока-то все привыкнут.

— Ничего, дорогая, это же будет шум по радостному поводу.

— Да, конечно. Но я не знаю, чего ожидать. Все так зыбко… как будто…

— Будто ходишь по желе, — подхватила Нэнси.

— Я хотела сказать, будто пробираешься по зыбучему болоту, но желе, пожалуй, подходит даже лучше.

— Или по колышущемуся под ногами полу, как в том аттракционе, — неожиданно вставил викарий.

— Откуда ты знаешь про аттракционы, Джордж? — удивленно спросила жена.

— Года два назад на карнавале в Вестовере был такой аттракцион. Меня он заинтересовал. До чего же люди склонны к мазохизму.

— Вот поэтому я никогда и не променяю Джорджа ни на кого другого, — сказала Нэнси, провожая Беатрису до калитки. — Мы женаты уже тринадцать лет, а он все еще продолжает меня удивлять. Никогда бы не подумала, что он вообще знает, что такое аттракцион. Ты можешь себе представить Джорджа, поглощенного созерцанием американских горок?

Но по пути домой Беатриса думала не об американских горках, а о предстоящем ей в ближайшие дни балансировании на канате. Она прошла через кладбище к церкви и поднялась на крыльцо. Тяжелая дубовая дверь была не заперта. Беатриса вошла в церковь. Закатные лучи солнца окрасили сводчатый потолок в теплый золотистый цвет, и церковь была до краев заполнена покоем, как чаша водой. Беатриса села на скамью около двери и стала слушать добрую тишину, которая обнимала и ее, и надгробные памятники, и истлевшие знамена, и имена, вырезанные на стене церкви, и медленное тиканье часов. Надгробия все принадлежали Ледингемам, начиная со строгой плиты в честь деда-крестоносца и кончая пышной мраморнойгруппой, оплакивающей политического деятеля XVIII века. В роду Эшби не было крестоносцев, и они не могли позволить себе мраморные памятники. Их покойники были увековечены мемориальными досками на стене церкви. Беатриса перечитала надписи на них в десятитысячный раз. Среди них не было фельдмаршалов, министров, поэтов, реформаторов. Это были простые сельские помещики, владельцы Лачета, небольшого, но удовлетворявшего их нужды имения.

А теперь Лачет достанется незнакомому юноше, приехавшему с другого конца света.

«Сильно развитое чувство долга», — сказал викарий о Патрике, которого он знал. Она тоже помнила Патрика таким. Но тот Патрик дал бы ей о себе знать.

Беатриса каждый раз наталкивалась на эту мысль, как на стену. Патрик, которого они знали, не оставил бы их в горе и неведении на восемь лет.

«Психологический срыв», — сказал мистер Сэндел. Наверно, был срыв, а то бы он не убежал. Собственно, убежать — это тоже совсем не похоже на Патрика. Может быть, когда он спохватился, ему стало невыносимо стыдно.

Но все же… все же…

Добрый мальчик, который всегда спрашивал: «Я тебе не нужен?»

Мальчик, у которого было «сильно развито чувство долга»?

ГЛАВА 10

В тот самый час, когда Беатриса сидела на скамье в церкви и глядела на мемориальные доски семейства Эшби, Брет Фаррар стоял у себя в комнате в новом костюме, и его состояние было близко к панике.

Как он впутался в эту историю? О чем он думал? Он, Брет Фаррар? С чего он взял, что способен сыграть такой спектакль? Почему он позволил втянуть себя в эту аферу?

Эти трезвые мысли нахлынули на него, когда он надел новый костюм. Костюм был как бы материальным воплощением его преступного замысла. Это был замечательный костюм. Он мечтал о таком уже много лет. С виду будто ничего особенного, но его покрой не оставляет сомнений — так умеют шить только самые лучшие английские портные. Брет смотрел на себя в зеркало почти с ужасом.

Нет, он туда не поедет. Не может, и все.

Пока не поздно, надо бежать.

Надо отправить этот проклятый костюм обратно портному, написать письмо той милой женщине и исчезнуть навсегда.

— Что? — спросил внутренний голос. — Упустишь самое увлекательное приключение в своей жизни? Какого не бывало ни у кого и никогда?

— Какое там приключение! Это просто грязная афера.

Они не станут его искать. Будут рады, что все обошлось благополучно. Он исчезнет, и на поверхности не останется даже ряби.

— И откажешься от состояния?

— Да, откажусь от состояния. Зачем оно мне?

У них будет его письмо, которое обезопасит их от всяких дальнейших поползновений с его стороны. Он напишет той женщине, которая поцеловала его по доброте душевной, хотя и не была уверена, что он — Патрик. Он расскажет ей всю правду, попросит прощения, и на этом все закончится.

— И у тебя никогда уже не будет конного завода.

— Зачем мне завод? Лошадей в мире хватает.

— Думаешь, у тебя тоже будут лошади?

— Может, когда-нибудь и будут.

— Может, ты и летать научишься?

— Заткнись!

Он напишет Лодингу и скажет, что не хочет участвовать в его преступной затее.

— Чтоб все труды пошли прахом? Все, что ты выучил?

— Не надо было в это ввязываться.

— Но ведь ввязался же! И прошел полный курс. Ты начинен сведениями, которые стоят состояния. Неужели все пойдет насмарку?

Да уж, плакали обещанные Лодингу пятьдесят процентов! И как он мог согласиться войти в сделку с этим жуликом?

— Весьма занятный и башковитый жулик. Прямо-таки король жуликов. С таким вовсе не стыдно войти в сделку.

Завтра утром он пойдет в бюро путешествий и купит билет куда-нибудь за границу. Куда угодно, только подальше отсюда.

— А я думал, что ты решил остаться в Англии.

Да, соблазн такой есть — и надо отгородиться от него океаном.

— Соблазн, говоришь? Значит, ты все еще колеблешься?

На билет в Америку у него денег не хватит, но вполне достаточно, чтобы уехать довольно далеко от Англии. В бюро путешествий ему наверняка предложат несколько стран на выбор. Мир велик, и интересных мест в нем пока еще много. Во вторник его уже не будет в Англии — и больше он сюда никогда не вернется.

— И никогда не увидишь Лачет?

— Найду себе какой-нибудь… Что ты сказал?

— Я сказал, никогда не увидишь Лачет?

На это у Брета ответа не было.

— Что, замолчал? Не знаешь, что сказать? Должен же быть ответ!

— Деньги, лошади, приключения — этого добра хватает повсюду. Их можно найти где угодно. Но если ты сегодня откажешься от Лачета, то это навсегда. Его уже не вернешь.

— А зачем мне Лачет?

— И это спрашиваешь ты, у которого лицо Эшби, склонности Эшби, цвет волос Эшби, кровь Эшби?

— У меня нет никаких доказательств…

— Повторяю: кровь Эшби. Бедный найденыш, ты же знаешь, что твой дом в Лачете — и ты еще нагло притворяешься, что тебе на него наплевать!

— Я не говорил, что мне на него наплевать. Вовсе нет.

— Однако ты собираешься завтра уехать из Англии и навсегда отказаться от Лачета. Навсегда! Ты должен отдавать себе в этом отчет, мой мальчик. Ты стоишь перед выбором: или ты выбираешь приключение — и тогда во вторник ты увидишь Лачет, или ты смываешься — и тогда ты не увидишь его никогда.

— Но мне это претит! Я не хочу участвовать в преступной афере!

— Не хочешь? А что же ты делаешь вот уже несколько недель? И тебе было безумно интересно. Помнишь это блаженное чувство — словно идешь по канату — которое ты испытал во время первого визита к старику Сэнделу? Да и потом тоже. Даже когда напротив тебя сидел королевский адвокат и рассматривал тебя как под рентгеном. Сейчас у тебя просто сдали нервишки. Тебе безумно хочется увидеть Лачет, тебе хочется жить в Лачете на полных правах. Тебе хочется заниматься лошадьми. Тебе хочется прожить остаток жизни в Англии. Так что поезжай во вторник в Лачет и вступай во владение.

— Но…

— Ты объехал полмира, чтобы в конце концов встретиться с Лодингом. Это не могло быть случайностью. Это — судьба. Ты родился для того, чтобы найти свое место в Лачете. Это — судьба. Ты принадлежишь к роду Эшби. Объехать полмира, чтобы оказаться в месте, о котором ты никогда не слыхивал… Это — судьба… От нее никуда не денешься…

Брет медленно снял новый костюм и аккуратно повесил его на специально купленные новые плечики. Потом опустился на кровать и закрыл лицо руками.

Наступила ночь, а он все сидел в той же позе.

ГЛАВА 11

В день приезда Брета Фаррара над Лачетом сияло солнце, но свежий ветерок непрерывно пошевеливал листья деревьев, и в воздухе носилось предчувствие грозы.

«Что-то слишком уж все ярко, — подумала Беатриса утром, глядя из окна спальни. — К вечеру жди слез, как говорила няня о расшалившихся детях. Ну ладно. По крайней мере, он приедет в хорошую погоду».

Все эти дни она обдумывала, как обставить приезд Патрика. Нужно, чтобы все было как можно проще, по-домашнему. Здесь возражений не было ни у кого. Кто-нибудь встретит поезд и привезет Патрика в Лачет. Потом будет обед в семейном кругу. Встал вопрос: кому ехать на станцию. Сандра и Джейн считали, что надо ехать всей семьей, но устраивать на платформе торжественную встречу блудного сына немыслимо: вот будет развлечение для служащих станции и случайных пассажиров. Если Беатриса поедет сама, получится, что она словно бы взяла Патрика под свое крыло — а этого во что бы то ни стало надо избежать. Она не забыла фразу, которую злобно бросил Саймон: «Тетя Беа, видимо, решила усыновить какого-то проходимца». Проще всего было бы поехать Саймону, но его попросту не было в Лачете. После того, как Беатриса в воскресенье объявила о возвращении Патрика, Саймон перестал принимать участие в жизни Лачета и старался как можно меньше бывать дома. В понедельник вечером Беатриса зашла к нему поговорить, но никакого толка из этого разговора не вышло.

Поэтому Беатриса вздохнула с облегчением, когда Элеонора вызвалась поехать за Патриком на станцию.

Теперь ее беспокоило другое. Что, если Саймон не появится к обеду? Как она объяснит Патрику его отсутствие? А если Саймон и придет, как он себя поведет?

Беатриса отправилась на кухню, чтобы дать последние наставления кухарке — уже третьей за последний год. И тут ее перехватила Лана, их приходящая горничная. Лана жила в деревне, волосы у нее были обесцвечены перекисью водорода, ногти покрыты ярким лаком и лицо размалевано по последней деревенской моде. По ее словам, она согласилась «помогать по дому» только потому, что ее жених работает в Лачете конюхом. Когда она пришла наниматься, то предупредила, что согласна убирать комнаты — «тут нет ничего такого», но ни за что не станет прислуживать за столом — это «лакейская работа».

Беатрисе очень хотелось ей сказать, что в доме Эшби никогда бы и не доверили подавать тарелки за столом особе с шершавыми руками, вульгарными манерами и скверным запахом изо рта, от которой к тому же разит дешевым одеколоном, но опыт обращения с прислугой научил ее сдержанности, и она просто объяснила Лане, что за столом ей прислуживать не придется, потому что Эшби привыкли обслуживать себя сами.

Лана пожаловалась Беатрисе, что пылесос «плюет, вместо того, чтобы глотать», и Беатриса опять погрузилась в домашние заботы, которые вытеснили у нее из головы беспокойные мысли о Саймоне и семейных неприятностях. Она снова вспомнила о них только тогда, когда увидела, как Элеонора садится в свой старенький двухместный автомобильчик.

— Ты что, решила не брать машину? — спросила Беатриса. «Машиной» в доме называли большой семейный автомобиль, а ободранная малолитражка Элеоноры прозывалась «блохой».

— Нет. Зачем нам перед ним прихорашиваться? — ответила Элеонора.

Беатриса заметила, что Элеонора даже не соизволила переодеться, а была в тех самых бриджах, в которых давала утром уроки верховой езды.

— Я хочу с тобой! Возьми меня! — закричала Сандра, сбегая с крыльца к «блохе», но при этом, как заметила Беатриса, стараясь не прислониться к ее пыльному кузову своим нарядным голубым платьем.

— Нет, не возьму, — твердо сказала Элеонора.

— Но ему же будет интересно увидеть младшую сестру! Тебя он помнит, а вот нас…

— Сказала, нет!.. И отойди от машины, а то испачкаешь свой роскошный наряд.

— Какая она все-таки эгоистка, — сказала Сандра, стряхивая пыль с рук и глядя вслед удаляющейся машине. — Все интересное — только ей.

— Не говори чепухи. Мы же договорились, что вы с Джейн будете ждать его дома. Кстати, а где Джейн?

— По-моему, на конюшне. Патрик ее не интересует.

— Надеюсь, к обеду она появится?

— Конечно, появится. Может быть, ее и не интересует Патрик, но обед она никогда не пропустит. А Саймон приедет к обеду?

— Надеюсь.

— Как, по-твоему, они встретятся с Патриком?

«Если мир и согласие в Лачете разлетятся вдребезги и начнутся ссоры и раздоры, близнецов придется отослать в школу», — подумала Беатриса. Их и так через год-другой пора туда отдавать: уж лучше им уехать пораньше, чем жить в атмосфере напряженности и вражды.

— Как ты думаешь, будет скандал? — с надеждой в голосе спросила Сандра.

— Что ты, Сандра, конечно, нет! Не выдумывай глупостей.

Но Беатриса совсем не была уверена, что скандала не будет. О том же думала по дороге на станцию Элеонора. Предстоящая встреча с новым братом ее немного страшила, и она сердилась на себя за это волнение. Поэтому она и не стала переодеваться, притворяясь перед собой, что ничего особенного не происходит.

Гессгейт был маленькой захудалой станцией, обслуживающей три ближайшие деревушки и ни одного городка. Пассажиров здесь сходило мало. Так что, когда Брет вышел из поезда, на платформе было только четыре человека: толстая фермерша, носильщик, контролер и Элеонора.

— Привет, — сказала Элеонора, подавая Брету руку. — Как ты похож на Саймона!

Брет заметил, что она даже не подкрасила губы. На переносице у нее пестрели светлые веснушки.

— Элеонора? — спросил он.

— Она самая. А где твой багаж? Я приехала на двухместной малолитражка, но в багажник влезет довольно много.

— У меня больше ничего нет, — сказал Брет, показывая на свой саквояж.

— А остальное идет багажом?

— Нет, тут все мое имущество.

— Да? — улыбнулась Элеонора. — Значит, не разбогател?

— Нет, — отозвался Брет, — не разбогател.

Элеонора начинала ему нравиться.

— Машина нас там дожидается. Пошли.

— В Лондон ездили, мистер Эшби? — спросил контролер, принимая от Брета картонный билет.

— Да, уезжал.

При звуке его голоса контролер поднял голову. На лице его отразилось недоумение.

— Он принял тебя за Саймона, — сказала Элеонора, когда они сели в машину, и улыбнулась. Два передних зуба росли у нее чуть вкось, придавая улыбке очаровательную детскость. Когда же ее лицо было серьезно, то выражало твердость и невозмутимое спокойствие.

— Ты вернулся домой в самое лучшее время года, — сказала она минуту спустя. Они уже выехали с усыпанного гравием станционного двора и им открылся сельский пейзаж.

«Домой», — подумал Брет. У Элеоноры были светлые шелковые волосы цвета спелой пшеницы — до того спелой, что они казались почти белыми. Они были скручены незамысловатым узлом на затылке — словно ей было лень ими заниматься.

— Все как раз начинает цвести. И уже родились первые жеребята.

Ноги Элеоноры в поношенных бриджах из диагонали были похожи на ноги мальчика-подростка. Но оголенные руки, видневшиеся из-под накинутой на плечи куртки, были по-женски нежны и округлы.

— У Хани родился жеребенок, который далеко пойдет. Я тебе его покажу. Ты, конечно, не знаешь Хани. Она появилась у нас уже позже. Ее полное имя — Грик Хани. Ее отец — Химметус, а мать — кобыла по имени Мани-Фор-Джем. Надеюсь, тебе понравятся наши лошади.

— Конечно, понравятся, — ответил Брет.

— Тетя Беа говорит, что ты по-прежнему любишь лошадей.

— Мне, правда, не приходилось заниматься разведением. Я просто их объезжал.

Они въехали в деревню.

Так вот какая она, Клер. Раньше он представлял ее в виде квадратиков на карте. Оказывается, она излучает живое тепло, светится улыбкой. Вот и «Белый олень». А позади на холме стоит церковь, на стенах которой висят мемориальные доски рода Эшби.

— Красивая деревня, правда? — спросила Элеонора. — Сколько ее знаю, она совсем не меняется. Наверно, не изменилась со времени всемирного потопа. Люди с теми же фамилиями живут в тех же домах, в которых жили их предки в царствование Ричарда II. Но ты же все это знаешь! А я рассказываю тебе о нас, как гостю.

Он знал, что, проехав деревню, они увидят огромные ворота Клер-парка. Интересно, на что похож въезд в поместье, где вырос Алекс Лодинг? Ворота, действительно, оказались впечатляющими — широкие створки из чугунного кружева, прикрепленные к двум огромным столбам, на которых стояло по льву с поднятой лапой. На одном из львов сидел верхом мальчик, на спине которого был коврик из леопардовой шкуры с оторочкой из зеленой зяби, а на голове, вместо шлема, игрушечное ведерко. Никакой другой одежды на нем, вроде, не было. В руке он держал, стоймя, как копье, длинную бронзовую кочергу, которая упиралась в его голую ступню.

— Не пугайся, — сказала Элеонора. — Это тебе не мерещится.

— Слава Богу!

— А ты разве не знал, что теперь в Клер-парке размещается школа?

Брет чуть не сказал, что знал, но вовремя вспомнил, что, хотя Лодинг про это вскользь упомянул, ему этого знать не полагалось.

— Какая школа?

— Школа для бездельников.

— Бездельников?

— Да. Для детей, которые не хотят учиться и у которых достаточно состоятельные родители, чтобы отдать их в Клер-парк. Здесь никого не заставляют учиться. Они даже не учат таблицу умножения. Считается, что в какой-то момент им самим безумно захочется ее выучить. Но, конечно, ничего подобного не происходит.

— Нет?

— Конечно, нет. Если человека не заставляют зубрить таблицу умножения, с какой стати он будет делать это добровольно?

— Но если у них нет уроков, чем же они весь день занимаются?

— Выражают себя. Рисуют, лепят, белят каретный сарай или придумывают себе разные экзотические наряды, как Тони Тоселли. Это ты его видел верхом на льве. Некоторые из них берут у меня уроки верховой езды. Ездить верхом им нравится. Мне кажется, им так надоело жить легкой жизнью, что какие-то трудности их даже увлекают. Но только, если это что-нибудь необычное. Обычные трудности, которые приходится преодолевать каждому, их нисколько не вдохновляют. Они не желают опускаться до общего уровня. Тогда они будут «как все».

— Очаровательные детки.

— Ну, Лачету они приносят немалый доход. А вот и наш дом.

У Брета замерло сердце. Элеонора свернула в белые ворота и медленно поехала по обсаженной липами аллее.

Хорошо, что она замедлила ход. В самом начале зеленого тоннеля из-за стволов деревьев выпорхнуло что-то вроде гигантской голубой бабочки и запрыгало прямо перед бампером машины.

Элеонора резко нажала на тормоз и выругалась.

— Привет! Привет! — кричала бабочка и, приплясывая, подбежала к дверце с той стороны, где сидел Брет.

— Ненормальная! — сердито сказала Элеонора. — Ты что, не знаешь, что когда со света въезжаешь в эту аллею, то в первую минуту ничего не видишь? Я же могла тебя задавить!

— Привет! Привет, Патрик! Это я, Сандра! Здравствуй! Я хочу проехаться с тобой до дома! Можно, я сяду к тебе на колени? В этой паршивой «блохе» так мало места, а я не хочу измять платье. Тебе нравится мое платье? Я его специально для тебя надела. Какой ты красивый. А ты меня так представлял?

Она замолкла, ожидая ответа. Брет сказал, что он над этим как-то не задумывался.

— Да? — обескураженно проговорила Сандра. — А мы только о тебе и думали, — с упреком сказала она. — Вот уже много дней ни о чем другом не говорим.

— Что ж, — сказал Брет, — когда ты убежишь из дома и вернешься только через много лет, о тебе тоже все будут говорить.

— Ну, я никогда ничего подобного не сделаю, — сердито сказала Сандра. — Это так outre.

— Откуда ты выкопала это слово? — спросила Элеонора.

— Очень даже хорошее слово. Я слышала его от миссис Пек.

Брет почувствовал, что ему пора включаться в действие и вставить свою реплику, например: «А как поживает чета Пеков?», но ему было не до того. Он с замиранием сердца ждал, когда кончится аллея, и он увидит Лачет.

И встретится со своим «братом».

— А Саймон еще не приехал, — сообщила Сандра, бросив на Элеонору беглый, но многозначительный взгляд. Этот взгляд поразил Брета даже больше, чем слова Сандры.

Значит, Саймон вовсе не ждет его на пороге дома. Саймон куда-то уехал, и семейство этим, видимо, сильно обеспокоено.

Алекс Лодинг заверял Брета, что в Лачете его не ждет церемониальная встреча, что строй слуг, начиная с дворецкого и кончая последним поваренком, не будет приветствовать возвращение Молодого Хозяина в родовое поместье. Все это, сказал Лодинг, ушло в прошлое вместе с накладными турнюрами, да и вообще в Лачете никогда не было дворецкого. Брет также знал, что не будет и большого сбора родственников. Отец детей, Билл, был единственным сыном, и у него была одна сестра — Беатриса. Мать детей, Нора, была единственной дочерью. У нее было два брата, и оба погибли на войне, не успев дожить до двадцати лет. Единственным близким родственником Эшби был дядя Чарльз, приходящийся детям двоюродным дедом, а он, по словам Лодинга, плыл в Англию на пароходе и в данный момент был где-то около Сингапура.

Но Брету и в голову не приходило, что к его приезду не соберутся все живущие в доме члены семьи. Что кто-то откровенно выразит недовольство его возвращением. Его обманула легкость, с которой он нашел общий язык с Элеонорой. Образно говоря, он считал, что подбирает поводья, брошенные на шею лошади.

Автомобиль выехал из тенистой аллеи, и взору Брета предстал залитый солнцем Лачет: спокойный, приветливый, полный достоинства родовой дом. Фасад дома в XVIII веке был перестроен в соответствии с архитектурными вкусами того времени, так что о возрасте дома и его первоначальном облике можно было судить только по остроконечной черепичной крыше.

Дом стоял посреди полей и лугов, перед ним не было даже клумб с цветами, и Брет почувствовал, что дом в них и не нуждается. Он сам был как цветок, венчавший зеленый массив небольшого парка, и всякие другие цветы были бы лишними.

Элеонора подъехала к парадному входу, и Брет увидел Беатрису. Она вышла на крыльцо, и Брета внезапно охватил панический страх. Ему вдруг безумно захотелось рассказать ей правду, повернуться и уехать, прежде чем он переступит порог этого дома, прежде чем он начнет играть свою роль. Какая же трудная эта роль! Он не представлял себе, как он ее сыграет.

На помощь Брету пришла Сандра. Не успела машина остановиться, как она с восторгом закричала, что сумела-таки раньше них встретить Патрика, и стало казаться, что сам приезд Брета не так важен, как восторг Сандры.

— Я его встретила, тетя Беа! Я его все-таки встретила! Я села к ним в машину у ворот. Ты на меня не сердишься за это? Я просто дошла до ворот и увидела, что они едут, и они остановились и подвезли меня до дома. И вот мы приехали, и я его все-таки встретила раньше вас!

Сандра выскочила из машины и потащила Брета за руку, точно это она сама нашла его и привезла домой. Так что, здороваясь с Бретом, Беатриса слегка закатила глаза — дескать, что с ней поделаешь, — а он понимающе улыбнулся. Они как бы по-приятельски посмеялись над экспансивностью девочки, — и самое трудное оказалось позади.

Однако чувство неловкости могло бы вернуться, если бы их внимание не отвлекла Джейн, появившаяся из-за угла дома верхом на Форпостере. При виде Брета, Беатрисы и сестер, она резко натянула поводья, и Брету стало ясно, что она вовсе не собиралась участвовать в его встрече. Но теперь ей уже не было ходу назад, даже если бы она сочла приличным развернуться и уехать. Форпостера нельзя было заставить уехать от чего-нибудь интересного: это было невообразимо любопытное животное, а к натянутым удилам он был совершенно нечувствителен. Так что пришлось Джейн подъехать к крыльцу верхом на сгоравшем от любопытства пони. Когда Форпостер остановился, она соскочила на землю и застыла со смущенным и одновременно вызывающим видом. «Это Патрик», — сказала Беатриса. Джейн протянула ему маленькую вялую руку и тут же ее отдернула.

— А как зовут твоего пони? — спросил Брет, чувствуя, что девочка настроена к нему враждебно.

— Его зовут Форпостер, — вмешалась Сандра. — А викарий зовет его Омнибус.

Брет протянул руку и хотел потрепать пони по холке, но тот не допустил такой фамильярности, сделав шаг назад. Его морда с горбатым римским носом выражала презрение. Сцена была смехотворная: пони был похож на высокомерную викторианскую даму, отвергающую притязания недостойного поклонника.

— Ну, комик, — сказал Брет, и Беатриса весело рассмеялась, радуясь, что Брет с первого взгляда раскусил Форпостера.

— Он не любит чужих, — заступилась за пони Джейн.

Но Брет не убрал протянутую руку, и через несколько секунд любопытство превозмогло, и Форпостер, перестав воображать, доверчиво ткнулся мордой в руку юноши. Брет ласково погладил его, и Форпостер, окончательно сдав свои позиции, со слоновьей игривостью прихватил его пальцы губами.

— Нет, вы поглядите, — сказала Сандра. — Он ни с кем себя так сроду не вел!

Брет посмотрел на отчужденное лицо Джейн и маленькие грязные руки, сжимавшие поводья так, что побелели костяшки.

— Наверно, он так ведет себя с Джейн, когда никто не смотрит, — заметил он.

— Джейн, иди умойся и переоденься. Скоро обед, — сказала Беатриса и прошла в дом.

И Брет, переступив порог Лачета, пошел вслед за ней.

ГЛАВА 12

— Ты будешь жить в бывшей детской, — сказала ему Беатриса. — Надеюсь, ты не возражаешь. Комнату, где Саймон жил с… где вы жили с Саймоном, сейчас занимает Саймон. «Боже, — подумала она, — вот ляпнула! Неужели я никогда не привыкну к мысли, что он — Патрик». А помещать тебя в одну из свободных комнат, как гостя, мне не хотелось.

Брет ответил, что он с удовольствием поселится в бывшей детской.

— Сразу туда поднимешься или, может быть, выпьем по рюмочке?

— Поднимусь сначала туда, — сказал Патрик и пошел к лестнице.

Он знал, что она ждет этой минуты: хочет убедиться, что он действительно знаком с расположением дома. Поэтому он пошел вперед. Поднявшись на просторную площадку второго этажа, он пошел по узкому коридору в северное крыло дома, где находилась, как он знал, детская. Он открыл третью дверь справа и остановился на пороге комнаты, которую Нора Эшби обставила для своих маленьких детей. Одно из окон выходило на запад, и из него были видны выгоны; другое — на север, и из него открывался вид на холмы. Отсюда было далеко до конюшен и подъездной дорожки, и в комнате всегда было тихо. Брет стоял у окна, глядя на голубеющие дали Англии, и вспоминал сверкающие на солнце горные вершины, которые вздымались над пыльной равниной Нью-Мексико. И одновременно кожей чувствовал стоявшую у него за спиной Беатрису. Однако надо было брать инициативу в свои руки.

— А где Саймон? — спросил он, оборачиваясь к Беатрисе.

— Он, как и Джейн, опаздывает к обеду. Должен вот-вот быть.

Ее голос звучал вполне естественно, но тем не менее он почувствовал, как при его вопросе она вся внутренне сжалась, словно он щелкнул кнутом. Саймон не захотел его встретить на станции, его не было в Лачете, когда приехал «брат»: напрашивался вывод, что Саймон отнюдь не в восторге от его появления.

— Ванная в твоем распоряжении, но, пожалуйста, экономь горячую воду, — Беатриса заторопилась отвлечь его внимание от больного вопроса. — Уголь стоит ужасно дорого. Ну, я пойду. Помойся с дороги и спускайся вниз. Пеки прислали бутылку своего знаменитого хереса.

— А они не придут обедать?

— Нет, они придут к ужину. За обедом будут только свои.

Они вышли в коридор. Брет повернул направо и подошел к четвертой двери — там, как он выучил в Кью-гарденз, была ванная. Беатриса, смотревшая ему вслед, успокоенно пошла вниз по лестнице. Ее успокоила легкость, с какой он ориентировался в доме. А Брет чувствовал себя виноватым перед ней, и у него было скверно на душе. Одно дело — морочить голову мистеру Сэнделу, да еще когда тебя буравит скептическим взглядом королевский адвокат — это было даже интересно. Но морочить голову Беатрисе было просто недостойно.

Брет рассеянно помыл руки, устремив взгляд за окно. Вот это и есть та самая травянистая равнина, по которой в Англии ездят верхом и за которую он продал душу дьяволу. Скоро он сядет на лошадь и поедет по этой тихой пустоши — прочь от людей и их сложностей, прочь от этой игры в покер с человеческими жизнями, и там, на просторе, ему опять будет казаться, что он все сделал правильно и продал душу не зря.

Вернувшись к себе в комнату, Брет обнаружил там ярко накрашенную блондинку с развязными манерами, в цветастом облегающем платье. Она делала вид, что поправляет цветы в вазе на подоконнике.

— Привет, — сказала блондинка. — С возвращением.

— Спасибо, — ответил Брет. «Что это за особа? Кажется, она не ждет, чтобы он ее узнал».

— Как вы похожи на вашего брата!

— Да, говорят.

Брет вынул из саквояжа набор щеток и расчесок и положил их на туалетный столик. Это был символический жест — теперь его дом здесь.

— Вы меня, конечно, не знаете. Я — Лана Адамс из деревни, внучка столяра Адамса. Я согласилась здесь работать, потому что мой жених служит у них конюхом.

Так вот это кто — горничная. Брет внимательно поглядел на нее, и ему стало жаль ее жениха.

— Только вы выглядите гораздо старше своего брата. Это, наверно, потому, что поездили по свету. Зарабатывали себе на жизнь и все такое. Не то, что ваш избалованный братец. Вы уж меня извините, но он действительно слишком избалован. Вот он и поднял бучу из-за вашего возвращения. По-моему, сплошная глупость. Стоит на вас только посмотреть, и ясно, что вы — Эшби. Чего тогда твердить, что вы никакой не Патрик? Вот что я вам скажу — не поддавайтесь ему. Он терпеть не может, когда ему перечат. Всю жизнь ему все потакали. А вы не обращайте внимания.

Брет молча разбирал саквояж. Девица наконец замолчала. Она, видимо, собиралась сказать что-то еще, но тут в дверях раздался звонкий голос Элеоноры:

— Ну как, у тебя все в порядке?

— Я зашла поздравить мистера Патрика с возвращением, — поспешно сказала блондинка. Она бросила Брету ослепительную улыбку и, покачивая бедрами, вышла из комнаты.

Интересно, много ли из того, что рассказала Лана, услышала Элеонора?

— Славная комната, — сказала Элеонора. — Вот только солнца здесь утром не бывает. Эту кровать мы привезли из Клер-парка. Тетя Беа продала маленькие кроватки и купила эту. Очень приличная кровать, правда? Она стояла в комнате Алекса Ледингема (Какая ирония судьбы — он будет спать на кровати Лодинга!) А в остальном комната не изменилась.

— Да, я вижу. Даже обои те же самые.

— Робинзон Крузо и компания. В детстве я была влюблена в Робин Гуда. У него такой мужественный профиль.

— А в соседней комнате тоже остались старые обои с картинками и стишками?

— Ну конечно. Идем, я тебе покажу.

Брет прошел с Элеонорой в соседнюю комнату, но не столько слушал ее воспоминания об изображенных на обоях персонажах, сколько думал о том, что ему сказала Лана.

Значит, Саймон не верит, что он — Патрик. «Чего тогда твердить, что вы никакой не Патрик?» Значит, Саймона не убедили доказательства, собранные адвокатами.

Почему?

Этот вопрос гвоздем сидел в голове Брета, когда он спускался по лестнице вслед за Элеонорой.

Элеонора привела его в большую гостиную. Беатриса разливала по рюмкам херес, а Сандра тихонько бренчала на рояле.

— Хочешь, я тебе сыграю? — спросила она Брета.

— Нет, — ответила Элеонора, — он не хочет. Мы разглядывали старые обои, — сказала она Беатрисе. — Я и забыла, как я была влюблена в Робин Гуда.

— А мне эти дурацкие картинки на обоях никогда не нравились, — заявила Сандра.

— Ты никогда не читала книжек, поэтому тебе эти картинки ничего не говорили, — отрезала Элеонора.

— Мы перевели близнецов из северного крыла, когда им стала не нужна няня, — объяснила Брету Беатриса. — Уж очень далеко была детская от всех нас.

— Да, чтобы утром разбудить Сандру и Джейн к завтраку, приходилось совершать суточный переход, — заметила Элеонора. — Сандру надо было звать несколько раз. Вот и пришлось перевести их поближе.

— Тем, у кого слабое здоровье, нужно больше спать, — сказала Сандра.

— С каких это пор у тебя слабое здоровье?

— Не то, чтобы слабое, но Джейн гораздо крепче меня. Правда, Джейн? — воззвала Сандра к сестре, которая только что тихонько вошла в гостиную.

Но Джейн не обратила на нее внимания.

— Саймон приехал, — тихо сказала она, подошла к Беатрисе и подняла на нее вопросительный взгляд, словно надеясь услышать от нее, что все в порядке.

На секунду в гостиной воцарилось молчание. Все застыли, только Сандра выпрямилась на своем стульчике, и глаза ее загорелись предвкушением интересных событий.

— Вот и хорошо, — сказала Беатриса, наливая вино в следующую рюмку. — Значит, обед будет вовремя.

Зная теперь, какие сложности возникли с Саймоном, Брет восхитился ее самообладанием.

— А где он? — небрежно спросила Элеонора.

— Идет сюда, — ответила Джейн и опять посмотрела на Беатрису.

Дверь отворилась, и в гостиную вошел Саймон Эшби. Он на секунду задержался на пороге, глядя на Брета, затем закрыл за собой дверь.

— Приехал, значит? — сказал он ровным бесстрастным голосом.

Он пересек комнату и остановился напротив Брета. У Саймона были необыкновенно светлые серые глаза с темным ободком. Но они ничего не выражали. Ничего не выражало и его бледное лицо. Чувствовалось, что он натянут, как струна. Брет подумал, что, если его тронуть пальцем, наверняка раздастся звон.

И вдруг напряжение исчезло. Казалось, он издал вздох облегчения.

— Они тебе, наверно, не сказали, — небрежным тоном произнес он, — но я был готов до последнего вздоха отрицать, что ты Патрик. Но теперь, увидев тебя, я беру все свои возражения назад. Конечно, ты — Патрик. — Саймон протянул Брету руку. — Добро пожаловать в родной дом.

Тишина в комнате взорвалась голосами. Все задвигались, зазвучали поздравления, звон бокалов, смех. Даже Сандра, предвкушавшая драматическую сцену, сумела скрыть свое разочарование и принялась клянчить, чтобы ей подлили еще хересу: обычно близнецам в торжественных случаях плескали на дно рюмки несколько символических капель.

Брет потягивал золотистый напиток и благодарил небо, что все обошлось. Но он был озадачен. Почему, увидя его, Саймон явно испытал облегчение?

Кого он ожидал увидеть? Чего он боялся?

Саймон не допускал возможности, что Брет — это Патрик. Может быть, он просто не смел надеяться, страховался от неизбежного разочарования? Может быть, он думал: «Я не хочу тешить себя напрасными надеждами — вдруг окажется, что это вовсе не Патрик?» Отсюда и облегчение? Он понял, что это действительно Патрик.

Нет, непохоже.

Брет наблюдал за искрящимся весельем Саймоном и ломал голову над произошедшей в нем переменой. Несколько минут назад Саймон Эшби был напряжен до предела. А сейчас у него такой вид, словно гора свалилась с плеч. Да-да, именно так. Вот откуда это внезапное облегчение. Реакция человека, который шел на казнь, и вдруг получил помилование.

Как это объяснить?

Чувство недоумения не покидало Брета и во время обеда, и, хотя он участвовал в общем разговоре и отвечал на бесчисленные вопросы, это недоумение не могли заглушить даже торжествующие восклицания внутреннего голоса:

— Все! Проскочил! Ты сидишь с ними за столом на равных, и все семейство радо до смерти.

Пожалуй, не все. Джейн, сохраняя верность Саймону, сидела молча — островок отчуждения за оживленным столом. Да и вряд ли Саймон, несмотря на капитуляцию, был в особенном восторге. Но Беатриса, не желая вдумываться в причины этой капитуляции, вся светилась счастьем. Элеонора постепенно оттаивала, и ее светская любезность сменялась живым интересом.

— А я думала, что уздечка команчей — это просто петля.

— Нет, не петля, а как бы удавка. Веревку пропускают через рот лошади — как наши удила. Такую уздечку надевают на лошадь, чтобы она не упиралась.

Сандра, уже простившая Брету безразличие к ее внешности, всячески его обхаживала и одна из всего семейства называла Патриком.

Постепенно это стало бросаться в глаза. Если Сандра, стараясь привлечь его внимание, непрерывно восклицала: «Патрик!», — другие явно избегали называть его по имени. Брет думал, что он предпочел бы иметь в союзниках Джейн, а не Сандру. Если бы у него была младшая сестренка, он хотел бы, чтобы она была похожа на Джейн. Он обнаружил, что ему трудно смотреть ей в глаза. Ее взгляд вызывал у него такое же чувство неловкости, как и взгляд человека на висевшем позади нее портрете. Столовая была вся увешана фамильными портретами. Тот, что висел за спиной Джейн, изображал Уильяма Эшби Седьмого в форме вестоверского ополчения, в рядах которого он собирался отражать вторжение Наполеона в Англию. В Кью-гарденз Брет выучил наизусть, кто изображен на каком портрете, но каждый раз, когда он поднимал глаза на Уильяма Эшби Седьмого, у него возникало странное ощущение, что Уильяму отлично известно об уроках, которые Лодинг давал ему в Кью-гарденз.

Однако задача достойно выдержать эту первую, самую трудную встречу с семейством, значительно облегчилась для Брета тем, что, как и предсказывал Лодинг еще за обедом в ресторанчике, за исключением самого начала, его рассказ был совершенно правдив — это была история его собственной жизни. А поскольку все Эшби, как сговорившись, избегали упоминать события, которые катапультировали его в эту новую жизнь, ему не пришлось ничего выдумывать.

К тому же ему не приходилось думать о своих манерах за столом. Еще Лодинг вознес хвалу Всевышнему за то, что в приюте Брета научили цивилизованно принимать пищу. В этом деле хороший приют, видимо, мог соперничать со строгой бонной.

— Черт возьми! — сказал Лодинг. — Если у меня когда-нибудь появятся лишние деньги, я пошлю их в ваш караван-сарай в знак признательности за то, что вам не было суждено вырасти в каком-нибудь провинциально-обывательском доме. Привитые там манеры практически неистребимы. И как бы ни огрубел в своих скитаниях Патрик Эшби, нельзя себе представить, чтобы он оттопыривал мизинец, держа чашку с чаем.

Но у Брета с манерами все было в порядке. Сандра даже была разочарована: она ожидала чего-нибудь более колоритного.

— Странно, что ты не держишь вилку в правой руке, — сказала она. Когда Брет поднял на нее вопросительный взгляд, она объяснила:

— Американцы в фильмах сначала режут мясо на кусочки, а потом перекладывают вилку в правую руку и так едят.

— Я еще и резинку не жую, — подсказал Брет.

— Интересно, как они додумались до такого сложного способа обращаться с куском мяса? — сказала Беатриса.

— Может быть, у них поначалу не хватало ножей? — предположила Элеонора.

— Нет уж, ножей у пионеров было достаточно, без ножа они просто шагу ступить не могли, — вмешался Саймон. — Скорее, они так привыкли питаться месивом из котелка, что, когда перед ними оказывался кусок мяса, они и его спешили превратить в месиво.

Слушая этот разговор, Брет думал: «Как это похоже на англичан! Человек, можно сказать, восстал из мертвых, а они спокойно обсуждают, как ведут себя американцы за столом. Никто не хлопает его по плечу, никто не поздравляет его с возвращением, никто даже не обсуждает это возвращение, как это делали бы в любой американской семье. Американцы упивались бы воспоминаниями: «А помнишь, как…» — здесь же этой темы старательно избегают. «Типичные лайми с их гонором», — сказали бы Пит, Хенк и Лефти, мои приятели из Лейзи Уай».

Но, пожалуй, даже на Лефти произвело бы впечатление сияющее счастьем лицо Беатрисы.

— Ты куришь? — спросила она, разливая кофе, и подвинула к Брету сигаретницу. Брет, который курил только один сорт, достал из кармана портсигар и предложил его Беатрисе.

— Я бросила курить, — сказала Беатриса. — Вместо курения свожу дебет с кредитом.

Брет протянул портсигар Элеоноре.

Элеонора взяла сигарету и наклонилась, чтобы прочитать надпись, выгравированную изнутри на крышке портсигара.

— «Брет Фаррар», — произнесла она. — Кто это?

— Это я, — сказал Брет.

— Ты? Но почему Брет?

— Не знаю.

— Тебя так звали в Америке? Брет?

— Да.

— Откуда они взяли это имя?

— Кто их знает. Так уж прозвали.

— Брет? — с восторгом вскричала Сандра. — Можно, я буду звать тебя Брет? Ты не возражаешь?

— Нет. Меня давно уже так зовут.

Вошла Лана и сообщила, что к мисс Эшби пришел посетитель — какой-то молодой человек. Он ждет в библиотеке.

— Ах, какая досада, — сказала Беатриса. — Ты не знаешь, что ему нужно?

— Он говорит, что он репортер, — ответила Лана, — но с виду не похож. Такой аккуратный, чистенький и вежливый.

Представления Ланы о репортерах, как и Брета о жизни английских помещиков, были почерпнуты из кинофильмов.

— Что ты говоришь! — воскликнула Беатриса. — Неужели уже газетчики?

— Он говорит, что он из «Вестовер таймс».

— А он не сказал, что ему нужно?

— Да, небось, насчет мистера Патрика, — ответила Лана, дернув большим пальцем в сторону Брета.

— Господи! — простонал Саймон. — А мы еще толком и не прожевали упитанного тельца. Но этого надо было ожидать.

Беатриса допила кофе.

— Идем, Брет, — сказала она, протягивая ему руку. — Деваться все равно некуда — надо с этим побыстрей разделаться. Саймон, пошли с нами.

Она вышла из комнаты, все еще держа Брета за руку. Тепло ее дружеской руки согрело душу Брета каким-то неизведанным чувством. Ничего подобного он раньше никогда не испытывал. Но он не стал разбираться в своих ощущениях, с опаской ожидая вопросов, которые ему станет задавать репортер.

Библиотека помещалась в задней части дома. Там у Беатрисы стоял секретер, в котором она держала счета и разные справочники. Субтильный молодой человек в аккуратном синем костюме сидел за столом и с недоуменным видом разглядывал племенную книгу конного завода Лачета. Когда Беатриса с Бретом и Саймоном вошли в библиотеку, он положил книгу и сказал с заметным шотландским акцентом:

— Мисс Эшби? Меня зовут Макаллан. Я — репортер «Вестовер таймс». Простите за бесцеремонное вторжение, но я думал, что вы давно уже пообедали.

— Мы поздно сели за стол и к тому же заговорились, — ответила Беатриса.

— Конечно, — кивнул Макаллан. — Такое событие! Мне не хочется портить вам праздник, но репортер не имеет права запаздывать с новостями. А то, что случилось в вашем семействе, — сейчас наша самая громкая новость.

— Вы имеете в виду возвращение моего племянника?

— Вот именно.

— А как вы об этом узнали, мистер Макаллан?

— Один из моих информаторов услышал об этом в кабачке в Клере.

— Не люблю я это слово.

— Какое — «кабачок»?

— Нет. «Информатор».

— Ну хорошо, один из моих осведомителей, — миролюбиво согласился Макаллан. — Который из этих молодых людей — блудный сын?

Беатриса представила ему Брета и Саймона. Саймон глядел на репортера с холодным отчуждением, но Брет, оказавшийся свидетелем, когда Нат Зуззо перерезал себе ножом горло в кухне ресторанчика, который содержала его бывшая жена, и имевший возможность наблюдать поведение американских репортеров, был очарован этим представителем английской прессы. Он охотно ответил на самоочевидные вопросы Макаллана, но решил любым способом уклониться от фотографирования.

Тут ему на помощь пришла Беатриса. «Нет, — решительно сказала она, — никаких фотографий». Они готовы ответить на любые вопросы, но фотографироваться не станут.

Макаллану пришлось с этим смириться, хотя он был сильно обескуражен.

— История о пропавшем близнеце много потеряет, если не будет фотографии, — огорченно сказал он.

— Надеюсь, вы не собираетесь назвать статью «Пропавший близнец»? — спросила Беатриса.

— Он собирается ее озаглавить «Возвращение из мертвых», — проговорил молчавший до тех пор Саймон. Его насмешливый голос обдал всех холодом.

Макаллан внимательно посмотрел на него, затем сказал, опять обращаяськ Беатрисе:

— Вообще-то я хотел назвать статью «Сенсация в Клере», но боюсь, что редактор на это не согласится. Очень уж старомодная газета. Вот «Дейли кларион», верно, придумает что-нибудь броское.

— «Кларион!» — воскликнула Беатриса. — Лондонская газета? С какой стати она будет об этом писать? Это же чисто местное — даже семейное — событие.

— А убийство на Хиллдроп-крезент разве было не семейным событием? — сказал Макаллан.

— Какое убийство?

— Дело Криппена. Пресса только и делает, что пишет о семейных драмах, мисс Эшби.

— Но кому это может быть интересно, кроме нас самих? Когда мой племянник… исчез восемь лет назад, «Вестовер таймс» ограничилась заметкой в несколько строк.

— Да, знаю. Я нашел тот номер. Один абзац в самом низу третьей страницы.

— Так чем же возвращение моего племянника интереснее его исчезновения?

— Тем, что это событие необычное. Как если бы не собака укусила человека, а человек собаку. Люди умирают каждый день, а назад с того света возвращаются единицы. Так что возвращение из мертвых, несмотря на успехи современной науки, остается сенсацией. Поэтому «Дейли кларион» непременно поместит этот материал.

— А откуда они его возьмут?

— Откуда возьмут? — с искренним удивлением воскликнул Макаллан. — Да это же мой материал, мисс Эшби! Разве вы не понимаете?

— То есть вы сами пошлете статью в «Кларион»?

— Конечно!

— Мистер Макаллан, ради Бога, не делайте этого!

— Послушайте, мисс Эшби, — терпеливо сказал Макаллан. — Я согласился обойтись без фотографии и я выполню свое обещание, хотя мог бы выследить и потихоньку щелкнуть обоих молодых джентльменов. Но, пожалуйста, не просите меня отказаться от такого выигрышного материала. У меня впервые появилась возможность пробиться в лондонскую газету.

Видя, что почти убедил Беатрису, которая всегда старалась понять чужую точку зрения, он добавил:

— Даже если я сам не пошлю этот материал, нет никакой гарантии, что какой-нибудь редактор не увидит его в «Вестовер таймс» и не поместит на первой странице под огромным заголовком. Вы от этого ничего не выиграете, а я потеряю единственную возможность продвинуться в своем деле.

— Господи, — вздохнула Беатриса, вынужденная признать его правоту. — Что же, на нас будет налет газетчиков из Лондона?

— Нет-нет. Один репортер из «Клариона», и все. Если материал будет собственностью «Клариона», другие на него не позарятся. А из «Клариона» пришлют какого-нибудь вполне приличного человека. По моим сведениям, все их сотрудники — выпускники Оксфорда. Так что не беспокойтесь.

Макаллан встал, взял шляпу и собрался уходить.

— Это было очень любезно с вашей стороны, мистер Эшби, что вы согласились ответить на мои вопросы. Не буду вас больше задерживать. Позвольте вас поздравить со счастливым возвращением в семейное лоно, — на секунду бледно-голубые глаза задержались на Саймоне, — и еще раз благодарю вас за вашу любезность.

— Далеко вы заехали от родных мест, мистер Макаллан, — сказала Беатриса, провожая репортера до двери.

— Родных мест?

— Шотландии.

— А! А как вы догадались, что я — шотландец? Ах да, по фамилии. Да, Вестовер далеко от Глазго, но на полдороге, так сказать, к Лондону. Если уж я решил пробиться в лондонскую газету, то имеет смысл поближе познакомиться с… с…

— Аборигенами? — подсказала Беатриса.

— Я хотел сказать, с местными условиями, — серьезно ответил Макаллан.

— У вас нет машины? — спросила Беатриса, увидев пустую подъездную дорожку.

— Я ее оставил у ворот. Никак не научусь с шиком подкатывать к подъезду чужого дома.

На этом сей необычайно скромный репортер откланялся, надел шляпу и ушел.

ГЛАВА 13

Когда Беатриса ушла проводить Макаллана, в библиотеке наступило молчание. Не уверенный, как себя вести, Брет подошел к полкам и стал разглядывать книги.

— Ну что? — произнес Саймон, сидевший на подоконнике в небрежной позе. — Взят еще один барьер?

Брет помолчал, вслушиваясь в слова, как бы повисшие в воздухе.

— Барьер? — наконец переспросил он.

— На пути блудного сына встает немало ловушек и западней. Не так-то просто на это решиться. Что тебя побудило, Брет? Соскучился по дому?

Это был первый откровенный вопрос, который ему задали в Лачете, и Саймон вдруг даже понравился Брету.

— Не совсем так. Скорее я решил, что мое место все же здесь.

Почувствовав, что эти слова звучат несколько фарисейски, Брет добавил:

— То есть, я почувствовал, что в мире нет другого места, где мне хотелось бы жить.

Опять наступило молчание. Продолжая разглядывать книги, Брет думал, что, если ему начнет нравиться Саймон Эшби, это сильно осложнит его внутреннее состояние. Он и так уже не смел посмотреть в глаза человеку, которого лишил наследства. А если к тому же у него возникнет симпатия к этому человеку, его совсем загрызет совесть.

В библиотеку вернулась Беатриса.

— Надо было предложить этому репортеру рюмку хереса, — сказала она. — Но что теперь об этом говорить. Придется ему выпить со своим «информатором» в «Белом Олене».

— Скорее в «Колокольчике», — сказал Саймон.

— Почему ты так думаешь?

— Наша Лана предпочитает «Колокольчик».

— Да? Ну ладно, чем скорее все узнают, тем раньше закончится вся эта шумиха. — Она улыбнулась Брету, чтобы как-то смягчить невольный упрек. — Ну что, Брет, пошли посмотрим лошадей? У тебя есть костюм для верховой езды?

— То, что у меня есть, здесь не сочтут подходящим костюмом, — ответил Брет, заметив, с какой готовностью она ухватилась за возможность не называть его Патриком.

— Пойдем со мной, — сказал Саймон. — Я тебе что-нибудь подберу.

— Прекрасная мысль, — похвалила его Беатриса, радуясь миролюбивому тону Саймона. — А я пойду за Элеонорой.

— Ты рад, что тебя поселили в бывшей детской? — спросил Саймон, поднимаясь впереди Брета по лестнице.

— Да.

— Ты заметил, что там все те же обои?

— Заметил.

— А ты помнишь, как мы с тобой однажды вечером устроили бой между Айвенго и Квентином Дорвардом?

— Нет, этого я не помню.

— Само собой.

Опять слова Саймона повисли в воздухе, опять Брет ломал голову, как их понять.

Он прошел вслед за Саймоном в комнату, которую тот раньше занимал вместе с Патриком, и удивился полному отсутствию следов другого человека. Это была комната Саймона и только Саймона. И даже не спальня, а скорее кабинет: книжные шкафы вдоль стен, на каминной полке кубки, выигранные на скачках, на стенах рисунки, изображавшие лошадей, перед камином два кресла, в углу — небольшой письменный стол с телефонным аппаратом.

Саймон стал рыться в шкафу, а Брет подошел к окну. Он знал, что окно выходит на конюшню, но ее не видно за кустами сирени и деревьями золотого дождя. Вдали виднелась церковь. В воскресенье его, наверно, возьмут на утреннюю службу. Еще один барьер. Странно, почему Саймон употребил это слово?

Саймон вытащил из шкафа бриджи и пиджак.

— Должно быть впору, — сказал он, бросая одежду на кровать. — Сейчас поищу рубашку. — Он выдвинул ящик комода, на котором стояло зеркало и туалетный прибор. Комод был рядом с окном, и Брет, все еще чувствуя себя не в своей тарелке рядом с Саймоном, отошел к камину и стал рассматривать призы. Все они, за исключением одного, относились к годам, когда Патрика Эшби уже не было в Лачете. Исключение составлял маленький скромный кубок, который Саймон завоевал в Бьюресе на выступлениях детей-наездников на лошади Пейшенс. Это произошло за год до того, как Патрик Эшби покончил с собой.

Саймон оглянулся, увидел кубок в руках Брета, улыбнулся и сказал:

— Помнишь, он чуть не достался тебе?

— Мне? — переспросил захваченный врасплох Брет.

— Ну да, ты бы победил на Старом Гарри, если бы я не обошел тебя на втором круге.

— А, верно, — сказал Брет и добавил, чтобы перевести разговор. — С тех пор ты нахватал еще кучу.

— Да, есть немножко, — отозвался Саймон и опять принялся рыться в ящике комода. — Но это еще не предел. Я буду выступать в Балбридже и других престижных скачках — пока не доберусь до Олимпии.

Он сказал это рассеянно, но явно не сомневаясь, что у него будут средства для покупки первоклассных скакунов. «Где он их собирается брать?» — недоуменно подумал Брет, но решил, что сейчас не время обсуждать денежные дела.

— А ты помнишь талисман, который висел у тебя в головах? — как бы между прочим спросил Саймон, задвигая ящик.

— Лошадку? Конечно, помню. Ее звали Травести. От «Айриш пезант и Бог оук».

И тут он увидел в зеркале лицо Саймона. У того буквально глаза вылезли на лоб от изумления, и он застыл, не успев задвинуть до конца ящик комода. Через секунду Саймон опомнился, задвинул ящик, встал и медленно повернулся к Брету. Через руку у него висела рубашка.

— Вот, — сказал он, протягивая рубашку Брету и не сводя глаз с его лица. — Должна подойти.

На лице Саймона уже не было изумления; собственно, на нем не было никакого выражения. Казалось, он думал о чем-то другом. «Словно складывает в уме многозначные числа», — подумал Брет.

Он взял рубашку, подобрал с постели пиджак и бриджи, поблагодарил и двинулся к двери.

— Переодевайся и спускайся вниз, — сказал Саймон, все еще глядя на него с отсутствующим видом. — Мы тебя будем ждать.

Брет пошел к себе. Он был потрясен. Похоже, Саймон не ожидал, что он знает про лошадку. Он был настолько уверен, что Брет о ней понятия не имеет, что был буквально оглушен, когда «брат» назвал ее кличку.

Что же это значит?

Это может значить только одно.

Саймон уверен, что он не Патрик.

Брет закрыл за собой дверь уютной старой детской и прислонился к ней спиной. Одежда выпала из его ослабевших рук на пол.

Саймон вовсе не поддался на обман. А он просто притворялся. Брет был потрясен.

Зачем Саймону понадобилось притворяться?

Почему он сразу не сказал:

— Ты не Патрик, и я никогда не поверю, что ты Патрик.

По словам Ланы, поначалу он занял именно такую позицию. Да и по поведению остальных членов семьи было видно, что они ожидали от Саймона чего-нибудь в этом роде. Они до последней минуты не знали, как поведет себя Саймон. А он их всех обрадовал своей покоряюще искренней капитуляцией.

Почему он счел нужным капитулировать?

Это что — ловушка?

Может быть, все эти улыбки и теплые слова — просто хворост, прикрывающий волчью яму, приготовленную им для Брета?

Однако до того, как они встретились лицом к лицу, Саймон не был уверен, что Брет — это не Патрик. А, увидев Брета, в ту же секунду понял, что этот человек — не его брат. Зачем же тогда?..

Брет наклонился, чтобы поднять с пола одежду и вдруг резко выпрямился. Он вспомнил, какое облегчение отразилось на лице Саймона, как только он хорошенько рассмотрел Брета. Казалось, он мысленно проговорил: «Пронесло!»

Так вот в чем дело!

Саймон боялся, что он действительно увидит Патрика.

А когда он понял, что перед ним всего-навсего самозванец, он чуть не обнял его на радостях.

Однако это все равно не объясняет, почему он решил капитулировать.

Может, он просто решил отложить разоблачение, подготовить почву, сделать это публично, не оставив Брету ни малейшей лазейки?

«Если так, — думал Брет, — то молодой мистер Эшби будет неприятно удивлен — и не раз». При этой мысли у Брета улучшилось настроение. Он стал переодеваться. Теперь он вспоминал ошарашенное лицо Саймона в зеркале даже с удовольствием. Саймон не знает, какую подготовку получил Брет. Его не было в доме, когда все настороженно ждали, как Брет будет ориентироваться в доме. И никто, видимо, ему об этом не успел сказать. Он знал только, что адвокаты считают личность Патрика Эшби установленной. Уверенный, что имеет дело с явным самозванцем, он, очевидно, с восторгом предвкушает, как будет подстраивать ему ловушки и изводить его намеками.

Да, молодой мистер Эшби собрался отрывать крылышки у мух. Первой ловушкой было упоминание боя между Айвенго и Квентином Дорвардом. О том, было это или нет, мог знать только Патрик. Но мог и забыть.

О лошадке, висевшей в головах кровати, тоже мог знать только Патрик. И этого он забыть уж никак не мог.

И вдруг оказалось, что Брет про нее знает.

Не удивительно, что Саймон был ошарашен. Что он растерялся. Что у него был такой вид, словно он складывал в уме многозначные числа.

Брет с благодарностью подумал о своем наставнике, Алексе Лодинге. Лодинг просто не нашел своего призвания в жизни — ему надо было идти в репетиторы. Однако рано или поздно всплывет что-нибудь такое, о чем Лодинг забыл сказать Брету или чего он сам не знал. Вот тогда можно сесть в лужу.

Как бы то ни было, пока Брет справлялся со своей ролью и на все вопросы отвечал без запинки.

Он даже знал, что лошадку звали Травести.

Это была маленькая фигурка из мореного дуба. «Явная лошадка, — говорил Лодинг, — хотя и выполненная в примитивно-сюрреалистической манере». Поначалу она была запряжена в коляску. Это был сувенир, который привезли из Ирландии. Коляску, составленную из множества мелких деталей, дети вскоре разломали на кусочки, но прочная лошадка, выточенная из одного куска дерева, сохранилась и стала у Патрика чем-то вроде талисмана. Кличку ей придумал Алекс Лодинг. Как-то вечером они с Нэнси заехали в Лачет по дороге домой со скачек, надеясь перехватить по рюмочке. Но Билла не было дома, а Нора пила чай с детьми, И вот, сидя в детской и ожидая, когда поджарятся тосты, они стали придумывать кличку для талисмана. Патрик, который называл ее просто «моя ирландская лошадка», категорически отвергал все предложения.

— А как бы ты ее назвал, Алекс? — обратилась Нора к Лодингу, который поглощал один тост за другим и до этой минуты не задумывался, как назвать игрушку.

— Травести,[7] — ответил Алекс, поглядев на лошадку. — Отец — Айриш пезант,[8] мать — Бог оук.[9]

Взрослые засмеялись, а Патрику, который был еще слишком мал, чтобы понимать значение слова «Травести», понравилось звучное имя. В его представлении оно связывалось с грохотом копыт и ржанием боевых коней. Это имя вполне достойно маленькой черной лошадки, которую он так любил.

— Он носил ее в кармане, — говорил Лодинг в беседке королевы Аделаиды (в этот день шел дождь). — А когда подрос, повесил ее у себя в головах на полосатой ленточке клана Стюартов, которую снял с коробки карамелек.

Да, не удивительно, что Саймон был ошарашен. Самозванец, не имеющий отношения к семейству Эшби, никак не мог знать про Травести.

Брет надел костюм, который подобрал ему Саймон, и заметил, как ладно сидят хорошо пошитые вещи даже на человеке несколько иного сложения, чем их владелец. Интересно, что сейчас думает Саймон. Он уже, наверно, узнал, что самозванец не только знает про Травести, но и ходит по дому с уверенностью хорошо знакомого с ним человека. Брет почувствовал в груди холодок восторга. Того же самого восторга, который переполнял его перед встречами с мистером Сэнделом. Его так ласково и приветливо встретили в Лачете, что его стало подташнивать от своей двуличности. Азарт крупной игры в кости сменился ощущением, что он отнимает монетку у ребенка. Но теперь у него был серьезный противник, и в нем возродился боевой пыл.

«Нет, пожалуй, не похоже на кости», — подумал Брет, разглядывая себя в зеркале. Скорее на шашки. Противники по очереди делают ход, стараясь предусмотреть контригру, блокировать неожиданную атаку. Да, шашки.

Брет спустился вниз совсем в другом настроении, с удовольствием предвкушая предстоящий поединок. Больше ему не будет стыдно смотреть Саймону в глаза. Шашки расставлены, противники сидят за доской напротив друг друга.

Через открытую дверь прихожей Брет увидел, что все Эшби собрались на залитом солнцем крыльце. Сандра, которая вечно глазела по сторонам, увидела его первая.

— Посмотрите, как ему это идет! — воскликнула она, по-прежнему ластясь к Брету.

Брет и сам знал, что костюм хорошо сидит, но ему не понравилось, что Сандра привлекла к нему всеобщее внимание. Это все же были чужие вещи. Он подумал, что Сандру так и хочется отшлепать за ее несдержанный язык. Неужели никто этого ни разу не сделал?

— Тебе надо поскорей заказать такой костюм у Уолтерса, — сказала Беатриса. — Этот тебе почти впору, можно даже дать его в качестве образца. Тогда не надо будет ездить на примерки.

— Эти бриджи шили не у Уолтерса, — лениво проговорил Саймон, разглядывая Брета. — Это от Гора и Бауена. Уолтерс понятия не имеет, как шить бриджи.

Саймон стоял, небрежно прислонившись к косяку, и казался весьма довольным собой. Его взгляд оценивающе смерил Брета от сапог до рубашки и задержался на его лице.

— Ну что ж, — дружелюбно сказал он. — Пошли смотреть лошадей?

«Нет, это не шашки, — подумал Брет. — Вовсе не шашки. Покер».

— Сейчас мы тебе покажем конюшню, — сказала Беатриса, — а после чая посмотрим маток.

Она взяла под руку Брета и Саймона, и они втроем, как добрые старые друзья, пошли к конюшне. Сзади шли Элеонора и Сандра с Джейн.

— Грегг не может дождаться, когда тебя увидит, — заметила Беатриса. — Само собой, по его виду ты об этом не догадаешься. Боже упаси, чтобы он позволил себе как-то проявить волнение. Придется тебе поверить мне на слово — он страшно доволен.

— А куда делся старик Мальпас? — спросил Брет, хотя Лодинг рассказал ему про Мальпаса во всех подробностях, когда они сидели около апельсиновой оранжереи.

— У него совсем испортился характер, — ответила Беатриса. — Он ни в чем со мной не хотел соглашаться. Просто не желал выполнять распоряжения женщины. Так что года через полтора после того, как я взяла хозяйство в свои руки, он уволился. С тех пор у нас старшим конюхом Грегг. Он мизантроп и женоненавистник, у него много странностей, но все это не мешает ему быть первоклассным конюхом. После ухода Мальпаса у нас заметно снизились расходы на фураж. И фермеры больше расположены к Греггу, потому что он покупает у них сено напрямую, а не через посредников. Да и в лошадях он, по-моему, разбирается лучше Мальпаса. Мастер доводить слабых лошадей до кондиции. А уж как выхаживает больных лошадей — это чудо!

«Почему он не в своей тарелке? — думала Беатриса, чувствуя под рукой напряженные мышцы Брета. — Самое трудное ведь позади. Почему он никак не может расслабиться?»

Брет никак не мог расслабиться, потому что каждым нервом ощущал руку Беатрисы. Никогда раньше прикосновение женской руки не давало ему такого острого ощущения. Как и после обеда, когда Беатриса взяла его за руку и повела на интервью с Макалланом, его переполняло незнакомое ему чувство. Но при виде конюшни все эмоциональные и этические проблемы вылетели у него из головы.

При взгляде на конюшню Лачета Брет испытал то же, что чувствует матрос с торгового судна, увидев пассажирский лайнер. Он глядел на нее с доброй, но презрительной усмешкой. Не хватало лишь ленточек и бантиков на лошадях. Только лошадиные морды, с интересом выглядывавшие из просторных денников, убедили его, что это действительно конюшня. Брет видел миниатюрные копии таких конюшен в дорогих магазинах детских игрушек. Ему всегда казалось, что эти веселенькие разноцветные домики и цветы в кадках рассчитаны на детей и не имеют никакого отношения к действительности. Оказывается, это были точные копии настоящих английских конюшен. На одну такую конюшню он и взирал с нескрываемым изумлением.

Даже работа на экскурсионном ранчо не подготовила его к этому зрелищу. Там тоже все было ярко раскрашено, но там все напоминало о тяжелой работе ковбоя. На экскурсионном ранчо никому не пришло в голову оставить посреди двора газон с зеленой травкой, скошенной так низко, что газон напоминал зеленое бильярдное сукно. Такой аккуратный квадратик, который, казалось, можно скатать и унести с собой. На экскурсионном ранчо все же чувствовался, хотя и слабый, запах навоза, грязи и пота, а также там были неизбежные спутники лошадей — мухи.

Слева от ворот стоял домик, в котором помещалась сбруйная, а в дверях домика стоял старший конюх Грегг. Вид у него, как у всех людей, причастных к разведению лошадей, был унылый и разочарованный. И, как все лошадники, он, казалось, не имел возраста. Ему, наверно, было лет пятьдесят, но Брет не удивился бы, если бы узнал, что ему всего тридцать пять.

Грегг шагнул вперед и остановился, дожидаясь, когда подойдут Эшби. Эти два шага были его уступкой требованиям вежливости, а то, что он ждал, когда они сами к нему подойдут, давало понять хозяевам, что он у себя дома. Знакомясь с Бретом, Грегг окинул его взглядом светло-голубых глаз, но выражение его лица осталось вежливо-непроницаемым. Он поздравил Брета с приездом и стиснул ему руку так, что у того хрустнули косточки.

— Говорят, вы в Америке работали с лошадьми, — сказал Грегг.

— Только с простыми рабочими лошадьми. На которых пасут скот.

— Эти лошадки тоже работают, — сказал Грегг, кивая в сторону конюшни. И не воображай, что это не так, говорил его тон. Видимо, он кожей почувствовал недоверие Брета к заведению, где все сияло столь неестественной чистотой. Грегг перевел глаза на Элеонору, которая стояла позади Брета, и сказал:

— Гляньте, кто вас ждет в сбруйной, мисс Элеонора.

Как бы в ответ на его слова из глубины домика возник мальчик. Вид у него был весьма неуверенный, словно он не ждал, что ему кто-нибудь обрадуется. Хотя он был одет по-другому, Брет его сразу узнал. Это был тот самый мальчик, который сидел верхом на льве, когда они с Элеонорой проезжали мимо ворот Клер-парка. На нем уже не было леопардовой шкуры, но все равно его наряд поражал воображение: полосатая футболка, плотно облегавшая его тощее тело, бриджи, которые были ему так велики, что свисали складками, на голове — жокейская шапочка, из-под которой выглядывала прокладка от защитного шлема, на ногах — грязные красные мокасины.

— Тони! — воскликнула Элеонора. — Что ты здесь делаешь?

— Я пришел на урок, — ответил Тони. Глаза его шныряли, как две ящерицы.

— Но у тебя нет сегодня урока!

— Разве нет? А я думал, что есть.

— Ты отлично знаешь, что у тебя нет урока во вторник.

— А я думал, сегодня среда.

— Ты бессовестный лгунишка, Тони, — деловито отметила Элеонора. — Ты прекрасно знаешь, что никакая сегодня не среда. Ты просто видел меня в машине с незнакомым человеком и пришел разнюхать, кто это такой.

— Элеонора! — укоризненно проговорила Беатриса.

— Ты не знаешь, что это за тип, — отозвалась Элеонора, так, словно предмет спора не стоял перед ними. — У него маниакальное любопытство. Пожалуй, это единственная черта, которая роднит его с человеческим родом.

— Дай ему урок, и пусть не приходит завтра, — предложил Саймон, глядя на Тони с брезгливой гримасой.

— Нет уж, пусть не воображает, что на урок можно заявиться, когда ему придет в голову! — отрезала Элеонора. — И вообще я ему сказала, чтобы он в таком виде здесь не показывался. Велела я тебе надеть ботинки или нет, Тони?

Черные глаза перестали бегать, как ящерицы, и исполнились глубочайшей скорби.

— У папы нет денег на ботинки, — проговорил он со слезой в голосе. Надо было иметь каменное сердце, чтобы не посочувствовать бедному мальчику.

— У твоего папы доход 12 тысяч в год без налога, — парировала Элеонора.

— Если ты дашь ему урок сейчас, Нелл, — вступила в разговор Беатриса, — ты будешь завтра свободна и поможешь мне принимать толпы гостей, которые нагрянут посмотреть на Брета.

Элеонора заколебалась.

— Раз уж он пришел, пусть отъездит свое, — добавила Беатриса.

— Тем более, что он и завтра заявится в мокасинах, — лениво проговорил Саймон.

— Индейцы ездят верхом в мокасинах, — заметил Тони, — и они очень даже хорошие наездники.

— По-моему, твой нищий отец не очень обрадуется, если ты будешь разгуливать в мокасинах по Савил-Роу.[10] Смотри, чтоб в следующий раз пришел в ботинках. Ладно, Тони, я дам тебе урок, только не надейся, что подобные фокусы будут и впредь сходить тебе с рук.

— Я и не надеюсь.

— Если еще когда-нибудь заявишься не в свой день, пойдешь назад не солоно хлебавши.

— Хорошо.

Глаза Тони опять зашмыгали, как ящерицы.

— Иди скажи Артуру, чтобы он оседлал тебе Спада.

— Хорошо.

— Заметьте — никакого «спасибо», — сказала Элеонора, глядя ему вслед.

— А зачем ему шлем? — поинтересовался Саймон.

— Он говорит, что у него тонкие кости черепа, что ему нужна какая-нибудь прокладка. Не знаю, где он нашел эту прокладку, но, учитывая его любовь к индейцам, мне, наверно, надо радоваться, что он не явился на урок в головном уборе из перьев.

— Подожди, еще заявится, — заметил Саймон, — он просто до этого еще не додумался.

— Ладно, пойду оседлаю Бастера, — сказала Элеонора. — Извини, Брет, но я думаю, что это к лучшему. Сегодня его пони будет вести себя гораздо спокойнее, чем завтра после целого дня в конюшне. Да и зачем тебе три провожатых? После чая я сведу тебя к маткам.

ГЛАВА 14

Пренебрежительное отношение Брета к чрезмерной чистоте конюшен выветрилось из него где-то между четвертым и пятым денником. Оказалось, что в них стоят вовсе не изнеженные баловни, которых он ожидал увидеть. Все лошади — чистопородные, полукровки, пони — были в отличном состоянии, и вовсе не вследствие сытой жизни в теплой конюшне, а в результате хорошего ухода. Брет достаточно разбирался в лошадях, чтобы оценить их форму. Никаких ленточек в гривы этим лошадям никто не вплетал, и единственным украшением, которое на них когда-либо появлялось, были выигранные на соревнованиях розетки, которые, как и положено, хранились в сбруйной.

Беатриса рассказывала Брету про лошадей, а Грегг выступал в роли ее помощника. Но поскольку четверо лошадников, обсуждая лошадей, не могут не затеять спора, все скоро забыли, что пришли сюда показать лошадей Брету, и началась общая дружеская перепалка. Затем Брет, который всегда глядел на происходившее с ним как бы со стороны, заметил, что Беатриса все чаще уступает слово Саймону. И объяснения дает уже Саймон, а не Беатриса: «А это — бывший рысак, которого Элеонора тренирует для верховых прогулок», или: «Помнишь старуху Тору? Это ее сын от Колд Стил».

Сандре и Джейн скоро наскучило это турне по конюшне, и они куда-то исчезли. Сандра ушла, потому что лошади ее нисколько не интересовали, а Джейн — потому, что она все это знала наизусть и не желала слушать, как Беатриса и Саймон вводят во владение этого чужака. А Грегг, который и по природе был молчалив, все больше и больше устранялся от разговора. Вскоре в роли экскурсовода остался один Саймон.

Саймон, казалось, был в самом безоблачном настроении. Он вел себя так, словно это был самый обычный день на конюшне, а Брет — просто посетитель, посетитель избранный, весьма осведомленный, и, без сомнения, пользующийся его, Саймона, расположением. Время от времени Брет на минуту трезвел, отвлекался от лошадей и, вслушиваясь в небрежный голос, говоривший о родословной, экстерьере, характере или перспективах очередной лошади, и поглядывая на беззаботный профиль, думал: «Как все это понимать?»

— Немного легковат спереди, — говорил Саймон, окидывая животное взглядом, отрешенным от всех жизненных сложностей, — но выглядит неплохо, правда?

— А этого надо бы отправить на выпас, — продолжал беззаботный голос, — на нем охотились всю зиму. Но я собираюсь с ним летом на соревнования — авось, выиграем пару кубков. К тому же Беа не любит пускать жеребцов на свободный выпас.

В этом месте Беатриса вставила словечко в свое оправдание и опять умолкла.

Бразды правления находились в руках Беатрисы, но обязанности на конном заводе были поделены на троих. Элеонора тренировала прогулочных лошадей и лошадей для охоты, Саймон готовил лошадей к соревнованиям (скачкам с препятствиями), учил лошадей преодолевать препятствия, а под надзором Беатрисы находились кобылы-матки и шотландские пони. При жизни Билла Эшби, когда в Лачете занимались только разведением, верховых и охотничьих лошадей здесь держали только для собственных нужд. Иногда, когда в конюшню попадала многообещающая лошадь, Беатриса, которая лучше умела тренировать лошадей, чем ее брат, приезжала на неделю-другую из Лондона, чтобы подготовить ее к соревнованиям. Эти выступления были хорошей рекламой для Лачета, но не потому, что они всерьез занимались тренингом лошадей, а потому, что простое упоминание фирмы в любой связи — как обнаружили авторы рекламы — несет в себе коммерческую выгоду. Теперь же Лачет получал от лошадей, тренированных Элеонорой и Саймоном под наблюдением Беатрисы, дополнительный доход, почти не уступавший доходу от разведения.

— Вас спрашивает мистер Гейтс, — сказал подошедший конюх Греггу. Тот извинился и пошел в сбруйную.

Форпостер высунул голову из денника, холодно обозрел Брета, а затем игриво толкнул его горбатым носом.

— На нем всегда Джейн ездила? — спросил Брет.

— Нет, — ответила Беатриса, — его купили Саймону ко дню рождения, когда ему исполнилось четырнадцать лет. Но Саймон за один год так вырос, что Форпостер стал ему мал, а Джейн, которой тогда было четыре года, требовала, чтобы ей разрешили ездить на «настоящей» лошади, а не на пони. Вот ей и отдали Форпостера. Если он когда-то и умел себя прилично вести, то давно забыл, как это делается. Но с Джейн у них полное взаимопонимание.

Вернулся Грегг и сказал, что мистер Гейтс пришел поговорить не с ним, а с мисс Эшби. Насчет ограды.

— Сейчас приду, — ответила Беатриса. Когда Грегг отошел, она добавила: — На самом деле он хочет посмотреть на Брета, но придется ему, как и всем остальным, подождать до завтра. Такой уж этот Гейтс — всегда норовит обскакать других. Ловкач. Если вы поедете верхом, возвращайтесь к чаю. Я хочу до темноты обойти с Бретом пэдоки.

— Ты помнишь Гейтса? — спросил Саймон, открывая дверцу в следующий денник.

— Нет, не помню.

— Он арендует ферму Уигселл.

— А куда же делся Видлер?

— Он умер. А Гейтс женат на его дочери. У него была маленькая ферма недалеко от Бьюреса.

Что ж, на этот раз Саймону не удалось его подловить. Брет глянул на Саймона: как он воспринял свою неудачу? Но тот, казалось, был полностью поглощен лошадью, которую выводил из стойла.

— В трех крайних денниках помещаются наши новые лошади, которых мы собираемся выставлять. Этот — наше самое удачное приобретение. Ему четыре года. Его зовут Тимбер.

Тимбер был вороной масти без единого рыжего волоска. На лбу у него белела крошечная звездочка и на всех четырех ногах были белые полоски на бабках. Такого красивого коня Брет никогда вблизи не видел. Тимбер вышел из денника со снисходительным видом: казалось, он сам сознавал свою неотразимость и как должное принимал их восхищение. «Какой-то у него притворно-кроткий вид, — подумал Брет. — Может быть, это оттого, что он близко сдвигает передние ноги? Эта застенчивая поза не вяжется с его уверенным взглядом».

— Хорош, а? — спросил Саймон.

Брет не мог не восхищаться статью жеребца, но его смущало это показное смирение.

— Голова у него просто классическая, — сказал Саймон. — И посмотри, как он сложен. — Он провел лошадь по кругу. — И если бы ты знал, какой у него плавный ход!

Брет молча смотрел на вороного коня, по-прежнему обуреваемый смешанными чувствами.

— Ну, как он тебе? — спросил Саймон, не дождавшись от Брета ни одного замечания.

— Он о себе много мнит, — сказал Брет.

Саймон засмеялся.

— Это верно. Но у него для этого есть основания.

— Да, красавец, ничего не скажешь.

— Не только красавец. Ездить на нем — сплошное наслаждение. И прыгает как бог.

Брет подошел к коню и погладил его по шее. Тот принял ласку с удовлетворенным, но немного скучающим видом.

— Ведет себя, как знаменитый тенор.

— Тенор? А, ты имеешь в виду его самодовольство. — Он посмотрел на коня как бы свежим глазом. — Да, он о себе очень высокого мнения. Я как-то об этом не думал. Хочешь прокатиться?

— С удовольствием.

— Ему надо размяться. Его сегодня еще не проезжали.

Саймон подозвал конюха.

— Артур, оседлай Тимбера.

— Сейчас, сэр. Мундштук?

— Нет, один трензель.

Конюх ушел.

— У него шелковый рот, — сказал Саймон.

«Не хочет, чтобы шелковый рот рвал удилами грубый ковбой, — подумал Брет. — Или тут что-то другое?»

Пока седлали Тимбера, они осмотрели двух оставшихся лошадей. Одна была гнедая кобыла с красивой головой и хорошей формы крупом, но чересчур длинной спиной («Два хороших конца компенсируют неважную середину», — заметил Саймон). Звали ее Скапа. Последним был жеребец Шеврон ярко рыжей масти и прекрасных статей, но с беспокойным взглядом.

— А ты на ком поедешь? — спросил Брет, увидев, что Саймон заводит Шеврона обратно в денник.

Саймон задвинул засов и обернулся.

— Я думал, тебе хочется прокатиться одному, — сказал он. Брет не нашелся, что ответить — такой удачи он просто не ожидал. Саймон тем временем продолжал:

— Только не давай ему очень перегреваться, а то он опять вспотеет после того, как его вытрут насухо.

— Да нет, мы потрусим потихоньку, — сказал Брет, перекидывая ногу через седло. Наконец-то он попробует, что такое английская верховая лошадь.

Артур протянул ему два хлыста на выбор. Брет взял один из них и повернул лошадь в сторону от ворот, через которые они вошли.

— Ты куда? — с удивлением спросил Саймон.

— Проедусь по долине, — ответил Брет, притворяясь, что понял вопрос в общем смысле.

Если на другом конце двора больше нет выхода на кратчайшую дорогу к пустоши, Саймону придется ему об этом сказать. А если есть, пусть опять призадумается.

— Ты взял слишком короткий хлыст, им не закроешь за собой ворота, — небрежно сказал Саймон. — Или ты собираешься прыгать через все изгороди, что встретятся на твоем пути?

— Ничего, как-нибудь закрою, — безмятежно ответил Брет.

Он тронул поводья, и Тимбер двинулся шагом

— Будь с ним повнимательней — он с фокусами, — как бы между прочим заметил ему вслед Саймон.

— Ладно, — отозвался Брет и поехал к задним воротам, у которых его ждал Артур.

— Вы с ним поосторожнее, сэр. Это тот еще артист, — улыбаясь, сказал Артур с ноткой восхищения в голосе.

Брет повернул направо и поехал по узкой дорожке между выгонами. Что Артур имел в виду под словом «артист»? Жук? Прохиндей?

Да, похоже, что от Тимбера надо ждать подвоха.

«Артист» тем временем спокойно трусил по дорожке, нетерпеливо прядая ушами в предвкушении предстоящей пробежки. Увидев ворота в конце дорожки, Тимбер стал пританцовывать от нетерпения. «Тихо!» — сказали руки Брета, и Тимбер успокоился. Ворота были открыты, но поскольку на них белела надпись: «Пожалуйста, закрывайте ворота!», Брет заставил Тимбера попятиться, чтобы их закрыть. Тимбер, судя по всему, был так же хорошо знаком с воротами и их назначением, как ковбойская лошадь с лассо, но Брету никогда прежде не приходилось ездить на столь хорошо отлаженном механизме. Тимбер слушался малейшего движения руки или каблука, не подвергая команды седока ни малейшему сомнению и выполняя их с легкостью и уверенностью. Удивленный и восхищенный этой отзывчивостью лошади, Брет решил получше проверить, как Тимбер слушается повода. И хотя перед Тимбером уже было открытое пространство, хотя он уже ступил на траву, он безропотно замедлял и убыстрял шаг и даже развернулся в противоположную сторону, когда Брет это ему приказал.

— Ну, ты сокровище, — тихо проговорил Брет.

Тимбер повел в его сторону ушами.

— Чудо да и только, — сказал Брет и послал лошадь в легкий галоп. Тимбер устремился вперед, туда, где вдали темнели заросли можжевельника.

Так вот что чувствует человек, сидя верхом на хорошей английской лошади! Что он слит с ней воедино, что от него не требуется никаких усилий. Какое волшебное ощущение!

Тимбер скакал по упругому травянистому ковру. Как странно, что из-под копыт не поднимаются маленькие пылевые вихри. Англия, Англия, Англия, пели подковы. Мягкий стук копыт по короткой английской траве.

«Ну и пусть, — думал Брет. — Пусть я преступник, пусть я подлец, но я получил то, что хотел, и оно этого стоит. Да, стоит, черт подери! Если даже я завтра умру, все равно я не пожалею о содеянном».

Они поднялись по пологому склону. Брет увидел окаймленную кустами естественную аллею шириною ярдов в пятьдесят, которая шла по гребню гряды холмов. Про нее Алекс Лодинг забыл ему сказать, и она не была обозначена на картах. Но нельзя же, даже на подробной карте, отметить все кусты можжевельника. Брет в нерешительности натянул повод. Но Тимбер рвался вперед. Он-то знал про эту ровную аллею между двумя рядами кустов.

— Ну ладно, — сказал Брет, — посмотрим, на что ты способен.

И он тронул поводья.

Брету приходилось ездить на резвых скакунах. Он даже выигрывал на скачках. Ему приходилось скакать со скоростью реактивного самолета. Так что просто быстрый бег его не удивил бы. Но он был удивлен его плавностью. Брету казалось, что он сидит на лошадке, подвешенной к карусели.

Мягкий воздух обтекал его лицо, щекотал в ушах и убегал назад, унося с собой запах вереска и кожи. «Ну и пусть, ну и пусть, ну и пусть!» — пели подковы. «Ну и пусть, ну и пусть!» — отзывалась кровь в жилах Брета.

Если даже он завтра умрет, он ни о чем не пожалеет.

Когда показался конец аллеи, Тимбер замедлил ход, но Брет не любил, чтобы лошади сами принимали решение. Он пришпорил коня в конце аллеи, повернул налево и поехал назад по другую сторону кустов можжевельника, переведя Тимбера сначала на рысь, потом на шаг. Вороной по-прежнему был послушен каждому движению повода.

— Слушай, приятель, — сказал Брет, похлопывая его по холке, — в Англии все такие, или ты особенный?

Тимбер с достоинством наклонил голову, принимая похвалу как должное.

Но вскоре Брет позабыл про лошадь, засмотревшись на открывшуюся перед ним панораму. Не считая того, что она лежала перед ним как бы вверх ногами, а не так, как карта, где сверху находится север, а снизу — юг; ему предстала деревня Клер и ее окрестности в том виде, в каком он впервые увидел их на карте.

Немного налево в окружении аккуратных квадратиков выгонов краснели крыши служебных построек Лачета. Еще дальше налево виднелась стоявшая на возвышении церковь, а еще дальше из бледной зелени деревьев проглядывали крыши Клера. За деревней на южном склоне долины, защищенный им от штормовых ветров с Ла-Манша, стоял длинный белый дом — поместье Клер-парк.

Напротив возвышался холм, похожий на тот, на котором сейчас был Брет, но пониже. Этот холм назывался Десять буков. На его пологом склоне было пастбище, рассеченное шрамом заброшенной каменоломни, а на самой верхушке стояла группа буков, которая и дала холму его название. От десяти буков осталось только семь, но все равно эта купа могучих деревьев красиво венчала южный склон долины.

Брет знал, что с другой стороны холм Десять буков полого спускался к обрыву над морем. К тому самому обрыву, где закончилась жизнь Патрика. Позади Клер-парка располагались фермы, которые через две-три мили переходили в пригороды Вестовера. В ложбинке, разделявшей Клер-парк от холма Десять буков, шла тропинка к берегу моря. Та самая тропинка, по которой восемь лет назад в последний раз прошел Патрик Эшби.

И тут Брет вдруг впервые осознал всю реальность трагедии, которую он использовал для своей выгоды. Осознал острее, чем в комнате, где раньше жил Патрик. В доме, кроме Патрика, ему приходилось думать о многих вещах, имеющих непосредственное отношение к происходящим событиям. Ему приходилось разговаривать, и надо было постоянно держаться начеку. Здесь же, на вершине холма, он прямо-таки увидел Патрика воочию, увидел, как по извилистой тропинке идет мальчик — настолько несчастный, что весь этот веселый зеленый мир утратил для него всякую ценность. У этого мальчика были такие лошади, как Тимбер, у него были брат, сестры, тетка, были друзья и дом, но все это оказалось ему ни к чему.

Впервые в жизни Брет отрешился от безразличия к окружающим его людям и почувствовал боль другого человека. Когда Лодинг рассказал ему историю Патрика в лондонском ресторанчике, Брет не испытал ничего, кроме презрения к парню, у которого было так много и которому, видишь ли ты, не хватало родителей. «Слабак», — подумал он. Но потом Лодинг принес в Кью-гарденз фотографии Патрика, и тогда у Брета возникло это странное чувство духовного родства, отождествления себя с Патриком.

— Вот это Пат Эшби, — сказал Лодинг, протянув Брету фотографию, сделанную дешевым аппаратом. — Ему было тогда лет одиннадцать.

Он привольно раскинулся на скамейке, протянув ноги на низкую загородку газона. Брет взял фотографию с любопытством, но не ожидая увидеть что-нибудь замечательное.

Однако с этого мгновения Патрик Эшби больше не был в его представлении анонимным «слабаком». Он стал для Брета живым человеком, и притом человеком, ему симпатичным. Ему казалось, что они с Патриком поняли бы друг друга. И если поначалу Брет был настроен скорее против Патрика, теперь он был целиком на его стороне.

Но только сейчас, глядя на окрестности Лачета с вершины холма, Брет впервые ощутил скорбь по поводу столь ранней и бессмысленной смерти.

Издалека едва слышно донесся звук железа, бьющего по железу, и Брет перевел взгляд с буков на вершине холма к домику, стоящему у его подножья. «Кузня», — подумал он. На карте она была обозначена маленьким черным квадратиком; теперь этот квадратик принял обличье небольшого домика с черной трубой, из которого доносились удары молота о наковальню.

Все это было очень похоже на картинку в учебнике, по которому он учил французский язык в школе. Не хватало только кюре, который выходил бы из церкви, и почтальона, едущего по дороге от кузницы к деревне.

Брет соскользнул с седла на землю, по привычке ослабил подпругу — словно он оседлал эту лошадь несколько часов тому назад — и сел под куст можжевельника полюбоваться на эту картинку из учебника для школьников, приступающих к изучению английского языка.

ГЛАВА 15

В небе медленно проплывали огромные белые облака, то закрывая, то открывая солнце, легкий ветерок пробивался через кусты можжевельника и тихонько шелестел травой. Тимбер позвякивал удилами, пренебрежительно скусывая верхушки травинок. Брет совсем перестал думать и сидел в блаженной истоме.

Вдруг Тимбер мотнул головой, и почти в то же мгновение женский голос пропел что-то вроде заклинания за спиной Брета:

Не смотри,
Не шевелись,
Закрой глаза,
Догадайся, кто я.
Голос был кокетливый и немного вульгарный. Разумеется, Брет немедленно сделал все наоборот. Он оглянулся и увидел перед собой полноватую девицу лет шестнадцати с каштановыми волосами и голубыми глазами навыкате. Глаза эти странным образом выражали одновременно и скуку, и жадный интерес. А когда девица встретилась взглядом с Бретом, ее глаза вообще чуть не выскочили из орбит.

— Ой! — взвизгнула она. — Вы не Саймон!

— Нет, — подтвердил Брет, приподнимаясь.

Но он не успел встать на ноги — девица плюхнулась на траву рядом с ним.

— Ну, вы меня ошарашили! А я знаю, кто вы такой. Потерявшийся брат. Да? Ну, конечно — вы так похожи на Саймона — и не отпирайтесь!

Брет не отпирался.

— Вы даже одеты похоже.

Брет объяснил, что на нем костюм Саймона.

— Значит, вы знакомы с Саймоном? — спросил он девицу.

— Конечно, я знакома с Саймоном. Меня зовут Шейла Парслоу. Я из школы в Клер-парке.

— А!

«Школа для бездельников», — сказала Элеонора. Школа, в которой учеников ничему не учат, даже таблице умножения.

— Я все пытаюсь соблазнить Саймона, а он не поддается.

Брет не знал, что можно сказать в ответ на такое заявление, но его собеседница, по-видимому, и не нуждалась в его комментариях.

— Ну надо же как-то развлекаться! Вы не представляете, какая в Клер-парке скучища. Мухи дохнут! Там разрешают делать все — ну абсолютно все, что тебе вздумается. Я раз разделась догола и так вошла в кабинет Седрика. Седрик — это наш директор. Так вот, вхожу я к нему в кабинет в чем мать родила, а он только и сказал: «Шейла, милочка, тебе не мешало бы сесть на диету». Поглядел разок, сказал, что мне не мешало бы сесть на диету и опять стал перелистывать справочник «Кто есть кто». Он вечно читает этот справочник. В Клер-парк трудно попасть, если твой отец не занесен в «Кто есть кто». Или мать. Моего отца в «Кто есть кто» нет, но зато у него есть миллионы, а это ничуть не хуже. Миллионы сильно облегчают жизнь, правда?

Брет согласился, что, наверное, это так.

— Вот я и помахиваю папиными миллионами под носом у Саймона. Саймон далеко не равнодушен к презренному металлу, и я надеялась, что он, так сказать, прибавит весу моим чарам. Но Саймон — страшный сноб, правда?

— Да?

— А вы что, не знаете?

— Я с ним познакомился только сегодня.

— Ах, да, конечно. Вы только сегодня приехали. Ничего себе выкинули номер! У Саймона, натурально, нет особых причин радоваться, но вам наверняка приятно оставить его с носом.

Брет подумал, что эта особа, очевидно, тоже любит отрывать у мух крылышки.

— Зато теперь, когда вы отобрали у Саймона его состояние, мои акции, может, и поднимутся. Надо будет его где-нибудь поймать и посмотреть, как он себя поведет. Собственно, когда я увидела Тимбера, то решила, что я его поймала. Он сюда часто приезжает проезживать лошадей. Но Десять буков он терпеть не может. — Девица кивнула на противоположный склон долины. — А тут его можно застать одного. За этим я сюда и пришла, а когда увидела эту черную бестию, то решила, что Саймон попался. А это оказались вы.

— Весьма сожалею, — кротко сказал Брет.

Девица окинула его оценивающим взглядом.

— А вас, наверно, не стоит и пытаться соблазнять?

— Боюсь, что нет.

— А почему? Я вам не нравлюсь или вы вообще не любитель таких развлечений?

— Боюсь, что не любитель.

— Я так и думала. У вас монашеское лицо. Как странно: вы так похожи на Саймона, и такие разные. Вот уж Саймон не монах — спросите хотя бы дочку Гейтса. Я делаю кукол, изображающих эту девчонку, и втыкаю в них булавки — только колдовство не помогает. Она знай себе цветет, как пион, и притягивает Саймона, как липкая бумага мух.

«Ты и сама похожа на пион, — подумал Брет, глядя на ее яркие губы и пышный бюст, на котором едва сходилась кофточка. — Правда, пион на сегодняшний день несколько привядший и разочарованный».

— А Саймон знает, что он вам нравится? — спросил Брет.

— Нравится? Да он вовсе мне не нравится. Я таких вообще не люблю. Просто мне хочется его соблазнить, чтобы не было так скучно. Чтобы убить время до конца семестра, когда меня заберут отсюда.

— Если вам позволяют делать все, что вам вздумается, почему бы вам не уехать отсюда сейчас?

— Ну, знаете, не хочется выглядеть совсем уж дурой. Я до этого была в школе Линг Эбби, и я там прямо-таки на голове ходила, чтобы меня перевели из той школы сюда. Мне казалось, что тут будет не жизнь, а малина: ни тебе уроков, ни домашних заданий, ни запретов — ничего. Откуда мне было знать, что я здесь буду умирать от скуки? Как же здесь скучно — с ума можно сойти!

— А в Клер-парке нет кого-нибудь, кто мог бы заменить Саймона? Я хочу сказать, кого-нибудь более… сговорчивого?

— Да нет, я уж смотрела. Все какие-то тощие, волосатые и жуткие интеллектуалы. Вы заметили, что интеллектуалы почему-то всегда зарастают волосами? Некоторым нравится крутить романы с совсем уж отвратительными типами, а я люблю симпатичных. Вы же не будете отрицать, что Саймон — красивый малый? В Линг Эбби был садовник, который смотрелся не хуже Саймона, только у него не было такого лихого наплевательского вида.

— Однако вы не остались из-за него в Линг Эбби?

— Его уволили. Это было проще, чем исключать меня — уж слишком был бы громкий скандал. Но меня им все равно пришлось в конце концов исключить, так что беднягу Альберта можно было бы и не увольнять. Вообще-то на своих клумбах он управлялся лучше, чем в постели. Но откуда им это было знать? Может, вы замолвите за меня словечко перед Саймоном? Жалко будет, если все мои мучения пойдут прахом.

— Какие мучения?

— Уж не думаете ли вы, что я часами трясусь на спине этих жутких четвероногих потому, что мне это нравится? Да еще под презрительным оком его надутой сестрицы! Ой, я и забыла, она ведь и ваша сестра! Но, может быть, после стольких лет вы к ней относитесь совсем не так, как мальчишки относятся к сестрам.

— Совсем не так, — подтвердил Брет, но Шейла его не слушала.

— Вы, наверно, ездите верхом с пеленок, так что вы и представить себе не можете, как себя чувствуешь, когда здоровенная тварь вытряхивает из тебя душу, а до земли так далеко и ухватиться не за что. Посмотреть на Саймона — так нет ничего проще, чем гарцевать верхом. Когда стоишь на земле, лошадь кажется таким симпатичным и узким животным. Думаешь, что ехать на ней — все равно что на велосипеде. А когда залезешь в седло, оказывается, что у нее бог знает какая широкая спина, да к тому же она тебя и в грош не ставит. Тебя подбрасывает вверх и вниз, ноги елозят взад и вперед вместо того, чтобы оставаться на одном месте, как у Саймона, натираешь себе волдыри, а потом неделями не можешь сесть в ванной. А вот когда вы немножко улыбаетесь, то совсем не похожи на монаха.

Брет высказал предположение, что Шейла выбрала не самый лучший способ привлечь внимание Саймона: зачем выставлять себя неуклюжим новичком в деле, в котором предмет твоего интереса преуспел в совершенстве?

— Да нет, я не надеялась этим привлечь его внимание. Просто это — предлог бывать на конюшне. Эта его… ваша сестра не позволяет околачиваться там без дела.

«Ваша сестра», — мысленно повторил Брет. Очень приятно звучит.

У него теперь есть три сестры, и из них по крайней мере две ему вполне по вкусу. Надо будет с ними получше познакомиться.

— Боюсь, что мне пора, — сказал он, вставая.

— Жаль, — сказала Шейла, глядя, как он перекидывает повод через голову Тимбера и подтягивает подпругу. — Изо всех, с кем мне приходилось разговаривать в Клере, вы — самый симпатичный. Жаль, что вы не интересуетесь женщинами. Отбили бы у Саймона дочку Гейтса, и тогда, может, у нас с ним что-нибудь и вышло бы. Вы знаете Пегги Гейтс?

— Нет, — сказал Брет и вспрыгнул в седло.

— Взгляните. Она очень хорошенькая.

— Ладно, взгляну, — ответил Брет.

— Я теперь, наверно, буду встречать вас на конюшне.

— Да, наверно.

— Может, вы согласитесь давать мне уроки верховой езды вместо вашей сестры?

— Боюсь, что к урокам я никакого отношения иметь не буду.

— Ну что ж, — обреченно сказала Шейла. — Вы великолепно смотритесь верхом на этой скотине. А ведь и у него спина Бог знает какой ширины. Все они такие. Как нарочно.

— До свидания, — сказал Брет.

— Да, а ведь вы так и не сказали мне, как вас зовут. То есть, мне говорили, но я забыла. Так как вас зовут?

— Патрик.

Произнеся это имя, Брет сразу вспомнил тропинку, которая шла к морю, и в то же мгновение забыл о мисс Парслоу. Он проскакал по гребню холмов, пока не оказался напротив Лачета, а затем пустил Тимбера шагом по склону. Внизу виднелась дорожка, которая вела к западной стороне дома и заканчивалась перед парадным крыльцом. Этим путем и выехала к парадному крыльцу Джейн в день его приезда.

Ворота, ведущие на дорожку, были открыты, а их створки прижаты к ограде выгона. Брет съехал с крутого склона, а когда дорога выравнялась, пустил Тимбера галопом. Перед ними открылся манящий тоннель обсаженной деревьями дорожки, и Брет решил не останавливать лошадь. Чтобы закрыть ворота, которые кто-то оставил открытыми.

И тут Тимбер вильнул. Левая нога Брета обязательно была бы сломана, если бы многолетняя практика в объездке диких лошадей не выработала в нем реакцию, опережавшую мысль. Тимбер вильнул так резко и круто, что белая лесина проскрежетала по седлу в том месте, где должна была бы быть его левая нога, прежде чем Брет осознал, что ноги там уже нет. Он отдернул ее раньше, чем успел подумать, что это надо сделать.

Когда Тимбер отошел от ограды, Брет опустился в седло и натянул поводья. Тимбер послушно остановился.

— Уф! — перевел дух Брет. Он посмотрел на жеребца, стоявшего посередине дорожки с самым невинным и кротким видом.

— Ну, ты бандит, — с улыбкой сказал Брет.

Тимбер стоял с тем же невинным видом, но его уши были повернуты к седоку. С опаской, как показалось Брету.

— Другой бы за такой номер шкуру с тебя спустил, — сказал Брет и повернул лошадь назад. Тимбер покорно трусил назад, но ему было явно не по себе. Когда они отъехали от ворот на достаточное расстояние, Брет развернул коня и послал его галопом к воротам. У него не было ни шпор, ни «цепки», но он хотел посмотреть, как поведет себя Тимбер на этот раз. Как Брет и предполагал, жеребец безукоризненно проскочил в ворота почти по математической оси между двух заборов.

«Да Бог с вами, — казалось, говорил он. — Чтобы я такое сделал нарочно! Я не так воспитан. Нет-нет, я просто нечаянно покачнулся. С кем не бывает».

«Ну и ну», — подумал Брет, переводя лошадь на шаг.

Вслух же он сказал:

— Небось, воображаешь, что задурил мне мозги? Зря. Лошади похитрее тебя пробовали сбросить меня из седла, да ничего у них не выходила. Это были такие звери — ты им и в подметки не годишься.

Черные уши подрагивали: лошадь вслушивалась в тон его голоса и явно находилась в недоумении.

Когда они проезжали мимо выгона с кобылицами, те подошли к ограде полюбопытствовать: проезжающий мимо всадник — уже небольшое событие в их мерно текущей жизни. Вокруг них бегали, взбрыкивая, жеребята. Но Тимбер даже не посмотрел в их сторону. Он давно уже утратил всякий интерес к кобылицам, а сейчас он был полностью занят проблемой: что за странные звуки издает этот человек, который сумел его перехитрить? Его уши, которые у лошади при приближении к конюшне обычно стоят торчком, беспокойно и недоуменно дергались.

Брет выехал к фасаду дома, как утром сделала Джейн, но никого там не увидел. Он поехал на конюшню и там встретил Элеонору, которая въезжала в ворота, ведя еще одну лошадь на поводу: она только что закончила урок с Тони и оставила его у ворот Клер-парка.

— Ты что, проезжал Тимбера? — удивленным голосом спросила она. — Надеюсь, Саймон предупредил тебя, что это за фрукт?

— Да, предупредил.

— Не самое удачное мое приобретение, — с сожалением сказала Элеонора, поглядывая на Тимбера.

— Твое? — переспросил Брет.

— Да. А разве Саймон тебе не рассказывал?

— Нет.

— Очень мило с его стороны. Наверно, не хотел, чтобы ты знал, какая дура твоя сестрица.

Элеонора слегка улыбнулась Брету — похоже, что ей нравилась мысль, что она его сестра.

— Я купила его на распродаже в Лерридж-Хант. Тимбер убил распорядителя охоты старика Феликса Хэнстентона. Разве Саймон тебе не сказал?

— Нет. Он просто предупредил меня, что лошадь с норовом.

— У старого Феликса было немало приличных лошадей, так что я поехала на распродажу его имущества посмотреть, не подберу ли какую. Никто из членов охотничьего общества на Тимбера не претендовал, но я решила, что это просто в память бедняги Феликса. Что никто не хотел покупать лошадь, на которой погиб распорядитель общества. Как будто владельцы лошадей когда-нибудь руководствовались сентиментальными соображениями! На меня просто умопомрачение нашло. Хотя бы задумалась, почему мне так дешево продали этого красавца! А потом мы узнали, что после Феликса он пытался убить еще одного охотника, да только ветки оказались тонкими и сломались, вместо того, чтобы раскроить тому череп, как Феликсу.

— Вот как, — сказал Брет, начиная кое-что понимать.

— Собственно, никто и не сомневался, от чего умер Феликс. Охотники были уверены, что Тимбер сделал это нарочно. Они подняли лису в роще Лерриджа и поскакали за ней через парк. Это, собственно, не парк, а открытое пространство, где совершенно безопасно скакать галопом, и только кое-где стоят отдельные деревья. А Тимбер на полном скаку свернул с Феликсом под дуб, и бедняга умер раньше, чем грохнулся на землю. Но мы об этом, конечно, узнали только гораздо позже. Когда я его покупала, я знала только, что Феликс ударился на охоте головой о ветвь дерева. А такое у нас не случалось со времен Вильгельма Рыжего.[11]

— А кто-нибудь видел, как это произошло?

— Нет, никто. Но все знали, что Феликс не мог направить лошадь под дерево, когда кругом было открытое пространство. А когда Тимбер попробовал повторить тот же номер с Сэммсем, то ни у кого уже не осталось сомнений. Так что его решили продать, и все охотники сидели и помалкивали, глядя, как Элеонора Эшби покупает этого уголовника.

— Красивый уголовник — этого у него не отнимешь, — сказал Брет, поглаживая Тимбера по шее.

— Красавец, — подтвердила Элеонора. — А как прыгает через препятствия! Ты не пробовал послать его на препятствие? Нет? В другой раз непременно попробуй. Как раз прыгать на нем безопаснее всего — ему тогда некогда придумывать свои каверзы. Правда, странно? Вид у него совсем не озорной, — добавила Элеонора, с недоумением разглядывая свою неудачную покупку.

— Не озорной.

Элеонора уловила в голосе Брета неуверенность.

— Ты, как будто, не согласен?

— Ну, во всяком случае, я еще не встречал животное с таким раздутым самомнением.

Элеонора удивилась; видимо, как и Саймону, ей это не приходило в голову.

— Самомнением? Пожалуй, ты прав. Еще бы у него не было самомнения — не каждой лошади удается убить своего хозяина. А с тобой он никаких номеров не выкидывал?

— Вильнул в воротах, больше ничего.

Брет не сказал: он воспользовался первой представившейся возможностью, чтобы разбить мне колено о столб. Это никого не касалось, кроме него и Тимбера. Им предстояло долгое знакомство, и они сами выяснят свои отношения.

— Как правило, он — сама кротость, — продолжала Элеонора. — Этим-то он и опасен. Мы все на нем ездили — Саймон, Грегг, Артур и я, и он только дважды устроил нам подвох — раз Саймону и раз Артуру. Но уж конечно, — добавила она с усмешкой, — мы держались подальше от деревьев.

— На нем бы в пустыне ездить. Там можно за весь день не встретить ни кустика, ни столбика.

Элеонора посмотрела на красавца вороного и сказала:

— Боюсь, что он и там что-нибудь придумал бы.

«Да, наверняка придумал бы», — согласился с ней в душе Брет. Такие зловредные лошади, как Тимбер, встречаются крайне редко, но они неисправимы: что с ними ни делай, они уж придумают, как тебе наседать. И они не размениваются на мелочи.

Похоже, что и Саймон не собирался размениваться на мелочи. Он посадил его на опасную лошадь, сказав только, что тот иногда «откалывает номера». Тонкий ход — с помощью лошади убрать с дороги соперника.

ГЛАВА 16

Беатриса Эшби посмотрела на своего племянника Патрика, который сидел на другом конце стола, и мысленно выставила ему самую высокую оценку. Обед в обществе викария и его жены, наверняка, был для него нелегким испытанием, но он держался безукоризненно. В нем не было ни неловкости, ни излишней веселости. Он вел себя с той же спокойной сдержанностью, которая произвела на нее такое впечатление при их первой встрече в чердачной комнатушке в Пимлико. Так умеют вести себя только зрелые люди, а ведь ему еще не исполнилось и двадцати одного года. Глядя, как он беседует с викарием, Беатриса восхищалась, с каким достоинством держится этот новый Патрик Эшби. Он умеет молчать, не производя при этом впечатления ни глупости, ни скованности.

Беатриса вырастила Саймона и была довольна результатом своего воспитания. Но этот юноша воспитал себя сам, и результат, пожалуй, был еще лучше. Может быть, как считают, главное — первые семь лет в жизни человека, а дальше все идет само собой. А может быть, Патрик был настолько цельной личностью, что ему не требовалось направляющей руки. Он шел своим собственным путем к цели, которая была видна ему одному, и вырастил из себя этого спокойного выдержанного юношу с замкнутым лицом.

Это даже не лицо, а маска, пожалуй, довольно грустная маска. При всем сходстве черт, как она отличается от подвижной физиономии Саймона: глядя на них, вспоминается маска с двумя профилями — комедии и трагедии — которую часто помещают на титульных листах пьес.

Саймон был в этот вечер особенно весел, а у Беатрисы от этого щемило сердце. Ей было жаль Саймона, и вместе с тем, забыв почти все свои претензии к нему, она восхищалась тем, как великолепно он держался, и любила его всей душой. Саймон по сути дела отрекался от престола и делал это с поразительным изяществом и непринужденностью. Она даже чувствовала себя виноватой за то, что недооценила широты души эгоистичного и скуповатого Саймона.

Разговор шел о жеребенке, который родился у Хани. Кобылке надо было придумать кличку. Все развеселились и начали предлагать что-то совершенно несуразное. Нэнси утверждала, что, поскольку «хани»[12] — сладкое слово, жеребенку тоже надо дать какое-нибудь сладкое имя, например «Конфетка», на что Элеонора возразила, что они не имеют права сделать всеобщим посмешищем лошадь таких кровей. Если Элеонора поехала встречать Патрика в затрапезном виде, к обеду она вышла в новом платье. Давно уже Беатриса не видела ее такой красивой и веселой. Элеонора принадлежала к типу людей, которых редко увидишь в приподнятом настроении.

— Хани страшно понравилась Брету, — сказала она.

— Беатриса, конечно, потащила вас в конюшню, едва вы переступили порог, да, Брет? — спросила Нэнси, тоже с готовностью подхватившая новое имя Патрика. — Ну и как, понравились вам лошади?

Только викарий называл его Патриком.

— Очень! — ответил Брет. — И я встретил старую знакомую.

— Да? Кто же это?

— Регина.

— Да-да, верно. Бедная старушка. Ей, наверно, уже лет двадцать, — сказала Нэнси.

— Почему же «бедная»? — возразил Саймон. — Вот уже сколько лет она нас обувает и одевает. Нам впору платить ей дивиденды.

— Она получает дивиденды на пастбище, — заметила Элеонора. — Ест за троих.

— Если кобыла каждый год приносит по жеребенку — и какому жеребенку! — то уж по крайней мере она заслуживает того, чтобы ей давали вволю поесть.

Саймон за обедом пил больше обычного, но вино на него как будто не действовало. Беатриса перехватила обращенный на Саймона взгляд викария, в котором, как ей показалось, была жалость.

Со своего конца стола Брет тоже посматривал на Саймона, но безо всякой жалости. Брет вообще, как всякий человек, который не склонен жалеть себя, редко жалел и других. Но Саймону он отказывал в сочувствии не только потому, что был чужд жалости. И даже не потому, что Саймон объявил ему войну: у него бывали враги, которых он уважал и которыми даже восхищался. Но в Саймоне Эшби было что-то отталкивающее. Вокруг сидели его родственники и друзья, и Саймон всех очаровывал своей веселостью, все они восхищались его благородством и стойкостью перед лицом неожиданного удара судьбы. Они восхищались его умением держать себя в руках, но им и в голову не приходило, что Саймон разыгрывал перед ними спектакль, за которым скрывалось нечто гораздо более грозное, чем ущемленное самолюбие.

Наблюдая за тем, как Саймон делал хорошую мину, Брет вдруг заметил в нем неуловимое сходство с кем-то, кого он совсем недавно повстречал. С кем-то, кто отличался такой же привлекательной внешностью, воспитанностью и отличными манерами и от кого тоже можно было ожидать чего угодно. Кто же это такой? Брет никак не мог вспомнить.

Как всякий человек, который пытается поймать за хвост ускользающее воспоминание, Брет злился, напрягая память. Кто же? Лодинг? Нет. Кто-то, кого он встретил на корабле по пути из Америки? Нет. Макдермотт? Нет. Черт возьми, так кто же?

— Патрик, а ты как думаешь?

Это сказал викарий. «Надо быть с ним поосторожнее», — подумал Брет. Он опасался встречи с Джорджем Пеком почти так же, как с Саймоном. Учитель знает о своем ученике много такого, чего о нем не знает даже родная мать. И Джордж Пек, наверняка, помнит много важных мелочей о Патрике. Однако встреча с Пеком прошла наилучшим образом. Нэнси поцеловала Брета в обе щеки и сказала:

— Какой же ты стал взрослый, мой мальчик! И такое серьезное лицо!

— У Патрика всегда было серьезное лицо, — сказал викарий, пожимая Брету руку.

Он глядел на Брета с интересом, но такой интерес возникнет у любого учителя, который увидит своего ученика после десятилетнего перерыва. И Брет, который в общем-то не очень жаловал священнослужителей, почувствовал, что викарий ему симпатичен. Но он все-таки относился к Джорджу с некоторой опаской: не потому, что тот был священнослужителем, а потому, что тот хорошо знал Патрика Эшби, и потому, что глаза на его некрасивом лице светились умом и проницательностью.

Увидев эти глаза, Брет порадовался тому, что Лодинг подробно натаскал его во всем, что касалось обучения Патрика. Джордж Пек был зятем Лодинга, и у Алекса была возможность, как он выразился, «наблюдать обучение близнецов с первого ряда партера».

Что касается сестры Алекса Лодинга, то такой красивой женщины Брет не видел никогда в жизни. До того, как Алекс с чувством живописал ему историю замужества своей сестры, Брет никогда не слышал о Нэнси Ледингем. «Могла сделать самую блестящую партию: любой мужчина с восторгом бы на ней женился хотя бы для того, чтобы каждый день на нее смотреть: так нет же, ей приспичило выйти за Джорджа Пека». Алекс показал Брету фотографии Нэнси во всевозможных одеждах: от купального костюма до роскошного платья, в котором ее представляли ко двору, но по фотографиям Брет не смог оценить по достоинству ее безмятежную красоту, ее веселость, ее прелестный характер. Он решил, что Нэнси могла выйти замуж только за очень хорошего человека.

Брет прислушался к разговору за столом.

— С кем это я тебя сегодня видела? — Нэнси спрашивала Элеонору. — Что это за пугало сидело в седле — уж не отпрыск ли Тоселли?

— Да, это был Тони, — ответила Элеонора.

— Глядя на него, я вспомнила дни своей молодости.

— Глядя на Тони? Как это?

— Ты этого, конечно, не помнишь, но тогда у нас было много кавалерийских полков. И в каждом была команда джигитовки. А в каждой такой команде был свой вроде бы клоун. И все эти клоуны были похожи на Тони.

— А ведь верно! — радостно воскликнула Беатриса. — Я сегодня пыталась вспомнить, кого он мне напоминает, но не смогла. Эта полнейшая несуразность. Это нелепое сочетание предметов одежды.

— Вы, может быть, удивляетесь, зачем я вообще трачу на него время, — заметила Элеонора. — Но после Шейлы Парслоу учить Тони — это отдых. И он когда-нибудь будет прекрасно ездить верхом.

— А раз так, то ему можно все простить, да? — усмехнулся викарий.

— А что, Ла Парслоу не делает никаких успехов? — спросил Саймон.

— Она никогда не сделает успехов. Седло у нее катается по спине лошади, как кусок льда по тарелке. У меня сердце разрывается от жалости к бедному животному. Хорошо еще, что у Черрипикера гранитная спина и абсолютно отсутствуют нервы.

Но когда все встали из-за стола и перешли в гостиную, оживленный общий разговор разбился на отдельные вялые струйки. Брет вдруг почувствовал, что падает с ног от усталости. Хоть бы никто не задал какого-нибудь каверзного вопроса! Обычно он мало поддавался воздействию спиртного, но непривычные вина затуманили ему голову и мысли путались и цеплялись одна за другую. Сандра и Джейн попрощались с гостями и отправились спать. Беатриса разлила кофе из кофейника, который дожидался их на низеньком столике перед камином. Отхлебнув из своей чашки и обнаружив, что кофе едва теплый, она сморщилась и бросила на Нэнси взгляд, исполненный отчаяния.

— Лана в своем репертуаре, да? — с сочувствием спросила та.

— Наверно, опять спешила на свидание со своим Артуром — не могла подождать лишние десять минут.

Саймон тоже умолк, словно устав изображать неуемную веселость. Только Элеонора по-прежнему излучала то тепло благожелательности и радостное настроение, которое царило за обеденным столом. Во время пауз между вспышками разговоров становился слышен шум дождя за окном.

— Ты была права, тетя Беа, — сказала Элеонора. И объяснила остальным. — Тетя Беа утром сказала, что солнце светит чересчур ярко и к вечеру обязательно пойдет дождь.

— Беа вообще никогда не ошибается, — сказал викарий, глядя на Беатрису с улыбкой, в которой таилась и похвала, и легкая ирония.

— Вы меня изображаете, как какое-то чудище непогрешимости.

Выждав приличествующее время, Нэнси сказала:

— У Брета сегодня был очень трудный день, да и все вы, наверно, устали. Нам пора идти. Надеюсь, что ты придешь к нам, Брет, когда немного отдышишься.

Саймон принес ее шаль, и все они проводили гостей до крыльца. Нэнси сняла свои лакированные туфельки и надела резиновые сапоги, которые дожидались ее за дверью. Держа туфли под мышкой, она взяла мужа под руку, прижалась к нему, чтобы поместиться под их единственным зонтиком, и через минуту чета Пеков скрылась в темноте.

— Молодчина Нэнси, — проговорил Саймон слегка заплетающимся языком. — Ледингемов каким-то там дождиком не проймешь.

— Милая Нэнси, — тихо сказала Беатриса. Вернувшись в гостиную и окинув ее рассеянным взглядом, она объявила:

— Нэнси права, пора ложиться спать. День был нелегкий для всех нас.

— Что, уже спать? — огорченно воскликнула Элеонора.

— У тебя в половине десятого урок с Ла Парслоу, — напомнил ей Саймон. — Я сам видел запись у тебя в книжке.

— А зачем, собственно, ты лазил в мою книжку?

— Хотел удостовериться, что ты не обманываешь налогового инспектора.

— Ну ладно, пошли спать, — сказала Элеонора, зевая и сладостно потягиваясь. — Какой сегодня был замечательный день!

Она повернулась к Брету, чтобы пожелать ему спокойной ночи, и вдруг засмущалась, неловко протянула ему руку и сказала:

— Доброй ночи, Брет. Счастливых сновидений. — И с этими словами пошла наверх.

Брет повернулся к Беатрисе, но она предвосхитила его:

— Я поднимусь с тобой вместе.

Тогда Брет повернулся к Саймону:

— Доброй ночи, Саймон, — сказал он, спокойно глядя в холодные серые глаза.

— Доброй ночи… Патрик, — ответил Саймон с едва заметной усмешкой, вложив долю издевки в само имя «Патрик».

Поднимаясь по лестнице, Брет услышал, как Беатриса спросила Саймона:

— А ты разве не пойдешь к себе?

— Пока нет.

— Тогда не забудь выключить везде свет, хорошо? И проверь запоры.

— Обязательно. Доброй ночи, тетя Беа.

На повороте лестницы Брет увидел, как Беатриса обняла и поцеловала Саймона. И вдруг его пронзило острое чувство безнадежной и необъяснимой ревности. «Господи, — подумал он, — мне-то что за дело?»

Через минуту Беатриса вошла вслед за ним в бывшую детскую. Она бросила взгляд на кровать и сразу усмотрела непорядок:

— Эта тупица обещала положить тебе в постель грелку, но конечно забыла.

— Неважно, — ответил Брет. — Я бы все равно ее убрал. Я не привык засыпать с грелкой.

— Тебе, наверное, кажется, что мы жутко изнеженная публика, — с улыбкой сказала Беатриса.

— Я считаю, что вы очень симпатичная публика, — ответил Брет.

Беатриса улыбнулась.

— Устал?

— Да.

— К завтраку в половине девятого встать не сможешь?

— Обычно я вставал куда раньше.

— И тебе нравилась эта… трудовая жизнь… Брет?

— Очень.

— Ты тоже очень симпатичный парень, — сказала Беатриса и легонько поцеловала его в щеку. — Жаль, что ты так долго жил вдали от нас, но мы рады, что ты вернулся. Доброй ночи, мой милый.

В дверях она повернулась и сказала:

— Звонить, конечно, бесполезно — никто не отзовется. Но если тебе вдруг до смерти захочется жареных креветок или холодного чаю, или книжку — приходи ко мне. Правая дверь от лестницы, как и раньше.

— Доброй ночи, — сказал Брет.

Беатриса на секунду постояла у него за дверью, не отпуская дверной ручки, потом подошла к двери Элеоноры, постучала и вошла. Последние год-два Элеонора стала для нее опорой и утешением. Столько лет Беатриса могла рассчитывать только на себя, и ей негде было искать поддержки и совета. Ей стало легче жить, когда она смогла на равных общаться с Элеонорой, трезвый ум которой всегда был к услугам Беатрисы.

— Привет, Беа, — сказала Элеонора, которая сидела перед туалетным столиком и расчесывала волосы. Как и Саймон, она стала часто называть Беатрису просто по имени,

Беатриса опустилась в кресло и проговорила:

— Слава Богу, первый день пережили.

— Все вышло наилучшим образом, — заметила Элеонора. — Саймон вел себя прекрасно. Бедняга Саймон.

— Да. Бедняга Саймон.

— Может быть, Брет… Патрик предложит ему войти в долю? Как ты думаешь? В конце концов Саймон вложил много труда в наш конный завод. Было бы не совсем благородно все забрать после стольких лет отсутствия и безразличия к нашим делам.

— Да, наверное, так. Не знаю. Надеюсь, что предложит.

— У тебя усталый голос.

— А ты разве не устала?

— Знаешь, Беа, должна признаться, что я просто не нахожу между ними ничего общего.

— Между Саймоном и Патриком?

— Нет, между Патриком и Бретом.

Несколько мгновений они молчали. За окном тихо шуршал дождь. Потрескивали под гребенкой волосы Элеоноры.

— То есть… ты думаешь, что это не Патрик?

Элеонора перестала расчесывать волосы и подняла на Беатрису удивленно расширенные глаза.

— Конечно, это Патрик. Кто же еще?

Она положила гребенку и стала связывать волосы голубой лентой.

— Просто у меня такое чувство, будто это совершенно незнакомый мне человек. Странно, правда? Мы же прожили вместе двенадцать лет. Но он мне нравится. А тебе?

— Мне тоже, — ответила Беатриса.

У нее тоже было чувство, что она встретила незнакомого человека, и так же, как Элеонора, она не могла себе представить, кто бы это мог быть, если не Патрик?

— Разве Патрик никогда не улыбался?

— Очень редко. Он был серьезный ребенок.

— Когда Брет улыбается, мне хочется плакать.

— Бог с тобой, Элеонора! Почему?

— Не притворяйся, что не понимаешь.

Да, Беатриса понимала — как будто понимала.

— Он тебе не объяснил, почему не писал все эти годы? — спросила Элеонора.

— Нет. У нас не было возможности для откровенного разговора.

— Я думала, что ты его спросила, пока вы осматривали конюшню.

— Нет. Он был весь поглощен лошадьми.

— Как, по-твоему, почему он не хотел нас знать все эти годы?

— Может быть, мы ему, как говорила няня, «обрыдли». Да, собственно, это не более удивительно, чем то, что он убежал от нас. Видно, он просто не мог оставаться в Лачете.

— Наверное, это так. Но он был добрый мальчик. И он всех нас любил. Даже если ему не хотелось возвращаться сюда, почему бы ему не известить нас, что с ним все в порядке?

Поскольку Беатриса сама никак не могла найти ответ на этот вопрос, она помолчала.

— Наверное, решение вернуться далось ему нелегко, — сказала Элеонора. — Вечером у него было такое усталое, прямо-таки мертвое лицо. Оно у него и так-то не очень живое. Если его повесить на стенку, все бы думали, что это маска.

Беатриса достаточно хорошо знала Элеонору, чтобы понять, что скрывалось за ее словами.

— Ты думаешь, он может скрыться опять?

— Нет, я убеждена, что он никуда не денется.

— Считаешь, что он вернулся навсегда?

— Уверена.

Но Брет, стоя в темноте перед открытым окном, вовсе не был в этом уверен. Все оптимистические предсказания Лодинга сбылись, но что же дальше?

Сколько времени понадобится Саймону, чтобы окончательно его разоблачить? И если даже Саймону это не удастся, каково ему будет жить, ежесекундно ожидая подвоха? Сколько он выдержит?

Собственно говоря, когда он согласился на эту аферу, он отдавал себе отчет, что все будет именно так. Но он как-то не пытался заглянуть дальше первого дня. В глубине души он не верил, что его примут в семействе Эшби. Но вот его приняли, и у него было такое чувство, точно он залез на горную вершину и не знает, как оттуда слезть. Душа его ликовала, но в глубине ее шевелились сомнения.

Брет отошел от окна и включил лампу. Его квартирная хозяйка в Пимлико частенько говаривала: «Так устала, словно меня пропустили через каток». Теперь Брет понял, какое это удачное сравнение. У него тоже было ощущение, словно его пропустили через каток и выжали до капли. У него даже не было сил раздеться. С усилием он снял свой новый костюм — тот самый костюм, который в той, другой жизни, в Лондоне, пробудил в нем такое острое чувство вины — и заставил себя повесить его на плечики. Затем сбросил нижнее белье и натянул свою старую пижаму. Мимолетно подумал, что хозяевам может не понравиться, если дождь намочит ковер, но мысленно махнул рукой и лег в постель, оставив окно раскрытым настежь.

Он долго лежал без сна, прислушиваясь к шелесту дождя и разглядывая комнату. Ему казалось, что сейчас самое время явиться призраку Патрика Эшби и дыхнуть на него загробным холодом. Он лежал и ждал, но призрак не появлялся. В комнате было тепло и уютно. Фигурки сказочных персонажей на обоях, в обществе которых выросли дети Эшби, казались живыми и дружелюбными. Брет повернул голову и посмотрел на группу около его изголовья; где там этот парень с орлиным профилем, в которого была влюблена Элеонора? Интересно, а сейчас она в кого-нибудь влюблена?

Он перевел глаза на деревянную спинку кровати, вспомнил, что на ней спал Алекс Лодинг, и опять усмехнулся. Рука Провидения, не иначе. Надо будет как-нибудь сказать Лодингу, что Брету досталась его кровать. Тот, наверняка, оценит эту игру случая. Интересно, кто поставил на подоконник вазу с цветами — Элеонора или Беатриса? Как привет… родного дома.

— Лачет, — сказал себе Брет, окидывая взглядом комнату.

— Это Лачет. Я в Лачете. Это Лачет.

Это слово успокаивало, усыпляло — словно он тихонько покачивался в гамаке. Брет протянул руку и выключил лампу. В темноте шум дождя стал громче.

Еще утром он был в чердачной комнатушке в Пимлико, перед окном которой стоял частокол каминных труб. И вот он засыпает в Лачете, и в окно задувает влажный ветерок, приносящий сладкий травяной запах.

На Брета сошло чувство удивительного покоя. Видимо, Патрик Эшби не сердился на него за вторжение: казалось даже, что он был ему рад.

Нет, это невероятно! Сон отлетел от Брета, и он стал думать о Беатрисе. Почему у него стало так тепло на сердце, когда она взяла его за руку и повела разговаривать с корреспондентом? Его тысячи раз брали за руку — чем ее прикосновение отличалось от всех других? Почему оно так согрело ему душу? Как назвать это чувство? И ему было так же приятно, когда Беатриса взяла его под руку по пути в конюшню. Что замечательного в том, что женщина берет тебя под руку? Тем более женщина, в которую ты не влюблен и никогда не влюбишься.

Ну да, то, что она женщина, тоже важно, но тут другое. Замечательно то, что она это сделала как что-то само собой разумеющееся. Так его под руку не брал никто и никогда. Так естественно, но при этом — нет, вовсе не заявляя на него прав. Права на него заявляли не раз, и это совсем ему не нравилось. А тут… Тут было признание, что он свой. Что он дома. Это было бездумное дружелюбие к родному человеку. И не потому ли это прикосновение так его потрясло, что до сих пор у него не было на целом свете ни одного родного человека?

Так Брет и заснул, думая о Беатрисе, вспоминая, как она посматривает искоса, когда обдумывает что-нибудь, как решительно она вошла в его комнату в Пимлико — наверно, это ей немалого стоило; как она поцеловала его на прощанье, по доброте душевной, еще не будучи уверена, что он — Патрик; с какой великолепной небрежностью она встретила сегодня днем известие, что Саймон наконец явился.

Эта прелестная женщина, Беатриса Эшби, завоевала его сердце раз и навсегда.

И вдруг Брета словно подбросило, и он проснулся.

Он вспомнил что-то очень важное.

Он вспомнил, кого ему напоминал Саймон Эшби.

Он напоминал ему Тимбера.

ГЛАВА 17

В среду Брет ехал с Беатрисой знакомиться с хозяевами тех трех ферм, которые они сдавали в аренду: Френчленд, Апейкерс и Вигселл. «Последним навестим Гейтса, — сказала Беатриса, — чтобы чересчур много о себе не мнил». Да и ферма у Гейтса была самая маленькая. Она лежала на склоне холма к северу от деревни, сразу за домом викария. Эшби ее не сдавали, а обрабатывали сами. Земли там было так мало что с нее трудно прокормиться семье арендатора, но у Гейтса была к тому же мясная лавка в деревне (открытая два дня в неделю), служившая серьезным подспорьем к доходу, даваемому фермой.

— Ты умеешь водить машину? — спросила Беатриса Брета, открывая дверцу «блохи».

— Умею, но лучше ведите вы. Вы лучше знаете, — он чуть не сказал «дорогу», но вовремя поправился, — машину.

— Назвать «блоху» машиной — это комплимент, — заметила Беатриса. — Ты, наверное, привык к правостороннему движению?

— Да.

— Жаль, что приходится ехать на «блохе». Наш «универсал» ломается очень редко, а сейчас Джеймсон вынул из него все потроха, разложил их по полкам гаража и, чертыхаясь про себя, ищет поломку.

— А мне нравится «блоха». Я вчера приехал на ней со станции.

— Верно-верно. Кажется, что это было ужасно давно. У тебя нет такого чувства?

— Есть.

Брету казалось, что со вчерашнего дня прошли годы.

— Ты слышал, что Бог спас нас от «Клариона»? — спросила Беатриса, когда они поехали по аллее на тарахтящей «блохе».

— Нет, не слышал.

— Разве ты за завтраком не поглощаешь прессу? — спросила Беатриса, которая позавтракала в восемь часов утра.

— Мне не приходилось жить в таких местах, где по утрам приходят газеты. Мы просто включали радио.

— О, Господи, я и забыла; что вашему поколению нет нужды читать!

— Так что же нас спасло?

— Нас спасли трое людей, о которых мы никогда не слышали и которых, Бог даст, никогда не встретим. Четвертая жена дантиста из Манчестера, муж актрисы из пантомимы и владелец черного кожаного чемодана.

Беатриса посигналила на выезде из ворот и медленно повернула направо.

— Владелец чемодана оставил его в камере хранения на вокзале Черинг Кросс, а когда его открыли, там нашли чьи-то отрезанные руки и ноги. Или, может быть, это руки и ноги владельца чемодана. Этот вопрос теперь надолго займет внимание «Клариона». Муж актрисы подал в суд на ее любовника, требуя возмещения морального ущерба, и все трое, к вящему удовольствию «Клариона», не прочь обсудить свои сердечные дела. С тех пор, как наложили ограничения на репортажи о бракоразводных процессах, «Кларион» прямо-таки изнывал от бессилия, и дело о возмещении морального ущерба — дар небес. Тем более, когда речь идет о Тэтти Тэкер.

Беатриса бросила взгляд кругом и сказала:

— Как все блестит и благоухает после дождя!

— Вы еще не всех перечислили?

— Как это?

— А что произошло с четвертой женой дантиста из Манчестера?

— А, да. Бедняжку выкопали из-под очень дорогого могильного памятника и обнаружили, что она вся начинена мышьяком. А ее муж исчез.

— Думаете, «Клариону» всего этого хватит и он оставит нас в покое?

— Убеждена. У них и так не хватает места для живописания проделок Тэтти. В утреннем выпуске ей отвели целую страницу. В худшем случае они поместят о нас крошечную заметку в самом низу страницы. Читатели через две минуты забудут, что там было сказано. По-моему, о «Кларионе» можно не беспокоиться. А «Вестовер таймс» напечатает небольшую заметку в своем обычном сдержанном стиле, и на том дело кончится.

«Ну что ж, — подумал Брет, — тем лучше. Хватит с него визита к фермерам. Патрик был с ними хорошо знаком. Как бы не опростоволоситься».

Ферму Френчленд арендовал мистер Хассел, высокий старик с розовыми щечками. С ним жила сестра — такая же высокая, но с лицом нездорового желтого цвета. «Мы все боялись мисс Хассел, — говорил ему о ней Лодинг. — У нее лицо, как у ведьмы, и язык, как наждак. Она никогда не бранилась: просто скажет словечко, и чувствуешь, как с тебя слезает кожа».

— Вот это честь! — провозгласил старый Хассел, увидев, кого привезла Беатриса. — Рад вас видеть мистер Патрик! Ужасно рад!

Он сжал руку Брета в своих загрубелых ладонях. Было видно, что он искренне рад видеть Патрика Эшби.

Радовалась ли встрече мисс Хассел, сказать было трудно. Пожимая Брету руку, она окинула его взглядом и промолвила:

— Вот уж нежданная радость.

Брет внутренне усмехнулся: сухая банальная фраза прозвучала весьма ядовито.

— Заграничная жизнь, кажется, не очень вас изменила, — заметила мисс Хассел, выставляя рюмки на стол в их маленькой забитой мебелью гостиной.

— Изменила-таки, — отозвался Брет.

— Да?

Мисс Хассел не собиралась идти у него на поводу и спрашивать, как именно его изменила заграничная жизнь.

— Я вас больше не боюсь.

Старый Хассел рассмеялся.

— Тут ты меня обскакал, парень. Я еебоюсь, как и раньше. Если запаздываю на полчаса с рынка, то крадусь к дому, поджав хвост, как провинившийся пес.

Мисс Хассел ничего не ответила, но Брету показалось, что у нее в глазах блеснула искра интереса: его слова как будто пришлись ей по душе. Во всяком случае, она вышла на кухню и принесла вазу с печеньем, которым она поначалу явно не собиралась их угощать.

Они выпили по рюмке напитка, претендовавшего на название «белый портвейн», и поговорили о породах кур.

На ферме Апейкерз дома оказалась одна миссис Докет.

— Заходите, кто там! — закричала она, и они прошли по облицованному кафельной плиткой коридорчику и оказались в прохладной кладовке, где хранились молочные продукты. Хозяйка сбивала масло.

— Минутку, — сказала она, оглянувшись на гостей. — Масло уже почти…. Ой, господи, кого я вижу! Я думала, это кто-то из соседей зашел. Дети в школе, Керри в сарае, а я тут… Господи Боже мой, подумать только!

Беатриса, не раздумывая, села на маслобойку, чтобы дать хозяйке возможность поздороваться с Бретом.

— Какой вы стали красивый джентльмен, — сказала добрая толстушка. — Типичный Эшби. Вы сейчас даже больше похожи на мистера Саймона, чем раньше.

Брет заметил, что при этих словах Беатриса быстро взглянула на хозяйку.

— Какая нам всем радость, мисс Эшби! Я прямо не поверила своим ушам. «Нет, — говорю мужу, — я не верю». Такое случается только в книжках. И в кино. А в тихой деревушке вроде нашей такого быть не может. И вот вы здесь, и это все правда. Как я рада опять вас видеть в полном здравии, мистер Патрик.

— А можно я попробую? — спросил Брет, показывая на маслобойку. — Никогда не сбивал масло.

— Как же так, не сбивали? — удивленно воскликнула миссис Докет. — Да вы же специально приходили ко мне по субботам сбивать масло!

У Брета упало сердце.

— Разве? — сказал он. — А я и забыл.

«В случае чего прямо говори, что забыл, — советовал ему Лодинг. — Что тут скажешь — забыл и все. А если ты пустишься в объяснения, они поймают тебя на слове».

— Я думала, у вас теперь электрическая маслобойка, — сказала Беатриса, уступая место Брету.

— Это верно, все другое у нас работает на электричестве, — ответила миссис Докет. — Только мне кажется, что в электрической маслобойке масло получается хуже. Теряется домашний вкус. Иногда, когда мне очень некогда, я включаю электрический ход, но потом всегда об этом жалею. Машина, она и есть машина, а человек вкладывает душу.

Миссис Докет напоила крепким горячим чаем, к которому подала вкуснейшие воздушные пышки. За столом шел разговор о детях и об их успехах в школе.

— Миссис Докет — милейшая женщина, — сказала Беатриса, когда они сели в машину и поехали дальше. — По-моему, она до сих пор в глубине души считает, что электричество — изобретение дьявола.

Брет тем временем давал себе зарок поменьше высовываться с замечаниями. С маслобойкой обошлось, но он может ляпнуть такое, что сразу выдаст его с головой. Надо больше помалкивать.

— Да, Брет, насчет пятницы…

— А что будет в пятницу? — рассеянно спросил Брет.

Беатриса повернулась к нему с улыбкой.

— В пятницу будет твой день рождения.

Да! У него же теперь есть день рождения.

— Ты забыл, что в пятницу тебе исполняется двадцать один год?

— Забыл. Как-то из головы выскочило.

Беатриса искоса посмотрела на него. Помолчав, сказала:

— Да, ты ведь давно уже достиг совершеннолетия.

В ее тоне не было вопроса, и на лице не было улыбки.

— Так вот, насчет пятницы, — продолжала она. — Раз уж мы отложили празднование до возвращения дяди Чарльза, то гостей в пятницу мы собирать не будем. Приедет мистер Сэндел с документами, которые тебе надо подписать, он и будет единственным гостем. Отметим день рождения в кругу семьи.

Документы! Да, Брет знал, что рано или поздно ему придется подписывать документы. Он даже научился писать заглавные буквы так, как их писал Патрик — для этого Лодинг принес ему старую тетрадку Патрика, которую он стащил из дома викария. Да и что, собственно, изменится от того, что он подпишет документы? Хуже, чем он есть, он не станет. Просто у него не будет путей к отступлению, он окончательно станет преступником в глазах закона.

— Ну как, ты согласен?

— Что? А, вы про день рождения… Да, конечно. Вообще-то говоря, я обошелся бы и без всякого празднования. А нельзя просто считать, что я достиг совершеннолетия, и на этом успокоиться?

— Мне кажется, что соседям это очень не понравится. Они все ждут приглашения на какое-то торжество. Мы просто обязаны его устроить. Да и пригласительные билеты уже напечатаны. Я только изменила в них дату. Пароход Чарльза должен прибыть недели через три, а справлять твое совершеннолетие будем еще через две недели. Так что придется тебе «сдюжить», как говорила няня.

Да, придется сдюжить. Но, по крайней мере, сейчас можно расслабиться. Последний оставшийся визит ничем ему не грозит. Патрик не был знаком с Гейтсами.

Они подъезжали к деревне. Слева от них белела ограда южных выгонов. Ночью прошел дождь, а сейчас ярко светило солнце, и все вокруг влажно, но как-то тревожно искрилось. Небо отливало металлическим блеском, а солнечный свет жестко серебрился. Когда они проезжали мимо дома викария, Беатриса сказала:

— Недавно приезжал Алекс Лодинг.

— Да? И что он поделывает?

— Все еще играет потасканных повес в убогих фарсах. Четыре персонажа, пять дверей, одна кровать. Я его не видела, но Нэнси говорит, что он изменился к лучшему.

— В каком смысле?

— Стал интересоваться другими людьми, а не только своей персоной. Подобрел. Даже старался найти общий язык с Джорджем. Нэнси считает, что начинают сказываться годы. Часами читал в кабинете Джорджа, когда того не было дома, и ничуть не скучал. А когда Джордж был дома, они вполне дружелюбно разговаривали. Нэнси была ужасно рада. Она всегда любила Алекса, но страшилась его визитов. Он жутко скучал в деревне, разговоры с Джорджем наводили на него тоску и он даже не пытался это скрывать. Так что на этот раз все были приятно удивлены.

Где-то посередине деревни они свернули на дорожку, которая вела в Вигселл, ферму, арендуемую Гейтсом.

— Ты не помнишь Эмми Вайдлер? — спросила Беатриса. — Она выросла здесь на ферме и вышла замуж за Гейтса. У него тогда была ферма неподалеку от Бьюреса. Когда умер ее отец, Гейтс сдал свою ферму в аренду, а сам переехал в Вигселл. И мясная лавка тоже ему досталась. Так что живут они в достатке. Их сын не ладил с отцом и уехал в Бирмингем. Работает там механиком. А дочка живет дома, и Гейтс в ней души не чает. Отдал ее в дорогую школу, где ее звали Марго. Здесь-то ее зовут Пегги.

Машина въехала в ворота фермы и остановилась на мощенном булыжником дворе. Выскочили две собаки и бешеным лаем возвестили хозяевам о прибытии гостей.

— До чего же у Гейтса необузданные собаки, — заметила Беатриса. Ее собственные собаки были так же хорошо воспитаны, как и ее лошади.

На лай из дома вышла миссис Гейтс. Видимо, когда-то она была очень хорошенькой, но с тех пор увяла и как-то притихла.

— Глен! Джой! Тихо! — крикнула она собакам, но те не обратили на нее внимания. Миссис Гейтс спустилась с крыльца, но тут из-за угла дома размашистым шагом вышел сам Гейтс и оказался около машины раньше жены. Он с преувеличенным жаром приветствовал гостей, оглушительно выражая восторг по поводу возвращения Патрика Эшби и оказанной их скромному дому чести. Тем временем миссис Гейтс, которая искренно обрадовалась гостям, ласково и тихо улыбалась Брету.

Гейтс был крупный громогласный человек, и Брет подумал, что в молодости из него, наверно, ключом била энергия и самоуверенность — именно те качества, которые покоряют хорошеньких хрупких женщин типа Эмми Вайдлер.

— Я слышал, что вы там в Америке делали деньги на лошадях, — сказал Гейтс Брету.

— Я зарабатывал ими на жизнь.

— Тогда пошли ко мне на конюшню, я вам кое-что покажу, — сказал Гейтс и направился по дорожке, ведущей за угол дома.

— Но, Гарри, надо же пригласить гостей в дом! — воскликнула его жена.

— Успеют они еще зайти в дом. Им, наверно, интереснее взглянуть на хорошую лошадь, чем на твои салфетки. Пошли, мистер Патрик! Идемте, мисс Эшби. Альфред, — прокричал он громовым голосом. — Ну-ка выведи нам нового коняшку, пусть мисс Эшби на него взглянет.

Миссис Гейтс тоже пошла с ними. Оказавшись рядом с Бретом, она тихо ему сказала:

— Я так рада. Так рада, что вы вернулись. Я помню вас совсем маленькими — я тогда жила здесь с отцом. Я вас очень любила. Только собственного сына я любила больше.

— Ну-ка, мистер Патрик, поглядите на этого коня! Ничего себе, а? — Гейтс показывал рукой на дверь конюшни, откуда Альфред выводил породистого каракового жеребца, который, казалось, случайно затесался на этот маленький крестьянский двор, хотя в этой части Англии каждый фермер держал верховую лошадь. Караковый жеребец и в самом деле был на редкость хорош.

— Ну, что скажете? Как он вам нравится?

Вглядевшись в лошадь, Беатриса заметила:

— Да ведь это тот самый жеребец, на котором Дик Поуп в прошлом году победил в конкуре на соревнованиях в Бате.

— Он самый, — самодовольно отозвался Гейтс. — И не только в конкуре. Он еще получил кубок как лучшая верховая лошадь. Я за него отвалил немалые денежки. Ну, да деньги у меня есть, а для моей девочки мне ничего не жалко. Да-да, я его купил для Пегги. Сам я на него забираться не собираюсь — тяжеловато ему будет.

Гейтс оглушительно загоготал. «Ну и звук», — подумал Брет.

— А вот моя девочка — это просто пушинка, лошадь и не чувствует ее на спине. Да что я вам рассказываю, мисс Эшби, вы ее видели. Уж если кто у нас достоин ездить на хорошей лошади, так это моя Пегги. На это я никаких денег не пожалею.

— Да, лошадь и в самом деле хороша, — с жаром сказала Беатриса. Брет взглянул на нее с удивлением: чему она так обрадовалась? В конце концов этот жеребец будет соперничать с Тимбером и другими лошадьми с их завода.

— У него есть ветеринарное свидетельство и все, что полагается. Кота в мешке я не покупаю.

— И Пегги будет на нем выступать в этом году?

— Конечно, будет, само собой. Для чего еще я купил этого коня? Чтобы она выступала на нем в соревнованиях.

Беатриса прямо-таки сияла.

— Замечательно! — воскликнула она с восторгом в голосе.

— Вам он нравится, мисс Эшби? — спросила Пегги Гейтс, которая вдруг возникла рядом с Бретом.

Это была очень хорошенькая девушка с белым личиком, розовыми щечками и золотистыми волосами. Брет подумал, что если бы удалось создать нечто среднее между Шейлой Парслоу и Элеонорой, то получилась бы Пегги Гейтс. Знакомясь с Бретом, она спокойно поглядела ему в глаза, сумев при этом дать ему понять, что его возвращение доставило ей глубокую личную радость. Ее маленькая лапка интимно шевельнулась у него в ладони, Брет крепко ее пожал, а потом с трудом подавил желание вытереть ладонь о брюки.

Пегги мило поблагодарила Беатрису за высокое мнение о ее новой лошади, дала гостям возможность еще несколько минут полюбоваться элегантным животным, потом со светской непринужденностью увела всю компанию со двора в дом. Беатриса помнила, как выглядела гостиная при миссис Вайдлер, когда ее украшали глазурованные кувшины и окантованные гравюры, и нашла, что от замены их на акварели и цветочные обои комната ничего не выиграла.

Они пили очень хорошую мадеру и разговаривали о предстоящей выставке в Бьюресе.

По дороге домой у Беатрисы был такой вид, точно она получила большое наследство. Поймав на себе удивленный взгляд Брета, она спросила:

— Что ты так смотришь?

— Вы похожи на кошку, которой дали полное блюдце сметаны.

Беатриса усмехнулась.

— А также рыбы и печенки.

Однако она не стала объяснять свои слова и тут же переменила тему:

— Когда закончится вся эта канитель с днем рождения, тебе надо будет съездить в Лондон и заказать себе выходной костюм и прочее. Надо, чтобы все было готово к приезду дяди Чарльза.

— А что именно надо будет заказать? — спросил Брет: он не представлял себе, о чем идет речь.

— Доверься Уолтерсу: он сам знает.

— Гардероб для молодого джентльмена, — сказал Брет.

Удивленная саркастической ноткой в его голосе, Беатриса бросила на него быстрый взгляд искоса.

ГЛАВА 18

Когда они приехали домой, Беатриса принялась разбирать дневную почту в гостиной. Вошла Элеонора и сказала:

— Она научилась привставать на стременах.

Беатриса подняла на нее отрешенный взгляд.

— Представь себе, целых пятьдесят ярдов она ехала, как порядочная.

— Шейла Парслоу? Поздравляю тебя, Нелл.

— Вот уж не думала, что доживу до этого дня. Может, выпьем на радостях хересу?

— Мы с Бретом влили в себя сегодня столько странных напитков, что нам одних воспоминаний о них хватит до конца недели.

— Ну и как тебя встретили, Брет? — спросила Элеонора, наливая себе в рюмку хересу.

— Я думал, будет хуже, — ответил Брет, глядя, как ее тонкие руки уверенно открывают бутылку и наливают херес. Такая рука не станет мягкой лапкой вкрадчиво шевелиться у тебя в ладони.

— Докет рассказал тебе, как его ранило?

— Докет уехал на рынок, — сказала Беатриса. — Зато миссис Докет угостила нас горячими пышками.

— Миссис Докет — милашка. А чем вас угощала мисс Хассел?

— Печеньем. Она не собиралась нам его давать, но поддалась чарам Брета.

Ага, значит, и Беатриса это заметила.

— Ничего удивительного, — сказала Элеонора, глядя на Брета поверх рюмки. — А как вас встретили в Вигселле?

— Ты помнишь каракового жеребца, на котором выступал Дик Поуп? Который в прошлом году завоевал все призы в Бате?

— Конечно.

— Гейтс купил его для Пегги.

Элеонора на минуту задумалась, осмысливая эту новость.

— Пегги будет на нем выступать?

— Да.

— Любопытно, — медленно проговорила Элеонора. На ее лице мелькнула улыбка. Она переглянулась с Беатрисой и отвела взгляд.

— Любопытно, — повторила она и отпила хересу. Некоторое время в гостиной раздавался лишь треск разрезаемых Беатрисой конвертов. Потом Элеонора проговорила:

— По-моему, Гейтс тут оплошал.

— По-моему, тоже, — отозвалась Беатриса, читая очередное письмо.

— Я пойду вымою руки. А что на обед?

— Гуляш.

— То есть, тушеная картошка с мясом, которую наша миссис Беттс именует гуляшом.

Тут вошли Сандра и Джейн, у которых кончились уроки. Из конюшни вернулся Саймон, и все пошли в столовую.

Утром Саймон так поздно вышел к завтраку, что они с Бретом успели только поздороваться. За обедом Саймон дружелюбно и вроде бы с искренним интересом расспрашивал о том, как Брета встретили арендаторы. Беатриса взяла рассказ об их поездке на себя, лишь изредка обращаясь к Брету за подтверждением своих слов. Когда речь зашла о Гейтсах, Элеонора спросила Саймона:

— Ты знаешь, что Гейтс купил Пегги новую лошадь?

— Нет, — без особого интереса отозвался Саймон.

— Он купил у Дика Поупа его каракового жеребца.

— Что? Райдинг Лайт?

— Да, Райдинг Лайт. Пегги будет выступать на нем в Бьюресе.

Впервые со дня приезда Брет увидел, как лицо Саймона потемнело от гнева. Секунду он сидел молча, затем опять взялся за вилку и нож. Кровь постепенно отлила от его лица, и к нему вернулось обычное выражение безмятежного спокойствия. Беатриса и Элеонора на него не смотрели, но Сандра с интересом наблюдала за впечатлением, которое на него произвела эта новость.

Брет, склонившись над тарелкой с гуляшом миссис Беттс, раздумывал над характером Саймона. Говорят, что он влюблен в Пегги Гейтс. Но его совсем не обрадовало, что отец купил девушке хорошую лошадь. Наоборот, эта новость привела его в ярость. Более того, его тетка и сестра заранее знали, что он придет в ярость, обнаружив, что Пегги будет ему серьезным соперником. Они знали, что он ей не простит. Им, разумеется, очень не хотелось, чтобы роман Саймона с Пегги Гейтс перерос во что-то серьезное, и они сразу поняли, что приобретение Гейтсом каракового жеребца обещает выход из затруднения. Что же за человек Саймон Эшби, если он не может стерпеть поражения от девушки, в которую влюблен?

Брет вспомнил, какой довольный вид был у Беатрисы, когда она увидела каракового коня. Он вспомнил, как усмехнулась Элеонора, узнав эту новость. Они обе сразу поняли, что на этом роман Саймона с Пегги пришел к концу. Гейтс купил Райдинга Лайта, чтобы «сравняться» с Лачетом, чтобы у его дочери была лошадь не хуже тех, какие были у человека, за которого она надеялась выйти замуж. Вместо этого он лишил Пегги всякой возможности когда-нибудь стать хозяйкой Лачета.

Ну, Саймон больше не хозяин Лачета, так что его неудовольствие не так уж важно для Гейтсов. Но что за скотина этот Саймон, если соперничество на соревнованиях способно убить в нем любовь!

— А на ком будет выступать в Бьюресе Брет? — услышал он вопрос Элеоноры и поднял голову.

— Да на ком угодно, — ответил Саймон и, увидев вопросительный взгляд Элеоноры, добавил. — Это же его лошади.

Таких высказываний англичане обычно себе не позволяют. Видимо, Саймон разозлился не на шутку, если забыл манеры, привитые ему с детства.

— Я вообще не собираюсь «выступать», — сказал Брет. — Я не знаю, как это делается.

— Но раньше ты знал, — заметила Беатриса.

— Да? Ну, это было давно. Я все забыл. Нет, я не буду выставлять лошадей в Бьюресе.

— До выставки еще почти три недели, — сказала Элеонора. — За два-три дня Беатриса тебе все покажет. Тут нет ничего трудного.

Но Брет был непреклонен. Конечно, ему было бы интересно померяться силами с наездниками-англичанами, особенно в скачках с препятствиями, и, может быть, выиграть на лачетских лошадях приз-другой, но он твердо решил избегать всяких публичных выступлений в роли Патрика Эшби.

— Может, выступишь в скачках с препятствиями, Брет? — сказала Сандра. — В самом конце соревнований. Ты обязательно возьмешь приз на Тимбере.

— Если мое слово еще что-то значит, — глядя в тарелку, проговорил Саймон, — то Тимбер не будет тратить силы в каких-то захудалых сельских скачках. Его место в Олимпии.

— Я тоже так считаю, — согласился Брет.

Напряжение за столом сразу спало. Джейн спросила, чем простые дроби проще сложных. Сандра заявила, что ей нужна новая велосипедная шина, и разговор принял спокойный домашний характер.

Не успели они кончить обедать, как один за другим стали приезжать соседи, и их поток не прерывался до вечера. Сначала их поили кофе, потом чаем, а в шесть часов подали херес. Все они приехали поглядеть на Брета, и он заметил, что те из них, которые знали Патрика Эшби, были искренне рады его возвращению. Каждый вспоминал какой-нибудь случай из детства Патрика. Все они хранили эти воспоминания, потому что хорошо относились к Патрику Эшби и горевали об его кончине. И Брета странным образом тешили их добрые слова о Патрике, и он гордился им, словно хвалили его протеже. Открывшаяся ему за обедом грань характера Саймона еще больше расположила его к Патрику. Саймон не заслуживал того, чтобы владеть Лачетом. Имение по праву принадлежало Патрику, и то, что его лишили права владеть Лачетом, было огромной несправедливостью. Патрик был славный мальчик. Он не впал бы в ярость от того, что у любимой девушки появилась лошадь лучше его собственной. Патрик был хороший парень.

И Брет с искренним удовольствием принимал адресованные Патрику маленькие словесные подарки.

Вскоре после шести часов приехал доктор. Брет перестал ощущать удовольствие и принялся следить за поведением Элеоноры. Судя по всему, доктор ей очень нравился, и Брет, который о нем ничего не знал, сразу проникся убеждением, что тот ее не стоит. К этому времени из гостей остались только полковник Смолетт, начальник полиции графства, две незамужние сестры Памела и Элизабет Брайн, которые жили в элегантном старом доме на краю деревни, и доктор Спенс. Этот последний был рыжеволосый худой молодой человек с веснушчатым лицом и дружелюбной манерой обращения. Он унаследовал практику старого сельского врача, который пестовал все семейство Эшби. Разливая чай, Беатриса шепнула Брету, что доктор Спенс — талантливый врач, и не имеет права похоронить себя в деревне. «Не из-за Элеоноры ли он здесь задержался?» — подумал Брет. Доктор был явно неравнодушен к Элеоноре.

— Много же вы нам попортили крови, молодой человек, — сказал полковник Смолетт, когда ему представили Брета. Наслушавшись за вечер вежливо-уклончивых фраз, Брет обрадовался прямоте полковника. Если свои представления о среднем английском дворянстве он почерпнул из кинофильмов, то представление об английской полиции он вынес из английских газет. И то и другое, как он обнаружил, не имело ничего общего с действительностью. Полковник Смолетт был худенький человек маленького роста с огромным носом. Он старался держаться в тени и, если в нем что-нибудь и бросалось в глаза, так это безукоризненного покроя костюм и веселые голубые глаза.

Полковник уехал, забрав с собой двух мисс Брайн, но доктор Спенс засиделся в гостях и заставил себя встать и откланяться, когда Беатриса пригласила его поужинать с ними.

— Бедняжка доктор Спенс, — сказала Беатриса за столом. — Жаль, что он не остался с нами ужинать. Мне кажется, домохозяйка морит его голодом.

— Ничего подобного, — заявил Саймон, к которому вернулось хорошее расположение духа и который был очень мил с гостями. — Рыжие всегда тощие. У них всегда такой вид, словно их морят голодом. Да он и не стал бы ничего есть — сидел бы и смотрел на Элеонору.

Его слова подтвердили опасения Брета.

— Не говори вздор, — спокойно и равнодушно отозвалась Элеонора.

К ужину все устали и мало разговаривали за столом. Семейство уже привыкло к присутствию Брета, и с ним больше не обращались, как с гостем. Даже упорно не идущая на сближение Джейн больше не смотрела на него осуждающим взглядом. Он уже был своим. У Брета перестали скрести кошки на сердце, и он впервые со дня приезда почувствовал, что проголодался.

Но, готовясь ко сну, он продолжал ломать голову над загадкой Саймона. Саймон убежден, что Брет вовсе не Патрик, но, по-видимому, не собирается говорить об этом вслух. Почему? Потому что ему не поверят и сочтут, что он не может смириться с потерей наследства? Потому что собирается разоблачить Брета так, чтобы ни у кого не оставалось сомнений? Потому что намерен по-своему разделаться с самозванцем, которого не может изобличить? Как разгадать Саймона, который так хорошо умеет притворяться, что ему ничего не стоит заморочить голову даже близким людям? Который так тщеславен, так сосредоточен на себе, что принимает за личное оскорбление все, что затмевает блеск его особы? Который наделен огромным обаянием и так убедительно изображает легко ранимого человека? Который, короче говоря, так похож на Тимбера?

Брет стоял в темноте у открытого окна и смотрел на едва различимую вдали гряду холмов. Ему уже не было так страшно, его отпустило напряжение. Но многое в его жизни теперь зависело от Саймона, который оставался загадкой.

Если Саймон пришел в такое бешенство от того что Пегги подарили лошадь, которая лучше его собственной, что же он должен чувствовать к самозванцу, который отнял у него Лачет?

Брет долго размышлял над этим, глядя в темноту.

И когда он наконец отошел от окна, чтобы зажечь свет, у него в уме четко прозвучал вопрос:

«Интересно, где был Саймон, когда Патрик покончил с собой?»

Но Брет тут же себя одернул. Что это за дикое предположение? Убийство? В Лачете? В деревне Клер? Убийство, совершенное тринадцатилетним мальчиком? Нет уж, его антипатия к Саймону выходит за пределы разумного.

В конце концов, полиция расследовала самоубийство Патрика Эшби. Допросила свидетелей и убедилась, что Патрик действительно покончил с собой.

Убедилась? Или никакой другой версии просто не было?

Где можно найти отчет о коронерском дознании? Наверное, в архиве полиции. Вряд ли гражданскому лицу удастся убедить полицию вскрывать архив для того, чтобы удовлетворить свое любопытство. Они люди занятые.

Но наверняка об этом деле писали в местных газетах. Это же была сенсация местного масштаба. В подшивках должно быть сообщение о дознании. Брет решил при первой же возможности добраться до подшивок «Вестовер таймс».

Плевать на антипатию, плевать, выходит она за пределы разумного или нет. Брет хотел знать, где был Саймон Эшби, когда его брат бросился с обрыва.

ГЛАВА 19

В четверг ожидали мистера Сэндела, который собирался переночевать в Лачете и уехать в Лондон в пятницу после обеда.

В четверг утром Беатриса объявила, что собирается в Вестовер купить чего-нибудь вкусненького для мистера Сэндела. А чем хочет заняться Брет?

— Можно поехать с тобой поглядеть, каким стал Вестовер?

— Конечно, — ответила Беатриса, — я буду рада, если ты составишь компанию».

— Заедем в Клере на почту и покажем тебя миссис Глум. Будет одним рукопожатием меньше после воскресной службы.

Они действительно остановились возле почты и предъявили Брета миссис Глум, которая с упоением ахала по поводу его драматического воскрешения. Потом они весело посмеялись над ее страстью к трагедии.

— Люди, которые не умеют петь, чувствуют себя ущербными, — изрекала Беатриса.

Брет на секунду задумался, потом выдал тезис, так же мало относящийся к теме разговора:

— Самая высокая гора в Англии — Бен Невис.

Беатриса рассмеялась.

— Просто мне хочется громко запеть, а у меня вместо пения получается воронье карканье. А ты умеешь петь?

— Нет, я тоже каркаю. Может, скаркаем вместе?

— Боюсь, что в городской черте каркать запрещено. Сейчас везде навешаны объявления со всевозможными запретами. Да вон, пожалуйста!

Она показала на предупредительную надпись на стене большого здания:

«Больница! Просьба не подавать звуковых сигналов!»

Брет взглянул на больницу, стоявшую на склоне холма над городом, и заметил:

— Какое красивое здание — совсем не похоже на больницу.

— Да, обычно больница наводит страх одним своим видом. Жаль только, что городские власти допустили вот это.

И Беатриса кивнула на ряд дешевых лавчонок по другую сторону дороги. У некоторых был совсем непотребный вид. Обшарпанные закусочные, сапожная мастерская, прокат велосипедов, лавочка, торгующая венками и крестами, лавочка-конкурент, торгующая цветами, овощная лавчонка и какие-то непонятные конторы с замазанными наполовину окнами, на которых были наклеены объявления.

Дорога шла под уклон к городу, и эта жалкая торговая улочка заканчивала собой бедный район пригорода. Дальше начинался сам Вестовер — чистый, прибранный, сверкающий в отраженном блеске моря.

Заехав на автомобильную стоянку, Беатриса сказала Брету:

— Тебе незачем таскаться за мной по рыбным магазинам: мистер Сэндел обожает разные «дары моря». Иди погуляй по городу, а без четверти час приходи в «Ангел», там пообедаем.

Брет пошел к выходу, но тут Беатриса окликнула его:

— Я забыла спросить, а деньги у тебя есть? Могу ссудить несколько фунтов.

— Спасибо, не надо. Я еще не истратил то, что мне выдали «Коссет, Тринг и…» кто там еще?

Сначала он направился на пристань посмотреть на то место, где он, восемь лет назад якобы пробрался на корабль. Гавань кишела рыбацкими лодками и каботажными судами. В ярком солнечном свете и блеске волн все это выглядело очень красиво. Брет облокотился о теплую каменную стенку пирса и задумался. Здесь сидел Алекс Лодинг и рисовал «старое корыто» в последний день жизни Патрика Эшби. А вон там вдали виднеется утес, с которого Патрик бросился в море.

Брет оттолкнулся от стенки и пошел искать редакцию «Вестовер таймс». Он нашел ее не сразу: хотя каждый житель Вестовера читал местную газету, никто понятия не имел, где находится ее редакция. Она помещалась в маленьком старом домике совсем близко от пристани. Домик стоял на узкой улочке, все еще мощенной булыжником. Дверь была такой низкой, что Брет, входя, невольно пригнулся. После яркого солнца на улице казалось, что в прихожей совсем темно. Однако из темноты раздался мальчишеский голос, очевидно, принадлежавший подростку-курьеру:

— Что вам угодно, сэр?

Брет сказал, что ему нужен мистер Макаллан. Голос ответил, что мистера Макаллана нет на месте.

— А где его можно найти?

— Четвертый столик слева на втором этаже «Синей птицы».

— Очень точный адрес.

— Да уж так. В это время дня он всегда там.

Кафе «Синяя птица» было за углом. Оно глядело окнами на море. Мистер Макаллан действительно сидел за четвертым столиком слева на втором этаже, возле окна в дальнем углу. Перед ним стояла недопитая чашка кофе, и он хмуро смотрел на освещенную солнцем набережную. Однако он дружески приветствовал Брета и пододвинул ему стул.

— Кажется, моя история не принесла вам лавров, — сказал Брет.

— Наверно, я попаду на первую страницу «Клариона», только если меня самого засунут в сундук.

— В сундук?

— В расчлененном виде. А это, пожалуй, будет слишком дорогая цена.

Макаллан развернул утренний выпуск «Клариона». На первой странице под огромным кричащим заголовком продолжалось обсуждение убийства с расчленением. За три дня интерес публики к обнаруженному в сундуке трупу ничуть не угас, тем более, что всплыло весьма загадочное обстоятельство: две ноги, найденные в сундуке, принадлежали разным людям. В результате это дело оказалось вне конкурса в классе убийств с расчленением.

— Больше всего нас ужасает в убийстве не то, что где-то кого-то убили, но что убили нашу собственную тетю Агнессу, — задумчиво сказал Макаллан.

— Послушайте, мисс! Принесите, пожалуйста, чашку кофе моему другу. Ваш брат Джонни уходит на войну и его там убивают. Конечно, все очень огорчены, но никто особенно не потрясен — наша цивилизация приучила нас к подобным происшествиям. Но если кто-то кокнет тетю Агнессу на темной улице — вот тогда вы потрясены. Чтобы подобное случилось со знакомым вам человеком!

— Но, наверно, еще хуже, когда знакомый вам человек кокнет чью-то тетю Агнессу.

— Это верно, — отозвался Макаллан, кладя в чашку полуостывшего кофе одну ложку сахара и старательно его размешивая. — Такое мне тоже встречалось. И всегда реакция родственников одна и та же: они отказываются в это поверить. Как, их родной Джонни? Не может быть! В этом весь ужас убийства. В том, что оно врывается в ваш дом.

Макаллан достал портсигар и предложил Брету сигарету.

— Ну и как вам нравится быть героем дня в Клере? Вы рады, что вернулись?

— Вы даже себе не представляете, как я рад.

— После привольной жизни в Аризоне или Техасе, или где вы там были? И вам на самом деле больше нравится здесь? — Макаллан кивнул головой в сторону набережной, заполненной домохозяйками, торопливо переходящими из одного магазина в другой. Брет кивнул. — Святые угодники! Поверить не могу!

— Почему? А вам здесь не нравится?

Макаллан окинул взглядом жителей Южной Англии, наслаждающихся своим южно-английским солнышком, и весь искривился от отвращения.

— Они так собой довольны, что на них смотреть противно.

— Довольны жизнью? А что в этом плохого?

— А что хорошего когда-либо получилось из самодовольства?

— Ну, например, человеческий род.

Макаллан широко улыбнулся.

— Пожалуй, тут я с вами соглашусь.

Но он тут же нахмурился, глядя на залитую солнцем набережную.

— Я смотрю на них и думаю: «И эти люди завоевали мою Шотландию и не поленились потратить на это четыреста лет!» Я просто не могу найти ответа на эту загадку.

— А ответ очень простой: эти люди никогда не завоевывали Шотландию.

— Не завоевывали? Если хотите знать, моя страна…

— Этим людям было некогда завоевывать Шотландию: в течение тысячи лет они отбивали нападения врагов на берега Англии. Если бы не они, ваша Шотландия была бы сегодня испанской провинцией.

Такая мысль, видимо, никогда не приходила Макаллану в голову. И он не стал спорить с Бретом.

— Вы сюда случайно зашли или искали меня?

— Искал вас. Я был у вас в редакции и мне сказали, что вы здесь. Я хотел вас кое о чем попросить.

— Надо полагать, не о том, чтобы я поподробнее написал о вашем возвращении? — сухо осведомился Макаллан.

— Нет. Я хочу прочитать свой некролог.

— Еще бы, кто этого не хочет! Тут вам повезло, мистер Эшби, не всякому это удается.

— Надеюсь, у вас есть подшивки «Вестовер таймс» за прошлые годы?

— Ну конечно — начиная с 18 июня 1827 года. Или 28 июня? Точно не помню. Значит, вы хотите просмотреть подшивки газеты? Ну что ж. О вас писали не так уж много, но вам, конечно, будет очень интересно это почитать. Что может быть увлекательнее собственной смерти?

— А вы, значит, эти материалы читали?

— Разумеется! Прежде чем отправиться в Лачет, я прочитал все, что о вас тогда писали.

Таким образом, когда они спустились по темной лестнице в подвал, где хранились архивы «Вестовер таймс», Макаллану не пришлось рыться в пыли, накопившейся за сто двадцать лет, и он легко нашел нужные номера газет.

— Я пойду, а вы себе читайте, — сказал он, положив подшивку, открытую на нужном месте, на старинное бюро, над которым висела на шнуре лампа. — Желаю всяческого удовольствия. Если вам еще что-нибудь понадобится, я к вашим услугам. Заходите, всегда буду рад вас видеть.

Взбежав по каменным ступеням, Макаллан закрыл за собой дверь, ведущую в сегодняшний мир, и Брет остался наедине с прошлым.

Газета выходила два раза в неделю: в среду и субботу. Патрик Эшби умер в субботу, так что оба сообщения — о его смерти и о коронерском дознании — были напечатаны в одном номере за среду. Кроме обычного извещения от имени семьи в колонке смертей на средней странице, небольшая заметка. Со дня основания газета принадлежала семье вестоверского предпринимателя и до сих пор сохранила достоинство, воспитанность и сдержанность, которые отличали эпоху короля Эдуарда. В заметке сообщалось о скорбном происшествии и выражалось соболезнование семье, которую вслед за гибелью мистера и миссис Эшби постигла новая потеря. Никаких подробностей газета не сообщала: Патрик Эшби погиб в субботу вечером, упав с обрыва в море к западу от города, — и отсылала читателя на пятую страницу, где он найдет сообщение о коронерском дознании.

Дознанию была отведена целая колонка на пятой странице. Разумеется, это не был стенографический отчет, но основные факты были изложены достаточно полно, а также приведено несколько цитат из показаний свидетелей.

По субботам в семействе Эшби дети не учились, и летом они обыкновенно брали с собой бутерброды и расходились по своим делам. Домой они обычно возвращались только к ужину. Когда Патрик не пришел к ужину, семейство не особенно обеспокоилось: они решили, что он просто ушел в лес наблюдать за повадками птиц — в последнее время это было его главное увлечение — и зашел дальше, чем собирался. Когда наступила темнота, а Патрика все не было родные подняли тревогу, и полиция стала обзванивать окрестных жителей, спрашивая, не видел ли его кто. Это делалось, чтобы установить, куда направлять поиски: видимо, с мальчиком что-то случилось. Однако ничего узнать не удалось, и его стали искать во всех местах, куда он, по предположениям, мог направиться. Пешие и конные прочесывали окрестности, а по дорогам его искали на автомобилях, но Патрика нигде не удалось обнаружить.

На рассвете следующего дня береговой охранник Альберт Поттикари обнаружил куртку мальчика на вершине обрыва. Он сообщил суду, что нашел куртку примерно в пятидесяти ярдах от края обрыва, там, где тропинка, ведущая от Десяти буков, начинает спускаться к Вестоверу. Куртка была придавлена камнем и покрыта росой. В кармане он нашел только написанную чернилами записку, ту самую, которая сейчас лежит на столе среди вещественных доказательств. Поттикари позвонил в полицию и принялся искать тело на берегу. Тела он не обнаружил. Прошлым вечером высшая точка прилива приходилась на 7:29, и если мальчик упал в воду или, если он упал на берег до наступления прилива и его тело унесло в море, то его уже не выбросит на берег в Вестовере. Утонувших в районе Вестовера обычно выбрасывало на берег не ближе Кастлтауна, а чаще гораздо дальше. Поэтому Поттикари не надеялся найти тело, а обыскал берег, просто выполняя предписанную процедуру.

Оказалось, что последним Патрика видел пастух Абель Таск. Он встретил мальчика на тропинке, ведущей от Десяти буков к обрыву, где-то около двух часов пополудни.

Вопрос: Что он делал?

Ответ: Лежал в траве на животе.

Вопрос: Зачем?

Ответ: Ждал, когда появится жаворонок.

— Какой жаворонок?

— Английский жаворонок.

— То есть он наблюдал за птицами. Как он вам показался?

По мнению Абеля, Патрик был такой, как всегда. Он вообще-то не любил зря болтать. Что, тихий был мальчик? Да, очень приятный тихий мальчик. Они немного поговорили о птицах, и Абель пошел дальше в Вестовер. После обеда в субботу Абель был на выходном. Домой он вернулся поздно вечером. Узнал о том, что Патрика ищут, лишь утром в воскресенье.

На вопрос, много ли народу ходит по этой тропинке, Абель ответил отрицательно. Из деревни в Вестовер можно за пятнадцать минут доехать автобусом, но сам он не любил автобусы. Спускаться по скалистой тропинке к берегу довольно тяжело, и в городской обуви не пройти. Так что никто по ней в Вестовер не ходит, разве что, как он сам, человек окажется на склоне Десяти буков, спускающемся к побережью.

Беатриса показала, что смерть родителей, конечно, потрясла Патрика, но в последние дни, как ей казалось, он начал приходить в себя. У нее не было оснований думать, что он может покончить с собой. Во второй половине дня в субботу дети разбежались кто куда, потому что у них были разные интересы, и ничего необычного в том, что Патрик оказался один, не было.

Вопрос: А его брат с ним не ходил?

Ответ: Нет. Патрик очень интересовался птицами, а Саймон увлекается разными машинами.

Вопрос: Вы видели записку, которую нашли в куртке мальчика? Считаете ли вы, что она написана рукой вашего племянника Патрика?

Ответ: Да, несомненно. Это его заглавные буквы. Кроме того, он один у нас писал стилографом.

Беатриса описала ручку Патрика. Она была сделана из черного вулканита и вокруг ствола вилась желтая спираль. Да, она пропала. Патрик всегда носил ее с собой: это была одна из его любимых вещей.

Вопрос: У вас есть какое-нибудь объяснение, почему Патрик вдруг решился на самоубийство, хотя в два часа дня, когда с ним разговаривал его друг-пастух, у него было хорошее настроение?

Ответ: Единственное объяснение, которое мне приходит в голову, следующее: он действительно был в хорошем настроении, пока не подошло время идти домой, и тут ему показалось невыносимым возвращаться в опустевший дом, где уже не было любимых родителей, и он поддался минутному отчаянию.

К такому же выводу пришел и суд. Что мальчик покончил с собой в приступе отчаяния и был в этот момент в невменяемом состоянии.

На этом кончался газетный отчет, и на этом окончилось земное существование Патрика Эшби. Брет перелистал страницы следующего номера газеты, но не нашел ничего, кроме разных пустяковых новостей летнего сезона: о выставках, игре в шары, состязании по теннису, заседании муниципалитета, пикнике. Патрик Эшби нигде не упоминался. Он уже был предан забвению.

Брет сидел в тишине подвала, представляя себе, как это все случилось. Мальчик лежит на траве, ожидая, когда его любимые жаворонки начнут садиться на ночлег. Наступает вечер. И никто не спускается по тропинке со стороны Десяти буков.

Беатриса сказала, что Саймон увлекался машинами. Скорее всего, двигателем внутреннего сгорания. Именно в тринадцать лет мальчишки начинают интересоваться машинами. Очень может быть, что Саймон просто возился в гараже. Во всяком случае, из сообщения в газете не вытекало, что его не было дома.

Встретившись с Беатрисой в кафе, Брет едва удержался от того, чтобы не спросить ее, где был Саймон. Но не мог же он задать такой бессмысленный вопрос: «Где был Саймон в тот день, когда я убежал из дома?» Надо как-то иначе навести на это разговор. Брет обратил внимание на старика-официанта, который знал всех молодых Эшби и, по-видимому, был глубоко потрясен внезапным возвращением Патрика. Он ставил перед Бретом блюда трясущимися руками, каждый раз говоря ломким голосом: «Пожалуйста, мистер Патрик», точно ему доставляло удовольствие просто произносить его имя. Его возбуждение достигло высшей точки, когда пришло время подавать сладкое. Он уже принес Беатрисе с Бретом по куску фруктового торта, но тут же вернулся и с выражением особой значительности поставил перед Бретом серебряный подносик, на котором было большое пирожное безе. Брет посмотрел на него с изумлением, затем, подняв глаза, увидел, что старик выжидательно смотрит на него с гордой улыбкой и слезами в глазах и явно чего-то ждет. Мысли Брета были настолько поглощены Саймоном, что он не сразу сообразил, в чем дело, и положение спасла Беатриса.

— Подумать только, Даниель помнит, как ты любил безе, — сказала она. Брет рассыпался в благодарностях, и старый официант ушел чрезвычайно довольный и растроганный, вытирая глаза ослепительно белым носовым платком, который, казалось, был размером с простыню.

— Спасибо, — сказал Брет Беатрисе. — Я совсем забыл про безе.

— Какой милый старик. Он так рад, будто это его собственный сын вернулся домой. У него погибли на первой мировой войне трое сыновей, а на следующей войне погибли один за другим все внуки. Он всегда любил маленьких Эшби, и, по-видимому, счастлив, что хоть один из дорогих ему людей возвратился из мертвых. А что ты делал все утро?

— Читал свой некролог.

— Господи, зачем тебе это нужно? Хотя вообще-то мы все с удовольствием прочитали бы свой некролог. Ты что, отыскал Макаллана?

— Да. Он просил вам кланяться. Тетя Беатриса…

— Ты уже взрослый. Не надо называть меня тетей.

— Беатриса, а какими машинами увлекался Саймон?

— Насколько я помню, Саймон никогда не увлекался никакими машинами.

— А на дознании вы сказали, что увлекался.

— Разве? Понятия не имею, что я имела в виду. А в связи с чем я это сказала?

— Чтобы объяснить, почему мы в ту субботу не были вместе. А что делал Саймон, когда я наблюдал за птицами?

Брет сделал вид, будто он просто старается вспомнить, как в Лачете протекала жизнь.

— Да так, наверно, возился с какой-нибудь ерундой. Он ничем надолго неувлекался: то за одно возьмется, то за другое. И самое большее через две недели бросит.

— Значит, вы не помните, чем занимался Саймон в ту субботу?

— Как это ни странно, дорогой, я не помню. Я даже не помню, видела ли я его в тот день. Знаешь, когда случается что-нибудь ужасное, то стараешься обо всем этом забыть и никогда не вспоминать. Я помню, что он всю ночь разыскивал тебя верхом на своем пони. Бедный Саймон. Ты ему очень навредил, Брет. Не знаю, понимаешь ли ты это. После твоего исчезновения Саймон очень изменился. То ли потому, что перенес такой удар, то ли потому, что потерял такого уравновешенного здравомыслящего товарища. Так или иначе, он стал другим человеком.

На это у Брета не было ответа, и он промолчал. Через некоторое время Беатриса сказала:

— Ты и со мной обошелся очень плохо. Почему ты ни разу не написал, Брет?

Лодинг неоднократно говорил Брету, что это — самое слабое место во всей их афере.

— Я не знаю, — сказал Брет. — Я просто не могу этого объяснить.

В его голосе прозвучало отчаяние, которое неожиданно для него само по себе послужило своего рода объяснением.

— Ну ладно, — сказала Беатриса, — не буду к тебе приставать, мой милый. Я и не хотела об этом говорить. Просто все как-то не укладывается у меня в голове. Я так тебя любила маленького, мы были такими друзьями. Как-то совсем не похоже на тебя: уехать, жить новой жизнью и ни разу не вспомнить про нас.

На это у Брета был ответ, основанный на его собственном опыте:

— Вы просто себе не представляете, как легко в четырнадцать лет окунуться в новую жизнь и забыть про старую. С тобой постоянно случается что-то новое. Прошлое теряет всякую реальность: кажется, что ты просто видел его в кино и оно не имеет к тебе никакого отношения.

— Надо как-нибудь тоже сбежать из дома, — весело сказала Беатриса. — У меня в прошлом много такого, о чем я хотела бы забыть навсегда.

Тут подошел Даниель с сыром, и они заговорили о другом.

ГЛАВА 20

Для Брета было полной неожиданностью найти в пятницу утром рядом с тарелкой подарки ко дню рождения. Он вообще забыл, что предстоит день рождения. «Празднование совершеннолетия отложено до приезда мистера Чарльза Эшби», — сказал ему мистер Сэндел в Лондоне. Только когда ему об этом напомнила Беатриса, он осознал, что независимо от того, будет празднование или нет, вскоре наступит день, когда ему официально исполнится двадцать один год. Плохо представляя себе, как справляют день рождения в семьях, он решил, что раз не будет празднования, все ограничится поздравлениями. Поэтому, увидев около своей тарелки гору свертков, Брет совсем растерялся. Ему стало просто нехорошо при мысли о том, что сейчас ему придется при всех их распечатывать.

Но, увидев в глазах Саймона насмешливый огонек, он взял себя в руки. Ему пришло в голову, что Саймон против своего обыкновения явился к завтраку вовремя не столько из уважения к мистеру Сэнделу, сколько из желания насладиться его, Брета, смущением при виде подарков.

— С днем рождения, Брет! — раздался хор поздравлений, осыпавших его, как конфетти.

Как жаль! Как бы ему хотелось, чтобы это на самом деле была его семья, чтобы эти подарки принадлежали ему по праву и чтобы сегодня действительно был день его рождения! Оказывается, это очень приятно — праздновать день рождения в кругу семьи!

— Ты как привык, Брет, — спросила Элеонора, — открывать подарки до или после завтрака?

— После, — не раздумывая, ответил Брет. По крайней мере, у него будет время собраться с духом.

Может быть, выпив несколько чашек крепкого кофе, он наберется храбрости.

Возле тарелки Саймона, кроме подарков, лежала стопка поздравительных телеграмм от многочисленных знакомых, которые ещё не знали о возвращении его старшего брата. Саймон открывал одну за другой, читал их вслух и вкратце комментировал содержание каждой:

— Машинка для нарезания сыра! Стоит шиллинг, и ни пенни больше. Это от Вивиен. Стоило приглашать ее в дорогой ресторан, когда я в прошлый раз был в Лондоне! Интересно, что Бобби делает в Шотландии? Он ненавидит горы, и его всегда поедом едят комары…. Гор и Бауман. С чего это они вздумали меня поздравлять? Напоминают про неоплаченный счет? Кто это — Берт Бурт? Я такого не знаю. Может, букмекер?

Когда Брету пришлось, наконец, распаковывать свертки — дальше тянуть уже было неприлично — оказалось, что все не так уж страшно. В основном, ему дарили то же, что и Саймону. Мистер Сэндел подарил обоим по старинному ситечку для чая, Беатриса — по серебряной фляжке, Элеонора — по хлысту, а близнецы — по записной книжке. Только чета Пеков сделала им разные подарки. Брет обнаружил в их свертке маленькую деревянную шкатулку, которая, когда поднимали крышку, наигрывала нехитрую мелодию. Брет, никогда в жизни не видевший музыкальной шкатулки и даже не знавший про их существование, пришел от нее в такой восторг, что совсем забыл про свое смущение.

— Это из Клер-парка, — сказала Беатриса.

Ее слова напомнили Брету о Лодинге, он вспомнил, кто он и почему здесь, и опустил крышку. Нежные колокольчики умолкли.

Сегодня днем ему предстоит окончательно продать душу черту. Так что нечего слушать трогательные наигрыши.

Процедура продажи души оказалась совсем не такой, как Брет ее себе представлял. Он наивно предполагал, что перед ним положат бумаги, он их подпишет, и на этом все кончится. Всего и дела-то минут на двадцать. Но церемония заняла несколько часов. Они с мистером Сэнделом уселись рядом за большим столом в библиотеке, и на рассмотрение Брета была представлена полная история экономической жизни Лачета. «Коссет, Тринг и Ноубл» отчитывались перед своим юным клиентом в том, как они управляли его состоянием прошедшие восемь лет.

У Брета голова шла кругом, но все же он с интересом следил за объяснениями мистера Сэндела и не мог не отдать ему должное: старик очень четко излагал все юридические и математические тонкости дела.

— Состояние вашей матушки уже, естественно, не так велико, как оно было в те старые добрые времена, когда оно ей досталось. Но состояние вполне обеспечит вам безбедную жизнь в Лачете. Как вы, конечно, заметили, положение дел в имении порой приближалось к критическому, но мисс Эшби категорически отказывалась занимать деньги под ваше будущее наследство. Она считала, что оно должно остаться в целости до вашего совершеннолетия.

Мистер Сэндел выкладывал перед Бретом различные финансовые документы, и тот впервые осознал, какие героические усилия приходилось делать Беатрисе, чтобы сводить концы с концами и поддерживать видимость благополучия, которую являл постороннему глазу Лачет.

— А что случилось вот в этот год? — спросил он, показывая пальцем на особенно низкую цифру общего дохода.

Мистер Сэндел полистал бумаги.

— А, помню! Это был неудачный год. Очень неудачный. Одна кобыла погибла, у двух других не было приплода, очень хороший жеребчик сломал ногу, Ужасный был год. Вообще, конный завод — дело очень ненадежное. Вот, например, в этом году, — костлявый палец мистера Сэндела ткнул в еще одну низкую цифру, — дела в Лачете шли замечательно, но никто не хотел покупать лошадей, и за однолеток на ярмарке не дали даже гарантированной цены. Тут уж как повезет. В тот раз не повезло. Но зато были и удачные годы, когда удавалось покрыть потери прежних лет.

На этом мистер Сэндел покончил с конным заводом и перешел к фермам: условия их аренды, повышение плодородия почв, характеристика арендаторов, основные культуры. Наконец, он дошел до финансового положения отдельных членов семьи.

— Ваш отец получал очень большое жалованье как инженер-консультант и предполагал получать его до конца своих дней. Поэтому он много тратил на имение и на лошадей, которыми увлекался как любитель. Покупал дорогих чистокровных кобылиц и тому подобное. А когда он погиб, оказалось, что ценных бумаг у него не так много, и все эти деньги ушли на оплату налога на наследство.

Мистер Сэндел показал Брету еще один документ, где было показано, как удалось заплатить этот налог, не закладывая имение.

— У мисс Эшби есть собственные средства, и себе она никакого жалованья из доходов Лачета не положила. Не считая, конечно, денег на домашние расходы. Двое старших детей получали содержание на свои личные нужды, которое с годами постепенно увеличивалось. Не считая нескольких личных лошадей, например пони, на которых ездят дети, конный завод является фамильной собственностью. Посылая Саймона или Элеонору покупать лошадей для последующей перепродажи, мисс Эшби давала им на это деньги, а доходы от продажи тренированных лошадей шли на поддержание Лачета. Правда, Саймон за последнее время купил не то одну, не то две лошади на деньги, выигранные на скачках, а Элеонора покупала лошадей на свои заработки инструктора верховой езды. Мисс Эшби вам, без сомнения, скажет, которые лошади принадлежат лично им. В наших документах они не значатся. Шотландских пони начала разводить мисс Эшби, и они — ее собственность. Вам все ясно?

— Да, — сказал Брет.

— Теперь обратимся к будущему. Банк советует вам оставить капитал вашей матери нетронутым — в виде акций. У вас есть против этого возражения?

«Мне не надо сразу большого куска, — говорил Брету Лодинг. — Я все равно пущу его на ветер. Это во-первых. А во-вторых, в банке все придут в страшное волнение. Нам вовсе ни к чему пугать банкиров. Я хочу получать небольшое недельное содержание до конца своей жизни, чтобы мне можно было плевать на наш профсоюз и на зануд-режиссеров с их придирками. А также на квартирных хозяек. Богатство, мой мальчик, состоит не в том, чтобы иметь много имущества, а в том, чтобы иметь возможность не делать того, чего делать не хочется. Не забывай этого. Богатство привлекательно тем, что можно на всех плевать с высокого дерева».

— И какой я буду получать доход с этих акций? — спросил Брет. Мистер Сэндел назвал цифру предполагаемого дохода.

Ну что ж, вполне достаточно. От этой суммы можно будет отстегнуть Лодингу его долю и еще останется достаточно на содержание Лачета.

— Не забудьте, что детям полагается содержание. А Джейн и Сандра к тому же скоро уедут в школу, и надо будет в течение нескольких лет платить за их обучение.

Брет удивился, узнав, какие незначительные суммы получают на свои расходы Саймон и Элеонора.

«Ну и ну, — подумал он, — на своем ранчо я получал больше за три месяца, чем им полагается на год». У него даже возникло немного снисходительное чувство к Саймону, который был так ограничен в деньгах, гораздо более ограничен, чем он сам.

— Не много же им положено, — сказал он мистеру Сэнделу. Старый адвокат посмотрел на него с удивлением и сухо сказал:

— Их содержание определяется общей суммой дохода.

— Я считаю, что теперь нужно будет его увеличить.

— Я с вами вполне согласен. Но вы не обязаны содержать двух взрослых людей. Это будет разбазариванием фамильного капитала. Они вполне способны зарабатывать себе на жизнь.

— Что же вы предлагаете?

— Я предлагаю немного увеличить содержание Элеоноры и выплачивать его до тех пор, пока она не выйдет замуж или не уедет из Лачета.

— Разве она собирается замуж?

— Мой мальчик, все девушки собираются замуж, особенно, если они так хороши собой, как ваша сестра. Но, насколько мне известно, конкретной кандидатуры у нее пока нет.

— Ясно. А как насчет Саймона?

— С Саймоном сложнее. До недавних пор он считал себя владельцем Лачета. Наверно, он скоро отсюда уедет, но пока он работает на конном заводе, можно сохранить его содержание — немного, как вы предлагаете, его увеличив.

— Нет, так не пойдет, — сказал Брет, которого удивило предположение мистера Сэндела, что Саймон обязательно уедет из Лачета. Саймон ни разу не выражал такого желания. — Я считаю, что он имеет право на долю капитала.

— Вы хотите сказать — моральное право?

— Да, моральное.

— Может быть, и так, но я с этим согласиться не могу. Нельзя раздавать капитал. Одно дело — назначить содержание; оно выплачивается из доходов. Но отдать часть основного капитала — это значит, разрушить финансовую структуру имения.

— В таком случае я предлагаю — если Саймон захочет уехать и завести собственное дело — дать ему заем из суммы основного капитала под номинальный процент. Я бы предпочел вообще не брать с него процентов, но вы ведь, наверно, скажете: только через мой труп!

Старик улыбнулся.

— Против этого у меня возражений нет. Я считаю, что все трудности у вас позади, и Лачет прочно стоит на своих ногах. Полагаю, что заем Саймону не вызовет особых затруднений. Зато мы не будем выплачивать ему содержание. Так какую же сумму мы им назначим?

Этот вопрос они решили очень быстро.

— Теперь о пенсионерах, — сказал мистер Сэндел.

— Пенсионерах?

— Речь идет о престарелых служащих, которые больше не могут работать и получают пенсии от Лачета.

Брет опять несказанно удивился. Глядя на длинный список пенсионеров, он подумал: неужели во всех английских поместьях тратят так много денег на стариков? Мистер Сэндел как будто считал это само собой разумеющимся: такая же простая порядочность, как платить подоходный налог. Он был против чрезмерной помощи молодым и здоровым членам семьи: пусть сами зарабатывают себе на жизнь. Но он считал естественным, что имение должно содержать стариков-служащих. Например, няню, которой исполнилось девяносто два года и которая живет в Шотландии; или старого конюха восьмидесяти девяти лет, живущего в Клере; или другого старого конюха, который живет в Гессгейте. Кроме того, в списке была повариха, которая работала в Лачете, пока ей не исполнилось шестьдесят восемь лет, а потом переехала к дочери в Хоршем. Дочери самой уже шестьдесят девять лет. И так далее.

Брет подумал о развязной блондинке в цветастом платье, которая так радостно приветствовала его в Лачете. Кто будет платить пенсию ей? Правительство?

Брет согласился продолжать выплату пенсий. Затем в библиотеку пригласили Саймона — ему тоже следовало подписать документы. Уставший за долгий и трудный день, Брет внутренне усмехнулся, заметив, как расширились глаза Саймона при взгляде на его, Брета, подпись. Саймон уже почти десять лет не видел этих характерных прописных букв — и вот они вызывающе смотрели на него со стола библиотеки. Вот так, приятель, будешь знать, как развлекаться по поводу смущения человека, которому приходится принимать подарки на чужом дне рождения.

Потом в библиотеку пришла Беатриса, и мистер Сэндел сказал ей об увеличении содержания старших детей и о намерении Брета предоставить Саймону заем на обзаведение. Когда Саймона посвятили в этот план, он задумчиво поглядел на Брета, и взгляд его ясно сказал: «Подкупить хочешь? Ничего не выйдет, приятель. Никуда я отсюда не уеду, и будешь как миленький платить мне содержание». Нет, Саймон явно предполагал и дальше жить в Лачете.

А вот у Беатрисы был довольный вид. По дороге в столовую она взяла Брета под руку и пожала ему локоть со словами: «Молодец, Брет!».

— За завтраком я поздравил вас обоих и пожелал всего наилучшего, — сказал мистер Сэндел, подняв бокал. — А сейчас мне хочется произнести тост. За Патрика, который не только вступил во владение своим наследством, но и принял на себя все вытекающие из этого обязательства.

— За Патрика! — хором повторили сидящие за столом.

— За Патрика! — последней сказала Джейн.

Брет посмотрел на нее. Она улыбнулась.

ГЛАВА 21

После обеда Саймон повез Сэндела на станцию. Когда они уехали, Беатриса сказала Брету:

— Если тебе не хочется весь день принимать поздравления, я возьму визитеров на себя. Мне все равно надо заняться счетами. А ты не хочешь помочь Элеоноре проездить лошадей? По-моему, она опять ушла на конюшню.

Брету очень хотелось поехать на прогулку с Элеонорой, но у него было еще более сильное желание: сегодня, в день, когда Патрик Эшби вступил бы в права наследования, ему хотелось пройти пешком на холм Десять буков по тропинке, по которой Патрик шел к морю в последний день своей жизни.

— Я тоже поеду с Бретом, — сказала Сандра, и Брет заметил, что Джейн остановилась в дверях, чтобы услышать, как он отнесется к этому предложению. Похоже было на то, что и она не прочь поехать с ними. Но Беатриса решительно пресекла домогательства Сандры, сказав, что Брет и так весь день провел в их обществе и, наверно, хочет от них отдохнуть.

— Почему же он не хочет отдохнуть от Элеоноры? — возразила Сандра.

Но Брет уверил ее, что собирается пройтись пешком один.

Чтобы не столкнуться с визитерами, он сразу завернул за угол дома и пошел мимо выгонов. В одном из них Элеонора гоняла на корде молодого жеребчика. Брет простоял под деревьями, наблюдая за ней и восхищаясь ее выдержкой и терпением, ее умением успокоить и заставить слушаться удивленного и негодующего однолетка, даже находясь от него на расстоянии длинного повода. А ее воздыхатель-доктор что-нибудь понимает в лошадях?

Холм Десять буков был покрыт ковром удивительно мягкой пружинистой травы. По такой траве Брет не ходил с детства. Он медленно шел вверх по склону, вдыхая напоенный травами воздух, глядя на бегущие по земле тени больших облаков. Потом он свернул с тропинки к вершине холма, где росли буки. Оттуда должен быть виден весь противоположный склон до обрыва над морем. Здесь лежал на траве Патрик Эшби наедине с жаворонками.

Проходя мимо заброшенной каменоломни, Брет увидел сидящего в тени кустов старика, который уплетал толстый ломоть хлеба, намазанный вареньем. Брет поздоровался с ним и прошел было мимо.

— Что-то ты зазнался, парень! — крикнул тот ему вслед.

Брет резко повернулся и вперился в лицо старика.

— Съездил в заморские страны и от старых друзей нос воротишь!

Старик откусил еще кусок, разжевал, проглотил и сказал, глядя на Брета из-под полей своей бесформенной фетровой шляпы:

— Много бы ты без меня нашел гнезд!

— Абель!

— Ага, узнал! — сердито сказал старик.

— Абель! Как я рад тебя видеть!

— Лежать! — прикрикнул старик на собаку, которая высунулась у него из-под полы обнюхать чужака.

Абель!

Брет никак не мог привыкнуть к мысли, что перед ним во плоти сидит человек, о котором он вчера читал в газете восьмилетней давности.

Видя, что Брет искренне рад встрече, Абель постепенно смягчился и признался, что узнал Брета издалека.

— Что, охромел?

— Да, прихрамываю.

— Сломал ногу?

— Да.

— Ну и ладно, ты, парень, никогда не был нытиком, — сказал Абель одобрительным голосом: дескать, сломал, так сломал, нечего об этом распространяться.

Брет сел на землю, оперся спиной о прочный забор, которым была обнесена каменоломня, чтобы овцы ненароком не упали в карьер, вынул портсигар и решил пока никуда дальше не ходить.

За следующий час он многое узнал о Патрике Эшби, но ничто из этого, что ему поведал Абель, не объясняло его самоубийства. Как и все, Абель был поражен смертью мальчика и отказывался верить, что тот наложил на себя руки. И сейчас радовался, что оказался прав.

Патрик никогда не был нытиком, даже если житуха совсем была невмочь.

Потом Брет проводил Абеля до купы буков и остался там сидеть, глядя вслед старику и собаке. После того, как они скрылись из вида, он еще долго сидел под буками, чувствуя, как в этом безлюдном месте, где слышался лишь шорох ветра в кронах деревьев, у него делается легче на душе. Потом он встал и пошел по зеленому склону вниз, пока не вышел на тропинку, которая вывела его назад к деревне.

Когда Брет спустился на дорогу, ветер донес до него знакомый звон железа, бьющего по железу. На секунду ему даже показалось, что он опять на ранчо Уилсона, что в горне краснеют угли, а за сараем — как ее? — Кора, ждет, когда он приберется в кузнице. Потом Брет вспомнил, откуда идет звон: вон из того домика у подножья холма. До вечера было еще далеко, и он решил пойти посмотреть английскую кузню.

Изнутри она мало отличалась от кузницы Уилсона, Только потолок был значительно ниже. Кузнец был один — его помощник наверняка был наемным работником и защищен законом о максимальной продолжительности трудового дня — и ковал подкову. Он кивнул Брету и продолжал заниматься своим делом Брет какое-то время молча глядел, как он работает, потом прошел в кузницу и стал качать меха. Кузнец поднял на него глаза и улыбнулся. Закончив подкову, он сказал:

— А я вас сначала против света не узнал. Очень рад опять видеть вас у себя в кузне, мистер Патрик.

— Спасибо, мистер Пилбим.

— Вы, вроде, ловчей обращаетесь с мехами, чем раньше.

— Мне пришлось довольно долго работать в кузнице.

— Да? Подумать только!

Кузнец вынул из горна раскаленную докрасна подкову и хотел заняться ею, но передумал и с ухмылкой протянул ее Брету. Тот принял вызов, взял молот и ловко выковал подкову. Мистер Пилбим, выступая в роли подручного, наблюдал за его действиями с критическим одобрением.

— Чудно! — сказал он, когда Брет бросил готовую подкову в ведро с водой. — Скорее уж ваш брат должен был бы добывать себе хлеб работой в кузнице.

— Почему?

— Да вы ведь никогда особенно не интересовались этим делом.

— А Саймон интересовался?

— Одно время его нельзя было выгнать из кузницы. Чего он только ни собирался выковать: от подсвечника до чугунных ворот для Лачета. Только ничего, помнится, не сделал, кроме крюка для ловли овец, да и то не очень-то хороший вышел крюк. Но в кузнице он околачивался целое лето.

— А которое лето, не помните?

— То самое лето, когда вы уехали. Я бы, может, и не вспомнил, которое, да только он был здесь — смотрел, как мы чиним колеса от телеги — в тот день, когда вы убежали. Я его вечером прогнал домой ужинать.

Брет стоял, разглядывая сделанную им подкову, а мистер Пилбим, видимо, решил, что пора и пошабашить.

— Надо бы ее повесить на стену, — сказал он, кивая на изделие Брета, — и под ней подписать: «Сделано Патриком Эшби». Хорошая работа. Лучше я и сам бы не выковал.

— Отдайте ее старому Абелю — пусть прибьет над дверью.

— Господь с вами, Абель железа в дом не допустит. Отпугнет его гостей.

— Дружит с домовыми, да?

— Послушать людей, так они ему стирают белье и убирают дом.

— С него станется, — сказал Брет. И пошел домой.

Значит, у Саймона есть алиби. Саймон в тот день на утесе не был. Он провел весь день в кузнице.

И никуда от этого не денешься.

По дороге домой Брет встретил возле выгонов Джейн. Ему показалось, что она специально его поджидала — зачем еще ей там околачиваться? Она разговаривала с Хани и ее жеребенком, и при появлении Брета не попыталась, как обычно, тут же удрать.

— Привет, Джейн, — сказал Брет и тоже остановился возле кобылы с жеребенком. Лицо у Джейн пылало, и она явно была сильно взволнована. Пусть соберется с духом.

— Ну что, пошли домой? Скоро ужин, — наконец сказал Брет, видя, что Джейн не в силах заговорить сама.

Девочка перестала гладить кобылу и решительно повернулась к Брету.

— Я хотела тебе что-то сказать. Можно?

— Тебе что-нибудь нужно?

— Нет-нет, ничего не нужно. Просто, когда ты приехал из Америки, я вела себя нехорошо по отношению к тебе и хочу извиниться.

— Ну что ты, моя девочка, — проговорил Брет. Ему хотелось прижать ее к груди.

— Я не то чтобы нарочно это делала, — продолжала Джейн, умоляюще глядя на него, — я просто… это потому что…

— Я знаю почему.

— Знаешь?

— Конечно, знаю. И вполне тебя понимаю.

— Правда?

— Ты была обижена за Саймона. Это говорит о том, что у тебя справедливое сердечко.

— Так ты принимаешь мои извинения?

— Конечно, принимаю, — с серьезным видом сказал Брет и протянул ей руку.

По дороге Джейн чинно шла рядом и, как взрослая, обсуждала, какую цену дадут на ярмарке за жеребенка Хани и как его надо назвать. Они так увлеклись, придумывая разные клички, что Джейн скоро забыла свое смущение, и к дому они подошли, весело и непринужденно болтая.

В дверях показалась Беатриса.

— Не очень-то вы спешите, ребятки, — сказала она, окинув их внимательным взглядом. — А ужин уже на столе.

ГЛАВА 22

Итак, Брет завоевал Лачет и расположение всех его обитателей — всех, кроме Саймона.

В воскресенье он пошел со всеми в церковь и героически вынес полуторачасовой обстрел любопытными взглядами. Кроме нонконформистов и трех детей, заболевших корью, в церковь явилось все население Клера. Беатриса даже показала Брету нескольких прихожан, которые по воскресеньям обычно собирались для молений в кирпичном сарае на другом конце деревни, но которые на этот раз решили смириться с ненавистным ритуалом и порядками английской церкви, чтобы самолично разглядеть восставшего из мертвых Патрика Эшби. Что касается ортодоксальных англичан, то и среди них в церкви были такие, которые не переступали ее порога с крестин своего последнего ребенка. Явилась даже Лана Адамс, которая, по общему мнению, не была ни в церкви, ни в молельне со времени своих собственных крестин, состоявшихся в кирпичном сарае лет двадцать тому назад.

Брет сидел на скамье между Беатрисой и Элеонорой, а Саймон — по другую руку от Беатрисы. Сандра и Джейн сидели за Элеонорой. Сандра упивалась всеобщим вниманием и с увлеченным видом пела гимны. Джейн взирала на прихожан с холодным неодобрением. Брет перечитывал надписи над урнами предков Эшби и слушал, как викарий тихим голосом потчевал жителей Клера очередной порцией абстрактных рассуждений. То, что он говорил, нельзя было назвать проповедью в обычном смысле слова. Скорее, он размышлял вслух. Если закрыть глаза, покажется, что сидишь в кресле перед камином и слушаешь его рассуждения. Брет вспомнил проповедников, служивших воскресные службы в приюте: одни громко взывали к Всевышнему, другие как бы беседовали с ним один на один, третьи разыгрывали целое представление, то повышая, то понижая голос, как декламаторы-любители, четвертые были с Богом вроде бы на ты и за руку, а пятые ломались и эстетствовали. Джордж Пек выигрывал по сравнению со всеми ними. Казалось, что он совсем не думает о себе, что в церковной карьере его меньше всего привлекает обязанность выступать перед паствой с амвона.

После службы Брет был приглашен в дом викария на обед. Но сначала ему пришлось выслушать поздравления жителей Клера. Беатриса вышла из церкви вместе с ним, чтобы помочь ему вынести это нелегкое испытание, но ее отвлекла миссис Глум, и Брет оказался брошенным на произвол судьбы. При виде устремившихся к нему незнакомых людей его охватила паника. Впереди наступала женщина с румяным лицом и в шляпе, украшенной букетиком искусственных розочек. Кто это? Как ему себя с ней вести? Он же понятия не имеет, кто она такая и кто такие все эти люди, явно ожидающие своей очереди поздравить его.

— Это — Сара Гудвин, которая приходила к нам помогать при большой стирке, помнишь? — услышал он голос Элеоноры. Со светской непринужденностью она провела его от одной группы прихожан к другой, вполголоса представляя каждого: «Гарри Уоттс. Чинил наши велосипеды»; «Мисс Марчант. Учительница нашей школы»; «Миссис Степли. Акушерка»; «Томми Фит. Работал у нас в саду»; «Миссис Стэк. Совет сельских ремесел».

Элеонора благополучно проводила Брета до калитки, которая вела в сад викария, открыла ее, легонько подтолкнула его в спину и сказала:

— Ну вот и все. Добрались до «укромки».

— До чего?

— Неужели забыл? Когда мы играли в прятки, место, где никто не мог тебя найти, называлось «укромка».

«Рано или поздно, — думал Брет Фаррар, идя по дорожке к дому викария, — ты споткнешься на чем-нибудь таком, от чего не отговоришься забывчивостью».

За обедом Брет и викарий больше помалкивали и слушали Нэнси, но Брет чувствовал себя легко и непринужденно. После обеда он пошел с викарием прогуляться в саду. Тот расспрашивал его, как он жил эти восемь лет вдали от Лачета и внимательно слушал ответы. Одним из многочисленных достоинств Джорджа Пека было умение слушать собеседника.

В понедельник Брет поехал в Лондон в ателье Гора, Бауена и Уолтерса, где его усадили в кресло и сначала показывали рулоны тканей издалека, а потом подносили их поближе, чтобы он мог пощупать и разглядеть ее рисунок и оценить качество. Уолтер снял с него мерку, а Гор и Бауен заверили его, что через одну-две недели у него будет гардероб, которого не постыдится самый взыскательный английский джентльмен. Брет с изумлением узнал, что рубашки Эшби шьют на заказ. Он был рад, что смог явиться в ателье в приличном костюме, который ему сшил портной мистера Сэндела. Но он никак не ожидал, что ему выразят сочувствие по поводу дорогой американской рубашки, которую он надел под этот костюм. Однако, в чужой монастырь…

Брет заказал и рубашки.

Он пообедал с мистером Сэнделом, а потом они вместе съездили в банк, где их принял управляющий. Брет снял со своего счета изрядную сумму денег и послал пачку банкнотов заказным письмом Алексу Лодингу. Так они договорились: никаких переводов, наличные в конверте. И никаких телефонных разговоров. Ничего, кроме анонимных пачек денег в конверте.

Этот первый платеж своему соучастнику оставил во рту Брета неприятный вкус. И это не был только вкус клея на конверте, который он лизнул, прежде чем его запечатать. Он зашел в пивную и выпил кружку пива, но неприятное чувство не проходило. Тогда он сел на автобус двадцать четвертого маршрута и поехал в Пимлико взглянуть на свою прежнюю квартиру. И ему сразу стало легче.

Брет уехал поездом, отходившим в 16.10, и на станции Гессгейт его встретила Элеонора на «блохе». Как это было не похоже на тот первый день! Он уже не страшился встречи с Элеонорой, и она не представляла собой неведомой опасности.

— Думаю, ну зачем ему дожидаться автобуса, когда я могу его встретить, — сказала Элеонора, когда он сел в машину рядом с ней и они тронулись в путь. — Теперь тебе долго не надо будет никуда уезжать.

— Это верно. Только вот на примерку и к зубному врачу.

— Ну, это на один день: утром туда, вечером обратно. Может быть, еще надо будет поехать встречать дядю Чарльза. А до тех пор можно жить потихоньку и никуда не спешить.

И Брет стал потихоньку жить в Лачете.

По утрам он проезживал лошадей или тренировал их на препятствиях. Ездил на верховые прогулки с Элеонорой и ее учениками из Клер-парка и так благотворно повлиял на Тони Тоселли, что тот в один прекрасный день явился на урок в новеньком с иголочки костюме для верховой езды, который отец наконец купил ему, не устояв перед пространными и пылкими телеграммами, подобных которым еще никто не отправлял с почты Клера. Брет гонял на корде жеребчика-однолетку и наблюдал, как Элеонора приучает молодого чистокровного скакуна элегантно ступать и красиво держать голову. Почти весь день Брет проводил рядом с Элеонорой, а по вечерам они обсуждали, чем займутся завтра с утра. Беатриса радовалась их дружбе, но она жалела, что они мало общались с Саймоном, который все чаще отлучался из дома от завтрака до ужина. Утром он тренировал Тимбера или Скапу, а потом под тем или иным предлогом уезжал в Вестовер и там обедал в ресторане. Иногда, когда он заявлялся к ужину, Беатрисе казалось, что он не совсем трезв. Но дома он пил мало — разве что вместо обычно одной выпьет две рюмки. И она решила, что ей мерещится. Саймон был то мрачен, то чрезмерно весел, но в этом не было ничего нового, он всегда отличался непостоянством настроения. Беатриса считала, что он сбегает из дома от трудной для него ситуации, и надеялась, что с течением времени он поладит с Бретом так же хорошо, как и Элеонора.

— Тебе надо выступить в каком-нибудь виде соревнований в Бьюресе, — как-то сказала Брету Элеонора. — А то будет выглядеть очень странно.

— Я могу выступить на пони — как предлагала Сандра.

— Ну, это просто забава. Никто не принимает этот забег всерьез. Тебе надо выступить в скачках с препятствиями на какой-нибудь нашей лошади. К тому времени будет готов твой собственный костюм для верховой езды. Ну так как?

— А на какой лошади мне выступать?

— Ну, после Тимбера самая резвая лошадь у нас — Шеврон.

— Но Шеврон же принадлежит Саймону!

— Ничего подобного. Его купила Беатриса на заводские деньги. А ты вообще когда-нибудь выступал на скачках?

— Да, много раз. Но это были небольшие местные скачки. И призы там были пустяковые.

— Кажется, Беатриса собирается записать Шеврона на забег полукровок, но это не значит, что ему нельзя будет под конец дня выступать в скачках с препятствиями. Он — комок нервов, но прыгает прекрасно и резвость у него отличная.

За ужином они сообщили свой план Беатрисе, и она с ними согласилась.

— Какой у тебя жокейский вес, Брет?

— Шестьдесят два килограмма.

Беатриса задумчива поглядывала на орудующего ножом и вилкой Брета. Слишком уж он худ. Правда, Эшби вообще не склонны к полноте, но у Брета какая-то нездоровая худоба. А по вечерам у него особенно утомленный вид. Как разделаемся с совершеннолетием, надо будет показать его хирургам — может быть, можно что-нибудь сделать с ногой. Наверно, это из-за нее он кажется не прости худым, а изможденным. Хромота его, конечно, беспокоит — и физически, и морально. Надо посоветоваться с Питером Спенсом: он наверняка знает хорошего хирурга.

Беатриса с радостью обнаружила, что у Брета есть то, чего явно не хватало Саймону — широкий интерес к животному по имени «лошадь». Саймон неплохо разбирался в разведении, но только постольку, поскольку это касалось его личных интересов, теоретически же его знания исчерпывались информацией, почерпнутой из журнала «Бега и скачки». Брет же читал книги по коневодству с таким увлечением, словно это были детективные романы. Как-то вечером, зайдя в библиотеку, чтобы выключить свет, который кто-то, видимо, оставил гореть, Беатриса нашла там Брета с племенной книгой в руках. Он сказал ей, что пытается проследить родословную Хани.

— Это не та книга, — сказала Беатриса и нашла ему нужную.

Занятая своими делами, она вскоре забыла про Брета и родословную Хани. Но через два часа она заметила, что в библиотеке все еще горит свет, и пошла посмотреть, чем занят Брет. Он обложился книгами и был так поглощен своими изысканиями, что даже не услышал, как вошла Беатриса.

— До чего же это интересно, — сказал он, разглядывая фотографию жеребца Бенд-ора. Другие тома тоже были раскрыты на фотографиях лошадей, которые ему особенно нравились, и стол в библиотеке был похож на развал букиниста, старающегося привлечь внимание покупателей.

— Тут нет моей любимой фотографии, — сказала Беатриса, окинув взглядом разложенные на столе племенные книги, и сняла с полки еще один том. Обнаружив полнейшее невежество Брета в истории английской чистокровной верховой лошади, она рассказала ему, как выводилась эта порода и показала фотографии исходного материала: арабских, текинских и берберийских верховых лошадей. В полночь на полу библиотеки оказалось больше книг, чем на полках, а Брет с Беатрисой были страшно довольны друг другом.

После этого, если Брет исчезал из вида, его находили в библиотеке, где он или прослеживал по племенным книгам родословную какой-нибудь лошади или просто разглядывал фотографии знаменитых скакунов.

Брет любил разговаривать с Греггом и прислушивался к каждому его слову. Вскоре Грегг начал оказывать ему такое уважение, которого никогда не удостаивался Саймон. В его отношении к Брету не было и следа настороженности, которую главный конюх мог бы проявлять по отношению к новичку в коннозаводческом деле, который к тому же был его хозяином. Грегг видел, что Брет искренне увлечен лошадьми, понимает, что многого о них не знает, и готов учиться. Беатриса улыбалась, когда, проходя мимо сбруйной, слышала монотонный голос Грегга и редкие односложные замечания Брета.

— Черта два, говорю, я дам вам ее застрелить: через месяц эта лошадь будет здоровехонька. Еще не хватало пустить на корм вашим проклятым собакам такую прекрасную кобылу — слишком жирно им будет. И что вы думаете?

— Что?

Беатриса благодарила судьбу за то, что не только вернула ей племянника, но и за то, что она вернула его именно в таком виде. Перебирая в уме возможные обличья взрослого Патрика, она не переставала удивляться, что он получился как по заказу — именно таким, каким бы ей хотелось его видеть. Конечно, он чересчур молчалив и скрытен. Но в его обществе, даже не зная его как следует, чувствуешь себя спокойно. И уж конечно, легче иметь дело с его бесстрастностью, чем со взрывчатой переменчивостью Саймона.

Беатриса написала длинное письмо дяде Чарльзу, которое он должен был получить в Марселе. В письме она подробно описала его нового внучатого племянника, ведь в телеграммах так мало можно было сказать, и конечно, Чарльз вряд ли оценит то, что Брет любит лошадей и умеет с ними обращаться. Сам он лошадей терпеть не мог, считая их безгранично тупыми, неуравновешенными и лишенными всякого соображения животными. Чарльз как-то заявил, что любой трехмесячный ребенок, не страдающий врожденными дефектами умственного развития, скорее сообразит, что к чему, чем самый умный чистокровный конь. Чарльз любил кошек и, если его удавалось заманить в конюшню, он тут же отыскивал кошку, брал ее на колени и сидел с ней где-нибудь в сторонке, пока не заканчивался осмотр лошадей. Он и сам был похож на кота: большой, мягкий, с пухлым круглым лицом. У него почти не было морщин, и он лишь слегка щурился, чтобы удержать монокль, который он поочередно вставлял то в один глаз, то в другой в зависимости от того, какая рука у него была свободна. И хотя Чарльз был высок ростом, он так мягко ступал на своих больших ногах, словно ничего не весил.

Чарльз любил родной дом в Англии и родных людей, но говорил, что сам он принадлежит к прошлому, более мужественному веку, когда лошадь была просто средством передвижения и могла переносить большие тяжести, и когда не нужны были жокеи с цыплячьими костями, чтобы никчемные чистокровки могли перепрыгивать через бессмысленные и никому не нужные препятствия.

Голодный кот все равно прыгнет выше и дальше любой лошади, и его к тому же не надо этому специально обучать.

Но внуков своего брата Чарльз обожал до последней цыплячьей косточки. И потому-то Беатриса так подробно писала ему, каким замечательным парнем оказался Патрик.

«Всего за две недели он превратился из незнакомца в своего человека — настолько своего, что мы его просто не замечаем. И дело вовсе не в том, что он сознательно держится в тени. Нет, он совсем не тушуется — он просто чувствует себя дома. Даже наши деревенские соседи уже перестали поглядывать на него с нездоровым интересом и ведут себя с ним так, точно он никогда никуда не уезжал. Он неразговорчив, но у него живой ум и порой он может отпустить прямо-таки уничтожающую реплику. Однако его собеседник не чувствует себя обиженным, потому что сарказм облечен в чрезвычайно мягкую форму. Речь у него правильная с небольшим американским акцентом, то есть он немного растягивает гласные. Но у него это совсем не похоже на то, что иногда делает Саймон. Брет растягивает гласные просто потому, что он привык так говорить, а не для того, чтобы выразить пренебрежение.

Брет покорил нас, но, главное, он покорил Джейн, которая считала, что его возвращение — несправедливость по отношению к Саймону. Несколько дней она избегала Брета, но потом капитулировала. Сандра же с самого начала приняла его с распростертыми объятиями, но Брет реагировал на это довольно прохладно. По-моему, ему не нравилось, что она с такой готовностью переметнулась к нему от Саймона, и сейчас Сандра умерила свои восторги.

Джордж Пек вроде бы вполне его одобряет, но, кажется, не может простить ему многолетнего молчания. Конечно, мне тоже нелегко это простить. Честно говоря, я нахожу это молчание необъяснимым. Видимо, надо попытаться понять, как велико было смятение, которое выгнало его из дома.

Саймон ведет себя безукоризненно. Он воспринял случившееся с поразительным мужеством и благородством. Но мне кажется, что в глубине души он очень несчастлив и не узнает в оттеснившем его на второе место Патрике брата, которого он так любил. Своим молчанием Патрик навредил больше всего Саймону. Остается думать, что он вообще не собирался к нам возвращаться. Я пыталась его расспрашивать, но мне не удалось вызвать его на откровенность. Он ребенком был склонен к замкнутости, а сейчас стал еще более сдержанным. Может быть, он будет более откровенным с тобой.

Мы тут готовимся к выставке в Бьюресе. Могу тебя порадовать — она состоится за три дня до прибытия твоего парохода. Мы надеемся не ударить в грязь лицом на соревнованиях. У нас есть три новые, очень приличные лошади. Посмотрим, как они себя покажут. Лачету реклама не повредит. Патрик отказался выступать на соревнованиях, предоставив пожинать лавры Саймону и Элеоноре — да, собственно, они им по праву и принадлежат. Этот жест, на мой взгляд наиболее полно выражает суть Патрика».

ГЛАВА 23

Поскольку на скачках на Тимбере собирался выступать Саймон, Брет предоставил ему тренировать жеребца, а сам занялся другими лошадьми. Но бывали дни — и в последнее время это происходило все чаще — когда Саймона весь день не было дома и кому-то надо было проезживать Тимбера. Сам себе в том не признаваясь, Брет радовался каждой такой возможности. Ему нравились почти все лошади в конюшне, хотя некоторых он и презирал, но с особой симпатией относился к впечатлительному Шеврону, доброй благоразумной Скапе и старому Бастеру, который утратил иллюзии молодости, сохранив добрый нрав. Но Тимбер стоял особняком. Единоборство с коварной лошадью приносило Брету огромное удовольствие. Тимбер задавал загадки и Тимбер рождал в нем восторг победы.

Брет был твердо намерен отучить Тимбера от его повадки сбрасывать седока с седла, но пока ничего не предпринимал. Нельзя было подорвать в лошади уверенность в себе перед соревнованиями в Бьюресе. Придет день — Брет уж об этом позаботится — когда Тимбер получит жестокий урок. А пока что пусть Саймон выступает на лошади, исполненной высокомерной самоуверенности. Поэтому Брет обращался с Тимбером весьма мягко, но исподволь присматривал место, где Тимбера, когда придет время, можно будет вылечить от его преступных замашек. У буков на холме не было достаточно низко нависших ветвей, да к тому же на вершине холма не удастся развить нужную скорость. Брет искал открытое место и отдельно растущие деревья с низко нависшими ветвями,которые прельстили бы Тимбера возможностью расправиться с седоком. Тут-то Брет его и проучит. Брет вспомнил, что Тимбер совершил свое самое гнусное деяние в Лерридж-парке: надо поискать похожее место в Клер-парке и его окрестностях.

— А что, директор школы разрешает нам ездить верхом в парке? — спросил он Элеонору, когда до выставки в Бьюресе еще оставалось семь дней.

— Он не возражает против этого, только просит не заезжать на спортивные площадки. Собственно говоря, они не устраивают спортивных игр; по их мнению, всякое организованное предприятие вредно для детской психики, если только его не организовали русские у себя в России. Но в целях рекламы они поддерживают спортивные площадки в порядке.

В следующий раз Брет направил Тимбера на противоположный склон долины и проскакал с ним легким галопом по мягкой ухоженной траве Клер-парка, зорко следя за тем, чтобы не оказаться около деревьев. Потом он шагом проехал мимо некоторых из них, прикидывая высоту нижних ветвей. Тимбер воспринял этот маневр с недоумением и одновременно жадным интересом. Казалось, можно было проследовать ход его мыслей: «Что это значит? Зачем человек разглядывает большие деревья?» Наделенный, как все лошади, выдающейся памятью, Тимбер отлично помнил, какие восхитительные возможности таят в себе большие деревья, но, будучи всего только лошадью, не мог понять, с чего вдруг седок проявляет к ним интерес.

Изящно выступая, Тимбер послушно подходил к каждой группе деревьев, пока они не приблизились к большому дубу, представлявшему собой гордость Клер-парка. Оказавшись в тени его широко раскинувшейся кроны, Тимбер вдруг уперся в землю передними ногами и испуганно фыркнул. «Странно, — подумал Брет. — Что помнит конь об этом дереве? Что его в нем пугает?» Брет поглядел на сторожко стоявшие уши лошади. А может быть, он ничего не помнит? Может быть, он увидел что-нибудь в траве?

— Вы всегда так подкрадываетесь к девушкам? — Раздался голос, и из травы приподнялась Шейла Парслоу. Опершись на локоть, она оглядела лошадь и всадника. Брет был удивлен, застав ее одну. — Вы ездите только на этой черной бестии?

— Да нет, — ответил Брет. — На других лошадях тоже.

— Вы случайно не меня искали в парке?

Брет ответил, что он искал место, где можно было бы отучить Тимбера от вредных замашек.

— А какие у него вредные замашки?

— Он имеет обыкновение нырять под низко нависшие ветви деревьев и сбрасывать таким образом седока с седла.

Мисс Парслоу села повыше и с интересом посмотрела на лошадь.

— Да! А я и не думала, что бывают такие сообразительные животные. А как вы собираетесь его от этого отучить?

— Я хочу сделать так, чтобы ему неповадно было нырять под низкие ветки.

— То есть вы его побьете, если он попытается это сделать?

— Нет-нет. Это нисколько не поможет.

— Отхлещете после?

— Нет. У него может не возникнуть никакой связи между трепкой и деревом. — Брет провел хлыстом по холке Тимбера, и тот пригнул голову.

— Вы не представляете, какие странные ассоциации возникают у лошадей.

— Очень может быть. Ну и как же вы собираетесь его проучить?

— Я позволю ему промчаться во весь опор мимо какого-нибудь соблазнительного дерева, а когда конь под него свернет, изо всех сил хлестну его по животу — так, чтобы он это запомнил на всю жизнь.

— Ой, так нельзя! Ему же будет больно. Бедняжка Тимбер!

— Больно будет мне, если я не успею вовремя соскользнуть с седла, — сухо сказал Брет.

— И вы думаете, это его образумит?

— Надеюсь. Когда он в следующий раз увидит подходящее дерево, он вспомнит, как ему было больно.

— Но он вас возненавидит.

Брет улыбнулся.

— Скорее всего он не поймет, что это моих рук дело. Вряд ли он даже свяжет эту боль с хлыстом. Лошади не умеют думать логически, как люди.

— И что же он подумает? Кто причинил ему эту боль?

— Скорей всего он подумает, что это сделало дерево.

— Я всегда считала, что лошади — очень глупые животные.

Тут Брет сообразил, что он давно не видел Шейлу на верховых прогулках, которые организовывала Элеонора. Да и вообще он за последнее время ни разу не встречал девушку в конюшне.

— Ну и как продвигаются уроки верховой езды? — спросил он.

— Никак. Я их бросила.

— Совсем?

— Ага.

— Но у вас же начало получаться! Элеонора говорила, что у вас дело пошло на лад.

— Да не очень-то пошло. — Шейла принялась жевать травинку, с усмешкой глядя на Брета. — Кроме того, мне нет больше нужды околачиваться на конюшне. Если мне надо повидать Саймона, я знаю, где его найти.

— Где же? — спросил Брет, не в силах превозмочь любопытства.

— В баре на втором этаже «Ангела».

— В Вестовере? Разве вам разрешают ездить в Вестовер, когда вам вздумается?

— Я езжу в Вестовер к зубному врачу. — Шейла хихикнула. — То есть, ездила. Конечно, в первый раз директор сам записал меня на прием. А потом я просто стала ему говорить, когда доктор велел мне прийти в следующий раз. У меня тридцать зубов, и пока он их все вылечит, тут и каникулы начнутся. — Она засмеялась. Зубы у нее были на редкость белые и здоровые. — А тут я жду автобуса в Вестовер. Можно было поехать на предыдущем, но на этом очень симпатичный кондуктор. Уже приглашал меня в кино. Если бы Саймон по-прежнему притворялся, что не замечает моего существования, может быть, я и занялась бы этим кондуктором — видели бы вы, какие у него ресницы! — но раз уж Саймон перестал заноситься, пожалуй, кондуктору ничего не перепадет. — Она жевала травинку, вызывающе глядя на Брета. — С Саймоном у нас теперь дружба.

— Да?

— А вы случайно не соблазнили дочку Гейтса, как я вам советовала?

— Нет.

— Странно. Он явно ее сторонится. Да и к вам не очень-то расположен. Вот я и подумала, что вы отбили у него Пегги. Но, наверно, дело в том, что вы отбили у него Лачет.

— Вы так опоздаете на автобус.

— Вы тоже умеете поставить человека на место, только по-другому, чем Саймон.

— Я просто хотел сказать, что автобус уже показался около кузницы. Еще три-четыре минуты — и он будет у ворот Клер-парка.

— Что?! — взвизгнула Шейла и так стремительно вскочила на ноги, что Тимбер шарахнулся в сторону. — Господи! Как же я так? Ой-ой-ой!

Подвывая от отчаяния, она помчалась к воротам парка. Брет смотрел, как большой зеленый автобус проехал мимо Лачета и замедлил ход у ворот Клер-парка. Кажется, она на него все-таки успеет, и ее день не пройдет зря. Она найдет Саймона в «Ангеле». В баре на втором этаже.

Оказывается, Саймон проводит дни в кабачке в Вестовере. Тут нечему радоваться, но нечему и удивляться. Чему Брет удивлялся, так это внезапной «дружбе» между Саймоном и Шейлой Парслоу. Раньше Саймон считал Шейлу низкоорганизованной формой материи. Каждый раз, когда о ней заходила речь, он бросал какую-нибудь уничтожающую реплику, а в ее присутствии делал вид — как она справедливо отметила — что не замечает ее существования. Что же заставило Саймона не только терпеть ее общество, но даже вести с ней «дружбу»? Девчонка явно говорила правду. Ее слова подтверждала ее самодовольная мина. И, в конце концов, если бы Саймон хотел от нее избавиться, ему достаточно было бы сменить питейный дом. Пивных в Вестовере хватало, причем в большинство из них женщинам — и тем более девушкам — не было доступа. Однако Саймон околачивался в «Ангеле», где собиралось дамское общество.

Брет попытался представить себе, о чем Саймон разговаривает с Шейлой, но это ему не удалось.

Что же случилось с Саймоном, который очень разборчив в своих знакомствах? Почему он вдруг стал терпеть общество Шейлы? И проводить с ней по нескольку часов подряд?

Может быть, он пытается таким образом отомстить семье за крушение своих надежд? Дескать, вам я не нужен, ну и пусть, чем мне Шейла Парслоу не подружка? Как говорят обиженные дети: «Вот умру, тогда пожалеете!» В Саймоне много ребяческого.

Кроме того, судя по всему, в Саймоне сильна и практическая жилка. Шейла Парслоу — богатая наследница, а Саймон нуждается в деньгах. Но все же Брету не верилось, чтобы Саймон мог продаться за деньги и связать жизнь с безмозглой потаскушкой.

Брет пустил Тимбера шагом и всю дорогу домой размышлял над странностями характера Саймона, но, как всегда, не смог прийти к какому-нибудь выводу.

Брет сдал Тимбера на руки Артуру, приказав ему хорошенько растереть лошадь, и пошел с Элеонорой посмотреть на жеребенка, только что родившегося у Регины.

— Ну не молодец ли старуха! — воскликнула Элеонора, глядя на новорожденного, который, шатаясь, переступал на тонких длинных ножках. — Еще один чудный жеребенок! То-то у мамаши такой самодовольный вид. Вот уж лет двадцать на ее жеребят приходят полюбоваться будущие покупатели. По-моему, она для того их и рожает, чтобы ею каждый год заново восхищались. Сами-то жеребята ей совсем ни к чему.

— По-моему, он ничем не лучше жеребенка Хани, — сказал Брет, без особенного восторга разглядывая новорожденного.

— Далась тебе эта Хани!

— Подожди, еще увидишь, какое чудо она принесет от нового жеребца. Это будет не жеребенок, а событие.

— Ты просто до неприличия влюблен в Хани.

— Ты повторяешь слова Беатрисы.

— А ты откуда знаешь?

— Я сам слышал, как она это сказала.

Они посмеялись. Потом Элеонора проговорила:

— Как хорошо, что ты живешь с нами, Брет.

Естественней было бы сказать: «Как хорошо, что ты вернулся, Патрик», — подумал Брет. Но Элеонора, видимо, не заметила, как странно она выразилась.

— А этот доктор поедет в Бьюрес? — спросил Брет.

— Вряд ли. Он слишком занят. А почему ты о нем вспомнил?

Этого Брет и сам не знал.

Они так долго ходили по выгонам, что опоздали к чаю. Джейн старательно и точно играла на рояле вальс Шопена и с нескрываемым облегчением прекратила свои музыкальные занятия, когда Брет и Элеонора вошли в столовую.

— Как ты думаешь, Элеонора, двадцать пять минут сойдут за полчаса? — спросила она. — Даже двадцать пять минут с половиной.

— Сойдут, сойдут, дай только нам спокойно поесть.

Джейн слезла со стула, сняла очки, которые придавали ей сходство с совой, и мгновенно исчезла в дверях.

— Сандра больше заботится о «выразительности», а фальшивые ноты ее не волнуют, а для Джейн главное — точность. Уж не знаю, что бы сказал Шопен: кто из них хуже, — сказала Элеонора, намазывая толстый слой масла на толстый кусок хлеба, похоже, она сильно проголодалась.

Брет с удовольствием смотрел, как изящно и неспешно она разливает чай. Рано или поздно этой жизни придет конец: либо Саймон осуществит свой план разоблачения, либо он сам выдаст себя неосторожным словом, — и тогда больше не будет Элеоноры.

Этого он, кажется, боялся чуть ли не больше всего.

Они ели молча, как близкие люди, которым не надо поддерживать разговор, время от времени высказывая какое-нибудь пришедшее в голову соображение.

— Ты узнал у Беатрисы, в чем ты будешь выступать на скачках? — спросила Элеонора.

Брет ответил, что забыл.

— Давай сходим в сбруйную, посмотрим, в каком состоянии экипировка.

И они пошли обратно на конюшню. В сбруйной никого не было: Грегг ушел домой ужинать. Но Элеонора знала, где он прячет ключи.

— Свитер совсем истрепался, — сказала она, разложив свитер и бриджи на столе. — Экипировку вообще-то шили для папы, а потом ее немного ушили для Саймона — он тогда был тоньше, чем сейчас. А когда он вырос и раздался, опять пришлось ее расставлять. Да, свитер и бриджи совсем износились. Может быть, теперь мы сможем…

Элеонора оборвала себя на полуслове.

— Конечно, надо сшить новую.

— По-моему, лиловый с желтым — очень хорошее сочетание цветов, но когда краски линяют, то делаются совсем безобразными. Саймон зимой синеет от холода, и он уверяет, что наши цвета задуманы в тон его физиономии.

Они рылись в сундуке, доставая оттуда один за другим сувениры прежних соревнований. Потом обошли сбруйную, разглядывая приколотые к стене розетки, под каждой из которых была бумажка, сообщающая, где эта розетка была завоевана. Наконец Элеонора закрыла сундук и сказала:

— Пора идти ужинать.

Она заперла сундук и повесила ключ на гвоздик.

— Свитер и бриджи возьмем с собой. По-моему, они тебе будут как раз впору — вы с Саймоном примерно одного сложения. Надо только их погладить.

Элеонора взяла экипировку и они вместе вышли из сбруйной. На пороге они столкнулись с Саймоном.

— А, ты вернулся, Саймон, — сказала Элеонора и осеклась, увидев лицо брата.

— Кто ездил на Тимбере? — задыхаясь от ярости, спросил Саймон.

— Я, — ответил Брет.

— Тимбер — моя лошадь. Кто тебе дал право хватать его?

— Надо же было кому-то его проездить, — спокойно ответил Брет.

— Никто, кроме меня, не смеет проезжать Тимбера. Никто, ясно? Раз я буду на нем выступать, то я и решаю, когда его надо проездить, и я делаю это сам.

— Послушай, Саймон, что за вздор ты несешь? — вмешалась Элеонора. — Во всяком случае…

— Заткнись! — злобно прошипел Саймон.

— Нет, не заткнусь! Все эти лошади принадлежат Брету, и решать, кому, когда и что с ними делать — это его право.

— Я сказал, заткнись! Я не допущу, чтобы какое-то неотесанное бревно из американского захолустья портило чистокровную лошадь!

— Саймон, опомнись!

— Явился Бог знает откуда и лезет командовать в конюшне, словно прожил здесь всю жизнь!

— Саймон, ты, наверно, пьян. Как можно так говорить с родным братом?

— Братом? Это ничтожество — мой брат? Дуреха, Да он вообще никакой не Эшби. Бог знает, кто он и откуда взялся. Небось, чей-нибудь конюх. Вот пусть и чистит навоз, а не разъезжает по округе на моих лучших лошадях. Слышишь, шваль, не смей касаться моих лошадей! Я сам распоряжусь, чтобы их проездили, и проезживать их будешь не ты. У нас хватает конюхов и без тебя.

Саймон бросал злобные слова в лицо Брету, стоя прямо перед ним, и у того руки чесались двинуть ему в скулу так, чтобы он полетел через двор. Но его сдерживало присутствие Элеоноры. Да и момент был неподходящий. Пожалуй, не стоит совершать поступков, последствия которых непредсказуемы.

— Ну! Ты слышишь? — крикнул Саймон, окончательно выведенный из себя молчанием Брета.

— Слышу, — ответил Брет.

— Так вот, заруби себе на носу: Тимбер — моя лошадь, и не смей к нему приближаться!

Саймон круто повернулся и зашагал к дому.

— Господи, Брет, какая кошмарная сцена, — растерянно проговорила Элеонора. — Он с самого начала твердил, что ты никакой не Патрик. Вбил себе это в голову. А что у трезвого на уме… Да к тому же разозлился. Он всегда, когда разозлится, говорит много такого, чего на самом деле не думает.

По опыту Брета, дело обстояло как раз наоборот: разозлившись, люди говорят как раз то, что на самом деле думают. Но он не стал спорить с Элеонорой.

— Он выпил, это сразу видно, — продолжала она. — По нем, вроде, не скажешь, но я по глазам узнаю. В трезвом виде он никогда бы себе такого не позволил, даже если бы и рассердился. Извини его.

— Кому не случалось, выпивши, наделать глупостей, — ответил Брет. — Не расстраивайся, Элеонора.

Они пошли к дому. На душе у обоих было тяжело. Исчезло радостное чувство, которое переполняло их все те часы, что они провели вместе.

Переодеваясь в свой «новый костюм» (он все еще так называл про себя костюм, который ему сшил портной мистера Сэндела), Брет думал, что Саймон начинает терять выдержку. Можно надеяться, что он как-нибудь раскроет карты. Тогда Брет узнает, что он против него замышляет. Интересно, сможет ли Саймон держать себя в руках за ужином?

Но Саймон не вышел к ужину, а когда Элеонора спросила про него, Беатриса ответила, что он ушел в Гессгейт. Ему перед самым ужином позвонил по телефону приятель, который остановился там в гостинице, и они назначили встречу.

У Беатрисы был спокойный вид, видимо, с ней Саймон вел себя нормально, и она поверила в его историю о приятеле, остановившемся на ночь в Гессгейте.

На другое утро Саймон спустился к завтраку как ни в чем не бывало.

— Боюсь, что я вчера перебрал, — сказал он. — И, кажется, отвратительно себя вел. Приношу свои искренние извинения. Он глядел на Брета и Элеонору — больше за столом никого не было — с выражением дружеского доверия. — Мне нельзя пить джин. От него у меня мутится в голове и делается очень скверно на душе.

— Ты вел себя ужасно, — сердито сказала Элеонора.

Однако, напряжение разрядилось, и все пошло своим чередом. Пришла из конюшни Беатриса и налила себе вторую чашку кофе. Вошла Джейн, держа в руках тарелку с овсяной кашей, которую она, как у них было заведено, сама взяла на кухне. Сандра влетела с опозданием. В волосах у нее сверкала «бриллиантовая» заколка, и Беатриса велела ей пойти и снять «это».

— Где она взяла эту мерзость? — спросила Беатриса, когда Сандра выбежала, громогласно жалуясь, что она опоздает на уроки к викарию.

— Она ее купила в Вестовере, когда мы туда в прошлый раз ездили, — сообщила Джейн. — Это, конечно, не настоящие бриллианты, но правда ведь красиво? И стоит всего шиллинг и шесть пенсов.

— Почему же ты себе такую не купила, Джейн? — спросила Беатриса, глядя на старую заколку, которой Джейн стягивала волосы.

— Да я как-то не люблю бриллиантов.

В доме опять воцарился мир и спокойствие. Эшби готовили лошадей к соревнованиям в Бьюресе, не зная, что там произойдут события, которые перевернут всю их жизнь.

ГЛАВА 24

Бьюрес, небольшой городок к северу от Вестовера, расположенный почти в центре графства, был похож на любой другой городок южной Англии, разве что его окрестности были красивее и меньше испорчены цивилизацией. Однако сельскохозяйственная выставка в Бьюресе, хотя она и не отличалась размахом, пользовалась большим уважением за пределами графства. Получившие на ней призы животные впоследствии часто побеждали и на более крупных выставках. Кто-нибудь из зрителей, присутствуя на престижных конных соревнованиях, не раз говаривал:

— Помню, видел я эту лошадь в Бьюресе три года назад. Она тогда выступала в классе двухлеток.

Приятный благоустроенный городок, в котором был кафедральный собор, несколько отличных старых гостиниц и нарядная главная улица, — Бьюрес легко справлялся с наплывом гостей на выставку. Макаллан наверняка впал бы в сильное раздражение, поглядев на приезжавших в Бьюрес на рынок окрестных фермеров, которые были вполне довольны своей участью и не помышляли о том, чтобы покорить мир за пределами графства. В Бьюресе все дышало благополучием. Случались, конечно, плохие годы, когда фермеры и торговцы терпели убытки, но неудача в делах подстерегает каждого. Главное — жизнь в целом была хороша.

На выставку в Бьюрес приезжали не только с деловыми целями, но также и для того, чтобы встретиться со старыми знакомыми, и день заканчивался «балом» в зале гостиницы.

В ту пору, когда в Бьюрес приезжали на лошадях и поездка занимала довольно много времени, возник обычай после выставки оставаться в городе на ночь, и его гостиницы едва вмещали многочисленных гостей, которым приходилось спать чуть ли не по трое в одной кровати. Однако с пришествием автомобиля все это изменилось. Теперь многие предпочитали уезжать на рассвете, набившись по девять человек в машину. Конечно, поездка в автомобиле после целой ночи возлияний не всегда оканчивалась благополучно. Не одному молодому фермеру приходилось после выставки в Бьюресе провести лето в больнице, но молодому поколению казалось нелепым ночевать в гостинице, когда до дома было всего сорок миль. Так что на ночь в Бьюресе теперь оставались лишь верные традициям представители старшего поколения или те участники выставки, которые жили далеко, или которые не успели до вечера отправить, своих животных домой. Большинство из них ночевало в гостинице «Чекерс».

Семейству Эшби в гостинице каждый год отводились те же самые номера, которые снимал еще Уильям Эшби VII, тот самый, что вступил в вестоверское ополчение, чтобы отражать ожидаемое вторжение Наполеона Бонапарта. Эти номера не были лучшими в гостинице, потому что в те дни лучшие номера доставались Ледингемам. Когда Ледингемы пришли в упадок, их комнаты стали отдавать семействам Ширли и Халландов. Халланды, на чьих землях располагалась выставка, использовали забронированные в гостинице номера только для гостей, не поместившихся в их собственном доме, но любой гость Халландов котировался выше, чем семейство Эшби.

Впрочем, если бы Эшби захотели, они давно могли бы договориться, чтобы им давали номера получше, но им это просто не приходило в голову. Конечно, комнаты за номером три были хорошо обставлены и выходили окнами в парк, а их семнадцатый номер находился в задней части дома и из его окон была видна лишь крыша залы, но зато это был их «собственный» номер. Так что они по-прежнему помещались в трех маленьких комнатах в старом крыле, а после того, как в конце коридора была пристроена ванная, чувствовали себя здесь как в собственной квартире.

Грегг привез лошадей в Бьюрес во вторник. В среду утром туда же отправился Артур с пони и Бастером, который терпеть не мог находиться в незнакомом стойле и мог за ночь разнести его копытами в щепки. Саймон и близнецы поместились в машине Беатрисы, а Брет поехал с Элеонорой на «блохе», куда также взяли Тони Тоселли, уговорившего Элеонору позволить ему выступать в детских состязаниях («Отец покончит с собой, если вы меня туда не пустите!»). Брет был отнюдь не в восторге от того, что между ним и Элеонорой сидел этот головастик. Его ни на минуту не покидало ощущение, что ему не долго еще суждено общаться с Элеонорой, и была дорога каждая минута, которую он с ней проводил. Но Элеонора была в таком прекрасном настроении, что даже согласилась дать поблажку несносному Тони Тоселли.

— Погода обещает быть отличной, — сказала она, глядя на синее, без единого облачка, небо. — Вообще я помню только один случай, когда в день выставки Шел сильный дождь. Им всегда везет на погоду. Я положила в чемодан нитяные перчатки?

— Да.

— Что ты собираешься делать утром?

— Я собираюсь пройти пешком по дистанции.

— Ну ты хитрец, Брет, — одобрительно сказала Элеонора, — так и сделай.

— Все другие наверняка знают на ней каждую ямку.

— Ну, разумеется. Почти все приезжают сюда каждый год. Лошади до того привыкли к маршруту, что, наверно, прибегут к финишу, даже если их пустить одних. А Беатриса не забыла дать тебе билет на трибуну?

— Нет.

— Он у тебя с собой?

— Да.

— Что-то я сегодня нервничаю по пустякам. Но в твоем обществе как-то успокаиваешься. Ты что, никогда не волнуешься, Брет?

— Волнуюсь. Так, что внутри все переворачивается.

— Интересно. А снаружи не заметно.

— Видимо.

— Как удобно иметь такое невозмутимое лицо. А я, когда волнуюсь, пылаю, как пион.

По мнению Брета, теплый румянец, осветивший ее обычно бесстрастные черты, очень украшал Элеонору. В нем было даже что-то по-детски трогательное.

— Говорят, отец купил Пегги новый костюм, чтобы выступать на выставке. Ты ее когда-нибудь видел верхом?

— Нет.

— Она великолепно смотрится на лошади. И прекрасно ездит. Думаю, она хорошо выступит на своем новом жеребце.

Это было типично для Элеоноры. Как бы она ни относилась к человеку, это не мешало ей признавать его достоинства.

Освещенная утренним солнцем главная улица Бьюреса пестрела рекламными щитами. «Покупайте комбикорм для телят у Карра!» — призывал один из них. «Саффо — безопасное дезинфицирующее средство!» — кричал плакат, перекинутый поперек улицы. «Жидкость Петта», — спокойно заявлял третий, предполагая, что эта жидкость против паразитов настолько хорошо известна, что в более подробной рекламе не нуждается.

В полутемном вестибюле гостиницы их поджидала Беатриса. «Саймон пошел на конюшню», — сказала она.

— Брет, наши номера: семнадцатый, восемнадцатый и девятнадцатый. Ты будешь вместе с Саймоном в семнадцатом. Я с Элеонорой в восемнадцатом, а Сандра и Джейн в смежном с нами девятнадцатом.

Брет не ожидал, что ему придется ночевать вместе с Саймоном, но делать было нечего. Он взял саквояж Элеоноры и свой чемодан и направился к лестнице. В вестибюле народу все прибывало. Элеонора пошла с Беатрисой показать, где находятся их номера.

— Я была наверху блаженства, когда меня в первый раз взяли в Бьюрес и оставили в гостинице на ночь, — говорила она. — Поставь саквояж вот здесь, Брет. Спасибо. Надо скорей вынуть платье, а то оно совсем изомнется.

В семнадцатом номере уже повсюду валялись вещи Саймона, в том числе и на кровати Брета. «Удивительное дело, — подумал он, — как заносчивы эти неодушевленные пожитки даже в отсутствие своего владельца».

Брет убрал вещи Саймона со своей кровати, распаковал чемодан и аккуратно повесил свой новый парадный костюм в пока еще пустом шкафу. Сегодня вечером он впервые в жизни наденет смокинг.

— Если ты от нас отколешься, Брет, — сказала Беатриса, когда он спустился в вестибюль, — приходи обедать в кафетерий в полпервого. Наш столик крайний слева по проходу. А что ты собираешься делать утром?

Он собирался пройти пешком по дистанции.

— Прекрасная мысль. Только не забреди на территорию заповедника, а то тебя арестуют.

Тони отдали под надзор миссис Стек, которая интересовалась только сельскими ремеслами, и потому ее легко было найти в соответствующем павильоне. Все остальные участники выставки находились в беспрерывном движении.

— Если он вам скажет, что его отец при смерти и ему надо срочно ехать домой — не верьте, — Элеонора предупредила миссис Стек.

— А что, его отец болен?

— Нет, но если Тони станет скучно, он может попытаться удрать. Я сама за ним приду в половине первого.

Брет пошел по главной улице Бьюреса. Ему казалось, что с него свалились оковы. Впервые почти за месяц он был предоставлен сам себе и мог делать, что хотел. Он уже и забыл, как это бывает: не чувствовать постоянного напряжения. В течение трех часов можно будет ходить, где вздумается, спрашивать о чем угодно и отвечать на вопросы, не опасаясь проговориться.

Он сел на автобус, на котором было написано «Халландс парк». Ему никогда раньше не приходилось бывать на сельскохозяйственных выставках, и он прошел по рядам, рассматривая экспонаты заинтересованным и в то же время критическим взглядом, сравнивая их с тем, что ему доводилось видеть в других странах: домотканным полотном в Аризоне, сельскохозяйственными орудиями в Нормандии, баранами в Сакатекасе, скотом херефордской породы на Западе Америки, гончарными изделиями в Нью-Мексико. Иногда он ловил на себе недоуменный взгляд, и несколько раз незнакомые люди здоровались с ним и тут же осекались, осознав, что это не Саймон. Да, человек с лицом Эшби не мог быть совершенно свободен в Бьюресе. Но в целом посетители выставки были слишком увлечены экспонатами или заняты собственными делами, чтобы уделять особое внимание случайному прохожему.

Осмотрев выставку, Брет вышел в парк, где красными флажками была обозначена дистанция для скачек с препятствиями. Первые полмили скаковая дорожка шла по прямой через парк: там были расставлены препятствия. Затем она выходила на открытое пространство, плавно закруглялась и примерно через милю возвращалась в парк, и здесь на протяжении примерно полмили, оставшейся до финиша, стояли еще препятствия. Финиш был перед трибуной. Если не считать крутых поворотов и нескольких плотных заборов, которые лошадям надо было преодолеть, дистанция не представляла особых трудностей. Барьеры, расставленные в парке, соответствовали обычным нормам, а сама дорожка была замечательно ухожена. Брет повеселел.

В парке было тихо и спокойно, и Брету не хотелось возвращаться на выставку. И он не ожидал, что будет так рад видеть знакомые лица за столом в кафетерии, так рад сесть на оставленное ему место и опять оказаться в кругу семьи.

Незнакомые Брету люди подходили к их столику и поздравляли его с возвращением. Люди, которые знали Билла и Нору Эшби и даже отца Билла. Они не ждали, что Брет их узнает, и от него требовалось только вежливо отвечать на приветствия.

ГЛАВА 25

— Ой, меня сейчас стошнит, — сказала Сандра, когда они с Бретом остались на трибуне вдвоем.

— Ничего удивительного, — отозвался Брет.

— То есть как? — изумленно спросила Сандра, ожидавшая совсем другой реакции.

— Салат из крабов, а потом три порции мороженого.

— Это вовсе не от того, что я что-то съела, — сердито возразила Сандра. — Просто у меня тонкая нервная организация. Когда я волнуюсь, я делаюсь совсем больной. Меня даже может стошнить.

— Лучше пойди и сунь два пальца в горло, — посоветовал Брет.

— То есть, пусть стошнит?

— Конечно. Почувствуешь огромное облегчение.

— Нет, я лучше посижу не шевелясь, может, станет полегче, — сказала Сандра, убедившись, что Брета так просто не проймешь.

Сандра была в плохом настроении. На нее никто не обращал внимания. Поскольку она весь год отказывалась иметь какое-нибудь дело с лошадьми, у нее не было морального права требовать, чтобы ей позволили выступать в Бьюресе. Так что ей оставалось только сидеть на трибуне в своем изящном сером костюмчике и смотреть, как выступают другие. Надо отдать ей должное: она не завидовала Джейн, которая вполне заслужила право участия в скачках, и сестра от всей души желала ей победы.

— А вон Роджер Клинт разговаривает с Элеонорой.

Брет отыскал взглядом Элеонору.

— А кто такой Роджер Клинт?

— У него тут неподалеку большая ферма.

Роджер Клинт, молодой человек с густыми черными бровями, по-приятельски болтал с Элеонорой.

— Он в нее влюблен, — сказала Сандра, решив донять Брета не мытьем так катаньем.

— Ну что ж, почему бы ему не влюбиться в такую милую девушку? — отозвался Брет, но сердце его сжалось.

— Пусть бы она выходила за него замуж. У него полно денег, красивый большой дом и Бог знает сколько лошадей.

— А Элеонора всерьез собирается за него замуж? — не удержался и спросил Брет.

Сандра ответила не сразу, прикидывая, как бы изобразить все это в наиболее драматическом свете.

— Она считает, что он должен служить семь лет чтобы получить ее в жены. Как Иаков. Бедняга Роджер просто помирает от любви, а Элеонора ведет себя, как немилосердная красавица.

«Немилосердная красавица» тем временем распрощалась с мистером Клинтом и поднялась на трибуну к Сандре и Брету. На ринге начинались состязания юных наездников в возрасте до десяти лет.

— Знаешь, Тони чудом пробился в этот класс, — сказала Элеонора, садясь рядом с Бретом. — Ему исполнится десять лет послезавтра.

Всего юных наездников было одиннадцать человек. Самая маленькая, толстая девочка четырех лет в черной бархатной жокейке сидела верхом на крупном пони, который крутился по рингу и совершенно ее не слушался.

— По крайней мере, Тони, даже когда он совсем еще не умел ездить, не болтался на лошади таким мешком, — заметила Элеонора.

— Тони выглядит просто замечательно, — сказала Сандра, и это была чистейшая правда. Как раньше сказала Элеонора, у Тони была хватка.

Судьи снисходительно поглядывали на юных наездников, которые сначала проехали на своих пони шагом, потом трусцой, потом пустили их в галоп. Потом судьи принялись выбраковывать слабейших. Даже с трибуны был виден фанатичный огонь в глазах Тони. Или он победит, или умрет! На ринге осталось шесть кандидатов на призы, потом четыре. Но из этих четырех судьи никак не могли выбрать победителей: призовых мест было только три, а детей четверо. Эту четверку снова и снова посылали проскакать по рингу галопом. И тут Тони разыграл, как он, по-видимому, считал, свою козырную карту. Проезжая мимо судей, он вдруг вскарабкался в седле на колени, потом встал на ноги и гордо выпрямился.

— Господи! — ахнула Элеонора.

По трибуне прокатился смех. Но у Тони в запасе был еще один номер. Он опустился на колени, ухватился руками за седло и встал на голову, покачивая в воздухе тонкими кривыми ногами.

Тут трибуна взорвалась хохотом и аплодисментами. Тони с довольным видом опять сел в седло и послал в галоп своего пони, который от изумления замедлил было бег.

Этот фортель очень удачно разрешил сомнения судей, а Тони пришлось с тоской смотреть, как розетки победителей вручают его соперникам. Но его страдания не шли ни в какое сравнение со страданиями, которые он причинил своей наставнице.

— Если он посмеет показаться мне на глаза до того, как я остыну, я его в порошок сотру, — грозилась Элеонора.

Но Тони, не чувствуя за собой никакой вины, пришел к Элеоноре на трибуну, как только сдал пони Артуру.

— Слушай, ты, балбес, как тебе могло такое взбрести в голову? — сурово спросила она.

— Я хотел показать им, что я умею делать.

— А где ты выучился этим цирковым номерам?

— Я упражнялся на пони, который у нас в школе возит косилку для газонов. Но у него спина гораздо шире, чем у Маффета, поэтому мне трудно было сохранять равновесие. Эти судьи, видно, не отличают хорошей езды от плохой.

Элеонора не нашла, что ему возразить. Брет дал Тони шиллинг и сказал, чтобы он купил себе мороженого.

— Если бы мне не хотелось посмотреть, как будет выступать Джейн, я бы спряталась от стыда в женском туалете, — сказала Элеонора. — Он меня опозорил.

Джейн, одетая в элегантный костюм, отлично смотрелась верхом на Радже. Брет раньше видел ее только в старых бриджах и бесформенной фуфайке и сейчас с удивлением и удовольствием разглядывал ее ладную фигурку.

— У Джейн замечательная посадка, лучше, чем у любого из нас, — нежно сказала Элеонора, глядя, как Джейн сосредоточенно и умело управлявшая лошадью, заставила Раджу сменить ногу. — У нее только одна серьезная соперница — та девочка в сером.

«Той» девочке было пятнадцать лет, на ней был очень красивый серый костюм, но судьи отдали предпочтение Джейн на Радже. Джейн бесстрастно выслушала решение судей — можно было подумать, что выиграла ее соперница, — но Сандра прыгала от восторга.

— Молодчина, Джейн, — проговорил вынырнувший откуда-то Саймон. — Она уже в девять лет была ассом.

— Ой, Саймон, а ты видел, что творил этот олух? — воскликнула Элеонора, вспомнив про свой позор.

— Не расстраивайся, Нелл, — сказал Саймон, сочувственно похлопывая ее по плечу, — могло бы быть хуже.

— Куда уж хуже?

— По крайней мере, он не вопил под Тарзана.

Тут Элеонора рассмеялась и никак не могла остановиться.

— Наверно, это все ужасно смешно, — сказала она, вытирая слезы, — и я, надо полагать, буду со смехом рассказывать про Тони своим внукам, но сейчас мне очень хотелось бы провалиться сквозь землю и провести остаток дня в Австралии.

— Пошли, Нелл, — позвал Саймон, — пора забирать лошадей.

Они ушли, а мести Элеоноры заняла Джейн. В ответ на поздравления Брета она пожала плечами.

— Вот сейчас будет интересно. А выиграть в классе от десяти до пятнадцати лет — не велика честь. Вот когда-нибудь я буду выступать вместе со всеми ними: с тетей Беа, Элеонорой, Саймоном, Пегги, Роджером Клинтом, — со всей компанией.

Да, вон и Роджер Клинт. Элеонора выставляла гнедую кобылу Скапу, а Роджер Клинт был рядом с ней верхом на кауром жеребце в белых чулках. Брет никогда не видел таких длинных белых чулок. Пока судьи обходили выстроенных лошадей, Элеонора и Роджер тихо разговаривали.

— Как ты думаешь, кто займет первое место? — спросила Джейн.

Брет оторвал ревнивый взгляд от Элеоноры с Роджером и заставил себя обдумать вопрос Джейн. Судья послал Беатрису показать галоп Шеврона — рыжего жеребца, на котором Брет собирался выступать в скачках с препятствиями, — и сейчас она, сделав круг, скакала мимо трибуны. Брет еще ни разу не видел Беатрису в костюме наездницы и опять удивился, как и при виде Джейн. Эта сосредоточенная, суровая Беатриса была совсем не похожа на себя.

— Так кто, по-твоему, займет первое место, Брет? — опять спросила Джейн.

— Конечно, Тимбер.

— А не лошадь Пегги?

— Райдинг Лайт? Нет. Может, он выиграет скачки с препятствиями, но тут ему Тимбера не победить.

Он оказался прав. Тимбер произвел огромное впечатление на судей, которые видели его в первый раз. Так что даже безупречные стать и репутация Райдинга Лайта не дали ему перевеса.

Их мнение разделяли и зрители. Когда Саймон, уже получив призовую розетку, скакал на Тимбере мимо трибун, его встретили аплодисментами и приветственными криками.

— Уж не тот ли это жеребец, который убил старого Феликса? — раздался голос за спиной Брета. — Застрелить его надо было, а не призы ему давать.

Второй приз получил Райдинг Лайт под седлом Пегги. У девушки был довольный вид, щеки разгорелись, глаза сияли: отец недаром истратил деньги на дорогую лошадь. Третий приз неожиданно для Брета получила Беатриса на Шевроне.

— Эшби, как всегда, гребут призы лопатой, — сказал кто-то. На него зашикали, видимо, показывая на сидящих поблизости Эшби.

Но наибольшего накала страсти достигли, когда начались соревнования в конкуре. Беатриса пришла на трибуну смотреть их вместе с Бретом, Сандрой и Джейн.

— Номер первый, на ринг! — объявили через мегафон, и Элеонора выехала на Скапе. Скапа прыгала спокойно и чисто, но у нее была скверная привычка вплотную приближаться к препятствию. Элеонора потратила много сил, чтобы ее от этого отучить, помещая впереди препятствия специальный барьер, и надеялась, что Скапа исправилась. Действительно, полкруга все шло благополучно, но затем Скапа заметила, что перед препятствиями нет этого противного барьерчика, и опять стала прыгать со слишком близкого расстояния. Это не замедлило сказаться на чистоте прыжка. Элеонора ничего не могла с ней поделать. Скапа отлично прыгала, но каждый раз сбивала копытами белые рейки.

— Бедняжка Нелл, — сказала Беатриса. — Сколько она на нее убила сил, и все зря.

Лошади, выступавшие под вторым и третьим номерами, вообще прыгали, как Бог на душу положит.

— Номер четвертый, на ринг! — На старт выехала Пегги верхом на Райдинге Лайте. На ней был новый костюм: табачного цвета сюртук, пожалуй, чересчур тесный в талии, и бежевые бриджи, пожалуй, немного бледноватые, но выглядела она на караковом жеребце изысканно и умело с ним управлялась. Вернее ей и не нужно было с ним управляться. Она просто сидела в седле, а Райдинг Лайт делал все, что нужно сам. Он великолепно брал препятствия, безо всякого усилия, казалось, взлетая в воздух, поджимая задние ноги, как кошка, и плавно опускаясь по другую сторону. Его выступление было безупречным.

— Номер пятый, на ринг! — провозгласил мегафон.

Пятый номер был Роджер Клинт на своем кауром жеребце в белых чулках.

— Знаешь, как он его назвал? — сказала Беатриса. — Белый чулок.

— Некрасивый жеребец, — отозвался Брет. — Такое впечатление, точно он попал ногами в корыто с известкой.

— Но прыгает он неплохо.

Прыгал жеребец неплохо, но боялся воды.

— Бедный Роджер, — со смехом сказала Беатриса, глядя, как его жеребец уперся всеми четырьмя ногами перед ямой с водой.

— Роджер гонял его дома через прудик для уток, чтобы приучить к воде, и вот полюбуйтесь, пожалуйста!

Белый чулок продолжал упираться, и Роджеру пришлось увести его с ринга. Публика похлопала ему в знак сочувствия.

Номера шестой и седьмой тоже не смогли взять ни по одному препятствию.

Восьмым был Саймон на Тимбере.

Вороной жеребец вышел на ринг с точно таким же самодовольным видом, как и в день приезда Брета в Лачет, когда конюх вывел его из денника во двор. Увидев барьеры, он начал возбужденно прядать ушами. Саймон послал его в галоп и они приблизились к первому препятствию. Даже издалека, с трибуны, Брету было видно, как легко и плавно взял его жеребец. Эта легкость ошеломила его еще в тот первый день в Лачете. Вороной плавно взмыл в воздух и плавно опустился по другую сторону препятствия.

Трибуна ахнула, восхитившись почти кошачьей грацией лошади. На Брета не меньшее впечатление произвела посадка Саймона, который, казалось, слился с лошадью воедино. Да, конечно, на Тимбере следовало выступать Саймону. Самому Брету и за сто лет не достичь такого совершенства. Зрители, затаив дыхание, смотрели, как вороной уверенно берет одно препятствие за другим. Неужели этот красавец все-таки где-нибудь ошибется? Впереди у него была яма с водой. На трибунах стало так тихо, что можно было расслышать голос продавца газет, выкрикивающего последние новости у главного входа. Когда Тимбер четко приземлился с другой стороны ямы, трибуна вздохнула, как один человек. Нет, лошадь не обманула их ожиданий: лучше взять это препятствие было просто невозможно.

Оцепенев от восторга, публика взорвалась громом аплодисментов с запозданием, когда Саймон уже выезжал с ринга.

Саймон был последним в конкуре, и после него участники пошли по второму кругу.

Элеонора опять появилась верхом на Скапе, и на этот раз, призвав на помощь грозный голос и шпоры, сумела заставить кобылу прыгать с нужного расстояния. Тем самым она, хотя бы отчасти, вернула себе самоуважение. Зрители, которые отлично понимали, в чем было ее затруднение в первом круге и чего она сумела добиться во втором, от души ей похлопали.

Второй номер проскакал по кругу без руля и без ветрил, но сумел взять все препятствия. Номер третий вел себя так же необузданно, но всех препятствий взять не смог. Затем на ринге появилась Пегги, лицо ее все еще светилось счастьем после успеха в первом заезде.

И на этот раз у нее хватило ума не мешать Райдингу Лайту делать свое дело. Жеребец оттолкнулся сильными задними ногами, перелетел через первое препятствие и с уверенным видом поскакал ко второму. Казалось, он может так прыгать до вечера. Ему, по-видимому, не требовалось для этого никаких усилий, поэтому и смотреть на него было даже немного скучновато. Всем было очевидно, что караковый жеребец опять без труда возьмет все препятствия. Он безошибочно рассчитывал расстояние для прыжка. Ему ни разу не пришлось укоротить шаг, чтобы оказаться в нужной точке для отталкивания. Казалось, что в нем сидит счетное устройство. Он перепрыгивал через заборы и канавы с такой легкостью, словно это были невысокие барьерчики. Сейчас он приближался к глухой стене, и все с интересом ждали — неужели он и ее возьмет с ходу, как маленький барьерчик?

И тут раздался барабанный бой, и в воротах показался духовой оркестр Бьюреса, который по традиции давал концерт в перерыве между скачками. Райдинг Лайт вопросительно повел ушами: что это? На секундуон отвлекся от препятствий. Но вдруг увидел прямо перед собой стену, и в панике запрядал ушами. Он укоротил шаг, пытаясь занять нужное положение для отталкивания, но не рассчитал. Прыгая, он резко вскинул круп, чтобы не задеть за стену задними ногами. Но при этом он зацепил ее копытом правой передней ноги. Одна плашка сдвинулась с места, секунду покачалась и упала на землю.

Толпа сочувственно ахнула, а Пегги оглянулась, чтобы посмотреть, что случилось. Она увидела выемку на верхней кромке стены, но это не смутило ее. Она похлопала лошадь по шее и направила ее к следующему препятствию.

— Молодец, Пегги, — проговорила Беатриса.

Духовой оркестр теперь уже играл на полную мощь своих инструментов, но Райдинг Лайт больше не обращал на него внимания: оркестры ему были не в новинку. Они не раз сопровождали его выступление. Он опять принялся спокойно брать одно препятствие за другим и под конец с таким запасом перепрыгнул канаву с водой, что толпа ахнула от восторга.

— Саймону ее не опередить, — сказала Беатриса. — То, что Тимбер не сделал ни одной ошибки в первом круге — это само по себе чудо.

Белые чулки жеребца Роджера Клинта с веселой готовностью замелькали по кругу и остановились как вкопанные перед живой изгородью, за которой была канава с водой. Жеребец как бы задумался, не решаясь на последний трудный прыжок. Клинт ласково его уговаривал, но тот не поддавался на уговоры. «Знаю я, что за этими кустиками, — казалось, говорил он, — и мне это совсем не нравится». Но потом — как это часто случается с лошадьми — неожиданно и без видимой причины передумал и поскакал к препятствию. Роджер мягко его направлял, и жеребец мчался к канаве, по-видимому, решившись взять препятствие или умереть. Но в последнюю секунду он так же неожиданно струсил, уперся передними ногами и проехал на них, пока не сунулся мордой в кусты.

Зрители расхохотались, и Роджер Клинт, которого инерция бросила на шею жеребца, тоже. Он сполз назад в седло, послал жеребца в обход живой изгороди и дал ему подойти поближе к воде и внимательно оглядеть канаву. Затем поехал с ним на другой конец ринга и повернул его мордой в нужном направлении. «Ну ладно, раз уж ты пристал», — казалось, сказал про себя жеребец, ринулся вперед и с огромным запасом перепрыгнул канаву.

Зрители весело захохотали, а на загорелом лице Клинта сверкнула белозубая улыбка. Он поднял шляпу и уехал с ринга весьма довольный собой: все-таки ему удалось, притворившись, что он не видит сурового взгляда судьи, который готовился снять его с ринга, заставить жеребца взять ненавистное препятствие.

Шестой номер получил два штрафных очка, седьмой — два с половиной.

— Номер восьмой, на ринг, — объявил судья. Джейн вздрогнула и взяла Беатрису за руку. На этот раз Сандре не было нужды придумывать драматические осложнения: открыв рот и совершенно забыв о своей персоне, она напряженно смотрела на ринг.

Тимбер уступал Райдингу Лайту в опыте соревнований, в автоматизме и мощи движений. Его надо было направлять. Удастся ли им победить Райдинга Лайта, который безупречно взял все препятствия, кроме одного, зависело столько же от Саймона, сколько и от жеребца. Брету показалось, что у Саймона побелели скулы. Для него это был вопрос самолюбия: он должен отобрать приз у девчонки, которая посмела подложить ему свинью, выступив против его ненадежной лошади на уже зарекомендовавшем себя победами жеребце, которого ей не надо было ничему учить.

У Тимбера был несколько удивленный вид. Он как будто хотел сказать: «Но я же все это сделал!» Увидев препятствия, он насторожил уши, потом вопросительно ими дернул. Ему уже не было так интересно, как в первый раз. Однако он послушно поскакал к первому препятствию и легко взял его. Брету казалось, что он слышит, как рядом колотятся сердца членов семейства Эшби. Его сердце, во всяком случае, колотилось очень громко, почти заглушая духовой оркестр. Сандра закрыла и рот, и глаза и, похоже, возносила мольбы к Всевышнему. Она открыла глаза, когда Тимбер блестящей черной лавиной переливался через белый барьер, и проговорила: «Спасибо тебе, Боже!». Оставались только стена и канава с водой.

Когда Тимбер повернул в конце ринга и направился к стене, порыв ветра сдул с головы Саймона шляпу, которая покатилась по земле позади лошади. Брету показалось, что Саймон этого даже не заметил. Даже Тони Тоселли не был так сосредоточен во время своего выступления. Было очевидно, что для Саймона сейчас на всем свете существует только он сам, вороной жеребец и препятствия. Нет уж, Саймон не позволит никому — никому! — позариться на то, что по праву принадлежит ему.

Весь опыт верховой езды, все, что Саймон узнал с тех пор, как в возрасте двух лет он впервые сел на пони, все было направлено к одной цели — благополучно перепрыгнуть стену. Тимбер не любил глухие препятствия.

Жеребец уже скакал по направлению к стене, когда с трибуны на ринг с бешеным лаем вылетел фокстерьер и бросился вдогонку за шляпой Саймона. Как футбольный мяч, запущенный могучим ударом, собака промчалась перед самым носом у Тимбера. Тот в ужасе шарахнулся от белого комка.

Сандра опять закрыла глаза и воззвала к Всевышнему. Саймон старался успокоить Тимбера, послав его еще раз по кругу и похлопывая по холке. Тем временем собаку убрали с ринга и вернули ее владельцу (который жалостливо сказал: «Бедняжка, чуть тебя совсем не затоптали!»). Саймон терпеливо ждал, чтобы Тимбер успокоился, хотя истекали последние секунды. Он, конечно, знал, что его время идет на убыль, что эпизод с фокстерьером считается исчерпанным и его шансы на победу уменьшаются с каждой секундой.

Брет и раньше поражался самообладанию Саймона, но на этот раз он превзошел себя. Как ему, наверно, хочется послать коня на препятствие. Но Саймон знал, что с Тимбером нельзя рисковать. И он жертвовал секундами, чтобы дать лошади лишний шанс.

Затем, видимо, рассчитав оставшееся у него время с точностью до доли секунды, Саймон послал взмыленного, но успокоенного коня на препятствие. Перед самым прыжком Тимбер слегка замедлил бег.

Саймон не шелохнулся в седле.

Предоставленный сам себе, вороной сосредоточился и, поджав ноги, перебросил себя через ненавистную стену. Затем, радуясь, что самое трудное позади, весело помчался к канаве с водой и взмыл над ней, как огромная черная птица.

Саймон победил.

Джейн отпустила руку Беатрисы и вытерла ладони скомканным платком.

Беатриса пожала локоть Брета.

Трибуны ревели.

Когда они затихли, Сандра вдруг сказала с видом человека, вспомнившего о неприятной обязанности:

— Ой! Я обещала все свои карманные деньги!

— Кому? — спросила Беатриса.

— Богу, — ответила Сандра.

ГЛАВА 26

Брет оглядел себя в маленьком треснутом зеркале в мужской раздевалке и решил, что сочетание лилового и желтого идет ему так же мало, как и Саймону. Только человеку с загорелым лицом Роджера Клинта могут пойти подобные цвета. Роджер Клинт, может, и смотрелся бы в этом наряде. Брет думал о Роджере Клинте без особой приязни. Весь день Элеонора попадалась ему на глаза в обществе этого джентльмена — и к тому же выказывала тому явные знаки расположения.

Брет потянул вниз желтый козырек жокейки. На душе у него было скверно.

«Тебе-то какое дело? — спрашивал его внутренний голос. — Не забывай, что ты ей брат».

— Заткнись!

— Либо Лачет, либо Элеонора, так-то.

— Заткнись, сказал!

Брет вышел из почти пустой раздевалки и пошел искать Шеврона. Главные соревнования закончились, и напряжение заметно спало. Недавние соперники прогуливали своих лошадей в тени деревьев или сидели в кафе, дожидаясь скачек пони. Брет увидел Пегги Гейтс. Она сидела на буланом пони в полном одиночестве и явно искала кого-то глазами в толпе. У нее был усталый и грустный вид. Поравнявшись с ней, Брет сказал:

— Не повезло вам.

— А, здравствуйте, мистер Эшби. В каком смысле не повезло?

— Да, этот оркестр не вовремя вышел на поле.

— А, вы про это, — с улыбкой сказала Пегги. — Что ж, бывает, тут уж ничего не поделаешь.

Судя по этим словам, она совсем не была огорчена проигрышем, однако Брет мог бы поклясться, что в ее глазах поблескивают слезы.

— Желаю вам удачи, — сказала Пегги.

Брет поблагодарил ее и уже пошел дальше, но тут Пегги вдруг спросила:

— Вы не знаете, мистер Эшби, за что на меня обиделся Саймон?

Брет ответил, что понятия не имеет. А разве Саймон на нее обиделся?

— Он меня почему-то избегает, а я просто понять не могу, что я такого сделала?.. за что?..

Опять у нее в глазах сверкнули слезы — на этот раз ошибки уже быть не могло.

— Ну, ладно, — сказала Пегги и попыталась улыбнуться, но это у нее не получилось. Она махнула рукой и отъехала от Брета.

Значит, красотка Пегги не просто хотела выйти замуж за владельца Лачета — она была всерьез влюблена в Саймона. Бедняжка Пегги! Саймон никогда не простит ей покупку Райдинга Лайта.

В тени деревьев Брет увидел Элеонору верхом на Бастере. Рядом, стремя в стремя, находился Роджер Клинт, который тоже нашел себе пони. Роджер что-то подробно рассказывал, а Элеонора сочувственно ему кивала. Брет обошел их стороной и направился к конюшне. Там он нашел Беатрису и Грегга. Брет прошел взвешивание, и Грегг оседлал ему Шеврона. Жеребец нервно переступал ногами и прядал ушами. Его явно что-то беспокоило.

— Он не любит шума, — объяснил Грегг. — Особенно, когда ему непонятно, что это за шум. Советую вам, мистер Патрик, вывести его наружу. Покажите ему трибуну и зрителей, и он тогда перестанет нервничать.

Брет вывел Шеврона в парк, и, как и предсказывал Грегг, там он постепенно успокоился. Тут появился Саймон и сказал, что скоро начнется его заезд.

— Ты расписался в книге? — спросил он Брета.

— В какой книге? — удивился Брет.

— От владельцев требуется подпись, что они согласны на выступление своей лошади.

— Понятия не имел, что надо в чем-то расписываться. Лошадь же заявлена для соревнований.

— Это верно, но за последние годы было несколько случаев, когда охотники повеселиться выступали на чужих лошадях, да еще тех, владельцы которых и не собирались их выставлять в этом виде состязаний. Почему не прокатиться на чужой лошадке? А один раз загнали уже уставшую лошадь.

— Ну ладно. А где книга?

— Там, где проводят взвешивание. Пойди распишись, а я присмотрю за Шевроном, незачем тащить его в этот кавардак.

В конторе за столом сидел полковник Смолетт.

— Ну как, Патрик, дела у Эшби идут неплохо, а? По крайней мере, три первых приза. Вы не собираетесь заработать четвертый? Что, расписаться? В чем? А, что вы согласны. Да-да. Вот, распишитесь на этом листке.

Он протянул Брету отдельный листок бумаги, и Брет, расписавшись, сказал, что никогда раньше не слышал о такой процедуре.

— Не слышали? Я тоже. Но это действительно является некоторой гарантией для администрации. Хозяин лошади, которую в прошлом году включили в заезд без его ведома, подал на администрацию в суд, требуя возмещения убытков. И чуть не выиграл дело. Вот ваш брат и предложил, чтобы мы брали у хозяев расписку.

— Мой брат? Это идея Саймона?

— Ну да. У него голова хорошо варит. Теперь никто не скажет, что на его лошадь сели без разрешения.

— Так-так.

Брет вернулся к Шеврону, которого держал на поводу Артур.

— Мистер Саймон сказал, что больше не может ждать, мистер Патрик, и велел передать, что желает вам успеха. Он пошел со всеми на трибуны.

— Хорошо, Артур, спасибо.

— Мне пойти с вами на линию старта, сэр?

— Нет, спасибо, не надо.

— Тогда я тоже поищу местечко, откуда будет хорошо видно. Ни пуха ни пера, сэр. Мы все поставили на вас.

И Артур исчез в толпе.

Брет перекинул повод через голову Шеврона и совсем уже собрался вспрыгнуть в седло, но вдруг подумал, что надо еще раз взглянуть на подпругу. Не слишком ли туго он ее затянул?

И обнаружил, что ее кто-то ослабил.

Брет стоял, подняв крыло седла, и недоуменно глядел на подпругу. Кто-то ее ослабил за то время, пока он ходил подписывать разрешение. Брет сунул руку под ремень. Подумал, что сумел бы выехать со старта и взять одно-два препятствия. Потом седло сползло бы набок, и нервная лошадь пришла бы в панику.

Не мог же это сделать Артур? Да нет, конечно, не Артур. Саймон.

Брет затянул подпругу и поехал к стартовой линии. По дороге его догнал Роджер Клинт верхом на Белом Чулке. Его цвета были синий и алый.

— Вы ведь Патрик Эшби, да? — спросил Клинт. — Меня зовут Роджер Клинт. — Он перегнулся из седла и пожал Патрику руку. — Очень рад опять видеть вас в Бьюресе.

— Кто победил на пони?

— Я. На голову опередил Нелл.

«Как вам это понравится, — подумал Брет. — «Нелл»!»

— В прошлом году она пришла на Бастере первой. Но надо же и другим дать возможность выиграть. А мне как раз очень нужно было завоевать серебряный кубок.

Брет не успел его спросить, зачем ему так уж понадобился серебряный кубок. Дали команду: «На старт». У Брета был пятый номер, а Клинт стартовал слева от него. Всего в забеге участвовало четырнадцать лошадей, и образовалась порядочная толкучка, прежде чем все заняли свои места. Никаких ворот, разумеется, не было, и сигнал к старту дали резким взмахом флага.

Брет не спешил на старте, пропустив вперед других лошадей, чтобы оценить их возможности. По крайней мере пятерых из них можно было не принимать во внимание — они уже участвовали в нескольких заездах и совсем выдохлись, так что только занимали место на дорожке и мешали остальным. Еще троих лошадей он видел в конкуре и считал, что они вряд ли дойдут до финиша. Оставалось пять более или менее серьезных соперников, из которых трое могли претендовать на первое место: гнедой кавалерийский конь, на котором скакал его владелец-офицер, крупный караковый жеребец под седлом молодого фермера и Белый Чулок.

К первому барьеру лошади подлетели на большой скорости, и две из тех, которые сильно устали за день, столкнулись перед препятствием и покатились на землю под ноги третьей. На выходе из парка один жеребец упал по другую сторону препятствия, и об него столкнулись и тоже упали еще две переутомленные лошади. На дорожке сразу стало просторней.

Шеврону нравилось, когда впереди были лошади, которых надо было догонять, и он скакал с большим подъемом. Он любил прыгать через препятствия, а потому легко и уверенно брал одно за другим. Казалось, что он при этом мурлыкает про себя веселую песенку. Он на секунду задержался, когда две молодые лошади остановились перед забором, и потом мелькнул копытами у них перед носом.

Участников стало еще меньше.

«Очень хорошо, — подумал Брет, — пора их нагонять». Он легко обошел пятую лошадь. Четвертая громко, натужно дышала, но пока, видимо, не собиралась сходить с дистанции. Впереди скакал офицер, за ним шел фермер, и третьим был Клинт. После Шеврона Белый Чулок был, пожалуй, самым резвым скакуном. Но у офицера явно был большой опыт, а у фермера полное отсутствие чувства самосохранения.

Дорожка изгибалась направо, и жеребец фермера на каждом препятствии сдвигался направо, так что обойти его с внутренней стороны дорожки ни у кого не было возможности. А так как никому не хотелось уходить налево, всадники держались позади фермера, ожидая выхода на прямую, где они смогут его обойти без потери в расстоянии. «По-видимому, все решится на последней полумиле», — решил Брет.

Наконец сиплое дыхание, которое долгое время звучало в левом ухе Брета, затихло позади. К финишной прямой через парк подошли четыре всадника: офицер, фермер, Клинт и Брет. Первые двое не слишком интересовали Брета, но ему очень хотелось побить Роджера Клинта.

Клинт оглянулся и дружески улыбнулся Брету. Дальше им уже было не до любезностей. Все четверо резко прибавили скорости и неслись по зеленой аллее, украшенной красными флажками так, будто на финише их ожидал большой приз Дерби. Караковый жеребчик начал раскидывать ноги, а кавалерийский конь, хотя у него сохранилось достаточно сил и он вообще казался неутомимым, все же, видимо, не был способен на финишный рывок. Брет решил держать Шеврона на корпус позади Белого Чулка и ждать дальнейшего развития событий. Они вдвоем неуклонно нагоняли гнедого и каракового. Фермер пустил в ход хлыст, и его жеребчик с каждым ударом еще дальше разбрасывал ноги. Офицер не подгонял своего гнедого, очевидно, он надеялся на его выносливость.

Брет видел, что Белый Чулок быстро теряет силы и Клинт, который никак его не подгоняет, это знает. Впереди осталось еще два препятствия. Брет не знал, сколько сил осталось у Шеврона и способен ли он на рывок, а потому решил прибегнуть к хитрости. Он пришпорил Шеврона и догнал каурого жеребца. Пусть Клинт подумает, что он делает финишный спурт. Клинт тоже пришпорил коня и последние два препятствия они перепрыгнули одновременно. Потом Брет на секунду придержал Шеврона, а Клинт, приняв это за признак усталости, обрадовался, что ему не придется заставлять своего жеребца напрягать последние силы перед финишем, и немного расслабился. Тут Брет резко послал Шеврона вперед и ракетой промчался мимо Клинта. Клинт вздрогнул и опять пришпорил свою лошадь, но было уже поздно. До финишной линии оставалось слишком мало. На это Брет и рассчитывал. Он сумел-таки перехитрить Клинта.

— Как же так я попался на эту удочку! — со смехом воскликнул Клинт, когда они вместе вели лошадей взвешиваться. — Такой старый трюк!

А Брет думал, что даже если Элеонора решит выйти замуж за Клинта, все равно надо признать, что Роджер Клинт хороший парень.

ГЛАВА 27

Брет предполагал, что победа Саймона на скачках укрепит его пошатнувшийся дух и наметившийся излом исчезнет. Но случилось как раз обратное. Напряжение, которому Саймон подвергся в течение дня, и триумфальная победа над Райдингом Лайтом еще больше подорвали его душевное равновесие.

— Никогда не видела, чтобы Саймон так петушился, — сказала Элеонора Брету во время танца, наблюдая за Саймоном через его плечо. В ее голосе прозвучали извиняющиеся нотки. — Обычно он принимает победы как нечто само собой разумеющееся.

— Возможно, Саймон слишком приналег на шампанское, — сказал Брет и развернул Элеонору так, чтобы она не видела брата.

Весь день он мечтал, как будет танцевать с Элеонорой, но на первый танец он пригласил Беатрису. Точно так же, как в день рождения он отказался от возможности поехать кататься с Элеонорой, а вместо этого пошел пешком на Десять буков, чтобы пообщаться с духом Патрика Эшби, — так и сейчас он вместо Элеоноры пригласил на первый танец Беатрису.

Они танцевали, не разговаривая, и им было хорошо непокойно. Беатриса задала ему только один вопрос:

— Кто научил тебя этому фокусу на финише?

— Меня не надо было учить. Это у меня как первородный грех.

Она засмеялась и тихонько похлопала его рукой, лежавшей у него на плече. Какая же она прелестная женщина! Брет понял, что любит ее всей душой. До этого он никогда никого не любил, кроме лошади по кличке Дымок.

— Где ты весь день прятался? — спросила Элеонора. — Я не видела тебя после этого кошмарного спектакля, который учинил Тони.

Брет ответил, что хотел поболтать с ней перед своим выступлением, но она была увлечена разговором с Роджером Клинтом.

— А да, помню. Его дядя хочет, чтобы он продал ферму и переехал жить к нему в Ольстер. Его дядя — Тим Коннел, известный коннозаводчик. Он хочет уйти от дел и предлагает Роджеру взять в аренду его конный завод в Килбарти. А Роджер не хочет уезжать из Англии.

«Его можно понять, — подумал Брет. — Уехать из Англии, от Элеоноры!»

— Что-то его не видно на танцах, — сказал он.

— Он уже уехал.

— Да? — удивился Брет.

— Он приезжал только для того, чтобы завоевать для жены серебряный кубок.

— Жены?

— Да. У них на прошлой неделе родился ребенок, и она послала Роджера в Бьюрес, чтобы он выиграл для него серебряную крестильную кружку.

Брет остановился как вкопанный.

— В чем дело? — спросила Элеонора.

— Надо будет намылить Сандре шею, — сказал Брет и снова начал танцевать.

Элеонора улыбнулась.

— Опять сочиняла романтические сказки?

— Она сказала, что Роджер хочет на тебе жениться.

— Ну, вообще-то у него такая мысль была, но с тех пор много воды утекло. Когда мы были в Бьюресе в прошлом году, он еще не был женат, так что Сандра, может быть, и не знает о его женитьбе. А мне что, надо будет у тебя как у главы дома спрашивать разрешения на то, чтобы выйти замуж?

— Ты собираешься замуж?

— Пока нет.

Весь вечер он танцевал только с одной Элеонорой, и в конце концов она сказала:

— Тебе надо потанцевать с кем-нибудь еще, Брет.

— Я танцевал.

— Только один раз с Пегги Гейтс.

— А ты, гляжу, за мной следишь. Тебе хочется потанцевать с кем-нибудь другим?

— Нет. Мне очень нравится танцевать с тобой.

— Ну вот и прекрасно.

Может быть, ему никогда больше не придется танцевать с Элеонорой. Где-то около двенадцати ночи они пошли в буфет, набрали, на тарелки еды и устроились за столиком на балконе. Под балконом был маленький садик, увешанный китайскими фонариками. Такие же фонарики висели над столиком на балконе.

— Мне так хорошо, что совсем не хочется есть, — мечтательно проговорила Элеонора, потягивая шампанское. — Тебе очень идет смокинг, Брет.

— Спасибо.

— А тебе нравится мое платье?

— Замечательное платье.

— Я надеялась, что оно тебе понравится.

— Ты уже ужинала?

— Нет. Только немножко выпила и съела пару сэндвичей.

— Тогда почему ты ничего не ешь?

Она поковыряла вилкой в тарелке, что было совсем не похоже на Элеонору, никогда не страдавшую отсутствием аппетита.

. — Семьдесят четвертая сельскохозяйственная выставка в Бьюресе прошла под знаком Эшби… Не шевелись — у тебя по воротнику ползет комар.

Элеонора наклонилась и легонько хлопнула Брета по шее.

— Ой, упал за шиворот!

С сестринской бесцеремонностью она одной рукой наклонила Брету голову, а другой вытащила у него из-за шиворота насекомое.

— Достала? — спросил Брет.

Элеонора не ответила. Брет вопросительно на нее посмотрел.

— Ты мне не брат! — сказала она. — В брата я никогда не могла бы… — и, ужаснувшись сказанному, она оборвала себя на полуслове.

Оба молчали. Из зала донесся бой барабана.

— Прости меня, Брет! Я не знаю, что говорю. Наверно, я слишком много выпила. — Элеонора всхлипнула. — Пожалуйста, прости меня, Брет. — Она вскочила и схватила сумочку. — Пойду прилягу, надо протрезвиться.

Нетвердыми шагами она поспешила с балкона. Брет не стал ее задерживать. Он пошел в буфет, надо было подумать над происшедшим. В полночь в зале должны были разыгрывать лотерею, и в буфете никого не было, кроме Саймона, который один сидел за столиком в дальнем углу. Перед ним стояла бутылка шампанского.

— А, мой старший брат, — проговорил он. — А лотерея тебя не интересует? Тогда давай выпьем.

— Спасибо. Мне не хочется шампанского.

Брет купил в баре рюмку коньяку и принес ее к столику, за которым сидел Саймон.

— Что тебе лотерея: шанс на выигрыш слишком мал, так ведь? — сказал Саймон. — Ты любишь играть краплеными картами.

Брет сделал вид, что не понял намек.

— Я еще не поздравил тебя с победой.

— Я не нуждаюсь в твоих поздравлениях.

Да, Саймон основательно напился.

— Что, не нравится? — спросил он с ребяческим злорадством. — А мне нравится резать всем правду в глаза. Я сегодня веду себя ужасно, ты не находишь? Тормоза отказали. Выпей шампанского.

— У меня есть, что выпить.

— Ты ведь меня терпеть не можешь, правда? — с довольным видом сказал Саймон.

— Пожалуй.

— А за что?

— Пожалуй, за то, что ты один не признал во мне Патрика.

— Ты, наверно, хочешь сказать, что я один точно знаю, что ты не Патрик.

Оба замолчали. Брет вглядывался в голубые глаза Саймона со странным темным ободком.

— Ты его убил.

Вдруг все его сомнения исчезли.

— Да, убил. — Саймон перегнулся через стол, устремив на Брета ликующий взгляд. — Но ты ведь меня не изобличишь! Как же! Патрик вовсе не умер. Он жив, и я с ним разговариваю.

— Как ты его убил?

— Что, хочешь знать? Ладно, так и быть, скажу. Все было очень просто. — Саймон опять наклонился вперед и сказал притворно доверительным голосом. — Просто я колдун. Могу быть в двух местах сразу.

Он откинулся на спинку стула, наслаждаясь разочарованием Брета.

— Я не так пьян, как ты воображаешь, приятель, — сказал он. — Я сказал тебе про Патрика, потому что ты мой посмертный соучастник. Прелестный эпитет, верно? Но если ты воображаешь, что я расскажу тебе все в подробностях, то ты ошибаешься.

— Тогда скажи, почему ты это сделал?

— Он был глуп как пробка, — отозвался Саймон своим излюбленным небрежным тоном. — Просто не достоин Лачета. — И затем добавил уже серьезным тоном: — И, если уж хочешь знать правду, я его ненавидел.

Саймон налил себе еще шампанского и выпил залпом. Затем тихонько засмеялся и сказал:

— Мы с тобой повязаны одной веревочкой — не смешно ли? Я тебя не могу вывести на чистую воду, а ты не можешь меня.

— У тебя, однако, есть одно преимущество передо мной.

— Да? Какое это?

— У тебя совсем нет совести.

— Нет. И это действительно преимущество.

— Я согласен терпеть тебя, но ты меня терпеть не собираешься. Вот и сегодня днем попытался меня укокошить.

— Ну, это было так, между прочим.

— Ты хочешь сказать, что намерен придумать что-нибудь получше?

— Обязательно.

— Не сомневаюсь. Человек, который способен быть в двух местах одновременно, может изобрести что-нибудь понадежнее расслабленной подпруги.

— Да уж, гораздо понадежнее. Но нельзя пренебрегать и подручными средствами.

— Ясно.

— А как насчет того, чтобы в обмен на мою откровенность удовлетворить мое любопытство?

— В каком плане?

— Кто ты такой?

Брет долго молча смотрел на Саймона.

— Разве ты меня не узнаешь? — наконец спросил он.

— Нет. Так кто ты?

— Я — возмездие.

Брет ушел из буфета и некоторое время стоял на балконе, дожидаясь, пока у него перестанет колотиться сердце и подкатывать тошнота. Куда бы пойти, где никто не помешает хорошенько подумать над происшедшим? В отеле такого места нет: в номер в любую минуту может заявиться Саймон. Придется уйти из гостиницы, поискать какой-нибудь бар.

Он пошел в номер за пальто и на обратном пути встретил Беатрису.

— Вы что, все с ума посходили? — сердито спросила она. — Элеонора плачет у себя в номере, Саймон пьет в баре и не может остановиться, а у тебя такой вид, словно ты только что встретил привидение. Что с вами случилось? Вы поссорились?

— Поссорились? Вовсе нет. Наверно, Элеонора и Саймон просто устали за день.

— А с тобой что случилось? На тебе лица нет.

— Мне стало душно в танцевальном зале. Не забывайте, что я привык к простору прерий.

— А я слышала, что прерии кишат танцзалами.

— Можно, я возьму автомобиль, Беатриса?

— Куда ты собрался?

— Хочу съездить в Кенли Вейл поглядеть, как встает солнце.

— Один?

— Да, один.

— Надень пальто, — сказала Беатриса. — На улице прохладно.

Доехав до вершины холма, возвышавшегося над долиной Кенли Вейл, Брет остановил машину и выключил мотор. Было еще темно и до восхода солнца далеко. Брет вышел из машины, облокотился о капот и стал слушать тишину. Земля и трава, нагретые солнцем за день, издавали сильный запах во влажной прохладе ночи. Воздух был неподвижен. Вдали раздался свисток поезда.

Брет выкурил сигарету, и тошнота понемногу прошла. Но голова шла кругом.

Он был прав. Не зря он увидел в Саймоне сходство с Тимбером: аристократ с прекрасными манерами, но с сердцем убийцы. Саймон сказал ему в буфете правду. Сказал ее с наслаждением. Все убийцы любят хвастаться своей безнаказанностью. Все эти годы Саймону, наверно, хотелось кому-нибудь похвастаться, как ловко он отделался от брата-соперника. Но похвастаться было некому, и вот наконец у него появился «надежный» слушатель.

Этим «надежным» слушателем был он, Брет Фаррар.

Он, Брет Фаррар, завладел Лачетом, и Саймон был уверен, что он никогда от него добровольно не откажется. Что он будет держаться за Лачет любой ценой — даже ценой соучастия в убийстве.

Нет уж, на это Брет не пойдет. Хватит с него союза с Лодингом — там, в конце концов, речь шла только о мошенничестве. Но на союз с убийцей, хотя Саймон и считает, что они «повязаны» одной веревочкой, Брет никогда не пойдет. Это было бы чудовищно. Немыслимо.

Как же тогда поступить?

Пойти в полицию и сказать: вот что, я вовсе не Патрик Эшби. Патрика Эшби восемь лет назад убил его брат. Мне это стало известно с его собственных слов. Правда, он был немного пьян.

И ему скажут: в ходе расследования смерти Патрика Эшби было установлено, что в то время, когда Саймон мог бы убить Патрика, он неотлучно находился в кузнице в Клере.

Рассказав им правду о себе, Брет изменит лишь свою собственную судьбу. А Патрик Эшби останется самоубийцей.

Как же Саймон сумел это подстроить?

«Нельзя пренебрегать подручными средствами», — сказал он по поводу подпруги.

Какие «подручные средства» оказались в его распоряжении восемь лет тому назад?

В случае с подпругой Саймон сочетал замысел и импровизацию. Предложение «расписаться в книге» было сделано по наитию. Саймону удалось услать Брета и таким образом осуществить свой план. Если план не сработает, ну что ж. Никто, кроме Брета, ни в чем его не заподозрит.

Несомненно, Саймон использовал этот же метод и восемь лет назад. Все, наверняка, выглядело совершенно невинно, и никто ничего не заподозрил. В ход пошли «подручные средства».

Как же он сумел использовать невинное стечение обстоятельств для того, чтобы убить брата?

Брет все еще безрезультатно ломал голову над этой проблемой, когда на него пахнуло ветерком — приближался рассвет. Потом налетел еще порыв ветра. На деревьях зашелестели листья, по траве пробежала рябь. Восточный край неба посветлел. Занималась заря. Запели первые птицы.

Брет провел на холме уже несколько часов, но так ни до чего и не додумался.

На тропинке появился полисмен, который, не торопясь, вел велосипед. Увидев Брета, он остановился и спросил, не сломалась ли у него машина? Брет ответил, что он просто приехал сюда подышать свежим воздухом после бала в Бьюресе.

Полисмен посмотрел на его смокинг и накрахмаленную рубашку и принял его объяснение, только заметил, заглянув в машину:

— В первый раз вижу, чтобы молодой человек после танцев дышал свежим воздухом один, без дамы. Вы ее случайно не пристукнули, сэр?

«Интересно, — подумал Брет, — что бы он сказал, если бы я ответил: «Нет, даму я не пристукнул, но являюсь косвенным соучастником другого убийства».

— Она мне отказала, — сказал он.

— А, вот в чем дело. Приехали сюда погрустить в одиночестве. Поверьте мне, сэр, через неделю вы будете плясать от радости, что дешево отделались.

И он пошел дальше по тропинке, ведя велосипед за руль.

Брета вдруг стал бить озноб.

Он сел в машину, догнал полисмена и спросил:

— Где тут можно выпить чего-нибудь горяченького?

— На перекрестке есть ночное кафе, — сказал полисмен. — Всего две мили отсюда.

В кафе, которое после нескольких часов, проведенных в предрассветной пустыне, показалось Брету необычайно теплым, светлым и обыденным местом, он выпил чашку обжигающего горячего кофе. Дородная хозяйка жарила сосиски для двух водителей грузовиков, а их третий товарищ бросал монетки в щель стоявшего в углу игрального автомата. Они без интереса взглянули на смокинг Брета, ответили на его приветствие и больше не обращали на него внимания.

Брет вернулся в Бьюрес к завтраку и поставил машину в гараж. В холле гостиницы царил беспорядок. Было только полвосьмого утра, а веселье после выставки обычно продолжалось всю ночь. Брет поднялся в семнадцатый номер. Саймон крепко спал у себя в постели. Его одежда грудой валялась на полу. Брет стал переодеваться. Сначала он старался двигаться бесшумно, но вскоре понял, что Саймона ничто не разбудит — разве потрясти его за плечо. Он постоял над ним, глядя на его лицо. Удивительно! Тот спал сном младенца. Неужели он за эти восемь лет так привык к мысли о своем преступлении, что его совсем не мучает совесть? А может быть, он вообще не считает, что совершил преступление?

Какое красивое лицо, вот только рот сложен в капризную гримасу. Прекрасное лицо: правильные тонкие черты. Человека с таким лицом просто невозможно заподозрить в серьезном проступке, но ведь и красавца Тимбера ни в чем таком не заподозришь.

Брет спустился вниз и умылся, пожалев, что не принял ванну. Но он так спешил переодеться, опасаясь, что Саймон проснется, и ему придется с ним разговаривать.

В ресторане Беатриса завтракала вместе с близнецами, и Брет сел к ним за столик.

— Нелл и Саймон все еще спят, — сказала Беатриса. — Поедем домой с нами. А Элеонора привезет Саймона на «блохе», когда они проснутся.

— А где Тони?

— Его вчера увезла миссис Стек.

Как хорошо, что можно будет спокойно уехать в Лачет с Беатрисой.

Сандра и Джейн принялись осуждать выходку Тоби: было очевидно, что его подвиг останется в анналах Лачета. Брету не надо было участвовать в разговоре — Беатриса только спросила, красивая ли была заря, и заметила, что ночная поездка пошла ему на пользу.

По дороге домой в Клер Брет поймал себя на том, что смотрит на освещенные утренним солнцем зеленые поля, луга и рощи с болью в сердце — как человек, которому осталось жить считанные дни: все останется по-прежнему, а меня уже не будет.

Он никогда больше не приедет в Бьюрес. Может быть, ему даже никогда больше не придется ехать в машине вместе с Беатрисой.

Что бы он ни решил делать по поводу признания Саймона, одно было ясно: его жизни в Лачете наступил конец.

ГЛАВА 28

Был уже четверг, а в воскресенье Чарльз Эшби прибудет в Саутгемптон. Неумолимо надвигалось празднование совершеннолетия. Брет чувствовал себя как в мышеловке. Он вышел из столовой вслед за Беатрисой.

— Вы не возражаете, чтобы я съездил в Вестовер? — спросил он.

— Не возражаю. По-моему, тебе надо немного отдохнуть от нашего семейства. Саймон только и делает, что исчезает из дома.

Брет сел в автобус и приехал в Вестовер. Дождавшись, когда мистер Макаллан в обычное время уйдет пить кофе, он вошел в контору «Вестовер таймс» и попросил разрешения порыться в подшивках за прошлые годы. Мальчик на посылках, у которого был такой вид, словно он сроду не видел Брета, отвел его в подвал и показал, где лежат подшивки. Брет еще раз перечитал все, что там было о расследовании смерти Патрика, но ничего нового не нашел.

Где бы найти стенографический отчет?

Он отыскал в телефонной книге номер полковника Смолетта. Где находится стенографический отчет о коронерском дознании по поводу моей смерти? В полиции? Как бы мне его посмотреть? Вы не можете мне помочь?

Полковник Смолетт сказал, что позвонит начальнику полиции, но добавил, что не понимает, откуда у Брета этот нездоровый интерес. «Послушайте, Эшби, бросьте эту затею!»

Однако, заручившись ходатайством полковника, Брет отправился в полицию. Начальник полиции встретил его со смешинкой в глазах, усадил в кожаное кресло, предложил сигареты и с видом фокусника, вытаскивающего из шляпы кролика, положил перед ним на стол стенографический отчет восьмилетней давности.

Брет прочел его несколько раз. Это был тот же отчет, что поместил «Вестовер таймс», только более подробный.

Он поблагодарил начальника полиции, сам предложил ему сигареты и ушел, не узнав ничего нового и ни на шаг не приблизившись к разгадке смерти Патрика. Спустившись в гавань, он долго стоял у парапета, глядя на утес, с которого, якобы, бросился Патрик.

Все упиралось в незыблемый факт: Саймон Эшби этот день провел в Клере. Об этом свидетельствовал человек, у которого не было причин врать и который не подозревал обо всей важности своих слов. Если Саймон и уходил из кузницы мистера Пилбима, то очень ненадолго, так что тот даже не успел заметить его отсутствия.

Патрик Эшби был убит после того, как с ним разговаривал старик Абель, и до того, как мистер Пилбим в шесть часов отправил Саймона домой ужинать.

Говорят, если Магомет не идет к горе…

Брет некоторое время обдумывал эту гипотезу, но тут было непреодолимое препятствие: куртка Патрика на обрыве. Записку, конечно, написал Саймон, но Саймон весь день провел в Клере.

Брет очнулся в два часа дня и пошел обедать в небольшую харчевню на пристани. К этому времени выбор блюд был невелик, но это не имело значения, поскольку он сидел и глядел себе в тарелку, пока официант не положил перед ним счет.

Он поехал в Лачет и, не заходя в дом, прошел в конюшню и велел Артуру оседлать одну из лошадей, которые не выступали в Бьюресе. Артур сообщил Брету, что все лошади благополучно вернулись и все здоровы, за исключением Бастера, который засек

— Поедете кататься в этой одежде, сэр? — спросил Артур, кивая на костюм Брета.

— Да, — подтвердил Брет.

Он направил лошадь к холмам, как в то первое утро, когда он ездил на Тимберс, и повторил тот же путь, но прежнего восторга не испытывал. Мир представлялся каким-то гиблым местом. Жизнь оставляла во рту горький вкус.

Брет слез с лошади и сел на землю на том самом месте, где он сидел месяц тому назад, глядя на зеленую долину. Тогда ему казалось, что он в раю. Даже та дурочка, которая несла такой вздор, не сумела испортить ему настроение. Он вспомнил, как она вытаращила глаза, когда поняла, что он не Саймон. Она пришла сюда, потому что Саймон любил проезжать здесь лошадей. Потому что…

Его рука, державшая повод, непроизвольно дернулась, и лошадь, почувствовав рывок мундштука, вскинула голову.

Потому что…

Он услышал в уме слова Шейлы Парслоу. Потом медленно поднялся на ноги и долго глядел на холм Десять буков.

Все ясно. Брет понял, как Саймон убил Патрика. Понял и другое: почему Саймон боялся, что Брет каким-то чудом окажется настоящим Патриком.

Брет сел на лошадь и вернулся в конюшню. С юго-запада неслись огромные тучи, и начинал накрапывать дождь. Брет занес седло в сбруйную и написал записку: «Приглашен на ужин. Не запирайте, пожалуйста, входную дверь и не беспокойтесь, если задержусь допоздна». Он положил записку в конверт и попросил Артура по пути домой занести ее Беатрисе. Затем снял со стены свой непромокаемый плащ и вышел на улицу под дождь. Ну хорошо, он знает, как умер Патрик. И что теперь делать?

Брет шел, никуда сознательно не направляясь, ни о чем не думая, кроме стоявшей перед ним страшной дилеммы. Оказавшись около кузницы, он поздоровался с еще не окончившим работу мистером Пилбимом и поговорил с ним о заказах и о погоде — и все это время его мозг сверлил все тот же вопрос: что же делать с Саймоном?

Брет пошел по тропинке, поднялся по мокрой траве на холм Десять буков и стал шагать взад и вперед между огромными деревьями. Его ум был в растерянности, сердце ныло.

Причинить такое горе Беатрисе и Элеоноре? Покрыть позором Лачет?

Разве мало он им уже навредил?

Так ли это важно? Что случится, если Саймон опять станет хозяином Лачета, которым он владел восемь лет?

Кому от этого было хуже? Только одному человеку — Патрику.

Суд над Саймоном за убийство Патрика будет страшным бедствием для Беатрисы и всей семьи.

И зачем ему разоблачать Саймона? Можно просто уехать. Можно инсценировать самоубийство. Инсценировал же Саймон самоубийство Патрика, и полиция ничего не заподозрила. Если это мог сделать тринадцатилетний мальчик, неужели он, Брет, не сможет сделать то же самое? Он исчезнет, и все вернется на круги своя.

А как же Патрик Эшби?

Но Патрик, если бы выбор зависел от него, не захотел бы обрушить на семью горе и позор лишь для того, чтобы покарать Саймона. Нет, Патрик был добрый мальчик и всегда думал о других…

А Саймон?

Неужели позволить ему, как он и предсказывал, безнаказанно пожинать плоды своего преступления? Позволить ему прожить безмятежную жизнь хозяином Лачета? Допустить, чтобы его дети унаследовали Лачет?

Но дети Саймона будут продолжателями рода Эшби. А если Саймона повесят за убийство, то у Лачета не останется наследников по мужской линии.

Но неужели это правильно: обеспечить право на наследство тем, что позволить убийце разгуливать на свободе?

Может быть, судьба привела его таким странным путем в Лачет именно для того, чтобы он разоблачил убийцу?

Проехать полмира для того, чтобы встретиться на улице с Лодингом; с самого начала считал, что это было ему предначертано, иначе такую случайность никак не объяснишь. Но Брету и в голову не приходило, что предстоит пережить еще и такое. Что ему придется решать вопрос жизни и смерти.

Что же делать? С кем посоветоваться? Кто поможет ему принять правильное решение? Почему он должен нести такое бремя один? Тут нужны мудрость, жизненный опыт.

«Я — возмездие», — сказал он Саймону, и он действительно так считал. Но тогда у него не было в руках орудия возмездия.

Что же делать?

Пойти прямо сейчас в полицию? Или завтра?

Не делать ничего, дождаться приезда Чарльза Эшби и праздновать совершеннолетие?

Как же поступить?

Поздно вечером Джордж Пек сидел у себя в кабинете, углубившись в занятия по античной истории и лишь смутно сознавая, что за окном хлещет дождь. Услышав, что в окно легонько постучали, Пек вынужден был вернуться из древних Фив в XX век и пошел открывать дверь. Не в первый раз поздний посетитель стучался к нему в окно.

В дверях он увидел не то Саймона, не то Патрика Эшби — он не мог сказать, кто из них это был, потому что лицо гостя закрывали размокшие поля шляпы.

— Можно мне с вами поговорить, мистер Пек?

— Конечно, Патрик. Заходи.

Брет стоял в дверях. С него ручьями лилась вода.

— Боюсь, что я наслежу на полу, — сказал он.

Викарий посмотрел на его ноги: серые брюки почернели, под ботинками собралась лужа воды. Он взглянул в лицо юноши. Брет уже снял размокшую шляпу, с его мокрых волос по лицу катились струи воды.

— Снимай плащ и оставь его в прихожей, — сказал Джордж. — Я тебя отправлю домой в моем.

Он прошел в кладовую и вернулся с полотенцем.

— Вытри волосы.

Брет покорно выполнял его указания неверными, как у ребенка, движениями. Джордж принес из кухни чайник.

— Пошли в кабинет, — сказал он. — Полотенце брось на пол, туда же, кудаи плащ.

Викарий прошел в кабинет и поставил чайник на электрическую плитку.

— Он быстро закипит. Я часто кипячу себе чай, когда засиживаюсь допоздна. О чем ты хочешь со мной поговорить?

— Про ров в Дофане.[13]

— Как-как?

— Извините, у меня совсем ум за разум зашел, у вас нет чего-нибудь выпить?

Викарий, который собирался влить ему виски в горячий чай, налил Брету полную рюмку, и Брет опрокинул ее одним махом.

— Спасибо. Извините, что я явился к вам так поздно и в таком виде, но мне просто необходимо поговорить с вами. Надеюсь, вы не возражаете?

— Мое дело — выслушать людей. Налить еще виски?

— Спасибо, не надо.

— Тогда я дам тебе сухие ботинки.

— Нет-нет, не надо. Мокрые ботинки мне не в новинку. Мистер Пек, я хочу посоветоваться с вами по очень важному вопросу. Можно я вам как бы… исповедаюсь? Только не думайте, что от вас требуются какие-то действия.

— Что бы ты мне ни сказал, я обещаю соблюсти тайну исповеди.

— Тогда сначала я вам скажу, что я вовсе не Патрик Эшби.

— Я так и знал, — сказал викарий. Брет посмотрел на него с изумлением.

— Вы… вы… вы это знали?

— Скажем так — я это подозревал.

— Почему?

— Внешность человека — это не все. У каждого есть своя аура, своя неповторимая личность. С первого же дня у меня возникла уверенность, что я с тобой никогда прежде не встречался. Я тебя совсем не узнавал, хотя у тебя и помимо внешнего сходства много общего с Патриком.

— И вы ничего по этому поводу не предприняли?

— А что я мог предпринять? Твой адвокат, твоя семья и твои друзья — все приняли тебя. У меня не было никаких доказательств, что ты не Патрик. Ничего, кроме собственной уверенности. Какой был бы прок, если бы я выразил свои сомнения? Я считал, что все скоро выяснится и без моего вмешательства.

— То есть, что меня выведут на чистую воду?

— Нет. Что ты не такой человек, который сможет вынести положение самозванца. Судя по твоему сегодняшнему приходу, я был прав.

— Но я пришел не только для того, чтобы признаться, что я не Патрик.

— Да? А для чего же еще?

— Дело в том… я должен был вам в этом признаться, чтобы вы поняли, в чем… У меня такой сумбур в мыслях. Я много часов ходил под дождем, дожидался, когда у меня прояснится в голове.

— Может быть, если ты мне расскажешь, как оказался в Лачете, то, по крайней мере, у меня в голове что-нибудь прояснится?

— Я… я встретил в Америке человека, который жил в Клере. Он… она сказала мне, что я — вылитый Эшби и подала мне идею выдать себя за Патрика.

— И ты обещал отдавать ей часть денег, которые тебе достанутся?

— Да.

— Могу только сказать, что она заработала свою долю. Она замечательно тебя натаскала. Ничего подобного я в жизни не встречал. Значит, ты американец?

— Нет! — воскликнул Брет, и викарий улыбнулся его горячности. — Я вырос в сиротском приюте в Англии. Меня туда подкинули.

И Брет вкратце рассказал викарию историю своей жизни.

— Я слышал об этом приюте, — сказал Пек, когда Брет закончил рассказ. — Теперь я понимаю, откуда у тебя такие прекрасные манеры.

Он налил в чашку чаю и плеснул туда виски.

— Вот печенье, но, может быть, ты хочешь чего-нибудь более существенного? Нет? Тогда бери овсяное печенье, оно очень вкусное и сытное.

— Мне пришлось рассказать вам про себя, потому что я выяснил, что Патрик не покончил с собой. Его убили.

— Убили? Кто?

— Его брат.

— Саймон?

— Да.

— Но, Патрик! То есть… как тебя на самом деле зовут?

— Этого я не знаю. Сколько я себя помню, меня звали Брет. Это искаженное Бартоломео.

— Послушай, какой вздор! Чем ты можешь подтвердить свое невероятное обвинение?

— Саймон сам мне в этом признался.

— Саймон?

— Не просто признался, а похвастался. Сказал, что я никогда его не выдам, потому что этим я выдам сам себя. Он с самого начала знал, что я не Патрик.

— Когда у вас состоялся этот фантастический разговор?

— Вчера вечером, в Бьюресе. Это все произошло не так уж внезапно. Я давно уже подозревал что-то в этом роде. А вчера, когда он с ударением сказал, что я не Патрик, я спросил прямо, почему он так уверен в этом? А он засмеялся и похвастался, как ловко он убил Патрика.

— Тут, наверно, немалую роль сыграли обстоятельства вашего разговора.

— Вы хотите сказать, что мы оба были пьяны?

— Не совсем. Скажем, возбуждены. Ты бросил ему вызов, а Саймон — у него такое чувство юмора — дал тот ответ, который ты от него хотел.

— Неужели вы всерьез считаете, что мне можно так легко заморочить голову? — тихо спросил Брет.

— Должен признаться, что меня это удивляет. Я считаю тебя умным человеком.

— Тогда поверьте: я пришел к вам не потому, что Саймону вздумалось подшутить надо мной. Патрик не убивал себя. Его убил Саймон. Преднамеренно. Более того, я знаю, как он это сделал.

И Брет рассказал викарию о своей догадке.

— Но, Брет, у тебя же нет никаких доказательств. То, что ты мне рассказал — просто гипотеза. Очень остроумная и весьма вероятная гипотеза — это я признаю. У нее есть одно большое достоинство: она чрезвычайно проста. Но у тебя нет никаких доказательств в ее подтверждении.

— Если полиция узнает правду, доказательства можно будет найти. Я пришел к вам не за этим. Я пришел посоветоваться, как поступить: пойти в полицию или оставить все как есть.

Брет объяснил викарию стоявшую перед ним дилемму.

К его удивлению, викарий — хотя сам он, сомневаясь в личности Брета, оставил все как есть и никому не сказал о своих сомнениях — в этом вопросе никаких сомнений не имел. Если было совершено убийство, надо отдать дело в руки правосудия. Решать такой вопрос самому — это анархия.

Другое дело, что у Брета нет никаких доказательств вины Саймона. Ему в голову втемяшилась мысль об убийстве, он швырнул это обвинение в лицо Саймону, а тот, в силу своей всем известной склонности к розыгрышу, оговорил себя. А потом Брет придумал стройную теорию, под которую подогнал это признание.

— И вы думаете, что я с четырех часов брожу под дождем просто из-за того, что Саймон меня разыграл? Вы думаете, я пришел бы к вам признаться, что я не Патрик, если бы Саймон просто надо мной пошутил? — Викарий молчал. — Скажите мне, мистер Пек, вас удивило самоубийство Патрика?

— Чрезвычайно.

— А вы знаете кого-нибудь, кто не удивился?

— Нет. Но самоубийство всегда захватывает людей врасплох.

— Ладно. Видно, мне вас не убедить, — сказал Брет.

Они помолчали. Потом викарий промолвил:

— Теперь мне ясно, что ты имел в виду, когда говорил про «ров в Дофане». Тебе дали в приюте прекрасное образование.

— Да, Библию мы выучили назубок. Саймон, между прочим, тоже знает эту притчу.

— Наверно, знает. Но почему ты так думаешь?

— Когда он услышал, что Патрик возвращается домой, он стал кричать, что этого не может быть, но в глубине души боялся: вдруг это правда? Ведь там, в притче, жертва чудом осталась в живых. И он боялся — вдруг Патрик каким-то чудом тоже остался жив. Я это точно знаю, потому что в день моего приезда он вошел в гостиную напряженный, как струна, явно ожидая, что случится что-то ужасное. И какое же при виде меня он испытал облегчение! Смешно вспомнить.

Брет допил чай и вопросительно посмотрел на викария. Все-таки их разговор облегчил ему душу.

— Саймон, между прочим, сыграл надо мной не одну шуточку. В первый же день он отправил меня проездить Тимбера, не предупредив, что лошадь уже убила человека. Но вы, наверно, полагаете, что тут опять проявилась его «склонность к розыгрышу». А в Бьюресе он перед самым стартом ослабил подпругу на лошади, на которой я собирался выступать. Ну что ж, это, видимо, опять было «чувство юмора».

Викарий внимательно глядел на Брета.

— Я вовсе не защищаю Саймона — у него много слабостей и недостатков. Но одно дело подстроить ловушку — даже смертельно опасную ловушку — самозванцу, человеку, который отобрал у тебя состояние, и совсем другое — убить любимого брата. И почему, кстати, Саймон сразу не заявил, что ты не Патрик, раз он точно это знает?

— По той же причине, по которой этого не сделали вы.

— А… Все просто сочли бы, что он завидует.

— Да. А потом, безнаказанно избавившись от одного Патрика, он был уверен, что ему ничего не будет стоить избавиться и от второго.

— Брет, как бы мне хотелось убедить тебя, что все это плод твоего воображения.

— Вы слишком высокого мнения о моем воображении.

— Тебе надо окинуть честным и критическим взглядом все происшедшее — и ты поймешь, что это чудовищное обвинение выросло у тебя в уме из пустяков. Ты построил его своими собственными руками.

И на этом викарий стоял вплоть до ухода Брета в два часа ночи.

Он предложил ему остаться на ночь у себя в доме, но Брет попросил только сухой плащ и электрический фонарик. И под непрекращающимся дождем пошел по размытой тропинке в Лачет.

— Приходи ко мне, прежде чем что-нибудь предпринять, — сказал ему на прощанье викарий. Но он все-таки помог Брету. Он ответил на главный вопрос: интересы правосудия выше наших личных привязанностей.

Парадная дверь Лачета была не заперта, а на столике в прихожей лежала записка Беатрисы: «Суп в кастрюле на плите», и стоял серебряный кубок на подставке из черного дерева, в котором лежала визитная карточка. На ней рукой Элеоноры было написано: «Ты забыл забрать кубок, воображала!»

Брет потушил свет и прокрался на цыпочках в свою комнату. Кто-то положил ему в постель грелку. Он заснул, едва успев положить голову на подушку.

ГЛАВА 29

Утром в пятницу Саймон вышел к завтраку в самом лучезарном расположении духа и весело поздоровался с Бретом. Взяв газету, он прокомментировал расследование по делу «мертвеца в сундуке», высказался о Тэтти Тэкер (показания которой, по мнению суда, «не стоили ломаного гроша») и осудил отравление как способ избавиться от родственника, превратившегося в обузу. По нему никак нельзя было догадаться, что в их отношениях с Бретом наступил новый этап, разве что изредка в глазах у него мелькал злорадный огонек. Видимо, он не сомневался, что они с Бретом накрепко «повязаны одной веревочкой».

Элеонора тоже вела себя с Бретом как обычно, хотя в ней чувствовалась какая-то скованность, как у человека, сознающего, что он нарушил светские приличия. Она предложила поехать после обеда в Вестовер и заказать гравировку на выигранных кубках.

— Как приятно будет опять видеть на кубке имя «Патрик Эшби», — сказала она.

— Еще бы! — подтвердил Саймон.

Саймон, очевидно, собирался извлекать из жизни максимум удовольствия, изводя Брета намеками и насмешками. Но когда Брет на вопрос Беатрисы, где он провел вечер, ответил, что был у викария, Саймон насторожился. После этого Брет несколько раз ловил на себе его изучающий взгляд.

Когда после обеда Элеонора с Бретом садились в машину, чтобы ехать в Вестовер, появился Саймон и стал требовать, чтобы ему тоже позволили втиснуться в «блоху». «В конце концов один из кубков принадлежит мне, — заявил он, — и мое право решать, что на нем будет написано и каким алфавитом: латинским, арабским, древнееврейским, греческим или кириллицей, — или даже стенографическими значками».

Небрежному обаянию Саймона настолько трудно было противиться, что даже Брет на секунду усомнился: а не прав ли был викарий, уверяя, что все его обвинения построены на песке. Но он вспомнил про лошадь, которую Гейтс купил для своей дочки Пегги, и решил, что реакция Саймона на эту покупку больше говорит о его характере, чем его покоряющий юмор.

Договорившись с гравером о надписях, Саймон и Элеонора отправились в кафе пить чай, а Брет сказал, что ему надо кое-что купить. Он уже решил, где искать выход из создавшегося положения. Идти в полицию не имело смысла — там ему поверят не больше, чем викарий. У него просто нет доказательств. Если даже Джордж Пек, который не питает иллюзий относительно Саймона, отказывается верить в его преступление без вещественных доказательств, то полиция, для которой Саймон — не юноша с сомнительными принципами, а мистер Эшби из Лачета — и подавно не поверит Брету.

И Брет решил добыть эти самые вещественные доказательства.

Он пошел в гавань, зашел в магазин, торгующий корабельным товаром, и там, хорошенько посоветовавшись с продавцом и перебрав несколько мотков, купил двести футов крепкой веревки. Она была очень тонкой — почти бечевка, — но по прочности не уступала стальному канату. Он попросил продавца упаковать ее в картонную коробку и доставить в гараж, где они оставили «блоху». Получив коробку в гараже, он положил ее в багажник, и, когда Элеонора и Саймон пришли, чтобы ехать домой, Брет сидел в машине и с невинным видом читал вечернюю газету.

Они втиснулись в машину, и Элеонора уже включила зажигание, когда Саймон воскликнул:

— Погоди! Мы забыли отдать им старую покрышку.

Он вышел из машины, открыл багажник и вынул покрышку.

— А что в этой коробке, Нелл?

— Какой коробке? — спросила Элеонора. — Это не наша коробка.

— Это моя коробка, — сказал Брет.

— А что там?

— Секрет.

— «Джеймс Фрайер и сын. Корабельный товар», — прочитал Саймон.

Тьфу, черт! Брет и не заметил на коробке надпись. Саймон захлопнул багажник и влез в машину.

— Что ты там купил, Брет? Маленький кораблик в бутылке? Да нет, коробка для этого великовата. Просто модель судна — безо всякой бутылки? Галлеон в полной оснастке, которыми жители пригородов украшают свои буфеты, чтобы напомнить себе, что они принадлежат к нации мореходов и утешить морехода, который перевешивается через борт во время прогулки в Маргейт?

— Да ну тебя, Саймон! В самом деле, что там, Брет? Это и вправду секрет?

Если Саймон захочет узнать, что в коробке, он все равно так или иначе дознается. Не стоит секретничать и распалять его любопытство. Лучше сказать вроде как правду.

— Ну ладно, скажу. Мне кажется, что я разучился бросать лассо, вот я и купил веревку попрактиковаться.

Элеонора пришла в восторг.

— Брет, покажи мне, как это делается! Сегодня вечером, ладно?

— Нет уж. Сначала я поупражняюсь без свидетелей.

— Но ты меня научишь бросать лассо?

— Конечно, научу.

Если веревка сослужит свою службу, Элеонора его скоро возненавидит.

Когда они приехали в Лачет, Брет достал коробку из багажника и оставил ее на виду в прихожей. Беатриса спросила, что в ней, и была вполне удовлетворена его ответом. Больше на коробку никто внимания не обращал. «Как жаль, что в последние дни пребывания в Лачете мне приходится лгать дорогим людям», — подумал Брет. И сам удивился: почему у него так нехорошо на душе от этой маленькой лжи, когда все это время он лгал на каждом шагу?

А ведь еще можно оставить все как есть. Оставить веревку валяться в прихожей и не пытаться с ее помощью добыть улики. Эта веревка не годится для лассо, но можно поменять ее в магазине на такую, которая годится.

Однако, когда наступила ночь и Брет оказался у себя в комнате, он понял, что выбора у него нет. Он проделал путь через океан и обратно для того, чтобы изобличить убийцу. И он его изобличит.

Еще не оправившись от возбуждения скачек и ночного бала, все рано легли спать. Брет подождал до половины первого, потом вышел в коридор. Свет ни у кого не горел, и нигде не раздавалось ни звука. Брет спустился в прихожую и взял со столика коробку с веревкой. Открыл окно в столовой и вылез в темный сад. Потом тихо закрыл окно за собой. Подождал, не раздастся ли чей-нибудь голос, но все было тихо.

Осторожно ступая по усыпанной гравием дорожке, Брет дошел до травянистого выгона и сел на землю в тени деревьев, где его не было видно из окон. Там он достал из коробки веревку и начал навязывать узлы, на которые он будет опираться ногами во время спуска в карьер. Ему не нужно было освещения — его пальцы ловко делали привычное дело. Давно уже у него не было в руках веревки, и это знакомое ощущение придавало ему уверенности и спокойствия. Веревка была очень хорошего качества, вязать узлы было легко, и Брет чувствовал благодарность к фирме «Джеймс Фрайер и сын».

Закончив эту работу, Брет смотал веревку и перебросил моток через плечо. Через полчаса взойдет луна. Это будет тоненький серп и света он даст немного, но Брет захватил с собой два сильных электрических фонарика, а яркого лунного света ему сегодня и не нужно.

Он шел, останавливаясь через каждые несколько шагов, оглядываясь и прислушиваясь: не идет ли кто-нибудь следом? Но в полумраке ночи он не заметил ни малейшего движения. Даже кошки.

Когда Брет достиг подножия холма Десять буков, небо посветлело; всходил месяц, и он нашел тропинку, которая вела в Вестовер, без помощи фонарика. Некоторое время он шел по ней, а потом, завидев на фоне неба силуэт буков, свернул вправо и вскоре дошел до кустов, которые росли по краю отвесного обрыва старой каменоломни. Там он сел на землю и стал ждать. Но и на этот раз не услышал никаких звуков — только где-то на склоне вдруг пробежала овца.

Брет обвязал конец веревки вокруг ствола самого большого из выросших здесь самосевом молодых буков и сбросил моток через край обрыва. У каменоломни был и пологий край, где раньше оставался узкий проход, но этот проход давно завалило и там росли непроходимые кусты колючего шиповника. Старый Абель рассказал ему об этом в тот день, когда они сидели на холме и разговаривали о детстве Патрика. Абелю однажды пришлось спасать угодившую в карьер овцу. И он сказал, что в каменоломню гораздо легче спуститься по веревке с отвесного края. Вернее, иначе на дно каменоломни вообще нельзя попасть. Когда Брет спросил, есть ли там вода, Абель сказал, что воды там нет; во всяком случае не было двадцать лет тому назад, когда он лазал туда за овцой: под холмом есть проток, через который вода вытекает в море.

Брет подергал веревку, попробовал, не перетирается ли она в том месте, где привязана к дереву. Но у дерева был гладкий ствол, а там, где веревка лежала на каменистом выступе, Брет подложил под нее охапку травы. Брет спустил ноги с края обрыва, нащупал ступнями первый узел. Теперь, когда его глаза были на одном уровне с землей, он отчетливее увидел силуэты кустов на фоне сильно посветлевшего неба, а сверху — тень больших деревьев.

Ногами он опирался об узел, но руками еще держался за натянувшуюся под его весом веревку поверх обрыва.

— Не хотелось бы, чтобы ты отбыл в мир иной, не услышав от меня слова прощания, — раздался вдруг насмешливый голос Саймона. — Я мог бы просто перерезать веревку, и пусть бы ты думал — если у тебя останется время подумать — что она оборвалась. Только это как-то неинтересно.

Брет увидел его силуэт. Саймон стоял на одном колене над натянутой веревкой почти на краю обрыва. Брет мог бы достать до него рукой.

«Какой же я дурак», — чертыхнулся про себя Брет. Он недооценил Саймона. Саймон действовал наверняка. Он не стал дожидаться, пока Брет выйдет из дома, не стал красться следом за ним. Он просто пришел сюда заранее и ждал.

— Тебе ничего не прибавится от того, что ты перережешь веревку, — сказал Брет. — Я зацеплюсь за кусты на склоне и буду кричать, пока кто-нибудь не придет.

— Ничего подобного. Я эту каменоломню знаю, как свои пять пальцев. Прямо-таки сроднился с ней. — Саймон тихонько засмеялся. — Никаких кустов тут нет — летишь до дна без задержки.

А что, если соскользнуть на дно каменоломни прежде, чем Саймон перережет веревку? Собственно говоря, узлы Брет навязал для того, чтобы легче было карабкаться наверх. На них можно просто не обращать внимания. Сколько ему останется до дна, когда Саймон разгадает его замысел?

А, может, лучше… Да! Оттолкнувшись ступнями от узла, Брет резко подтянулся и занес колено над краем обрыва. Но Саймон, видимо, держался рукой за веревку, потому что он почувствовал, как она дрогнула.

— Нет, шалишь, — проговорил он и с силой наступил каблуком на руку Брета. Брет схватил его другой рукой за ногу, вцепившись пальцами в верхний край ботинка. Саймон ударил его по руке ножом. Брет вскрикнул, но ногу не отпустил. Выдернув правую руку из-под каблука Саймона, он ухватил его за щиколотку. Своим телом он закрывал от Саймона веревку, а чтобы рассечь ее позади себя, Саймону нужно было повернуться. Этого Брет ему не давал. Стоя на краю обрыва, человек чувствует себя очень неуверенно, если его держат за ногу.

— Пусти! — прошипел Саймон, размахивая ножом.

— Перестань резать мне руки, — задыхаясь, проговорил Брет, — а то я стащу тебя вниз.

— Пусти! Пусти! — совершенно потеряв голову, кричал Саймон, нанося Брету один удар за другим и не воспринимая его слов.

Брет отпустил край ботинка и освободившейся рукой схватил Саймона за кисть, когда тот в очередной раз попытался ударить его ножом. Теперь он правой рукой держал Саймона за щиколотку, а левой вцепился в кисть его правой руки.

Саймон дико закричал и попытался вырваться, но Брет держал его крепко. Он чувствовал себя более уверенно, опираясь ногами об узел на веревке, тогда как Саймону ухватиться было не за что. Саймон пытался вырвать правую руку, и тут Брет, рванувшись вверх, отпустил его щиколотку и схватил за левую руку. Теперь он держал Саймона за обе руки, и тот стоял над ним, согнувшись над краем обрыва.

— Брось нож, — сказал Брет.

И тут дерн на краю обрыва пополз вперед. Для Брета это не представляло опасности — его только чуть отжало от стены. Но Саймон, который упирался в землю ногами, стараясь выдержать вес Брета, потерял равновесие.

Брет с ужасом увидел, что Саймон падает прямо на него. Удар выбил у него из-под ног узел, и он полетел вниз в темноту.

В голове у Брета взорвался ослепительный фейерверк, и сознание покинуло его.

ГЛАВА 30

Беатриса сидела в паршивой грязной закусочной, перед ней в лужице выплеснувшейся на блюдце жижи стояла чашка кофе, и она в сотый раз за последние сорок восемь часов читала вывешенный на стене больницы призыв к водителям автомашин: «Больница! Просьба не подавать звуковых, сигналов!». Было только семь часов утра, но закусочная открывалась в шесть, и, пока она тут сидела, кто-нибудь обязательно завтракал за одним из столиков. Но Беатриса не замечала других посетителей. Она сидела перед чашкой остывшего кофе и глядела через дорогу на стену больницы. За эти два дня в закусочной привыкли к ее присутствию. Время от времени кто-нибудь из сестер или врачей ласково говорил ей: «Сходите лучше чего-нибудь поешьте». Тогда она переходила через дорогу, некоторое время сидела в закусочной перед чашкой кофе и потом возвращалась в больницу.

Ее жизнь теперь сводилась к этому маятниковому движению из больницы в закусочную и обратно. Она почти не помнила прошлого и была не в силах представить себе будущее. Осталось только настоящее — жуткое, тоскливое полусуществование. Прошлой ночью ей дали койку в комнате сестер, а предыдущую ночь она провела в приемной. Она постоянно слышала одни и те же две фразы: «Положение то же» и «Сходите лучше чего-нибудь поешьте». Они наводили на нее такую же тоску, как и призыв к водителям на стене больницы.

К Беатрисе подошла неряшливая официантка, забрала остывший кофе и поставила перед ней новую чашку.

— У вас кофе совсем остыл, — сказала она, — а вы даже глотка не отпили.

На блюдце в новой порции тоже была выплеснувшаяся лужица. Беатриса была благодарна неряшливой официантке, но ее коробило, что официантка наслаждается своей хотя бы косвенной причастностью к драматическим событиям, которые привели Беатрису в эту закусочную.

«Просьба не подавать звуковых сигналов…» Господи, сколько раз можно читать эту надпись! Надо смотреть на что-нибудь другое. Может быть, на клетчатую клеенку на столе. Один, два, три, четыре, пять, шесть… Нет, считать квадратики — это тоже безумие.

Открылась дверь и вошел доктор Спенс. Его рыжие волосы были взъерошены, лицо покрыто щетиной.

— Кофе! — бросил он официантке и сел за столик Беатрисы.

— Ну как? — спросила она.

— Пока жив.

— В сознание не пришел?

— Нет. Но, вроде, есть некоторое улучшение. Стало больше шансов… что он придет в сознание. Но это не значит, что он обязательно… выживет.

— Понятно.

— Мы знаем, что у него трещина в черепе, но мы никак не можем определить, какие у него повреждения внутренних органов.

— Понятно.

— Вам надо поесть. Нельзя же жить на одном кофе!

— Да она и кофе не пила, — сказала неряшливая официантка, ставя чашку перед доктором. — Сидит и смотрит на чашку, больше ничего.

Беатрису охватило усталое раздражение — чего эта неряха лезет в ее дела!

— Давайте сходим в ресторан и пообедаем.

— Нет-нет, спасибо.

— До «Ангела» всего десять минут ходу, и там вы как следует отдохнете и…

— Нет-нет. Так далеко я не пойду. Я лучше выпью этот кофе. Он еще не остыл.

Доктор Спенс выпил свою чашку и расплатился с официанткой. Он посмотрел на Беатрису в нерешительности — ему не хотелось бросать ее в таком состоянии.

— Мне надо ехать обратно в Клер. Поверьте, я не оставил бы его, если бы не был уверен, что он в хороших руках. Здесь больше возможностей помочь ему, чем у меня.

— Вы и так сделали для нас очень много, — сказала Беатриса. — Я этого никогда не забуду.

Начав пить кофе, она уже не останавливалась, пока не выпила всю чашку. И не обратила внимания на звук отворяемой двери. Из больницы так скоро за ней не пришлют, а больше ее ничто не интересовало. И она очень удивилась, когда к ней за стол сел Джордж Пек.

— Спенс сказал мне, что вы здесь.

— Джордж! — воскликнула Беатриса. — Что вы делаете в Вестовере в такую рань?

— Я приехал сообщить вам утешительную весть: Саймон умер.

— Утешительную?

— Да.

Он вынул из кармана конверт, а из него какой-то продолговатый предмет и положил его на стол перед Беатрисой. Это была сильно заржавевшая, но узнаваемая авторучка. Можно было разглядеть золотую спиральку на черном фоне.

Беатриса долго молча глядела на ручку, не беря ее в руки, потом подняла глаза на викария.

— Значит, они нашли…

— Да. Вы хотите, чтобы я вам про это рассказал здесь? Или пойдем в больницу?

— Какая разница, где сидеть. И тут, и там я просто жду и жду.

— Кофе? — спросила викария неряшливая официантка, появляясь возле столика.

— Спасибо, не надо.

— Ладно.

— А что же… что от него осталось? Что они там нашли?

— Кости, моя дорогая. Скелет. Под трехфунтовым слоем опавших листьев. И обрывки одежды.

— И ручку?

— Ручка лежала отдельно.

— То есть… ее… ее бросили вниз потом?

— Не обязательно… но вполне вероятно.

— Понятно.

— Не знаю, утешит ли это вас — по-моему, должно утешить, — но судебный врач считает, что мальчик уже был мертв, во всяком случае, без сознания, когда его…

— Сбросили в карьер, — закончила Беатриса.

— Да. У него был проломлен череп.

— Ясно. Да, меня это утешает. Он, наверно, ничего не успел понять. Прожил такой хороший день… и все.

— В одежде нашли кое-какие вещицы. По-видимому, то, что было у него в карманах. Это все осталось в полиции. Но ручку полковник Смолетт попросил показать вам, — викарий взял ручку и положил обратно в конверт, — опознаете вы ее или нет? А какие новости в больнице? Я видел, как уехал Спенс.

— Никаких. Он все еще не пришел в сознание.

— Я себя ужасно виню в происшедшем, — сказал викарий. — Если бы я вдумался в его доводы, ему не пришлось бы самому искать улики, лезть ночью в карьер.

— Джордж, надо узнать, кто он такой.

— Я так понимаю, что приют пытался это выяснить.

— Да, они наводили справки, как положено. Но, наверно, не очень старались. Надо начать все сначала.

— Исходя из предпосылки, что в нем течет кровь Эшби?

— Да. Такое сходство случайно возникнуть не может. Таких случайностей не бывает.

— Хорошо, дорогая, вы хотите, чтобы я поручил расследование частной фирме? Немедленно?

— Да. Немедленно. У нас, может быть, осталось совсем мало времени.

— Я поговорю с полковником Смолеттом. Он посоветует, к кому обратиться. Я уже с ним разговаривал о коронерском дознании.[14] Он надеется, что вас, может быть, не вызовут в суд. Нэнси просила передать, что, если хотите, она приедет в Вестовер, чтобы быть рядом с вами. Или вам никого не хочется видеть?

— Милая Нэнси. Скажите ей, что одной это переносить легче. И что я ей очень благодарна. Пусть она лучше побольше времени проводит с Элеонорой. Нелл, наверно, невыносимо возиться с лошадьми, когда все так ужасно.

— А мне кажется, что животные и их повседневные нужды отвлекают ее от грустных мыслей.

— Вы ей рассказали? Вы обещали рассказать ей, что Брет — вовсе не Патрик.

— Да. Честно говоря, я боялся этого разговора. Это было одно из самых трудных поручений в моей жизни. Она едва оправилась от известия о смерти Саймона. Я боялся, что эта новость ее добьет. И знаете, что случилось?

— Что?

— Она меня поцеловала.

Открылась дверь, и вошла молодая хорошенькая практикантка из больницы, казавшаяся в своем белом халате, из-под которого выглядывало сиреневое платье в цветочек, гостем из иного мира. Она окинула взглядом кафе и подошла к Беатрисе.

— Скажите, пожалуйста, вы мисс Эшби?

— Да. А в чем дело? — спросила Беатриса, приподнимаясь на стуле.

— Мисс Беатриса Эшби? Вот и прекрасно. Ваш племянник пришел в себя, только он никого не узнает и не понимает, где находится. Но он все время зовет Беатрису, и мы решили, что это вы. Сестра послала меня за вами. Простите, что я не дала вам допить кофе, но…

— Да-да, — отозвалась Беатриса, которая уже открывала дверь.

— Если вы будете рядом, он, может быть, станет спокойнее, — говорила практикантка, поспешая за Беатрисой. — Так часто случается, когда рядом находится близкий человек — даже если больной его и не узнает. Это очень странно. Он как будто кожей ощущает присутствие родного человека. Мне это часто приходилось видеть. Больной позовет: «Мери», или как там ее зовут. А Мери отвечает: «Да, дорогой, я здесь». И больной успокаивается. Но если кто-нибудь другой скажет: «Да, дорогой, я здесь», — в девяти случаях из десяти больной знает, что это неправда, и начинает метаться и нервничать. Это очень странно.

Самое странное во всем этом было то, что обычно молчаливый Брет не замолкал ни на минуту. Беатриса сидела рядом с ним весь день, всю ночь и еще один день и слушала этот беспорядочный поток слов. «Беатриса?» — время от времени спрашивал он — в точности, как рассказывала молоденькая практикантка. И она отвечала: «Да, дорогой, я здесь». И он, успокоенный, возвращался в мир своих видений.

Чаще всего он представлял себя в больнице после того, как сломал ногу. Он страшно боялся, что больше не сможет ездить верхом и беспрерывно спрашивал: «Я ведь смогу ездить верхом? С ногой ведь ничего страшного не случилось? Мне ее не отрежут?»

— Нет-нет, — успокаивала его Беатриса. — Все будет в порядке.

Один раз он надолго затих, и потом вдруг спросил ее:

— Вы очень сердитесь на меня, Беатриса?

— Нет, я на тебя совсем не сержусь. Спи.

За стенами больницы жизнь шла своим чередом: в Саутгемптон прибывали корабли, проводились коронерские дознания, покойников предавали земле. Но для Беатрисы весь мир сжался до маленькой палаты, где лежал Брет, и койки, которую ей отвели в комнате сестер.

Утром в среду в больницу приехал Чарльз Эшби. Беатриса спустилась к нему в приемную. Чарльз обнял ее, как делал, когда она была еще девочкой, и ей сразу стало тепло и уютно.

— Милый дядя Чарльз! Как хорошо, что вы на пятнадцать лет моложе папы, а то вы не смогли бы поддержать нас всех в эту трудную минуту.

— Быть моложе брата на пятнадцать лет вообще прекрасно. Не приходится ходить в его обносках, — сказал Чарльз.

— Он спит, — сказала Беатриса, остановившись за дверью палаты. — Пожалуйста, громко не разговаривайте, хорошо?

Чарльз посмотрел на молодое лицо с расслабленной челюстью, темными кругами под глазами и щетиной на щеках и сказал:

— Уолтер.

— Его зовут Брет.

— Я знаю. Я просто хотел сказать, что он — вылитый Уолтер. Когда Уолтеру было столько же лет, сколько ему, он вот так выглядел утром с похмелья.

Беатриса вгляделась в лицо Брета.

— Сын Уолтера?

— Несомненно.

— Я как-то не вижу особого сходства. По мне, он похож только на самого себя.

— Ты никогда не видела Уолтера утром после выпивки. — Чарльз еще раз вгляделся в юношу. — Но у него более четкие черты лица. Очень хорошее лицо. — Он вышел вслед за Беатрисой в коридор. — Говорят, он вам всем понравился.

— Мы просто влюбились в него, — ответила Беатриса.

— Да, все это, конечно, ужасно грустно. А кто его натаскал, не знаешь?

— Кто-то в Америке.

— Да, Пек мне говорил. Но кто бы это мог быть? Кто из Клера уехал в Америку?

— Семья Уилеттов уехала в Канаду. У них были дочери. Это была женщина. Может быть, Уилетты потом переехали в Штаты.

— Никогда не поверю, что это была женщина.

— Мне тоже трудно в это поверить.

— Правда? Умница. Ты очень толковая женщина, Беа. И красивая. Ну и что же мы будем делать с этим парнем? Какое у него будущее?

— Пока неизвестно, есть ли у него вообще будущее.

ГЛАВА 31

Пока что только Джордж Пек, Беатриса, Чарльз, Элеонора и адвокатская фирма «Коссет, Тринг и Ноубл» знали, что Брет — не Патрик Эшби.

И полиция.

То есть полиция, как говорится, «на высочайшем уровне».

Полиции рассказали все, и теперь она занималась тем, чтобы наилучшим образом замять эту историю и при этом не нарушить законов, которые она обязана была поддерживать. Саймон Эшби умер… Зачем же тогда делать его преступление достоянием гласности? Если свидетели не будут говорить лишнего, можно и соблюсти ритуал законности, и не рассказывать ненужную правду: как если бы по земле прошли бороной, оставив в глубине невзорвавшиеся бомбы.

Коронерское дознание по поводу найденных в каменоломне костей закончилось решением, что их принадлежность установить невозможно. За последние годы в округе не происходило необъяснимых исчезновений. С другой стороны, на холме Десять буков часто останавливались табором цыгане, а они, как известно, не спешат заявить в полицию о несчастных случаях среди своих соплеменников. От одежды осталось только несколько неопознаваемых лоскутьев, а предметы, найденные возле скелета: проржавевший кусок металла, который, возможно, когда-то был свистком, еще кусок металла, в котором можно было узнать перочинный нож, и несколько мелких монет, — никем опознаны не были.

— Джордж, — сказала Беатриса, — а что стало с авторучкой?

— Стилографом? Я его потерял.

— Джордж, что ты говоришь!

— Кому-то надо же было его потерять, дорогая. Полковник Смолетт этого сделать не мог — ему не позволяло чувство долга. Полицию останавливало чувство самоуважения и сознание долга перед обществом. А я уж как-нибудь вымолю прощение у господа Бога. Хотя никто мне не сказал «спасибо», по-моему, в полиции мне были очень благодарны.

Дознание по поводу смерти Саймона проходило недели через две: его отложили до тех пор, когда можно будет взять показания у Брета. Полицейский, который беседовал с ним, показал в суде, что мистер Эшби не помнит, как они упали в карьер или зачем они с братом отправились туда глубокой ночью. Кажется, они побились об заклад, вроде бы о том, есть ли на дне карьера вода. Но поручиться, что это так, мистер Эшби не может — память ему отказывает. У него серьезная травма черепа и он все еще очень тяжело болен. Он только помнит, что Абель Таск говорил ему, что воды в карьере нет, а Саймон, наверно, сказал, что должна быть. Может быть, они побились об заклад и решили это выяснить.

Абель Таск подтвердил, что Патрик Эшби спрашивал его, есть ли на дне карьера вода — на дне старых карьеров обычно образуется большая лужа дождевой воды. Кстати, именно Абель Таск поднял в ту ночь тревогу. Он пас на холме овец и услышал, как ему показалось, крики о помощи со стороны каменоломни. Он бросился туда и нашел неповрежденную веревку. Тогда он спустился в деревню и из дома кузнеца позвонил в полицию.

В ответ на вопрос коронера Беатриса сказала, что, если бы она знала о предприятии братьев, она конечно постаралась бы его пресечь. Видимо, поэтому, заключил коронер, братья и решили никому ничего не говорить.

Присяжные вынесли приговор: смерть от несчастного случая. Коронер выразил соболезнование семье Эшби по случаю гибели многообещающего молодого человека.

Вопрос о Саймоне, таким образом, был закрыт. Для широкой публики осталось тайной, что в возрасте тринадцати лет он убил брата-близнеца, спокойно написал от его имени записку, бросил ручку в пропасть вслед за телом брата, вернулся в кузницу и спокойно пошел ужинать, когда кузнец прогнал его домой в шесть часов. Ночью верхом на своем пони он присоединился к поискам брата, перенес его куртку на вершину утеса и там ее оставил с запиской в кармане. И теперь все соседи оплакивали этого веселого и обаятельного юношу.

Но вопрос о Брете оставался открытым.

Не вопрос о том, кто он, но вопрос его будущего. Доктора решили, что, если уж он наперекор их прогнозам до сих пор не умер, то, видимо, останется жить. Но ему еще долгое время нужен будет заботливый уход, и он должен жить в спокойной обстановке — тогда он, возможно, полностью поправится.

— Тут к тебе приходил дядя Чарльз, — сказала ему Беатриса, когда он уже был в состоянии сосредоточиться на том, что ему говорят. — Он был поражен твоим сходством с Уолтером Эшби. Моим двоюродным братом.

— Да? — без интереса отозвался Брет. — Какое все это теперь имеет значение?

— Мы решили выяснить, кто твои родители.

— Полиция уже пыталась это сделать, — устало сказал он. — Много лет тому назад.

— Да, но у них не было никаких исходных данных. Они узнали только, что какая-то молодая женщина приехала в Лондон с ребенком, а уехала без него. Поезд пришел из Бирмингема. Мы же начали с другого конца. С Уолтера. Мы решили выяснить, где был Уолтер примерно двадцать два года тому назад. Уолтер нигде подолгу не задерживался, но нам удалось узнать, что он два месяца смотрел за лошадьми, пока хозяин конюшни лежал в больнице на операции. Это было в Глостершире. В доме оставались экономка и молодая повариха. Она прекрасно готовила, но мечтала стать медицинской сестрой. Экономка хорошо к ней относилась — так же, как и хозяин, и когда они узнали, что она беременна, они оставили ее в доме, и рожала она в местном роддоме. Экономка считала, что отец ребенка — Уолтер, но девушка отказывалась назвать отца. Она не хотела выходить замуж, она хотела стать медсестрой. Она сказала хозяину, что едет с ребенком к своим родителям, где состоятся крестины, и обратно уже не вернулась. Но через несколько лет экономка получила от нее письмо, в котором девушка благодарила ее за доброе отношение и сообщала, что осуществила свою мечту и стала медсестрой. «Никто не знает, что у меня был ребенок, — писала она, — но он воспитывается в хорошем месте».

Беатриса посмотрела на Брета. Он лежал на спине и смотрел в потолок, но как будто слушал ее.

— Ее звали Мери Вудвард. Из нее получилась отличная медсестра, она ухаживала за больными даже лучше, чем готовила. Она погибла во время войны при налете, выводя больных из палат в убежище.

Брет долго молчал.

— Так вот от кого я унаследовал свои поварские таланты, — сказал он наконец, но в словах его как будто не было горечи.

— Уолтер был очень милый и добрый человек, — продолжала Беатриса. — У него был только один недостаток — он не умел пить, а выпить очень любил. Я уверена, что Уолтер не знал про беременность Мери. Он бы тут же примчался, чтобы на ней жениться. Она, наверное, не хотела, чтобы он узнал.

Беатриса опять поглядела на Брета. Может быть, она слишком рано все это рассказала? Ему, как будто, совсем не интересно. Надо было подождать, пока он окончательно поправится. Но все-таки она надеялась, что ему теперь станет легче жить.

— Боюсь, что прямых доказательств у нас нет. Но мы все уверены, что ты — сын Уолтера. Чарльз сказал: «Уолтер», как только тебя увидел. А мне кажется, что ты немного похож и на свою мать. Вот ее фотография. Она тогда была на втором курсе медицинского училища при больнице Святого Луки.

Беатриса дала Брету фотографию и ушла из палаты.

Через две недели она сказала Элеоноре:

— Нелл, я собираюсь уехать от вас. Я взяла в аренду конный завод Тима Коннела в Килбарти,

— Как?

— Это будет не так скоро, когда Брет достаточно окрепнет, чтобы перенести дорогу.

— Ты забираешь с собой Брета? Тогда конечно! Это замечательная мысль, Беа. Сразу разрешится столько проблем. А деньги у тебя есть? Может быть, дать взаймы?

— Не надо, мне одолжит дядя Чарльз. Подумать только — Чарльз дает деньги на лошадей! А тебе придется платить огромный налог на наследство. Мистер Сэндел сообщил банку, что Лачет на самом деле был собственностью Саймона.

— А как нам сказать соседям про Брета? Про то, что он не Патрик?

— По-моему, они сами постепенно узнают. Так всегда бывает. Просто не надо никак этому препятствовать. То, что мы приняли его в лоно семьи и вовсе не собираемся привлекать его к суду, выбьет почву из-под ног самых заядлых сплетников. Ничего, Нелл, переживем. И он переживет.

— Конечно, переживет. Если кто-нибудь спросит меня о нем в лоб, я скажу этаким небрежным тоном, словно мы обсуждаем рецепты ватрушек: «Вы про моего троюродного брата? Да, он действительно какое-то время притворялся, что он Патрик. Но ведь и правда он очень похож на Патрика».

Элеонора помолчала, потом добавила:

— Но мне хотелось бы, чтобы все поскорей узнали, что он мне не брат. Сколько можно ждать, чтобы выйти за него замуж?

— Ты хочешь выйти за него замуж? — ошеломленно спросила Беатриса.

— Непременно.

Беатриса помолчала, потом решила, что лучше предоставить делу идти своим чередом.

— Не беспокойся. Все узнают очень скоро, — сказала она.

— Ну вот, — сказала она Брету на другой день. — Чарльз собирается поселиться в Лачете. А мне можно уехать и пожить немного своей собственной жизнью.

Брет отвел глаза от потолка и посмотрел на нее.

— Я собираюсь взять в аренду конный завод в Ольстере.

Брет стал перебирать пальцами край простыни.

— Вы уезжаете в Ольстер? — с несчастным видом спросил он.

— Только если ты согласишься поселиться там со мной. Я хочу сделать тебя управляющим завода.

По щекам Брета покатились слезы — он был еще слишком слаб, чтобы владеть собой.

— Беатриса, милая, — прошептал он.

— Значит, тысогласен?


Оглавление

  • ДЖОЗЕФИНА ТЭЙ Человек из очереди
  •   Глава первая УБИЙСТВО
  •   Глава вторая ИНСПЕКТОР ГРАНТ
  •   Глава третья ДЕННИ МИЛЛЕР
  •   Глава четвертая РАУЛЬ ЛЕГАР
  •   Глава пятая И СНОВА ДЕННИ
  •   Глава шестая ДАГО
  •   Глава седьмая ДЕЛА ПРОДВИГАЮТСЯ
  •   Глава восьмая МИССИС ЭВЕРЕТ
  •   Глава девятая ИНСПЕКТОР ГРАНТ ПОЛУЧАЕТ БОЛЬШЕ ИНФОРМАЦИИ, ЧЕМ РАССЧИТЫВАЛ
  •   Глава десятая БРОСОК НА СЕВЕР
  •   Глава одиннадцатая КАРНИННИШ
  •   Глава двенадцатая ЗАДЕРЖАНИЕ
  •   Глава тринадцатая ВЫЖИДАНИЕ
  •   Глаза четырнадцатая ПОКАЗАНИЯ ЛАМОНТА
  •   Глава пятнадцатая БРОШЬ
  •   Глава шестнадцатая МИСС ДИНМОНТ ПРИХОДИТ НА ВЫРУЧКУ
  •   Глава семнадцатая РАЗРЕШЕНИЕ ЗАГАДКИ
  •   Глава восемнадцатая ЗАКЛЮЧЕНИЕ
  • Джозефина Тэй ШИЛЛИНГ НА СВЕЧИ
  •   1
  •   2
  •   3
  •   4
  •   5
  •   6
  •   7
  •   8
  •   9
  •   10
  •   11
  •   12
  •   13
  •   14
  •   15
  •   16
  •   17
  •   18
  •   19
  •   20
  •   21
  •   22
  •   23
  •   24
  •   25
  •   26
  • Джозефин Тэй Дело о похищении Бетти Кейн
  •   Глава первая
  •   Глава вторая
  •   Глава третья
  •   Глава четвертая
  •   Глава пятая
  •   Глава шестая
  •   Глава седьмая
  •   Глава восьмая
  •   Глава девятая
  •   Глава десятая
  •   Глава одиннадцатая
  •   Глава двенадцатая
  •   Глава тринадцатая
  •   Глава четырнадцатая
  •   Глава пятнадцатая
  •   Глава шестнадцатая
  •   Глава семнадцатая
  •   Глава восемнадцатая
  •   Глава девятнадцатая
  •   Глава двадцатая
  •   Глава двадцать первая
  •   Глава двадцать вторая
  •   Глава двадцать третья
  •   Глава двадцать четвертая
  • Джозефина Тэй ИСЧЕЗНОВЕНИЕ
  •   Глава 1
  •   Глава 2
  •   Глава 3
  •   Глава 4
  •   Глава 5
  •   Глава 6
  •   Глава 7
  •   Глава 8
  •   Глава 9
  •   Глава 10
  •   Глава 11
  •   Глава 12
  •   Глава 13
  •   Глава 14
  •   Глава 15
  •   Глава 16
  •   Глава 17
  •   Глава 18
  •   Глава 19
  • Джозефина Тей Дочь времени
  •   1
  •   2
  •   3
  •   4
  •   5
  •   6
  •   7
  •   8
  •   9
  •   10
  •   11
  •   12
  •   13
  •   14
  •   15
  •   16
  •   17
  • Джозефин Тэй ПОЮЩИЕ ПЕСКИ
  •   Глава I
  •   Глава II
  •   Глава III
  •   Глава IV
  •   Глава V
  •   Глава VI
  •   Глава VII
  •   Глава VIII
  •   Глава IX
  •   Глава X
  •   Глава XI[7]
  •   Глава XII
  •   Глава XIII
  •   Глава XIV
  •   Глава XV
  • Джозефина Тэй МИСС ПИМ РАССТАВЛЯЕТ ТОЧКИ
  •   I
  •   II
  •   III
  •   IV
  •   V
  •   VI
  •   VII
  •   VIII
  •   IX
  •   X
  •   XI
  •   XII
  •   XIII
  •   XIV
  •   XV
  •   XVI
  •   XVII
  •   XVIII
  •   XIX
  •   XX
  •   XXI
  •   XXII
  • Джозефина Тэй МИСТИФИКАЦИЯ
  •   ГЛАВА 1
  •   ГЛАВА 2
  •   ГЛАВА 3
  •   ГЛАВА 4
  •   ГЛАВА 5
  •   ГЛАВА 6
  •   ГЛАВА 7
  •   ГЛАВА 8
  •   ГЛАВА 9
  •   ГЛАВА 10
  •   ГЛАВА 11
  •   ГЛАВА 12
  •   ГЛАВА 13
  •   ГЛАВА 14
  •   ГЛАВА 15
  •   ГЛАВА 16
  •   ГЛАВА 17
  •   ГЛАВА 18
  •   ГЛАВА 19
  •   ГЛАВА 20
  •   ГЛАВА 21
  •   ГЛАВА 22
  •   ГЛАВА 23
  •   ГЛАВА 24
  •   ГЛАВА 25
  •   ГЛАВА 26
  •   ГЛАВА 27
  •   ГЛАВА 28
  •   ГЛАВА 29
  •   ГЛАВА 30
  •   ГЛАВА 31