Стихи [Шеймас Хини] (fb2) читать онлайн
- Стихи (пер. Григорий Михайлович Кружков, ...) (и.с. Иностранная литература, 2015 № 02-3) 116 Кб, 10с. скачать: (fb2) читать: (полностью) - (постранично) - Шеймас Хини
[Настройки текста] [Cбросить фильтры]
[Оглавление]
Шеймас Хини Стихи
Вступление Григория Кружкова
В 2013 году Ирландия потеряла Шеймаса Хини — поэта, которым она гордилась, который был окружен действительно всенародной любовью. Как сказал на похоронах Пол Малдун, его любили «не только за стихи, которые он нам оставил, но просто за то, что он был». Обаяние Хини — и это чувствовали все, кто с ним встречался, — было не эстрадной харизмой «звезды», но внешним проявлением его подлинных человеческих качеств: доброты и благородства, учтивости и юмора. Он опровергал до сих пор распространенный (в том числе в России) стереотип: веди себя как чудовище — так скорее поверят, что ты гений. Крестьянский сын из североирландского захолустья, старший из девятерых детей в семье, он стал профессором поэзии в Оксфорде и в Гарварде, Нобелевским лауреатом и так далее, но деревенское детство навсегда осталось центром его Вселенной. Карта малой родины Хини — ферма Моссбон, деревня Беллахи, река Мойола — определяет географию многих его стихов. Поэтический реквизит этого поэта необычен: зуб от бороны, вбитый в стенку конюшни, картофельный куст, банка с лягушачьей икрой, набранной мальчишкой в пруду, — все это превращается у него в стихи. Если сравнить с другим великим ирландцем Йейтсом — полная противоположность, почти никаких пересечений. Наследственная линия Хини — не драматические Шекспир, Блейк и Шелли, а медитативные Воэн, Вордсворт и Томас Гарди. Его метод — вглядываться в обычные вещи до тех пор, пока они не предстанут воображению в новом свете, преисполнившись высшего значения и смысла. Это метод медитаций и откровений, которые Джойс называл эпифаниями, а Вордсворт — «вехами времени» (spots of time). В своем предисловии к «Избранному» Вордсворта в популярной серии «Поэт — поэту» Хини пишет: «Он тоже вырос в сельском краю, где преобладал дух естественного равенства и люди привыкли вести себя сдержанно и стойко перед лицом жизненных стихий, простых и устрашающих». Вот две причины, по которым я так долго и трудно «входил» в эти стихи; все-таки мне ближе другая ветвь поэзии — драматическая, а не медитативная. Да и крестьянский уклад, столь важный для Хини, для меня, в общем-то, экзотика — даром что я вырос на 2-й Крестьянской улице в подмосковном поселке, где быт был еще полудеревенский и по многим реалиям близкий к тому, что описан у Хини. Есть и другая трудность: язык поэзии Хини необычайно плотен, насыщен, узловат, в нем переплетаются высокий стиль с разговорным, редкие книжные слова — с ирландскими диалектизмами. При этом поэт актуализирует многозначность слов, смыслы которых «торчат в разные стороны», как сказано у Мандельштама в «Разговоре о Данте», — это одна из любимых цитат Хини. Мандельштам уподоблял язык Данте ковровой ткани и горной породе с разнообразными включениями, зернами и прожилками. Это очень близко к ощущению от стихов самого Хини. Прибавьте сюда многослойные культурные аллюзии (от Гильгамеша до Милоша), тяготение к твердым формам, спорадическое и тонкое использование рифмы, и вы представите, как сложно подступиться к этим стихам переводчику. Впрочем, с недавнего времени эта задача становится легче, хотя бы отчасти. В распоряжении новых переводчиков и исследователей будет книга поэта Дениса ОʼДрисколла «Ступени»[1], вышедшая в 2009 году, — плод их семилетней переписки с Шеймасом Хини в жанре интервью нон-стоп — обстоятельный комментарий к поэзии Хини, стимулируемый снайперски точными вопросами его друга. Последняя часть этой книги писалась уже после перенесенного Хини в 2006 году инсульта, серьезно пошатнувшего его здоровье, но не затронувшего ни ума, ни памяти поэта, ни его чувства юмора. Разговор начинается с самой болезни, больницы и тому подобного — и постепенно выруливает к более общей теме, взятой per se: «последние годы поэта». В чем тут секрет, спрашивает ОʼДрисколл, почему, например, Йейтс сохранил такую продуктивность до самого конца? Отвечая, Шеймас рассуждает о творческой и сексуальной энергии, в связь между которыми верил Йейтс, о его экстравагантной маске «буйного старого греховодника» — но затем резко меняет акцент: «Из этого можно было бы заключить, что оставаться бодрым телесно — самый надежный способ, чтобы сохранить живую голову. Но суть в том, что, как всегда у Йейтса, верно и противоположное: что бы ни происходило с телом, поэт продолжал „творить свою душу“. Пусть его сердце оставалось „некрещеным“ (как он сам выразился), но все его усилия под конец были направлены — и чем дальше, тем более очевидно — на то, чтобы предстать перед своим Деконструктором с законченной работой». (Тут у Хини каламбур, вместо «своим Создателем» — his maker — он пишет his unmaker, ведь даже не верящий в Бога-гончара не может не верить в того, кто превращает тебя обратно в глину.) «Любое удавшееся стихотворение, по существу, эпитафия, — говорит Хини. — Даже „Остров Иннишфри“. Но у некоторых великих поэтов — Йейтса, Шекспира, Стивенса, Милоша — вы чувствуете, как старение расширяет горизонты сознания, как углубляется и высветляется предвидение того, что ждет его на другом берегу. Каждый поэт надеется на такую старость». В последнее свое десятилетие Хини тревожился, что с годами сила уходит из его стихов. Я же, наоборот, был уверен, что поздние сборники «Прозрачность» и «Ватерпас» глубже и метафизичней, чем ранние — и не раз говорил об этом самому поэту. Наверное, я убеждал Шеймаса в том, в чем ему хотелось бы убедиться самому. В этом смысле премия за лучшую книгу года в Британии и Ирландии, которую получил его сборник стихов «Пересадка на Кольцевую», думаю, была для него принципиально важной. И когда в 2012 году я послал ему «Боярышниковый фонарь», изданный в издательстве «Центр книги Рудомино», — том, включающий избранное из всех его двенадцати поэтических сборников (параллельно по-русски и в оригинале), он ответил: «Выбор стихов замечательный, и, что особенно вдохновляет, последние сборники представлены гораздо щедрее, чем ранние». Поздняя лирика Хини — особый разговор. Сужающийся мир поэта и одновременно расширение его видения. У Йейтса это «Клочок лужайки»: с одной стороны, жизненная данность — книжные полки да маленький садик за окном; с другой — орлиная зоркость и мощь:Так Микеланджело встарь
Прорвал пелену небес
И, яростью обуян,
Глубины ада разверз.
О зрящий сквозь облака
Орлиный ум старика!
Я тоже старею и начинаю забывать имена,
И моя неуверенность на лестнице
Все больше походит на головокруженье
Юнги, впервые карабкающегося на рею…
И у нас сегодня всю ночь выла собака © Перевод Григорий Кружков
Памяти Донатуса Нвога[3]
Когда люди впервые узнали о смерти,
Они послали собаку к Чукву с прошеньем —
Позволить им возвращаться в долину жизни;
Они не хотели навеки исчезнуть,
Как сгоревший лес, исчезающий в дыме
И пепле, бесследно развеянный ветром.
Они хотели, чтобы их души по смерти,
Как стая птиц на закате, с карканьем хриплым
Возвращались назад к своим старым гнездовьям.
(Они велели собаке сказать это Чукву.)
Но собака забыла о людях и смерти,
Она увидела другую собаку
На другой стороне реки и стала лаять,
А та — ей в ответ, а она — еще пуще.
Так что жаба быстрей доскакала к Чукву
(Она подслушала порученье собаке)
И сказала так — а Чукву поверил —
«Люди хотят, чтобы смерть была вечной!»
И тогда Чукву узрел человечьи души
В темном облаке птиц, летящих с заката
В черноту, где нет ни гнезд, ни деревьев.
Его сердце вспыхнуло и грозно затмилось,
И уже никакие речи собаки не могли
Изменить его воли. Так и стало навеки:
Души великих вождей и влюбленных,
Улетающие в темноту, жаба в пыльной канаве
И собака, воющая по покойнику ночью.
Посох дождя © Перевод Григорий Кружков
Переверни посох дождя — и услышишь
Музыку, неожиданную и родную;
В стебле кактуса, в полой высохшей трубке —
Замирающий шорох дождя по крыше,
Плеск воды у плотины. Ты и сам — словно флейта,
На которой играет дождь. Чуть качни
Посох — и вновь по всей гамме, стихая,
Пробежит шелест, как последние струйки
По водостоку, а следом — лишь звонкие капли
С ветвей, и чуть слышные — с листьев травы
На землю. И замирающий в воздухе отзвук.
Вновь переверни этот посох волшебный —
И опять — и в третий раз — и в десятый —
Или в сотый — от музыки не убудет.
И какое дело, что это лишь мелкий
Гравий и сухие зерна пересыпаются в трубке?
Ты — богач, входящий в рай сквозь игольное ушко
Дождевой капли. Ну же! Вслушайся снова.
Конец работы © Перевод Григорий Стариковский
До блеска промыта поверхность бетонной площадки.
Он видит: охвачены светом, наклонно
Сверкают натертые ведра и сетка свиного загона.
Приподнят рычаг на чугунной колонке,
Копируя древнюю герму… Как двор этот манит
Помедлить еще, осмотреть все сначала.
Он видит потеки от влажной уборки и
длит любованье,
И шепчет, себя повторяя: «Ну вот, полегчало…»
И правда, он чувствует легкость под вечер, подобно
Усталому путнику по возвращеньи. Улыбка
Скользит по лицу. Он весь двор озирает подробно,
И свет выключает, и приоткрывает калитку.
Тропа убегает по черному склону отлого,
И петли стальные ему свиристят на дорогу.
Ольха © Перевод Григорий Стариковский
Ради этих покровов коры голубиной,
Серебра потускневшего ради.
Ради росплеска капель, канавчатых листьев,
Льнущих к дождю.
Ради шишечек, вздернутых кверху, их сгустков
зеленых,
Хлорофилл, претворенный в смарагд.
Ради звяканья, бряканья шишечек этих зимой,
Погремушечных этих и ломких, как скелет
ископаемой птицы,
Ради огненно-рыжей, особенно если
Режут ветви одну за другой, древесины,
Но особенно ради колеблемых прядей,
Желтоватых сережек,
Посадите ольху, посадите ольху,
Пусть ей ливень растреплет кудри.
Поле © Перевод Григорий Кружков
Как будто я стоял там посредине пашни,
Среди еще лоснящихся, блестящих борозд;
Трактор со вздернутым в воздух плугом,
Тарахтя, укатывал по дороге
Неожиданно резво. Напоследок
Он трижды обвел круговой бороздой
Участок поля, очертив и отделив
Этот дышащий прямоугольник земли,
По которому сейчас ступали шаги
Неизвестно откуда взявшегося тут незнакомца,
Отслужившего парня в зеленом армейском хаки
И тяжелых башмаках. Я едва поспевал
За его грубо сминающими землю следами.
На границе поля, на той волшебной черте
Я споткнулся, но он удержал меня за руку
И ввел сквозь те же покосившиеся ворота
Во двор, где внезапно оказались все наши.
Они стояли там, молча глядя,
Стояли и ждали.
Сезанн © Перевод Григорий Кружков
Мне нравится его сердитость,
его каменное упрямство, твердость
зеленых, незрелых яблок.
Как он, подобно собаке,
смотрел в зеркало и лаял на
другую лающую собаку.
Его вечная неудовлетворенность,
его вера в работу, презренье
к пошлому ожиданию благодарности
или восхищенья — вещам,
которые умаляют художника.
Мне нравится его сила,
крепчающая от сознанья,
что ты делаешь то, что умеешь.
Его набыченный лоб,
взгляд, как бы блуждающий где-то
в пространствах, не тронутых кистью,
за яблоком и за горой.
Последние комментарии
7 часов 35 минут назад
7 часов 48 минут назад
8 часов 22 минут назад
8 часов 54 минут назад
1 день 24 минут назад
1 день 33 минут назад