Призраки чужого небосвода [Андрей Иванович Ростроста] (fb2) читать онлайн

Андрей Иванович Ростроста Призраки чужого небосвода (Рассказы об аномальных явлениях, написанные по свидетельствам очевидцев)

Наедине с тайной (авторское предисловие)

 Поскольку об остальном будет сказано дальше, здесь остается поделиться немногим. Читая о неопознанных летающих объектах, полтергейсте, гуманоидах, я не мог избавиться от ощущения, что в этих сообщениях чего-то не хватает. Не содержалось в них какого-то большого, важного замысла, без которого самые ошеломляющие свидетельства оставляли чувство неудовлетворенности.

Скорее всего это происходило потому, что в описаниях аномальных явлений сами их очевидцы оказывались за рамками повествования. В результате всем остальным странные события представлялись обезличенными, лишенными достоверного фона. И воспринимались не более, как занимательные курьезы.

Приступая к этим запискам, я поставил задачей не столько описывать чудеса, сколько проследить, как они вторгаются в нашу жизнь. Для достижения намеченного в одних случаях потребовалось встретиться со многими людьми, так или иначе причастными к неустановленным явлениям, в других − довольствоваться краткими сообщениями из самых неожиданных источников. В любых обстоятельствах я стремился по фрагментам восстановить ситуацию − временную, событийную, окружающую, в которой произошла встреча с неведомым.

Делалось это с одной целью: через чудеса взглянуть на нас самих, а попробовать выяснить, что мы собой представляем в присутствии необычного.

На этом оставляю читателей, как это уже было с персонажами публикуемых записок, наедине с тайной.

Мистификатор

За окном ночьно недавно с улицы стал доноситься шуршащий звук метлы. Это добросовестный дворник вышел сгребать в мягкие желтые опавшие листья. Скоро рассветет. Пора покидать стол, выключу настольную лампу. Тогда в темном углу погаснет на боку стеклянной вазы отраженный огонексиротливее станет на улице предрассветному дворнику.

Но пока в кругу света на крышке стола лежит стопка листов,стивших добросовестное воспроизведение удивительной истории. Восстановить ее оказалось нетруднопоскольку запись случившегося сделана самим свидетелем и находится тут же − в обернутой целлофаном синей школьной тетради. Повествование в ней ведется от первого лица, и это сохранено в моем изложениилишь связавшем воедино отрывочные впечатления обескураженного очевидца.

Мне неловко перед этим симпатичным и незащищенным человеком. Я подвел его доверчивость и наказан непреходящим чувством неловкости. Ныне хочу оправдаться, чтобы обрести потерянное сам уважение, а вместе с ним душевный покой. Виной всему явила нелепая история, заставившая меня краснеть и сомневаться в ceбе самом.

Все началось четыре месяца назад на берегу Черного моря, где проводил отпуск. Администрация довольно убогого дома отдыха, снабдив постояльцев складными сумками-лежаками, посчитала свои заботы об их досуге исчерпанными, так что мы оказались предоставленными самим себе.

Вечерами наша небольшая компания, образовавшаяся из людей среднего возраста, предоставляла кресла у телевизора старикам и танцплощадку молодежи; мы же отправлялись к валунам в кона пляжа и вели там неспешные задушевные беседы.

Себя мы считали людьми искушенными, знающими, что жизнь − проза. Это молодость строит иллюзии в отношении старость находит их в прошлом. Сорокалетние же лишены дара аться и, оставшись в жизни без игрушек, вынуждены исповедовать трезвый взгляд на вещи. Боюсь, разговоры наши поэтому несколько скучны, вращались вокруг работы, домашних событий, хотя, как бывает в кругу праздных людей, иногда прерывались удачной шутки.

Правду сказать, после недели общения мы начали уставать друг от друга. Все, о чем говорилось, было не ново. Компания у валунов неизбежно распалась бы, не находись среди нас Борода. Так окрести­ли невысокого полного мужчину с добродушнейшим выражением лица и без всяких следов растительности на подбородке. Свое прозвище он получил потому, что явился в дом отдыха действительно с буйной черной бородой. Потом, правда, наш приятель для загара свое укра­шение сбрил, после чего и был незамедлительно наречен Бородой.

Как оказалось, Леонид Николаевич − в иных случаях мы называли его и так − был научным работником. В один из вечеров он поведал, что интересуется не укладывающимися в обычные рамки происшест­виями и даже является членом общества по изучению аномальных явлений. Надо ли говорить, что такое сообщение заинтриговало всю компанию, а наших женщин повергло в сильнейшее возбуждение. Леночка из Краснодара взвизгнула: «Это так интересно!» − и тем поло­жила начало целому ряду рассказов о неопознанных летающих объек­тах, инопланетянах, предвидениях, о которых каждый из нас где-то что-то слышал или читал. К этим историям Леонид Николаевич относился совершенно серьезно, что придавало легковесным разговорам взрослых людей оттенок нужности и значимости.

Мы сидели на шероховатых валунах в окружении звезд и черных силуэтов гор, слушали извечный монолог моря и тихо погружались в Таинственное. Наши негромкие голоса повествовали о тайных покро­вах жизни, и удивительные истории прерывались только страстным шепотом Леночки:

− Это было. Я верю, это было, было...

В недобрый час и я решился поведать своим товарищам о нео­бычном происшествии, косвенным участником которого оказался лет двадцать назад.

Наша семья жила тогда в коммунальной квартире на втором этаже старого дома с деревянными лестницами, но зато просторными прихожими и высокими потолками. В тот странный вечер я оставался в комнате один − родители ушли в кино, чтобы не мешать мне готовить­ся к сессии.

От учебников меня оторвал шум за стеной, где жила с отцом и дочерью-школьницей немолодая, всегда чем-то озабоченная тетя Зина. Она работала медсестрой в районной поликлинике, и благодаря ей все жильцы нашего подъезда попадали к врачу без предварительной записи.

Шум вскоре повторился, а затем в дверь ко мне постучали. По добрым традициям соседства не дожидаясь приглашения войти, сразу вслед за этим порог переступила белая от страха тетя Зина. Прижимая одну руку к горлу, другой она указывала в направлении своей комнаты.

− Там, − смогла она только произнести и вдруг начала тихо плакать,

Я рванулся на помощь, соседка поспешила за мной. В ее все было спокойно. Под розовым абажуром с шелковистой мягко светилась лампочка, тихо тикали часы. За занавеской в углу негромко скрипнула кровать. Тетя Зина направилась туда, а в это время в комнату осторожно заглянула девочка лет восьми − дочка соседки, о которой я уже упоминал. Выбегая из комнаты, мать и ее вытолкала в коридор, но сейчас, снедаемая любопытством и ная присутствием взрослых, она тихонько вернулась.

Убедившись, что в комнате нет ни пожара, ни грабителей, я собрался возвращаться к себе, но был остановлен выглянувшей из-за занавески тетей Зиной. Глазами она указала на стоящий в центре стол. По тогдашнему обыкновению, его покрывала узорчатая скатерть, один край которой оказался отвернут, и из-под нее выглядывала простень­кая клеенка. На освобожденном таким образом месте лежали школьные тетради. В центре стола на белой вышивной салфетке стояла миска с картошкой.

Только тут я заметил, что некоторые сваренные в «мундирах» картофелины рассыпались по столу, а несколько даже оказалось на полу. Непорядок озадачил, но я приписал его последствиям поспеш­ного бегства соседок и все еще ничего не понимал. Отвечая на мой недоуменный взгляд, тетя Зина жалобно произнесла:

− Посмотри на картошку.

Я взглянул... Присмотрелся и обмер. Картофелины в миске шеве­лились. Они, словно живые, подрагивали, терлись друг о друга. Вдруг одна, а за ней вторая подскочили над миской и, мелко дрожа, между столом и абажуром. Стали подпрыгивать и другие. время они держались в воздухе, потом падали на стол и или лись лежать там, или скатывались на пол.

Это было удивительно. Я растерялся. Тетя Зина спряталась за занавеску. Я же стоял как вкопанный, ничего не мая. Так продолжалось минуты две, после чего все успокоилось.

Одна из упавших картофелин подкатилась к моим ногам, опасливо коснулся ее носком старенького шлепанца. Ничего не произошло. У меня хватило духу подойти и пощупать клубни. Они были теплыми, на некоторых еще не высохла Чувствовался запах распаренной кожуры. Почему они только что прыгали, понять было невозможно. Вызвав из-за занавески испуганную тетю Зину, я усадил ее на стул у окна и, невольно поглядывая на злополучную миску, попросил объяснений.

Рассказ соседки оказался столь же прозаичен, сколь и невероя­тен. Весь тот вечер она не выходила из дому. Отец дремал в постели за занавеской, которую задернули, чтобы ему не мешал свет. Дочь делала уроки. Сама тетя Зина собиралась чистить сваренную на кухне картошку, а пока чинила что-то из одежды.

От этого занятия ее отвлек стон больного. Старик хворал давно, испытывая боли, нередко звал на помощь, и тогда тетя Зина спешила к нему, чтобы дать лекарство. Но на этот раз оно не понадобилось − отец чувствовал себя неплохо и жаловался только на неудобство − что-то в постели кололо его. Каково же было удивление моей соседки, когда, приподняв одеяло, она увидела, что вся простыня усеяна бле­стящими патефонными иголками.

Сам старик рассыпать их не мог, поскольку уже много дней без посторонней помощи не вставал. Поэтому к ответу была призвана дочь. Но она всячески отрицала свою причастность к странному про­исшествию. Зато призналась, что, садясь за уроки, взяла коробочку с патефонными иголками и потихоньку от матери любовалась ими, тем самым скрашивая тяготы выполнения домашнего задания.

Тут же вернулись к столу, извлекли из-под тетрадей металличе­скую коробочку, в которой хранились иголки. Она была пуста.

Несмотря на горячие заверения девочки в невиновности, ей не избежать было трепки. В предвидении незаслуженного наказания она уже укрылась от матери за противоположной стороной стола, но тут началась чертовщина с картошкой, и экзекуцию заменило бегство.

Как потом выяснилось, обрадованная перерывом в занятиях, доч­ка тети Зины улизнула к подружке из соседней квартиры и успела ей все рассказать. Этого оказалось достаточно, чтобы событие приобре­ло общественные масштабы. Я еще находился в комнате тети Зины, когда у входной двери раздался звонок. Мы пошли открывать. За дверью стеной стояли соседи.

Кто-то додумался вызвать милицию, и пока на лестничной пло­щадке шло многоголосое и бестолковое обсуждение случившегося, стражи порядка не замедлили явиться. Их было двое, и представляли они собой простоватых парней − из тех, которые после службы в армии подаются в милицию, чтобы не возвращаться к себе в деревню.

− Где тут баптисты? − строго спросил старший, с лычками сержанта на погонах, и я понял, что представители власти успели с помощью добровольных осведомителей провести предварительное расследова­ние. Толка от них ожидать не приходилось, но это оказалось не так, поскольку милиционеры первым делом шуганули с лестницы всех любопытных, и вскоре те азартно загалдели внизу у подъезда.

− Это у вас чудеса происходят? − подозрительно осведомился сержант и вслед за засуетившейся тетей Зиной проследовал в ее комнату. Туда же за ними поплелся и я. Второй милиционер, щуплого сложения и не такой важный, остался в коридоре охранять подступы.

Предоставив тете Зине пересказывать свою историю еще раз, я с независимым видом занялся разглядыванием стен, как вдруг из коридора донеслось громкое восклицание оставшегося там милиционера. Нервы у меня, видимо, были напряжены − я вздрогнул. Все мы тревожно уставились на ведущую в коридор дверь и успели увидеть, как через нее в комнату на высоте полутора метров от пола медленно вплыл столовый нож с деревянной ручкой. Он плавно обогнул нас; пересек комнату и, ткнувшись в стену, с глухим стуком упал на пол. Мельком обернувшись, я увидел в двери белое лицо второго милици­онера.

У старшего тоже поубавилось самоуверенности. Осторожно обой­дя лежащий нож, в котором я признал собственную кухонную утварь, он поколупал оставшуюся на стене царапину, а затем не без юмора обратился напарнику:

− Пистолет держи, а то улетит... Нам тогда башки не сносить.

Записав все рассказанное тетей Зиной в протокол и заставив нас подписаться, милиционеры удалились, после чего мы никогда их боль­ше не видели. Последний в ряду удивительных событий того вечера запомнился поднявшийся вдруг под окнами шум. Мы посчитали, что там загомонили увидевшие милиционеров зеваки, но потом узнали, что произошло еще одно необъяснимое явление. Как рассказали сосе­ди, коврик у нашей входной двери сам по себе снялся с места, съехал по ступенькам на первый этаж и вылетел на улицу − прямо к ногам собравшейся толпы. Что и видели своими глазами человек двадцать^[1]. Таков был мой рассказ. Боюсь, он не произвел впечатления на Леночку из Краснодара, отдававшую предпочтение более захватывающим историям о пришельцах, превращениях, пророчествах, зато был с интересом выслушан Бородой. Обладая рассудительностью мышлением, склонным обретать удовлетворение не в умопомрачении, а в ясности, он задал много вопросов, просил уточнить детали. Но мне было нечего, поскольку ничего подобного в нашем доме не повторялось.

Сам я на следующий после описанных событий день сдавал экзамены в институте, а потом об этих удивительных явлениях у нас какое-то время посудачили и забыли. Через год наша семья переехала в новую квартиру, и я тоже перестал задумываться над тем, что же в тот вечер произошло в комнате соседей.

Когда время отпуска подошло к концу, мы, как водится, обменя­лись адресами и с искренней настойчивостью зазывали друг друга в гости. Но, завертевшись потом на работе, я успел забыть об отпускной поре, о беседах на берегу ночного моря. Наши разговоры там как-то еще оправдывались окружающей обстановкой, а теперь даже вспоми­нать о них было неловко.

Вот почему я с ощущением вторгшегося неудобства воспринял неожиданный телефонный звонок Бороды, который прилетел в наш город на семинар по информатике. Он напомнил о моей истории и предложил встретиться, с тем чтобы вместе сходить на место давниш­них событий. Делать было нечего, и в назначенный час мы отправились на мою прежнюю квартиру.

Все так же скрипела деревянная лестница в старом подъезде. В нем по-прежнему пахло давным-давно сваренными борщами, чем-то еще неуловимо знакомым, и эти запахи настраивали меня на сенти­ментальный лад. Казалось, руки когда-то живших здесь детей только что прислонили к стене стоящие на нижней площадке санки. С их полозьев на пол натекли лужицы.

Я позвонил в закрашенный звонок с фарфоровой пуговкой, и через минуту тетя Зина встречала нас.

Она совсем поседела, казалась меньше ростом. Но духом, похо­же, не сдала, смотрела живо, и с первого взгляда признала меня. Через гостеприимно распахнутую дверь мы прошли в знакомый кори­дор, а из него в комнату. Здесь мало что изменилось. Только окно было завешено новой капроновой гардиной, над старым столом вместо розового абажура висела рахитичная люстра с анодированными рож­ками, а там, где за занавеской стояла кровать больного старика, виднелся телевизор с небольшим экраном.

Представив своего товарища, вновь отпущенная густая борода которого неудержимо притягивала взор тети Зины, я принялся объяс­нять цель нашего визита. Напомнил давнишние события, даже пока­зал место на стене, куда ткнулся летающий нож. Но тетя Зина не проявила к моим воспоминаниям никакого интереса.

− Да что-то, может, и было. Забыла уже я, − вот все, что удалось из нее вытянуть.

− Ну как же, как же, − стал горячиться я. − Сперва вы прибежали ко мне… Еще рассказывали о патефонных иголках. Я сам видел, как картофелины висели над столом...

Тетя Зина явно тяготилась моей болтовней.

− Не знаю, стара стала, − наконец скупо молвила она, продолжая отстраняться от настойчивых расспросов.

Меня осенило:

− А где ваша дочка, может, она помнит?

− Галочка с мужем в Сирии. Вот гардину прислала и пальто хорошее − легкое, а греет...

Я беспомощно посмотрел на Леонида Николаевича. Тот решил сам попробовать докопаться до истины.

− Скажите, пожалуйста, − спросил он, − а после того случая ничего необычного у вас в комнате не происходило?

−  Нет, нет, − быстро заговорила тетя Зина. − Что у нас может происходить? Не баптисты какие − живем, как все люди.

− Но, извините, картофелины все-таки летали?

Тетя Зина решила положить конец надоевшему ей разговору.

− Я не знаю, − решительно произнесла она. − Умные люди потом сказали, что этого не могло быть. Они-то лучше понимают, чем наши сплетницы во дворе.

Я провожал разочарованного Леонида Николаевича до гостини­цы и чувствовал себя крайне неловко. Понимая, что предстал в его глазах пустобрехом и разоблаченным мистификатором, пытался оп­равдываться, а он утешал меня.

− Таких случаев множество, − говорил Борода. − Люди верят другим больше, чем самим себе. Я объясняю это тем, что когда какое-то явление не удается понять разумом, на первый план в его восприятии выходят А они подвержены внешним воздействиям и могут меняться. враждебным непониманием окружающих стремясь преодолеть его, ваша соседка отказалась от неприятных воспоминаний, и ничего тут не поделаешь. Таковы люди.

Я Леонида Николаевича, но болезненно думал о том, что в глубине души у него все же осталось сомнение в истинности пове­данной мною истории. Ощущение виноватости, угнездившееся во мне, обещало быть долгим. Под ногами похрустывал выпавший утром , а в памяти у меня не могли уложиться слова тети Зины:

− Ничего не было!

Третий день

на лежащие передо мною многочисленные записи, газетные вырсообщениями об аномальных явленияхприхожу к мысличто выбором случаев для описания вношу в свою работу субъекПри отборе материала проявляется мое личное понимание окружающего, а оно отвергает то, что противно жизненному опыту и сомненияМежду тем нечто кажущееся мне неправдоподобным как раз и может оказаться правдойподтвердить смелые идеи людейдалеко опередивших всех нас в познании загадок бытия

Вот почему лишаю себя права определять истинуОна может обре­и в каракулях малограмотного человекаи в строках недоступных высокоученых рассужденийС тем собираю записи в стопку и укреп­ляюсь в пониманиичто только они могут иметь ценностьа не мое о них. На столе под лампой остается несколько листов, содержа­очередную историю...

Лилия Иосифовна Белопольская одна сидела в своей квартирке гостиничного типа и тосковала. Лампочка под потолком давно перегорела, а света стоящего в углу торшера не хватало − в желтоватый электрический круг попадали только изголовье софы с лежащей на ней смятой подушкой да тонконогий журнальный столик заставленный флаконами, коробочками и еще всякой ерундой. Сама Лилия Иосифовна пристроилась в полумраке у окна. На подокон­нике перед ней лежали пачка забытых кем-то отвратительных сигарет без фильтра и обломанный спичечный коробок. Женщина курила, стряхивая пепел в блюдечко, служившее ей пепельницей.

Думала она в этот момент о том, что никогда прежде не понимала, а теперь остро почувствовала состояние узников, без срока томящих­ся в одиночных камерах. Читая о том, как они в вечном уединении проводили свои дни − что-то писали гусиными перьями, предавались раздумьям, − она полагала, что их участь была не так уж плоха. Эти лишенные внешней среды люди погружались в свой внутренний мир и черпали оттуда содержание для затворнической жизни, наполняли ее несуетными мыслями, грезами, в своей чудесной вольности превос­ходившими все, что могла дать банальная реальность.

В этот одинокий вечер Лилия Иосифовна сама ощутила себя оторванным от мира узником и убедилась, что ее собственный духов­ой мир совсем не торопится к ней на выручку. Было скучно. Скука явилась такой крутой и удручающей, что хотелось отчаянно замахать руками или завыть – как воют на луну собаки.

немощный свет торшера, раньше казавшийся уютным. Несмотря на то, что стоящую в комнате мебель разглядеть полумраке было нельзя, она воспринималась как одни царапины пятна на полировке и скрип. От всего этого сделалось так тошно, что в конце концов Лилия Иосифовна не сдержалась и тихонько, прислушиваясь к себе, попробовала поскулить. В окно светила луна, в ее белесом луче невесомо плелся дымок забытой в блюдечке сигареты.

Дурное, отчаянное настроение обитательницы комнаты имело причиной предшествующие события. «Депрессия после пере­житого волнения» − таков был бы диагноз психолога, и с ним он попал бы в самую точку. С утра Лилия Иосифовна чувствовала себя прекрас­но. День выдался солнечный и свежий. Подгоняемая нетерпением, она раньше всех приехала на еще пустынный стадион, где неформалам позволили провести экологический митинг.

Причисляя себя к числу организаторов, Лилия Иосифовна успела в одиночку поскандалить с каким-то бегуном на дорожке, который, по ее мнению, мог помешать проведению схода горожан. Потом, уже в угаре предстоящего действа, тащила с другими на футбольное поле стол, помогала раскручивать тугой и грязный кабель от микрофона. И все порывалась открыть митинг, что всякий раз пресекал многоопыт­ный Бердичевский из Народного фронта.

− Еще рано, − непреклонно изрекал он. − Пусть люди подойдут.

Кипя негодованием, Лилия Иосифовна выслушала предупрежде­ние ведущего митинг о том, что обсуждать разрешается только эколо­гические проблемы. Это, впрочем, никого не и у микрофо­на накалялись политические страсти.

Лилия Иосифовна переволновалась больше всех. с другими активистами позади стола, она была как в тумане, хуже − как обложен­ная ватой, сквозь которую все слышно, но ничего не и не понятно. Ее бессознательно огорчили слова, произнесенные кем рядом:

−  Пора кончать. Неинтересно становится...

− Нормально прошло, − сказал потом Бердичевский. Бестолково, зато с накалом.

Это было когда все разошлись и только неформалы у кромки поля жали друг другу руки. А Лилия Иосифовна почувствовала себя такой опустошенной, что на одном притворстве улыбалась и восклицала, обсуждая с другими перипетии митинга, на деле же испытывала разочарование и хотела остаться одна.

Вернувшись домой, она, даже не поев, легла спать и проснулась разбитой, когда начало темнеть.

Теперь мысли, расслаиваясь и исчезая, влеклись по ночи, по нервам и по слабости. Во рту от сигареты сделалось сухо и кисло. Хотелось выпить хорошо газированного ситро, но его не было. Вспом­нилось о забытом неделю назад дне рождения. Стало совсем плохо. Лилия Иосифовна подошла к зеркалу, тускло и желто отразившему ее лицо, увидела сухую, как бумага, кожу в живых, но частых морщинах. Волосы соломенного цвета и похожи на солому. Измятый ворот хала­та... Смотреть больше было не на что. «И так все ясно», − произнесла она и провела по зеркалу пальцем.

Потом она села на софу как раз на границе освещенного торше­ром круга и стала смотреть прямо перед собой. Лучше всего было бы уснуть, но спать как раз не хотелось. Вообще ничего не хотелось и не желалось хотеть. Разве что − ситро. Но его... «Его, его, его...» − повто­рялось в голове. И больше ничего не было, ничего не осталось, кроме оцепенения, в котором прошли минуты... Может статься − десятки минут...

Бесшумно распахнулись створки окна. Всполохи за ним − словно заискрили провода высоковольтной линии. И в комнату... Нет, Лилия Иосифовна не видела, как открывались створки, − она смотрела в глубину комнаты. Но точно увидела другое − в окно медленно и плавно влетела женщина. Влетела и, приняв вертикальное положение, встала совсем рядом. Была она высокая, с большими черными глазами и смоляными, прямо-таки жгучими волосами. Что-то вроде голубого трико или гладкого комбинезона без складок и застежек составляло ее одежду. Главное − женщина была невероятно красива и словно излучала свет. Нет, желтоватый и тусклый луч так и продолжал падать из торшера, а облик женщины казался светел сам по себе. Ее фигура, черты лица явственно виднелись в полумраке комнаты, хотя все про­чие предметы только обозначались темными силуэтами.

Лилия Иосифовна не закричала от неожиданности и не впала в шоковое состояние. Напротив, полное внутреннее опустошение, в котором она находилась до сих пор, стало наполняться так недоста­вавшим содержанием. Происходящее воспринималось осмысленно, само заключало непонятный, но притягательный смысл. Видимо, рас­судок Лилии Иосифовны пришел в движение раньше чувств, и она спросила, в подборе слов движимая привычкой:

− Ты кто?

− Я из Вселенной, − отвечала женщина, хотя ее можно было понять и так: «Я − Вселенная». − Я из Вселенной и пришла за тобой.

столь мелодично, что воспринимался скорее как но музыка такой выразительной силы и точности, что могла образы. Те же потом легко обращались в слова − простые и понятные, но обедняющие первоначальное восприятие. Эта речемузыка завораживала, могла бы даже успокаивать, если бы мысли Лилии Иосифовны, пробуждаясь, не начали слать панические сигналы о нереальности происходящего. Страх не в одно мгновение, но настойчиво овладевал ею. Она закрыла глаза, потом прижала к лицу ладони. Но нежно-певучий, переливчатый голос продолжал звучать и звал ласково, убеждающе:

− Я пришла, чтобы взять тебя с собой. На мою планету Синей Звезды. Соглашайся. Я жду. Согла-шай-ся...

Не отрывая ладоней от лица и не узнавая звука своего сорвавше­гося голоса, Лилия Иосифовна смятенно вымолвила:

− Нет. Я не хочу.

− Тогда смотри, − требовательно прозвучал Голос, и Лилия Иоси­фовна послушно убрала руки от лица. «Смотри», − еще звучало у нее в голове, но звук этот, как затухающий звон струны, растаял в видении яркого мира, который вошел в темную, убогую комнату. Словно исчез­ла часть ее, и на том месте, где до этого виднелись темные очертания шифоньера, засверкало голубое пространство. В нем явились перла­мутровые озера, первозданные травы до самого горизонта и высокое небо над вольным миром, который весь дышал покоем и удивительной умиротворенностью. Видение имело притягательную силу, волновало знакомым созвучием, что-то забытое будило в душе.

− Это моя планета, − вновь раздался Голос и вдруг зазвучал иначе, напряженно и жутко. − Вот же. что ждет вас на Земле. Мы на их пути, но мы не всемогущи.

И Лилия Иосифовна, сгорбленно сидя на измятой софе, вскрик­нула от ужаса. Исчез ласковый мир; на его месте она увидела земные дымные города с высотными зданиями, дорогами, автомашинами... А над всем этим склонялись огромные чудовища наподобие первобыт­ных броне и шипах. Они отвратительно двигались в каждое их движение несло страх, страх, страх...

, потому что через приду за тобой.

пуста. Исчезли удивительные живые проголубом одеяний. но почувствовала, что мысли противоречии: рассудок пассивно принимал одновременно с этим в отест. Только задним числомначал оформляться в беспомощное отрицание случившегося. Сознание пыталось исправить тягостного недоум

смятенную Иосифовну в ее комнате, а потом, в последующие три дня, механически ходящую работу и с работы, для внесения необходимых пояснений. Чудо часто не признается таковым, потому что его объясняют другим чудом, не сознавая при этом, что объяснения не состоялось. Видения приписывают ненормальному состоянию психики, но сама удивительная спо­видеть то, что недоступно другим, остается за пределами Можно даже утверждать, что люди способны восприни­необыкновенное лишь постольку, поскольку оно укладывается в привычные представления. Отсюда всегдашние попытки объяснить невероятное болезнью, сновидениями или какими-то совпадениями.

Этим как раз и занималась Лилия Иосифовна в течение трех последующих дней. Ее молчаливость и сосредоточенность подметили даже равнодушные сослуживцы, но свои переживания она держала при себе. «Я просто спятила», − эта мысль по-настоящему пугала ее, доводя временами до панического состояния. Успокаивая себя, женщина думала: «Да нет, просто мне все это приснилось». Наплыв разно­речивых чувств, вызванных невероятным происшествием, лишал вся­кой возможности обрести душевное равновесие.

С одной стороны, Лилия Иосифовна почти убедила себя, что все случившееся ей померещилось, и склонна была уйти от волнения, забыть о странном визите. Но с другой − нервировало приближение обещанного третьего дня, в невольном ожидании которого она теперь избегала вечерами оставаться в квартире, а приходя все же домой, до глубокой ночи не выключала телевизор.

Когда настал назначенный срок, состояние сосущего ожидания сменилось у Лилии Иосифовны бесшабашной взвинченностью. Чтобы унять возбуждение, она открыла холодную воду, погремела скопившимися в мойке тарелками и почувствовала облегчение от того, что гремят они совершенно буднично − громко и скучно. Страх перегорел, уступив место остренькому любопытству. Начало темнеть. Хотя на следующий после явления незнакомки день Лилия Иосифовна ввинтила наверху мощную лампу, она не стала зажигать большой свет. Новообретенная решительность побудила оставить включенным один торшер − как в тот раз. После этого делать стало нечего. Оставалось ждать. И это непредвиденное испытание временем чуть снова не вселило в нее панику.

...Лилии Иосифовне что-то показалось. Она начала прислушивать­ся к этому «что-то» и уловила, как в сознание спазмами поступают сигналы. Словно туго охватывали голову до осязаемости густые волны теплого воздуха. Мысль встрепенулась, замерла. И смогла только отметить, что тело становится невесомым, обретает горизонтальное положение, а потом летит, летит... Лилия Иосифовна и чувствовала, и понимала, что перемещается в пространстве. Ни о чем не думалось. Прорвав прозрачную оболочку, тело без времени двигалось по беско­нечному черному коридору, пока не открылся взору уже знакомый добрый и дышащий покоем мир.

Снова льющийся Голос обращался к ней: «Мы хотим помочь вам. Мы хотим сберечь вас. Здесь уже много таких, как ты. Когда на вашей планете не останется ничего, все начнется сначала. Для этого вы нам нужны. Верь нам»^[2].

Лилия Иосифовна взглянула на часы. Стрелки показывали, что после мытья посуды прошло минут двадцать. Она сидела в своей комнате на той же софе и чувствовала свинцовую усталость. Но голова оставалась ясной. Убежденная мысль о том, что она только что жила неземной жизнью, переполняла чувства. Хотелось бежать, кричать, радоваться... Но где-то в подсознании все шевелились и шевелились червячки сомнения. И Лилия Иосифовна сдержала себя. Побаливали плечи, ныла шея. Она повернула голову. На освещенном луной под­оконнике виднелось забытое блюдце с раздавленным в нем окурком.

Дуры

 В записанном мною рассказе врача Полякова о происшествии с ра­типографии Клавой и Зоей четыре раза фигурирует слово «ду­Врач был небрит, несвеж, хмур, но именно это заставило отнестись нему с доверием - в таком состоянии человек не выдумывает. К тому же потом я прочитал об удивительном случае с работницами в газете. Зна­чит, и другие сумели за сбивчивостью недомолвками свидетельниц разнечто, превышающее их способность к фантазии.

Как бы то ни было, реконструированная история двух подруг лежит на столе, и я бестрепетной рукой выношу в ее название подсказанное доктором слово. Пора выключать лампу, тем более, что под утро от окна начало дуть и от холода уже не спасает глядящий с пола малиновый глаз электрокамина. Так же прохладно и неуютно былопо описанию работ­ниц, в тот вечер на берегу реки.

 − Руки надо мыть. Что за свиньи, ей-богу! − тоскливо нагрубил посетительнице врач медсанчасти Михаил Сергеевич Поляков. Он был с похмелья, мучился головной болью и подумывал о том, чтобы за­переть кабинет, да и уйти с утра домой. Не до посетительниц. Как всегда в таком состоянии, приходило понимание, что он загубил себя, пойдя ради квартиры работать в типографию. Седьмой год выдавать таблетки от головной боли, измерять давление, мазать йодом по­царапанные пальцы, к праздникам обновлять санбюллетень... Было от чего затосковать. А теперь вообще черт знает с чем приходят.

− Ну, так мне идти? − робко спросила Зоя.

− Ну, иди, − не поднимая от стола головы и слепо глядя на график дежурств под стеклом, буркнул Михаил Сергеевич. − Хотя нет, постой.

Его доконала мысль, что сейчас он останется один в этой белой комнате и время будет идти невозможно медленно − как стрелки электрических часов над дверью, словно приклеившиеся к цифер­блату.

− Расскажи еще раз толком, что с тобой произошло, − угрюмо потребовал он.

Зоя обиженно вернулась к столу и, сев напротив, вновь приняла несчастный вид, с которым явилась в кабинет. Было этой бледной, с тонкой морщинкой на лбу женщине лет 25, и работала она, как записал Михаил Сергеевич в своем журнале, наборщицей на крупнокегельной машине. О том же, кстати, свидетельствовали ее выпачканные типо­графской краской пальцы.

Приподняв рукав синего халата, Зоя снова показала запястье.

− Вот он, серебристый налет, − убито произнесла она. − А раньше его не было.

− Это, должно быть, от цинка. Ничего особенного, − отмахнулся Михаил Сергеевич. − Ты рассказывай, что тебя навело на мысль о проказе, какая дура тебя надоумила.

Зоя одернула рукав и, вздохнув, послушно приступила к повест­вованию. Из ее рассказа явствовало, что вечером в минувшую пятницу она со своей подругой Клавой из того же наборного цеха гуляла на берегу реки. Девять уже пропикало из чьей-то отъезжавшей машины, значит, шел десятый час. В этот поздний октябрьский вечер у воды становилось довольно прохладно. Никого из отдыхающих уже не было на берегу, оставалась пустынной гладь реки. Долгие сумерки как-то разом сгустились в ночную темень, в небе повисла луна. В ее неверном свете и пожелтевшие, и еще остающиеся зелеными деревья одинаково превратились в черные силуэты. Холод глубокой воды словно разлился по всей парковой зоне и сделал ее чужой, враждебной.

− Кой черт вы там в такое время делали? − перебил в этом месте рассказчицу Михаил Сергеевич, чем чуть не испортил дело. Зоя неза­висимо выпрямилась, высокомерно поджала губы и только после про­должительной паузы произнесла:

− Мы как раз домой собирались.

В это время, по ее словам, на реке появилась лодка. Раньше женщины ее не замечали, а тут она оказалась довольно близко и направлялась к берегу. Лодка плыла бесшумно и двигалась, по мне­нию Зои, на воздушной подушке.

− Чушь какая-то, − вновь не удержался от реплики Михаил Серге­евич. − Суда на воздушной подушке так шумят, что чертям тошно. Так что не сочиняй, чего не знаешь.

Зоя объяснила, что мысль о воздушной подушке пришла им в голову потому, что лодка была какая-то странная. Она скользила неве­сомо, плавно и словно не касалась воды. Форма ее была овальная, как у надувных лодок, но борта отсвечивали серебром, так что подруги решили, что она сделана из алюминия. Суденышко причалило к берегу недалеко от них, и из него вышли три человека.

В этом месте Зоя стала заметно волноваться, что надоумило Михаила Сергеевича налить в стакан воды, которую он сам и выпил.

Люди из лодки показались Зое и Клаве необычными. Все трое были в одинаковой серебристой одежде наподобие ниспадающих плащей, все имели длинные светлые волосы и до странности походили один на другого. Подруги с интересом разглядывали прибывших, не испытывая пока ни страха, ни волнения. Они считали, что незнакомцы их не видят, поскольку стояли на тропинке за кустами, да к тому же находились в густой тени растущих в этом месте деревьев.

Зато трое неизвестных в лунном свете видны были как на ладони. Они о чем-то посовещались на берегу, потом один вернулся в лодку, и от его действий там что-то звякнуло, раздался тонкий свист, тут же опавший до низкой, басовитой ноты. Через минуту он присоединился к остальным, и вдруг все трое, повернувшись в сторону женщин, направились к ним.

Вот когда подруги испугались. Зоя почувствовала, как Клава схва­тила ее за руку и потянула, словно собираясь бежать. Но было поздно. В одно мгновение переливающиеся серебром люди оказались рядом. Увидев их лица, подруги перепугались еще больше. Лица эти тоже походили одно на другое, а главное, они тоже имели серебристый оттенок. Это, впрочем, могло показаться из-за лунного света, отража­ющегося от блестящих одежд незнакомцев.

Больше никого поблизости не было. Стояла тишина, и только с стороны, где небо освещалось заревом городских огней, доносил­ся неясный гул. Сейчас единственным желанием женщин было очу­титься где-нибудь подальше от этого места, в безопасности. Правда, они не могли не заметить, что пассажиры лодки оказались не только худощавыми, но и довольно маленького роста − почти на голову ниже рослой Клавы. Наверное, это обстоятельство придало ей смелости небрежно сказать:

− Ну, чего стали? Пропустите пройти.

Все трое неизвестных обернулись к ней, но промолчали, только после долгой паузы один из них чистым и высоким голосом произнес:

− Как можно попасть в ваш город?

Подруги переглянулись и нервно хихикнули.

− Можно на лодке, по реке, − ответила Клава, − а можно и так, через рощу. − Она махнула рукой в сторону. − Там дорога, автобусы ходят.

− Пойдем, Клава, − на этот раз потащила подругу Зоя, − а то опоздаем. Слышишь, как раз автобус подходит.

Незнакомцы, с прежним вниманием разглядывая женщин, никак не реагировали на их слова. И снова это молчание показалось подру­гам неестественным и пугающим. Только через некоторое время зага­дочные пришельцы опять обратились с вопросом, причем было непо­нятно, спрашивал ли тот же из группы, или другой:

− Как называется ваш город?

Теперь, совсем потерявшись, молчали женщины. Потянувшись к уху Клавы, Зоя чуть не со слезами шепнула:

− Иностранцы, что ли?

Ей подумалось, что они встретили иностранных студентов, кото­рых довольно много училось в институтах города. Эта догадка несколь­ко упростила мысли подруг, и они уже собрались дать тягу от своих странных собеседников, как те - и опять было непонятно, кто из них говорит, - пригласили женщин к себе в лодку.

− Еще чего, − решительно тряхнула головой Клава. − Других пои­щите.

Тогда неизвестные предложили пойти вместе.

− Это все равно в сторону вашего города, − сказали они.

Подруги готовы были на что угодно, лишь бы выбраться с пугаю­щего их пустынного берега. И они фантастической группой двинулись по тропинке, причем женщины не представляли, куда их ведут.

− Мы были как пьяные, − пояснила Зоя Михаилу Сергеевичу. − Мы совсем ополоумели и согласны были идти куда угодно, лишь бы ничего страшнее не случилось.

− Женщинам пить вредно, − несколько упуская нить рассказа, по долгу врача отозвался Михаил Сергеевич и потер лоб ладонью.

Далее изложенные посетительницей события разворачивались еще более странно. Скоро Зоя и Клава оказались на поляне, в центре которой что-то белело. Луна зашла за небольшую тучу, и разглядеть непонятный предмет было трудно. Возможно, это просматривалась какая-то выкрашенная светлой краской постройка. Освещения все же хватало, чтобы женщины заметили, что они оказались в окружении своих спутников, которые увлекали их к неизвестному объекту.

Тут Клава остановилась.

− Нет, мы дальше не пойдем, −категорично заявила она.

Неизвестные остановились тоже.

− Не бойтесь, − все так же звонко промолвил один из них. − С вами ничего не случится, мы вам обещаем.

− Сказала − нет, и отстаньте от нас, − к Клаве все больше возвра­щалась ее обычная манера вести разговор с незнакомыми мужчинами.

Неизвестные словно растерялись. Они сошлись в серебристую группку и начали совещаться, хотя голосов их Зоя и Клава неслышали. Это, в общем-то, было странно, так как стояли они в каких-нибудь пяти-семи шагах от подруг. Но тем было не до того, чтобы прислуши­ваться: они сами наспех обсуждали план побега. Пуститься наутек немедленно мешало то обстоятельство, что незнакомцы расположились между ними и рощей. Путь был открыт только в сторону белого пятна, куда женщины идти как раз отказывались.

Между тем неизвестные опять приблизились к подругам и стали настойчиво призывать их двигаться дальше. При этом они уверяли, что не причинят своим спутницам никакого вреда. Клава и Зоя все более решительно отказывались, боясь спросить, куда их, собственно, зовут. Потом, выбрав момент, метнулись в сторону и в панике понеслись куда глаза глядят.

В этот отчаянный миг им показалось, что неизвестные хотят их задержать. Зоя даже почувствовала, как ее коснулась рука одного из них. Но странные люди преследовать подруг не стали, в чем те, убедились минут через пять, когда, окончательно задохнувшись, вы­бежали на дорогу. В этом кроссе Зоя слегка подвернула ногу, которая начинала болеть все сильнее, а Клава на бегу расцарапала ухо о какой-то сучок. Несмотря на усталость и ватную непослушность ног, они не остались на месте, а продолжали идти по дороге до тех пор, пока уже недалеко от города их не подобрал полупустой маршрутный автобус.

Ошеломленные, они буквально влетели в него и потом всю дорогу нервно озирались на немногих находившихся в салоне пассажиров. Окончательно пришли в себя, только выйдя из автобуса на ярко осве­щенной и еще оживленной улице города. Обе торопились домой, так что у них не было ни времени, ни сил обсудить случившееся. Только успев сказать друг другу: "Жуть!"- и чувствуя огромное облегчение от того, что все благополучно окончилось, они расстались.

В понедельник, то есть вчера, подруги встретились снова и при виде друг друга заново заразились пережитым страхом.

− Я теперь все ночи не сплю, − пожаловалась Клава. − Мне эти серебряные так всюду и мерещатся.

− И мне тоже, − шепотом выдохнула Зоя. − Знаешь, кто это был?

− Инопланетяне, вот кто, − немедленно выпалила Клава. - Я зна­ешь, что видела?

− Я тоже видела, − отозвалась Зоя. − Луна как раз выглянула...

− Да постой ты, − перебила ее подруга. − Что ты могла видеть, когда мчалась как угорелая?

− Видела, − обиделась Зоя. − Я обернулась, а там стоит их корабль − тоже серебряный и с окнами.

− С иллюминаторами, − поправила Клава. − Я как взглянула, так чуть в обморок не упала.

Обе сошлись на том, что ничего похожего на лежавший на поляне огромный серебряный «бублик» с рядом круглых отверстий на внеш­нем ободе они прежде в парковой зоне не видели. Хотя часто там гуляли и хорошо эти места знали. Обе даже заметили, что сбоку «бублика» виднелась открытая, тоже овальная, дверь, из которой лил­ся красивый сиреневый свет. К двери от земли вела легкая, похожая на стремянку, лесенка...

Интерес к рассказу у Михаила Сергеевича перемежался с голо­вной болью. Щелкнула, передвинувшись на одно деление, минутная стрелка настенных часов. Михаил Сергеевич откинулся на спинку стула и подумал, что запись в журнале о визите работницы в медсан­часть послужит ему алиби в случае, если он сейчас потихоньку уйдет домой. Все-таки кого-то в это дежурство принял...

Решив обдумать все рассказанное посетительницей потом, он сейчас желал только одного - чтобы говорливая наборщица поскорее ушла и дала ему возможность тоже отправиться восвояси. Поэтому сказал, поднимаясь из-за стола:

− Если хочешь знать мое мнение, то все, что ты тут порассказала, − чушь собачья. Поменьше бы со своей Клавой инопланетянами инте­ресовалась. Направлю обеих на обследование в психоневрологиче­ский диспансер − там такой публики много...

− Да пропади пропадом эти инопланетяне! − испуганно восклик­нула Зоя. − Мне лишь бы от них проказы не было.

− Завтра, завтра приходи, я тебе мазь дам, − пообещал Михаил Сергеевич и начал надевать пальто.

Жуть

Пламя свечи изменчиво колеблетсяно при этом все время сохраня­очерченностьобособленность от остального пространст­ва. оставляет смутное ощущениечто оно живет по своим законамвот только мы не в состоянии понять их. Не потому ли у глядящих в людей возникает сладкая грусть по чему-то утраченному?

Своим появлением эти мысли обязаны тому простому обстоятельствучто электричество отключилинастольная лампа погасла и те­стоит передо мною в допотопной подставке и светится заботливо сбереженная свеча. Тайна живого огонька наводит на раздумья о том, что чудо не может существовать само по себеОно становится таковымтолько если кто-нибудь из людей наблюдает егоНо и это еще не служит гарантиейчто удивительное состоялось. Точеловек воспри­мет как чудесноедругой посчитает нормальным явлениемтретий просто пропустит мимо сознанияничего и не понявВажно отно­шение к увиденному. Встреча с непонятным может не только что-то дать человекуи обеднить его, заставить съежиться в чувствах. При­мером тому станет следующий сюжетнаписанный при свете свечи.

Тропинка вильнула в сторону, обогнула погруженный в траву тонкий, как и она сама, пенек и устремилась к виднеющемуся в километре лесу. Впереди шел долговязый Сергей с соседнего курса, за ним − вихрастый Колька с гитарой на ремне. Следом парой шагали похожие друг на друга, одинаково чернявые Игорь с Мариной, а замыкала шествие я. Собственно, имена моих товарищей не имеют значения, поскольку не о них будет рассказ. Просто мы все вместе с раннего утра отдыхали на берегу дальней речки, а сейчас возвраща­лись в село, из которого можно было автобусом добраться до города.

Ребята наши, как оказалось, взяли с собой в поход две бутылки которые сами и выпили, но, слава Богу, не впали от этого в буйство, а только шумно развеселились. Вот и сейчас Колька пытался ходу бренчать на гитаре, а Игорь с Мариной пели, но совсем не то, доиграл гитарист. Я, единственная из всей компании попавшая в институт из деревни, просто очень хорошо себя чувствовала среди новых друзей и молчала, сберегая радостное настроение.

Как недавняя сельская жительница, я первой подметила то, что осталось незамеченным моими городскими товарищами. Из-за леса, навстречу нам, поднимались плотные тучи, и по ленивому зною дня уже пробежали первые порывы беспокойного ветерка. Собирался дождь, и он мог наделать хлопот, поскольку идти до станции вдоль леса, а потом опять полем оставалось еще часа полтора.

Так мы и тянулись, то сбиваясь гурьбой, то вытягиваясь в цепочку, пока ветер не ударил в лица всерьез и на нас не упали первые крупные капли. Это случилось, когда мы шли уже вдоль опушки леса, и все с шумом и смехом укрылись под кронами деревьев.

Пока всем было только смешно, но дождь усиливался, а ветер из несущего приятную прохладу становился все более холодным и про­низывающим. Вскоре мы вымокли и, слушая шум непрекращающегося ливня, начали задумываться над тем, что делать дальше.

Небольшое и не очень вразумительное совещание завершилось тем, что Сергей отправился на разведку. Он намеревался найти какую-нибудь деревню или одинокий дом... Впрочем, он сам толком не знал, что собирается искать. Оставшиеся же заметно приуныли, тем более что время шло к вечеру, а на что надеяться и как поступить дальше, мы не знали.

Так мы и стояли, ощущая бегущие по спине капельки дождя, от которых нас с Мариной не спасали опорожненные и наброшенные ребятами нам на плечи большие спортивные сумки.

Прошел час. Мы уже начали серьезно волноваться за Сергея, а Игорь собирался идти искать его самого, как тут наш Сусанин объя­вился, причем совсем не с той стороны, в которую ушел. По его словам, он сперва долго искал в лесу, который на поверку оказался всего лишь скромной рощей, какое-нибудь жилище, а потом плутал, отыскивая дорогу назад. Но главное − он нашел за рощей дом, и его хозяин обещал приютить нас на время дождя.

Уже не обращая внимания на льющуюся с крон деревьев воду, мы быстренько двинулись в указанном Сергеем направлении. Дождя ни­кто больше не боялся − во-первых, все и так промокли до нитки, а, во-вторых, впереди нас ожидала возможность обогреться и обсушить­ся.

Наверное, скрытое тучами солнце как раз искало на горизонте место для посадки, когда мы вышли на стоящую среди расступивших­ся деревьев неказистую хибару. Собственно, дом был ничего, но его захлестанные водой и побуревшие деревянные стены оставляли нера­достное впечатление. Еще более грустно выглядел стоящий рядом полуразрушенный сарай, от которого начинался, но никуда не доходил развалившийся плетень.

Похоже, дом знавал лучшие времена и только в последние годы влачил жалкое существование. Но это было не столь важно, заключалось в том, что в окошке по случаю пасмурной погоды горел свет, а из трубы вырывался тут же прибиваемый к крыше дымок.

Сергей постучал. За дверью лязгнул засов, и мы ступили в сени, где стали по-собачьи отряхиваться и благодарить невидимого в тем­ноте хозяина. Тот молча повел нас в комнату, и здесь, при электриче­ском свете, удалось разглядеть приземистого, коренасто скроенного старика в потрепанном ватнике без пуговиц и с наполовину седой бородой. Он прошел в глубь комнаты и сразу сел за стол, а нам навстречу вышла из-за занавески тоже невысокая, повязанная плат­ком и вся какая-то домашняя старушка − видимо, жена хозяина. Только появившись, она начала хлопотать, предлагая нам способы обсушить­ся и обещая горячего чая.

Мы в ответ многословно извинялись, уверяли, что долго не задер­жимся, не помешаем, скоро уйдем. При этом, кажется, Николай чем-то грохнул у порога, и тут же торопливо поднял упавшее на пол дву­ствольное охотничье ружье. Ни слова не говоря, старик встал из-за стола, отобрал оружие и снова поставил его к стене возле порога. При этом он отвел в сторону и завернул за стволы широкий ружейный ремень, заслонивший два остро торчащих курка.

Ребята сконфуженно замялись, но старик как ни в чем не бывало вернулся за стол и так же молча стал оттуда наблюдать за нами. Некоторую неловкость этой сцены нарушила старушка, отправившая нас с Мариной приводить себя в порядок в соседнюю комнату, а ребят пока усадившая за стол к старику. Через стенку мы слышали их голоса, а когда полчаса спустя более или менее сухими предстали перед мужчинами, на столе стояли большой самовар и тарелки, в которые старушка начала накладывать испускающую пар вареную картошку.

Парни сидели без рубашек и маек, в скомканных после выжима­ния брюках, и только старик продолжал оставаться в ватнике, из рукавов которого выглядывали его морщинистые, но большие и креп­кие руки. Их он положил на стол, еще когда мы выходили из комнаты, и с тех пор, похоже, не менял позы.

− Ешьте, ешьте. Согревайтесь, − ласково говорила старушка, и мы разом стали дуть в свои тарелки. Ребята с нашим появлением оживи­сь, за столом стало шумно, весело. Мы были рады, что укрылись от непогоды, это приключение делало воскресную поездку еще более интересной. Не стоило беспокоиться и о дальнейшем, поскольку хозяйка сказала, что дорога проходит недалеко от их дома и, «проголо­совав» там, мы без труда доберемся до города.

− Тише. Нельзя смеяться, − неожиданно прервал наше веселье хозяин, и я с удивлением подумала, что первый раз слышу его глухой голос.

Мы разом смолкли и молчали довольно долго, но старик, похоже, сказал все, что хотел, и больше рта не открывал. Вообще он мне сразу не понравился, потому что был не похож на наших обычных стариц, ков-говорунов. Было в нем что-то дремучее, настороженно-недоброжелательное, хотя, с другой стороны, он приютил нас, оказал гостеп­риимство и ни словом, ни жестом неприязни не выразил. бывают такие нелюдимые натуры. Бирюки. Так и пусть молчит себе на здоровье, нам не жалко.

Так же, видимо, рассудили и ребята, после чего разговор за столом постепенно возобновился, хотя велся теперь тише, чем преж­де. Хозяйка еще подложила картошки, мы притащили оставшуюся банку свиной тушенки. Потом пили чай. Дождь между тем то ли стал ослабевать, то ли мы привыкли к его шуму. Во всяком случае Сергей подошел к окну и, выглянув во двор, сказал, что если так пойдет дальше, через час можно будет двигаться.

Это его сообщение снова нас оживило, поскольку укрепило на­дежду до ночи оказаться дома и там уютно завершить сегодняшние приключения. Игорь начал азартно уверять, что рубашки, наверное, уже высохли, и тут опять прозвучал голос старика:

− Тише, здесь нельзя шуметь.

− Верующий, наверное, какой-то, − шепнула мне Марина, и мы обе укоризненно посмотрели на ребят.

− А что такое... − начал было Коля, но Сергей одернул его и извинился перед стариком.

Между тем хозяйка, все так же хлопоча и ласково приговаривая, стала убирать со стола. Мы слегка разомлели, меня вообще тянуло ко сну. Николай же встал и подошел к ружью. Руками он его не трогал, но старик тоже поднялся и, не двигаясь, принялся наблю­дать за ним. От этого всем нам сделалось как-то неловко. Мы не знали, как себя вести.

− Может, все-таки у нас переночуете, − повторила свое предложе­ние старушка. − Девочкам я тут постелю, а ребята − на сеновале...

С этим она потянулась за двумя оставшимися тарелками, вскочила, чтобы помочь ей, и в результате стоящий на краю сто стакан грохнулся на пол.

Знать, что-то ненормальное было в этом доме, если от такого пустяка все замерли. Старик метнул взгляд и напрягся, ребята уставились на осколки, а я... Я первой увидела, как в углу комнаты дерев крышка в подполье начала медленно подниматься. Она открывалась бесшумно, плавно, и стало видно, что снизу ее поднимает чья-то рука. Мне захотелось вскрикнуть, но воздуха не хватило. А крышка откину­лась совсем, и из образовавшегося темного провала показались спер­ва голова, затем плечи...

Тишина в комнате стояла гробовая. Уже все парализованно уста­вились в угол комнаты. А там из отверстия по пояс высунулся человек. Но какой! Голова его, лишенная шеи, сидела прямо на плечах. Особен­но страшно было то, что все его обнаженное тело покрывали темные волосы - такие же короткие и густые, как на голове. Волосатыми были и огромные, какие-то корявые руки. Вообще тело этого существа казалось невероятно большим, оно еле помещалось в отверстии. Лица же мы не видели - человек, или кто это там был, находился к нам спиной.

В слух врезался испуганный и высокий крик старухи:

− Кто это? Что это? Что?

Существо замерло, упираясь руками в края отверстия, а потом так же медленно и не поворачиваясь к нам лицом стало опускаться в подполье. Оно исчезло, как в нереальном сне, но тут же резко скрип­нул отодвигаемый стол. Это старик с неожиданной быстротой выби­рался из-за него. С громкой бранью, какими-то немыслимыми ругательствами он ринулся к ружью, схватил его и, остервенело щелкнув взводимыми курками, сунул стволы в подполье. Вслед исчезнувшему существу прогремели два оглушающих выстрела. Комнату заволокло пороховой гарью, запахло кислым, запершило в горле. Сквозь дым я увидела, как старик одним махом захлопнул крышку и с ружьем в руках опрометью бросился из комнаты.

Его мы больше не видели. Собирала нас старушка. Но она была не в себе, даже заикалась, а потом начала плакать. Мы от нее ничего не добились и в конце концов отвели в другую комнату, где и уложили на постель.

Ребята задвинули вход в подполье тяжелым комодом и собрались идти за милицией. Но мы с Мариной наотрез отказались оставаться одни, да и они сами отвергли этот план. Дождь к тому времени почти перестал, и было решено направиться к шоссе, повстречать там людей и уже тогда что-нибудь придумать. Но, решив сделать так, мы простояли у дороги часа полтора и только затемно перехватили какой-то грузовик, суетливый и безалаберный водитель которого оказался g состоянии говорить с нами только о том, что возьмет с нас не два рубля за всех, а по два с каждого. В городе ребята разъехались по домам пообещав поставить в известность милицию, а я отправилась к себе в общежитие. И всю ночь мне то ли во сне, то ли наяву виделся дом, стоящий среди шепчущихся деревьев, а в нем старик со старухой -они сидели за столом безмолвные, настороженные, и вслушиваются и ждут...

Погоня

При самой бесцветной жизни человек, растеряв многоесохраняет в любопытство. Оно движет мною в работе над этими записками, им продиктованы действия описываемых людейи оно же побуждает чита­теля уделять внимание предлагаемым сюжетамКакие угоднонедоверчивыеироничныелишь бы не пустые глаза читали эти строкиЖаль тогопогибла тяга к необычномууже не звенит струна. Но и в этом случае не все потеряно − любопытство может встряхнуть любо­гоТак что прочь сомнения, их теснит сама жизнькоторой и почерп­нут рассказ о случае на дороге.

Мотоцикл последний раз чихнул и остановился. Григорий − 25-летний белобрысый верзила с длинными руками и обветренным лицом - глянул по сторонам. Шашлычников здесь уже не было. Соб­ственно, еще подъезжая, он заметил, что нет ни их, ни мангала. «Перебрались на место побойчее», − без особого сожаления подумал Григорий и все же решил сделать здесь остановку, удовольствовав­шись узкой тенью от оставленного строителями передвижного вагон­чика. Стоял он у обочины дороги на сдутых шинах, без стекол, но зато был закрыт на крепкий засов с висячим замком.

Мимо по тянущейся от края до края горизонта дороге проноси­лись пыльные грузовики. Солнце палило немилосердно. Казалось, это оно выжгло все живое на оголенных полях. На самом же деле шла уборка, и как раз зерно нового урожая везли по степному шоссе многочисленные ЗИЛы и КамАЗы.

Григорий снял шлем с милицейской кокардой и швырнул его в коляску. Еще года два назад он так бы и красовался в нем у дороги, испытывая удовлетворение от того, что водители на всякий случай замедляют ход при виде его милицейской формы. Но те времена прошли, ощущение власти истратилось в бесчисленных дежурствах, и теперь неприятности службы стали замечаться Григорием чаще, чем ее достоинства.

Неприятностей же хватало, Собственно, отнести к ним можно было только одно происшествие, но со столь скверными последстви­ями, что они по сей день омрачали жизнь. Вспоминать об этом бывший сержант, а ныне рядовой полка патрульно-постовой службы Григорий Орехов не любил, но плохое вспоминалось само и всякий раз некстати.

Тогда шел снег. Ночь была новогодняя, и потому инструктаж передвижных Механизированных групп затянулся. Вполуха слушая предупреждения о возможных пьяных выходках, действиях уголовных элементов в веселящемся городе, о любителях приветствовать Новый год пальбой из охотничьих ружей, Григорий с неодобрением поглядывал на своего напарника, который заглядывал в рот дежурному офицеру и всячески делал вид, что напряженно запоминает его наставления. Пашка, все знали, мечтал выбиться в начальники, и, судя как он усердствовал, долго ждать повышения ему не пришлось бы.

Именно этот салага, открыто и жадно домогающийся сержантских лычек, заварил той ночью кашу, расхлебывать которую пришлось одному Григорию.

Патрульная машина медленно скользила по белым улицам. Снег скоро набился в уголки боковых стекол и сделал их похожими на иллюминаторы. Редкие легковушки попадались навстречу, еще мень­ше видно было прохожих. Все они спешили куда-то с большими сумками, но в новогоднюю ночь это подозрений не вызывало, и Гри­горий со злорадством проезжал мимо, остро угадывая желание напар­ника хватать и обыскивать.

Дежурство складывалось спокойнее, чем можно было ожидать. Сразу после 12 на улицы высыпали стайки молодежи, но, пошумев и покидавшись снежками, быстро вернулись в квартиры. Больше опасений у Григория вызывали крепкие любители застолья, встающие из-за столов часа в два. В это время трижды пришлось останавливать машину и разнимать спорящих. В большинстве же случаев само появ­ление желто-синих «Жигулей» обращало ночных шатунов в бегство.

Ближе к утру машина выехала на площадь у строительного инс­титута. Проезжая здесь прежде, Григорий нечего подозрительного не заметил, но на сей раз Пашка своим настороженным взором уловил какое-то движение у крытых брезентом автофургонов. Они принадлежали луна-парку, аттракционы которого расположились вокруг большой заснеженной елки.

Подъехали поближе. Горя желанием оправдать свою чрезмерную бдительность, Пашка приоткрыл дверцу и, высунувшись, стал на ходу выискивать, к чему бы придраться. Он-таки нашел.

Брезент на одном из фургонов был порезан и свисал широким лоскутом. Образовалось отверстие, в которое мог пролезть человек. Это, правда, ни о чем еще не говорило, поскольку брезент и других машинах оказался рваным, плохо закрепленным. Все же, раз непоря­док был обнаружен, Григорий теперь не мог оставить его без внима­ния. Следовало произвести осмотр места предполагаемого происшествия.

Поднявшись на приставленный к грузовику деревянный подмо­сток и ухватившись за край задубевшего на морозе брезента, они с Пашкой посветили внутрь фонариком. Ничего интересного там, конеч­но, не оказалось. На полу кузова лежали два тяжелых запасных колеса, к борту была приставлена запорошенная с ближнего края садовая скамейка - явно где-то украденная, а напротив нее располагался донельзя исцарапанный канцелярский стол. Стянуть здесь было нече­го, и если кто на это рассчитывал, то ушел несолоно хлебавши.

Осмотром можно было и ограничиться, но Пашка полез в фургон, и держащему фонарик Григорию пришлось последовать за ним. Шус­трый напарник уже рылся в ящиках стола, выгребая из них и зачем-то демонстрируя Григорию поломанные авторучки, замусоленный жур­нал, какие-то узкие пластмассовые коробки.

− Видеокассеты, − определил Пашка и тут же предложил: − Давай возьмем, а?

Ничего другого от напарника и не ожидавший, Григорий зло приказал:

− Полож на место! − И подтолкнул Пашку выключенным фонариком к дыре: − Давай в машину.

Следом выбрался сам.

Днем позже администраторы луна-парка заявили в милицию, что их обворовали, − пропали видеокассеты и деньги. Не удовольствовав­шись этим, они сами опросили жильцов соседних домов и представили свидетелей того, как милиционеры из патрульной машины ночью забрались в один из фургонов.

В результате, когда Григория вызвали к командиру полка, там уже каялся и плакал Пашка. Он успел сбегать домой и принести украденные-таки им кассеты.

Григорию оставалось подтвердить случившееся, и если бы аттракционщики, получив кассеты, с подозрительной легкостью не забрали назад свое заявление о пропаже денег, дело бы кончилось совсем плохо. Но и так Григорий оказался кругом виноват − Пашка, как первый во всем сознавшийся и своим раскаянием помогший разбирательству неприглядного дела, был прощен, а его обвинили в сокрытии факта незаконного осмотра автофургона.

Глубоко уязвленный разжалованием и отстранением от патруль­ной службы, Григорий особенно переживал из-за невозможности да­же перед собой оправдаться в случившемся. Тогда, в кузове, он похо­дя, без жадности, сунул в карман скатывавшийся с крышки стола симпатичный шарик - приятно тяжелый, отливающий свинцовым бле­ском и показавшийся необычайно холодным. Заявители даже не заего пропажи, но оставался фактом, и он переиначивал все Григория в ночь. Малый грех подтверждал большие

От тягостных мыслей Григория отвлекли четыре притормозивших грузовика. Вывалившиеся из нагретых кабин водители с осто­рожной фамильярностью осведомились у незнакомого милиционера шашлычники. Григорий буркнул, что не знает, и поправил коляски попону − под ней лежали автомобильный аккумулятор бутылок пива для ребят из полковой ПМГ, обслуживавшей выделили, конечно же, старую, и Григорий уже второй доставлял для нее запчасти. Речь, естест­венно, не о пиве.

Прибывшие водители уселись прямо в пыль у колес вагончика и принялись есть прихваченный с собой арбуз. Отказавшись от предло­женной ему доли, Григорий смотрел вдаль. Он собирался продолжить поездку и уже протирал ладонью потрескавшуюся кожаную подкладку вдруг от будки донеслось сперва восклицание, а потом громкий голос одного из шоферов:

− Глянь, чего это там!

Григорий обернулся и увидел, что все водители, отставив красные полукружья арбуза, уставились на небо. Проследив за их взглядами, Григорий сперва ничего не заметил, но затем, присмотревшись, раз­личил высоко-высоко над степью блестящую точку. Она не двигалась и была похожа на булавочную головку.

− Самолет... Воздушный шар... Спутник... Да пошел ты... − слыша­лись за спиной водителей.

Пока те гадали, Григорий успел определить, что блестящая точка все-таки двигалась, только из-за большого расстояния ее перемеще­ние в небе казалось малозаметным.

− Бинокль бы, − ни к кому не обращаясь, сказал Григорий.

− Да, бинокль бы... Бинокль бы сейчас... − беспредметно поддер­жали его шоферы. Они были уже на ногах и стояли, задрав головы и козырьками приставив к глазам ладони.

Неожиданное явление заняло всех. Григорий тоже отвлекся от безрадостных мыслей. Забыв в руках шлем, он с любопытством, под­час заставлявшим его украдкой подбирать на улице блестящие гаечки, всякие штучки, наблюдал за странным летающим объектом. Остро хотелось разгадать, что это такое, но точка все так же еле заметно двигалась в бездонной выси, и ничего больше с ней не происходило.

Через несколько минут водителям наскучило глазеть на небесную диковинку, и они, отряхиваясь и вытирая о штаны руки, направились к машинам. Григорий же не сводил с далекой искорки взгляд и первым уловил момент, когда она словно сорвалась с высоты и начала стреми­тельно падать. Оказалось, впрочем, что водители тоже обратили на это внимание. Они остановились и снова уставились на непонятный пред­мет.

Очень скоро выяснилось, что небесное тело устремляется в их сторону и может упасть на дорогу как раз в том месте, где стоял строительный вагончик. При этом оно на глазах увеличивалось и уже походило на отполированный шарик − точь-в-точь как тот, что в недоб­рый час приглянулся Григорию. Падение казалось катастрофическим, наводило на мысль об аварии, вызывало тревогу.

А шарик все увеличивался и уже достигал размера теннисного мяча. В какой-то момент Григорий понял, что на него падает нечто огромное, и схватился за руль. Краем глаза он увидел, как водители побежали в разные стороны. Двое вскочили в кабины, один, пригиба­ясь, несся прямо в поле, а четвертый спрятался за вагончиком.

Охвативший Григория испуг длился недолго. Через несколько секунд он сообразил, что шар находится все-таки довольно далеко и если упадет, то километрах в двух впереди по шоссе. К тому же загадочное тело начало резко замедлять движение и, достигнув вели­чины арбуза, с которым недавно расправились водители, перешло в плавный горизонтальный полет.

Теперь его можно было разглядеть получше. Григорий заметил, что шар имеет не совсем правильную форму - слегка сплюснут сверху и снизу. Был он, несомненно, материален, но походил не на металли­ческую конструкцию, а скорее на огромную каплю ртути − такую же, только намного больших размеров, Григорий видел, когда нечаянно разбил градусник и потом бумажкой вылавливал разбегающиеся кап­ли. Еще одной особенностью объекта было то, что из-за совершенно гладкой поверхности без каких-либо отверстий, пятен или швов не удавалось определить его истинные размеры, а, значит, и расстояние, на котором шар находился от наблюдателя.

Странная и нереальная картина происходящего запечатлелась в памяти Григория: над скошенными полями, над ниткой удаляющейся дороги, по которой вели свои игрушечные машины ничего не подозре­вающие водители, висело нечто чужеродное. Словно кто-то сторонний наблюдал за кусочком жизни. Пока еще скорее ощущение, чем пони­мание нереальности происходящего усугубилось, когда Григорий с опозданием обнаружил, что машины на всем протяжении шоссе не­подвижно уткнулись в обочины.

Зато висящая в воздухе капля продолжала двигаться. Теперь она, снижаясь, летела вдоль трассы в сторону Григория, и он опять напряг­ся в ожидании. Забравшиеся было в кабины водители покинули их и побежали кто куда. И дальше из стоящих по всему шоссе машин выскакивали, разбегались по полю люди.

Объект бесшумно скользнул над Григорием, накрыв его быстрой тенью. Затем, поразив захватывающими дух размерами, стал удалять­ся. И тогда Григорий одним движением нахлобучил на голову шлем, двинул ногой стартер. Мотоцикл нетерпеливо взревел. Выбросив из-под рванувшихся колес облачка мягкой пыли, он короткой дугой выле­тел на асфальт и устремился за ускользающим телом.

Ветер ударил в лицо. Незастегнутые лямки шлема били по шее, по подбородку. Григорий лавировал между стоящими на дороге маши­нами и все увеличивал скорость. Дергался и вырывался из рук руль, визжала резина, в коляске звякало и дребезжало.

На все это Григорий не обращал внимания − он смотрел вперед, туда, куда уходил от него блестящий шар. Сбоку, в кабине одного из стоящих на обочине грузовиков, промелькнуло чье-то белое искажен­ное криком лицо. Мотор мотоцикла, словно зашедшийся в лае пес, захлебывался на высоких оборотах.

Если бы кто-то из летящего объекта наблюдал происходящее, он бы заметил, что по дороге внизу мимо замерших машин мчится мили­цейский мотоцикл. Его водитель, пригибаясь к рулю, преследовал неизвестное тело, и погоня велась упорно, на пределе сил.

Но шар все набирал и набирал скорость, а потом в какой-то момент рывком взмыл на немыслимую высоту. В несколько секунд он опять превратился в блестящую точку на небе, а чуть погодя его никто уже не мог разглядеть.

Григорий медленно катил назад и видел возвращающихся к ма­шинам сконфуженно поглядывающих в его сторону водителей. Чтобы не вызывать ехидных вопросов, вроде: «Ну что, поймал?» - он не оста­навливался до тех пор, пока не миновал вагончик строителей. Потом подъехал к кучке оживленно обсуждавших случившееся шоферов и от них узнал, что, когда шар завис над шоссе, двигатели всех машин заглохли. Водители уверяли друг друга, что только благодаря их на­ходчивости и решительности нигде на трассе не случилось аварии.

Вечером Григорий сидел с ребятами из ПМГ и рассказывал о происшествии на дороге. Пиво уже было выпито, хотя аккумулятор еще оставался в коляске. Сержант Прохоров − давнишний приятель Григория − огорченно покачал головой:

− Жалко, что ты его не догнал. В сержантах бы восстановили. Толстый, большого ума Онишков из второго взвода принял зна­чительный вид.

− Шерше ля фам, − сказал он. И снисходительно пояснил: − Такова жизнь.

Чудеса на сельском фоне

Вы знаете кого-нибудькто интересуется летающими тарелками? спросил нежданный визитер.

Знаюответил я.интересуются.

Тщедушный, маленький человек нетерпеливо поморщился:

Нетвиду людей, которые бы задумывались бы о томкак они летают.

Такой поворот показался мне необычным:

Большинство проявляет любопытство к самим фактам появле­ния тарелок.

− Вот то-то и оногрустно подтвердил гость. − А я знаютарелки движутся. Но разве это кого-нибудь интересует?

С этими словами он взял с моего стола блокнот и стал что-то быстро и нервно чертить в нем обкусанным карандашом.

Сейчас передо мною лежат два мятых листка из того блокнота. И все. Продолжения нет. Только чертежс которым я не знаю, что делать. Он обречен вызывать раздражение у специалистов еще до тогокак они в него заглянут.

За минувшие с того разговора полтора года листки слегка пожелте­ли. Я снова отодвигаю их в сторонучтобы с грустью приступить к изложению очередного сюжета.

 Третий этаж обкома партии демонстрировал престиж органа. Остальные подчеркивали его скромность. На остальных двери были покрыты белой краской, ковровые дорожки или отсутствовали, или попадали сюда после службы на третьем этаже. Здесь же размеща­лись кабинеты секретарей обкома, и паркет блестел свежим лаком, двери светлого дерева отсвечивали полировкой, a малиновые дорожки отличались яркостью и неистертой ворсистостью.

На периферии этого служебного великолепия − в холле, располо­женном в конце коридора, грузно сидел первый секретарь Советского, в скобках − сельского, райкома КПСС Борис Иванович Кузнецов. Не­смотря на присущий тучным людям благодушный вид, настроение его было совсем не ахти. После задержки в дороге опоздав на совещание к Первому, он не был допущен в конференц-зал и из-за этого сейчас переживал. Утешало лишь то, что рядом, в соседнем кресле, сидел оказавшийся в таком же положении любимчик Первого − директор областного рыбпрома Зубков. Значит, оба попали под настроение, наказание еще не означало немилость, и оба одинаково могли рассчи­тывать на снисхождение.

Провинившиеся терпеливо дожидались конца совещания, чтобы перехватить Первого в коридоре и предстать перед ним с оправдани­ями. Пока же Борис Иванович с неудовольствием рассматривал свои колени, из-за несуразно низкого кресла торчащие почти на уровне подбородка. Думал он всего лишь о том, что, поддернув брюки, озарит носками весь коридор, а оставив все как есть, в дальнейшем предста­нет с пузырями на брюках. Стоило ли тогда так беречь в машине складки!

Сознавая свою скованность, Борис Иванович с неприязнью взглянул на сухопарого, с глубокими залысинами Зубкова, удобно развалившегося в другом кресле и не сознающего неуместность здесь столь вольной позы. Зубков между тем швырнул на низкий журналь­ный столик просмотренную газету и лениво сказал:

− Все врут писаки.

Не зная, что тот конкретно имеет в виду, Борис Иванович неоп­ределенно поддержал:

− Ответственность потеряли.

Он заметил, что газета была своя, областная, и знал, что ее редактор всегда вхож к Первому. Ему, периферийщику, встревать в местные конфликты было не с руки − пусть сами грызутся.

− Раньше писали, как работать надо, а теперь − как бастовать, − продолжал Зубков. − У меня все нормально, так уже год − ни строчки. Вот если завод остановится − тогда набегут.

Он мельком, но остро взглянул на Бориса Ивановича − словно лишь сейчас его заметил. Спросил без интереса:

− У тебя-то как дела?

Его и смешила, и раздражала написанная на лбу сельского рай­комовца осторожная хитрость, с которой тот остерегался сказать лишнего и наверняка сейчас томился навечно заготовленной, но в данном случае неуместной фразой: «Мы над этим вопросом работаем».

Сам Зубков умел легко себя чувствовать даже с Первым, к кото­рому у него сегодня дел особых не было, но имелась припасенная история о том, как главный инженер консервного завода, раскроив поступивший нестандартный лист, наделал столько отходов, что его теперь полагалось премировать за сверхплановую сдачу металлоло­ма. Такие истории Первый любил − они укрепляли его в мысли, что за всем нужен глаз, иначе область по ветру пустят.

Борису Ивановичу не понравился и насторожил скользкий взгляд собеседника. «Ну и жук, − подумал он. − Правду говорят, что сексотит Первому». Поэтому он натужно потянулся за газетой и

− А о нас тут, гляди-ка, написано.

С этим развернул уже читанную в машине газету и тщеславно показал собеседнику небольшую заметку под заголовком: «НЛО в Горловке».

− Тарелки! − обрадовался Зубков. − Опять брешут!

− Нет, − заступился за свой район Борис Иванович. − Я проверял − правда все.

− Так расскажи, − словно разрешил Зубков и добавил в оправдание своего интереса: − Время есть, пока эти там болтают. − Он пренебре­жительно махнул рукой в сторону конференц-зала.

− Сперва мне обо всем рассказал Куценко − это у нас такой председатель колхоза есть, − начал Борис Иванович.

− Да знаю я его, − влез с репликой Зубков. − Жук навозный. Тот еще...

Борис Иванович смутился, услышав от собеседника оценку, кото­рую сам же минуту назад дал ему, − словно тот читал его мысли. Но, поправив заминку обстоятельным:

− Дело было так, − продолжал рассказ.

В колхозном клубе, по сообщению Куценко, шло политзанятие. Как всегда, с высоких понятий разговор свелся к хозяйственным вопросам, а от них г к ругани. Впрочем, горячились человек десять, остальные шуршали стянутыми в фойе газетами или обсуждали жену главбуха, нахально перешедшую работать из библиотеки в магазин.

Невеселый лектор из райцентра пытался свернуть разговор на перестройку, но с ней и так все было ясно − по телевизору видели. Собравшиеся томились и оставались на местах только из-за присутст­вия в зале колхозного начальства. Мероприятие близилось к желанно­му завершению, когда в дверях появилась баба Лена с ведром и громогласно заявила:

− Вот вы тут сидите, а там с неба тарелка прилетела.

Зал разом хлопнул откидными сиденьями и остался пуст. На улице перед клубом, как водится, слонялись бездельники, но сейчас все они стояли, задрав головы и одинаково указывая пальцами вверх.

А там, в небе, действительно висела и ярко-красно светилась летаю­щая тарелка, было до нее километра три, рассмотреть детали не представлялось возможным, но все заметили, как она начала медлен­но снижаться и при этом как бы тускнеть. Затем замерла на месте, двинулась вверх и снова налилась алым свечением. Времени на это ушло минут пять, после чего тарелка исчезла, а о продолжении политзанятия никто и думать не стал.

Начиная свой рассказ, Борис Иванович намеревался облечь его в ироничные тона, но затем увлекся и продолжал уже на полном серьезе. Самым удивительным в случившемся, кроме тарелки, оказалось то, что ее появление никого из колхозников особенно не взвол­новало. Выяснилось, что нечто подобное и раньше видели в разных местах района, но в райком партии не докладывали до тех пор, пока Борис Иванович сам не упомянул о загадочном небесном теле на одном из совещаний.

В частности, месяц назад районная газета сообщила, а областная только сегодня перепечатала, что недалеко от Горловки пять механи­заторов наблюдали в поле светящийся шарообразный объект, невы­соко зависший над пашней. Ребята рассказали газетчику, что у шара наверху вращалось что-то вроде мигающего устройства, а по бокам высвечивали иллюминаторы. Они утверждали, что «хреновина» быст­ро перемещалась над полем, делала зигзаги и высвечивала под собой землю мощным световым лучом.

− Так, может, то военные на вертолете летали? − дал о себе знать Зубков, и Борис Иванович сразу подхватил его замечание:

− Вот! Я так и сказал нашему редактору. Но интересно, что эта штука оставила в поле необычный след.

Здесь рассказ Бориса Ивановича окреп, облекся плотью личного участия и зазвучал достоверными деталями.

Пахнущий внутри сырым брезентом исполкомовский «газик» по­сле многих заездов тряско докатился до Горловки. Дело уже было к вечеру. Вместе с Борисом Ивановичем в кабине находился председа­тель райисполкома Грушевский − уроженец этих мест. Прибыли сюда, чтобы разобраться в непрекращающихся слухах о странном летатель­ном аппарате − как раз в окрестностях Горловки тарелку видели чаще всего.

− Сюда... Вот сюда, − без нужды руководил с заднего сиденья Грушевский, пока водитель не остановил машину у невзрачного, но с новой деревянной пристройкой дома на краю села.

Привычно ощутив себя членами комиссии, районные руководите­ли твердым шагом направились к дому. На самом деле ими двигало простое любопытство, но в этом они не признались бы даже самим себе. Приняв роль хозяина, Грушевский ткнул полураспахнутую калит­ку, и через запустелый палисадник провел Бориса Ивановича к двери.

На стук из хибары вывалился небритый мужик лет 30, который после нескольких внушительных слов Грушевского провел гостей в комнату. Там царил кавардак − на придвинутом к окну столе скопились тарелки с засохшими объедками, шкаф с открытой створкой стоял в метре от стены, на кровати вместо матраца валялись ватники впере­мешку с какими-то тряпками. В центре комнаты на полу лежала боль­шая картонная коробка из-под не то телевизора, не то холодильника. На ней тоже стояли тарелки и два подозрительных стакана.

Еще один обитатель комнаты сидел на низеньком табурете и смотрел телевизор, по которому на девице в купальнике показывали приемы массажа. Это удовольствие Грушевский хозяевам сразу поло­мал, выдернув шнур из розетки, и тогда уже приступил к расспросам.

− А, тарелки, − поняв, что интересует приезжих, разочарованно протянул небритый − второй был помоложе и выглядел более ухожен­ным. − Так про то уже в газете напечатали, все знают.

− Ты, Семен, − сказал Грушевский строго, − нам газету не тычь. Ты доложи первому секретарю райкома партии, что сам видел. Намфакты нужны, и смотри − потом проверим.

Семен с сожалением отвернулся от погасшего экрана и уставился на Бориса Ивановича. Тот поощрил:

− Ты расскажи, что еще, кроме написанного в газете, знаешь. А то ведь говорят невесть что − не всякому верить можно.

− Как вчера во двор выходил, − напомнил молодой парень.

− Позавчера, − поправил Семен и собрался с мыслями. − Значит, позавчера утром, часа в четыре, я во двор вышел. Сперва ничего не заметил − там темно было, а потом посмотрел − над домом здоровенная «колбаса» висит.

− Как сигара, − подсказал так и не поднявшийся с табурета парень.

− Ну да, как сигара, только толстая, − согласился Семен и ревниво пояснил: − Это я ему еще до вас рассказывал. Висит она, головой, а по бокам у нее огоньки. Один погаснет, другой загорится, потом этот − следующий загорится. А потом оттуда свет как даст − меня, я присел.

− И − ходу, − смешливо досказал с табурета парень.

− А что ж, − встрепенулся Семен. − А черт его знает...

Из расспросов выяснилось уже известное − что и шар, и «сигару» многие, так что говорить на эту тему всем давно надоело. «Летают себе, и пусть − значит, так надо, − решили местные. − Кому надо − разберутся, если еще не разобрались».

− И что, никто не пробовал сфотографировать эти объекты? − поинтересовался Борис Иванович.

− Так для этого фотоаппарат надо, − как малому объяснил Семен.

− А где его взять?

Хорошо, что Грушевский вспомнил о газетной заметке, в которой сообщалось о другом случае − в поле. Оба механизатора были там, когда летал шар, и теперь, понукаемые председателем исполкома, нехотя согласились показать место.

Уже в сумерках добрались до поля. Было ветрено и неуютно, раздраженный односложными повторениями проводников, что в га­зете и так все написано, Борис Иванович хмуро выбрался из машины. От обочины поля пришлось идти в его глубь, и там, метров через 200, Семен, остановившись, заявил:

− Где-то здесь.

Пока он озирался, его напарник обрел на просторе словоохотли­вость и заговорил неожиданно бойко − может быть, надеялся поскорее закончить экскурсию:

− Мы после шара тут дыру нашли. Для интереса кирпич в нее наладили − на веревке. Он метров на семь опустился, потом вроде в бок пошел и застрял, зараза. Потом этот, − рассказчик мельком кивнул на продолжающего вертеться приятеля, − из ведра туда солярки наце­дил и поджег для эксперимента. она как пыхнет − прямо ему в морду. − Молодой радостно засмеялся и досказал: − Говорят, во Владимире, километрах в четырех отсюда, такая же дыра есть. Все думают, они между собой соединяются, вот от хода воздуха солярка и вспыхнула.

Доведя приведенное здесь повествование до этого места, Борис Иванович заметил, как по коридору легкой поступью продефилировал помощник Первого. Значит, совещание близилось к концу, скоро мож­но было ожидать появления Самого. Поэтому он сбился, потерял нить рассказа и без прежнего энтузиазма заключил:

− Нашли мы ту дыру. С виду на буровую скважину похожа, но следов работ и вынутого грунта рядом не было. Да и форму имела эллиптическую − сантиметров 40 на 60. Вообще такое впечатление, что ее не вырыли, а продавили каким-то гигантским стержнем. Так что... − Борис Иванович вспомнил интересное и оборвал самого себя. − знаешь, как мы дыру обнаружили? Рядом с ней были воткнуты вилы, а на их рукоятке тряпка болталась. Такой там памятник в честь визита летающей тарелки поставили.

Борис Иванович умолк, довольный заключительным штрихом, а проявивший интерес к рассказу Зубков спросил было:

− Сами-то вы что?

Но в коридоре произошло движение.

− Первый идет, − шепнул Борис Иванович собеседнику и, огибая журнальный столик, первым устремился по коридору.

Туман

Никто не знает, сколько человек по разным причинам скрывает свои контакты с Неведомым. Можно предположить, что как раз заслуживаю­щие доверия люди склонны умалчивать о том, что непонятно им самим.Тут играет роль нежелание оказаться в центре обывательского внима­ния, подвергнуться насмешкам, прослыть несерьезным человеком.

Но есть люди противоположного склада, которым чужды эти переживания, и как раз поэтому им тоже можно верить. Таким нет дела до общества, безразлично мнение окружающих. Они ничегокроме плохого, от жизни не ждут, и все, что с ними ни случаетсяк худшему:

Что ж, зачерпнем и из этого источника.

 Выйдя из тюрьмы, в которую попал ни за что − ударил милици­онера доской по голове, − Женька Чмес задержался на свободе и даже устроил свою жизнь. Теперь по утрам он принимал от жильцов улицы Вятской помойные ведра и опорожнял их в кузов бортовой машины. Такой профессии в спецавтохозяйстве по уборке города не значилось, но машин-контейнеровозов с подъемниками не хватало, и на окраинах мусор собирали именно так.

До недавнего времени эту работу поручали 15-суточникам, но они просыпали отходы на мостовую − жильцы жаловались. Поэтому руко­водство хозяйства потихоньку наняло нескольких ханыг без прописки и было теперь довольно − такие работники брались за что угодно, а перед выплатой 13-й зарплаты их увольняли.

До поступления сюда Чмес, после трех лет отсидки несколько месяцев терся под пивными, сдавал пустые бутылки и ночевал где придется. Потом недолго жил у кореша в котельной, потом ездил сезонником на сакман, где пьяные колхозники чуть не выбили ему глаз. А прежде, до тюрьмы, он строил Байкало-Амурскую магистраль и был даже представлен к ордену. Получить награду не пришлось − военкомат добрался и загреб в армию. Уже там из случайной газеты он узнал, что прокладываемый его бригадой участок дороги оказался на дне сооружавшегося в том же районе водохранилища.

Весь опыт 30-летней жизни убедил Чмеса в том, что находится он в окружении сволочей, причем чем благополучнее выглядит человек, тем он хитрей и поганей. Одних пьяниц можно было жалеть, но и то не всех, а только конченых.

Сам Чмес попил изрядно, пил он и сейчас, но с умом − в медвыт­резвителе оказался только раз, а в психушку попасть не боялся, поскольку после трудоустройства участковый от него отвязался.

Устроилось и с жильем. Теперь Чмес квартировал у Нюрки − учетчицы из того же спецавтохозяйства. Это было лучше, чем коротать ночи в электричках, но у Нюрки не он первый находил кров и на такое жительство мог рассчитывать только пока. Хотя мужиком был завид­ным − крупного сложения и черноволосым.

Нельзя сказать, чтобы Чмес имел претензии к жизни. Все было нормально, даже лучше, чем прежде. Работу никто бы не назвал тяжелой, начальство, само на чем-то прежде погоревшее, в хозяйстве почти не показывалось, втихую занималось своими делами. У таких, как Чмес, тоже находились свои интересы, иногда капали радости, которых хватало на час, но и этого было довольно.

Как раз таким удачным мог стать день, когда армяне, купившие на Вятской дом, вынесли с чердака к машине груду тряпья. Вместе с шофером навьючив сзади кабины большую связку старых пальто, валенок и рваных занавесок, Чмес теперь предвидел удачный заезд к знакомому приемщику вторсырья. Набиралось на бутылку, и эту на­дежду омрачало только то, что предстояло делиться со жмотом-шофером, который при 300-рублевой зарплате вполне мог купить себе выпивку за собственные деньги.

Впрочем, жадность была не в натуре Чмеса. Легко оставив бес­плодные сожаления, он лопатой разровнял в кузове мусор и большой ловкой обезьяной перебрался через борт в кабину машины. Было еще не поздно − начало двенадцатого. Вполне хватало времени до переры­ва в магазине обернуться и на свалку, и к старьевщику.

Беря с места, машина сильно дернулась, и Чмес тяжело, много­обещающе глянул на водителя. Что ему не нравилось в напарнике, так это то, что от того всегда воняло помойкой − хотя водила только рулил и дела с мусором не имел. К тому же шофер − мелкий, редкой вредности мужичишка − был на пенсии, но не уступал место молодым ребятам, которым тоже хотелось подзаработать. Вообще Хмырь, как звали в спецавтохозяйстве старого водителя, числился бригадиром, и одного этого было довольно, чтобы Чмес испытывал к нему устойчивую не­приязнь.

Разболтанный грузовик трясло − Хмырь торопился увенчать день бутылкой. Хотя себе, наверное, представлял дело так, что старается на работе. Был он передовиком, выступал на собраниях, а его портрет вместе с фотографией какого-то уволившегося Хабибуллина висел на забытом стенде. При всем том машину он водил плохо.

−  Потише, ты, − не выдержав, процедил коленом о жесть щитка.

− Молчи, гад − в азарте руления выпалил Хмырь, но, вспомнив о стати Чмеса, сгладил отношения: − Дорога видишь какая.

Дорога была обыкновенная, состоящая из рытвин и трещин на ругих на окраине не бывает. Но вскоре машина вытряс­на загородное шоссе и пошла мягче. Так бы и ехать, да у Хмыря другое оказалось на уме. Вскоре он свернул на проселочную дорогу, и машина загрохотала по грунтовке. Чмес понял, что напарник для экономии времени решил свалить мусор не на законной свалке, а на одной из окружающих город помоек. Отметку о рейсе он, значит, сделал в предыдущую ездку.

Предположение оправдалось. Как только шоссе осталось позади, по обочинам разбитой дороги начали попадаться кучи мусора. Они множились, соединялись в гряды и, в конце концов стали наступать на колею. Колеса все чаще подпрыгивали на расщепленных досках, про­гнутых кроватных спинках, другом хламе − ржавом и грязном.

Опасаясь за целость без того лысых покрышек, Хмырь не стал заезжать дальше, начал разворачиваться. Место он выбрал подходя­щее − поблизости никого не было, только в пасмурном небе вились потревоженные вороны. От мусора следовало избавляться без свиде­телей.

Но это уже была забота водителя. Чмес, зная, что в случае чего не ему платить штраф, выбрался из кабины и стал безмятежно озирать окрестности. Хмырь между тем, не теряя времени, нажал на рычаг подъема кузова, и мусор посыпался через задний борт.

− Останови, падла! − заорал Чмес, мгновенно преисполнившись ненавистью к подлой суетливости напарника. − Там лопата!

Но было поздно. Хмырь только окрысился в ответ:

− А ты чего ждал? Теперь разгребай говно руками.

Чмес сделал шаг к паскудному шоферюге и почувствовал, как от ярости задрожали ноги, Выдавил свистящим шепотом:

− Я тебе, старый козел, эту лопату на голове разобью. Ищи сам, морда.

После чего кое-как сдержался, облачив гнев в новые слова:

− Ищи, гнида. А то я тебя самого в этот мусор закопаю.

С тем повернулся и, нашаривая в карманах брезентовой куртки сигареты, подчеркнуто неторопливо направился прогуляться в глубь свалки.

Грузовик с задранным кузовом остался позади. Так и не было никого вокруг. Только издали доносилось воронье карканье. Еще тянуло дымом − наверное, где-то горел мусор.

Загребая мягкий хлам, Чмес шел между кучами, обходил что-то скользкое и, успокаиваясь, все внимательнее поглядывал по сторо­нам. Свалка не вызывала у него неприятных ощущений, пожалуй, она ему даже нравилась. Привлекали разнообразие окружающего, царя­щий здесь несуетный покой. Чмесу всегда казалось, что в таких зава­лах кроется много интересного. Это подтверждалось рассказами бы­валых грузчиков о находках в россыпях мусора золотых часов, шкату­лок с драгоценностями, матрацев с зашитыми в них деньгами.

Вот и сейчас, недалеко отойдя от машины, он обнаружил исправ­ный с виду утюг − только без шнура. Дальше на склоне одной из куч россыпью валялись вывернутые из сумок противогазы. В другом месте землю устилали полупрозрачные полиэтиленовые пеналы, на дне ко­торых скопилась дождевая вода. Затем, после заляпанных цементом больших листов картона, пришлось перешагивать через связки старых счетоводных журналов.

Чмес давно достал мятую пачку «Примы» и, вытряхнув сигарету, сунул ее в рот. Но, обхлопав карманы, спичек не нашел. За ними надо было возвращаться к Хмырю. Делать этого не хотелось, и, постояв в раздумье, он решил направиться к источнику дыма. Там должен был быть и огонь.

Теперь кругом преобладали спутавшиеся клубки разноцветных проводов, части распотрошенных приборов, из которых опять-таки лезли рваные провода. Под ногами хрустели лампы дневного света, кем-то уже прежде раздавленные. Дым между тем сгущался, в его полосе усилилась резкая вонь. Стало щипать глаза. Отвернув голову, Чмес увидел невдалеке стаю ворон. Птицы показались необычайно крупными и черными. Оскальзываясь, они прыгали среди мусора и не обращали на человека никакого внимания.

Подивившись тому, что вороны облюбовали место, где не было пищевых отходов, Чмес обогнул валявшийся на боку ржавый сейф и за ним попал в полосу особенно густого дыма. Здесь он застаивался в низинке и имел сильный приторный запах.

Чмес попытался разглядеть источник огня, но ничего не увидел. Дым окружал со всех сторон. Явственно стал заметен его желтоватый оттенок. «Химия какая-то», − подумал Чмес и решил от греха выбирать­ся на чистый воздух. Но, сделав несколько шагов, понял, что не знает, в какую сторону идти. Пока это не обеспокоило, но начинал душить кашель. Все сильнее слезились глаза, и Чмес вспомнил о противога­зах. Не то, чтобы он вознамерился вернуться и надеть один из них, но отвлеченная мысль помогла понять − искать огонь ему совершенно расхотелось. Да и раскисшую в губах сигарету он выплюнул.

Надо было поскорее выбираться из дыма. Перемежая кашель с руганью, непрестанно протирая глаза, Чмес сделал несколько неуве­ренных шагов и почувствовал, что поднимается вверх, на какую-то кучу. Тогда повернулся и, выдернув ногу из зацепившихся проводов, направился в другую сторону. Под ногами давилось, хрустело. Чмес почувствовал дурноту и побежал в желтом тумане.

Все кругом исчезло. Он задохнулся и, больно споткнувшись о твердое, упал. В глазах пошли волны − сперва такие же желтые, как дым, потом красные. Кашель выворачивал внутренности, и Чмес лежа уткнул лицо в ладони. Он хотел было подняться, но тело содрогали конвульсии. К тому же пришел страх. Мелькнуло паническое: «Пропадаю!». Тогда он до гримасы на лице зажмурил глаза.

Однако у земли дыма было меньше, запах казался не таким сильным. Почувствовав это, Чмес пришел в себя. Он пополз неизвест­но куда, просто вперед. И правильно угадал направление. Метров через 30 дым начал рассеиваться, потом сразу отступил в сторону. Возможно, его отогнал порыв ветра. Тогда Чмес сел и, размазывая текущие по щекам слезы, стал тереть глаза. Его еще тошнило, но на свежем воздухе кашель вызывал облегчение.

Почувствовав себя лучше, Чмес теперь застыдился того, что его могут застать в таком жалком состоянии-. Он осмотрелся. Дым сгустил­ся в стороне, на удивление далеко. Или Чмес прополз больше, чем ему показалось, или желтую заразу отнесло ветром − хотя ветра как раз не чувствовалось. Но размышлять об этом было некогда. Главное теперь заключалось в том, чтобы подальше убраться от поганого места.

Вскоре ему попался распахнутый сейф, от которого уже нетрудно было взять направление к машине. Чмес прытко припустил вперед, не забыв, однако, по дороге прихватить утюг − для Нюрки. Но спешил он напрасно. Машины на месте не оказалось. Сомнений быть не могло− воспользовавшись затянувшимся отсутствием напарника, Хмырь бы­стро освободил кузов и удрал, чтобы в одиночку сдать тряпье и не делиться выпивкой. Обругав водителя про себя и вслух, решив нещад­но избить его при встрече, Чмес припрятал утюг в приметной куче и двинулся в сторону шоссе.

Спустя 20 минут он добрался до остановки, где и сел в ходящий на окраину автобус. Немногие пассажиры тут же уставились на его грязную робу, но, игнорируя внимание к себе, Чмес не стал за проезд. Весь путь он проделал в одиночестве на переднем сиденье.

Когда, зло щурясь, он миновал ворота спецавтохозяйства, пер­вым навстречу попался подвижный и морщинистый здешний дворник − Мартышкин Брат.

− Ты где пропадал? Постой, что скажу... − увязался он следом, охотно бросив метлу посреди двора.

− Хмыря казнить буду, − многообещающе посулил Чмес, без задер­жки направляясь к Нюркиной диспетчерской. Там, как всегда, играли в домино ремонтники и свободные шоферы.

− В милицию попал? − спросил дядя Гриша − рихтовщик, и все остальные с сочувствием посмотрели на Чмеса. Все, кроме Нюрки.

− Где ты шлялся? − завелась она. − По тюрьме соскучился?

− Где, где, − счел нужным пояснить Чмес. − С Хмырем на свалку ездил − вот где. Он меня, шкура, там бросил, когда разгрузились.

− На свалке бросил, − подгавкнул сзади Мартышкин Брат. − Он там валялся.

− Две недели гулял. И врет... − Нюрка захлопнулась за фанерной перегородкой.

− Чего − две недели? − не понял Чмес.

− Так тебя же Хмырь две недели назад потерял, − пояснил дядя Гриша. − Мы решили, забрали тебя.

− Как − две недели? − снова повторил Чмес и подозрительно уставился на шоферов. − Да чего вы... Где Хмырь? Сговорились, гады!

Только с помощью диспетчерских журналов его, и то не до конца, убедили в том, что он действительно отсутствовал две недели. Ошара­шенный случившимся, Чмес сперва бурно протестовал, порывался искать Хмыря, который, как оказалось, в тот день был в отгуле. Но водители подтвердили, что на проходной давно висит приказ об уволь­нении Чмеса за прогулы, и ему теперь надо идти в отдел кадров забрать трудовую книжку − если она ему нужна.

Окончательно сразило Чмеса то, что их машина стояла во дворе с замененными задними скатами. Он-то знал, что в спецавтохозяйстве такую работу никто сроду за два часа не делал.

Все еще подозревая в случившемся происки Хмыря и его вероят­ного сообщника − Мартышкиного Брата, Чмес устало направился в заводоуправление. Там он не стал по совету дяди Гриши объясняться с начальством, зато окончательно выяснил, что 17 июля и от прокля­той поездки прошло не два с лишним часа, а 15 дней.

В сердцах затеяв скандал по поводу трудовой книжки, которую то ли затеряли, то ли вообще не заводили, Чмес добился выдачи на руки 25 рублей. Потом продолжал ругаться вообще. За это конторские выволокли его из управления и сделали вид, что идут звонить в милицию. Ничего не боясь, Чмес на улице все же поутих. И погрузился в равнодушие. Не обидело, когда вечером Нюрка через порог подала ему обвислую сумку с немногими вещами. С того дня он запил. Ночевал у кореша в котельной.

В первых числах августа Чмеса посадили. «За нанесение на улице побоев гражданину Хлебникову В.В.» − было написано в протоколе. Прежде Чмес и не знал, что фамилия Хмыря – Хлебников. 

Гиблое место

 Мне совершенно ясночто чем необычнее аномальные явлениятем меньше в них верят, а чем они правдоподобнееслабый вызыва­ют к себе интерес. Тут возникает искушение хоть немного придать достоверности первым и приукрасить вторыеНо тогда все пойдет на­смарку. Читатель получит просто выдумку, сочинять которую не вхо­дит в мои планы.

Так что, связанный чужими свидетельствами, я продолжу повество­вания такими, какими они пришли uз жизни.

Наверное, бывают на свете совсем уж невыносимые вещи, но в будничной жизни ничего хуже ожидания нет. Второй день Осип Макарович проводил в вагоне, а поезд должен был прийти в Ленинг­рад только на следующее утро. Неблизкий путь утомлял бесконечным мельканием за окном убогих складов, грязных заборов, раскисших дорог − словно всю эту убогость нарочно разместили по сторонам тысячекилометрового железнодорожного полотна.

Смотреть в окно не хотелось, в купе делать тоже было нечего. Один из попутчиков все время спал на верхней полке, двое других как ушли с утра в вагон-ресторан, так с тех пор оттуда не возвращались.

Читать было нечего, да Осип Макарович и не любил это занятие. Вопреки заметной при небольшом росте полноте, натуры он был живой, деятельной, и эти качества сохранял в свои 63 года. Любил поговорить, поспорить, причем других не слушал, а когда не слушали его, агрессивно обижался. Беспокойный характер пришелся как раз под стать его профессии − снабженца, но не позволил достичь в ней больших чинов. На пенсию Осип Макарович вышел рядовым инжене­ром материально-технического снабжения номерного завода. Теперь по работе тосковал, а когда сидеть дома становилось невмоготу, ездил в гости к детям − на этот раз к сыну, живущему под Ленинградом.

Подошло обеденное время. Осип Макарович перекусил на столи­ке в купе: ходить в вагон-ресторан он не любил − денег было жалко. После еды, чтобы убить время, проверил чемодан и сумку под полкой, потом просто сел и стал строго смотреть перед собой. Кончилось тем, что от такой изнуряющей бездеятельности он взбеленился и как был в расстегнутой рубашке и спортивных штанах − выскочил в коридор.

Хотя заняться там тоже было нечем и выходил из купе Осип Макарович уже не раз, он озабоченно посмотрел в оба конца − словно выбирал, в какой стороне у него больше дел. При этом обнаружил стоящего в проходе респектабельного, даже при галстуке, пассажира его примерно лет. Расставив острые локти, тот оперся ими о поручень и смотрел в окно. От его дыхания на стекле пульсировало туманное облачко. Почувствовав потенциального собеседника, Осип Макарович деликатно пристроился рядом и предупредительно кашлянул.

Начать разговор для него никогда не составляло труда, и на этот раз он тоже без раздумий произнес:

− Даже чай не разносят.

− Воды, говорят, не залили, − обернулся от окна пассажир и охотно потеснился. − Хорошо, я минералкой на станции запасся.

Контакт, вполне достаточный для дороги, установился, и Осип Макарович, теперь уже обстоятельно, со вкусом, спросил:

− Сами вы из каких мест?

− Из Ленинграда. Домой возвращаюсь, − ответил попутчик и ин­теллигентно представился: − Артур Валентинович. Будем знакомы.

Осип Макарович, ценя культурное обхождение, столь же чинно назвал себя, не забыв присовокупить:

− Будем знакомы.

После чего сразу же сообщил о цели поездки в Ленинград и переключился на пространное изложение своих житейских обстоя­тельств.

− Места у вас замечательные, − опять несколько книжно восхитил­ся Артур Валентинович, когда в противовес предполагаемому зазнай­ству ленинградского жителя Осип Макарович стал торопливо, но с энтузиазмом описывать родные места.

Его собеседник оказался доцентом, заведующим кафедрой эко­номического института − тоже пенсионного возраста, но, как у ученых водится, продолжающим работать. Разговор с ним Осипу Макаровичу был лестен, и он старался вести его на уровне, не роняя себя.

− Да уж, леса, реки, − мечтательно, как и следовало в таких случаях, подтвердил он. − Не то, конечно, что прежде, но все-таки...

Поезд шел ходко, лишь замедляя движение на небольших стан­циях. Тогда вагон подрагивал на рельсовых стыках, в руках дергался скользкий поручень. Это не отвлекало беседующих напротив созда­вало тот устойчивый фон на котором разговор втягивался в желанное Осипом Макаровичем долгое русло. Он уже живописно обрисовал свой северный край, хотя знал его весьма поверхностно − жил в режимном промышленном городке и с природой общался только проездом, будучи в командировках.

Но эпизоды были. И, вспоминая их, Осип Макарович неожиданно для себя создал из собственной персоны образ бывалого таежного и рыбака. Раз уж так получилось, обеднять его он не стал − еще, что ленинградец хорошо слушал, а это качество Осип ценил в людях больше всего. Воодушевляло и то, что, судя пассивному участию в разговоре, сам Артур Валентинович прожил бесцветную и скучную − потому с таким вниманием восприни­рассказы много повидавшего человека.

− А вот еще был случай, − вспомнил он, прижимаясь животом к холодному поручню и пропуская куда-то отправившегося проводника. − Вот случай, который докажет, что вы были абсолютно правы, назвав наши места удивительными.

И он обратился к истории, которая одна только и сохранилась в памяти Артура Валентиновича из всего услышанного в дороге. Зато ее он потом припоминал не раз и делал это не без пользы.

− Еще при Хрущеве, во времена совнархозов, − начал Осип Мака­рович, − как-то в середине лета меня командировали к геологам, у которых находился на испытании один наш прибор, переделанный для использования в народном хозяйстве. Требовалось заставить их этим прибором пользоваться, а то они наверняка засунули его в какой-нибудь ящик и думать забыли.

Ладно. Лечу я туда вертолетом. Потом еще полдня трясусь в вездеходе. Одним словом, оказался в самой глуши − ни жилья, ни людей. Тайга кругом, и только на краю болота − две палатки геологов. Ничего не найдя в тех местах, они как раз собирались сворачиваться. Значит, и приезд мой − некстати. Но возвращаться ни с чем у нас не полагалось, так что я решил остаться, хотя зачем − сам толком не знал.

Геологи рады были новому человеку и встретили приветливо. Только у них самих вышла какая-то заминка, и они все переговарива­лись по рации со своим начальством, а пока с места не снимались. В экспедиции было человек шесть, все парни крепкие, только малость издерганные. Один начальник у них оказался человеком спокойным, в летах уже, но он как раз простудился и все больше сидел в палатке. Я с ним о нашем приборе потолковал, и он обещал за день-другой составить нужный отзыв.

− А пока, − сказал, − займитесь чем-нибудь, отдохните. Если хотите, винтовку мою возьмите, поохотьтесь.

Получилось, значит, у меня что-то вроде отпуска на природе. Геологам, я уже говорил, после полутора месяцев в тайге все до чертиков надоело, и они или спали в палатках, или обсуждали со мной, что будут делать после возвращения из экспедиции.

Уговорил я все-таки одного из них. Семена, пойти со мной на. охоту. Этот парень, здоровый такой, был в экспедиции новичком и интереса к походному житью еще не потерял. Взяли мы по карабину − патроны к охотничьему ружью у них кончились, еды немного и отправились на промысел. Вышли из лагеря, помню, рано утром, значит, к полудню километров с 15 отшагали. И − ничего. Так, стрель­нули пару раз, но с карабинами − какая охота? В мелкого зверя попасть трудно, а крупного выследить не так-то просто.

По времени пора было возвращаться. Вот сейчас точно скажу, что ничего не подстрелили − обратно налегке шли. Но не это главное. Главное случилось, когда мы сели перекусить. Да, вот еще что: были с нами две собаки. Они-то и навели на место, похожего на которое я никогда больше не видел.

Значит, сидим, ковыряем в консервах ножом и щепкой − ложки забыли. И тут слышим лай. С этого момента все помню в точности, потому что странное, знаете, запоминается. Так вот, вылетают к нам собаки − они до этого где-то стороной бегали − и давай вертеться, заливаться лаем. Мы − за карабины. Подумали − может, медведь, может, черт его знает кто по тайге бродит. В тех местах, понимаете, лагеря были, так что не всякая встреча могла хорошо обернуться.

Встали. Собаки − шасть за деревья. Мы за ними. Прошли сто метров, двести. И видим − собаки дальше не бегут, к нам возвращаются и у ног вертятся.

Семен оказался парнем не из пугливых − затвором лязгнул и тихонько двинулся вперед. Я − все-таки здешних мест житель − тоже не отстаю. Продвигаемся и замечаем, что деревья редеют. За ними видим полянку − зеленую такую, солнечную. Но собаки от нее держатся подальше, тявкают сзади. Тогда и мы остановились, стали осматри­ваться.

Представьте, начали нас без причины охватывать беспокойство и страх. Кругом все спокойно, красиво, а у меня мурашки по спине. Чувствую, колени ослабли − шагу ступить не могу. Семен потом признался, что тоже не в себе был. А чего, казалось бы, беспокоиться? Поляна вся травой заросла, тоненькие деревья по краям стоят. Даль­ше тайга опять стеной смыкается. Не сразу мы сообразили, что окру­жила нас необычная тишина − гнетущая, давящая. Ни шелеста листьев, ни птичьих голосов − только собаки лают. Не соответствовала эта тишина приветливому виду поляны − вот в чем все было дело.

Семен все же прошел несколько шагов вперед и показал стволом карабина на место, где в траве что-то белело. Смотрю − кости большие, лосиные, наверное. Потом пригляделись, а поляна вся костями усеяна − белеют там и тут среди травы, где видно. Местами и звериные шкуры заметили − те, что еще не сопрели. Прямо кладбище какое-то.

Стало к этому моменту у меня голова болеть, разламываться прямо. Глаза словно распухли − двигать мучительно. И Семен все ладонью по лицу проводит − как будто липкую паутину сорвать хочет. Потом поворачивается ко мне и говорит, запинаясь:

− Пошли-ка отсюда к черту.

Только мне идти уже никуда не хотелось. Навалилась усталость, слабость − засыпаю стоя. Но Семен, слышу, зашелестел ногами по траве, и я через силу тронулся за ним. Лишь отойдя подальше, пришел малость в себя.

− Ну и местечко, − качал головой Семен. − Вот так местечко, − повторял он и все ускорял шаг, так что мы уже не шли, а скорее бежали наперегонки со своими собаками.

Потом обменялись впечатлениями. Семен, хоть оказался не гео­логом, в экспедиции подсобным рабочим, не хуже меня сообразил, что поляна была сухая, продуваемая ветерком − так что болотные испарения или газовые выделения над ней скапливаться не могли.

− Может, радиация? − гадал он, но тут уж я, немного с этим делом знакомый, объяснил, что радиацию ни собаки, ни люди не чувствуют. Да и какого она должна быть уровня, чтобы убивать все живое на месте!

Пока мы отсутствовали, в лагерь поступило распоряжение поки­нуть район, и геологи сворачивали палатки. Это событие так всех обрадовало, что наше приключение осталось без внимания. Правда, начальник экспедиции пообещал сделать соответствующую запись в полевом журнале, но больше был озабочен, как успеть собрать имущество партии к приходу уже вышедшего за нами вездехода.

Потом, в поселке, мы с Семеном еще раз рассказали ребятам о мертвой поляне, и тогда они этим случаем заинтересовались. Но их начальник, продолжавший ходить с обмотанным вокруг шеи полотен­цем, в журнал наше сообщение занести не решился. Сказал, что в геологоуправлении эту историю расценят как попытку отвести внима­ние от неудачных результатов экспедиции. Зато сдержал слово и написал отзыв о приборе, который я так и не увидел. Бумагу я на завод отвез, а что это было за гиблое место, до сих пор, представьте, не знаю^[3].

Такова была поведанная у вагонного окна история, которая, уже в изложении Артура Валентиновича, получила широкую известность на кафедре политэкономии его института. Сам Артур Валентинович долгое время относился к рассказу говорливого попутчика иронично, приписывая его буйному воображению снабженца, и воспроизводил только для оживления лекций − когда затосковавшие над конспектами студенты начинали ерзать на стульях и поглядывать в окна.

Но так было до случая, заставившего его несколько поколебаться в своем снисходительном недоверии.

− Тут к вам насчет вашей байки, − объявил однажды аспирант и комсомольский активист Алферов, бесцеремонно приведя на кафедру какого-то белолицего, веснушчатого первокурсника.

Пришлось Артуру Валентиновичу в присутствии коллег вступать в несерьезную беседу со студентом, который с излишней горячностью стал уверять, что он тоже знает то место, поскольку сам из Сибири, и готов все подтвердить.

− Так вы это, голубчик, на кафедре экономической географии, что ли, расскажите, − сконфуженно избавлялся от визитера Артур Вален­тинович. − Я по этому поводу мнением располагать не вправе. Передал только то, что слышал. Вы уж лучше к специалистам обратитесь, к физикам, например, а?

Досадуя на себя за то, что по собственной непредусмотрительно­сти оказался в неловком положении, Артур Валентинович мягко, обняв за плечи, повел студента к двери и там напоследок выслушал от него разочарованное:

− Почему мы в Сибири верим, что у вас в Ленинграде стоят крылатые сфинксы, хоть сами их не видели, а вы тут ни за что не поверите, что у нас в Сибири может быть что-нибудь необычное?

«И в самом деле», − подумал Артур Валентинович. И допустил, что происшествие с его дорожным знакомым могло иметь место. Но с тех пор рассказывать студентам о гиблой поляне все же перестал.

Детские фантазии

Черный прямоугольник окна. Так из комнаты выглядит ночь. На горизонте она просвечена гирляндами уличных огней. Там на холме стоит город. Взгляд улавливает движение − красная точка взмывает над электрическим пейзажем и улетает все дальшедальше − в черную мантию неба. Это происходит в тишине. Город спит_, не ведая о свершающемся над ним красном исходе

ЧудесаОни готовы явиться в любое мгновение иразрушив повсед­невностьсделать окружающее нереальным. Раздастся звукпроизойдет движениеи сквозь знакомую обыденность проглянут чужие черты. На какой тонкой нити висит привычная картина мира!

Гул. Какая мощь в несильном звуке! Он доносится издалека и застав­ляет дрожать стекло в оконной раме. Это с аэродрома ушел в ночной полет реактивный самолет. Уже потерялся в небе его красный след. Если бы все и всегда объяснялось так просто! Но жизнь задает больше загадокчем существует ответов на них.

Опять ему снился тот же сон. Маленький мальчик заносит ногу на каменные перила балкона, ложится на них животом... Хочется закричать, схватить ребенка, удержать его... Перила выщерблены, из-под оббитого цемента выглядывают кирпичные углы. Царапины на шершавом камне − прямо перед глазами. Ведь этот мальчик − он сам. Ему совсем не страшно, высота за балконом не представляет угрозы. Он легко отталкивается от перил и плавно, словно покинувший крону лист, приближается к земле. Вот он уже проворно поднимается с тротуара и, отряхивая ладошку о ладошку, бежит в подъезд...

Игорь Борисович открыл глаза. Сон отлетел. Ненастоящая жизнь кончилась и удалилась туда, откуда ей угодно было явиться. Взамен ее комнату заполнили знакомые звуки.

− Папа опять кричит во сне, − донесся из коридора голос дочери.

− Пойди, разбуди его. Скажи: «Хватит спать, лежебока».

С улыбкой ожидая продолжения, Игорь Борисович потянулся и от самой двери услышал радостное:

− А он уже проснулся! − значит, Дина подглядывала в щелку.

Надо было вставать. Подняв с софы огрузневшее к 40 годам тело, Игорь Борисович первым делом взглянул на висящее в изголовье бра. Потягиваясь, он задел тянущийся к нему шнур и хотел убедиться, не нарушилось ли от этого положение светильника. С бра все оказалось в порядке. От колебания шнура только закачался колокольчик, подвешенный Игорем Борисовичем держателем для украшения.

Потревоженная висюлька не обеспокоила Игоря Борисовича, и он собрался идти к жене и дочери на кухню. Но решил навести порядок. С этой целью потянулся к бра... Потянулся и замер.

Уже почти достав колокольчик |рукой, он не стал его трогать. Тот болтался слишком сильно − словно рвался с проволочной петельки, на которой был подвешен. И, похоже, не собирался успокаиваться. Его грузное тельце раскачивалось в разные стороны, выписывало слож­ные эллипсы и восьмерки. Менялись амплитуда и частота колебаний. Такое буйное движение никак не соответствовало породившей его причине. Литой колокольчик просто не мог вести себя так − под воз­действием собственной тяжести он давно уже должен был остановить­ся.

Продолжая завороженно следить за диким танцем колокольчика, Игорь Борисович снова опустился на софу. Только минуты через три, убедившись, что безобидная подвеска не только не уменьшает коле­бания, но временами раскачивается даже сильнее, он решил разо­браться в причинах странного поведения колокольчика. Для этого приложил ладонь к стене − вибрации не ощущалось. Сквозняка в комнате тоже не было. Колокольчиком двигала неведомая сила!

На память Игорю Борисовичу пришли смутные, из курса школь­ной физики, сведения об электромагнитных волнах, которые как-то на что-то воздействуют. Желая проверить свое предположение, он под­нялся, чтобы везде в квартире выключить электричество и посмотреть, что будет.

В разгар этих исследований, привлеченная его возней, в комнату вошла жена, вслед за которой не замедлила явиться и дочь. Чтобы продемонстрировать им обнаруженный феномен, Игорь Борисович указал на светильник и, не находя нужных слов, произнес лапидарно:

− Вот!

В комнате создалась немая сцена. Неподвижность ее, пока жена недоуменно смотрела в указанном направлении, нарушила Дина. В отличие от родителей, она лишь мельком взглянула на бра и сразу попыталась улизнуть из комнаты.

Огорченный таким невниманием к своему открытию, Игорь Бори­сович внушительно пояснил:

− Я уже пять минут смотрю, и ничего − качается только.

Почему-то успокоенная словами отца, Дина тоже стала смотреть на колокольчик, а Игорь Борисович принялся излагать жене свои мысли по возникшему поводу. Когда он кончил, Дина сказала винова­то:

− Это я качнула, чтобы девочки посмотрели. А на софу мы ногами не залазили...

− Ах, не залазили! − тут же взвилась жена, но Игорь Борисович не позволил увести разговор в сторону.

− Как это − качнула? Когда? − спросил он и получил ответ, способ­ный ошеломить любого:

− Вчера на именинах, когда ты на кухне сидел. Мы с девочками сперва компот с мороженым смешивали, а потом Наташа полезла на софу. Но я ее не пустила, а вместо этого качнула колокольчик, чтобы девочки посмотрели, как он качается.

Желая показать все наглядно, Дина рванулась к бра, но Игорь Борисович не пустил:

− Так с тех пор и качается?

− Ну да, − ответила дочь на излишний вопрос и решительно потре­бовала: − А теперь пошли смотреть подарки.

Выходило, колокольчик качался уже 12 часов! Ложась вчера спать, Игорь Борисович просто не обратил на него внимания.

За прошедшие со дня рождения дочери три недели ничего не изменилось − колокольчик все качался, − но в семье обосновалось чувство неловкости. Постоянно возвращаясь мыслями к ожившему колокольчику и Дине, Игорь Борисович стал припоминать за дочерью многие странности. Чего стоили ее настойчивые утверждения, что, когда она остается в комнате одна, на нее смотрят какие-то глаза. Теперь Игорь Борисович с болезненным беспокойством прислушивал­ся к доносящемуся из соседней комнаты голосу дочери − однажды Дина сообщила ему, что делать уроки ей помогают голоса, с которыми она разговаривает.

Обо всем этом Игорь Борисович с женой знали и раньше, но домыслам дочери значения не придавали, считая их порождением детской фантазии. Так, например, было год назад, когда старуха соседка зазвала Дину к себе на конфеты, а потом всем с восхищением рассказывала, как их дочь двинула рукой какого-то мраморного сло­ника и тот после этого прошел через всю комнату.

− Верьте ей больше, − сказала жена восторженной старухе. − Она вам расскажет.

Но после случая с колокольчиком все эти странности стали всерь­ез беспокоить Игоря Борисовича. Он все еще подшучивал над до­черью, но теперь делал это растерянно, не решаясь признать свое изменившееся к ней отношение. Дина же чувствовала неестественность поведения отца и откровенничала с ним все реже.

В короткий срок Игорь Борисович дошел до того, что в тайне от жены и дочери обратился за консультацией к уфологам из универси­тета, которых прежде серьезными людьми не считал. Двое молодых ребят с рыжими бородками долго беседовали с ним, расспрашивая не столько колокольчике, сколько о Дине. Этот их интерес к дочери вызвал в Игоре Борисовиче внутреннее противодействие, и он согла­сился на продолжение разговора у себя дома − на месте, так сказать, событий − только потому, что отступать было некуда.

Встреча была назначена на 12 часов, в воскресенье, и теперь до нее оставалось два часа. Чтобы как-то убить время до прихода гостей и заодно подготовить себя к их визиту, Игорь Борисович после завтра­ка вызвался погулять с дочерью. Жена, как он предусматривал, дого­вариваясь о встрече с уфологами, собиралась на внеурочную работу в свой вычислительный центр, Получив от нее для придания полезности прогулке полное мусорное ведро, он вместе с дочерью вышел во двор.

Сразу высыпав мусор в контейнер, Игорь Борисович с умыслом увлек Дину в стоящую на краю двора беседку. Здесь он часто гулял с ней − маленькой; еще прежде − давно когда-то − сам босоногим маль­чишкой играл с другими пацанами в казаки-разбойники. В последние годы беседка обветшала, сквозь прохудившуюся крышу обильно проникали солнечные лучики.

Пока Дина накрывала поднятыми с земли жестяными пробками солнечные пятнышки, испестрившие крышку стоящего в беседке сто­ла, Игорь Борисович с удавшейся непринужденностью приступил к расспросам:

− Так тебе еще снятся сны, которые ты сама заказываешь?

Увлеченная своим делом, Дина прослушала отцовские слова и только погодя, спохватившись, ответила невпопад:

− А вон там я летала, − кулачком с зажатой в нем пробкой она показала на тянущийся вдоль двора полуметровой высоты бордюр.

− Как это − летала? − подивился еще одной новости Игорь Борисо­вич.

− Оттолкнулась и перелетела вон туда, − объяснила Дина. − Только я тогда маленькая была.

Посмотрев на указанное дочерью место, Игорь Борисович вздох­нул:

− Это же метров восемь. Охота тебе выдумывать.

− Правда. Девочки видели. Наташа и Оля. И Костя, − упрямо тряхнула головой дочь. − Я оттолкнулась и перелетела.

− А сейчас можешь? − на всякий случай поинтересовался Игорь Борисович.

− Нет, − с неизъяснимой грустью отозвалась Дина. − Раньше по­лучалось, а теперь больше нет.

− Люди летать не могут, − незаметно для себя возвращаясь к привычной нравоучительности, изрек Игорь Борисович. − Это тебе во сне приснилось, а потом стало казаться, что было на самом деле.

− Могут, − непокорно надулась Дина и не по-детски замкнулась в молчании.

Дальнейшие расспросы ничего не дали. Дина убежала играть сдетьми, а Игорь Борисович, прихватив ведро, поднялся в квартиру. После солнечного двора в комнате показалось сумрачно и тесно. Сев в кресло, хозяин дома погрузился в раздумья. Вспомнилось, как ему впервые бросился в глаза качающийся колокольчик. Странно, но к этому воспоминанию примешивалось что-то радостное, что-то теплое и ласковое, как солнечный лучик. В то утро он проснулся легко, улы­бался... Игорь Борисович вспомнил.

В памяти возник другой солнечный день. Упершись ладонями в шероховатые камешки тротуара, мальчишка резво вскакивает на ноги и бежит к подъезду. Там, в прохладном полумраке на втором этаже, − дверь на цепочке. Надо скорее постучать, тогда цепочка звякнет, и он окажется на кухне, где на керогазе в железном бублике «чуда» прячет­ся запах ванили...

Игорь Борисович вдруг сообразил, что вспоминает то, чего не было во сне, − он проснулся раньше. Но открытие не удивило его. В узнавании явившихся образов присутствовало убеждение, что все это он не раз уже видел прежде − в детских снах. И тогда был глубоко убежден в том, что сны лишь повторяют реально случившееся, − были балкон, солнечная улица, тепло выщербленного асфальта под ладоня­ми. И только что он летел − опускался легким листом...

Потом он все забыл и вспомнил только сейчас...

Боясь разрушить хрупкое ощущение прошлого, Игорь Борисович не шевелился в кресле. И − странное дело − тогдашняя детская убеж­денность в реальности совершившегося полета снова вернулась к нему. Сейчас он верил в это так же, как тогда. Не было желания сомневаться.

В дверь позвонили.

Откинувшись на спинку кресла, разметав по подлокотникам руки, Игорь Борисович неподвижно смотрел на приветливо кивающий ему колокольчик. Звонок прозвучал вторично − настойчиво и долго. И снова Игорь Борисович не отвлекся на него, не взглянул даже на часы, показывающие время оговоренной встречи. Все это теперь было неважно. Мягкая, не замечаемая им самим улыбка покоилась на его губах.

Звонок звонил.

Колокольчик качался.

С четырех до шести

Проведя многие часы и дни над свидетельствами об аномальных явлениях, я лишь благодаря случаю сумел осознать всю их безнадежную несхожесть. Для этого хватило порыва весеннего ветра, распахнувшего створку окна и смахнувшего со стола многочисленные записи. Собирая их с пола,еще не разогнувшись, понял, что все, что имею по интересую­щей теме,это случаи, которые не составляют общего явления

Такое положение, с одной стороны, усложняет дело, поскольку не дает возможности заложить концепцию изучаемого феномена. Но, с дру­гой, на все времена избавляет сферу чудесного от огульного отрицания. В ней всегда обнаруживается нечто, не подпадающее под готовое заключе­ние.

Взять хотя бы эти, отлетевшие к ножке стола, листы...

Заступив в четыре часа на пост, Владимир Котляров первым делом зацепил ремень автомата за вбитый в стойку вышки гвоздь и облегченно повел плечом. Со стороны казалось, что оружие продол­жает висеть у него за спиной − по уставу, но на деле отягченный тридцатью боевыми патронами АКМ теперь обременял своим весом только стойку. Была она в этом месте отполирована, лишена зеленой краски − знать, не одно поколение торчавших на вышке постовых пользовалось той же уловкой.

Охраняемый склад боеприпасов был давней постройки. На при­крывающих подземные хранилища холмах выросли большие сосны. Там. где невысоко над травой выступала кирпичная кладка, она выгля­дела каменно-прочной. Конечно, это были еще довоенные немецкие склады. Наши так не строили. Вот деревянная, с щелями в полу вышка была своя. Если толкнуть плечом стойку, все сооружение начинало скрипеть и раскачиваться, так что лучше было такими экспериментами не заниматься.

Володя, солдат третьего года службы, худобу которого скрывала надетая под гимнастерку неуставная телогрейка, не интересовался ни вышкой, ни складами. Только первогодки еще верили в тайное ковар­ство немцев, мечтающих о своем «дне Х». Володя же был согласен с Толиком, сержантом, утверждающим, что скорее уж склад надо обе­регать от своих запуганных салаг-часовых, чем от местных жителей. Те не могли не понимать, что от подорванных здесь боеприпасов взлетит на воздух и половина расположенного рядом городка.

К немцам и их недоступной жизни Володя относился странным образом, ностальгически. Когда темными улицами их часть вывозили на ночные стрельбы и через не закрытый брезентом задний борт машины можно было разглядеть разноцветно светящиеся окна домов, ему хотелось из наполненного сигаретными огоньками, возней и гого­том кузова попасть туда, чтобы просто сесть где-нибудь в уголке и сидеть, отдыхая душой.

Короче говоря, служба была Володе в тягость. Хорошо, что срок ее подходил к концу. Об этом ему напомнил длинный ряд царапин на перилах вышки. Какой-то другой постовой из старослужащих вел здесь счет оставшихся до Приказа дней. Зарубок оказалось 48, и, вынув нож, Володя три крайние соскреб. Вообще-то и после выхода Приказа о демобилизации (произносимого с большой буквы) ждать отправки домой предстояло еще месяца два, но это старослужащие в расчет не принимали. Так что 45 дней − столько, считай, оставалось мучиться.

Засунув нож в ножны, Володя рассеянно посмотрел на находя­щуюся за внешней стороной забора рощицу. Дальше за ней начина­лось уже убранное поле. Такой вид был слева от него, а справа между редкими сосенками мелькали одиночные в этот ранний час легковые «вартбурги» и «трабанды» − там пролегала дорога. В части среди солдат бытовало мнение, что это Нойбранденбургское шоссе, но куда оно ведет на самом деле, никто толком не знал. Такими вещами солдатам интересоваться не полагалось.

Солнце вот-вот должно было взойти. Но высокие птичьи голоса уже словно разогнали предутреннюю серость, и виделось ясно, дале­ко. Потеплело. Первые полчаса торчания на вышке остались позади. Это, однако, Володю не ободрило − он знал, что теперь время потянет­ся особенно медленно. Прежде от караульной скуки его спасали мысли о доме, но за три года далекие образы поблекли, а думать о службе хотелось меньше всего. Оставалось бездумно смотреть все равно куда или вот − царапать риски на перилах.

Впрочем, как раз в это утро у Володи нашлось над чем поразмыс­лить. Как ребенок приберегает конфету «на потом», он отложил на скучные часы обдумывание странного события, произошедшего с ним в предыдущий выход на пост.

Тогда он, как и полагалось в ночное время, с автоматом наперевес прохаживался внизу по внутреннему периметру забора. Время при­ближалось к полуночи, скоро должен был прийти разводящий со сменой. Примкнутый к стволу автомата широкий штык-нож остро поблескивал в лунном свете. Под ногами же, в густой тени забора, ничего не было видно. Володя шагал «по памяти», ни разу, однако, не сбившись с проторенной в траве тропинки. Было тихо − с шоссе уже не доносился шум машин.

Поскольку внешний обзор был закрыт забором, а на территории склада никакого движения не происходило, Володя безмятежно раз­глядывал звезды. Никогда до Германии он не видел их такими боль­шими, нигде больше бегущие по ночному небу тучи не стлались так низко над землей. Было красиво и уютно. Весь окружающий мир казался маленьким, способным уместиться на немецкой рождествен­ской открытке.

Между тем еще одна ночная тучка легкой тенью скользнула по территории склада. Володя снова задрал голову и на этот раз насто­рожился. Показалось − стало темнее. Или туч набежало больше, или... Володя остановился. На части неба звезды пропадали одна за другой. Не тучи были тому виной. Они проносились чередой, сами подсвечен­ные лунным светом, и не нарушали гармонии неба. Тут было что-то другое. Черное, непроглядное тело наползало на звездный небосвод. Двигаясь в сторону склада, оно гасило звезды.

Володя с возрастающим любопытством следил за странным яв­лением. Вскоре он понял, что по небу движется большое пятно, за которым звезды опять появляются на своих местах. Но пятно двига­лось в сторону склада и через несколько минут оказалось над ним. Теперь по темной площади, занимаемой загадочным телом на звезд­ном небе, можно было определить, что оно имеет форму круга. Причем круга огромного, находящегося метрах в 50 над землей.

Даже не размеры перемещающегося объекта сперва встревожи­ли Володю, а то, что двигался он совершенно бесшумно. Это несло непонятную и оттого особенно жуткую угрозу. Вспотевшей ладонью Володя нашарил и крепко стиснул рукоятку автомата. Мысль между тем искала объяснение непонятному в сравнении его с дирижаблем, чем-нибудь другим, способным летать. Но для воздушного шара пятно было слишком большим, на дирижабль двигающийся над головой предмет тоже не походил. Хотя различались только контуры пятна, оно казалось плоским.

В тот момент, когда неизвестный объект оказался прямо над постом, Володя заметил в центре черного круга ясно видимое отвер­стие. Оно напоминало открытый люк, из которого исходил желтоватый свет. Словно где-то внутри горела тусклая электрическая лампочка. Значит, тело все-таки имело объем, к тому же пролетало еще ниже, чем Володе сперва показалось. Он даже заметил внутри люка часть штан­ги, косо ведущей от края отверстия в освещенную глубину загадочного небесного странника.

На мгновение возникло искушение снять автомат с предохрани­теля и залепить в незваного ночного гостя очередь. Но размеры тела остерегали от попыток сражаться с ним. К тому же оно плавно пере­мещалось дальше, и вскоре пропал из видимости освещенный люк, а через минуту из-за уходящего в сторону края объекта над складом стали все ближе и ближе появляться звезды.

Постояв еще с автоматом на изготовку, Володя опустил его под руку и двинулся дальше по тропинке. Смотреть больше было не на что. Не оставалось и времени на обдумывание случившегося. Вдали за­прыгал свет карманного фонарика.

Проорав: «Стой! Кто идет?» − и выполнив уставной ритуал сдачи поста, Володя со злорадством подождал, пока начкар из офицеров водил лучом фонарика по тропинке в поисках уличающих окурков. Он и не подумал докладывать о пролетевшем над складом объекте. Это грозило бесконечными разбирательствами и возможными неприятно­стями, которые за полтора месяца до демобилизации ему были ни к чему.

Теперь, вспоминая на вышке о ночном происшествии, Володя еще раз одобрил свою дембельскую осмотрительность. Только салага поднял бы в этом случае караул в ружье, а потом в оправдание собственной дурости тыкал пальцем в пустое небо. Чрезмерная бди­тельность в армии не поощрялась, надо было только изображать ее. Что Володя и делал, давно поняв службу.

Солнце между тем выглянуло из-за далекого поля и оживило все вокруг пронзительными утренними лучами. Тени от сосен пересекли шоссе. Машины побежали по нему быстрее и чаще. Снова перекинув ремень с гвоздя на плечо, Володя погулял с автоматом по вышке. Потом от нечего делать решил зацарапать и 45-ю риску, но не успел осуществить эту затею. Возникшее на поле движение привлекло его внимание.

Kрай пахоты, частично скрытый за деревьями, находился метрах в 150 от вышки. Вдоль нее пролегала невидимая отсюда тропинка. Володя знал о ней, поскольку за три года не раз видел ходивших там немцев. Но сейчас вдоль кромки поля двигались существа, лишь пугающе похожие на людей. Их было трое, и скакали они, как кенгуру. Так, по крайней мере, Володе показалось сперва. Но когда, огибая поле, существа немного изменили направление бега, стало видно, что они перемещаются подобно спортсменам, совершающим тройной прыжок.

Только «спортсмены» эти были несуразно высокие, сломанно-согнутые вперед и с ног до головы белые. Длинные прыжки их отличались неспешностью и плавностью − словно в замедленном кинопока­зе. Существо, двигавшееся первым, достигало верхушек росших на краю поля молодых сосенок, так что рост его составлял не менее трех метров. Двое следовавших за ним были пониже, но все равно имели в высоту метра два с половиной. Ужасным и отвратительным казалось то, что движения необычных созданий выглядели обманчиво челове­ческими. Они выбрасывали вперед то одну, то другую ногу, слегка двигали прижатыми к телу руками и напоминали в меру торопящихся куда-то людей.

Только люди-то так двигаться не могли!

Скоро поразительная троица длинными прыжками-полетами пе­ресекла открытое пространство и скрылась за заслоняющей часть поля рощицей. Володе так и не удалось рассмотреть, во что были одеты удивительные создания. Осталось только стойкое представле­ние, что они были абсолютно белые − словно обсыпанные мукой^[4]. Дальше, за рощицей, поле уже не просматривалось, и, тщетно выждав, не двинутся ли существа в обратном направлении, Володя постепенно стал приходить в себя от изумления. Он снова услышал шум машин на шоссе. Потом опустил глаза и увидел собственные руки, крепко вце­пившиеся в перила вышки. На сегодня чудес с него было довольно!

Шевельнулась мысль спуститься с вышки и позвонить в караул по установленному внизу полевому телефону. Но происшествие не каса­лось охраняемого объекта, и Володя не мог сообразить, о чем ему, собственно, докладывать. Вместо этого он стал кружить по вышке, и, не обращая внимания на ее предательское поскрипывание, размыш­лять, не обернется ли ему решение молчать опять-таки боком. Если по уставу − не должно было бы, хотя черт его знает...

В таком состоянии его застал донесшийся со стороны разудалый крик:

− Котлета! Ты чего? Слазь!

Внизу, не доходя до вышки метров 40, стоял со сползшим за спину автоматом, с засунутыми в карманы руками и, расстегнутой на груди гимнастерке Толик, сержант. На этот раз он был за разводящего, и посланный им вперед солдатик из молодых уже путался под вышкой в автомате − собирался лезть наверх. Не дожидаясь его, Володя сверзся по лестнице и потом неспешным дембельским шагом направился к разводящему. Было шесть часов утра. Его смена кончилась.

− Что, понравилось? − съязвил Толя. − Не мог навстречу выйти? Салагу послал тебя будить − орать надоело.

− Была причина, − примирительно и с оттенком таинственности ответил Володя. − Расскажу потом, когда с караула сменимся.

На всякий случай помахав молодому постовому кулаком, разводящий повернулся, и Володя зашагал вслед за ним в часть.

Вечером после караула, выбив из рожков патроны и сдав оружие, Володя нашел Толика сидящим на кровати в казарме − автомат за того сдавал салага. Приятель молча выслушал его рассказ о событиях на посту. Поразмыслив, спросил:

− Ротному докладывать не будешь?

− Нет, − помотал головой Володя. − Зачем?

− Правильно, − одобрил Толик. − Если понадобится, пусть сами разбираются, − и, положив на тумбочку свой карманный календарик, стал задумчиво вымарывать из него 45-й день.

Тот которого не было

 явления всегда ошеломляют. Но это исходит не от них самих. от встречи с неведомым оказывается наша психика. С ней и имеем знакомясь со свидетельствами очевидцев невероятногоИнтересно наблюдать, как люди потом приспосабливают свое душевное состояние к вторгшейся в него сумятице. Неустойчивость психики оборачивается жизненной силой человекаспособного уживаться даже с непонятными вещами. А может бытьименно в среде чудесного он и мог бы полноценно существовать? Иначе откуда такая тяга к неведо­мому, такая к нему приспособляемость?

Отталкиваясь от этих рассуждений, перейдем к их иллюстрацииТем болеечто для этого трудно найти лучший материалчем лежащая передо мной фотография. Она послужит основой следующего сюжета.

 олова побаливала, но терпеть было можно. Александр Карпен­ко, молодой журналист городской газеты, заставил себя разлепить глаза и подумал, что надо сразу встать и умыться − тогда станет легче. этим он решительно поднялся с постели и, споткнувшись о валяющиеся на полу туфли, босиком прошлепал в ванную.

После умывания головная боль не прекратилась, но как бы отошла на второй план. Теперь на нее можно было не обращать внимания. Однако, выбросив туфли в прихожую и подняв упавшие со стула брюки, Александр понял, что не мешает еще полчасика полежать. Борясь с муторным настроением, он снова улегся в постель и принялся вспоминать события минувшего вечера.

Вчера он был в своей школе на встрече выпускников. Пришли многие − те, с кем Александр продолжал видеться, и те, кого начал уже забывать. Свидание удалось, все поддались приятной меланхолии, хотя по уже обретенной журналистской привычке Александр не мог не подметить, что иных его соучеников привлекла на встречу не столь­ко старая школьная дружба, сколько желание похвастаться достигну­тыми в жизни успехами.

Впрочем, слишком откровенно это проявилось только в Мишке Лисовском, дослужившемся до старшего лейтенанта КГБ, да, пожалуй, в пошедшем по торговой части Кольке Мосалеве − когда тот вытащил из кармана неуместно толстую пачку денег. Остальные оказались ничего − даже Леня Репринцев, защитивший кандидатскую диссерта­цию, даже всегда имевший важный вид второй Николай − Баранов, таинственно не говоривший, где он работает.

степенностью выступал на торжественном собрании, от имени выпускников благодарил школу. Нынешние старшеклассники дали концерт − послабее, чем когда-то это дела ли они. ь, что не было с ними и Чумаченко, который играл на и забыли они свои песни − после выпуска восемь

водится, все клялись быть верными школьной дружбе, не забывать друг Что в тот же вечер и подтвердила возобновленная на давнишняя надпись: «Мосол − дурак».

, расслабленно перебирая в памяти события минувшего мог избавиться от ощущения, что что-то щемя­щее было в этой встрече. Грустное − само собой, но несла она на себе отпечаток еще и тревожной тоски. Только сейчас, на кровати, он сообразил, что из всех выпускников они на школьном вечере оказались самыми старшими. Ребят, окончивших учебу после них, пришло множество, из их класса − уже не все, а выпускников предшествующих , совсем. Значит, их класс отдалился от школы на ту д истанцию времени, когда кончается ее влияние и ослабевают юношеские привязанности.

Их излияния в − не звучали ли они в последний раз?

концерта, вспомнил Александр, они устроились на партах в своем выпускном Деньги Мосла пришлись кстати − на них купили вина, колбасы и почему-то целую сумку хлеба. Выпили таясь, хотя все понимали, что и сама выпивка, и необходимость понарошку скрывать ее от школьной администрации входят в ритуал встречи. одни направились в зал танцевать, а человек шесть − как оказалось, холостяки − остались допивать. Поскольку Алек­сандр по застенчивости вместе с Барановым со сцены приветствовать школу, он теперь не мог рассчитывать в зале на рено­ме журналиста и остался тоже. Минут через 15 к нему с озабоченным видом подошел Мишка Лисовский − Мент, как его успели прозвать за службу в органах.

Он даже не отозвал Александра в сторону, чтобы с доверительностью прошептать на ухо:

− некоего Игнатьева знаешь?

Игнатьева? Какого-нибудь, может, и знаю.

Мишка с досадой потряс толстыми щеками:

− Того, который уверяет, что все годы учился с нами.

− Еще чего. Кто это выдумал?

и я не помню, а уж у меня память прекрасная, − не упустил случая похвалить себя Мишка.

− Может, когда-то в младших классах...

− Нет, я сейчас смотрел нашу фотографию во втором классе, что Принцев припер, − нет там никакого Игнатьева.

Мент, похоже, уже начал расследование и собирался вести его дальше.

− Я сейчас приведу этого мужика, и ты посмотришь, − предупредил он, поворачиваясь к двери и заговорщицки кивая сидящим на крышках парт собутыльникам.

Те, видимо, были в курсе, но не разделяли тревог Мента по поводу незнакомца.

− На дело пошел, − прокомментировал уход ретивого сыщика патлатый Серега Коваль из параллельного класса и позвал Александ­ра: − Иди сюда. Тут еще много.

Выпив полстакана крепленого вина, Александр едва успел отку­сить от развалистого бутерброда, как в дверях снова появилась сосре­доточенная физиономия Мента. Не входя, он пропустил вперед своего спутника, и все увидели бледного, изящного молодого человека со светлыми волосами и тонкими, приятными чертами лица.

− Здравствуй! − с порога обратился он к Александру, порывисто двинувшись прямо к нему и на ходу упрекнув остальных: − Что ж вы меня бросили? Я там ищу вас, а вы здесь спрятались.

Пожимая протянутую незнакомцем руку, Александр заметил, что все находящиеся в классе смущенно переглядываются между собой, и только знающий свое дело Серега отреагировал незамедлительно:

− А вот мы тебе сейчас нальем!

Незнакомец не ломаясь выпил из протянутого ему липкого стака­на, хотя его интеллигентный вид не предполагал такой простоты в манерах.

− Что ж вы меня оставили? − повторил он и добавил, глядя на Александра: − А ты, Саня, даже не подошел.

Александр в замешательстве улыбнулся и, чтобы не вступать в неловкое объяснение с незнакомым человеком, неопределенно спро­сил:

− Ты-то как живешь?

− Как все, − сделал небрежный жест неизвестный. − Отслужил в армии, потом окончил институт. А теперь... Пока на пенсии − после болезни. Так получилось...

− Много получаешь? − поинтересовался Мосол − он об этом спра­шивал всех.

− Мало, − засмеялся странный гость. − Но мне много и не надо.

Возникла пауза, и Александр заметил, что она огорчила незнакомца. Тот заговорил о школьных годах, о какой-то совместной, всем классом, поездке на теплоходе. Словом, попытался обратиться к вос­поминаниям, но для остальных эта сентиментальная часть встречи осталась позади, и разговор не получил поддержки. Только Мент проявил интерес к монологу незнакомца и бурно запротестовал, когда тот упомянул о его пропаже на теплоходе, повлекшей всеобщие пере­полох и поиски.

Но Мент был не прав. Он действительно тогда заснул за какими-то ящиками на корме, и оказалось, все остальные это хорошо и с удоволь­ствием помнят. Разговор мог опять вернуться к воспоминаниям, но подвыпивший Серега с присущей ему бесцеремонностью брякнул:

− Слушай, а ты кто? Мы тебя не знаем.

Незнакомец смешался. Даже в свете горевших только у доски люминесцентных ламп стало заметно, как он покраснел.

− Что вы, ребята? Шутите или в самом деле не узнаете меня? − прозвучал его растерянный голос.

Все опять смущенно переглянулись, а Мент решительно взял на себя прояснение дела:

− Ты извини нас, дружище, но мы тебя действительно не помним. И не только те, что здесь, − я и других наших спрашивал: все говорят, ты с нами не учился.

Некоторая обходительность в Мишкином обращении и ощущение неловкости у остальных объяснялись, наверное, тем, что незнакомец всем своим обликом внушал уважительное доверие. Нельзя было заподозрить его в нечестных намерениях, даже − в неискренности. Поэтому в Александре шевельнулся протест к происходящему. Он усилился, когда в ответ на Мишкину тираду гость произнес еле слыш­но:

− Неужели я так изменился?

Не в своей тарелке чувствовали себя и остальные ребята. Отсюда − то облегчение, с которым компания встретила предложение Мента послать за Репринцевым и посмотреть его фотографию.

− Он там с Зинкой танцует, − заорал вслед отряженному на поиски Мослу пьяненький Серега. И довольно заржал.

Александр приметил, что Мент все время испытующе смотрит на незнакомца, но тот только сказал:

− А что, есть фото? − и вместе с остальными стал нетерпеливо поглядывать на дверь.

− У меня дома тоже есть такая фотография. Я ее помню, − чуть позже пояснил он.

Пока длилось ожидание. Александр задумался над тем, откуда незнакомец знает об их состоявшейся перед выпускным экзаменом поездке на теплоходе. Тем более − такие подробности, как поиски заснувшего Мишки. Ему, конечно, мог обо всем рассказать кто-нибудь из ребят, но для чего это было нужно? Для розыгрыша? Такая мистификация представлялась слишком мудреной. Непонятны были ее це­ли. Зачем загадочному юноше втираться в доверие, ребят, избрав для этого столь несуразный и заведомо обреченный на провал способ? Что-то в этой истории было не так.

Мосол между тем пропал. «С концами», − как сказал Серега, полезший под парту за свалившимся туда стаканом. Чтобы не терять времени, Мент опять завел разговор о школьных годах. И Александр совсем сбился с толку, слушая рассказы незнакомца о больших и мелких событиях их ученической жизни. О том, например, как долговязый Ноздрин в седьмом классе стащил из учительской классный журнал. Год спустя он перевелся в другую школу. О Захарьянце, поджегшем у себя в парте горку пороха. Их мифический соученик легко называл имена и прозвища однокашников, преподавателей − даже тех, которые не так долго пробыли в их классе. Он знал об их школьной жизни буквально все.

Было заметно, что Интеллигент, как, назвав его раз, стал затем всё время именовать, Серега, тяготился устроенным ему допросом. Но разговор продолжал и только иногда с надеждой повторял:

−  Ну, теперь-то вы вспомнили?

Его рассказы, попутные замечания были так точны, что иногда по ним Александр вспоминал эпизоды, которые сам успел забыть. Не могло больше быть и речи о том, что незнакомец почерпнул свои сведения у кого-то другого, − особенно убеждали в этом приводимые им случайные детали. Чтобы выучить все это с чужих слов, потребова­лись бы месяцы и годы. Но, опять же, кому и для чего это было нужно?

Тем временем Мосол и заинтригованный им до состояния исступ­ленной серьезности Репринцев объявились, наконец. Развернув упа­кованную в газету фотографию, они водрузили ее на стоящую поближе к свету парту, и вся компания перебралась туда.

− Ну? − с нетерпением разоблачителя обратился к незнакомцу Мишка. − Где же здесь ты?

Остальные после общего разговора с симпатией и сочувствием смотрели на Интеллигента. Наверное, им, как и Александру, в этот момент очень хотелось, чтобы он каким-то немыслимым образом подсвою правоту. А незнакомец смотрел на фотографию, смотрел

Наконецон поднял глаза и

Это фотография. На ней все так.

та! − воскликнул Мент и ткнул в фото пальцем. −

себя и остальные. их примеру, Александр отыскал свое изображение на снимке, и, упершись в него пальцем с непонятной самому себе надеждой спросил: − Где же ты?

Незнакомец опять склонился над уличающей его фотографией и вдруг поставил свой палец рядом с пальцем Александра.

− Вот здесь. Я должен был стоять здесь, − твердо произнес он. − Как раз между Саней и Утюгом, − он сдвинул палец на лысую голову сидевшего в центре директора школы.

Все недовольно зашумели, а Репринцев пренебрежительно фыр­кнул.

− Правда, ребята, − отчаянно воскликнул Интеллигент. − На моей фотографии я здесь стою. Только... − он на мгновение замялся, потом добавил неуверенно: − Только на том фото все по-другому − одежда другая и комната не та. И еще нескольких человек я здесь не знаю. Первый раз вижу.

− Может, ты в другой школе учился, только похожей на нашу? − предположил после раздумья Мосол. На что незнакомцу не пришлось даже отвечать, поскольку Мент бросил:

− Да пошел ты! − и хотел еще что-то добавить, но запнулся об отсутствие мыслей. Откровенная растерянность отразилась на его одутловатом лице, сделала его обиженным − с таким видом Мишка когда-то получал двойки.

А Александр в этот момент испытывал легкое и ускользающее чувство раздвоенности. Может, он «поплыл» от выпитого вина, начинало казаться, что в его воспоминаниях о школьных годах, знакомых лиц, начинает присутствовать еще кто-то. Этот кто-то тоже участвовал в их поездках на Черное море, о которых упоминал Интеллигент, и сидел рядом, на соседней парте, которая только в памяти представлялась пустой. Все это, конечно, было чертовщиной, не под­тверждалось ни одним конкретным воспоминанием, но ощущение такое пришло, и уже невозможно было от него избавиться.

Устав от непонятного, Серега предложил лучше выпить и, обняв Интеллигента за плечи, хлебосольно повел его к покинутым бутылкам. Мосол поддержал компромиссное решение. Вслед за ними и осталь­ные заняли свои прежние места на крышках парт, оставив Репринцева одного заворачивать свою фотографию. Посыпались советы то ли подошедшему, то ли все время бывшему здесь Леньке Звягинцеву, как лучше английским ключом сковырнуть пробку.

Александр хорошо помнил, что потом компания шумно отправи­лась в еще более шумный зал. После танцев вышли на освещенную вечерними фонарями улицу. Было прохладно. Покурив, надумали за­кончить вечер в ресторане. Идею поддержали Ленька, Мент, Колька− Мосол. Репринцев откололся. Зато увязался Серега. Интеллигент по­шел со всеми. Он исчез позже, когда после ресторана с бутылками в руках все собрались двигаться в гости к Мослу... Нет, не к Мослу, а к какому-то его приятелю. Впрочем, тут Александр сам покинул обще­ство, и правильно сделал, а то бы сегодня не поднялся.

Судя по тому, что события вечера вспоминались легко, набрался он не очень. Только с Интеллигентом все оставалось неясно. Откуда этот человек взялся? Кто он такой? Лежа сейчас на постели и глядя на близкий мохнатый узор ковра на стене, Александр пытался разобрать­ся в странном происшествии. Но то, что осталось непонятым в хмель­ном веселье встречи, теперь представлялось еще более загадочным.

Вспомнились худое, тонко очерченное лицо незнакомца, его ак­куратные жесты, нотки обиды в голосе. Неужели это был аферист? Почувствовав досаду на вялость своего соображения, Александр ре­шил вспоминать дальше.

Выйдя из ресторана, они стояли на краю тротуара, а Мосол все время выбегал на мостовую, пытаясь остановить такси. Александр собрался потихоньку ретироваться, но его руки кто-то мягко коснулся. Это был Интеллигент. Он заговорил тихо, так, что остальные не слы­шали:

− Мы ведь долго сидели на одной парте, так что ты меня забыть не мог.

Александр промолчал. Тогда Интеллигент с укоризной добавил:

− А мы с Алексеем Чумаченко недавно о тебе вспоминали − по­мнишь, как втроем ездили в Сочи? Сразу после выпускных экзаменов.

Александра словно ударила немыслимая, чудовищная ложь, про­изнесенная только что.

− Чумак семь лет назад погиб в Афганистане − сразу после школы, − со злостью воскликнул он, и...

В руках у Интеллигента была фотография.

− Я специально взял, чтобы передать тебе, − так же тихо произнес он. − Леша просил, потому что сам не мог прийти.

На небольшом снимке в тогдашних своих джинсовых брюках на фоне сочинского морского вокзала стоял он, Александр, а по обе стороны от него улыбались коренастый, загорелый Лешка Чумак и Интеллигент.

растерянностью и страхом Александр отвел взгляд от точки. На сетчатке глаз остались и поплыли хвостатые следы уличных фонарей. Голова пошла кругом.

− Снимок-то возьми, − сказал Интеллигент. − Хотя ты все равно ничего не помнишь.

Наверное, прошло какое-то время. Ребят рядом не было. Кажется, они побежали к остановившейся в стороне машине и на ней уехали.

− Ладно, − сказал Интеллигент. − Сегодня уже бесполезно, но, может быть, ты потом вспомнишь.

Он уходил по пустой улице, то попадая в свет фонарей, то исчезая в темных провалах между ними. Александр сделал несколько шагов следом. Нерешительно остановился. Опять все поплыло перед глаза­ми. Выпито все-таки было немало. А еще предстояло добираться домой. И он свернул в знакомый проход, чтобы по нему короткой дорогой выйти на свою улицу.

Вспоминать больше было нечего. Вторично за это утро умывшись, Александр подосадовал, что ни он, ни кто-либо из ребят не спросил, где живет странный незнакомец. Тайна осталась тайной. Немного было надежд на то, что завеса над ней когда-нибудь приоткроется. Разве что загадочный человек объявится снова или Мент что-нибудь разузнает о нем через свою «контору».

Но ни с Ментом, ни с остальными школьными товарищами Алек­сандр больше не встречался. Неурядицы в стране разрушили былые традиции. Повсеместно вышли из моды и встречи выпускников. По­следним напоминанием о школьных годах осталась у Александра смятая сочинская фотография, которую он обнаружил в кармане ви­севших на стуле брюк. Трое на снимке терпеливо улыбались ему, словно ждали, что он что-то вспомнит.

Но память молчала.

Охотник за чудесами

 Пляшет дождь на оконном стекле. Мир за ним стекаетструясьРучеек воды подобрался к лежащему на подоконнике тонкому блокноту с вырванными страницамиЕго надо спасать от «наводнения». Страницы оторваны не всена оставшихсязапись одной любопытной беседы.

Раз уж блокнот оказался в руках, далее последует хранимая им исто­рия. История о томкак каждый в отдельности и все мы вместе заранее верим в чудо.

Не все привержены этой истине. Но позиция противников скучна и статична. Нетистина − всегда в поискеа поискэто всегда встреча с неизвестным. И никакие возражения скептиков не отменят такой встречине отсрочат ее.

 − Зина! − недовольно крикнул Захар Матвеевич, когда входной звонок прозвучал вторично. − Звонят!

Жена не отозвалась, и Захару Матвеевичу пришлось идти откры­вать самому. Досаду на беспокойство он выразил тем, что на ходу хлопнул подтяжкой по округлому животу. Солидная комплекция не располагала к резвости − без надобности двигаться, особенно вставать и наклоняться, Захар Матвеевич не любил.

У двери он оказался одновременно с женой, которая поспешила на звонок с балкона в соседней комнате. Выходит, можно было и не утруждаться. Но теперь уж Захар Матвеевич отодвинул супругу и сам повернул головку замка. За дверью стоял почтальон − тощий, морщи­нистый и небритый. Свою профессию он иллюстрировал растрепан­ной пачкой телеграмм, одна из которых с намекающей поспешностью и была вручена хозяину дома.

Не полагаясь на здравый смысл жены, Захар Матвеевич сам вернулся в комнату и в кошельке на комоде удачно обнаружил метал­лический полтинник − иначе пришлось бы давать рубль.

Одарив почтальона и захлопнув дверь, он тут же, в прихожей, развернул телеграмму. Игнорируя любопытство супруги, внимательно изучил текст и только после этого протянул бумажку:

− Полюбуйся − Михаил из Москвы в гости катит.

− Это же хорошо, − с вопросительной интонацией отозвалась покладистая Зина. − Ты сам его приглашал.

− Приглашал, − буркнул Захар Матвеевич, удаляясь в комнату. − Когда это было.

Вообще-то он не имел ничего против приезда племянника. Тот пошел по научной части и год назад писал, что заканчивает аспиран­туру. Значит, сейчас уже кандидат наук. Иметь такого, хоть и дальнего, родственника Захару Матвеевичу было приятно. Недовольство вызы­вала скоропалительность приезда, и даже не она, а стоящая за этим столичная бесцеремонность гостя.

Поворчав вслух при жене и потом еще про себя, когда Зина ушла на балкон довешивать белье, Захар Матвеевич все же был вынужден признать себе, что рад приезду родственника. Будет, по крайней мере, с кем поговорить о жизни, которая в последнее время складывалась у него не лучшим образом.

после второго инфаркта на инвалидную пенсию, он сперва не предполагал, что окажется в столь плачевном состоянии. Дело было даже не в болезни − к ней притерпелся, как-то привык. Сказался слишком резкий и потому неподготовленный переход в иное жизненное состояние. Захар Матвеевич оказался неспособным сразу стать стариком. Теперь он мучился, привыкая к своему новому месту на последних страницах жизни.

Особенно угнетало сознание того, что впереди его ничего уже не ждет. Оказывается, всегда жила в нем, несмотря на покорное приня­тие неяркой судьбы, надежда на перемены. Теперь ее не стало, жизнь оказалась состоящей из одного прошлого. Это было жестоко.

В таком состоянии его и застало известие о прибытии племян­ника.

Решив самолично встречать столичного гостя, Захар Матвеевич на следующее утро переполненным и душным автобусом добрался до аэропорта. Выбравшись из проклятой душегубки, первым делом при­нял нитроглицерин, потом прошел в здание вокзала. Там стал хмуро рассматривать гнутые бетонные лестницы, нервные световые табло, спящих на креслах или бегущих по залу пассажиров. Самочувствие от этого не улучшилось, и, обойдя сидящих на узлах цыган, он отошел в сторонку, к бездействовавшим автоматам газированной воды. Здесь и решил ожидать объявления о прибытии московского самолета.

Объявления не последовало, или Захар Матвеевич его не услы­шал − Михаила он увидел уже в зале. Тот безмятежно стоял возле мотающихся стеклянных дверей главного входа и занимал свою пози­цию столь уверенно, что суетливый поток пассажиров безропотно обтекал его с обеих сторон. В свои 25 или 26 лет племянник оставался по-мальчишески худ, особого впечатления не производил, но тем более бросалась в глаза его манера держаться независимо и раскре­пощенно.

По сдержанности натуры упростив встречу до рукопожатия и улыбки, Захар Матвеевич сразу повел гостя к стоянке такси − там еще предстояло настояться. За пять прошедших после последней встречи лет Михаил, как многие худощавые люди, внешне изменился мало. А его словоохотливость, немедленно давшая себя знать в разговоре, тоже не представилась Захару Матвеевичу новой − он просто не помнил, был ли его племянник таким же говорливым и прежде.

В машине по дороге домой и уже дома, болтая с гостем в ожида­нии возвращения жены с работы, Захар Матвеевич не распознал сюрприза, который преподнес ему московский родственник. Только за поздним обедом выяснилось, что тот уже завтра собирается ехать дальше и не планирует на обратном пути заглянуть к родне снова. Главное, он легко сообщил, что бросил институт и кандидатскую дис­сертацию, так что теперь работает в каком-то научно-техническом журнале, по командировке которого и заявился в здешние места.

Такая несерьезность племянника возмутила Захара Матвеевича, и он насупленно хлебал разлитый женой по тарелкам слишком горячий суп. От неожиданной новости растерялась и Зина. Она бросала на Захара Матвеевича укоризненные взгляды, словно тот был в чем-то тут виноват, и жалостливо повторяла:

− Как же так, Миша?

Видимо, с такой реакцией племяннику приходилось сталкиваться не раз, и огорчение хозяев не побудило его к оправданиям. Пренеб­режительно отозвавшись о потере научной карьеры, он только заве­рил Захара Матвеевича, что ушел из института сам. Во что последний не очень-то поверил. Непонимание оказалось полное. И обед закон­чился под скорбные причитания Зины:

− Ты ведь всегда был таким умным мальчиком.

Имея на этот счет иное мнение, Захар Матвеевич в память о покойном брате устроил бы племяннику прочищение мозгов. Но на­ставлять здорового дурака было бесполезно, да и поздно уже. Поэтому он про себя пожалел незадачливого родственника и не стал высказы­вать ему свое, мнение о совершенном поступке. «Пусть живет, как хочет», − было резюме хозяина дома, от которого ему самому сделалось грустно и скучно.

Все же Захару Матвеевичу удалось если не понять, то хотя бы проникнуть в помыслы Михаила. Получилось это настолько случайно, что могло бы не произойти вовсе. Заглянув перед сном в соседнюю комнату, чтобы пожелать гостю спокойной ночи, он застал несостоявшегося кандидата наук уже лежащим в постели. Подосадовав на свою чрезмерную вежливость, Захар Матвеевич собрался незаметно прикрыть дверь, когда Михаил сам окликнул его. И разговор, казавшийся затруднительным средь бела дня, легко состоялся в полутемной ком­нате при приглушенном свете настольной лампы.

− Где находится такое место − Маныч-Гудила? − откидываясь на подушку, спросил Михаил.

− Не знаю, − пожал плечами Захар Матвеевич. Он воспринял вопрос как приглашение к разговору и сделал шаг к близкому к кровати стулу.

− Это на границе донских и калмыцких степей, − пояснил Михаил, сделав попытку дотянуться до стоящей в изголовье сумки. − Где-то в вашей области. У меня с собой письмо о том, что там до сих пор живет на свободе вольный табун.

− Не знаю, − затрудненно повторил Захар Матвеевич. − Река Маныч у нас есть. А насчет табунов не слышал.

Михаил оставил сумку в покое и замолчал, словно раскаиваясь в начатом разговоре. Но сам почувствовал неловкость паузы, и, чтобы не получилось, что он выпроваживает собеседника из комнаты, про­должил:

− Ты, дядя, не удивляйся, но мне надо посмотреть этот табун. В редакцию о нем сообщили странные вещи.

После этих слов Захар Матвеевич сел на стул и приготовился слушать.

− Табун хоть и вольный, но за ним установлено наблюдение. И недавно стали замечать, что у многих коней гривы заплетены в косич­ки. Как это может быть, если кони никого к себе не подпускают? Более того, нам написали, что с вечера гривы распущены, а к утру оказыва­ются заплетены снова. Это хорошо рассмотрели в бинокли. Так что удивительные вещи происходят в степях Маныч-Гудилы.

Уязвленный тем, что московский гость рассказывает ему о чем-то, происходящем в его же краях, Захар Матвеевичс досадой произнес:

− Так ты за тем и приехал, чтобы на лошадей посмотреть?

Михаил засмеялся:

− Не зря я не хотел рассказывать о своей командировке. Вот и наказан. Ты все равно не поймешь.

Захар Матвеевич обиделся, но ссориться не стал.

− Да нет, если тебе интересно… − пробормотал он. − В конце концов все бы хотели, как ты, разъезжать по свету, чем корпеть на работе.

− Может, и хотят, да не трогаются с места, − возразил Михаил. − Им всегда что-то мешает. Или они думают, что мешает. Это ведь ненормально − Люди тянутся к интересному, и интересного кругом хватает на всех, но стремление почти никогда не соединяется с целью; люди предают свои желания, а потом всю жизнь испытывают досаду на то, что занимаются опостылевшим делом.

Приняв тираду на свой счет, Захар Матвеевич не почувствовал себя задетым, так как приписал ее легковесности суждений собесед­ника. Легковесность эта еще больше дала о себе знать, когда племян­ник поведал об обстоятельствах ухода из института. Причиной послу­жила случайная встреча с заезжим профессором, познакомившим его с кучкой бездельников, которым Михаил оказался как раз под стать.

− Это совершенно особенные, замечательные люди, − с излишним жаром утверждал племянник. − С ними легко, потому что их интересы лежат за пределами денег, служебных амбиций, потребительской ненасытности. Для них чудесное предпочтительнее обыденности, по­тому что они верят в невероятное.

− Сектанты какие-то, − неодобрительно буркнул Захар Матвеевич. − Проще надо быть. Как все люди.

− Если как все, то... Знаешь, какой была тема моей диссертации? «Деятельность КПСС по развитию научно-технического творчества рабочего класса». Я как бы сдавал экзамен на умение врать и прида­вать лжи видимость правды. Реальность следовало так ловко подме­нить химерой, чтобы за это меня произвели в ученые. Неужели жить вот так, наизнанку,− это и значит жить как все? Да любое чудо на свете естественнее нас. Это мы ненормальны, а не то необычное, что про­исходит вокруг.

Захар Матвеевич заскрипел стулом, уже боясь расспрашивать дальше − а то откроется, что гость еще и против партии. Вместо этого он помолчал, затем сказал неопределенно:

− Да... Ну, что же... Значит, поедешь завтра?

Глядя ему вслед, Михаил спохватился насчет своей ненужной откровенности и подосадовал на то, что без нужды встревожил гос­теприимного хозяина. Завтра же он решил объяснить дяде, что его тяга к странным явлениям порождена обычным и здравым научным интересом, а не бегством от действительности. Тот должен понять человека, жизнь которого наполнилась смыслом в нетерпеливом по­иске необычного. И не осуждать его за это.

Но наутро такой разговор не состоялся. Провожая Михаила на автовокзал, Захар Матвеевич ушел в себя, хранил молчание и, ссыла­ясь на болезнь, без облегчения вздыхал. Ни жене, ни московскому гостю он не признался, что причиной тому был сон, увиденный им этой ночью.

Захару Матвеевичу снились лошади. В ночной степи мирно пасся табун. Гривастые кони, сторожа ушами, совсем рядом хрумкали тра­вой. Запах травы вплетался в вольный степной воздух. Далеко занимался рассвет. Наполняющаяся светом кромка неба что-то сулила куда-то звала. Поскольку Захар Матвеевич никогда не видел скакунов вблизи, они снились ему сказочными, лучезарными. Потом эти волшебные кони помчались на рассвет − к горизонту, к небу, и их гривы развевались по ветру. Маленький и несчастный, Захар Матвеевич стоял посреди огромной степи и смотрел им вслед обиженно, с тоской.

Старуха в самолете

Принять обычное за невероятное довольно легко. Совпадение, взгляд с непривычной точки, ловко подстроенный фокус − и вот уже люди клянутся, что видели чудо. Но есть обратная форма самообмана, когда необычное принимают за заурядное. В этом случае докопаться до сути оказывается труднее, потому что очевидцы боятся прослыть просто­филями и ни за что не соглашаются признать свое непонимание случившегося«Ну и что? − отвечают они на расспросы. − Мало ли что бываети тем пытаются показать свою искушенность.

С такими мыслями я выключаю диктофон. Враз смолкают возбуж­денные голоса обитателей улицы Красных зорь − местагде живет летав­шая в самолете cтаpyxa. Из неохотного рассказа самой путешественницы и добавлений словоохотливых ее соседей выходит, что...

Матрена Семеновна летела на Украину смотреть дом. То есть отправляться в воздушное путешествие ей предстояло еще через два дня, но все соседи уже говорили, что она «летит». И по этому поводу сильно переживали.

− Ты, Матрена, лети смело. Чего тут бояться − мой сын каждый месяц в Москву летает, − то ли ободряла ее, то ли хвасталась своим отсидевшим в тюрьме сынком Гюльнара из татарского двора.

Квартирант хромого Харитона предлагал бесплатно сфотографи­ровать ее дом, чтобы там показать обменщикам. Но Матрена Семе­новна от такой мудрености отказалась. Достаточно, что вместе с паспортом уложила в сумку заверенный нотариусом план домовладе­ния. Все равно, коль столкуются, обменщики сами приедут смотреть. За глаза такие вещи не делаются.

Сняться с места Матрену Семеновну побудила давняя мечта про­жить остаток дней на родине; в своей деревне. Решение это укрепи­лось после письма сестры, в котором та сообщила, что молодые Кова­ленко по соседству не прочь сменять свои полдома на жилье в городе. А город Матрене Семеновне как раз опротивел, потому что в нем жили одни хамы.

Сестра, правда, писала, что их деревня теперь тоже именуется городом, но на околице осталась такой же зеленой и тихой, как тогда, когда Матрена ее покидала. Это заставляло тем более желать переез­да, что муж, еще с войны инвалид, к старости стал совсем плох, и Матрена Семеновна надеялась если не выходить, то хотя бы утешить его сельской жизнью.

− Дай-то Бог, − загодя собираясь в дорогу, шептала она и, вспоми­ная Бога, крестилась над раскрытой сумкой, в которой маслянисто поблескивали две банки растворимого кофе − для сестры.

Муж Матрены Семеновны летать не мог. Худой и согнутый, он ходил по комнате и отговаривал свою старуху от зряшной затеи.

− Да как с переездом-то управимся? − вразумлял он. − Ты об подумала? А то, ишь, засквербило.

На эти возражения был у Матрены Семеновны план, который она ~ до поры не высказывала. Замысел состоял в том, чтобы переложить на молодых Коваленко все расходы по взаимному переезду. Все-таки это они хотели перебраться из сельского городишки в большой город, где даже остановка троллейбуса была рядом с домом. Вот пусть и поиздержатся − вроде как доплатят за выгодный обмен.

В день отъезда старый проводил Матрену Семеновну только до калитки. Все кашлял в кулак, а у самого на глазах слезы. Совсем ослаб. Поцеловались на прощание, и сухонькая да крепенькая Матрена Семеновна потащила свои сумки − одну большую, другую, полиэтиленовую, поменьше − к троллейбусной остановке. Хоть тут эти машины пригодились.

В аэропорту началось с нервотрепки. Билет, сказали, надо регистрировать, а где − неизвестно. Потом прицепились к большой сумке − взвесили ее и не отдают обратно.

− Ничего с вашей сумкой не случится, − сказала из окошка девка в форме. − В багаж отвезут, а как прилетите, получите.

− Вот и не случится, если со мной будет, − нажала на голос Матрена Семеновна. Она-то помнила, как у соседа Харитона в поезде сперли чемодан. Дела известные.

− Во, сумку зажала, − взял ее сторону какой-то летчик. − Да пусть сама тащит, если охота.

Настояла на своем. Для верности малую сумку тоже запихала в большую и пошла на посадку. А летчик остальную кладь куда-то повез на тачке.

Поднялась по трапу − там еще одна девка с синей мордой придра­лась:

− Где билет?

А билет в сумке.

− Сумку не положено.

Нервные все такие. Толстяк сзади тыкал в спину чем-то Арбузом. Зачем на Украине арбуз? Ума нет, а потешался:

− Террористка, − придумал, − бабка-то. Бомбу тащит. Укокошить всех хочет.

Остальные сзади, на трапе, тоже развеселились. Про Стамбул поминали, что теперь там точно сядут, раз угонщица с ними летит. А Матрена Семеновна вправду испугалась. Толстяк какой-то не в меру веселый. Чего радоваться-то?

Внутри добрые люди помогли отыскать место. Кресла только с виду были удобные, а на деле оказались погаными. Когда Матрена Семеновна протиснулась и села, спинка отвалилась назад, так что встать обратно было уже никак нельзя. Потом по радио потребовали, чтобы все сами себя привязали ремнями. Но ремней Матрена Семе­новна не нашла − оборвали, наверное, да и сумка с колен съехала на живот − как привяжешься-то?

Усевшийся рядом очкарик все добивался, чтобы она положила сумку на полочку вверху. Словно ему было до этого какое дело. Но после всех испытаний Матрена Семеновна расставаться со своей кладью ни за что не хотела и только крепче обхватила тугую сумочную тушку обеими руками.

И вот, когда все напасти остались, казалось бы, позади, довелось ей, старой, натерпеться настоящего страха. Но прежде самолет загу­дел и поехал куда-то. Ехал долго, так что поначалу это успокоило Матрену Семеновну − она думала, сразу полетят. Потом кресло задро­жало и надавилось спинкой. Она так и не поняла, что самолет уже в воздухе − только гудеть стало по-другому.

− Сейчас конфеты принесут, − с чего-то взял очкарик.

Но конфет, конечно, не дали. Да Матрена Семеновна и не взяла бы − смотрела только на спинку переднего кресла, чтобы не увидеть чего похуже.

Самолет между тем задрался, и теперь уже Матрена Семеновна не сомневалась, что полет начался. Вот только, едва начавшись, он тут же прекратился − словно оборвалась направлявшая его нить. Кресло, весь самолетный салон стали проваливаться, падать. Гул разом смолк и в этой тишине с задних кресел донесся истошный бабий крик. Вот этого визгливого вопля Матрена Семеновна и испугалась. То бы сиде­ла себе, может, так все и надо. Глянула вбок − сосед сделался весь белый, а на щеку из-под очков выползла капелька пота. В тишине что-то хрустнуло у нее под руками − в сумке.

Но самолет уже оправился, загудел снова. Очкарик сразу ожил, взялся пояснять:

− Воздушная яма, наверное...

Яма эта вконец обессилила Матрену Семеновну. Представилась она ей особенно ужасной от одного названия − воздушная. Спасением казалось вперить взгляд в переднее кресло и сидеть так, не Но стали одолевать страшные мысли.

Последующие полчаса полета показались вечностью. Но ничего больше не случалось, и постепенно Матрена Семеновна пришла в себя. Ей было неудобно в кресле, да и надоело сидеть неподвижно, Для начала она поводила по сторонам одними глазами. Очкарик читал газету, а дальше, через проход, две какие-то тетки ели курицу. «Все жрут, жрут, − осудила Матрена Семеновна человеческую натуру вооб­ще, -когда уж нажрутся!».

Только в иллюминатор смотреть было боязно. Долго Матрена Семеновна на это не осмеливалась, не решилась бы и совсем, но круглое оконце с неодолимой силой само притягивало взгляд. Нако­нец мочи не стало − так захотелось узнать, что там.

Увиденное Матрене Семеновне неожиданно понравилось. Под самолетом сплошняком простирались залитые солнечным светом бе­лые облака. От этого казалось, что летят они не так высоко. Только крыло самолета на фоне бескрайнего простора выглядело больно хлипким − могли бы сделать попрочнее, кабы на людях не экономили.

Земли из-за облаков видно не было, зато прямо поверх них Матрена Семеновна заметила еще один самолет. Он летел туда же, куда и они, но по тому, как увеличивался, взлетая на вершины облаков, и проваливался во впадины между ними, она поняла, что это всего лишь их тень.

Темный крестик стремительно скакал по облакам, а рядом с ним − чуть повыше и так же быстро − неслась еще какая-то тень. Матрена Семеновна догадалась посмотреть в верхнюю часть иллюминатора и увидела висящий над самолетом радужный шар. На фоне голубого неба непонятный предмет казался неподвижным, но по теням на облаках становилось ясно, что он неотступно летит вместе с ними.

От царящего за облаками оживления на душе у Матрены Семе­новны сделалось легче. Когда не в одиночестве, не так бывает страш­но. А что шар выглядел чудно, розово светился и в то же время сам просвечивался насквозь, ее не насторожило. Бог знает, как тут все должно быть. За недолгое время полета неопытная путешественница столько уже натерпелась, что теперь готова была безропотно принять любую диковину.

«Может, вертолет какой», − не силясь угадать, истолковала обна­ружившееся соседство Матрена Семеновна и продолжала без опаски наблюдать за малиновым попутчиком. Она хотела указать на свое открытие очкарику, но тот теперь щелкал каким-то выключателем вверху и подставлялся под струйку воздуха из торчащей над головой

Отвернувшись от ерзающего соседа, Матрена Семеновна увиде­ла шар уже ближе к самолету. Благодаря этому удалось рассмотреть, что от того тянется в сторону и чуть вниз луч света. Заканчивался луч то мерцающей, то слабо тлеющей голубой искоркой. Раньше ее, похо­же, не было. В этот момент шар испустил еще один луч, тоже вниз, но в другую сторону, и на конце его зажегся такой же огонек.

Это было, конечно, странно. Но весь полет в самолете представ­лялся старой женщине таким непонятным делом, что новая тревога только прибавилась и растворилась в прежней. Оставалось терпеть до конца, а пока делать вид, что ничего особенного не происходит.

Переведя строгий взгляд с искорки снова на шар, Матрена Семе­новна на этот раз разглядела в малиновом круге какие-то очертания. Отменное зрение, благодаря которому она и на старости лете первого раза вдевала нитку в любую иголку, позволило различить в розовом свечении силуэт... Силуэт человека. Он занимал весь шар и сидел в его просвечивающемся нутре скорчившись, с остро поднятыми к подбо­родку коленями.

Этого уже, по разумению Матрены Семеновны, быть не могло, и она заново остро испугалась. Чтобы не видеть такие страсти, отвела глаза от шара, ставшего с арбуз того толстяка, и стала смотреть в салон. Теперь этот мчащийся в небе замкнутый мирок представлялся ей спасительным прибежищем, ограждающим от небесных ям, лета­ющих людей и прочих неведомых напастей. Внутри ничто уже не вызывало опаски, напротив, сонная обстановка успокаивала, вселяла надежду пережить все выпавшие испытания.

И в этот обманчивый миг примирения с окружающим с самолетом снова что-то случилось. Он повалился на бок, так что ворвавшиеся в противоположные иллюминаторы лучи солнца косо прочертили салон. Матрена Семеновна без сил охнула. Только проследив за взглядом вытянувшего шею соседа, она увидела, что по проходу между кресла­ми идет летчик. Солнечные лучи уже убрались обратно к окошкам, а летчик улыбался.

− Прошу пассажиров оставаться на местах. Всем оставаться на местах, − повторял он налево и направо, пока не добрался до того места, где находилось кресло Матрены Семеновны. Тут, перегнувшись через очкарика, тяжело оперся на ее сумку и сунулся к иллюминатору. Долго смотрел в него, склоняя голову туда и сюда, причем лицо теперь имел уже не веселое, а скорее озабоченное и удрученное.

Потом летчик распрямился и, стоя в ко всем:

− Товарищи пассажиры, внимание! Кто из вас сейчас видел за бортом что-нибудь необычное?

Пассажиры загалдели, но никто громко не отозвался.

− Шар. Красный шар с пилотом внутри, − пояснил летчик и опять возникшего молчания добавил: − Он какое-то время летел лельно с нами, а потом пересек курс.

Все снова забормотали, задвигались креслах, иллюминаторам, но никто ничего ответить не мог. А Матрена новна стиснула зубы и затаилась так, что стало не хватать даже попробовала укрыться за очкарика, если ее сейчас о чем угодно, скорее бы умерла, чем ответила.

Летчик еще постоял в проходе, потом укоризненно Матрену Семеновну и, снова нагнувшись, вытащил откуда-то кресла ремни, которые и защелкнул замком у нее поверх сумки. этого махнул рукой и ушел в свою дверцу. Никто ничего не видел. кроме отважной старухи, в иллюминаторы смотреть побаивались.

Как самолет сел, Матрена Семеновна не заметила. Об этом она догадалась по соседу, который, забыв о ремнях, стал вдруг рваться из кресла. Действительно, за иллюминатором полз длинный стеклянный дом − наверное, аэровокзал, а под самым крылом виднелся залитый дождем бетон. Через пять минут Матрена Семеновна вслед за очкариком напористо пробивала сумкой путь к выходу.

Все тревоги остались позади. Но еще на летном поле, отбившись от кучки пассажиров, Матрена Семеновна не забыла заглянуть в сумку − что там хрястнуло. Оказалось, сломалась зубная щетка. Главное, двухлитровая банка самогона была цела. Ее она везла для придания сговорчивости обменщикам.

Обмен не состоялся. Не то чтобы не договорились, но молодые Коваленко оказались больно квелые − хуже стариков. Переезжать они не отказывались, но все мялись, просили погодить, чтобы все взвесить да еще раз подумать... А их пол дома оказались ничего − отдельный вход, две комнатки, кухня. Вода во дворе, но можно самим провести в дом. Огород хороший.

И все же Матрена Семеновна съездила не зря. Родные повидала, помогла сестре закупорить варенье. Отдохнула душой и про себя решила в крайнем случае соглашаться на переезд даже счет. Но об уступке сразу заговаривать не стала, чтобы не вить себя. Приберегла козырь для последнего уговора, когда ко приедут смотреть их дом. Обещались все-таки.

Обратно Матрена Семеновна возвращалась поездом. Самолет­ные страсти отодвинулись в памяти, но все же, предложи ей кто-ни­будь лететь снова, лучше бы подалась домой пешком.

− Слетала уже? − в день по приезде встретила ее на улице Гюль­нара. –Я ж говорила...

− Слетала, − голосом, показывающим разницу между ней и сосед­кой, отвечала Матрена Семеновна. − Чего ж было не слетать, если надо.

Произнесла она это второстепенно, чтобы та не заносилась своим невесть по каким делам разлетавшимся уголовником-сыном. После этого о самом полете, чтобы не уронить себя, откровенничать не стала. А старику рассказала. Да потом все-таки кой-кому из соседей − тем само как-то рассказалось.

− Натерпелась ты, бедная, − понял ее один только старый. − Ну, да ничего. Больше уж самолетом никогда не полетим.

И вместе со старухой сквозь вишневую крону стал смотреть на бездонное вечернее небо − сидели они в это время во дворе, на скамеечке у двери на кухню.

Чертовщина

Восстанавливаякак сейчасочередное загадочное происшествие задаюсь вопросомтаким историям отгадка? Интерес людей все больше перемещается с самих аномальных явлений на даваемые по их поводу еще более ошеломляющие объяснения. Фантазия мироздания в этом случае соединяется с фантазией человека и являет дивныйраспу­стившийся на границе реальности цветок под названием Тайна. Не мне срывать его. Давайте только посмотрим.

Кап, кап, кап... Звук падающих капель да еще скрип раскачи­ваемой ветром входной двери − вот что отравляло Эльдару Михайло­вичу часы ночного дежурства. И капало-то в соседнем помещении, в специально подставленный для этого тазик, бульканье можно было услышать, только специально настроив слух, но поди ж ты − уши сами безжалостно улавливали треплющие нервы звуки.

Такими были неприятности, не входящие в сравнение с прежни­ми, которыми Эльдара Михайловича одарила жизнь, но и их оказалось довольно, чтобы лишить его желанного покоя.

Поначалу Эльдара Михайловича озадачило, а затем заставило злиться то обстоятельство, что в первые дни и недели работы в котель­ной он этой капели не слышал. Хотя тазик стоял там же, под стыком проржавевших труб, и в конце каждой смены он выливал из него в раковину набравшуюся горячую воду.

Сейчас он сидел в маленькой, лишенной дверной створки комнат­ке и через голый проем смотрел в машинный зал. Там в тусклом свете двух покрытых пылью ламп ломано переплелись трубы. Сочленений казалось больше от отбрасываемых ими на голые кирпичные стены теней. Приподнято над полом стояли два изношенных, покрытых облупившейся краской котельных агрегата. Внутри у них шипело, гудел в форсунках огонь. И, будь оно неладно, − капало.

В котельную онкологического института, разместившуюся в кир­пичном флигеле с высокой железной трубой в дальнем конце инсти­тутского двора, Эльдар Михайлович устроился работать полтора ме­сяца назад. До этого три года преподавал военное дело в строитель­ном техникуме, где убедился в невозможности привить армейский порядок без таких разумных вещей, как наряды вне очереди и вахта.

− Подождите, еще узнаете службу! − обретая силу в своей правоте, он соплякам, веселящимся от представления, что в армии им будет позволено так же безнаказанно вести себя с офицером.

А еще раньше он служил в Вооруженных Силах. Служил стара­тельно, но трудно, не по своей вине испортив карьеру в самом начале, когда еще молоденьким лейтенантом был командирован в Египет. Там с ним случилась одна неприятность, о которой Эльдар Михайлович не давал себе вспоминать. После нее на биографии осталось пятно, и его рапорты о направлении на учебу в академию неизменно заворачива­лись до тех пор, пока он не понял, что и подавать их не стоит. Представления к очередному званию задерживались, так что завер­шить службу пришлось капитаном. Майора дали только при выходе в отставку.

Проведя лучшие годы и растеряв надежды в дальних гарнизонах − не то что за границу, а даже в крупные города не назначали, − Эльдар Михайлович устал душой и рад был, сняв форму, осесть с семьей в купленном у двоюродного брата домике на окраине богатого южного города. Встречая других отставников в полковничьем даже звании, теперь работающих по найму у кооператоров, а то и гардеробщиками в ресторанах, он глубоко презирал этих потерявших офицерское до­стоинство людей, но из-за них и себе вынужден был сбавить цену. Чтобы не сидеть дома, пошел сперва военруком в техникум, а наму­чившись там, уже не посчитал зазорным стать и газооператором в котельной.

Принять последнее решение помогло то обстоятельство, что на­чальником отдела кадров в онкологическом институте оказался тоже отставник, седой как лунь офицер-подводник Кизилов.

− Такой человек, как вы, нам и нужен, − убедил он Эльдара Михай­ловича. − Работа самостоятельная, на доверии. А то сидел там один, так спился, стал алкашей водить. На вас положусь вполне − лучшей кандидатуры и желать нечего.

Тронутый уважительным отношением, Эльдар Михайлович за­крыл глаза на несоответствие высказываемого ему доверия простоте предлагаемой работы. С помощью Кизилова за неделю формально сдал экзамены и вот обосновался здесь, имея сутки дежурства и трое − выходных.

Первым делом он при равнодушном согласии, но без содействия сменщиков привел в порядок дежурную комнату. Побелил стены, покрасил вытребованной у завхоза зеленой краской обшарпанный и прожженный окурками стол. На стене прикрепил кнопками вырезан­ный из журнала портрет маршала Жукова. Чтобы читать по ночам газеты, принес с обнаруженной неподалеку свалки старую, на мраморной подставке, настольную лампу и смастерил для нее абажур из рентгеновских пленок.

Нагрев в котельной осуществлялся газом, следить за тепловым режимом не составляло труда, и до недавнего времени Эльдар лович вполне был доволен удачно найденной работой. Но в последние дежурства надоедливое капанье изводило его совершенно, доводя по ночам до мученического состояния. Он передвигал тазик так и пробовал обматывать тряпками ржавый стык − по горячей трубе все равно упорно пробивался рыжий ручеек, и − капало неумолимо.

Сидя в дежурке, Эльдар Михайлович с болезненным напряжени­ем смотрел в проем двери. Свет убранной костями лампы делал его лицо измождённым, лишенным жизни. Кстати, оно и при обычном освещении оставалось таким же вне зависимости от здоровья, как раз отменного. Но сейчас испытываемое страдание подчеркивалось напряжением приподнятых плеч и застывшим поворотом головы. В Эльдаре Михайловиче копилось безысходное раздражение, памятное по дням преподавания в техникуме. Оно толкало на безрассудные действия, обуздываемые только армейской выдержкой много послу­жившего офицера.

Все же сидеть так дальше было невмоготу, и, скрипнув стулом, Эльдар Михайлович поднялся. Решительным шагом, но без намере­ния что-либо предпринять направился к выходу. Во дворе пахнуло прохладой. Светила луна, по небу рассыпались звезды. Метрах в ста девятиэтажный главный корпус института прорезали два вертикаль­ных ряда освещенных окон − свет горел на лестничных маршах. Пус­тынно было вокруг. Только где-то далеко без устали лаяла собака.

Постояв в темноте и найдя оправдание расшатанным нервам в тяжело прожитой жизни, Эльдар Михайлович решил вернуться в тельную. Закрывая дверь на длинный железный крючок, он преисполнился жажды деятельности. Взяв по дороге две еще от прошлого употребления тряпки, ухватил с их помощью края и осторожно приподнял его с земляного пола. До рукомойника в углу было шагов десять, но воды в посудине набралось под края, от поднимался пар, и двигаться следовало с опаской. Держа на вытянутых руках, Эльдар Михайлович отвернул голову и зашагал вдоль стены.

Поскольку эту операцию он проделывал раз, не вызывала. Главное было − не подставить ному пару, который не обжигал, но мог заставить какое-то время пришлось бы стоять с закрытыми глазами.

Все же, чтобы не задеть тазом за стену, время от времени следо­вало посматривать вперед. Что Эльдар Михайлович и сделал − на этот раз очень неудачно.

Устремясь неожиданно вверх, пар теплым языком лизнул лицо. Его клубы застлали глаза. Окружающее пропало. Эльдар Михайлович быстро отвернул голову, но все равно потерял ориентировку.

Казалось, ничего страшного не произошло − до рукомойника ос­тавалось несколько шагов, а пар был не настолько устойчив и густ, чтобы помешать их сделать. Но Эльдар Михайлович не просто потерял из вида стену, облупившуюся трубу на ней, остальную котельную. Не в том было дело, что какое-то время он не видел всего этого. Он видел другое!

Пытаясь уразуметь случившееся, растерявшийся отставник за­мер с тазом в подрагивающих руках и повернутым к стене лицом. Пар колыхнулся в сторону, снова открывая обзор. Стена была на месте. Из швов между кирпичами неряшливо выступал застывший раствор. Бли­же к полу на кладке косо лежала тень − его собственная. Но вернувшееся зрение только убеждало, что всего этого только что не было. Столь же отчетливо минуту назад Эльдар Михайлович видел на месте стены пустое пространство. Померещился огромный зал. Высокое окно вид­нелось в его дальнем конце...

«Какое окно? − ошеломленно подумал Эльдар Михайлович. − Нет в котельной окон. Чертовщина какая». Он снова почувствовал тяжесть удерживаемого в руках таза и собрался нести его дальше. Но... было страшно. Только проволочив ногой по полу, сделал следующий шаг, потом еще один, и таким осторожным манером добрался до рукомой­ника.

Поставив таз на край раковины, Эльдар Михайлович сразу накло­нил его, чтобы слить воду. От этого движения новый густой клуб пара ударил в лицо.

...Эльдар Михайлович увидел большой пустынный зал с окном впереди и еще двумя, незамеченными прежде, − по сторонам. Поме­щение было круглым, пол в нем маслянисто блестел, отражая падаю­щий из окон неяркий свет. Остальное пространство тонуло в полумра­ке, из которого приметно выступали две тонкие колонны. Они соеди­нялись с высоким потолком за центром зала, ближе к расположенному впереди окну. Колонны высвечивались на общем фоне, словно фосфо­ресцировали, а между ними мерцающей паутиной было натянуто нечто вроде гамака из тоже светящихся нитей.

В этом воздушном коконе лежала женщина и, подперев голову рукой, смотрела на него. Густые черные волосы гладко ниспадали лица, на котором выделялись большие темные глаза. Женщина была молода и красива. Кокон составлял всю ее одежду как русалка на детских картинках, она не выглядела обнаженной. Спокойный, выжидательный взгляд был направлен на Эльдара Михайловича. Незнакомка легко пошевелилась, приподнимаясь в гамаке.

В дверь застучали, задергали. Вздрогнув, Эльдар Михайлов сместил лицо и сразу увидел обитую эмаль рукомойника, край таза который через грязную тряпку сжимали его побелевшие от напряжения пальцы. Лицо горело. По нему стекал пот − слишком обильный чтобы быть вызванным теплым дыханием пара. Он до конца опрокинул таз в раковину и, отшатнувшись от нового клуба пара, почти бегом устремился к входной двери.

Во дворе все так же светили луна и звезды. высокой, металлических растяжках трубы тек по небу недлинный белый ручеек. Ночной ветерок шевелил темные кроны деревьев у забора. За дверью никого не было.

Еще не придя в себя, на ватных ногах, Эльдар Михайлович вер­нулся в дежурку. Для успокоения сев за стол и избегая смотреть в сторону котельной, попробовал собраться с мыслями. Не так-то легко это оказалось сделать. Хотелось помыть и насухо обтереть руки, все еще хранившие прикосновение сырых, комкастых тряпок. Но для этого надо было идти к рукомойнику.

Отвлекаясь от неприятного зуда в ладонях, Эльдар Михайлович вспомнил о недавнем визите в котельную своего предшественника. Человек этот в старомодных круглых очках мог иметь вполне благо­пристойный вид, если бы его воспаленные щеки не заросли неопрят­ной седой щетиной, а ворот несвежей рубахи не был расстегнут на голой груди по причине отсутствия пуговиц.

Насколько тот не в себе, Эльдар Михайлович сперва не понял и потому впустил гостя в котельную. Тем более − тот сообщил о своей прежней работе здесь, да и время еще было не позднее.

Сперва они мирно поговорили, и уволенный дал дельный совет по регулированию режима работы первого, особенно капризного аг­регата. После этого Эльдар Михайлович совсем расположился к собе­седнику и, улавливая запах перегара, склонен был пожалеть его за достойный сочувствия порок. Но последующий разговор заставил его резко переменить мнение о визитере.

Наверное, от стоящей в котельной жары гостя разом вдруг он, подмигивая и криво усмехаясь, спросил Эльдара вича:

− А что гости? Ходят ночами?

Эльдар Михайлович сразу вспомнил слова Кизилова о собутыль­никах, собиравшихся раньше в котельной, и намеревался решительно оборвать разговор на эту тему. Но странный посетитель, продолжая кривляться и оглядываться по сторонам, допытывался с нарастающим возбуждением:

− Стучат, да? Просятся, да?

Эльдару Михайловичу стало не по себе. Невольно он вспомнил о непонятных стуках, действительно раздававшихся по ночам у входной двери. Первое время, памятуя предупреждение Кизилова, он считал, что это ломятся к своему уволенному дружку местные выпивохи. Потому к двери не подходил. Но потом, когда ночная возня у входа стала действовать на нервы, он с куском трубы в руке как-то выскочил наружу. И... никого у двери не застал. Может быть, над ним шутили дети? Но какие могли быть дети в два часа ночи!

Невнятные слова подвыпившего гостя заставили Эльдара Михай­ловича задуматься. Сам он ночные шумы у двери не очень убедительно объяснял себе сквозняками, возникающими из-за разности темпера­тур внутри и снаружи котельной. А на всякий случай и для обретения уверенности принес из дома сохранившуюся со времен армейской службы саперную лопатку. Но теперь, после туманных речей бывшего работника котельной, ему захотелось прояснить, что тот подразуме­вает под своими многозначительными вопросами.

Увы, к этому времени собеседник Эльдара Михайловича оконча­тельно раскис. Осклабясь так, что в полутьме стали видны красные десны, он с совсем уже гнусной ухмылкой спросил:

− А женщина тут? С тобой? Ты ее видишь − видишь ведь?

− Иди ты, браток, спать, − сказал ему тогда Эльдар Михайлович, переключив мысль на сожаление по поводу того, что может сделать с человеком водка.

И вот теперь он сидел за столом у своей «рентгеновской» лампы и − боялся войти в котельную. Значит, многозначительные слова рабо­тавшего здесь прежде не были плодом его одурманенного вином ума, заключали в себе непонятный и пугающий смысл.

Там, брошенный в раковину, сейчас валялся таз. Его все равно надо будет поставить на место. В таз начнет капать вода, скоро она наберется, от нее пойдет пар, И тогда...

В дверь снова застучали. Но Эльдар Михайлович не пошел откры­вать. Он знал, что там никого нет.

Исвезновение

Приближаясь к завершению работы над запискамидолжен при­знатьсячто меня всегда настораживали слишком откровенные чудеса. До осязаемости скрупулезное описание загадочных явлений срывает с них покров недоступностивместе с ним лишает и очарования. Настоя­щие тайны не терпят яркого освещенияони несовместимы с безапелля­ционным тоном

Вот почему мне так импонируют рассказы очевидцев, которые сами не уверены в реальности с ними случившегося. И я отдаю последние стра­ницы почти неуловимому вторжению в обыденностькогда повседневная жизнь так незаметно переходит в странное состояниечто нельзя раз­личитьгде кончается одно и начинается другое.

Пока горит настольная лампав ее свете передо мноймилицейское объявление с оборванными уголками.

Если милиция таким способом надеется кого-нибудь поймать, ей вряд ли будет сопутствовать удача. На стенде с надписью: «Помогите найти преступника» среди прочих висела листовка с фотографией моего сослуживца, честнейшего человека Антона Яковлевича Олейни­кова. По отвратительному оттиску только я, четыре года просидевшая с ним нос к носу в одной комнате, могла бы узнать это мягкое, доброе лицо с родинкой под левым уголком рта. Лицо человека, так часто ободрявшего меня улыбкой в долгие часы утомительной службы.

Сопроводительная надпись: «Возраст − 34 года. Среднего роста, полный... Вид представительный, голос мягкий, манеры обходитель­ные... Может предъявить паспорт и партбилет...» И, конечно, − о родин­ке, как об особой примете. В конце более крупно набрано: «Исчез с документами, имеющими государственное значение».

Последнее, конечно, было сообщено милиции в нашем управлении Стройкомплектавтоматика», причем сообщено неверно. Расчет­ный счет, чековая книжка, доверенность... Ни по одному из этих документов нельзя получить на руки что-то ценное или снять наличные деньги. Только наше струсившее начальство могло назвать обычные финансово-снабженческие реквизиты государственными документа­ми. И вот розыск. Исчез человек. Скрылся. И мне теперь следует считать, что Антон Яковлевич − преступник. Чушь какая-то.

Чтобы сразу все стало ясно − у меня есть муж и дочь. С мужем мы сейчас не живем, но так бывало и прежде, а потом мы сходились. Во всяком случае, брак не расторгнут и на работе никто не знает, что семейная жизнь у меня не ладится. Не знал этого и Антон Яковлевич, всегда передававший привет Игорю и Оленьке. Отношения у меня с ним были... Нет, что я говорю! Отношения у нас самые чистые и товарищеские. Я часто подшучивала над тем, что он все еще не женат. Но и остальные сослуживцы подшучивали тоже.

В этой истории меня больше всего возмущает то, что все в нашей бездушной конторе сразу после случившегося заняли к Антону Яков­левичу отчужденную позицию, восприняли его исчезновение не то чтобы с осуждением, а совершенно равнодушно. Вот был человек, и нет его. И никому, оказывается, нет до него дела. Ну что это за люди! Как они могут так жить?

А я иногда прихожу к стенду районного отделения милиции и словно навещаю своего друга. Иные у нас говорят, что его уже нет в живых. Но я-то знаю, что с ним ничего плохого не случилось. Пожалуй, знаю это точно, но как раз поэтому храню молчание − чтобы не навредить человеку, которого уважаю и счастье которого считаю обязанной сберечь. Так что мой дальнейший рассказ никому ничего не даст, поскольку сразу должна предупредить, что в него умышленно внесено несколько неточностей, которые не позволяют установить место, время и лиц этой странной истории.

Наш город, хоть в местной газете и самими жителями именуется крупным промышленном центром, мне, после пяти незабываемых лет учебы в Киеве, не кажемся таким уж большим. Это когда-то он играл видную роль в судьбе России, а теперь со своими 500 тысячами жителей безнадежно затерялся в провинции. Его исторический центр постепенно приходил в упадок, ветшал, зато на окраинах выросли стандартные микрорайоны. Город потерял себя, и особенно больно это проявилось, когда на месте старого, с игрушечными башенками, железнодорожного вокзала построили типовую стеклянную коробку.

На этом-то вокзале год назад я и встретила Антона Яковлевича после его первого исчезновения. Да, было еще одно, первое, о кото­ром знала только я. Но тогда он вернулся − возможно, не без моего участия, и я же все сделала так, чтобы никто об этом случае ничего не узнал.

В то время июльские листки на моем настольном календаре почти все переместились справа налево. Помню, даже день − была среда. В сжигаемом солнцем городе плавился асфальт. Окна в наших отделах оставались открытыми только с утра − задолго до обеда мы их закры­вали, чтобы уберечься от вливающегося с улицы горячего воздуха. Наверное, из-за жары Антон Яковлевич в перерыв не пошел со всеми в душную управленческую столовку. Сказав мне, что купит сигарет и заодно прогуляется, он вышел на улицу. В окно я видела, как неторопливой походкой никуда не спешащего человека он зашагал в противоположную от центра города сторону.

На работу он уже не вернулся. Ни в тот день, ни в четверг, ни пятницу. Я не знала, что думать, как поступить. Первым стремлением было поставить в известность начальство. Но вдруг мой коллега попал в какую-нибудь неприятную историю, о которой лучше никому не знать? Всякий человек, тем более такой приятный и видный мужчина, как Антон Яковлевич, мог столкнуться с непредвиденными обстоя­тельствами личного характера. Рассудив так, я решила преждевремен­но не суетиться и не поднимать шум.

Вместе с тем я потихоньку обзвонила все больницы, отделения милиции − нигде об Антоне Яковлевиче сведениями не располагали. Его отсутствие на работе надо было как-то объяснить, и до конца недели я одним говорила, что он только что вышел, другим − что скоро придет, а сама за него решала все вопросы, которых в нашей разо­млевшей от жары конторе возникало не так много.

Понимая, что так долго продолжаться не может, я в пятницу после работы дерзнула пойти к Антону Яковлевичу домой. Жил он в комму­нальной квартире, адрес которой у меня сохранился по давнишнему и непригодившемуся случаю. Увы, этот неловкий визит тоже ничего не дал. Какой-то заспанный гражданин долго моргал через цепочку гла­зами, потом равнодушно произнес:

− Да кто его знает, где он. На работе, наверное...

Какие же облегчение и радость испытала я в субботу утром, когда, покупая с Оленькой билет на электричку, увидела на вокзале Антона Яковлевича − целого и невредимого. Он одиноко сидел на длинной скамье у стены полупустого зала − подальше от окошечек касс. Скло­ненное лицо его было бледно, казалось осунувшимся. Видимо, мысли Антона Яковлевича блуждали далеко, поэтому сперва он не обратил внимания на мое восклицание. Только когда я подошла совсем близко, он поднял глаза, полные такой отчаянной грусти, что я сразу поняла − с моим товарищем что-то все-таки случилось.

Но уже через мгновение Антон Яковлевич обрел свой обычный приветливый вид, оживился, и только одна я могла понять, что он смущен встречей. Заулыбавшись и с шутливым протестом махнув рукой на мои неудержимые вопросы, он встал и, погладив Оленьку по голове, поинтересовался, куда мы направляемся. Наскоро объяснив наше намерение в выходной покупаться на Западном озере, я с жаром стала отчитываться о своих попытках скрыть его отсутствие на работе, тревоге за него, все эти дни утаиваемой и оттого еще более мучи­тельной.

На все эти слова Антон Яковлевич ответил легкой гримасой доса­ды, которая, однако, сгладилась улыбкой и обернулась такой же обе­зоруживающе милой. Но вместе с тем он, всегда столь приверженный работе, отстранил разговоры о ней фразой:

− Давай не будем об этом, ладно?

И предложил сесть. Отправив Оленьку за мороженым, я устрои­лась рядом на скамейке, но уже не решалась продолжать расспраши­вать о случившемся. Впрочем, и мое молчание можно было истолко­вать как навязчивое ожидание рассказа. Возбуждение, вызванное встречей, улеглось, и я только растерянно хлопала глазами, не зная, что еще сказать.

Думаю, мое замешательство, вызванное догадкой о неуместно­сти проявленных восторгов, не осталось незамеченным таким дели­катным человеком, как Антон Яковлевич. А вид пригорюнившейся собеседницы пробудил в нем сочувствие. Он еще помолчал, в нереши­тельности знакомым движением поправил воротник сорочки, а потом повернул ко мне ставшее серьезным лицо. Он начал рассказывать.

− Не так легко будет объяснить, что со мной произошло, − произнес он. − Случалось ли тебе оказываться на новом месте, где все вдруг начиналоказаться давно знакомым, будило смутные воспоминания? − Слова давались Антону Яковлевичу с трудом, он то ли не находил в них выражения собственных мыслей, то ли преодолевал внутреннее сопротивление, взявшись за неподготовленную исповедь. − Со мной произошло как раз что-то подобное.

И далее я выслушала его необычный рассказ, который запомнила и воспроизвожу здесь почти дословно:

− Помнишь, в среду я вышел из управления, чтобы на улице поискать спасения от духоты. Но там так пекло, что сразу стала ясна никчемность этой затеи. Палило не только солнце, жар шел от нагрев­шихся стен домов, от тротуара под ногами. Ни дуновения спаситель­ного ветерка. Только прогрохотавший рядом грузовик обдал меня удушливой волной горячего воздуха.

Все же, оказавшись на улице, я пошел по ней к Пушкинскому скверу. Рассчитывать на прохладу не приходилось и там, но остава­лось надеяться, что сама прогулка если не спасет, то хотя бы отвлечет меня от жары. К тому же надо было купить сигарет.

Представь же мое разочарование, когда, чувствуя мокрую рубаш­ку на спине, я добрался до знакомого киоска и увидел, что он закрыт. Теперь уже из упрямства я зашагал дальше, дав себе слово раздобыть курево, хотя бы для этого пришлось получить солнечный удар. Дело осложнялось тем, что в этом районе я бывал нечасто и не помнил, есть ли здесь еще табачные киоски. Но должны же были быть! И, миновав сквер, я наугад двинулся вперед.

Теперь я шагал по неширокой улице, застроенной старыми двух- и трехэтажными домами. С одной стороны на тротуаре, не накрывая его весь, лежала тень. Чтобы оставаться в ней, я шел, почти касаясь плечом обветшавших стен. Магазинов на этой улице не было. Только раз попалась будка сапожника, разумно закрытая на висячий замок.

Чем дальше продолжалось бессмысленное путешествие, тем больше меня охватывала злость. Не раз я собирался повернуть обрат­но, но это было равносильно признанию собственной глупости, по которой я шел неизвестно куда и мучился неизвестно зачем. В конце концов, сигареты можно было одолжить у кого-нибудь из сослуживцев, ничего не стоило и обойтись без них до вечера. Но дело уже было не в куреве. Мне не позволяла отступиться досада на себя за бездарно потраченный перерыв, проведенный в бесплодных блужданиях по источающим марево улицам.

Я все шел, сперва в расчете на удачу, потом с раздражением сворачивая в какие-то улицы, проулки. Немногие магазины, попадав­шиеся по пути, оказывались закрытыми на обеденный перерыв. Люди встречались редко. Но я не обращался к ним с расспросами, проник­нувшись враждебностью и к прохожим тоже.

О возвращении на работу теперь не могло быть и речи, тем более, что дел там в конце дня не предвиделось. Я решил довести до конца свой утомительный марафон и, купив все-таки сигарет, затем сразу направиться домой.

Знаешь, я родился и всю жизнь провел в этом городе. По многу раз бывал во всех его районах. Но только теперь обнаружил, что имею представление лишь об основных магистралях, а сеть многочислен­ных улиц между ними мне совершенно незнакома. Иногда начинало казаться, что я иду по какому-то другому городу. Никогда мне не доводилось видеть этих явившихся из небытия домов, этих иногда асфальтированных, иногда покрытых разрушающейся брусчаткой улиц. С навалившейся апатией посматривал я по сторонам, восприни­мая окружающее словно сквозь пыльную пелену.

Вот так, утеряв смысл и цель своих хождений, я оказался в чудном месте. Это произошло незаметно для меня. Помню какой-то грязный дворе горой разбитых ящиков в углу. Я пересек его, намереваясь через арку старого дома с незакрытыми ржавыми воротами выйти на следующую улицу. Потом была сама эта улица, по которой я плелся, сжимая в руке мокрый от пота платок. И только погодя вдруг понял, что мне совсем не жарко, − прохладный воздух студил лицо.

− Смотрите на крыши, − неожиданно сказал мне встречный румя­ный человечек в черном костюме и с черной же бабочкой на воротнике. − Обязательно смотрите на крыши! Не пожалеете.

Сами по себе странные эти слова поразили меня тоном, которым были произнесены, − непринужденным и доброжелательным. Незна­комец удалялся, кланяясь мне через плечо и подчеркивая значение сказанного поднятым вверх пальцем. Я пожал плечами, и, странное дело, почему-то застыдился своего смятого в руке платка. Сунув его в карман, впервые внимательно огляделся.

Да, стало заметно прохладнее. В лишенном марева воздухе все виделось отчетливее и казалось расположенным ближе. Уложенная брусчаткой улица, плавно загибаясь, вела на подъем. От этого стоящие на ней дома впереди словно выступали на мостовую и, скрадывая перспективу, образовывали изолированный, обжитой мирок. Улица казалась вся на виду, выглядела уютно и, не суля усталости, приглашала: «Иди, тут близко».

Дома были и трех-, и пятиэтажные, но, смыкаясь друг с другом, представлялись продолжением одного целого. Целое же складыва­лось из разноцветных фасадов, затейливых переплетов окон, наряд­ной лепки одних домов и строгой облицовки других.

Все это я рассмотрел, двигаясь вверх по улице, которая вскоре привела на довольно большую площадь. Вот тут-то меня впервые посетило сомнение. Такой площади в нашем городе не было. Во всяком случае, я не подозревал о ее существовании. На противопо­ложной стороне находилось внушительное здание с серыми колонна­ми и позеленевшим покатым куполом, еще оставлявшим место для таких же позеленевших от времени башенок по углам крыши.

Обрамлявшие площадь дома не стремились вверх, но выглядели нарядно и весело. Их первые этажи были закрыты кронами деревьев, под которыми лежала испестренная солнечными лучами тень. В цен­тре площади размещался фонтан − просто большой каменный обод, в котором бурлили, вырывались вверх переливчатые струи воды.

Я успел заметить, как в одну из улиц свернул красно-желтый трамвай. На прощание он беззаботно прозвенел колокольчиком, но я еще более насторожился, поняв, что таких трамваев в нашем городе прежде не видел. Все это было странно. Безлюдная площадь казалась ненастоящей, вселяла беспокойство. И этот трамвай... Я вдруг сооб­разил, что в нем показалось необычным, − его вагоны были деревян­ными. Кто бы мог подумать, что такие еще ездят где-то по улицам!

Все же не эти наблюдения поселили во мне тревогу. Что-то более значительное, но неуловимое мною было вокруг не так. взглядом по пустынным тротуарам, рядам зеркальных окон над ними, В стеклах вместе с темными контурами листвы отражалась заимство­ванная голубизна неба, Сами же кроны деревьев сочно зеленели, пленяя взор нежностью и чистотой цвета. Кое-где выступали прямо ветвям и тонули в них балконы с ажурными ограждениями.

Я подметил столики и стулья, стоящие на тротуаре у некоторых домов, цветочные газончики, трогательно разбитые на узких полосках земли у стен, а кое-где даже на подоконниках. Большие цветастые зонты на подставках, сейчас закрытые, располагались вдоль тротуара. Их очевидное назначение заключалось в том, чтобы нести тень в знойные часы.

Последнее обстоятельство подтолкнуло мою мысль. Все еще стоя на краю незнакомой площади, я перевел взгляд с зонтов на голубое, прохладное небо... Было утро! Солнце только взошло. Его лучи косо прорезали открытое пространство и делали воздух над площадью прозрачным до бездонности. Вот почему я не ощущал недавнего дневного жара, вот почему безлюдной была площадь!

Поразительное открытие не укладывалось в понимании. Чтобы проверить себя, я взглянул на запястье − часы остались на столе в отделе. Но и так было ясно, что наступает утро − утро в незнакомом мне городе.

От долгого хождения по солнцепеку я изрядно раскис, но теперь все мои чувства разом обострились. Острое любопытство переполня­ло меня, на какое-то время вытеснив мысли о странности происходя­щего.

Двигаясь по теневой стороне, я вскоре поравнялся с выходящим на площадь широким проспектом. Как раз над ним поднималось вдали уже полновесное, но еще не ставшее пронзительным солнце. Идти было все равно куда, и я зашагал в открывшемся мне направлении.

Многие дома на проспекте поражали торжественностью архитек­туры, нашедшей воплощение замыслов в коричневом мраморе, по­лированных поверхностях облицовки. Но попадались дома и попро­ще, все украшение которых составляли сверкающие витрины на пер­вых этажах. Иногда на тротуаре возле них тоже стояли легкие столики и стулья − желтые, синие, красные. Похоже, никто не присматривал за этим имуществом, и я еще подивился такой беспечности.

Между тем на проспекте стали появляться прохожие. Сперва я не обращал на них внимания, находя для себя новые и новые объекты наблюдения. Оказалось, на крышах многих домов стояли статуи. Они изображали каких-то богов, героев в тогах, иногда составляли целые сцены. Статуи выглядели старинными, наверное, такими и были, отче­го их освященное веками право стоять здесь делало уместным их возвышение над проспектом.

«Смотрите на крыши!» − вспомнил я слова человечка в галстуке-ба­бочке. Вот что имел он в виду, беспокоясь о том, чтобы мимо моего внимания не прошли достопримечательности города.

Уже катили по мостовой машины. Все они казались новенькими, сверкали блестящими деталями и, однако же, своим неторопливым движением создавали обстановку какой-то патриархальности. Так и представлялось, что сейчас между ними появится карета с кучером на козлах − в черном цилиндре, с длинным кнутом в руках. Эта фантазия порождалась тем, что между машинами всегда оставались участки незанятой мостовой. Отдельные лимузины не сбивались в удручаю­щий поток, а двигались и маневрировали свободно. При этом они охотно гудели клаксонами − словно радовались своему существованию на свете и всех стремились оповестить об этом.

То, что я не заметил, как тротуары наполнились людьми, имело свое объяснение. Прохожие только на первый взгляд двигались одно­родной массой. Удивительно, но в их потоке не приходилось лавиро­вать. Только обнаружив эту странность, я понял и причину ее. Люди двигались спокойно, без спешки, и при этом никто не смотрел себе под ноги. Вместо привычных понурых фигур я у всех видел поднятые головы. Это позволяло горожанам смотреть вперед и заранее уступать друг другу дорогу.

Сделав такое открытие, я с досадой ощутил собственную напря­женность, вызванную въевшейся готовностью толкаться и протиски­ваться. Стыдясь того, что до сих пор предоставлял заботиться об удобствах своей прогулки окружающим, я попробовал идти дальше так, как это делали они.

Постепенно скованность оставила меня. Хорошо дышалось. И стало приятно от мысли, что никто теперь не заподозрит во мне чужака в этом все более нравящемся мне городе.

Хотя выглядел я, наверное, странно. Шагал гордо, неизвестно с чего преисполнившись чувства собственного достоинства и бросая на прохожих благодушные взгляды.

Впрочем, некоторая приподнятость поведения была присуща всем горожанам. Она проявлялась в их уверенной поступи, одежде, несколько более нарядной, чем необходимо для улицы, в свободных жестах и непринужденных позах. В разворачивающемся передо мной уличном действе коренилось что-то искренне старомодное, так что я не удивился бы, увидев в руках мужчин трости.

Поймав себя на этой мысли, я осознал, что и сам был бы не прочь в такт шагам помахивать палкой. На миг ладонь даже ощутила тяжесть гладкой ручки − ощущение странное, поскольку никогда в жизни де­ржать трость мне не приходилось.

Та же изощренность восприятия позволяла мне замечать во взглядах прохожих некоторую вопросительность и понимать ее как готовность откликнуться на первое же мое обращение.

Это подтвердилось позже, а пока я, пройдя несколько кварталов, оказался в нелюдном, располагающем к отдыху парке. Одной оконеч­ностью он выходил на оживленный проспект, но своими песчаными дорожками сразу уводил в тишину и покой. Парк был большой, со скамейками, придвинутыми к стволам вековых деревьев, с беседками и каменными горбатыми мостиками, перекинутыми через погружен­ный в зеленую тень ручей.

В таком пасторальном окружении мне суждено было столкнуться с новой неожиданностью. Она предстала в виде дерева, название которого я, различающий только березу, акацию да еще по пуху − тополь, определить не мог. Дерево покрывали молодые, нежные лис­точки, только что «выстрелившие» из набухших почек. Значит, была весна. Ее приметой явились и недавно распустившиеся листья других деревьев, на которые я по городской невосприимчивости сперва не обратил внимания.

Размышляя над необычностью со мной происходящего, я устро­ился на скамье возле одного из понравившихся мне мостиков − с широкими каменными перилами, увенчанными на входе черными чу­гунными шарами. Отсюда сквозь просветы между деревьями был виден перекресток каких-то улиц, за которыми я и стал наблюдать в ожидании новых сюрпризов.

Видимо, сам я к тому времени настолько сжился с окружающей обстановкой, что меня не удивили семь человек, неподвижно стоящих в затылок друг другу посреди улицы. Загадка разрешилась, когда из-за угла донесся уже знакомый звон трамвая. Подкатив, он забрал ожи­давших его людей – всех, кроме высокого худого мужчины, стоявшего последним. Тот уже поставил ногу на ступеньку, но кондуктор поднял руку, и трамвай укатил, оставив мужчину на остановке. Хмыкнув по поводу такой дисциплинированности, я отвлекся от уличной сценки. В кронах деревьев вольно, по-лесному щебетали птицы.

Я продолжил прогулку, отправившись в ту сторону, куда ушел трамвай. Улицы становились тише, спокойнее, зато обретали все больший уют. Его подчеркивали клетки с птицами, выставленные на мно­подоконники.

Одна из улиц запомнилась тем, что на ней меня задержала ста­рушка. Вся в бантиках и ленточках, она с воздетым в руке зонтиком заспешила ко мне с противоположного тротуара только затем, чтобы указать на торчащий из асфальта железный пруток.

− Стойте! − запыхавшись, возвестила она. − Не споткнитесь! − и при этом тыкала сложенным зонтиком в выступающий штырек. − Вы може­те упасть!

Ошарашенный обрушившейся на меня заботливостью, я долго и галантно благодарил старую даму, словно ее предупреждение в самом деле помогло мне избежать большой опасности.

К тому времени, даже значительно раньше, во мне сложилось убеждение, что каким-то необъяснимым образом я оказался, во-первых, в совершенно неведомом, а, во-вторых, в необычном городе. Я завороженно ходил по его улицам, площадям, скверам. Интересно, что мне совсем не хотелось курить. Не возникало и чувство голода. Другие мысли зрели в голове. Они не складывались в желанное пони­мание, но заставляли мучиться, отыскивая ответ...

Миновав маленькую церковь − может быть, это была часовня − я вышел на очередной перекресток. До сих пор все происходящее воспринималось как бы со стороны. Я словно видел себя, неспешно шагающего по тротуарам, и отстраненно сознавал, что все больше попадаю под влияние неразгаданного окружения. Но на перекрестке мне открылась улица, вид которой заставил затаить дыхание.

Один только взгляд на нее что-то разбудил в памяти. Я готов был поклясться − мне знакомо это место. Краски, линии, даже тени на мостовой − все узнавалось, звало к воспоминаниям. Где-то здесь, чуть дальше, за тем ветвистым деревом на тротуаре, должен стоять дом. В нем спокойно и тихо. Надо только пройти вперед, и я увижу знакомую дверь. На ней будет круглая медная ручка, гладкое прикосновение которой всегда хранила моя ладонь. У двери − коврик с синей окантов­кой...

Медленно, на ослабевших ногах, я двинулся вперед. Двухэтаж­ные дома, в чем-то похожие, но каждый на свое лицо, благосклонно взирали на мой приход. Со дворов доносились знакомые голоса. Я шел, озираясь. Дальше, дальше. Цель была где-то рядом, она скрыва­лась за очередным фасадом, за следующим углом.

Чтобы унять волнение, я должен был остановиться. Наверное, этого не следовало делать − сразу насторожившаяся мысль заставила усомниться в разумности начатых поисков. Но так велика была сила наваждения, что я уже не мог отступиться. И только убедил себя без горячки приступить к поискам заново.

Вернувшись к церквушке, часы на которой показывали полдень− столько тогда было времени в этом городе, − я прикинул, что провел на его улицах не менее четырех часов. Но эти подсчеты сбили меня, и, стоя под часами, я заколебался, в какую сторону идти. Оставалось двигаться в направлении, угаданном первоначально.

Снова знакомые приметы бросались в глаза. Меня не обманывала свежая покраска чугунных уличных столбов − они стояли здесь испокон веков, я помнил вечерний свет их фонарей. Но при всем том сомнения закрадывались в душу, придавали неуверенность шагам. Сворачивая на очередном углу, я не знал, поступаю ли правильно, или отклоняюсь от верного пути − может быть, следовало идти прямо. Я останавливал­ся. Иногда подолгу сидел на скамейках. Бывало, немного возвращался и шел новой дорогой.

Меня ни на миг не оставляло ощущение близости дома со знако­мой дверью, но в то же время я не мог не понимать, что цель поисков неизменно ускользает с пути. От этого делалось грустно. Было жалко себя.

Так приблизился вечер. И сразу навалилась усталость. Почти засыпая, я продолжал бродить по улицам − уже без надежды, без цели, просто потому, что не знал, что мне еще делать. Засветились окна в домах. Ночь возникала под кронами деревьев, а сами они причудливо зачернели на фоне сгустившейся синевы неба.

Потом стало совсем темно. Улицы опустели. Их ночное освещение предназначалось мне одному, и это заставило понять, что поиски окончились безрезультатно. С тем я, усталый и грустный, нашел ка­кую-то скамейку под уходящей в темноту стеной и обессиленно опу­стился в нее.

Глаза слипались. Хотелось только спать. В меркнущем сознании мелькнуло и растворилось сожаление о том, что я не расспросил прохожих о странном городе. Потом я уснул.

Очнуться меня заставил какой-то звук. Побаливал бок − в него упиралась низкая спинка скамейки. Было душно.

Звук повторился. Кто-то кого-то звал.

− Где ты там? − надсадно раздавалось из темноты.

Я поднял голову и увидел рядом фонарный столб с негорящей лампой. Следующий тоже лишь вырисовывался в темноте. Только третий, вдали, бросал под себя тусклый круг света. Еще не придя в себя и толком не осмотревшись, я ощутил произошедшую вокруг перемену. И все понял. Понял хотя бы потому, что в воздухе устойчиво держался запах бензина и пыли. Я вернулся.

Из темноты возник парень в майке поверх брюк. Приблизив­он буркнул:

− А, это не ты, − и снова пропал в потемках. Наверное, это он звал кого-то.

Следуя пустыми темными улицами, я минут через 20 вышел на привокзальную площадь, где и решил первых утренних троллейбусов. А час назад из объявления по радио узнал, что сегодня не четверг, а суббота...

Завершив живое в его устах, а в моем пересказе лишь старательное воспроизведение чужих слов повествование, Ан­тон Яковлевич взглянул на меня так, словно защиты.

− Вот теперь скажи, что ты обо всем этом − попросил он.

На что я не нашлась, что ответить. Ни тогда, ни было в этой истории что-то странное?

Стыдно признаться, но про себя я приписала Яковлевичем солнечному удару, из-за которого обычный города представился ему в столь необычном виде. Этот скороспелый вывод вроде бы подтверждало подавленное состояние моего друга там, на вокзале.

Стремясь отвлечь Антона Яковлевича от навязчивых мыслей, я поставила правилом в разговоре с ним не возвращаться к этому случаю. Да и он сам как-то сказал, что думать о нем забыл.

И все же это было неправдой. К работе он стал относиться рассе­янно и всегда, когда представлялась возможность, уходил с нее по­раньше. В окно я видела, что всякий раз он направлялся в одну и ту же сторону. Как тогда. Значит, он верил во все с ним случившееся. И искал.

Так продолжалось до тех пор, пока... С утра Антон Яковлевич сообщил мне, что поедет на завод стройматериалов оформлять расче­ты за поставки кирпича. Позже, уже к обеду, он получил доверенность, чековую книжку и, заглянув в отдел, сказал, что сегодня на работу не вернется. Охота, с которой он взялся за это поручение, не оставляла сомнений в том, что мой друг решил побыстрее управиться с делом и оставшееся время посвятить своей обычной прогулке по городу.

Больше я Антона Яковлевича не видела. Только теперь, месяц спустя после его исчезновения, во мне крепнет уверенность, что все необычное в его рассказе было правдой. Он все-таки нашел свой удивительный город, и в нем − тот дом. И остался там навсегда.

Ночной этюд

Глядя на сутулую спину покидающего мою комнату человекая вдруг остро пожалел егоВсе в его только что прозвучавшем рассказе было как-то не так. Не содержалось в нем того ожидаемого смыслана который можно было рассчитывать, который даже угадывался

Потом я поняланалогичное чувство сопровождало меня на протяжении всей работы над запискамиИмея дело с аномальными явле­ниямиэтими чудесами XX веканаходил примеровкогда бы встреча с неведомым меняла судьбы очевидцевзаставляла их целиком посвящать себя служению открывшейся истинеСовременные люди не обретают знаменийпропускают их мимо себя. И − тоскуют о чем-то несбывшемся.

Такое понимание оставил мне удалившийся понурый человек. И все же его визит помог избавиться от одной иллюзии: что тайна людей может быть исчерпана. Вот почему я приближаюсь к завершающей точ­кесознавая теперьчто чудесное всегда должно пребывать недоступным.

1. СКУЧНЫЙ ВЕЧЕР

Холеная секретарша уступила мне место за столом. Уже от на­стенного зеркала, надевая широкобортное импортное пальто, напом­нила:

− Не забудьте позвонить в горком партии. Обязательно, слышите? А то всем нагорит.

Дело происходило в приемной первого секретаря Ленинского райкома партии. Сейчас, в конце дня, хозяйка приемной собиралась домой, а я должен был занять ее место, чтобы торчать здесь до 11 часов вечера.

Устроившись за столом, я с подобающим случаю деловым видом придвинул к себе два потрепанных служебных журнала. В одном следовало расписаться о заступлении на дежурство, что я сразу и сделал. Другой, от руки разграфленный, предназначался для фикси­рования поступающих жалоб и заявлений. Сюда предстояло записывать фамилии, имена, отчества звонивших − полностью, суть их сооб­щений, а также домашние адреса заявителей и время звонка.

− Ну, пока, − сказала секретарша и, проявляя сострадание к вы­павшей мне доле, позволила: − Потом можете включить телевизор.

Как я понял, первого и второго секретарей на работе уже не было. Встав, для верности подергал находящиеся одна против двери их кабинетов. Точно − заперты. Тогда подошел к стоящему в углу новенькому телевизору и наперед выяснил, включен ли он в сеть. После этого делать оказалось нечего, так что я снова сел за стол. Было шесть вечера, и, значит, томиться мне здесь предстояло еще пять часов.

Этим «удовольствием» я был обязан секретарю партийной орга­низации нашего института «папаше» Кузовлеву. По положению дежу­рить в райкоме следовало ему, но вечер оказался предвыходным, и старый флегматик находчиво перепоручил обременительную миссию мне − в порядке доверия молодому коммунисту.

Оставалось утешаться тем, что в журнале регистрации дежурных многие записались как заместители секретарей парткомов или парт­бюро. Поскольку так же научил меня представиться в райкоме и Кузовлев, не составляло труда сообразить, что другие секретари тоже направляли на дежурство вместо себя «шестерок».

Как всегда, когда представлялась возможность за чтением скоро­тать время, читать как раз не хотелось. Я даже раскрыл оставленный кем-то на телевизоре «Огонек». Вместо этого мысли довольно вяло обратились к собственной жизни, в которой следовало ожидать, но запросто можно было и не дождаться некоторых перемен.

После трех лет работы в институте, а точнее, в филиале ленинг­радского института, обреченного на периферии заниматься черновы­ми разработками для центра, я сполна понял, куда попал. Наукой здесь и не пахло, а рутина до чертиков надоела. Но, как многие, утешившись соображением, что у других работа еще незавиднее, я в награду за смирение недавно был обнадежен видами на улучшение своего бытового положения.

Сосланный два года назад из Ленинграда в провинцию за интри­ги, директор нашего филиала сперва в расстроенных чувствах согла­сился на предложенную горисполкомом однокомнатную квартиру. Но, со временем осмотревшись и выяснив, что надежд на возвращение нет, он теперь по письму министерства получал более подобающую его положению жилплощадь. Мне же, за отсутствием в филиале дру­гих претендентов на однокомнатную квартиру, прочили прежнюю директорскую − как свидетельство заботы о молодом специалисте. Кузовлев знал, что при таком раскладе не встретил бы от меня отказа, даже если бы послал на всю ночь разгружать баржу с углем.

В таких расчетах, больше все-таки смахивающих на мечты, начал­ся этот вечер. Телефоны − их на столе было два − молчали. Тишину опустевшего трехэтажного здания нарушали только доносившиеся с улицы звуки. Там мужской голос какое-то время громко, но не относи­тельно к райкому партии ругался матом, а потом охватившая город истома дала о себе знать только шумом разъезжающихся с соседней стоянки машин.

За окном стемнело. Зажглись уличные фонари. Поскольку в при­емной свет горел и прежде, мне не пришлось включать верхние пла­фоны. Зато я щелкнул кнопкой настольной лампы, после чего все-таки сходил за «Огоньком». Читать по-прежнему не хотелось, но что еще оставалось делать? Смотреть картинки...

От безделья меня отвлек телефонный звонок. Выполняя поручен­ные инструкции, я взглянул на настенные часы − было 19 часов 15 минут − и снял трубку.

 − Алло! − забился в мембране женский голос. − Что происходит? Чего вы там сидите? Не знаете, что творится? Никто ничего не знает...

− А что происходит? − перебил я мембрану.

В ответ на какое-то время наступила сбитая с толку тишина, потом с азартом понеслось дальше:

− А, так вы не знаете! Конечно! Подождите − был знак! Небо...

Я отстранил трубку и с некоторой даже оторопью уставился в черную дырочку − немыслимо, чтобы в ней умещалось столько писка. Уже не рискуя снова поднести трубку к уху, я отчаянно крикнул в нее:

− А вы кто?

Писк разом смолк, и мне представилась возможность по всем правилам обратиться к заявителю:

− Назовите, пожалуйста, себя и ясно изложите, что хотите сооб­щить.

Произнеся это весомо и чуть устало, как, на мой взгляд, и должны говорить райкомовские работники, я приготовился записывать ответ. Но вместо него услышал яростное сопение, накопившееся, наконец, в крик:

− Да пропадите вы все!

После чего трубку повесили.

Записывать оказалось нечего. То есть я не знал, как поступить в данном случае − фиксировать в журнале телефонный звонок или нет. Хотя причину его понял сразу.

Сегодня не одну эту истеричку, весь город взволновало странное событие. У себя в отделе мы до конца работы тоже обсуждали случив­шееся, причем я выступал в роли консультанта, видевшего, в отличие от других, все с самого начала.

Обязан этим я оказался завхозу, как раз перед обедом пригнав­шему микроавтобус с пачками новых бланков для расчетов. Поскольку науку в филиале двигали в основном дамы, переносить будущую ма­кулатуру послали, конечно, за «молодым специалистом». И через несколько минут, надев куртку, я в институтском дворе уже нагуливал аппетит с увесистыми пачками в руках.

Впрочем, связок оказалось не так много, и, управившись с их переноской, я остался на свежем воздухе − покурить. В этот момент мое внимание и привлекла перламутровая точка на небе. Маленькая, как булавочная головка, она виднелась в разрыве туч и вполне могла остаться незамеченной, если бы не испускала холодное свечение.

«Самолет, наверное, − без интереса подумал я. − Или какой-нибудь зонд». Рваные тучи уже собирались скрыть малоприметную точку, как вдруг она стала разгораться. Точнее, менялся цвет ее свечения. В небе теплело, набухало красным... Создалось впечатление, что точка увели­чивается в размерах, но тут ее закрыла облачность.

Только теперь обнаружилась сила непонятного свечения − надви­нувшаяся серая пелена сама озарилась огненными бликами, словно за ней полыхали молнии. Затем туча навалилась всей свинцовой тяжестью, и свечение прекратилось.

От смотрения вверх, хотя прошло не более 20 секунд, холодный воздух забрался под воротник. По этой причине и еще потому, что представление казалось законченным, я занялся сигаретами. Но за­курить не пришлось.

В том месте, где только что буйствовала точка, а теперь пропол­зало темное брюхо тучи, началось какое-то движение. Что это было, я так и не понял. Нельзя же утверждать, что можно видеть, как переме­щается воздух. Но впечатление было именно такое. Под тучей стали концентрироваться неясные символы. Сперва они выглядели расплывчато и нерезко, но быстро обретали форму и еще через мгновение выступили совершенно отчетливо.

Я увидел цифры. Словно выведенные белым паром, они выстрои­лись в ровный ряд. Двойки, семерки... Над ними возникли и столь же четко запечатлелись в небе два вопросительных знака. Еще один ряд, нижний, составили закрывающиеся кавычки. Все вместе это выгляде­ло так:

 

Изображение держалось на одном месте, что хорошо было видно на фоне смещающейся тучи. Когда она вскоре прошла, цифры и знаки продолжали выделяться на сером небе. А точка исчезла. Одна только выведенная сгустившимся паром формула еще минут пять продолжа­ла висеть над городом.

Как потом оказалось, большинство наблюдателей^[5], в том числе и мои поспевшие к окнам сослуживцы, видели странное явление только в заключительной стадии − когда надпись читалась на чистом участке неба, а потом на глазах растворилась в нем. Вот почему кучками сбившиеся на улице зеваки, когда я шел со двора к главному входу в институт, объясняли произошедшее необычной конфигура­цией облаков. Это же заблуждение мне пришлось рассеять в отделе, где наши эрудиты на все лады пытались истолковать случившееся.

Поскольку желающих объяснить небесную символику оказалось много, а вот запомнить точное расположение цифр и знаков никто не удосужился, мне до вечера пришлось не раз воспроизводить увиден­ное. Но я не предполагал, что вынужден буду заняться этим снова.

Телефонный аппарат − тот, что стоял ближе ко мне, − зазвонил пронзительно и часто. Мягкий мужской голос неторопливо произнес:

− Это дежурный по райкому партии?

− Да, − ответил я, с облегчением отметив, что сюда звонят не одни сумасшедшие.

− Меня... Нас интересует сегодняшнее происшествий. Зафиксиро­вано ли написание появившихся над городом знаков?

Уверенный тон мужчины позволял предположить, что он имеет право задавать вопросы. Но все же я ждал, что мой собеседник назовет себя и объяснит причину своего звонка. Однако разъяснений не последовало. Трубка молчала. Тогда я, снова занося ручку над журналом, попросил его представиться.

− Нет, нет, − засмеялся незнакомец. − Я не собираюсь обращаться с жалобой. Так что записывать ничего не надо. Ответьте только на мой вопрос или скажите, кто может ответить.

Было уже около девяти часов. Большая часть дежурства осталась позади. К этому времени я избавился от подспудного желания изобра­жать ответственного работника. К тому же мне импонировала раско­ванная манера обращения незнакомца, так что я без капризов выло­жил ему все, что знал.

Мужчина переспросил порядок расположения знаков, поинтере­совался даже тем, что никто до него не уточнял: над какими цифрами стояли вопросы. Взявшись удовлетворять чужое любопытство и подо­зревая за ним желание тоже включиться в разгадку небесного ребуса, я дал и эти пояснения. Ответы, судя по возникающим на противопо­ложном конце провода паузам, мой собеседник записывал.

Скоротав таким образом еще минут пять и получив в конце раз­говора все такое же мягкое изъявление благодарности, я обнаружил, что опаздываю со звонком в горком партии. Однако, поспешно доло­жив туда, что докладывать мне нечего, вернул себе спокойствие. И начал подремывать.

Остаток дежурства скрасил приход милиционера, который, ока­зывается, все это время находился у себя на посту в вестибюле. Он хотел посмотреть телевизор, и мы захватили конец программы «Вре­мя», после которой началась многословная передача об искусстве. Судя по тому, что кобуру с пистолетом мой напарник для фасона держал спереди, возле пряжки, служил он недавно. Хотя, бывало, ругал какую-то тетю Галю, которая должна была охранять райком вместо него, но заболела и не пришла.

Мне эти сетования показались безосновательными, поскольку уже час, как в темные стекла окон барабанил дождь. Думая о том, как теперь буду добираться домой, я заодно рассудил, что милиционеру куда лучше сидеть здесь, чем дежурить где-нибудь на мокрой улице.

Мою же задачу можно было считать выполненной − часы на стене показывали без 20 минут 11. Уже надев куртку, я, чтобы скоротать оставшееся время, вернулся к столу и сложил стопкой дежурные журналы. «Огонек» подарил охраннику.

Оставалось попрощаться, но, наверное, общение с милиционе­ром обострило мою бдительность. Скользнув взглядом по двум оди­наковым белым телефонам, я замер, пораженный неожиданным от­крытием. Мне показалось... Да, после разговора с крикливой баламут­кой я в раздражении отодвинул аппарат подальше. А когда позвонил мужчина, поднял трубку ближайшего. Значит, звонили не по городско­му, а по внутреннему телефону. Это было странно. Кому понадобилось инкогнито разговаривать со мной по служебной связи, возможно − из этого же здания?

Унося с собой безответный вопрос, я в сопровождении милицио­нера, который должен был закрыть за мной дверь, спустился по темной лестнице в вестибюль, а затем оказался на улице. Я не знал еще, что вопросы этой ночи только начались, и пока в безнадежном неведении думал только о том, как под проливным дождем поскорее добраться домой.

2. ЧЕРНАЯ «ВОЛГА»

Положение мое оказалось хуже, чем можно было ожидать. Дождь поливал вовсю. Он словно решил увенчать собой зиму, которая в этом году явилась горожанам в жидком состоянии. Мокрый февраль лишь покрыл стылой водой наледь мостовых и оставил таять на углах улиц грязные горки нечаянно выпавшего снега.

Теперь все это усугублялось разгулявшейся непогодой. В скры­том ночными покровами городе пронизывающий ветер швырял на стены домов холодные струи. Иногда он отрывал от ряби луж обрывки каких-то бумаг, а может, то были выдутые из щелей прошлогодние листья.

С темнотой пытались бороться уличные фонари. Но их свет ся не ярче своего отражения на мокрой мостовой. Прохожих я не видел. Только вдали кто-то поспешно проскочил освещенный участок улицы, чтобы снова исчезнуть в темной ловушке между фонарями. Угадываемые во мраке силуэты административных зданий не выдавали себя светом ни одного окна.

Оказавшись в таком положении, я не торопился удаляться от дверей райкома, над которыми нависал бетонный козырек. Вместо этого нахлобучил поглубже кожаную кепку и сразу передернулся от предчувствия, как с нее потекут за шиворот холодные капли. Однако надо было на что-то решаться.

Путь мой до дома, а точнее, до места проживания в ведомствен­ном общежитии, лежал в недавно построенный на краю города жилой массив. Это было так далеко, что о предстоящей дороге не хотелось даже думать. Для начала следовало добраться до троллейбусной ос­тановки.

Надо ли говорить, что «прелестям» пересадок и ожиданий на остановках я предпочел бы поездку на такси, но ни одной машины не видно было на улице. Только вдалеке, на перекрестке с оживленной магистралью, иногда мелькали автомобильные фары. Туда мне и сле­довало двигаться.

Собравшись с духом и подняв воротник куртки, я вышел из-под козырька. Но первые шаги, по мокрому льду показали, что трудности ночной ходьбы были мною недооценены. Опасаясь поскользнуться, я семенил и все же при каждом движении рисковал растянуться.

Чтобы занять мысли, я стал измерять пройденный путь фонарны­ми столбами. Но, едва поравнявшись со вторым и авансом засчитав третий, различил у противоположного тротуара силуэт легковой авто­машины.

Неудивительно, что я не заметил ее прежде. Черная «Волга» сливалась с ночью сразу за кругом света под фонарем. К тому же ее фары были погашены, окна темны. Одинокая машина как-то уместно гармонировала с безлюдной улицей − словно была непременным ат­рибутом ее. И казалась такой же покинутой.

Я прервал свои опасливые шажки и утвердился на месте, прики­дывая, есть ли смысл подходить к машине − судя по всему, пустой. Но вдруг в ней все же кто-то есть и мне удастся набиться в попутчики? Заранее ругая себя за напрасный труд, я сошел на мостовую и зашле­пал по лужам к противоположному тротуару.

Мои пальцы скользнули по мокрой и холодной дверной ручке. Вопреки опасениям, она легко поддалась, так что я почувствовал себя неловко. Предполагая, что дверь окажется запертой, я даже не нагнул­ся и только теперь заглянул в низкий салон.

Оттуда пахнуло теплом, в глаза бросились два красных огонька. Один вспыхнул и опустился вниз − это был след зажженной сигареты. Принадлежность другого, ровно горящего у пола кабины, оставалась непонятной, но как-то и не вызывала интереса. Больше ничего в машине видно не было. Человека, сидящего с сигаретой за рулем, разглядеть не удалось.

Странно, но он никак не реагировал на мое вторжение. Сидел молча, ожидая продолжения событий. Избавленный от необходимо­сти отвечать на вопрос типа: «Чего надо?» − я в замешательстве тоже какое-то время безмолвствовал.

− Добрый вечер, − наконец, выручило меня приветствие, вопиюще противоречащее истине.

− Здравствуйте, − отозвался довольно высокий, но при том выра­зительный мужской голос.

Все еще неудобно сгибаясь − и чувствуя, как на шею попадают холодные капли, я заискивающе стал просить «подбросить меня», «оказать услугу» и так далее. Выслушав не перебивая и дождавшись, когда я начну повторяться, водитель, в отличие от меня, произнес складно, словно ответ у него был заготовлен заранее:

− Я могу отвезти вас, но с заездом. Если такой вариант вас устраивает, садитесь.

Еще бы он меня не устраивал! Нырнув головой в салон, я запутал­ся ногами, но не стал устраиваться удобнее, пока не захлопнул дверцу изнутри.

− Это еще не все, − переждав мою возню, продолжал водитель. − Я сейчас отлучусь, а вы последите за радиотелефоном, − уже различая силуэт незнакомца, я увидел, как он указал рукой на коробку внизу, которой как раз и принадлежал второй красный огонек. − Если будет вызов, ничего не трогайте, только скажете, когда я вернусь. Договори­лись?

Выслушав мои опять не в меру горячие заверения в готовности делать все, что он велит, мужчина ловко и бесшумно выскользнул из машины. Сквозь пляшущие на ветровом стекле струйки дождя я уви­дел, как он быстро удалялся в темноту.

Красный огонек уютно горел в салоне, и, поглядывая на радиоте­лефон, я лениво гадал, раздастся ли в случае вызова звуковой сигнал, или об этом станет известно как-то иначе − замигает лампочка, напри­мер. Что машина служебная, я понял, еще когда подходил к ней. На дверцах отсутствовали таксистские шашечки; а в частные руки черные «Волги», по моим представлениям, не попадали. К тому же панель управления выглядела не совсем обычно − перед рулем, кроме спидо­метра и других знакомых приборов, находились маленький телевизи­онный экран и довольно длинный ряд блестящих кнопок. Их назначе­ние было непонятно.

Скорое возвращение водителя прервало мои размышления о том, что, судя по всему, я попал в машину большого начальства. Мне уже представлялось, как в понедельник я с простительными преувеличе­ниями буду рассказывать сослуживцам о поездке на служебной «Вол­ге», водитель которой в отсутствие шефа не прочь подработать. Эти немного предательские в отношении шофера намерения не помешали мне предупредительно доложить ему, что радиотелефон молчал как убитый. Что тот и встретил без лишних слов, не забыв, однако, поблагодарить меня кивком головы.

Между тем водитель на улице тоже успел хлебнуть лиха. Прежде чем взяться за руль, он потряс руками, стряхивая дождевые капли, а потом вытер их не какой-нибудь вытянутой из-под сиденья тряпкой, а отутюженным до острых сгибов носовым платком. После этого вклю­чил зажигание, и машина тронулась.

Только теперь, в подтверждение прежних мыслей, я заметил, что она стояла на участке мостовой, отведенном для парковки служебного транспорта. Частникам здесь останавливаться не разрешалось. Да, везущая меня «Волга» была машиной незаурядной

Окончательно убедившись в этом, я оказался способен на следу­ющую догадку. Водитель. Этот человек, рассмотреть которого до сих пор не удавалось, вел себя и говорил совсем не так, как можно было ожидать от обыкновенного шоферюги. Он, кстати, даже не заикнулся о плате за проезд. Был молчалив, сосредоточен, а меня, похоже, принимал за фрагмент ночного окружения, дополнивший общую кар­тину.

он все-таки был хозяином полуночной машины?

Мог ли я тогда, уже ступив, но еще не подозревая об этом, в полосу странных и необъяснимых событий, предвидеть, чем обернется для меня эта поездка? Мог ли знать, что, став пленником свихнувшей­ся ночи, буду мучительно вспоминать о ней даже спустя многие меся­цы после описываемых событий? А если бы знал − разве в ту ночь казнился бы тем, что сел в черную«Волгу», которую, кстати, до наступ­ления рассвета порывался покинуть не раз?

Поступи я тогда так, у меня не было бы этих воспоминаний, я не стал бы участником событий, которые так поразили мое воображение. Хотя ничего мне не дали. Или дали? Я не знаю.

3. ПОЛНОЧЬ

Время близилось к полуночи, когда мы выехали на ярко освещен­ный проспект. Настроившись на скорое прибытие домой, я расслаб­ленно откинулся на спинку сиденья. Но тут же был вынужден резко податься вперед. Притормозив, машина круто свернула в какой-то проулок. «Ну да, − вспомнил я, − водитель собирался куда-то заехать». Упершись рукой в передний щиток, я вернул себя на место и попытал­ся сообразить, куда мы держим путь.

Улица, по которой теперь двигалась машина, была хорошо ас­фальтирована. Лучи фар бежали впереди ровно, не рыская вверх-вниз. В их боковом свете стоящие на тротуарах мокрые узловатые деревья отбрасывали на стены домов быстрые тени. Щетки-«дворники» неуто­мимо стирали разбивающиеся о лобовое стекло капли, не давая им времени собираться в ручейки.

Меня удивило, что водитель, совсем недавно предававшийся безмятежному ожиданию, теперь гонит машину вовсю. Чтобы разгля­деть его лицо, я стал озираться по сторонам, словно заинтересовав­шись узнаваемыми местами. Таким макаром удалось выяснить, что за рулем сидит одетый в грубую куртку-штурмовку мужчина лет пятиде­сяти. Лицо его с заметно выступающим крючковатым носом было худощаво, губы плотно сжаты. В неярком освещении приборной доски глаза казались прищуренными. На голове у водителя была серая кепка с застегнутыми наверху наушниками, а запястье правой руки украша­ли большие часы с тройным циферблатом.

Облик этого человека ничего не открывал в нем. Брезентовая куртка могла быть рабочей одеждой шофера, но в таких же, следуя моде, сейчас ходило пол города. Вот только мудреные и наверняка дорогие часы никак не вязались с образом разбитного водилы, не упускающего случая подработать на случайных попутчиках. Хотя, кто его знает. Я терялся в догадках, оставшихся бесплодными, − мне по сей день неизвестно, кто тогда вез меня по ночному исхлестанному

Не встречая ни одного светофора, чем, возможно, и объяснялся выбор необычного маршрута, мы все дальше углублялись в лабиринт улиц. Скоро я потерял всякое представление о том, в какой части города нахожусь. Водитель, похоже, выбирал кратчайший путь и по­тому предпочитал большим улицам маленькие, лишь бы они вели в нужном направлении. Иногда мы вообще проезжали через какие-то дворы, так что, когда машина, наконец, остановилась, я испытал об­легчение уже от того, что непонятным блужданиям пришел конец,

− Подождите меня, − сказал водитель, которого по объясненной причине мне и дальше придется называть только так. − Дело не займет много времени. Потом мы поедем дальше.

Я вынужден был подчиниться и опять остался в одиночестве. Однако, памятуя о скором возвращении незнакомца в первый раз, не стал настраиваться на долгое ожидание, а, побуждаемый порочным любопытством, принялся торопливо осматривать заинтересовавшие меня кнопки. Монотонно и глухо стучал в крышу дождь. На кнопках не было никаких надписей.

Мои исследования прервал громкий и отчетливый голос. Я вздрог­нул. Что там вздрогнул − подскочил на сиденье. В самом салоне без каких-либо предупреждений прозвучало:

− Два минус два. Две семерки. Три семерки.

Голос смолк, но после непродолжительной паузы добавил:

− Все под вопросом. Подождем еще.

Затем наступила тишина.

Видимо, еще не оправившись от неожиданности, я оглянулся по сторонам − голос прозвучал так живо и обращенно ко мне, что в первый момент я совсем забыл о радиотелефоне.

Вообще-то мне представлялось, что для пользования им потребу­ется что-то нажать, а разговор будет осуществляться через телефон­ную трубку. Она, кстати, лежала в специальной нише сбоку коробки. Но коль скоро техника «врубалась» сама и была настроена на громко­говорящую связь, мне оставалось только решить, что делать с услы­шанным.

Водитель на этот раз не предупредил о возможности поступления сообщения, но, наверное, оставалась в силе его первая просьба. Поэтому я повторил в уме переданную комбинацию цифр, и только туг зрительная и слуховая память, совпав, надоумили меня, что я уже сталкивался с ней. Конечно: «2 − 2 − именно это было сегодня начертано на пасмурном небе. И вопрос... Два знака вопроса стояли над рядом цифр. Все совпадало. Но что все это значило?

Мне пришло в голову, что странным явлением занялись высокие органы, и они сейчас по своим каналам продолжают вести расследо­вание. Значит, и мой водитель был причастен к деятельности неведо­мых служб. Что это − обком партии, КГБ или, может быть, гидромет­центр?

Теряясь в догадках, я успел забыть о радиотелефоне. Но он неожиданно напомнил о себе.

− Сообщение для Полуэктова, − произнес тот же голос, но уже тише, как бы издалека. − Передайте Полуэктову. − Звук окончательно угас, но, похоже, за этим ничего больше и не последовало.

Я нерешительно потрогал коробку радиотелефона, на которой все так же не мигая горела красная лампочка. Провел пальцами по трубке, но не решился поднять ее. Зачем? Сообщение меня не касалось, а предназначалось или водителю, или тому, кому он должен был его передать. Какому-то Полуэктову.

Поскольку ничего в машине больше не происходило, слух снова настроился на шум дождя. Это заставило меня сообразить, что с момента ухода водителя прошло довольно много времени. Часы на приборной доске показывали 25 минут первого. Поездка затягива­лась. При таком ее ходе становилось вообще неясно, когда я попаду домой.

Прождав еще 10 минут, я окончательно потерял терпение. Води­тель явно пропал, и надо было что-то предпринимать.

За время его отсутствия мне удалось рассмотреть, что машина стоит во дворе многоэтажного дома, на стенах которого не высвечи­валось ни одно окно. Крылья дома охватывали просторную заасфаль­тированную площадку еще с двух сторон, так что весь двор распола­гался как бы внутри каменной буквы П. Отовсюду на меня глазела темень, опоясанная еще более темным силуэтом многоэтажной гро­мады. Только недалеко от машины над узкой дверью тускло горела забранная в сетку лампочка. В эту дверь и зашел водитель. Никаких других входов в мрачное здание видно не было.

Мое намерение отправиться на поиски укрепило то, что теперь для этого имелся подходящий повод − доложить хозяину машины о поступившем сообщении. Определив таким образом свои действия, я снова поднял воротник куртки и выбрался под дождь.

Осматриваться условий не было, так что я быстро добежал до освещенной двери. В это время сзади что-то коротко сверкнуло, но не увиденная вспышка осталась только ощущением, и я даже не обер­нулся. Лишь позже мне стало известно, что так происходит, когда в «Волге» загорается экран телевизора.

Дверь легко поддалась. Вопреки моим ожиданиям, за ней нахо­дилась не лестничная площадка, а довольно длинный коридор с две­рями на обе стороны. На стенах ярко горели прямоугольные плафоны. Было как-то неуместно светло, тем более, что все двери оказались запертыми, а в коридоре никого в этот поздний час не было.

Пройдя вперед, я обнаружил поворот, за которым предстала еще одна дверь − на этот раз двухстворчатая, отделанная полированными щитами. Она была приоткрыта, указывая след исчезнувшего водителя. Расширив щель между створками, я заглянул внутрь.

За дверью было темно. Однако не настолько, чтобы, присмотрев­шись, я не различил просторный зал с теряющимися в полумраке стенами. В углу горела дежурная лампа, но ее света не хватало на все помещение. Что-то разглядеть здесь можно было только благодаря уличному освещению, проникающему через огромные окна и столь же внушительную застекленную дверь. Напротив нее поднималась вверх и уходила в темноту широкая лестница с белыми ступенями.

Сообразив, что фасад здания выходит на хорошо освещенную, а значит, престижную улицу, я по этому признаку окончательно понял, что проник в какое-то важное учреждение. Инстинкт диктовал уносить ноги, пока меня не застукали здесь, где посторонним находиться скорее всего не полагалось. Тем более в такое время.

Стыдно сказать, но я готов был ретироваться на свое место − во двор, испугавшись одного вида величественных апартаментов. Даже нашел оправдание бегству в том, что водитель мог вернуться другим путем и, не застав меня в машине, уехать.

Намерение прервать поиски не состоялось лишь потому, что откуда-то сверху послышались шаги. Они приближались, гулко отда­ваясь под темным сводом. Кто-то шел по лестнице. Минуты промедле­ния оказалось довольно, чтобы в спускающемся человеке узнать во­дителя.

Маскируя озабоченным видом неловкость от своего непрошеного пребывания в зале, я устремился навстречу:

− У вас в машине по рации передали какие-то цифры. Просили быстро сообщить вам... То есть сказали, что для Полуэктова. − Я взял слишком громко, и слова разнеслись по всему помещению.

Успевший сойти вниз водитель замер. Он не выразил неудоволь­ствия моими бродяжьими наклонностями, но, возможно, лишь потому, что сообщение оказалось для него важным, не

− Какие цифры? − спросил он. − Вы их запомнили, сможете повто­рить?

− Конечно, − хотя в этом не было нужды, я зачем-то сделал вид, что припоминаю, − поднял вверх глаза, зашевелил губами.

− Не здесь, − упредил меня водитель и, круто повернувшись, добавил! − Пойдемте.

Его категоричный тон покоробил, но артачиться было неуместно, и следом за своим проводником я стал подниматься по лестнице.

Она оказалась огромной, с удобными широкими ступенями − таких я прежде не видел. Первая же площадка на повороте размерами давала фору всему нашему институтскому отделу. Здесь же, подсве­ченные еще одной дежурной лампочкой, в углах стояли только два круглых постамента, увенчанных вместо бюстов каменными вазами. Из них к полу спускались какие-то вьющиеся растения.

Происходи все это в другом месте, я ни за что не пошел бы за незнакомым человеком, не выяснив прежде, куда меня ведут. Но здесь монументальность интерьера подавляла, и мой затаенный протест причудливо обернулся изыскиванием изъянов в окружающей обста­новке. Поэтому, наверное, в памяти сохранилось ощущение, что на парадной лестнице уместна была бы ковровая дорожка. Но она отсут­ствовала. Звук шагов водителя на этажах отдавался в пустых, темных коридорах и возвращался оттуда таинственным эхом. Моих шагов слышно не было.

На четвертом этаже мы прямо с лестницы попали в скупо осве­щенный холл. Свет сюда проникал через высокие стекла перегородки, отделявшей дальнюю часть помещения. Там находилось нечто вроде огромного − опять огромного! − кабинета. Во всяком случае, в центре стоял массивный письменный стол, стену за ним, видимо, с окнами, скрывала тяжелая штора. По боковым стенам тянулись закрытые стел­лажи. На полу лежал красный с черными вкраплениями ковер, отсут­ствие собрата которого на лестнице так меня удручило.

На этот раз солидность обстановки была безупречной, но входила в противоречие с явной несуразностью − кабинет, как я говорил, имел одну застекленную, открытую взорам стену и тем ронял себя до уровня какой-нибудь диспетчерской. Скорее это все-таки была приемная или иное промежуточное место, предназначенное для ожидания.

За столом, обратившись в мою сторону, стоял невысокий, квад­ратно очерченный человек с бритой головой и крупными, властными чертами лица. Он был немолод, одет в застегнутый на все пуговицы полувоенный китель, опоздавший явиться на свет лет на пятьдесят. Весь его облик словно материализовался из старых фильмов, но

По сравнению с ним куда меньшее впечатление разместившиеся в стороне от стола три молодых человека, одетых раз современно − в темные костюмы с галстуками. Они что-то но обсуждали и имели вид людей, ожидающих распоряжений.

Все это я успел рассмотреть, пока водитель, оставив меня в темной части помещения, через слившуюся с перегородкой стеклян­дверь шел к ночным обитателям здания. Створки за ним прикры­лись бесшумно и плавно, что свидетельствовало об их тяжести. Но щелчка не последовало-дверь не закрылась окончательно. Это позво­лило мне услышать часть произошедшего разговора.

Водитель приблизился к столу и что-то негромко сказал всем Люди в темных костюмах тоже подошли, после чего разом взглянули на наручные часы. Затем один из них быстро двинулся к стеллажам у дальнего конца стены и пропал из поля зрения − наверное, вышел в невидимую мне дверь. В свою очередь взглянув на часы, Квадратный бросил какую-то реплику моему спутнику. Тот сделал жест в мою сторону. Тогда человек за столом повысил голос, и я услышал его вопрос:

− Этот человек с вами?

Водитель ответил что-то неразборчиво. Воцарилось молчание, которого Квадратный − он, видимо, был здесь главным − загово­рил медленно и веско:

− Время еще не пришло. Но часы должны быть у всех. − При этом он выразительно взглянул на водителя. Тот кивнул. − Остальное мы узнаем на холме, − продолжал Квадратный. − События, как видите, управляют всеми нами, кроме, может быть, Полуэктова. Так что ниточ­ка не может оборваться.

− Я понимаю, − снова кивнул водитель. − Понимаю и надеюсь на... события.

− Или на непонимание, − вдруг засмеялся один из людей.

Отсутствовавший участник этой бредовой компании вернулся и, ничего не говоря, пожал плечами. Тогда Квадратный энергично руба­нул;

− Значит, в дорогу. Время не ждет. С часами все должно быть в порядке − от этого зависит слишком многое,

На протяжении всего невразумительного разговора никто не взглянул в мою сторону, да, как я сообразил, меня и нельзя было увидеть в темноте за пределами освещенного пространства. Но речь − я чувствовал − каким-то образом шла и обо мне.

Между тем водитель снова направился к стеклянной двери, так что я вынужден был прервать свои наблюдения. Поравнявшись со мной, он ничего не стал объяснять, а, коротко бросив: «Пойдемте». − быстро устремился вниз по лестнице.

Боясь поскользнуться на слишком гладких ступенях и еле поспе­вая следом, я проделал тот же путь в обратном направлении. Через пустынный нижний холл и освещенный коридор мы вышли во двор и торопливо забрались в машину. Здесь я почувствовал себя уже почти как дома и с вернувшимся беспокойством подумал, что в такой час давно пора было бы видеть третий сон.

Словно прочитав мри мысли, водитель с некоторым смущением произнес:

− Я хочу вас просить о важной услуге. Вы знаете сообщение, которое обязательно надо передать одному человеку.

− Пожалуйста, − с готовностью воскликнул я, − могу передать в точности: два минус два, две семерки, три семерки. А сверху два знака вопроса. Это то, что сегодня появилось над городом. Многие видели...

− Вы хорошо запомнили? − перебил меня водитель.

− Еще бы! Сколько раз повторять...

− Тем более, тем более, − охладил мой пыл водитель. − Нам как раз надо знать точное расположений знаков относительно друг друга. Только вы можете помочь в этом разобраться. Это очень важно, − еще раз подчеркнул он, − а времени займет не более часа.

Что было делать? Дождь все еще хлестал за окнами. Покинуть машину, находящуюся к тому же в неизвестном мне месте, было немыслимо. С другой стороны, я все больше проникался интересом к происходящему, и...

− Потом вас сразу доставят домой− сказал еще водитель, и, мельком усмехнувшись, добавил: − Без всякой платы, конечно.

И я согласился. Обреченно с виду, но в глубине души без сопро­тивления, поскольку сам теперь хотел узнать, что будет дальше. К тому же я был польщен той важной ролью, которую отводили мне в своих непонятных занятиях эти странные, но, судя по всему, серьезные люди.

Водитель тем временем сосредоточил внимание на управлении машиной, и мы опять понеслись по каким-то пустынным улицам, совершенно мне незнакомым. Раз, впрочем, за окном промелькнул проспект Космонавтов, и я понял, что мы или вернулись, или не выезжали из центра города. Тяготясь ролью безмолвного статиста, я осмелился обратить внимание спутника на то, что добираться до цели нашей поездки, где бы она ни находилась, удобнее по главным маги­стралям.

− Надо было свернуть на проспект Космонавтов, − ненастойчиво подсказал я. − Он ведет как раз в ту сторону, куда мы едем.

− А куда он ведет? − последовал вопрос.

− На улицу Маркса.

Водитель подумал, но отверг мое предложение:

− Я такой улицы не знаю.

Его ответ поверг меня в изумление. Дело в том, что улица Маркса была в городе центральной. Оставалось предположить, что водитель нарочно выбирает маршрут так, чтобы сбить меня с толку. Или − что он не знает города!

Сомнение в том, что я правильно представляю себе происходя­щее, исподволь закрадывалось у меня. Но совершалось это не вдруг и не тревожно. Поездка в изолированной от непогоды, теплой кабине «Волги», скользящей мимо бессонных уличных фонарей, настраивала на отрешенное состояние. Мне начинало казаться, что мы находимся в неком иллюзорном мире, а машина все дальше и дальше увозит меня от привычного круга вещей.

Наверное, в полудреме я без удивления сообразил, что неизвест­ные люди хотят узнать от меня взаимное расположение цифр и знаков, хотя даже не поинтересовались, было ли об этом сообщено по радио­телефону. Значит, они осведомлены о том, что я сам видел начертан­ную на небе формулу? Вспомнился странный звонок по внутреннему телефону в райкоме. Кто это был?

Теперь мне не казалась случайной встреча с черной «Волгой». Она кого-то ждала на пустынной стоянке. Может быть, меня? Но я мог пройти мимо. Что бы тогда случилось? «Этот человек с вами?» − спро­сил мужчина в полувоенном костюме. Он предполагал, что я нахожусь в машине. Но на каком основании? Если бы ему об этом сообщил водитель, он бы не спрашивал. Выходит, Квадратный предвидел то, что мне представлялось случайностью.

Все это было очень и очень странно.

4. ВТОРАЯ ПОЛНОЧЬ

Мои наручные часы уже два месяца находились в починке. Точ­нее, их забрала Инелла − секретарша нашего директора и она же − моя невеста, чтобы показать брату, разбиравшемуся, по ее уверению, в любых хронометрах. Так ли это, еще предстояло выяснить, как и определиться с предполагаемой женитьбой. Во всяком случае, сама Инелла всячески давала понять, что считает себя моей избранницей, и в том же были уверены все наши институтские дамы. Вместе им оставалось убедить в этом меня, и я все чаще с обреченностью думал, что за этим у них дело не станет.

Обходиться без часов при устоявшемся однообразии жизни не составляло труда, так что их отсутствие не причиняло мне особых неудобств. Но это обстоятельство сыграло существенную роль в том, что в ту ночь я окончательно перестал понимать происходящее.

Поездка продолжалась. В дремотном состоянии, с вопросами, сонно копошившимися в голове, я все же заметил, что улица, по которой мы ехали, превратилась в пригородную дорогу. Дома здесь ограждались заборами, стояли реже и были пониже. Парк или роща промелькнула частыми деревьями слева от нас. Машина обогнула лесопосадку; сразу за ней свет фар широким полукругом пробежал по мокрой кирпичной стене. Это был забор, вдоль которого мы уже без спешки ехали довольно долго. Наконец, лучи издали высветили сто­ящее с забором в одну линию красное трехэтажное здание. Рядом находились распахнутые ворота.

Проехав в них, машина еще метров через 50 остановилась. Вы­ключив дальний свет и опустив боковое окно, водитель стал всматри­ваться в темноту. Что он пытался там увидеть, было не ясно. Казалось, многокилометровый забор укрывал за собой одно черное и пустое пространство. Оставалось гадать, для чего он был здесь поставлен и что ограждал.

При выключенном моторе снова стал слышен шум дождя. Стрях­нув дремоту, я тоже попытался что-нибудь рассмотреть за мокрыми стеклами, но ничего, кроме своего красноватого в них отражения, не увидел.

Уже не зная, удивляться или нет еще одному странному пункту нашей поездки, я собрался задать вопрос водителю, как вдруг неда­леко от машины образовался прямоугольник света. Готовый к любым загадкам, я сразу понял, что это открылась дверь. Но она висела в воздухе − порог возвышался в метре над тем уровнем, где, по моим представлениям, должна была находиться земля.

Дверь между тем закрылась, но на ее месте заплясал, приближа­ясь к нам, свет карманного фонарика. Кто-то быстро подошел к маши­не и, открыв заднюю дверцу, забрался в салон.

− Привет! − раздался живой женский голос. − Вот и ты здесь. Очень

Перед тем как сесть в машину, наша гостья выключила фонарик, но теперь снова зажгла его, деликатно направив луч в потолок. Обернувшись вместе с водителем, я увидел девушку со смелым взглядом и задорным выражением лица, обрамленного светлыми волнистыми волосами. Завитки у висков... Она как раз отбросила мокрую прядь со лба и. тоже увидев меня, воскликнула:

− Эй, а это кто?

− Он с нами, − ответил водитель и, не объясняя дальше, сам задал вопрос: − Скажи лучше, где Полуэктов?

Девушка как-то странно посмотрела на него и промолчала. Только выключила фонарик. Водитель вздохнул, пробормотал: «Я так и знал» -и стал барабанить пальцами по ободу руля. Потом, на что-то, видимо решившись, обратился ко мне:

− Вам, Александр, придется пересесть в другую машину.

Я так и замер, получив подтверждение, что эти люди знают меня, Но водитель, глядя мне прямо в лицо и, без сомнения, понимая разбуженные им подозрения, продолжал доверительно, как бы желая показать, что не проговорился, назвав меня по имени, а вышел этим на новый уровень понимания между нами:

− Мне трудно объяснить происходящее, но обещаю, что вы многое поймете сами, если согласитесь помочь нам. Это безопасно, в этом нет ничего плохого, поверьте мне. Вы только воспроизведете знаки, которые вам показали, и это будет все. Я обещаю, что вы не пожалеете, если еще какое-то время проведете с нами.

Я не знал, что думать. Но и не думая, взорвался возмущением:

− Какие знаки? Я уже все передал вам, Что вам еще надо?

− Вы хотите домой? − удивленно спросила с заднего сиденья девушка. И столько было в ее голосе направленного в мой адрес негодования, что я сразу остыл, устыдившись своего бунта.

− Время еще детское, − загнав меня в растерянное молчание, продолжала она. − Потом я сама отвезу вас домой, хотите? − Теперь она перешла на обидный тон, каким разговаривают с детьми.

Пока раздражение во мне боролось со смущением, я машинально пробормотал:

− Не знаю...

− Да никто ничего не знает! − тут же воскликнул засветился огоньком сигареты. − Вы пока идите. Потом

− Утром на холме, − уточнила девушка, открывая дверцу машины.

− На холме − наверняка, − подтвердил водитель.

Я потянул за холодный рычажок и по примеру девушки покорно выбрался из «Волги».

Дверь казалась висящей в воздухе вела в крытый кузов большой грузовой машины. с помощью откидной металлической ступеньки и кое-как стряхнув обратно вниз прилипшую к подошвам грязь, я вслед за девушкой оказался в ярко освещенной комнатке на колесах.

Все здесь было заставлено аппаратурой. Но оставалось достаточ­но места для двухъярусных нар, на нижнем отделении которых кто-то спал, отвернувшись к стене. У двух небольших столиков, тоже устав­ленных приборами, стояло по вращающемуся креслу, одно из которых занимал моложавый, но с седыми висками мужчина в синем комбине­зоне. Он тут же уступил место девушке, пересев на нары в ноги спящему, так что второе кресло оказалось предоставленным в мое распоряжение.

− Ну, вот, − сказала девушка, словно подводя черту под чем-то сделанным. − Теперь будем сидеть.

Мужчина лишь мельком взглянул на меня и углубился в большие, неудобно сворачивающиеся листы, прихваченные со стола. Те, что не поместились у него в руках, он бесцеремонно разложил на спящем обитателе фургона. Со мной заговаривать никто не собирался, и я решил пока осмотреться.

Назначение приборов было непонятно, но среди них мое внима­ние привлекли два телевизионных экрана. Они были включены, и я еще удивился, что в такой поздний час наш телецентр продолжает вести передачу. Но, присмотревшись, увидел, что «на обоих экранах держалось изображение какой-то карты или схемы. Иногда на корот­кое время оно исчезало, сменяясь густой мелкой рябью, потом восста­навливалось снова.

В помещении слышался однотонный шум настроенного на несу­щую частоту приемника. Но передача на ней не велась. Зато из какого-то другого динамика доносилась негромкая, спокойная музы­ка, как раз уместная для столь позднего времени.

От этой музыки и от неподвижной обстановки внутри фургона меня снова начало клонить ко сну. Но я все время чувствовал на себе внимательный взгляд девушки. Это раздражало, хотя и позволяло лестно предполагать, что я чем-то ей интересен. Чтобы не испортить впечатление, я старался не клевать носом и продолжал осматриваться, хотя ничего нового увидеть уже не мог.

Прошло минут десять. Наклонясь в кресле, девушка о чем-то шепталась с отложившим бумаги мужчиной. Все так же светились экраны телевизоров. Негромко звучала музыка. Похоже, я все-таки задремал.

Мой покой нарушил громкий стук. Что там стук − фургон буквально сотрясся от ударов. Я встрепенулся. Создалось впечатление, что стучат сверху − по крыше. И мужчина, и девушка на своих местах в напряженных позах. Широко открытыми глазами каждый из них смотрел прямо перед собой. Я заметил, что спавший на нарах человек тоже открыл глаза, но продолжал лежать неподвижно − как и ные. прислушивался.

Я еще соображал, пугаться мне или нет, когда девушка воскликнула:

− Чего же вы? Слышите − зовут!

Спавший на нарах быстро поднялся и оказался молодым волосым парнем, тоже в синем комбинезоне. Все засуетились. Седовласый собрал свои бумаги и вернулся к столу. Девушка ему место; я тоже встал. Молодой парень занял мое кресло, и, щелкнув какими-то тумблерами, выключил как музыку, так и надоедливый шум ничего не принимающего приемника. Тут же взревел мотор Девушка схватила меня за руку и сказала:

− Пойдемте скорее. А то увезут.

Хозяева фургона не обращали на нас внимания, поглощенные манипуляциями с приборами. Уже у двери вдруг лась, громко объявив всем:

− Стоп, стоп! А часы?

Седовласый мужчина, не оборачиваясь, выдвинул ящик стола и, достав серебристую коробочку, протянул ее в нашу сторону. Девушка взяла поданный предмет и быстрым движением вытряхнула из него себе на ладонь большие часы с металлическим, тоже серебристым, браслетом.

− На, − нетерпеливо сунула она часы мне, − Надевай скорей. И пойдем.

− Но... − в замешательстве начал я. Но почувствовал толчок маленьким кулачком в спину.

− Да шевелись ты. Полуэктов так сказал.

Ничего не понимая, я задрал влажный рукав куртки и начал неловко прилаживать часы. Но девушка сама охватила мое запястье, и браслет щелкнул, сразу оказавшись на руке. В следующий момент дверь распахнулась; на нас пахнуло сыростью ночи.

Следуя за девушкой, и так же храбро, как она, я сперва ступеньку, а потом спрыгнул в невидимую грязь. Впрочем, вокруг было не так темно. Метрах в ста от нас гирляндой невесть откуда взявшиеся огни. В их отдаленном свете я разглядел стоящую рядом старую знакомую − черную «Волгу». Машина с крытым кузовом еще раз взревела мотором и тронулась с места. А мы с р сторон нырнули в кабину легковушки. Она была пуста.

Девушка заняла место за рулем, но прежде всего ткнула одну из так заинтересовавших меня кнопок. Сперва ничего не произошло, а потом другая кнопка сама выскочила, вместе с чем салон осветился от ярко вспыхнувшего экрана маленького телевизора. Но он так и про­должал гореть ровным белым светом − изображение не появилось. Девушка хмыкнула, но, похоже, это обстоятельство ее особенно не смутило. Она включила зажигание, минуту посидела в раздумье и только после паузы, берясь за руль, произнесла:

− Значит, поедем.

Новый поворот в ночных приключениях в очередной раз сбил меня с толку. Я хотел спросить, где водитель, но так же не терпелось узнать, что за часы мне дали, и еще − куда мы едем. Осталось недоу­мение: почему сигнал к каким-то действиям в напичканный аппарату­рой фургон поступил не по радио или телевидению, а таким диким образом − с помощью неведомо как и кем осуществленного стука?

Пока я пытался совладать с царившей в голове кашей, «Волга» набрала скорость. Телеэкран все еще светился, и это позволило мне обнаружить несуразность, отодвинувшую все остальные вопросы на второй план.

Еще когда в фургоне девушка надевала мне на руку часы, я успел заметить, что они похожи на те, что были у первого водителя «Волги». Сейчас при свете экрана я разглядел их получше, и точно − на моих был такой же сложный тройной циферблат с разной ценой делений. Но главное − самые большие стрелки, призванные, без сомнения, показывать текущее время, стояли точно на 24 часах!

Этого просто не могло быть. Часы врали. По моим расчетам, с того момента, как я покинул райком, прошло никак не менее двух часов. Значит, сейчас должен был быть второй час ночи.

Не доверяя обретенным часам, я взглянул на другие, расположен­ные на приборном щитке машины. Обеими подсвеченными стрелками они тоже упрямо упирались в цифру 12! «Время еще детское», − вспомнились услышанные от девушки слова. Выходит, она была отча­сти права, или... Или эти странные люди задались целью зачем-то все время меня обманывать.

− Куда мы едем? − до неприличия резко спросил я, решив на этот раз не отступаться, пока не получу вразумительного ответа.

Оторвав взгляд от дороги, девушка бросила на меня недоуменный взгляд:

− К Полуэктову, куда ж еще.

− А кто... нет, где это?

Девушка уже снова смотрела на дорогу, но, как мне показало смутилась.

− Приедем, увидим.

Я помолчал, уразумевая, что опять остался без ответа, пот решительно заявил;

− Остановите машину. С меня хватит. Ищите своего Полуэктова сами.

Машина неожиданно остановилась. Неожиданно потому, что честно говоря, ожидал, что меня снова начнут уговаривать остаться. Но девушка молчала, глядя перед собой на приборную доску, когда я выметусь. Отступать было поздно, но прежде чем кабину, следовало вернуть полученные часы. И я стал возиться с браслетом, расстегнуть который оказалось не так просто.

− Не надо, − усталым голосом сказала девушка и легким ем пальцев опустила мои руки вниз. − Пусть останутся у вас.

Это неожиданное заявление спутало все мои намерения. и уйти с дорогой вещью казалось зазорным.

Поплутав туда и сюда, моя мысль пришла к замечательному вы­воду, что, вообще-то, это наша с водителем машина и не я напросился к девушке в попутчики, а она подсела к нам. С какой же стати мне теперь оставлять обжитую кабину и отправляться неизвестно куда? Одним словом, я унял свое желание погулять под дождем и уже не видел смысла покидать машину по собственной инициативе.

Однако такие перемены в намерениях не делали мне чести, и, чтобы замаскировать их, я примирительно спросил:

− А кто такой Полуэктов?

Девушка отозвалась сразу, но ответила не на то, о чем я спраши­вал:

− Я правда не знаю точно, куда мы едем. В эту ночь все − ее голос теперь звучал жалобно − ей-богу, она подлизывалась. − Но вы не волнуйтесь, ладно? Это не так важно. Вот увидите, все будет

Я не берусь описывать наш дальнейший путь. Помню когда машина снова тронулась, экран телевизора, на так ничего и не появилось, погас. Опять какие-то улицы, тени домов за стеклами. Рваное, как полет летучей мыши, движение машины продолжалось. Выбор нашего извилистого маршрута мне все больше представлялся интуитивным и непредсказуемым. А дождь в городе, похоже, прекращался.

Не раз я собирался завязать с девушкой разговор, но от этого удерживало сосредоточенное выражение ее лица, обращенного на освещенную фарами дорогу. Ни одна машина не попадалась навстречу, улицы словно вымерли. Конечно, стояла глубокая ночь, но должны же были и в такое время работать такси, машины «скорой помощи», милицейские... Я их не видел.

Только однажды, когда «Волга» из лабиринта улиц вырвалась на пустынную загородную автостраду, навстречу промчалось, мигая фа­рами, несколько больших темных машин.

− Это наши, − тоже посигналив фарами, пояснила девушка. И не обронила больше ни слова.

− Скоро уже? − спустя какое-то время без надежды поинтересовал­ся я, получив в ответ указание пальцем куда-то в сторону от дороги. Посмотрев туда, ничего, конечно, в темноте не увидел.

Оставшееся, как потом выяснилось, недолгое время поездки ме­ня не покидали тревожные мысли о том, не оказался ли я все же вовлечен в какое-то сомнительное мероприятие. Что это за люди, чем они занимаются среди ночи? Действия незнакомцев, без сомнения, преследовали какую-то цель, но у меня складывалось впечатление, что они двигались к ней наугад, направляемые скорее наитием, чем здра­вым смыслом. Это озадачивало и уж, во всяком случае, не вселяло уверенности в рациональности происходящего.

То, что случилось потом, укрепило меня в недоверии к незнаком­цам. Мы въехали в небольшую деревню, скорее даже − судя по стан­дартным заборам из металлической сетки − в дачный поселок и, мино­вав несколько усадеб, остановились у выступающего на улицу боль­шого грубо сколоченного сарая. Луч фар на секунду высветил сделан­ную на его стене размашистую белую надпись: «Красные шаги навер­ху». Эта галиматья была как раз под стать всему происходящему, и я даже не стал ломать над ней голову. Вместо этого сосредоточился на девушке, прошедшей к двери сарая, над которой жалко болталась на ветру маленькая лампочка под круглым жестяным колпаком.

У входа она обернулась и, второй раз за ночь обратившись ко мне на “ты», позвала:

− Чего ж ты сидишь? Идем.

Я выбрался из машины и сразу понял, почему так хорошо расслы­шал в кабине ее голос. Дождь прекратился. Было тихо. Только поскри­пывал и ударялся о стену раскачиваемый ветром колпачок лампы.

Мы ступили в сарай, в темных недрах которого светилась щель еще одной, неплотно прикрытой двери. Когда девушка распахнула ее, взору предстало довольно просторное помещение, заполненное людьми. Из присутствовавших восьми или девяти мужчин двое сидели на опрокинутых тумбочках, еще один − на почему-то тоже положенном на бок стуле, а поскольку никакой другой мебели больше не было, остальные устроились прямо на полу − кто полулежа, кто прислонясь спиной к стене.

Полуночная компания представляла собой странное зрелище. Юноши, мужчины средних лет и дряхлые старики словно специально были подобраны так, чтобы ни в чем не походить один на другого. Мутным взором смотрел в пол бродяга, одеяние которого состояло из драного пиджака и грязной женской кофты под ним, подпоясанных, за отсутствием пуговиц, узким перекрученным ремешком. С ним соседствовал сидящий верхом на тумбочке и широко расставивший обутые в сапоги ноги курсант в полевой форме. Лицом друг к другу на полу расположились тучный мужчина лет сорока в расписном свитере и рыжеволосый крепкий парень с нежным цветом лица − его отсвечи­вающий вороненой сталью костюм заслуживал лучшей участи.

Остальное общество было под стать этой его части только тем, что нисколько на нее не походило.

При входе мне показалось, что наполнявшие комнату люди заво­рожены − так неподвижны они были. Но девушка с порога жизнерадо­стно воскликнула: «Спите?!» − и все задвигались, зашумели. Какой-то немыслимой худобы человек в очках и курсант разом встали, предла­гая гостье место. Но та махнула рукой, и милостиво разрешив: «Ну и спите!» − прошла к сваленной в ближнем углу куче верхней одежды. С некоторой оторопью я увидел, что она, похоже, собирается располо­житься на ней.

После того как именно так и случилось, девушка спросила, ни к кому не обращаясь:

− Полуэктов здесь?

− Да... Здесь... Давно... − вразнобой отозвались обитатели комна­ты.

Не думая больше заниматься мною и поудобнее устраиваясь на куче курток и пальто, моя недавняя проводница торопливо произнес­ла:

− Туда, туда, − и указала рукой в дальнюю часть комнаты. − туда.

Размеры сарая, каким я увидел его с улицы, позволяли предпола­гать, что комната вкупе с предваряющим ее темным коридором зани­мает все внутреннее пространство. Но теперь я обратил внимание на дверь у противоположной стены, задернутую полинявшей матерчатой занавеской. Значит, там находилась еще одна комната. Сарай был или больше, чем казался, или соединялся с каким-то другим строением, невидимым с улицы.

Отвлекшись от обитателей комнаты, затеявших между собой ти­хий, невнятный разговор, и не сопровождаемый их взглядами, я про­шел к указанной мне двери. Чувствуя неприятную сухость пыльной ткани, отодвинул занавеску и, стараясь не задеть ее лицом, пересту­пил порог.

Большой, обтянутый добротной кожей, но изрядно продавленный диван − вот что бросилось в глаза прежде всего. Он стоял в длинной и узкой комнате спинкой к стене, сплошь закрытой полками из неструганных досок. На них размещались закрытые и уже распечатанные картонные коробки, полиэтиленовые мешки, содержание которых со­ставляли всевозможные мелкие детали из металла и пластмассы. Крупные узлы, поблескивая густой смазкой, лежали на полках неупа­кованными.

Итак, это был склад. Самый заурядный, если бы на одной из темных полок в углу не светился экран телевизора с изображением уже знакомой мне карты. Возле экрана спиной к двери стоял человек. Несмотря на бесшумность моего появления, он немедленно обернул­ся и произнес:

− Будем знакомы, Александр. Я − Полуэктов.

Это был водитель.

5. МАНЯЩИЙ ЗОВ

Я проснулся в машине, кабина которой была подсвечена все той же красной лампочкой радиотелефона. Но окна оставались черными − к ним приникла беспросветная, неживая тьма. Несмотря на мрачность обстановки, настроение закипало нетерпеливое, бодрое. Пора было действовать. Я приподнялся со спинки сиденья и первым делом рас­пахнул дверцу машины. Она открылась с ломким треском; в кабину проникла холодная свежесть. Снаружи тоже было темно, но там ноч­ной мрак имел пространственность, в нем удавалось ориентировать­ся.

Машина стояла возле трех деревьев с мокрыми стволами. За ними угадывалась пустынная лента шоссе, а еще дальше − голая степь до самого горизонта. Я находился за городом и воспринял это как должное, пожалуй, даже с удовлетворением.

Прежде чем что-либо предпринять, следовало привести в порядок машину. Всю ее вместе со стеклами покрывала тонкая, твердая на ощупь корка. Понимая теперь, почему испытывал в кабине ощущение изолированности, я принялся за дело. Очистить кузов не составило труда, поскольку покрытие оказалось хрупким и при каждом нажатии отваливалось большими кусками. Потом на земле они продолжали хрустеть и рассыпались в прах у меня под ногами.

Не став очищать от корки еще и колеса, я сел за руль. Но прежде чем трогаться в путь, включил телевизор. Последовавшие вспышка и знакомое свечение экрана сняли во мне возбуждение, укрепили уве­ренность в себе.

Легко поддающаяся управлению машина одним рывком вымах­нула на шоссе и устремилась по нему вперед.

Я ни на минуту не задумывался над тем, что никогда прежде не водил машину. Надо было ехать − я ехал, без раздумий управляясь с рулем и педалями. Не возникало мысли о цели поездки, предопреде­ленной разматывающейся передо мной лентой трассы. Оставалось только следить за бегущим в свете фар асфальтом.

Потом я понял, что настало время передать по радиотелефону то, что меня все время заботило. Я снял трубку и, почти касаясь ее губами, отчетливо произнес:

− Сообщение принято. Ответы даны. Зовите всех.

Мелькнула мысль повторить все сказанное, но представилось понятным, что этого делать не следует. Побуждение было удовлетво­рено, и я, почти не глядя, опустил трубку в паз ящика. Часы на пульте показывали без пятнадцати минут четыре. Столько и должно было быть. Оставалось мчаться вперед, обретая в движении новые душев­ные силы.

Странные чувства испытывал я в этом одиноком рейсе по убега­ющей в ночь дороге. Меня переполняло нетерпение. От ожидания того, что должно было случиться, покалывало в ладонях, горели щеки. Еще я обостренно ощущал свою причастность к событиям этой ночи, сложившимся в единое захватывающее действие. И ликовал от созна­ния, что участвую в нем − столь же поглощенно, как все, кого ждало и манило предстоящее.

Самым же сильным из моих переживаний, по сути − сложенным из всех остальных, было стремление идти к цели. Если разобраться, я никогда прежде не испытывал этого чувства, обходясь взамен робки­ми надеждами и ожиданиями. Потому не подозревал, что в этом настрое заключена вся романтика мира, явившаяся мне теперь под шелест быстрых шин и посвист ветра в разрезающей мрак кабине.

Я обладал уровнем понимания происходящего и не имел потреб­ности в понимании более низком − прикладном. Это освобождало мои мысли от сомнений и ненужных раздумий. Со снисходительной иро­нией все сознающего человека я вспомнил события последних часов...

− Будем знакомы, Александр. Я − Полуэктов, − сказал водитель, оторвав взгляд от экрана и направляясь ко мне.

Удивленный ломаемой им комедией, я отозвался неуверенно:

− Здравствуйте... еще раз. Мы уже виделись.

− Я вас не знаю. Не знаю, но слышал. А теперь мы познакомимся, − водитель гостеприимно указал на диван, а сам неудобно расположил­ся на боковом валике, разглядывая меня и покачивая в воздухе ногой.

− Значит, вы полночи возили меня в поискахкакого-то Полуэктова, а теперь заявляете, что это вы и есть! − язвительно констатировал я. − Что вам от меня нужно?

− Побудьте с нами. Только и всего − побудьте с нами, − голос водителя звучал вкрадчиво.

− С какой стати? Что мне в вашем притоне делать?

− Не здесь. Мы скоро отсюда уедем, − успокоительно молвил собеседник, словно это действительно могло меня успокоить.

Я почувствовал, как в меня начинает закрадываться страх. Сидя­щий рядом человек вел себя неестественно. Его отрицание нашей предыдущей встречи не умещалось в понимании, уходы от ответов были слишком очевидны, а манера уговаривать явно не могла дости­гать цели. То, что собеседник этого не понимал, заключало что-то чуждое и пугающее в нем.

Телевизор на полке пару раз полыхнул, его ставшее интенсивным свечение прибавило теней в помещении. Это, однако, не заставило незнакомца даже повернуть головы. Зато я при знакомых вспышках сразу вспомнил прежние объяснения навязанных мне блужданий − передать увиденные на небе цифры Полуэктову. Если это, как уверял меня теперь странный человек, был он, почему его больше не интере­совали имеющиеся у меня сведения?

− Если вам нужны цифры, я готов...

Меня остановила поднятая рука. Водитель, или Полуэктов, или кто это там был, доверительно наклонился:

− Дело теперь не в этом. Нам нужно участие, мы рассчитываем на него. Но время еще есть... − с улыбкой, собранной из застывших мускулов лица, он вдруг обеими руками потянулся ко мне. Было это так неожиданно и жутко, что я отпрянул. − Время есть, мы подождем..

Его рука − одна только − слегка коснулась моего плеча и... И ничего не произошло. Водитель снова выпрямился на подлокотнике, вслед за ним я тоже принял прежнее положение. Случившееся поразило меня, но, не решаясь спросить, что означало его движение, я произнес первое, что пришло в голову:

− Вы обещали все объяснить.

Водитель смотрел куда-то мимо, словно забыв о моем существо­вании и не воспринимая обращенных к нему слов.

− Не знаю, − все же через какое-то время отозвался он. − Не могу объяснить. Вы вольны понимать, как хотите.

Все на складе с его скучными стеллажами оставалось неизмен­ным. Я все так же тяготился нелепым пребыванием здесь и хотел положить ему конец. Но внезапная отрешенность собеседника, да и накопившаяся за ночь усталость делали свое дело. Все стало безраз­лично. Не хотелось возобновлять постоянно заходящий в тупик разго­вор. Я сам не заметил, как откинулся на податливую спинку дивана. Водитель продолжал покачивать над полом ногой. Свечение экрана уменьшилось, а может, просто стало привычным, и я уже не замечал его.

Кажется, водитель что-то сказал, но я не расслышал и не понял. Я уснул быстро, словно провалился в черный подвал того самого сарая, где ждал кого-то двуликий Полуэктов, сидели на полу странные люди, а у входа качался свет одинокой лампочки.

...Провиляв часть пути по проселочной дороге, «Волга» снова выбралась на асфальт. Понимал ли я, что не сам веду машину, а словно в симбиозе с ней выполняю предопределенную работу? Наверное, понимал, поскольку в какой-то момент подумал, что мне в сущности не нужен свет фар. Я и так знал каждый пройденный и оставшийся метр пути. Но фары горели, значит, так было надо, и я не стал их выключать.

Экран на приборной доске сам по себе погас. Как и его недавнее свечение, это подтвердило правильность происходящего. Мне наста­ло время понять свои роль и место в ночных событиях. Главное заключалось в том, что с самого начала никто не принуждал меня участвовать в них, тем более − не делал, да и не мог делать, из происходящего тайны. Я по своей воле оказывался в обстоятельствах, мною же создаваемых.

Тогда, в райкоме, меня не оставляли мысли о появившихся на небе символах. Я хранил в себе потребность обсуждать это явление − и раздался телефонный звонок. Мне нужна была на улице машина, я хотел повстречать ее − черная «Волга» возникла из ночи. А потом любопытство влекло, перемещало меня с места на место. «Непонима­ние», − сказал один из молодых людей в кабинете большого дома. Оно тянуло меня на крючке, но удочка-то находилась в моих собственных руках!

Так складывалась мозаика ночных событий. А люди, возникавшие на моем пути, составляли лишь кусочки ее. Потому столь фрагментар­ны и непонятны были их слова, поступки. Зато совершенно очевидным почему дороги все время пересекались с моей, − ведь мы к одной цели.

С вершины обретенного понимания, о котором я не подозревал тогда, что оно может так же неожиданно и кончиться, мне открылась еще одна черта собственного поведения. Я испытывал потребность постоянно чувствовать связь со всеми незримо сопутствовавшими мне людьми. Оставаясь свободными, мы нуждались друг в друге, потому что ничего не знали поодиночке. Наше совместное движение складывалось из шагов каждого.

Должно было быть десять минут пятого. Я снова взглянул на автомобильные часы, потом, для верности, на свои. И там, и тут стрелки точно занимали предсказанное им положение. Оставалось затормозить у белого пятна на обочине, которое при быстром прибли­жении обрисовалось фигурой... светлым плащом... треплющимся на ветру подолом... На краю дороги стоял ребенок. Серьезное личико девочки лет десяти, промелькнув, пропало из света фар. Остановив машину, я потянулся, чтобы открыть дверцу.

В этом месте шоссе проходило через негустую рощу. Стволы деревьев стояли обособленно, чуть дальше от обочины теряясь в темноте. Никакого жилья не видно было поблизости, не светился ни один огонек. Что здесь делал ребенок? В такой час? Эти вопросы не посетили меня. Я только порадовался, что дождь кончился, хотя девочка, наверное, все равно сильно озябла.

Забравшись в кабину, она первым делом положила к лобовому стеклу какой-то небольшой перетянутый черной резинкой сверток. Затем, чтобы согреть руки, спрятала их между коленями. Снова трогая машину, я включил подогрев, и моя маленькая спутница поняла это − приложила ладони к зарешеченной дырочке тепловода.

− Я все ждала и ждала, − доверчиво сообщила она. − Так страшно было.

Мне не о чем было спрашивать девочку и нечего было сказать ей, но естественная забота взрослого человека о ребенке заставила обод­рить и утешить:

− Тебя все ждут. Приедем и сразу отправимся на Холм.

− Правда? − обрадовалась девочка. И важно добавила: − Тогда я посплю.

Гоня машину дальше и дальше, я поглядывал на малышку, свер­нувшуюся калачиком на соседнем сиденье. Теперь ей стало тепло, одну руку она положила под щеку, и я с тревогой обнаружил отсутствие на ней часов. «Наверное, в свертке», − мелькнула догадка, и она успокоила. Девочка спала безмятежно, оберегаемая моей ездой. Ее действительно ждали, чтобы всем вместе отправиться на Холм. Особенно ждал Ардов, о котором я вспомнил – говорил водитель там, в сарае.  Сверток отъехал от лобового стекла; я подвинул его обратно. От этого движения девочка шевельнулась, сквозь сон произнесла с готовностью, как делают дети, чтобы обмануть будящего:

− Да, дядя Полуэктов.

Я понимающе улыбнулся и постарался ехать еще Спешить теперь было незачем, тем более, что уже стало видно место, к которому мы направлялись. Далеко в степи черной башней поднимался силуэт одинокого здания; рядом с ним дырявили ночь огни еще более высокой ажурной мачты. Карбюратор машины лился на эти заметные в голой степи ориентиры, а они по мере приближения все росли и росли в размерах.

Но путь наш лежал не к ним. Я свернул на отходящую в сторону короткую, выложенную бетонными плитами дорогу и по ней подкатил к приземистому двухэтажному зданию с плоской крышей. Стены его выглядели массивными − потому, наверное, что прорезались малень­кими и узкими окнами. В тех, что на первом этаже, горел свет. Распо­ложенный сбоку фасада вход не освещался.

Разбудив девочку, я вместе с ней направился к двери и, взглянув на висевшую там табличку, прошел в дом. Внутри как в любом учреждении средней руки: вспучившийся жал на полу узкого коридора. К стенам жались выставленные шкафы с перевязанными папками и несколько распотрошенных ных машин со свисающими проводами. Частота дверей вовала о тесноте расположенных за ними кабинетов. дверные ручки в форме грибных головок были такими же, как в институте.

Такая обстановка была мне привычной. Служебная безликость даже помогала ориентироваться. Я подошел к двери с цифрой «4» на стеклянном ромбике, под который была подсунута оборванная запи­ска. Пропустив девочку вперед, вслед за ней переступил порог предугаданно маленькой комнаты. В ней все в тех же позах люди из сарая.

− Полуэктов, Полуэктов... − прошелестело по комнате. Не внимания на голоса, я поискал взглядом Ардова. Вместо него со своего места в углу навстречу поднялась уже знакомая девушка. Моя маленькая пассажирка доверчиво подбежала к ней, продолжая сжи­мать в руке сверток и с лукавой улыбкой оглядываясь на меня.

Я тоже улыбнулся всем присутствующим и, сказав громко: «Скоро пойдем!» − поспешил к еще одной, соединяющей соседние комнаты двери.

Там меня ждали маленький, весь убеленный чистыми сединами квадратный человек в полувоенной форме и секретарша из райкома партии.

Теперь все находились в сборе. Я сел в сторонке, на подоконник. Из соседней комнаты не доносилось ни звука. Так же тихо было в нашей.

6. РАССВЕТ НА ХОЛМЕ

Черная степь поднималась к светлеющему в предрассветье небу. Еще нельзя было определить, покрыто оно тучами или нет, но серею­щий небосвод уже отделился от земли чертой горизонта. Грунтовая дорога почти незаметно, но все время вела вверх. Мы шли по ней около часа, не чувствуя скользкой сырости под ногами, не ощущая усталости. И впереди меня, и сзади сосредоточенно двигались люди, иногда поддерживая друг друга, иногда переговариваясь немногос­ловно и тихо.

Сигнал к началу похода заставил всех вздрогнуть. Взрыв или раскат грома раздался над давшим нам приют домом. В окно полых­нула зарница. Тогда мы встали и без необходимости смотреть на часы начали надевать куртки, плащи. В коридор из многих дверей выходили люди. Они делали это без спешки, так что в узком проходе не создалось давки.

Когда в свою очередь я вышел на воздух, «Волги» у дома уже не было. Предутренний холод, сменивший прежнюю зябкую сырость, бодрил после проведенной на ногах ночи. Не придавая значения исчезновению машины и не ее разыскивая в темноте, я осмотрелся. Обманчиво близко громоздилось уже виденное мною здание. Оно черной массой заслоняло стоявшую дальше мачту − только верхние огни ее изображали ложное созвездие пустого неба.

Вместе со всеми свернув за угол покинутого дома, я в окружении молчаливых силуэтов зашагал в открытую степь. Ни слова не было произнесено о маршруте движения. Никто не шел впереди − мы то вытягивались цепочкой, то шли плотной толпой, ориентируясь друг на друга и так определяя нужное направление.

Отнюдь не в отрешенном состоянии я приближался к концу ноч­ных событий. Еще темень пласталась у земли, ничего не было видно под ногами. Иногда я поскальзывался, с досадой чувствуя, как на птуфли вместо отваливающихся налипают новые ком с трудом, но все равно хотелось идти, идти смысл, он возбуждал интерес и облегчал неудобства

Далеко позади остались красные огни вышки. Их отстраненное свечение раскрыло передо мной всю ширь степи. Бескрайнее пространство вызывало головокружение; чтобы унять его, я стал смотреть под ноги.

Чья-то рука поддержала меня, хотя помощь была не нужна. Прямо перед собой я различил сухощавую фигуру водителя, с жилистой легкостью несшего на руках девочку. Затрепетавший взгляд уперся в них, снова обретая утраченную твердость. Слабость отступила. Идти оставалось совсем немного.

Какое-то время мы огибали темнеющие в предутреннем сумраке обломки стен. Битый камень хрустел под ногами. Это были развалины здания − такого же одинокого, как то, которое осталось на горизонте. Печальные руины вызывали узнавание и тоску одновременно. Что это было − память о неведомой утрате, сожаление о том, чему не суждено было сбыться? Сделалось грустно.

Водитель уже не нес девочку; держась за руку, она шагала рядом с ним и даже обгоняла своего спутника. Все ускорили шаг. Поход остался позади. Единый порыв вынес нас из сумрака одоленной до­роги на простор. Холм был под ногами. Тогда мы остановились.

Ранний рассвет наполнял небо. Серебристые облака длинными мазками стремились в немыслимую высь. Свежий утренний ветерок обдувал лица, шевелил полами плащей. Здесь, на возвышенности, он подсушил грязь. Прошлогодняя трава серым сплетением покрывала землю, пружинила под ногами. Но ее невзрачный ковер стлался неда­леко, ограниченный впереди нас неожиданным обрывом.

Этот обрыв слишком категорично совмещал близкое и далекое, так что тянущаяся за его краем река казалась игрушечно малой − малой на самом деле, а не потому, что находилась за многие километры. Сперва она ровной свинцовой полоской тянулась параллельно обры­ву, потом, сделав крутой поворот, удалялась к горизонту. Отсюда сверху и река, и степной простор разворачивались пространственной картой, которую можно было охватить одним взглядом. А вместе с далью в глаза вливался наполняющий ее свет. Он шел и снизу, от реки, и с неба, исходил со всех сторон.

Человек 30 стояло на вершине Холма. Квадратный в зеленой фуражке в окружении трех изящных молодых людей. Пристально смотрящий в даль водитель. Обитатели фургона все в тех же синих комбинезонах под распахнутыми пальто. Еще люди − секретарша, курсант, нищий, девушка, везшая меня к Полуэктову... Щупленький одну руку положил на плечо девочки, а другой прикрывал распушенную ветром седую бороду. Все они были мне близки, как никто из тех, кого я знал до сих пор. С ними хотелось оставаться всегда, идти туда, куда идут они.

Где-то далеко за спиной цепенел во сне сумрачный город. Но всей остротой чувств я запечатлевал в памяти невесомость поднебесных облаков, бескрайний воздушный простор вокруг, едва уловимые запахи степи, прилетающие вместе с холодным ветром. Всеми фибрами души я ощущал сигналы весны. В конце февраля ее должно было быть, еще не пришло время ее приметам. Но все равно я ловил их в бодром напоре ветра, в свете и запахах, ставших доступ­ными моему обнаженному восприятию.

Край неба розовел. Уже готовился пронзить его первый луч солн­ца. Стало легко и тревожно. Все, замерев, смотрели в даль. Туда же устремил свой взор и я. Мы ждали. Ждали, глядя выше линии горизон­та. И в этот момент на небе появилась, стала разгораться звезда. Одна, единственная на всем небосводе.

Ее явление было необычным, но не озадачило нас. Кто-то рядом смотрел на часы. Искорка между тем наливалась белым, голубым светом, росла незаметно, но неотвратимо. Увеличившись до размеров дробинки, она сама принялась испускать опадающие искры и одно­временно снижаться над степью.

Когда небесный шарик стал с каплю воды, он прекратил искрить­ся и, побыв недолгое время ослепительно ярким, обрел серебристый оттенок. На его бок блестящей точкой лег отсвет. Солнце взошло.

Шар опустился за излучиной реки, далеко в степи. Он как бы сплющился на земле, приняв форму лишенного отверстия бублика. Ничего больше не изменилось в окружающей обстановке. Та же река, та же степь. Было тихо. И только упавшая с неба капля своей непод­вижностью пыталась слиться с остальным пейзажем.

Сухая трава зашуршала от многих шагов. Все пришли в движение. Мои попутчики устремились вперед. Не соблюдая порядка, они под­ходили к обрыву и... исчезали за его краем. Люди проваливались вниз поодиночке, иногда вдвоем или сразу по трое. Но ведь там была пропасть!

Озноб прошиб меня − это ветер студил выступивший на лице пот.

Я оцепенел. Хотелось идти, сделать хоть шаг, но не было сил. Я осознал себя стоящим на вершине огромной выпуклой поверхности, где не за что ухватиться, нельзя удержаться. Ноги задрожали.

От края обрыва ко мне обернулась девушка. Все остальные уже исчезли за его ужасающей чертой.

− Ты идешь? − участливо спросила она и минуту помедлила.

Я не мог ответить ни слова. Опять открытое пространство головокружение, парализовало меня. На этот раз так сильно, что лечь на землю, зажмурившись, прижаться к ней щекой, всем телом.

Девушка еще немного подождала и исчезла. «Там тропинка, она ведет вниз», − успокаивал я себя. Но страх был сильнее доводов рассудка. Он не давал думать. Мысли панически разбегались.

Присев на корточки, упершись руками в холодную землю и чувст­вуя под ладонями ломкие стебли, я не смел шевельнуться, оторвать взгляд от близкой травы. Так прошли изнурительные минуты. Только остатки недавней устремленности и сознание постыдности пребыва­ния на четвереньках побудили меня спустя некоторое время медлен­но, почти ползком подобраться поближе к оврагу. Не осмеливаясь на большее, метрах в двух от него я бросил взгляд вниз.

Там, у крутого подножия Холма, шли, удаляясь в сторону реки, мои недавние спутники. Маленькими и неподвижными казались их фигурки сверху, но они образовали цепочку, и та упорно перемеща­лась по «карте» степи, отбрасывая на нее крохотные одинаковые тени. Люди шли к шару, ожидающему их вдали.

Еще я заметил, что тропинки вниз не было.

Вот и все, что произошло со мной той ночью. Уже при свете дня, иногда припадая к земле и касаясь ее руками, иногда зажмурив глаза и без оглядки бросаясь вперед, я бежал с Холма. Никто не видел меня, и одиночество скрыло мой стыд.

Весь мокрый и грязный, я полтора часа спустя вышел на автотрас­су, где был подобран направлявшимся в город автобусом. В горячеч­ной, не приносящей облегчения дреме прошла прерываемая частыми остановками поездка. А еще через час с небольшим я спал на нера­зобранной постели в своем общежитии и сквозь сон все время слышал чьи-то шаги за дверью.

Восемь месяцев бесплодных раздумий не приблизили меня к пониманию событий странной ночи. Собственно, каждый ее эпизод в отдельности не содержал в себе ничего особенного, мог иметь вполне прозаическое объяснение, но всё вместе они представляли неразре­шимую загадку. «Кто были те люди? Что все это значило?» − вот вопросы, на которые я не находил ответов. И в поисках их снова и снова вспоминал кажущиеся случайными встречи, странные разгово­ры, свою поездку за рулем машины, а чаще всего − чудесное чувство раскстоль недолго продолжавшееся и покинувшее меня на

После появления над городом таинственных знаков об этом пер­вое время ходило много разговоров. Утверждали, что на окраине какой-то секретный самолет или упал метеорит, может − приземлился спускаемый космический аппарат. Наибольшей пользовались версии пришельцах, инопланетянах. Но, как и следовало ожидать, все эти пересуды не нашли подтвержде­ния и вскоре забылись.

Я же полгода спустя лишился единственного вещественного сви­тех непонятных событий. Случилось это донельзя баналь­но − в переполненном трамвае при поездке на работу. Обливаясь потом, я стоял на задней площадке лицом к стеклу и, как мог, сопро­тивлялся давлению азартно напиравших пассажиров. В этой натуж­ной борьбе, отстраняя чей-то локоть, и почувствовал на запястье чужие пальцы.

Дернувшись в ту сторону, откуда могла протянуться рука, я напо­ролся на бессовестный, дерзкий взгляд. На меня смотрел мальчишка лет 12 − с лисьей мордочкой, с потеками пота на грязных щеках. Он уже спрятал руку за спину и пытался принять вызывающий вид.

− Что ж ты... − маскируя неготовность предпринять что-нибудь, грозным тоном начал я. Но тут другое − круглое и сальное лицо надвинулось на меня, и широкий в груди, но с какими-то мягкими, покатыми плечами парень из-за головы мальчишки угрожающе про­шипел:

− Ты чего ребенка толкнул? Схлопотать хочешь, гад?

Я смешался, поняв, что здесь орудует целая шайка. А парень продолжал буравить меня застывшими маленькими глазками. Не удовлетворившись этим, он сделал неожиданное движение, словно хотел растопыренными пальцами ткнуть мне в лицо.

− Глаз лишу, гад. Понял, гад?

На одном из его толстых пальцев блеснул глубоко впившийся в кожу золотой перстень. А из-под рукава немыслимой в такую жару кожаной куртки выглянули мои уже обретшие нового хозяина трехциферблатные часы.

На следующей остановке, воспользовавшись моим замешатель­ством, парень с ребенком вышли, и, когда трамвай тронулся, я через заднее окно увидел их стоящими на улице. Мальчишка послушно задрал голову к своему взрослому спутнику, а тот, наклонившись, Уголком носового платка вытирал с его лица следы пота. Столько заботливости было в мягких движениях парня, так доверчиво улыбал­ся ему ребенок, что в этой трогательной паре я не находил ничего общего с только что обчистившими меня наглыми ворами, Их поведе­ние там и тут не сходилось.

Во всем случившемся крылась какая-то фальшь, не дававшая мне покоя. Уже подходя к институту, я сделал открытие, поначалу усколь­знувшее от внимания. Надо сказать, что, вернувшись с Холма, на второй или третий день после ночных скитаний, я заметил появивший­ся в нижней части часов коричневый подтек − словно под стекло попало и загустело машинное масло. Но механизм работал, две стрелки из шести исправно показывали текущее время, и я не придал обнаружен­ному дефекту значения.

Только на улице мне припомнилось, что на руке у выступавшего в роли вора парня часы не имели такой приметы. Значит, они были его собственные и лишь как две капли воды походили на мои. У меня же часы попросту отобрали − скорее всего забрали обратно.

С тех пор я пользуюсь своим стареньким «Полетом» − его, так и не дождавшийся починки, Инелла вернула мне после того, как мы окон­чательно не сошлись. Часы безбожно отстают, часто останавливаются, но это не имеет значения. Я ношу их редко, обычно забываю на подоконнике у кровати, так как спешить и опаздывать мне теперь некуда.

Не преуспев в своднических планах, институтские дамы лишили меня своего прилипчивого расположения, и теперь я не в курсе про­исходящих в филиале событий. Случайно и самым последним узнал, что с квартирой ничего не вышло. Директор передал ее каким-то родственникам, а в отношении меня сделал вид, словно ничего не обещал.

К этой несправедливости я отнесся равнодушно. Куда больше занимает мысль: «Что случилось бы со мной, отправься я тогда с Холма вместе со всеми?» С ней я брожу по улицам, ищу в толпе знакомые лица. Только их нет. Не оказалось и в райкоме запомнившейся секре­тарши. Всюду меня окружают чужие, равнодушные взгляды. Ночные спутники покинули город. Или растворились в нем − бесследно, навсег­да.

По вечерам меня часто мучит бессонница. А засыпая, я иногда вижу девушку на вершине Холма. Она оборачивается ко мне от края обрыва. Я слышу ее голос:

− Ты идешь?

Примечания

1

Все описанное произошло в 1962 году в доме № 8 по улице Сеченова в г. Ростове-на-Дону.

(обратно)

2

Случай был описан в ростовской газете «Комсомолец» от 25 ноября 1989 года.

(обратно)

3

Существование такой поляны подтверждено жителями деревни Рожково Кежемского района Красноярского края.

(обратно)

4

Вариант этого случая приведен во втором выпуске научно-популярной серии издательства «Знание»: «Неопознанные объекты: досужие вымыслы или реальность?» Москва, 1990 г.

(обратно)

5

Это явление наблюдали многие жители Сальска в 1989 г.

(обратно)

Оглавление

Андрей Иванович Ростроста Призраки чужого небосвода (Рассказы об аномальных явлениях, написанные по свидетельствам очевидцев)

Наедине с тайной (авторское предисловие)

Мистификатор

Третий день

Дуры

Жуть

Погоня

Чудеса на сельском фоне

Туман

Гиблое место

Детские фантазии

С четырех до шести

Тот которого не было

Охотник за чудесами

Старуха в самолете

Чертовщина

Исвезновение

Ночной этюд

  1. СКУЧНЫЙ ВЕЧЕР

  2. ЧЕРНАЯ «ВОЛГА»

  3. ПОЛНОЧЬ

  4. ВТОРАЯ ПОЛНОЧЬ

  5. МАНЯЩИЙ ЗОВ

  6. РАССВЕТ НА ХОЛМЕ

*** Примечания ***