Солнцеворот. Повесть об Авеле Енукидзе [Соломон Николаевич Демурханашвили] (fb2) читать онлайн

Соломон Демурханашвили СОЛНЦЕВОРОТ Повесть об Авеле Енукидзе

ОТ АВТОРА

Работу над этой книгой я начал, как всегда бывает, когда пишешь историческую повесть, с изучения архивов. Этот этап необходим, без него не обойтись. Но, трудясь над архивными материалами, я все время мечтал найти хоть одного человека, который помог бы мне наполните сухие архивные сведения живыми воспоминаниями. И вот наконец такой человек отыскался. Это была младшая сестра Этери Гвелесиани — Люба. Из четырех сестер Гвелесиани, с которыми так дружен был мой герой, к тому времени жива была только она одна.

С Любой Гвелесиани меня свел мой товарищ. Он рассказал ей, что я пишу книгу об Авеле Енукидзе, и попросил помочь мне, объяснив, что любая, даже самая скромная ее помощь будет для меня драгоценной. Мы встретились. Люба (я позволяю себе называть ее так, хотя к моменту нашей встречи она была уже в весьма преклонном возрасте) жила в доме своей матери неподалеку от Александровского сада. Пройдя по балкону и отворив дверь, ведущую в комнаты этой старой квартиры, я словно бы перенесся в те далекие времена, о которых написана эта книга. Моему воображению мгновенно представились прелестные юные девушки — сестры Гвелесиани, их гордая красавица мать, входящий в эту же дверь молодой Авель, влюбленный в Этери Гвелесиани.

Теплый весенний вечер. В комнате одна из сестер поет своим дивным голосом нежную лирическую песню, аккомпанируя себе на рояле.

Вот он, этот рояль, уже давно умолкший. Его время тоже прошло. Кто знает, какие воспоминания дремлют в его покрытых пылью старых струнах?

Люба Гвелесиани — седая, согбенная. Трудно, почти немыслимо представить себе, что когда-то эта женщина была чарующе прекрасна. Лишь величественный профиль говорит о ее былой красоте.

Я пристально вглядываюсь в окружающие меня предметы, стараясь получше запомнить: ведь все, увиденное здесь, предстоит воссоздать в будущей книге. Мой товарищ вполголоса что-то говорит Любе. Она внимательно слушает его, приложив к уху дрожащую бледную ладонь, затем, вздохнув, поднимается с кресла, выходит в другую комнату и вскоре возвращается, неся на вытянутых руках довольно увесистую пачку старых бумаг, перевязанных крест-накрест, и потрепанную толстую тетрадь в ветхой зеленой обложке.

— Вручаю это тебе, — говорит она моему другу. — Никому другому не дала бы, но тебе не могу отказать. Только непременно верни. Когда я уйду вслед за моей покойной сестрой, я возьму это с собою. Здесь письма Авеля и его дневники. Было гораздо больше, но это все, что уцелело. Много писем пропало. Взял кто-то, вот вроде вас, да так и не вернул.

Я заверил ее, что в самое ближайшее время верну и дневники, и письма. Однако выполнить обещание мне было, увы, не суждено: Люба Гвелесиани вскоре скончалась.

Мою невольную вину перед нею я постарался хоть отчасти искупить тем, что многие из писем и дневниковых записей, обнаруженных в бумагах, я перенес на страницы этой книги почти дословно.

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ

1

Дом Сафрона Енукидзе — под горой, на самом краю деревни. Маленькая калитка в заборе глядит на восток, на дорогу. Дорога эта вьется меж пашнями и огородами, пролегает через соседнюю деревню и вливается в дорогу на Амбролаури. Стена убогого дома Сафрона вплотную примыкает к отвесной стене горы Саналике. А прямо перед домом, чуть ли не на расстоянии вытянутой руки, Кавказский хребет. Совсем близкой кажется белая вершина Шода, и гора Сало на западе тоже совсем рядом. Куда ни глянь — всюду горы. Человек, родившийся в этих местах, с младенчества видит только горы вокруг. За пределы их взор его не проникает. Окруженный высокими хребтами, он словно в гигантской люльке, отгороженный ее стенами от всего мира.

С давних времен жители этих мест боролись с нищетой, вгрызались в землю на крутых склонах, терпеливо долбили суровую каменистую почву, — пахали, сеяли, жали, косили, собирали скудный урожай, но так и не могли избавиться от вековечной бедности. Земля здесь была редкостным, драгоценным даром. Ее всегда не хватало. Не хватало под пахоту и для покоса. Не хватало, чтобы расширить крохотное жизненное пространство двора. Не хватало земли даже под кладбище.

Истощив терпение, люди покидали родной дом, уходили искать счастья под другими небесами. Проклиная свою вечную, неистребимую нужду, они навсегда покидали любимые горы. Покидали с болью душевной: нелегко расставаться с родным краем, который вскормил и вспоил тебя. Нелегко покидать родину, какой бы ни была она суровой, даже жестокой.

Уходили, взяв только легкую, скудную кладь: мешок с припасами на первые дни пути. А в сердце своем уносили непомерную тяжесть любви к родному краю, обманувшему их надежды: этой горькой поклажи им хватало надолго, на всю оставшуюся жизнь.

Но деревня не пустела. Могучий ток жизни не иссякал. Если уходил на поиски счастья один из братьев, в деревне оставался другой. Оставался, чтобы тянуть дальше вековечную крестьянскую лямку, — пахать, сеять, собирать урожай. Чтобы не погас вовеки огонь родного очага, чтобы не заросли травой могилы отцов и дедов.

Нет, деревня не пустела. С каждым годом все больше появлялось в ней молодых, горячих парней, полных нерастраченных юношеских сил и надежд, стремящихся покорить весь огромный мир, раскинувшийся там, за этими высокими, плотно окружившими их родной край горами.

Так дошел черед и до Сафрона Енукидзе. Скоро его младший сын тоже отправится в чужие края…

По утрам семья Сафрона поднималась на заре. Убирали заросшее травой гумно, орошали его водой, развязывали снопы. На кеври^[1] всегда вставал Авель. Ласково потрепав быков, он слегка стегал их тонким прутом, и молотьба начиналась.

Впереди с вилами, по обыкновению, шел старший брат Авеля — Серапион. Он выравнивал рассыпанные колосья, чтобы кеври не цеплялось за землю.

К обеду обычно все было кончено. Но сегодня только успели они провеять и просеять обмолоченное зерно, как налетела на Сафрона, словно рысь на зайца, горестная весть.

Долговязый Серго приоткрыл калитку и медленно, словно нехотя, зашагал по двору. Еле выдавив из себя приветствие, он остановился посреди двора, потупил голову. Почуяв, что нежданный приход пастуха не сулит ей ничего доброго, Варвара побледнела. Сафрон, тяжело привстав, спросил:

— Что, Серго? Стряслось что-нибудь?

— Беда, дядя Сафрон! — отвечал пастух. — Медведь, чтоб его чума забрала…

— Что медведь? Да говори же ты, парень! Не томи!

— Корову вашу задрал, дядя Сафрой. В аккурат в полдень нашел я ее в овраге.

Сафрон зачем-то стащил с себя шапку, похлопал ею по колену и грузно опустился на каменную насыпь. Варвара, ломая руки, запричитала:

— Ох, дети мои! Что же теперь с нами со всеми будет!

Она ходила взад и вперед по двору, повторяя время от времени горестные восклицания. А Сафрон все сидел в той же позе и молчал. Воображению его представился людный базар в Богеули: туда собирался он отвести не сегодня завтра эту злосчастную корову, чтобы продать ее, а вырученные деньги отдать Авелю. Эх, не зря, видно, говорится, что человек предполагает, а бог располагает…

Очнувшись от своих горьких мыслей, он оглядел двор и только сейчас понял, что ни Авель, ни Серапион еще ничего не знают: они погнали быков к ручью, на водопой.

С трудом поднявшись на ноги, Сафрон медленно двинулся к калитке. Робко оглянувшись на продолжающую причитать Варвару, пастух трусцой припустил за ним.

2

Солнце заходило, когда Серго и Сафрон спустились в глубокий овраг на горе Сацалике, где лежала задранная корова. Над тушей уже роились крупные зеленые мухи. Медведь поработал на славу: он так ловко содрал с коровы шкуру, что ему мог бы позавидовать самый опытный мясник.

— Только я поднялся по склону, — рассказывал долговязый Серго, — гляжу, вороны словно со всего света собрались и кружатся вон там в овраге… Ох, думаю, не иначе что-то недоброе стряслось. Глядь… А там ваша коровушка… И что ей понадобилось в этом проклятом овраге! Что ни говори, дядя Сафрон, глупая была скотина… Ну какая нелегкая, спрашивается, ее туда понесла?..

Медведь своими огромными лапами всю землю кругом истоптал. Жертву свою он затащил в самую чащобу и забросал ее хворостом.

Сафрон поправил ремень ружья, сползший с плеча, и зорко глянул туда, где за сломанной сосной виднелась гора Нарекала: там уже гасли лучи заходящего солнца.

— Дай закурить, — хрипло сказал он пастуху. Тот засуетился, достал из кармана вылинявший кисет.

Оба молча сворачивали самокрутки из крупно нарезанного табака.

— Оставь мне еще немного табаку… И трут тоже… Я так быстро подхватился, что ничего с собой не взял, — вымолвил наконец Сафрон. — Нашим скажешь, что я здесь остался. Скоро, мол, приду.

Пастух поперхнулся табачным дымом. От удивления заморгал глазами, словно малый ребенок.

— Ты, стало быть, ночевать здесь собрался, дядя Сафрон?

— Покараулю. Кто знает, может быть, бог покарает разбойника. И он придет на падаль.

Оставшись один, Сафрон долго, с жадностью курил. Потом он вдруг ощутил острый голод и только тут вспомнил, что ушел из дому, не успев даже перекусить. Он был так взволнован горестным известием, которое принес пастух, что и не вспомнил о еде.

Медленно сгущались сумерки. Над верхушками деревьев появились первые бледные звезды.

С громким карканьем, гулко хлопая крыльями, пролетел над лесом ворон. По небу быстро двигались клочковатые облака. Время от времени сквозь них проглядывала луна. Лес, не умолкая, шелестел листвой. Теплый ветер предвещал непогоду.

Первое качество, которым должен обладать хороший охотник, — терпение. А Сафрон отроду был нетерпелив. Немудрено, что вскоре он заскучал: желание караулить зверя прошло, да и ветер, суливший непогоду, тоже не способствовал хорошему настроению.

«Охотники поопытнее меня и те ничего бы тут не добились, — подумал он. — А уж мне-то и вовсе здесь делать нечего». Свернув напоследок еще одну самокрутку, он вздохнул, глянул последний раз на задранную медведем коровенку и двинулся по тропинке вниз, к деревне.

Он шел, еле волоча отяжелевшие, словно налившиеся чугуном ноги. Поднялся по узкой тропинке снова в гору и только тут заметил, что небо уже сплошь заволокло тучами. Ни одна звездочка не проглядывала сквозь них. Дул низовой прохладный ветер. Высокая сухая трава клонилась к западу, пахло перегретой землей: верный признак приближающегося дождя. Вдали, у горы, сверкнула молния, на миг озарив все вокруг, а несколько секунд спустя глухо пророкотал гром.

Сафрон перекрестился: наконец-то пророк Илья смилостивился над страдающей от засухи землей. Вновь ослепительная вспышка молнии, новый удар грома, и ливень хлынул сплошным потоком. Стосковавшаяся по дождю земля жадно впитывала льющуюся с неба влагу.

Сафрон и без того брел наугад: непроглядная ночная тьма не давала различить дороги. А тут еде ливень, косо хлещущий прямо в глаза, заливающий лицо. При очередной вспышке молнии он разглядел ручей, бегущий между Цкадиси и Хотеви, и стоящую там маленькую мельницу. Запахло дымом очага. Сафрон приободрился сразу прибавилось силы. Быстро пройдя расстояние отделявшее его от мельницы, он налег плечом на массивную дубовую дверь. Ворвавшийся в помещение ветер раздул пламя очага, огонь взметнулся вверх, но сразу опал. Сидевший у огня мужчина вздрогнул, испуганно поднял голову, но тут же успокоился, услыхав знакомый голос:

— Добрый вечер, батоно Силован!

Силован Лобжанидзе ответил на приветствие прежде, чем разглядел вошедшего.

— Здравствуй, дорогой! Где тебя носило в такой ливень? Откуда явился?

— Из преисподней, — мрачно пошутил Сафрон. Сняв промокшую насквозь шапку, он стряхнул с нее воду прямо на земляной пол.

— В преисподнюю пусть отправляются наши враги, — сказал Силован. — Эх, как же ты промок, бедняга… Да не убивайся ты так, право! На все воля божья. Я-то понимаю, каково нашему брату бедняку лишиться коровы. Но ведь слезами горю не поможешь. Снявши голову, по волосам не плачут. Садись к огню, согрейся. А потом поужинаем, чем бог послал.

На мельнице стоял запах только что перемолотого зерна. Высокая гуда^[2] уже наполовину была наполнена мукой. Гуда — постоянная спутница горца. И еду с собою он носит в ней, и зерно на мельницу для помола.

А дорожная гуда, маленькая, ласково зовется гудуной.

Медленно, равномерно вращался жернов. Все вокруг покрывалось слоем белой пыли. Шум дождя здесь совсем не был слышен: только по доносящимся раскатам грома можно было догадаться, что там, за стенами, все еще льет дождь.

От мокрой одежды Сафрона валил пар. По всему телу разливалось приятное тепло.

Силован быстро и ловко разложил на низеньком струганом столике привычную для путника-горца снедь: мчади^[3], сыр, лобиани^[4], кусок копченого окорока. Что еще нужно проголодавшемуся, целый день проработавшему крестьянину? Да сам царь и тот небось рад был бы такому ужину.

За стенами мельницы все так же бушует непогода. А здесь — тихо, тепло. Равномерный, баюкающий рокот работающих жерновов да шум воды, вращающей мельничное колесо.

При тусклом свете очага потихоньку приступили к еде. Со свойственной крестьянам степенностью беседовали о своей скудной, безрадостной жизни. Иногда вздыхали, иногда поминали имя господа, взывая к его защите от многочисленных тягот и несправедливостей. А мельничный жернов все вращался и перемалывал зерно, точь-в-точь так же, как другой, невидимый жернов перемалывал их жизнь день за днем, год за годом, обращая все живущее в арах.

3

Сафрон сидел в кухне своего дома, дымил самокруткой. Варвара суетилась у очага и уже в который раз говорила мужу:

— Поди поспи. Чего ты ждешь, скажи на милость? Почему не ложишься?

Но Сафрон не слушал ее. Невеселые думы томили его, не давали уснуть. Он даже и усталости уже не чувствовал.

Только сегодня всем сердцем ощутил он всю горечь, всю безысходность одиночества. Завтра уедет Авель… Да, конечно, с ним остаются и жена, и старший сын. Но у него такое чувство, как будто его покидают все, оставляют одного на том скудном клочке земли, на котором прошла вся его жизнь.

Две последние ночи Сафрон томился бессонницей. Его мучила судьба Авеля. Ненадолго забывался он сном, и тогда снилась ему его любимая корова: чудилось, что она подходит к воротам, жалобно мычит. Но видение это исчезало, он вновь пробуждался от сна, и вновь начинали его томить невеселые мысли о грядущей судьбе младшего сына.

Авель был первым в их семье, кто научился читать и писать. Научил его дядя Спиридон, брат отца.

Жизнь Спиридона сложилась не совсем обычно для крестьянского сына. Все началось с того, что священник научил его грамоте. Ясный ум и способности мальчугана поражали всех вокруг. Путь к образованию для сына простого крестьянина был закрыт.

Но слух о необыкновенном мальчике дошел до его сиятельства, владетельного князя. Тот, благотворительства ради, написал соответствующее ходатайство, и Спиридона приняли в Горийскую семинарию, которую он успешно окончил и стал учителем в селении Ахали-Сенаки.

Именно по настоянию Спиридона десятилетнего Авеля, несмотря на тяжкую нужду семьи Енукидзе, определили в двухклассное училище села Хотеви. А когда Авель прошел там полный курс, Спиридон забрал племянника к себе, в школу Ахали-Сенаки.

Быстро промелькнули еще три года. Окончив и эту школу, Авель решил уехать в Тифлис, поступать в техническое училище. И вот теперь, прежде чем отправиться туда, где ждет его уже совсем новая жизнь, он приехал в родную деревню, чтобы повидать близких, надолго с ними проститься.

Не думал, не гадал Сафрон, что так быстро и незаметно промчится его жизнь. Оглянуться не успел, глядь — и борода, и усы уже седые. Плечи согнулись, глубокие морщины избороздили лицо. А ведь ему всего-то пятьдесят пять. Авель был поражен, увидав, как изменился за прошедшие годы отец. Но еще больше был удивлен Сафрон перемене, которая произошла за это время с его младшим сыном. Дело было даже не в том, что и ростом и шириной плеч он уже перегнал отца. И даже не в том, что он возмужал, из мальчика превратился в рослого юношу. Главная причина была в чем-то другом, неуловимом. Быть может, в глазах? Да, это были глаза человека, уже научившегося думать.

Увидав так резко переменившегося сына, Сафрон сперва испытал острое чувство радостной отцовской гордости. Но почти сразу же к этому чувству примешалось другое: тревога, страх… Да, страх! Сафрон стал бояться за судьбу своего любимца.

Тревога томила отца, словно расплавленный свинец жгла ему сердце. И самое ужасное было, что он чувствовал: никогда уже эта боль не пройдет, наоборот, что ни день, все сильнее будет терзать его, пока в одночасье не грянет гром, не разразится над их домом беда. Ну а пока, в ожидании этой неизбежной беды, надо было продолжать тянуть свою лямку.

Сафрон встал, пошел взглянуть на спящих детей. Серапион сладко похрапывал, раскинувшись на спине. А Авель лежал в той самой позе, в какой, бывало, спал малым ребенком: на правом боку, зажав руки коленями.

Говорят, именно так лежит дитя в материнской утробе. А тот, у кого эта привычка сохраняется не только в младенчестве, обладает особой, неодолимой тягой к свободе.

Сафрон молча глядел на сына. Слабый свет луны осветил на миг его лицо, и Сафрону вдруг показалось, что Авель вновь стал похож на того малыша, который, бывало, встав с постели, в одной рубашонке прибегал к отцу, обнимал его за шею и обдавал тем ароматом детского сонного тепла, слаще которого нет ничего на свете.

Сафрон вдруг вспомнил, каким непохожим на других детей рос его маленький Авель: добрым, отзывчивым, не умеющим мириться с самой малой несправедливостью. Однажды, лет десять назад, к Самсону, отцу пастуха Серго, заявились трое чиновников из уезда. Ни слова не говоря, вывели из хлева корову, подчистую высыпали все зерно из амбара… Самсон лежал в горячке, без памяти. Старая мать долговязого Серго плакала навзрыд, пронзительно вопили голодные детишки. Но у чиновников, видать, были каменные сердца.

То ли от неожиданно свалившейся на него беды, то ли оттого, что встал с постели раньше срока, но отец Серго так и не перенес этого удара, умер.

«Кто эти люди? Почему они увели корову у дяди Самсона? Почему высыпали из амбара и унесли с собой зерно?» — этими бесконечными вопросами маленький Авель изводил отца до тех пор, пока тот, не выдержав, не прикрикнул на него: нечего, мол, тебе вмешиваться в дела взрослых, не твоя это забота!

…Горящие угли в тонэ^[5] подернулись пеплом, стали гаснуть. Скоро зайдет луна, начнет светать. А Сафрон все думает свою грустную думу. Всей душой противится он горьким предчувствиям, старается направить мысли в иное, более веселое русло. Старается представить себе, как завтра будет провожать сына в дальний путь, какие слова скажет ему на прощание.

Светает. В саду прошелестел свежий утренний ветерок. У ворот фыркнула лошадь, одолженная у соседей. Прозвучал на всю деревню зычный голос пастуха Серго: пора, гоните скотину! С мычанием двинулись по проселку коровы, зацокали копытцами овцы.

Серапион, уже одетый, вышел во двор, взнуздал коня, стал седлать его. А вот и Авель. Улыбается: то ли в самом деле рад, что уезжает из родного дома, то ли нарочно делает вид, что ему весело, не хочет огорчать родных. Сафрон, скрывая свои чувства, нахмурился и проворчал, обращаясь к плачущей жене:

— Перестань реветь, женщина! Не на войну провожаешь!

Ухватив тяжелый хурджин, он потащил его к уже оседланной лошади. Авель ухватился за хурджин с другой стороны, и они вдвоем перекинули его через седло.

На востоке сквозь туман виднелась гора Сало. А на юге в лучах солнца сияла древняя Хотевская церковь.

Поднялись на перевал.

Многие ушли отсюда по этой дороге. Ушли навсегда. Вслед за ними уходит сейчас и Авель.

Огромное высокое небо над головой. На этом просторе, среди могучих грозных гор, он словно крохотная песчинка, затерявшаяся в бесконечном пространстве. Что-то будет с ним, с его младшим сыном, с его кровиночкой?

Они уже дошли до Ткибули, а Сафрон так и не нашел тех слов, которые собирался сказать сыну на прощание. Лишь когда во второй раз ударил колокол на маленькой железнодорожной станции, он с трудом заставил себя выговорить:

— У меня к тебе разговор, сынок. Не знаю, как начать…

Авель молчал.

Скрутив самокрутку и затянувшись крепким самосадом, Сафрон заговорил, с трудом подбирая слова:

— Помнишь, староста приходил. А ты на него волчонком глядел. Я и сам не люблю, когда людей обижают. Но плетью обуха не перешибешь. Прошу, будь осторожен. Не омрачай мою старость, сынок…

Голос Сафрона дрожал. Он старался не глядеть сыну в глаза.

Сердце Авеля дрогнуло. Его затопила огромная любовь и жалость к отцу. Этот могучий, кряжистый, сильный человек, на которого он привык смотреть снизу вверх, вдруг впервые в жизни показался ему маленьким, сгорбленным, жалким.

— Господь создал горы и долины. Не тебе их сровнять. Время несчастных и обездоленных еще не пришло. Да и не придет оно никогда. Так повелось с сотворения мира. Так установил сам бог от начала времен. Одному он дал счастье и богатство, другому — горькую долю бедняка. Глянь! — Сафрон растопырил свою широкую мозолистую ладонь. — Разве пальцы у меня на руке равны?.. Один больше, другой меньше, а третий еще меньше… Так и вся паша жизнь.

Авель вскинул голову, улыбнулся:

— Нет, отец! Эта мудрость не для меня.

Сафрон не нашел, что возразить, только сильнее сгорбился. И еще более острая жалость к нему пронзила сердце Авеля.

— Ладно, сынок. Бог тебе в помощь… Случится беда, возвращайся домой. Знай, здесь тебе всегда будут рады. Вместе будем молиться господу нашему, чтобы минула нас чаша сия. Об одном прошу тебя: пожалей мою старость. Береги себя…

— Не волнуйся, отец! Я буду помнить о твоих словах. Третий раз ударили в колокол. Прогудел паровоз.

Авель обнял отца, прижался щекой к его колючей щетине. Они расцеловались. Серапион тоже быстро обнял и поцеловал брата.

Медленно набирая скорость, поезд двинулся вдоль платформы. Колеса подрагивали на стыках рельсов. Стоявшему на подножке вагона Авелю вдруг показалось, что платформа — это гигантский плот, медленно уплывающий от него вместе с суетящимися и стоящими на нем людьми. Там, на этом уплывающем вдаль плоту, стоял и его отец — одинокий, сгорбленный, подавленный своими тяжкими сомнениями и горькими предчувствиями.

День угасал. Солнце клонилось к западу.

Авель вошел в пустое купе. Глянул в окно. Город уже остался далеко позади.

Авель прилег на лавку.

Паровоз тяжело пыхтит, с трудом тащит за собою вагоны. Медленно плывет вслед за поездом ясная, бледная луна.

Авель лежит на спине, закинув руки за голову. Лежит с открытыми глазами, словно пытается представить себе свою будущую жизнь…

4

— Здравствуй, друг! — раздалось за его спиной.

Авель оглянулся: перед ним стоял щупленький, бледный, невзрачный парнишка.

— Здравствуй, — ответил Авель, вглядываясь в незнакомца. Он никак не мог взять в толк, чего хочет от него этот неведомый ему паренек.

— Я Тамаз Бабилодзе. Из Ланчхути. Мы с тобой в одной комнате жить будем. Пришел познакомиться.

— Очень приятно, — сказал Авель. — Я Авель Енукидзе из Цкадиси.

Так впервые встретились они в общежитии технического училища Михайловской железной дороги — Авель и Тамаз. Были они ровесниками, каждому только-только стукнуло шестнадцать. Но глядя на Тамаза, можно было подумать, что тот гораздо старше: нездоровая бледность и постоянная печаль, застывшая в больших темных глазах, взрослили его. Сразу видно было, что этот хрупкий юноша уже успел хлебнуть много горя в жизни, о многом задуматься.

Тамаз почти, каждый вечер куда-то исчезал. Возвращался поздно, глубокой ночью. Кидался в постель и мгновенно засыпал мертвым сном. Иногда во сне он глухо, надсадно кашлял.

Авель вскоре догадался, что Тамаз состоит в каком-то кружке. Тогда полным-полно было всяких кружков — и в учебных заведениях, и в мастерских, и на фабриках. Проверять свою догадку Авель не стал. Интуиция подсказывала ему, что Тамаз рано или поздно сам заговорит с ним на эту тему. Так оно и вышло. Неделю-другую спустя Тамаз достал из кармана маленькую книжку со срезанными полями и быстро сунул ее Авелю:

— Прочти. Только гляди, чтобы никто ее у тебя не приметил. Когда вернешь, дам другую.

Больше он не произнес ни слова. Авель тоже ни о чем его не расспрашивал, молча взял книжку, молча сунул ее в карман. В тот день у них в училище было всего два урока. Вернувшись домой, он запер дверь комнаты и раскрыл книгу. «Сказка о четырех братьях и их приключениях» — стояло на титуле.

В книжке рассказывалось о четырех братьях — Иване, Степане, Георгии и Луке, которые странствовали по свету и всюду видели одну и ту же печальную картину. Всюду маялись и в поте лица добывали свой жалкий кусок хлеба бедняки. Всюду глумились и издевались над ними сытые, роскошно одетые богатеи.

Удивились братья: почему так долго терпят люди эту вековую несправедливость? И стали они призывать бедный люд восстать и скинуть с себя тяжкое ярмо рабства…

Из тетради Авеля Енукидзе

Брошюру «Четыре брата» мне дал прочесть Тамаз Бабилодзе. Навсегда остался в моей памяти этот грустный, молчаливый юноша. Сперва он пристально наблюдал за мною, вероятно, старался определить, можно ли мне довериться. А потом постепенно разговорился, день ото дня становился все более откровенным. Оказалось, что брат Тамаза состоит членом марксистского кружка. От него-то Тамаз и приносил нелегальную литературу.

Прочитав притчу про четырех братьев, я был сперва ошарашен и даже испуган. Но страх вскоре исчез. А потом возникло такое чувство, будто я вдруг переродился, стал совсем другим человеком, словно бы вдруг прозрел: в один миг увидел мир таким, каким он был на самом деле.

— Надо устранить главную несправедливость, царящую в мире, — подумал я. — И тогда сами собой сгинут, пропадут все прочие людские беды и горести.

Какая огромная сила таится в печатном слове! Сколько силы, сколько чудесной энергии спрессовано в этих сшитых в тетрадку, испещренных черными значками страничках! Сердце мое билось гулко и радостно. Мне не терпелось поскорее снова встретиться с Тамазом. Но он и в тот вечер явился домой глубокой ночью, когда я уже спал. Наутро он спросил меня:

— Прочел?

— Еще бы! Спасибо тебе, брат, что дал мне прочесть это.

— Ну, коли так, я отведу тебя к своим друзьям. Там тебе дадут много таких книг. Только запомни: никому ни слова. Это тайный кружок. Там ты узнаешь, почему в мире царят голод, нужда, несправедливость. И как надо бороться, чтобы создать новую, справедливую жизнь.

С изумлением смотрел я на бледное, усталое лицо друга с огромными, всегда такими печальными, а сейчас светящимися каким-то новым, незнакомым мне огнем глазами. Не знаю, то ли от радости, то ли от внезапно охватившей меня печали, но взор мой застлали слезы.

— Когда ты отведешь меня в этот кружок? — спросил я.

— Послезавтра. А пока прочти вот это.

Он протянул мне маленькую тонкую брошюру.

На этом в тот день наша беседа закончилась. Но едва я остался один, как мною тотчас же овладело странное, лихорадочное волнение. Я не помню, какие в тот день у нас были уроки, о чем толковали нам учителя. Я думал только об одном: чем занимаются в тех тайных кружках, о которых говорил Тамаз? Каким способом хотят создать новую, лучшую жизнь?

Еле дождавшись окончания уроков, я заперся в комнатушке и раскрыл оставленную мне Тамазом брошюру. «Призрак бродит по Европе — призрак коммунизма», — прочел я, и сердце мое затрепетало. Не знаю, не могу объяснить, чем так взволновали меня эти слова. Но чем дальше вчитывался я в текст «Манифеста Коммунистической партии» (так называлась брошюра, врученная мне Тамазом), тем сильнее охватывало меня волнение. Слова «Манифеста» действовали на меня не только смыслом своим (смысл был труден и даже не всегда понятен). Но была в них, в этих словах, еще и какая-то могучая музыка, которая захватывала, подчиняла себе, наполняла душу восторгом.

«Буржуазия, — читал я, — повсюду, где она достигла господства, разрушила все феодальные, патриархальные, идиллические отношения. Безжалостно разорвала она пестрые феодальные путы, привязывавшие человека к его «естественным повелителям», и не оставила между людьми никакой другой связи, кроме голого интереса, бессердечного «чистогана». В ледяной воде эгоистического расчета потопила она священный трепет религиозного экстаза, рыцарского энтузиазма, мещанской сентиментальности. Она превратила личное достоинство человека в меновую стоимость и поставила на место бесчисленных пожалованных и благоприобретенных свобод одну бессовестную свободу торговли. Словом, эксплуатацию, прикрытую религиозными и политическими иллюзиями, она заменила эксплуатацией открытой, бесстыдной, прямой, черствой…»

Я уж не помню, сколько раз в эти два дня читал и перечитывал я эти слова, с нетерпением ожидая, когда же наконец настанет долгожданное, обещанное мне Тамазом послезавтра.

И вот он настал, этот знаменательный день, определивший всю мою дальнейшую жизнь.

Был теплый вечер. Мы прошли пешком по Михайловской улице и спустя полчаса оказались в Нахаловке. Тем временем уже совсем стемнело. Улица была пустынна. Мы остановились около маленького домика. Два узеньких окошка были заслонены густыми ветками сирени.

Тамаз приоткрыл ветхую деревянную дверь и молча показал мне рукой: «Проходи!»

В комнате было человек десять — двенадцать. К моему изумлению, я сразу узнал среди них нескольких ребят из нашего училища. Но особенно поразило меня, что среди них был Дмитрий Бакрадзе. С этим парнем у меня давно уже сложились очень тесные дружеские отношения. И тем не менее он ни разу, ни единым словечком не обмолвился, что посещает эти тайные собрания.

Дмитрий улыбнулся мне, дружески хлопнул по плечу и сказал:

— Рад, что ты пришел. Теперь всегда будем вместе. И только тут я догадался, что это он посоветовал Тамазу Бабилодзе привлечь меня к работе в этом подпольном кружке.

Дмитрий подвел меня к высокому, плотному молодому человеку с бородкой, представил:

— Это мой друг Авель Енукидзе.

Так я познакомился с Ладо Кецховели.

Он был не намного старше меня, но то ли борода его старила, то ли серьезный, вдумчивый взгляд внимательных, чуть прищуренных глаз, но весь его облик говорил мне: ты еще не оперившийся птенец, юноша, а это — зрелый муж, узнавший, почем фунт лиха. Впечатление это еще больше окрепло, когда Ладо заговорил. Его голос, глуховатый, с хрипотцой, поначалу показался мне недостаточно сильным. Но вскоре я забыл об этом и думать. Слова, произносимые им, проникали прямо в душу. Они зажигали, пробуждали веру в лучшее будущее, горячую надежду на близящиеся великие перемены, беззаветную, святую любовь к трудовому народу. Впервые в жизни я понял, даже не понял, а всем сердцем почувствовал, что настоящий агитатор не тот, кто умеет красиво говорить, а тот, кто умеет донести до людей правду своей души, зажечь их сердца тем огнем, который горит в его собственном сердце.

— Настанет время, и оно уже не за горами, — говорил Ладо, — когда рабочий люд всего мира твердо скажет: лучше смерть, чем такая жизнь, как сейчас! Вспомните, друзья, слова, с которыми обратился к своим воинам перед сражением царь Ираклий Второй: «Стоит ли продлевать свою жизнь ценою трусости? Лучше смерть, чем вечный позор!» Вот так же скажем и мы с вами: «Лучше пасть в бою, чем терпеть дальше эту постыдную, жалкую, рабскую жизнь!» Пусть мы погибнем, зато дети наши будут свободными людьми, а не рабами!

— Верно!

— Лучше смерть, чем такая жизнь!

— Да здравствует свобода! — раздалось со всех сторон.

Я выкрикивал эти слова вместе со всеми, сжимая от волнения кулаки. Если бы в этот миг мне сказали: «Ты должен немедленно, прямо сейчас, сию минуту, пожертвовать собой ради счастья грядущих поколений!» — я пошел бы на смерть не задумываясь.

Так состоялось мое первое революционное крещение. Именно в этот день я сразу и навсегда избрал для себя тот путь, которым старался потом идти всю жизнь, не думая о препятствиях, о тех неизбежных шипах и терниях, которыми устлана дорога каждого настоящего революционера.

После речи Ладо я уже не мог слушать других ораторов. Смутно помню, что кто-то читал реферат о восстании рабов в Древнем Риме. Но я думал не о прошлом, а о будущем. «Как быть, — думал я, — чтобы с нами не случилось того, что произошло с восставшими рабами Древнего Рима? Как добиться того, о чем люди мечтали веками? Как сделать, чтобы нам, нашему поколению, удалось то, что не удалось ни Спартаку, ни Степану Разину, пи Пугачеву?»

На эти вопросы мне ответил все тот же Ладо. Когда мы уже расходились, он отвел меня в сторонку и сказал:

— Помни, готовность пожертвовать собой — дело великое. Но только силой оружия, только смелостью и отвагой мы зло не победим. Надо учиться. Надо много знать. Настоящим революционером может быть только человек образованный. Главная наша задача сейчас — учиться и учить других.

Я поразился его проницательности: как глубоко он заглянул в мою душу, как верно прочитал мои мысли. Но эти трезвые и мудрые слова не охладили моего восторга.

Я чувствовал себя как новобранец, только что принявший присягу и с нетерпением ожидающий момента, когда его пошлют в бой, под пули врага.

С этого дня жизнь моя круто переменилась, Я почти совсем потерял интерес к тем предметам, которые нам преподавали в училище. Но, хорошо запомнив последние слова Ладо, жадно набросился на книги, читал запоем, упорно и настойчиво овладевал русским языком.

5

Весна ворвалась в Тифлис, как молодой аргамак, с веселым громким ржанием прогарцевавший по городу.

— До чего люблю я эту пору, — говорил Авелю Тамаз. — Прямо сердце заходится, когда расцветает сирень, а из земли так и лезет упругая молодая травка. Я в эти дни словно теряю рассудок. Каждой клеточкой чувствую такую радость, такую острую жажду жизни и… — Тамаз запнулся, — и страх смерти, — добавил он упавшим голосом.

Авель промолчал.

— Вся Гурия сейчас небось уже зеленая, — мечтательно продолжал Тамаз. — Как я соскучился по родному краю!

— Вот и отлично, — сказал Авель. — И дня не пройдет, как ты увидишь свою родную Гурию. Ее долины, покрытые молодой зеленой травой. Ее синее-синее, бездонное, ясное небо.

Словно отвечая каким-то своим невеселым мыслям, Тамаз задумчиво продекламировал:

— Цвет небесный, синий цвет

Полюбил я с малых лет…

Он прекрасен без прикрас.

Это цвет любимых глаз.

Это взгляд бездонный твой,

Напоенный синевой…

Это легкий переход

В неизвестность от забот

И от плачущих родных

На похоронах моих.

Это синий, негустой

Иней над моей плитой.

Это сизый, зимний дым

Мглы над именем моим.^[6]

Словно устыдившись печальных мыслей, Тамаз тряхнул головой и круто переменил тему:

— Куда делся Дмитрий? Почему он опаздывает?

— Придет, — успокоил его Авель. — Наверно, задержался в кассе за билетами.

Уже скоро неделя, как Тамаз выписался из больницы. Врачи настаивали, чтобы он срочно покинул город и отправился сперва в родную Гурию, а потом на все лето в горы: его больным легким сейчас был необходим горный воздух. Тамаз сперва сопротивлялся, ни за что не хотел уезжать из Тифлиса. Но кашель усиливался, день ото дня юноша слабел все больше и больше, и пришлось наконец внять настояниям медиков. А тут как раз с быстротой молнии распространилась по Тифлису печальная весть о смерти Эгнате Ниношвили. 5 мая 1894 года тифлисские газеты сообщили о безвременной кончине известного грузинского писателя, умершего от чахотки в возрасте тридцати пяти лет, в самом расцвете своего таланта. Похороны состоятся 8 мая в селе Чанчети.

Многие жители столицы отправились в этот день в Гурию, чтобы проводить в последний путь любимого писателя. Дмитрий Бакрадзе и Авель объявили Тамазу, что они тоже хотят принять участие в похоронах Эгнате Ниношвили.

— Ну что ж, поедем вместе, — окончательно сдался Тамаз. — Тем более что моя родная деревня там совсем рядом.

И вот они уже на вокзале, садятся в поезд, отправляющийся в Батум.

Проклятый кашель мучил Тамаза всю ночь.

Авель и Дмитрий тоже не могли уснуть, глядя па страдания друга. Но помочь ему они, к сожалению, ничем не могли. В полночь, когда измученный Тамаз наконец заснул, Дмитрий, скорбно покачав головой, шепнул Авелю:

— Больно говорить об этом, дружище, но дела его, мне кажется, совсем плохи. Боюсь, тут уже ничего не поможет.

Тамаз вздрогнул, заметался во сне, снова зашелся в кашле. Авель молча приложил палец к губам. Дмитрий кивнул. До самого рассвета они больше не произнесли ни слова. Один раз только Дмитрий пробормотал себе под нос:

— Это голод довел Эгнате Ниношвили до чахотки.

В конце концов друзья не вынесли ночного бдения: на рассвете сон сморил их. А когда проснулись, было уже совсем светло. Едва успели они привести себя в порядок, как поезд подошел к Ланчхути. Пассажиры высыпали па перрон. Кучера местных фаэтонов, как видно, были хорошо осведомлены о том, куда направляется вся эта толпа, Со всех сторон доносились их зазывные голоса:

— Эй! Кому в Чанчети?

Ловкий, шустрый Дмитрий подскочил к одному из фаэтонов и, быстро сговорившись с извозчиком о цене, уселся в коляску, лихо махнул друзьям: скорее!

— Пошли, Тамаз, — обернулся к другу Авель. Но тот застыл на месте, с изумлением уставившись на тьму-тьмущую полицейских, снующих по привокзальной площади: уж больно много было представителей власти для такой маленькой станции.

— Не удивляйся, — усмехнулся Авель, прочитав мысли друга. — А шпиков тут небось и того больше… Боятся…

— Чего? — пожал плечами Тамаз.

— Боятся, что похороны Ниношвили могут вылиться в политическую демонстрацию. Наверняка ведь с надгробными речами выступят и члены «Месаме даси».

«Месаме даси» («Третья группа») была создана около полутора лет назад. Инициатором ее создания был Эгнате Ниношвили. Члены «Месаме даси» знакомились с «Капиталом» Маркса, трудами Плеханова, вели пропагандистскую работу среди учащейся молодежи, выступали на страницах газеты «Квали» и журнала «Моамбе». Некоторые ее участники придерживались социал-демократических взглядов. Не могло быть никаких сомнений в том, что члены «Месаме даси» не промолчат сегодня — в день похорон одного из ее основателей. Скорее всего именно этим и объяснялось обилие городовых и шпиков на привокзальной площади.

Пролетка тронулась.

Конечная цель путешествия не располагала к непринужденной беседе. Всю дорогу друзья были погружены в скорбное молчание. А вот и деревня, утопающая в буйной весенней зелени. В самом центре села — убогий деревянный дом, большой двор, густо заросший кустами сирени. Но пьянящий, свежий аромат цветов словно усиливал, обострял всю горечь этого рокового часа.

Маленькая сельская улица запружена народом: тут и местные жители, и приезжие. Старики и молодежь. Крестьяне и интеллигенты.

Началась церемония прощания. Толпа безмолвно двинулась к дому. Тамаз отделился от друзей, рванулся вперед.

Войдя в комнату, Авель сперва разглядел лишь покосившуюся, заплесневелую стену. Но когда толпа расступилась, он увидел гроб — простой, неструганый. Покойник утопал в цветах: видно было только лицо — светлое, ясное. Щеки глубоко запали. Авель знал, сколько лет было покойному, и все-таки он был поражен, увидав не седого, изможденного болезнью человека, а молодого черноволосого мужчину, худоба которого делала его еще больше похожим на юношу.

Молча постояв у гроба, друзья вышли из комнаты в сад, чтобы предоставить возможность и другим отдать последний долг усопшему. Но вот уже обряд прощания подошел к концу. На плечах ближайших друзей покойного гроб поплыл по улице поселка к кладбищу. Процессия провожающих медленно двинулась следом.

Авель вдруг ощутил острое чувство единения с собравшимися. Эту плотную толпу людей, сгрудившихся вокруг умершего товарища, он мысленно сравнил с грозовой тучей, до предела насыщенной электрическими разрядами. Как только дошли до кладбища и остановились возле только что вырытой могилы, из толпы вышел немолодой человек среднего роста в темном строгом костюме. Высокий лоб, темная клинообразная бородка, овальные очки в тонкой металлической оправе.

— Георгий Церетели! — пронеслось в толпе. Авель впервые увидел этого знаменитого общественного деятеля и публициста. До этого дня он только слышал о нем, ну и, разумеется, читал его повести «Тетушка Асмат» и «Серый волк». Эти две вещи тронули Авеля глубоким сочувствием автора простому крестьянину, его знанием нелегкой крестьянской жизни.

Знал Авель и то, что Георгий Церетели в свое время за участие в студенческих волнениях в Петербурге был заключен в тюрьму, долго жил за границей, вернулся на родину, издавал газеты, основал вместе с Нико Николадзе группу «Меоре даси»^[7] отстаивавшую необходимость капиталистического развития Грузии как непременного условия ее национального возрождения.

Георгий Церетели обернулся лицом к толпе.

— Товарищи, братья! — начал он негромким, глуховатым голосом. — Сегодня мы прощаемся с совсем молодым талантливым писателем. Как революционер, как писатель Эгнате Ниношвили внес неоценимый вклад в культуру и в дело освобождения родного народа. Он был одним из основателей литературно-политической группы «Месаме даси». Безвременная кончина Эгнате Ниношвили стала для всех нас мучительным напоминанием об ужасном гнете, под тяжестью которого мы все живем. Эгнате Ниношвили — это еще одна трагическая жертва проклятого самодержавия. Горькая жизнь заставила этого сильного духом, но слабого телом человекаработать чернорабочим на заводе Ротшильда, скитаться из уезда в уезд в поисках куска хлеба…

Церетели говорил тихо, не повышая голоса, но вокруг стояла такая мертвая тишина, что отчетливо слышно было каждое слово.

— Сегодня, — продолжал оратор, — мы хороним одну из многих жертв царизма. Кто знает, какие новые жертвы ждут нас с вами завтра, послезавтра… Твердо мы знаем только одно: этим кровавым жертвам не будет конца до тех пор, пока мы не объединимся для свержения темных сил деспотизма. Долой самодержавие! Да здравствует свобода!

— Да здравствует свобода! — загремела толпа.

— Проклятье палачам!

— Братство и единство! — раздался молодой, звонкий женский голос, и Авель увидел, как хрупкая черноволосая женщина высоко взметнула в небо маленькое алое знамя.

— Я ее знаю, это жена моего знакомого, учителя из нашей деревни. Его фамилия Долидзе, — шепнул Авелю Тамаз. — Он привез ее из России. Они оба революционеры.

— Вот и конец, — сказал Авель.

— Ты про похороны? — спросил Тамаз.

— Нет, про другое. Про вековое молчание народное. Лиха беда начало! Слышишь? Народ обрел голос. Теперь нас уже ничто не сможет остановить!

Из тетради Авеля Енукидзе

В этот день я как-то особенно ясно увидел, что самодержавие обречено. Ничто не спасет его. Я понял, какая огромная сила таится в гуще народной. Надо только объединиться, держаться всем вместе.

Похороны Эгнате Ниношвили превратились в настоящее революционное выступление. Я был уверен, что с минуты на минуту явится полиция и разгонит эту сравнительно небольшую толпу. Но едва закончил свою речь Георгий Церетели, эстафету подхватили другие ораторы. Разошлись мы поздно.

В тот же вечер мы с Дмитрием проводили Тамаза в его деревню. Дом Тамаза ничем не поразил нас: самый обыкновенный бедный деревенский дом. Но сад, окружавший этот дом, был так прекрасен, что, казалось, не уступил бы тому, мифическому, райскому, в котором, согласно легенде, обитали до своего грехопадения счастливые Адам и Ева. На миг мне даже показалось, что родная земля, этот цветущий сад, быть может, исцелят нашего друга, вернут ему потерянное здоровье. Но радостная эта надежда тотчас исчезла, едва я увидал изможденное лицо старой матери Тамаза, ощутил всю горечь тоски, застывшей в ее глазах. С рыданием прижала она сына к груди, и ахала, и причитала, сетуя на то, как страшно изменился он вдали от родного дома, и громко заклинала его никогда больше не покидать родной деревни ради этого проклятого города, высосавшего из ее любимца всю его кровь, погубившего его здоровье.

Мы с Дмитрием собирались сразу же отправиться в село Нигоити, где завтра под председательством Михи Цхакая должно было состояться собрание «Месаме даси». Но об отъезде нечего было даже и думать: отец Тамаза грозно стал в дверях, заявив, что мы нанесем смертельную обиду ему и всей его семье, если так быстро покинем их гостеприимный кров.

Делать было нечего, пришлось остаться.

Во дворе накрыли маленький низенький столик. И вот здесь, сидя в этом дивном саду, под усыпанным крупными южными звездами небом, мы все трое — Тамаз, Дмитрий и я — дали друг другу клятву, что до самого смертного часа, не щадя сил, будем бороться за свободу, за новую счастливую жизнь. Мы отлично понимали, что означает для нас эта клятва. Мы знали, что путь наш отныне будет подобен узкой, колеблющейся доске, повисшей над пропастью. Мы знали, что ради исполнения этой клятвы нам придется навеки отказаться от многих земных благ, но были готовы на любые трудности, любые лишения.

Да, клялись мы втроем. Но после той ночи мне больше так и не довелось увидеть Тамаза живым. Спустя несколько месяцев я узнал, что этот пылкий, чистый душой юноша навеки покинул мир, завещав нам с Дмитрием вдвоем хранить верность той клятве, которую мы дали друг другу.

6

Авель проснулся поздно: стрелки часов, висящих ни степе, показывали двенадцать. Он оглядел спросонья полутемную комнату: вся она была забита книгами, журналами. Они валялись повсюду — на столе, на стульях, даже на полу. «Много же у меня всего накопилось, надо бы куда-то припрятать», — озабоченно подумал он. Но мысль эта сразу ушла, уступив место другим заботам. Отчаянно болела голова, тело было как ватное. Чувствовал он себя словно после большого похмелья. Но отнюдь не Бахус был тому причиной. Вчера поздно ночью он вернулся из железнодорожных мастерских, где два месяца назад начал работать в сборочном цехе и где совсем недавно организовал рабочий кружок. Это было первое серьезное, самостоятельное дело, осуществленное им с той поры, как он три года назад вступил на избранную им новую жизненную стезю. С полным правом он может сказать, что кружок этот — его собственное, кровное детище. Он был его создателем, он стал его фактическим руководителем и пока главным, если не единственным в нем агитатором и пропагандистом.

Вчера он специально для очередного занятия рабочих перевел очерк Максима Горького, напечатанный в «Нижегородском листке». В этом очерке говорилось о чудовищном злодеянии самодержавия, о том, как были отправлены на виселицу двое героев-крестьян — Котэ Хубулури и Татэ Джиошвили.

Рабочие слушали его, затаив дыхание. Да и сам Авель, хотя текст очерка он знал чуть ли не наизусть, читая его своим товарищам-кружковцам, не мог сдержать волнения.

Закончив чтение и выдержав небольшую паузу (потрясенные слушатели не могли вымолвить ни слова), Авель сказал:

— Это написал Максим Горький.

Поняв, что имя это мало что говорит кружковцам, Авель рассказал им все, что знал сам о жизни Алексея Максимовича Пешкова. Рассказал, как много испытал он за годы своих скитаний по России, как пять лет назад оказался здесь, в Тифлисе, как начал пробовать свои силы в литературе. Авель старался, чтобы рабочие поняли, что не боги горшки обжигают, что знаменитый писатель, человек легендарной судьбы — Максим Горький был таким же простым, обыкновенным человеком, как они.

Сам он не знал Алексея Максимовича, никогда его не видел. Но много слышал о нем от старших товарищей, которые были знакомы с Горьким по Тифлису. От них же Авель знал, что Горький был очевидцем казни этих двух крестьян в Гори: да иначе он вряд ли смог бы так достоверно и сильно описать эту страшную казнь…

Не вставая с койки, Авель протянул руку и взял со стула принесенный вчера свежий номер газеты «Квали». Он хотел перелистать ее на ночь, но не успел: глаза слипались, он провалился в сон, как в омут. И вот сейчас наконец раскрыл еще не читанную, пахнущую свежей типографской краской газету.

Внимание привлекла статья известного критика Романа Панцхавы, писавшего под псевдонимом Хомлели. Это был весьма ловкий и бойкий журналист, успевший уже приобрести репутацию талантливого и смелого писателя. Анализируя последние события политической и хозяйственной жизни Грузии, Хомлели изо всех сил тщился убедить читателя в несомненной прогрессивности капитализма. «Нет на свете никакой другой силы, — писал он, — которая могла бы помочь нашей несчастной стране, спасти ее от той бездны, в которую она катится».

Статья удивила Авеля. Поистине у этого Хомлели было семь пятниц на неделе. Еще совсем недавно он так же горячо солидаризировался с программой «Месаме даси», доказывал, что капитализм — величайшее на свете зло. А сейчас вдруг повернул на сто восемьдесят градусов и стал ярым сторонником бурного развития капитализма. Нынешняя его статья была полна намеков, скрытых иронических выпадов, направленных против платформы «Месаме даси» — той самой платформы, которую Хомлели еще недавно так пылко защищал.

Дочитав статью, Авель пришел к выводу, что у Хомлели просто-напросто не было своего взгляда на суть дела. Как флюгер, покорно отдающийся воле любого ветра, он плыл по течению, примыкал то к тем, то к другим, повторял чужие мысли, ловко жонглировал чужими фразами и аргументами.

Из дома Авель вышел только вечером. Солнце уже склонялось к закату. День был воскресный, и улицы заполнили гуляющие. Медленным шагом шел он по Михайловскому проспекту, невольно выхватывая взглядом из толпы юные девичьи лица.

Сегодня в семь на Андреевской улице, в квартире Бочоридзе, должно было состояться заседание Тифлисского комитета. И квартира эта, и ее обитатели были хорошо знакомы Авелю. Сначала здесь проводились собрания подпольного кружка железнодорожников, а в последнее время — заседания Тифлисского комитета. Тут он познакомился с молодым семинаристом Сосо Джугашвили, с Николаем Козеренко, с журналистом Иваном Лузиным и недавно сосланным сюда из России Федором Афанасьевым, у которого было великое множество книг и брошюр, напечатанных за границей. По большей части это были издания группы «Освобождение труда».

Вчера Авель слышал, что на сегодняшнем заседании, по-видимому, будет только что вернувшийся из-за границы Ной Жордания. Авель с интересом ожидал встречи с этим человеком, он много о нем слышал, но увидеть его ему предстояло впервые.

До начала заседания оставалось полчаса. Когда Авель вышел к Андреевской улице, уже темнело. Глухо доносился звон колоколов Верийской церкви: звонили к вечерне.

Квартира Бочоридзе медленно заполнялась народом; члены комитета, соблюдая правила конспирации, приходили поодиночке, старались выдержать паузы, чтобы не привлекать к себе лишнего внимания. Но к семи почти все уже были на месте. Входящих радушно встречали тетя Нино и тетя Бабе. Встречали так, как обычно встречают хозяева дорогих гостей, приглашенных на званый вечер. Перед каждым таким заседанием женщины для маскировки всегда накрывали стол, чтобы в случае, если вдруг нагрянут нежданные гости, сделать вид, что нынче Нино и Бабе празднуют день рождения и поэтому дом полон друзей и знакомых.

На улице дежурили по очереди, опять-таки соблюдая жесткие условия конспирации. Авелю выпало дежурить вместе с Ладо Кецховели. Ладо молча пожал ему руку, но потом вдруг, словно не удержавшись, ласково похлопал по плечу.

Но вот наконец заседание началось. Оглядевшись вокруг, Авель прикинул, что собралось человек тридцать пять, а то и сорок. Город уже давно погрузился во тьму. Погасли огни в окнах домов. Только ясная полная лупа сияла в вышине, озаряя пустынные улицы Тифлиса своим бледным светом. А здесь, в квартире Бочоридзе, жизнь била ключом, бушевали страсти, клубилось под потолком сизое облако табачного дыма, у спорящих от надсады то и дело срывались голоса.

Началось все вполне буднично. Но Жордания своим выступлением словно кинул в самую гущу собравшихся горящую головешку.

Впрочем, начал он спокойно, сдержанно, неторопливо. Ему было лет двадцать семь. Но из-за полноты и начинающих редеть волос он казался гораздо старше своих лет.

Начал он говорить по-грузински, но потом, видно вспомнив, что среди присутствующих не только грузины, перешел на русский.

— Мы должны, — говорил Жордания, назидательно выставив вперед указательный палец, — пройти путь передовых стран. В отличие от Западной Европы, у нас, в Грузии, буржуазия еще не сыграла своей роли, еще не выполнила своей исторической миссии. Развитой капитализм несет с собой множество пороков, но он несет с собой и прогресс: экономический и общественный. Только буржуазия может возглавить нарождающееся революционное движение, только она способна поднять на борьбу народ, возродить его к активной экономической жизни. С другой стороны, только национальная буржуазия может обеспечить нам политическую независимость, только она может в полной мере воспрепятствовать любой попытке угнетать наш народ, любой попытке вручить его судьбу в чужие руки, подчинить его иноземному владычеству…

Искоса взглянув на Ладо, Авель увидел, что тот едва сдерживается.

— Либеральная болтовня, — пробормотал он, нервно потирая руки. — Давно разоблаченная либеральная болтовня, слегка приправленная марксистской фразеологией.

Эта тихая, вполголоса произнесенная реплика была услышана.

— Неправда!.. Ложь!.. — раздались голоса.

— Жордания прав! — громко выкрикнул Роман Панцхава.

— Товарищ Ной! — поднялся Николай Козеренко. — Точка зрения, высказанная сейчас вами, хорошо нам знакома. Эта позиция, в сущности, ничем не отличается от позиции западноевропейских оппортунистов, отрицающих самое главное в марксизме…

Жордания грустно покачал головой, с какой-то высокомерной, снисходительной жалостью оглядел бледного, худого Козеренко, окинул медленным взглядом бушующую аудиторию и тихо сказал:

— Я говорил лишь о том, что, на мой взгляд, необходимо сейчас моему народу. Только о том, что может быть благом для нас, грузин. Вы заявляете, что я повторяю некоторые общепринятые суждения европейских теоретиков? Ну что ж… Я полагаю, что это не самая плохая школа для революционера.

— Оппортунист!.. Либерал!.. — вновь раздались громкие возмущенные голоса.

Жордания спокойно сел на свое место, давая понять, что не намерен вступать в дискуссию. Но вот встал Миха Цхакая, и шум сразу утих.

Неторопливо, спокойно говорил Миха. Он опрокидывал аргументы Жордания один за другим. Прямо и резко сказал, что правое крыло «Месаме даси» давно уже, в сущности, отошло от революционного марксизма, повернулось, как он выразился, к нему спиной.

— Вот и сегодня, сейчас, — сказал он, — мы с вами имели возможность убедиться, как товарищ Жордания искажает, извращает марксизм, пытается «очистить» его от революционного содержания, подменить его интернациональную сущность своей «национально-демократической программой». Не случайно, товарищ Ной, мы называем себя социал-демократами, а вы — национал-демократами.

— Дело не в названии, — поморщился Ной.

— Вы правы, дело не в названии, а в самой сути ваших воззрений, — живо возразил Миха. — Вы говорите, что Грузия еще не вступила на путь буржуазного, капиталистического развития. Но стоит ли, рассуждая о развитии капитализма, замыкаться рамками Грузии? Мне представляется, что говорить тут надо не об одной только Грузии, а обо всей России.

— Слухи о бурном развитии капитализма в России сильно преувеличены, — кинул Жордания.

Вновь вспыхнули страсти. Аудитория загудела, заволновалась. Со всех сторон сыпались возбужденные, пылкие реплики.

Большинство собравшихся было на стороне Михи. Но кое-кто поддерживал Ноя Жордания: в основном это были, конечно, члены «Месаме даси».

Время близилось к полуночи. Собрание заканчивалось. В заключение комитет принял решение о проведений маевок и постановил приурочить к 1 мая массовую забастовку на фабриках и заводах.

Авель и Ладо вышли вместе. На улице не было ни души: весь город спал. Медленно шли они по пустынной безлюдной улице, обмениваясь впечатлениями.

— Сколько лет прошло с тех пор, как мы с тобой встретились? — неожиданно спросил Ладо.

— А почему ты спрашиваешь?

— Просто вспомнил, каким юнцом ты тогда был. Наивным, пылким, безоглядно влюбленным в каждого члена нашей организации, кем бы он ни был.

— А теперь я не такой? Ты это хочешь сказать?

— Да, теперь не такой, — согласился Ладо. — Ты вырос, возмужал. Стал мудрым, как змий.

— Не пойму, смеешься ты надо мной?

— Нет, Авель, — Ладо положил руку ему на плечо. — И не думаю смеяться. Я действительно радуюсь, что ты так быстро повзрослел.

Авелю стало неловко от похвалы друга, и он поспешил перевести разговор на другую тему.

— Миха сказал, что собирается дать мне какое-то важное поручение. Просил прийти завтра. Что это за поручение такое? Ты случайно не знаешь?

— Случайно знаю. Надо отвезти литературу в Квирилы. Миха объяснит тебе все подробнее.

7

Забастовки рабочих на бумагопрядильных и ткацких фабриках Петербурга в январе 1897 года не на шутку взволновали властителей империи.

Имперская жандармерия разослала всем местным управлениям секретные предписания, в которых требовала увеличить агентуру, усилить наблюдение за тайными, марксистскими кружками, раскрывать и пресекать деятельность даже тех из них, которые еще не успели оформиться организационно.

Такую же бумагу получил и шеф тифлисской жандармерии генерал-майор Дебиль. А спустя несколько дней после получения этого секретного документа его вызвал к себе главноначальствующий.

Генерал явился точно в назначенное время. Адъютант, почтительно склонив голову, распахнул перед ним двери кабинета его сиятельства.

Было утро. В открытое окно вливался свежий утренний воздух. Князь Голицын поднялся из-за стола и сделал несколько шагов навстречу генералу. Он был свеж, бодр, походка его была легка и пружиниста.

У начальника жандармского управления отлегло от сердца: судя по настроению главноначальствующего, ничего чрезвычайного не произошло. Приободрившись, он стал осторожно прощупывать почву, стремясь понять, с какой целью его вызвали так спешно.

— Как изволили почивать, ваше сиятельство? — усаживаясь в предложенное ему кресло, осведомился он.

— Вашими молитвами, генерал, — усмехнулся Голицын.

— На здоровье не жалуетесь?

— На здоровье жаловаться грех. Вот разве только на старость.

Князь явно лицемерил. Был он еще весьма бодр. Слегка поредевшие волосы только чуть тронула седина. Но широкий лоб и белое полное лицо не избороздила ни единая морщина. Дебиль мысленно вообразил свое собственное лицо и невольно поморщился: сравнение было не в его пользу. Возрастом он был моложе Голицына, но выглядел гораздо его старше: под глазами — темные дряблые мешки, да и волос на голове осталось совсем немного. К тому же его сильно старила полнота и вконец замучила одышка.

— Генерал, — покончив с коротким обменом любезностями, главноначальствующий быстро перешел к делу, — вам, конечно, известно о забастовке в Петербурге.

— Разумеется, ваше сиятельство.

— Надеюсь, вы понимаете, что это был не легкий приступ лихорадки, а начало эпидемии, которая может охватить всю империю. Требуется своевременное и радикальное лекарство. В последнее время в Тифлисе вошло в моду учение Маркса. Молодежь молится на этого своего нового кумира. Положение весьма серьезное. Как говорится, Hannibal ante portas!^[8]

— Понимаю, ваше сиятельство, — счел нужным вставить генерал.

— Боюсь, что не понимаете, насколько мне известно, вы, как и встарь, гоняетесь за абрагами^[9], разбойничающими в горах. А между тем новое время требует новых песен. Или, лучше сказать, новых мер воздействия.

Голицын кинул на Дебиля цепкий взгляд.

Генералу стало ясно, что главноначальствующий тоже получил какое-то секретное предписание. Во всяком случае, вызвал он его не для приятной светской беседы.

— Ваше сиятельство! — Дебиль откашлялся, дабы его заверения прозвучали как можно убедительнее. — У нашей агентуры имеются точные сведения. Все так называемые тайные кружки Тифлиса известны нам наперечет. Мы примем самые решительные меры. Во всяком случае, смею вас заверить, что вся эта мышиная возня — я имею в виду деятельность так называемых марксистов — находится под постоянным наблюдением моих агентов.

— Особенно тщательно следите за теми, кто сослан к нам из России. В них корень зла. Это они разжигают пожар, генерал! Не дай бог, если эти политические преступники найдут здесь единомышленников.

Главноначальствующий встал, давая понять, что аудиенция окончена.

Генерал вернулся восвояси с таким чувством, что отделался сравнительно легко. И все-таки на душе у него было неспокойно.

В воздухе стоял пьянящий аромат весны. Небо было ясное, чистое, того светло-бирюзового цвета, каким оно бывает только ранней весной. Фруктовые сады вдоль Куры уже покрылись белой кипенью цветов. Но душа генерала никак не отзывалась на этот праздник природы. Мрачные предчувствия томили его. Оставшись наедине с самим собой, он мысленно восстановил разговор с князем Голицыным от начала и до концы. Да, главноначальствующий, конечно, прав. Сосланные! Вот он где — корень зла! Это они сеют вокруг заразу. Шеф жандармского управления давно уже подумывал о том, что ссылка политических преступников на Кавказ — величайшая глупость. Это ведь все равно что самому плести веревку, на которой потом тебя же и повесят. Но раньше это были смутные, туманные предположения, а теперь, после разговора с главноначальствующим, это его давнее убеждение окрепло, стало прочным, несокрушимым.

Генерал приказал вызвать к нему ротмистра Лунича.

Спустя несколько минут на пороге кабинета появился высокий смуглый молодой человек. Щелкнув каблуками, он вытянулся в струнку перед шефом жандармерии.

Генерал сделал рукой приглашающий жест в сторону кресла. Лунич сел.

— Ну-с, мой милый, — неофициально, прямо-таки по-родственному обратился генерал к ротмистру. — Я только что от его сиятельства.

Лунич изобразил на лице крайнюю степень почтительного внимания.

Генерал еще больше понизил голос:

— Главноначальствующий недоволен нами. И боюсь, он прав. Повторю тебе слово в слово все, что он мне сказал…

Спокойно выслушав сообщение генерала о распространении марксистской литературы, о растущих, словно грибы после дождя, тайных марксистских кружках, а также о том, что жандармы вместо того, чтобы заниматься этой главной опасностью, гоняются по горам за разбойниками, да и то без большого успеха, Лунин заговорил:

— Ваше превосходительство! — у него был густой, низкий голос, не совсем гармонирующий с его изящной, щеголеватой, несколько субтильной внешностью. — Ваше превосходительство! Но ведь главноначальствующий не сообщил вам решительно ничего нового. У нашей агентуры достаточно сведений на этот счет. Их только надобно слегка уточнить.

— Именно так я и доложил его сиятельству, — удовлетворенно наклонил голову генерал. — Стало быть, я не ошибся. Итак, мой друг, я питаю надежду, что в самое ближайшее время мы сделаем решительный шаг. Особое внимание следует обратить на политических ссыльных из России. Наружное наблюдение за каждым. За каждым! Вы поняли меня, ротмистр?

— Так точно, понял, ваше превосходительство! — Лунин вскочил на ноги и снова щелкнул каблуками.

Шеф жандармского управления молча кивнул, Лунин удалился.

Спустя два дня ротмистр явился к генералу с докладом:

— Как подтвердила наша агентура, наиболее влиятельный марксистский кружок действует в Главных мастерских Закавказских железных дорог. Среди членов кружка есть наш человек…

Генерал удовлетворенно кивнул.

— По другим сведениям, весьма подозрительная компания регулярно собирается на квартире некоего Дарчиашвили. Адрес Дарчиашвили нам известен, за его домом ведется наблюдение. Кроме того, за городом, в Грмагели, в духане Черного Вано, тоже часто стали собираться подозрительные люди. Туда нам тоже удалось внедрить своего человека… Затем…

Благодушное удовлетворение на лице генерала сменилось выражением охотничьего азарта.

— Тщательно изучены связи политических ссыльных из России с неблагонадежными местными жителями. Наиболее подозрительными являются следующие лица: Григорий Франчески, Иван Лузин, Николай Козеренко и Федор Афанасьев. Относительно последнего нам сообщили, что на его квартире в большом количестве хранится запрещенная литература. К нему часто ходят подозрительные лица. По-видимому, это главный источник распространения крамолы.

Генерал нетерпеливо барабанил короткими толстыми пальцами по столу.

— Довольно, — не выдержал он. — План ваших действий?

— Осмелюсь доложить, ваше превосходительство! За квартирой Афанасьева установлено постоянное наблюдение. В ближайшие дни у него будет произведен обыск. Но для этого нам необходима уверенность, что обыск даст результаты. Кроме того, по самым последним агентурным сведениям, в Тифлисе недавно образован Тифлисский комитет, в который вошли представители от всех марксистских кружков. Комитет намерен организовать массовые демонстрации и забастовки рабочих железнодорожных мастерских. Однако благодаря нашему оперативному вмешательству и демонстрации, и забастовки будут сорваны. Генерал был доволен, но не счел нужным обнаруживать свои чувства перед подчиненным.

— Ну что ж, это уже кое-что, — процедил он. — Стало быть, конец ниточки в наших руках. Это уже немало. Действуйте дальше, ротмистр. Четко, быстро и оперативно. Если возникнут вопросы, доложите мне.

— Слушаюсь, ваше превосходительство.

Лунич щелкнул каблуками и покинул кабинет шефа.

8

— Только, смотри, на перрон раньше времени не выходи. Помни, все зависит от тебя самого. Осторожность, осторожность и еще раз осторожность! — наставлял Авеля Миха, вручая ему черный саквояж, битком набитый прокламациями. Саквояж Авель должен был отвезти в Квирилы, чтобы вручить его там некоему Хурцидзе.

Несмотря на все эти наставления, на вокзал Авель пришел чуть раньше назначенного срока и теперь с нетерпением ждал Афанасьева, который должен был передать ему второй чемодан с литературой. Планировалась эта операция совсем по-другому, но, когда было замечено, что за квартирой Афанасьева установлено наблюдение, первоначальный план изменили. А поскольку других вариантов не было, чемодан с литературой вызвался передать Авелю сам Афанасьев.

Уже темнело, когда к перрону, пыхтя и свистя, подкатил поезд, отправляющийся в Шорапани. Народ засуетился, каждый кинулся к своему вагону. Авель с саквояжем в руке неторопливо двинулся вдоль состава, отыскивая взглядом пятый вагон. Остановившись у ступенек, он отошел в сторонку, чтобы не мешать входящим пассажирам, поставил саквояж на землю и с облегчением вытянул затекшую руку. Саквояж был так тяжел, словно его набили свинцом. Рука повисла как плеть. Другой рукой Авель вытер пот со лба. Горячие струйки пота текли по спине, и он не мог понять, что было причиной этой внезапной испарины: физическая усталость или нервное напряжение. Медленно приходя в себя, он искал глазами высокую фигуру Афанасьева. Несколько раз ему казалось, что вот как будто бы мелькнуло в толпе торопящихся к поезду пассажиров знакомое худое лицо, но всякий раз оказывалось, что он ошибся.

«Черт-те что! — раздраженно подумал Авель. — Галлюцинации начинаются, что ли!»

Авель по натуре был очень нетерпелив. Куда бы он ни спешил, ему всегда казалось, что он опаздывает. Вот и сейчас, несмотря на предупреждение Михи, он вышел па перрон раньше, чем было назначено. Но теперь рассуждать об этом было, пожалуй, поздно.

Терпение его уже совсем иссякло, когда вдруг он заметил какое-то волнение среди пассажиров.

— Что? Что такое? Что случилось? — послышались голоса вокруг.

— Арестовали! — раздалось в ответ.

— Кого арестовали? За что?

По спине Авеля поползли мурашки. Сердце колотилось где-то у самого горла. Взяв в руку саквояж и слегка помахивая им, чтобы он хоть на вид не казался таким тяжелым, Авель неторопливым, прогулочным шагом направился туда, где толпился народ. Двое полицейских вели Федора Афанасьева. Третий нес чемодан.

— Дорогу!.. Дорогу!.. — кричал полицейский. — Не толпитесь, господа!.. Дайте пройти!..

Саквояж в руке Авеля стал еще тяжелее. Арестованного провели так близко от него, что он словно бы даже ощутил его дыхание на своей щеке. Проходя мимо, Федор пристально глянул Авелю в глаза и еле заметно подмигнул ему. Тут Авель совсем растерялся. Что хотел сказать Федор, подавая ему этот неуловимый, еле заметный знак? Однако секунду спустя он успокоился, мозг стал работать ясно и четко. Ну конечно! Даже странно, что он сразу не сообразил! Надо немедленно сообщить товарищам, что Федора взяли.

Как только эта простая мысль дошла до его сознания, все волнение как рукой сняло. Времени до отхода поезда оставалось совсем немного. Что же делать? Как успеть сообщить товарищам о случившейся беде? Быстро перебрав в уме всех членов комитета, он сообразил, что ближе всех к вокзалу живет Николай Козеренко. Это совсем рядом: Малаканская, 9… Добежать до него и вернуться — четверть часа. Он, конечно, успел бы, если бы не этот проклятый саквояж: с такой тяжестью не побежишь. Да и опасно таскать его с собою.

Авель, не раздумывая, подошел к своему вагону, легко закинул на площадку саквояж, взобрался по лесенке, быстро отыскал свое место. В купе сидела нарядно одетая пожилая дама.

— Калбатоно^[10], - обратился к ней Авель. — Не скажете ли, когда отправление?

Изо всех сил он старался говорить спокойно и непринужденно. Но, кажется, это у него не очень-то хорошо получилось.

— Через двадцать минут. А что с вами, молодой человек? На вас лица нет. Вы что-нибудь забыли?

— Пустяки… Двадцать минут?.. Пожалуй, успею. Я живу совсем рядом… Вы позволите, я оставлю здесь свой саквояж?

Дама наклонила голову в знак согласия. Поблагодарив ее, Авель выскочил из вагона и быстро зашагал к Малаканской улице. «Только бы Николай был дома!» — думал он, ловко лавируя между пассажирами, снующими по перрону в обычной предотъездной суматохе. На Малаканской народу было меньше, и Авель прибавил шаг. Он почти бежал. Задыхаясь, ворвался во двор, постучал в дверь. Секунда молчания, последовавшая за его стуком, показалась ему вечностью.

— Кто там? — раздался наконец из-за двери знакомый голос.

У Авеля сразу отлегло от сердца.

— Николай!.. Это я… Открой!

Дверь распахнулась, и Авель как вихрь ворвался в квартиру Козеренко.

— Арестовали Афанасьева! — прямо с порога объявил он.

— Как?.. Когда?! Где?!!

— Только что. На вокзале. Он должен был передать мне чемодан с литературой. Но его взяли. Немедленно сообщи товарищам. А я побегу. У меня больше ни секунды… Поезд…

Козеренко еще что-то кричал ему вслед, но он уже не слышал. Едва только он вскочил на подножку вагона, поезд тронулся. Отдышавшись, Авель вошел в свое купе. Там помимо уже знакомой пожилой дамы сидели еще два пассажира, мужчина и женщина. Саквояж был на месте. Авель рухнул на скамью.

— Успели? — улыбнулась ему пожилая дама, на которую он оставил свой саквояж.

— Да, благодарю вас.

Он сделал усилие и изобразил на лице любезную улыбку.

Судя по выражению лица попутчиков, выглядел он неважно. Ну да ладно. Пусть думают, что хотят. Лишь бы никто не догадался о том, что у него в саквояже…

Паровоз еще пыхтел, шипя и выпуская пар, а Авель уже соскочил с подножки вагона и быстро зашагал по перрону маленькой станции Квирилы. Пройдя здание вокзала, он вышел на улицу, ведущую к центру города. Улица была пустынна. Только одинокий прохожий шел ему навстречу — высокий пожилой красавец в щеголеватом архалуке.

— Эй, дядя! Где здесь у вас аптека? — обратился к нему Авель.

Красавец лихо подкрутил усы, внимательно оглядел Авеля с головы до ног и молча указал на ближайший дом.

— Аптека еще закрыта, — сказал он. — Но если тебе нужен Хурцидзе, то он там же и живет. Постучись вон в ту дверь.

Через несколько минут Авель уже беседовал с самим Хурцидзе.

— Ну, слава богу, живой! — говорил тот. — А мы уж тут волновались. Думали, не случилось ли что…

— Со мною-то ничего не случилось, — сказал Авель. — А вот товарища моего…

— Что?!

— Взяли на вокзале. Он должен был передать мне еще один чемодан.

— И не успел?

— Не успел.

— Твое счастье, брат. Если бы полицейские догадались понаблюдать за ним и дождаться вашей встречи, вас бы взяли обоих.

— Да, я уж тоже об этом подумал.

— А товарищи знают, что он арестован?

— Знают. Я успел предупредить.

— Молодец, — сказал аптекарь. — Однако дело дрянь…

Он нахмурился. Его усталое, покрытое оспинками лицо стало мрачным и суровым. Челюсти крепко сжались, подбородок выдвинулся вперед, глаза сузились.

Пройдя в другую комнату, Хурцидзе вышел через черный ход на улицу и запер аптеку снаружи. Затем, вернувшись тем же путем обратно, он жестом пригласил Авеля пройти в жилые комнаты.

— Придется тебе посидеть немного в заключении. Не хочу, чтобы ты попался кому-нибудь на глаза. Выспись с дороги как следует, отдохни. А я скоро вернусь. Дверь никому не открывай.

Авель послушно прилег па кровать, но сон не брал его. Мозг, возбужденный впечатлениями этого бурного дня, не хотел отдыхать. В самом деле, подумал он, ведь если бы полицейские не поспешили взять Федора, они арестовали бы и его тоже. Странно, что вчера эта простая мысль даже не пришла ему в голову… Потом он подумал: сразу ли Козеренко сообщил товарищам об аресте Федора? Успели они или не успели почистить квартиру Афанасьева и замести все следы до тех пор, пока полицейские не явились туда с обыском? Козеренко — человек опытный. Он, конечно, медлить не станет. И все-таки…

Авель представил себе долговязого, сухопарого, немного бледного, но всегда живого, веселого Николая. У него был хороший голос, он недурно пел, лихо аккомпанируя себе на гитаре. Как только он появился в Тифлисе, сразу же сблизился с членами кружка.

Николай часто рассказывал о своем приезде в Тифлис:

— Товарищи снабдили меня деньгами, адресами, явками, рекомендательными письмами. О Кавказе я знал мало. Думал, еду в дикий экзотический край. А о людях здешних и вовсе не знал ничего. Каково, думаю, мне там придется? Среди чужих… Но на третий день после приезда возвращаюсь к себе домой, а соседи вручают мне какой-то пакет. Вот, мол, тебе принесли. Кто? Не знаем… Развернул я этот пакет, гляжу: сахар, чай, табак, мыло… Да еще пять рублей денег. Не прошло и часа, как явились те люди, что оставили для меня этот пакет. Закро Чодришвили, Миха Бочоридзе и Аракел Окуашвили, Встретили меня как родного, достали мне работу. Всякий раз, как он рассказывал эту историю, на глаза его набегали слезы.

«Да, Николай — человек надежный. Он не подведет. Это очень удачно вышло, что именно ему удалось сообщить об аресте Федора», — думал Авель.

Хурцидзе вернулся в полдень. Вернулся навьюченный провизией, быстро накрыл на стол. И весь день, чуть ли не до самого вечера, они сердечно беседовали. А вечером, когда сумерки окутали маленький город, они оделись, вышли на улицу и двинулись к вокзалу. Тифлисский поезд уже стоял у перрона. Авель попрощался с новым другом и быстро поднялся в вагон.

Чудесный вечер!.. В тяжкой жизни, полной мучительных тревог и забот, редко выдаются такие минуты. Потому-то память о них живет долго, до самой смерти…

Поезд шел, покачиваясь, постукивая колесами на стыках рельсов. В открытое окно ветерок доносил аромат сырой земли. На чистом безоблачном небе сверкали яркие крупные звезды.

Авель не помнил, как называлась станция, на которой в поезд сели две женщины, ставшие его попутчицами. Впрочем, он видел только одну — младшую. Он не мог оторвать от девушки глаз. За всю свою недолгую жизнь он еще пи разу не испытал ничего подобного. Конечно, ему и раньше встречались девичьи лица, которые радовали глаз своей юной прелестью, которыми хотелось любоваться, которые возбуждали в нем страстное желание произвести на девушку хорошее впечатление, заинтересовать ее своей особой, понравиться ей. Но тут было совсем другое. Лицо этой девушки вызывало у него не восхищение, не восторг, а совсем другое, непонятное чувство. Глядя на него, он испытывал какую-то странную душевную боль.

На глаза невольно наворачивались слезы. Он сам не понимал себя, не мог объяснить себе своего состояния.

Была ли она красива? Ей-богу, он затруднился бы ответить на этот вопрос. Темные, почти черные глаза глядели угрюмо. Но стоило ей улыбнуться, и мрачные тучи мгновенно рассеивались. Улыбка озаряла ее лицо, как солнце озаряет вершины гор. И странная боль в груди Авеля тотчас сменялась буйной, ни с чем не сравнимой радостью.

Девушка была в легком, светлом пальто, изящно облегавшем ее тонкую, стройную фигурку. А пожилая дама — как видно, ее мать — была в черном, широком, свободном и длинном, доходящем чуть не до пола, как и подобало ее возрасту. Собственно, почему он решил, что это мать и дочь? Они не были похожи друг на друга. Вот разве только осанка. Дочь держалась так же гордо и неприступно, как мать, голову несла высоко, взгляд темных глаз казался снисходительно-строгим, даже надменным.

Когда они входили в купе, Авель вскочил, подхватил их багаж, помог разместить его.

— Спасибо, сынок, — благосклонно кивнула старшая. — Твоя мать хорошо тебя воспитала. Сразу видно, что ты из хорошего, благородного семейства.

— Увы, это не так, калбатоно. Родом я простой крестьянин из Рачи. Моя фамилия Енукидзе.

— Ну что ж, — снисходительно уронила она. — Из крестьян тоже иногда выходят благородные люди.

— Мама! — вспыхнула девушка. — Ну как ты можешь!.. Пожалуйста, не обижайтесь на мать, — живо повернулась она к Авелю. — Она человек старых взглядов. Но это ничего не значит…

Если бы даже Авель и обиделся, то после слов, сказанных нежнейшим в мире голосом, обида его мгновенно растаяла бы.

Мать кинула на дочку слегка иронический взгляд, улыбнулась и уже совсем другим тоном, ласковым, добродушным, обратилась к Авелю:

— Ох, уж это молодое поколение. Все-то у них по-другому, по-новому. Мать теперь уже и не вольна растить детей по собственному разумению… Как же тебя звать, сынок?

— Авель. Авель Енукидзе.

— Учишься? Или работаешь?

— Работаю. В железнодорожных мастерских.

— Вот и познакомились. Меня зовут Мариам. Мариам Гвелесиани. А дочку мою — Этери. У меня еще трое таких.

— Еще трое дочерей?

— Ну да.

Она замолчала, задумалась.

Поезд замедлил ход, дернулся несколько раз и остановился. Авель выглянул в окно. При свете луны холодно поблескивали переплетения рельсов. Как видно, это была какая-то большая узловая станция.

— Где мы? — спросила девушка.

— Я думаю, это Михаилово, — сказала мать, выглянув в окно.

Она поправила волосы, встала и вышла из купе. Девушка молча проводила ее взглядом. Молодые люди остались вдвоем. Авель не мог отвести глаз от своей прелестной спутницы. Ему самому было неловко, он чувствовал, что переходит границы приличия, но ничего не мог с собою поделать. Девушка нахмурила брови и отвернулась. Однако Авель успел заметить, что губы ее тронула едва заметная улыбка: как видно, внимание Авеля было ей не так уж неприятно.

Авель с трудом выдавил из себя вопрос:

— Вы учитесь?

— Да. В женской гимназии.

Улыбка на ее лице теперь уже не угасала. Авель приободрился.

— Это правда, что у вас еще три сестры? Или ваша мама пошутила?

— Какие тут могут быть шутки? Это чистая правда. Нас у мамы четверо.

— И все ваши сестры такие же красавицы? — не удержавшись, брякнул Авель.

Девушка снова нахмурила брови. Но, глянув на Авеля и почувствовав, что эти его слова не были пошлым комплиментом, а вырвались из самого сердца, вновь улыбнулась.

— А вы приходите к нам в гости. Сами увидите, — насмешливо сказала она. И, неожиданно изменив тон, серьезно, задушевно добавила: — А на маму не обижайтесь. Она любит поговорить о древности и благородстве нашего рода. Но это ровным счетом ничего не значит. Если придете, сразу увидите, как она добра, как гостеприимна. У нас всегда весело. Мама говорит, что наш отец любил веселье, поэтому она и нас приучила не грустить, не печалиться. Правда, приходите! Мы живем на Александровской улице, дом сорок…

— Спасибо. Я непременно воспользуюсь вашим приглашением… А что, ваша мама… давно она овдовела?

— Мне было десять лет, когда папа умер. Но я хорошо его помню.

Разговаривая, они не заметили, как поезд тронулся, как набрал скорость, не слышали свистков паровоза, громкого стука колес на рельсовых стыках.

В купе вернулась мать. Озабоченно оглядев два огромных чемодана, она сказала:

— Надо будет взять мушу^[11].

— Не беспокойтесь, — сказал Авель. — Я помогу вам.

— Ну что вы, это было бы уже слишком, — запротестовала она.

Но как только поезд подошел к перрону Тифлисского вокзала, Авель, не слушая никаких возражений, подхватил оба чемодана и быстро зашагал к привокзальной площади. Наняв фаэтон, он уложил чемоданы, затем помог подняться в коляску сперва матери, а затем и дочери. Усаживаясь, девушка в последний раз улыбнулась Авелю и повторила свое приглашение:

— Не забудьте! Александровская, дом сорок. Фаэтон тронулся. Авель, словно окаменев, долго стоял, глядя ему вслед. В ушах его звучал ласковый, нежный голос, повторяющий:

— Непременно приходите к нам! Александровская, дом сорок!

9

Генерал Дебиль, заложив ногу на ногу и меланхолически покачивая кончиком лакированного сапога, слушал Лунича. Тот докладывал ему об аресте Афанасьева и о результатах обыска, произведенного на квартире арестованного.

— Было обнаружено более трехсот книг, четырнадцать брошюр, одиннадцать журналов, четыре стопки статей, вырезанных из разных журналов. Как вы могли убедиться, ваше превосходительство, все наши предположения полностью подтвердились. Квартира арестованного представляла собой подлинное хранилище крамольной литературы. Среди бумаг были обнаружены также и рукописи. Особого внимания заслуживает одна из них. Это обращение к рабочим, заключающееся следующим призывом…

Лунич приоткрыл небольшую изящную папку, достал оттуда листок бумаги и прочел:

— «Сплотитесь в одну грозную, дисциплинированную силу! У вас только две возможности для того, чтобы выйти из тяжкого положения, в котором вы находитесь: или борьба, или полное подчинение ярму капитала. Я призываю вас следовать за теми, кто решил бороться…»

Дебиль вздрогнул. На лице его появилась желчная гримаса.

— Как, ротмистр? Повторите, пожалуйста, последнюю фразу!

— «Я призываю вас следовать за теми, кто решил бороться…» — повторил Лунич.

— Кто сочинил эту мерзость? — побагровел генерал. — Чьи это слова?!

— Слова принадлежат самому Афанасьеву, — ответил Лунич. — Это установлено совершенно точно. Впрочем, он и сам этого не отрицает.

— Вот как?! Не отрицает? Ну что ж, каторга — лучшее лекарство от таких крамольных идей.

С трудом выбравшись из глубокого кресла, генерал нервно зашагал по кабинету, заложив руки за спину. Подошел вплотную к Луничу и, пронизывая его острым взглядом своих маленьких серых глаз, негромко проговорил:

— Надеюсь вы п-понимаете, ротмистр, что вы из рук вон плохо п-провели эту оп-перацию!

Лунич хорошо знал своего шефа. Знал, что, когда ярость его достигала крайнего предела, он уже не шипел, не орал,а, напротив, говорил тихо, спокойно, даже корректно. Лишь легкое заикание выдавало в таких случаях его бешеный гнев.

Побледнев, Лунич спросил:

— Почему, ваше превосходительство?

— В-вы еще меня сп-п-прашив-ваете?! Во-первых, вы п-поспешили с арестом этого Андреева. Или как там его… Аф-фанасьева… Вы уп-пустили шанс узнать, к-кому он н-нес этот свой ч-чемодан… Это од-дно… Теп-перь вт-то-рое… К-когда вы произвели обыск на его к-квартире?

— На другой же день, ваше превосходительство! Дебиль сардонически усмехнулся:

— Ед-диномышленники Аф-фанасьева к-куда умнее вас, ротмистр. В т-тот же вечер, уз-знав об аресте, они; успели унести и п-перепрятать п-половину хранящейся у; него лит-тературы.

Луничу это было известно ничуть не хуже, чем шефу. Но он и думать не думал, что генерал был так хорошо осведомлен об этом его промахе. Молча стоял он перед ним, ожидая справедливого возмездия. Но шеф неожиданно сменил гнев на милость.

— Если все сотрудники нашего ведомства будут проявлять подобное ротозейство, империя погибнет, — мрачно констатировал он.

Лунич молчал, понимая, что сейчас ему лучше не спорить с шефом.

Дебиль снова прошелся по кабинету, затем он опять погрузился в свое любимое кресло, устроился там поуютнее, заложил ногу на ногу. Совсем успокоившись, спросил:

— Ну? Что же он говорит, этот Афанасьев? Куда он нес чемодан?

— Ничего не говорит, ваше превосходительство. Темнит. Изворачивается.

— А прокламация? Вы же только что сказали, что он не отрицает своего авторства.

— Так точно, не отрицает. Но уверяет, что сочинил ее сам, на свой страх и риск. Никакой связи ни с какими тайными кружками у меня, говорит, нет. Доказать же эту связь невозможно. Нет данных. Единственная ниточка, за которую можно ухватиться, это фотографический портрет некоего Алексея Пешкова, изъятый у Афанасьева при обыске.

— Личность Пешкова вами установлена?

— Так точно. Алексей Максимов Пешков — личность известная и в высшей степени подозрительная. Один из допрошенных нами свидетелей подтвердил, что означенный Пешков регулярно бывал у Афанасьева. Другой свидетель показал, что Пешков — человек весьма начитанный, хорошо владеет пером. Политические настроения его хорошо известны. Есть все основания полагать, что оппозиционные взгляды Афанасьева сформировались под влиянием упомянутого Пешкова.

— Что-нибудь еще о Пешкове вам известно?

— Известно, что Алексей Пешков и писатель Максим Горький — это одно и то же лицо.

— Ротмистр! — строго сказал Дебиль. Лунич вытянулся.

— Вы во что бы то ни стало должны заставить Афанасьева заговорить.

— Слушаюсь, ваше превосходительство.

— Необходимо выяснить все его связи. Вы меня поняли?

— Так точно!

— Пешковым займитесь особо. Уточните, где он находится в настоящий момент. Это надо сделать немедленно.

— Слушаюсь.

— Жду ваших донесений не позднее чем послезавтра. Можете идти!

Генерал вздохнул с чувством честно исполненного долга. Однако, вопреки его строжайшим указаниям, дело так и не сдвинулось с мертвой точки. Спустя пять месяцев после ареста Афанасьева жандармское управление вынуждено было направить в департамент полиции маловразумительное заключение:

«Есть все основания считать, что Федор Афанасьев принадлежит к тайной преступной организации, поставившей перед собою цель изменить существующий в империи образ правления. Однако никакими точными сведениями на сей счет жандармское управление не располагает».

Распоряжение Дебиля, касающееся Максима Горького, тоже не дало никаких результатов.

26 апреля 1898 года Тифлисское губернское жандармское управление предложило Нижегородскому губернскому жандармскому управлению произвести обыск у Алексея Максимовича Пешкова, арестовать его и препроводить в Тифлис. В ночь на 7 мая Горький был арестован и наутро отправлен в Тифлис в сопровождении двух жандармов, получая на руки «суточные»: по пятнадцать копеек на содержание и пятьдесят пять копеек из своих личных денег, находящихся на хранении у конвоиров. Нижегородское жандармское управление направило в Москву телеграмму следующего содержания:

«Сегодня почтовым отправляю до Москвы политического арестанта Алексея Пешкова, следующего в Тифлис. Благоволите назначить конвой для дальнейшего сопровождения».

12 мая Горький был под конвоем доставлен в Тифлис и заключен в Метехский замок.

Однако надежды, которые возлагал начальник управления тифлисской жандармерии на эту акцию, не оправдались.

31 июля 1898 года он докладывал:

«13 мая состоялся допрос Алексея Пешкова в качестве обвиняемого… Допросом этим ничего имеющего значения для дознания не выяснено. Знакомство свое с Афанасьевым и проживающими с ним на одной квартире в Тифлисе допрашиваемый подсудимый подтвердил, а постоянные передвижения свои с места на место объяснил тяжелым нравственным состоянием вследствие неудачной любви».

Тем временем арест знаменитого писателя вызвал такое бурное общественное возмущение, что Дебиль вынужден был подписать приказ об освобождении Алексея Пешкова из-под стражи.

Горький был выпущен из Метехского замка и отдан под особый надзор полиции по месту жительства.

10

В субботу вечером Авель принес домой увесистую пачку прокламаций. Назавтра он по поручению комитета должен был распространить их среди публики, которая соберется на состязания борцов в Дидубе.

Ночью он спал плохо. То и дело он просыпался, ворочался с боку на бок и вновь погружался в забытье. Надо сказать, что уже довольно давно он чувствовал себя не совсем здоровым. Началось это сразу после возвращения из Квирил. Какая-то странная апатия вдруг овладела им. Он не мог понять, куда вдруг подевалась вся его бодрость, то приподнятое, радостное состояние, с которым он жил раньше, еще совсем недавно. Да вот хотя бы всего три дня назад, когда он садился в поезд с саквояжем, набитым запрещенной литературой.

Когда он вернулся, друзья встретили его восторженно, обнимали, поздравляли. Говорили, что только благодаря его сообразительности и ловкости они успели вынести из квартиры Афанасьева добрую половину хранящейся там литературы и перепрятать ее в Нахаловке.

Казалось бы, похвала старших товарищей должна была еще больше взбодрить его. Но вышло иначе. Ни с того ни с сего он впал в меланхолию.

Сам-то он начинал догадываться, что было причиной этой внезапно напавшей на него хандры. Всему виной была девушка, с которой он повстречался тогда в поезде. Это она перевернула всю его жизнь. Это ее образ стоял теперь постоянно перед его глазами, не позволяя думать ни о чем другом…

Ровно в двенадцать он вышел из дому.

День был теплый, ясный, солнечный. На улицах было многолюдно: казалось, весь город на ногах. А ведь многие тифлисцы еще раньше, заблаговременно отправились в Дидубе.

Почти на каждом шагу яркие афиши оповещали жителей, что сегодня после полудня состоится встреча Тевдоре Лилоели со знаменитым палаваном из Баку Алти Ахундовым. Чуть пониже сообщалось, что перед встречей этих двух палаванов с показательной схваткой выступят Нестор Эсебуа и Кула Глданели.

Хотя это объявление шло вторым и было напечатано более мелкими буквами, именно оно-то и привлекло к себе внимание зрителей. Так или иначе, но народ валом валил к месту долгожданного зрелища. И у всех на устах были имена Нестора Эсебуа и Кула Глданели. Битва за первенство между этими двумя палаванами продолжалась уже многие годы. Немудрено, что тифлисцы так пылко стремились увидеть своими глазами очередную их схватку.

Кула Глданели (настоящее имя его было Вано Киримелашвили) был человеком благородной души. Он был щедр и великодушен, как истинный рыцарь. В Муштаидском саду, или в цирке на «Даможне»^[12] или на плато Мтацминды, где Кула встречался обычно с разными борцами, всегда негде было яблоку упасть. «Мальчик духанщика» (таково было его прозвище, сохранившееся за ним еще с детских лет) обычно весь полагавшийся ему доход от сбора отдавал студентам, уезжавшим учиться за границу.

— Парень Лука^[13], - говорил он частенько. — Поезжай за границу, учись. Если тебе там придется туго, Кула за тебя постоит. Уж два-то состязания в году я для тебя выиграю.

Важа Пшавела улыбался в ответ и говорил, ласково похлопывая палавана по его богатырским плечам:

— Спасибо, дорогой Кула! Спасибо. Я вижу, ты от души хочешь мне помочь!

«Мальчик духанщика» шаг за шагом побеждал всех известных борцов, не только своих, грузинских, но и иноземных, время от времени приезжавших в Тифлис. Все выше и выше поднимался он по ступеням славы. В конце концов тифлисцы окончательно уверовали в непобедимость Кулы. Они не просто любили его, они его буквально боготворили. И вот сегодня пронесся слух, что Кула, их непобедимый Кула встретится с другим знаменитым палаваном — Нестором Эсебуа. В газетах, правда, об этом не было ни слова. А приписка в афишах? Кто ее знает, может быть, ловкие устроители состязания нарочно сделали эту приписку, чтобы собрать как можно больше зрителей… И тем не менее все тифлисцы поверили, что сегодня они непременно увидят этих двух палаванов на борцовском ковре.

Авель тоже не прочь был посмотреть сенсационную схватку, не говоря уже о том, что у него там, в Дидубе, было важное дело: необходимо было выполнить поручение комитета, раздать прокламации.

По дороге в Дидубе мысли об Этери Гвелесиани снова овладели им. Целая неделя прошла со дня его возвращения из Квирил, а он до сих пор так и не встретился с ней.

Какая-то странная сладкая печаль охватывала его, когда он думал об этой девушке. Нынче ночью ему приснился удивительный сон. На огромном зеленом поле алым пламенем цветут маки. И вдруг один из этих ярких и нежных цветов превратился в тонкую, гибкую девушку. На ней — белое платье. Ветер слегка колышет его складки, нежно треплет темные волосы девушки. А она стоит посреди поля и улыбается. Улыбается ему, Авелю. За спиной его вдоль заброшенной аробной дороги — ряд цветущих черешен. Ветерок срывает с них белые лепестки и осыпает ими голову девушки. Авель подходит к ней, берет за руку, и вот они уже бегут куда-то вниз, по заросшей травою тропинке, оступаются, падают, вскакивают на ноги и снова бегут, смеясь заливистым, счастливым смехом. А вокруг такой острый, пьянящий аромат цветов и трав, что даже потом, уже проснувшись, он еще долго вдыхал его, вбирал в себя… и не мог всласть надышаться.

Народу на дороге было столько, что дрожки и фаэтоны надолго застревали в толпе пешеходов, не имея возможности их объехать. Конные полицейские с трудом могли навести хоть какое-то подобие порядка. Внезапно Авель ощутил резкий толчок в спину. Оглянувшись, он увидел вплотную подошедшего к нему полицейского. Он крепче сжал пачку прокламаций и почувствовал, как горячие струйки пота потекли по его спине. Но полицейский прошел мимо, даже не удостоив его взглядом.

Дидубийское поле сплошь запрудил народ. А зрители все прибывали, и музыканты надрывались, стараясь заглушить звуками зурны, доли, дудуки и прочих своих инструментов разноголосый гул толпы.

За все время, что Авель жил в Тифлисе, он ни разу еще не был на состязании борцов — любимом развлечении горожан. Он, конечно, знал имена многих знаменитых палаванов, но ни одного из них и в глаза не видел. Ни на борцовской площадке, ни еще где-либо. И вот сейчас, когда музыканты заиграли сачидао^[14], он вдруг ощутил могучий прилив энергии: весь подобрался, мускулы его напряглись…

Более благоприятной обстановки для распространения прокламаций нельзя было себе представить. Весь Тифлис собрался сегодня здесь. Были тут и юные красотки, лукаво поглядывающие на юношей с лихо закрученными усиками. А те, раскачиваясь на длинных ногах, гибкие, словно гепарды, нарочно загораживали дорогу красавицам, кидая на них страстные, горделивые взгляды.

Умолкла зурна, затих барабан. Народ кинулся к центру поля, где размещалась площадка для борьбы. Авель с трудом протиснулся вперед, в самый первый ряд зрителей.

Полицмейстер с группой полицейских изо всех сил пытался расширить круг, чтобы между сидящими в первом ряду и борющимися сохранялось хоть какое-то расстояние. Наконец порядок был установлен: вокруг зеленого поля, скрестив ноги, сидели зрители первого ряда. Оказавшиеся во втором ряду уже стояли. А еще дальше расположились все, оставшиеся сидеть на дрожках и в фаэтонах.

Вновь загрохотал барабан, запела зурна…

Народ замер.

Авель смотрел в ту сторону, где стояли распорядители и судьи. Вот среди них появился Кула Глданели — высокий, плечистый. Его широко расставленные карие глаза светились добротой: даже странно было, что этот добродушный увалень сделал своей профессией такое грубое и, в сущности, жестокое занятие. Кула, наклонив голову, что-то говорил судьям, недоумевающе разводил руками.

— А где же Нестор? Нестор где?! — раздалось в толпе зрителей.

Нестора Эсебуа не было видно.

Авель мечтал увидеть этого знаменитого палавана, но накануне ему сказали, что Нестора в городе нет. Авель слышал, что Нестор был связан с революционерами, даже сам принимал участие в революционных выступлениях на западе Грузии. Никаких подробностей об этом он не знал, но тем не менее привык уже считать Нестора Эсебуа своим, близким человеком.

Зурна поддала жару, барабан тоже старался вовсю. И вот на борцовскую площадку вышел рослый, могучего телосложения смуглый мужчина. Сразу видно было, что родом он не из Грузии. Это был знаменитый палаван из Баку Алти Айлуг Ахундов. Зачесанные назад прямые длинные волосы его ниспадали чуть ли не до самых плеч, густая борода сильно его старила, но по блеску живых юношеских глаз видно было, что он еще совсем молод.

Тифлисцы хорошо знали Алти Айлуга. Он уже дважды испытывал судьбу, состязаясь с Кулой Глданели. Но пока еще ему ни разу не удалось добиться успеха. Однако Алти, как видно, не терял надежды, и вот сейчас он вызвал Кулу на бой уже в третий раз.

Зрители ревниво оглядывали мощный торс и могучие плечи бакинского богатыря. Сердца их сжимались от страха за своего любимца — Кулу Глданели.

Собственно, Алти Айлуг сейчас должен был бороться не с Кулой, а с другим палаваном — Тедо Лилоели. Но пронесся слух, что Кула будто бы сказал, что если Алти победит Лилоели, то он, Кула, без боя признает себя побежденным. Так что теперь решалась судьба не только Тедо Лилоели, но и самого Кулы.

Тишина стояла такая, какая обычно бывает перед бурей. Смолкла зурна, замолчал и барабан. Алти мерил шагами борцовскую площадку, нетерпеливо поглядывая туда, откуда должен был появиться его противник.

И вот наконец он появился. Легким упругим шагом вышел, почти выбежал, совсем еще юный светловолосый пастух Тедо Авалишвюш из Лило, прославившийся среди любителей борьбы под именем Тедо Лилоели.

Он остановился посередине площадки, наклонив голову, словно засмущался, увидав нежданно-негаданно такое великое скопление народа. Ростом он был чуть пониже Алти Айлуга. Но могучая шея, сильные покатые плечи, мощные руки с буграми перекатывающихся мускулов говорили о том, что Алти встретит в его лице достойного соперника.

Однако Алти, увидав воочию своего противника, словно бы повеселел. Похоже, что внешность Лшгоели укрепила в нем веру в свои силы, упрочила надежду на победу. Еще увереннее зашагал он по кругу, разминаясь в ожидании схватки.

Борцы сперва ходили один вокруг другого, словно примериваясь, приглядываясь друг к другу. Но вот Лилоели неожиданным броском через бедро кинул Алти на колени. Народ завопил от восторга, зурна надрывалась изо всех сил, барабан неистовствовал.

Алти тем временем вскочил на ноги, кинулся на противника, крепко обхватил его и поднял в воздух. Но грузинский борец изловчился и успел оплести ногой ногу противника. Тот изо всех сил пытался высвободиться. На шее у него вздулись жилы, глаза налились кровью. Он был похож сейчас на разъяренного быка. В конце концов ему все-таки удалось кинуть Лилоели на арену. Но не прошло и доли секунды, как противники уже вновь стояли лицом друг к другу, тяжело дыша и испепеляя друг друга глазами. Несколько минут они ходили по арене; каждый пытался углядеть у противника какое-нибудь слабое место.

У тех, кто страстно желал победы Тедо, вновь появилась надежда: пастух из Лило нырнул под руку противника… Зрители затаили дыхание. Барабанщик опять поддал жару. Зурнач еще сильнее раздул щеки.

Авель в этот момент глянул на Кулу Глданели. Знаменитый борец стоял, словно окаменев. Но на губах его играла улыбка. А Тедо все пытался захватить в свои железные тиски грудь противника.

Авель загляделся на Кулу и не заметил, что произошло. Он только услышал, как взревела толпа зрителей, и увидал, как Алти словно нехотя поднимался на ноги.

И тут Кула не выдержал. Выскочив на арену, он обнял Тедо, расцеловал и опоясал его талию серебряным поясом.

У Авеля заныло сердце. Только что он всей душой желал победы своему соотечественнику. Но сейчас почему-то сочувствовал побежденному. Как-никак ведь он — гость. Он здесь, в Тифлисе, чужой, посторонний. Толпа ликует, славит победителя, и нет во всей этой огромной толпе ни одного человека, который посочувствовал бы ему, пожалел его. Авелю захотелось подойти к Алти и утешить его, сказать ему хоть несколько ободряющих сочувственных слов. Но Алти уже исчез. А народ ликовал, неистовствовал, обступив победителя. Музыканты играли туш.

На арену должна была выйти вторая пара. Это были никому не известные борцы, но любители борьбы ждали их выхода с таким же нетерпением, с каким они предвкушали схватку знаменитых палаванов. Вновь засуетился полицмейстер со своими подручными, осадил назад толпу, расчистил круг для борьбы. Снова зазвучала зурна, загрохотал барабан.

«Самое время!» — подумал Авель. Он стал медленно пробираться сквозь толпу, стараясь незаметно сунуть то одному, то другому зрителю по нескольку прокламаций. Некоторые не понимали, в чем дело, они были целиком заняты тем, что происходило на арене. Но большинство хватало прокламации с жадным интересом. Кое-кто сразу же начинал их читать.

Раздав весь свой запас, Авель отошел в сторонку и стал наблюдать. У него было сейчас такое чувство, какое бывает, вероятно, у человека, заложившего мину, поджегшего фитиль и ожидающего взрыва.

И взрыв не замедлил последовать.

Вдруг смолк барабан, заглохла зурна. Борцы продолжали пыхтеть на арене, но на них уже почти никто не глядел. Люди размахивали прокламациями, кричали. Кто-то пытался читать текст вслух, но в толпу кинулись полицейские. Откуда-то появился отряд конной полиции. Всадники стали разгонять народ, наезжая прямо на людей. В воздухе засвистели нагайки.

Авель и помыслить не мог о том, что его деятельность вызовет такую бурю. Но когда он увидел, какая грандиозная суматоха поднялась вокруг, сердце его затрепетало. Его взволновало, что в этой пестрой, разношерстной публике оказалось так много людей, сочувствующих угнетенным. Нет, тут дело было не только в любопытстве и даже не в том, что слова, написанные в прокламациях, многим пришлись по душе. Совершенно очевидно было, что брошенное им семя упало на хорошо подготовленную почву. Многие из тех, кто жадно схватил эти белые листки с отпечатанным на гектографе текстом, явно сталкивались с ними уже не в первый раз. Горячая волна радости залила Авеля. Он ощутил себя частью огромной, слаженно и четко работающей машины. «Да, до нас тут работали другие, сегодня вот настал наш черед, а завтра, глядишь, кто-нибудь еще подхватит эстафету…» — подумал он.

Толпа расползалась в разные стороны. И сразу стали заметны шнырявшие в толпе шпики: они всматривались в лица людей, пристально разглядывали мужчин, не оттопыриваются ли у них карманы, особенно внимательно смотрели на руки. Было совершенно очевидно, что они ищут распространителей прокламаций.

Авель изо всех сил старался слиться с толпой, выглядеть как можно незаметнее, не выделяться. Вдруг он почувствовал, что кто-то схватил его за руку. Сердце его замерло. «Неужели попался!» — мелькнула мысль. Он обернулся — нарочито спокойно, медленно, стараясь всем своим видом изобразить недоумение и даже возмущение. И тотчас же его обдало жаром: перед ним стояла Этери Гвелесиани.

— Скорее уйдем отсюда, — шепнула девушка.

Но это легче было сказать, чем сделать. Довольно долго еще они протискивались сквозь толпу и только тогда вздохнули свободно, когда очутились на Михайловской улице. Здесь все было спокойно, как в обычные дни. Они молча шли рядом, держась за руки, как дети. Авель искоса глянул на Этери: ему показалось, что она изменилась за то время, что они не виделись. Как-то повзрослела, что ли: перед ним была женщина, юная и прелестная женщина.

— Что, испугался? — лукаво спросила она Авеля.

— Испугался? — он изобразил на лице крайнюю степень изумления. — Почему это я должен был испугаться?

Девушка улыбнулась ему насмешливо, но с какой-то снисходительной лаской:

— Ладно уж. Можешь не притворяться. Я все видела. Сперва не поверила своим глазам, а потом подумала: вот, значит, почему он не подает о себе весточки…

От этих слов Авель буквально растаял. Давешний его сон словно сбывался наяву.

— Пойдем к нам, — предложила Этери. — Мама часто про тебя спрашивает. А не встречала ли ты, часом, говорит, того парня, с которым мы ехали в поезде?.. Ты ей очень понравился.

Авель был счастлив. Но вдруг Этери словно окатила его ушатом холодной воды:

— А эти свои дела ты, пожалуйста, брось. Я этих шалопаев, которые бунтуют против властей, терпеть не могу!

У Авеля было такое чувство, будто ему дали пощечину. Но как только он глянул на нахмуренные брови Этери, на ее почти детское лицо, у него сразу отлегло от сердца.

«Да ведь она еще совсем ребенок, — умиленно подумал он. — Ничегошеньки не знает о жизни. Просто повторяет чьи-то чужие слова. Только вот чьи? Неужели матери?!»

ЧАСТЬ ВТОРАЯ

1

Минкевич приказал позвать Вальтера. В ожидании, пока тот явится, медленно, со вкусом набил трубку и с наслаждением закурил.

У начальника Бакинского жандармского управления была репутация человека легкомысленного. Дело было не только в том, что за ним, не без некоторых к тому оснований, укрепилась слава сибарита: он любил вкусно поесть, любил хорошие тонкие вина, любил и ценил женское общество. Ему было не больше сорока. Невысокий, но ладно сложенный, ловкий, изящный, он умел обворожить собеседника. Но слава человека беспечного утвердилась за ним не только по этой причине. Дело было еще в том, что Минкевич мог сболтнуть лишнее. Он частенько позволял себе весьма свободные высказывания о важных персонах, а иногда, к ужасу подчиненных, не щадил даже и священную особу государя императора. Собеседники Минкевича в таких случаях никак не могли понять, шутит шеф или говорит серьезно? Откровенничает с ними или, наоборот, хитрит, пытаясь вытянуть из них самое тайное, сокровенное?

Дверь приоткрылась, и в дверном проеме появилась рыжая голова ротмистра Вальтера.

— Честь имею явиться, господин полковник! — осторожно приветствовал он шефа.

Минкевич едва заметно кивнул, с удовольствием затянулся. В глазах его плясали веселые огоньки.

— Входите, ротмистр. Как настроение?.. Надеюсь, вас не слишком угнетает эта проклятая погода?

Искоса глянув на окна кабинета шефа, по которым хлестал дождь, Вальтер, привыкший к причудам начальства, спокойно ответил:

— Напротив, господин полковник. Я люблю дождь.

— О! — Минкевич насмешливо вздернул брови. Встав из-за стола, он прошелся по кабинету, знаком предложив Вальтеру сесть. Однако Вальтер не принял приглашения, опасаясь какого-то очередного подвоха. Если его ожидал в этом кабинете неожиданный удар, он предпочитал встретить его стоя.

Минкевич выдвинул ящик своего огромного письменного стола, достал из него новенькую папку и небрежно толкнул ее по скользящей поверхности стола к ротмистру. Тот медленно раскрыл ее. Сперва ему бросилась в глаза фотографическая карточка, на которой был изображен анфас и в профиль молодой человек благообразной наружности. Далее следовал текст: «Владимир Захарьевич Кецховели. Особо опасный государственный преступник…» Ниже перечислялись его «преступления», главным из которых было то, что он являлся одним из организаторов первомайской демонстрации в Тифлисе. Список правонарушений опасного преступника и перечень его особых примет завершались сообщением, что означенный опасный преступник некоторое время назад бесследно исчез и что жандармерия до сего дня не сумела напасть на его след.

Изучив текст, Вальтер еще раз внимательно вгляделся в фото. Ему показалось, что это лицо он уже где-то видел. Но где? Он постарался припомнить все обстоятельства, связанные с обыском на квартире Козеренко. Там были книги: Маркс, Каутский… Были и фотографии каких-то людей… Но нет, этой фотографии там явно не было.

— Я полагаю, ротмистр, — вкрадчиво заговорил Минкевич, — что это лицо должно быть вам знакомо. Не скрою от вас, я даже надеялся, что вы уже напали на след этого преступника.

Вальтер невозмутимо ответил:

— Вы ошибаетесь, господин полковник. Это лицо я вижу первый раз в жизни. Вы ведь знаете, память на лица у меня профессиональная.

— Как у Наполеона, — усмехнулся Минкевич, но тут же нахмурился. — Простите мне эту дурацкую шутку. Ах, Вальтер, друг мой! Если бы мы с вами могли напасть на след каждого такого преступника, Российская империя не дошла бы до края пропасти… Впрочем, оставим это. Вернемся к Кецховели. Я уверен, что даже если он еще и не прибыл в Баку, так непременно вскоре сюда явится. Разумеется, с подложными документами и под чужим именем. Поэтому я прошу вас пристально следить за всеми вновь прибывшими, в особенности если они прибывают из Тифлиса.

Добродушные интонации в голосе шефа сменились начальственными. Вальтер почтительно вытянулся.

— Что нового вы можете сообщить мне о распространении марксистских кружков? — спросил Минкевич.

— Как я уже имел честь докладывать, наша агентура подтвердила возникновение новых таких кружков в районе железной дороги в Балаханах.

— Что вы говорите? Подтвердила? — иронически переспросил Минкевич. — Ну и молодцы! Какие расторопные ребята! Я вижу, ротмистр, что благодаря вашей отличной работе сеть марксистских кружков в нашем городе постепенно расширяется. Или я ошибаюсь?

Вальтер предпочел ничего не отвечать на этот выпад.

— Ваши жандармы — ротозеи! — уже не сдерживаясь, почти кричал Минкевич. — Они беспомощны, как щенки!

На ваших глазах закладывают мину под самые основы империи, а вы изволите почивать на лаврах!

Вальтер молчал, прекрасно понимая, что любое его слово вызовет лишь новый взрыв начальственного гнева.

Пройдясь по кабинету, Минкевич остановился перед самым носом Вальтера и уже совсем другим тоном — холодно, равнодушно — спросил:

— Что вам известно об этих кружках, ротмистр?

— Как я уже имел честь доложить, моя агентура…

— Опять агентура! — вспылил Минкевич. — К черту вашу агентуру! Я не желаю больше слышать этого слова! На вашем месте я предпочел бы обучать ослов! Говорите прямо: что вы знаете об этих кружках? Кто члены? Кто организатор?

— Организатор, как сообщает моя агенту… виноват, господин полковник… организатор, как мне стало известно, некто по имени Авель. Личность пока установить не удалось. Три дня назад мы сумели внедрить в один из этих кружков нашего тайного агента…

На этом слове Вальтер невольно запнулся и испуганно взглянул на шефа. Но у того гнев уже, как видно, прошел. Опустившись в кресло, он снова набил трубку и спокойно спросил:

— Когда же вы установите его личность, ротмистр?

— Со дня на день, господин полковник. Самое позднее через неделю.

— Хорошо. Идите. И не надейтесь, пожалуйста, что я забуду эти ваши слова.

Вальтер щелкнул каблуками, развернулся и быстро вышел из кабинета, не дожидаясь нового взрыва. Прикрывая за собой дверь, он услышал, что шеф вдруг расхохотался. «Что такое? — недоуменно подумал оп. — Рехнулся он, что ли?.. Да нет, наверно, мне просто померещилось…»

Но ему не померещилось. Оставшись один, Минкевич действительно рассмеялся. Но это был отнюдь не веселый смех.

Мрачно насупившись, он вновь зашагал по ковровой дорожке, устилавшей паркетный пол.

— И Третий Рим лежит во прахе, — бормотал он себе под нос. — Во прахе… Именно так… И Третий Рим лежит во прахе, а уж четвертому не быть… Дьявольщина!.. И за каким чертом меня понесло на эту галеру!.. Почему я должен тратить свои нервы, свои недюжинные дарования… Я ведь не тупица… Так какого черта я должен тратить сокровища своего разума на эту мерзкую и неблагодарную службу!.. Так и состарюсь… Впрочем, чем-нибудь ведь надобно заниматься в жизни. Как и чем себя занять, вот в чем вопрос…

Тут мысли его приняли несколько иное направление. «Любопытно, — подумал он. — Кто такой этот Авель?.. Скорее всего, это даже и не имя, а кличка. Ну ничего, Вальтер дознается… Да, все повторяется в этом скучнейшем из миров. Повторится — в который раз! — история с тридцатью сребрениками и поцелуем Иуды, и мы узнаем, кто он, этот загадочный Авель… На всякого Авеля всегда найдется свой Каин!»

Острота показалась ему удачной, и он вновь засмеялся, на сей раз вполне добродушно.

В молодости Минкевич увлекался литературой, поэзией, философией. Однако все кругом твердили, что надобно служить, делать карьеру. Так он стал жандармом. Неглупый, способный, а главное, отнюдь не лишенный честолюбия, он в короткий срок добился успеха, получал чин за чином. Сперва это увлекало его и даже радовало. Но несколько лет назад он вдруг почувствовал страшную пустоту той жизни, которой ему приходилось жить. Совесть?.. Нет, совесть его не мучила. Он искренне верил, что призван охранять устои империи. Крах Российской империи представлялся ему крахом цивилизации, началом царства анархии, полным и безраздельным хаосом. Нет, он вовсе не считал свою службу подлой, пя тем более вредной. Другое угнетало его. Он сознавал, что его окружают люди тупые, бездарные, не видящие дальше собственного носа. А главное, жалкие, корыстные, заботящиеся не о судьбах империи, не о безопасности государства, но лишь о собственных своих, шкурных интересах. Он презирал своих ничтожных коллег. По приходилось обходиться именно ими. Единственное, чем он еще мог себя тешить, это пытаться видеть в своей работе некое развлечение. «Как и чем себя занять!» Эта нехитрая формула с некоторых пор стала его девизом.

Из тетради Авеля Енукидзе

В тот день мне не надо было идти на работу. Я прибрал свою комнатенку и раскрыл только что присланный мне из Тифлиса свежий номер «Квали»^[15]. Раскрыл, но читать не стал: никак не мог сосредоточиться. Такое со мной теперь случалось довольно часто. Особенно в первые дни после приезда в Баку.

В Баку я перебрался по решению Тифлисского комитета РСДРП. Да, теперь наш комитет уже назывался именно так. Вообще-то мы всегда считали себя комитетом партии, выступали в демонстрациях и стачках как одна из организаций российской партии. Но называться комитетом РСДРП стали только после 1898 года, после Первого съезда РСДРП. От петербургского «Союза борьбы за освобождение рабочего класса» наша организация получила приглашение послать на съезд своего представителя. Но извещение пришло с опозданием, и наш делегат на съезде не был.

Итак, мой переезд в Баку был, по существу, первым моим серьезным партийным заданием.

На работу я устроился сразу: помощником машиниста. Через день вел поезд из Баку в Аджикабул. Сперва я обрадовался: останется много свободного времени — для книг, для самообразования. Но стоило только мне раскрыть книгу, как страницу заслоняло чье-нибудь лицо, встававшее в воображении. Тяжко было здесь одному, без друзей, без близких, которых оставил в Тифлисе.

Так прошел месяц. Но вскоре я обзавелся новыми друзьями, новыми товарищами.

Сперва у меня в Баку не было никого, кроме Виктора Бакрадзе, который приехал сюда из Тифлиса еще раньше меня. Козеренко, с которым я тоже рассчитывал здесь встретиться, бесследно исчез. Виктору я поручил составить список железнодорожных рабочих, которым, по его мнению, можно было доверять. Вскоре он вручил мне такой список: в нем было десять фамилий. Несколько надежных людей добавил в этот список я сам. Потом осторожно переговорил с каждым из них в отдельности. На все это ушел почти месяц. Из четырнадцати человек десять, как мне казалось, были вне всяких подозрений. Из них я и собрал первый в Баку марксистский кружок.

В тот первый вечер мы собрались на квартире Ивана Малагина. Он, как и я, работал на железной дороге, и мы сразу сошлись, словно родные братья. Малагин был старше меня — ему было под тридцать. Высокий, худой, немногословный, на первый взгляд даже как будто бы мрачноватый, он был очень легким и душевный человеком. Замечательно пел, виртуозно аккомпанируя себе на балалайке: этот немудреный инструмент в его руках оказывался способен на истинные чудеса.

Жил Иван на окраине города, в маленьком двухкомнатном домике из необожженного кирпича. При доме был небольшой сад.

Иван накрыл на стол, достал из поставца бутылку наливки: первое занятие мы провели под видом дружеского застолья, опасались соседей. Впрочем, все последующие наши занятия проходили так непринужденно, что у соседей не могло возникнуть никаких подозрений. Наверняка они считали эти наши сходки самыми обыкновенными дружескими встречами.

Вскоре я организовал кружок в Балаханах, а потом и еще два — в Сабунчах. И вот сегодня мне предстояло провести там третье занятие.

Погода с утра была пасмурная и не способствовала хорошему настроению: с ранних лет я не любил мрачное, затянутое серой пеленой небо. А сейчас небо было даже не серым, а почти черным. Тучи висели, казалось, над самой головой. Валил мокрый снег. Ветер гнал по морю крупную зыбь. Из окна комнатушки был виден ряд невзрачных маленьких домиков с вылинявшими стенами. Далеко в тумане виднелась Девичья башня. Моро грохотало, обрушивая на берег вал за валом. Суда, пришвартованные канатами к пирсу, сиротливо раскачивались на волнах.

Не хотелось выходить из дому в такую погоду. Но я пересилил себя: надел сапоги, натянул дождевик. Резкий, холодный ветер ударил мне в лицо, и я вдруг ощутил во всем теле приятную бодрость и силу. Вся моя хандра сразу прошла, ее как ветром сдуло.

Улица была пустынна. Редкие прохожие жались к домам. Чаще это были женщины в чадрах. Вот уже несколько месяцев я живу в Баку, а все не могу привыкнуть к виду женщины в чадре. Есть для меня в этом зрелище что-то пугающее.

Пройдя район железнодорожников, я вышел к вокзалу. В минуты, когда на меня накатывала тоска, я любил приходить сюда — встречать тифлисский поезд. Я внимательно вглядывался в лица пассажиров, выходящих на перрон. В глубине души всегда таилась надежда: а вдруг встречу кого-нибудь из знакомых! Но даже если знакомых среди приехавших не было, грусть моя все равно как-то постепенно рассеивалась, словно этот поезд был прочной нитью, связывавшей меня со всеми моими друзьями, оставшимися в Тифлисе. Он словно бы приносил с собою таинственный и нежный аромат прохладных тифлисских ночей. Вставало перед глазами прекрасное, строгое лицо Этери Гвелесиани, и сердце мое начинало биться тревожно и радостно.

Но на этот раз я опоздал: поезд из Тифлиса стоял у перрона уже пустой, покинутый пассажирами. А отцепленный от вагонов паровоз маневрировал по путям, мрачно пыхтя и словно плюясь горячим паром в темное низкое небо.

Через десять минут должен был отойти состав из Баку в Аджикабул.

«Что ж, хоть Дмитрия повидаю», — подумал я. Дмитрий, двоюродный брат Виктора Бакрадзе, приехал в Баку месяца три назад и работал машинистом. Это был тот самый Дмитрий, с которым мы когда-то — вместе с Тамазом Бабилодзе — дали клятву до конца дней бороться с царским самодержавием. Дмитрий сразу же связался со мной через Виктора и стал помогать нам.

За платформой блестящие стальные рельсы то соединялись, то вновь расходились. Пахло мазутом: с недавних пор для меня не было на свете ничего приятнее этого запаха.

Я невольно оглянулся на тифлисский поезд, уже стоявший в тупике, и у меня вдруг возникла странная, ни на чем не основанная уверенность, что на этом поезде сегодня в Баку приехал кто-то из моих друзей. Уверенность эта была так сильна, что я подумал: не вернуться ли домой? Но теперь я уже не мог уйти, не повидав Дмитрия.

Ровно в двенадцать к перрону подкатил поезд, отправляющийся в Аджикабул. Вокзал ожил. Из зала ожидания стали выходить пассажиры. Я пошел вдоль состава к паровозу. Бакрадзе увидал меня из окна и быстро сбежал по лесенке вниз.

— Здравствуй, Авель. Что-нибудь стряслось? — спросил он, оглядываясь и крепко сжимая мою руку.

— Да нет, все в порядке, — улыбнулся я.

— А зачем ты здесь? Едешь куда-нибудь?

— Никуда я не еду. Просто мне захотелось тебя повидать, вот и все.

Он подозрительно оглядел меня с головы до ног: как видно, все еще опасаясь, что я не хочу сразу выложить ему всю правду. Но постепенно все-таки уверился, что я его не обманываю.

— Я всегда рад тебя повидать, — сказал он. — Но сейчас не так уж много времени для дружеской встречи. Через несколько минут отправление.

— Скажи, Дмитрий, — осторожно спросил я. — Ты случайно не видал, не приехал ли кто-нибудь из наших нынче тифлисским поездом?

Дмитрий удивился:

— А что, разве кто-нибудь должен был приехать?

— Да нет, — смутился я. — Просто… Просто у меня такое предчувствие…

— И из-за этого ты пришел на вокзал?

— Нет, не из-за этого, конечно. Вдруг подумал: пойду-ка на вокзал, увижу Дмитрия, перекинусь с ним двумя словечками.

Дмитрий был явно растроган этим моим признанием.

— Может, поедешь со мной в Аджикабул? — предложил оп. — Все-таки не один будешь.

— Спасибо, брат. Не могу. Сегодня у меня занятие кружка в Сабунчах.

— А когда оно кончится?

— Часов в шесть, думаю, буду уже свободен.

— Я вернусь к семи. Встреть меня, и мы что-нибудь придумаем. Ладно?

— Да будет так, — улыбнулся я.

Ударили в колокол, и Дмитрий кинулся к своему паровозу, успев на ходу еще раз крикнуть мне:

— Не забудь, ровно в семь!

Снова шел мокрый снег с дождем. Проводив аджикабульский поезд, я покинул вокзал. Идти в Сабунчи было еще рано, и я решил все-таки ненадолго заглянуть домой: чувство, что ко мне кто-то приехал, все еще меня не покидало. Через полчаса я был дома. Увы, напрасно я оглядывался по сторонам, ища записку или еще какие-нибудь следы, указывающие, что за время моего отсутствия здесь кто-то побывал.

Огорченный, я вышел на улицу и побрел по дороге в Сабунчи.

Я мог не торопиться: от моего дома до духана Сулхана Папишвили было всего полчаса ходу. Папишвили торговал овощами и фруктами. Но зимой у него можно было найти и кое-что посущественнее, в том числе и вино, и водку. Родом он был из Саингило. Было ему под семьдесят, но, несмотря на этот весьма почтенный возраст, жил он одиноко, семьей так и не обзавелся. Впервые меня к нему привел Виктор Бакрадзе. Папишвили выставил нам угощение и во время застолья все время отпускал мне комплименты. Оборачиваясь к Виктору, то и дело повторял: «Спасибо тебе, дорогой, что такого золотого парня ко мне привел!» Короче говоря, мы с первых минут знакомства почувствовали взаимную симпатию. Позже я узнал, что Папишвили был когда-то политическим ссыльным. Он был сослан на довольно долгий срок в Воронежскую губернию. Впрочем, он не любил особенно распространяться о прошлом своем житье-бытье. Был он человеком острого, гибкого ума и совершенно поразительной памяти. Царскую власть ненавидел люто, но в политической деятельности, как видно, разочаровался. А может быть, просто устал. Когда мы с ним заговорили на эту тему, он сказал мне:

— Мое время прошло. Стар. Теперь очередь за вами, мои молодые друзья. А я, чем смогу, помогу. В моем духане часто собираются бедные люди, рабочие. Они топят свое горе в вине, стараются заглушить злобу и ненависть, которые точат их сердца. Многие из них давно созрели для борьбы с этим проклятым строем. Но они не знают, с какой стороны за это взяться, что делать, с чего начать. Короче говоря, им нужен наставник, руководитель. Или, на вашем партийном языке, умный, опытный пропагандист. Если хочешь, я соберу у себя надежных ребят, а ты приходи и беседуй с ними. Потихоньку открывай им глаза. Только учти, тут требуется большая осторожность.

«На ловца и зверь бежит!» — подумал я. Мне ведь только этого и надо было, ни о чем лучшем не приходилось и мечтать. В тот день я горячо благодарил Виктора за то, что он привел меня к Папишвили. А он только лукаво улыбался в ответ. Не исключено, что у них со стариком все это было заранее сговорено.

На первую встречу явилось человек десять. Папишвили усадил нас в укромный уголок, сам же, как ни в чем не бывало, продолжал обслуживать посетителей, поглядывая при этом, нет ли среди них подозрительных.

Сперва мы сидели, перекидываясь короткими, односложными фразами. Надо было приглядеться друг к другу, а главное, мне надо было завоевать их доверие, показать им, что я такой же рабочий человек, как они. Одновременно я старался запомнить каждого из них: у меня уже был в этом отношении некоторый опыт, да и зрительная память недурная. Так или иначе, но к следующей нашей встрече я знал всех — и в лицо, и по именам.

На втором собрании я уже решил не ограничиваться общими разговорами. Заранее подготовившись, я рассказал своим новым друзьям о восстании Спартака. Слушали они меня, затаив дыхание. Я рассказывал о том, как заговорщики сумели скрыться на скалистых отрогах Везувия, как выбрали себе в предводители умнейшего и храбрейшего из всех — Спартака. Как к отряду Спартака присоединились другие рабы, люди разных национальностей, не знавшие даже языка друг друга, но вдохновленные и объединенные общей целью — борьбой за свободу. Я привел им известные слова Спартака, с которыми он обратился перед битвой к своим воинам, когда они стояли перед тремя тысячами римских легионеров: «Пусть мы лучше погибнем от их мечей и копий, чем от голода!»

— Слыхали? — горячо воскликнул худой, долговязыйИван Емельянов, приехавший в Баку на заработки с Поволжья. — Лучше погибнуть в борьбе, чем сдохнуть с голодухи! Вот это человек! А мы? Неужели мы хуже этих римских гладиаторов?

— В каком году было это восстание? — деловито осведомился Мелик Меликьянц, невысокий, щуплый армянин с живыми, умными глазами.

— В семьдесят третьем году до рождества Христова, — ответил я.

— Ох, как же давно все это началось! И кто только придумал эту проклятую рабскую долю!

— Тот, кто первый произнес слова: «Это мое!» Вот в чем зло, вот где причина!

— Погодите, друзья, — оборвал Емельянов разгорячившихся друзей. — Сперва дослушаем до конца, а потом уж спорить будем.

Я объяснил собравшимся причины поражения восстания. Рассказал, как оценивали личность Спартака и ого подвиг видные марксисты, постарался сосредоточить их внимание на том, что в этом историческом событии может служить для нас примером.

— Хватит уже о Спартаке! Лучше скажите, товарищ Авель, как нам жить. Научите, что делать? Как бороться? — раздался взволнованный молодой голос.

— Да погоди ты, — прервал его все тот же Емельянов. — Неужели ты не понял, для чего нам все это рассказывали? Как бороться, спрашиваешь? Научись сперва отличать черное от белого, пойми сам и другим объясняй, кто сидит у нас на шее, туманит нам мозги!

Все одобрительно зашумели.

Я был доволен. На большее я пока не смел рассчитывать. Успех моего второго занятия даже превзошел все мои ожидания.

И вот сегодня мне предстояло встретиться с моими кружковцами, так я уже их мысленно называл, в третий раз.

Когда я вошел в духан, Папишвили встретил меня обычной своей радушной улыбкой, взглядом дал понять, что кружковцы уже ждут. Потом вдруг нахмурился, озабоченно спросил:

— Что случилось, дорогой? Почему такой грустный?

— Грустный? — удивился я его проницательности.

— Меня не обманешь. Сразу вижу: ты не в духе.

— Наверное, погода виновата, дядя Сулхан. В такую погоду я всегда неважно себя чувствую.

— Э! Погода… Стыдись, друг… В твоем возрасте я знать не знал, какая на дворе погода. Любая для меня была хороша. Ну да ничего, сейчас принесу саперави, у меня припрятано специально для тебя, и ты сразу повеселеешь.

— Спасибо, дядя Сулхан. Обойдемся и без саперави. Все уже собрались?

— Все. Даже еще одного, новенького привели.

— Ты его знаешь?

— Первый раз вижу.

Как только я приоткрыл дверь комнаты, где обычно проходили наши занятия, разноголосый гул сразу стих. Густое облако табачного дыма клубилось под потолком. Кружковцы сидели за длинным столом, на котором разместилась небогатая снедь, стаканы и кувшины с вином.

— Здравствуйте, товарищи! — бодро поздоровался я, стараясь и виду не подать, что чем-то расстроен. Хватит с меня уже того, что дядя Сулхан это заметил. — Я, кажется, опоздал?

— Нет, товарищ Авель, это мы пришли раньше, а вы точно вовремя.

Окинув взглядом собравшихся, я сразу выделил новенького. Ему было на вид лет двадцать пять. Впрочем, не исключено, что он выглядел старше своих лет.

— Это новый член нашего кружка, товарищ Авель, — сказал Меликьянц.

— Очень приятно, — улыбнулся я. — Давайте знакомиться.

— Меня зовут Карл. Карл Кунце, — привстал новенький.

— Откуда вы родом, если не секрет?

Он слегка замялся, потом, как мне показалось, не совсем охотно ответил:

— Я местный. Родился здесь, в Баку.

Больше я ни о чем его расспрашивать не стал. Неловко было устраивать допрос на виду у всех, да и тактически это было бы неправильно — с первой минуты знакомства выказывать человеку недоверие. Меликьянц и Емельянов отозвались о Кунце как о хорошем, надежном парне.

Мы приступили к занятиям.

На сегодня я наметил довольно сложную тему. Я решил объяснить кружковцам, что такое научный социализм. Рассказать о той миссии, которая самой историей возложена на рабочих. О том, что только пролетариат является последовательно революционным классом, которому рано или поздно предстоит столкнуться в последней смертельной схватке с классом угнетателей — с буржуазией.

Однако очень скоро я почувствовал, что слушают меня плохо. Совсем не так, как в тот раз, когда я рассказывал о Спартаке. Я понял, что язык, на котором я сегодня решил объясняться со своими кружковцами, пока еще им непонятен. А может быть, дело и не только в языке. Может быть, вообще говорить с ними на такие отвлеченные социально-экономические темы пока еще преждевременно. Однако отступать было некуда. Менять тему на ходу я уже не мог, для этого у меня недоставало ни опыта, ни лекторского таланта. Изо всех сил я старался как можно скорее довести свою лекцию до конца, чтобы перейти к вопросам и ответам, к живой беседе. Впервые в жизни я ощутил мучительное недовольство собою. Стало как-то муторно на душе. Я уже мысленно ругал себя, а сам в это время выкрикивал какие-то лозунги, призывал к борьбе, говорил, что уже сейчас, сегодня, мировой пролетариат должен подняться против своих угнетателей, сбросить оковы. Позорно человеку, рожденному свободным, влачить жалкую жизнь раба! — провозглашал я.

И тут вдруг произошло нечто совершенно для меня неожиданное. Кружковцы, все одиннадцать, вдруг вскочили на ноги и стали стучать по столу кулаками, с воодушевлением выкрикивая:

— Да здравствует свобода!

— Будь проклято рабство!

— Позор угнетателям!

— Долой неравенство!

В комнату ворвался белый как бумага Папишвили.

— Эй, парни! Да вы никак спятили! Ведь там же все слышно. Вы что, хотите накликать на себя беду?

Все мгновенно замолчали, словно их окатили ушатом холодной воды. Я, признаться, был смущен больше всех. По совести говоря, я совершенно не понимал, от чего вдруг мои слушатели пришли в такое возбуждение?

Как видно, тут достаточно было даже малой искры, чтобы произошел взрыв. Однако появление Папишвили мгновенно всех охладило. Тем более что уже время было расходиться: к шести в духане собиралось довольно много посетителей, продолжать наши беседы было бы рискованно. Мы назначили следующий сбор на субботу и разошлись, строго соблюдая правила конспирации, поодиночке.

Папишвили пытался меня задержать, предлагая распить с ним, как было говорено, бутылочку саперави, но я решительно отказался: в семь меня должен был ждать на вокзале Дмитрий.

Попрощавшись с дядей Сулханом, я вышел на улицу и быстро зашагал в сторону вокзала. Вдруг я услышал за спиной быстрые шаги. Я оглянулся — передо мной стоял наш новенький, Карл Кунце. Я вспомнил странное, настороженное выражение лица этого парня в самом начале нашего занятия: он не сводил с меня глаз. Но потом, терзаясь неправильным, как мне казалось, выбором темы, я как-то забыл о нем. Интересно, что ему надо? Может быть, хочет высказать свои впечатления о занятии кружка, на котором он был впервые? Или тут что-то более серьезное?

— У меня к вам дело, — сказал он, когда наши глаза встретились. Он хотел улыбнуться, но улыбка не вышла: получилась какой-то жалкой, даже растерянной. Приглядевшись к нему чуть пристальнее, я увидел, что он производит впечатление человека нездорового: худая, впалая грудь, болезненно-бледный цвет лица. Но главное — глаза. В них была не только растерянность. В них был страх.

— Дело? — переспросил я.

— Да. Это важно не только для меня, но и для вас. Скажу сразу: я — шпик.

Я был потрясен. Однако старался и виду не подать, что меня поразило это неожиданное признание.

— Шпик? — повторил я, сделав вид, что принимаю все это за не слишком удачную шутку. — Полноте… Ежели бы вы были шпиком, то вряд ли сами стали бы мне об этом докладывать.

— Это правда, товарищ Авель, — взволнованно заговорил Кунце. — Позавчера меня вызвали в жандармское управление. Со мною беседовал ротмистр Вальтер.

— Вальтер?

— Да, он так назвался.

Я слышал эту фамилию, но пока еще, к счастью, не сталкивался с ротмистром Вальтером лично. Да, похоже, Купце не врал.

— Итак, что же сказал вам господин Вальтер?

— Он предложил мне стать тайным осведомителем.

— И вы согласились?

Кунце судорожно сглотнул и утвердительно кивнул головой:

— Да… Не сразу… Я довольно долго доказывал ему, что не гожусь для этой роли, что у меня ничего не выйдет.

— А он?

— Он и уговаривал, и льстил мне, и угрожал… Эх, товарищ Авель! Вы не были там, вам этого не понять. Когда попадешь к ним в лапы, уже не выбраться! Поймите: не мог я не согласиться.

Я глядел на него со смешанным чувством жалости и отвращения. А он не зная, куда девать глаза, «Да, не сладко ему пришлось, — подумал я. — Надо бы с ним помягче. Может, парень и не так плох, как кажется».

— Откуда Вальтер узнал о вашем существовании? — спросил я.

— Понятия не имею, — пожал плечами Купце. — Может быть, кто-нибудь из моих знакомых у них на крючке, вот и посоветовал им…

— Чего же он, собственно, домогался от вас, этот ротмистр Вальтер?

— Прежде всего он хотел, чтобы я помог им установить вашу личность. Им известно, как я понял, не так уж много. Они знают только, что у Папишвили собираются подозрительные люди, которыми руководит некто Авель. Кто такой Авель, они не знают. Думают даже, что это не настоящее ваше имя, а кличка. Вот мне и поручили выяснить, кто вы такой. Но я… Но когда… Но, послушав вас, я… В общем, вы мне так понравились, товарищ Авель, и то, что вы говорили, тоже. Все это вместе произвело на меня такое впечатление, что я решил рассказать вам все как есть…

Я уже давно понял, что этот человек вовсе не заслуживает презрения.

— Спасибо, — сказал я. — Я тебе верю. Но вот вопрос: что ты скажешь Вальтеру, когда пойдешь к нему с докладом?

— Сам не знаю, — грустно ответил он. — Об этом я не думал. Скорее всего я вообще больше к ним не пойду… Пусть делают, что хотят. Конечно, они меня легко отыщут… Ну да ладно… Как говорится, бог не выдаст, свинья не съест. Будьте здоровы, товарищ Авель!

Круто повернувшись, он зашагал прочь, и вскоре его щуплая фигурка исчезла в сгустившихся сумерках.

Растерянный, я медленно брел к вокзалу, размышляя об этом запутавшемся человеке. Потом мысли мои перекинулись на Вальтера. Итак, жандармерия знает, что некий Авель руководит сборищами неких неблагонадежных лиц. Однако личность этого Авеля пока не установлена. Интересно, что они предпримут, выяснив, что это не кличка и не псевдоним, а подлинное имя реального, конкретного человека. Испугался ли я? Пожалуй, нет. Скорее даже наоборот: душу мою переполнило какое-то глупое тщеславие. «Выходит, моя скромная персона представляет такую опасность для могущественной империи, что мною заинтересовалось губернское жандармское управление! Мало того… Они нанимают специального человека, чтобы с его помощью установить, кто я такой!»

Однако это чувство владело мною недолго. Постепенно мысли мои приняли более деловое направление. Что делать дальше? В духане Папишвили собираться больше нельзя, это место уже известно жандармам, неминуем провал. Да и бесчестно было бы подводить старика. Даже если он отделается легкими неприятностями по моей вине, это тоже ни к чему. Больной, измученный человек — его ни в коем случае нельзя втягивать в наши дела. Но самое главное сейчас, конечно, — это то, как поведет себя Кунце, когда его вызовут в жандармерию для доклада. А уж в том, что его непременно туда вызовут, не может быть никаких сомнений. Кунце — человек неплохой, совестливый, иначе зачем бы ему было раскрывать душу, представая в таком неприглядном свете. Однако он человек слабый, безвольный. А Вальтер, надо полагать, весьма искушен в своем гнусном деле. Не исключено, что он все-таки сумеет запутать Карла в свои сети, тот станет «двойником», то есть будет служить, как говорится, и нашим и вашим. Такие случаи уже бывали. Неприятно, конечно, думать о человеке плохо, но уж тут ничего не поделаешь, придется быть осторожным.

Мне захотелось немедленно повидать Дмитрия, посоветоваться с ним. Или хотя бы просто поделиться сомнениями.

Когда я подошел к вокзалу, поезд из Аджикабула уже прибыл.

— У меня сегодня целый день ни крошки не было во рту, — устало улыбнулся мне Дмитрий. — Так же, как и у тебя, наверное?

Я признался, что тоже не успел пообедать.

Неподалеку от вокзала был ресторан некоего предприимчивого француза Фальконе. Там обычно собирались приезжавшие в Баку грузины. Обед обедом, но, помимо всего прочего, ресторан Фальконе был, пожалуй, самым удобным местом в городе, где мы могли поговорить без помех. Я давно уже усвоил это правило конспирации: хочешь обменяться с кем-нибудь секретами или просто поговорить без риска быть услышанным посторонними, не прячься по углам, не шепчись, а, наоборот, ступай в самое людное место и говори не таясь: это самая верная гарантия, что на тебя никто не обратит внимания.

В дверях ресторана стоял Гамзат — здоровенный лезгин, бесконечно преданный своему хозяину. Огромного роста, косая сажень в плечах, он являл собою классический тип ресторанного вышибалы. Если кто-нибудь из посетителей напивался не в меру, он просто хватал его под мышку и выносил на панель. Если вдруг затевалась драка, он даже не пускал в ход свои здоровенные кулачищи, а только, оскалившись, издавал какое-то глухое ворчание, похожее на рык дикого зверя. И этого было достаточно: драка мгновенно прекращалась, даже не начавшись.

К нашему брату грузину Гамзат относился с особым почтением. Он знал, что грузины, сколько бы ни пили, всегда держатся в границах приличия. Во всяком случае, с грузинами у него никогда не было никаких хлопот.

В знак особого расположения к нашим соплеменникам Гамзат частенько повторял одну и ту же фразу:

— Грузын хорошо знает Гамзата… Гамзат долго жил Тыфлис… Гамзат имеет в Тыфлис много кунаков… Если тэбэ кто-нибудь обидит, приходи к Гамзату. Гамзат тэбэ в обиду нэ даст…

При этом он поднимай свою ручищу и показывал огромный, величиной с добрый арбуз, кулак.

Увидав меня и Дмитрия, Гамзат обнажил в улыбке свои гигантские клыки:

— Проходы, золотой! Проходы, любэзный!

Ресторан был полой. Как видно, скверная погода загнала сюда нынче больше посетителей, чем обычно. Но Гамзат знал, что мы с Дмитрием любим уединение, и он подвел нас к столику в укромном уголке.

— Спасибо, Гамзат! — приложил я руку к сердцу. — Чем мы можем отблагодарить тебя за твою всегдашнюю доброту?

— Гамзат нэ трэбует никакой благодарност, — улыбаясь, отвечал лезгин. — Гамзат вам брат.

Тепло, уют, соблазнительные запахи вкусной еды, доносившиеся с кухни, совсем меня разморили. Дмитрий тоже постепенно согрелся. На усталом и измученном лице его появилась блаженная улыбка.

Подскочил официант. Мы заказали суп, шашлыки. Поев горячего, сразу почувствовали себя бодрее.

— Что с тобою сегодня, Авель? Я тебя не узнаю. Ты прямо как каменный… — сказал Дмитрий.

— Верно, — согласился я. — У меня целый день нынче какие-то невеселые думы. Когда собирался в Баку, было столько надежд. А что в итоге? Вот уже почти год, как я здесь. И ничего, в сущности, не успел. Товарищи наши в Тифлисе выпускают журнал, устраивают стачки, забастовки. А мы?.. Ах, Дмитрий! Как не похожа жизнь на наши юношеские мечты!

Дмитрий засмеялся.

— Э, брат! Ну и нетерпелив же ты… Как можно сравнивать Баку с Тифлисом? Ты вспомни, что встретили мы здесь. Во всем городе не было ни одного рабочего кружка… Не торопись, брат. Не в один день города строятся, не сразу дело делается…

От спокойных, вразумительных слов Дмитрия на сердце у меня становилось все теплее. Постепенно жизнь стала казаться не такой уж скверной, а работа, проделанная за этот год в Баку, не такой уж ничтожной. Вот за это я и любил Дмитрия! Удивительно легко удавалось ему всегда рассеять мою хандру.

— Ну а как твое занятие в Сабунчах? Хорошо прошло?

Я нахмурился, вспомнив разговор с Карлом Купце. Осторожно, выбирая слова, стал рассказывать.

Дмитрий слушал меня сперва удивленно, потом все более озабоченно и даже тревожно.

— Странная история, — глухо сказал он, когда мой рассказ подошел к концу.

— Если бы кто другой рассказал мне такое, сам бы не поверил, — подтвердил я.

— Стало быть, жандармам уже известно, что здесь, в городе, действует некий Авель…

— Выходит, так.

— Неприятно.

— Что будем делать?

— Прежде всего предупреди Папишвили. Разумеется, никаких занятий в его духане проводить больше нельзя.

Я молча кивнул: это и так было ясно.

— Ну а что касается этого Кунце… Я бы на твоем месте ему особенно не доверял. Боюсь, что, когда его там прижмут, он скажет все, что знает. Поэтому знать ему надо как можно меньше. Ты пойми, я ничего плохого про него сказать не хочу. Сейчас у него намерения, быть может, самые добрые. Но для нашего брата революционера нет ничего опаснее ненадежных, колеблющихся людей. А твой Кунце как раз из этой породы.

На улице, прощаясь со мной, Дмитрий снова повторил свое напутствие:

— Предупреди Папишвили. И помни, чтобы больше ноги твоей не было в его духане.

2

Город спал. В ночной тишине особенно отчетливо был слышен шум прибоя.

Авель зажег свечу, и узкая комната озарилась ее тусклым неровным пламенем.

Странный нынче день. Странный и утомительный. Сперва это необъяснимое несбывшееся предчувствие, что кто-то сегодня приедет к нему тифлисским поездом. Потом история с Кунце. Не забыть бы предупредить Папишвили. Но как это сделать? Дмитрий прав: появляться самому около духана опасно. Где же теперь собирать кружок? О том, чтобы отказаться от занятий, которые шли так успешно, не могло быть и речи. Во что бы то ни стало надо было что-то придумать…

Почти беззвучно, лишь слегка потрескивая, горит свеча. Равномерный шум моря должен действовать убаюкивающе. Но ночь тянется, а у Авеля, несмотря на усталость, сна нет ни в одном глазу.

В последнее время он вдруг стал скучать по родному краю. Сейчас у них там, в Раче, глубокая осень. Близится зима. Деревья стоят голые. И, верно, по ночам уже заморозки. А вершины Сацилики и Сало все в снегу. Совсем ясно, словно и не в воображении, а наяву, он увидел родной дом, двор, сад, виноградники. Только что вынутые из тонэ лаваши, молодой свежий сыр, только что собранные орехи, кувшин с вином, стоящий прямо у тонэ.

Уже больше года не видал Авель своих близких. Раза два написал им коротенькие письма, вот и все. Отец, правда, чаще подавал ему весточки. Через Спиридона всякий раз напоминал: приезжай, мол. Бросай все и приезжай…

Как же он по ним по всем соскучился!

Медленно догорает свеча. Издали доносится мощный звук заводского гудка: кончилась вторая смена. Авель глянул на часы: двенадцать. В узком запыленном оконце отражался слабый огонек свечи.

«Надо хоть немного поспать», — подумал он. И тут вдруг в коридоре послышались шаги. Все ближе, ближе… Кто-то шел прямо к его двери. Авель затаил дыхание. Раздался осторожный, вкрадчивый стук. Авель озабоченно глянул на стопку книг, лежащую прямо на полу. Кто бы это? Уж в такой-то поздний час он не ждал никого. Встав с постели, он быстро оделся. Стук повторился, уже настойчивее. Затем раздался тихий оклик:

— Авель!

Голос показался знакомым, хотя Авель все еще не мог сообразить, кому он мог принадлежать. Так или иначе, но там, за дверью, был один человек. А жандармы в одиночку не ходят.

Взяв в руку огарок свечи, Авель подошел к двери, спросил:

— Кто?

— Свой.

Это короткое слово, произнесенное на чистом грузинском языке, мгновенно успокоило Авеля. Отперев дверь, он приоткрыл ее и выглянул наружу. При свете свечи он успел разглядеть черную бороду, веселые насмешливые глаза.

— Товарищ Ладо! — закричал он в восторге. — Вот и не верь после этого предчувствиям!

— Каким предчувствиям? О чем ты? — говорил Ладо, снимая пальто, ставя в угол чемодан и оглядывая узкую тесную комнату.

Но Авель от радости не мог выговорить ни слова. А придя в себя, не стал ничего объяснять, наоборот, засыпал Ладо вопросами:

— Когда приехал? Откуда?

Преодолевая усталость, Ладо улыбнулся и ответил по порядку на оба вопроса:

— Только что. Оттуда, где меня теперь уже нет. Табачку не найдется?

Авель положил на стол кисет. Ладо придвинул стул к столу, тяжело уселся на него, достал из кармана трубку и медленно, с наслаждением стал набивать ее табаком.

— В Тифлисе, — начал он, — мне больше нельзя было оставаться, жандармы бегали за мной высунув язык. И напали-таки на след. Во всяком случае, им известно и имя мое, и все приметы. Поэтому мне ничего не оставалось, как переменить документы. Я раздобыл подложный паспорт и решил на время перебраться сюда. Так что имей в виду, дорогой Авель, отныне я — Давид Деметрашвили. Так всем меня и представляй.

— Понятно, товарищ Давид, — улыбнулся Авель. Он был на седьмом небе от счастья, услыхав, что Ладо здесь не проездом, а останется в Баку на какое-то время. Теперь он не один! С сегодняшнего дня у него появился надежный товарищ, учитель, друг, даже, можно сказать, предводитель. Встав рядом, плечо к плечу, они разожгут здесь, в Баку, настоящее революционное пламя.

— Вы, наверно, не поверите, товарищ Ладо: у меня нынче с самого утра предчувствие было, что кто-то приедет из Тифлиса. Прямо сердце подсказывало. Я даже на вокзал ходил тифлисский поезд встречать. Но у меня, конечно, и в мыслях не было, что приедете именно вы… Ну расскажите скорее! Как Тифлис? Что там у наших? Как товарищи?

Заговорив о Тифлисе, он невольно смутился: перед его глазами возник Александровский сад и дом с галереей — дом Гвелесиани.

— Тифлис кипит, дорогой Авель. Многие из наших арестованы, но тем не менее нас не стало меньше. Как говорится, поднялись новые бойцы. Одним словом, дело идет, крот истории роет. Лучше скажи, как дела тут, у вас? Чем занимаешься? До Тифлиса докатилось, что ты организовал несколько подпольных кружков.

— Ничем особенно похвастаться не могу, товарищ Ладо, — погрустнел Авель. — Кружки организовал, это правда. Но кружки — что! Это ведь капля в море! Сперва я радовался, думал, что делаю большое дело. А потом понял, что необходима настоящая широкая пропаганда. А мы бедны литературой. Мне кажется, я здесь не то что не узнал ничего нового, но даже и то, что знал, позабыл. Нужных книг не найдешь, перешел на беллетристику.

Ладо встал, прошелся по комнате. Огромная тень его заметалась по стенам. __

— Вот что, Авель… Баку нынче уже большой промышленный город. Количество рабочих день ото дня растет. Кроме того, правительство, видать, от большого ума гонит сюда разных ссыльнопоселенцев, так называемых неблагонадежных и прочих, как они выражаются, подозрительных… Таким образом, здесь скопилось уже достаточно горючего материала. Можешь не сомневаться, что в самом скором времени мы сплотим крепкое революционное ядро. Что же касается литературы, — Ладо сделал сильную затяжку, выпустил из ноздрей кольцо голубого дыма и твердо сказал: — Литературу мы достанем. Горы свернем, а достанем. Об этом не печалься. Пока же, друг мой, — он лукаво улыбнулся, — нам придется довольствоваться той литературой, которую я привез.

Ладо подошел к своему чемодану, с трудом приподнял его, положил на стол, раскрыл. Огромный чемодан почти весь был набит книгами.

— Ура-а! — не удержался от восторженного крика Авель.

— Тс-с, — приложил палец к губам Ладо. Покопавшись в груде книг и брошюр, он извлек из недр своего необъятного чемодана лаваш.

Авель смутился. Только сейчас он сообразил, что гость с дороги. Наверное, голоден.

— У меня, к сожалению, хоть шаром покати. Только немного сыра. А вы, поди, проголодались.

— Нет, дорогой. Я сыт. Ужинал в ресторане Нико Долидзе. Ты ведь знаком с Нико?

— Нет, незнаком.

— Познакомлю. Нико — наш человек. У тебя с ним должна быть постоянная связь.

«Ну и ну, — восхищенно подумал Авель. — Не успел приехать, и уже у него тут свои люди, связи. Вот молодец! Впрочем, все явки и адреса он получил, конечно, еще в Тифлисе. Такой человек не кинется в чужой город, словно головой в омут».

— Нынешнюю ночь я проведу у тебя, — сказал Ладо.

— Почему только нынешнюю? Мы вполне сможем здесь поместиться вдвоем. Комната тесноватая, но…

— Нет, Авель, нет. Завтра же я добуду себе жилье. Нам жить вместе никак нельзя. Это было бы по меньшей мере неразумно. Итак, с утра — на поиски квартиры. Потом посещу твои кружки. Только, чур, не забывай, пожалуйста, как меня зовут.

— Я помню, товарищ Ладо… Виноват, товарищ Давид Деметрашвили…

3

С приездом Ладо Кецховели жизнь в Баку обрела для Авеля новый смысл.

Ладо снял квартиру в мусульманском районе города. В тот же день он посетил кружки Авеля в Сабунчах и на Балаханах. Авеля поражала энергия Ладо, его необычайная расторопность. Он один успевал куда больше, чем они все, вместе взятые. Иногда он вдруг исчезал куда-то на денек-другой, появлялся, принося добытую откуда-то нелегальную литературу, которую Авель потом распространял среди своих кружковцев. У Ладо были в Баку какие-то свои, особые связи, какие-то тайные явки, о которых он не считал нужным сообщать никому. Книги, судя по всему, приходили из Тифлиса. Как приходили? Об этом Ладо тоже не распространялся.

Авель завидовал опыту Ладо, завидовал его ловкости, его энергии. «В чем дело? — часто думал он. — Почему у Ладо так легко все получается? Откуда у него эта сила? Может быть, он яростнее, чем я, ненавидит этот проклятый строй?.. Нет… Это просто талант. Как говорится, дар божий».

Зима тем временем доживала последние дни. Дело бурно шло к весне. Ладо знал, что полиция неустанно рыщет по всему Закавказью в поисках неуловимого Кецховели. Он стал чаще менять жилье, иногда оставался ночевать то у Авеля, то у Дмитрия, то у Виктора Бакрадзе, а иногда на несколько дней вообще исчезал из города.

Однажды вечером, вернувшись из Аджикабула, Авель застал Ладо у себя. Тот просматривал литературу, только что прибывшую из Тифлиса: свежий номер «Квали», несколько брошюр. Особое его внимание привлекла брошюра «Задачи русских социал-демократов». Ладо так прямо и впился в нее, лихорадочно листая страницу за страницей.

— Добрый вечер, — приветствовал гостя Авель, с любопытством поглядывая на новые книги.

Ладо поднял голову, покрытую шапкой густых темных волос, и улыбнулся. Только в такие минуты можно было разглядеть, как добродушен этот человек и как он еще, в сущности, молод. Густая черная борода, густые насупленные брови, усталое, озабоченное выражение лица придавали ему вид суровый, даже неприступный, а иногда и просто мрачный. Ие говоря уже о том, что он выглядел из-за этого гораздо старше своих лет.

— Вот! — указывая на брошюру, громко сказал Ладо. — Вот наша программа! Вот чем мы должны постоянно руководствоваться в нашей будничной, каждодневной работе. В сущности, здесь обоснована марксистская платформа партии.

Авель положил на стол пакет с провизией, который держал под мышкой, скинул пальто, присел на кровать и, взяв из рук Ладо брошюру, стал читать.

Ладо прошелся по комнате. Брови его опять сдвинулись к переносице, отчего лицо вновь обрело свое обычное сосредоточенное выражение.

— Все хорошо, — сказал он, отвечая каким-то своим мыслям. — Дела идут на лад, и все в конечном счете будет так, как мы с тобой задумали. Но…

Он замолчал, словно не решил еще, стоит ли делиться с Авелем только что пришедшей ему в голову мыслью: он не любил раньше времени сообщать о своих планах.

— Но, дорогой мой Авель, — все-таки продолжил он, — нам во что бы то ни стало надо создать свою типографию.

Авель с изумлением уставился на Ладо: пустым мечтателем тот не был и слов на ветер никогда не бросал.

— Без типографии мы тут совсем захиреем, — пояснил Ладо свою мысль. — Нельзя же всю жизнь пользоваться плодами чужих трудов.

Ладо мечтал о типографии с того самого дня, как приехал в Баку. Но для типографии нужны были деньги, и немалые. А где их взять? Поэтому до поры до времени он молчал, даже с самыми близкими друзьями не делился этой своей мечтой. Но еще не было такого случая, чтобы Ладо Кецховели, задумав какое-то дело, не довел его до конца.

Авель знал, что, если Ладо заговорил об этом, значит, у него уже есть план. Но мечта о типографии казалась такой несбыточной, такой недосягаемой, что он счел за благо промолчать.

Ладо подошел к окну, уставился вдаль, туда, где морские волны разбивались о берег. Море было холодное, неласковое. Даже при одном только взгляде па эти ледяные свинцовые волны пробирал озноб. Но Ладо не видел ни этих волн, набегающих на берег и медленно отползающих назад, ни неба. Душа его была не здесь, а где-то далеко, совсем в другом месте.

— Иродиона Хоситашвили знаешь? — внезапно спросил он.

— Хоситашвили?

— Впрочем, скорее ты можешь знать его под другим именем: Евдошвили. Это его псевдоним…

— Евдошвили?.. Ну как же!.. Слышал, конечно. Мы, правда, незнакомы. Он, кажется, служил в конторе у Нобеля?

— Он поэт.

Ладо помолчал, потом задумчиво, словно про себя, прочел:

— Руками ты царские строишь палаты,

Возводишь дворцы и дома для богатых,

Но сам ты — бездомен, как пес.

Ты праздных бездельников кормишь ораву,

Весь мир этот должен твоим быть по праву,

Ты ж — голоден, нищ, наг и бос.

У них — городов вековые громады,

У них — деревенских угодий услады,

Но жалок удел бедняка.

Ты словно изгнанник в своей же отчизне,

Нет места тебе, бедный пасынок жизни,

Горька твоя доля, горька…

Авель был глубоко растроган не только смыслом этого печального стихотворения, но и тоскливой, щемящей интонацией его, так и хватающей за душу. По правде говоря, он хоть и слышал имя Евдошвили, но стихов его никогда не читал.

— Он учился вместе со мной в семинарии, — сказал Ладо. — А когда его исключили, поступил в военное училище, служил в армии. Потом заболел чахоткой и из армии его, само собой, уволили. Три года мы с ним не виделись. А вот сейчас, в Баку, привелось встретиться.

Слова «заболел чахоткой» ударили Авеля в самое сердце. Он вспомнил своего несчастного друга Тамаза Бабилодзе. Встало перед глазами его худое, изможденное, доброе лицо. Вспомнился тот незабвенный майский день, зеленая гурийская деревня, кусты цветущей сирени, заваленный цветами гроб Эгнате Ниношвили — его ведь тоже унесла в могилу та же проклятая чахотка.

— Так вот, друг мой, — продолжал тем временем Ладо. — Завтра Иродион отправляется в Тифлис. Мы с тобой проводим его, посадим на поезд. А заодно передадим с ним письмо в Тифлисский комитет. Может быть, они нам помогут деньгами. А?.. Что ты на это скажешь?

По правде говоря, Авель не знал, что ответить. На типографию ведь нужна кругленькая сумма. А откуда у тифлисских товарищей такие деньги? Но Ладо смотрел на него с такой горячей надеждой, словно именно от него, от Авеля, от того, что он сейчас скажет, только и зависело решение вопроса. Чтобы не огорчать друга, Авель ограничился тем, что пожал плечами и осторожно сказал:

— Маловероятно, чтобы из этой затеи что-нибудь вышло.

— А я тебе говорю выйдет! — упрямо сжав челюсти, сказал Ладо. — Тифлисцы непременно нам помогут!.. Вот увидишь!

— Блажен, кто верует, — вздохнул Авель.

В тот же день они сочинили письмо в Тифлис, в котором писали, что здесь, в Баку, назрели все условия для создания типографии. «Если вы сможете оказать нам денежную помощь, мы немедленно пришлем к вам своего человека» — так заканчивалось это письмо.

Ровно в двенадцать они подошли к вокзалу. Тифлисский поезд уже подали. Они остановились у вагона, в котором должен был ехать Евдошвили. Ладо часто смотрел на часы, внимательно оглядывал проходящих мимо людей. «Нервничает», — подумал Авель. Да, если уж Ладо Кецховели нервничает, значит, совсем измотался, бедняга.

За этими мыслями Авель не заметил, как Ладо быстро обменялся рукопожатием с невысоким, худощавым, темноволосым мужчиной. Умные, печальные глаза. Чеховская бородка. Но при этом щеголеватые, «мушкетерские» усы… Неужели это и есть Иродион Евдошвили? Авель с любопытством вглядывался в поэта. Тот был одет в видавший виды, но хорошо сшитый, изящный костюм. Бледное, худое лицо с глубоко запавшими глазами нельзя было назвать красивым, но, взглянув на него, от него уже нельзя было оторваться. Оно было отмечено печатью яркой незаурядности, какой-то особой значительности. Особенно поразило Авеля удивительное сочетание печали и задора, душевной тонкости и вот этой самой «мушкетерской» бесшабашности.

— Познакомься, Иродион, — сказал Ладо. — Это мой верный друг Авель Енукидзе.

— Очень приятно.

«По-моему, у него жар», — подумал Авель, пожимая горячую, сухую руку поэта.

— Как здоровье, Иродион? — заботливо спросил Ладо. Евдошвили беспечно пожал плечами.

— Не больно хорошо. В последние дни меня немного прижало. Если быть совсем откровенным, я уже ни на что не гожусь. Видно, пора собираться в дальнюю дорогу.

Ладо не стал его утешать, успокаивать. Горестно покачав головой, он положил руку на его плечо:

— Ты сделал больше, чем мог сделать один человек. Главное, не поддавайся унынию. Будь бодр, тогда никакая болезнь тебя не возьмет. Тебе нельзя умирать, ты еще нужен здесь, на этой грешной земле. Очень нужен, дорогой!

Евдошвили серьезно ответил:

— Я и не тороплюсь туда, друг Ладо. Постараюсь не поддаваться этой проклятой болезни.

Ударил колокол. Это был уже третий звонок. Ладо достал письмо, Иродион спокойно спрятал его в боковой карман пиджака.

— Отдай Михе Бочоридзе. И на словах передай все, о чём мы с тобой говорили. Так?.. Ну будь здоров, дорогой. Счастливого тебе пути.

Они обнялись.

4

Был теплый субботний вечер. Далеко на горизонте догорал закат.

Возвращаясь с работы, Авель заглянул на почту. Там его ждало письмо от Спиридона. У Авеля не хватило терпения донести его до дому, он вскрыл конверт и проглядел письмо прямо на ходу.

«Милый Авель! Как ты живешь? Что поделываешь? Это письмо я пишу тебе из Цкадиси. Я сейчас у твоих родных: пишу, а за спиной у меня стоят твои мать и отец. Я не обижаюсь, что ты совсем забыл меня. Но как мог ты забыть родителей, родного брата? Твой отец попрекает меня, говорит: будь проклят тот день, когда ты увез его от нас! И еще он говорит: если бы ты не научил его грамоте, было бы у меня сейчас два сына, а так остался один Серапион. Авель совсем про нас забыл, даже на молотьбу не приехал… Дорогой Авель! Непременно напиши мне, как ты живешь там, у себя, в Баку. Очень прошу тебя: веди себя разумно, не теряй голову. Вспомни нашу последнюю беседу: никому на свете еще не удавалось исправить этот подлый мир. С того самого дня, как появились люди на земле, они пытаются установить в мире справедливость. Тысячи лет лилась и лилась людская кровь. Но мир не меняется. Одни освобождаются, но зато другие попадают в цепи рабства. Это древнейший и, к сожалению, непреложный закон жизни…»

Дочитав письмо, Авель вдруг почувствовал себя бесконечно усталым. Подумав, решил заглянуть к Фальконе: там можно было не только вкусно поесть, но и немного рассеяться.

Лезгин Гамзат показал ему в приветливой улыбке свои огромные клыки.

— Пачэму такой грустный? Пусть умрет от руки Гамзата тот, кто тэбя обидел!

— Нет, Гамзат, я не грустный. Устал немного, вот и все.

«Интересно, — подумал Авель. — Этот лезгин правду говорит или щупает меня? Чем черт не шутит, может, его и впрямь можно будет использовать…» Но мысли о Гамзате были вытеснены другими, куда более важными и тревожными мыслями. Где Ладо? Он не появлялся уже почти два месяца: он не успокоится, пока не добьется своего, не создаст в Баку свою типографию. Надежда получить деньги из Тифлиса рухнула. Тифлисский комитет даже не удостоил их ответом на письмо, посланное с Иродионом Евдошвили. Что уж говорить о деньгах…

Провожая Авеля до дверей, Гамзат снова шепнул:

— Если нужна помощь, знай, Гамзат все для тэбя сдэлает. Запомни, дарагой! Гамзат слов на вэтэр нэ бросает…

В комнате было совсем темно. Узкое оконце почти не пропускало света. Взяв стоявшую на подоконнике лампу, Авель слегка потряс ее, осторожно придерживая рукою стекло. Керосина в лампе было еще довольно. Авель зажег фитиль, и в небольшом его жилище сразу стало уютно: тишина, свет, тепло, чистая постель. Что еще нужно человеку?

Он прилег на кровать и снова прочел письмо, теперь уже внимательно, некоторые фразы перечитывая но нескольку раз.

Прикрутил фитиль, чтобы не жечь понапрасну много керосина; подоткнул подушку под головой, чтобы удобнее было лежать, задумался.

Как объяснить родным, почему он застрял здесь, в Баку? Почему забыл родной дом, семью, близких?

«Вспомни нашу последнюю беседу», — пишет Спиридон.

Авель прекрасно помнит эту беседу, которую они вели совсем недавно, когда Спиридон приезжал в Тифлис. Собственно, это была даже не беседа, а спор — яростный, горячий, готовый вот-вот взорваться обидными, резкими словами, жестокими оскорблениями, после которых самые близкие друзья расходятся навеки, становясь непримиримыми врагами.

Они сидели в саду, под большим ореховым деревом. Взволнованный Спиридон гладил рукой свою густую бороду: он старался казаться спокойным, рассудительным, но это плохо ему удавалось.

— Вся история человечества — это непрерывная цепь кровопролитных восстаний, революций, войн. Но ни один переворот не принес людям счастья, — говорил он. — Одно рабство сменялось другим. Вспомни, Авель, слова Некрасова: «На место сетей крепостных люди придумали много иных…» Так было, так будет…

— Так было, но так не будет! — упрямо возражал Авель.

— Ты живешь на свете всего-навсего двадцать лет. А род людской существует тысячи, десятки тысяч лет, — твердил свое Спиридон. — И всегда были богатые и бедные, угнетатели и угнетенные. Видимо, этот закон лежит в самой природе вещей.

— Ты не прав, Спиридон! — горячился Авель. — Разве нельзя устроить жизнь справедливо? Сделать так, чтобы все были равны? Ведь и тебе тоже не по душе мир, в котором мы живем. Ты тоже хотел бы совсем другой, более справедливой жизни. Ты гораздо образованнее меня, ты больше знаешь. Ты знаешь историю, знаешь прошлое человечества. Но ты незнаком с марксизмом, вот в чем твоя беда.

— Эх, Авель! Милый мой Авель! Ты думаешь, что этот новый «изм» станет панацеей от всех зол. Сколько было на свете всяких других «измов». Буддизм, руссоизм… И Будда, и Христос, и великий Жан-Жак Руссо — все они хотели добра человечеству, все мечтали о справедливой жизни. Но если собрать всю кровь, пролитую за те идеалы, которые провозглашали они, в этом кровавом океане потонут все материки земли. А жизнь все равно движется по своим неизменным законам.

— Ты что же, не веришь, что жизнь может изменяться?

— Почему не может? Может. Непременно изменится. Но только тогда, когда изменится сам человек. Не мир надо менять, а себя.

— Тебя послушать, так выходит, что все великие революции не принесли с собой ничего нового.

— Как не принесли? — желчно усмехнулся Спиридон. — Ну конечно же принесли. Сперва отрубили голову королю Людовику, потом Робеспьеру, Сен-Жюсту, Дантону — А потом пришел Наполеон и водрузил иа свое чело императорскую корону. И все опять пошло по-старому. Бедняки работают, богачи пользуются плодами их труда.

— Женщина рожает своих детей в муках. А ты хочешь, чтобы новое общество, новый мир родились без мук, без кровопролития? Насилие, сказал Маркс, повивальная бабка истории. Ведь не станешь же ты утверждать, что Великая французская революция так-таки уж совсем ничего не дала Франции? Да и всему миру?

— Возможно, — уклончиво сказал Спиридон. — Не спорю. И возможно, будущая русская революция тоже принесет с собой какие-то добрые перемены для России. Но ведь то Россия! Она велика, необъятна. А ты бы лучше позаботился о нашей грузинской земле. Зачем тебе думать о судьбе всей Российской империи? Это первое… А второе… Лучше, брат мой, держись подальше от политики. Мой тебе совет: учись, честно служи своими знаниями людям, своему народу. Как сказал тот же Некрасов: «Сейте разумное, доброе, вечное…» Ей-богу, дорогой Авель, ничего лучшего ты не придумаешь…

Авель задумался. Он колебался, не мог решить, стоит ли быть откровенным до конца: уж очень обидным ему казалось то, что он хотел сказать Спиридону. Наверное, лучше было бы промолчать. Но он не удержался:

— Не обижайся па меня, если сможешь, — начал он. — Но я все-таки выскажу тебе все, что у меня на душе.

— Говори.

— Понимаешь, Спиридон, я не знаю, нрав ты или но нрав, говоря о будущем. Этого не знает никто. Человеку не дано заглянуть туда. Но я твердо знаю: всеми силами души я ненавижу тех, кто готов смириться с подлостью, с несправедливостью. По мне — лучше умереть, чем жить в рабстве. То, что эта жизнь такая, какая есть, и всегда была такой, — в этом ведь и наша с тобой вина. Вина всех, кто думает только о себе, о своем благополучии, о том, чтобы прожить свой век тихо, мирно, спокойно, не впутываясь ни в какие опасные предприятия, не рискуя головой… Да что там головой! Даже покоем своим не желая рисковать! Эх, брат, если бы все рассуждали так, как ты, — очень мудро, очень логично, очень здраво, — человечество и сейчас еще прозябало бы в каменном веке. В том-то вся штука, дорогой, что во все времена находились люди, которые не хотели мириться с установленным миропорядком. Бунтовали. Стремились куда-то. Это они изобрели каменный топор и колесо, и научились выплавлять металлы, и подумали впервые, что жизнь человека состоит не только в том, чтобы нажраться досыта да завалиться спать. Да, ты прав: их всех убили. И Спартака, и Марата, и Робеспьера, и Дантона. Но кто посмеет сказать, что эти люди зря прожили свою жизнь?

— Зря, не зря, но…

— Погоди! Дай уж я выскажу тебе все до конца. Ты привел мне стихи Некрасова, это хорошие стихи, я люблю их не меньше, чем ты. «Сеять разумное…» Что может быть прекраснее?.. «Да здравствует разум!» — сказал другой великий поэт. Но мне вспоминаются стихи еще одного поэта, быть может, не такого великого, как Пушкин и Некрасов, но сейчас, сегодня они больше говорят моему сердцу.

С трудом сдерживая волнение, дрожащим, срывающимся голосом он продекламировал:

— Оловянных солдатиков строем

По шнурочку равняемся мы.

Чуть из ряда выходят умы:

«Смерть безумцам!» — мы яростно воем.

Поднимаем бессмысленный рев,

Мы преследуем их,убиваем -

И статуи потом воздвигаем,

Человечества славу прозрев…

Господа! Если к правде святой

Мир дороги найти не умеет -

Честь безумцу, который навеет

Человечеству сон золотой!..

Авель умолк.

— Ну что ж, вот мы и поставили все точки над «и», — холодно сказал Спиридон. — Мой идеал — разум, а твой, стало быть, безумие?

— Лучше безумие, чем унылое, пошлое, постыдное благоразумие. От такого благоразумия недалеко до того, что на языке полицейских документов называется благонадежностью!

Это уж был удар ниже пояса. Спиридон вздрогнул от обиды.

— Ты хочешь меня оскорбить, — сказал он. — Но тебе это не удастся. Поверь, я не обиделся…

По тону его тем не менее чувствовалось, что он уязвлен до глубины души.

— Ты ослеплен и оглушен романтическим пафосом, — уже успокоившись, продолжал Спиридон. — Переубедить тебя мне, как видно, не удастся. Одно только скажу, и на этом кончим. Подумай, что стало бы с миром, если бы он состоял только из таких вот безумцев. Ты совсем забыл о миллионах простых людей, погруженных в заботы о хлебе насущном. Они не думают о высоких материях, не рвутся в небеса. Просто тянут свою лямку, растят детей, как говорится, возделывают свой сад. Они думают не о мифическом долге перед всем человечеством, а о реальных, насущных, повседневных своих обязанностях. Ты скажешь, что они живут, как слепые черви! Пусть так. Но это именно они тащат на себе тяжкий воз истории!

— Вероятно, ты прав. Я думаю, истории равно необходимы и те и другие, — примирительно заключил Авель.

Так закончился тот спор. Они не поссорились, конечно, но какой-то холодок отчуждения с тех пор между ними все-таки возник. Кто знает, растает когда-нибудь этот ледок или, напротив, все толще и непроходимее будет становиться разделяющая их ледяная степа?..

Лампа мигает, чадит, вот-вот погаснет: видно, кончается керосин. Авель прикручивает фитиль и задувает слабый огонек. В комнате темно. Но он долго еще не может уснуть, ворочается с боку на бок, вспоминая родной Цкадиси, отцовский дом, двор, сад, всех своих близких.

Из тетради Авеля Енукидзе

Ладо вдруг появился три дня назад. Я уже привык к его внезапным исчезновениям и почти не волнуюсь, когда он подолгу не появляется. Он пришел возбужденный, ликующий и чуть ли не с порога радостно сообщил мне, что в Баку приехал Красин. Когда я спросил его, кто это такой, он очень удивился:

— Как?! Ты не слышал про Красина? Леонид Борисович Красин — один из самых блестящих людей в русской социал-демократии. Можно сказать, одна из звезд первой величины. Он сидел в Москве в Таганской тюрьме, потом был сослан в Восточную Сибирь, а недавно переехал сюда, в Баку. Работает инженером на строительстве электростанции. Я с ним уже успел повидаться.

Ладо помолчал и, словно размышляя вслух, добавил:

— Вероятно, в самое ближайшее время ты, Авель, и другие наши товарищи переберетесь к нему. И все кружки наши туда переведем. Там будет надежнее, чем в городе: полиция лоб себе разобьет, пока выйдет иа ваш след.

Весть о приезде Красина сильно меня взбудоражила, У меня было такое чувство, что я на пороге каких-то важных событий, что начинается новый этап, может быть, даже новая эпоха не только в моей личной жизни, но и в жизни всей бакинской социал-демократии.

А сегодня Ладо появился вновь. Он как вихрь ворвался в мою комнатушку. Кивнул мне, словно мы расстались пять минут назад, и, заложив руки за спину, стая расхаживать из угла в угол, насвистывая какую-то веселую мелодию.

Я понял, что у него есть новости, и, судя по всему, хорошие. Но расспрашивать его ни о чем не стал. Хорошо изучив за время нашего знакомства его характер, и знал, что он не любит, когда его о чем-нибудь спрашивают: все, что нужно, расскажет сам.

Так и вышло. Пометавшись по комнате минуты три, он уселся на стул, положил руки на колени и объявил:

— Сейчас мы с тобой пойдем к Красину. У меня радостно забилось сердце.

— Прямо сейчас?

— Да, он нас ждет.

Я молча стал одеваться.

— По дороге заглянем на почту, — сказал Ладо.

— Зачем? — удивился я.

Ладо вскочил на ноги и опять начал мерить шагами мою тесную комнатушку. Да, давно уже я не видел его таким возбужденным, таким взволнованным.

— Я тебе не рассказывал про своего старшего брата? — спросил он.

— Нет, не рассказывал.

— Представь, у меня есть старший брат.

— Ну и что же? У меня тоже есть старший брат, — улыбнулся я.

— И чем же он занимается?

— Крестьянствует, — пожал я плечами.

— А мой старший брат, — торжественно объявил Ладо, — арендует земли на границе с Персией. Торгует помаленьку. И, как я полагаю, отнюдь не бедствует.

— Очень рад за него, — холодно сказал я, не понимая, с какой стати Ладо вдруг стал хвастаться передо мной коммерческими успехами своего братца.

— Я написал ему письмо. Хочешь, прочту? — продолжал Ладо.

— Прочти, — сказал я, чтобы не обижать его: по правде говоря, мне не терпелось как можно скорее отправиться к Красину, а семейная переписка братьев Кецховели меня не слишком интересовала.

— Так вот, слушай! — Ладо вынул из кармана сложенный вчетверо листок бумаги, развернул его и прочел: — «Дорогой мой, любимый брат! Я сейчас в Баку, живу по чужому, подложному паспорту. Полиция гонится за мною по пятам. Положение мое отчаянное. Мне до смерти надоела эта собачья жизнь, я искренне жалею, что не послушался в свое время твоего доброго совета, не бросил эти свои глупые игры в революцию. Но, как говорится, лучше поздно, чем никогда. Слава богу, я наконец опомнился. Решил навсегда покончить с этой бессмысленной и пустой нелегальной деятельностью, вернуться к нормальной жизни, поступить в университет. Но для продолжения учения нужны деньги, а у меня, как ты можешь догадаться, ни гроша, за душой. Чтобы начать новую жизнь, деньги нужны немалые. И тут все мои надежды только на тебя. Прошу тебя, помоги мне сделать хотя бы первые шаги на моем новом пути. Помоги, дорогой, своему заблудшему младшему брату. Когда встану на ноги, отплачу тебе с лихвой. Все верну. И вечно буду помнить твою доброту ко мне. Уверен, что ты не откажешь мне в моей просьбе. Заранее душевно благодарю тебя, твой несчастный брат Ладо».

В конце письма была сухая деловая приписка, в которой говорилось, но какому адресу и на какое имя следует прислать деньги.

Ладо сложил письмо, аккуратно спрятал его в карман и вопросительно поглядел на меня.

По правде говоря, я сперва ничего не понял. Но, глядя на лукавую улыбку Ладо, на веселые искорки в его глазах, догадался, где здесь зарыта собака. Само собой, Ладо и думать не думал ни о каком поступлении в университет, ни тем более о том, чтобы распроститься со своей революционной деятельностью. Этот «дипломатический ход» он придумал с одной-единственной целью: достать деньги на типографию.

Не могу сказать, чтобы это письмо Ладо привело меня в восторг. Если быть вполне откровенным, оно меня даже огорчило.

— Как же так? — растерянно сказал я. — Ведь он потом узнает, что ты его обманул.

Ладо расхохотался:

— Так вот, значит, что тебя заботит, парень? Других трудностей ты тут не видишь?

— Другие трудности сейчас меня действительно не заботят, — сухо ответил я. — Неужели ты не понимаешь, что это… как тебе сказать… ну, в общем-то, не нравится мне это…

— Ты хочешь сказать, что в этом моем поступке есть нечто аморальное? — перестав смеяться, спросил Ладо.

— Вот-вот, — обрадовался я точному слову. — Революцию надо делать чистыми руками. Святое дело несовместимо с обманом. Не нравится мне это, Ладо, — только и мог повторить я.

— Чепуха! — решительно отмел Ладо мои робкие возражения. — «Святое дело», «обман» — все это абстракция. А истина конкретна. Ты скажи мне прямо и ясно: кому-нибудь этот мой поступок нанесет конкретный ущерб?

— Безусловно, — сказал я. — Твоему брату. Узнав, что ты его сознательно обманул, он будет огорчен. Я даже думаю, что это будет для него большой душевной травмой.

— Пусть так, — согласился Ладо. — А теперь положи на одну чашу весов огорчение моего брата, а на другую — ту огромную пользу, которую паша типография принесет сотням угнетенных, несчастных людей. На одной чаше весов — один человек с его личными огорчениями, а на другой…

— Ах, Ладо! — горько вздохнул я. — Это уже пошла арифметика. А я говорю о другом. Человеческая порядочность не измеряется ни в пудах, ни в золотниках. И никакие весы тут не помогут.

— Будь по-твоему, пусть этот мой пример с весами неудачен, — согласился Ладо. — Но я убежден, что в сравнении с величием наших целей этот обман — мелочь. И я уверен, что рано или поздно мой брат поймет меня. Поймет и оправдает некоторую… ну, скажем так… недостаточную щепетильность моего поведения. Но по совести говоря, я не считаю свой поступок аморальным.

Вот если бы я пустился на обман ради себя. Скажем, хотел бы прокутить эти деньги, проиграть в карты… Тогда это было бы и впрямь аморально.

Логика Ладо показалась мне убедительной. Во всяком случае, я не смог найти аргументов, которые опрокинули бы эти его доводы. Но на душе у меня, как говорится, кошки скребли. Что-то во всей этой истории мне все-таки не нравилось.

Как бы то ни было, но спорить с Ладо я больше не стал.

— Сколько же он тебе пришлет? Все равно ведь на типографию не хватит.

— Он человек богатый, — сказал Ладо. — И добрый. Для родного брата скупиться не станет. Думаю, пришлет немало. А если нам не хватит, еще где-нибудь достанем. Не бойся, дружище Авель! Горы своротим, а достанем!

Я глядел на его восторженное, взволнованное лицо и постепенно заражался его одержимостью. «В самом деле, — подумал я. — Не все ли равно, откуда придут деньги? Главное, что у нас наконец будет своя типография!»

— Удивительный ты человек, Ладо! — искренне воскликнул я, обнимая его.

Не возвращаясь больше к обсуждению этой проблемы, мы пошли на почту и отправили письмо. Эта крохотная бумажка в запечатанном конверте унесла с собой все наши надежды, с нею были связаны отныне все наши мечты.

Покончив с этим делом, мы двинулись на Баилов мыс, к Красину.

Баиловский мыс, на котором акционерная компания «Электросила» развернула строительство электрической станции, лишь слегка вдавался в море, замыкая бухту, на берегу которой раскинулся город. Вода в бухте грязная, пахнет нефтью, какими-то гнусными отбросами. Но если спуститься с Баиловской горы к окончанию мыса, Впечатление такое, будто перед тобою раскинулось совсем другое море: вода чистая, прозрачная. Приморский курорт здесь бы строить, а не электростанцию! В такую прозрачную морскую гладь даже жалко сбрасывать землю. Однако ничего не поделаешь, пришлось. Гору срыли чуть ли не до основания, мыс удлинили на несколько десятков метров. Акционерному обществу нужна прибыль. А никакой курорт, даже самый фешенебельный, не принесет такой прибыли, какую должна дать электростанция. Электричество ведь нужно для нефтяных промыслов. Не так уж велик Баку — небольшой клочок земли на берегу Каспия. Но на этом клочке — огромная доля всех мировых запасов нефти. И едва ли не вся жизнь города подчинена добыче «черного золота».

Строительная площадка походила на развороченный муравейник. Она так и кишела людьми с тачками, носилками, лопатами, кирками. Какое смешение лиц, племен, языков и наречий… Вавилонское столпотворение, да и только! Население Баку и всегда-то было достаточно пестрым, разноязыким — грузины, армяне, татары, персы, греки… Но строительство электростанция привлекло сюда еще и русских, и украинцев, и лезгин, и абхазцев, и осетин. Даже непривычная слуху местных людей сухая, отрывистая речь англичан, датчан и немцев то и дело слышалась повсюду. Одних пригнала сюда горькая нужда, других — солидный заработок, который сулило им новое прибыльное дело.

Красин жил в небольшом деревянном домике на самой оконечности мыса: отсюда видна была вся строительная площадка, отсюда он мог наблюдать, как медленно возникают из хаоса четкие контуры грандиозного здания будущей электростанции, жилых домов, водокачки, других служебных помещений.

Наконец-то сбылась моя мечта: я познакомился с этим замечательным человеком. Это был высокий, стройный мужчина лет тридцати. Светлые рыжеватые волосы, молодые, веселые глаза. Однако, приглядевшись внимательнее, можно было разглядеть преждевременные морщинки у глаз. А когда он хмурился, глубокая поперечная морщина, точно шрам, пересекала его высокий лоб.

— Это Авель Енукидзе, о котором я тебе говорил, — просто представил меня Ладо.

И тут произошло нечто поразительное. Я знал — и не только из литературы, но и по собственному опыту, — что существует на свете такой таинственный, загадочный феномен, как любовь с первого взгляда. Но мне и в голову не приходило, что бывает и другое: то, что по аналогии можно было бы назвать дружбой с первого взгляда.

Едва только мы с Красиным взглянули друг на друга, едва обменялись первыми фразами, как я сразу же почувствовал себя удивительно легко и свободно, словно был знаком с этим человеком много лет. И не просто знаком, а соединен узами самой нежной и прочной привязанности, какая только может существовать между людьми.

Впрочем, я должен сказать, что нечто похожее я уже испытывал и раньше, но, правда, не в такой степени. Бывало, и раньше, знакомясь с каким-нибудь товарищем по работе, я очень скоро начинал вести себя с ним так, словно мы были давними друзьями. Как видно, ничто так не сближает людей, как общее дело. Ну и, разумеется, единство взглядов, общая любовь и общая ненависть.

Но с Красиным все это было иначе. Тут помимо естественной близости друзей-единомышленников возникла еще и чисто человеческая симпатия. Говоря проще, мы сразу понравились друг другу.

— Значит, так, друзья, — заговорил Леонид Борисович как о деле уже решенном. — Кружки мы переведем сюда, ко мне. Это будет хорошо во всех смыслах. Во-первых, здесь ваши товарищи будут в большей безопасности. Это главное. Но это еще не все. Я хотел бы всех ваших кружковцев взять к себе на работу. Мне нужны люди самых разных профессий. Кстати, товарищ Авель, не худо было бы и вам тоже со временем бросить железную дорогу и перейти на работу ко мне…

Поговорив немного о ближайших наших планах, мы отправились на строительную площадку. Здание будущей электростанции еще только возводилось. Но Красин, ни слова не говоря, повел нас вниз, в подвалы этого еще не достроенного здания. Ни о чем лучшем не приходилось и мечтать! Подвалы были сухие, просторные. Но путь в эти катакомбы лежал через такие лабиринты, столько там было причудливых лестниц, тоннелей и переходов, что никакая полиция туда не смогла бы проникнуть, даже если бы полицейских кто-нибудь и надоумил искать именно там.

Разумеется, подвалы были темные, неосвещенные. Но это нас не пугало. Осмотрев помещение, мы твердо договорились, что кружки из Балахан и Сабунчи переведем сюда. Здесь будем и занятия проводить, здесь же и склад литературы устроим.

5

Хитрость, придуманная Ладо, удалась как нельзя лучше. Его богатый брат расчувствовался, узнав, что он отрекся от своих былых заблуждений, и прислал ему ни много ни мало — целых двести рублей. Сумма эта намного превышала ожидания Ладо и Авеля. Вместе с деньгами брат прислал коротенькое, но очень трогательное письмо, в котором писал, что, если Ладо выполнит свое обещание и действительно поступит в университет, он будет и впредь регулярно оказывать ему денежную помощь.

Ладо и Авель были на седьмом небе. Пришедшие по почте двести рублей означали, что типография — это уже не зыбкая, расплывчатая мечта, а самая что пи на есть реальнейшая реальность.

— Двести рублей! Ого… Ты только представь, Авель, дорогой, какие дела мы тут развернем с этими деньгами! — говорил Ладо, в восторге хлопая друга по плечу.

Они сумерничали на квартире у Дмитрия Бакрадзе. На улице шел дождь: лило как из ведра. Но в комнате было тепло, даже жарко: так всегда здесь бывает при первом дожде — жар раскаленных от солнца каменных зданий ливень загоняет внутрь, в дома, в квартиры.

— Денег нам, пожалуй, хватит, — задумчиво сказал Авель. — Но…

— Что «но»? — запальчиво спросил Ладо. — Опять проповедь читать начнешь? Ей-богу, дорогой, тебе священником надо было стать, а не революционером.

— Нет, я совсем другое хотел сказать, — смутился Авель. — Пока у нас не было денег, нам казалось, что деньги — это все. Будут деньги, думали мы, и все уладится само собой. А теперь, когда деньги есть, я думаю, что трудностей будет еще ой-ой-ой как много!

— Какие трудности? О чем ты?

— Интересно, как ты себе представляешь, где мы достанем оборудование для типографии? Купим, да? Но ведь это же верный провал!

— Само собой, это все не так просто, — согласился Ладо. — Однако, что ни говори, деньги — это уже полдела. А что касается второй половины дела, ничего не поделаешь, придется опять кланяться в ножки товарищам из Тифлисского комитета. Безвозмездно пожертвовать нам печатную машину и шрифт они не смогли, а за деньги, я думаю, продадут.

Тут уж усомнился не только Авель, но и Дмитрий.

— Ну это еще бабушка надвое сказала, — скептически хмыкнул он. — Не так уж они богаты, наши тифлисские товарищи, печатными машинами и шрифтами. Письмо послать, конечно, можно. Но одновременно надо искать и другой путь.

На том пока и порешили.

6

Авель быстро, одним рывком сбросил с себя одеяло. В комнате было холодно, вылезать из теплой постели не хотелось, и он раз и навсегда избрал для себя этот способ: не нежиться по утрам, а сразу, как проснулся, словно с берега в ледяную воду. «Сегодня же куплю керосинку и запасусь керосином», — подумал он.

По мостовой били лошадиные копыта: извозчики развозили по городу пассажиров, прибывших с утренним поездом. Следом потянулись и пешеходы: сперва рабочие, торопящиеся на фабрики, потом гимназисты, а затем уже и служащие.

Авель шел быстро, обгоняя одного прохожего за другим. Он все еще дрожал от холода и хотел хоть таким нехитрым способом согреться. Ну а кроме того, ему предстояло прошагать не одну версту, чтобы добраться до мусульманского района, где жил Ладо.

Войдя в узкий дворик, он осторожно постучал в дверь маленького одноэтажного дома. На стук никто не отозвался. Сердце Авеля сжалось от дурного предчувствия. Он постучал еще раз, уже сильнее. Послышались глухие, шаркающие шаги. Наконец дверь приоткрылась, и в дверном проеме показалось сонное лицо Ладо. Выглядел он скверно: борода отросла еще больше, лицо было бледное, нездоровое, какое-то даже слегка припухшее — то ли со сна, то ли, напротив, от бессонной ночи. Но вот он улыбнулся, и оно вмиг преобразилось, помолодело: перед Авелем опять был прежний, веселый, никогда не унывающий Ладо.

— А ты прямо колдун, — сказал он. — Настоящий кудесник! Только я подумал, что мне надо немедленно тебя повидать, а ты уже тут как тут.

Авель оглядывал полутемную, сырую комнату, пропахшую плесенью, и думал, что Ладо должен срочно перебраться отсюда куда-нибудь в более благоустроенное помещение: здесь он непременно заболеет.

— Да ты не слушаешь меня! — тормошил его Ладо. — Подожди минуту, я сейчас приведу себя в порядок, и мы пойдем.

— Куда?

— В типографию Шапошникова.

— А что мы ему скажем? Кто мы такие? Зачем пришли?

— Что-нибудь придумаем.

Авель прекрасно понимал, что у Ладо созрел какой-то план. Зная характер друга, он не стал его ни о чем расспрашивать.

Солнце стояло уже высоко, но дул холодный, пронизывающий ветер. Пробирал до костей. Ладо надвинул шляпу низко на лоб, под мышку взял старый кожаный портфель, в руку трость. Он шел, чуть прихрамывая, налегая на трость всей тяжестью своего грузного, большого тела: сейчас ему можно было дать добрых пятьдесят лет.

Он любил менять свой облик. Когда позволяли финансы, менял костюмы. А после приезда из Тифлиса в Баку отпустил солидную бороду и усы, чтобы добиться как можно большего сходства с Давидом Деметрашвили, приметы которого значились в его новом паспорте. Деметрашвили был старше Ладо почти на пятнадцать лет. Жандармы же искали двадцатичетырехлетнего Кецховели.

Ладо вел Авеля самыми глухими и пустынными улицами, если же навстречу попадался прохожий, он сразу начинал говорить по-русски. Это тоже был один из излюбленных им способов конспирации.

На Каспийской улице перед домом № 30 Ладо остановился. Еще не доходя до дома, можно было услышать громыхание печатных машин: это и была типография Шапошникова.

Ладо придал своей шляпе более благообразный вид и, дав знак Авелю следовать за ним, важно вошел в кабинет хозяина. В широком кресле за большим письменным столом сидел полный, вальяжный человек лет шестидесяти. Он казался неповоротливым, даже ленивым, но маленькие умные глазки из-под кустистых седых бровей глядели цепко и остро. Внезапное появление незнакомых людей ничуть его не удивило: как видно, это было для него делом вполне обычным.

— Прошу садиться, — сделал он широкий приглашающий жест и, когда гости уселись напротив него, спокойно спросил: — Чем могу служить?

Ладо открыл портфель, достал из него какую-то картонку размером чуть меньше игральной карты и молча положил перед Шапошниковым. Тот так же молча стал ее изучать.

— Вы, стало быть, и будете господин Баазов? — спросил он, покончив с этим занятием.

— Да, — кивнул Ладо.

— И вы, стало быть, желаете отпечатать визитные карточки вот по этому образцу?

— Совершенно верно. Только, с вашего позволения, я хотел бы сам выбрать шрифт.

— Извольте. Сейчас мы спустимся в цех, и вы скажете, какой шрифт пришелся вам по душе. Заодно посмотрите образцы нашей работы.

Только тут Авель сообразил, зачем они сюда пришли. Визитные карточки на имя какого-то Баазова — это, разумеется, повод для того, чтобы проникнуть в цех, осмотреть печатные станки, и. выбрать тот из них, который был бы наиболее пригоден для их целей, чтобы потом заказать такой же.

Несколько минут спустя они уже ходили по наборному цеху, внимательно разглядывая шрифты. Ладо дотошно изучал литеры, стараясь как можно точнее определить на глаз их высоту и расстояние между ними. Авелю показалось, что тень недовольства легла на его лицо. Он вопросительно глянул на Ладо, стараясь понять, чем тот озабочен. Ладо быстро процедил сквозь зубы:

— Возьми горсть литер.

Поддерживая хозяина типографии под руку, он отвел его в сторону, оживленно о чем-то расспрашивая. Авель остался один. Взять горсть шрифта и спрятать в карман не составляло никакого труда. Но Авелю легче было провалиться сквозь землю, чем выполнить это приказание. Проклиная себя, он уже совсем было собрался сделать то, что ему велел Ладо, но рука словно одеревенела. Сердце отчаянно колотилось у самого горла. «Нет, нет, только не это!» — подумал он.

Ловко отвлекая внимание хозяина типографии, Ладо шепнул:

— Скорее!

— Не могу! — одними губами ответил Авель.

Ладо глянул на него таким взглядом, что Авель понял: придется переступить через это. Все было в этом взгляде: и отчаяние, и мольба, и жесткая властность, и молчаливая просьба не подводить его, не подвергать провалу так хорошо начатую операцию.

Делать было нечего. Улучив подходящую минуту, Авель сунул руку в один из ящиков и, зажав горсть свинцовых букв, не спеша опустил их в карман.

Ладо, глянув на пылающее лицо товарища, понял, что дело сделано. Пообещав Шапошникову прийти на другой день, чтобы окончательно договориться о заказе, он стал прощаться.

— Ну вот, Авель, — радостно потирая руки, сказал он, как только они очутились на улице. — Теперь мы измерим высоту литер, узнаем, какое расстояние должно быть между плитой и барабаном нашей печатной машины, и завтра же сможем заказать станок.

Авель мрачно молчал.

— Что, брат? — участливо спросил Ладо. — Сердишься?

Авель ничего не ответил. Ему не хотелось возвращаться к их давнему спору о морали и прочей, как частенько выражался Ладо, чепухе. Он боялся острого, злого языка своего друга: того и гляди, опять скажет, что лучше было бы ему пойти в священники, а не в революционеры.

Отрицательно помотав головой, Авель спросил:

— Как тебе пришла в голову эта мысль? Я имею в виду заказ на визитные карточки!

— Эх, друг мой! Не зря говорят: голь на выдумки хитра. Когда человеку приходится туго, он поневоле становится изобретательным. Ты не поверишь, но мне последнее время каждую ночь снится типография. В ушах все время стоит стук печатных машин. Сплю и вижу, как ложатся друг на друга пачки отпечатанных прокламаций…

Ладо шел быстро, подпрыгивая на ходу, словно малый ребенок. Он совсем забыл о том, что надо опираться на палку, изображая солидного пожилого человека. Приподнятое настроение его постепенно передалось и Авелю.

Через несколько дней на квартире Дмитрия Бакрадзе собралось человек шесть: помимо Ладо, Авеля и самого Дмитрия было еще несколько проверенных товарищей из грузинского революционного подполья.

— Станок заказан, — сообщил собравшимся Ладо. — Но оказалось, что стоить он будет гораздо дороже, чем мы рассчитывали. Во всяком случае, той суммой, которой мы располагаем, нам не обойтись. А ведь кроме станка потребуется еще много другого: шрифты, краска, бумага. И, наконец, главное: потребуется помещение, куда мы сможем поставить этот станок. Посему, друзья мои, я предлагаю снова послать кого-нибудь из наших товарищей в Тифлис с просьбой помочь нам.

— Тифлисцам самим приходится туго, товарищ Ладо, — сказал Виктор Бакрадзе. — К тому же они ведь один раз уже отказали нам в помощи. Не помогли, — значит, не могли помочь.

— Или не захотели, — поддержал его Дмитрий.

— Все это мне известно не хуже, чем вам, — холодно ответил Ладо. — Однако на сей раз товарищ, которого мы пошлем в Тифлис, не вернется с пустыми руками. Не далее как послезавтра, то есть в субботу, наш посланец должен быть уже там. Если у вас нет возражений, я предлагаю поручить это дело Авелю.

Авель смутился: такого поворота событий он не ожидал.

— А мы здесь до возвращения его из Тифлиса, — спокойно продолжал Ладо, — должны найти надежное помещение для типографии…

Из записок жандармского ротмистра Вальтера

Все стало ясно: Кунце меня предал. Это не кто иной, как он, предупредил таинственного Авеля. И птичка упорхнула. Упорхнула, можно сказать, в тот самый момент, когда я уже почти держал ее в руках.

Шеф был прав, черт возьми! Бестолковщина и ротозейство — это еще было деликатно сказано. Я просто шляпа! Самый настоящий болван, вот кто я такой!

Не скрою, у меня даже мелькнула мысль об отставке. Но потом мною вдруг овладел настоящий охотничий азарт. «Черта с два, — подумал я. — Сперва докажу шефу, что не такой уж я простак и разиня, каким показал себя в этой истории. А уж потом… потом можно и в отставку!»

Короче говоря, я твердо решил найти этого треклятого Авеля и тех, с кем он связан. Теперь я уже ждал очередного вызова к шефу не с робостью, а даже с некоторым нетерпением. Когда этот вызов последовал, я спокойно вошел в кабинет Минкевича и остановился перед его письменным столом, стараясь даже и виду не подать, что волнуюсь.

Минкевич просматривал какие-то бумаги и только кивнул мне: дескать, подождите минуту-другую. Я ждал. Наконец шеф оторвался от бумаг и вполне учтиво, я бы даже сказал подчеркнуто учтиво, вымолвил:

— Садитесь, пожалуйста, ротмистр.

Я сел.

Мне показалось, что в шевелюре шефа за эти несколько дней словно бы прибавилось седины. Да и взгляд его уже не сверкал веселым насмешливым огнем. Это был взгляд озабоченного и бесконечно усталого человека.

— По только что полученным мною надежным агентурным сведениям, — сухо начал шеф, — здесь, в Баку, скрывается небезызвестный Владимир Кецховели.

Я молчал.

— Надеюсь, вы помните, ротмистр, что некоторое время назад в этом же кабинете я сказал вам, что если Кецховели еще не прибыл в Баку, то в самое ближайшее время непременно здесь появится.

Я кивнул.

— Как видите, я не ошибся. Так вот, ротмистр. Господа из Тифлисского управления предписывают нам немедленно арестовать означенного опасного преступника. А?.. Каковы?.. Сами упустили его, а теперь хотят свалить это дело на нас. Ничего не скажешь, молодцы!.. Любители загребать жар чужими руками…

Минкевич набил трубку, закурил. Закрыв глаза, некоторое время сидел, пуская кольца дыма и о чем-то размышляя. Наконец заговорил вновь. На этот раз уже другим, менее официальным, почти дружеским, задушевным тоном.

— Теперь вы убедились, Вальтер, что эти мерзавцы, эти исчадия ада куда хитрее и ловчее нас с вами. Что ни говори, а мы до сего дня так и не смогли установить личность этого загадочного Авеля. Мало того, мы до сих пор не знаем, где они нынче собираются. А ведь наверняка же собираются… А?..

Я молчал. Шеф, как говорится, наступил мне на любимую мозоль.

— Так вот, — продолжал Минкевич. — Извольте перевернуть вверх дном весь город и перебрать всех находящихся в нем Авелей. Вы меня поняли? Всех до единого! И внимательно разберитесь в каждом из них. Быть может, хоть таким путем мы найдем того, кто нас интересует.

— Слушаюсь, господин полковник, — сказал я.

— Это первое. Далее… В нашем городе на «Электросиле» служит некто Леонид Борисович Красин. Личность сугубо неблагонадежная.

— За ним установлен негласный надзор, — заметил я.

— Усильте надзор, ротмистр.

— Слушаюсь.

— Надзор, — иронически проворчал Минкевич. — Много толку от этого вашего надзора…

— Попытаюсь пристроить служащим на «Электросилу» своего человека, господин полковник.

— Шпика? — сардонически спросил шеф. — С одним шпиком вы уже опростоволосились… Ну бог с ним. Кто старое помянет, тому, как говорится, глаз вон. Но сейчас, будьте добры, ротмистр, не вздумайте снова обмишулиться. Если Кецховели действительно здесь, в Баку, он наверняка установит связь с Красиным. Да и Авель этот тоже, я думаю, не останется в стороне. Ведь эти революционеры за версту чуют друг друга. Поэтому мой вам совет: не распыляйтесь, а сосредоточьтесь на «Электросиле», на Красине. Поверьте моему опыту: рано или поздно мы их всех там накроем.

Вернувшись к себе, я тотчас приступил к исполнению задания шефа. Не прошло и трех дней, как одного Авеля мы уже выявили: это был некий Авель Енукидзе, работавший паровозным машинистом в депо. Тот или не тот? Я составил секретный запрос и отправил его в Тифлисское жандармское управление; в самое ближайшее время должен был прийти ответ, говорит ли им что-нибудь фамилия Енукидзе. А пока, в ожидании этого ответа, я стал подбирать надежного агента, которого можно было бы направить на «Электросилу».

Один такой у меня был: некий Василий Исаев. Это был человек неопределенной внешности, неопределенного возраста, неопределенной национальности. При этом он владел несколькими ремеслами, свободно говорил на двух-трех языках. Изучив его досье и поговорив с ним с глазу на глаз, я решил, что лучшего кандидата на задуманную нами роль мне не найти…

Шеф принял меня немедленно. Выслушав доклад о том, что в Баку уже обнаружен один Авель и что мы срочно разыскиваем остальных Авелей, он одобрительно хмыкнул. Увидев, что он нынче в духе, я осторожно перешел ко второй части программы. Доложил, что агент для засылки к Красину мною подготовлен.

— Где он сейчас? — спросил Минкевич, спокойно выслушав характеристику Исаева.

— Здесь, господин полковник. Если позволите, я приглашу его войти.

Никогда не забуду этого зрелища. Исаев входил в кабинет шефа, словно пританцовывая. И в то же время он изгибался в льстивых поклонах, его узкое, неправильной формы лицо изображало высшую степень угодливости.

Минкевич предложил ему сесть. Уселся сам.

Исаев присел на самый краешек стула: казалось, он даже не сидит, а ловко балансирует в воздухе, изображая позу сидящего человека.

— Ротмистр Вальтер охарактеризовал мне вас как опытного, надежного агента, — проговорил Минкевич.

— Так точно, ваше высокоблагородие! — отчеканил Исаев. — Буду счастлив подтвердить справедливость этой высокой оценки.

— Можете считать, что такая возможность вам представилась, — милостиво улыбнулся шеф. — Я удостаиваю вас заданием величайшей важности и величайшей секретности.

Лицо Исаева изобразило самую крайнюю степень внимания и подобострастия.

— Ротмистр Вальтер, я полагаю, уже посвятил вас в суть дела? — осведомился шеф.

— Отчасти… То есть, — пугливо оглянулся он на меня, — да, разумеется, посвятил… Однако я был бы счастлив услышать из уст вашего высокоблагородия необходимые уточнения, добавления и, так сказать, нюансы…

«Рождает же природа этаких бестий!» — подумал я.

— Так вот, у нас, как вам, вероятно, уже известно, имеются сведения, что подпольщики собираются на «Электросиле» под покровительством инженера Красина. Вам надлежит явиться к этому господину и предложить ему свои услуги в качестве… Ну, вы там сами решите, в качестве кого… Затем…

Шеф выдвинул ящик стола, достал одну из размноженных нами фотографий Кецховели.

— Внимательно изучите лицо этого господина. Есть основания предполагать, что рано или поздно он непременно появится где-нибудь там, на вашем горизонте. Зовут его Владимир Кецховели. Впрочем, не исключено, что он живет под другой фамилией. Но для вас, я полагаю, не составит труда по этой фотографии опознать его.

— Так точно, ваше высокоблагородие. Ничего не может быть легче, — изогнулся в поклоне Исаев.

— Знайте, Исаев, — в заключение сказал шеф, — власти по заслугам оценят вашу службу. Ротмистр! — обернулся он ко мне. — Выдайте господину Исаеву авансом, так сказать, в счет будущих заслуг из моих личных секретных фондов единовременное вознаграждение в сумме… — Он сделал паузу. — Ну, скажем, тридцати рублей. В память о знаменитых тридцати сребрениках… — Шеф наклонил голову и встал, давая понять, что аудиенция окончена. Пятясь задом и поминутно кланяясь, Исаев покинул кабинет Минкевича. Я вышел следом за ним.

Исаев оказался не в пример ловчее и расторопнее прежнего моего агента. Не прошло и недели, а мы уже знали, что на «Электросиле» и впрямь собираются подпольщики. Исаеву удалось даже точно установить дни и часы их тайных сборищ: вторник и пятница, семь часов вечера.

Зато о Кецховели ему ничего выяснить так и не удалось. Тот словно в воду канул.

Как бы то ни было, конец ниточки мы уже держали в своих руках. На следующий же вторник мы подготовили операцию. Ровно в семь, как только подпольщики соберутся на свое тайное сборище, я с моими людьми появлюсь на «Электросиле»… Как будто осечки быть не Должно. На стене дома господина Красина уже пылают огненные слова: «Мене, текел, фарес!» Да, все взвешено, рассчитано, измерено. И тем не менее я был как в лихорадке. Ведь с этими господами революционерами никогда нельзя быть ни в чем уверенным до конца. В последний момент они всегда ускользают у тебя из рук. Совсем как рыбка, которая, казалось, уже на «крючке, ан глядь, сорвалась, и только серебристая спинка ее мелькает на гребне синей волны…

Во вторник в шесть часов вся моя группа была уже в сборе. Ждали Исаева. Наконец он явился и сообщил, что все в порядке: подпольщики собрались. Все они на «Электросиле». Он только точно не знает, где именно, в каком месте назначен у них сбор. Но отыскать их там, вероятно, не составит большого труда: в конце копцов, перешерстим все здание сверху донизу. Не иголка ведь в стоге сена, никуда не денутся.

Как сообщил нам Исаев, занятия подпольного кружка продолжались обычно не менее трех часов. Начать они должны были в семь. Я назначил операцию на восемь, чтобы захватить их, как говорится, тепленькими. Ровно в восемь я с пятнадцатью жандармами был у здания «Электросилы». Расставив караул у всех входов и выходов, я с несколькими жандармами вошел внутрь. Навстречу нам уже шел Красин. Держался он в высшей степени элегантно, как человек, принадлежащий к хорошему обществу. Во всяком случае, если бы не точные агентурные сведения, я никогда не принял бы этого респектабельного господина за революционера.

— Чем могу служить, господа? — сухо осведомился он.

Я объяснил, в чем состоит цель нашего визита, и предъявил секретное предписание, дающее нам право сделать обыск во всем помещении «Электросилы».

— Что ж, действуйте согласно полученным вами предписаниям, — пожал плечами Красин. — Вы пали жертвой чьих-то клеветнических измышлений. Однако я не стану вам препятствовать. Вы сами убедитесь в полной беспочвенности ваших подозрений. К сожалению, вы помешаете моей работе, но тут уж ничего не поделаешь…

Холодно поклонившись, он удалился. А мы приступили к обыску.

Не преувеличивая, могу сказать, что мы прошли шаг за шагом все здание. Обыск продолжался никак не менее четырех часов. Результаты оказались самыми плачевными: мы ничего не нашли. Никаких следов пребывания на «Электросиле» хотя бы одного постороннего человека.

Минкевич был в ярости. Но меня, по правде говоря, уже не так даже волновал Минкевич. В ярости был я сам. Такого полного и сокрушительного фиаско я не ожидал.

Первым моим побуждением было вызвать еще одну, более многочисленную группу жандармов и повторить обыск. Но я, слава богу, вовремя сообразил, что это было бы уж вовсе глупо. Если даже Исаев и не ошибся и подпольщики действительно собираются на «Электросиле», теперь, после нашего визита, они наверняка затаятся, на какое-то время прекратят свои сборища. Следовательно, самое правильное для нас тоже затаиться. Сделать вид, что мы поверил и Красину, на собственном опыте убедившись, что нас ввели в заблуждение.

Итак, мы сделали вид, что махнули рукой на «Электросилу». Три недели мы обходили владения Красина стороной, не приближаясь к ним ближе чем на версту. А между тем наш агент регулярно продолжал докладывать, что подпольщики не отменили своих занятий, что они продолжают встречаться каждый вторник и каждую пятницу. Точного места этих незаконных сборищ он установить, однако, не смог.

Три недели спустя мы все же решили произвести повторный обыск. Увы, результат был тот же.

Исаев свое дело сделал. Мы не сомневались, что сведения, полученные от него, соответствовали действительности. Но войти в доверие к подпольщикам, самому стать членом их кружка Исаеву не удалось. А по-видимому, только таким способом можно было точно установить таинственное место их постоянных встреч.

Надо было срочно искать другого агента.

7

Поезд от Баку до Тифлиса идет сутки. Пыхтит, не торопясь, останавливаясь и на больших станциях, и на маленьких, ничем не примечательных полустанках. Ползет по выжженным солнцем, облизанным ветрами пустынным местам, где, впрочем, пока еще кое-где пятнами лежит снег.

На остановках суета. Разноголосый и разноязыкий гомон. Тут можно встретить представителей самых разных племен и народов. Вдоль вагонов бегают дети, чуть ли не насильно всовывая в руки пассажиров крупные, алые, как пламя, гранаты, огромные, чуть ли не с арбуз величиной, яблоки, орехи, кишмиш и прочие сладости. Под открытым небом на жаровнях шипят сочные бараньи шашлыки. В вагоны их вносят прямо с пылу, с жару, а стоят они чепуху, не дороже хорошего яблока или горсти орехов.

На перронах — окурки, апельсиновые и мандариновые корки, скорлупа орехов. Горьковатый запах дыма, аромат обугливающегося на огне мяса, сладкий запах гниющих фруктов — все это образует причудливую и сложную гамму ощущений. А если к этому добавить целую какофонию звуков — из вагона в вагон то и дело ходят музыканты, играющие на тери и чианури, — кар-тина создается куда более яркая, оглушающе действующая сразу на все органы чувств.

Но многообразие звуков и запахов — только приправа к необычайной пестроте зрительных впечатлений. Такой разноликой, пестрой толпы, пожалуй, не увидишь больше нигде. Кого тут только нет: интеллигенты и мастеровые, купцы и крестьяне, лощеные франты и нищие в лохмотьях, фокусники и гадалки… И все это кипит, шумит, галдит, ссорится, мирится, плачет, ликует…

На станцию Акстафа поезд прибыл на рассвете. Из-за облаков выглядывало бледное, чахлое солнце. Утро было пасмурное, ветреное. Но здесь уже чувствовалась Грузия. У Авеля сильнее забилось сердце. Он не слышал оглушительного пения баяты, не ощущал сложной смеси запахов, заполнивших вагон. Мысленно он был в Тифлисе — городе своей любви, своей мечты…

— В Тифлисе сразу зайдешь в вокзальный ресторан. Там тебя встретят, — наставлял его перед отъездом Ладо, — Расскажешь подробно о наших делах, обо всех наших трудностях. Убеди их, что без типографии нам никак нельзя. Скажи, что место для нее есть, машина заказана. Будь настойчив. Уверен, что шрифты ты у них получишь. Но главное — не попадись! Ты меня понял? Не попадись, а то все у нас тут пойдет прахом…

Ехал Авель налегке, без всякого багажа: ведь завтра же он должен был отправиться назад. Если дело завершится успешно, в Баку на имя доктора Софьи Гинзбург пойдет телеграмма: «Везу медикаменты, встречайте». Телеграмму сразу передадут Ладо, тот непременно его встретит, и они прямо с вокзала отправятся на квартиру, где будет установлен печатный станок.

Поезд еще только замедлял ход, а Авель уже спрыгнул со ступеньки вагона на перрон. Вскоре он был на Вокзальной площади. Пройдя несколько шагов по прямой как стрела улице, ведущей к Куре, он приблизился к духану, о котором ему говорил Ладо. Убедившись, что за ним никто не следит, он вошел внутрь. Сразу его обдало теплом, аппетитными запахами, от которых слюнки текли. Только сейчас Авель почувствовал, как он проголодался: в дороге, занятый своими мыслями, он почти ничего не ел.

В дальнем углу за столиком сидели два парня. На столе — шашлыки, лаваш, кувшин с вином. Заметив вошедшего, один из парней поднял руку. Авель подошел к столику. Парень медленно встал навстречу, заглянул ему в глаза, подал руку, крепко сжал ее. Он был невысок ростом, худощав. Густые волосы почти совсем закрывали его лоб. Бледное, тронутое оспой лицо чуть ли не до самых глаз скрывала рыжеватая щетина. Это был Сосо Джугашвили: Авель уже мельком видел его однажды.

— Знакомься, — сказал Сосо, представляя Авелю своего товарища. — Это Сильвестр Джибладзе.

Авель подал руку широкоплечему, коренастому Джибладзе. Он сразу вспомнил похороны Эгнате Ниношвили, на которых Джибладзе говорил речь. Сильвестр улыбнулся:

— Очень приятно познакомиться. Прошу, присаживайтесь к нам.

Авель сиял пальто, перекинул его через спинку стула, сел.

— Пока суд да дело, — сказал Сосо, — накормим нашего гостя. Ведь он с дороги.

Подошел официант, и на столе появилась разная снедь: отваренное в соленой воде мясо кабанчика, шашлык… Все трое с аппетитом принялись за еду. Давно уже Авель не ел с таким наслаждением: еда в этом маленьком привокзальном духанчике была на редкость вкусная.

Сосо закурил. Кинув на Авеля цепкий взгляд, спросил:

— Как обстоят дела в Баку, товарищ Авель? Что поделывает наш Ладо?

— Ладо здоров, — ответил Авель. — Много работает. За время его пребывания в Баку сделано много. Но главное сейчас для нас — это типография. Собственно, из-за этого, как вы знаете, я и приехал.

— Знаем, — прервал его Джибладзе. — А что вы собираетесь печатать в своей типографии? Какая конкретно от нас требуется помощь?

— Деньги мы достали, — сказал Авель. — Но их едва хватит на приобретение печатного станка. А ведь нужны еще шрифты, краска. Надо платить за помещение, где будет установлен станок. Нет наборщика… Товарищ Ладо просит Тифлисский комитет оказать нам денежную помощь.

Сильвестр вопросительно глянул на Джугашвили. Тот молчал.

— У нас же у самих негусто с деньгами, — сказал Сильвестр. — Но мы вам, конечно, поможем. При одном условии.

Авель вопросительно на него поглядел: какие тут могут быть условия?

— При условии, — медленно повторил Джибладзе, — что вы будете работать под нашим руководством.

— Что это значит? — не понял Авель.

— Это значит, — неторопливо разъяснил Сильвестр, — что все печатное дело должно быть сосредоточено в одних руках, в руках Тифлисского комитета. Ваша типография будет как бы частью нашей тифлисской организации. Никакой автономии, никакого местничества. Руководящий центр — здесь, у нас, в Тифлисе. Если вы согласны на это, мы окажем вам не только денежную поддержку. Дадим литературу, пришлем в помощь печатников. Я думаю, товарищ Авель, вы не должны быть против такой постановки вопроса. В конце концов, мы ведь делаем одно общее дело.

— Что ж, — спокойно сказал Авель. — Я передам ваше условие товарищам в Баку. Однако, по правде говоря, я не думаю, что они согласятся.

— Передай, — вступил в разговор Джугашвили, — передай, что наша организация окажет вам всяческую, — он подчеркнул это слово, — всяческую помощь. Когда ты поедешь назад?

— Завтра. У меня тут еще дела.

— У тебя есть где остановиться?

— Да, у меня здесь много друзей. Перед отъездом я еще повидаюсь с вами.

Простившись с Джугашвили и Джибладзе, Авель вышел из ресторана и медленно побрел по улице. Ему хотелось побыть одному, подумать.

Нет, Ладо, конечно, ни за что не согласится на условие Тифлисского комитета. Да и Авелю это условие было не по душе. Что-то в нем было унизительное. «Мы делаем общее дело», — сказал Джибладзе. Так-то оно так… Но Ладо Кецховели не мальчик. Он опытный, зрелый революционер. Почему он должен ходить на помочах у тифлисских товарищей?

«Непременно повидай Вано Болквадзе, — вспомнил оп еще одно напутствие Ладо. — Вано был когда-то в моем кружке. Уж он-то нам в помощи никак не откажет».

Вот оно что! Значит, Ладо в глубине души был готов к тому, что разговор с тифлисцами не пойдет как по маслу. Во всяком случае, он больше рассчитывал на помощь своего старого друга Вано, чем на товарищей из комитета…

Вано Болквадзе жил на Мыльной улице. Авель ускорил шаг; теперь он уже не брел бесцельно по городу, вбирая всем своим существом его запахи, любуясь знакомыми, дорогими сердцу картинами. Теперь у него вновь была конкретная цель — срочная, неотложная.

Пересекая Воронцовский мост, он невольно подумал, что совсем неподалеку отсюда жила Этери Гвелесиаяи. Где-то она теперь? Может быть, дома? А вдруг вышла замуж? Мало ли что могло произойти за это время. Ведь за целый год он не написал ей ни одного письма. Что, если зайти?..

Нет, нельзя! Сперва дело. После того как он повидается с Вано, тогда…

А вот и Мыльная улица. Грязные, бедные дома… Где-то здесь. От улицы уходил в сторону узенький переулок. На стене углового дома Авель с трудом прочел выцветшую надпись: «Мыльный тупик». Именно тут и жил Вано.

Быстро отыскав нужный дом, Авель отворил калитку, прошел небольшой садик и приблизился к облупившимся дверям с ржавыми петлями. В дверь был вбит гвоздь, на который было наколото несколько листков бумаги. На этом же гвозде на нитке висел карандаш. На бумаге было написано: «Буду в семь. Вано». Авель сорвал листок с этой лаконичной запиской и на следующем листке написал: «Буду в восемь. Непременно дождись меня. Приехал из Баку».

Авель не был лично знаком с Вано Болквадзе и не был уверен, что тот знает его имя. Но он не сомневался, что упоминание о Баку сразу даст понять ему, что приехавший привез привет от Ладо Кецховели.

С темного неба медленно падали на землю крупные снежинки. Зима уже шла на убыль, но еще не хотела сдавать своих позиций весне. Было сыро и зябко. Авель глянул на часы: было около четырех. До восьми было еще далеко. Теперь он с чистым сердцем мог осуществить давешнее свое желание: заглянуть в дом Гвелесиани.

Александровский сад был пуст. Деревья стояли голые, одинокие, печальные. Ни души не было вокруг. А летом этот сад, бывало, не мог вместить всех, желавших прийти сюда. «Если мне встретится хоть один человек, пока я иду через сад, значит, она замуж не вышла», — загадал Авель. С жадностью стал он вглядываться в уходящую вдаль аллею. Ни души!.. И вдруг — о радость! — какой-то сгорбленный старик вышел из боковой аллейки, пересек главную аллею и скрылся, даже не взглянув на Авеля.

«Значит, не замужем!» — возликовал Авель. Он так поверил в придуманную им самим примету, что ни на секунду не усомнился в абсолютной ее точности.

Почти бегом ворвался он под сводчатую подворотню. Вот и широкий балкон, на котором летом, бывало, собиралась вся многочисленная семья Гвелесиани. Подымаясь по лестнице, Авель волновался так, словно в эту минуту решалась вся его судьба. Сердце билось тревожно и радостно. Затаив дыхание, он постучал в дверь. Звякнул замок, дверь приоткрылась, и нежнейший в мире голос произнес:

— Авель! Какими судьбами?!

«Не вышла! Не вышла замуж!» — мысленно ликовал Авель. Улыбаясь, он снял шапку, стряхнул с нее мокрый снег, снял пальто. Осторожно, как драгоценный хрупкий предмет, взял руку девушки, медленно поднес ее к губам.

Вот такая, как сейчас, застигнутая врасплох, в простом домашнем платье, не принаряженная, Этери была ему еще милее. За минувший год она словно бы выросла, во всяком случае, повзрослела. II тут вдруг такая тоска сжала сердце Авеля! Будь она проклята, эта его бродячая жизнь! Зачем только он пришел сюда, зачем разбередил старую, казалось, почти затянувшуюся рану. Может быть, даже лучше было бы ему узнать, что Этери уже замужем, забыла и думать о нем. Тогда он по крайней мере мог бы покориться своей печальной судьбе…

Он видел, что Этери тоже обрадовалась его внезапному появлению. Ему хотелось сказать ей какие-то нежные слова, но он не умел, не знал, как это сделать. Помявшись, спросил:

— Ты одна дома?

— Да… Мама на службе. Надя, Люба и Като гостят у дяди. Да и я тоже только что пришла.

— Като не вышла замуж?

— Нет.

— А я думал, что и ты тоже, чего доброго, уже замужем.

Она вспыхнула:

— У тебя каменное сердце!

Авель с необыкновенной остротой ощутил, что нет во всем мире для него существа более дорогого и близкого, чем эта девушка

— Прости, Этери, — смущенно сказал он. — Я пошутил. Хотя… По правде говоря, я и впрямь боялся…

Возникла неловкая пауза. Слышно было только тиканье маятника больших напольных часов да уютное мурлыканье кошки.

Наконец Этери решилась нарушить молчание. Присев на тахту, она жестом предложила Авелю сесть рядом и требовательно спросила:

— Ну-ка, расскажи, какие там у тебя дела в этом противном Баку? На время приехал или насовсем? Неужели нужно опять туда вернуться?

— Нужно, — сокрушенно кивнул Авель.

— Я ведь догадываюсь, зачем ты сюда приехал. Не иначе, с каким-нибудь секретным поручением от своих… Так оно и не прошло до сих пор — это твое детское увлечение?

— Увлечение? — переспросил Авель.

— Ну да. Мама говорит, что это обычная детская болезнь, вроде кори. Каждый юноша, говорит она, должен этим переболеть. Она мне так прямо и сказала: «Не бойся, Этери! Это ненадолго. Станет старше, остепенится… А когда понадобится семью кормить, вся эта дурь сама вылетит у него из головы».

Авель рассмеялся: очень уж уморительным показалось ему это объяснение. В то же время ему было приятно узнать, что в семье Гвелесиани обсуждали его жизненные планы, его будущее. Выходит, его судьба им небезразлична.

— Что я сказала смешного? — обиделась Этери. В глазах ее сверкнули слезы. — Бессовестный! За все время ни одного письма не прислал. Я думала, уж не случилось ли с тобой какого-нибудь несчастья!

Ее откровенность была так непосредственна, что Авелю стало стыдно. «Нет, — подумал он, — с такой девушкой нельзя хитрить».

— Постарайся меня понять, Этери, — серьезно начал он. — Я сознательно не писал тебе.

— Сознательно?..

— Да… Я не хотел напоминать о себе. Думал: чем скорее ты меня забудешь, тем лучше будет нам обоим.

— Почему? — в ее широко раскрытых глазах светилось такое неподдельное изумление и такая горькая обида, что он невольно взял ее руки в свои, крепко сжал их:

— Я не хотел, чтобы ты из-за меня страдала.

— О чем ты? — беспомощно сказала она.

У Авеля сжалось сердце. Почему он вынужден причинить боль этому открытому, бесхитростному существу? Но выхода не было: надо было договаривать до конца.

— Ты знаешь, на какой опасный путь я вступил. Вступил я на него сознательно, обдуманно. Нет, дорогая Этери, твоя мама ошибается: это не юношеское увлечение, я никогда не сойду с этого пути. У меня это не пройдет. Я не в силах смотреть равнодушно, как страдают люди, как они бьются в борьбе за право жить, как мучаются в поисках тяжкой работы, едва обеспечивающей им жалкий кусок хлеба. Я не знаю, что со мной будет. Может быть, я погибну в этой неравной борьбе. А ты молода, у тебя все впереди. Зачем тебе связывать свою жизнь с таким человеком? Я не могу тебе передать, как больно мне отказываться от тебя, ведь это значит навсегда отказаться от счастья. Но поверь, так будет лучше. Забудь меня, выходи замуж и… и будь счастлива…

Голос его задрожал.

Он не лукавил, не кривил душой. Он был сейчас предельно искренен. Но как же ему хотелось, чтобы Этери прервала эти его излияния и твердо сказала:

— Нет, Авель! Не надейся, что я тебя забуду. Ни за кого другого я все равно не выйду, а буду верно ждать тебя столько, сколько понадобится.

Но Этери молчала, потупив голову. Казалось, она вот-вот разрыдается. Впрочем, может быть, это ему только померещилось? Во всяком случае, когда она взглянула на него, в глазах ее не было ни слезинки. Вскинув голову, она высокомерно пожала плечами.

— С чего ты взял, — холодно сказала она, — что я страдаю? Кто тебе сказал, что я собираюсь ждать, пока ты обратишь на меня свое благосклонное внимание? У меня своя жизнь, у тебя — своя. Ты увлечен своей игрой в революцию, тебе некогда, — последнее слово она, не выдержав, язвительно подчеркнула. — Но у меня тоже свои дела. Поэтому, прошу тебя, не жди больше от меня никаких вестей. И сам, разумеется, более не утруждай себя какими-либо напоминаниями о своей особе.

Она встала, прямая как струна, и, повернувшись, быстро вышла в другую комнату. «Слишком быстро, — мысленно отметил Авель. — Боялась, что долго не выдержит такого тона. Эх, эх! Какой же я болван! Да разве можно так говорить с такой девушкой!» — казнился он.

Но не прошло и минуты, как Этери вернулась и, как ни в чем не бывало, вновь села рядом с ним на тахту.

Взяв в свою руку ее ледяную, бесчувственную ладонь, Авель покаянно произнес:

— Прости меня, Этери! Я хотел как лучше, как честнее. Если бы ты знала, как мне больно! Пойми, у меня тяжелая, опасная жизнь. Я хотел только одного: уберечь тебя… Хотел, чтобы ты не страдала…

Он готов был говорить еще и еще, только бы хоть как-нибудь ее успокоить, а Этери жадно впитывала каждую его фразу, и — он это видел — обида ее таяла, на душе у нее становилось все легче и легче. Минуту спустя они уже сидели рядом, взявшись за руки, как дети.

На улице смеркалось. Хлопьями падал снег, дул холодный, пронизывающий ветер.

— Может быть, ты меня немного проводишь. Я хочу сказать тебе еще два слова, — попросил Авель.

Когда они шли вдоль домов, Этери дрожала, то ли от холода, то ли от волнения.

— Я хочу, чтобы ты знала: ни одна женщина в мире мне не нужна. Только ты… Вот и все… А сейчас иди. Ты замерзла… Перед отъездом я непременно тебя увижу,

Он привлек ее к себе, поцеловал и быстро, не оглядываясь, зашагал прочь. Он вновь пересек пустынный сад, с наслаждением подставляя разгоряченное лицо холодному ветру. Будь у него время, он с удовольствием присел бы на садовую скамейку, чтобы дождаться, пока пройдет это странное состояние озноба во всем теле. Но надо было спешить к Болквадзе, ведь он сам назначил ему время встречи.

Поднявшись вверх на Мыльную улицу, он быстро отыскал теперь уже знакомый ему Мыльный тупик и дом Вано Болквадзе. Осторожно постучал в дверь. Она отворилась мгновенно, словно его уже ждали. Да так оно, вероятно, и было: Вано не только ждал его появления с минуты на минуту, но и наверняка увидал его из окна.

— Авель? — сказал он, — не столько спрашивая, сколько утверждая.

— Да, это я. Меня просил встретиться с вами товарищ Ладо.

— Знаю, товарищ Авель. Заходите. И о том, что вас послал товарищ Ладо, знаю, и о причине вашего приезда тоже догадываюсь.

В комнате было полутемно. На керосинке стояла сковородка, на которой вкусно шипело, распространяя аппетитный запах, поджаривающееся мясо. Из глубины комнаты навстречу Авелю поднялся долговязый юноша.

— Знакомьтесь, товарищ Авель, — сказал Вано. — Это Васо Цуладзе. С ним вы можете быть так же откровенны, как со мною. Снимайте ваше пальто, оно совсем промокло. Сейчас мы поужинаем, потолкуем, а потом на боковую.

— Но у вас тут и без меня тесно, — застеснялся Авель.

— Не беда. Как говорят, в тесноте, да не в обиде. Никуда мы вас отсюда не отпустим на ночь глядя. Как-нибудь переночуем.

— Спасибо, — улыбнулся Авель.

Удивительно легко и свободно чувствовал он себя с этими людьми, которых видел, в сущности, первый раз в жизни. Впрочем, лицо и плотная, коренастая фигура Вано Болквадзе были ему определенно знакомы: вероятно, он приметил его раньше на каких-нибудь многолюдных собраниях.

— Как Ладо? Здоров? Чем он сейчас занят? — с интересом спрашивал Вано.

— Спасибо, Ладо здоров. Как всегда, у него много разных замыслов. А вот дела… Дела наши, по правде говоря, не особенно хороши.

— Да, я знаю, — нахмурился Вано. — Мне уже известно, что комитет отказал вам в денежной помощи. Вернее, предложил ее лишь на определенных условиях. Но наши рабочие, бывшие члены кружка, которым руководил товарищ Ладо, решили сами собрать деньги для ваших нужд. И шрифт дадим. Пуда три…

— Спасибо, — только и мог вымолвить Авель.

— Вам вроде нужен наборщик?

— Верно, наборщика у нас нет.

— Я готов поехать с вами, — сказал Васо. — Печатное дело мне знакомо.

— Даже не знаю, как вас благодарить, — растроганно сказал Авель.

— За что? — удивился Васо. — Я давно мечтал работать вместе с товарищем Ладо. Для меня это радость.

«Какое все-таки чудо наш Ладо! — подумал Авель. — Как легко покоряет он людские сердца. Вот еще один человек, готовый пойти за ним в огонь и в воду. И ведь таких много!»

— И все-таки… спасибо вам, — сказал он. — Право, я даже не могу себе представить, как бы мы обошлись без вашей помощи.

8

До отхода поезда оставалось не больше часа. Авель успел только зайти на почту, чтобы отправить условленную телеграмму: «Везу медикаменты. Встречайте десятого. Нана».

«Интересно, кто она такая, эта Софья Гинзбург? — невольно подумал он. — И давно ли она знакома с Ладо?»

Убедившись, что, как бы он ни спешил, Этери повидать ему уже не удастся, он решил написать ей.

«Ради всего святого извини, — торопливо строчил он, — что не успел тебя повидать. Мне пришлось срочно уехать. Иначе поступить не мог. Эту записку пишу второпях, с вокзала. Опаздываю на поезд. Приеду, напишу большое письмо».

Он прекрасно понимал, что это коротенькое, не очень вразумительное и даже неподписанное письмецо не утешит Этери. И все-таки, когда оно было написано и опущено в почтовый ящик, у него стало легче на душе. Выйдя на вокзальную площадь, он нанял фаэтон и велел извозчику ехать на Мыльную улицу. К дому Болквадзе он подъезжать не стал, попросив подождать на углу квартала. Улица была пуста, но Авель все-таки не кинулся сразу к Вано, а не торопясь прошелся, делая вид, что ищет нужный дом, на самом же деле стараясь убедиться, что за ним нет «хвоста».

Вано ждал его у калитки.

— Цуладзе отыщет тебя на вокзале, — быстро сказал он. — Возьми хурджин и езжай, а я поеду другим фаэтоном.

Под тяжестью хурджина Авель еле устоял на ногах. Да, если бы не хурджин, вряд ли он дотащил бы такую тяжесть. Поверх хурджина Вано положил шоти-пури^[16].

…И вот снова тот же поезд, курсирующий между Тифлисом и Баку. Знакомые станции и полустанки, тот же гомон, тот же пестрый мусор и спертый воздух, та же теснота.

По мере того как поезд приближался к Баку, волнение Апеля усиливалось. Все вроде было проделано чисто. И тем не менее… Кто знает? А вдруг все-таки он не заметил, что за ним «хвост»? Вдруг на вокзале в Баку его встретит не Ладо, а жандармы? Или — еще того хуже — какой-нибудь шпик незаметно пойдет за ним по пятам и выследит, куда он тащит свою поклажу? Он погубит тогда не только себя, товарищей, но и с таким трудом начатое дело.

Поезд остановился у многолюдного перрона. Пассажиры и встречающие быстро смешались в одну радостно гомонящую толпу. Авель перекинул через плечо хурджин, взял в обе руки по саквояжу и, стараясь не сгибаться под невообразимой тяжестью своей ноши и, даже наоборот, изо всех сил делая вид, что поклажа его легка, вышел на платформу. И тут он сразу увидал Ладо. Тот был без бороды, тщательно выбрит. Но шляпа, как всегда, надвинута низко на лоб, воротник пальто поднят. Сразу отлегло от сердца. Опасность, конечно, еще не миновала, но присутствие Ладо как-то сразу его успокоило. Ладо, однако, не спешил подходить к нему. Он только глазами показал: иди, мол, за мною. И, не обращая больше на Авеля никакого внимания, не торопясь, вразвалочку двинулся в сторону вокзальной площади.

Вот они миновали здание вокзала, завернули в узенькую боковую улицу. Авель облегченно вздохнул: как будто все обошлось… Но Ладо по-прежнему держался так, словно ему не было никакого дела до этого приезжего с хурджином, перекинутым через плечо, и двумя саквояжами в руках.

Свернув к Балаханской улице, Ладо чуть прибавил шагу. Авель со своей поклажей еле за ним поспевал. Он давно взмок от напряжения и дышал как загнанная лошадь.

Население Балаханской было пестрым, разноплеменным, но в основном состояло из мусульман. Ладо нырнул в один из дворов. Авель последовал за ним. И, только войдя в дом и плотно закрыв за собою дверь, он поставил на пол саквояжи и скинул с плеч хурджин. Тыльной стороной ладони стер пот со лба и перевел дух.

Ладо стоял перед ним, сунув руки в карманы пальто, и, улыбаясь, разглядывал его так, как, вероятно, разглядывает свой холст художник, закончивший работу и весьма довольный творением своих рук.

Наконец, не выдержав, он взял Авеля за плечи, ласково потряс его, обнял и расцеловал.

— Ну, опасный революционер, рассказывай! Как съездил? С чем вернулся? Со щитом или на щите?

— Три пуда шрифта, да и еще кое-какие детали, — улыбаясь, ответил Авель.

— Ого!.. Бедняга… То-то я гляжу, ты еле стоишь на ногах. Ну, садись скорее, рассказывай… Впрочем, погоди… Оглянись сперва… Как?.. Нравится тебе здесь?

Авель оглядел комнату. Она была достаточно просторной и светлой. Соседей, как видно, не было никаких. А домик стоял в самой глубине двора, в достаточно укромном месте. Ничего лучшего нельзя было и придумать.

— Великолепно! — подытожил свои впечатления Авель.

— А теперь рассказывай. Как встретили тебя в Тифлисе?

— Хорошо встретили, — иронически ответил Авель, — Лучше некуда. Сразу объявили, что Тифлисский комитет окажет нам помощь только в том случае, если мы согласимся работать под их руководством.

— С кем ты говорил? — встрепенувшись, спросил Ладо.

— С Джибладзе и Джугашвили.

— Надеюсь, ты не согласился на это условие?

— Я ответил уклончиво.

— Понятно. Откуда же шрифт?

— Болквадзе, — односложно объяснил Авель.

— Так я и думал. Ну что ж, хорошо, что хоть Вано меня не подвел.

— Да, если бы не он, пришлось бы мне возвращаться несолоно хлебавши. А он сделал все. И шрифт дал, и деньгами обещал помочь: бывшие твои кружковцы взялись собрать. А кроме того, и помощь предложил: Васо Цуладзе приедет, будет работать наборщиком. Хотел вместе со мной отправиться, да я уговорил пока не торопиться.

— Молодец. Правильно, — одобрил Ладо. Он сидел на старом поломанном стуле и грыз ноготь, обдумывая сложившуюся ситуацию.

— Честно говоря, я все это предвидел, — заговорил он, встав со стула и легко пройдясь по комнате. — Ну что ж, так даже лучше. Не нужна нам помощь Тифлисского комитета. Обойдемся. Сами справимся… Они, видите ли, хотят нас контролировать… Каковы… Чтобы выкупить станок, нам не хватает еще ста рублей. Но если мои кружковцы обещали. — это дело верное. Стало быть, друг мой, придется тебе снова съездить в Тифлис.

— Кстати, я обещал Джибладзе и Джугашвили, что непременно увижу их перед отъездом. Я ведь так и не дал им окончательного ответа.

— Вот и отлично. Поблагодаришь и скажешь, что мы, слава богу, обошлись своими силами… Впрочем, если не успеешь с ними повидаться, я тоже не буду на тебя в обиде. На этот раз ты едешь уже не к ним, а к Вано Болквадзе. А вернешься вместе с Васо.

— Я так и думаю, — кивнул Авель.

— Да, да, он парень надежный. И печатник первоклассный. Типографское дело знает досконально.

Ладо развязал хурджин, заглянул в него.

— Сколько, ты говоришь, пудов?

— Три.

Ладо поднес раскрытую ладонь со свинцовыми литерами к глазам.

— Что это?! — вскрикнул он.

— Что такое? — испуганно спросил Авель.

— Э, парень! Да где были твои глаза?

Авель помертвел от страха. Что могло случиться? Ведь не подменили же ночью в поезде ему хурджин!

— Ты скажешь мне наконец в чем дело? — крикнул он.

— Шрифт! Ты только взгляни: он ведь весь перемешан! Знаешь, сколько времени понадобится, чтобы разобрать его! А у нас с тобой каждый час на счету.

— Ф-фу, — облегченно вздохнул Авель.

Он, естественно, даже и думать не думал о том, разобран шрифт или не разобран. До того ли ему было? Голова его была занята только одной мыслью: довезти бы все это до Баку в целости и сохранности. Но объяснять это огорченному Ладо он не стал. Сам должен понимать, каково ему там пришлось…

— Обиделся? — Ладо коснулся рукой его плеча. — Ну-ну, не обижайся. Знаешь ведь, что мне не терпится.

Авель сразу оттаял: вся его обида мгновенно прошла. Такой уж человек Ладо Кецховели, ничего тут не поделаешь! Его надо принимать таким, каков он есть. Ладо горяч, нетерпелив. Если он что-нибудь затеял, так уж вынь да положь! Самое невыносимое, самое нестерпимое для него — ждать. Каждая задержка, даже пустяковое препятствие на пути к поставленной цели кажутся ему чуть ли не катастрофой.

— Ты не представляешь себе, какая это каторжная работа! Придется убить на это дело несколько дней, — сказал Ладо, но уже совсем беззлобно, словно оправдываясь перед Авелем за свою горячность.

— Не беда. Сделаем, — улыбнулся Авель. — Если хочешь, сейчас же и начнем.

— Нет, брат. Не думай, что это так легко. А ты с дороги. Устал.

— Всю дорогу я только и делал, что спал. Отдохнул даже лучше, чем дома. Так что можешь на меня рассчитывать.

— Все-таки отдохни немного, а ночью займемся. Конечно, будь нас не двое, а, скажем, шестеро, это сильно ускорило бы дело. Но чем меньше людей будет появляться около этого дома, тем лучше. Надо соблюдать осторожность.

— Будь по-твоему, — кивнул Авель.

— Отдыхай, парень, а я пойду, — сказал Ладо. — Вернусь через часок-другой.

Оставшись один, Авель кинулся к хурджину, раскрыл его, достал горсть шрифта и внимательно стал его разглядывать. «Поди знай, — подумал он, — разобран шрифт или не разобран». Прикинув на глаз, сколько времени потребует разборка свинцовых буковок, он поневоле согласился с Ладо, что их и впрямь ждет каторжная работа.

В комнате постепенно темнело. И только когда в ней стало совсем темно, Авель почувствовал, как здесь холодно. В углу он разглядел керосинку, покрытую густым слоем пыли: видно было, что ею давно не пользовались. Авель встряхнул ее: так и есть, пустая!

Он прилег на топчан, покрытый старым вытертым ковром, закрыл глаза и отдался потоку беспорядочных мыслей. Завтра же надо будет непременно купить керосину, а то они с Ладо превратятся в сосульки. Сам Ладо об этом, конечно, не вспомнит. У него сейчас только одно на уме: скорее бы наладить станок, разобрать шрифт и начать печатать… Куда же, однако, он подевался, этот неугомонный Ладо?..

Авель и сам не заметил, как задремал. Разбудил его скрип двери. Он испуганно приподнялся.

— Лежи, лежи, — успокоил его приглушенный голос Ладо. — Отдыхай, время еще есть.

Сквозь сон Авель слышал, как Ладо раздевается, кладет на стол какие-то свертки. Потом звякнула жестянка, забулькала переливаемая жидкость. Шаркнула и зашипела спичка, зажегся огонь.

— Что это? — спросил Авель. — Что ты делаешь?

— Керосину купил, — ответил Ладо. — Нам ведь с тобой всю ночь работать, совсем пропадем от холода.

Он разжег керосинку, положил на нее кирпич, прикрутил фитиль. Затем долил керосину в лампу и тоже зажег её. В комнате сразу запахло жильем.

При мигающем свете лампы Авель разглядел на столе свертки с разной снедью.

— А это что? — спросил он.

— Как «что»? Еда. За этой проклятой работой ты скоро проголодаешься как зверь.

«Вот, значит, зачем он уходил», — растроганно подумал Авель.

— Ну а теперь за дело! — бодро сказал Ладо и высыпал весь шрифт из хурджина прямо на пол.

И вот они сидят на полу и разбирают шрифт: медленно, кропотливо. Буковку к буковке, знак к знаку…Час, второй, третий… Они делают это молча, не перебрасываются даже короткими фразами, чтобы не сбиться, не запутаться. Только иногда мурлычут себе под нос какой-нибудь незатейливый мотив.

Да, только теперь Авель по-настоящему понимает, почему Ладо так разъярился, увидав перемешанные литеры шрифта. При всем своем воображении он даже и представить не мог, какое противное и нудное это занятие и, главное, сколько времени и сил на него надо угробить. На рассвете они решили, что на первый раз, пожалуй, хватит. Оделись, заперли дверь и ушли на квартиру к Авелю — отсыпаться.

В полдень Авель, как всегда, отправился в депо. С Ладо они договорились встретиться вечером, чтобы ночью продолжить начатое дело…

Он шел на Балаханскую улицу, и на душе у пего было легко и спокойно. Но минувшая ночь давала себя знать. Болела шея: как-никак столько часов просидеть, согнувшись в три погибели. Горели и слезились глаза: им тоже крепко досталось. При тусклом свете коптилки пришлось пристально вглядываться в каждую литеру, чтобы не ошибиться, не спутать один типографский знак с другим. Ладо — тот неутомим. В нем говорит, бушует бешеная страсть, могучее стремление скорее завершить дело. Он словно вылит из стали. «Я тоже не должен даже виду подать, что устаю, что мне трудно», — твердо решил Авель.

Балахапская улица была темной, безлюдной. Тускло светились окна крохотных домишек; в каждом из них шла какая-то своя жизнь…

Свернув в переулок, Авель сразу узнал дом, в который вчера привел его Ладо. Снаружи он казался совсем нежилым. Окна были темные, даже крохотный луч света не проникал на улицу сквозь закрытые ставни. «Не может быть, чтобы Ладо еще не пришел», — подумал Авель. Леденящий страх сдавил его сердце: не случилось ли чего? А тут еще мимо Авеля вдруг промелькнула какая-то быстрая тень. Вглядевшись, он увидал женщину в чадре. Чтобы в такой поздний час мусульманская женщина одна вышла на улицу? Этого не могло быть! Что, если это переодетый сыщик?

На цыпочках, стараясь ступать бесшумно, с тревожно бьющимся сердцем Авель приблизился к дверям и постучал, как было условлено, один раз, потом, после паузы, еще два раза. Дверь отворилась как по мановению волшебной палочки. Ладо, весело потирая руки, ходил по комнате, стараясь не ступить ногой на гору еще не разобранного шрифта. В комнате было тепло, светло.

— Ты что такой встрепанный? Да на тебе лица нет! — удивился он.

— Перепугался, — признался Авель. — Смотрю, окна темные, — значит, тебя нет. А ведь мы твердо договорились, что ты придешь раньше.

— Окна темные, потому что я постарался их плотно завесить, дорогой Авель.

— А тут еще какая-то женщина в чадре. Что бы это значило, подумал я. В такой поздний час…

— О, это ничего. Это не страшно. Я забыл тебя предупредить. Эта несчастная женщина каждую ночь бродит тут одна, ни с кем не заговаривает. Сперва я тоже было заподозрил неладное, но потом, когда разузнал, в чем дело, успокоился. Ну что, брат? За работу?

Всю эту ночь, как и прошлую, они провели, сидя на полу, поджав под себя ноги, склоняясь головами почти до полу. Когда шея затекала, а ноги сводила судорога, они просто ложились на пол и продолжали работу лежа.

Так продолжалось ночь за ночью. Только к исходу четвертых суток дело было наконец доведено до конца. И тут как раз пришло время выкупать станок.

Решено было, что Авель завтра же отправится в Тифлис, чтобы привезти недостающие сто рублей. Вернуться он, как уже условлено, должен был вместе с Васо Цуладзе. Однако несколько дней подряд Авелю никак не удавалось отпроситься на работе, потом куда-то уехал Шапошников. Ладо был вне себя от ярости.

— Вот невезение! — чертыхался он. — Ну почему этого типографщика унесло по каким-то делам именно сейчас?

Каждый день Ладо являлся в типографию Шапошникова, как на службу. И наконец долгожданный день наступил — Шапошников вернулся, и станок, заказанный им якобы для нужд его собственной типографии, тоже прибыл.

9

К концу февраля в Тифлисе вдруг запахло весной. Два установились солнечные, теплые. Набухли почки на деревьях. Зацвел миндаль.

В горах таял снег. На Куре начался паводок, появились первые лодки. Трудно было даже вообразить, что всего неделю назад, когда Авель приезжал сюда в прошлый раз, стояла холодная, зимняя погода и с неба хлопьями валил мокрый снег.

Прямо с вокзала Авель отправился к Вано Болквадзе. Но у того тоже произошла какая-то заминка, отнявшая еще два дня. Но скоро все хлопоты были позади: деньги собраны, Васо Цуладзе, быстро завершивший все свои дела, тоже готов к отъезду.

Авель с изумлением взирал на этого медлительного, казалось бы, даже ленивого человека. Впечатление было такое, будто он пребывает в постоянной апатии: вялый, сонный, словно бы погруженный в спячку. «Нет, — подумал, глядя на него, Авель. — Так мы и за месяц не управимся. Надо будет пария подстегнуть…»

Но подстегивать Васо ему не пришлось. Цуладзе работал четко, как хорошо отлаженный механизм. А главное, был хозяином своему слову. Все, что он обещал, выполнилось неукоснительно, без каких бы то ни было опозданий и задержек. Если Васо обронил слово, даже просто так, вскользь, вроде бы даже ничего точно не обещая, можно было не сомневаться: все будет так, как он сказал.

И еще одна его черта поражала Авеля. Васо был человеком глубоких привязанностей, устойчивых привычек. Он вел строго размеренный, прочно устоявшийся образ жизни. И вот поди ж ты! С необыкновенной легкостью он выразил готовность кинуть весь этот свой налаженный быт, но первому зову перебраться в чужой город, где его ожидала совсем другая жизнь, отнюдь не сулящая ни покоя, ни хотя бы даже относительного благополучия. Жизнь опасная, полная ежечасного риска, требующая огромного напряжения всех сил — как физических, так а душевных…

Авель отправил телеграмму Ладо: выезжаем. Он знал, что нетерпеливому Ладо каждый день ожидания кажется годом.

И вот только теперь, когда все дела и хлопоты была уже позади, Авель решился наконец навестить семейство Гвелесиани.

— Куда это ты собрался на ночь глядя? — удивился Вано.

Авель смутился: он не ожидал от сдержанного Вано такого вопроса.

— Хочу повидать одну знакомую, — уклончиво ответил он.

И тут же поймал себя на мысли, что ему безумно хочется, чтобы Вано расспросил его: что за знакомая? Кто она? Уж не любовь ли тут? Он вдруг почувствовал, как тяжело ему таить в себе свои чувства к Этери, с какой радостью поделился бы он сейчас самыми сокровенными своими мыслями, надеждами, сомнениями… Нет, не совет ему был нужен. Ничьих советов он, пожалуй, слушать бы не стал. Просто до смерти захотелось ему высказаться…

Но деликатный Вано ни о чем расспрашивать не стал. Он лишь пожал плечами и проворчал:

— К ужину, я полагаю, тебя не ждать?

— Да нет, что ты. Я ненадолго.

— Ну смотри. Стало быть, я без тебя ужинать не сажусь.

Подходя к дому Гвелесиани, Авель заколебался: было уже довольно поздно. Прилично ли являться в семейный дом в такой час, да еще не предупредив заранее?..

Но едва только отворилась дверь и он переступил порог этого гостеприимного дома, чувство неловкости сразу исчезло.

Жизнь сестер Гвелесиани вовсе не была такой уж легкой и беспечной. Но в семье у них неизменно царила веселая, праздничная атмосфера. Отчасти это было связано с тем, что в этом доме постоянно звучала музыка. Все сестры прекрасно играли на гитаре, на рояле, все изумительно пели. А Авель, надо сказать, был с детства неравнодушен к музыке. Он чувствовал ее с какой-то особенной силой. Печальная мелодия легко нагоняла на него грусть, иной раз даже слезы невольно набегали на глаза. А веселая, страстная, живая музыка наполняла его душу восторгом, радостным, буйным ликованием.

— В тот раз обещал прийти и не пришел, — укорила его Этери.

— Зато сейчас хоть и не обещал, а явился, — отшутился Авель.

— Опять ненадолго? — спросила Надя.

— Завтра уезжаю, — ответил Авель, глядя на Этери, словно это она задала вопрос.

Этери нарочито безразличным тоном спросила:

— Когда поезд?

— Как всегда, в час.

— Так вы, стало быть, пришли отдать нам прощальный визит? — церемонно осведомилась мать.

— Да… Завтра уезжаю… Вот пришел… попрощаться…

Девушки стали уговаривать его остаться поужинать. Но он помнил, что пообещал Вано к ужину вернуться. Откланявшись, Авель вышел в переднюю. Этери выскользнула вслед за ним.

— Твоя мать со мною сегодня как-то подчеркнуто холодна, — сказал Авель, когда они остались одни.

— Тебя это удивляет? — насмешливо спросила она.

— Завтра поговорим, — шепнул Авель. — Приходи в одиннадцать в Александровский сад.

Этери только вздохнула в ответ. Быстро поцеловав ей руку, Авель убежал…

— Смотри-ка, впрямь вернулся! — хмыкнул Вано при виде своего позднего гостя. — А я, признаться, уже и не рассчитывал…

Стол, уставленный незатейливой снедью, к которой Вано даже не прикоснулся, между тем свидетельствовал об обратном.

Поужинав и наговорившись всласть, они легли спать.

Всю ночь Авель ворочался с боку на бок. То засыпал, то просыпался, снова засыпал. Во сне одна картина сменялась другой. То перед ним возникал рассерженный Ладо с горстью неразобранного шрифта:

— Где были твои глаза, парень?! — гневно восклицал он.

То вдруг являлась надменная мать Этери Гвелесиани.

— Так вы, значит, решили отдать нам прощальный визит?

Проснулся Авель поздно, но ощущение у него было такое, словно он всю ночь не смыкал глаз.

Наскоро перекусив, он помчался в Александровский сад. С Васо он договорился встретиться за пятнадцать минут до отхода поезда прямо на вокзале.

Улицы были немноголюдны, хотя время, как казалось Авелю, было уж не такое раннее. Спросив у прохожего, который час, он с удивлением узнал, что еще нет и девяти. А ему-то казалось, что он уже опаздывает. «Глупец! — выругал он себя. — Я ведь мог назначить ей свидание на два часа раньше. Целых два часа лишних мы могли быть вместе!»

Но теперь уж поправить дело было нельзя. Медленно двинулся он пешком вдоль Михайловского проспекта. Зацокали лошадиные копыта: в сторону Александровского сада один за другим спускались фаэтоны. В передний фаэтон были запряжены белые лошади: то был свадебный поезд. Вслед за фаэтонами неторопливой рысью процокали офицеры верхом на тонконогих гнедых конях. Судя по всему, жених принадлежал к офицерскому сословию. Из всех дворов выходили на улицу люди. Балконы домов тоже заполнились любопытными. Со стороны Сионского собора доносился звон колоколов. Да, не иначе там нынче должен был венчаться кто-то из сильных мира сего.

Авель успел разглядеть невесту. Она стыдливо опускала глаза, прикрывая их длинными темными ресницами. Невольно Авель сравнил ее с Этери и, не раздумывая, отдал предпочтение избраннице своего сердца. Тем не менее, глядя на праздничный кортеж, он завистливо подумал: «Счастливцы!»

Над головой раздался девичий смех. Оглянувшись, Авель увидал трех девушек, стоящих на балконе. Опираясь на балконные перила, они весело смеялись. Неужели над ним? Ну да, конечно, над ним. Над кем же еще… И глупый же, наверное, был у него вид… Улыбнувшись, он помахал им рукой. Они снова засмеялись, но тут же, застеснявшись, ушли с балкона в глубину комнаты. Чья-то жизнь, радостная, праздничная, промчалась мимо. И вновь его окружала обыденная, тусклая повседневность.

К Александровскому саду Авель пришел все-таки на полчаса раньше, чем они с Этери условились, и поэтому он решил пойти к Куре. На Воронцовском месту он остановился, облокотился на перила. Но Авель глядел не на воду. Взор его был устремлен туда, где в ясном свете солнца хорошо была видна крепость Нарикала и Метехская тюрьма. Он невольно задумался о тех, кто сейчас томится в ее мрачных застенках. Мысли эти были связаны с событиями, происшедшими в августе прошлого года; о них и поныне говорил весь Тифлис. Слухи об этих событиях, конечно, докатились и до Баку, но в самой общей форме. А вчера Вано Болквадзе рассказал ему про них со всеми подробностями.

Первого августа во всех цехах депо и в Главных мастерских города была прекращена работа. В забастовке участвовало около четырех тысяч рабочих. Руководил забастовкой Тифлисский комитет РСДРП. Вано с восторгом рассказал Авелю про врача железнодорожной больницы, который мужественно оказывал помощь всем, пострадавшим во время стычки с полицией, а потом передал членам стачечного комитета триста рублей в фонд бастующих. Деньги эти были отданы семьям арестованных рабочих. А арестованных было немало; около восьмисот человек. Половину выслали из Тифлиса но этапу, а многие до сих нор томятся за толстыми стенами Метехского замка, куда не проникают ни лучи солнца, ни запахи ранней весны. Они оторваны от жизни, заживо погребены в этом каменном мешке.

Авелю невольно вспомнились неведомо кем сложенные стихотворные строчки:

Распроклятая губернская тюрьма!

Вечно ль будешь над Курою ты стоять?

Пусть оставит тебя божья благодать,

Пусть поглотит тебя адской ночи тьма!

Кинув последний взгляд на мрачные, потемневшие от времени стены Метехского замка, Авель медленно побрел к Александровскому саду. В это время там было малолюдно: лишь немногие скамейки заняли дремлющие старики да оживленно переговаривающиеся старухи. Авель сел на пустую скамейку, устремив пристальный взгляд на садовые ворота, чтобы не пропустить Этери. Ждать пришлось недолго. Он узнал ее издали, гораздо раньше, чем она увидела его. При взгляде на ее бледное, грустное лицо у него заныло сердце. Он встал и быстро пошел ей навстречу.

— Здравствуй! — окликнул он ее.

— Доброе утро, — улыбнулась она. Но улыбка ее была печальна. — Ты непременно должен ехать?

— К сожалению, да.

— А вчера ты говорил, что еще точно не знаешь. Сказал: неизвестно, может быть, еще и не поеду.

— Ты ошибаешься, Этери. Я этого не говорил.

— Ну что ж. Нет так нет. Проводить тебя?

— Это было бы прекрасно! Хочешь, возьмем извозчика? Или поедем конкой?

— Я предпочитаю пойти пешком. Времени у нас довольно.

Авель обрадовался: и в самом доле, что может быть лучше? Они пойдут пешком и по пути все обсудят. Но с чего начать? Как бы все снова не испортить…

Он все придумывал, как повести разговор, такой важный для них обоих, но, как назло, в голову ничего не приходило.

К счастью, Этери сама пришла ему на помощь.

— Скажи, Авель, только честно, — взглянула она ему в глаза. — Ты сам доволен той жизнью, которую для себя выбрал?

Вон оно что! Он так и знал… Ну что ж, поскольку этого разговора все равно не миновать, будь что будет! Он не станет хитрить, дипломатничать…

— Хорошо, — медленно начал он. — Я скажу тебе правду. Моя личная жизнь, — он сделал ударение на слове «личная», — конечно, далека от идеала. Я живу бедно, мне многого не хватает. Особенно горько мне, что я редко вижу тебя. Ведь наши встречи, такие случайные, такие короткие, — это самые счастливые, самые радостные минуты моей жизни…

Этери вспыхнула и подняла на него сияющие глаза.

— Но, — сказал Авель, и радостное сияние ее глаз сразу угасло, — человек живет на свете не для одного себя. Какой-то древний мудрец, не помню кто, сказал: «Если я живу только для себя, то зачем я?»

— Я не понимаю, Авель, — беспомощно сказала Этери. — Это все слишком сложно для меня. Ты говоришь, что я нужна тебе, что встречи со мной делают тебя счастливым. И я чувствую, что ты не обманываешь, что это и в самом деле так… И в то же время ты уходишь от меня. Куда? К кому? К этим рабочим, которым ты решил посвятить свою жизнь? Неужели они тебе дороже меня, дороже нашегосчастья?

— Разве дело в том, что я люблю рабочих больше, чем, скажем, мещан или лиц духовного звания? Просто я ненавижу несправедливость. Я стою за рабочих, потому что они обездолены, угнетены. Я сочувствую всем униженным и оскорбленным, как назвал их великий русский писатель Достоевский. Но мое отношение к рабочим продиктовано не только эмоциями, не только естественным чувством справедливости. Я убежден, я в это верю, нет, мало сказать — верю, я это твердо знаю: рабочим принадлежит будущее. Им самой историей предназначена великая миссия навсегда покончить с такой жизнью, когда один человек угнетает другого.

— Почему именно им? Всегда так было, всегда так будет.

— Да, так было. Но больше не будет… Понимаешь, Этери… История — это не цепь случайностей. Она движется по своим законам. И главный закон истории состоит в том, что именно рабочие и именно в наш век создадут на земле царство справедливости.

— Рай на земле? Ты в это веришь?

— Да, верю, — твердо ответил он.

Этери задумалась.

— У каждого своя вера. И твоя вера не хуже всякой другой… Одного я не могу взять в толк, почему этот рай на земле должны устроить именно эти твои рабочие?

— Потому что больше его некому устроить… Да, кстати, что это ты все время в таком тоне говоришь о рабочих? Чем, скажи на милость, они тебе не угодили? Они живут такой страшной, такой тяжелой и беспросветной жизнью… Они задавлены не только вечным трудом, не только нищетой, но и темнотой, невежеством. Но, Этери, они отзывчивы и честны. Я ведь сам живу среди рабочих, я знаю их…

Этери повела себя неожиданно. Она вдруг взяла его под руку, прижалась к нему всем телом, словно отдаваясь его защите, и прошептала:

— Сама не знаю, что ты со мной сделал. Ты так глубоко ворвался в мое сердце, что даже мать моя не сумеет теперь ничего с этим поделать.

Авель не нашел, что ответить. Он только крепко прижал Этери к себе. Так они и шли по улице, как бесконечно близкие, навеки родные люди.

— Пока я еще не умею думать, как ты. Не все, что ты говоришь, я понимаю. И не все из того, что понимаю, кажется мне правильным. Но я научусь. Честное слово, научусь.

Вот и вокзал… Пестрая толпа людей, крики извозчиков, свист и шипение паровоза… Но они шли по вокзальной площади, а потом по перрону, никого и ничего не замечая, словно отделенные какой-то незримой стеной от всего мира.

Последнее пожатие рук, последний прощальный поцелуй, сладость которого он будет помнить всю жизнь… Вот и все… Поезд трогается. Авель, стоя на подножке и держась рукой за поручень, другой рукой машет, машет изо всех сил… Машет даже тогда, когда перестает различать Этери в толпе провожающих. И она тоже машет, машет своей тоненькой ручкой. Уже давно скрылся из глаз последний вагон, уже почти совсем опустел перрон, а она все стоит недвижимо на том же месте, где только что стояли они вдвоем, и машет вслед поезду, уносящему ее возлюбленного.

10

Еще в январе Ладо узнал, что за границей — кажется, в. Лейпциге — стала выходить общерусская нелегальная; марксистская газета «Искра». Знал он наверняка, что газета эта уже попала в Россию. Но, как ни старался, ему все не удавалось заполучить ни одного экземпляра. И вот наконец — это было как раз в тот день, когда Авель выехал в Тифлис, — ему посчастливилось раздобыть первый номер. Сунув сложенный в несколько раз тоненький газетный лист за пазуху, он решил отправиться в комнатушку, которую снимал Авель (ключ от нее всегда был у него), чтобы там без помех изучить эту газету, о которой он так много слышал. Чувства, которые он при этом испытывал, можно было сравнить с ощущениями изголодавшегося человека, раздобывшего кусок хлеба и мечтающего поскорее уединиться, чтобы утолить своп голод. Запершись изнутри, Ладо жадно впился в газетный лист, уже слегка потершийся на сгибах. Первый номер «Искры» вышел, оказывается, еще в декабре: на нем стояла дата — 11 декебря 1900 года.

«Из искры возгорится пламя!» Ответ декабристов Пушкину», — прочел Ладо, и сердце его затрепетало при мысли о том, что это давнее, полузабытое пророчество начинает сбываться: тому порукой вот эта газета, и Красин, который дал ему ее, и он сам, Ладо, вся его работа здесь, в Баку, его мечта создать нелегальную типографию, чтобы раздувать этот огонь, это пламя, разгоревшееся из крохотной искры, вспыхнувшей во мраке самодержавной николаевской России три четверти века тому назад.

Особенно сильное впечатление произвели на Ладо три статьи, напечатанные в этом номере: «Китайская война», «Раскол в заграничном союзе русских социал-демократов» и передовая, которая называлась «Насущные задачи нашего движения». Они резко отличались от других материалов номера простотой изложения, конкретностью, кристальной ясностью мысли. Во всех трех явно чувствовалась одна рука. (Впоследствии Ладо узнал от Красина, что впечатление это его не обмануло: материалы был» написаны Владимиром Ульяновым — тем самым Ульяновым, которого Ладо знал под именем Тулина. Ульянов, как объяснил ему Красин, формально был одним из редакторов «Искры», но, по существу, главным руководителем редакции, идейным вдохновителем газеты, ее душою.)

Прочитав весь номер, что называется, от корки до корки, Ладо вновь принялся штудировать передовую. В ней говорилось о необходимости создания твердой, хороню организованной марксистской рабочей партии. Без такой партии, говорил автор статьи, рабочий класс не сможет осуществить свою историческую миссию: освободить себя и всех угнетенных от политического и экономического рабства.

Ладо пришел в необыкновенное волнение. Да, будь у пего типография, он знал бы, что ему необходимо сделать в самую первую очередь: он бы перепечатал эту статью, размножил ее как прокламацию и стал распространять, чтобы ее смогли прочесть не только ближайшие его сподвижники и даже не только кружковцы, но все мало-мальски сознательные рабочие.

Черт побери! Как, однако, затянулось дело с типографией! Как долго они там копаются, Авель и Васо! Когда же придет от них долгожданная телеграмма…

С этой минуты Ладо, сжигаемый нетерпением, стал заглядывать на почту по нескольку раз в день. И вот это долгое — вернее, казавшееся ему долгим — ожидание кончилось. Телеграмма пришла! А на другой день он уже встречал Авеля и Васо на вокзале.

Ладо равнодушно скользнул взглядом по лицам друзей и сразу же стал пристально вглядываться в других пассажиров, а потом весьма правдоподобно изобразил разочарование, стараясь создать впечатление, что тот, кого он пришел встречать, почему-то не приехал.

Молча переглянувшись, они порознь прошли до конца перрона, вышли на вокзальную площадь и так же проделали весь путь до дома. Только оставшись одни, дали волю своим чувствам.

Ладо крепко стиснул Васо Цуладзе в объятиях, расцеловал его, потом, взяв его руки в свои, долго тряс их, любовно оглядывая старого товарища.

— Ну и возмужал же ты, бичо!^[17] Ну и возмужал!

В Тифлисе, когда они работали вместе, Ладо называл его этим ласковым прозвищем, хотя и тогда тот уже был далеко не мальчик. Васо смущенно улыбался, глядя на заросшее бородой лицо Ладо, с которого даже радостная улыбка не могла стереть всегдашнего его выражения одержимости и упрямства.

Ладо относился к Васо с отцовской нежностью, как к младшему. В то же время он твердо знал, что на этого юношу можно положиться во всем. Васо был надежен и тверд как скала. Работящ как вол. К тому же типографское дело он знал как свои пять пальцев. У него все так и горело в руках. Без преувеличения можно было сказать, что он один стоил троих первоклассных работников.

— Ну? — спросил Ладо, когда первая волна дружеских чувств улеглась. — Что нового в Тифлисе? Как там наши товарищи поживают?

— Что в Тифлисе? — пожал плечами Васо. — Вроде бы пока ничего особенного.

— Пока? — засмеялся Ладо. — Стало быть, новостей нету, но, судя по всему, они ожидаются?

Васо промолчал. Выждав немного, спросил:

— А вы? Как вы тут живете?

— Живу как зверь, — невесело усмехнулся Ладо. — Каждый день чую за собой погоню. Но ничего. Авось не поймают… Ну а ты что скажешь, друг любезный? — обернулся он к Авелю, который, усевшись на тахте, стащил с себя сапоги и с наслаждением шевелил затекшими пальцами. — Судя по всему, ты собой доволен. Давай, рассказывай: что удалось сделать?

— Да почти все, о чем говорили. Привез деньги. Кое-что из оборудования для типографии. Ну и прокламации тоже, чтобы было что печатать.

— И прокламации? Это хорошо. Хотя у нас и без прокламаций есть что печатать. Погляди сюда! — он кивнул на подоконник, где беспорядочной грудой были свалены книги и брошюры. — Нет, нет! Не сверху, а в самом низу, под ними!

Авель, недоумевая, разглядывал давно и хорошо известную ему литературу.

— Да вот же! — нетерпеливо воскликнул Ладо, достав из пачки книг сложенный в несколько раз газетный лист. — Это «Искра».

— «Искра»?! — Авель взволнованно запустил руку в рассыпавшиеся густые каштановые волосы. Бережно развернул он стершуюся на сгибах, захватанную множеством рук газету. Он давно уже слышал об «Искре», давно мечтал увидеть ее, потрогать собственными руками. Взгляд его мгновенно охватил всю газетную страницу, жадно обежал заголовки статей и коротких корреспонденции.

— Потом прочтешь внимательно, — остановил его Ладо. — А сейчас нам с тобой надо поговорить о самом неотложном. Сегодня вечером мы должны забрать основную часть печатной машины. Кое-какие детали уже здесь, а сам станок перевезем сегодня.

— Сегодня? — удивился Авель.

— Непременно сегодня. Как только стемнеет. Сколько денег вы привезли?

— Сто рублей.

— Негусто. Но выкупить станок хватит. Всего ведь нужно триста.

Авель внимательно всмотрелся в Ладо и только теперь разглядел как следует его похудевшее, обострившееся лицо, запавшие, лихорадочно блестящие глаза.

«Голодает, — подумал он. — Целый месяц таскает в кармане двести рублей и не потратил на себя ни копейки. Боялся, что не хватит расплатиться. И, между прочим, как в воду глядел. Что бы делали мы сейчас, но будь у нас этих трех «катенек»^[18].

У Авеля защемило сердце от внезапного прилива нежности к Ладо, к этому необыкновенному, одержимому, воодушевленному одной идеей человеку. Вот уж действительно — «одна, но пламенная страсть».

Но тут же он подумал, каким сложным и рискованным делом будет для них перевозка печатного станка. Станок — это ведь не шрифт, не пачка прокламаций. Его на своем горбу не притащишь: надо нанимать фаэтон. А это дело рискованное, кучер может заинтересоваться необычным грузом, сообщить полиции. Или далее не полиции, а просто так проболтаться, поделиться с кем-нибудь своим недоумением. Вот и поползут разные слухи, а это почти равносильно провалу. Тут нужен свой, надежный человек. Но где его взять?

«Впрочем, — оборвал свои размышления Авель, — Ладо наверняка все продумал, у него небось давно разработан план».

Чтобы совсем рассеять свои сомнения, он все-таки спросил:

— А как мы его перевезем? Дело ведь непростое.

— Не говори! — отозвался Ладо. — Я три дня этим занимаюсь. И вот вчера как будто нашел выход. Представь, необыкновенно простой. Врат хозяина нашей квартиры доставляет в разные лавки и магазинчики всякие товары. У него хорошая, прочная повозка. Вот на ней мы; и перевезем сюда наш станок.

— А он надежен? Не проболтается? — спросил Авель.

— Да он понятия не имеет, что такое типография, что такое печатная машина! Я ему сказал, что мы свою мастерскую открыть хотим, деньги зарабатывать будем. А что за мастерская, что за машина здесь стоять будет, не все ли ему равно?

Объяснения, которые привел Ладо, казалось, были наивны, но именно наивностью и неотразимы. Это ведь Баку! Пестрый, многоязычный, разноплеменный город. Здесь чуть ли не каждый приезжий норовил завести какое-нибудь свое дело: открыть слесарную мастерскую, или начать варить леденцы, или ткать коврики. Мастерские росли как грибы. Лопались словно мыльные пузыри, вновь возникали. «Купили машину, хотим мастерскую открыть, будем деньги зарабатывать!» — других объяснений тут и не требовалось, ни малейших подозрений это у простого, бесхитростного возчика, доставляющего товары в мелкие магазинчики и лавчонки, вызвать не могло.

— Не волнуйтесь, мальчики. Все будет хорошо, — подвел итог этим размышлениям Ладо. — Отдыхайте с дороги, а вечером займемся. Дело это, я думаю, беспроигрышное, но все-таки не такое уж легкое. Так что набирайтесь сил.

— «Не такое уж легкое», — задумчиво повторил Авель слова Ладо, когда тот вышел из комнаты.

— Может быть, не стоит так торопиться? — забеспокоился Васо. — Если дело беспроигрышное, то почему же Ладо говорит, что оно нелегкое?

— Ты же знаешь Ладо, — возразил Авель. — Он от своего плана все равно не откажется. Кроме того, он в этих делах опытнее нас. Так что не бойся!

Васо усмехнулся:

— Чего мне бояться? Как говорят хевсуры, одинокий человек крепче камня. Не за себя боюсь. Боюсь, как бы вся наша затея не провалилась.

— Не думаю, — ответил Авель. — Ладо не из тех птиц, которые легко попадаются в силок.

В пять часов Ладо вернулся. Он был весел и бодр. Глаза блестели еще ярче и лихорадочнее, чем накануне

— Ну, друзья, у меня все готово! В шесть ждет Шапошников. Вы пойдете со мной. Вернее, не со мной, а за мной, держась чуть поодаль. Внимательно глядите, нет ли слежки… И заметьте на будущее: если что не так, немедленно сменим квартиру, а станок и шрифты надо будет сразу же перепрятать… Итак, ровно в шесть в типографии Шапошникова!

Ладо убежал.

В половине шестого Васо и Авель вышли из дому. Пешком двинулись по Каспийской улице, медленно дошли до типографии Шапошникова, остановились напротив и, импровизируя случайную встречу друзей, затеяли оживленный разговор. Шумно хлопали друг друга по плечам, отчаянно жестикулировали, смеялись. Но краем глаза поглядывали, как грузят на повозку станок. Когда на конец погрузка была закончена, повозка медленно тронулась в путь по направлению к Балаханской улице. Авель с Васо шли следом за ней, стараясь держаться на почтительном расстоянии. Двигались глухими, пустынными переулками: несмотря на весь свой оптимизм, Ладо, не забывая ни на минуту, что «береженого бог бережет», велел возчику ехать окольными путями.

Прибыли на место, когда уже смеркалось. Уверившись окончательно, что за ними никто не следит, Васо и Авель ускорили шаги, чтобы помочь выгружать станок.

— Смотри-ка, пришли все-таки твои дружки, — удивился возчик-татарин. — А я уж думал, нам с тобою опять вдвоем придется эту чертову махину тащить.

— Я ведь сказал тебе, что они непременно придут, — смеялся Ладо.

Вчетвером они быстро внесли в квартиру упакованный станок. Ладо рассчитался с возчиком и отпустил его.

— Как ты думаешь, не заподозрил чего-нибудь этот татарин? — спросил Авель у Ладо, когда они остались одни.

— Да нет, что ты. Я сказал ему, что это механическая пила. Бревна на доски распиливает.

— А он?

— Только головой покрутил да языком поцокал: вот, мол, до каких хитростей додумались люди.

У Ладо на все был готов ответ.

— Ну, Васо, — обернулся он к Цуладзе, — теперь дело за тобой!

Но Васо уже и сам жадными, нетерпеливыми руками торопливо распаковывал станок, любовно гладил его металлическую поверхность: ему не терпелось приступить к делу.

Станок был довольно примитивен, но троим друзьям он казался самим совершенством, самым великолепным типографским станком в мире. Да и не это их в общем-то волновало. Важно, что в их руках наконец было то единственное в мире оружие, с помощью которого они могли донести до людских сердец слово правды.

Ладо не мог долго пребывать в состоянии умиротворенного счастливого покоя. Теперь ему не терпелось как можно скорее испытать машину, поглядеть, хороша ли она в работе, не окажется ли в ней, упаси господи, какого-нибудь дефекта. Короче говоря, ему не терпелось увидеть первый оттиск. Он попросил, чтобы Авель дал ему прокламацию об августовской тифлисской стачке.

«Эта наша последняя схватка с врагом была жестокой. Что скрывать: она не принесла нам победы. Мы потерпели поражение. Но мы не жалуемся. Как говорит русская пословица, волков бояться — в лес не ходить. Кто боится поражения, тот неспособен к борьбе. А ведь борьба — единственный путь к свободе. Другого пути пет. Да, только в борьбе наше единственное спасение, товарищи! Примирение с врагом невозможно. Борьба будет продолжаться. Так будем же, друзья, готовиться к новым схваткам, к новым битвам! В нашем единстве залог нашей победы!»

Прочитав прокламацию, Ладо решил перевести ее на русский язык, чтобы сделать два оттиска — по-русски и по-грузински — и посмотреть, получатся ли одинаково хорошо оба.

Авелю назавтра надо было с утра идти на работу. Договорились, что утром Васо займется отлаживанием машины, а вечером Авель придет ему помогать. Ладо объявил, что он с утра отправится за бумагой. Кроме того, у него есть еще и кое-какие другие, мелкие, но неотложные дела.

— Пока, — сказал он, — только мы трое будем знать местонахождение этой квартиры. Вы поняли, мальчики? Никому ни слова, даже самым близким друзьям.

Авель и Васо молча кивнули: обсуждать было нечего, таков непреложный закон конспирации. Да они и сами понимали, что в таком деле никакая осторожность не будет лишней.

— Если ты не против, — обернулся Ладо к Авелю, — эту ночь я проведу у тебя. Вдвоем переведем прокламацию, чтобы к утру все было готово.

— Зачем спрашиваешь? — улыбнулся Авель. — Каждый гость нам дарован богом. А уж такой гость, как ты…

Они заперли дверь, тщательно закрыли окна ставнями.

На улице не было ни души. Из окон низеньких, из необожженного кирпича выстроенных домиков еле пробивался тусклый свет керосиновых ламп.

Три тени бесшумно двинулись к железнодорожному району.

— По-моему, все удалось самым наилучшим образом, — сказал Ладо, когда они прошли Балаханы. — Теперь самое главное, не подведет ли нас станок. Как-то он еще себя в работе покажет!

— Завтра узнаем, — сказал Васо.

— Думаешь, завтра успеем все отладить?

— Должны успеть.

И в самом деле, на следующее же утро, как только Авель ушел в депо, Васо, захватив с собою русский текст переведенной за ночь прокламации, отправился в Балаханы и приступил к набору. В полдень явился Ладо с бумагой. Васо тем временем уже набрал и грузинский и русский тексты.

В комнате было полутемно: дневной свет едва проникал в нее из-за полуприкрытых ставней. А распахнуть ставни Васо боялся: любой случайный прохожий из любопытства мог заглянуть в окно.

— Сегодня уж помучаемся, а вообще-то будем работать по ночам, — сказал Ладо. — Так что надо впрок запастись керосином.

Вечером, когда явился Авель, Васо и Ладо уже заканчивали наладку станка. Они не чуяли под собою ног от усталости, да и проголодались изрядно. Приходу Авеля обрадовались, как дети, тем более что он притащил изрядный запас провизии.

— Я голоден как зверь! — признался Васо.

— По правде сказать, я тоже. Но я не сомневался, что Авель нас не оставит своими заботами. Он ведь знает, что в карманах у нас ни гроша.

Торопясь, Авель ловко стал готовить ужин.

— Прошу вас, дорогие мои, поголодайте еще одну минуту! — Ладо умоляюще приложил руку к сердцу. — Хочу раньше взглянуть, какие получатся оттиски. Иначе, хотите верьте, хотите нет, кусок не пойдет в горло. И даже не почувствую, что я ем.

Васо не стал спорить. Улыбнувшись, он вытер руки о передник, подкрутил фитиль керосиновой лампы, чтобы не коптила, придвинул ее поближе к станку. Быстро и ловко смазал он набранный текст типографской краской.

В комнате стало так тихо, что, казалось, слышно было, как бьются их сердца. Ладо и Авель стояли не дыша, а Васо спокойно, не торопясь, занимался своим делом. Вот он положил первый лист, машина лязгнула, бумага зашуршала, и Васо поднял вверх свежий, пахнущий краской оттиск. Ладо взял его дрожащими пальцами, жадно впился глазами в строки. Полюбовавшись, передал Авелю. Оттиск был великолепен, самый придирчивый знаток типографского дела не мог бы к нему придраться. Через секунду друзья уже держали в руках второй оттиск — на этот раз на русском языке. Он был так же хорош, как и первый.

Человеку за всю его жизнь не так уж много выпадает минут полного, абсолютного, ничем не замутненного счастья. Вот такое совершенное, ни с чем не сравнимое счастье испытали в тот миг трое друзей. Ладо не удержался, кинулся обнимать Васо и Авеля.

С аппетитом подкрепившись, они с утроенной энергией принялись за работу- Станок исправно трудился всю ночь. А утром, сложив грузинские и русские прокламации в две большие стопы, они так же тихо и незаметно, как и вчера, покинули конспиративную квартиру.

Напечатанным прокламациям надо было дать ход. Вечером на квартире Виктора Бакрадзе собралась вся их группа, и после короткого обсуждения они дружно постановили, что ни одна напечатанная ими прокламация — не только из тех, что были уже готовы, но и те, что будут напечатаны впредь, — не должна оставаться в Баку. Все они будут отправляться в Тифлис.

11

В сентябре 1901 года Авель получил письмо от отца. «Здравствуй, дорогой мой сын Авель! Посылаю тебе нижайший наш родительский поклон, от всего нашего родительского сердца, я и твоя маты Сердечный привет посылает тебе также твой брат Серапион, все твои родственники и добрые соседи.

Сын мой Авель! Весной получили мы твое письмо и с тех пор ничего о тебе не знаем. Вот уже в третий раз я посылаю тебе весточку и все никак не дождусь от тебя ответа. Мать твоя очень волнуется за тебя, только и бредит, что твоим именем. Что за времена настали, говорит, что дети не хотят жить с родителями! Ничего бы, говорит, худого не случилось, ежели бы наш Авель вернулся домой да жил вместе с нами. Вот тогда, говорит, ни одна собака не могла бы облаять нашу участь.

Сын мой Авель! Уж коли не удостоился я повидать тебя, так хоть письмом нас когда-никогда побалуй, не забывай родителей. А лучше всего — не омрачай нашу старость и найди время удостоить меня и мать твою своим приездом.

Это письмо писал с моих слов расстрига Илико. С тем остаюсь твой любящий тебя отец Сафрон Енукидзе».

День был воскресный. Накануне всю ночь напролет они печатали прокламации, разошлись только утром. Нынче же днем отпечатанную партию листовок надо было отправить в Тифлис.

С тех пор как они создали свою маленькую типографию, у Авеля не оставалось ни минуты свободной. Чтение корректуры легло целиком на него и Ладо. У Ладо началась такая резь в глазах, что он даже стал пользоваться очками. Вечерами, после занятий с кружковцами, они по очереди работали в типографии. Хорошо, если оставалось время хоть немного поспать. А утром, как всегда, на работу.

Но Авелю нравилась такая жизнь. Он по-настоящему полюбил типографское дело. Ну а кроме того, его сердце согревала мысль, что каждая отпечатанная ими прокламация — это новая бомба, брошенная в ненавистную твердыню проклятого царского строя.

Отцовское письмо взволновало Авеля. Несмотря на вчерашнюю бессонную ночь, он лежал с открытыми глазами — сна не было ни в одном глазу — и думал, вспоминал…

«Почему остыло твое сердце, сыпок?» — словно наяву услышал он тихий, грустный голос отца.

Нет, неправда! Не остыло его сердце. Знали бы родители, как он скучает по ним, по своему дому, по родной деревне, по горам Рачи. Но разве объяснишь им, почему он не возвращается домой? Ведь сколько времени уже он и в Тифлисе не был! От Этери получил два-три письмеца, наспех ответил ей, пообещав, что скоро приедет хоть ненадолго. Но обещания своего не выполнил: работы столько, что нет времени даже подумать о близких. Да, скоро восемь месяцев, как он не был в Тифлисе. За это время дело, затеянное ими, приняло такой размах, на который они и сами не рассчитывали. Все это, конечно, благодаря могучей воле Ладо Кецховоли. Не человек — огонь!

Огонь-то огонь, но голова у него всегда остается холодной. Удивительно, как этот страстный, увлекающийся человек ухитряется сохранить такую ясность мысли, такую мудрую, осторожную предусмотрительность.

Спустя месяц после того, как они установили станок и сделали первые оттиски, Ладо вдруг объявил:

— Братцы! Не кажется ли вам, что надобно менять место? Похоже, соседи стали на нас коситься.

Как старый мудрый зверь чует приближение опасности, так и он, Ладо, вдруг ощутил какое-то смутное, казалось бы, ни на чем не основанное беспокойство. Их странные исчезновения по утрам и столь же таинственные появления по ночам вызывали невольное любопытство- у окружающих. Пока это любопытство было, быть может, вполне невинным. Но… Кто знает, чем это все кончится, куда приведет!

Друзья долго ломали себе головы над тем, куда бы перетащить типографию. И наконец решили, что временным их пристанищем может стать ресторан Николая Долидзе.

Двадцативосьмилетний Долидзе был человеком не совсем обычной судьбы. Учился в духовной семинарии, но за строптивый нрав, за бунтарские настроения его исключили. Насильно отдали в монастырь. Но не такой человек был Николай, чтобы заживо похоронить себя в каменных стенах монастыря. Он сбежал оттуда, приехал в Батум и поступил на завод Манташева. Тут-то он наконец нашел себя, свое настоящее призвание. Жил он на одной квартире с Ниношвили и Чодришвили — на той самой, где Ниношвили проводил нелегальные собрания революционной молодежи. За участие в одной из забастовок Николая Долидзе «попросили» оставить Маота-шевский завод. Он перебрался в Тифлис и некоторое время жил там, продолжая заниматься революционной работой. А в 1900 году по поручению Тифлисского комитета переехал в Баку, чтобы распространять здесь среди рабочих-грузин социалистическую литературу. Для маскировки открыл в Балаханах ресторан.

Казалось бы, ничего лучшего не придумаешь. Но Ладо и на этом не успокоился. Прошло еще несколько месяцев, и он объявил друзьям:

— Нет, братцы, с нашей маломощной типографией мы далеко не уедем. Нам надо хоть в лепешку разбиться, но завести наконец настоящую типографию. Хочу купить первоклассный станок. Американский.

Авель и Васо молчали. Они более или менее ясно представляли себе, в какую копеечку влетит им американский станок, которым собирался разжиться Ладо. О таких деньгах нельзя было даже и мечтать.

Но Ладо не унимался:

— Я каждую ночь вижу один и тот же сон: как выводят, сыплются словно из рога изобилия тысячи брошюр, десятки тысяч страниц. Что хотите делайте, а я не успокоюсь, пока не добьюсь своего.

Отсутствие денег было, конечно, важным препятствием. Но помимо этого существовало еще и другое, казалось бы, уже и вовсе непреодолимое. Американскую машину так просто не купишь, и контрабандой ее в Россию не провезешь. Ее можно приобрести только легальным путем. А для этого необходимо иметь специальное разрешение губернатора на право открытия типографии.

— Не понимаю, на что ты рассчитываешь? На личное обаяние? Ты явишься к губернатору, очаруешь его, и он тотчас выдаст тебе такое свидетельство? — съязвил Авель.

— А почему бы и нет? — усмехнулся Ладо. Судя по блеску его глаз, у него уже зарождался какой-то хитроумный план.

Как бы то ни было, эту сторону дела Ладо взял на себя, и организация временно освободила его от других обязанностей и забот. Каково же было изумление друзей, когда вскоре оказалось, что Ладо и впрямь справился с этой, казалось бы, неразрешимой проблемой. И справился с поистине гениальной простотой. Раздобыв бланк Елисаветпольского губернаторства — а такой бланк добыть было не так уж трудно, — Ладо сам выписал на нем свидетельство, разрешающее Давиду Иосифовичу Деметрашвили открыть в любом из городов Кавказа собственную типографию. Подпись губернатора, разумеется, была фальшивой, и нечего было даже думать о том, чтобы с таким липовым документом начинать и без того рискованное предприятие. Но это было только началом гениального своей простотой плана Ладо. С фальшивого удостоверения он снял копию и засвидетельствовал ее у бакинского нотариуса. Подпись нотариуса была уже не поддельной, а самой что ни на есть подлинной. Так же как и печать бакинской нотариальной конторы. Таким образом, в руках у Ладо оказался идеально «чистый» документ, с которым вполне можно было начинать действовать. И Ладо начал действовать. Он, оказывается, уже давно приглядел у бакинского типографщика Промышлянского довольно приличный малогабаритный станок. Хотя и не новый, но современного типа, именно такой, о котором мечтал. Формат выходящей из него печатной продукции соответствовал листу писчей бумаги. Это обстоятельство тоже вполне устраивало Ладо. Теперь дело было за малым — за деньгами.

Промышлянский заломил неслыханную цену: девятьсот рублей. Ладо торговался как зверь. Промышлянский не уступал. Но, по правде говоря, машина стоила этих денег.

Ладо поднял на ноги всех, кого только мог. Львиную долю дал их всегдашний спаситель Леонид Борисович Красин. Остальное — с бору по сосенке — собрали другие товарищи: Ладо обращался ко всем, кому можно было довериться. И все-таки набралось только восемьсот. Одной «катеньки», как и в прошлый раз, не хватало. И снова, как и в прошлый раз, Ладо обратился за помощью к Авелю:

— Теперь, брат, вся надежда только на тебя. Выручай!

— Каким образом? — удивился Авель.

— Тебе надо сменить работу. Я уже договорился с Красиным. Будешь работать у него, на «Электросиле». Кстати, это удобнее и для тебя тоже. Больше времени останется для наших главных занятий.

— Все это прекрасно, — недоумевал Авель. — Но я не понимаю, каким образом это поможет раздобыть нам недостающую сотню.

— Ах, брат, ну какой же ты недогадливый! Возьмешь у себя в депо расчет. Уж сотню-то под расчет, я думаю, они тебе выдадут.

Авель только еще раз подивился, с какой простотой Ладо разрешал самые, казалось бы, неразрешимые задачи.

При расчете в депо Авель получил изрядную сумму, превышающую самые смелые его ожидания: ему заплатили сверхурочные за лишний пробег и ремонт паровоза. Дело с приобретением типографского станка, таким образом, уладилось. Через несколько дней печатную машину перевезли на Воронцовскую улицу, в дом татарина Али-Бабы.

Мусульмане испокон веков придерживаются размеренного, замкнутого образа жизни. Али-Баба был истинным мусульманином и свято соблюдал обычаи предков. В его дом, огороженный высоким забором, не то что чужие, даже близкие родственники и то редко захаживали. Русского языка Али-Баба почти не знал, политикой не интересовался. С полицией никаких дел никогда не имел. Ладо, обладавший волшебным даром легко покорять людские сердца, быстро с ним подружился. Не прошло и двух дней, как Али-Баба уже клялся именем своего нового постояльца Давида Деметрашвили, Датико, как он вскоре стал его называть.

— Да снизойдет на тебя благодать истинной веры, Датико, брат мой! — то и дело повторял он. — Для такого человека, как ты, я ничего не пожалею!

Али-Баба знал, что Датико печатает книги. Занятие это он почитал едва ли не высшим искусством из всех, что существуют на земле, чуть ли не чудом. Однажды он даже осмелился обратиться к Ладо с нижайшей просьбой:

— Датико, брат мой, научи сына моего Нури печатать книги. Хочу, чтобы мой Нури был таким же великим ученым и мудрецом, как ты.

— С удовольствием, Али! — улыбнулся в ответ Ладо, — Пусть учится.

И маленький Нури стал целыми днями пропадать около печатной машины. Он не отходил от Васо и Авеля, поминутно спрашивая у них: «А это что?», «А это зачем?», «А это какая буква?»

Авель и Васо без всяких опасений удовлетворяли его любопытство: Нури постоянно был у них на глазах. Кроме того, он по малолетству мгновенно забывал все, что ему растолковывали накануне, и назавтра задавал все те же вопросы.

А станок работал не переставая. Из обнесенного высоким забором дома Али-Бабы, что ни день, выносили новые тюки по-русски и по-грузински отпечатанных брошюр, рассылавшихся отсюда чуть ли не по всем городам Закавказья. А наивный, доверчивый Али-Баба и не подозревал, какими опасными делами занимается его постоялец. И если бы даже кто-нибудь сказал ему, что его любимый Датико день и ночь трудится, чтобы свергнуть власть великого белого царя, Али-Баба счел бы эти слова злой и нелепой клеветой или просто глупой шуткой.

Из тетради Авеля Енукидзе

Наша жизнь в Баку шла легко и гладко, что называется, без сучка без задоринки. Даже не верилось, что вдруг наступит такая долгая, светлая полоса удач. Многое тут, конечно, зависело от Ладо, от его неукротимой энергии, от его изобретательности и ловкости. Многое, но не все. Не знаю, записано ли так в книге судеб или же просто таков неведомый нам, еще не познанный закон бытия, но так уж, видно, повелось от века, что ежели человеку везет, так уж везет. Словно неиссякаемый родник, нисходит на него эта благодать. Ну а уж если не повезет… Как говорит русская пословица, пришла беда, отворяй ворота! Впрочем, до беды пока было еще далеко.

У нас была отличная типография, размещалась она в хорошем, надежном месте. Брошюры и прокламации, Приводившие в ярость правительство, распространялись по всему Закавказью, а Тифлис — так тот просто был наводнен ими.

Действовали мы с большой осторожностью. Мы знали, что жандармы сбились с ног, разыскивая подпольщиков-революционеров. Было несколько облав и на «Электросиле». Но ничего подозрительного не обнаружили. А между тем благодаря Красину на строительстве электростанции собралось уже чуть ли не все руководящее ядро бакинской социал-демократии. Меня Красин взял к себе техником-чертежником и освободил мне много времени для работы в типографии. Николай Козеренко, вернувшийся недавно из Грозного, работал у Красина бухгалтером. Перешли на «Электросилу» и некоторые мои кружковцы — Павел Емельянов, Михаил Брага, Николай Мелентьев, Володя Меликянц, Иван Балаган.

Когда товарищи из Тифлисского комитета узнали о наших успехах, они стали регулярно нам помогать: прислали бумагу, типографскую краску. А позже послали в помощь для работы в типографии Вано Болквадзе. А вскоре в Баку приехал и другой опытный товарищ — Вано Стуруа. Его мы тоже сразу подключили к печатному делу. Так что теперь нас, печатников, было уже четверо: Вано Болквадзе, Васо Цуладзе, Вано Стуруа и я. Что касается Ладо, то он занимался общими, организационными вопросами. Мне и Вано Стуруа помимо работы в типографии было поручено принимать и переправлять отпечатанную литературу.

За последнее время наша организация сильно выросла: нас было уже почти восемьдесят человек, а весной 1901 года мы создали свой, Бакинский комитет Российской социал-демократической рабочей партии. В комитет избрали Ладо, меня, Богдана Кнунянца и других — всего пятнадцать человек. В короткий срок мы сумели наладить тесную связь с редакцией «Искры». Между нами шла оживленная переписка, мы постоянно отправляли в «Искру» сообщения, корреспонденции о положении дел на местах и так яге регулярно получали от редакции конкретные советы и указания. Искровцы знали, что мы твердо стоим на их позициях, что нашу группу они могут рассматривать как верный и надежный отряд армии социалистов-подпольщиков, боевым штабом которой была первая общерусская нелегальная марксистская газета «Искра».

Однажды в типографию, когда мы были заняты своим обычным делом, словно вихрь ворвался Ладо. По бешеному ритму всех его движений я сразу понял, что им владеет какая-то новая идея. Так оно и оказалось.

— Пора, друзья, нам начать выпускать нашу «Брдзолу»! — объявил он.

Мечта выпускать свою, грузинскую нелегальную газету наподобие «Искры» владела нами давно. У нас даже заранее было придумано для нее название — «Брдзола»^[19]. Но Тифлисский комитет РСДРП, в частности Жордания и Джибладзе, были категорически против этой затеи. Поэтому Вано Стуруа поспешил охладить пыл неугомонного Ладо.

— Плевать я хотел на Жордания и Джибладзе! — вспыхнул Ладо. — Они хотят кроить революционный марксизм по своей мерке. Они помешались на легальности. А легальный марксизм похож на настоящий, революционный, как набитое опилками чучело на молодого, полного сил горного орла. Что бы там ни пели Жордания и Джибладзе, мы будем издавать «Брдзолу»! Будем, я вам говорю!

Спустя некоторое время после этого разговора Тифлисский комитет прислал к нам в Баку группу рабочих для переговоров. Возглавлял депутацию Ипполит Мгеладзе, рабочий тифлисского депо.

Совещание решили провести в грузинской рабочей библиотеке, недавно организованной Николаем Долидзе. От нашего комитета присутствовали трое: Козеренко, Брага и Долидзе. От типографии были все мы, пятеро. Если прибавить к этому четырех тифлисцев, выходило, что собралось на это совещание двенадцать человек, ровно дюжина.

На улице сгустились сумерки. Холодный сырой ветер пробирал до костей.

Ладо явился последним. Судя по выражению его лица — челюсть выпячена вперед, брови нахмурены, — настроен он был агрессивно.

— Как вы знаете, товарищи, — с ходу взял он быка за рога, — мы здесь хотим основать нелегальную социалистическую газету «Брдзола», которая будет знакомить грузинских рабочих с революционной сущностью марксистского учения, руководить ими, направлять их. Вряд ли стоит особенно распространяться, какое значение будет иметь такая газета для нашего общего дела. И я, признаться, не понимаю, да и вы сами, я думаю, не слишком хорошо понимаете, почему тифлисская организация, вернее, ее оппортунистическое крыло выступает против этого начинания.

— Тифлисская организация, — возразил низенький, красноликий Мгеладзе, — исходит из того, что создание такой газеты потребует огромных расходов. А польза от нее будет весьма сомнительная.

— Нет, товарищ Ипполит! — взорвался Ладо. — Не расходов боятся товарищи Жордания и Джибладзе! Они хотят преподнести грузинским рабочим свой, выхолощенный марксизм! Вы только приглядитесь к вашей легальной газете «Квали». Поглядите, на чью мельницу льет она воду.

— Не будем спорить, — примирительно сказал Мгеладзе. — Если вы так настаиваете, мы не будем вам препятствовать. Хотите издавать «Брдзолу», издавайте. Но с одним условием. Редакция будет в Тифлисе.

— А мы? — не удержался я.

— Ваша группа будет техническим исполнителем. Тут даже я потерял самообладание. А уж про Ладо и говорить нечего. «Ну, — подумал я, — теперь не миновать скандала. Сейчас он им даст перцу!»

Но тут произошло нечто непредвиденное. В ответ на разъяснение Мгеладзе раздался громовой, поистине гомерический хохот. Со всех сторон посыпались иронические, насмешливые реплики:

— Ах, вот, значит, как? Вот, стало быть, чего желают товарищи Жордания и Джибладзе!

— Так бы сразу и сказали!

— Вот где, значит, собака зарыта!

— Технические исполнители… А редакция в Тифлисе?! Нет, ей-богу, я сейчас умру от смеха!

Хохот не прекращался. Я глянул на Ладо: от его былой мрачности не осталось и следа. Мгеладзе, красный как свекла, таращил на нас глаза: то ли он делал вид, что не понимает, то ли на самом деле не понимал, в чем причина этого внезапного веселья.

Когда хохот утих, снова заговорил Ладо.

— Как видно, товарищи, вас не совсем верно информировали о положении дел у нас, в Баку. Мы давно уже выросли из пеленок. Оставим этот бесплодный спор. Газету издавать мы все равно будем. Распространяться она будет в Тифлисе и еще в нескольких городах Грузии. Это, я думаю, станет надежной гарантией ее неуязвимости. Жандармам и в голову не придет, что грузинская газета печатается за пределами Грузии.

Не скрою, сдержанность Ладо меня удивила. Однако именно благодаря этой его сдержанности наша встреча с представителями Тифлисского комитета закончилась сравнительно мирно. Нам даже показалось, что Ладо сумел переубедить тифлисцев. Во всяком случае, кое-кто из рабочих, входивших в их делегацию, явно согласился с тем, что нелегальная грузинская социалистическая газета должна быть создана и печататься она должна именно у нас, в Баку.

Впрочем, как выяснилось позже, оппортунистическое крыло Тифлисского комитета не оставило надежду отговорить Ладо от его затеи. Спустя две недели они прислали в Баку Северьяна Джугели — давнего, еще с отроческих времен, друга Ладо Кецховели. Это был последний козырь тифлисцев. Они знали, что если кто и сможет переубедить упрямого Ладо, так только Джугели.

Этот Джугели мне почему-то сразу не понравился. Не понравился его выпуклый лоб, крупный горбатый нос, не понравилась его длинная тонкая шея.

Но Ладо очень сердечно встретил друга своей юности. Он, конечно, сразу сообразил, с какой целью тот вдруг приехал из Тифлиса в Баку, но ни единым словом не дал ему понять, что догадывается об этом. Джугели был в некотором замешательстве: он ждал, что Ладо первый заговорит на щекотливую тему. Не дождавшись, он осторожно приступил к выполнению своей дипломатической миссии. И вот тут-то Ладо показал свой характер во всей его красе.

— Оставьте меня в покое! — бешено заорал он. — Если вы не перестанете втыкать мне палки в колеса, я вообще разорву с вами всякие отношения! Так и скажи Ною и Джибладзе! Ты меня понял? Надеюсь, два раза повторять не надо?!

Так Джугели ни с чем и возвратился в Тифлис. Ничего не вышло из его деликатной дипломатической миссии.

А идея Ладо тем временем уже начала приносить плоды. Первые номера «Брдзолы», младшей сестры «Искры», появились в Тифлисе и в других городах Грузии. Мы спокойно трудились, пребывая в беспечной уверенности, что тифлисские жандармы нипочем не догадаются, что грузинская нелегальная газета печатается в Баку,

Из секретного донесения генерал-майора Дебиля в департамент полиции

№ 1501. 30 марта 1902 года.

Совершенно секретно.

В дополнение к донесению моему от 26 сего марта за № 1408 имею честь доложить Департаменту полиции, что выяснились весьма существенные обстоятельства:

В последних месяцах минувшего года, после долгих; розысков места печатания подпольных изданий, во вверенном мне управлении стали получаться все более и более настойчивые указания агентуры на то, что все прокламации, грузинский подпольный журнал «Брдзола», появившийся в конце минувшего года, и даже сама газета «Искра» печатаются в городе Баку, причем деятельными участникамиэтого подпольного производства были названы: разыскиваемый Владимир Кецховели, скрывающийся будто бы под фамилией Демитрошвили, и его друг некий Авель Енукидзе.

Мною в конце минувшего года был командирован в город Баку особый агент, которому вскоре удалось войти в близкие сношения с состоявшим под негласным надзором полиции Николаем Герасимовым Мелентьевым (репортер газеты «Каспий»). Мелентьев подтвердил сведения о нахождении подпольной типографии в г. Баку и обнаружил свое намерение украсть для этой типографии недостающие ей пуда два русского шрифта. По получении этих сведений, мною уже в начале текущего года были командированы два филера, которые проследили Мелентьева, причем оказалось, что украденную колонку фунтов десять он отнес на завод «Электрическая сила».

Ныне, при рассмотрении подпольных изданий, отобранных по бакинским дознаниям, оказалось, что прокламации, призывающие к беспорядкам на 1-е мая, появившиеся в Тифлисе лишь 19 сего марта, в Баку были обнаружены на обысках еще с 13 на 14 марта. На тех же обысках в г. Баку найдена юмористическая картина, изображающая народ, придавленный и несущий на своих плечах богачей, которые «за них едят», солдат, которые «в них стреляют», духовенство, которое «их морочит», министров, которые «ими правят», и наверху государя императора и государыню императрицу, которые «ими властвуют», и один миниатюрный фотографический снимок этой картины; в Тифлисе такого издания пока нет.

Таким образом, изложенный результат осмотра указанных вещественных доказательств если и не говорит пока о печатании местной подпольной литературы непременно в г. Баку, то во всяком случае уже вполне определенно указывает, что не Тифлис снабжает Баку этой литературой, а наоборот, т. к. иначе она не могла бы появляться ранее в Баку, чем в Тифлисе. Значительно ранее производства в Баку обысков, именно 31 декабря, была арестована еврейка Софья Гинзбург по делу обнаружения местной таможней присланных на ее имя стереотипных бумажных клише газеты «Искра» (№№ 9 — 12 за 1901 г.). На обыске на квартире Гинзбург была найдена одна стереотипно отпечатанная брошюра «В защиту Иваново-Вознесенских рабочих». Приблизительно в то же время зимой 1901 г. в Тифлисе было получено агентурой сведение о том, что из Тифлисской типографии Грузинского издательского товарищества в августе того же года был куплен стереотипный станок для Бакинской типографии Промышлянского, в действительности же для подпольного печатания, и по покупке прямо отвезен на вокзал к бакинскому поезду.

Сопоставляя эти два факта — обнаружения у Гинзбург стереотипных клише «Искры» и стереотипно отпечатанной брошюры и отправления из Тифлиса в Баку стереотипного станка, очевидно, для целей нелегальных — с изложенными выше обстоятельствами и соображениями, является уже несомненным, что печатание местной подпольной литературы производится в Баку.

Таким образом, становится вполне понятно, почему печать значительной части местной подпольной литературы имеет стереотипный характер и насколько права была агентура, заверяя, что в Баку печатается даже сама газета «Искра».

Что касается вопроса о том, где именно помещается в Баку подпольная типография, то по этому поводу уверенно еще ничего сказать нельзя… Есть основание предположить, что Гинзбург могла через Мелентьева находиться в сношениях с заводом «Электрическая сила», куда Мелентьев отнес украденный шрифт. Завод «Электрическая сила» представляется весьма подозрительным: там служит поднадзорный Кириллов и, как выяснилось ныне наблюдением, участник подпольной организации Авель Енукидзе. Наконец на том же заводе находится в качестве бухгалтера и указанный Департаментом полиции Бакинскому управлению Николай Петров Козеренко.

Имея в виду, что хотя типография и находится в Баку, но руководящая роль принадлежит Тифлису и у меня сосредоточено более сведений по сему предмету, равно и более средств, чем в Бакинском управлении, по моему приказанию в г. Баку оставлены два филера для наблюдения за Енукидзе и Козеренко. В случае результативности этого наблюдения предлагаю командировать па завод «Электрическая сила» особого агента.

Генерал-майор Дебиль

Из тетради Авеля Енукидзе

Матрицы «Искры», которые мы получали, приходили на адрес зубного врача Софьи Гинзбург. Это была приятельница Ладо, но она даже и не подозревала, что находится в этих маленьких посылках, которые она по просьбе своего друга передавала нам.

В тот день я ждал Вано Стуруа ровно в пять: мы вместе должны были отправиться к Гинзбург, чтобы забрать у нее очередную порцию. Вано был точен и пунктуален, как король. Но на этот раз он запаздывал. Прошло полчаса… час… Дурное предчувствие охватило меня. Не иначе, что-то стряслось. Ладно еще, если какая-нибудь мелочь, пустяк… А вдруг провал?!

Однако делать было нечего, надо было идти к Гинзбург одному: вечером я должен был отнести матрицы в типографию и ночью их отпечатать.

Томимый предчувствиями, я начал было натягивать пальто, и тут хлопнула входная дверь, послышались быстрые, торопливые шаги. В комнату ворвался Вано — он был бледен.

— Гинзбург арестована! — с ходу ошарашил он меня.

— Арестована? — глупо переспросил я.

Вано молча кивнул.

У меня было такое чувство, словно чья-то ледяная рука сдавила мне сердце.

— Как ее арестовали? Когда? Отдышавшись, Вано рассказал:

— Посылка немного помялась в дороге, груз показался таможенникам подозрительным. Они-то вряд ли догадались, что было в ней. Но из осторожности сообщили в жандармерию. А те обнаружили матрицы. Ну и, само собой, бедняжку Гинзбург сразу забрали…

— Ладо знает?

— Ладо я нигде не мог найти. Ни в типография; ни дома.

— Прежде всего надо разыскать Ладо!

На этот раз Ладо был уже дома. Он все знал.

— Дело плохо, — подтвердил он. — Впервые жандармы напали на настоящий след. Где находится «Нина», они, конечно, не знают…

«Ниной» мы называли нашу типографию.

— Почему ты так уверен, что не знают? — спросил я. — Надеяться, конечно, всегда надо на лучшее, но при этом быть готовым все-таки к худшему.

— Все зависит от того, как поведет себя на допросах Гинзбург, — вставил Вано. — Что она им скажет…

— А что она может сказать, если сама ничегошеньки не знает, — возразил Ладо. — Тем не менее Авель прав, Готовиться надо к самому худшему.

— То есть вести себя так, как будто это самый что ни на есть настоящий провал? — уточнил я.

— Наш провал это пустяки. Главное спасти «Нину», — . сказал Ладо.

— И все-таки… хотел бы я знать, что им там наговорила эта твоя Гинзбург, — упрямо повторил Вано.

Ладо вынужден был признать, что в этом его вопросе есть определенный резон. Софья Гинзбург и впрямь не знала, что находилось в изъятой у нее посылке. Но она ведь не в первый раз получила такую посылку. На ее адрес довольно часто приходили матрицы «Искры», запрещенная литература, шифрованные телеграммы. Она не знала, от кого идет вся эта корреспонденция, но прекрасно знала, для кого она предназначается.

Через три дня Софью освободили, и мы узнали, что держалась она твердо. Упрямо твердила одно и то же: посылку такую получила впервые, от кого и для кого не знает. Тем не менее мы понимали, что жандармы не настолько наивны, чтобы верить этим ее показаниям. Не исключено, что они нарочно освободили Софью так быстро, чтобы устроить нам ловушку.

— К квартире Гинзбург не подходить на пушечный выстрел, — распорядился Ладо. — За нею наверняка установлена слежка.

— Что будем делать с «Ниной»? — то и дело спрашивал его я. — Неужели прикроем дело?

Ладо отмалчивался. Впервые я видел его таким растерянным. Обычно он принимал решения быстро, без колебаний. И до сих пор еще ни разу не ошибся.

Однажды я предложил:

— А что, если нам посоветоваться с товарищами из «Искры»?

Ладо оживился: внезапно осенившая меня идея, как видно, пришлась ему по душе. В тот же день Вано Стуруа отправился с Виктором Бакрадзе в Аджикабул, чтобы отправить искровцам нашу депешу. Хотя текст ее был составлен так, что она не вызывала никаких подозрений, мы все-таки не отважились отправлять ее из Баку.

Ответ пришел сравнительно быстро. Смысл его был четок и ясен: временно приостановить работу, беречь типографию, пока сосредоточить все силы на распространении имеющейся литературы.

Мы строго следовали этому указанию. Так прошел месяц. Все было тихо. Но на душе было неспокойно. Все время было такое чувство, словно вокруг нас медленно, упорно плетется какая-то паутина. Тем не менее мы стали снова работать в типографии. Печатали первомайские прокламации. Ну и, конечно, ждали от «Искры» сообщения, что литература для нас послана, и указаний, как ее получить. И вот наконец нам дали знать, что французское мореходное общество «Паке» заранее сообщит нам, каким пароходом прибудет ожидаемая посылка. Мы приедем в Батум и получим наш драгоценный груз. В начале марта пришло известие, что корабль «Неаполь», на котором придет отправленная для нас литература, прибывает в Батум пятого числа.

Надо было срочно выезжать, принимать груз.

12

— Агента Исаева я снял с «Электросилы», господин полковник, — докладывал ротмистр Вальтер Минкевичу.

— Сняли? Почему?

— Я приказал ему войти в контакт с неким Мелентьевым, репортером газеты «Каспий», состоящим под негласным надзором. Мелентьев проболтался Исаеву, что в Баку существует подпольная типография. Мало того. Исаев вошел в такое доверие к Мелентьеву, что тот даже признался ему в своем намерении украсть для этой типографии несколько пудов недостающего подпольщикам шрифта.

— Ну и как? Удалось ему осуществить это свое намерение? — заинтересовался Минкевич.

— Этого я пока не знаю. Но полагаю, что удалось. Быть может, не в полной мере…

— Что это значит?

— Мой агент, наблюдающий за Мелентьевым, установил, что тот направлялся на «Электросилу», имея при себе некий груз. Правда, не пудовый, а весом не более чем с полпуда. Полагаю, что это и был украденный шрифт. Исходя из означенного доклада моего агента, я высказал предположение, что Мелентьеву пока удалось осуществить свое намерение не полностью, но лишь частично.

— Браво, Вальтер! — Минкевич ликовал и даже не счел нужным скрыть свое ликование. — Браво! Вы просто молодчина. Но ради всего святого, скажите, что надоумило вас подослать своего агента к этому репортеришке? Интуиция?

— По правде говоря, не совсем.

— Что же? То обстоятельство, что этот ваш Мелентьев состоит под негласным надзором полиции, я полагаю, еще не дает оснований…

— Вы правы, господин полковник. Это еще не основание для того, чтобы подсылать к нему лучшего моего агента. Состоящих под негласным надзором у нас в Баку как собак нерезаных. А Исаев у меня только один.

— Так что же все-таки натолкнуло вас на эту светлую мысль?

— Так и быть, — притворно вздохнул Вальтер. — Не стану преувеличивать своих талантов. Один мой агент донес мне, что за Мелентьевым постоянно следят. А поскольку я никого следить за ним не посылал…

— Ну-ну, любопытно…

— Мне осталось предположить, что слежка эта идет из какой-нибудь другой епархии. Скажем, из Тифлиса.

— Во-он что, — понимающе протянул Минкевич. — Вы решили, что своего агента послал сюда его превосходительство генерал Дебиль?

— Так точно, господин полковник, — наклонил набриолиненную голову Вальтер. — А коль скоро, подумал я, генерал Дебиль посылает в Баку специального агента, чтобы он вошел в контакт с господином Мелентьевым, так, стало быть, его превосходительству про этого господина Мелентьева известно нечто такое…

— Можете не продолжать, ротмистр, — прервал Вальтера Минкевич. — Любопытно, однако, что, располагая какими-то сведениями, и, судя по всему, весьма важными, о делах, творящихся в нашей епархии, генерал Дебиль не счел для себя возможным сообщить об этом нам. Как видно, не желая делить с нами лавры.

— Именно так я и подумал, господин полковник. И решил, что и мы тоже не станем докладывать нашим тифлисским коллегам о сведениях, которые нам удастся раздобыть.

— Правильно решили, Вальтер. Но от меня, я полагаю, вы не станете утаивать эти сведения?

— Никак нет, господин полковник, не стану, — невозмутимо отозвался Вальтер на шутку шефа. — Нам удалось установить, что арестованная Софья Гинзбург была связана с неким Давидом Деметрашвили. Эта фамилия постоянно фигурирует в докладах едва ли не всех моих агентов. Я склонен полагать, что упомянутый Деметрашвили является главной фигурой в этом деле. Не исключено, что не кто иной, как он, руководит работой тайной типографии, которую мы разыскиваем. Второй человек, находящийся у меня на подозрении, это Авель Енукидзе, руководитель подпольных кружков, о котором я вам однажды уже имел честь докладывать. Не исключено, что он тоже связан с типографией.

— Но где она, эта типография, будь она проклята! — вскричал Минкевич. — Не думаете ли вы, Вальтер, что она спрятана на «Электросиле»?

— Не думаю, господин полковник.

— А иначе, зачем бы стал этот ваш Мелентьев тащить туда шрифт?

— Мелентьев признался моему агенту, что шрифт он туда приносит, чтобы как можно надежнее его припрятать. А уж оттуда, улучив момент, его переносят в типографию. Где же находится типография, увы, не знает и сам Мелентьев. Не знает либо опасается говорить, не доверяя в полной мере моему агенту. Впрочем, последнее маловероятно: он уж столько наговорил лишнего, что вряд ли ему есть смысл утаивать от него остальное.

— Ну что ж, Вальтер. Я доволен вами. — Минкевич встал. — Если вы и дальше будете действовать так же решительно и, я бы сказал, так же остроумно, мы наверняка прихлопнем этих смутьянов. За Гинзбург продолжайте следить.

— К сожалению, постоянная слежка за ее домом пока не дала результатов. У нее на квартире никто не появлялся.

— Это неудивительно, ротмистр. Судя по всему, мы имеем дело с опытными, очень осторожными и, я полагаю, весьма неглупыми людьми. Что ж, тем лучше… Когда имеешь дело с умным противником, работать во сто крат интереснее…

13

— Эй, друг! Проснись! Приехали!..

Авель трет глаза и долго смотрит, не узнавая, на едва знакомого дорожного спутника, который, видно, уже довольно давно тормошит его, стараясь разбудить.

— Пора вставать! — улыбается тот. — Батум. Неловко улыбнувшись доброжелательному попутчику,

Авель сбивчиво благодарит его и припадает к окну вагона. Перед ним расстилается безбрежное, слегка волнующееся море. Внезапное появление его столь неожиданно, что кажется сказочным. Поистине море — одно из самых поразительных чудес света! Сколько ни глядишь на него, никогда не наглядишься досыта. И в какой бы раз ты его ни видел, всегда кажется, что видишь впервые.

Поезд подходил к Батуму. Было ясное утро. Как видно, здесь недавно прошел дождь: даже в душном поезде ощущалось свежее дыхание влажного весеннего ветерка. Авелю невольно вспомнилась давняя его поездка в Гурию, вспомнился пылкий, мечтательный Тамаз, их наивная юношеская клятва. Но тогда весна была в самом разгаре, а теперь она только-только проклевывается.

Море скрылось из виду, поезд теперь со всех сторон обступали дома. Батум! Авель с любопытством оглядывал незнакомый город. По сравнению с огромным, грязным, далеко раскинувшимся Баку этот маленький приморский городок показался ему райским садом.

Поезд остановился, и Авель, собрав пожитки, щурясь на ярком солнце, вышел на перрон. Озабоченно подумал, что надо как можно скорее встретиться с Карлом Чхеидзе, который сейчас в Батуме и с помощью которого он должен был выполнить свое задание.

Выйдя на приморскую улицу, Авель подошел к нарядной зеркальной витрине магазина, глянул на свое отражение, неодобрительно покачал головой. Он не брился уже четвертый день, отросшая за это время щетина не очень его красила. Подумал, что прежде всего надо бы зайти в парикмахерскую, а там заодно и узнать, где помещается контора пароходного общества «Паке»…

Парикмахер был низкоросл, сутуловат. Он обрадовался раннему клиенту:

— Прошу, садитесь, батоно!^[20] Прикажете побрить? Авель с наслаждением откинулся в кресле, зажмурил глаза. Открыв их, он увидел в зеркале, что парикмахер надел новый, накрахмаленный фартук. Быстро и ловко он укутал Авеля чистой простыней, быстро и ловко сбил мыльную пену.

— Господин первый раз в Батуме? — осторожно осведомился он.

— Да, я здесь впервые.

— Господин, как видно, из Тифлиса?

— Да, — слегка поколебавшись, ответил Авель. — У меня тут родственник, вот приехал его повидать. Он работает в конторе «Паке». Кстати, не скажете, далеко она отсюда?

— На набережной, — услужливо сказал парикмахер. — Как подойдете к морю, повернете налево… Не беспокоит?

— Спасибо, все в порядке.

— У вас борода жесткая, крепкая. А кожа нежная, как у девушки, — парикмахер болтал без умолку, очевидно полагая, что в его профессиональные обязанности входит не только бритье, но и необходимость развлекать клиента. — Такую кожу поцарапать не дай бог! Но у меня хорошая бритва, английская. Сталь твердая, как алмаз…

Гладко выбритый и спрыснутый одеколоном, Авель с удовольствием разглядывал себя в зеркале. Ему показалось, что он помолодел на добрый десяток лет.

Расплатившись, он вышел на улицу и сразу увидел море. Оно почти совсем утихло: волны ласково плескались у берега. Набережная была пустынна. Редкие прохожие шли не торопясь, словно им некуда было спешить. Авеля удивляло и радовало непривычное для него ощущение покоя, тишины, безмятежности. На набережной он свернул налево, как научил его парикмахер, и еще издали увидел красивый голубой дом, украшенный лепниной. «Не иначе, это и есть то, что мне нужно», — подумал Авель. Так оно и оказалось.

Сердце забилось часто-часто. Впервые он по-настоящему осознал, какое опасное дело было ему поручено, как трудно будет довести его до конца. «Хоть бы Чхеидзе был у себя, — подумал Авель. — Без него я даже и не знаю, как подступиться, с чего начать…»

К счастью, Чхеидзе оказался на месте. Но недолго длилась радость Авеля по этому поводу. Карл был все такой же, каким Авель помнил его по Тифлису: выпуклый лоб с залысинами, насмешливые близорукие глаза. Особой симпатии он у Авеля никогда не вызывал. Но Авель всегда старался подавить невольно возникающее неприязненное чувство, уговаривая себя, что нельзя же судить о человеке по внешности: первое впечатление может быть обманчиво. Однако, чем дольше он жил на свете, тем чаще убеждался, что именно первое-то впечатление как раз и не обманывает: непосредственное чувство говорит правду о человеке во сто крат вернее, чем самые изощренные доводы рассудка.

Выслушав Авеля, Карл сказал:

— Если хотите знать мое мнение, то я лично считаю, что дело это трудное. Добром оно не кончится. Послушайтесь моего совета: повремените с этой затеей.

Всего ожидал Авель, но только не этого. Как! Отказаться выполнить важное партийное поручение? Несолоно хлебавши вернуться назад? И этот человек еще называет себя революционером!

Невольно Авель сравнил насмешливого, рассудительного Чхеидзе с безрассудным, пламенным Ладо. Да, конечно, Ладо часто поступал опрометчиво. Да, он не в меру горяч. Но Ладо — настоящий революционер! Верный, преданный товарищ, готовый голову положить за своих друзей.

— Ей-ей, повремените, — повторял тем временем Карл.

— Чего бы мне это ни стоило, чем бы все это ни кончалось, — сжав зубы, ответил Авель, — с пустыми руками я в Баку не вернусь.

Чхеидзе пожал плечами: как угодно, мол. Однако видно было, что он несколько обескуражен упорством и решимостью Авеля.

— Что ж, будь по-вашему, — нехотя процедил он. — Мое дело предупредить. А там… На все воля божья. — Кривая улыбка вновь заиграла на его бесстрастном лице.

— Могу я рассчитывать на вашу помощь?

— Здесь, в конторе, работает один аджарец, Мамед Диасамидзе. Попробуйте найти к нему подход. — Чхеидзе потер большим пальцем руки указательный. — Как говорится, не подмажешь, не поедешь. Не знаю, доверится ли он вам. Но если доверится, наверняка поможет. Вот, собственно, все, что я могу для вас сделать. Как говорится, да поможет вам бог… Запомнили? Мамед Диасамидзе.

Авель так глубоко погрузился в свои мысли, что голос Карла едва доходил до него. Но имя Мамеда Диасамидзе он запомнил крепко. Еще бы ему было его не запомнить! Ведь это была его, последняя, единственная надежда.

Слова Карла: «Не знаю, доверится ли он вам» — все еще звучали у Авеля в ушах. Он был так зол на этого струсившего чистюлю, что решил назло ему действовать напролом. Разыскав Мамеда Диасамидзе, он нахально кивнул ему и показал глазами на дверь: выйдем, мол, Диасамидзе, не удивившись, словно они с Авелем были давние приятели, молча последовал за ним. Мамед был, что называется, мужчина в самом соку, могучего телосложения — настоящий красавец. Вот только глаза у этого орла были совсем не орлиные. Маленькие, живые, красноватые, они напоминали скорее острые глазки хорька. Или шакала. Оглядев Авеля с ног до головы этими своими шакальими глазками, он быстро спросил:

— Кто тебя ко мне послал?

Поколебавшись немного, Авель решил, что если он не сошлется на Чхеидзе, то, чего доброго, спугнет этого героя и тогда… пиши пропало!

— Карл послал, — брякнул он, словно кинулся с крутого берега прямо в омут. — Карл Чхеидзе. Он сказал, что с тобой можно говорить откровенно. Мамед Диасамидзе, сказал он, человек надежный. Твердый как скала.

Мамед расплылся в улыбке. Видать, он был падок на лесть, этот горный орел с шакальими глазами.

— Что же вам от меня нужно? — осведомился он.

— Вы должны узнать, есть ли на «Неаполе» груз, предназначенный для меня. Сделать это надо быстро, потому что «Неаполь» уходит из Батума нынешней ночью. Но это не самое главное. Человек, который привез мне этот груз, должен избежать таможенного досмотра. Поэтому надо достать лодку, в сумерки подойти к пароходу, подать знак. С борта вам в лодку спустят груз. Вот и все.

— Трудное дело, ох трудное, — зацокал языком Мамед. — Такое дело, сам знаешь, тюрьмой пахнет. А кому охота шкурой рисковать. Да еще задаром.

У Авеля отлегло от сердца: он донял, что дело на мази,

— Почему задаром? — сказал он. Достал бумажник, вынул оттуда новенький, хрустящий червонец. — Это задаток. А если все обойдется благополучно, получишь еще пятнадцать. За один вечер заработать четвертной, по-моему, не так уж плохо.

Глазки Мамеда заблестели масляным блеском. Быстро спрятав деньги, он положил свою огромную ладонь Авелю на плечо.

— Погуляй немного. Но далеко не уходи. Через час жди меня на этом же месте. Через час Мамед все будет знать. Не бойся, выйдем сухими из воды. Мамед зря говорить не станет. Мамед не первый раз занимается таким делом.

Этот час показался Авелю длинным, как сутки. Но терпение его было вознаграждено. Мамед был аккуратен, явился на место встречи точно через час, минута в минуту, и доложил, что все в порядке: на «Неаполе» действительно находится груз, ради которого Авель прибыл в Батум.

— Как будем жить дальше? — спросил Авель.

— Как стемнеет, приходи в порт.

— Порт большой. Как мы найдем друг друга?

— Стой где-нибудь поблизости от пассажирского причала. Мы с приятелем подойдем на лодке и возьмем тебя на борт.

Авель кивнул…

Он пришел в порт задолго до наступления темноты: как-никак он был здесь человек чужой, все здесь было незнакомо. Поэтому решил прийти загодя, оглядеться, узнать, где пассажирский причал, сообразить, куда может причалить лодка, на которой придут за ним Мамед со своим приятелем.

Предосторожность эта оказалась совсем нелишней: стемнело, как это всегда бывает на юге, очень быстро. Вдалеке, у пирса, был виден «Неаполь» — сверкающий огнями красавец пароход, который должен был вскоре отдать швартовы, чтобы двинуться в обратный рейс, во Францию.

Море тихо плескалось у берега. Волны набегали на гальку и уходили вспять, вновь набегали. Авель, как завороженный, глядел на их вечную, ни на один миг не прекращающуюся игру. Мамед, как видно, не зря назначил ему именно это место для встречи: у пассажирское причала берег в этот час был совершенно безлюден. На небе появились первые звезды. Мерцали вдалеке редкие огни. Но здесь было сыро, темно, неуютно. Огромное, бескрайнее, окутанное мглой море расстилалось перед Авелем. Огромное, еще более бескрайнее, усеянное дальними звездами небо простиралось над ним. На миг ему стало страшно. Он вдруг почувствовал себя крохотной пылинкой, затерявшейся в бесконечных просторах вселенной. Сердце сдавила внезапная печаль. «Что со мною? — подумал он. — Неужели я испугался?» Нет, это был не страх. Это было другое, куда более сильное чувство — чувство одиночества, что ли. Сознание своей затерянности в мире.

Впрочем, владело оно им недолго. Его вытеснили другие, более насущные заботы. «Где же лодка? — мелькнула тревожная мысль. — Не случилось бы чего? А может быть, этот Мамед с его шакальими глазками счел за благо не рисковать? В конце концов, червонец за один вечер тоже не такой уж дурной заработок. А может, того хуже он решил получить остальные пятнадцать рублей не у меня, а у жандармов?» Вот это уже, пожалуй, был самый обыкновенный страх. Усилием воли Авель прогнал эти недостойные мысли, вспомнив к случаю хорошую русскую пословицу: «Волков бояться — в лес не ходить». Вдруг он увидел издали — а может, ему показалось? — что на «Неаполе» началась какая-то суета. Сердце его замерло. «Готовятся к отплытию — подумал он. — Неужели не успеем?».

Нервы были натянуты до предела. Казалось, еще ми, нута, и он не выдержит. Но тут прямо перед ним во тьме, вспыхнул крохотный огонек. Погас. Снова вспыхнул. Снова погас. «Лодка!» — радостно подумал Авель. Изо всех сил напрягая зрение, он вглядывался в даль, не разрешая себе поверить, сомневаясь, не показалось ли? Нет, не показалось. Лодка была уже совсем близко от берега, отчетливо слышен был даже скрип уключин. «А вдруг это не они?» Нет, это были они. Дно лодки зашуршало о гальку.

— Эй! — послышался негромкий, приглушенный, но все же сразу узнанный им голос Мамеда. — Давай сюда! Залезай!

Авель быстро влез в лодку. Приятель Мамеда споро заработал веслами. Надо сказать, греб он отлично: весла бесшумно опускались на воду, вздымались вверх, лодка так и летела по волнам.

Когда они подходили к пирсу, у которого швартовались большие суда, на «Неаполе» уже разводили пары. «Неужели все зря?» — подумал Авель.

Да, похоже было, что они прибыли слишком поздно. «Неаполь» уже отчалил: расстояние между бортом парохода и причалом увеличивалось с каждой секундой. Хотя корабль пока еще двигался самым малым ходом, на их маленькой, утлой лодчонке им было его уже не догнать.

— Все пропало! Опоздали! — в отчаянии крикнул Авель.

— Зачем волнуешься, дорогой? — спокойно отозвался Мамед. — Я же тебе сказал: Мамед все сделает. Мамед не первый раз берется за такое дело.

«Что он там болтает, дубина этакая! Шляпа! Не могу прийти на полчаса раньше!» — в ярости думал Авель. Но Мамёд как будто и в самом деле хорошо знал своё дело. Он что-то вполголоса сказал напарнику, тот затабанил правым веслом, налег на левое, и — о чудо! — Авель увидел качающийся на волнах спасательный круг. Мамед ухватился за тонкий трос, привязанный к кругу, и мощным: рывком вытащил на поверхность воды довольно объемистый баул. Авель перегнулся через борт, чтобы помочь ему: баул был так тяжел, что они вдвоем еле-еле втащили его в лодку.

— Ты думал, нам его прямо с палубы кидать будут? — насмешливо спросил Мамед. — Не дай бог! Потопили бы лодку. Да и тому человеку, что на пароходе, зачем рисковать понапрасну?

— Но как же вы узнали?

— Не в первый раз, дорогой. Всегда так делаем. Авель придвинул баул поближе, любовно обхватил его рукой. На душе его царило спокойное, ничем не омрачаемое блаженство. Теперь он уже не сомневался, что все будет хорошо. А если на миг и появлялось знакомое чувство тревоги, он прикасался к драгоценному грузу, лежавшему у него под ногами, и, как легендарный Антей, ощущал новый прилив душевных сил и блаженного покоя.

Гребец ловко развернул лодку и быстро заработал веслами. Авель заметил, что он правит не к берегу. Очевидно, из осторожности он некоторое время бороздил бухту вдоль и поперек, и только уверившись, что за ними никто не следит, взял курс на берег.

— Ну вот и все. Как будто обошлось, — сверкнули во тьме белые зубы Мамеда. — Проводим тебя до поезда, отправим с миром из нашего Батума. А там уж ты сам действуй, на свой страх и риск!

Авель пригляделся к аджарцу получше, и ему вдруг показалось, что не такие уж шакальи у него глаза, а самые обыкновенные, человеческие.

— Когда нужно будет, всегда приходи ко мне! — говорил Мамед. — Все для тебя сделаю.

— Спасибо! Непременно приду. Ваша помощь мне еще не раз понадобится.

Авель знал, что ему и в самом деле еще понадобится помощь этих двух ловких людей. И теперь он уже не сомневался в том, что всегда сможет довериться Мамеду Диасамидзе.

14

Оплывает, тает огарок свечи. Тишина вокруг, мертвая тишина. Только равномерный шум печатного станка нарушает ее да изредка доносящийся крик петухов. То ли оттого, что доносится этот крик издалека, то ли такое уж нынче настроение у Авеля, но всякий раз, когда раздается этот истошный петушиный вопль, он кажется Авелю предвестием беды, словно петух своим криком возвещает не начало нового дня, а конец света.

В комнате резкий запах типографской краски, смешанный с запахом табачного дыма. Уставшие от напряжения, слезящиеся глаза смыкаются.

— Поспи, Авель! Хоть немного поспи, — уговаривает его Богдан Кнунянц. — Мы ведь уже почти все кончили. Можно и отдохнуть.

— Не спится, — отвечает Авель. — Нету сна, да и только!

Прочитав корректуру, он и в самом деле пытался соснуть хоть часок. Но сон не приходил. Задремав на минуту, он оказывался всякий раз в новой ловушке. Кто-то гнался за ним, он уходил от погони. Просыпался, задремывал снова, и снова ему угрожала какая-то новая, на этот раз другая опасность.

Потеряв надежду уйти от этих своих тревожных мыслей в объятия спокойного и безмятежного сна, Авель протер глаза, взял с подоконника книгу Н. Ленина «Что делать? Наболевшие вопросы нашего движения» и погрузился в чтение. От Ладо и Красина он уже знал, что Н. Ленин — это новый псевдоним Владимира Ульянова, каждая новая статья которого, чаще всего подписанная фамилией Тулин, была для Авеля глотком свежего воздуха. «Как ясно становится все, когда читаешь его статьи, — подумал он. — Какой счастливый дар у этого человека самое сложное делать простым и очевидным».

Раньше, сталкиваясь с такими людьми, как Карл Чхеидзе или Северьян Джугели, приезжавший из Тифлиса отговаривать Ладо от издания подпольной грузинской газеты, Авель наивно искал причины их поведения в их личных, человеческих качествах: в излишней осторожности, а то и просто в трусости, в заносчивости, в лицемерии. Все эти свойства души, казалось ему, были даны этим людям, что называется, от бога. Или, лучше сказать, от природы. Теперь он уже понимал, что главная причина коренится совсем в другом. Есть два непримиримых, враждебных направления в современном социал-демократическом движении. Одно, стоящее на позициях революционного, творческого марксизма, и другое, якобы отстаивающее чистоту классического марксизма, а на деле оппортунистическое. Конечно, отдельные люди примыкают к тому или иному направлению не случайно. Тут известную роль играют и их человеческие качества. Но это уже совсем другой вопрос. Это, так сказать, оттенки… У Ленина речь, в сущности, шла о том, какой должна быть революционная рабочая партия, а значит, каким должен быть настоящий пролетарский революционер. «…Идеалом социал-демократа, — писал Ленин, — должен быть не секретарь тред-юниона, а народный трибун…»

Незаметно рассвело. Петухи своими истошными криками проводили ночь и умолкли.

«Как-то там прошло заседание комитета?» — подумал Авель.

Вчера вечером комитет не мог собраться в полном составе: нужно было срочно отпечатать новые прокламации; и три члена комитета — Ладо Кецховели, Авель Енукидзе и Богдан Кнунянц — были заняты в типографии. Поздно вечером Ладо почувствовал себя худо — видно, простудился накануне, — и друзья уговорили его пойти домой, выспаться, отдохнуть: с корректурой мог справиться один Авель.

Работа была закончена, прокламации отпечатаны. Васо Цуладзе складывал их в пачки, Богдан ему помогал. Авель растянулся на деревянном лежаке, который стоял у стены, и блаженно прикрыл глаза: теперь можно было и отдохнуть. Вдруг в дверь постучали. Друзья тревожно переглянулись: кто бы это мог быть? Али-Баба? Нет, он никогда не посмел бы потревожить их так рано. Стук повторился.

— Откройте! — раздался из-за двери приглушенный голос. — Это я, Ладо!

У Авеля сжалось сердце. Этот визит в такое неурочное время, конечно, неспроста.

Войдя в комнату, Ладо кинул быстрый взгляд на сложенные пачки отпечатанных прокламаций, словно отвечая самому себе на какие-то свои мысли.

— Что случилось? — спросил Авель. Он никогда еще не видел друга таким: лицо бледное, измученное, под глазами черные круги.

— Да говори же! — не выдержал Кнунянц.

— Вчера арестовали весь комитет, — сказал Ладо. — Только мы уцелели.

Все замерли. Никто не мог выговорить ни слова. Первым заговорил все тот же Ладо.

— Надо спасать «Нину», — сказал он. — Сейчас у нас с вами только эта забота. Типографию надо срочно отсюда убрать. Если хоть немного замешкаемся, жандармы непременно нас тут застукают.

— Но как? — растерянно выговорил Вано. — Куда мы можем переправить станок и пятнадцать пудов шрифта! Да еще так быстро…

— Я знаю куда, — сказал Авель.

Он вспомнил про Виктора Бакрадзе, работавшего помощником машиниста на линии Баку — Аджикабул. В Аджикабуле у Авеля и Виктора был надежный человек. Но сперва надо было повидать Виктора, не говоря уж о том, что аджикабульского их товарища тоже хорошо бы предупредить заранее. Все это требовало времени, а времени у них было в обрез: никто ведь не знал, как скоро удастся жандармам разнюхать, где находится «Нина».

— Мне надо срочно увидеться с Виктором, — пояснил Авель друзьям, глядящим на него с внезапно вспыхнувшей надеждой. — Если он согласится, шрифт мы отправим в Аджикабул.

Глаза Ладо засветились такой радостью, словно он был приговорен к смерти и внезапно узнал об отмене приговора.

— Ступай сейчас же, — сказал он. — Помни, время не терпит. А мы тут пока будем разбирать станок.

Всю усталость, скопившуюся этой бессонной ночью, у Авеля сразу как рукой сняло. Выскочив из дома, он опрометью кинулся в сторону железной дороги. К счастью, ему повезло: невдалеке от дома Али-Бабы попался свободный фаэтон. Авель махнул рукой, кучер придержал лошадей.

— К вокзалу, да поживее, — сказал Авель, вскакивая в пролетку.

Виктор спал мертвым сном. Улыбаясь слабой, блаженной улыбкой, он спросил:

— Который час? Ты что, спятил — будить меня в этакую рань?

Однако по выражению лица Авеля он понял, что разбудил его не зря.

— Уж не случилось ли чего? — тревожно спросил он

— Случилось, — кивнул Авель. — Вчера вечером арестовали комитет.

— А как же ты?

— Мы работали в типографии, поэтому уцелели. Слушай, Виктор, надо срочно спасать «Нину»! Прошу тебя, отвези шрифт в Аджикабул, отдашь его там Джохарову, пусть припрячет.

Виктор нахмурился:

— Сколько у вас шрифта?

— Около пятнадцати пудов. Но ты можешь перевезти его в несколько приемов.

— Добро, — сказал Виктор. — Первую порцию возьму сегодня же. Отправление у меня в три. А что вы будете делать со станком?

— Пока не знаю. Сейчас они его там разбирают. Надеюсь. Ладо что-нибудь придумает.

— Скажи, Авель, — Виктор явно колебался, не решаясь задать свой вопрос. Наконец решился: — Кто из комитетчиков знает, где находится «Нина»?

— Вано Стуруа знает. И еще двое. Но дело не в этом. Жандармы могут и сами пронюхать, где находится типография. Вот ведь пронюхали же они про заседание комитета.

— Ты прав, — понурился Виктор. — Что ж, делать нечего. Будем действовать, как договорились.

— К поезду кто-нибудь из нас принесет тебе первую порцию. А сейчас я убегаю, они ведь меня там ждут.

Виктор вскочил:

— Пойду с тобой. Хоть чем-нибудь помогу вам.

— Ни в коем случае. Ты туда и носа совать не смеешь. Довольно и того, что ты повезешь шрифт.

Он дружески похлопал Виктора по плечу и убежал.

Вернувшись в типографию, рассказал друзьям о результатах своего визита к Бакрадзе. Посовещавшись, они решили, что в течение двух-трех дней Авель постепенно перетащит весь шрифт к Виктору.

— А станок? — спросил Авель.

— Насчет станка я договорился, — сказал Ладо. — Отвезем на пристань под видом токарного станка.

Спустя некоторое время почти весь шрифт был переправлен в Аджикабул. Осталась последняя порция. Казалось бы, если раньше все обходилось гладко, нет оснований бояться, что именно сегодня их постигнет неудача. И все же… Авелю вспомнилась грузинская пословица, гласящая, что всегда следует опасаться, как бы при разделке туши нож не обломился о хвост быка.

Авель не чует рук от тяжести. Еще бы! Ведь в каждой у него побольше двух пудов. Он весь мокрый от пота, и не только тяжелый груз тому виной. Его не покидает мысль, что вот сейчас к нему подойдет кто-нибудь из прохожих, глядящих такими невинными агнцами, подойдет, положит руку на плечо и тихо, вполголоса скажет: «Следуйте за мной!» Но вот уже вокзал, вот и аджикабульский поезд. Паровоз пыхтит. Из окошка глядит улыбающийся Виктор. Авель тоже улыбается, изо всех сил стараясь выглядеть спокойным и безмятежным. Виктор берет у него из рук поклажу легко, словно это пушинка, а не четырехпудовая груда металла. Молодец, Виктор! Впрочем, на них, кажется, никто не смотрит. Паровоз засвистел и медленно тронулся с места. Виктор приветствует Авеля поднятой рукой.

Легкой, фланирующей походкой, чтобы никто не догадался, от какой тяжести он сейчас избавился, Авель покидает перрон. И только тут наступает реакция. С трудом доплелся он до грязной привокзальной скамейки, сел. Расстегнул воротник и с наслаждением подставил потное, разгоряченное лицо холодным каплям дождя.

15

К демонстрации все было готово: прокламации, красные полотнища флагов, лозунги. На заводы и фабрики заранее были отправлены члены организации и руководители кружков, чтобы провести с рабочими подготовительную работу, призвать их 22 апреля, в воскресенье, рано утром выйти на набережную, чтобы провести первую маевку.

Решение это было принято неожиданно.

В начале апреля арестованных членов комитета выпустили на свободу, как было сказано в официальном заключении, «за недостаточностью улик».

В ночь на 15 апреля на «Электросиле» состоялось совещание Бакинского комитета.

— Жандармы ждут нашей первомайской демонстрации, готовятся к ней, — сказал на этом совещании Красин. — У них наверняка разработаны контрмеры. Поэтому я предлагаю провести демонстрацию не 1 мая, а раньше. Пусть она явится для них неожиданностью, свалится как снег на голову!

Кто-то предложил провести маевку в середине мая: это, мол, будет еще большей неожиданностью для жандармов. Поднялся спор. Некоторым казалось, что в этом предложении есть резон: увидев, что все сроки прошли, — а демонстрация так и не состоялась, жандармы решат, что рабочие отказались проводить ее. Но большинство все-таки склонялось к предложению Красина.

— Нечего откладывать на завтра то, что можно сделать сегодня.

— Если отложим до середины мая, весь азарт у людей пройдет, весь их революционный дух остынет.

— Верно! Остывшая печь хлеб не печет! Оставшиеся дни пролетели так быстро, что у Авеля не было даже времени, чтобы как следует обдумать ситуацию, определить свое собственное отношение к тактике, принятой комитетом. Все эти дни он не размышлял, а действовал. На рассвете, едва только начинали гудеть заводские гудки, он, выпив наскоро чаю, мчался то к Вано Болквадзе, который жил на квартире Ладо, то к Николаю Долидзе, готовившему у себя в ресторане клей для прокламаций и краски, то к дому Али-Бабы, чтобы забрать оттуда оставшиеся там пачки листовок. А ночью, когда, утомленный всей этой беготней, ложился он в постель и смыкал глаза, в голове у него билась только одна мысль: «Скорее! Скорее бы пробежали эти дни! Скорее бы наступило долгожданное воскресное утро 22 апреля!»

В штаб проведения маевки, находившийся на «Электросиле», каждый день приходили новые вести, одна другой радостнее: рабочие еще одного завода, еще одного промысла, еще одной фабрики единодушно выразили свое желание принять участие в демонстрации.

В ночь на субботу по указанию комитета на заборах и на стенах зданий были расклеены листовки, призывы к рабочим выйти на маевку.

Авель вернулся домой, когда ночь уже шла на убыль. Город спал. Ночь была тихая, теплая, настоящая южная весенняя ночь. «Где-то сейчас наш Ладо? — думал он. — В каком городе? Нашел ли место для «Нины»?» Если нашел, Авелю и еще нескольким товарищам, связанным с типографией, придется перебираться туда. Жаль, конечно. Он привык к Баку, этому удивительному, шумному, пестрому городу. Привык к товарищам, которых у него в последнее время стало так много. Эх, был бы сейчас Ладо здесь, с ними!.. Без него Авель чувствовал себя птицей с подбитым крылом… Потом он стал думать о завтрашнем дне. Что, если кого-нибудь из наших арестуют этой ночью? Никогда ведь ни в чем нельзя быть уверенным до конца. Самое страшное для революционера — потерять бдительность. Это все равно что зверю потерять чутье…

В этих тревожных раздумьях прошел весь остаток ночи.

От дома Авеля до Парапета минут двадцать ходу. Час был ранний, и прохожих на улицах было совсем немного. Вроде бы это воскресное утро ничем не отличается от множества других воскресных утр. Но Авель чувствовал в воздухе какое-то скрытое напряжение. Ему казалось, что город заминирован и замер в ожидании взрыва.

А вот и Парапет. Еще издали Авель различает знакомые силуэты: вон высокий, худощавый Козеренко, а вон Богдан Кнунянц, в руке у него свернутый флаг. А вонбородатый Николай Долидзе, а рядом с ним широкоплечий, слегка сутулящийся Вано Болквадзе. Все члены их организации были тут — русские и грузины, армяне и осетины, татары и евреи, старики и молодые, рабочие и интеллигенты.

Сердце у Авеля учащенно забилось. Он ускорил шаг, чтобы быстрее оказаться среди своих. До девяти было еще далеко, но народу собралось уже порядочно. Все были взволнованы. То там, то тут вспыхивали разговоры, и все на одну и ту же тему:

— Кто будет стрелять? Кто посмел сказать такую глупость?

— Мы только пройдем по улицам со своими лозунгами и флагами. Демонстрация наша будет самая мирная. Почему же, позвольте спросить, они станут в нас стрелять?

— Э, батенька! Почему да зачем, это уж ты у них спроси. А наше дело быть готовыми ко всему.

— Здравствуйте, товарищи! — громко сказал Авель, подойдя к спорящим.

— Здравствуй, дорогой! Сразу видно, что и тебе тоже не удалось глаз сомкнуть в эту ночь.

— В ожидании такого события разве уснешь…

Шутили, смеялись, подтрунивали друг над другом. Но за этими шутками, за смехом чувствовалось все то я «е скрытое напряжение. Комитетчики нервничали, им не терпелось поскорее узнать, выйдут ли на маевку рабочие, присоединится ли к ним народ. А вдруг они так и останутся маленькой группой одиноких бунтарей?

Но по мере того как время приближалось к назначенному часу, к девяти, эти их сомнения рассеивались. А в девять весь город уже гудел, бурлил, улицы были полны народу. Со всех сторон рабочие с плакатами и красными флагами шли к Парапету.

Члены организации стали во главе отдельных групп рабочих. Сперва беспорядочной толпой, а потом все более и более организованно демонстрация двинулась в свой мирный поход. Из окон домов, с балконов на участников маевки глазели обыватели. Многие не понимали, что происходит. Многие понимали, но были привлечены к этому необычному зрелищу одним лишь любопытством. Но были и такие, кто приветствовал демонстрантов, выкрикивал им вслед бодрые, сочувственные слова. А с некоторых балконов так даже и летели в толпу демонстрантов листовки.

В конце улицы колонна рассредоточилась: похоже было, что движение ее натолкнулось на какое-то препятствие.

— Что там такое? — тревожно крикнул Авель.

Но пока еще не было никаких оснований для тревоги. Это Михаил Брага, вскочив на тумбу, обратился к демонстрантам с импровизированной речью.

— Товарищи! — взволнованно выкрикивал он. — Выкиньте из головы вздорные мысли, будто люди делятся на умных и глупых, красавцев и уродов, мусульман и христиан! Запомните: люди прежде всего делятся па богатых и бедных! На тех, кто трудится, и тех, кто пользуется плодами их трудов!..

Из переулков нескончаемым потоком вливался в толпу демонстрантов народ. Становясь на цыпочки, вытягивая шеи, люди старались получше разглядеть оратора, не проронить ни слова из его речи.

Как это можно — не делить людей на красавцев и уродов, умников и дураков, правоверных мусульман и неверных гяуров? И вместе с тем эта странная мысль оратора поразила их своей ошеломляющей простотой. В самом деле! Есть богатые и бедные. И никуда от этого не денешься. Собравшиеся здесь люди в массе своей были бедны. И им радостно было услышать, что они не виноваты в этой злосчастной своей бедности. Они бедны, потому что их грабят, обманывают, обирают. \

Больше стало красных флагов, лозунгов. Ширилась ^ и росла толпа демонстрантов.

Кто-то затянул:

— Отречемся от старого ми-ира…

— Отряхнем его прах с наших ног! — дружно подхватили десятки голосов.

Далеко не все, конечно, знали слова этой песни. Но многие, видно, все-таки знали. А кто не знал слов, тот \ подхватывал мелодию. Над толпой гремело:

— Мы пойдем к нашим страждущим братьям,

Мы к голодному люду пойдем…

Сердце Авеля переполнял восторг, слезы умиления застлали ему глаза: лица поющих людей, красные флаги, белые листки прокламаций — все это слилось для него в огромное, яркое, цветное пятно. И вдруг на фоне этого яркого праздничного пятна, заслонив его, возникло знакомое лицо. Лицо, вопреки настроению Авеля, было озабоченным, даже мрачным. Это был Богдан Кнунянц.

— Ты что? — удивился Авель. — Почему такой хмурый?

— А тебя разве не удивляет, что не видно ни одного полицейского?

— Ну и слава богу! — беспечно отмахнулся Авель. Ему пе хотелось расставаться со своим радостным, праздничным настроением.

— Еще слава ли богу?! — ответил Богдан.

Эта загадочная фраза показалась Авелю смутно знакомой. Но ему было сейчас не до того, чтобы вспоминать, где он мог ее слышать. Он вдруг понял причину беспокойства, которым был охвачен Богдан. Полиция, конечно, уже осведомлена о начавшихся в городе «беспорядках». И если до сих пор на пути манифестации не появился ни один городовой, значит, им готовят какую-то западню: потому они и не торопятся. Эта мысль, конечно, не обрадовала Авеля, но она и не смогла отравить его ликования. Приподнятое, восторженное настроение не оставляло его. «Э! — подумал он. — Двум смертям не бывать, а одной не миновать…»

Но рассудок все-таки внес свою трезвую ноту в его душевное состояние.

— Передай по рядам, — сказал он Кнунянцу, — если появится полиция и народ станут разгонять силой, пусть никто не оказывает сопротивления. Цели у нас мирные. Только бы им не удалось спровоцировать потасовку. Тогда не миновать кровопролития.

«А может быть, у них совсем другой план, — подумал он. — Может быть, они так и не появятся до конца демонстрации, а постараются через своих филеров выявить всех руководителей, «зачинщиков», как они любят выражаться, и ночью опять арестуют весь комитет?»

Как бы то ни было, демонстрация не только продолжалась, но становилась все более многолюдной,

В первых рядах кто-то начал:

— Встава-ай, проклятьем заклейменный

Весь ми-ир голодных и рабов!..

Грозный ритм «Интернационала» объединил всех. Хор сильных мужских голосов дружно подхватил припев:

— Это бу-удет после-едний

И реши-ителъный бо-ой;

С Инте-ернациона-а-алом

Воспря-анет ро-од людской!

Это был пик, кульминационный момент. После этого толпы демонстрантов стали редеть. Счастливые, довольные тем, что все обошлось так гладко и мирно, демонстранты расходились по домам, исчезали в переулках, примыкающих к набережной. Вскоре от огромной бушующей толпы осталось только ее монолитное ядро. Это были в основном члены социал-демократической организации: они решили, что уйдут последними.

И вот тут-то появилась полиция.

Отряд конных полицейских загородил им дорогу. Передние ряды подались назад, но наткнулись на такой же конный отряд: они были окружены.

— Остановитесь, товарищи! — закричал Авель. — Стойте на месте! Не оказывайте никакого сопротивления! Не поддавайтесь провокации!

— Как бы не так! — крикнул молодой рабочий. — Сейчас они у меня узнают, почем фунт лиха!

Нагнувшись, он поднял с мостовой здоровенный булыжник и с камнем в поднятой руке кинулся на полицейского. Конник обнажил саблю и плашмя ударил пария по спине. В ответ в полицейских посыпался град камней.

Раздалась команда:

— Саб-ли… наго-ло!

Полицейские кинулись в толпу, нанося удары направо и налево.

— О-о! — раздался рядом с Авелем чей-то душераздирающий стон. Оглянувшись, он увидел у самых своих ног обливающегося кровью человека: лоб его был рассечен. По оспинкам на лице и густым светлым волосам Авель узнал своего кружковца Сашу Ельцова. Изо всех сил рванулся он к упавшему товарищу. Но тут и его ударили по голове чем-то тяжелым: то ли прикладом, то ли рукояткой сабли. На миг он потерял сознание. А когда очнулся, услышал топот разбегающихся демонстрантов, стоны раненых, увидел кровь товарищей, обагрившую мостовую. Двое спешившихся полицейских держали его за руки. Третий — конный — подталкивал сзади крупом коня. Издали донеслось:

— Николая ранили…

— Пригляди за Долидзе, Вано! Брось флаг! Бросай флаг, говорю!..

Авель сделал попытку обернуться и посмотреть, что творится там, позади. Но тут новый удар обрушился ему на голову, и он снова потерял сознание, на этот раз уже надолго.

Из тетради Авеля Енукидзе

Три недели спустя, после долгих въедливых вопросов, ротмистр Вальтер объявил нам:

— Главноначальствующий на Кавказе в неизреченной милости своей объявить приказал, что он прощает вам ваши беззаконные действия. Сегодня вы, все пятнадцать задержанных, будете отпущены на свободу. Все вы вернетесь к своей работе. Власти выражают надежду, что вы искупите свою вину перед престолом и отечеством и никогда больше не поддадитесь сомнительным соблазнам такого рода.

Мы молча выслушали это сообщение, сделав вид, что ничуть не удивлены «милостью» царского сатрапа. По правде говоря, мы и не были особенно удивлены, ибо твердо держались версии, согласно которой все мы были рядовыми участниками маевки, присоединились к манифестации случайно, из чистого любопытства. Никакими уликами, никакими, даже косвенными, доказательствами, на основании которых можно было бы выдвинуть против нас более серьезные обвинения, следствие не располагало. Ротмистр Вальтер, надо отдать ему справедливость, очень старался. Особенно упорно и настойчиво он направлял эти свои старания на мою персону, изо всех сил пытаясь доказать, что я состою в подпольной социал-демократической организации. Но я держался как невинный агнец, поэтому Вальтер ограничился тем, что на последнем допросе сказал мне:

— Итак, господин Енукидзе, вы утверждаете, что и слыхом не слыхали о существовании подпольной типографии и никакого отношения к деятельности таковой не имеете?

Я поикал плечами. И тут ротмистр не выдержал. Давая мне на подпись протокол последнего допроса, он процедил:

— Ну погоди. Жареный! Мы с тобой еще встретимся. И гораздо скорее, чем ты думаешь.

— Не смею вам не верить, — поклонился я. — Хотел сказать «Прощайте», но, коли вы так настаиваете, скажу: «До свидания, господин ротмистр!»

— До скорого свидания! — злобно повторил он. С тем мы и расстались.

Так я впервые узнал, что в жандармерии меня знают. Мало того, я значусь там у них под кличкой Жареный. «По-видимому, они считают меня весьма важной персоной», — подумал я. Сердце мое наполнилось гордостью…

Само собой, все мы великолепно понимали, чем объяснялась «неизреченная милость» главноначальствующего. Жандармы выпустили нас отчасти из-за недостатка обвинений, отчасти же, чтобы, установив за нами постоянное наблюдение, выяснить наши связи. Поэтому, выйдя на свободу, мы вели себя очень осторожно. К дому Али-Бабы, где находилась раньше наша типография, я даже не подходил.

Мы решили затаиться на некоторое время, притвориться мертвыми, как это делает жук на дороге, когда путник ненароком тронет его своей палкой.

Страшные впечатления кровавой расправы с демонстрантами тяжким бременем лежали на наших сердцах. Вано Болквадзе (он часто оставался у меня ночевать} то и дело вскрикивал во сне:

— Убили! Мерзавцы, они его убили!.. Да помогите же!..

Я будил его, спрашивал, что ему привиделось. Он неизменно отвечал, что спал без просыпу, не видел никаких снов. Может, так оно и было на самом деле. Но я знал, что не дает ему покоя. Он видел собственными глазами, как убили Сашу Ельцова. И картина эта осталась где-то там, на самом дне его сознания. Я ведь и сам несколько дней ходил как потерянный. Все время передо мной вставало лицо добряка Саши, славного, безобидного человека, за всю свою короткую жизнь никому не причинившего зла. Перед глазами моими то и дело возникало окровавленное, наискось разрубленное саблей его лицо, широко открытый, но уже ничего не видящий, мертвый глаз.

— Ох, скорее бы уж приехал Ладо! — то и дело вздыхал томящийся от вынужденного безделья Вано. — Мое дело — типография! Не будет типографии, я совсем пропаду.

С каждым днем он тосковал все сильнее. Но как бы то ни было, с ним мне было все-таки легче, чем одному.

А вскоре вернулся Ладо. Увы, найти надежное место, где можно было бы оборудовать типографию, ему так и не удалось. Выглядел он усталым, измученным до предела. Мне показалось даже, что у него изменился характер. Ладо, как и Вано Болквадзе, не в силах был сидеть без дела. Ему нужно было постоянно разряжать огромную энергию, копившуюся в его неутомимой душе.

Узнав, какие события произошли у нас за время его отсутствия, Ладо совсем сник.

— Эх! Ну и дела! — сокрушенно повторял он. — Ельцов убит. Долидзе ранен…

— Долидзе, верно, уже поправился. Ранен он легко, в руку. Козеренко и Малагин помогли ему скрыться. Он сейчас в Тифлисе, — отвечал Вано. — Он меня спас, поэтому его и ранили. Полицейский замахнулся саблей, хотел рубануть меня по голове. Но Николай выскочил вперед, загородил меня, а сам заслонил лицо локтем. Ну тот и полоснул его саблей. Рука сразу так и повисла, словно плеть…

Как только вернулся Ладо, мы сразу сообщили товарищам из «Искры», что перенести типографию в другой город не удалось, что мы хотим попытаться снова оборудовать ее в Баку. С «Искрой» у нас связь была постоянная. Связным был Джероянц, у него в Батуме была своя аптека. Всю литературу из-за границы получал теперь он — тем же способом, каким когда-то получил ее я. Доставленную литературу Джероянц сам привозил нам: он был законспирирован надежно и не боялся полицейских хвостов. Впрочем, осторожности ради я не встречался с Джероянцем лично, а общался с ним через двух связных: Гватуа и Балуева. Именно с их помощью я передал через Джероянца наше письмо в «Искру». Скоро пришел ответ. «Искра» дала добро на наше предложение восстановить типографию. Узнав об этом, Ладо тотчас же стал самим собой. Опять перед нами был прежний Ладо — живой, горячий, быстрый как ртуть, фонтанирующий новыми идеями.

Через несколько дней Ладо и Вано Болквадзе довели меня в снятую квартиру в мусульманском районе, на Чадровой улице. Владелец дома Джибраил при виде Ладо просиял, словно родного брата увидел: Ладо, как всегда, уже успел очаровать нового знакомца.

— Вот, Джибраил, — сказал он, указывая на нас. — Это мои друзья. Если дело пойдет хорошо, вместе работать будем.

Обернувшись к нам, представил хозяина дома:

— А это Джибраил, мой побратим. Мы у него в доме мастерскую откроем, коробки делать будем. А Джибраил с нами в долю войдет, компаньоном нашим будет.

Джибраил ни за что не хотел отпускать нас, не угостив. Ладо он все время называл братом. Я хорошо знал этот мусульманский обычай: если уж мусульманин побратался с тобой, нипочем тебе не изменит, верен будет до гроба. Этот обычай, доставшийся им от предков, мусульмане блюдут свято.

На другой же день мы приступили к перевозке шрифта из Аджикабула назад, в Баку. Я строго предупредил Виктора, чтобы он в каждую поездку брал с собою только один сравнительно небольшой пакет. Правда, на переправку всех пятнадцати пудов при таких темпах понадобилось бы не меньше месяца. Но тут уже ничего не поделаешь.

Виктор строго выполнял это мое условие. В каждую поездку брал с собой не больше одного пакета, относил его сперва к себе домой, а уж оттуда, когда стемнеет, глухими, безлюдными улочками притаскивал в дом Джибраила.

Большая часть шрифта уже была в квартире, где мы собирались оборудовать заново нашу типографию. Но тут терпение мое иссякло. Как я и предполагал, на доставку шрифта ушел почти целый месяц.

И вот 2 сентября Виктор должен был наконец доставить нам последний пакет. Поезд из Аджикабула приходил в семь вечера. Виктора ждали с минуты на минуту. Однако прошел час, другой, а его все не было. Надо сказать, что и раньше случалось так, что он приносил к Джибраилу шрифт не в день приезда, а на следующий вечер. Но тут я почему-то подумал, что ни в коем случае нельзя откладывать это дело на завтра, и решил: пойду-ка я к нему, заберу и сам притащу то, что осталось. Конечно, можно было и подождать, не пороть горячку: Виктор был чист, ни в чем не замешан, на подозрении у полиции никогда не был. У него дома шрифт был в такой же безопасности, как и у Джибраила. Но мне было как-то неспокойно.

Быстро стемнело. Низкое, темное небо висело прямо над головой, давило, прижимало к земле.

На узенькой улочке, где жил Виктор, не было ни души. Еще издали я узнал известный только местным жителям незаметный проход между домами: именно этой дорогой я всегда приходил к Виктору. Торопливо постучал в дверь. Не дождавшись ответа, толкнул ее. Но дверь была заперта, на стук никто не отзывался.

Я еще раз постучал, на этот раз сильнее. Мертвая, звенящая тишина была мне ответом. Нет, там никого не было. Я это сразу понял: стучал просто так, для порядка. Какое-то внутреннее чутье мне подсказало, что я не застану Виктора дома. Но где он? Со своим опасным грузом он мог с поезда пойти только домой. Что же произошло?

Думать о самом худшем я все-таки не хотел. Гнал от себя прочь все дурные мысли. Кинулся на вокзал: может быть, увижу там кого-нибудь из знакомых, они скажут мне, куда мог подеваться Виктор?

Еще издали я увидал пришедший из Аджикабула поезд, и тут последняя надежда покинула меня. Знакомый машинист сделал мне знак, чтобы я не подходил к паровозу. Я прошел мимо, окинув его равнодушным, невидящим взглядом. Он еле заметно кивнул мне. Спустя несколько минут, когда я был уже на почтительном расстоянии ох поезда, он меня догнал, делая вид, что торопится по каким-то служебным делам. Но на бегу успел сказать мне:

— Виктора в Аджикабуле зацапали фараоны. Он нес пакет, перевязанный шпагатом. Шпагат лопнул, и из пакета посыпались свинцовые литеры…

Он замедлил шаг, желая, как видно, сообщить мне еще какие-то подробности, но я глазами показал ему: не надо, мол, спасибо, все понял — и свернул в сторону, а он своей мелкой трусцой побежал дальше.

Теперь мне было уже не до моих душевных переживаний: надо было действовать. Тут каждая минута была драгоценна. Прежде всего предупредить Ладо… Эх, Виктор, Виктор! Как же так? Лопнул шпагат. С чего бы, интересно, было ему лопаться? Не иначе, захотелось взять с собой сразу два пакета, вернее, увязать в один пакет две порции, благо, это была бы тогда уже последняя ездка. Виктор силен как бык. Такой вес ему нипочем. Он и четыре легко мог бы унести. Ну а шпагат двойного веса, ясное дело, не выдержал. Но ведь я тысячу раз твердил ему: не бери больше одного! Провалиться на таком пустяке!

Хорошо еще, что Ладо живет неподалеку от вокзала, в районе железной дороги, у Дмитрия Бакрадзе. Я домчался до него за несколько минут. К счастью, Ладо был дома: спокойно сидел у керосиновой лампы и мирно читал какую-то толстую книгу.

Увидав меня в столь неурочный час, он сразу понял, что стряслась беда.

— Что случилось?

— Виктора арестовали. В Аджикабуле… Лопнул шпагат, шрифт рассыпался… — единым духом выпалил я.

— Как ты узнал?

— Машинист сказал. Тот, что вместо Виктора привел поезд.

— Если меня арестуют, — спокойно начал Ладо. Но тут же поправил себя: — Когда меня арестуют…

— Что за чушь! — прервал его я. — Ты говоришь так, словно тебя непременно должны арестовать! Конечно, если ты будешь сидеть здесь и, как ни в чем не бывало, читать свою книгу…

— Именно, — кивнул Ладо. — Именно так я и собираюсь поступить.

— Ты спятил? Неужто ты не понимаешь, что, если Виктор арестован, жандармы немедленно явятся к его двоюродному брату. Не такой уж это секрет, что они не только родственники, но и друзья, водой не разольешь.

— Ты прав. Безусловно, они придут сюда. И думаю, довольно скоро.

— Поэтому тебе, да и мне тоже, надо немедленно уходить отсюда!

— Ты сейчас уйдешь, — спокойно сказал Ладо. — А я останусь.

Я не верил своим ушам.

— Останешься?! Зачем?!

— Затем, чтобы, когда они сюда придут, назвать им свое имя.

«Бедняга, он помешался!» — подумал я. В самом деле: стоило столько раз выходить сухим из воды, так виртуозно обводить вокруг пальца лучших полицейских ищеек, чтобы ни с того ни с сего взять да и добровольно отдаться в их руки.

— Неужели ты не понимаешь, Авель, — мягко сказал Ладо, — я должен назвать им себя. Это единственный способ спасти Виктора. Да и Дмитрия тоже. Если я не сделаю этого, я погублю двух ни в чем не повинных людей. Прекрасных людей!

— Какая глупость! — взорвался я. — Да ведь ты и им не поможешь, и себя погубишь!

— Узнав, что я тот самый Ладо Кецховели, которого они так долго и безуспешно разыскивают, они отпустят и Виктора, и Дмитрия. В особенности если я всю вину возьму на себя.

— Ладо! Опомнись! Что ты говоришь?

— Оставим это, дорогой. Ты ведь и сам знаешь: но такой человек Ладо Кецховели, чтобы позволить другому расплачиваться за его дела. Да еще дорогой ценой.

— Священником тебе надо было стать, а не революционером, — мрачно буркнул я, вспомнив его давнюю насмешку надо мною.

— Ладно, — улыбнулся он. — Давай-ка, брат, не будем тратить время на пустые пререкания. Я решил, и так оно и будет. А ты немедленно уходи, ведь дорога каждая секунда. Вы с Вано во что бы то ни стало должны спасти шрифт и станок. Немедленно к Джибраилу!

Это было сказано таким непререкаемым тоном, что я понял: препирательства бесполезны. Молча обняв Ладо и расцеловавшись с ним, я кинулся на машиностроительный завод, там у меня был подпольный кружок из рабочих-армян. Это были надежные люди, я хотел попросить их забрать и припрятать шрифт, одному мне заниматься этим было бы не под силу, да и опасно: мне ведь надо было еще успеть разыскать Вано Болквадзе и вдвоем с ним попытаться спасти станок.

С шрифтом, который оставался на квартире Виктора, дело уладилось довольно легко. Двое моих кружковцев уговорили дворника пойти с ними в духан, обмыть знакомство, а остальные тем временем тщательно почистили квартиру Виктора: и оставшийся шрифт унесли, и литературу.

А вот Вапо я, к несчастью, дома не застал. «Где его только черти носят?» — ожесточенно подумал я. И тут меня осенило: «Ну конечно же он там, у Дмитрия Бакрадзе. Вместе с Ладо». Поколебавшись, я решил вернуться туда же. Чем черт не шутит! Может быть, жандармы и не так расторопны, как мы о них думаем. Глядишь, мне еще и удастся отговорить Ладо от его безумной затеи. В конце концов должен же он понимать, что ничего ужасного Виктору не грозит. Виктор тут человек сторонний. Сообразит сказать, что сунул кто-то ему пакет, просил довезти до Баку, а там, мол, его встретят и пакет заберут. Подержат его день-другой в кутузке и отпустят. А Ладо загремит основательно. За ним там у них много чего числится…

Однако, подходя к дому Дмитрия Бакрадзе, я еще издали понял, что опоздал. Перед домом собрался народ. Я втиснулся в толпу и стал прислушиваться к репликам, которыми обменивались любопытствующие:

— Чего там, братцы, такое?

— Сам не видишь? Обыск.

— Взяли, что ли, кого?

— Двоих вроде.

Так и есть! Вано там. Взяли, значит, обоих. Эх, Ладо, Ладо!

— Важные, видать, птицы! — сказал кто-то в толпе.

— Почему это «важные»?

— А зря, что ли, по-твоему, сам главный жандармский начальник сюда за ними пожаловал!

И тут со мной произошло нечто странное. Еще секунду назад я считал решение Ладо добровольно отдаться в руки полиции чистым ребячеством. А сейчас… Сейчас я сам, не раздумывая, кинулся к квартире, в которой шел обыск, распахнул дверь и ворвался туда. Ошеломленные жандармы даже и не думали меня задерживать. Впрочем, им, вероятно, было дано указание пропускать каждого, кто захочет войти. Вот выйти — это уж дело другое. Выйти отсюда будет потруднее, подумал я.

Первым отреагировал на мое появление Ладо.

— Этого еще не хватало! — раздраженно буркнул он. — Ты-то зачем явился?

— Ба, кого я вижу! — рокочущим баритоном театрально протянул щеголеватый жандармский офицер. — Господин Енукидзе! Благодарю, не ожидал! Говорил я вам, что мы с вами еще встретимся… Вы избавили нас от неприятной обязанности ехать за вами в Баллов, на «Электросилу».

Это был ротмистр Вальтер, тот самый, который допрашивал меня в апреле.

Он подошел к жандармскому полковнику. (Я понял, что это Минкевич.) Они обменялись вполголоса несколькими короткими репликами. Повернувшись ко мне и к Вано Болквадзе, ротмистр неожиданно обратился к нам уже не прежним, гаерским, а сухим, официальным тоном:

— Господа! Розыск объявлен только на господина Кецховели. У нас нет оснований задерживать кого-либо еще. Вы свободны.

Услыхав это, Ладо молча со мной переглянулся. Он буквально сверлил меня своим взглядом, говорящим яснее всяких слов: «Немедленно, сейчас же к Джибраилу! Как можно скорее разберите и увезите станок!»

Я молча вышел. Вано, попрощавшись с Ладо, вышел следом.

— Как ты думаешь, что означает вся эта комедия? Почему они нас отпустили? — спросил Вано, как только мы остались одни.

— Не знаю, брат. Во всяком случае, не по доброте душевной. Может быть, хотят установить за нами слежку. Как бы то ни было, у нас есть короткая передышка, и мы должны использовать ее как можно лучше.

Поэтому, не теряя ни секунды, сейчас же к Джибраилу!

— Но если они, как ты говоришь, хотят установить за нами слежку…

— Дай бог, чтобы к утру раскачались. А пока хвоста за нами нет. В нашем распоряжении целая ночь.

— Ну что ж, авось успеем.

— Должны успеть. Во что бы то ни стало.

По старому опыту я знал, что лучший способ спрятать печатный станок — это запаковать его и сдать пароходному обществу «Надежда» под видом самого обыкновенного токарного станка. Но для этого нужны были деньги, рублей пятьдесят, не меньше. А мы с Вано еле-еле наскребли около трех рублей. Где срочно достать пятьдесят рублей, да еще глубокой ночью? Выход был только один: Красин! Всегдашний наш спаситель, наша «палочка-выручалочка».

Было около трех часов ночи. Город спал глубоким сном. Мы прошли полгорода пешком, и за все время пути нам не встретился ни один прохожий.

Леонид Борисович, конечно, спал, пришлось его разбудить. Но через несколько минут он уже стоял перед нами, как всегда, тщательно одетый, словно и не был поднят внезапно среди ночи.

Я думал, он тоже будет возмущен безумным поступком Ладо. Но он только сказал:

— Что ж, Ладо — это Ладо. Нельзя ожидать от тигра, что он станет вести себя как олень. И наоборот. Не огорчайтесь, Авель. Человек может победить всех врагов, но только не себя.

— Но ведь это глупость! — не удержался я.

— Это характер, — сказал Красин. — А уж как вам угодно называть поступки, продиктованные этим характером, — глупостью, великодушием, легкомыслием, благородством — это дело ваше. Ладно, друзья мои, не будем спорить. Что вы собираетесь предпринять?

— Прежде всего увезти печатный станок. Не исключено, что в какой-нибудь из бумаг, изъятых у Ладо, значится адрес Джибраила. Если это так, полиция может явиться туда уже утром. Поэтому действовать надо немедленно.

— Я могу вам чем-нибудь помочь? Мы замялись.

— Да, Леонид Борисович. Нужны деньги. Рублей пятьдесят.

Красин вышел в другую комнату, вернулся, держа в руках раскрытый бумажник.

— Здесь шестьдесят рублей, — сказал он, вручая мне ассигнации. — Действуйте!

Возбужденные удачно завершившейся первой частью нашего предприятия, мы с Вано бодро зашагали к дому Джибраила.

— А что мы ему скажем? — спросил Вано. — Почему забираем станок?

— Придумаем что-нибудь.

— Хорошо бы сговориться заранее. Этот Джибраил не так прост, как кажется. Не дай бог, еще заартачится.

— Уломаем. Я буду говорить, а ты мне поддакивай. Когда мы подошли к дому Джибраила, уже светало.

Джибраил удивленно оглядел нас: в этакую рань мы к нему еще никогда не заявлялись.

— Салям алейкум, Джибраил, — непринужденно поздоровался я.

— Алейкум салям, — вежливо ответил он.

— Мы пришли так рано, потому что нам надо срочно отвезти станок на пристань. Пароход скоро уходит, надо успеть.

— Зачем отвозить станок? — спросил Джибраил, снова ве выказывая ни малейшего удивления.

— Он оказался не очень хороший. Неисправный. На заводе сказали: верните, мы пришлем новый,

Джибраил медленно пропустил сквозь пальцы свою бороду, задумался. Мы ждали, затаив дыхание. Наконец он выговорил:

— А Давид? Где он? Почему сам не пришел за станком?

— Эх! — горько вздохнул я. — У Давида беда. Внезапно умерла его жена, он вынужден был уехать в Тифлис.

Джибраил снова пропустил сквозь пальцы свою бороду, прищурился, оглядел нас с ног до головы и сказал:

— Молоды вы еще, чтобы обмануть Джибраила. Станок отдам только Давиду. Давид приедет, получит станок. А вам станка не видать как своих ушей.

Я понял, что тут стена. Переубедить Джибраила нам не удастся. Но, как всякий человек, попавший в омут, я стал барахтаться:

— Как тебе не стыдно, Джибраил? Неужели ты думаешь, что мы тебя обманываем?

— Этого Джибраил не знает, — последовал уклончивый ответ. — Джибраил знает только одно: станок принадлежит Давиду, Джибраил отдаст его только Давиду.

— Да пойми ты, чудак! — не выдержал Вано. — Если мы будем ждать, пока вернется из Тифлиса твой Давид, пароход уйдет. И мы потеряем время. А время, как ты знаешь, — это деньги. Мы понесем убытки. И ты тоже, ты ведь с нами в доле, ты наш компаньон. Приедет Давид, узнает, что ты не отдал станок, сердиться будет. Как же так, скажет, я доверял Джибраилу, а он мне такую свинью подложил.

— Джибраил не подложил свинью Давиду. Джибраил имеет дело с Давидом, а не с вами. Станок отдам только Давиду, больше никому.

Поставив, таким образом, точку, Джибраил повернулся к нам спиной, давая понять, что дальнейшие переговоры бесполезны.

— Стой! Погоди! — в отчаянии крикнул я.

Джибраил повернулся.

— А если мы принесем телеграмму от Давида? Тогда отдашь станок?

— Если будет стоять подпись самого Давида, отдам.

— Пошли, — кивнул я Вано.

— Что ты задумал? — спрашивал он, еле поспевая за мной. — Не видишь разве, это же маньяк! Ей-богу, не отдаст станок, придушу его, и все тут!

— Погоди, сделаем еще одну попытку решить это дело миром, — сказал я.

План мой был очень прост. У меня был приятель, некий Чконишвили, он работал на главном почтамте, притом как раз в телеграфном отделе. Пойду к нему, решил я, попрошу, чтобы он отстукал телеграмму якобы от Ладо, то есть от Давида Деметрашвили: «Приехать не могу похорон безвременно скончавшейся супруги. Станок прошу передать таким-то. Давид».

Не прошло и получаса, как такая телеграмма была у меня в руках. Уверенный, что теперь-то уж Джибраил упрямиться не станет, ликуя, вернулся я к упрямому побратиму Ладо. Тот нехотя взял из моих рук телеграфный бланк, долго, недоверчиво вертел его в своих руках, наконец молча вернул мне.

— Ты что, Джибраил? — в отчаянии крикнул я. — Вот же она, подпись. Читай: «Давид». Видишь? Сам Давид приказывает тебе отдать станок!

— Совсем за дурака меня считаешь? — сказал Джибраил. — Ты сколько ходил? Полчаса? Час? А сколько телеграмма из Тифлис в Баку идет?

— Телеграмма идет быстро, три минуты.

— Телеграмма идет быстро. А пока почтальон в Тифлис Давида нашел, твою депешу ему вручил. Пока Давид в Тифлис на почту шел, сколько часов пройдет? Жулик ты! Уходи сейчас, а то полицию позову.

Джибраил был человек темный, неграмотный, но видать, совсем не глупый. Делать было нечего: я решился. Бывают, видно, такие ситуации в жизни, когда самая изощренная и затейливая ложь не стоит единого словечка правды.

— Ты угадал, Джибраил. Я хотел обмануть тебя. Но теперь скажу всю правду. Клянусь! Я не хотел раньше говорить, потому что не считал себя вправе впутывать тебя в наши дела. Но теперь я вижу, что ты — человек верный, Давида не предашь, поэтому скажу. Станок этот не для того, чтобы коробки делать. Это печатный станок. Давид печатал на нем книги против правительства. А сейчас Давида арестовали. Он в тюрьме сидит. Того и гляди, придет сюда полиция, увидят станок — тогда дело Давида совсем дрянь будет. Десять лет каторги, самое меньшее. Да и тебя тоже по головке не погладят. А если мы успеем станок увезти…

Повторяю, Джибраил был темен, малограмотен, но не глуп. Как он раньше прекрасно понимал, что его обманывают, так теперь мгновенно сообразил, что на этот раз я действительно сказал ему чистую правду.

— Тьфу, шайтан! — только и мог выговорить он. — Зачем сразу не сказал?

Сняв шапку, он тыльной стороной ладони вытер холодный пот со лба. Успокоившись немного, крепко выругался по-турецки, затем, поразмыслив над сложившейся ситуацией, уже совсем спокойно сказал:

— Станок вам все равно не дам. Сам спрячу. Так надежней будет. Если сейчас повезете его на пристань, непременно попадетесь. А если вы попадетесь, Джибраилу тоже не сносить головы. Нет, дорогой, сделаем по-другому. Вы идите себе по своим делам, а я достану арбу и тихо-тихо машину вашу в деревню отвезу. Суматоха уляжется, назад привезу. Приедет Давид, Давиду отдам. Вы приедете, вам отдам.

Предложение Джибраила было не лишено смысла. Но можно ли ему довериться? Поразмыслив, я решил, что можно: он ведь в данном случае будет блюсти не только наши, но и свои интересы. Если полиция найдет у него печатный станок, ему тоже несдобровать.

Это соображение успокоило меня, и я решил принять предложение Джибраила. Но на всякий случай все-таки сказал:

— Будь по-твоему, Джибраил. Только поклянись мне самой святой для тебя клятвой…

— Не надо никакой клятвы, — покачал головой Джибраил. — Слово Джибраила крепче самой страшной клятвы. Как Джибраил сказал, так и будет.

Я достал из кармана деньги, отсчитал сорок рублей:

— Это тебе на расходы.

— Деньги делу не помеха, — сказал Джибраил. — Но я и без денег ваших все сделал бы, как сказал.

— Мало ли какие трудности у тебя возникнут. Возьми на всякий случай, — сказал я, чтобы он, не дай бог, не подумал, что мы сомневаемся в его бескорыстии.

— Аллахом клянусь, буду эту машину столько времени прятать, сколько вам надо будет, — сказал Джибраил, прощаясь с нами…

— Ф-фу! — тяжко вздохнул Вано, когда с этим делом было наконец покончено и мы остались одни. — Клянусь, еще немного, и я придушил бы этого упрямца.

— Его можно понять, — миролюбиво сказал я. — Поставь себя на его место…

— Да, пожалуй, меня тоже нелегко было бы уговорить, — улыбнулся Вано. — Ну?.. Что теперь? Мне, как ты понимаешь, без типографии здесь делать нечего. Поеду в Тифлис. Может, и ты со мной?

У меня задрожало сердце. Оказаться опять в Тифлисе, в городе, который я так люблю! Увидеть снова милое грустное лицо Этери… Почти месяц прошел, как я получил от нее письмо, но до сих пор так и н© нашел времени, чтобы ответить. Может быть, и впрямь стоит присоединиться к Вано?..

Колебания мои были недолгими, они длились, я думаю, куда меньше времени, чем мне понадобилось сейчас, чтобы о них написать.

— Нет, мой Вано, — покачал я головой. — Мне надо остаться здесь. Перейду на нелегальное положение, обзаведусь, как Ладо, каким-нибудь новым паспортом… В Тифлисе и без меня обойдутся. А здесь…

Вано не стал уговаривать. Он понял, что решение мое твердо. А может быть, в глубине души и сам знал, что мне никак нельзя покидать Баку в такой момент.

Мы обнялись. Бог весть, доведется ли нам еще свидеться? А если даже доведется, то когда?..

Вано отправился на вокзал: до отхода тифлисского поезда времени оставалось не так уж много, а откладывать отъезд ему было ни к чему. Я остался один. Куда идти? Домой? Опасно: там наверняка уже поджидают жандармы.

Перебрав все свои небольшие возможности, я вспомнил про одного товарища, рабочего машиностроительного завода Богдарева. День-два поживу у него, а потом что-нибудь придумаю. Главное — запастись надежными документами.

Повеселев, я бодро зашагал к дому Богдарева. Увы, бодрился я зря. Видать, жандармы не хуже меня самого знали, какими возможностями я располагаю. Едва только я завернул в нужный мне переулок, как за спиной у меня чай-то знакомый голос произнес:

— Куда это вы, юноша? Мы вас ждем-ждем, а вы, оказывается, гуляете в столь неурочное время.

Голос принадлежал ротмистру Вальтеру.

У меня сами собой подогнулись колени, по телу пробежал озноб. Тем не менее я нашел силы ответить на насмешливую реплику жандарма так же насмешливо:

— Не пойму я вас, господин ротмистр. Разве я скрывался от вас вчера, когда вы делали обыск у господина Кецховели? Что мешало вам забрать меня вместе с ним?

Но Вальтер не расположен был продолжать обмен колкостями. Не отвечая мне, он обернулся к одному из сопровождавших его жандармов и коротко приказал:

— Карету!

16

Остаток ночи Авель провел в жандармском управлении. А наутро его отправили в Баиловскую тюрьму, знакомую ему еще по первому аресту.

Широко распахнулись тюремные ворота, карета въехала во двор.

— Авель Енукидзе, камера 234.

Дверь камеры со скрежетом отворилась, пропустила заключенного и с таким же скрежетом захлопнулась. Звякнул тяжелый тюремный замок. Вот, значит, какова она, камера 234. Одиночка. Толстые каменные стены, сквозь которые не проникнет никакой звук. Крохотное зарешеченное окошко под самым потолком. Ухватившись за решетку, Авель подтянулся и попытался выглянуть наружу, чтобы определить хотя бы, куда выходит окно: на улицу или во внутренний двор. Каково же было его изумление, когда он увидел в таком же зарешеченном окошке напротив бесконечно знакомое, родное лицо Ладо.

— Эй, Ладо! — радостно крикнул он. — Как поживаешь?

Но Ладо не только не проявил никакой радости при виде друга, а, наоборот, пришел в неописуемую ярость.

— Ты здесь, шляпа? — зло крикнул он. — Неужели не мог скрыться?

— Я здесь, зато «Нина» на свободе, — крикнул Авель. Вот когда пригодилось женское имя, которым они в свое время назвали свою типографию.

Ладо просиял. Все его раздражение как рукой сияло.

— Не хватало еще, чтобы женщин забирали, — весело подмигнул он Авелю. — А как Вано?

— Уехал. Ты ведь знаешь, он без этой женщины дышать не может.

— Вы с ума сошли! — крикнул надзиратель. — Немедленно отойти от окон! Переговариваться запрещено! В карцер захотели?

Авель послушно оторвался от окна: самое главное было уже сказано. Он был счастлив, что все так удачно получилось. Ведь всю ночь он только о том и думал, как бы сообщить Ладо, что «Нина» увезена из дома Джибраила и спрятана в надежном месте.

Время в одиночке тянулось медленно. А жандармам спешить было некуда. Целая неделя прошла, пока Авеля вызвали на первый допрос.

В просторном кабинете за огромным столом, заваленным бумагами, сидел плотный лысеющий блондин в жандармском мундире и торопливо что-то писал. На Авеля он даже не взглянул, только едва заметным кивком дал понять сопровождающему жандарму, что тот может быть свободен. Это был давний знакомый Авеля ротмистр Вальтер.

— Ну-с, — сказал ротмистр, кончив писать и уставившись на арестанта. — Разве не говорил я вам, господин Енукидзе, что мы с вами еще встретимся?

— Я не сомневался, господин ротмистр, что вы умеете исполнять свои обещания, — ответил Авель.

— Это было не обещание, а предсказание, — улыбнулся Вальтер.

— В таком случае, господин ротмистр, я должен выразить вам свое восхищение. Вы, оказывается, еще и вещун…

— А вы, оказывается, шутник. Ладно, оставим это, — нахмурился Вальтер. — Шутки в сторону,

Уткнувшись в лежащий перед ним протокол допроса, он забубнил:

— Енукидзе Авель Сафронович, родившийся в Рачинском уезде Кутаисской губернии, в селе Цкадиси, по роду занятий техник-чертежник, не женат. Привлекался к ответственности по делу об участии в антиправительственной демонстрации…

Вальтер замолк и некоторое время внимательно созерцал Авеля, видно стараясь решить, в каком тоне продолжать допрос. Тон насмешливо-иронический, избранный им вначале, явно не годился. Тон официальный тоже не сулил больших удач. Поэтому он решил попробовать совсем иную форму беседы — ласково-фамильярную.

— Куда же вы дели типографию? А, Жареный?

— Господин ротмистр, — не поддержал этого нового тона Авель, — вам известна моя фамилия. А эта странная кличка, с которой вы изволили ко мне обратиться…

— Простите, господин Енукидзе. В донесениях наших филеров вы значитесь под этим прозвищем, вот я и обмолвился. А на филеров наших, ей-богу, не стоит обижаться. Люди они темные, необразованные. Что поделаешь, других-то ведь нет… Вот вы, господин Енукидзе, человек умный, интеллигентный. Поверьте, гораздо охотнее я работал бы с вами. Но ведь вы на такую работу не согласитесь?

— Вы правы, — невольно улыбнулся Авель. — Не соглашусь.

— То-то и оно. Поэтому я предлагаю вам: побеседуем как два интеллигентных человека. Поверьте, я от всей Души желаю вам добра. Не сегодня завтра мы все равно отыщем типографию, и тогда… Тогда дела ваши примут совсем уже дурной оборот. А сейчас, пока мы ее еще не обнаружили, вам есть прямой смысл помочь следствию. Если вы будете искренни и дадите правдивые показания, это смягчит вашу участь.

— Я был бы рад помочь вам, господин ротмистр, — пожал плечами Авель, — если бы уразумел, о чем вы говорите.

— Ах, ах! Так-таки и не уразумели? — съязвил ротмистр. — Но может быть, тогда по крайней мере уразумеете, какая связь у вас была с подпольной социал-демократической организацией?

Авель опять пожал плечами. Жест этот можно было истолковать как угодно. Признаваться в своих связях с организацией он не собирался, но и прямо отрицать эту связь тоже не стал, не зная, какие улики могут ему предъявить.

Вскоре выяснилось, что предосторожность эта была отнюдь не лишней.

Вальтер дернул шнурок звонка, вошел давешний усатый жандарм, неся в каждой руке по чемодану.

— Открой! — приказал Вальтер.

Жандарм щелкнул замками чемоданов, откинул крышки.

— Узнаете? — обратился к Авелю ротмистр.

Авель, разумеется, узнал. Это были его чемоданы, доверху набитые нелегальной литературой. Чего тут только не было: и номера «Искры», и книги, в том числе и «Что делать?» Ленина, и личные письма Авеля, и черновая рукопись статьи, которую некоторое время назад он начал писать, а потом забросил. Да, отпираться было бесполезно. В суматохе, думая только о том, как бы успеть ненадежнее спрятать «Нину» и почистить квартиру Виктора Бакрадзе, он совсем забыл о том, что не мешало бы как следует заняться и собственным жильем.

17

Кецховели, Енукидзе и обоих Бакрадзе таскали на Допросы каждый день. Однако следствие непродвинулось ни на йоту. Жандармы сбились с ног, пытаясь отыскать местонахождение подпольной типографии, но им так и но удалось напасть на след «Нины». Три недели спустя после ареста, согласно предписанию прокурора Тифлисской судебной палаты, Кецховели и Енукидзе из Баиловской тюрьмы были перевезены в Тифлис и заточены в Метехскую крепость.

Ранним сентябрьским утром сквозь сон до Авеля донесся пронзительный крик муэдзина. Что за дьявольщина! Ведь он в Тифлисе, а не в Баку! Откуда взяться здесь муэдзину?

Авель поднял тяжелую как свинец голову. Подошел к узкому зарешеченному окошку. Чугунный переплет решетки так раскалился на солнце, что на нем можно было печь лаваш. Снизу доносился рокот бурной Куры, а за рекой все еще пронзительно водил с минарета муэдзин. Только сейчас Авель вспомнил, что за Метехекой тюрьмой, на Майдане, стоит мечеть, где тифлисские мусульмане молятся своему аллаху.

Муэдзин умолк. И тотчас загудели колокола Сионского собора: он ведь тоже был рядом, совсем близко от Метехи.

Авель живо представил себе, что творится на воле, за толстыми стенами крепости. Мысленно увидел Воронцовский мост, на котором он стоял год назад, размышляя о судьбе тех, кто томится в мрачных стенах старой губернской тюрьмы. А сейчас он сам здесь, в тюрьме. И думает о людях, которые снуют, словно муравьи, по Воронцовскому мосту. Воображение легко перенесло его в дом, где жила семья Гвелесиани, в их уютную гостиную. Но об этом думать было слишком больно, и Авель огромным напряжением воли прогнал прочь эти горькие, расслабляющие мысли. Тогда в голову полезли другие, но тоже невеселые мысли: всдомнилась родная деревня, отец, мать. Только бы не дошел до них слух о том, что их любимый сын в тюрьме. Для стариков эта весть может оказаться губительной.

Вчера Авель узнал (в тюрьме все рано или поздно становится известно), что Дмитрия и Виктора Бакрадзе до сих пор держат в Баиловской тюрьме. За Дмитрия он был совершенно спокоен: против него у жандармов не было никакого материала. Дела Виктора тоже были не так уж плохи. Не так-то просто было опровергнуть его версию, согласно которой пакет с шрифтом ему передал какой-то незнакомец, попросивший вручить его в Баку человеку, который за ним явится. Виктор твердо стоял на том, что имя этого человека ему неизвестно. К машинистам, говорил он, самые разные люди часто обращаются с такими просьбами.

Что касается Авеля, то его положение было гораздо сложнее. На первом же допросе он признался во всем, что скрывать было бессмысленно. Признал, что действительно руководил тайными кружками в Аджикабуле и Шуше, о чем допрашивавшему его ротмистру Луничу и без того было известно. Признал даже, что однажды привез партию нелегальной литературы из Батума. (Иначе невозможно было, не называя других лиц, объяснить, откуда взялись нелегальные газеты и брошюры, изъятые у него при обыске.) Короче говоря, не стал отпираться от тех «грехов», которые были несомненными. Что же касается типографии, тут он держался твердо: не знаю, не ведаю, не слыхал, понятия не имею… Ничего, кроме этих четырех коротких ответов, жандармы не смогли от него добиться…

Внезапно тюрьма огласилась криками, свистками, громким стуком. Арестанты словно обезумели: они вопили, свистели, стучали мисками и ложками по чугунным решеткам. Авелю весь этот шум был уже не в новинку. Шабаш этот повторялся каждый день. Из окна своей камеры Ладо ухитрялся перекрикиваться с рабочими табачной фабрики, расположенной на берегу Куры. Надзиратели всякий раз пытались заткнуть ему рот, грозили карцером, но Ладо не унимался. И неизменно в перебранку эту вмешивалась вся тюрьма: арестанты улюлюкали, угрожали надзирателям расправой на этом и адскими муками на том свете. Просто удивительно было, каким образом Ладо за такой короткий срок, в одиночке сидя, ухитрился завоевать любовь и расположение всей тюрьмы.

Шум постепенно затих: «перекличка» Ладо была закончена.

Звякнул тяжелый замок на дверях камеры. Дверь отворилась.

— Енукидзе, на допрос.

— Наконец-то! — Его не допрашивали уже довольно давно. Он даже забеспокоился: такое невнимание жандармов к его персоне не сулило ничего хорошего.

Обычно на допросах присутствовал прокурор Тифлисской судебной палаты Хлодовский. Это был немолодой, хмурый господин с длинным лошадиным лицом и тусклыми, осоловелыми глазами. Он, как правило, молчал, предоставляя всю инициативу ведения допроса ротмистру Луничу.

Но на этот раз Хлодовского в кабинете не было. Видимо, Лунич решил побеседовать с упрямым арестантом с глазу на глаз.

— Садитесь, господин Енукидзе. Давненько мы с вами не виделись… А вы похудели, батенька… Что поделаешь, тюрьма не санатория…

Авель пропустил мимо ушей весь набор жандармских любезностей. Тогда Лунич, закинув ногу на ногу и закурив тоненькую египетскую папироску, заботливо осведомился:

— Вам разрешают получать письма?

— Нет, господин ротмистр.

— Жаль, — вздохнул Лунич.

— Тронут вашим добросердечием, господин ротмистр, — откликнулся Авель.

— О, что вы! Добросердечие тут ни при чем. Просто, если бы вы получали письма от ваших друзей, вы бы знали, что типография ваша уже обнаружена нами. Тайна, таким образом, перестала быть тайной,

У Авеля невольно заныло сердце. Он понимал, конечно, что это самая обыкновенная жандармская уловка, и не бог весть какая изобретательная. И все же…

— Ну-с? — не выдержал Лунич.

— Я не понимаю, господин ротмистр, о чем вы говорите. Я же показал на предыдущих допросах, что о типографии мне ничего не известно. Если же вы и впрямь узнали все, что вас интересует, тогда я тем паче не могу взять в толк, с какой целью вы все время задаете мне одни и те же бессмысленные вопросы.

— Я хочу облегчить вашу участь, — любезно объяснил Лунич. — Если вы дадите правдивые показания, это вам зачтется при вынесении приговора. Вы можете отделаться сравнительно мягким наказанием. Быть может, даже выйдете на волю… Я вижу, вы не верите мне. Увы… Я понимаю, мой мундир не располагает к особому доверию. Что поделаешь! Но сейчас вы сумеете убедиться, что на сей раз жандарм вас не обманывает.

Лунич выдвинул ящик письменного стола, достал оттуда почтовый конверт, вынул из него листок бумаги, исписанный мелким, как показалось Авелю, знакомым почерком. Приблизив листок к глазам, Лунич со вкусом прочел:

— «Друг мой, Авель! Как твои дела? Как Ладо? Как ведут себя Дмитрий и Виктор? Знаю, тебя огорчит то, что я тебе сообщу, но тут уж ничего не поделаешь. У нас полный провал. Арестован твой родственник Трифон, арестован Вано Стуруа. Но самое страшное даже не это,

К несчастью, самая главная наша тайна уже перестала быть тайной…»

Лунич выдержал эффектную актерскую паузу.

— Ну-с? Продолжать дальше, господин Енукидзе? Или этого достаточно?

— Благодарю вас, — сказал Авель. — Этого вполне достаточно.

Он и в самом деле уже разгадал загадку. Никаких сомнений: письмо, прочитанное Луничем, было фальшивкой. И весьма грубой. О местонахождении типографии ведь знали только Ладо, Вано Болквадзе, Кнунянц, Цуладзе и он, Авель. Болквадзе, Цуладзе и Кнунянц на свободе. Ладо, само собой, ничего им не сказал. А Дмитрий и Виктор Бакрадзе, даже если бы не устояли, не могли бы сообщить жандармам ничего нового: они понятия не имеют, где находится «Нина». О местонахождении типографии знал, правда, и Вано Стуруа. Но ему ведь не было известно, куда переправил «Нину» Джибраил…

— Чему вы улыбаетесь, господин Енукидзе?

— Так, своим мыслям.

— Вас не убедило это письмо?

— Я не понял, кем оно написано,

— Не все ли равно?

— Насколько я понимаю, оно ведь адресовано мне?

— Да, но я не имею права вручить его вам. К моему великому сожалению, вы лишены права переписки.

— По этому поводу я уже заявлял протест, В Баиловской тюрьме я и письма получал, и книги.

— Ну что ж, — сказал Лунич. — Напишите просьбу на имя начальника тюрьмы. Я полагаю, ваше желание будет удовлетворено. Обещаю оказать вам в этом содействие. Не скрою, я пользуюсь здесь некоторым влиянием… Вы снова улыбаетесь! У вас на редкость веселый нрав, господин Енукидзе!

— Меня насмешили ваши слова о том, что вы пользуетесь здесь некоторым влиянием. Я не сомневаюсь в ваших возможностях, господин ротмистр. Уверен, что, если вы похлопочете за меня, я пачками начну получать письма. В особенности такие, — насмешливо подчеркнул он.

Лунич оскорбленно вскинулся.

— Я, кажется, догадался, кто написал мне это письмо. Впрочем, догадки — это только догадки. Толком я ничего не знаю.

— Вы прекрасно знаете, где спрятана подпольная типография.

— Уверяю вас, господин ротмистр, понятия не имею. Даже не слыхал о ее существовании.

— Ну что ж, — взорвался Лунич. — Я вижу, вам не терпится попасть на каторгу. Будь по-вашему, господин Дон Кихот из Рачинского уезда.

Он вызвал конвой.

— Уведите арестованного.

ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ

1

Ясная лунная ночь. Тишина. Такая глубокая, звенящая, что кажется, будто на сотни верст вокруг все вымерло. Даже собаки не лают. Вся деревня погружена в сон. Ни звука, ни шороха, ни огонька… Хотя нет, в одном из домишек, кажется, мерцает слабый, тусклый свет. Мелькнула на миг в окне тень женщины…

Не спят в доме Сафрона Енукидзе.

Сам Сафрон не встает с постели: тяжкая болезнь ослабила его, с каждым днем все труднее ему подниматься на ноги. Варвара почуяла своим женским чутьем, что муж томится, не спит. Встала, засветила свечку, подошла к нему, оправила постель, села рядом. Перекрестилась и зашептала:

— Господи! Не оставь нас своей милостью. Пошли здоровье моему мужу, дай мне на старости лет свидеться с моим сыночком, с моей кровиночкой, с ненаглядным моим Авелем. Внуши ему жалость и доброту к близким, пошли ему силу и долготерпение. Молю тебя, всемогущий, не оставь нас, не покидай в беде. Да будет воля твоя, да святится имя твое. Аминь!

Кончив молиться, она повернулась к мужу. Лежанка заскрипела: Сафрон тяжело, с трудом повернулся на бок.

— Варвара! Слышишь? Никак в дверь кто-то стукнул.

— Показалось тебе. Спи,

— Я чуток забылся, и мне привиделось, словно бы Авель пришел. И стук в дверь слышал. Ясно так, будто наяву.

Он прислушался. Но снаружи не доносилось ни шороха. Только далекое кваканье лягушек.

— Где же он? Мне верные люди говорили, что из тюрьмы его выпустили. Давно бы уж пора ему приехать.

— Стало быть, обманули тебя.

— Да зачем им врать, скажи на милость?

— И то верно. Но ведь если верить слуху, его уже несколько дней как освободили?

— Да. И выслали якобы сюда, к нам, в Цкадиси…

Сидя в своей одиночке Метехской тюрьмы, Авель надеялся, что родители не знают о его аресте и будут в неведении по крайней мере до окончания следствия. Но у беды длинные ноги. Так уж издавна повелось, что плохие вести летят и достигают цели куда скорее, чем хорошие. Сафрон и Варвара не сразу узнали о постигшем их горе, но все-таки узнали. А когда эта черная весть дошла до них, Сафрон собрал свои нехитрые пожитки и отправился в город. Нелегко было в те времена простому крестьянину из Рачи добраться до Тифлиса. Односельчане Сафрона, их отцы, деды и прадеды весь свой век вековали в родной деревне. Даже поездка в уездный город была для них огромным событием. А уж Тифлис казался им таким же сказочно недосягаемым, как Петербург, Париж или Лондон. Но несчастье придает человеку силы. Завернув в платок медные свои гроши, Сафрон, как герой какой-нибудь древней сказки, взял в руку посох и тронулся в путь.

До Ткибули он дошел пешком. Там, расспросив людей, сел в тифлисский поезд: денег на билет, слава богу, хватило. А уж оказавшись в городе, нетрудно было добраться и до Метехской тюрьмы. Однако повидать сына Сафрону так и не удалось. Князь Голицын, бывший в то время главноначальствующим на Кавказе, сильно ужесточил и без того жестокие порядки. Новые веяния эти коснулись и Метехской тюрьмы. Режим, и до того бывший там весьма суровым, стал теперь и вовсе невыносимым.

Измученный, потерявший всякую надежду Сафрон, несолоно хлебавши, собрался в обратный путь.

С изумлением взирал он на огромный, многолюдный город. «И как только им хватает еды, всем этим бездельникам?» — думал он, глядя на веселых нарядных тифлисцев, заполняющих по вечерам Головинский проспект. Но еще больше удивляло и оскорбляло его равнодушие горожан, безразлично окидывающих его пустыми, словно бы невидящими глазами. Никому тут не было до него дела. К тому же городские обычаи и порядки были ему вовсе не знакомы: он не знал, как надо вести себя в поезде, в конке, в духане, на улице. Ему казалось, что все, что ни делает, он делает не так. Он то и дело вздрагивал, ожидая свистка городового или еще какого-нибудь, более решительного и сурового вторжения властей в его жизнь. Все это, вместе взятое, так измучило его, что он был рад-радешенек, когда наконец очутился у себя дома, в своей родной деревне. Но тоска по Авелю, невыносимая тревога за сына не переставали точить его сердце.

За несколько дней до рождества Сафрон нежданно-негаданно получил от Авеля письмо. Сын писал, чтобы о нем не беспокоились, у него все будет хорошо, выражал даже надежду, что они скоро свидятся. Однако прошло полгода, а вестей больше не было. В июне Сафрой снова собрал свои пожитки, снова двинулся в дальний путь. На этот раз, впрочем, путь до Тифлиса показался ему уже не таким тяжким. Снова пришел он к уже знакомому ему Метехскому замку. И тут его ждала нежданная радость. Ему сказали, что Авеля в тюрьме уже нет, его освободили. Освободили не насовсем, а на время, но все-таки освободили. И выслали по месту рождения: в Цкадиси.

Счастливый Сафрон заторопился домой. Он надеялся, что, вернувшись, застанет Авеля уже там. Но, увы, надежды эти не оправдались. А тут и еще одна беда: сам Сафрон совсем разболелся. На дороге он, уставший, вспотевший в пути, сел передохнуть на ветру. Но, видно, не по возрасту ему уже такие удовольствия. И вот он лежит в жару, жгут его с двух сторон два огня: тело горит от болезни, а душа корчится в огне нескончаемой, ни на минуту не утихающей тревоги за сына.

Три дня и три ночи метался Сафрон в жару между жизнью и смертью. А на третьи сутки болезнь отступила. Но на смену ознобу и жару пришла слабость. Не то что на ноги встать — руку поднять и то трудно было.

И это бы еще ничего. Но, как на беду, нынешним летом Серапион вдруг решил уйти с соседом-плотником в Мегрелию, на заработки. Обучусь, мол, плотничьему ремеслу, заработаю много денег.

Вернутся они, дай бог, к осени. Так что все хозяйство теперь лежит на нем одном. Ох, как не с руки сейчас ему эта проклятая болезнь!

Медленно догорает свеча. Сафрон ненадолго впадает в забытье. Очнувшись, спрашивает:

— Это луна? Или уже светает?

— Какое там светает, еще первые петухи не кричали.

— Ох, хоть бы поскорей рассвело…

А в это самое время Авель шел пешим ходом домой, в Цкадиси. Из Тифлиса в Ткибули поезд пришел на закате. И от Ткибули до Цкадиси Авелю предстояло пройти пешком ни мало ни много — сорок верст.

Нелегко дались ему эти десять месяцев, проведенные в тюрьме. Хорошо, хоть Ладо был поблизости. Рядом с ним любые испытания были не в тягость. Удивительный заряд душевной энергии излучал этот человек. Одно только сознание, что Ладо где-то здесь, неподалеку, прибавляло Авелю сил, наполняло его душу бодростью. А тут еще новая радость: наладилась связь с внешним миром. Время от времени он стал получать письма. В одном из них, пришедшем от Вано Болквадзе, мимоходом, среди приветов от друзей и родных, упоминалось, что «Нина» снова в Баку, «работает по-прежнему». Авель еле дождался момента, когда эту радостную весть удалось передать Ладо.

Как ни странно, возникшая связь с внешним миром, а в особенности известие о «Нине» сделали пребывание в тюрьме не легче, а даже еще труднее. Теперь каждый день заточения казался Авелю веком. «Скорее бы уж вынесли приговор! — с тоской думал он. — Любой, пусть самый суровый, только бы скорее!» Ждать становилось совсем невмоготу. И вот наконец в конце июня ему объявили, что до вынесения приговора его высылают в Цкадиси, под гласный надзор полиции. До Ткибули его привезли административным порядком, а оттуда он двинулся пешком, дав предварительную подписку о невыезде. Это означало, что он не имеет права без специального разрешения полиции и шагу ступить из родной деревни.

Авель прошел ущелье, вышел на узкую тропу, вьющуюся среди кукурузных полей. Сердце его забилось. Горло перехватило волнение. У него подгибались колени. Чтобы не упасть, он присел на насыпь. Все здесь было таким же, как в годы его детства. Ничего не изменилось. Тот же лес, то же кукурузное поле. И эта узенькая тропка, столько раз им исхоженная. Глаза наполнились слезами. Вот этого он от себя уже никак не ожидал. Плакать ему не случалось уже много лет; пожалуй, с раннего детства. Но, как ни странно, стало легче, душа словно оттаяла…

Поднявшись с пригорка, Авель быстрым, уверенным шагом поднялся по тропинке вверх. Приоткрыл калитку, прошел двор и тихонько, чтобы не напугать стариков, постучал в дверь. Никто ему не ответил. Он постучал

— Кто там? — услышал он бесконечно родной голос матери.

— Мама! Это я, Авель… Открой!

Заскрипела старая кровать, послышались торопливые шаркающие шаги. Дверь распахнулась, на пороге с огарком свечи в руке стояла его мать. Постаревшая, согнувшаяся, словно бы даже уменьшившаяся в росте.

— Мама, — дрогнувшим голосом еле выговорил Авель. — Ты что, не узнала меня?

Мать покачнулась и, если бы Авель не подхватил ее, наверное, упала бы…

Первые минуты встречи прошли для Авеля как в тумане. Да и то, что было потом, рисовалось ему как-то смутно. Он только навсегда запомнил счастливое лицо матери и затаившийся страх в ее глазах. Запомнил, как она все не решалась отпустить его руку, крепко держалась за нее, словно боялась, что снова отнимут у нее его и уведут неведомо куда. Запомнил ее дрожащий голос, время от времени повторявший один и тот же вопрос: «Тебя больше не арестуют, сынок?» Он бодро отвечал: «Нет, мама, что ты! Больше меня никогда уже не арестуют!» И старался не встречаться при этом глазами с недоверчивым взглядом отца.

Вечером пришли соседи. Медленно снимали шапки, поздравляли Сафрона с возвращением сына, почтительно здоровались с Авелем. Мать улыбалась, украдкой вытирала слезы, приглашала гостей к столу. От выпитого вина у соседей развязались языки. Они постепенно утратили всю свою степенность, жадно расспрашивали Авеля о событиях в мире, время от времени тяжко вздыхали, проклиная свою горькую жизнь, клялись отомстить обидчикам.

Разошлись за полночь,

А наутро, когда мать ушла хлопотать по хозяйству, Сафрон завел с сыном тяжелый для обоих разговор.

— Авель, — начал он, — при матери я не хотел говорить с тобой об этом. Ты ведь знаешь женщин. Старики не зря говорили: никогда не рассказывай жене о своих опасениях и старайся не показывать ей свою любовь. Женщина не должна видеть мужчину слабым.

Сафрон замолчал и выжидательно поглядел на сына. Но Авель тоже не спешил продолжать разговор. Он ждал.

— У мужчины всегда будут тайны от женщины. Так устроен мир. Но у сына не может быть тайн от отца.

— О чем ты хочешь спросить меня, отец? Говори прямо.

Сафрон сделал глубокую затяжку, выпустил из ноздрей целое облако дыма и медленно заговорил:

— Я все вижу, сынок. Ты в тревоге. Тебя что-то мучает, какая-то змея душит твое сердце. Не таись от меня. Поделись своими горестями, глядишь, вдвоем мы что-нибудь и придумаем, как-нибудь сумеем отвести нависшую над тобою беду.

— Мне нечего от тебя скрывать, отец, — сказал Авель. — Со дня на день должен быть вынесен приговор по моему делу. Но я и знать не хочу о том, каков он будет, этот приговор. Я твердо решил в любом случае больше не даваться им в руки.

Услышав этот ответ, Сафрон как-то сразу сник.

— Что же ты будешь делать, сынок? От них разве убежишь?

Авель рассмеялся, стараясь казаться беспечным:

— Мир велик, отец.

— Нет, — покачал головой Сафрон. — Это не дело. Убежишь — догонят, найдут. Давай лучше сделаем так. Уходи в горы, я тебя спрячу. Я такие укромные места знаю, сам черт тебя там не сыщет. Пройдет время, они про тебя забудут. А там, глядишь, мир станет другим…

Авель покачал головой:

— Нет, отец. Я так не смогу. И характер у меня другой, и дело мое совсем другого требует. Но ты за меня не бойся, я не пропаду.

После этого разговора прошло две недели. И вот однажды, когда солнце уже клонилось к закату, прибежал задыхаясь пастух Серго.

— Дядя Сафрон! Полицейские к тебе идут. Трое. Спрашивали у меня, дома ли Авель Енукидзе? Вот-вот будут здесь. Я напрямик бежал, чтобы упредить…

Сафрон глазами указал Авелю на саманник:

— Ступай туда.

Потом обернулся к Серго:

— Дай тебе бог счастья, Серго! Глядишь, и мне как-нибудь доведется отплатить тебе добром за добро.

Варвара с побелевшим лицом стояла на пороге и молча крестилась.

— Ступай в дом, женщина, — сурово сказал ей Сафрон. — Ложись в постель, будто ты больна. Ну?.. Что стоишь, будто на тебя столбняк напал! Тьфу ты, дьявол! Вот женская порода. Разве им что-нибудь втолкуешь!

Но Варвара уже оправилась от растерянности и точно выполнила приказ мужа. Сафрон остался во дворе один. Серго убежал. Авель надежно спрятался в саманнике. Целых пять минут прошли в напряженном ожидании: пять минут, показавшиеся Сафрону самыми долгими в его жизни. Но вот на дороге раздался топот лошадиных копыт.

Всадник, скачущий впереди, подъехал к калитке, толкнул ее и въехал прямо во двор. Следом за ним въехали еще двое конных полицейских. Первый двинул своего коня прямо на Сафрона. Но тот даже не шелохнулся. Конь остановился перед ним на расстоянии полушага.

— Сафрон Енукидзе? — спросил пристав, величественно крутя ус.

— Это я, батоно.

— Сын твой дома?

— Который из моих сыновей нужен вашей милости?

— Не прикидывайся дураком! — нахмурился полицейский. — Разве они у тебя оба бунтовщики? Сам небось знаешь, какого из них нам надобно.

Сафрон молча пожал плечами.

— Нам нужен Авель Енукидзе.

— Авель с утра ушел в Ткибули.

— Врет он, ваше благородие, — сказал один из полицейских. — Нынче днем парня видели здесь.

Пристав искоса глянул на того, кто произнес эти слова, но ничего не ответил.

— И для тебя, и для твоего сына, — сказал он, обращаясь к Сафрону, — будет лучше, если ты скажешь всю правду, как она есть.

— Я сказал правду, батоно.

Пристав обернулся к полицейским и приказал:

— Обыскать!

Полицейские спешились и кинулись в дом. Сафрон и пристав остались одни. Пристав тоже спешился и стал рядом с Сафроном. Это был совсем молодой человек, лет двадцати шести, не больше. Черные лихие усы слегка старили его. Но кожа свежевыбритого лица была розовой, как у девушки. Он был очень хорош собой, и, если бы не полицейская форма да не то горе, которое сулил Сафрону его визит, Сафрон не испытывал бы к нему никакой неприязни. Даже напротив: ему наверняка понравился бы этот стройный красавец с добродушным лицом и залихватскими черными усами.

— Зачем хитришь со мною, дядя Сафрон? — негромко сказал он. — Ведь Авель где-то здесь, я знаю.

— Клянусь богом, я правду тебе говорю, сынок… Сафрон поперхнулся, закашлялся, чуть было не сгорел от стыда: он не любил, да и не умел врать.

— Нелегко тебе говорить неправду, бедняга, — вздохнул пристав. — Да ладно уж, чего там. Я и сам знаю: вас предупредил пастух Серго. А Авель небось спрятался в саманнике. Так ведь?

Сафрон побелел. «Все пропало!» — в отчаянии подумал он. Но пристав почему-то не спешил подсказывать полицейским, где прячется разыскиваемый ими государственный преступник. С какой-то странной усмешкой следил он за тем, как они бестолково слоняются по двору, заглядывая то в одну, то в другую постройку.

Но вот они подошли к саманнику. Сердце Сафрона трепетало, как пойманная птица. Ненависть к полицейским псам, злоба, бесконечная любовь к сыну, жалость, отчаянный страх за него, стыд от перенесенного унижения — все эти чувства, собравшись в один комок, душили его. И вдруг нежданно-негаданно пришло избавление. Пристав громко скомандовал:

— По коням!

Полицейские вскочили на лошадей и медленно тронулись к калитке. А пристав, слегка замешкавшись, успел шепнуть Сафрону:

— Авелю скажи, что приговор уже вынесен. Приезжал, скажи, Алеша Микеладзе. Поклон, мол, от него. Не забудь! Алеша Микеладзе!

Вскочив на коня, он громко, чтобы слышали полицейские, крикнул:

— Как только твой сын вернется, передай ему: пусть немедленно явится в уезд. А из села чтоб больше не смел никуда уходить. Он ведь знал, что закон не велит ему покидать Цкадиси!

— Слушаюсь, батоно! Передам. Непременно передам, — повторял растерянный Сафрон.

Пристав тронул коня шпорой, обогнал полицейских, и маленький отряд вскоре исчез из виду: только пыль клубилась на опаленной солнцем сухой земле.

«Что бы все это значило? — думал растерянный Сафрон. — Совсем не понимаю я этого странного мира. Почему пристав не дал полицейским обыскать саманник? Да еще сам велел предупредить Авеля, чтобы тот спасался бегством?» Однако наказ пристава он выполнил точно: все, что тот велел передать, повторил Авелю слово в слово.

Сафрону имя Алеши Микеладзе ничего не говорило. Но Авелю оно сказало многое. Они с Алешей вместе учились в Ахали Сенаки, любили друг друга как единокровные братья. Кто бы мог подумать, что этот славный юноша, весельчак и добряк, пойдет служить в полицию, да еще так быстро дослужится до пристава! Что заставило такого чудесного парня пойти в царские опричники? Только одно: стремление к легкой и сытной жизни. Эх, не зря, видно, говорят, что не желудок служит ногам, а ноги — желудку.

Той же ночью Авель уложил свои пожитки — смену белья, кое-что из одежды, немного еды, — легко перекинул небольшую дорожную суму через плечо, расцеловался с родителями и двинулся пешком по залитой лунным светом дороге. Спутниками его были молчаливое, невысказанное вслух, но и без слов внятное его сердцу горе отца и горячая молитва матери.

На рассвете он достиг Ткибули. Поезд в Тифлис отходил только вечером, а оставаться здесь до вечера было опасно.

— Садись, господин, недорого возьму. Куда поедем?

— В Орпири, — сказал Авель, усаживаясь в дрожки. Он решил, что это самый лучший выход: доехать на извозчике до Орпири, а там уж сесть на тифлисский поезд.

Нехитрый план этот удался самым наилучшим образом. На знакомый перрон вокзала Авель ступил в самом приподнятом состоянии духа. На душе у него было легко и спокойно, ему казалось, что эта первая маленькая удача сулит ему длинную цепь последующих удач, долгую полосу везения.

Вот и верь после этого в предчувствия!

Первый удар ожидал его на Мыльной улице, куда он отправился сразу, чтобы повидать Вано Болквадзе. Вот он, знакомый дом, Знакомый дворик, знакомая дверь. Авель постучал, ожидая увидеть веселое лицо Вано. Однако дверь ему отворил не Вано, а Цуладзе. Едва Авель увидел его растерянное, печальное лицо, всю его радость словно ветром сдуло.

— А где Вано? — тревожно спросил он.

— Ты разве не знаешь? Вано арестован.

— Когда?!

— В июле была тут у нас большая стачка. Арестовали многих, ну и Вано тоже попал. Он сейчас в Метехи. Но его скоро выпустят. Как только выйдет на волю, сразу поедет в Баку. Там ведь опять типографию наладили. Да ты садись! Что стоишь? В ногах правды нет…

Авель тяжело опустился на стул. Известие было, конечно, не из приятных, но все-таки арест за участие в стачке — это еще не катастрофа.

— Откуда ты знаешь, что его скоро освободят? — спросил он.

— Да почти всех, кто участвовал в забастовке, давно выпустили. Он бы тоже, наверно, уже вышел. Но из-за убийства Кецховели там у них все смешалось…

Смысл сказанного не сразу дошел до сознания Авеля.

— Какое убийство? О чем ты? — еще не понимая всего ужаса случившегося, спросил он.

Цуладзе растерялся.

— Я думал, ты знаешь, — внезапно охрипшим голосом еле выговорил он. — Ладо Кецховели погиб в тюрьме. Часовой выстрелил в него, и наповал.

— Ладо!!!

Авель потерял сознание. А когда пришел в себя, увидел белое как мел лицо Цуладзе.

— Прости, — запинаясь, лепетал тот. — Я был уверен, что ты знаешь… Весь город гудел как улей… Уже две педели прошло…

— Расскажи, как это случилось, — глухо выговорил Авель.

Цуладзе встал. Только тут Авель увидел, что в руке у него стакан с водой: видно, успел принести, когда Авель был в обмороке.

— Спасибо, — сказал Авель. Зубы его лязгнули о стекло. Одним глотком он осушил стакан.

Цуладзе тем временем положил перед ним прокламацию, с которой глядело на Авеля, словно живое, лицо его любимого друга. Авель хорошо знал эту фотографию. Но ему показалось, что он видит ее впервые. Что-то неуловимо изменилось в ней. В выражении лица Ладо вродз бы появились какие-то новые, несвойственные ему прежде черты. Глаза глядели не сурово и упрямо, а печально, словно Ладо знал наперед, предчувствовал свою внезапную трагическую кончину. «Это, наверно, потому что я знаю, что его уже нет», — подумал Авель.

Он читал прокламацию Бакинского комитета:

«Много, товарищи, мы могли бы рассказать вам об изумительной деятельности этого благородного бойца, но должны отложить это до более счастливого времени. Слишком много лиц и интересов с ним связано, и подробный рассказ о его жизни повредил бы тому делу, за которое Ладо отдал свою жизнь.

Но одно должны сказать вам: из рядов ваших выбыл один из смелых и сильных работников, человек, отдавший дорогому делу все, что может отдать человек: свое счастье, свою силу, свою жизнь.

И лучшим памятником и наградой таким борцам является отчаянная борьба с тем самодержавием, которое их убило, с тем диким произволом, который отнимает у нас наших лучших друзей.

Мы надеемся, товарищи, что воспоминания об убитом друге будут прочно в нашей памяти. И это еще больше укрепит нашу веру в близкое торжество святого дела, веру, что

С КАЖДОЙ СМЕРТЬЮ ВЕЛИКОГО БОРЦА ПРИБЛИЖАЕМСЯ К ЦЕЛИ ЖЕЛАННОЙ!..

ДОЛОЙ ПАЛАЧЕЙ И ИНКВИЗИТОРОВ!

ДОЛОЙ САМОДЕРЖАВИЕ!»

Авелю вдруг показалось, что он услышал, как эти слова произносит своим звонким голосом сам Ладо. Он невольно поднял голову и глянул на дверь: нет, Ладо там не было. Но голос его отчетливо звучал в ушах Авеля.

— Может быть, еще воды? — забеспокоился Цуладг;е.

— Не надо.

Он вновь склонился над прокламацией.

«Товарищи! — мысленно повторял он. — Мы надеемся, что память о павшем друге останется в наших сердцах, что она будет долгой и прочной. Мы верим, что смерть каждого выдающегося борца за наше общее дело приближает нас к нашей заветной цели…»

И вновь ему показалось, что он слышит эти слова, произнесенные живым Ладо.

— Ляг, Авель, — настойчиво сказал Цуладзе. — Отдохни, на тебе лица нет. Если сможешь, вздремни. А я уйду ненадолго… Скоро вернусь.

Цуладзе был так искренно озабочен его состоянием, что Авель невольно растрогался. Вместе с тем ему действительно лучше было остаться наедине со своим горем. Поэтому он молча кивнул, прилег на тахту и закрыл глаза. Но когда Васо тихо, на цыпочках, вышел из комнаты, бесшумно прикрыв за собой дверь, ему стало совсем невмоготу. Уткнувшись лицом в подушку, он застонал, словно от нестерпимой боли, и горько, безутешно зарыдал.

2

Красин, как видно, отдыхал. Может быть, даже дремал, и внезапный звонок в дверь разбудил его. С удивлением, не узнавая, глядел он на нежданного гостя.

— Авель? — наконец выговорил он. — Как же ты изменился, братец! Если бы не улыбка, я бы и не догадался, что это ты.

— Да и улыбка уже не та, Леонид Борисович, — усмехнулся Авель.

— Ну-ну, заходи, располагайся… Рассказывай!.. Рад, очень рад видеть тебя живым и здоровым. Да и на воле к тому же.

— Это как сказать, Леонид Борисович. Я ведь в бегах.

— Вон что!

— Да, теперь я на нелегальном… Сбежал из-под надзора полиции в Тифлис. А там узнал о несчастье с Ладо. Я ведь не знал ничего…

— Да… Ладо… — Красин помолчал. — Страшная потеря. Одно могу сказать, рано или поздно это неизбежно должно было случиться. Такие люди сгорают быстро. Они словно сами тянутся к гибели… Но такие люди, как Ладо, не умирают. Они бессмертны.

— Вы верите в бессмертие души? — грустно пошутил Авель.

Смешно было даже предположить, что такой человек, как Красин, может верить в загробную жизнь. Но Красин ответил неожиданно серьезно:

— Конечно, верю. Лучшая часть моего «я» избежит похорон, сказал старик Гораций. И оказался прав. Равно как и Пушкин, который высказался примерно в том же духе. Помнишь? «Душа в заветной лире мой прах переживет и тленья убежит», — процитировал он.

— Так то поэты. Притом гениальные. А от нас, грешных, что останется?

— От нас останутся наши дела. Впрочем, не только дела. Поверь мне, имя Ладо станет легендой. Оно будет жить долго-долго… Однако оставим философию. Давай-ка я напою тебя чаем.

— Не беспокойтесь, Леонид Борисович. Я завтракал.

— Не знаю, каков был твой завтрак, но смело могу сказать, что такого чая, как мой, ты не пил.

Произнося эти слова, Красин ловко расставлял на столе, накрытом хрустящей белой скатертью, чайную посуду. Принес свежий калач, разрезал его, намазал маслом. Аромат свежезаваренного чая наполнил комнату.

— Если я тебя правильно понял, ты собираешься жить в Баку? — спросил Красин.

Авель кивнул.

— А какой приговор тебе вынесли?

— На поселение в места отдаленные. Иначе говоря, ссылка в Восточную Сибирь.

— Так я и предполагал… Ну что ж, найдем тебе дело. Твой однофамилец либо родственник, я толком не знаю, Трифон Енукидзе нашел надежное помещение для нашей «Нины». Не квартира, а целый дом. Я сам еще не видел, но товарищи говорят, что помещение великолепное. Думаю, ты сможешь там поселиться. Однако заниматься распространением литературы тебе уж больше не придется: для нелегала это слишком опасно.

— Я тоже так думаю, Леонид Борисович.

— Но ты не огорчайся. Найдутся и другие дела. Вечером я устрою тебе встречу с товарищами из комитета, и мы обо всем договоримся. А пока отдыхай. Сейчас я вынужден тебя покинуть, у меня ведь есть еще и другие обязанности. Ничего не поделаешь, приходится оправдывать тот оклад жалованья, которым оплачивает мои труды акционерное общество «Электросила», — улыбнулся он. — Итак, располагайся и будь здесь как дома.

Из тетради Авеля Енукидзе

По решению комитета я должен был работать в типографии вместе с моим родственником Трифоном. Я только об этом и мечтал. Запах типографской краски давно уже стал для меня самым сладким запахом в мире.

По вызову комитета Трифон Енукидзе (его партийная кличка была Семен) приехал в Баку, после того как мы с Ладо были арестованы. Как я уже знал от Красина, он нашел новое помещение для типографии. Это был небольшой трехкомнатный дом с отдельным двориком, на восточный манер обнесенным высокой глухой стеной на пустынной улице в татарском районе города, где люди жили замкнуто, нелюдимо. Появление каждого нового человека тут было событием, поэтому приходилось соблюдать предельную осторожность. Дом Трифон снял на год, обусловив, что жить он будет с матерью и братом. Соседи постоянно могли наблюдать, как почтительно обращается Семен со своей матушкой, как трогательно сопровождает он эту престарелую даму в чадре всякий раз, когда она отправляется в татарскую лавку за покупками. Это подчеркнутое уважение, которое новый жилец оказывал своей родительнице, необыкновенно расположило всех окрестных жителей к Семену, завоевав ему репутацию смирного, доброго, богобоязненного человека. Между тем в роли «матушки» Семена поочередно выступали то Вано Стуруа, то я. Обычай мусульманских женщин носить чадру оказался для нас как нельзя более кстати.

Впрочем, я старался как можно реже покидать стены дома, в котором поселился.

За время моего отсутствия Трифон обзавелся новым печатным станком, более совершенным, чем наш прежний. О таком станке всегда мечтал мой бедный Ладо. Однако машина только прибыла и лежала пока еще в разобранном виде. Мне предстояло ее смонтировать. Дело это было довольно трудоемкое, хотя и приятное. Ушло у меня на это почти две недели. А потом в Баку вернулся выпущенный из Метехской тюрьмы Вано Болквадзе, и новая наша «Нина» заработала как хорошо отлаженный часовой механизм.

О том, где находится типография, знали только те, кто был непосредственно связан с ее работой. Это давнее правило конспирации, принятое нами еще в прежние времена и целиком себя оправдавшее, мы соблюдали неукоснительно. Ночевали мы все в доме. Но рано поутру его покидали. Покидали так незаметно, что ни одна живая душа вокруг об этом даже не догадывалась. В одной из трех комнат находился стенной шкаф с двустворчатой стеклянной дверью. Дно этого «шкафа» служило входом в подпольную типографию. Слово «подпольная» в данном случае с одинаковым основанием могло употребляться не только в переносном, но и в прямом своем значении: типография и впрямь располагалась в подземелье.

Помещение, в котором она находилась, было отделено от дома особым подземным ходом, который закрывался массивной, опускающейся в подполье дверью-западней. Дверь эту нельзя было открыть, не зная ее секрета. А само печатное помещение, освещаемое спиртокалильной лампой, было закрыто со всех сторон. Размещалось оно внутри обширной постройки, находившейся на территории соседнего владения. То были экипажные сараи, конюшни и амбары для овса, ячменя и прочего фуража. Только произведя очень точный наружный обмер всех этих сооружений и измерив все внутренние их помещения, можно было бы рассчитать, что в середине остается какое-то пустое место, к которому нет доступа из других частей здания. В этом-то «пустом месте» и помещалось печатное отделение нашей типографии, потайным ходом связанное с домом, где жил «Семен» со своей «матушкой» и «братом».

Придумал все это Семен, а санкционировал и поддержал этот остроумный план Леонид Борисович Красин. Он сразу оценил грандиозное его преимущество, состоявшее в том, что, если бы даже произошел провал и все, кто находился в доме, были арестованы, типография, скрытая в подполье, все равно осталась бы целой и невредимой. Выждав время, можно было бы опять арендовать жилой дом (уже какой-нибудь соседний), и типография, как ни в чем не бывало, заработала бы вновь.

Конюшня, разумеется, была откуплена у владельца. На это потребовалась огромная сумма: две тысячи рублей. Но всемогущий Красин ухитрился достать деньги не только на откуп конюшни, но и на приобретение новой, неизмеримо более мощной скоропечатной типографской машины, которая играючи давала в час около двухсот оттисков.

Новую машину, как я уже говорил, добыл мой оборотистый родственник Трифон Теймуразович Енукидзе. Проделал он это весьма остроумным способом: явился к владельцу местной типографии Ованесьянцу, назвался служащим акционерного общества «Электросила» и сообщил, что ему поручено открыть типографию для нужд общества. Он предложил господину Ованесьянцу за весьма недурные комиссионные выписать из-за границы современный печатный станок. Ованесьянц, разумеется, согласился: дело было несложное, а прибыль оно сулило немалую. Однако, когда станок прибыл, Ованесьянц решил его заказчику не отдавать: уж больно хороша была машина! Последнее слово техники, продукция знаменитого аугсбургского завода… В конце концов, почему его, Ованесьянца, типография должна быть оборудована хуже, чем типография акционерного общества «Электросила»? Делать было нечего: вконец разругавшись с упрямым комиссионером, Семен ушел несолоно хлебавши. Однако не такой он был человек, чтобы отказаться от намерения все-таки заполучить заказанный им станок. Он нанял несколько подвод и вместе с товарищами-подпольщиками подкатил к складу фирмы «Арор», расположенному на тихой, малолюдной улице. Уверенно, не оглядываясь, подошел к дверям, аккуратно взломал замок заранее припасенной «фомкой», деловито махнул друзьям, изображавшим носильщиков: «Давай! Выноси!..»

Подпольщики, не торопясь, вынесли из склада три тяжелых ящика, в которых была упакована машина, и стали грузить их на подводы. Тут, как на грех, подошел городовой. У Вано Стуруа, подымавшего последний ящик, душа ушла в пятки. Но Трифон не растерялся. «Подсоби, голубчик!» — спокойно обратился он к городовому. И ничего не подозревающий страж порядка кинулся помогать грузить машину для тайной революционной типографии.

Новая «Нина» работала на славу. Пуды нелегальной литературы шли от нас по всем городам и весям Российской империи. С продукцией нашей «Нины» можно было встретиться и в Ростове, и в Екатеринославе, и в Нижнем, и в самом Питере.

У нас был установлен строгий суточный режим, который мы — все семеро — соблюдали неукоснительно. Я и еще два товарища спали в типографском помещении, остальные ночевали в доме. Никто не имел права возвращаться домой после восьми часов вечера. Если кто не успевал вернуться к этому часу, он должен был провести ночь в другом месте. Исходя из этого, мы положили за правило, что любой звонок во входную дверь, ежели он раздастся после восьми, будет для нас знаком тревоги.

И вот однажды, утомленный выпавшей в тот день работой, я уснул, как говорится, без задних ног. Даже не уснул, а словно провалился в сон, как в какую-то иную жизнь, не менее реальную, чем окружающая меня повседневность. Был ослепительно яркий летний день. Я шел по Балаханской улице, залитой солнцем. А рядом со мною шел Ладо. Я и во сне помнил, что Ладо мертв. Не веря себе, я спросил с замирающим сердцем:

— Ладо! Ты ли это? Ведь тебя убили!

— Я убежал от них, — отвечал Ладо. — Прошел огонь, воду, железные и каменные стены. И, как видишь, остался цел и невредим.

Он шел рядом со мной, такой же, как всегда, сосредоточенный на чем-то своем, хмурящийся. Только в глазах его притаилась несвойственная ему раньше печаль. Впрочем, приглядевшись, я заметил, что ноги его не касаются земли, а ступают словно бы по воздуху.

Внезапно до меня донесся чей-то зычный голос — оп шел откуда-то сверху и гремел, усиленный громком эхом, как голос священника в храме:

— Несправедливость существовала всегда и будет существовать во веки веков! Аминь!

Я обернулся к Ладо, чтобы спросить его, что он думает по этомуповоду. Но Ладо уже исчез. А голос, доносившийся сверху, вдруг превратился в звон. Невидимые колокольчики звонили все резче, все нестерпимее, пока до меня наконец не дошло, что звон этот доносится не с неба, что звонят где-то здесь, совсем рядом.

Я проснулся.

Звонили в нашу входную дверь.

Мгновенно стряхнув с себя сон, я разбудил Вано Болквадзе. Мы открыли потайную дверь, ведущую из подземелья в дом: там все уже были на ногах. Товарищи, ночевавшие в доме, быстро передали нам свои постели, а затем и сами спустились в подземелье, наглухо закрыв за собой дверь-западню.

Мы приготовились к самому худшему. Напряжение длилось несколько минут, но они показались нам часами. А потом вдруг раздался веселый голос Трифона:

— Выходите! Молодцы, ребята!.. Учебная тревога прошла великолепно.

Поодиночке мы вылезли из подземелья, пряча в карманы непонадобившиеся заряженные револьверы: в случае нападения полиции мы собирались отстреливаться.

Чувство огромного облегчения, вызванное тем, что тревога оказалась ложной, смешивалось с досадой и даже некоторой обидой на Трифона, разбудившего нас среди ночи, не давшего выспаться после трудного, утомительного дня. Впрочем, обида эта быстро рассеялась: мы все прекрасно понимали, что Трифон поступил правильно, решив испытать нашу боевую готовность.

Несколько дней спустя, вернувшись из города, Трифон сказал нам:

— Леонид Борисович хочет поглядеть, как мы устроились. Как думаете? Нарушим для него наш суровый закон?

Что мы могли на это ответить? Красин — это Красин, От него у нас не могло быть никаких тайн.

Но, к величайшему нашему изумлению, Красин явился не один. Он привел с собой совершенно незнакомого нам человека, и это, признаться, нас обескуражило. Чего стоят выработанные нами жесткие правила конспирации, если их можно так спокойно нарушать? Но как только Красин назвал имя своего спутника, мы сразу успокоились.

— Познакомьтесь, друзья. Это товарищ Глебов, — сказал он.

Глебов (он же Носков) был хорошо известен нам, хотя и заочно. Он был членом ЦК, избранного Вторым съездом партии, и сейчас находился в Баку как полномочный представитель «Искры».

Высокий, сутулый, с широкими худыми плечами, слегка рассеянный, вернее, словно» бы погруженный в себя, в какие-то свои мысли, он сразу покорил нас простотой и естественностью обращения. Мы чувствовали себя с ним так, словно были знакомы тысячу лет. Немалую роль тут, конечно, сыграло и то, что Глебов был в полном восторге от продукции нашей «Нины». Рассматривая только что отпечатанные нами экземпляры «Искры», он восхищался:

— Нипочем не отличить от настоящих!

Достав из кармана сложенный вчетверо листок «Искры», отпечатанный в Женеве, он придирчиво сравнивал его с нашими оттисками:

— Ну вот! Попробуй угадай, какой ваш, а какой заграничный!

— А что тут удивительного? — усмехнулся Трифон. — Шрифты мы заказываем в той же словолитне, в какой заказывает «Искра».

— У Лемана?

— Ну да. А «искровскую» бумагу нам поставляют из Лодзи.

— Товарищи! — взволнованно сказал Носков. — Я благодарю вас… Благодарю от имени ЦК, Вы даже сами не понимаете, какое огромное дело делаете. Вот я гляжу на вас… На ваши лица, бледные от постоянной жизни в этом подземелье. Ведь это какая сила духа нужна, чтобы добровольно отказаться от нормальной жизни, от всех человеческих радостей! Какая преданность идее!

Не скрою, мы были тронуты этой внезапной вспышкой чувств у немногословного, даже слегка суховатого Глебова. Но еще больше обрадовали нас слова, сказанные им напоследок.

— Учтите, друзья, — сказал он. — «Нина» — центральная подпольная типография партии. Ваша типография — это всероссийская печка. Она согревает пролетариат всей России!

Слова эти вдохновили нас. Мы были готовы с удвоенной энергией продолжать свою работу: дублировать каждый номер женевской «Искры», увеличивая ее тираж и рассылая ее в самые дальние уголки необъятной Российской империи. Жизнь, однако, вскоре нарушила эти наши планы. Мы узнали о кооптации в ЦО Аксельрода, Засулич, Мартова и Потресова. «Искра» постепенно становилась вотчиной Плеханова.

Наша группа твердо стояла на позициях старой, ленинской «Искры», на позициях большевиков. В споре Ленина с Плехановым и Мартовым мы всей душой были на стороне Ленина. Узнав, что Ленин ведет борьбу за созыв Третьего съезда партии, мы обрадовались: наконец-то давно назревающий нарыв будет вскрыт.

Каково же было наше изумление, когда мы узнали, что Красин колеблется. И даже не колеблется, а прямо и решительно выступает против ленинского требования как можно скорее созвать съезд.

Нет, от меньшевиков он был так же далек, как и мы все. По главным вопросам революционной стратегии и тактики он твердо стоял на ленинских, большевистских позициях. Но он считал, что вести борьбу за немедленный созыв партийного съезда — это значит ратовать за окончательное оформление раскола в партии.

— Поймите! — доказывал он нам. — Там, за границей, кажется, что нет ничего важнее их разногласий, их борьбы друг с другом. Им оттуда не видно, в каких немыслимо трудных условиях приходится нам здесь работать: создавать типографии, добывать деньги, распространять литературу, вести агитацию на заводах…

— Не пойму я, Леонид Борисович! Вы что же, выходит, против того, чтобы решительно осудить позицию Плеханова и Мартова? — спрашивал я.

— Я хочу бороться с самодержавием, а не с Плехановым и Мартовым! — нервно возражал Красин. — Когда победим, тогда и займемся нашими внутренними разногласиями. Сейчас нам реальным делом надо заниматься, а не заседать на съездах.

— Но ведь это примиренчество!

— Ах, Авель! Опять эти ярлыки! Ну что ж, пусть так. Я согласен. Пусть я лучше буду называться примиренцем, чем раскольником. Партия не так сильна, чтобы ослаблять себя расколом.

Но время шло. В душе Красина происходила, по-видимому, какая-то внутренняя борьба. Немалую роль тут играло, я думаю, влияние Старика, как он называл Ленина.

Однажды он показал мне письмо Старика, адресованное ему лично. Письмо пришло из Женевы.

«Если мы не хотим быть пешками, — писал Леониду Борисовичу Ленин, — нам обязательно надо понять данную ситуацию и выработать план выдержанной, но непреклонной принципиальной борьбы во имя партийности против кружковщины, во имя революционных принципов организации против оппортунизма. Пора бросить старые жупелы, будто всякая такая борьба есть раскол, пора перестать прятать себе голову под крыло, заслоняясь от своих партийных обязанностей ссылками на «положительную работу», извозчиков и приказчиков, пора отказаться от того мнения, над которым скоро дети будут смеяться, что агитация за съезд есть ленинская интрига».

Письмо заключалось дружеской фразой: «Жму крепко руку и жду ответа Ваш Ленин».

Однако даже по этому письму видно, что отношения Леонида Борисовича с Ильичей в ту пору отнюдь не были безоблачными.

Позже Красин пересмотрел свое отношение к идее немедленного созыва съезда.

— Старик оказался прав. Надо собирать съезд. Примиренчество обанкротилось, — признал он. — Нам казалось, что мы хотим сохранить единство партийных рядов. А на деле выходило, что эта наша прекраснодушная позиция чревата еще большей опасностью. Нам грозило из боевой революционной партии превратиться в партию говорунов, партию красноречивых ораторов и заумных теоретиков, спорящих о содержании выеденного яйца…

О том, как проходил съезд, Красин мне рассказывал уже в Петербурге. Подробный его рассказ я помню до сих пор чуть ли не слово в слово. А рассказчик он был такой, что все происходившее на съезде стоит у меня перед глазами, словно я сам там был и не только наблюдал воочию все перипетии внутрипартийных дискуссий, но и лично в них участвовал.

Съезд собрался в Лондоне. Заседания обычно шли в задней комнате какого-нибудь ресторана. Не требовалось слишком уж большого помещения, чтобы расположились в нем те сорок — сорок пять человек, которые вместе с гостями и делегатами с совещательным голосом составляли съезд. В дальнем конце ставили стол, за которым размещался президиум и секретари-протоколисты. А перпендикулярно к президиуму, за другим столом, узким и длинным, рассаживались делегаты.

«Генералы»-меньшевики не пустили на съезд своих сторонников. Они отправили их на свою меньшевистскую конференцию в Женеву. Но громадное большинство делегатов оказалось большевиками, так что съезд с полным правом мог называться общепартийным съездом.

На съезде произошло полное слияние организаций, представляемых Красиным, с большевиками левого, ленинского фланга.

Докладчиком по всем основным вопросам на съезде был Ленин. Но он был не только докладчиком. Как я понял со слов Красина, он был душою и мозгом съезда. Его влияние явственно ощущалось в докладах и выступлениях многих делегатов.

В основном докладе Ленин с гневом осудил оппортунистические положения в статьях меньшевистской «Искры». Гнилым идейкам меньшевиков он противопоставил твердую революционно-марксистскую установку, Он богато иллюстрировал свои мысли фактами из истории международного рабочего движения и особенно из текущей борьбы рабочих России. (Первые месяцы революционного 1905 года предоставили ему весьма обильный материал.) Железная логика теоретика, трибуна и организатора революции захватила всех делегатов.

— На съезде, — заканчивал свой рассказ Красин, — был избран Центральный Комитет и Центральный Орган партии. Технически-организационное ядро Центрального Комитета было послано в Петербург для налаживания работы во всероссийском масштабе. А товарищ Ленин, как редактор Центрального Органа, с другими товарищами-литераторами до поры до времени останется в Женеве и будет оттуда руководить политической работой Центрального Комитета.

Леонид Борисович показал мне копию письма Владимира Ильича Международному социалистическому бюро, В письме этом говорилось:

«Согласно решению съезда, газета «Искра» перестала быть Центральным Органом партии. Впредь ЦО будет еженедельная газета «Пролетарий», выходящая в Женеве».

Но вопреки решению съезда меньшевики продолжали выпускать свою, меньшевистскую «Искру». Мало того! Они нагло продолжали именовать ее Центральным Органом партии.

В восьмом номере «Пролетария» была напечатана по этому поводу гневная резолюция собрания членов Российской социал-демократической рабочей партии города Екатеринослава:

«Ввиду того, что «Искра» продолжает называться Центральным Органом партии, несмотря на то, что Ш партийным съездом утвержден Центральным Органом партии «ПРОЛЕТАРИЙ», мы, рабочие и работницы г. Екатеринослава, члены Российской Соц. — Дем, Раб. Партии, собравшиеся в числе 85 человек, выражаем «Искре» свое негодование по поводу такого вопиющего насилия над ясно выраженной волей партии. В этом факте мы усматриваем желание закрепить и продолжить губительный раскол партии».

А потом Красин рассказывал, что, когда был закончен отчетный доклад ЦК и делегаты собирались уже расходиться, докладчик (а на этот раз докладчиком был он сам) вдруг поднял руку.

— Товарищи! Я не сторонник принятия съездом каких-либо благодарственных резолюций. Полагаю, что такие резолюции, вообще-то говоря, более уместны в земских собраниях. Но ЦК считал бы нарушением своего долга по отношению к группе в высшей степени ценных и преданных делу работников не отметить здесь то, что ими сделано для партии. Я имею в виду не каких-либо выдающихся, всем известных деятелей партии, литераторов или вождей. Я имею в виду тех скромных товарищей, энергией, умением, самоотверженным трудом которых создана и работает вот уже пятый год главная типография ЦК в России. Мы позволяем себе предложить съезду следующую резолюцию…

Резолюция, предложенная Красиным, была единодушно принята съездом. Вот она:

«Третий съезд РСДРП, выслушав доклад ЦК о постановке партийных типографий в России и принимая во внимание, в частности, деятельность товарищей, работающих в главной типографии ЦК в России с 1901 г., шлет свой привет названным товарищам и выражает надежду в недалеком будущем видеть их в числе тех товарищей, которые войдут в первую открытую легальную типографию РСДРП».

Что говорить, я был, конечно, тронут этой высокой оценкой нашей работы, И горд. Однако к чувству той радости, которую я испытал, невольно примешивалось и горькое чувство. Если мы будем работать легально, что станет с нашей «Ниной», со всеми нами?

Когда я поделился этим своим чувством с Красиным, он сперва посмеялся, а потом вдруг погрустнел и сказал:

— Что ж, я тебя понимаю, Авель. Дети вырастают. Это закон жизни. Радостный закон. Но, быть может, родители выросшего ребенка испытывают нечто похожее, когда их первенец, который еще вчера так смешно лопотал первые слова и нетвердо ступал по полу крохотными ножками, превращается во взрослого, усатого мужчину. И все-таки этому надо радоваться, мой Авель! Радоваться, а не печалиться.

Как бы то ни было, резолюция съезда оказалась пророческой. В конце декабря 1905 года ЦК распорядился ликвидировать нашу подпольную типографию. А 18 января 1906 года мы все были в Питере, и наша бакинская типография уже вполне легально работала на Литейном проспекте, рядом с домом, где жил Победоносцев.

Тут, впрочем, я слегка забегаю вперед. Сперва надо объяснить, почему я оказался в Питере до того, как туда прибыли все мои товарищи.

В Петербург меня вызвал Красин, который собирался открыть там легальную типографию товарищества «Дело», выпускающую большевистские издания. Официальными владельцами ее считались инженер Бруспев и Лушкинова, сестра Леонида Борисовича. Это именно Красин решил, что настало время, когда нам, бакинцам, уже пора включаться в работу «первой открытой легальной типографии РСДРП».

Хорошо помню тот пасмурный ноябрьский день, туман и мелкий унылый дождик, которым встретила меня Северная Пальмира. Несмотря на мерзкую погоду, город поразил меня своей строгой, величественной красотой. Впрочем, сперва мне было не до эстетических впечатлений. Прибыв в Питер, я сразу же отправился на улицу Гоголя, где помещалось правление «Электрического общества 1886 года». Там я встретился с Красиным (он заведовал кабельной сетью «Общества») и получил от него адрес: Садовая, квартира инженера Бруснева.

Когда я пришел к Брусневу, там уже были Красин, Богданов, другие члены ЦК, которым Леонид Борисович тотчас меня представил. Впечатлений было много, нелегко было их сразу переварить. Но все они сразу отступили на второй план, когда Красин произнес, как всегда, спокойно, даже вроде бы чуть насмешливо:

— Пойдем, Авель, познакомлю тебя со Стариком. Сердце мое забилось сильнее. «Интересно, какой он из себя? Как выглядит?» — только и успел подумать я. Но Красин уже подводил меня к сидевшему за столом у окна невысокому плотному человеку с огромным, переходящим в лысину лбом. У него были живые и очень веселые глаза, даже как будто огонек какой-то хитрецы — как говорится, «себе на уме» — играл в них. Особенно когда он их прищуривал. Русая, переходящая в рыжеватый оттенок бородка клинышком ничуть не старила его: на вид ему было лет тридцать пять, не больше. «Вот так старик!» — подумал я, глядя на его живое, молодое лицо и слушая его быструю речь.

— А-а, это и есть товарищ Авель! — воскликнул он, крепко пожимая мою руку.

Он так внимательно вглядывался в мое лицо, что мне даже стало как-то неловко. Но это чувство мгновенно исчезло, едва только он стал задавать вопросы.

Слушал он удивительно: как-то по-особому склонив голову набок, наставив ухо, лукаво прищурившись, с выражением напряженной работы мысли. Я поначалу нес околесицу, никак не мог выпутаться из пустых, ничего не значащих словечек и фраз, вроде: «так сказать», «откровенно говоря», «с моей точки зрения». Но Ленин, казалось, с особой жадностью вслушивался именно в эти нескладные, корявые фразы, словно именно из них рассчитывая извлечь нечто для себя важное.

— Ну а как вы относитесь, товарищ Авель, к тому, чтобы перевести вашу работу на легальные рельсы? — спросил он.

Я давно уже понял, что в разговоре с этим человеком нельзя отделываться общими, а тем более уклончивыми фразами. Он так ставил вопросы и при этом так смотрел на тебя, что поневоле приходилось говорить ему все, что думаешь, ничего не утаивая.

Я сказал, что не верю ни одному слову царского манифеста. Никакой свободы печати в самодержавной России все равно не будет. Легализовать «Нину» невозможно. Поэтому я, как и все мои товарищи, считаю, что лучше нам оставаться в подполье. Лучше даже временно сидеть без всякого дела, чем ликвидировать типографию, наше любимое детище, в которое мы вложили столько сил и труда.

Ленин слушал меня сочувственно, поддакивал. Даже кинул несколько саркастических фраз, метивших в тех товарищей, у которых закружилась голова от «свобод», объявленных в царском манифесте.

Однако, когда я сгоряча сказал, что никакого толку из попыток легальной революционной печати все равно не выйдет, он с мягкой усмешкой возразил мне:

— А вот это, батенька, уже придиренчество.

Я заметил, что это было его любимое словечко: он довольно часто употреблял его.

— Не надо, — пояснил он свою мысль, — особенно придираться к товарищам, которые верят в возможности легальной печати. Будем стараться использовать обе формы борьбы: как нелегальную, так и легальную. А вот по поводу дальнейшей судьбы бакинской типографии я, пожалуй, согласен с вами. В данном случае выход из подполья может оказаться преждевременным. Жаль будет потерять то, что досталось с таким трудом. Надеюсь, члены ЦК примут правильное решение.

Услыхав, что Ленин со мной согласен, я был счастлив. «Коли сам Ленин за нас, так уж наверняка все останется по-прежнему!» — радостно думал я.

Но вышло все совсем не так, как я надеялся. После долгих и бурных споров большинством голосов членов ЦК было решено нашу типографию ликвидировать, машину упаковать и отправить в Петербург на предъявителя. А нам всем перебраться в Питер для работы в легальной большевистской типографии.

Когда совещание закончилось, уставший от бурных споров Владимир Ильич подошел ко мне, положил руку на плечо и сказал:

— Что поделаешь! Как видите, даже среди партийцев еще сильна вера в благие намерения «батюшки-царя»!.. Впрочем, не унывайте. Будем работать. Непременно приходите завтра в редакцию «Новой жизни». Познакомитесь с товарищами, с которыми вам предстоит вместе трудиться.

«Новая жизнь» очень быстро превратилась в боевой орган большевиков, при посредстве которого партия широко и свободно разговаривала с революционными массами. На смену либеральным болтунам в газету пришли старые партийные публицисты — Боровский, Ольминский, Луначарский.

Явившись на другой день по приглашению Ленина в редакцию «Новой жизни», я был счастлив познакомиться со всеми этими замечательными людьми. Но главный сюрприз, ожидавший меня, был впереди.

Редакция была похожа на взбудораженный муравейник. Тут можно было встретить всех нелегалов, профессиональных революционеров, всех бежавших из ссылки, недавно освобожденных из тюрем, всех, встречавшихся на прежних съездах и совещаниях. Все были друг с другом знакомы, многие даже дружны. И среди этой густой толпы расхаживал Ленин, заговаривая то с одним, то с другим. Увлекаясь беседой, он иногда закладывал большие пальцы рук за проймы жилета, иногда выбрасывал вперед правую руку с вытянутым указательным пальцем.

Внезапно дверь отворилась, и на пороге застыла странная пара. Высокий худой мужчина с длинными, как у моржа, солдатскими усами, а рядом с ним женщина — не просто женщина, дама, — нарядная, ослепительно красивая. Первое впечатление было такое, словно эти люди оказались здесь случайно, ошиблись адресом. Но Ленин сквозь толпу кинулся им навстречу, подошел совсем близко, дружески пожал руку красивой даме, а затем схватил руку ее спутника и радостно стал ее пожимать и трясти.

— Кто это? — шепнул я Красину.

— Не узнал? — удивился тот. — Это же Горький! «Блажен, кто посетил сей мир в его минуты роковые!», — насмешливо процитировал он. — Когда будешь писать мемуары, не забудь отметить, что ты имел честь собственными глазами лицезреть, как впервые встретились Ленин и Горький.

— Впервые? — изумился я. — А разве раньше они не были знакомы?

— Только заочно.

Горький и Ленин между тем не отходили друг от друга. Ленин радостно смеялся, а Горький смущенно басил:

— Ага, так вот вы какой… Хорошо, хорошо! Я очень рад, очень рад!

Леонид Борисович, конечно, шутил, говоря о моих будущих мемуарах. Во всяком случае, в тот момент мысль о том, что мне когда-нибудь доведется писать мемуары, могла быть воспринята мною только как шутка…

3

Первый визит Авеля в Петербург был недолгим. Надо было возвращаться в Баку.

Жаль было расставаться с бурной, кипучей питерской жизнью, с новыми друзьями, со старшими товарищами, каждый из которых казался ему истинным кладезем мудрости. Часами мог он слушать неторопливые речи Ольминского, запоминать краткие, точные характеристики Воровского, наслаждался блестящими, искрометными, как фейерверк, монологами Луначарского. Однако приходилось торопиться. Железные дороги со дня на день могли быть охвачены всеобщей забастовкой: того и гляди, поезда перестанут ходить. А ведь ог должен был как можно скорее добраться до Баку, передать товарищам решение ЦК о ликвидации «Нины», разобрать типографию, упаковать ее и отправить в Питер, а уж затем вместе с Вано Стуруа и Вано Болквадзе двинуться вслед за «Ниной», чтобы продолжать свое дело уже в новых условиях.

Дорога была долгая, трудная. Поезда ходили плохо. Поезд, в котором ехал Авель, двигался без всяких расписаний, долго стоял на маленьких полустанках, а то и просто где-нибудь посреди поля. Встречных поездов почти не было. Проводники куда-то исчезли, не с кого было спросить, не у кого было даже узнать, долго ли еще продлится это странное, беспорядочное путешествие. Наконец Авель с грехом пополам добрался до Баку.

Похоже было, что поезд, на котором он приехал, был чуть ли не единственным, которому удалось доползти сюда из России. Город показался Авелю совсем другим, ничуть не похожим на тот, который он покинул месяц назад. Всеобщая забастовка, как видно, захватила и Баку.

На вокзале не было ни встречающих, ни провожающих. Не было и носильщиков. И даже кучера фаэтонов на площади не зазывали, как обычно: «Садись, господин! Недорого возьму!», а пугливо вглядывались в пассажиров, словно прикидывая, стоит ли взять этого седока, не сулит ли это каких-нибудь неприятностей.

Тем не менее Авель нанял фаэтон и спустя полчаса уже стучался условным стуком в дверь их штаб-квартиры. Дверь тихонько приотворилась, показалась настороженная физиономия Трифона.

— Авель! — радостно крикнул он. — Братцы! Авель приехал!

Однако радость друзей была омрачена теми новостями, которые Авель привез из Петербурга. Как и следовало ожидать, и Трифон, и Вано Стуруа, и Ване Болквадзе, хоть они и догадывались, какое решение примет ЦК, в глубине души все-таки надеялись, что «Нина» останется в Баку. Услыхав, что решение уже принято, они расстроились чуть ли не до слез.

— Да что с вами? — не выдержал Авель. — Лица такие, словно родную сестру хороните!

— «Нина» мне дороже сестры, — буркнул Трифон.

— Так ведь «Нина» будет жить и работать по-прежнему. Не все ли равно, здесь или в Питере? — попробовал утешить его Авель.

— Тебе-то, конечно, все равно. Может быть, ты даже предпочитаешь жить в Питере. Видать, столичная жизнь пришлась тебе по нраву, — довольно-таки язвительно отпарировал Трифон.

Эти слова обожгли Авеля, словно его хлестнули кнутом. «Неужели Трифон считает, — подумал он, — что я недостаточно решительно отстаивал в Питере нашу позицию».

С языка его уже готовы были сорваться резкие слова. Но он сдержался.

— Вы думаете, что, если бы не я, а кто-нибудь из вас отправился в Петербург представлять нашу группу, судьба «Нины» была бы решена иначе? — мягко спросил он.

Все молчали. Похоже было, что они думали именно так.

— Послушайте! — невольно стал горячиться Авель. — Ведь я же ясно сказал вам, готов повторить еще десять и даже сто раз. Я, как мог, доказывал, что «Нина» должна оставаться в Баку, что выходить из подполья нам рано. Владимир Ильич поддержал нашу точку зрения. Вы бы слышали, как высмеивал он тех товарищей, которые поверили царскому манифесту! Он предупреждал, что настанет время, и мы пожалеем об этом решении, потому что нам неизбежно придется вновь возвращаться к нелегальной работе. И все-таки большинством голосов ЦК принял решение ликвидировать «Нину», а нам перебраться в Петербург.

Трифону стало неловко.

— Не горячись, брат, — сказал он, положив руку Авелю на плечо. — Никто из нас не думает, что ты плохо представлял нас в Питере. Просто больно, что приходится разбирать «Нину». К тому же кто знает, как еще сложится наша жизнь в Петербурге. Здесь все шло как по маслу. А там… Мало ли что…

— Ладно, — прервал его Вано Стуруа. — Разговоры делу не помогут. Решение принято, стало быть, надо его выполнять.

И они, не мешкая, приступили к делу.

К вечеру, когда и шрифты, и разобранный печатный станок были надежно упакованы, к дому подъехал фаэтон. Вано Стуруа и Вано Болквадзе несли заколоченные ящики. Трифон нарочно, для отвода глаз, балагурил с извозчиком. Авелю он сказал:

— А тебе лучше носа на улицу не высовывать. Тебя ведь здесь, в Баку, каждая собака знает. Посиди-ка лучше в доме, мы и без тебя справимся.

Авель не стал спорить.

У него и впрямь было такое чувство, словно он провожал в дальний путь ближайшего друга. Немудрено, ведь он в этот миг расставался не только с «Ниной». С ней-то он еще встретится — там, в Петербурге. Нет, не с «Ниной» прощался он, глядя вслед удаляющемуся фаэтону, а с частью своей собственной жизни.

Из тетради Авеля Енукидзе

В редакции и в конторе «Новой жизни» всегда была тьма-тьмущая всякой партийной публики. Приходя туда, я неизменно видел в уголку Надежду Константиновну Крупскую, разбирающую груду всяких записочек, бумажек. Она постоянно была окружена толпой приезжих, которые получали от нее адреса, справки, явки, указания. В других углах той же комнаты толклись товарищи с Кавказа, из Сибири, из Иваново-Вознесенского района, приехавшие за литературой, за партийными директивами, привезшие корреспонденции или явившиеся за материалами для какой-нибудь провинциальной типографии.

Газета постепенно стала центром партийной жизни всего Петербурга. В конторе проходили совещания, собрания. Здесь было тесно, и в конце концов решили перенести редакцию в другое место. Новое помещение для редакции сняли на Троицкой улице.

Как и предвидел Владимир Ильич, «свобода печати», которую обещал народу царский манифест, длилась недолго. 2 декабря Совет рабочих депутатов выпустил манифест с призывом отказываться от уплаты казенных платежей. На другой день, 3 декабря, «Новая жизнь», опубликовавшая этот манифест на своих страницах, была закрыта.

У дверей редакции, как обычно, вертелся мальчишка-газетчик.

— Газета «Новое время»! — громко выкрикивал он, рекламируя свой товар. А в промежутках между этими выкриками вполголоса предупреждал входящих в здание: — В редакции идет обыск!

Охранка разгромила редакцию, арестовала многих сотрудников. Все материалы, все запасы вышедших номеров газеты были конфискованы.

Тотчас было созвано экстренное заседание ЦК, ПК и Исполкома Совета рабочих депутатов. Проходило оно на квартире писателя Скитальца. Был на этом собрании и Владимир Ильич. Чтобы не остаться без печатного органа, партия стала заменять одну газету другой. Вернее, одно заглавие другим. Каждое из этих заглавий очень недолго оставалось названием легального ЦО партии. Но на протяжении всего этого времени главным редактором всех партийных изданий, выходящих под разными названиями, оставался Владимир Ильич.

«Новая жизнь», как я уже сказал, была закрыта в декабре 1905 года. Но в апреле 1906-го уже стала выходить ежедневная большевистская газета «Волна». Вышло двадцать пять номеров. Многие номера «Волны» были конфискованы, за многие статьи газета то и дело привлекалась к суду. Наконец она была закрыта. На смену ей стала выходить газета «Вперед». Вышло семнадцать номеров, после чего и эта газета была закрыта. Тогда стало выходить «Эхо». Вышло четырнадцать номеров. Все они были конфискованы, а газета закрыта.

«Волна» печаталась на Фонтанке, там у нас была легальная типография. Я работал в этой типографии и почти каждый день встречался с Владимиром Ильичей. Он аккуратно в течение двух месяцев ровно в девять часов утра приходил в редакцию: там была небольшая комнатка, где помещалась редакция, и еще комнатка, совсем крохотная, — его кабинет. Приходил Владимир Ильич всегда к девяти, и к этому времени ему уже приготовлялись все газеты. У его стола стоял стул — такой большой, плетеный. Он, бывало, встанет на колени на этот стул, обопрется на стол и с красным карандашом в руке читает подряд несколько газет. Начнет с «Нового времени», отчеркнет там то, другое, потом берет «Русь» и так далее. Все газеты перечитает до двенадцати часов, причем все время отмечает те или другие места, а так в продолжение трех часов. Потом все это сложит и уходит завтракать. Завтракал он обыкновенно там же, у Фонтанки, в Казачьем переулке, в маленьком ресторанчике «Гурия». Заходит туда, ему моментально подают, он быстро завтракает и этак примерно в половине второго снова идет в редакцию.

На редакционном заседании все товарищи читали свои статьи. Вернее, читал все статьи обыкновенно Боровский: он был отличным чтецом. Владимир Ильич поправляет, советуется с товарищами, как в таком-то случае лучше исправить. Так прочитывались все статьи. Потом он вытаскивает передовицу, которую по большей части писал сам. Все эти передовые статьи тоже прочитывались.

Отметки и отчеркивания в газетах Владимир Ильич делал замечательно. Очень интересно было просматривать газеты после того, как по газетному листу прошлась его рука. Одним маленьким замечанием он раскрывал самую суть дела.

Когда Ильич собирался читать передовицу, Богданов, бывало, говорил:

— Что ж, мы еще и Старика будем читать?

Но Ленин всякий раз непременно прочитывал вслух и свою статью, требуя, чтобы товарищи высказали все свои соображения и замечания, ежели таковые у них возникнут.

Так продолжалось до трех часов. Потом он уходил и возвращался в редакцию уже в одиннадцать вечера. До этого времени он выступал на митингах, в кружках или писал. К одиннадцати часам уже поступали все ночные телеграммы, сообщения с решениями, резолюциями от рабочих организаций, с заводов. Все это он читал и каждый день помещал в газете. По вечерам он иногда объяснял товарищам, как надо править материал. И только когда газета целиком сдавалась в типографию, он спокойно уходил.

Недавно, листая старые номера нашей газеты, я наткнулся на краткий отчет о митинге в доме графини Паниной. Митинг состоялся девятого мая, а отчет о нем был напечатан одиннадцатого мая в 14-м номере «Волны».

«Театральный зал был переполнен трехтысячной толпой, добрую половину которой составляли рабочие, — говорилось в этом отчете. — Все время собрания, затянувшегося до 1 ч. ночи, настроение было самое повышенное. В собрании выступали представители всех левых течений…»

Так оно и было. Но разве могут сухие строки краткого газетного сообщения хотя бы в слабой степени передать атмосферу этого грандиозного митинга.

Это было одно из самых многолюдных собраний, ка-кие мне довелось видеть в то время в Петербурге. Все места и подоконники в Народном доме Паниной были заняты. У стен и во всех проходах — тесно сгрудившиеся, внимательно слушающие, жадно ловящие каждое слово люди. Преобладала «чистая» публика: городская интеллигенция, петербургская демократия, но очень много было и рабочих. Людей в зале что сельдей в бочке. Стоят не только в проходах, но и в фойе у раскрытых дверей, ведущих в зал.

Докладчиком выступал кадет Водовозов. Он пытался возражать большевикам, обвинявшим его партию в тайном сговоре с царским правительством. Восхвалял программу кадетов, говорил о победе на выборах в Государственную думу. В общем, у него получалось, что дела идут самым наилучшим образом.

В том же духе выступал другой кадет, Огородников.

И тут в среднем проходе возникло какое-то движение: к трибуне продвигается небольшая группа слушателей. Шум в зале усилился. Кто-то громко крикнул:

— Почему не даете слово Карпову?! Мы требуем соблюдать порядок и очередность!

Председательствующий растерянно глянул в лежащий перед ним листок бумаги, кашлянул в ладонь и, помедлив, объявил:

— Слово предоставляется Карпову.

Расталкивая плечом толпу, сгрудившуюся у сцены, Карпов протиснулся к трибуне. Этот высокий лоб, эта лысина, эти веселые, живые глаза, видать, были знакомы не мне одному. Раздались аплодисменты. Председательствующий удивленно озирался: он не мог понять, почему зал так бурно встречает никому не ведомого Карпова. А аплодисменты росли, ширились, началась настоящая овация: узнали Ленина.

Но вот аплодисменты смолкли, в зале стало тихо, и Карпов заговорил.

— По словам Огородникова, — кинул он в зал первую фразу, — не было соглашения, были лишь переговоры. Но что такое переговоры? Начало соглашения. А что такое соглашение? Конец переговоров.

Слушатели были сразу взяты в плен чеканной ясностью ленинских формулировок, железной ленинской логикой. Речь Ильича то и дело прерывалась аплодисментами.

Кадет Огородников попытался сорвать неожиданный успех неизвестного оратора.

— От чьего имени вы выступаете? — крикнул он.

Даже не поглядев в его сторону, Ильич ответил:

— От имени пролетариата.

Огородников, не выдержав, срывается на фальцет:

— Пролетариат идет за нами! Мы ведем пароход свободы!

Усмехнувшись, Ильич мгновенно отпарировал:

— Вы — только пароходные свистки!

Взрыв хохота потряс зал. Но он тут же смолк, как только Ильич стал продолжать свою речь. Больше его уже никто не прерывал, и он спокойно, деловито, убедительно заговорил о том, сколь беспочвенны всякие надежды на Думу. Зло и остроумно высмеивал оп предательскую политику кадетов, вступивших на путь тайных сделок с царским правительством.

Когда Карпов закончил свое выступление, раздались неслыханные здесь доселе овации. Сразу стало ясно: подавляющее большинство находящихся в зале на его стороне.

Устроители митинга были растеряны. Они терялись в догадках: кто он, этот Карпов?.. А Карпов между тем, выждав, пока смолкнут выкрики и аплодисменты, спокойно заключил:

— Предлагаю принять резолюцию по поднятым здесь вопросам!

Это совсем взбесило либералов. До сих пор они еще надеялись, что дело кончится пустыми разговорами. Даже непредвиденный успех никому не известного Карпова не слишком их обескуражил: ну, подумаешь, поговорил человек, сорвал аплодисменты, увлек на миг толпу, на том все и кончится. Ан нет! Неожиданно для них дело приняло совсем иной, куда более серьезный оборот!

На другой день после митинга в доме графини Паниной был отдан приказ градоначальника во что бы то ни стало задержать Карпова. После этого Ильичу пришлось работать нелегально. Но он удивительно умел быть совершенно незамеченным. Бывало, пройдешь по улице, кажется, никого знакомого не встретишь, а он потом говорит со своей лукавой усмешечкой:

— А я вас видел!

Кепку надвинет, пригнется как-то и идет. И никто его не замечает. У него были удивительные навыки старого подпольщика…

— Да, веселое было время! — улыбаясь своей чудесной, мечтательной улыбкой, сказал мне Леонид Борисович Красин, когда много лет спустя, встретившись с ним уже совсем при других обстоятельствах, я вспомнил об этом периоде нашей совместной работы…

ЧАСТЬ ЧЕТВЕРТАЯ

1

Сентябрь 1907 года. Серенькое мутное утро. Мелкий осенний дождь печально шумит за тонкой стенкой вагона, который народная молва уже успела окрестить «Столыпиным». (Знал бы высокоумный Петр Аркадьевич, что этим надолго укоренившимся прозванием тюремного вагона он прочнее останется в истории России, чем многими иными своими начинаниями!)

Поезд, до отказа набитый арестантами, остановился на каком-то маленьком полустанке. Снаружи едва проникает в духоту вагона сырой, свежий воздух. Но это слабое дуновение не может перебить запахов плесени, грязной, засаленной одежды, давно не мытых человеческих тел.

Иные из арестантов спят, иные бодрствуют — кашляют, стонут, потягиваются. Слышно, как вдоль вагонов ходят конвойные, время от времени окликая друг друга.

— Эй, братья! Где мы? Кто знает? — раздается хриплый голос, как видно только что пробудившегося арестанта.

— На балу в благородном собрании, — саркастически отвечают ему.

— То-то я чую, вроде как духами пахнет, — с ходу подхватывает шутку проснувшийся.

Авель невольно улыбается: ему правится, что даже в этих скотских условиях у людей не пропадает охота шутить и смеяться.

Однако этот короткий обмен репликами не надолго развеселил его. Он думает о том, что, если бы не уехал из Петербурга, его, быть может, и не арестовали бы. Но, с другой стороны, дело могло обернуться куда хуже. Сейчас он вроде как отделался ссылкой. А по нынешним временам ссылка — это пустяки. При другом повороте событий его могла ждать и виселица.

«Столыпинский галстук» (так все та же стоустая молва окрестила в то время петлю) стал расхожей, повседневной мерой наказания. Казалось бы, если дело пахнет смертью, тут уж не до шуток. Однако люди смеялись и над всесильным Столыпиным, и над его виселицами. Из уст в уста передавались слова язвительной песенки, которую распевал знаменитый одесский куплетист Зингерталь:

У нашего премьера

Ужасная манера

На шею людям галстуки цеплять…

Эпидемия казней распространилась по империи. По хватало палачей. Властям то и дело приходилось из города, где вынесен приговор, везти приговоренного в другой город, в котором имелся штатный палач. В иных случаях палача приглашали из соседнего города «на гастроли». Вот воронежский губернатор просит прислать палача для приведения в исполнение приговора «к смертной казни через повешение», вынесенного крестьянам, участвовавшим «в аграрных беспорядках». В ответ летит шифрованная телеграмма:

«Воронеж. Губернатору. Сообщаю, что два палача прибудут в понедельник второго апреля в три часа. Оплата за труды по сто рублей на каждого повешенного. Градоначальник генерал-майор Андрианов».

Нет, пожалуй, Авелю не приходилось особенно роптать на судьбу. Ссылка в Воронеж по тем временам была не бог весть каким суровым наказанием. Но не тяготы жизни ссыльнопоселенца страшили его. Тяготила мысль, что он поневоле будет оторван от дела, от друзей, от повседневной работы революционера-подпольщика, без которой он уже не мыслил своей жизни.

В тюрьме и то было легче. В Бапловской тюрьме, куда его сунули сразу после ареста, он чувствовал себя старожилом: он ведь уже сидел здесь однажды. Кроме того, в связи с обилием арестантов посадили его на этот раз не в одиночку, а в общую камеру. Впрочем, и общие камеры тоже были набиты до отказа. Те, для кого не нашлось места на нарах, устраивались прямо на полу, в так называемом «железном ряду». «Железный ряд» — это когда все лежат, что называется, впритирку друг к другу. Лежать можно только на боку, не шелохнувшись: захочешь не дай бог повернуться на другой бок, разбудишь соседей, сразу подымется брань, а то и драка. Поэтому ночью с боку на бок по команде поворачивается весь ряд…

Но преимущество общей камеры состояло в том, что сюда все-таки чаще проникали вести с воли. Однажды даже каким-то таинственным путем в руки арестантов попал захватанный листок «Кубанских губернских ведомостей». Счастливый обладатель газеты, едва заглянув в нее, поспешил радостно оповестить камеру:

— Братцы! Алиханова тюкнули!

Политические, занимавшие верхние нары, попрыгали вниз: каждый хотел прочесть ошеломляющее сообщение своими глазами. Даже воры, эти тюремные аристократы, и те оторвались от обычного своего времяпрепровождения — карт и домино — и тоже столпились в узком проходе между нарами, смешавшись с толпой политических, обступивших владельца «Кубанских ведомостей». Иные из толпы пытались вырвать газету из его рук. Но он мужественно отбил эти попытки и громогласно прочел вслух газетное сообщение:

«Бандиты достигли наконец своей злонамеренной цели. Взрывом бомбы убит благороднейший сын Кавказа, мужественно подавивший восстание в Гурии, Имеретин и Мегрелии. Судьба долгое время бережно хранила жизнь этого верного слуги трона, не дав ему погибнуть от пуль турок, бухарцев и туркменов, но она не смогла защитить его от подлого покушения злоумышленника, бросившего бомбу в карету…»

— Ва! — саркастически отозвался кто-то из арестантов. — Он в такое время в карете разъезжать вздумал!

— Дешево отделался, — мрачно заметил другой. — Наш Мамед одного паршивого стражника ранил, и его повесили. А этот половину Грузии и Армении кровью залил. Его тысячу раз убить и то мало!

«В самом деле, как странно устроен этот мир, — думал Авель. — Человека, у которого руки по локоть в крови, душителя и вешателя, кровавого царского сатрапа, называют благороднейшим сыном Кавказа. А людей, решивших воздать этому убийце по заслугам, именуют бандитами».

Нет, что ни говори, там, в тюрьме, была жизнь. Смрадная, гнусная, мучительная, но все-таки жизнь. Отягченная, но в то же время и скрашенная ожиданием приговора. А сейчас приговор уже вынесен, ждать больше нечего… Теперь оп плывет как щепка по течению реки.

Активная натура Авеля не могла смириться с покорной ролью человека, переставшего быть хозяином своей судьбы. Он стал подумывать о побеге. Но вот уже две недели тащится этот проклятый поезд по голой степи. Проехали Астрахань, миновали Царицын… Воронеж — это ведь не Сибирь. Казалось, он совсем близко. Господи! Как же велика Россия! И сколько людей бедствуют, мучаются на ее бескрайних просторах…

За эти две недели у Авеля отрослатакая густая, жесткая щетина, что видны были только лоб да глаза. Он и сам, пожалуй, не узнал бы себя, если бы ему случилось поглядеть в зеркало. И вокруг него были такие же серые, мрачные, заросшие густой щетиной лица.

— Как зовется это гиблое место?

— Жердевка.

— Что-то больно долго стоим.

— А тебе что, к спеху? Небось не к теще на блины едешь.

— Эй, браток! Долго еще стоять будем? Ай нет? — окликнул один из арестантов низкорослого молоденького конвоира.

Тот нехотя поднял голову, хмуро оглядел лица приникших к зарешеченному окошку арестантов и, пожав плечами, процедил сквозь зубы:

— Хто его знает! Гуторят, там, впереди, пути разобраны…

Известие мгновенно облетело весь вагон. Сердце Авеля дрогнуло: затеплился лучик надежды. Станция Жердевка… Если даже удастся ему отбиться от эшелона, куда он тронется отсюда? В арестантской одежде, без документов, без денег? Пробираться назад, в Баку? Да, пожалуй… Только в Баку. Там друзья, там он найдет способ скрыться от охранки, будет снова жить нелегалом. Не привыкать… Сердце заколотилось еще сильнее, о ею словно готово было выскочить из груди. Он уже рисовал себе радужные картины той жизни, какой заживет, если побег удастся.

Вечером — поезд все еще стоял на месте — арестанты подняли крик, гомон, и конвойные стали по одному и парами выводить их на прогулку. Авель старался не попадаться конвойным на глаза: он хотел, чтобы его очередь приспела как можно позже, когда уже совсем стемнеет. Однако нервы сдали. Терпение его иссякло, и он стал протискиваться к открытым дверям. «Кто его знает? — мелькнула мысль. — Может быть, именно сейчас, пока царит эта неразбериха, мне скорее удастся улизнуть. Не говоря уже о том, что с минуты на минуту поезд может тронуться, и тогда прости-прощай до следующего случая».

Сопровождаемый двумя конвойными, он шел по путям. Навстречу двое других конвойных вели другого арестанта. Такого же измученного, сгорбленного. Проходя мимо, арестант неожиданно улыбнулся и поклонился Авелю:

— Здравствуйте!

— Я вас не узнаю, — ответил Авель, вглядываясь в лицо, смутно показавшееся ему знакомым.

— Кунце. Карл Кунце, — напомнил тот. — Помните духан Папишвили?

— Здравствуйте! — обрадовался Авель. — Конечно, помню! Как вы здесь очутились?

— Наверно, так же, как и вы, — успел ответить тот. Но в это время конвойный довольно сильно толкнул его прикладом. Кунце быстро затолкали в вагон, а Авель остался снаружи. И тут вдруг произошло невероятное. Затрещали под ударами доски, лязгнули засовы: возбужденные арестанты выломали дверь одного из вагонов и как горох посыпались на шпалы. Конвойные, сопровождавшие Авеля, кинулись к ним. Раздался оглушительный свист. Грохнули выстрелы. Посыпалась матерная брань.

Не рассуждая, Авель быстро подлез под вагон, выполз с другой стороны поезда, огляделся по сторонам, как затравленный охотниками волк, и побежал.

Он физически ощущал, что спина его словно бы превратилась в гигантскую мишень. Ему стало зябко: того и гляди, подумал он, влепят заряд свинца между лопатками.

— Держи-и! — раздался крик где-то совсем в другой стороне. — Сто-ой! Стрелять буду!

Как видно, убежал не он один. Что ж, это хорошо, Конвойные растеряны, стало быть, шансов на удачу стало больше.

За тридцать лет своей жизни Авель уже успел, как говорится, узнать, почем фунт лиха. Но все, что было с ним раньше, в сравнении с этой ночью казалось сущими пустяками.

Главное, подумал он, протянуть как-нибудь до рассвета. Вдалеке показалась деревня, но идти туда он не решился: деревню-то уж наверняка будут прочесывать. Он повернул на юг и решил идти всю ночь напролет, пока хватит сил. Чем дальше уйдет он от этой Жердевки, или как там ее зовут, тем больше у него будет шансов скрыться от преследования.

Радостное возбуждение охватило его. Несмотря па долгий, утомительный путь в забитом арестантами «Столыпине», несмотря на все лишения и тяготы тюремной жизни, он вдруг почувствовал себя молодым, полным сил, готовым к новым испытаниям и новой борьбе.

2

«Сойду-ка я в Сумгаите и доеду до Баку на фаэтоне, — решил Авель. — Так оно, пожалуй, будет надежнее».

Как будто никто не обратил внимания на странного пассажира без багажа, спрыгнувшего со ступеньки вагона и быстро зашагавшего к вокзальной площади, где томились в ожидании клиентов кучера фаэтонов. На вид ему можно было дать все пятьдесят, и только очень внимательный взгляд заметил бы, что этот человек на самом деле молод, полон сил и могучей, неистребимой воли к жизни.

— Садись, господин! Недорого возьму! — наперебой стали приглашать его кучера. Видать, жизнь не баловала их обилием работы, и даже такой невзрачный клиент был для них хорошей поживой.

Авель, сжав в кармане горсть монет (последние гроши, оставшиеся от зашитой за подкладку «зелененькой»), сел в первый попавшийся фаэтон, сказал, куда ехать.

Опасаясь, что извозчику покажется странным поведение пассажира, решившего покинуть поезд, не доехав до места назначения, счел нужным пояснить:

— Душно в поезде. Дай, думаю, проедусь по свежему воздуху.

— И то верно, сударь, — охотно подтвердил фаэтонщик. — В поезде — какое удовольствие. Духота да вонь. А я вас с ветерком…

Насчет ветерка он, положим, сильно преувеличил: фаэтон еле тащился по грязной, ухабистой дороге. Но Авель не спешил. Ему было о чем подумать.

Итак, он опять нелегал. Какова будет его новая жизнь? Конечно, ему не привыкать жить на нелегальном положении. Кое-какой опыт имеется. Но худо то, что всех прежних друзей раскидало, разметало по белу свету. Как сказал поэт, иных уж нет, а те далече… Нету любимого, дорогого друга Ладо! С ним сам черт был ему не страшен… Вано Болквадзе и Вано Стуруа остались в Питере. Красин — то в Питере, то за границей: работает бок о бок с Ильичей. Дмитрий Бакрадзе, высланный в пятом году в Пермскую губернию, по слухам, уже вернулся из ссылки и живет в Тифлисе. А Виктор Бакрадзе перебрался куда-то в Среднюю Азию, подальше от полицейских ищеек, не успевших рассчитаться с ним за старые грехи.

Да, без старых товарищей будет трудно. И все-таки здесь, в Баку, ему легче обосноваться, чем где-либо еще. Кое-кто из друзей остался, я они наверняка будут ему рады. Взять хоть того же Ивана Малагина, адрес которого он сейчас назвал извозчику: Карантинная, двенадцать. На Ивана можно положиться. Только бы он был дома!

На краю тихой улочки стоял маленький домик, утопающий в зелени. Издали он казался совсем заброшенным. Были, были у него и другие явки и адреса. Но он так изголодался за долгие годы бездомной жизни по хорошему, надежному пристанищу, что, окажись сейчас дверь Иванова дома заперта, это было бы для него тяжким, пожалуй, даже непереносимым ударом.

Поколебавшись, он решил все-таки отпустить извозчика. Подождал, пока фаэтон скрылся из виду. И только когда уже совсем смолк отдаленный цокот копыт, решился осторожно постучать в дверь.

— Кто? — раздался из глубины дома голос.

— Свои.

Щеколда звякнула, дверь приотворилась. На пороге показался высокий худой человек. Усталое, иссеченное морщинами лицо, впалые щеки… Он самый, Малагин…

— Здравствуй, Иван, — сказал Авель.

Но тот, не отвечая на приветствие, удивленно вглядывался в нежданного гостя.

— Не узнаешь?

Иван только растерянно хлопал глазами. Вдруг на лице его засветилась неуверенная улыбка:

— Авель?

— Он самый, — стараясь говорить небрежно и даже весело, но при этом с трудом сдерживая слезы, откликнулся Авель.

— Бог ты мои! Как же ты изменился, бедняга! — Иван крепко, по-медвежьи стиснул его плечи и быстро затащил в дом. — Ну, рассказывай! Какими судьбами?

С кухоньки доносился соблазнительный запах жарившегося мяса: у изголодавшегося Авеля прямо слюнки потекли.

Иван по лицу гостя понял, что прежде, чем начать расспросы, надо как можно скорее его накормить.

И вот они сидят друг против друга. Авель жадно, не прожевав как следует, глотает аппетитные горячие куски чего-то невероятно вкусного, а Иван глядит на него жалостливо и в то же время весело, ободряюще.

— Стало быть, ты меня даже не узнал? — говорит Авель, утолив первый голод.

— Да что я! Родная мать и та тебя не узнала бы, — отвечает Иван. — Сбежал?

— Сбежал.

— Сколько дней добирался?

— Нынче десятый день. Знаешь, брат, человек, оказывается, выносливее любого зверя.

— Здорово намаялся? Небось голодал?

— И это было. Но страх и унижения в тысячу раз хуже голода. Иногда даже такая подлая мысль в голову лезла: эх, была не была, пойду сейчас, отдамся им в руки, скажу: делайте, что хотите! Дайте только отдохнуть, выспаться, а там… хоть вешайте, собаки!

— Да, — горько усмехнулся Иван, куривший папиросу за папиросой. — Вот она, наша судьба… Хотел бы я знать, друг сердешный, что мы с тобой в конце концов получим за все эти наши мучения.

— Не знаю, брат, — задумчиво ответил Авель. — Ведь то, что я делаю, я делаю не для того, чтобы получить награду на том или на этом свете. Я просто не могу жить иначе, вот и все.

Иван сидел, подперев руками щеки и задумчиво уставившись затуманившимися глазами куда-то вдаль. Неожиданно спросил:

— Скажи, Авель. У тебя была когда-нибудь невеста?

— Невеста? — растерялся Авель. Ему представилась Этери Гвелесиани, грустная, задумчивая, с ярко блестевшими от непролившихся слез глазами, такая, какой он видел ее в последний раз на перроне Тифлисского вокзала. — Да, была… Была у меня девушка… Можно сказать, невеста. А почему ты спросил?

— Потому, брат, что у меня тоже была невеста. Давно-о… Целых пятнадцать лет тому назад…

— И что с ней стало? Где она?

Вместо ответа Иван вышел в другую комнату и вернулся с балалайкой в руке. Положив ее на колени, он склонялся над нею и заиграл. Никогда не думал Авель, что из этого нехитрого инструмента можно извлечь столько тоски и печали. Ему не раз приходилось слышать лихих балалаечников — и здесь, в Баку, и в Питере. Иные из них играли так, что, казалось, мертвый и тот пустится в пляс. Это были истинные виртуозы. Балалайка прямо так и летала у них в руках, а они то подкидывали ее, то переворачивали, то перехватывали как-то из-за спины, и ни на секунду при этом не переставал звучать лихой плясовой мотив. У Авеля сложилось убеждение, что балалайка создана для веселья, для пляски — отчаянной, лихой, с гиканьем, топотом и свистом. А тут вдруг оказалось, что балалайка умеет плакать, рыдать, печалиться, тосковать, страдать…

— Эту песню я играл ей пятнадцать лет назад, — глухо сказал Иван, внезапно оборвав мелодию. — На прощание играл. Перед тем как сказать ей последнее прости и покинуть навеки.

— Ты бросил ее, Иван? Но почему? Почему?!

— По той же причине, что и ты, — горько усмехнулся Малагин. — По тому пути, который я для себя выбрал, разве пойдешь рука об руку с красивой женщиной? Такая женщина, подумал я. И на что я ее обрекаю? На какую жизнь? Торчать целый век у тюремных ворот?

Авель ничего не ответил, только головой покачал. Сам не знал, соглашаться ему с Иваном или спорить с ним.

Соглашаться было больно, а спорить… О чем тут спорить? Прав Иван» Прав, что и говорить!

А Иван вновь заиграл. И балалайка его с новой силой запела, зарыдала, застонала, словно оплакивала не только их двоих, а всех горемык, всех одиноких скитальцев, воинов, бродяг, вечных холостяков, неприкаянных донкихотов, странствующих рыцарей, начертавших на своем щите одно только суровое слово — «справедливость».

Из записок жандармского ротмистра Вальтера

Едва только я успел снять шинель и фуражку, как мне доложили, что меня немедленно требует к себе шеф. «Этот Жареный совсем с ума его свел!» — не без раздражения подумал я. Еще в сентябре нам стало известно, что он бежал с этапа на станции Жердевка, а с тех пор как в воду канул. По всем данным, его следовало ждать в Баку. Мы, разумеется, тотчас приняли меры: агенты как сквозь мелкое сито просеивали каждую партию пассажиров, прибывающую с очередным поездом. Казалось, тут и муха не пролетит! Однако Енукидзе так и не появился.

Минкевич рвал и метал. Каждый день у нас начинался с того, что он изобретал все новые и новые клички, которыми старался унизить подчиненных. «Разини» и «безмозглые твари» — это были самые мягкие из тех определений наших умственных способностей, коими он нас награждал.

— Остолопы! — гремел он. — Неужто вы не могли сообразить, что Енукидзе может сойти с поезда где-нибудь в пригороде и добраться до города просто пешком!

Возразить на это было нечего. Скорее всего именно так и произошло. Шеф был прав; до этого простейшего решения мы не додумались.

Спустя короткое время агенты донесли мне, что Енукидзе действительно в Баку. Однако точное его местом пребывание по-прежнему осталось для нас тайной.

Несколько дней назад случилось самое страшное. Шеф вызвал меня к себе, он был утонченно вежлив. Церемонно назвав меня «господином ротмистром» (обычно он держался со мной более фамильярно), он холодно обронил:

— Господин ротмистр! Вот уже почти два месяца ваш подопечный Енукидзе обретается в Баку, а вы до сих пор не вышли на его след. Даю вам неделю. Если за этот срок, который представляется мне вполне достаточным, вы не установите, где он скрывается, вам придется подать в отставку.

Минкевич слов на ветер не бросал. Несколько месяцев назад он вот точно так же предупредил ротмистра Григорьева, и тот спустя короткое время вынужден был навсегда расстаться с жандармским мундиром. У меня не было ни малейших сомнений, что, если я не выполню требование шефа, мне придется разделить незавидную участь моего незадачливого коллеги.

Вернувшись, я тотчас вызвал к себе Исаева — самого надежного и самого сообразительного своего агента. Сперва пригрозил ему суровой расправой, потом посулил золотые горы, ежели он нападет на след Жареного. Не знаю, что больше помогло — разнос или мои щедрые обещания, но только беседа с Исаевым вскоре принесла свои плоды. Исаев ухитрился войти в доверительные отношения с неким социал-демократом Ефимовым. От того он узнал, что Енукидзе Бакинским комитетом РСДРП избран делегатом на партийную конференцию, долженствующую состояться предположительно в Гельсингфорсе. Пятого ноября он должен выехать из Баку в Петербург, а оттуда в Финляндию.

Минкевич, вызывая меня нынче, ничего еще об этом моем успехе не знал. Поэтому, несмотря на то что со времени его сурового предупреждения прошла ровно неделя, я без малейшего трепета отворил дверь в кабинет шефа.

— Садитесь, ротмистр, — ответил он на мое приветствие. — Судя по выражению вашего лица, вам удалось кое-что узнать?

— Так точно, господин полковник, — вскочил я.

— Сидите, сидите, — благодушно махнул он рукой. — Итак?

— Где скрывается мой подопечный, в настоящее время установить пока не удалось, — начал я, но сразу, предваряя вспышку гнева полковника, продолжил: — Однако мои агенты установили, что не далее как пятого ноября господин Енукидзе отправится в Петербург, а оттуда в Гельсингфорс, где будет происходить партийная конференция, на которую он избран делегатом.

Миикевич помолчал. Хвалить меня он, вероятно, считал преждевременным, однако, судя по всему, был мною доволен.

— Сведения достоверные?

— Совершенно достоверные, господин полковник.

— Ну-с? И что же вы собираетесь предпринять?.. Устроить ему почетные проводы?

— Пятого ноября мы арестуем его в поезде, — уверенно ответил я.

Минкевич задумался. Раскрыв портсигар, предложил мне папиросу, закурил сам.

— Дорогой мой Вальтер, — вкрадчиво начал он. — Надеюсь, вы и сами понимаете, что это ваш последний шанс. Поэтому я настоятельно советую вам как можно тщательнее подготовиться к операции. Кроме того, немедленно составьте текст телеграммы, которую мы направим в Петербург.

— Зачем? — не удержался я от дурацкого вопроса.

— А затем, — не скрывая сарказма, отвечал Минкевич, — чтобы они сняли его с поезда, ежели вы, по обыкновению, окажетесь разинями и снова упустите его, как делали это уже множество раз.

Услыхав слово «разиня», я успокоился. По собственному печальному опыту я знал, что всевозможные уничижительные клички, которыми так любил награждать своих подчиненных Минкевич, — это не самое страшное. «Пусть себе тешится вволю, — подумал я. — Только бы, избави боже, не вернулся опять к тому официально-любезному тону, каким в прошлый раз изволил предупредить меня об отставке».

Несмотря на то что угроза отставки вроде бы миновала, я внял добродушному совету шефа и дотошно разработал операцию, которая должна была увенчаться арестом Жареного. Я заранее предупредил железнодорожное начальство, чтобы поезд не отправляли до тех пор, пока не получат от нас специального разрешения. За три часа до посадки отправил на вокзал всех имеющихся в моем распоряжении агентов, а за час прибыл туда сам в сопровождении пяти переодетых жандармов.

Но все эти меры предосторожности оказались тщетными. Жареный ушел. Он словно сквозь землю провалялся.

Я проклинал свою недогадливость, слишком поздно сообразив, что он мог уехать загодя, днем или даже несколькими днями раньше назначенного срока. С ужасом я думал о том, что ждет меня, когда я доложу шефу об очередном нашем провале. Однако причудливый характер Минкевича и на этот раз пришел мне на помощь. Выслушав доклад, шеф, вопреки мрачным моим предположениям, и не заикнулся о моей отставке. Он даже не назвал меня ни разиней, ни безмозглой тварью. Откинувшись в кресле, он разразился громким саркастическим смехом:

— Я знал это заранее, ротмистр, — сказал он, отсмеявшись. — Бог отвернулся от нас. Что поделаешь! Какова империя, таковы и ее слуги. Ступайте, Вальтер. Я вас ни в чем не виню.

Сгорая от стыда, я покинул кабинет шефа. В тот же день агентура донесла мне, что Авель Енукидзе сел на поезд в Сумгаите. Я немедленно послал шифровку в Петербург, сопроводив это сообщение точным описанием наружности разыскиваемого преступника и его особых примет, Через неделю петербургская жандармерия сообщила, что Авель Енукидзе снят с поезда на вокзале в Петербурге, арестован и препровожден в «Кресты».

«Слава богу, хоть так!» — подумал я. Нельзя же полагаться только на причудливый характер шефа. Настроение его легко могло перемениться, и одному только богу известно, как сложилась бы моя дальнейшая карьера, если бы не это спасительное сообщение, уведомляющее нас, что Авель Енукидзе все-таки не ушел от карающей десницы правосудия..

3

Долгая дорога утомила Авеля. Клонило в сон. Отрывочные воспоминания обо всем, что довелось ему пережить в последние годы, перемежались картинами давно ушедшей в прошлое жизни в Тифлисе, в Баку. Вдруг возникло непреодолимое желание выстроить эти разрозненные обрывки в некое единое целое. Рассказать о своей жизни более или менее последовательно и связно. Но кому?.. А что, если…

Достав из чемодана карандаш и листки почтовой бумаги, он устроился поудобнее и, не раздумывая, стал писать:

«Здравствуй, дорогая моя Этери!

Вот уже почти два года, как я не пишу писем. Никому. Ни друзьям, ни родным, ни близким. Ни даже тебе, моя родная… Быть может, вы все давно уже считаете меня покойником. Впрочем, у дурных вестей, как известно, длинные ноги, и, если бы меня и в самом деле уже не было в живых, известие о моей смерти наверняка докатилось бы до вас.

Не спрашивай меня, почему я не писал тебе все эти годы. Если бы даже я хотел со всей искренностью ответить тебе на этот вопрос, все равно не смог бы. Разве только какой-нибудь великий психолог, вроде Толстого или Достоевского, мог бы объяснить тебе, а заодно и мне самому, почему так вышло. Одно только могу сказать: я ни на минуту не забывал тебя, часто вспоминал всех своих родных и близких…

Они арестовали меня в Петербурге, прямо на вокзале. Из «Крестов» я послал тебе маленькую записку, не знаю, дошла ли она до тебя. В «Крестах» просидел пять месяцев. Ты ведь знаешь, тюрьма мне не в новинку. Петербургская тюрьма мало чем отличается от бакинской. Во всяком случае, я чувствовал себя там примерно так же, как в хорошо мне знакомой Баиловской. Лишь сперва, пока мне не разрешали читать книги, приходилось тяжко. А потом, когда разрешили, я стал читать запоем. Прочел много всяких книг, большей частью это была, конечно, беллетристика. Весною наконец состоялся суд? меня приговорили к ссылке в Архангельскую губернию.

У меня нет слов, дорогая Этери, чтобы рассказать тебе о том, как прекрасны тамошние места. Надо быть истинным поэтом, чтобы запечатлеть в слове их несказанную красоту. Я даже и не пытаюсь. Скажу лишь об одном: о целебных свойствах северного воздуха. Видишь, как трогательно пекутся власти о моем здоровье? Как видно, они узнали, что питерский и бакинский климат мне вреден. А северный воздух совсем исцелил меня.

Нигде я не чувствовал себя таким крепким и здоровым, как в Архангельске. Но душа моя стремилась назад, в Баку. Там ждали меня любимые друзья. А главное, там ждала меня моя работа, давно уже ставшая, как ты знаешь, целью и смыслом всей моей жизни. Я уж не говорю о том, как угнетала меня мысль, что я так и не смог добраться до Гельсингфорса.

Впрочем, я обещал тебе не распространяться о своих чувствах, а сосредоточиться на одних только фактах. Итак, продолжаю свою летопись. Прожив в Архангельске два месяца, я снова сбежал. Не стану описывать все мучения и тяготы, с которыми мне пришлось столкнуться в пути. Было все: и голод, и холод, и унижения, и страх. Но я твердо решил во что бы то ни стало добраться до Баку. Поверь, никакие трудности, никакие лишения меня не остановили бы. Но, как говорят в народе, человек предполагает, а бог располагает. В Вологде меня снова схватили, держали там неделю, покамест не связались с Бакинским жандармским управлением. А потом вновь сослали, на этот раз в Онежский уезд. Я ведь уже сказал тебе, что они на редкость трогательно заботятся о моем здоровье.

Онега находится на берегу Белого моря, сравнительно недалеко от Архангельска. Вокруг озера, реки, угрюмые дремучие леса. Летом здесь прекрасно. Можно охотиться, рыбачить. Красота и пустынность здешних мест располагает к душевному равновесию и покою. Казалось бы, чего еще? Живи в свое удовольствие. Отдыхай от бурь и треволнений нашего суматошного века. Но так уж, видно, я устроен, что меня не радовал, а, напротив, томил и угнетал этот ненавистный покой, это вынужденное безделье. Ничто не утешало меня: ни суровая, дикая красота здешних мест, ни общение с другими ссыльными, с некоторыми из которых я сблизился и даже подружился. Сперва я тешил себя надеждой на новый побег. Но когда убедился, что бежать не удастся, я примирился со своей судьбой. Впрочем, вру, конечно. Ни при каких обстоятельствах я не мог бы с нею примириться. Это было не примирение, а какая-то странная, совсем не свойственная мне апатия. Я озлобился на весь мир. И хотя я безумно тосковал по родным, близким, друзьям, а пуще всего по тебе, моя родная, я почему-то не мог заставить себя написать кому-нибудь хоть несколько строк. Даже тебе, моя любимая.

Этери, дорогая! Сейчас я отбыл свой срок и свободно еду в Баку. Если судьба позволит, непременно окажусь в Тифлисе, хоть ненадолго. Даже если буду там проездом, во что бы то ни стало навещу тебя, хотя и знаю, что душа твоей матери не лежит ко мне. Впрочем, я не виню ее в этом.

Как только приеду в Баку, сразу напишу тебе.

Сердечный привет твоей маме, сестрам. На ближайшей станции опущу это письмо в почтовый ящик.

До скорой встречи, дорогая. Твой

Авель».

Дописав это сбивчивое послание, он поставил дату: 14 октября 1910 года.

Излив свои чувства на бумагу, он испытал огромное облегчение. Он словно освободился от тяжкого гнета, сбросил камень с души. Но чувство легкости и свободы, охватившее его, длилось недолго. Перечитав письмо, он недовольно поморщился. «Рассуропился», — припомнилось самоуничижителное словечко любимого его героя — тургеневского Базарова. Письмо показалось ему сентиментальным, даже плаксивым. И в то же время оно не передавало и сотой доли того, что ему хотелось бы сказать.

Поезд остановился на станции Михайлово. Авель спрыгнул на перрон и, озираясь по сторонам, двинулся по направлению к почте.

Пожилая лоточница продавала почтовые открытки. «Вот и отлично! — подумал Авель. — Никаких писем. Открытка — это как раз то, что мне нужно. Весточка, посланная на обороте почтовой карточки, поневоле должна быть краткой».

Сунув с таким старанием написанное письмо в карман, он склонился над лотком с открытками. Особенно приглянулась ему одна из них: темный, глухой лес, засыпанный снегом. В глубине — крохотная избушка. А по лесу медленно бредут двое: старик и старуха. Они утопают в глубоком снегу, ветер чуть не валит их с ног. Но они медленно, упорно движутся к дому. Приглядевшись внимательнее, Авель увидел, что над избушкой вьется дымок. И он вдруг ясно-ясно представил себя на месте этих двух путников. Всем телом ощутил холодный ветер, пронизывающий до костей, забивающий дыхание. Представил себе, как счастливы будут они, войдя с мороза в жарко натопленную избу, как вздохнут с облегчением, грея у печки свои старые кости. Точь-в-точь такая же избушка была в Онеге и у него, Авеля. Печь, вязанка дров, керосиновая лампа. Тепло, светло. И любимые книги на сколоченном из простых досок столе. А за стенками воет ветер, кружит метель…

Авель подумал, что незатейливая картинка, быть может, расскажет о его жизни лучше и полнее, чем самое длинное и подробное письмо.

Заплатив лоточнице, он взял открытку, вошел в здание почты и, присев к шаткому столику, быстро написал:

«Этери! Эту открытку посылаю тебе с дороги. Скоро буду в Баку. У меня все хорошо. Как только приеду в Баку, сразу сообщу свой адрес. Сердечный привет маме, сестрам. Авель. 14. X 1910 г.».

Написав адрес, он, не раздумывая, опустил открытку в почтовый ящик. А то большое письмо до времени так и осталось лежать у него в кармане.

4

— Надолго к нам? Или опять, как в прошлый раз, заглянул на часок и исчез на целых семь лет? — спросила Надя, когда схлынула первая волна восклицаний, приветствий и дружеских поцелуев, вызванных радостью встречи.

— К сожалению, опять ненадолго, — нахмурился Авель и искоса, осторожно глянул на Этери. Она промолчала, но по ее мгновенно угасшему лицу он понял, что она не только огорчена, но и оскорблена его ответом.,

«Похудела, — с нежностью подумал Авель. — Лицо стало еще тоньше, а глаза грустные-грустные…»

Этери в самом деле изменилась. Не к худшему, нет. Она была все еще хороша. Может быть, даже стала краше, чем прежде. Но куда девалось беспечное, гордое, даже слегка надменное выражение ее милого лица. Во всем облике преобладала теперь задумчивость и какая-то затаенная печаль.

— А где госпожа Мариам и девицы? — спросил Авель, чтобы скрыть неловкость. В глубине души он был даже доволен, что госпожи Мариам нет дома: встреча с ней не сулила ему ничего приятного.

— На базар пошли. Скоро придут, — ответила Надя, Снова молчание.

— Какой день чудесный. Не пройтись ли нам немного? — смущенно глянул он на Этери.

— В самом деле. Пойдите погуляйте, а я тем временем займусь хозяйством, — обрадованно подхватила Надя. Видно было, что она всем своим существом ощущает ту напряженность, которая возникла между Этери и Авелем, и страстно желает, чтобы эта напряженность как можно скорее разрядилась.

Но Этери по-прежнему молчала.

— Пойдем, прошу тебя, — уже более настойчиво обратился к ней Авель.

Этери молча встала и вышла из комнаты, но тут же возвратилась, уже в шляпке с вуалеткой и в перчатках. У Авеля сразу отлегло от сердца. Перед ним опять была прежняя Этери, глядящая на него с прежней радостной и робкой надеждой.

Они медленно брели по залитому солнцем тротуару. Авель искоса поглядывал на девушку, стараясь привыкнуть к новому выражению ее лица.

— Что ты так странно на меня смотришь? — не выдержала Этери. — Я изменилась? Подурнела? Не нравлюсь тебе больше?

У Авеля сжалось сердце.

— Ну что ты! — протестующе воскликнул он. — Как ты могла подумать!

Остановился трамвай. Авель пропустил девушку вперед. Народу в вагоне было совсем мало, но влюбленным казалось, что взоры всех пассажиров с откровенным любопытством уставились на них. Этери долго молчала, задумчиво глядя в окно. Почувствовав, что любопытство соседей по вагону угасло, она тихо сказала:

— Я уж и сама не знаю, что мне теперь думать. Меня измучили сомнения. И потом… У меня больше нет сил выносить постоянные упреки матери…

Авель нежно взял руку Этери:

— Знаю, дорогая. Все знаю. Ты ведь мне писала об этом. Да если бы даже и не писала, не надо быть семи пядей во лбу, чтобы догадаться. Но пойми и меня тоже. Я не хочу, чтобы ты делила со мною все тяготы моей трудной жизни. Надо набраться терпения и ждать.

— Ждать, — вздохнула она. — Сколько же можно ждать?

Авель удрученно молчал: что мог он ответить на этот вопрос?

Дидубийский сад был полон народу. Слышались звуки сачидао. Авелю вдруг припомнился тот день, когда он впервые увидел здесь известного палавана Кулу Глданели. Вспомнил, как билось и трепетало его сердце, когда он вынул из-за пазухи пачку прокламаций и стал кидать их в толпу. И как испуганно оглянулся он, когда чья-то рука вдруг легла ему на плечо. Это была ее рука.

— Помнишь, как мы с тобой здесь встретились? И ты впервые привела меня в ваш дом? — спросил он.

— Даже и вспоминать не хочу, — с горечью откликнулась она.

— Зачем ты так говоришь?

— Я была ребенком тогда. Будущее представлялось мне в каком-то розовом тумане. Ах, если бы я знала, как грубо и беспощадно разбивает жизнь хрупкие девичьи мечты… Не повстречайся я тогда с тобой, может быть, вся моя судьба сложилась бы иначе.

— Выходит, ты жалеешь, что мы тогда встретились? — дрогнувшим голосом спросил Авель.

— Сама не знаю.

Этери шла рядом, понурив голову.

— У меня нет права упрекать тебя, — задумчиво сказал Авель. — Встреча со мной не принесла тебе радости. Одни только огорчения, волнения, тревоги. И все-таки… Все-таки я надеюсь, что настанет время, когда…

Этери подняла на него глаза, в которых светилась давно знакомая ему робкая надежда.

— Когда у тебя не будет причин жалеть, что ты меня встретила, — твердо договорил он.

— Значит, снова ждать? — вздохнула Этери.

Не так уж трудно было догадаться, какие мысли мелькнули в этот миг в ее поникшей головке. Наверняка она подумала о том, что бесконечное ожидание старит ее, что годы уходят. Что каждый день, канувший в прошлое, невозвратим. Авелю казалось, что он знает наперед все, что она сейчас ему скажет. Но он ошибся. Этери вдруг тряхнула головой, радостно и беспечно, как семь лет назад, и весело сказала:

— Ладно, оставим это! Ты ведь скоро уедешь. Поэтому не будем мучить друг друга. Пока ты здесь, со мной, я хочу быть счастлива. Хоть час, да мой. А там — пропади все пропадом!

Она прильнула к нему. Авель нежно обнял ее и поцеловал долгим-долгим поцелуем. На миг у него возникло такое чувство, словно не было этих семи лет, словно только вчера он впервые приник губами к ее губам и ощутил тонкий, пьянящий, круживший ему голову аромат нежной девичьей кожи.

Уже вечерело, когда они вернулись.

Напрасно Этери уговаривала его провести хоть часок вместе с ее матерью и сестрами. Авель сказал, что, к сожалению, у него нет на это времени. Ему и в самом деле во что бы то ни стало надо было еще успеть повидаться с Вано Болквадзе. Но была и другая причина, заставившая его ответить на просьбу Этери отказом. Что греха таить: бесстрашный революционер Авель Енукидзе, старый подпольщик, не боявшийся сыщиков и жандармов, царских тюрем и ссылок, боялся поглядеть в глаза пожилой даме, матери своей возлюбленной — госпоже Мариам Гвелесиани…

Они с Этери условились встретиться поздно вечером в Александровском саду, на том же месте, где встречались когда-то…

Предстоящая встреча с Вано Болквадзе волновала Авеля, пожалуй, не меньше, чем встреча с Этери. Но это было волнение совсем другого рода. Встречи с Этери он ждал с радостью, но к радости этой примешивалась и печаль, и ноющая сердечная боль, и горькое чувство вины.

Любовь к женщине и любовь к другу — чувства несравнимые. О встрече с любимой он думал долгими зимними ночами. Он с нетерпением ждал ее и в то же время боялся. А встреча с Вано сулила ему одну только радость, ничем не омраченную и не замутненную. Что и говорить, Этери, конечно, занимала в его душе несравнимо большее место. Она была словно бы частью его самого. Но ведь и с Вано тоже были связаны целые годы его жизни…

Авель, слегка задыхаясь, миновал подъем и вышел на Мыльную улицу. Вот и знакомый тупик, знакомый маленький дворик. Отворив калитку, он сразу увидал Вано: тот орудовал заступом в дальнем конце двора. На скрип отворившейся калитки он обернулся, оперся на рукоятку заступа. Секунду разглядывал гостя, не узнавая. А когда узнал, отбросил заступ в сторону и кинулся навстречу другу:

— Авель! Ты?! Не может быть! Наверно, ты мне снишься!

Повторяя эти бестолковые слова, он то похлопывал Авеля по плечам, то прижимал его к груди, то поглаживал по голове, словно хотел на ощупь удостовериться, что глаза его не обманывают, что перед ним и впрямь не кто иной, как его старый друг и товарищ Авель Енукидзе.

— Я, я, — говорил Авель. — Я самый и есть. Скажи лучше, как ты? Что поделываешь?

— Как всегда, работаю в типографии. Месяц назад мне кто-то говорил, что ты вот-вот появишься в Баку. Да я не поверил. Сколько же лет мы не виделись? Лет пять небось? Нет, четыре. С тех пор как расстались тогда в Питере… Ну?.. Что же ты молчишь? Рассказывай! Где был? Что делал?

— Эх, брат, — вздохнул Авель. — Всего не расскажешь. Это слишком далеко нас уведет. Приехал по поручению комитета. Заберу литературу и завтра же назад. Как у вас с литературой? Давно уже ничего не присылаете.

— Как тебе не совестно! Столько лет не видались, а ты сразу о делах. Поговорим еще о литературе, успеем.

— Завтра, самое позднее послезавтра я должен вернуться в Баку.

Вано нахмурился:

— Знаешь, Авель, не отравляй мне радость встречи. Успеем еще о делах. Пять лет не виделись, а он не успел появиться, сразу же опять норовит исчезнуть. Снова на пять лет, да?

Авель вспомнил, что то же самое, чуть ли не слово в слово, нынче утром сказала ему сестра Этери — Надя.

— Что поделаешь, — усмехнулся он. — Так уж, видно, мне на роду написано: приезжать на час-другой, а потом опять исчезать на годы.

— Но хотя бы нынче-то ночью ты мой гость?

— Пожалуй, — неуверенно ответил Авель.

— Сегодня, надеюсь, тебе никуда не надо идти? Авель смутился. Кажется, даже покраснел.

— Надо. Но ненадолго.

— Знаю я твое «ненадолго». Раньше полуночи тебя теперь и не жди.

— Нет-нет, ей-богу, скоро приду. Клянусь!

— Не дури мне голову. Не сможешь ты с нею так скоро расстаться… Слушай, а почему бы тебе не привести ее сюда? Посидим втроем. Поговорим по душам… А?

— Не так уж глупо, — улыбнулся Авель. — Удивляюсь, как это мне самому не пришло в голову.

— Вот и я тоже удивляюсь, — рассмеялся Вано.

Из писем Авеля Енукидзе к Этери Гвелесиани

Этери, дорогая! Очень может быть, что в августе я смогу высвободить дней десять и приехать в Тифлис. Если это случится, я непременно объявлюсь у вас, независимо от того, будет ли мне рада госпожа Мариам. Очень скучаю я также по своим родным. Постараюсь этим летом повидать и их тоже.

Ты пишешь, что, не имея от меня так долго известий, вы опасались, не попал ли я снова в тюрьму. Так думали не только вы, но все, кто долго не получал от меня писем. Сидеть в тюрьме для меня — дело привычное. Дурная привычка, конечно, но что поделаешь!

Работаю я здесь не так чтобы очень много: с восьми до двух. Всего шесть часов. Но богом тебе клянусь, я предпочел бы мотыжить кукурузное поле от зари до зари там, у нас, в Раче. Эта проклятая жара совсем иссушила мой мозг.

Сердечный привет госпоже Мариам, Наде, Любе, Като.

Твой Авель.

Малаканская улица 51, Нефтепромыслы Баку.

20 июня 1911 г.

Этери!

Уже месяц, как я снова в тюрьме. Убиваю время чтением книг. Физически чувствую себя хорошо. Пиши мне по адресу: Баку. Центральная тюрьма. Политическому заключенному Авелю Енукидзе.

30 октября 1911 г.

Томиться в тюрьме, как ты знаешь, стало чуть ли не постоянным моим занятием. «Дурной привычкой», как я уже писал тебе однажды. Наконец-то меня вызвали на допрос. Никаких новых обвинений предъявить мне не смогли. Единственное обвинение состоит в том, что я был членом Бакинского комитета Российской социал-демократической рабочей партии. Вероятно, скоро вынесут приговор. Скорее всего меня снова вышлют. Но куда пока не знаю.

20 ноября 1911 г.

Сегодня день моего рождения, а я в тюрьме. Мне нынче стукнуло тридцать четыре года.

Вчера получил твое письмо. Ты спрашиваешь, нет ли надежды, что меня скоро освободят. Пока ничего определенного по этому поводу сказать не могу. Не знаю, каков будет приговор, куда меня сошлют на сей раз.

За время, проведенное в тюрьме, я прочел много разных книг. Перечитал многое из того, что знал раньше. Кое-что из прочитанного увидел совсем в ином свете. И понял не так, как понимал раньше, когда читал эти книги в юности…

25 декабря 1911 г.

…Ну вот: завтра утром я выхожу на волю. Выхожу с каким-то странным горьким чувством, словно навеки прощаюсь с жизнью. Такого страха я никогда прежде не испытывал. Что это? Дурное предчувствие? Или незаметно подкравшаяся преждевременная старость? Слишком ранняя старость, поэтому особенно страшно разрушающая и опустошающая душу… Сжимается сердце от горя. Как мне хочется быть с тобою рядом, чувствовать твое дыхание! Но это так же невозможно, как невозможно небу соединиться с землей. Хотя бы знать, что наша с тобою последняя встреча не была и впрямь последней.

Трудно быть бездомным скитальцем. Трудно не знать, что сулит тебе завтрашний день.

Этери, родная! Ты единственное существо в мире, которому моя гибель принесет глубокую сердечную боль. Если бы ты только знала, как мне хочется, чтобы в эту минуту ты была рядом. Ничего больше не хочу, только, чтобы ты была рядом со мною.

6 августа 1912 г.

Дорогая Этери!

Вчера я наконец-то избавился от своих ненавистных спутников. Это произошло в Гандже, откуда я пишу тебе эту открытку. Через несколько дней я отсюда уеду. Ненадолго собираюсь заглянуть в Рачу. Что бы ни случилось, не повидав тебя, я никуда не уеду. Поэтому, если ты дома или в Квириле, напиши мне короткое письмо. Когда буду в Тифлисе, непременно зайду. Жду письма. Мой адрес: Елизаветинское, Ильинская 9, Терехову.

17 августа 1912 г.

Этери, дорогая! Выезжаю из Ганджи сегодня поездом № 3. Завтра буду в Тифлисе. В понедельник, восемнадцатого, собираюсь тем же поездом выехать в Кутаиси. Надеюсь встретиться. Если не в среду, то в четверг буду обязательно. Билет беру прямой. С отчаянием думаю, что увидимся всего на десять — пятнадцать минут.

17 августа 1912 г.

5

Поезд № 3, вышедший из Тифлиса 19 августа, приближался к станции Квирилы. Пассажиры, утомленные вынужденной неподвижностью и дорожной скукой, к тому же еще разморенные августовской жарой, уныло сидели на своих местах, как сонные мухи.

Как только поезд замедлил ход, Авель вышел в тамбур: он хотел как можно быстрее выскочить из вагона, чтобы не потерять ни секунды из того короткого времени свидания с любимой, которое было отпущено ему судьбою.

Лязгнув сцеплениями, поезд остановился. Паровоз засвистел и выпустил белое облако пара, скрывшее от глаз Авеля редкую толпу встречающих, среди которых должна была находиться она. Но вот пар рассеялся, и Авель увидал Этери, побледневшую от волнения, растерянно озирающуюся по сторонам.

— Этери! — крикнул Авель.

Она живо обернулась на крик и сразу же очутилась в его объятиях.

— Ну что ты, радость моя? — бестолково повторял он. — Что же ты плачешь? Все хорошо… Видишь, вот мы и встретились… А я так боялся, что письмо опоздает и ты не придешь…

— Ты едешь дальше этим же поездом?

— К сожалению, я не могу иначе, любимая.

— «Не могу иначе», — передразнила она. — Ты никогда не можешь иначе. Для всех у тебя находится время, только не для меня. Ты опять в бегах? — скорее утвердительно, нежели вопросительно сказала она.

Он молча кивнул.

— Сколько же это будет продолжаться?! Нельзя же так всю жизнь: убегать, опасаться погони, бояться каждого постороннего взгляда.

— Ты ошибаешься, моя хорошая. Я давно уже никого и ничего не боюсь. Тюрьма меня не страшит, ссылка тем более. А убегаю я не потому, что боюсь их, а совсем по другой причине.

— По какой же?

— Слишком много дел у меня на воле. Не могу позволить себе такую роскошь, как отдых в казенной санатории.

— Это все бравада, мой милый. Ты бы поглядел на себя в зеркало.

— А что? Разве нехорош?

— Седых волос вон сколько… Если бы ты только знал, как мне тебя жаль! — вдруг вырвалось у нее. — Да и себя тоже…

— У нас не так много времени, чтобы травить душу жалостью да взаимными попреками, — сказал Авель. — Расскажи лучше, как ты живешь. Вы всей семьей тут или ты одна?

— Мама с сестрами уехали неделю назад. Остались только мы с Любой.

— В Тифлисе сейчас такая жарища… Два часа, которые я провел там на вокзале, были сущим мучением для меня. Думал, что задохнусь… Где сейчас хорошо, так это в Раче! Вот если бы ты могла приехать туда!

— Сказки лучше, какие у тебя планы? Долго еще будешь жить, как загнанный волк?

Авель поморщился, словно этот вопрос причинил ему физическую боль. Да так оно, в сущности, и было: больше всего он боялся, что разговор примет такой оборот.

— Не знаю, — неохотно ответил он. — Побуду немного в Раче. Оттуда переберусь в Ростов. Если удастся, потом поеду в Питер.

На станции ударил колокол: первый звонок. Авель взял Этери за руку.

— Мы еще увидимся с тобой, когда ты вернешься из Рачи? — спросила она.

— Непременно, дорогая. Когда ты собираешься в Тифлис?

— Послезавтра.

— Кланяйся всем вашим. Любе скажи, чтобы почаще мне писала. В последнюю мою отсидку я не получил от нее ни одной весточки. А ведь в тюрьме получитьписьмо — это совсем не то что здесь, на воле. Там каждая весточка, как глоток свежего воздуха.

Колокол ударил еще раз. Паровоз зашипел и вновь выпустил облако пара.

— Неужели уже пятнадцать минут прошло? — в отчаянии воскликнула Этери. — Не может быть!.. Господи! Какая нелепая встреча… Лучше совсем не видеться, чем вот так…

— Не расстраивайся, милая, — изо всех сил сжал ее руки Авель. — Все будет хорошо! Вот увидишь.

Поезд потихоньку тронулся. Пассажиры поднялись на ступеньки вагонов. Авель притянул Этери к себе, поцеловал ее щеки, мокрые от слез.

— Не плачь, прошу тебя.

— Ладно, ступай… Скорее! А то еще, не дай бог, останешься.

— Будь счастлива, родная!.. Прости, что так вышло. Но я не мог проехать мимо и не увидать тебя…

Он догнал свой вагон, вскочил на ступеньку и, держась за поручень, в последний раз поглядел на стремительно отдалявшуюся от него Этери. Она рванулась вперед, протянув руки, словно внезапный порыв ветра вырвал у нее какую-то драгоценную вещь, а она изо всех сил старается удержать ее. Вся ее тоненькая фигурка была словно изваянием, выражающим предельную степень человеческого отчаяния.

Сердце Авеля сжалось от горя. Впервые в жизни он испытал такое мучительное чувство раскаяния.

Жизнь не баловала его. Он и раньше знал минуты горя, тоски, слабости, даже отчаяния. Но до сих пор еще ни разу не привелось ему хоть на миг утратить сознание своей правоты. А тут… Впервые в жизни он почувствовал, что самая страшная боль на свете — это боль не за себя, а за другого. Впервые понял, что нету в мире страдания горше, чем ощутить себя виновником несчастья, которое ты сам, пусть даже невольно, причинил другому человеку.

В час ночи поезд остановился на станции Ткибули. Была ясная, звездная ночь. Огромная, круглая луна венчала вершину горы и была такой близкой, что, — казалось, при желании можно было дотянуться до нее рукой.

Прохладная ночь, залитая лунным светом дорога… Что еще нужно путнику, у которого впереди долгий путь? Чемоданов, саквояжей, баулов Авель не любил: прибегал к ним лишь в особых случаях. Все свое имущество он обычно укладывал в заплечный мешок, разновидность солдатского «сидора». А сейчас ноша его была и вовсе не обременительна: смена белья да нехитрые гостинцы, которые он вез родным, вот и все.

От станции он пошел сперва по дороге, но потом решил идти напрямик, срезав уголок и сократив таким образом добрую треть пути. Все вокруг было погружено в сон. Сперва еще доносились со станции отдаленные голоса приехавших с ним на одном поезде людей. Но потом и они смолкли, и Авель погрузился в тишину, такую глубокую, что она казалась ему неправдоподобной.

Тропа местами шла лесом, местами пролегала по горным склонам и ущельям, голым, лишенным растительности. Зимой она была довольно опасна: того и гляди, налетит буран, завалит, засыпет путника снегом. А то еще повстречаешь в пути голодного хищника. Летом зверя тут встретишь редко, но все-таки полностью исключить возможность такой неприятной встречи нельзя, тем более ночью, да еще когда ты один, а вокруг ни души. Авель сунул руку в карман тужурки, где лежал револьвер. Холодное прикосновение металла успокоило его.

Луна подымалась все выше. Теперь до нее уже трудно было бы дотянуться даже с вершины горы. Холодный сверкающий диск стал меньше. А вот уже показались вдали тени гор. Воздух посвежел, стал чище и еще прохладнее.

На востоке, в самой глубине неба, забрезжил рассвет: ночь постепенно теряла свою силу.

Авель остановился и с сильно бьющимся сердцем окинул взором раскинувшуюся перед ним деревню. Молча глядел он на отчий дом, на знакомую покосившуюся усадьбу: за время его скитаний по белу свету она стала как будто еще меньше. Сейчас он откроет калитку, войдет во двор, разбудит, переполошит родных, всколыхнет в их сердцах на время задремавшую старую боль, ненадолго обрадует их своим появлением. Да, к сожалению, ненадолго: до тех пор, пока полиция не пронюхает, что он здесь. И тогда ему вновь придется покинуть родных, нанеся им еще один незаслуженный удар, еще одну долго не заживающую рану, которую всегда оставляет неизбежная насильственная разлука. Кто знает, может быть, лучше было бы ему вовсе здесь не появляться? Или тихо подойти, посмотреть, не открываясь, на родителей, на брата, наглядеться всласть и так же тихо, незаметно уйти.

Как он стремился сюда! С какой радостью мечтал о встрече! И как быстро угасла, растаяла эта радость…

«Что за бред! — внезапно рассердился на себя Авель. — Вернуться после долгой разлуки домой и уйти, никого не повидав! Какая, однако, чепуха лезет мне в голову!..»

Он решительно зашагал по узкой тропинке, с таким шумом продираясь сквозь высокие побеги кукурузы, доходившие ему до плеча, что, казалось, разбудит всю деревню. Тропа привела его к калитке. С жадностью стал он вглядываться в знакомый двор. Большая лохматая овчарка, дремавшая в углу двора, глухо заворчала. Авель открыл калитку, и в тот же миг собака кинулась на него с глухим, злобным лаем.

— Цугри! Ты что? Своих не узнаешь? — укоризненно кинул Авель псу. И то ли голос показался собаке знакомым, то ли интонации его, в которых не прозвучало и тени страха, успокоили ее, но она мгновенно утихла, завиляла хвостом и, радостно скуля, подползла к ногам пришельца. Затем, вскочив на ноги, побежала впереди Авеля к дому, оповещая хозяев лаем о прибытии гостя. Но это был уже совсем другой лай: веселый, радостный.

Стоя на пороге родного дома, Авель услышал тревожный голос отца:

— Эй, Варвара! Глянь, кого там бог несет!

Авель кашлянул.

— Кто там? — раздался за дверью голос матеря.

Авель не отозвался.

— Кто бы мог быть в этакую рань? — удивленно пробормотала мать.

Тут уж Авель не выдержал.

— Отворите, — прерывающимся от волнения голосом ответил он. — Свои!

Долгое молчание, затем глухой вскрик, сменившийся причитаниями, похожими на молитву:

— Господи боже всемилостивый! Спаси меня и помилуй! Уж не снится ли мне это?

Дверь приоткрылась, и Авель увидал белого как лунь старика, в котором он с трудом узнал своего отца,

6

— На Сампсоньевскую, — сказал Авель извозчику, и колеса пролетки бойко застучали по торцовым мостовым знакомых питерских улиц. Вопреки календарю (была уже середина декабря) погода в Питере стояла самая что ни на есть осенняя. С тусклого, серого неба сочился мелкий, пронизывающий дождь. Копыта извозчичьей лошаденки неуверенно скользили по густой, вязкой грязи.

Рассчитавшись с извозчиком, Авель еле вылез из пролетки: одет и обут он был еще по-южному, ноги его совсем закоченели.

«Хоть бы Трифон был дома, — подумал он. — А то прямо и не знаю, куда денусь. В такую погоду хороший хозяин собаку на улицу не выпустит».

Легко взбежав на третий этаж, он остановился перед высокими двустворчатыми дубовыми дверьми, к которым была привинчена медная дощечка с выгравированной на ней цифрой «10». Затаив дыхание, надавил кнопку электрического звонка. Дверь отворилась, и на пороге возник Трифон — сам Трифон, собственной персоной. Растерянное изумление на его лице сменилось выражением самой бурной радости.

— Авель! — вскричал он. — Какими судьбами? Вот уж кого не чаял я здесь увидеть!

Обхватив гостя за плечи, он не ввел, а буквально втащил его в квартиру.

— Как видишь, жив курилка, — улыбаясь, ответил Авель.

Он снял пальто и озирался по сторонам, с удивлением оглядывая просторную, со вкусом обставленную квартиру.

— А ты почти не изменился, — говорил Трифон. — Разве только седины прибавилось. Ну, рассказывай! Каким ветром тебя занесло в наши края? Откуда? В Раче был?

— Был, — хмуро ответил Авель. — Был в Раче. Нынешним летом. К сожалению, только одну неделю.

— А по мне, так хоть бы на денек там очутиться, и то ладно. Ты даже представить себе не можешь, как я соскучился по родным местам. Недавно ночью мне приснился Никорцминдский монастырь, так можешь себе представить, я проснулся с таким камнем на сердце… Не дай бог! Видно, сон этот был в руку.

— Почему в руку? — не понял Авель.

— Ну как же! Только мне приснились родные моста, и сразу ты объявился… Так ты, стало быть, сюда из Рачи?

— Из Ростова.

— Вон что…

Авель почти два года не видал своего родственника. Последний раз они встречались в Баку, где Трифон работал механиком на железной дороге. На его квартире частенько прятались преследуемые полицией нелегалы. За год до последнего ареста Авеля Трифона выслали из Баку. С тех пор они и не виделись.

— Никаких новых грехов мне предъявить не смогли, — начал рассказывать Авель. — Выслали на два года в Ростов. Из Ганджи я, как водится, сбежал. Очень уж хотелось хоть недолго побыть со своими, навестить стариков, Спиридона… После сумасшедшей бакинской жары Рача показалась мне раем. Ты знаешь, я даже представить себе не мог, сколько усталости скопилось во мне. Несколько суток подряд только и делал, что спал. Мечтал пожить у стариков хотя бы недели три: отдохнуть, собраться с силами. Впервые за многие годы вдруг по-настоящему ощутил, какое это счастье — вольная, безмятежная, спокойная деревенская жизнь. Но я, конечно, не сомневался, что такой долгой передышки мне не дадут. Отец, понятно, ни о чем не расспрашивал. Он молчал, хмурился, старался даже не встречаться со мной глазами. Только ночью давал волю своим чувствам. Подойдет, бывало, к моей постели, словно бы одеяло поправить. Но я-то знал, что он хочет как бы невзначай приласкать меня или просто наглядеться на меня впрок: чувствовал, бедняга, что недолго я погощу в отчем доме. Ну а Спиридон, тот, конечно, все знал. На другой же день после моего приезда спросил: «Ну? Что на сей раз тебе дали?» — «Ссылку в Ростов». — «А ты, конечно, сбежал с дороги?» — «Само собой», — усмехнулся я. И попросил Спиридона, чтобы он сходил к Алеше Микеладзе, уговорил его заранее предупредить, когда полиция выйдет на мой след. С Алешей мы когда-то вместе учились в Ахалсенакской школе. А сейчас он пристав…

— Пристав? — удивился Трифон. — И ты решился довериться полицейскому приставу?

— Мы с ним как братья были. Такое не забывается. К тому же он однажды уже сделал доброе дело, позволил мне уйти, когда я в прошлый раз скрывался в Раче. И на этот раз тоже… Прошла неделя, и он дал знать, что за мною вот-вот явятся. Сперва я хотел сразу ехать в Питер. А потом все-таки решил сначала в Ростов… Как-никак я ведь был сослан именно туда. Нельзя же совсем не уважать законы Российской империи, — усмехнулся он.

Трифон ответной усмешкой встретил эту невеселую шутку.

— Никогда не забуду этот день, — задумчиво продолжал свой рассказ Авель. — Отец словно обезумел. С самого утра сидел во дворе на пенечке, подперев голову руками. Словно каменный.

— А мать?

— Плакала не переставая… Не в первый раз, как ты знаешь, покидал я своих родных. Но в тот день у меня было такое чувство, что больше я их уже не увижу. Всю дорогу до Ростова эта мысль точила мое сердце, ни на минуту не отпускала… Ну что тебе еще сказать… Приехал я в Ростов. Пробыл там всего-навсего две недели. Больше не выдержал: ни явок, ни адресов. Протомился так две недели и поехал в Грозный. Там тоже пробыл недолго, снова вернулся в Ростов. Потом надумал перебраться в Москву. Но там мне жить не позволили. И тогда я решил плюнуть на все запреты и ехать в Питер, к тебе. Вот и вся моя краткая история.

— Краткая, но выразительная, — сказал Трифон, — Что ж, брат. Правильно сделал, что решил приехать ко мне. Устрою тебя на работу.

— На работу?.. Куда?

— Туда же, где я. К «Сименсу». Будешь получать солидный оклад жалованья. Документы мы тебе сделаем. А жить можешь у меня: как видишь, места здесь хватит,

— А ты давно там работаешь?

— Устроился сразу, как только вернулся из ссылки. По личной рекомендации директора общероссийского отделения фирмы.

— Красина? Я слышал, что он был представителем «Сименса — Шуккерта» в России. Но ведь это было давно.

— Он и сейчас в фирме фигура влиятельная. А кроме того, в наше время человек с такими руками, как у тебя, без работы не останется.

— Да, я слышал, — кивнул Авель. — По всему видно, что дело идет к войне. Оттого и нужда в таких руках, как у нас с тобой. Одно только меня тревожит. Если война и впрямь разразится, всех «неблагонадежных» небось опять сошлют.

— Эка невидаль! — усмехнулся Трифон. — Ссылкой меньше, ссылкой больше. Нам с тобой не привыкать. А для нашего общего дела война будет благом.

— Война?! Благом?! Как ты можешь так говорить! Ведь люди будут гибнуть как мухи! Ради чего? Чтобы толстосумы качали из нашей крови свои сверхприбыли?

— Вот то-то и оно. Пока что это понимают лишь единицы. А начнется война, так постепенно до всех дойдет. И переполнится наконец чаша народного терпения…

Из писем Авеля Енукидзе к Этери Гвелесиани

Дорогая Этери!

Прошло четыре месяца после нашей последней, такой короткой встречи. Я, по обыкновению, опять не сдержал своего обещания, не смог за это время ни разу написать тебе. Ты небось думала, бедняжка, что я, как обычно, подвергался каким-то опасностям. Это не так, хотя неприятностей у меня было предостаточно. Был в Грозпом, в Ростове, и вот уже два месяца как живу в Петербурге. Устроился на хорошую работу: техником на заводе «Сименс — Шуккерт». Работа мне нравится, и оклад жалованья вполне приличный.

Празднование трехсотлетия дома Романовых отмечалось здесь очень пышно. Жаль только, что не оправдались наши надежды на амнистию. Напиши мне о себе, о делах всего вашего семейства. С нетерпением буду ждать твоего письма.

Авель

24 февраля 1913 г.

Здравствуй, дорогая моя Этери!

Очень обрадовался твоему письму. Но радость эта была омрачена печалью, которой оно пронизано от первой до последней строки. Не обижайся на мои слова, Этери, но я действительно не считаю тебя несчастной. Не стоит обижаться на судьбу. Ты любишь. Ты любима. Есть ли на свете высшее счастье?

Вот уже больше чем полгода, как я живу в Питере. У меня хорошая квартира, приличный оклад. Казалось бы, чего еще может желать человек? Но клянусь тебе, я вовсе не чувствую себя сейчас более счастливым, чем в те времена, когда жизнь моя протекала в неизмеримо более тяжких условиях существования. Меня всегда согревала мысль, что я знаю, во имя чего терплю тяготы и неудобства. А ведь это главное.

Сам я несчастным себя не чувствовал никогда, потому что всегда знал, зачем живу, а если мне суждено погибнуть, знаю, за что погибну. Несчастен человек, потерявший веру в смысл и цель своего существования.

Я всегда считал себя счастливцем в сравнении с такими людьми.

Не исключено, что меня снова арестуют: в воздухе уже слышен запах пороха, дело явно идет к войне. Но я уверен, что эта война будет последней для императорской России. Исторический момент, который мы сейчас переживаем, можно уподобить солнцевороту. Самая длинная ночь в году, самый короткий день. Но солнце уже повернулось на весну, на новую историческую эпоху. И каждый день теперь будет все прибывать солнечного света. Пока эти перемены еще незаметны, но день ото дня будет становиться всё светлее…

С нетерпением жду твоего ответа. Мой адрес: Петербург, Сампсоньевская улица, дом 15, Авелю Енукидзе.

10 февраля 1913 г.

Из тетради Авеля Енукидзе

Хотя работа у «Сименса — Шуккерта» отнимала много времени и сил, она все же не мешала мне заниматься главным делом моей жизни. Вскоре после приезда в Питер я связался с Ильичей и уже в мае получил от него из Парижа письмо, в котором он выражал удовлетворение, что связь наша восстановлена, и просил подробнейшим образом информировать его о положении дел в редакции «Правды». В другом письме Владимир Ильич просил меня ежедневно посылать ему из Питера бандероли с большевистской литературой. С всегдашней своей предусмотрительностью он добавлял, чтобы все такие бандероли я непременно отправлял «завернутыми в парочку буржуазных газет архиспокойного, архиумеренного содержания».

Ильич очень интересовался положением в Баку. А у меня связь с Баку была постоянная. В одном письме он просил дать ему ряд сведении о грузинских и армянских газетах, о том, как отразились в них в последние годы факты рабочего движения на Кавказе. Сведения эти, как я потом узнал, были нужны для подготовки доклада Центрального Комитета РСДРП, который Владимир Ильич должен был послать Венскому конгрессу II Интернационала.

Надо сказать, что все это время меня усердно разыскивала полиция. С самого начала своей питерской жизни я знал, что передышка, дарованная мне судьбой, будет недолгой. Так и вышло. 4 июля 1914 года я был вновь арестован.

Два месяца просидел в хорошо мне знакомых «Крестах». Режим был довольно строгий: даже переписка была запрещена. На мое счастье, Трифон остался на воле. Он навещал меня регулярно, не реже двух раз в неделю. Таскал передачи. Главным образом съестное. Но иногда ухитрялся, обманув бдительность стражи, всунуть в снедь коротенькую записочку. Таким образом, я, несмотря на все запреты, был все-таки в курсе событий, происходящих за тюремными стенами.

Три месяца тянулось следствие по моему «делу». Переворошили все мое прошлое, припомнили все мои старые прегрешения и наконец вынесли приговор: сослать на два года в Сибирь.

Я, конечно, знал, что и в Сибири люди живут. Но у большинства жителей Европейской России, а особенно у нас, южан, слово «Сибирь» вызывало примерно такие же ассоциации, как слово «преисподняя». Тем, кто сам в Сибири не бывал, эта легендарная земля представлялась адом кромешным. Немудрено, что, узнав о приговоре, я впал в хандру.

Три месяца тащился через бескрайние просторы России наш эшелон. Первое время я еще по старой привычке подумывал о побеге. Но когда мы переехали Урал, я напрочь выкинул из головы эти грешные мысли: если бы даже и удалось сбежать с этапа, нечего было и мечтать о том, чтобы в одиночку добраться до знакомых мест.

Наконец наш эшелон прибыл в Красноярск. Отсюда мы должны были продолжать свой путь на санях. Узнав, что от Красноярска до места моей ссылки еще шестьсот верст пути, я совсем приуныл. Впервые в жизни я всерьез подумал, что, пожалуй, на этот раз не выйду из, передряги живым. По прежней своей, Архангельской ссылке я уже был знаком с лютыми северными морозами. Но здесь было нечто другое. Ледяные сибирские бураны и метели для меня оказались совсем непереносимы.

Хорошо хоть, что почтовые станции были расположены сравнительно недалеко друг от друга. Добравшись сквозь бесконечную белую замять до очередной станции, мы могли хоть немного обогреться и передохнуть. Впрочем, начальство меньше всего думало о нас, ссыльных. Спасением было то, что конвой нуждался в отдыхе и, тепле не меньше, чем мы. Хотя, признаться, я до сих пор не понимаю, зачем им был нужен конвой: только безумец мог бы решиться на побег в этой бескрайней снежной пустыне.

На пятый день мы достигли места назначения. Это была маленькая деревня, она называлась Ярцево. Мне отвели комнатушку в крепкой бревенчатой избе. Затрещали поленья в русской печи — да будет благословен тот, кто изобрел это чудо! И тут я поверил, что выкарабкаюсь. «Нет, брат, — весело подумал я. — Рано тебе еще думать о смерти. Мы еще повоюем, черт возьми!»

Сперва меня томили нескончаемые сибирские ночи. Но человек, как известно, ко всему может привыкнуть. Привык и я. И не только привык, но вскоре даже стал находить в этих долгих зимних ночах свою прелесть: можно было читать. Керосину у меня было вдоволь. Жечь его сколько душе угодно мне не возбранялось. А вскоре я с удивлением узнал, что и сюда, в эту чудовищную глушь, хоть и с большим опозданием, все же доходят газеты: «Речь», «День», «Петроградские ведомости»…

Кое-как пережил я долгую зиму. Настало лето. Короткое, но здесь после нескончаемой, лютой зимы особенно прекрасное. Как человек, сбросивший цепи, с наслаждением разминает затекшие члены и спешит насладиться дарованной ему свободой, предчувствуя, что вскоре его опять закуют в железо, так и я спешил как можно больше вкусить от тех радостей, которые принесло нам тепло. С наслаждением я пользовался всеми его дарами: рыбачил, катался на лодке, до изнеможения бродил по берегам Енисея, вдыхая аромат трав и цветов.

Летом в газетах появилось неожиданное сообщение: с ведома министерства внутренних дел и военного министерства Красноярское военное управление решило призвать на воинскую службу некоторых политзаключенных. Не могу сказать, чтобы это сообщение меня обрадовало: после окончания срока ссылки я собирался вернуться в Петроград на прежнюю свою работу. Затем я мечтал хоть ненадолго посетить родную Грузию. Затем… Да что говорить! Планов и надежд было много. Однако, поразмыслив хорошенько, я пришел к выводу, что нет худа без добра. «Для революционера, для партийца-большевика нет сейчас лучшего поля деятельности, чем действующая армия, — подумал я. — Там я буду нужнее, чем где бы то ни было».

Сперва прошел слух, что бывшие политзаключенные будут зачислены в школу прапорщиков. Но власти в конце концов не решились на это. И немудрено: с какой стати было им увеличивать состав офицерского корпуса действующей армии за счет политически неблагонадежных. Спасибо на том, что взяли нас хоть рядовыми.

Двенадцать наших ссыльнопоселенцев распределили по разным полкам. Я попал в лагерь в Красноярске. Во всем лагере только я один ходил в штатском, несмотря на то что сразу получил официальную должность писаря. Солдаты меня любили, да и офицеры тоже не притесняли, относились даже с известной долей уважения. Добродушно подтрунивали надо мной, говоря, что в своей цивильной одежде я похож на пленного немца: виной тому, по-видимому, были мои голубые глаза и светлые, рыжеватые волосы. Однако на должности писаря я пробыл недолго. Спустя каких-нибудь несколько дней меня назначили инженер-прапорщиком 13-й роты 14-го запасного Сибирского полка. А вскоре я был уже в самом Красноярске, где расквартировали наш полк, и приступил к своим обязанностям: сортировал ручные гранаты, так называемые «лимонки». Исправные отправлял по назначению, неисправные — браковал. Занят я был с восьми утра до четырех часов пополудни, а потом мог отправляться, куда хотел. Жизнь была, таким образом, весьма вольная: тягот воинской службы я почти не ощущал. И все-таки я томился, с нетерпением ожидая, когда же наконец меня отправят в действующую армию. С каждым днем я все больше утверждался в мысли, что мое место сейчас именно там, на фронте, в окопах, среди истекающих кровью рабочих и крестьян, одетых в солдатские шинели.

И вдруг — новость. Оглушительная, ошеломляющая, Меня отправляют в Петроград!

Известие это показалось мне до такой степени неправдоподобно прекрасным, что я не смел ему верить. Но вскоре слух этот перестал быть слухом и обрел черты реальности. А месяц спустя я уже двигался по направлению к столице империи.

Поистине неисповедимы пути господни, как частенько говаривала моя мама. Мог ли я думать, что война, которая оторвала меня от питерской жизни, от друзей, товарищей, от любимой работы, что сама эта проклятая война так быстро и решительно повернет мою судьбу, вплотную приблизит к исполнению самых сокровенных моих желаний.

Из письма Авеля Енукидзе к Эгери Гвелесиани

Дорогая Этери!

Пишу тебе из свободного города. Из того города, в котором в эти дни произошла величайшая революция. Я прибыл сюда из Сибири 27 февраля, то есть в тот самый день, когда она совершилась. Волею обстоятельств я оказался в самой гуще событий. Весь день 28 февраля и весь следующий день я провел с винтовкой в руках на улицах Петрограда. Я снова встретился со своим родственником Трифоном, со старыми, своими друзьями, о которых так много тебе рассказывал, — с Луначарским и многими другими.

Дел у меня сейчас невпроворот. События развиваются с фантастической быстротой. Я буквально задыхаюсь от навалившихся на меня обязанностей. Ты небось думаешь: какие уж такие обязанности могут быть у простого солдата? Но вся штука в том, что сейчас судьба революции, судьба всей нашей огромной страны зависит именно от таких простых солдат, как я…

Из тетради Авеля Енукидзе

Восторженное состояние, в котором я находился, отправляя это коротенькое письмо, длилось недолго. Вскоре мною овладела тревога. Царя свергли, Россию объявили республикой, присяжные поверенные нацепили красные банты, даже бывшие городовые готовы были на всех перекрестках клясться в своей преданности новым, революционным порядкам. Но что-то во всем этом было ненастоящее, фальшивое…

Во-первых, сразу выяснилось, что новое, так называемое революционное правительство вовсе но собирается прекращать ненавистную войну. Оно призывало нашего брата, солдата, воевать «до победного конца», заменив только прежнюю, опротивевшую нам формулу «За веру, царя и отечество» более подходящими к повой ситуации словами о «верности союзническому долгу» и необходимости, до последней капли крови защищать «новую, свободную Россию». Суть дела от этой перемены декораций, разумеется, не менялась. Ну а кроме того, заводы и фабрики по-прежнему оставались собственностью заводчиков и фабрикантов, а земля, как и при «батюшке-царе», — собственностью помещиков.

Правительство, называвшее себя «временным», заявляло, что оно неполномочно решить эти наболевшие вопросы: их решит Учредительное собрание.

По правде говоря, я был в некоторой растерянности. Да и не я один. С одной стороны, политика Временного правительства была мне определенно не по душе. Но, думал я, как к нему ни относись, это все же законное правительство революционной России. Не бороться же с ним, как мы боролись со старой, царской властью.

Мои сомнения рассеялись в один день: третьего апреля.

С самого утра в этот день по городу распространился слух, что вечером в Петроград прибудет вернувшийся из эмиграции Ленин. День был праздничный, пасхальный, заводы и фабрики не работали, газеты не выходили. Но мы, петроградские большевики, сделали все, чтобы известить о приезде Ильича рабочих на каждом предприятии, солдат в каждой воинской части. В Выборгском районе обошли улицы с плакатами: «Сегодня к нам приезжает Ленин!» В Нарвском районе обошли множество рабочих квартир. На Васильевском острове расклеили листовки, в которых указывались место и время сбора для шествия к Финляндскому вокзалу.

Передо мной сейчас старая питерская газета, в которой напечатан краткий отчет об этом волнующем событии:

«В 11 ч. 10 м. подошел поезд. Вышел Ленин, приветствуемый друзьями, товарищами по давнишней партийной работе. Под знаменами партии двинулся он к вокзалу, войска взяли на караул… Идя дальше по фронту войск, шпалерами стоявших на вокзале и державших «на караул», проходя мимо рабочей милиции, Н. Ленин всюду был встречаем восторженно…»

Так оно все и было. Но разве могут сухие, протокольные строки короткого газетного сообщения донести насыщенную грозовыми разрядами атмосферу этой удивительной встречи!

Площадь Финляндского вокзала была запружена народом. Но поражало не количество собравшихся здесь людей, а непередаваемое выражение радости и надежды, озарившее их лица.

Я плохо разглядел Ильича в первый момент. Во-первых, его сразу обступили какие-то люди, а во-вторых, глаза мои, как видно, застлали слезы: все происходящее дробилось и мерцало передо мною, словно в каком-то цветном тумане.

От Петроградского Совета рабочих и солдатских депутатов Ленина приветствовал Карл Чхеидзе. Вот тут я впервые ясно увидел лицо Ильича. Он слушал приветственную речь словно бы вполуха. Когда Чхеидзе закончил, Ильич поднял руку, заложив другую за борт жилета. Толпа замерла.

Мне вспомнилась вдруг моя первая встреча с Лениным на квартире Бруснева, вспомнилось, как он сказал, наклонив голову и разглядывая меня внимательным взглядом: «А-а, так это, стало быть, и есть товарищ Авель?» И вот сейчас, глядя на освещенное прожекторами такое знакомое лицо, я невольно думал: «Постарел Ильич. Постарел… Как-никак десять лет прошло…»

За этими своими мыслями я сперва не уловил основного направления ленинской речи. Но мне довольно было одной фразы, которая обрушилась на меня, словно гром среди ясного неба.

— Да здравствует социалистическая революция! — провозгласил Ильич.

Для меня это был не абстрактный лозунг, а конкретная задача, конкретная, четко сформулированная цель. Теперь я твердо знал, как мне нужно жить дальше, что делать, к чему стремиться.

Многотысячные колонны рабочих, солдат, матросов шли вслед за броневиком, с которого Ильич произнес свою речь, когда броневик этот двигался на Петроградскую сторону, к особняку Кшесинской, в котором теперь размещались Центральный и Петроградский комитеты РСДРП (б).

Митинг продолжался всю ночь.

Несколько раз Владимир Ильич обращался с балкона к все новым и новым толпам подходивших к дворцу рабочих, матросов, солдат.

Уже рассветало, когда в мраморном зале особняка открылось торжественное заседание Центрального Комитета, Петроградского комитета и актива петроградских большевиков.

Не знаю, довелось ли Ильичу хоть немного отдохнуть в то утро. Вряд ли, потому что в двенадцать часов дня он уже выступал в Таврическом дворце перед делегатами Всероссийского совещания Советов рабочих и солдатских депутатов. Выступал дважды: сперва на собрании делегатов-большевиков, а потом на объединенном собрании большевиков и меньшевиков.

Меня удивило, что на этот раз Владимир Ильич читал свою речь. Причем читал в совсем несвойственной ему манере — нарочито медленно, подчеркивая каждое слово.

Потом я узнал, что это были заранее, еще в поезде, написанные им тезисы, впоследствии получившие название апрельских. Ильич придавал этим тезисам исключительно важное значение. Он нарочно загодя сформулировал свои мысли письменно, нарочно прочел заранее заготовленный текст, а потом передал этот текст в руки Ираклия Церетели, чтобы избежать всякого рода недобросовестных передержек и кривотолков. (Все равно не избежал. В плехановской газете «Единство» вскоре появилось возражение Ленину, в котором клеветнически утверждалось, что им будто бы «водружено знамя гражданской войны в среде революционной демократии».)

Не могу сказать, что я сразу в полной мере оценил все значение, весь масштаб начертанной Ильичей программы. Но я четко услышал главное.

— Своеобразие текущего момента в России, — провозгласил Ильич, — состоит в переходе от первого этапа революции, давшего власть буржуазии в силу недостаточной сознательности и организованности пролетариата, ко второму ее этапу, который должен дать власть в руки пролетариата и беднейших слоев крестьянства.

Это было, конечно, самое важное. Но для меня лично огромное значение имела еще и тактическая линия, намеченная в ленинских тезисах. Я наконец получил ответ па давно уже мучивший меня вопрос о том, как относиться к правительству новой России, именующему себя революционным.

— Никакой поддержки Временному правительству! — ясно и четко объявил Ильич. — Разъяснение полной лживости всех его обещаний…

После того как Ильич прочитал свои тезисы еще раз, его снова окружила густая толпа. Подходили все новые и новые люди, поздравляли его с возвращением на родину, иные выражали согласие с высказанными им мыслями, иные пытались возражать. И каждому он приветливо улыбался, жал руку, для каждого у него находились какие-то слова — для кого ласковые, ободряющие, а для кого насмешливые, иронические, язвительные.

Мне тоже очень хотелось подойти к Ильичу, сказать, как много значила для меня только что произнесенная им речь, или хотя бы просто напомнить ему о себе, обменяться с ним рукопожатием. Но я не решался отвлечь его внимание. Вдруг я почувствовал чью-то руку на своем плече. Оглянулся — за спиной у меня стоял Луначарский.

— Что с тобой, Авель Сафронович? — сказал он. — Стоишь как статуя, словно ноги у тебя приросли к полу. Пойдем! Ильич только что про тебя спрашивал.

По правде говоря, я не поверил Анатолию Васильевичу. Мне показалось, что он угадал мое тайное желание и решил помочь мне преодолеть застенчивость. Но, когда мы подошли к Ильичу поближе, я сразу увидел, что Луначарский и не думал меня обманывать.

— А-а, вот он где прятался. Здравствуйте, товарищ Авель!

— Здравствуйте, Владимир Ильич! — выпалил я.

— Так вы, стало быть, солдат? Сибирского полка? Прекрасно… Рады?..

— Как же не радоваться, Владимир Ильич! Ведь сбылось наконец то, о чем мы мечтали.

— Верно, верно, — кивнул Ильич. — И все же радоваться рано. Главное у нас, товарищ Авель, впереди.

Я поймал мрачный и злой взгляд Карла Чхеидзе: последняя фраза Ильича явно пришлась ему не по вкусу,

«Да, — подумал я, — похоже, что не только главное, но и самое трудное у нас впереди».

Но странное дело: подумав так, я испытал не уныние и не озабоченность даже, а необыкновенный прилив бодрости и силы. У меня было такое чувство, словно я блуждал в темноте, и вдруг ясный, ровный свет осветил мне дорогу. Эта дорога была трудна и опасна. Много было на нашем пути крутых поворотов, обрывов и даже пропастей. Лишь семь месяцев спустя после приезда Ильича в Питер забрезжил перед нами конец этого долгого пути.

12 октября Исполнительный комитет Петроградского Совета обсуждал при закрытых дверях вопрос об организации особого военного комитета. На следующий день солдатская секция Петроградского Совета, в которую входил и я, выбрала комитет, который немедленно объявил бойкот всем буржуазным газетам. В середине октября уже был формально утвержден Военно-революционный комитет Петроградского Совета рабочих и солдатских депутатов.

Став членом Военно-революционного комитета, я, по правде говоря, еще не вполне ясно представлял себе, какую огромную роль предстоит сыграть этому новому органу пролетарской диктатуры в предстоящих грозных событиях. Однако через несколько дней собрание представителей всех петроградских полков приняло такую резолюцию:

«Петроградский гарнизон больше не признает Временного правительства. Наше правительство — Петроградский Совет. Мы будем подчиняться только приказам Петроградского Совета, изданным его Военно-революционным комитетом».

С этого момента наш ВРК стал единственной реальной властью в городе. Участь Временного правительства была решена.

ИЗ ОБРАЩЕНИЙ, ВОЗЗВАНИЙ И ПРИКАЗОВ

ВОЕННО-РЕВОЛЮЦИОННОГО КОМИТЕТА

ПРИ ПЕТРОГРАДСКОМ СОВЕТЕ РАБОЧИХ

И СОЛДАТСКИХ ДЕПУТАТОВ

«К населению Петрограда.

Граждане! Контрреволюция подняла свою преступную голову. Корниловцы мобилизуют силы, чтобы раздавить Всероссийский съезд Советов и сорвать Учредительное собрание. Одновременно погромщики могут попытаться вызвать на улицах Петрограда смуту и резню.

Петроградский Совет рабочих и солдатских депутатов берет на себя охрану революционного порядка от контрреволюционных и погромных покушений.

Гарнизон Петрограда не допустит никаких насилий и бесчинств. Население призывается задерживать хулиганов и черносотенных агитаторов и доставлять их комиссарам Совета в близлежащую войсковую часть. При первой попытке темных элементов вызвать на улицах Петрограда смуту, грабежи, поножовщину или стрельбу преступники будут стерты с лица земли.

Граждане! Мы призываем вас к полному спокойствию и Самообладанию. Дело порядка и революции в твердых руках…

Военно-революционный комитет при Петроградском

Совете рабочих и солдатских депутатов.

24 октября 1917 г.».

«К гражданам России!

Временное правительство низложено. Государственная власть перешла в руки органа Петроградского Совета Рабочих и солдатских депутатов — Военно-революционного комитета, стоящего во главе петроградского пролетариата и гарнизона.

Дело, за которое боролся народ: немедленное предложение демократического мира, отмена помещичьей собственности на землю, рабочий контроль над производством, создание Советского правительства, это дело обеспечено.

Да здравствует революция рабочих, солдат и крестьян!

Военно-революционный комитет

при Петроградском Совете

рабочих и солдатских депутатов».

«От Военно-революционного комитета

26 октября

Всем армейским комитетам

действующей армии.

Всем Советам солдатских депутатов:

Петроградский гарнизон и пролетариат низверг правительство Керенского, восставшее против революции и народа…

Оповещая об этом армию на фронте и в тылу, Военно-революционный комитет призывает революционных солдат бдительно следить за поведением командного состава. Офицеры, которые прямо и открыто не присоединились к совершившейся революции, должны быть немедленно арестованы как враги.

Программу новой власти Петроградский Совет видит в немедленном предложении демократического мира, в немедленной передаче помещичьих земель крестьянам, в передаче всей власти Советам и в честном созыве Учредительного собрания. Народная революционная армия должна не допустить отправки с фронта ненадежных войсковых частей на Петроград. Действовать словом и убеждением, а где пе помогает — препятствовать отправке беспощадным ПРИМЕНЕНИЕМ СИЛЫ.

Настоящий приказ немедленно огласить перед воинскими частями всех родов оружия. Утайка армейскими организациями этого приказа от солдатских масс будет равносильна тягчайшему преступлению перед революцией и будет караться по всей строгости революционного закона.

Солдаты! За мир, за хлеб, за землю, за народную власть!

Военно-революционный комитет».

«ПРИКАЗ ВОЕННО-РЕВОЛЮЦИОННОГО КОМИТЕТА

1. Впредь до особого распоряжения воспрещается производство алкоголя и всяких алкогольных напитков.

2. Предписывается всем владельцам спиртовых и винных складов, всем фабрикам алкоголя и алкогольных напитков не позже 27-го сего месяца довести до сведения о точном местонахождении склада.

3. Виновные в неисполнении приказа будут преданы Военно-революционному суду.

Военно-революционный комитет»,

«Всем честным гражданам.

Военно-революционный комитет постановляет:

Хищники, мародеры, спекулянты объявляются врагами народа…

Всем общественным организациям, всем честным гражданам Военно-революционный комитет предлагает: обо всех известных случаях хищения, мародерства, спекуляции немедленно доводить до сведения Военно-революционного комитета.

Борьба с этим злом — общее дело всех честных людей,

Военно-революционный комитет ждет поддержки от тех, кому дороги интересы народа.

В преследовании спекулянтов и мародеров Военно-революционный комитет будет беспощаден.

Военно-революционный комитет».

7

Петроградский Совет располагался в здании бывшего Смольного института.

На берегу Невы, на окраине города возвышались окаймленные темным золотом дымчато-голубые купола Смольного монастыря. А рядом — огромный фасад трехэтажного Смольного института с высеченным из камня императорским орлом над главным входом. В прежние времена здесь помещался знаменитый монастырский институт для девиц самых знатных русских фамилий. Патронессой Смольного института была сама императрица.

Авель добирался сюда на трамвае, вечно переполненном, с жалобным дребезжанием и со скоростью черепахи тащившемся по грязным улицам Петрограда.

В здании Смольного было больше сотни пустых комнат. Кое-где еще уцелели эмалированные дощечки на дверях с чинными надписями: «Классная дама», «IV класс», «Учительская». Но поверх этих дощечек, а иногда рядом с ними уже висели грубо намалеванные плакатики: «Исполнительный комитет Петроградского Совета», «ЦИК», «Бюро иностранных дел», «Центральный армейский комитет»…

В длинных сводчатых коридорах, освещенных тусклым светом редких электрических ламп, непрерывным потоком двигались бесчисленные толпы рабочих и солдат. Многие из них тащили громоздкие тюки с газетами, прокламациями и всякой иной печатной продукцией. По паркетным полам громыхали тяжелые солдатские сапоги. Повсюду плакаты, отчаянно взывавшие: «Товарищи! Для вашего же здоровья соблюдайте чистоту!» Но обращение это было подобно гласу, вопиющему в пустыне: новым обитателям Смольного было не до соблюдения правил санитарии и гигиены.

В южном крыле второго этажа помещался огромный зал; в прежние времена здесь устраивались балы. Ярко освещенный белыми канделябрами с сотнями электрических лампочек зал разделялся двумя рядами высоких мраморных колонн. В конце зала — возвышение, по обеим сторонам которого канделябры, а за возвышением — пустая золоченая рама: еще недавно в ней красовался портрет царя. В дни институтских торжеств здесь, вокруг великих княжон, толпились офицеры в блестящих мундирах, чинно приседали перед членами императорской фамилии трепещущие институтки. А сейчас… сейчас этот вал набит до отказа совсем другой публикой: ослепленные огромными белыми люстрами, на скамьях и стульях, в проходах, на подоконниках, далее на краю возвышения, предназначенного для президиума, сидят усталые, небритые, с провалившимися от бессонных ночей глазами солдаты в грубых шинелях и обмотках, крестьяне в зипунах и армяках, рабочие, матросы.

Зал не отапливается. Но в нем душно и жарко от дыхания сотен людей. Густой табачный дым сизым облаком плавает над их головами, еще более усугубляя духоту и без того спертого воздуха.

Авель вспомнил, как еще недавно он стоял в комнате, находившейся как раз напротив этого зала: там помещалась мандатная комиссия съезда Советов. Авель, только что зарегистрировавшийся (он тоже был делегатом съезда), внимательно глядел на прибывающих делегатов — солдат в пропотевших гимнастерках, бородатых крестьян в онучах, рабочих в сапогах и черных блузах. Работавшая в мандатной комиссии барышня, член плехановской группы «Единство», брезгливо поджимала губки: «Что^ за публика! Какой грубый, темный народ, не то что на первом съезде!» Что ж, барышня, пожалуй, была права. Мощная волна гигантского вулканического взрыва, потрясшего Россию, выплеснула на поверхность политической жизни страны самые глубокие народные низы. Теперь они сами будут решать свою судьбу.

А как бешено сопротивлялся старый ЦИК созыву этого съезда, как до последнего момента саботировал его, пыталсясорвать! Назначенная старым ЦИК мандатная комиссия пыталась отводить одного делегата за другим, ссылаясь на то, что они избраны якобы незаконно. Газета «Рабочий и солдат» тогда писала:

«Обращаем внимание делегатов нового Всероссийского съезда на попытку некоторых членов Организационного Бюро сорвать съезд распространением слухов, что съезд не состоится, что делегатам лучше уехать из Петрограда… Не обращайте внимания на эту ложь… Наступают великие дни…»

И вот эти дни наконец наступили.

Авель еле держался на ногах от усталости. Военно-революционный комитет в десятой комнате на верхнем этаже заседал непрерывно несколько дней подряд. Каждую минуту приходили сведения от военных частей, переходивших на сторону народа. Все телефонные провода были перерезаны. Но военные телеграфисты наладили полевой телефон для сообщения с заводами и казармами. За дверями дежурило двенадцать добровольцев, готовых в любую минуту кинуться в самый отдаленный район города.

В комнату беспрерывно входили и выходили связные и комиссары. Докладывали:

— Царскосельский гарнизон стоит на подступах к Петрограду, в полной готовности защищать съезд Советов и Военно-революционный комитет!

— Корпус самокатчиков, присланный с фронта, прибыл в Царское и перешел на нашу сторону. Он признает власть Советов, признает необходимость немедленной передачи земли крестьянам и контроля над производством — рабочим. Пятый батальон самокатчиков, расположенный в Царском, наш…

Солдаты полка, посланного Временным правительством в Петроград на усмирение восставших, остановили поезд в Гатчине и послали в Петросовет делегатов.

— В чем дело? — вопрошали они. — Что происходит? Мы уже вынесли резолюцию: «Вся власть Советам!»

Военно-революционный комитет немедленно ответил им: «Братья, приветствуем вас от имени революции! Стойте на месте и ждите приказа!»

И так трое суток без перерыва.

Да, он еле держался на ногах от бессонницы. Еще час назад в голове была только одна мысль: свалиться бы без памяти и спать, спать, спать. Не просыпаясь… А сейчас… Куда только девалась эта проклятая чугунная усталость? Словно какого-то волшебного зелья пригубил… Хотя какое тут еще нужно волшебное зелье? Хватит одного только сознания, что сейчас, вот в эту самую минуту, совершается событие, равного которому но было во всей мировой истории…

На возвышении за столом президиума сидели лидеры старого ЦИК. В последний раз выпало им вести заседание непокорных Советов, которыми они тщетно пытались руководить.

Некоторых из них Авель знал в лицо. Но троих главных не было среди них. Во-первых, не было Керенского: он позорно бежал. Не было Карла Чхеидзе: по слухам, он уехал в Грузию. Отсутствовал также и Церетели: он то ли был болен, то ли сказался больным.

Поднялся Дан — бесцветный человек в мешковатом мундире военного врача. Звякнул в его руке колокольчик.

И сразу наступила тишина, нарушаемая лишь редкими перебранками тех, кто толпился у входа и не мог протиснуться в зал.

— Товарищи, — похоронным тоном произнес Дан. — Съезд Советов собирается в такой исключительный момент и при таких исключительных обстоятельствах, что вы, я думаю, поймете, почему ЦИК считает излишним открывать настоящее заседание политической речью. Для вас это станет особенно понятным, если вы вспомните, что я являюсь членом президиума ЦИК, а в это время наши партийные товарищи находятся в Зимнем дворце под обстрелом, самоотверженно выполняя свой долг министров, возложенный на них нами…

Возмущенный шум, гул негодующих голосов прервал эту вялую речь.

— Ренегаты! — крикнул кто-то. — И вы еще смеете называть себя социалистами!

— А вы вспомните, что вы делали с нами, большевиками, когда мы были в меньшинстве! — крикнул какой-то бородатый солдат.

— Объявляю первое заседание Второго съезда Советов рабочих и солдатских депутатов открытым, — промямлил Дан, когда шум слегка улегся.

Члены старого ЦИК покинули трибуны. Их места заняли делегаты, избранные в президиум. Среди них Авель с радостью увидел Луначарского, Коллонтай, Ногина… Весь зал встал, гремя рукоплесканиями. Грозный гул зала напоминал сейчас шум морского прибоя. Но тут неожиданно раздался совсем другой гул, пока еще глухой, но все нарастающий, более тяжелый, более тревожный, более мощный, чем голос сотен тысяч человеческих глоток, — грозный гром орудийных раскатов.

Все слилось воедино: отдаленный гром артиллерийской пальбы, шум, крики, возгласы с мест…

Авель вышел в холодную ночь. Перед Смольным скопление подъезжающих и отъезжающих автомобилей, мотоциклов. Огромный серый броневик с красным флагом над башней, завывая сиреной, выполз из ворот. Охраняющие вход красногвардейцы грелись у костра. По обеим сторонам парадного подъезда стояли пулеметы со снятыми чехлами, с них свисали патронные ленты. Во дворе, под деревьями сада, стояло еще несколько броневиков. Их моторы были заведены и работали. Сквозь оглушительный их треск были отчетливо слышны глухие раскаты отдаленной канонады.

Огромный грузовик дрожал, словно от нетерпения. Рабочие и солдаты подавали в кузов связки печатных листов. Стоявшие в кузове принимали и укладывали их. Авель взобрался в кузов, и в тот же миг грузовик рванулся вперед. Промчавшись мимо костров, освещавших красными бликами сгрудившихся у огня рабочих с винтовками, гремя и подпрыгивая на колдобинах и ухабах, он вылетел на Суворовский проспект. Авель сорвал обертку с одной из связок и стал пачками кидать в воздух белые листки. Это было воззвание Военно-революционного комитета «К гражданам России», в котором объявлялось, что Временное правительство низложено.

Все, что происходило потом, слилось в его сознании в сплошной поток мелькающих кадров синематографа. Иные из этих кадров были как в тумане, иные остались в его памяти на редкость ясными и четкими.

Второе заседание съезда должно было открыться 26-го в час дня. Зал был давно уже набит битком. Время близилось к семи, а за столом президиума все еще было пусто. В это время большевики и левые эсеры в разных комнатах вели фракционные заседания. Отчаянные споры продолжались почти весь день. Даже в рядах большевиков нашлись люди, испугавшиеся крутого оборота, который приняли события.

— Нам не удержаться! — паниковали они. — Мы окажемся в изоляции! Революция гибнет!

Они предлагали создать общесоциалистическое правительство, в которое вошли бы представители всех социалистических партий.

Навсегда запомнил Авель суровое, непреклонное лицо Ильича. Он был тверд как скала.

— Пусть соглашатели принимают нашу программу, — отвечал он паникерам, — и входят в правительство. Мы не уступим ни пяди. Если среди нас есть товарищи, которым не хватает смелости и воли идти на то, на что идем мы, пусть они катятся ко всем прочим трусам и соглашателям. Рабочие и солдаты с нами!

В пять минут восьмого явился посланец от фракции левых эсеров: он сообщил, что они приняли решение остаться в Военно-революционном комитете.

— Вот видите? — победно усмехнулся Ильич. — Они тянутся за нами.

Было ровно восемь часов сорок минут, когда гром приветственных криков и рукоплесканий встретил появление членов президиума. Глаза всех делегатов были устремлены на невысокую коренастую фигуру с большой, лысой и выпуклой, крепко посаженной головой. «Ленин!» — прокатилось по рядам.

Весь зал поднялся в едином порыве и сдвинулся к трибуне, где стоял Ильич. Он долго не мог начать свою речь из-за непрекращающихся оваций и возгласов. В зале были не только делегаты съезда, но и находившиеся в это время в Смольном рабочие, солдаты, матросы. Люди становились на подоконники, выступы колонн, на стулья, чтобы как можно лучше разглядеть стоявшего на трибуне Ленина. В воздух летели шапки, кепки, матросские бескозырки, мелькали поднятые вверх винтовки.

Большинство находящихся в зале видели Ильича впервые.

Странное дело! У Авеля тоже было такое чувство, что он видит его впервые. Десять лет назад в редакции «Волны» он встречался с ним каждый день на протяжении нескольких месяцев. В апреле этого года он встретился с ним вновь, стоял рядом, разговаривал, пожимал его руку. Да что там в апреле! Только что, каких-нибудь сорок минут назад, он видел это знакомое, родное лицо, эту плотную, коренастую фигуру, глядел на непривычный в знакомом ленинском облике бритый подбородок, на котором, впрочем, уже проступала бородка, столь памятная ему по прошлым встречам с Ильичей…

И все-таки у него было такое чувство, что он видит Ленина впервые. Вероятно, разлившаяся по залу волна восторженного изумления охватила и его. Да, именно изумление отражалось сейчас на всех лицах: «Так вот, оказывается, каков он, этот человек, предсказавший и направивший ход разворачивающихся сейчас грандиозных событий!.. Такой… обыкновенный…»

Авель невольно глядел сейчас на Ленина глазами собравшихся. Вот почему он словно бы впервые ощутил истинный масштаб этого человека… Даже не человека — явления…

Тут, очевидно, сработал закон перспективы, действующий не только в пространстве, но и во времени: чем крупнее предмет, тем больше должно быть расстояние, на которое надо от него отойти, чтобы разглядеть как следует.

Как бы то ни было, но именно сейчас, в этот момент, Авель впервые увидел в Ленине великого народного вождя.

Ленин стоял, держась за края трибуны, обводя прищуренными глазами толпу делегатов, и ждал, когда схлынет овация. А когда наконец наступила тишина, он сказал. Спокойно, совсем буднично:

— Теперь пора приступать к строительству социалистического порядка.

Новый мощный взрыв рукоплесканий потряс зал.

Когда и эта волна оваций улеглась, Ленин предложил съезду принять и утвердить «Обращение к народам и правительствам всех воюющих стран».

— Вопрос о мире, — сказал он, — есть жгучий вопрос, больной вопрос современности. О нем много говорено, написано, и вы все, вероятно, немало обсуждали его. Поэтому позвольте мне перейти к чтению декларации, которую должно будет издать избранное вами правительство.

Ленин читал текст декларации медленно, отчетливо, внятно. Желая выделить, особо подчеркнуть какую-либо мысль, он слегка наклонялся вперед. Тысячи людей напряженно вслушивались в его негромкий, с легкой картавинкой голос.

Когда декларация была дочитана до конца, председательствующий предложил всем, кто голосует за нее, поднять свои мандаты. И тут неожиданный порыв поднял всех на ноги. Зал встал. Общее радостное волнение вылилось в дружно подхваченную всеми делегатами грозную мелодию «Интернационала».

Молодой рабочий, стоявший рядом с Авелем, когда доходило до слов припева: «Это будет последний и решительный бой», с особенным нажимом произносил вместо «Это будет» — «Это есть».

Это есть наш послеедний

И решительный бо-ой! —

с радостным упоением пел он. И дальше, тоже на ходу меняя слова:

С Инте-ернациона-а-алом

Воспря-анул род людской,

Авель счастливо улыбнулся и вслед за соседом стал петь так, как и он.

А когда кончили петь «Интернационал», все делегаты стояли некоторое время молча. И в этот момент чей-то голос крикнул из задних рядов:

— Товарищи! Вспомним тех, кто погиб за свободу!

И все, не сговариваясь, в едином порыве запели:

Вы жертво-ою па-али в борьбе ро-ковой

Любви беззаве-етной к наро-о-оду!

Вы отда-а-али все, что могли, за него,

За жизнь его, че-естъ и свобо-о-оду.

Перед глазами Авеля проплыли лица не доживших до этого дня друзей. Измученное чахоткой лицо Тамаза Бабилодзе. Изуродованное сабельным шрамом, залитое кровью лицо зарубленного Саши Ельцова. Родное, незабываемое лицо любимого друга Ладо…

Прощайте же, братья, вы честно прошли

Свой доблестный пу-утъ благоро-о-одный…

Авель ощутил на своем лице слезы. Оглянувшись, он увидел, что плачут многие. Какой-то пожилой солдат рыдал как ребенок. Не все выражали свои чувства так открыто. Но слезы блестели в глазах даже самых суровых, самых замкнутых. Каждому из них было кого вспомнить. У каждого были на сердце рубцы и шрамы, память о тех, кто отдал жизнь за то, чтобы настал этот долгожданный день.

«Вот и обо мне когда-нибудь вспомнят так же, — подумал Авель. — Вспомнят — и дальше, к новым боям, новым сражениям… Ну что ж, я готов. Если революции потребуется моя жизнь, я готов…»

Примечания

1

Кеври — молотильная доска.

(обратно)

2

Гуда — кожаный мешок, сделанный из цельной шкуры животного.

(обратно)

3

Мчади — кукурузная лепешка.

(обратно)

4

Лобиани — лепешка с запеченной в нее фасолью (лобио).

(обратно)

5

Тонэ — врытая в землю круглая глиняная печь для выпечки грузинского хлеба.

(обратно)

6

Стихи грузинского поэта Николая Бараташвили. Перевод Бориса Пастернака.

(обратно)

7

«Меоре даси» — «Вторая группа».

(обратно)

8

Ганнибал у ворот! (лат.) Употребляется как предупреждение о грозящей и близкой опасности.

(обратно)

9

Абраг — человек вне закона, скиталец, преследуемый властями.

(обратно)

10

Калбатоно — госпожа, сударыня (груз.).

(обратно)

11

Муша — рабочий, в данном случае носильщик.

(обратно)

12

Искаженное — «таможня», неподалеку от которой иногда проводились состязания борцов.

(обратно)

13

Лука Разикашвили — имя и фамилия великого грузинского поэта Важа Пшавела.

(обратно)

14

Сачидао — музыкальная мелодия, сопровождающая борьбу палаванов.

(обратно)

15

«Квали» — «Борозда».

(обратно)

16

Шоти-пури — продолговатый хлеб с заостренными концами.

(обратно)

17

Бичо — мальчик (груз.).

(обратно)

18

«Катенька» — сторублевая ассигнация с изображением Екатерины II.

(обратно)

19

«Брдзола» — «Борьба» (груз.).

(обратно)

20

Батоно — господин (груз.).

(обратно)

Оглавление

ОТ АВТОРА

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ

  1

  2

  3

  4

    Из тетради Авеля Енукидзе

  5

    Из тетради Авеля Енукидзе

  6

  7

  8

  9

  10

ЧАСТЬ ВТОРАЯ

  1

    Из тетради Авеля Енукидзе

  2

  3

  4

    Из тетради Авеля Енукидзе

  5

  6

    Из записок жандармского ротмистра Вальтера

  7

  8

  9

  10

  11

    Из тетради Авеля Енукидзе

    Из секретного донесения генерал-майора Дебиля в департамент полиции

    Из тетради Авеля Енукидзе

  12

  13

  14

  15

    Из тетради Авеля Енукидзе

  16

  17

ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ

  1

  2

    Из тетради Авеля Енукидзе

  3

    Из тетради Авеля Енукидзе

ЧАСТЬ ЧЕТВЕРТАЯ

  1

  2

    Из записок жандармского ротмистра Вальтера

  3

  4

    Из писем Авеля Енукидзе к Этери Гвелесиани

  5

  6

    Из писем Авеля Енукидзе к Этери Гвелесиани

    Из тетради Авеля Енукидзе

    Из письма Авеля Енукидзе к Эгери Гвелесиани

    Из тетради Авеля Енукидзе

  7

*** Примечания ***