Киносценарии, 1982 : альманах. Второй выпуск [Анатолий Иванович Горло] (fb2) читать онлайн


 [Настройки текста]  [Cбросить фильтры]
  [Оглавление]

КИНОСЦЕНАРИИ Альманах, 1982 Второй выпуск

ШЕСТИДЕСЯТИЛЕТИЮ СССР ПОСВЯЩАЕТСЯ

Союзу Советских Социалистических Республик исполняется 60 лет. В Постановлении, принятом ЦК КПСС в связи с этим юбилеем, отмечается: «Шестидесятилетие СССР — знаменательное событие в жизни советского народа, свидетельство торжества ленинской национальной политики КПСС, исторических достижений социализма». И далее: «В стране созданы широкие возможности для проявления талантов и дарований, расцвета культуры всех наций и народностей».

Впервые в истории человечества национальные культуры народов и народностей нашей страны не подавлялись, а, взаимообогащаясь, содействуя друг другу, завоевывали все новые и новые высоты в науке, литературе и искусстве. Выступая в Ташкенте в марте 1982 г. при вручении Узбекской ССР ордена Ленина, Леонид Ильич Брежнев отмечал: «Жизнь наглядно показывает, что, вопреки клевете наших недругов, социализм не только не ведет к утрате народами своего неповторимого лица, особенностей культуры, традиций, а поднимает это своеобразие на новую высоту и делает его достоянием многих других народов.

И ключ к этому новому расцвету — отнюдь не национальная узость, не замкнутость, не различного рода предрассудки прошлого. Напротив, именно благодаря их преодолению в узбекскую культуру вошли и достигли подлинного расцвета живопись, театр, кино. Без всего этого сейчас немыслима духовная жизнь вашей республики, как, впрочем, и других наших республик».

Ярким примером плодотворности творческого содружества национальных культур может служить и история советского киноискусства.

Шестьдесят лет назад в нашей стране кинофабрики существовали лишь в Москве, Ленинграде, Киеве, Тбилиси и Минске. Теперь достаточно мощные киностудии с обширной программой выпуска художественных фильмов созданы во всех пятнадцати союзных республиках, причем в РСФСР таких студий четыре, а на Украине — три. Кроме того, во всех союзных и автономных республиках, во многих краях и областях страны успешно работают киностудии хроникально-документального кино, а также несколько киностудий, создающих научно-популярные и мультипликационные фильмы. Мощная материально-техническая база дает возможность ежегодно выпускать ка экран более 150 полнометражных художественных, свыше тысячи документальных, научно-популярных, мультипликационных фильмов и киножурналов и около ста художественных лент для телевидения.

Более чем десятикратное увеличение выпуска кинофильмов за 60 лет, конечно, обусловлено не только развитием материально-технической базы киноискусства. Это следствие динамичного развития культуры народов Советского Союза, в первую очередь их национальных литератур, а также подготовки и воспитания национальных кадров режиссеров и сценаристов, актеров и операторов, художников и композиторов.

В золотой фонд советской кинематографии вошел не один десяток фильмов, созданных на киностудиях союзных республик и отмеченных большим талантом, высокой идейностью и мастерством их создателей. На Украине в последние годы это «Белая птица с черной отметиной» режиссера Юрия Ильенко, «В бой идут одни «старики» и «Аты-баты, шли солдаты» Леонида Быкова, серия фильмов Тимофея Левчука о легендарных рейдах ковпаковцев; в Белоруссии — «Полонез Огинского» режиссера Льва Голуба; в Грузии — работы Резо Чхеидзе «Отец солдата» и «Твой сын, земля», «Несколько интервью по личным вопросам» Ланы Гогоберидзе; в Узбекистане — «Нежность» и «Влюбленные» Эльера Ишмухаммедова, «Чрезвычайный комиссар» Али Хамраева, «Ташкент — город хлебный» Шухрата Аббасова, фильмы Камиля Ярматова о становлении советской власти в республике; в Киргизии — «Белый пароход» Болота Шамшиева, «Лютый» Толомуша Океева; в Литве — «Никто не хотел умирать» и другие работы режиссера Витаутаса Жалакявичуса; в Латвии — «Три минуты лета» Дзидры Ритенберг; в Туркмении — «Невестка» и «Дерево Джамал» Ходжакули Нарлиева; в Азербайджане — «Допрос» Расима Оджагова… Список этот может быть значительно расширен, однако и названных фильмов достаточно, чтобы воочию представить действительные успехи наших национальных кинематографий, — успехи, отмеченные вниманием миллионов кинозрителей, призами и наградами кинофестивалей самого высокого ранга в СССР и во многих странах мира.

Важно подчеркнуть, что успехи эти не случайны, они явились закономерным следствием повседневной заботы партии и Советского правительства о развитии кино — самого важного из искусств, по ленинскому определению, о расцвете всего многообразия духовной жизни советского народа. В отчетном докладе XXVI съезду КПСС Л. И. Брежнев говорил: «…думается, что все читатели, зрители, слушатели чувствуют: в советском искусстве поднимается новая приливная волна. В последние годы — причем во всех республиках — появилось немало талантливых произведений!»

Работа над созданием фильма, как известно, начинается с литературного сценария — оригинального или построенного на основе опубликованного литературного произведения. От сценария во многом зависит идейно-художественный уровень фильма. Поэтому в нашей стране организована подготовка профессиональных кинодраматургов — во Всесоюзном Государственном институте кинематографии и на специальных курсах. Десять лет назад ЦК КПСС в своем постановлении «О мерах по дальнейшему развитию советской кинематографии» поручил Госкино СССР выпускать первый в мире альманах литературных киносценариев.

С 1973 года альманах «Киносценарии» регулярно выходит в свет. В шестнадцати его выпусках (включая настоящий) опубликовано около 150 оригинальных литературных сценариев полнометражных художественных фильмов. Утверждая киносценарий как самостоятельный жанр советской литературы, редакция альманаха стремилась печатать произведения известных мастеров кинодраматургии и молодых сценаристов на самые разные темы, преимущественно современные, как для взрослых, так и для детей и юношества, самых разных жанров — для фильмов эпических и драм, для комедий и научно-фантастических лент. Среди авторов альманаха есть пишущие на русском языке и на языках народов СССР.

Второй выпуск альманаха «Киносценарии» за 1982 год, приуроченный к 60-летию СССР, посвящается сценарному творчеству кинематографистов всех пятнадцати союзных республик. Большинство публикуемых в нем произведений раскрывает темы современности, рассказывает о жизни и труде советских людей. В числе публикуемых сценариев: «Каракумы. 45° в тени». X. Нарлиева и В. Сухореброго — о газовиках Туркмении, их героическом труде, «Зеленый склон горы» С. Жгенти — о судьбах ветеранов Великой Отечественной войны, «Сад» белорусских писателей В. Козько и Ф. Конева — о благородной заботе о детях. ««Легче воспринимай жизнь» В. Жалакявичуса — о морально-этических проблемах в жизни нашего общества и др. Для детской аудитории предназначаются фильмы по публикуемым сценариям «Сколько ног у обезьянки?» М. Доста и «Река моя колыбельная…» Б. Мансурова. 1500-летию столицы Украины Киева посвящен сценарий «Легенда о княгине Ольге» Ю. Ильенко.

Выпуск альманаха, посвященный 60-летию Союза Советских Социалистических Республик, позволяет читателю познакомиться с новыми произведениями кинодраматургов всех союзных республик, в известной мере отражающими успехи в развитии многонационального киноискусства нашей Родины.

«Мосфильм» АНАТОЛИЙ СОФРОНОВ УРАГАН ПРИХОДИТ ВНЕЗАПНО


Веселое южное солнце пробилось сквозь жалюзи и расчертило спальню ровными яркими полосками. Просыпаться не хотелось. Женщина поморщила нос, помотала головой, пытаясь смахнуть солнечный луч с лица. Но сон уходил, она улыбнулась, не открывая глаз, и осторожно протянула руку.

Он был здесь, рядом. Спал, уткнувшись лицом в подушку. Солнце его не беспокоило.

Она долго его рассматривала. В глазах ее была любовь и благодарность, и немного грусти, и та снисходительность, с какой смотрят на дорогого ребенка…

…Потом они завтракали на кухне. Ели яичницу, пили кофе. Им было весело.

— Что ж ты скажешь дома? — чуть с вызовом спрашивала она.

Он ответил по сразу, сначала взглянул на нее: всерьез она или просто так озорничает, куражится?

— Так и скажу, как есть, — сказал он без улыбки. — Так, мол, и так. Была конференция. Сначала в райкоме. Потом в райисполкоме. Потом, конечно, художественная часть. А потом…

— А потом опять райисполком, — показала она на себя. — Только уже на дому.

Он коротко взглянул — шутит все-таки?

— А затем опять будет художественная часть. Но уже на дому у себя, под родной крышек. Веселая у тебя жизнь. И разнообразная…

В прихожей они долго стояли, обнявшись. Стояли, не шелохнувшись, чувствуя — вот разожми руки и радость выпорхнет, улетит.

Вдруг ветер широко распахнул наружную дверь, и на них, потрясенный, уставился стоявший у изгороди рыбак Захар Дудко. Не поворачивая головы, Чернобривцева потянула на себя дверь. Они не вышли из дома. Так, обнявшись, снова вернулись в комнаты. Дудко, постояв еще мгновение, крутнул головой и медленно пошел по улице, от удовольствия хлопая брезентовым брилем по руке.


Березин гнал свою «Волгу» по широкому шоссе. Кругом расстилались кубанские степи. Время жатвы еще не наступило, но колосья уже заговорщически перешептывались под легким ветерком.

Большой транспарант у дороги возвещал о том, что с данного места начинаются владения совхоза «Приморский». «Волга» замедлила ход, остановилась, и Березин внимательно огляделся по сторонам, по-хозяйски ощупывая глазом свои владения. И вдруг — насторожился. Мимо стремительно промчался пустой похоронный автобус, Березин успел заметить, что там, где положено стоять гробу, возвышается белая эмалированная ванна. Он тут же устремился вслед за автобусом. Посигналил — автобус не остановился, напротив, прибавил ходу. Пришлось его обогнать и притормозить, продолжая сигналить. Автобус наконец остановился.

За рулем сидел молодой парнишка, всем своим видом показывая, что все происходящее вокруг не имеет к нему ровно никакого отношения. Рядом с водителем восседал Захар Дудко.

— Здравствуйте, Григорий Васильевич, — растерянно приветствовал он Березина.

Березин кивнул головой, открыл дверцу, ведущую в салон автобуса. Там, возле ванны, скорбно сложив на коленях руки, сидела женщина мощного сложения и с ненавистью смотрела на Березина.

— Здравствуй, Клавдия, — сказал Григорий Васильевич и заглянул в ванну, кишевшую рыбой. — Хоронить ее, бедную, собрались?

Женщина вздохнула и ничего не ответила.

— Все ангелы, один Дудко не ангел, — пробасил сзади Дудко и менее уверенно добавил: — Не ворованная, между прочим, сам ловил.

— Вор людей обирает, а браконьер природу, — сказал Березин, вылезая из автобуса. — Статьи на них в уголовном кодексе разные, а суть одна…

— У тебя что, директор, детей нет?! — вскрикнула Клавдия, устремляясь вслед за Березиным. — Судом грозишься! Да у меня трое малых в доме, кто их кормить будет?!

— Тебя дети, что ли, воровать посылали? — возмутился Березин. — Я твоего мужа предупреждал. Я предупреждал тебя, Захар?

— Было…

— Вот и придется отвечать по закону.

— Да что ты заладил, Григорий Васильевич, закон да суд? — вдруг деланно развеселилась Клавдия. — Может, мы решили от совхоза сверхплановую продукцию государству сдать?

— Это еще как? — не понял Григорий Васильевич.

— А так, — совсем осмелела Клавдия, подперев руки в бока. — Дай, думаем, порадуем нашего дорогого директора товарища Березина Григорь Василича. Наловим рыбки, продадим, а доход — совхозу… Вам бы нас похвалить, а вы серчаете…

— Ты говори, Клавдия, да не заговаривайся! — рассердился Березин. — Как это без разрешения рыбу из Азовского моря ловить да на базар везти!

— А мы за спросом и ехали! — уже совсем торжествующе объявила Клавдия. — Знаем, что наш дорогой директор в городе заночевал, на частной квартире, дай, думаем, отыщем его там, сюрприз поднесем.

— Ну, вот что! — побагровел Березин. — Хватит демагогией заниматься. Вертайте назад и по государственной цене всю ее в совхозе продайте… И чтоб без обману!..

— Спасибо, Григорий Васильевич! — поклонилась в пояс Клавдия. — И ты, Захар, благодари директора.

— Эх, Григорий Васильевич, не понимаешь ты казачьей души, — с досадой махнул рукой Захар Дудко.

— Я пойму твою душу, когда на дирекцию вызовем для разбора твоего дела… А с тобой разговор отдельный! — набросился на шофера Березин.

— Да не мог я куму отказать, Григорий Васильевич, — застонал тот. — Неужели ж я из-за денег?! На моей-то службе бумажки эти сами в руки сыплются…

Но Березин уже уселся в свою «Волгу», хлопнув дверцей.

— Эх, поддался я на вашу удочку! — в сердцах сказал шофер. — Возил бы своих жмуриков — тихо, хорошо, родственники рыдают, трешки сыплются… А тут эта рыба, будь она проклята!


Центральная усадьба совхоза «Приморский». Двухэтажные и одноэтажные особняки, школа, музей, больница, гостиница, ресторан…

Березин увидел из машины бредущего по тротуару немолодого казака:

— Чакан!

— А! — ошарашенно поднял тот голову, стараясь уяснить, откуда его зовут. — Григорь Василич, эт ты? А я уж думал, господь бог призывает к себе.

— На тот свет положено в трезвом виде являться, иначе могут и не принять.

— Тады поживем на этом, — кротко согласился Чакан.

— Как лошадки?

— Направляюсь к им, — с готовностью сообщил Чакан.

— Так на конюшню — туда, — Березин указал пальцем в противоположную сторону.

— У меня свой маршрут, — насупился Чакан.

Березин посмотрел в сторону чакановского «маршрута». Впереди, возле лавки, желтела винная бочка, несколько казаков уже стояли возле нее, степенно прихлебывая молодое вино. Чакан тоскливо проследил за березинским взглядом и опечалился.

— Пойду, — повернулся он спиной к бочке. — А то — соблазн.

— Иди, — кивнул Березин и захлопнул дверцу.

Чакан, сделав несколько шагов, помаршировал на месте и, как только «Волга» скрылась за углом, бодро направился к бочке.


«Волга» Березина въехала во двор и остановилась перед открытой верандой. На веранде сидели его жена и дочь. Обе приветливо улыбнулись, глядя на подъезжающего Березина. И он улыбнулся им в ответ…


…Березин чуть суетливо накладывал себе на тарелку еду.

— Ну, как в школе дела, Анюта? — спросил он у дочери.

— Ничего, — протянула Анюта.

— Отметки как?

— Нормально.

— Ответ исчерпывающий! — В голосе Березина прозвучало раздражение.

— Пап, если тебя спросят, как в совхозе дела, что ты ответишь?

— Только и делаю, что отвечаю. Вчера весь день на это потратил.

— Ну, и как у тебя дела в совхозе? — улыбнулась дочь.

— Научились, понимаешь, с родителями разговаривать! — вскипел обидой отец.

— Дочь тебя видит редко, отвыкла, какой с нее спрос!.. — вступила в разговор жена Березина, входя в столовую с дымящейся сковородой. — Выпрямись, Анюта…

Анюта лениво выгнула спину.

— Давайте, давайте, двое на одного… Опять яичница! — недовольно проворчал Березин.

— Когда это я тебя в последний раз яичницей кормила? — обиделась жена.

— Да не ты… В райкомовской столовой… — Березин склонился над тарелкой, стараясь скрыть смущение.

— И как пленум прошел?

— Ничего, нормально, — буркнул Березин и, поймав насмешливый взгляд дочери, добавил: — На уровне.

— Что ж ты не позвонил? Мы тебя вчера ждали…

— Да засиделись мы с Петром Ивановичем… А потом уж поздно было, боялся разбудить…

— С кем, с кем? — переспросила жена.

— С Петром Ивановичем Подлесным, заместителем председателя райисполкома, — сердито ответил Березни.

— И где ж вы с ним засиделись?

— Слушай, Женя, ты что, интервью у меня берешь, что ли?

— Да не сердись, Гриша. Просто мне Полина вчера вечером звонила — хотели, говорит, ужинать тебя заманить, а ты куда-то скрылся…

Березин положил себе в рот целый помидор и стал его медленно пережевывать. Воцарилась тишина.

— Когда она тебе звонила? — наконец спросил он.

— Часов в девять.

— Да, это она просто на Петра злилась, что тот со мной засиделся… Вот и позвонила тебе…

— А потом Петр Иваныч трубку взял, — ласково продолжила жена. — Так, мол, и так давно не виделись…

Березин проглотил один помидор, взял другой.

— Не умеешь ты врать, Григорий Васильевич, не получается у тебя. — поднялась из-за стола жена. — Пятьдесят два года на свете прожил и не научился.

— Да, папочка, — подтвердила Анюта, — ложь — это искусство. А ты им в совершенстве не владеешь…

— Григорий Васильич… — окликнули с улицы.

К открытому окну подошел коренастый человек средних лет с гладко зачесанными волосами и широкой улыбкой, словно навешанной на невыразительное лицо.

— А, Костоглод! — торопливо пошел к окну Березин, радуясь возможности прервать неприятный разговор. — Привет боевому заму. Как вы тут без меня?

— Да по-разному, Григории Васильич. Был вчера на плавнях, со строителями ругался…

— Зачем?

— А как же? — удивился Костоглод. — На них не накричишь, еще сто лет копаться будут. Такой народ, сами знаете…

— От одного крика, знаешь, тоже толку мало… Стройтрест у нас хороший попался как раз, — покачал головой Березин. — Им бы помочь материалами. Да и рабочей силой тоже.

— Ну, это я не… — развел руками Костоглод.

— А как лошадки? Был на конюшие?

— Нормально… Только я думаю, этого пьянчугу Чакана гнать оттуда пора. Он же лошадей нам попортит. Те уж к алкогольному духу привыкать стали — как завидят Чакана, так ржать от радости начинают… А на меня, трезвого, косятся…

— Старик зашибает, конечно, — улыбнулся Березин, — но лошадь понимает, как никто… Талант от природы…

— Ага, талант, — обиделся Костоглод. — Вчера ухожу с конюшни, вижу, он Смельчака из кружки вином угощает. Я ему: что ж ты, старый черт, делаешь? Лучшего жеребца спаиваешь!.. И знаете, что он мне ответил?..

— Ну? — снова улыбнулся Березин.

— Папа! — раздался за его спиной вскрик. — Маме плохо!..


Хмурый Березин провожал врача.

— Там ведь, — постучал доктор пальцем по лацкану пиджака, — чудес не бывает… Сердце у Евгении Федоровны, сами знаете, больное. Лечиться надо… И поменьше волнений… А что, у нее были какие-нибудь неприятности? В последнее время?

— Да нет… — бормочет Березин. — Какие у нее могут быть неприятности!

— Знаете, бывают такие характеры, затаят в себе беду и носят — вынашивают. А беда, она потом изнутри ножом по сердцу — раз! И ноль-три… В лучшем случае… Завтра я зайду.

— Спасибо вам, спасибо, Борис Васильевич, — пожал врачу руку Березин. — Извините, что побеспокоили.

Проводив врача, Березин вернулся в гостиную. Евгения Федоровна сидела в кресле, посасывая валидол, рядом пристроилась Анюта. Жена виновато улыбнулась ему, дочь хмуро взглянула на отца.


Белая эмалированная ванна с рыбой стоила у входа в магазин, около нее толпились женщины с кошелками. Шла бойкая торговля.

— Смотри, Дудко, еще раз попадешься, не миновать тюрьмы! — улыбнулся Костоглод, проходя мимо. — Боле с тобой миндальничать не будем! Директор так прямо и сказал!

— Смотри, сам не попадись, кобель старый! — тут же откликнулась Клавдия. — К Маринке, говорят, муж вертается с Севера, он те насыплет миндалю за шиворот!

— Но, но! — приосанился Костоглод. — Без намеков!..

— Возьмите рыбки, товарищ заместитель директора, — внезапно перешла на ласковый тон Клавдия. — От нее, говорят, не только ум, по и мужская удаль прибавляется. К вечерку скушаете, повеселеете. И Маринке утешение…

Костоглод рявкнул что-то невнятное и удалился прочь под веселый смех женщин.


Секретарь райкома партии Антон Петрович Хоменко вел то телефону весьма напряженный разговор.

— Березин — лучший директор совхоза в районе, — говорил он в трубку. — Да и не только в районе, сами знаете. И коммунист настоящий, я так считаю… Да бывает, жалуются, конечно, и письма приходят… Да я ведь и без анонимок знаю, что в этом совхозе делается. Случается, заносит, не спорю… Да, и стадион построил, и футбольная команда есть… И конезавод. Это его увлечение… Нет, я не согласен, что за счет благоустройства трудящихся. К нему из других областей и краев приезжают наниматься на работу. Знаете, сколько в месяц в «Приморском» получают в среднем?.. Знаете… Согласен, незаменимых людей у нас нет, но я должен заметить, что у нас слишком много заменимых. С Чернобривцевой?!.. С Ольгой Семеновной? — густые брови Хоменко поползли вверх. — Но это уж на сплетню смахивает! Согласен, проверить надо… А впрочем, — поморщился Хоменко, — пошлете вы комиссию по этой грязной анонимке, можете обидеть хорошего человека. Даже двух… Хорошего, я не оговорился, в этом вопросе мне проверка не требуется. Так вот, давайте я сам попытаюсь разобраться. Дело это тонкое, деликатное, как бы дров не наломать. Разберусь и доложу… А вам не болеть. Всего доброго.

Хоменко положил трубку и задумался. Потом нажал кнопку, в дверях появилась секретарша.

— Что-то я у вас еще хотел спросить, Людмила Васильевна… — задумчиво проговорил Хоменко. — Подскажите — что?..

— Приазовские плавни, — с готовностью ответила секретарша. — Целых два часа ни одного слова о них…

— Да, плавни, плавни, наши будущие рисовые плантации… Нет, в данном случае не о них… Ага, вспомнил!.. Как вы относитесь к анонимкам, Людмила Васильевна?

— Отрицательно, как к ним можно относиться!

— А если там правда написана?

— Пусть подпишется.

— А если боится?

— Стало быть, трус. А где трусость, там и клевета.

— Бывает и так и не так… Ладно, спасибо.

Секретарша вышла, а Хоменко снова взялся за телефонную трубку:

— Ольга Семеновна?

— Я, Антон Петрович, — отвечает ему по телефону та самая женщина, которую мы видели в начале фильма. Она сидит за письменным столом в просторном кабинете. — У меня сейчас посетительница, закончу разговор и приду… Обязательно, Антон Петрович.

Положив трубку, хозяйка кабинета перевела взгляд на сидевшую рядом полную женщину с заплаканным лицом.

— Задерживаю я вас, Ольга Семеновна, — вздохнула та. — Только куда же мне еще идти, как не к Советской власти… Ариша, соседка, так и сказала: иди к Чернобривцевой, она советский работник, сама одинокая, поймет. Если б женат был, слова б не сказала, чужую семью разрушать кто позволит. А то ведь ходит, хвост задрав, нет на него управы…

— А любит он вас? — осторожно спросила Чернобривцева.

— Любит, Ольга Семеновна, любит. Не пришла бы иначе, — всхлипнула женщина.

— Ладно, ладно, успокойтесь. Слезами тут не поможешь…

— Жили, как муж с женой живут. И совместное хозяйство вели… Только я девег у него не брала, на свои все покупала. И вот — пожалуйста. Я, говорит, моряк по натуре, не могу у одной пристани долго находиться, отчаливаю…

— Он член партии?

— Да какое там! На него даже и ДОСААФ рукой махнул, все знают — несерьезный человек…

— Что ж райисполком может сделать? — невольно улыбнулась Чернобривцева.

— Советская власть все может, — убежденно сказала женщина и доверительно продолжила: — Его пугануть надобно. Он ведь только на вид такой бравый, а прижмешь — он сразу в кусты… Мне Ариша, соседка, предлагала: давай, говорит, скажу своим, они из него мигом котлету приготовят. Только я подумала — что от него толку-то, если он в котлету превратится… И жалко все-таки…

Чернобривцева с участием взглянула на посетительницу.


В кабинете секретаря райкома партии сидит Ольга Семеновна Чернобривцева, с некоторым недоумением поглядывая на Антона Петровича, расхаживающего по комнате.

— То вы меня непоседой называете, Антон Петрович, то — на тебе, пожалуйста, — в райисполкоме засиделась. А кто на прошлой неделе на Тамани лермонтовские чтения проводил?

— Лермонтов — это хорошо, — согласился Хоменко. — Но головы наши будут снимать не за парус одинокий, а за приазовские плавни, если вовремя не освоим… А ты там когда была последний раз?

— Была… Не помню… Но была…

— Понятно. — Он внимательно взглянул на Чернобривцеву. — Я завтра собираюсь туда махнуть. Не составишь компанию старику?

— Да что вы как-то все сложно сегодня, Антон Петрович? Надо, так поедем, какой вопрос!

— А по пути заглянем в «Приморский», к Березину Григорию Васильевичу. Ты его хорошо знаешь?

— Как и других директоров совхозов, — смело взглянула Чернобривцева в глаза Хоменко. Она уже оправилась от смущения.

— Понятно… Я слышал, резковат он с людьми…

— Не замечала… Не слышала…

— Говорят, одни лошади на уме, о людях не думает.

— Ну, кто так может говорить, Антон Петрович! — возмутилась Чернобривцева. — Один из лучших совхозов в крае! Виноградарство, рисосеяние, свою животноводческую базу создали. А живут как! Две школы, одна музыкальная, больница, кинотеатр, дом отдыха, стадион! Птичьего молока только не хватает! Ну, создали завод коневодческий, так что плохого? Призы берут на краевых и республиканских состязаниях.

— Он теперь на европейское дерби замахнулся, — засмеялся Хоменко. — Мне весной из крайкома звонили — уйми, говорят, своего Березина, он в Москве валюту затребовал на покупку породистого скакуна из Франции.

— Так ведь дали!

— Дали, — кивнул Хоменко. — Попробуй ему не дай… А вы как к лошадкам относитесь, Ольга Семеновна?

— Хорошо отношусь, Антон Петрович. Только еще лучше отношусь к людям. К тем, кто умеет в седле сидеть и быть казаком не только по названию.

— Отрезала! — довольно улыбнулся Хоменко. — Язык у тебя острый…

— А чем же другим сражаться слабой женщине? — кротко ответила Чернобривцева.

— Есть еще и другое оружие, — пробормотал про себя Хоменко. — И поострее… И поопасней…


Крытый манеж. На трибунах для зрителей немноголюдно. Отдельной группой расположились Березин, Хоменко и Чернобривцева. На манеж одного за другим выводят скакунов.

— Колдун, — объявил Чакан, захвативший роль распорядителя. — Возраст три года. Готовится к соревнованиям на первенство края…

Березин испытующе взглянул на гостей, как им понравился «Колдун».

— Космонавт! — объявил Чакан. — Два с половиной года. Очень перспективный!..

— Во сколько они обходятся совхозу? — поинтересовался Хоменко.

— Мы не только покупаем, но и продаем, — мгновенно нашелся Березин. — Опять же призы, популярность… В наше время популярность тоже материальная сила.

Хоменко усмехнулся, но промолчал.

— Ловелас! — с особой торжественностью провозгласил Чакан. — Куплен данной весной в городе Бордо за двести тысяч франков.

— Это он, он! — выкрикнул кто-то по-французски. — Салют, Ловелас!

Немолодой темноволосый человек, возбужденно размахивая руками, пробрался к самому краю барьера, отделяющего трибуны от поля. Рядом с ним — седовласая подтянутая женщина.

— Раймон! — вскочил Березин. — Это ж я у него в Бордо купил. А рядом жена. Хорошие ребята, между прочим. Раймон, Мари! Идите сюда! Мари, поднимайся к нам!

— А, Грегуар! — обрадовался Раймон. — Я приехал к тебе в гости!..

Перепрыгивая через скамьи для зрителей, Раймон напрямик устремился к Березину, заключил в объятия и быстро заговорил по-французски, смеясь и жестикулируя.

— Что он говорит? — спросил Хоменко.

— Он же по-французски, — развел руками Березин, — я не понимаю…

— Раймон рассказывает, как попал к вам, — переводит на ходу Мари, говорит она по-русски почти без акцента. — Он был в Тбилиси, Сочи, но прежде чем улетать в Москву, решил навестить вас и Ловеласа.

— Откуда вы так хорошо наш язык знаете? — удивился Хоменко.

— А! — отмахнулась Мари. — Долгая история…


Евгения Федоровна и Анюта, в фартуках, заканчивали накрывать стол для гостей. Двери в соседнюю комнату открыты. Там Березин, Раймон, Мари, Хоменко, Чернобривцева. Шутки, смех, громкие возгласы.

— Зачем эта женщина приехала сюда? — негромко спросила Ашота, покосившись на дверь.

— По делу, Анюта, по делу… — не поднимая головы, ответила мать.

— А зачем к нам в дом пришла? Что ей здесь надо?

— Анюта!.. — испуганно посмотрела на дверь Евгения Федоровна. — Мы с тобой должны уметь людей принять. Она зампредрайисполкома… Прошу, гости дорогие! — пригласила она.

Общество двинулось к столу из соседней комнаты.

— А ну-ка, я покомандую, — принялся рассаживать гостей Хоменко. — Сюда французскую делегацию… Здесь хозяин с хозяйкой, а тут райком… Никаких, никаких! — удержал он Евгению Федоровну, пытавшуюся улизнуть в кухню. — За стол! Анюта, справишься одна?

— Анюта-то справится, — раздался голос Чакана. — Я гляжу, без меня тут управиться решили… — Он стоял в дверях при полном параде — в военной форме и при орденах. — Мисьо Чакан, — представился он гостям, щелкнув каблуками.

— Присаживайся, дед, — приветливо пригласил его Березин. — Мы про тебя не забыли, но гостей неудобно заставлять ждать.

— Скажите, как вас зовут, господин Чакан? — спросила Мари.

— Чакан, Емельян Артемович, — светски наклонил голову дед.

— Емеля! — француженка схватилась за сердце.

— Чё?! — испуганно воззрился на нее дед.

За столом все ошарашенно замолкли.

— Не признаешь меня?

— Нет, — покрутил головой Чакан. — С заграницею связей не имею. Анкета чистая.

— Та я ж Маша… Мария Синица… Неужто позабыли?..

— Маня?! — охнул дед. — Как же ты поддалась все же?

— Да ты на себя погляди, леший беззубый! — засмеялась Маня-француженка.

— Что происходит? О чем вы говорите? — забеспокоился Раймон.

— То ж Емеля Чакан… Я же его раненого в сорок втором году от фашистов прятала, — объяснила Маня по-русски, а Раймону сказала по-французски: — Это тот старшина с Кубани, о котором я тебе рассказывала…

— О, ля-ля! — Раймон вскинул приветственно руку, полез обниматься с дедом.

— Так вы не иностранка? — удивился Хоменко. — Из эмиграции?

— Та какая я эмиграция! Угнали нас всех — и парней, и девчат — в кабалу фашистскую. А в лагере познакомилась с Раймоном. Так и стала француженкой. Двое детей у нас, взрослые уже… — Синица из Франции перевела взгляд на Чакана и горестно покачала головой. — Емеля.-, — только и сказала она, а из глаз слезы.

— Ну что ты, Маня, ну что ты, — забормотал дед. — Мисьо ведь тут, неудобно. Подумает черт знает что… француз все ж-таки. Союзники…

…Под бравурную, совсем не танцевальную мелодию, лихо отплясывали гости в доме Березиных. Плясали, кто во что горазд, но весело, с азартом.

За столом оставалась лишь Евгения Федоровна Березина, с грустью наблюдала за танцующими. Анюта меняла сервировку, изредка поглядывая на мать.

А в танце находят друг друга глазами Березин и Чернобривцева, Маня-француженка и дед Чакан…

Француз с шутливой угрозой наступает в танце на Чакана…

Пол ходит ходуном от топота! Ух!.. Эх!.. Ас-са!..


Поздний вечер. Евгения Федоровна Березина в ночной рубашке бродила по спальне, изредка поглядывая на себя в зеркало и напряженно прислушиваясь к шорохам, доносящимся из соседней комнаты. Там Григорий Березин тоже готовился отойти ко сну.

— Ну как, ты мной доволен? — спросила она. — Не осрамилась перед районным начальством? Да и перед заграницей?

— Молодцы вы с Анютой, — искренне ответил из-за двери Березин. — Стол был на высшем уровне!.. Но дед-то наш, дед! Вот не ожидал!

— А Маня эта, француженка, видно, ничего была в молодости.

— Да она и сейчас вполне. Только худющая… Говорят, мода такая. Хотя аппетитом бог не обделил.

Так и не дождавшись в спальне супруга, Евгения Федоровна вышла в соседнюю комнату. Березин с папироской сидел у открытого окна.

— Все куришь? — печально заметила жена.

— Да я немного, — смутился Березин. — Перед сном…

— А тебе худые не нравятся? С каких пор?

— Да нет… — отвел глаза Березин. — Я так, к слову…

— Вот Ольга Чернобривцева действительно интересная женщина. — Березина внимательно посмотрела на мужа. — Не скажешь, худая или полная. Красавица, одно слово!

— Ну уж и красавица! — окончательно смутился Березин.

— А что, не нравится тебе Чернобривцева? — невинно спросила жена.

Березин все-таки решил посмотреть ей в глаза. Взгляды их встретились — чуть насмешливый, но вместе с тем тревожный взгляд женщины и замученный взгляд мужчины.

— Я с тобой хорошую жизнь прожила, Гриша, — неожиданно легко, словно утешая мужа, проговорила Евгения Федоровна. — Не жалею ни об одном дне.

Березин промолчал, только покивал головой, словно повторяя про себя ее слова.

— Даже если полюбишь кого, я и на то готова, лишь бы возле тебя быть.

Березин замер.

— Ты для меня один, Гриша, и другого не будет. У тебя может еще кто быть, а у меня не будет. Никогда не будет.

— Женя, что ты в самом деле, и мне, и себе душу мытаришь… С тобой же я, с тобой и никуда не денусь. Если и уезжаю когда, то по делам.

— Я тебе не контроль, Гриша…

Евгения Федоровна повернулась и медленно направилась в спальню. Лицо полно ожидания — остановит, позовет, приласкает… Нет, Березин продолжал курить, сумрачно глядя в окно.

В спальне она рухнула на кровать, зарыв лицо в подушку.

Березин докурил сигарету, пошире распахнул окно и с наслаждением подставил лицо прохладному ветерку.

С балкона гостиничного номера Ольга Семеновна Чернобривцева задумчиво смотрела в ночь. Вокруг неистовствовали цикады.

На соседний балкон вышел Антон Петрович Хоменко.

— Ну, как вам французы, Ольга Семеновна? Но Чакан-то, вот дед! Международный бабник оказался!..

— Ну что вы, — укоризненно повела плечами Чернобривцева. — Там, по-моему, все было романтично и возвышенно. У них платонические отношения…

— Боюсь, что наш дед с философом Платоном не нашел бы общего языка, — усмехнулся Хоменко. — Ну да бог с ними… Я с вами поговорить хотел, Ольга Семеновна. Может, зайдете ко мне?

Чернобривцева, пожав плечами, направилась в номер секретаря райкома.

— Говорите, Антон Петрович. — Голос у Ольги был отчужденный, бесцветный.

— О Березине хотел поговорить с тобой.

— Догадывалась.

— Ну и как будет дальше?

— Да никак.

— Ишь, какая смелая! Ты что, другого мужика не могла себе найти?

— Не смогла, как видите.

— Вышла бы замуж за кого-нибудь.

— За кого-нибудь замуж не выходят.

— Да что ты в этом Березине нашла?! Подумаешь, выдающийся директор! Зазнайка он, твой Березин!.. Фар, фан… фон-фараон!.. С людьми не умеет обходиться!

— Умеет, — вздохнула Чернобривцева. — Умеет, Антон Петрович. Так уж, прямо говоря, я виновата. Все это время кляну себя… А как побывала у Березиных в доме, совсем покой потеряла… Но как быть? Как?!.

— Придется тебе уехать из района, Ольга, — совсем уж по-отечески проговорил Хоменко. — Другого выхода нет.

— Да не выход это, Антон Петрович! Вы думаете, я уеду, он здесь останется? Не-ет, за мной уедет, верьте мне… Не любит он ее… Может быть, для нас двоих это и выход, да как же свое счастье на чужом горе строить!..

— А то и на чужой жизни, — вздохнул Хоменко.

— Хороший вы человек, Антон Петрович, — повернула к нему заплаканное лицо Чернобривцева. — И секретарь настоящий. Да только этот клубок нам самим придется распутывать.

— Видишь, до истины добрались совместными усилиями. Глядишь, и другие дела тоже правдой обернутся…

— Вы о чем, Антон Петрович?

— Да все о том же, Ольга Семеновна. О делах березинских. Жалуются на него люди… И придется нам с тобой завтра на дирекции этот вопрос слушать.

— Антон Петрович, — взмолилась Чернобривцева, — да как же я могу?..

— А вот так же, — жестко ответил Хоменко. — Ты, Ольга Семеновна, райисполком представляешь. Не можем мы проходить мимо жалоб… Не знаю, почему человек не подписался. Может, его Березин запугал. У твоего Березина силы — во!.. — Хоменко сжал кулак и потряс им в воздухе.


Маленький зеленый дворик, примыкавший к совхозному кафе, еще освещен, хотя перевернутые стулья уже поставлены на опустевшие столы. Только один столик был занят — здесь за бутылью виноградного вина сидели Костоглод и Захар Дудко.

— Вот ты на меня обиделся сегодня, а зря, — улыбаясь, вкрадчиво говорил Костоглод. — Я ведь такой же, как все вы, — простой человек. Директор и так либералом называет… Хочешь, говорит, добреньким со всеми быть, народ, говорит, держать надо. Тогда, говорит, толк будет.

— Все вы ангелы, — пробубнил Дудко. — Один я…

— Он ведь в прокуратуру хотел дело передать на тебя, насчет рыбы, — доверительно сообщил Костоглод. — Я отговаривал, но он настаивает. Все равно, говорит, передам.

— Ну, это ты не загибай. Он сам меня послал рыбу продавать. Продай, говорит, по магазинной цене, а деньги сдай. Ну, я продал. И сдал. Не все, конечно. Клавдия взяла чуток. Ну, и мне, ясно дело, положено…

— Это он тебе сказал. А мне — другое: чтоб я приготовил дело на тебя в прокуратуру… Ну, давай выпьем, ладно…

— Нет, ты мне скажи, что он тебе говорил! — налился пьяной яростью Дудко.

— Я ж тебе объяснял… Я сказал, прокурору уже сообщил. И дело на тебя уже заведено.

— Ну, я ему это припомню, — выкрикнул Дудко. — Он у меня попляшет…

— Что ты можешь сделать? — махнул рукой Костоглод. — Ему вон сам секретарь райкома Чернобривцеву для отдохновения привозит. С доставкой на дом, так сказать…

— Вы скоро закругляетесь? — подошла уборщица с тряпкой в руках. — Что мне ночевать тут с вами?

— Переспим как-нибудь без тебя, мамаша, — хихикнул Костоглод. — А будешь шуметь, зараз проверю, сколько ты домой с кухни понесешь.

— Ах, ах, напугал! — отрезала уборщица, но от стола отошла.

— Да, взялся он за тебя, — посмеиваясь, продолжал Костоглод, заглядывая в мутные злобные глаза Захара.


В гостиничном номере Хоменко зазвонил телефон. Антон Петрович поднимает с подушки заспанное лицо, включает лампу, снимает трубку.

— Ну как, убедились? — прозвучал в трубке приглушенный мужской голос.

— Кто это?

— Угадали их вдвоем — Березина и эту — красавицу нашу? Ничего парочка, а, товарищ секретарь?

— Что ж ты боишься назваться? Бродишь, как вор по ночам… Это ты письмо в райком писал?

— Здесь никто не назовется, Березин всех запугал, — проговорил голос в трубке. — Вы до правды должны дознаться, товарищ секретарь, а не кто написал. Он народ в кулак зажал, никому дохнуть не дает. Захар Дудко. рыбак знатный, хотел руки на себя наложить, едва из петли вытащили…

— Это какой Дудко? Браконьер, что ли?

— Вы, товарищ секретарь. с народом поговорите, там правду искать надо, а не за столом у директора водку трескать!

— Ну, если у вас в совхозе все такие смелые, как ты, то мне до правды вовеки не добраться, — усмехнулся Хоменко. — Приглашаю завтра на заседание дирекции, будет разговор.

Тебя никто не тронет. Гарантирую неприкосновенность твоей отвратительной личности…

— Поли-ина! — раздался истошный вопль под сводами обширного, оборудованного по последнему слову техники коровника.

Доярка, освобождавшая очередную буренку от металлических щупальц доильного аппарата, поднялась навстречу толстухе в развевающемся белом халате.

— Да что случилось?

— Бросай работу, дуем в дирекцию!

— Коровы же… — развела руками Полипа.

— Какие коровы! Васильича нашего сымают!..

— Брешешь!

— Вот те крест, — перекрестилась толстуха, прикрыв левой рукой звезду Героя Социалистического Труда на лацкане жакета.

…Переполох и на элеваторе. Немолодой бригадир поясняет обступившим его рабочим:

— Приехали с району… Собрались. Обсуждают. Мы должны…

— По коням! — раздался нетерпеливый юношеский голос.

Все бросаются к «газику», стоящему неподалеку.

Покидают конюшню возбужденные конюхи…

Выходят из автобазы шоферы и слесари…

Даже винную бочку на улице и ту оставляют постоянные завсегдатаи…

Около здания дирекции быстро собирается толпа…

Сигналя, замедляет ход интуристовская «Волга», в которой вместе с супружеской парой из Франции восседает дед Чакан.

— Что-нибудь случилось? — спросил Раймон.

А Чакан уже понял, что дело неладно, и кивнул шоферу — проезжай, друг, не останавливайся.

— То митинг собирается, — пояснил он. — Супротив паразитов в Южной Африке.

— Да, я заметил, — кивнул Раймон, — здесь в СССР очень близко к сердцу принимают судьбу совершенно незнакомых людей на других континентах…

…К двери с табличкой «Директор совхоза» придвинулись вплотную несколько человек. Немногословный бригадир чуть приоткрыл дверь:

— Можно?

В кабинете директора идет совещание.

— Мы же заняты, вы что, не видите? — полыхнул огнем Костоглод. — Закройте дверь, не мешайте работать.

— Ежели вы против директора тут собрались, — начала с высокой ноты доярка, — так и меня увольняйте! Не буду коров доить!

— Да вы что?! — поднялся Березин. — Никто меня не снимает, с чего вы взяли?

— Ты подожди, Васильич, — выступил вперед бригадир, — тут не только о тебе речь… Вы скажите, Антон Петрович, сколько мы собирали риса до Березина? Тридцать центнеров. А сейчас, сколько?

— Шестьдесят, — подсказал Костоглод.

— Животноводческая база у нас была?

— Не было, — снова подсказал Костоглод.

— А я тебя не спрашиваю, — отмахнулся бригадир.

— Товарищи, успокойтесь и идите работать, — как можно ровнее сказал Березин, но голос его предательски дрогнул.

— Пойти, конечно, можно, — согласился бригадир, — но ведь там народ. Спросют… А мы что скажем?

— А вы скажите… — начал Костоглод.

— А я не тебя спрашиваю, — снова отмахивается бригадир. — Это я вам, Антон Петрович, запрос делаю.

Хоменко поднялся, махнул рукой:

— Пошли!

— Куда? Как пошли? — заволновались в кабинете.

— К людям, — пояснил Хоменко. — Вы ж говорите, они спросят. Вот мы и скажем. — И он первым направился к двери.

…Толпа встретила их нестройным гулом.

— Вот какое дело, товарищи, — с ходу начал Хоменко. — Есть такое мнение — послать вашего директора Григория Васильевича Березина в Москву учиться, квалификацию повышать. Как вы к этому относитесь?

— А сам-то как? — спросили из затихшем толпы.

Березин хотел что-то сказать, но Хоменко его опередил:

— Сам ом согласен.

В толпе наметилось явное замешательство. Но вот впередвыступила высокая немолодая казачка с открытым строгим лицом.

— Это чтобы Григорий Васильевич решил от нас уехать, не сказав ни слова?! Не верю! Это ты, Антон Петрович, шутки шуткуешь с нами. К нашему директору из столицы приезжают поучиться профессора по сельскому хозяйству, а ты его — в Москву учиться… Чему он там научиться может?

— Ну, это ты загнула, Марья Афанасьевна, — развел руками Хоменко. — В Москву со всего мира едут. Я сам там учился, к примеру, на высших партийных курсах.

— Ты — другое дело. У тебя политика, а у него земля. Она — наша учительница… А если послать уж кого приспичило, возьми вон Костоглода. Все одно здесь только груши околачивает.

— Какие груши? — вспыхнул Костоглод. — Вы на что намекаете?

В толпе зашикали, засмеялись.

— Так что — не отпускаете Березина? — повторил вопрос Хоменко.

— Не-е-ет! — пронеслось над площадью.

— Правильно делаете, — улыбнулся Хоменко. — Я бы тоже не отпустил на вашем месте.


В гостиной своего дома Григорий Березин натягивал высокие резиновые сапоги.

— А с чего все началось, откуда эти разговоры — стадион, конюшня? — спросила Евгения Федоровна.

— А черт их знает! Хоменко разве скажет? Из него слова лишнего не выбьешь… Думаю, кто-то отсюда доносит…

— Кто же?

— Не хочу гадать. Начнешь ковыряться в памяти — где, кому что не так сказал, сам не заметишь, как хороших людей в плохом подозревать начнешь… Принеси-ка мне на всякий случай куртку брезентовую. Плавни все-таки, может пригодиться.

Евгения Федоровна вышли из комнаты, а Березин выглянул в окно — на дорожке перед палисадником стояли две «Волги» и возле них прохаживались, беседуя, Хоменко и Чернобривцева.

— Вот, протянула куртку Евгения Федоровна.

— Может быть, все-таки съездишь с нами? — не очень уверенно предложил Березин, отводя глаза в сторону.

— Да нет, Гриша… Да и по дому хватает всего… Ну, счастливо тебе… — Она обняла его, прильнув к груди.

— Да что ты, Женя! — Березин похлопал жену по плечу. — Как будто в дальнюю дорогу провожаешь. Вечером буду дома.

— Буду ждать, Гриша!

— Ну, хорошо, хорошо… — Березин мягко высвободился из объятий супруги.

— Папа, — остановил его голос дочери, когда он торопливо пересекал двор.

Анюта сидела на подоконнике.

— Чего тебе, Анюта? — почему-то вполголоса спросил Березин.

— Я хотела тебя попросить…

— Давай твои просьбы.

— У меня их немного, всего одна. Не обижай маму…

— Да ты что?! Что ты придумываешь?! — вспыхнул Березин.

Но Анюта спокойно смотрела отцу в глаза, и Березин, не выдержав взгляда, резко повернул к калитке.

Евгения Федоровна застыла в комнате, возле окна.


Хоменко, Березин, Костоглод, Чернобривцева в приазовских плавнях. Они знакомятся с ходом работ для будущих рисовых плантаций, спорят со строителями, выслушивают их объяснения…


И — тишина. Двое стоят, обнявшись. Через мгновение они вернутся в реальный мир, но сейчас нет никого на земле. Только они. Постепенно они возвращаются в действительность, и снова шуршит камыш, доносится равномерный шелест близкого моря.

Ольга первая разжала руки.

— Мы потеряли голову, — срывающимся голосом сказала она.

— Все равно будем вместе, Оля! — выдохнул Березин.

— Нет, Гриша, не будем, не будем. Не имеем права! Разве это счастье, если оно ворованное!

— Так я и знал! Не надо было тебе приезжать в совхоз, да еще домой ко мне являться!

— Это Хоменко…

— Старый черт! Догадывается, наверное…

— Раньше догадывался, Гриша, а теперь все знает. Все, как есть. Я ему все рассказала…

— Ты?!

— Он сознательно привез меня в совхоз. И в дом к тебе привел. И жену показал… Все точно, без промаха…

— Старый черт! Сам на ладан дышит и другим жить не дает!

— Нет, Гриша, Хоменко справедливый, добрый человек.

— От его доброты у других сердце останавливается!

— Нельзя свое счастье на чужой беде строить, нельзя, Гриша… Это я в твоем доме поняла…

— И это все, что ты поняла?

— Гриша, я же люблю тебя…

И Ольга порывисто обняла Березина.


В камышах две лодки. В одной из них — Чакан, в другой — Раймон с женой. Все трое закинули удочки в воду и, как зачарованные, не сводят глаз с поплавков. Первой не выдерживает Мари:

— Емеля, может, не здесь ловим?

— Т-ш-ш… — предостерегающе поднял палец Чакан, не отрывая глаз от поплавка.

В этот момент Раймон дернул удочку, и в воздухе заплясала серебристая рыбка. Раймон деловито снял ее с крючка и бросил на дно лодки, где уже трепыхались другие неудачницы.

— А у него все идет и идет!.. — возмутилась Мари.

— Рыба, она животная серьезная. К ней подход нужон… — сказал Чакан. — Мой голос для них все одно как Левитан по радио, отродясь известен. А которые помоложе, тем мамаши и папаши расскажут, кто я есть. Обратно ты со мной беседуешь, они и тебя на заметку берут. А Раймон, он им по-французски: силь ву пле, мадам или мамзель. И она, как дура зачарованная, лезет на крючок…

— Гляди, гляди! — закричала Мари, тыча пальцем в поплавок. — Клюет же!

Дед спохватился и потащил леску из воды. Но леска натянулась еще сильнее, даже лодка сдвинулась с места. Чакан поднатужился, напрягся и вдруг откинулся назад, потеряв опору, а из воды выскочило какое-то пузатое, ощетинившееся чудище с вытаращенными глазами. Размахивая клешнями-щупальцами, оно шлепнулось в лодку, подпрыгнуло перед носом ошарашенного деда и бухнулось обратно в воду. Мари взвизгнула.

Пошли по воде пузыри, удочку потащило к камышам, но там тростник остановил ее, леска последний раз натянулась, дернулась и лопнула. Удилище закачалось на взбаламученной воде.

— Что это было? — первым обрел дар речи Раймон. — Может быть, акула?

— Господи, живы, слава богу, — вздохнула облегченно Мари.

— То морской леший был, — серьезно пояснил Чакан, подгребая к тростнику. — Я за ним давно охочусь. Он и рыбу от меня отгоняет. Я когда помоложе был, он меня вовсе в море утащить хотел…

— Раймон говорит, что лешие бывают только в сказках для детей, — сказала Мари.

— Это точно, их нету, — согласился Чакан. — Но один все ж-таки имеется. Я его черта лешего словлю. В целях охраны окружающей среды…

— Поехали домой, — предложила Мари. — Я есть хочу…

— Да, время обеда, — кивнул муж. — И к тому же, — потянул он носом воздух, — вкусно пахнет…

— Это Захар Дудко, браконьер, — проворчал Чакан. — Знает, что люди воздухом надышутся, ждать ушицы невмоготу. Он тут как тут с котелком — отведайте рыбки, люди добрые.

— Ну и прекрасно, купим у него рыбу, — обрадовалась Мари.

— Привыкла ты, Манька, там у себя все покупать да продавать! — разозлился дед. — Здеся у нас Кубань! Казаки мы! С гостей денег не берем!

— К берегу, к берегу! — призывно замахал Раймон. — Я слышу, как меня зовет из котелка рыба!


Евгения Федоровна взволнованно ходила по двору, что-то ее тревожило.

У калитки появился Дудко.

— Григория Васильевича нет дома, — сказала Березина.

— Я не к нему пришел… Я к тебе, директорша.

— А я чем могу вам помочь?

— Помочь-то я хочу тебе… Что же ты, так и будешь жить дальше, как слепая?

— О чем вы говорите?!

— Думаешь, твой Березин святой? В монахи подался? Живет твой Березин с Чернобривцевой…

— Я прошу вас…

— А ты не проси! Ты не проси меня… Я Березина просил, чтоб в суд не передавал. А он что? Он что?

— Да не знаю я этого всего! Не знаю… Уходите. Немедленно уходите. — И отвернувшись от Дудко, она торопливо ушла в дом.


Две «Волги» остановились на пригорке возле рыбачьего поселка. Из машин вылезли Хоменко, Березин, Чернобривцева, Костоглод.

— Хорошо тут, Антон Петрович, правда? — угодливо подкатился Костоглод.

— Запах хороший, — согласился Хоменко. — Ухой пахнет.

— Браконьеры, конечно, не перевелись, — мигом настроился на новую тему Костоглод. — Встречаются отдельные личности. Вот Захар Дудко, например. Я неоднократно ставил вопрос…

— К нему и заглянем в гости…

И Хоменко направился вниз, в поселок. Березин двинулся за ним. Костоглод было тоже решил примкнуть к группе, но Хоменко его остановил:

— Мы вдвоем с Григорием Васильевичем управимся. А вы тут подышите воздухом.

— Есть, — щелкнул каблуками Костоглод и обратил взор на Чернобривцеву. — Как Ольга Семеновна, скоро мы изживем пережитки в отдельных личностях?

— Боюсь, если некоторые личности избавятся от своих пережитков, они вообще перестанут быть личностями, — усмехнулась Чернобривцева.

— Ответ глубокий, заставляет задуматься, — посерьезнел Костоглод. — Постараюсь вникнуть…

…Хоменко и Березин шли по поселку.

— Не скажете, где здесь Захар Дудко живет? — обратился Хоменко к проходящей мимо женщине.

— Вон третий дом. А вы не из милиции?

— Нет. А вы что, милицию ждете?

— Да нет, просто так сказала… — махнула рукой женщина. — Третий дом.

— Спасибо.

— Дался вам этот Дудко, Антон Петрович! — пожал плечами Березин. — Браконьера живого не видели?

— Как не видел! Вот он, передо мной… Живой и здоровый.

— Да вы что, Антон Петрович! — Березин даже приостановился.

— А что? До чужих баб ходить от законной жены, то разве не браконьерство называется!

— Ах, вот вы о чем…

— Об том самом, сокол ясный…

— А вы что, всегда таком святой были или только под конец жизни?

— За конец жизни спасибо!

— Извините, неправильно выразился.

— Выразился ты правильно, сказал, что думал. А насчет святого… Не святой. Но до трагедий дело не доходило, ничьим жизням ничто не угрожало. Устраивался как-то…

— А я ее устраиваюсь…

— Устраиваешься, устраиваешься! Да еще как! Ты еще в фаэтон сядь и по району поезди с ней, чтоб все видели, какой ты храбрый.

Они подошли к дому Дудко. Во дворе Клавдия развешивала белье.

— Здравствуйте, Григорий Васильевич, — встревоженно кивнула она Березину. — К нам?

— Да, поговорить хотели, — ответил Хоменко.

— Мы все деньги за рыбу в совхоз сдали. Вы же знаете, Григории Васильевич…

— Это секретарь райкома товарищ Хоменко, — представил Березин.

— Здравствуйте, — поклонилась Клавдия. — Неужели мой надумал к вам в партию поступать?

— Да нет, вы за партию не беспокойтесь, — усмехнулся Хоменко. — Ей это не грозит. Мы на самом деле повидать его хотели, ничего страшного… Как он себя чувствует?..

— Здоров, как бык, — еще больше встревожилась женщина. — Да пойдемте, я вас провожу, он на берегу…


Захар Дудко, возившийся на берегу возле костра, настороженно поднял голову, увидев Клавдию в сопровождении Хоменко и Березина.

— Добрый день, — поздоровался Хоменко.

— И вам добрый, — сдержанно ответил Захар.

— Вот из району приехали на нас поглядеть, — торопливо сказала Клавдия. — А чего глядеть? Деньги мы за рыбу сдали, все до копеечки, вот Григорь Василия знает…

— Знатная уха будет, — заглянул Хоменко в котея. — Куда столько?

— А заграница в камышах рыбу удит, — пояснил Дудко. — Известное дело, приедут ни с чем, а жрать охота. Как раз время… — Он приложил ладони ко рту: — Э-ге-ге-гей!..

— А!.. О!.. У!.. О-ля-ля-ля!.. — откликнулись совсем рядом.

— Может, останетесь, отведаете? — предложил Дудко. — Скоро будет готова.

— Да нет, — с сожалением отказался Хоменко, — ехать надо. Ну, а вообще-то как жизнь?

— Да как сказать… Всякое бывает. Ничего вообще, — замялся Дудко, настороженно поглядывая на пришедших. — Бывает, и грех на душу возьмешь, не без этого… Но уж раз повинился и простили, так зачем же снова — суд, прокуратура?

— Кто тебе сказал насчет прокуратуры? — жестко спросил Березин.

— Неважно, кто сказал… Было же…

— Не было. Надо было наказать тебя, да еще раз пожалел.

— Правда — не было? — поднял на Березина тяжелый взгляд Дудко.

— Правда. Кто тебя в ожесточение втравливает?

— Сам разберусь, — замкнулся вдруг Дудко. — Сам!

Невдалеке от берега появились две лодки. Раймон поднял над головой связку рыбин, демонстрируя свой улов. Чакану оставалось лишь помахать кепкой.

Хоменко и Березин, поприветствовав рыбаков и попрощавшись с супругами Дудко, двинулись обратно к поселку.

— Кто-то тебя, Гриша, сильно невзлюбил здесь, — сказал Хоменко. — Кто, не догадываешься?

— Не хочу догадываться.

— Гордый!

— Какой есть…

— Какой есть, ты мне не нужен. Ты двумя жизнями, кроме своей, играешь! Двумя. Как это втемяшить в твою дубовую башку?

— Я без Ольги жить не могу, Антон Петрович, — тихо проговорил Березин.

— «Жить не могу»! Вот исключим тебя из партии!

— Не исключите, Антон Петрович… Сердце у вас доброе. И справедливое…

— Ты брось на моей доброте спекулировать! — повернулся к нему Хоменко. — Моя доброта тоже не вечна!


Ольга Чернобривцева задумчиво следила за тем, как Хоменко и Березин идут по тропинке от поселка, время от времени останавливаясь и размахивая руками. Костоглод сидел в сторонке, покусывая травинку. Шофер тихо посапывал в машине…

И в этот момент на землю обрушился ураган.

Первый, свирепый и неожиданный, порыв ветра, подобно взрывной волне, прокатился по берегу. Соломенная шляпа Костоглода взвилась в воздух и понеслась ввысь, набирая скорость. Он было рванулся за ней, но тут же споткнулся, упал, а встать уже было трудно — ветер пригибал к земле. И Костоглод на четвереньках пополз к машине.

Чернобривцева прижалась к дверце автомобиля.

Березин и Хоменко медленно продвигались вперед, наклонившись и прикрывая лица руками. Молодой и могучий Березин поддерживал Хоменко за плечи.

…У моря ветер крутил и мотал лодки, французы и Чакан безуспешно пытались грести к берегу, весла им не подчинялись, грохот ветра заглушал слова.

Захар и Клавдия бежали к поселку, не выпуская из рук котелка с ухой.

Ураган нарастал.

Словно рассвирепевшее чудовище, он смахивал крыши с сараев, вырывал из земли кусты и уносил их ввысь, оттуда швырял оземь и снова утаскивал за собой, наслаждаясь всевластием. Слышался звон разбитых стекол, истошные крики, яростное кудахтанье кур.

…Добравшись наконец до своей машины, Хоменко в изнеможении упал на сидение рядом с шофером. Позади уже пристроился перепуганный Костоглод. За ним вползли Чернобривцева с Березиным.

— Ну и ну! — выдохнул Хоменко. — Давно такого не было!

— Восемь баллов, не меньше, — сказал шофер.

— Езжайте на центральную усадьбу, Антон Петрович, — предложил Березин. — Там у вас будет связь со всем побережьем.

— Что значит — езжайте? А ты?

— Я за вами. Только скатаю на берег, посмотрю, как там мои французы. Не бросать же гостей в трудную минуту!

— Ладно, — нехотя согласился Хоменко. — Только не задерживайся, тебе тоже общая картина не помешает…

— До встречи, — Березин хлопнул по плечу Хоменко и взялся за ручку дверцы. — Не скучайте без меня. — Он улыбнулся Чернобривцевой и Костоглоду, но чувствовалось, что эта улыбка предназначена только Ольге.

— Поехали, — кивнул Хоменко шоферу, услышав, как хлопнула дверца.

Машина тронулась с места, но в этот момент дверца хлопнула вторично. Хоменко с удивлением обернулся — позади сидел один Костоглод, Чернобривцевой в машине не было. Костоглод с откровенной насмешкой смотрел на секретаря райкома.


Хлопнула дверца в машине Березина.

Григорий Васильевич повернул голову. Рядом с ним на сиденье — Чернобривцева. В глазах мольба, любовь.

Березин молча тронул машину.


В другой машине нависло тяжелое молчание. Хоменко первым нарушил его.

— Ты писал? — спросил он, не оборачиваясь.

— Нет, — с готовностью ответил Костоглод.

— Что — нет?

— Не писал…

— Чего не писал?

— Ничего не писал. Вы же сами спрашиваете… — смешался Костоглод, поняв, что попался.

— Скажи спасибо стихийному бедствию, а то выбросил бы из машины.

— Но вы же сами… Я же не…

— Высажу, — снова предупредил Хоменко, и Костоглод смолк.

Машина постепенно набирала скорость, несмотря на ураганный ветер.

— За что ты так ненавидишь Березина? — спросил Хоменко.

— Антон Петрович, вы меня не поняли… Я о другом совсем… — Костоглод уже пришел в себя и решил изворачиваться до победного конца. — Я думал, вы по поводу письма насчет строительства.

— Не крутись, я твой голос узнал. Это ты вчера по телефону мне голову морочил.

— Ошибаетесь, Антон Петрович, это был не я… — бормотал Костоглод.

— Ему люди верят, — продолжил Хоменко, — а тебе нет. Потому что он людей любит, а ты нет.

Костоглод вежливо улыбнулся, но в глазах его застыл страх.

— И что за страсть такая! — воскликнул Хоменко. — Как человек попадется талантливый, с душой настоящей, так обязательно аморалку какую-нибудь на хвост норовят повесить! А другой круглый, как шар, ни за что не уцепишься. А шар изнутри пустой… А то и вовсе гнилой…


Еще издалека Березин увидел интуристовскую «Волгу», заваленную набок, и шофера, который безуспешно пытался поставить ее на колеса. Рыболовы же почти достигли берега, и дед Чакан уже сполз вниз в воду, чтобы вытянуть лодку на песок.

Березин понял, что дальше пробираться с машиной опасно. Он вывернул ее лицом к ветру и попытался приоткрыть дверцу. Сначала не получилось, но внезапно ураган как бы замер, остановился, и Березин, легко открыв дверцу, выпрыгнул на песок.

И вдруг снова — будто стотысячный артиллерийский залп обрушился на землю.

Березин невольно втянул голову в плечи и присел.

— А-а-а-а! — раздался из машины душераздирающий вопль Ольги Чернобривцевой.

Лицо у нее было белое, перекошенное ужасом. Она не могла вымолвить ни слова, только протягивала трясущуюся руку в направлении моря.

И Березин увидел, что с моря на берег с нарастающей скоростью надвигается огромный водяной вал. Березин нырнул обратно в машину и захлопнул дверцу.


А в это время, накинув платок, с распущенными волосами, выскочила из дома Евгения Федоровна Березина и с криком «Гриша! Гриша!..» кинулась вон со двора.

Следом выбежала Анюта:

— Мама, мама! — звала она и, не дождавшись ответа, бросилась на улицу. Ее кто-то пытался остановить, но девочка увернулась и побежала дальше.


Дед Чакан первым заметил надвигающийся вал.

— Назад! — крикнул он французской чете, которую только что вытаскивал из воды. — Назад, говорю!

И, не довольствуясь словесной командой, он швырнул обалдевших гостей обратно в лодку, сам прыгнул туда же и уперся ногами и руками в доски, служащие сиденьями. Раймон и Мари последовали его примеру. Взбесившееся море достигло берега, накрыло лодку, с ревом бросило на берег.

Покатилась и исчезла в волнах интуристовская «Волга».

Волна настигла и машину Березина, захлестнув, потащила за собой…

…Море с грохотом ворвалось в рыбацкий поселок. Отчаянно заржали лошади, тоскливо замычали коровы.

На крышах домов появились женщины с детьми и мужчины, успевшие прихватить с собой домашний скарб.

— Быстрей! — неистово прокричал Захар Дудко жене. — Бросай все, жизнь дороже!

Он стоял на лестнице, ведущей на чердак. Рядом жались перепуганные, плачущие дети.

Вода уже хозяйничала в доме, но Клавдия, не обращая внимания на потоп, выдергивала из ящиков комода чулки. Один чулок лопнул, и в водовороте закружились трешки с пятерками.

— Скорей, кому говорят! — заорал Захар.

Клавдия рванулась было от комода за уплывавшими деньгами, но тут новая волна сбила ее с ног и накрыла с головой.

— Клавка, дура, где ты?! — в ярости кричал Захар.

Но вода неумолимо прибывала, и Дудко был вынужден спасаться бегством на чердак вместе с детьми.

Клавдию Дудко в воде уже не было видно, только деньги крутились на поверхности.


Помятую, покореженную машину Березина зацепило за старое дерево, устоявшее от урагана и наводнения. Березин весь в ссадинах и синяках принялся приводить в чувство Ольгу, потерявшую сознание.

— Оленька, Олюшка, я здесь, с тобой…

Чернобривцева наконец открыла глаза, застонала.

— Ушиблась? — рванулся к ней Березин.

— Ничего, Гриша, ничего… Как ты?

— Все в порядке, обошлось.

Но он ошибался. Не обошлось.

Прокатившись по берегу и ударившись о скалистую гряду, подступавшую к морю, волна с ревом бросилась обратно, увлекая в пучину все, что захватило по дороге.

Машина Березина вновь оказалась в ее власти. Вода неудержимо тащила автомобиль в глубину, и только случайность спасла машину с ее пассажирами от верной гибели. Впереди, на небольшом расстоянии от машины Березина, поток нес небольшое рыбацкое суденышко, очевидно, сорванное с якоря. Суденышко внезапно вздрогнуло и остановилось, якорь зацепился за что-то на дне потока. «Волгу» с ходу кинуло на борт судна и тоже остановило.

От удара Березин потерял сознание. Ненадолго очнувшаяся Ольга Чернобривцева снова лежала без чувств…


Несмотря на наступившую темноту, спасательные работы развернулись широким фронтом.

У нового берега, образовавшегося в результате урагана и наводнения, толпились люди.

Тех, кого волна настигла уже в конце своего пути, выводили на берег, помогали обсушиться, поили горячим. То и дело подъезжали машины «скорой помощи».

Антон Петрович Хоменко, озабоченный, хмурый, отдавал распоряжения, то и дело поглядывая на понуро сидевшую в стороне Анюту.

— Антон Петрович, приехал секретарь обкома, — подбежал кто-то к Хоменко.

Крепкий седовласый человек вышел из машины. Они обменялись рукопожатиями.

— Жертвы есть? — спросил секретарь обкома.

— Есть, — вздохнул Хоменко. — Боюсь, будут еще. Березин там, — махнул он рукой в сторону моря. — Да иностранцы еще, черт их побери!

Приближались вертолеты. Не приземляясь, они пошли низко над водой, высвечивая прожекторами ее поверхность. Только один вертолет опустился неподалеку от секретаря обкома и Хоменко. На землю спрыгнул молодой стройный военный и пружинистым шагом направился к ним.

— Разрешите мне подняться. Может, обнаружим Березина? — спросил Хоменко секретаря обкома.

— Летите, летите…

Вертолет поднялся в воздух.


Другой вертолет висел над крышей дома, торчащей из воды. По лесенке, сброшенной из люка, в кабину подняли иззябших, продрогших детей и Захара Дудко. Захар трясся в ознобе и все время повторял, оглядываясь вниз:

— Там она… Там…

Солдаты понимающе кивали головами и отводили глаза — спасти Клавдию было уже нельзя.


Деда Чакана и французскую чету утро застало на большом старом ветвистом дереве. Раймон и Мари сидели на ветках, а Чакан устроился в огромном дупле.

Вот он сделал очередной глоток из большой металлической фляги, снятой с пояса, и с сожалением прикрепил ее к петле, сброшенной сверху.

Фляга тотчас уплыла наверх. Мари отхлебнула глоток и передала флягу мужу. Раймон переживал катастрофу с достоинством и даже пытался посасывать пустую трубку. На ветке, где он расположился, висела связка пойманной рыбы — очевидно, единственное, что удалось спасти при потопе.

— Вот, говорят, все зло от водки, — начал свои рассуждения Чакан. — А вы подумайте своим иностранным умом: если бы я из дома не прихватил горилки, была бы нам всем тут хана. Застыли бы и превратились в эти… — Чакан изобразил руками гору.

— Айсберги, — подсказала сверху Мари.

— Точно. Конечно, за долгие годы употребления спиртных напитков и накопил в себе много внутреннего тепла, и мне никакой ураган не страшен, никакой всемирный потоп. Но Европа — другое дело… А помнишь, Маня, — в голосе Чакана вдруг зазвучали нежные потки, — как согревал я тебя своей любовью в одна тысяча сорок втором фронтовом году?

— Тише! — зашипела сверху Мари.

— О чем вы говорите? — заинтересовался Раймон.

— Емеля проголодался, — пояснила ему жена.

А дед, согретый изнутри горилкой и воспоминаниями, расчувствовался и уже почти пел:

— Помнишь, как приходила ты ко мне на сеновал ночами лунными, как таили мы от глаз людских и от ворога наши чувства пламенные…

Мари не выдержала, улыбнулась:

— На тебя наводнение плохо действует, Емеля!

Но деда уже не остановить:

— Как дарила ты мне жар души своей…

— Ну, ты уж не загибай, — рассердилась Мари. — В вечной любви клялся, а как ушел, так и забыл тут же…

— Разошлись наши жизненные пути, Мария… — в голосе деда прозвучал трагический надлом. — Маня…

— Что, Емеля?

— Спусти мне фляжечку, я еще глотну…

— У-у, пьяница! — крикнула Мари, но фляжку все-таки опустила вниз.

Над их головами вдруг загрохотали лопасти винта, разрубающего воздух. К дереву, приютившему потерпевших, приближался вертолет.


Голова Ольги Чернобривцевой лежала на руках Березина. Лицо ее было спокойным, она говорила ровным тихим голосом. Березин, в изорванной одежде, в ссадинах и кровоподтеках, был страшен, но, видимо, могучее здоровье уже перенесло его за черту опасности, и теперь, огромный и беспомощный, он прижимал к себе Ольгу. Они сидели на перевернутом баркасе, рядом громоздилась изуродованная «Волга».

— А я не жалею, что поехала с тобой, — шептала Ольга. — И не казни себя… Я была с тобой в минуту опасности, видела, какой ты смелый, сильный…

— Скоро найдут нас, обязательно найдут!

— А я не хочу, чтоб нашли, — слабо улыбнулась Ольга. — Не хочу никого видеть, кроме тебя… Ну, посмотри в глаза, посмотри. Может быть, в последний раз…

— Ольга, ты будешь жить!

— Не сердись… Я так… А помнишь, как мы первый раз увиделись? Я тогда сорта винограда перепутала… Помнишь? Как ты тогда посмотрел на меня, а потом еще раз посмотрел. Но уже иначе…

— Ольга… — голос Березина дрогнул.

— Ты сильный у меня, выдержишь… Жизнь продолжается…

— Я-то выдержу… Я-то выдержу… А что толку с этой выдержки? Когда тебя не было со мной, я все равно знал, что ты где-то рядом… Думал о тебе… Вспоминал, какая ты…

— А какая я? — еле слышно спросила Ольга.

— Единственная, любимая.

— Говори еще… Говори… Я хочу слышать…

Ольга в изнеможении закрывает глаза.

— Когда-то, давным-давно, все было ясно. — Глаза Березина устремлены в пространство, и, кажется, он разговаривает сам с собой. — Семья, работа, люди… И вдруг настал момент, когда я понял, что жизнь моя лишается смысла, когда тебя нет рядом. Ольга… Ольга!.. — в страхе выкрикнул он и, вскочив на ноги, прижал к себе потерявшую сознание Чернобривцеву.

К одинокой фигуре мужчины с недвижной женщиной на руках с разных сторон приближались два вертолета. Они приземлились…

…Уже сидя в кабине вертолета, Березин тревожно всматривался в лицо Ольги, безвольно лежавшей на носилках.

— Как она? — тихо спросил Хоменко, тронув Березина за рукав.

— В тяжелейшем состоянии… А Женя? Женя где?

— Крепись, Григорий, Евгению Федоровну пока не нашли.

Вертолет стремительно шел в сторону суши.


Березин выходит к берегу, опустошенному наводнением. Море уже отступило, песок высох, и только коряги, выброшенные волной, да поваленные деревья напоминают о недавней беде.

Березин приблизился к перевернутому баркасу, бросил на него мимолетный взгляд. Тихое море ласково плескалось у самых его ног, а Березин стоял неподвижно, словно завороженный, устремив взор куда-то за горизонт.

К Березину подошла Анюта. Лицо у нее скорбное, глаза наполнены слезами.

— Как же так, папа? Как же так?

— Держись, Анюта, держись.

— Как же она бросилась к морю?

— Все бросились кто куда. Анюточка, успокойся, прошу тебя.

Они вместе медленно двинулись по берегу моря…


Прошло время. На высоком берегу моря протянулась улица новых, только что построенных или еще строящихся домов. Возле одного из них мы видим разговаривающего со строителями Березина.

Из-за угла дома появилась Анюта, отыскав взглядом отца, отозвала его в сторону.

— Папа, приехала Ольга Семеновна.

— Чернобривцева?

— Да, она… Я обещала, что позову тебя. Она так плохо выглядит после больницы.

— Я ее не видел с тех пор…

Березин и Анюта вышли к берегу, где на поваленном стволе сидела Чернобривцева.

— Пожалуйста, Ольга Семеновна, — сказала тихо Анюта. — Я пойду, папа.

— Иди, дочь… Ольга! — взволнованно повернулся к Чернобривцевой Березин. — Почему же тебя так долго не было?

— Но ты же знал, я трудно приходила в себя.

— Мне запретили навещать тебя… А я так нуждался в этом.

— В чем?

— В твоем голосе, Ольга.

— Я звонила тебе.

— И молчала при этом…

— Я, Гриша, на себе тяжелую вину чувствую, — горько проговорила Чернобривцева.

— А ты-то при чем? Стихийное бедствие, — пожал плечами Березин.

— Если б Женя не чувствовала, что ты уходишь от нее, она не кинулась бы за тобой. Не кинулась бы…

— Не надо так, Ольга. Все, что было у нас с тобой, было по любви… Разве не так?

— Как же мне отрицать это?

— Можешь меня презирать, но я скажу тебе, о чем думал эти месяцы… Особенно, когда ты лежала в больнице.

— Говори…

— Я очень много думал о тебе… — Березин помолчал. — О Жене, конечно, тоже, но меньше… Да, меньше, Ольга. Человек она была хороший…

— Как страшно звучит — была.

— Как ни звучит, а была. И уже нету.

— Зачем ты так? Она живет еще, Гриша, существует… Мертвые долго продолжают жить в сознании живых.

— Продолжают, но не бесконечно. Мне очень жаль Женю. Анюту жаль, матери лишилась… Но дочь уже большая, не ребенок.

— Анюта еще совсем ребенок.

— Мне показалось, дочь не сторонится тебя.

— Анюта была первой, кого я увидела здесь.

— Мне кажется, я догадываюсь, почему дочь так тебя встретила. Она сейчас не столько думает о себе, сколько обо мне. Возможно, ей кажется, что мое спасение сейчас в тебе.

— Нет, нет!

— Живое продолжает жить, Ольга. Кто осудит человека, который после такого, пусть не сразу, по находит себе друга в жизни? Сама жизнь требует продолжения жизни.

— Если бы у человека было только сердце, а не было разума, тогда с этим можно было бы примириться, по когда есть память…

— Ты сама противоречишь себе!

— В чем я себе противоречу?

— Когда погиб твой муж, которого ты любила… Любила?

— По-своему любила…

— Все любят по-своему. В тебе же нашлась сила полюбить снова? Что же ты молчишь? Или это была не любовь?

— Любовь, Гриша, любовь… — Из уст Чернобривцевой вдруг вырвалось: — Не можем мы быть вместе! Не можем! Она всегда будет стоять между нами!

Березин отступил на несколько шагов, опустил голову:

— Может, я скажу страшные слова, но я не любил ее… Плохо это, но не любил. А для нее я был все, свет в окошке.

— А если я подчинюсь тебе?

— Ты — нет. Ты не можешь подчиниться.

— Подчинилась же я тебе однажды.

— Ты любви своей подчинилась. Хорошо жить друг с другом могут только разные люди.

— Значит, мы разные?

— Да, разные. И в этом наше счастье с тобой! Вот о чем я думал все это время. Мы должны быть вместе! Пусть не сразу… Пройдет время…

— Нет, Гриша, нет! Я не найду в себе силы! Не смогу переступить через это!

— Значит, ко всем моим горестям ты решила прибавить новые, самые тяжкие?

— Ты сильный, ты выдержишь.

— Неужели одна смерть должна тащить за собой две, а может, и четыре людских судьбы? Разве это не самое большое преступление перед собой? Ты нужна мне как друг, как самый близкий человек в мире. Думал, тосковал о тебе, вспоминал, какая ты!

— А какая я?

— Что я буду тебе говорить?!

— Говори! Я хочу еще раз услышать!

— Единственная… Любимая…

— Папа, тебя люди зовут, — вновь появилась Анюта.

— Скажи, занят я, занят!

— Если зовут люди, надо пойти, — покачала головой Чернобривцева.

Едва отошел Березин, на глазах Ольги появились слезы.

— Ольга Семеновна, что с вами?

— Ничего… Ничего… Анюточка…

— Ольга Семеновна…

— Что? Что, Анюта?

— Не оставляйте папу…

Чернобривцева, всхлипывая, обняла Анюту.

— Если б ты только знала, что говоришь! Если бы ты только знала! Прости, Анюта! Прости!

Она прижала к себе на мгновение Анюту и бросилась бегом в степь.

Анюта некоторое время следовала за ней, затем остановилась у поваленного дерева. Появился Березин. В глазах его — немой вопрос.

Анюта прижалась к отцу, и они долго стояли вдвоем, освещенные полуденным солнцем и сверкающим, бурно бьющим в берег морем.

АНАТОЛИЙ ВЛАДИМИРОВИЧ СОФРОНОВ (родился в 1911 году), писатель, Герой Социалистического Труда, в юношеские годы работал слесарем и фрезеровщиком на заводе «Ростсельмаш», затем был сотрудником редакции многотиражной газеты. Первая книга стихов «Солнечные дни» вышла в 1934 г. Анатолий Софронов — автор более пятидесяти пьес, ряда сценариев художественных фильмов, в том числе «Сердце не прощает», «Расплата», «Стряпуха», «Летние сны», а также текстов многих популярных песен. А. В. Софронов — секретарь правления Союза писателей РСФСР, заместитель председателя Советского Комитета солидарности с народами стран Азии и Африки, первый заместитель председателя Комитета по связям с писателями стран Азии и Африки, главный редактор журнала «Огонек».

Фильм по сценарию А. Софронова «Ураган приходит внезапно» ставит кинорежиссер Наталья Величко.

Киностудия им. А. Довженко ЮРИЙ ИЛЬЕНКО ЛЕГЕНДА О КНЯГИНЕ ОЛЬГЕ



Облак — конь княгини, белый арабский жеребец, стоял неподвижно, не мешая конюху холить и чистить атласную розовую шкуру. Немой конюх ласково мычал, влюбленно проводя волосяным жгутом по могучей груди белого зверя.

Конюху помогал отрок. Он весь полыхал светлым мальчишеским счастьем, расчесывая, волосок к волоску, тяжелую, как струи парного молока, белопенную гриву.

Немой надел на морду жеребца оглав-недоуздок и глянул на помощника, который давно уже зачарованно и недоверчиво ждал этого мига. Конюх кивнул — подросток прыгнул на спину жеребца. Араб слегка повернул точеную голову и покосился с удивлением на босоногого всадника. Немой ласково чмокнул губами, и араб, пританцовывая, двинулся по вышгородскому склону вниз, к Днепру. Отрок сидел на его спине сосредоточенный, бледный, преисполненный гордости.

Навстречу, с Подола, подымались верховые: юнец из Киева и еще двое. Гонец Вивера — расторопный княжий холуй с нахальным смазливым лицом — поставил своего коня поперек тропы, крикнул конюху:

— Пошто, немой, смерда балуешь?! Не ездить ему на таком коне! Он сын ключницы! Сын рабыни! — И стал напирать на подростка: — Слезай! Облак — конь княгини! Не ключницы! Или плети захотел?

Гонец размахивал сыромятной плетью перед самым лицом мальчишки, но тот не отпрянул, не отвел взгляда, а когда гонец чуть осадил своего коня, шепотом выпалил:

— Сын ключницы и… князя… Запомни, дурак. С дороги!

Верховые посторонились, ошалело переглядываясь между собой, проводили мальчишку всполошенными взглядами. Они уже не могли видеть, как он кусал губы, чтобы сдержать слезы.

Тогда верховые молча окружили конюха. Теснили его, поднимали коней на дыбы, разворачивали их задом — давили его, терзали. Немой боролся беззвучно, как и положено немому. Храпели кони.


Через несколько дней поутру гридни приволокли Владимира, сына ключницы Малуши, пред грозные очи князя. Князь был в кузнице. В домотканых перепачканных сажей портах и рубахе наблюдал, как куют Облака, коня княгини Ольги. Рядом с князем вертелся давешний нахальный гонец, довольно ухмылялся, поглядывая на мальчишку.

Обернулся князь — похолодело сердце отрока.

— Говоришь, будто ты мой сын? — устало спросил князь.

Мальчик молчал.

— Знаешь меня?

— Кто тебя не знает… Знаю, — не поднимая глаз, ответил отрок. — Святослав ты. Князь. Сын княгини Ольги.

В кузнице всколыхнулся страх. Молоты повисли в воздухе, кузнецы боялись вспугнуть наступившую тишину.

Князь пристально рассматривал отрока. Повернул его к себе спиной, снова лицом, прощупал сквозь рубаху плечи, мышцы на груди, на руках, отодвинул от себя, сел на наковальню.

— Говорят, ты греческие книги читать умеешь?

— Умею, — смело глядя в глаза князю, сказал подросток. — Монах научил, грек Арефа, черноризец, что с княгиней пришел.

— А по-нашему, по-славянски, можешь?

— И по-нашему могу.

— Тоже грек выучил?

— Нет. Болгарин… Василий… слепой, ты его знаешь. Тот, которого Свенельд ослепил, чтоб не ушел. Тот, что поет.

— Чему еще обучен?

— Коней люблю…

— Все коней любят, — усмехнулся князь.

— Стрелы мечу.

— А нож? — Князь протянул отроку свой нож.

Мальчишка взял его, поискал глазами гонца — тот стоял, привалившись плечом к срубу кузницы, — и взмахнул рукой. Нож со звоном вошел в прокопченную стену в двух пальцах от побледневшей щеки гонца. Князь крякнул.

Мальчишка пошел за ножом, вынул, протянул князю.

— Коня этого знаешь? — Князь говорил уже каким-то другим, не усталым надтреснутым голосом, а крепким, сочным, хрустящим, как недозрелое яблоко.

— Это Облак — конь княгини Ольги.

— Умерла княгиня сегодня на заре… — помолчав, сказал князь. Он подошел к коню, уперся лбом в его крутую шею, потрепал холку. — Коня вместе с ней схоронить полагалось бы… — Обернулся к кузнецам, гридням, глаза его сверкали гневом. — Попы греческие да монахи околдовали мать со своим Христом! Эх! Велела хоронить себя по новому, по христианскому обычаю! Эх!..

Поднял князь голову мальчишки, заглянул в глаза. Спокойные глаза, умные, светлые и бесстрашные, как у самого князя. Легче стало на душе, сказал:

— Так что коня этого себе возьмешь!

Молотобоец выронил пудовый молот на наковальню.

Князь протянул отроку повод Облака:

— Иди…

Гонец тихо-тихо исчез в аспидно-черной глубине кузницы.

Мальчишка стоял ни жив ни мертв, однако решился, потянул повод. Но не успел он сделать и трех шагов, как князь остановил его.

— А может, ты мне все наврал про свои науки?..

Мальчишка резко обернулся:

— Спроси, что хочешь.

— Ну… — подумал князь, — скажи… как времена в году друг за дружкой идут? Где начало? Где исход?

Отрок сосредоточенно смотрел в глаза князю. Начал:

— С пролетья год начинается… с месяца березиля, свистуна, когда ветры свистят и щука хвостом лед пробивает. Потом месяц цветень — пустые щи, заиграй-овражки, ледолом-месяц. За ним травный месяц, мур — зеленые щи, росенник. Вослед — червец, изока, паутный, сирень-комарной, летний коловорот.

— Что за изока? — слукавил князь.

— Кузнечик такой в траве — изока, стрекочет. И слепни-пауты коней мучают…

Отрок замолчал, на глаза навернулись слезы — вот-вот брызнут. Князь заметил, приказал:

— Дальше!

— Дальше за коловоротом — липец червленый, сенозорник, сеностав, страдник, он же грозник… Потому как грозы о ту пору самые сильные…

— Отчего — сенозорник?

— Сено зорится, зреет на солнце… Оттого и следующий месяц зорничник, а еще — серп. Серп-месяц. За ним рютень, в то время олени починают рюти, реветь, любиться… А там уж листопад, зазимье, грязник… Наступает грудень, когда земля в грудки смерзается… И году конец: студень-зимник… Еще просинец-полукорм, когда день починает сиять, прибавляться… Да волчье время — лютый месяц. Княгиню жалко… — без перехода всхлипнул отрок, и предательская слеза все-таки перечеркнула щеку.

Князь не прогневался, утер отроку глаза заскорузлой ладонью:

— Никогда не плачь. Вон не плачут. Наступит пролетье-зеленые щи, пойдешь со мной в степь. А княгиню жалко… Ступай, Владимир. Всем говори: коня отец подарил… Стой. Кто открыл тебе, что мой сын?

— Княгиня Ольга. Она добрая.

— Добрая?

— Добрая была…

— К тебе добрая?

— Нет, ко всем…

— Знаешь… Садись верхом, беги к своему греку, скажи: князь велел описать жизнь матушки-княгини Ольги… По примеру греческих кесарей-императоров… Беги! Как опишет — пусть приходит ко мне.


По киевским холмам, оврагам, лесам нес белый атласный жеребец отрока, будто легкое перышко горлицы, туда, в Берестов, и за Берестов, где денно и нощно стоит за молитвой черноризец грек Арефа, который первый напишет по княжьему приказу правду и неправду о первой русской княгине. Те, кто будут за ним, — перепишут, переиначат, перекроят.


Настал месяц рютень, отревели олени, отлюбились. И выпал снег на киевские горы, на Верхний город, на Подол. Сковал первый утренник Почайну и Лыбидь, и только Славута катил зелено-медные полны, прогоняя могучим дыханием неокрепший морозец.

Пришел к князю грек Арефа. Владимир, сын Малуши, нес за монахом завернутую в холстину толстую рукописную книгу, коня вел и поводу.

Их не впустили. Долго ждали у теремного крыльца.

— Не ко времени ты пришел, Арефа. Пирует князь с новгородцами. Третий день пирует, — лениво объяснил вооруженный челядин у крыльца. — Просят у князя сына на новгородский стол… Ярополк с Олегом не хотят в Новгород… А про тебя, Владимир, и слушать не желают. Говорят: «Пошто нам сын ключницы?». Что вам тут под крыльцом околачиваться, идите к гридням… Коли что, я кликну… Там у гридней много с княжеского стола объедков…


Только к вечеру привели их к князю.

Святослав тяжело сидел на рундуке, перегруженный едой и медами. Но был трезв и зол. Слуги снимали с него тяжелое златотканое убранство. Остался в белых портах и рубахе. Вздохнул:

— Не любо мне сидеть в Киеве, хочу в Переяславец, на Дунай. Там середина земли моей. Там все: из греческой земли — золото, паволоки, вина, из Венгрии — кони и серебро, из Руси — меха, воск, мед… Любо мне там быть. Прокисну я тут… как забытая квашня. Что Владимир, а? Отдам Ярополку Киев, Олег пусть идет к древлянам. А тебя в Новгород отведу. С моим мечом полюбят. Крепко полюбят! Правда, молод ты еще для таких дел, да ладно, Добрыня, дядька, присмотрит… за ними…

Внесли светец и плошки.

Князь с плошкой склонился над рукописью, долго всматривался в темные, непонятные узоры букв, вздохнул:

— Это может рассказать про мою мать?

— Читать? — спросил Арефа.

— Пусть Владимир читает.

Владимир приступил к чтению:

— «И умерла Ольга. И плакали по ней плачем великим сын ее, и внуки ее, и все люди, и понесли, и похоронили ее на открытом месте. Ольга же завещала не совершать по ней тризны, так как имела при себе священника — тот и похоронил блаженную Ольгу. Была она предвозвестницей христианской земле, как денница перед солнцем, как заря перед светом. Она ведь сняла, как лупа в ночи. Так и она светиласьсреди язычников, как жемчуг в грязи, потому как язычники загрязнены грехами, не омыты святым крещением…»

— Пусть это замолчит! — крикнул князь, показывая рукой на рукопись. — Хватит! Я слышал такое от матери. Она учила меня принять крещение. Говорила: «Я познала бога, сын мой, и радуюсь, если и ты познаешь — тоже станешь радоваться…» Хм! А дружина моя станет насмехаться надо мной! Хватит! Пусть это говорит о моей матери, княгине Ольге, а не о ее распятом боге.

— Дела нечестивых далеки от разума — так сказал Соломон, — потупя взор, еле слышно возразил Арефа.

— Довольно! Умник… — успокоился князь. — Читай ты, только о жизни.

Арефа притянул к себе рукопись, перелистал, нашел нужное место:

— «По смерти Олега стал княжить Игорь. Женой у него была Ольга из Пскова. И затворились от Игоря древляне по смерти Олега. И пошел Игорь на древлян, и победил их, и возложил на них дань больше Олеговой».

— Правда, — подтвердил Святослав. — Теперь правду говорят буквицы.

— «И приспела осень, спустя тому много лет, и сказала дружина Игорю: «Отроки Свенельда изоделись оружием и одеждой, а мы наги. Пойдем, князь, с нами за данью, и себе добудешь, и нам». И послушал их Игорь. Пошел к древлянам за данью и прибавил к прежней дани новую, и творили насилие над ними мужи его. Взяв дань, пошел он в свой город. Когда же шел он назад, поразмыслил и сказал своей дружине: «Идите с данью домой, а я возвращусь и посбираю еще». И отпустил, а сам малостью дружины вернулся, желая большего богатства…»

— Стоп, Арефа!.. — воскликнул князь возбужденно. — Это всегда говорит так или завтра скажет по-иному?

— Да, князь, одно и то же навеки.

— Смелые буквицы — всегда на своем стоят… Не то что человек. Смелые знаки! — Князь довольно рассмеялся. — Дальше!

— «Древляне же, услышав, что возвращается Игорь, задумали со своим князем Малом так: аще повадится волк в овчарню, то повыносит все стадо, аще не убьют его. Так и этот. И вышли из города Искоростеня, окружили и убили Игоря и малую дружину его. Ольга же была в Киеве с сыном своим, ребенком Святославом…»

Князь побледнел. Владимир замер, не дышал, ловил каждое слово.

— «И послали древляне лучших мужей своих, числом двадцать…»

Князь возбужденно перебил Арефу:

— Помню! Помню! Приплыли они в ладье… Пристали под Боричевым узвозом! Дальше!

— «…И поведали Ольге, что пришли древляне, и призвала их Ольга к себе…»

Лицо Владимира вдохновенно сняло, он принимал каждое слово как откровение, теснились перед глазами картины… Вот растворился, пропал, растаял голос Арефы… Вот уже прорисовалось перед его очами теремное крыльцо… и на нем сама княгиня Ольга… молодая, не та, которую он знал… вот подходят к крыльцу древлянские мужи, кланяются княгине до земли…

И захлестнуло Владимира видение…


Долго смотрела Ольга па древлян. И они стояли молча.

— Гости добрые пришли, — сказала Ольга вместо приветствия.

— Пришли, княгиня.

— Говорите, зачем пришли сюда?

Ответил старший:

— Послала нас деревская земля с такими словами: мужа твоего мы убили…

Ольга покачнулась. Порывисто прижался к матери ребенок, сын Святослав.

Старший продолжал:

— …так как муж твой, аки волк, расхищал и грабил, а наши князья хорошие, потому что ввели порядок в деревской земле. Пойди замуж за князя нашего, за Мала.

Ольга смотрела на древлян невидящими глазами. Дружина, челядь — все напряженно ждали исхода. В этой гнетущей тишине какой-то древлянский недотепа стал объяснять княгине:

— Имя такое — Мал. Имя князя нашего, древлянского… Мал…

Наконец заговорила княгиня:

— Люба мне есть речь ваша… мужа моего мне уже не поднять, но хочу воздать вам завтра честь перед людьми своими. Ныне не идите к своей ладье и ложитесь в ладью, величаясь… А утром я пошлю за вами, а вы говорите: «Не едем на конях, ни пеши не пойдем, но понесите нас в ладье».

…Всю ночь перед теремным крыльцом при свете смоляных факелов копали бездонную яму и землю уносили прочь.

На рассвете пришли гонцы от княгини, Свенельд и Асмуд, под Боричев узвоз и с ними мало не весь киевский люд. И сказал Свенельд:

— Зовет вас Ольга для чести великой.

Ответили, как было договорено:

— Не едем ни на конях, ни на возах и пеши не идем, но понесите нас в ладье.

Ответил Свенельд за всех:

— Нам неволя, князь наш убит, а княгиня наша хочет за вашего князя…

И понесли их в ладье вверх по Боричеву узвозу, облепив ладью со всех боков, как мураши майского жука. Сидели древляне в ладье подбоченясь, красуясь, величаясь, глотая слюни, предчувствуя близкий пир.

Принесли их к теремному крыльцу и бросили вместе с ладьей в яму.

Вышла Ольга. Народ расступился, пропуская княгиню. Склонившись над ямой, спросила громко, перекрывая стоны:

— Хороша ли вам честь? — Обернулась к народу, не дожидаясь из ямы ответа: — Засыпьте и сравняйте это место. А Свенельду приказала: — Свенельд, бери малую дружину, иди к древлянам и передай мои слова: «Если вправду меня просите, то пришлите лучших мужей, чтобы с великой честью пойти за вашего князя, иначе не пустят меня киевские люди».


Пропало видение, очнулся Владимир. Мерцает плошка, тяжело шагает вдоль стен Святослав, читает по книге Арефа:

— «…избрали лучших мужей из древлянской земли и прислали за ней…»

— Мне страшно! — вырвалось у отрока. Святослав остановился напротив Арефы, приблизил к чернецу гневное лицо:

— Не помню такого… не мог я такого забыть! Врешь ты, чернец!

Арефа встретил гневный взгляд князя спокойно:

— Не разумеют те, кто ходят во тьме, и не ведают славы господней… огрубели сердца их, с трудом уши их слышат, а очи видят… Читать дальше?

Князь сдержал гнев:

— Читай, не страшись! Ежели хоть одно слово неправды будет изречено…

Князь искал и не находил ту меру наказания за неправду, что хотел пообещать чернецу. И снова чернеца не смутили его угрозы:

— «Потому что звал вас и не послушались меня, направил слова и не внимали мне, но отвергли мои советы и обличений моих не приняли…»

— Читай!

— «Когда же древляне пришли…»

Снова видение окутало Владимира…


Идут на княжеский двор древлянские мужи, самые достойные. Встречает их Ольга словами:

— Гости добрые пришли! Гостюшки дорогие… Только не гоже с дороги за княжеский стол. Истопила вам баню по-белому, сама дров наколола, сама воды наносила, сама веники по весне резала. Правда, для мужа еще, для Игоря-князя… оно и к лучшему — попаритесь, похлещетесь княжеским веником…

Подвели их к бане.

— Вымывшись, придите ко мне.

Вошли довольные древлянские мужи в баню, все пятеро.

Затворила за ними княгиня двери, подперла дубовым брусом. Подала знак — ей принесли факел. Подожгла княгиня баню со всех четырех углов.


— Довольно! — оборвал крик Святослава страшное видение.

В неверном свете плошки было видно, как дрожат руки чернеца на дубовой столешнице.

Святослав был страшен:

— Пошто гневишь своего бога?! Пошто поклеп возводишь на мать мою, или не она тебя обласкала на чужой земле, грек?! Такая твоя христианская вера, значит? Такая благодарность?! — Он обернулся к сыну: — Выйди, Владимир! Я говорю с этим монахом…

— Не выйду, — еле слышно ответил отрок. — Княгиня — моя бабка. Я хочу знать правду.

Столько было твердости в детском голосе, что матерый князь опешил, не знал, как поступить.

— Добро, оставайся… Вижу сокола по лету… — И добавил, погодя, с усмешкой: — Полюбят тебя новгородцы, полюбят… И без моего меча полюбят.

Мальчик зарделся, хотел, видно, сказать что-то дерзкое, но сдержался. Отец заметил его порыв и похвалил:

— Молодец. Умеешь держать себя в узде. Хорошим наездником будешь. — И повернулся к чернецу: — Что там еще написано?

— «И послала к древлянам со словами: «Вот уже иду к вам, приготовьте меды многие у того города, где убили мужа моего, да поплачусь на могиле его и сотворю тризну по своем муже». И пришла к могиле мужа своего и оплакала его. И повелела людям своим насыпать великую могилу, и, когда насыпали, приказала совершать тризну. После этого сели древляне пить, и приказала Ольга отрокам своим прислуживать им. И сказали древляне Ольге: «Где дружина наша, которую послали за собой?». Она же ответила: «Идут за мною с дружиной мужа моего». И когда опьянели древляне, велела отрокам своим пить за их честь, а сама отошла прочь и приказала рубить древлян, и иссекли их пять тысяч. А Ольга вернулась в Киев и собрала дружину».

Арефа умолк. Потом заговорил. Уже не читал по писаному, а обращался к князю от себя:

— Еще тут описано одно страшное деяние княгини. Как она, взяв дань с города Искоростеня голубями и воробьями с каждого двора, привязала каждой птице к ноге горящий трут и пустила на город. Как птицы вернулись под свои стрехи и сожгли город дотла… за то, что жители Искоростеня убили Игоря. И нельзя было погасить, ибо горело все сразу: голубятни, клети, сараи, сеновалы, дома и бани.

У князя кровь отлила от лица.

— Много неправды сотворила твоя рука, монах… Но зачем? Что тебе княгиня худого сделала? Ответь! Ибо все — неправда. И я тому свидетель.

Арефа заговорил таким тоном, как говорят с малым, неразумным дитем:

— Ты свидетель тому, что видели твои невидящие глаза. Душа язычника незряча. Умрешь ты — слепой свидетель, умру я — грешный чернец, останется людям написанное. То, что внушено мне свыше — истина… Истина темной, злобной язычницы, на которую снизошла благодать божья и отвратила ее от греха. И крестил ее цесарь Константин с патриархом в Греческой земле. Просветившись же, она радовалась душой и телом. И наставил ее патриарх в вере и сказал ей: «Благословенна ты в женах русских, так как возлюбила свет и оставила тьму. Благословляют тебя русские потомки в грядущих поколениях твоих внуков».

— Вот как ты повернул, монах… — потрясенно проговорил князь. — Стало быть, чтобы доказать силу твоего бога, ты сделал из моей матери страшную грешницу! Да-а-а… понимаю. Что толку из доброй язычницы стать доброй христианкой… А вот из погрязшей в крови язычницы сделать святую — тоже нужен сильный бог. Пожалуй, и Перуну, и Стрибогу, и Дажбогу, и Яриле, и всем им такое не под силу… — Князь встал. — Только ты ошибся, чернец. Не останется после тебя ни одной буквы. Сожгу я ее сейчас. По праву сына и князя. Эй! Кто там за дверью!

Вошли люди на зов князя.

— Разведите перед крыльцом костер. Живо!


Горела рукописная книга в жарком костре. Летели к звездам искры.

Уходил со двора чернец Арефа, и юный Владимир смотрел ему задумчиво вслед.

Святослав приказал во мрак ночи, туда, где шевелились чьи-то неясные тени:

— До света седлать коней. Малая дружина, Владимир, Свенельд! Побежим в Новгород. Князя ставить.

— Добро, князь, — с готовностью откликнулся голос Свенельда.

Перечеркнув небо, упала звезда.

Веселый молодой голос пропел мечтательно:

— Говорят, над чьим домом упадет звезда — там девка невинность потеряла.

— Ха-ха-ха…

— Оттого и повелось: под счастливой звездой родился.

Рассыпав холодную сверкающую пыль, целый рой падучих звезд ринулся с неба…

Дружный взрыв мужского хохота прокатился из конца в конец княжьего двора.

Вошел в свет костра старый Свенельд, хмуро глядел на догорающую книгу, заговорил:

— Напишут и про тебя, князь… Так напишут: «Когда Святослав вырос и возмужал, стал он собирать много воинов храбрых, и легко ходил в походах, аки пардус, и много воевал… В походах же не водил за собою ни возов, ни котлов, не варил мяса, но, тонко нарезав конину, или зверину, или говядину и зажарив на углях, так ел. Не имел он и шатра, по спал, постилая потник с седлом в головах. Такими же были и все прочие его воины. И послал в иные земли со словами: «Хочу на вы идти…»

— Уж не собрался ли ты в монахи, Свенельд, на старости лет? — отшутился князь.

Снова все дружно рассмеялись.

Свенельд возложил тяжелую руку на плечо Владимира:

— Под счастливой звездой ты родился, князь.

И медленно повел грозными очами по темным углам княжьего подворья. И было это как приказ дружине и клятва на верность юному князю, как приказ — забыть навеки, что был он сыном рабыни, ключницы.


В конюшне, в стойле Облака, решил заночевать и Владимир. Не спал, да и не давали спать конюшонки — вели на сеновале разговор, пугали небылицами один другого. А может, и не небылицами… Говорили со знанием дела, горячим шепотом — так страшней:

— Нет, ты не знаешь… Древо-туча, это такое дерево, в котором свил гнездо дождь.

— Сам ты туча! Это когда было: дерево-туча… это все неправда!.. А вот нашли дорожные люди младенца в поле. Кладут его в повозку, а кони ка-а-ак захрапят! Не везут! Тогда несут найденыша в руках… То-о-олько подходят к деревне, а оно ка-а-ак захохочет, ка-а-ак вырвется из рук! И исчез! С глаз долой! Значит — упырь!

— Сам ты упырь! Это же кикимора была! Кикимора, а не упырь!

— Много ты понимаешь в кикиморах! Упырь ночью заявился к моей бабке, Миросе. Упырь бабку спрашивает: а ка-а-ак сорочки делают?.. У меня бабка знает, ежели сразу скажешь — он из тебя кровь высосет. Надо разговор вести до петухов. Вот она и начинает…

Долго еще шептались на сене мальчишки, пугая друг друга. Потом смолкли, засопели.

Но не спал Владимир в ту осеннюю, с перезрелыми звездами, ночь. Кормил овсом с ладони своего ненаглядного Облака. Тихо скрипнула дверь конюшни, чья-то тень проскользнула в светлый проем, приблизилась к Владимиру. Он узнал немого конюха. Немой что-то возбужденно мычал, прикладывал палец к губам. Тревогой и страхом повеяло от него. Потом он скоро и бесшумно обмотал копыта Облака мягкими тряпками, заседлал, набросил уздечку и вывел коня во двор.

Звездный омут вершил вращенье над миром.

Владимир вспрыгнул в седло.

Немой торопливым шагом задворками повел коня в поводу с княжеского подворья. Тайно, по-воровски, прошли они через размытый водой провал в киевском земляном валу.

В ближнем овраге маячила тень всадника.

Немой опустил повод, поцеловал в колено юного князя и коня в атласные губы, пропал в ближних зарослях, будто его и не было.

Владимир медленно приближался к верховому.

— Узнал?

— Мама…

Кони сошлись вплотную, похрапывали, приветствуя друг друга.

Малуша перехватила повод из рук сына:

— Я боюсь за тебя, сынок. Они убьют тебя… Бежим…

— Но, мама, кто убьет?.. Зачем?

— Бежим! В Любеч, там у меня верный человек. Исчезнем… сгинем… Бойся княжеских ласк. Не забывай: ты не ровня нм, ты сын рабыни. Они не простят, твои братья… Бежим!

Лунный свет ослепительным водопадом перелился через край небесного облака. Облак земной заржал. И это было как сигнал паники.

Кони понесли.

Нет, неспроста любят ключниц князья! Есть ли еще на русской земле такая краса? Эх, Малуша, Малуша! Не играла бы ты с князем, не ласкала бы его русые кудри, не целовала бы его смелые глаза, — не пришлось бы тебе этой воровской ночью гнать коней из неизвестности о неизвестность, спасать свое чадо.


Кони умерили бег, пошли крупной рысью.

— Сынок, — первой нарушила молчание Малуша, — Облака придется убить.

Владимир взвизгнул:

— Никогда! Зачем?!

— Они найдут тебя по коню. На всем белом свете места не найдешь, чтоб такого коня упрятать. А прогонишь его, он вернется к тебе и приведет за собой убийц. Сейчас он твой враг.

— Тогда убей меня вместе с ним! — Владимир остановил бег. — Так вот почему немой поцеловал Облака!.. Гад! Он прощался с ним! Он все знал! Предатель!

— Он не предатель. Только он и любит тебя… Да я.

— Не нужна мне такая любовь! Я умру вместе с конем! — мальчишка срывался на истерику. — Я умру! Но перед смертью я хочу от тебя узнать правду о бабке.

— О княгине? — Малуша растерянно смотрела на сына. — Зачем тебе знать правду о княгине?

— Она моя бабка. И я не могу умереть, ненавидя ее.

— Ненавидя? Кто оговорил ее?

— Рассказывай!

— Хорошо, успокойся, я расскажу… От меня у нее не было тайн… Бежим!

— Нет. Я не сдвинусь с места, пока не узнаю правды.

Малуша спешилась.

— Слезай с коня, пусть кони передохнут, путь неблизкий.

Она говорила ласково, как только и может говорить любящая мать, она успокаивала сына своим голосом, своим серьезным доверием к его требованию, своим уважением к его юному мужскому достоинству.

Владимир не торопился сойти с коня.

Мать молчаливо выждала и согласилась и на это:

— Хорошо, будь в седле. Слушай… Это было давно. Ни тебя, ни меня еще не было на свете… Была ночь, купальская ночь..

Мать взяла поводья своего коня и Облака и медленно двинулась в ночь, так медленно, чтобы не спугнуть ожидания сына. И речь ее была похожа на колыбельную песню.

— Ты знаешь — горят костры в эту ночь по всем землям славянским: жгут славяне костры над Ильмень-озером, жгут кривичи по-над Двиною и Волгою-отроковицей, над Припятью дреговичи жгут, по берегам Сожи — радимичи, вятичи по Оке, над Десною и Сеймом — северяне, бужане по Бугу-реке, по Днестру и по Пруту до самого моря — тиверцы и уличи, белохорваты под самыми горами Карпатскими и поляне под Киевом над могучим, бездонным Днепром. И над малой рекою, на прозванью Великая, что протекает по земле псковской, пылала жаром тогда купальская ночь… И над этой рекою в ту ночь Ольга, юная Ольга, была со своим возлюбленным, которого звали Рус.


Костры взметнули искры в воображении Владимира… И разом прыгнула через костер влюбленная пара: Ольга и Рус. И потерялись в толпе девушек и юношей, украшенных цветами…

Вот волокут по траве сани, ставят со смехом на сани колесо, сажают на него ряженого — Ярилу, везут «хоронить». Не разобрать, мужчина ли, женщина: на голове красный колпак, на шее ботало коровье, колокольчики на запястьях и на колпаке, весь в румянах и саже.

А толпа пляшет отчаянно, силою бахвалятся парни перед девицами — бьются на кулачках, будто до смерти.

Тут топят в реке соломенное чучело — Марану-Мару, там собирают волшебное купальское зелье: чебер, мяту, зорю и калуфер, здесь бросают девушки в воду свои венки — гадают, к какому берегу прибьется, пускают с горок горящие колеса-солнца.

А вот несут срубленное дерево, увешанное цветными тряпицами-лентами. Прыгают парни, пытаясь сорвать заветную ленту, что повязала желанная. Пляшут, хороводы водят, поют, игры затевают…

Ольга с Русом прижались к березе, шепчутся:

— А правда, Рус, будто в купальскую ночь деревья бродят по лесу и любятся, и чешут друг другу зеленые кудри?

— Правда. Я — клен, ты — березка…

— А правда, что сегодня Ярила оборачивается в кукушку?

— Правда. И надо спрашивать у него, кто сколько проживет лет.

— А правда, что если в эту ночь повесить на дерево рушник, убрус, то русалке будет рубашка?

— Правда.

— А правда… что я люблю тебя?

— Правда.

— А правда, что ребеночка надо называть — жизненок?

— Правда.

— А правда, он будет похож на тебя?

— Неправда! Он будет похож на тебя…

Но черным-черна станет для них эта купальская ночь через миг.

Каленые стрелы тяжелы и бьют без промаха. Как вихрь налетает на праздник малая княжья дружина. Кто нужен им здесь, в далекой стороне?

Самая красивая.

И нетронутая.

Давно уже высматривали из укрытия, из оврага, из непролазных зарослей терна холодные глаза. И высмотрели Ольгу.

Падают юноши, пораженные стрелами, оглушенные ударами рукоятей тяжелых секир, смятые напором дружины. Путаясь в тряпье, спотыкаясь и падая, убегает с криком раненый Ярило.

Хватают безразличные руки Ольгу. Отшвыривают раненного в грудь Руса, что безоружный бросается на дружинников с отчаянной смелостью, бьют поверженного ногами.

Уносят бездыханную от ужаса Ольгу невесть куда.

Судорожно ползет вслед за ними Рус, из последних сил поднимается на ноги, бежит, качаясь…

Пусто на игрище, только кукушка ведет счет чьим-то непрожитым годам…


Малуша обернулась к сыну:

— С той ночи, сынок, все и началось. Всю остальную жизнь, до самой смерти, на купальскую ночь княгиня запиралась в нетопленой бане и плакала до утра.

— Так она не княжеского рода? — сдавленно спросил мальчик.

— Нет, сынок, как и я. А похитили ее, чтобы принести жертву Перуну. Не хотели из своих никого отдать, вот и пошли на сторону, подальше от своих порогов. Даже Вещий Олег на поход и на битву не отваживался без Перунова дозволения. А Перун любит отроковиц. С Перуном шутки плохи. Ты же знаешь капище? Оно и сейчас на том же месте. Так вот, в тот день дружина Олега и молодой княжич Игорь, Рюриков сын, лежали ниц, ждали вещего знамения Перуна.

Как не знать Владимиру капища? Вот оно, стоит перед глазами, будто он и сам присутствует здесь в тот далекий роковой день…


Перунов холм, обнесенный могучим частоколом, не может вместить дружину Олега, и жен их, и детей, и других киевлян: тиунов, вирников, ябетников, емцов-мечников, холопов, паромщиков-мытарей, изгоев-сирот, огнищан и гридней, и торговых гостей, и заморских надменных послов, и лазутчиков, и паломников, и татей…

Жертвы требует Перун, жаждет жертву-жаризну жрети-сожигати.

Трижды мечет пред идолом перунов жрец клыки медведя и вепря и трижды выходит человеческая жертва. И вещает жрец:

— Жертвы жаждет, жаризны жаждет, жаждет жрети-сожигати от дочерей ваших, отроковицу ждет Перун. Где та, счастливая? Ведите избранницу!

Молча теснятся за Перуновой спиной смиренные боги славян, смиренные в Перуновом присутствии, в присутствии творца и производителя всего живого, но лютые да скорые на расправу, только он даст волю! И Хорс-огневик многоименный — он и Дажбог, он и Ярило; и Волос — бог скотий, пастуший; и хозяйка всех вод земных и небесных — богиня Мокошь; и бог бурь, ветров, суховеев — Стрибог; и боги предков — Роженица и Шур… Только один улыбается идол, глядя на павших ниц, — бог любви Лад, светлый Лель…

Но вот расступились убогие и нищие, что корчились в молениях пред самим Перуном — жрецы привели отроковиц на заклание и жертву, дабы купить кровью удачу в походе. Их четверо, головы покрыты златотканой тяжелой парчой. И одна должна умереть — та, на которую падет жребии. Ставят их на четыре стороны света от Перуна. Жрец поднял руки:

— Перун добр. Ему нужна только одна. Та, на которую упадет первый дым костра, принадлежит ему. Ту он возжелал.

Жрец высек искру, вздул огонь. Тонкая струйка дыма поднялась пред грозным ликом истукана…

Замерло все живое на капище.

Белая пелена дыма упала, как саван, на ту, что стояла на полночь от идола, и скрыла ее от людских глаз. А когда дым снова поднялся вверх, стояла она уже с непокрытой головой. Была отроковица несказанной красоты. Ольга это была, Ольга с реки Великой, что в псковской земле протекает.

И не сдержался при виде ее красы княжич Игорь, вскочил на ноги, нарушив обряд заклания. Бросился он к жрецам, что уже волокли Ольгу к костру, властным движением руки остановил их:

— Отпустите ее!

Но лишь на мгновенье остановились жрецы, лишь краткий миг колебались они и тут же двинулись с угрозой на княжича сплошной, черной, безликой стеной. Никому не дано идти против права жрецов! Даже Игорю, княжичу.

И поднялся тогда с колен Вещий Олег — конунг и хозяин всего живого на Руси. Нельзя Вещему ослушаться воли Перуна, но и желание княжича, сына Рюрика, кто не исполнит? Кто осмелится? Потому Олег и прозван на Руси Вещим, что быстр его разум, еще резвей и неотразимей хитрость его. Недаром поставил его после себя Рюрик при малолетнем Игоре, пока не войдет княжич в зрелое мужество.

С полувзгляда понимают Олега воеводы Свенельд и Асмуд. Повел бровью Вещий в сторону улыбчивого идола Лада-Леля, а Свенельд и Асмуд уже с гриднями и огнищами незнамо как позади истукана скучились… То ли из задних рядов любопытный люд поднапер поглазеть на небывалое дело, то ли дружина постаралась, то ли истинно сталось чудо великое, только пал ниц бог любви Лад. Пал ниц пред всесильным Перуном, пал прямо в жертвенный костер, и приняло огонь сухое дерево идола с готовностью.

Первым сообразил, что к чему, главный жрец — встретился взглядом с Вещим Олегом, все понял и прокричал:

— Чудо! Перун принимает заступничество бога любви Лада! И дарит свою невесту молодому князю Игорю! Хвала! Хвала! Хвала всемогущему богу Перуну! Будет удача в походе! Будет свадебный пир по походе!

И жрец соединил руку жертвенной отроковицы с рукой молодого князя.


Кони шли шагом, бок о бок. Малуша уже была в седле, продолжала рассказывать:

— Они ушли в поход прямо с капища. Игорь велел своим слугам беречь Ольгу пуще собственных глаз, только она сбежала на пятый день. Решила умереть, не хотела жить без любимого. Но прежде… Ты, сынок, уже не мальчик, а муж… Я расскажу тебе, но этого не должен знать никто на свете. Только ты, я и наши кони…


Сбежала Ольга из княжьего терема в глухую ночь.

Прокралась на капище. Пусто и тихо на Перуновом холме. Серебрится под луной ус истукана. Не нужна охрана капищу — не решится посягнуть на серебро и злато идолов даже самый свирепый тать, самый отчаянный бродяга.

Не молиться, не просить милости пришла Ольга на капище. Пришла с топором, который загодя припрятала в глухом углу княжьего подворья. И сказала Перуну:

— Я знаю, ты всегда всемогущ. И вера в тебя беспредельна. И живет страх перед тобой в каждом живом человеческом сердце: и в запуганном сердце холопа, и в окаменевшем сердце князя. А я не боюсь тебя… Я пришла мстить! На рассвете я умру. Ты умрешь раньше. Я не забыла твоего костра! Я знаю, кто отнял у меня мою любовь… Сначала я отрублю тебе усы, истукан!

Дважды блеснул топор в лунном свете, и два золотых уса идола упали в землю, напоенную кровью жертв.

Ольга подняла глаза, потому что кто-то смотрел на нее из-за истукана Волоса.

Это был Рус. Одежда изорвана, ноги сбиты в кровь, рана на груди запеклась, но все еще кровоточит.

— Это правда, что ты невеста князя?

— Правда… Нет! Неправда! Я твоя!

Так неожиданна была ночная встреча на Перуновом холме, что, узнав друг друга, они все еще не могли поверить в это. Но вот приблизились, вот коснулись руками золотых волос, вот слились в поцелуе… Нет никого на Перуновом холме, а идолы слепы, а идолы бесчувственны, не могут они помешать влюбленным.

Но так ли уж пусто в полночь па холме? Берегитесь, влюбленные!

Как псы, бросились на них со всех сторон верные Олеговы гридни.

Схватили. Растащили в стороны.

— Отпустите его!

Слуги только осклабились на крик Ольги.

— Или вы забыли, что поручил вам Игорь? Я напомню: не сносить вам головы, коли упустите девицу. А ведь упустили…

Отступили гридни от Руса, отошли.

Ольга плакала и, глядя в глаза Русу, говорила, не обращая внимания на княжьих слуг:

— Теперь уходи… Ты мой единственный отныне и навсегда. Ты уйдешь, но со мной останется залог нашей любви! Живи и помни обо мне, а я буду вечно с тобой до смерти… Разлучает нас сила, сильнее которой нет на земле, — воля князя Руси… Но и князь не волен заставить меня полюбить его! Тебя я люблю, мой желанный, только тебя! И на всю жизнь! А теперь уходи, не то они очнутся от страха и убьют тебя! Прощай!

Рус ушел, и никто пальцем не шевельнул, чтобы помешать ему.

— Все поняли, сторожевые псы? Поняли, что молчать нам до смерти? Иначе смерть придет непрощенно, незванно, моя и ваша вместе, одна на всех. Отведите меня в терем, псы!

Черная ягодка, самородина,
Зелена она заломана,
По пути она разбросана,
По пути, по дороженьке,
По широкой долинушке.
Вся конями притоптана,
Колесами приукатана.
Кто ее заломал?
Заломал добрый молодец,
Игорь-княжич, сын Рюриков,
На добром коне ездючи,
Красных девушек смотрючи.
Все девки не кажутся
А одна показалася,
Одна полюбилася.
Среди двора широкова
Стояли палатушки грановитые;
Покрыты палатушки черным бархатом,
Увиты палаты по бархату
Частыми звездами.
Во той палатушке
Расставлены скатерти браные,
Наставлены яства сахарные,
Разносят поилица медяные.
За столами-ти сидят все князья-бояре.
Впереди-та сидит добрый молодец
Игорь-княжич, сын Рюриков…
На крутом берегу, на высоком холме над Днепром, на дубовых резных столбах раскинулись навесы свадебного пира. Все как в песне поется: «Покрыты палатушки черным бархатом, увиты палаты по бархату частыми звездами». На дубовых столах чаши из злата и серебра с пенными медами. Не первый день, видно, гудит, гремит пир над древним Славутою, потому как много уже буйных головушек уложил хмель в высокие травы. Пляшет пир, веселится, молодецкую удаль показывает. Скоморошья ватага веселит народ, и гудки у них гудят по-звериному. и сопели поют по-птичьи, ухают филинами барабаны, рассыпаются трелями ложки да тарели, тянут волынку бычьи пузыри-волынки — веселый народ скоморохи!

А вот выводят в круг косматого зверя. Лют медведь, свиреп и силен. Зазывают скоморохи желающих: кто померяется силой с лесным хозяином? Рыкает зверь, рвет зубами железную цепь, на которой вывели его в круг шестеро дюжих мужиков, сами как медведи. Ахнул пир, расступился — кому охота помирать в когтях свирепых?

В тот же час из толпы тех. кто не пировал, а только глазел на княжеский пир издали, выступил юноша.

Узнала Ольга Руса, встрепенулась, поднялась за столом. Но сидевший одесную от нее Вещий Олег властно усадил ее на место, простер длань, разрешая поединок.

Поклонился Рус до земли то ли князю, то ли молодому и молодой, а может, и прощался со своей любовью.

Спустили медведя с цепи. Ринулся зверь на юношу, но тот в последний миг качнулся в сторону, и косматая туша пронеслась мимо. Развернулся медведь, встал на задние лапы и медленно пошел на юношу.

И вот сплелись в жарких объятиях зверь и человек. Сплелись в смертельном танце. Зверь хотел только убить, а человек жаждал поведать любимой о силе своей любви, о своем человеческом праве быть свободным от всех злых сил. Не молодецкая бесшабашная удаль горела в его крови, а неистовый огонь бессилия перед несправедливостью, перед княжеской слепой волей, защищенной мечами и секирами.

Трещали костры, лилась кровь, сверкали клыки, горели глаза.

Ахнул народ — зверь осел, обмяк, повалился наземь. Шестеро провожатых поспешно унесли его.

Стоял, покачиваясь, окровавленный, задыхающийся Рус.

Встал князь Олег. Налил в свою золотую чашу пенного меда, всыпал полную пригоршню золота. Расторопные княжьи слуги с подобострастными поклонами поднесли чашу смелому юноше.

Выпил он мед. А золото, высоко подняв чашу над головой, чтобы всем видно было, высыпал на землю. А вместо золота попросил у князя разрешения станцевать с молодой прощальный танец. По обычаю предков, в самом конце свадебного пира танцует молодая свой прощальный танец с каждым, кто пожелает. Это ее последний девичий танец, и когда станцуют с нею все, только тогда наступает черед жениха. И после этого танца до конца жизни ни с кем уже танцевать ей не дозволено.

Нахмурился Олег, но не захотел прилюдно отказывать герою. Махнул гусляру — тот заиграл.

Первым вышел танцевать с молодой сам грозный хозяин. Однако недолго танцевал старик с отроковицей. Подвел ее к Русу.

Танцевали прощальный танец влюбленные: княгиня Руси Ольга и псковский смерд Рус.

И все русские люди, что видели этот танец, плакали. Может, с тех пор, с того первого раза, и положено плакать на свадьбах.

Не ясен сокол меж озер летал.
Меж озер летал, лебедей искал,
Лебедей искал, белых лебедушек.
Все лебедушки высоко летят,
Высоко летят, хорошо кричат.
Да где ни взялся млад ясен сокол,
Он убил-то, убил белую лебедушку.
Он и кровь пустил во сыру землю,
Он и пух пустил по чисту полю.
Долго танцевали влюбленные, так долго, что несколько раз порывался Игорь прервать этот танец, но каждый раз сдерживал его Олег. И вот подсел к Игорю древлянский князь Мал, приглашенный на свадебный пир в числе прочих князей, что платили дань киевскому князю. Рад услужить Мал будущему князю киевскому — Олегу не долго осталось жить, стар Олег, а услугу Игорь не забудет. Склонился Мал над Игорем, зашептал ему что-то в самое ухо. Кивнул Игорь.

Тогда Мал, не один, а со своими ближними людьми, направился к танцующим.

Трижды он просил Руса прервать танец, уступить и ему право потанцевать с невестой, и трижды не замечал его просьб Рус. И оборвал нож древлянского князя прощальный танец молодой.

Потрясенная стояла Ольга над бездыханным Русом.

Словно вихрь пронесся над пиром, все смешалось в мгновенье ока. Метались люди, рушились столы, неистово завопили-заиграли скоморохи.

Встал грозный Олег. И все остановилось, будто ничего и не случилось на свадьбе. Да и что за дело могучему владыке до смерти безымянного смерда! Ведь сам навлек на себя гнев неподобным, безрассудным танцем с княжеской невестой. Как песку по берегам Днепра, так и смердов не счесть во владениях Вещего Олега.

И продолжил прощальный танец Олег, конунг.

Какие силы держали на ногах Ольгу?

Все слилось для нее в один обжигающий клубок горя, что клокотал в груди вместо сердца.

Можно! Можно и танцем прокричать на весь свет о том, как рушится в душе далекий, прекрасный, цветущий мир юности — беззаботный, искрящийся, сотканный из первых нежнейших побегов любви. Лазоревый и туманный мир неведения и зовущих надежд… Мир недолгого счастья, летящий стремительным стрижом над чистыми водами детства… Можно, можно прокричать танцем о том, как разверзается под ногами неведомая доселе пучина страха и бессилия, повергающая в ужас каждым мгновением этой ликующей, наглой, алчной незнакомой жизни! Можно простонать боль утрат и, простонав, упрятать эту жгучую боль так глубоко в тайники души, чтобы до времени ни один взор не приметил этой боли! Можно пропеть гимн верности, непокоренной, несломленной верности… Можно танцевать с каждым, с любым! И никто из них не увидит, что нет уже девочки-отроковицы… вот танцует мудрая женщина… а вот уже старость навалилась на согбенные плечи… вот и саван смерти укутал поредевшие седины… Нет Ольги! Умерла Ольга! Танцует иная. Только по странной прихоти судьбы зовут ее Ольгой с малой речушки Великой. Танцует великая Женщина, познавшая счастье, любовь, зачатие, смерть и вечность спокойствия…

Танцует княгиня Ольга с мужем своим князем Игорем!

Горько!

Горько!

Горько!


Кони шли ирпеньским бродом над Вышгородом. Стали тянуться мордами к воде, но Владимир не позволил:

— Подбери повод, мать, нельзя им сейчас пить.

Малуша усмехнулась, она не хуже сына знала, что нельзя им пить, однако порадовалась заботливости сына.

— Все, все тебе рассказала. Теперь торопиться надо. Нас уже, пожалуй, хватились, коней седлают. Видишь, Стожары на зарю кажут…

— Не все ты рассказала. Я хочу знать, как она мстила за смерть Игоря.

— Она не мстила за Игоря.

— Неправда!

— Правда. Ох, какая правда, когда б ты знал… Никому, кроме Перуна, она не мстила. Не такой она была человек, чтобы мстить. Я ведь люблю ее, как тебя. И тебя она любила… Сынок, я не узнаю тебя, ты будто стрела, что летит и остановиться не может. А вдруг в сердце живое ударишь?

— Я скажу тебе, что я задумал, мать… Только я хочу прежде знать, как она мстила за Игоря.

— Не мстила она! — выкрикнула Малуша. — Глуп ты еще, как полюбишь — поймешь. Коня любить — не человека любить. Играешься все, а уж князем величают…

— Я хочу знать, как она мстила за Игоря.

— Слушай! Когда убили Игоря под Коростонем, дружина его заставила Ольгу пойти в деревскую землю. Пришли. Те сами вышли из города, упали в ноги. Говорит: возьмите нашего князя Мала в мужья Ольге, за все заплатим. Знаешь, что она сделала?..


Стояли на коленях древлянские мужи, что вышли из города Искоростеня. Грудилась вокруг них Игорева дружина с обнаженным оружием. Перед Ольгой распростерся Мал, князь древлянский. Ольга спросила:

— Где убили Игоря?

— На этом месте, — ответил подобострастно Мал. — Но ты ведь не любила его…

— Ты все так же глуп, Мал, — усмехнулась Ольга.

— Прости.

— Прощаю.

— Он аки волк…

— Молчи!

— Молчу! — со слезой в голосе кивнул Мал.

— Медведя, — приказала Ольга Свенельду.

— Какого еще медведя? — У Мала задрожал подбородок.

— Бурого, — строго объяснила Ольга.

Игорева дружина стала вокруг Мала, ощетинившись рогатинами. Привели на цепях медведя, выпустили в круг. Зверь лег — видно, от страха.

Князь Мал двумя руками ухватился за грудь и пополз на коленях к Ольге.

— Хочешь жить, — сказала Ольга, — борись с медведем.

Мал приподнялся и рухнул на землю бездыханный.

— Отпустите зверя, — сказала Ольга, — пусть живет.

Люди расступились, медведь, будто нехотя, косолапо двинулся к лесу.

Куковала кукушка.

Свенельд спросил Ольгу:

— Тебе кукует?

— Медведю, — ответила Ольга. — А теперь сожгите город!

— Тетенька! — невесть откуда бросилась в подол Ольге девчушка. — Не-е-е надо! Тетенька! У меня в Любече братик сгорел! Не надо, тетенька!

Ольга очнулась, будто от дурного сна:

— Не надо… не надо, доченька…

И расплакалась как последняя баба.


— Та девочка — это я и была, — устало закончила Малуша. — С той поры была при княгине.

Кони шли шагом.

— Мать, — сказал Владимир, — я буду киевским князем. Потом, не скоро… Я не поеду в Любеч прятаться и вернусь к отцу! И не пробуй меня догнать, мама. Облака не догонишь… Прощай!

Владимир развернул коня и пустил его вскачь.


Схватили Владимира под самым Киевом. Как ни отбивался мальчишка, ссадили с коня, заткнули кляпом рот, связали руки за спиной, кинули поперек чужого седла, торопливой рысью побежали в город. Только и успел рассмотреть в темноте кривую ухмылку старого знакомца — гонца да услышал его торопливый приказ:

— В огнищанскую баню его упрячьте, коня — в стойло на место, да оботрите насухо.

…Вскоре бросили, развязав руки, в баню, во тьму. Грюкнул запор. Глухие голоса послышались за дверью:

— Думаешь, скажет, куда бегал?

— У меня заговорит…

— Огнем пытать не дозволят.

— Зачем огнем… Чтоб заговорил, надобно вложить в зубы конские удила, подвесить за руки, а бить не по телу, а по стене супротив сердца… Почнет говорить…

— Малушу надобно стеречь, Малуша князю может поведать…

Голоса удалились. Стало тихо.

И и этой тишине Владимир вдруг почувствовал, что он в бане не один. Присмотрелся. В углу сидел старик — древний, косматый, худой.

Старик заговорил, будто ждал Владимира:

— Обвели тебя, Владимир, вокруг пальца.

— Кто обвел? — встрепенулся мальчишка.

— Известно кто — братья твои старшие.

— Почем знаешь?

— А я ведун. Волхв. Ильм меня зовут.

— Как обвели?

— Малушу напугали, подослали ей своего человека — Виверу, наговорили, будто убьют тебя этой ночью. Вот она и всполошилась и побежала. А им только этого и надобно, затем вас и выпустили из города. А князю донесли, будто ты на киевский стол заришься, за подмогой побежал. Худо, брат, худо. Теперь не докажешь своей правды. Про удила слыхал? Это они нарочно так громко баяли — знали, что ты слушаешь. Стращают.

Небо за крошечным окном бани засерело.

— Откуда все знаешь? Может, и ты с ними заодно?

— Ведун я. Ильм все знает.

— А пошто ты в этой бане сидишь?

— Знал, что тебя сюда приведут. Вот и дожидаюсь тебя здесь целую ночь. — Старик встал. — Сейчас баню истопим.

— Зачем?

— Я перед смертью помоюсь… Тебя от смерти заговорю…

Старик, покряхтывая, неторопливо подошел к очагу. Сунул руку в пепел, пошарил, что-то бормоча, вынул остывший уголек. Покатал его на ладони, продолжая что-то нашептывать. Уголек тихо затрещал и вдруг расцвел на ладони пунцовым цветком — вспыхнул. Старик бросил его в очаг — уголек замерцал голубыми языками пламени.

Владимир зачарованно следил за Ильмом.

— Ильм, как ты сделал это?

Старик не ответил, подбросил в огонь лучины, потом поленьев.

— Дрова откуда? — уже ничего не понимая, потрясенно спросил мальчишка.

— С вечера припас. Это тоже ильм, еще называют его вяз. Самое жаркое дерево для бани, береза такого жара не даст. Раздевайся, сынок.

— Так ведь вода холодная, — растерянно проговорил Владимир и увидел, что в тот же миг забурлила вода в котле и клубы пара наполнили баню.

— Зачем ты пришел сюда, Ильм?

— Разве не понял? Ты хотел все знать про свою бабку, старую княгиню… Я про нее много чего знаю. Я ей сны разгадывал…

Мальчик растерянно озирался:

— Я боюсь тебя… Как ты огонь добыл?

Старик обернулся с тихой улыбкой к мальчику:

— Говорю тебе, с вечера припас. Жар в нем был в середке…

— А вода?

— Много будешь знать — скоро состаришься…

Старик опустил в кипящий котел веник, но не березовый, а собранный из сухих болотных и степных трав. Владимир, уже ничему не удивляясь, послушно разделся. Старик вынул из-за пазухи сухую корку хлеба, стал обтирать ею юного князя, невнятно бормоча какие-то заклинания. Потом объяснил:

— Это пот твоего страха. Я его снял с тебя, страх, сейчас сожгу в огне. — Он бросил корочку в очаг. — Теперь ты бесстрашный, запомни. Ложись на полок, похлещу тебя веничком: дурь выбью, злобу выпущу, лукавство изыму, коварство изгоню, неверность запорю, предательство отгоню… — Старик хлестал мальчишку веником и все приговаривал: — Не люби себя, князь! Люби чада свои!.. Князь всем отец и голова, для них живи! Народ свой люби: от последнего смерда до родной матери! Вот я тебя веничком! Вот я тебя голого! Приходила ко мне бабка твоя, Ольга-княгиня, рассказывала сон вещий.

Из клубов белого пара, под свист веников, возникает картина, да так ясно, будто видит все Владимир собственными глазами…


В княжеской опочивальне над колыбелью склонилась Ольга. Баюкает дитя, о муже думает… И как из туманов в полумраке опочивальни возникают видения:

…вот дружина Игоря скачет на борзых конях лесными просеками. Хочет повернуть Ольга мужа, чует ее сердце беду, но видение ускользает и гаснет во мраке…

…гремит жестокая сеча дружины Игоревой с древлянами. Вот сошлись два князя лицом к лицу. Как в дурном сне, замедленны их движения, бесшумно ударяют мечи по щитам и шеломам… Пытается встать между ними Ольга, но видениевновь растворяется во мраке опочивальни, только свечи мечут неверный свет по углам…

Не находит себе места княгиня в опочивальне, вьется вокруг колыбели голубкой, разрывается ее душа от дурных предчувствий. Думы, думы…

И засыпает Ольга прямо на медвежьей шкуре у колыбели. И сон заполняет княжескую опочивальню, будто не сон это, а явь…

Вот выкатывается из мрака трон киевского князя. Но вместо князя на троне… медведь! А из темных углов, разверзая мрак, косолапо вываливаются другие медведи… и рвут друг друга в исступленной звериной вражде, душат в смертельных объятиях… и наваливаются на того, что на троне — только все они теперь уже в княжеских шеломах. Потом с рычанием сцепившийся клубок укатывается во мрак. А затем всю опочивальню заполняют исхудавшие смерды в изодранных портах и рубахах. Стонут они и рыдают в отчаянье и молятся идолам, что возникают по темным углам опочивальни. И нет этим идолам счета… Как медведи, наваливаются они друг на друга, круша и давя смердов. А вот и сами медведи. Пляшут, трясут головами в княжеских шеломах…

С криком просыпается княгиня — пусто в опочивальне, мерно покачивается колыбель, солнце роняет первый луч в узорчатое оконце…

Прочь наваждение! Прочь дурной сон!

Есть в опочивальне мать, и ненаглядное дитя, и радость детского пробуждения…


— Как ты разгадал этот сон, Ильм? — спрашивает Владимир, осторожно нахлестывая веником старика, распростертого на банном полке.

Старик не отвечал.

Загремела дверь, распахнулась. В баню ворвалась Малуша, за нею князь и его люди.

— С легким паром! — сказал отец Владимиру, но тот молчал.

Старик волхв приподнял голову:

— Я не разгадал этот сон, князь. Разгадай сам.

Он опустил голову и затих.

Свенельд шагнул к старику, склонился над ним.

— Кто это? — спросил Святослав.

— Это Ильм. Волхв. Но он умер…

— Много смертей в одну ночь, — мрачно изрек Святослав. — Но будет еще одна! — Он резко повернулся и шагнул из бани, пылая гневом. — Гонца! Виверу! Задушу своими руками!

…Когда Свенельд выводил из бани бледного Владимира, мимо проволокли знакомого гонца Виверу.


Свенельд вошел в опочивальню, чтобы разбудить юного князя. Был он здесь, видно, впервые — зоркие глаза в миг вобрали все до последней мелочи: погасшую лампадку перед образами, перстень, закатившийся под лаву, темный от времени серебряный кубок у изголовья ложа, рядом с открытой книгой. Тот самый кубок! Мелькнуло в памяти Свенельда видение…

…Поднимает Рус высоко над головой княжеский кубок — темное серебро с медальонами, — сыплется наземь золото…

— Не спишь? — сказал Свенельд. — А я будить тебя пришел. Кони оседланы. Пора, князь, отец ждет. В Новгород пора.

Владимир встал.

— Будь осторожен, сынок, — поправился: — князь… Бежал Вивера, гонец. Будь осторожен.

— Буду, — пообещал отрок. — Только у меня еще дело одно осталось в Киеве. Повидаться надо с одним гадом. С конюхом немым.

— Зачем?

— Он гад, знал, что Облака должны убить. И позволил.

Старый Свенельд посмотрел на Владимира с пристальным интересом:

— Неужно не знаешь, князь?.. А ведь лучший друг был. Повесился немой. В стойле Облака… Твоего слова ждем, не снимаем. Что прикажешь?

— Свенельд, мой отец Святослав чей сын?

— Ольгин, — улыбаясь, сказал старик.

— Отец кто?

— Раньше времени умереть хочешь?

— Вместе с тобой, Свенельд.

— Мне скоро сто.

— Одна такая ночь идет за сто.

— Умрем вместе, князь, — согласился Свенельд спокойно. — Его отца медведь заломал.

— Ты ошибся, Свенельд.

— Не горячись, князь.

— Ты сам сказал: я под счастливой звездой родился…

— Кто тебе рассказал? Ольга?

— Конь княгини — Облак! — с вызовом крикнул мальчишка.

— Вот и беседуй с конем, дурак.

Свенельд отвернулся, чтобы уйти, но передумал:

— Что с немым делать? Висит…

И тут силы покинули Владимира — мальчишка все-таки, четырнадцать лет. Он зарыдал. И старый Свенельд ничем не мог помочь ему, только приговаривал:

— Плачь, вой, плачь… Все вои плачут, когда друзья умирают, когда любимая уходит, когда их ранят в живот, когда кукушка врет, когда мамки умирают, когда нет правды на земле, когда дите первый раз узнает бессилие, когда старик познает бессилие, а жить хочется, когда наступает пролетье, а тебе умирать. Плачь, вой, плачь… А дед твой, отец князя Святослава, холоп был — Русом звали. Силен был — медведя голыми руками брал. Плачь, вой, плачь! Умрем вместе. Что же делать с немым конюхом?

Владимир вроде пришел в себя, всхлипывая, сказал:

— Он христианин был, вместе с Ольгой. Надо позвать Арефу.

— Не надо Арефу, — ласкал мальчишку Свенельд. — Зачем нам эти греки! Все путают, путают, житья от них нет… Ты знаешь, кто лошонком привел Облака в Киев? Немой. Он от голода умирал, когда его нашли под Киевом, а на шее была торба с овсом — лошонка кормил. Откуда он взялся, немой, и лошонок его? Никто не знал, будто с облака свалились. Так и коня назвали — Облак, благо он легкий, быстрый. Так что тризну надо справить и коня вместе с ним…

Свенельд не успел договорить, Владимир зажал ему рот рукой:

— Нет! Нет, Свенельд, нет! Как у вас просто, у стариков! Муж — жена, человек — конь, умер — убей!.. А ты умеешь, как Облак, говорить кожей, Свенельд? Глазами говорить умеешь? Умеешь знать наперед, куда не надо ступить?! Умеешь бежать и умереть на бегу? Умеешь быть другом, не зная, что ты друг? Умеешь?

— Умею, — спокойно сказал старик. — Все, что ты захочешь, я умею. Я человек — я все умею… Только неправильно ты говоришь: умею, не умею. Я так живу и ты так живи, князь… Что делать с немым?

— Сам сниму. Сам похороню.

— Как знаешь, князь.

— Облак отвезет его к яме.

…Обещал — не соврал. Похоронил. И грек Арефа пропел, что надо, над могилой. И конь Облак копытом в сырую землю бил.


Солнце вставало медленно, плавилось, куражилось, не хотело…

И побежали в Новгород. Впереди рыщет молодежь, горячая, незрячая. За нею — Свенельд — каждый кустик осмотрит, каждый след обнюхает. Потом — малая дружина, а дальше — вальяжно — князь. Сам все умеет, но доверяет юным, а больше Свенельду.

И не пропустил Свенельд того, что искал. Дождался Святослава:

— Князь, следы свежие. Конь Виверы, и с ними шестеро. Думаю, у брода на Уряче будет поджидать…

— Зачем?

— Ему терять нечего… Княжонка прикончит. Владимир все слышал.

— Вот пусть княжонок и решает, — не дрогнул отец.

Кони шли размашистой рысью.

— Не помню, чтобы Вивера когда промахнулся.

— И я не помню, — подтвердил Святослав. — Надень ему кольцо.

Свенельд подъехал к Владимиру и надел на палец кольцо. Владимир вопрошающе смотрел на отца.

— Приказал я выковать железное кольцо из того крюка, на котором немой повесился… Оно тебя от всех бед оградит. Не снимай его никогда. А теперь решай.

— Отец, я хочу поговорить со Свенельдом.

— Говори. — Князь хлестнул коня и ускакал вперед.

— Свенельд, как проехать к этому броду… — мальчик запнулся, — ну, где ждет Вивера?

Свенельд рукой указал направление.

— Свенельд, дай мне своего коня.

— Зачем?

— Я пойду к Вивере один. Не говори отцу…

— А зачем тебе мой конь?

— Я боюсь за Облака.

Они спешились и поменялись лошадьми. Владимир снял с себя лук, колчан, протянул Свенельду нож. Тот не торопился брать, угрюмо молчал, что-то обдумывая. Потом согласился, взял у Владимира оружие, так и не пророй ни ни слова.

Юный князь направился в сторону брода, исчез в зарослях молодого ельника. Свенельд внимательно смотрел ему вслед.


Владимир выехал на поляну. Навстречу ему шел старик — оборванный, всклокоченный, босой в простоволосый. Заметив Владимира, он напряженно замер. Владимир подъехал к нему.

— Старик, ты из этих мест? Как проехать к броду?

— Нет! Нет! — испуганно забормотал тот. — Я не из этого леса… Я дерево, но я не из этого леса…

Дрожь пробежала по спине мальчишки — старик был безумен, и молодой князь с трудом различал слова в торопливом невнятном бормотании:

— Меня хотели срубить… пришли с топорами… Я убежал из родного леса, вырвал себя из земли и убежал… Стал деревом-тучей. Куда ветер дует — туда и несет меня… Я дерево-туча…

У Владимира перехватило дыхание от страха — старик приближался к нему и говорил, говорил:

— Слушай: когда молния ударяет в человека, он умирает, не услышав грома. Так умирают и кони. В меня молния била три раза. Я живу… живу… Ведь я дерево…

Тихий зловещий смех за спиной вырвал Владимира из оцепенения. Он обернулся — за его спиной, на опушке, стоял Вивера и с ним еще шестеро верховых.

— Я еще и не такие штуки знаю, похлеще дерева-тучи… Это Козья Нога — мой человек.

Владимир обернулся к старику. Тот, нагло ухмыляясь, отходил в сторону.

— Не торопись стрелять, Вивера, — проговорил Владимир.

— Ты что-то хочешь сказать перед смертью, сын ключницы? Ха! Ты, я вижу, без оружия. И один…

— Иди ко мне служить, Вивера, я дарую тебе жизнь. Будешь при мне гонцом, как прежде, при Олеге.

— Надо бы знать, — презрительно скривился Вивера, — чем я должен заплатить за такую княжью ласку.

— Только одним: рассказать мне правду о княгине Ольге. Ты много знаешь, она посылала тебя по самым тайным делам. Решай.

— Об Ольге? Ха! Я о ней все знаю… — Вивера не верил ни единому слову Владимира, но что-то в спокойной интонации князя смутило его. — Знаю, например, что она была болгарка, из Плиски.

— Болгарка? — изумился Владимир.

— Ха! Так сказал Вещий Олег, когда привезли ее для Игоря. Сказал, что она болгарка княжеского рода. А себя называл варягом… Знаю я, какой он варяг. Как я — греческий император! Грабил он торговых людей в верховьях Днепра, потом и вправду подался в варяжскую землю. А вернулся уже, видите ли, — ха! — варяжским конунгом!

— Почему? — спросил Владимир.

— Не понимаешь, ха! Чтобы и он, и его дети, и его внуки были князьями по праву крови, ха! А иначе каждый смерд начнет зариться на княжеский стол! Вот ты, к примеру, заришься, ан не выйдет, даже если я не убью тебя. Ты сын ключницы, не захотят тебя новгородцы. И отец не поможет своим мечом! Только до этого дело не дойдет. Живым не уйдешь, мне за это уже заплачено. Вперед заплачено…

Вивера вновь поднял лук.

— Не стреляй! Ты был с Ольгой в Константинополе. Зачем она стала христианкой?

— Ха! Первый раз такого дурака вижу! Вместо того, чтобы выпрашивать себе жизнь, он глупости спрашивает! Хорошо! Отвечу еще на два вопроса, чтобы всего три вышло. Такое твое право перед смертью. Так вот, она уже из Болгарии пришла христианкой, тайной, а в Константинополь ходила за крещением, чтобы уравняться во власти с кесарем… от себя добавлю, забавное дело вышло там. Возжелал ее кесарь, красивая баба была… но и хитра… она и попроси его крестным отцом быть. Ладно, крестили ее. Он и говорит: ну, а теперь пошли ко мне. А она и отвечает: тебе теперь нельзя со мной быть, ты теперь отец мой крестный! Ха-ха! Так и получил кесарь от ворот поворот! Ха-ха!

— А почему у нее только один сын Святослав? Другие дети были?

В третий раз вскинул лук Вивера и зло выкрикнул:

— Не было других! Не было! Она так и не допустила к себе Игоря, как и кесаря! Любила кого-то она всю жизнь, да об этом человеке даже я не знаю!

Тяжелая стрела, со свистом рассекая воздух, врезалась Вивере в бок, сбросив его с коня.

Обернулся потрясенный Вивера и увидел на опушке Свенельда с княжьими людьми. Прохрипел судорожно последние слова:

— Да! Хитер мальчишка… хитер… будешь князем… будешь…

— Кто велел тебе?! — зло крикнул Владимир Свенельду.

— Знал много… Болтал и того больше, — мрачно промолвил Свенельд, подъезжая к Вивере, который уже затихал в окровавленной лесной траве. Но собрал тот последние силы, приподнялся и прохрипел в лицо Свенельду:

— Ненавижу… Всю жизнь ненавидел! Верный пес! Кому служишь? Тебя они тоже… Чужими руками, как и меня, когда ты им станешь не нужен… Ненавижу…

И упал, и больше не подавал признаков жизни.

Те шестеро верховых, что были с Виверой, смиренно ждали своей участи, окруженные людьми князя. Свенельд приказал:

— Отберите у них оружие и коней. Пусть идут, куда ветер дует…


В ту ночь на привале к костру, у которого одиноко сидел в глубоком раздумье мальчишка, подошел воин, сказал:

— Пошто приуныл, молодой князь? Меня Дроздом-Пересветом зовут… Хочешь, спою. Я сам песни складываю…

И Дрозд запел:

Лету осень приснилась
В жаркую ночь на Купалу.
Будто в жены просилась
И в губы его целовала…
В травах перепел бил,
И кукушка в лесах куковала.
Бесшабашное лето
До утра свою смерть целовало.
Всю короткую ночь,
Ночь напролет на Купалу…
Дрозд перевел дыхание и повел дальше сильным высоким голосом… А к их костру на песню уже стягивались со всех сторон дружинники, рассаживались в круге костра.

Плачет в бане княгиня
Каждую ночь на Купалу.
Кровь вовеки не стынет
На ноже окаянного Мала!..
Только солнце встает —
И княгиня выходит из бани,
Верных воев зовет
И садится в Яриловы сами…
Отвезите меня, говорит,
В тех санях, что возили Ярилу,
В каждый город, в деревню и скит,
Что лежат на земле моей милой…
— Чего замолк? Пой дальше! — проворчал из мрака недовольный голос.

— Дальше я еще не надумал… Слова еще не пришли. Не знаю дальше…

— А чего там знать! — с досадой на то, что оборвалась песня, вступил еще один голос. — Чего знать-то, говорю! Пой, как оно было, вот тебе и слова: как поехала княгиня по всем землям славянским, стала собирать дружину для сына своего Святослава… Мал он еще был, да и дружину она собирала ему под стать — из таких же отроков, как он сам. Говорила нам княгиня: подрастете — защитой будете земле русской.

— И затем я вас собираю из всех земель, — перебил третий нетерпеливый голос, — и вятичей, и полян, и кривичей — словом, всех, дабы в общем деле любовь свою крепили и дружбу. В дружине дружба куется.

— Пой! По правде пой — тогда слова сами придут!

Вдруг все разом поднялись, и звуки взбудораженного привала наполнили лесную поляну — ржали кони, покрикивали крепкие мужские голоса, кто-то кого-то звал, смеялся, звенело оружие и сбруя.

Владимир на миг снова остался одни у костра. Тотчас рядом обозначилась неясная фигура, и Владимир узнал мать. Малуша говорила быстрым шепотом:

— Сынок, уйдем! Это последний переход! Уйдем! Я умоляю тебя! Я боюсь, нет — я не боюсь, я знаю. Это страшно. Вспомни Виверу! Поверь матери!

— Мама, успокойся… Я боюсь только того, чего не понимаю. А это я понимаю. Успокойся, мама, мне не страшно. И не уходи!

Владимиру уже подводили оседланного Облака. Подошел Свенельд, узнал Малушу, ничего не сказал, только долгим пытливым взглядом изучал ее, будто проникал в самую сердцевину ее тревог.

— Малуша поедет со мной, — сказал молодой князь.


Ополдень прискакали дозорные и доложили князю Святославу:

— Не в Новгороде ждут нас, а в поле. Дружина поболе твоей, князь, воевода посередке. На малой речке стоят, на ручье, Удалец прозывается. На том берегу стоят. Похоже, не первый день… Только сегодня изготовились — прознали про тебя, видно.

Святослав со Свенельдом отъехали в сторону и какое-то время их кони бежали рядом — на ходу шел военный совет. Потом Свенельд поскакал в голову конного строя, на ходу отдавая какие-то приказы. Владимиру не слышно было слов, но по повадке Свенельда было ясно — готовит князь дружину к внезапному нападению новгородцев, а может, намерен и сам напасть внезапно. Люди подтянулись, напряглись, это настроение передалось и лошадям — вся до этого мирная толпа превратилась в отлаженный боевой организм, готовый в любой миг действовать решительно и умело.

И когда обогнули плоский холм, поросший редким ельником, открылось широкое поле под низким северным небом, ручей и строй новгородцев — мужики как на подбор.

На берегу ручья дружина князя остановилась.

— Здоров будь, воевода! — крикнул Святослав и подмял приветственно могучую руку.

— И ты здравствуй, князь! — ответил воевода и ждал, что станется дальше.

На белом арабском жеребце по кличке Облак в прозрачную воду ручья въехал юный князь Владимир. Он приблизился к воеводе и спешился. Протянул воеводе повод.

— Я дарю этого коня, копя княгини Ольги, моей бабки, дарю тебе в знак уважения и дружбы. Прими дар, воевода. Коня зовут Облак.

Воевода, восхищенно осматривая коня, принял повод. Усмехнулся:

— Благодарю тебя, князь новгородский! Отплачу верой и правдой. Только не для воеводы такой конь, это княжеский конь. Так что не обессудь и садись в седло.

Владимир гордо поднял голову — юный, строгий, пылающий от волнения:

— Княжеское слово крепко.

Воевода удовлетворенно улыбнулся. Он был стар, мудр и любил отвагу и правду. Обернувшись к своим людям, сказал:

— Моего жеребца Облака мы пустим в табун! Ни седло, ни узда до конца его жизни не прикоснутся к нему! — И зычно выкрикнул: — Коня новгородскому князю Владимиру!

Уже вели коня, покрытого парчовой златотканой попоной.

— Прикажешь, князь, дорогих гостей звать на пир?

— Зови, — сказал Владимир.


Спустя много-много лет умирал в стольном граде Киеве князь Владимир Красное Солнышко. И перед смертью пожелал:

— Приведите ко мне грека Арефу.

Забегали люди бесшумно по опочивальне, засуетились, зашептались. Склонился над князем священник, сказал:

— О, князь! Преставился раб божий Арефа тому сорок лет.

— Нехорошо… — огорчился князь. Впал в забытье, очнулся и приказал: — Скорописца ко мне! Со всем снарядом писчим. Буду говорить со слов, писанных Арефой. Слово в слово. О бабке моей, светлая ей память…

Опять забылся.

Когда пришел в себя, все уже было готово, и князь начал диктовать:

— Была она предвозвестницей христианской земле… как денница перед солнцем, как луна в ночи…

Князю было трудно говорить, он мучительно вспоминал слова, слышанные им от грека Арефы на заре своей юности. Но вспоминал. И повторял слово в слово:

— …она светилась… как жемчуг…

На старческой, сухой как пергамент руке тускло мерцало железное кольцо.

Где-то близко, за окном, заржал конь. Белопенные облака плыли по синему небу.

ЮРИЙ ГЕРАСИМОВИЧ ИЛЬЕНКО (родился в 1936 году) закончил операторский факультет ВГИКа и как оператор участвовал в создании художественных фильмов «Прощайте, голуби», «Где-то есть сын», «Тени забытых предков». На международном кинофестивале в Мар-дель-Плато фильм «Тени забытых предков» был отмечен специальным призом за операторское мастерство. Как режиссер Ю. Ильенко дебютировал фильмом «Родник для жаждущих». По сценариям, написанным им самостоятельно и в соавторстве, Ю. Ильенко поставил фильмы «Вечер накануне Ивана Купала», «Белая птица с черной отметиной», «Мечтать и жить», «Полоска нескошенных диких цветов», «Лесная песня» и др. Фильм «Белая птица с черной отметиной» был удостоен «Золотого приза» на VII Московском международном кинофестивале и дипломов международных кинофестивалей в Белграде, Сиднее, Сан-Франциско, Тегеране, Мельбурне. Фильм «Лесная песня» был отмечен специальным призом на Всесоюзном кинофестивале в г. Вильнюсе.

Фильм «Легенда о княгине Ольге» ставит сам автор.

«Беларусьфильм» В.КОЗЬКО, Ф. КОНЕВ САД



— Граница на замке, и ключ у меня в кармане, — говорил командир пограничников, хлопая по карману.

Перед ним стоял маленький мальчик, и смотрел во все глаза.

— Как тебя зовут, товарищ? — спросил командир мальчика.

— Товарищ Мирон я, — ответил мальчик.

— Кто твой батька, товарищ Мирон?

— Нет батьки, мамки нет. Возьми меня к себе, товарищ Граница.

— Подрасти, возьму.

Командир крикнул высокому солдату:

— Рязанцев, саженец!

Солдат принес саженец, передал командиру.

— Держи, товарищ Мирон, — подал саженец мальчику командир. — Посади яблоню. Только лицом к югу…

Командир взял лопату и выкопал ямку, Мирон поставил в ямку саженец. Командир засыпал корни землей и положил руку на плечо мальчику.

— Теперь ты не сирота, товарищ Мирон, — сказал командир. — Теперь ты вместе с нами, как твоя яблоня среди сада. — И он повел вокруг рукой.

А вокруг народу много. Солдаты-пограничники закладывали сад, а им пришли помогать деревенские люди, парни и девчата.

Было солнечно, весело.

Было людно, празднично.

Играл медный оркестр.

— Пусть на зависть нашим соседям, — говорил командир, — поднимется на нашем берегу сад. И будь спокоен, товарищ Мирон. Граница на замке, и ключ в моем кармане.

Командир хлопнул себя по карману галифе.

На краю молодого сада пограничники закладывали казарму, тесали бревна, намечали фундамент.

Оркестр играл весело, звонко.

Мирон стоял рядом с командиром и был счастлив.

Но вдруг увидел, как мальчишка его лет схватил беспризорный топор и сиганул в кусты.

— Ах ты, контра! — прошептал Мирон к бросился, босоногим, вдогонку.

Долго догонял и к реке прижал.

— Отдай, Сидор, — приступил Мирон. — Иначе товарищ Граница уши тебе надерет.

А Сидор усмехнулся, бросил топор в омут и отряхнул руки.

— Ничего и не было… Показалось тебе.

— А-а-а! — издал Мирон боевом клич и накинулся на Сидора.

Сцепились они, стали бороться, на землю упали и бутузили друг друга.


Выросли яблони, белым цветом покрылись, стояли на легком ветру, как простоволосые девицы.

Должно быть, годы прошли, окреп сад. Возле яблони лежала чья-то каска.

А чуть поодаль — раскинул руки товарищ Граница.

Был он мертв.


Большой яблоневый сад скрывал длинное казарменного типа здание, возле которого ворчали машины и раздавались чужие голоса. Ближе к воде, с другого края сада, длинный и тощий парень рубил яблони. Топором орудовал умело — три-четыре удара, и дерево падает. Так он и шел от яблони к яблоне, на ходу смахивал со лба пот.

За водной полосой, на островке, притаились два человека, Мирон и юный адъютант Леник.

— Сидор, паскуда, — выругался Лепик. — Пальни, дядька Мирон.

— Жить надоело? — отодвинул подальше. винтовку Мирон.

Все больше падало яблонь, все полнее выступало здание и можно было различить немцев, что крутились возле машин.

— А я помню, как сад садили всей деревней, — сказал задумчиво Мирон. — В честь пролетарской революции.

— Так чего медлишь, дядька Мирон? — мучился Лепик. — Прибей гада, и драла.

— Лежи!

Должно быть, Сидору пить захотелось. Он коротким ударом вогнал лезвие топора в ствол дерева и пошел к воде. Пристроился удобно и только ладонью зачерпнул воды, как с другого берега позвали:

— Сидор!

Он поднял глаза, видит — Мирон, и винтовку в руке видит. Но не испугался, не засуетился, стал пить с ладони глотками.

— Ты что, гад, творишь?

Сидор вытер рукавом рот, сказал рассудительно:

— Работа… Не для них, для себя стараюсь, телку обещали. Или, говорят, пристрелим.

— От меня пули захотел?

Сидор подумал и мотнул головой. Мол, не желает. Потом поднялся.

— Я до тебя доберусь, — яростно потряс кулаком Мирон.

— Ты с ними воюй, — ответил Сидор. — А я что? Я сам по себе.

— Вот что… Телку сюда, как стемнеет…

На этот раз Сидор думал чуть дольше, но особенного огорчения на лице не было.

— Расписку дашь? — спросил он.

— Какую расписку, шкура?

— Что партизанам помогал… Чтоб по форме.

И пошел от воды, чуть сутулясь, размахивая длинными руками.

Выдернул топор, размахнулся…


И товарища Граннцу, и себя малого, и Сидора-порубщика, должно быть, вспомнил старый Мирон.

Старый Мирон сидел на берегу реки и удил. Рыба не клевала, поплавок неподвижно стоял на поверхности воды, но Мирон упорно ждал удачи.

— Дядька Мирон! Опять ты убежал к реке! Ну, как маленький…

Лепик подъехал на коне, спрыгнул с седла и подошел к старику.

— Не шуми, Лепик, — сказал Мирон. — Дай поймать последнюю рыбу.

— Последнюю… Придумает тоже! Еще поживешь, дядька Мирон.

— Знаю, что говорю, — повысил голос Мирон. — Не мешай.

Лепик вздохнул и опустился на траву, тоже стал смотреть на поплавок. Но долго он молчать не мог и стал говорить, притушив голос:

— Сидор в сельсовет ходил… Договорился вроде. Председатель сказал, что сад ничейный, бесхозный, так что, мол, сами решайте. Приказать, мол, не могу, а коли срубишь, нарушения не будет. Потому что, мол, у тебя, Сидор, три сына и все они в колхозе механизаторы. Но, мол, Мирона обижать нельзя, без его, мол, согласия не смей. Своевольничать, мол, не дам, хотя сад и бесхозный.

— Ты помолчать можешь?

— Могу. — И впрямь полминуты помолчал.

— Сидор говорит, — начал снова Лепик, — подниму сыновей ночью, говорит, и в четыре топора… Пусть потом, говорит, Мирон жалуется. Если сад бесхозный, ничего мне не будет. Государственное трогать, говорит, нельзя. А тут, говорит, можно. Да и яблони старые, как сам Мирон. Кому они нужны? Молиться, говорит, на них, что ли?

— Стихни ты, чертов сын! — зашипел Мирон.

Поплавок повело от берега, чуть дернуло и отпустило. Но через несколько секунд рвануло его вглубь, Мирон потянул, но не тут-то было. Рыбина попалась мощная и не давалась. Удилище согнулось, леска звенела от натуги. Мирон из последних сил тянул рыбину.

— Помогу! — подскочил Лепик.

— Отойди! — закричал Мирон и тянул, тянул рыбину.

Из воды выбросился большой окунь, рванул вбок. Мирон вел его на мелководье.

Оставляли силы старика и, должно быть, на миг расслабил он леску, рыба рванула и ушла. Мирон привалился к стволу дерева и улыбнулся.

— Ушла, — сказал он. — Все. Собирай снасти.

Он поднялся и пошел берегом к деревне. А Лепик собрал снасти, прихватил ведерко с прикормом и поспешил следом. Конь пошагал за Лепиком.

Мирон шел через сад. Остановился перед одной из яблонь, постоял молча. И двинулся дальше.

На крыльце своего дома сидел старый Сидор и смотрел на Мирона.

Потом повстречалась женщина средних лет, поздоровалась. Мирон остановился и задумался о чем-то, глядя под ноги. Женщина тоже остановилась, жалостливо улыбнулась:

— Не признали, Мирон Афанасьевич?

— Тебя, что ли? — покосился Мирон.

— Ну!

— Отец тромбу вырезал? — спросил Мирон.

— Отца-то моего откуда знаете?

— Ты же из Ковалева?

— Ну да. За Михаила Жука вышла.

— Знаю. Про отца спрашиваю.

— Сделал он операцию.

— А как твои сестры?

— Сестра у меня. Одна.

— А Галина? Хоть приемная, а сестра.

— Галина-то? В городе теперь. Двое детей. А у Нины мужа нет.

— Ничего, найдет. Ты вот что, Анна. Мальца береги своего. Толковый парнишка Сашок твой…

— Спасибо, — поклонилась женщина.

Мирон пошел дальше. Лепик шел рядом, крутнул головой:

— Чудно!

Мирон даже не посмотрел на него, занятый думой.

— Каждого сопляка по имени помнишь, дядька Мирон. Да кто его родители, кто дед и прадед, знаешь. Что у тебя за голова, дядька Мирон?

— Не суетись, — недовольно проворчал Мирон.

На крыльце он остановился, поглядел на деревню и шагнул в дверь. В хате позволил Лепику раздеть себя, лег в постель. Лепик прикрыл одеялом.

— Слушай, — сказал Мирон. — Напиши им. Всем поименно… Кубику, Мысе, Клопику, Гусаку… Найди адреса. Напиши каждому, что сад остался. Коли он нужен им, сад-то, пусть приедут, обновят. Коли он нужен им, сад-то, он будет. Детям накажут обновлять. Дети своим детям накажут. И так навсегда, на веки вечные. Понял ты меня, Лепик?

— Понял, батька.

— Ну и ладно. — Мирон вздохнул, говорить ему было тяжело. Посмотрел на Лепика, улыбнулся мягко: — Иди, не мешай. — И отвел взгляд.


В осенний ненастный день среди пней, что остались от сада, к длинному зданию казарменного типа, в котором еще недавно хозяйничали немцы, шел подбористый и ладный Мирон, в шинели, но без знаков различия. Рядом с ним шагали городского типа миловидная женщина в строгом костюме и средних лет плотный мужчина.

На дворе было пусто, и только у склада стоял какой-то человек, с колесом от телеги в руках. Мирон сперва мельком глянул па него, но что-то обеспокоило его и он пригляделся.

Это был Сидор.

— Подождите, — бросил Мирон и оставил спутников у крыльца, а сам направился к Сидору.

— Гляжу, гадаю — ты, не ты, — миролюбиво и без страха в голосе сказал Сидор. — Ну, здорово, Мирон!

— Почему здесь?

— Детдомом командую… Ну, кладовщик, значит.

— Пристроился, как в войну…

— Забыл мою телку, моих курей, бульбу?.. Плохо, Мирон. А я ведь тоже фронтовик.

— Осмелел в конце войны?

— Не все такие герои, как ты.

— Почему не в колхозе?

— И тут тоже кому-то надо работать, Мирон. Про колхозника песни поют, а у него в животе урчит. Уж лучше наоборот…

— Язык-то не распускай!

— А то неправду говорю?

Мирон отрицать не мог, только желваками задвигал, глаза сощурил и бросил:

— Ладно, поговорим.

Он пошел к зданию, а Сидор принялся ладить колесо к телеге.

Трое прошли в комнату, в которой впритык, одна к одной, стояло около двадцати кроватей. Многие пустовали. На трех, свернувшись, спали дети. В дальнем углу четверо ребят резались в карты. Густо висел табачный дым. На полу в двух шагах от вошедших стоял помятый таз, и в него с потолка часто капало. От сырости стены были в пятнах.

— Здорово, гвардейцы! — приветствовал нарочито бодро Мирон.

Ему никто не ответил.

Мирон переглянулся с пришедшим с ним мужчиной. Тот развел руками. Мирон сказал ему:

— Михаил Иванович, отберите карты.

Михаил Иванович несогласно помотал головой и объяснил:

— Изобьют.

— А ну, встать! — рявкнул Мирон.

— Дядя очень голосистый, — пробормотал один из игроков.

— Граммофон, — лениво заметил другой.

— Вот и окрестили, — вздохнул Михаил Иванович. — Поздравляю. А я — Квадрат.

И это вывело из терпения Мирона, он рванулся к игрокам, схватил карты и стал рвать. Игроки вскочили.

— Ты кто такой?

— А ну, отдай!

Один из лежавших на кровати недовольно высунул голову из-под одеяла и вдруг вскочил:

— Мирон Афанасьевич! — Это был Лепик. — Дядька Мирон!

— Лепик! Леня! — обрадовался и прижал к себе мальчика Мнрон. — Живой! Друг ты мой партизанский…

— Я ждал тебя, дядька Мирон! Я так ждал… Возьми меня отсюда, с тобой хочу…

— Так я ж директор детдома… Понял?

Он отстранил от себя мальчика, усадил на кровать, выпрямился и строго окинул взглядом притихших детдомовцев.

— Почему не в школе?

— А пошли вы со своей школой! — отмахнулся кучерявый парень.

— Не пойдете?

— Зиму покантуемся, а там…

— Не пойдешь, на плечах отнесу, — сказал Мирон кучерявому. — Как тебя зовут?

— Кубик Вася.

— Будешь ты учиться, Вася. И все будете. По одному таскать буду… пока жилы не лопнут.

— Согласен, — сказал Вася, — нагнись, дядя…


Деревенская, размытая дождями улица. Мирон несет на закорках Васю Кубика, рядом шагает хмурый Михаил Иванович, чуть отстав, идет женщина, а уж за нею детдомовцы.

— Дай прикурить, — просит Вася Михаила Ивановича и держит в свободной руке папиросу.

— Я б тебе дал, паразит, — ворчит Михаил Иванович. — Я б тебя…

— Дайте ему прикурить, Михаил Иванович, — приказывает Мирон.

Тот сердито лезет в карман.

— А со школы кто меня понесет? — уже покуривая, спрашивает Вася Кубик.

— Сам поползешь, сукин ты кот, — отвечает Мирон.

— Не согласен.

— Останешься без обеда. Обед-то не в школе…

— Ну, тогда ладно, приду сам, — согласился Вася Кубик.


Мирон размашисто открыл дверь, и женщина, его сопровождавшая, увидела маленькую захламленную комнату с одним окном.

— Вот, — сказал Мирон. — Обживайте.

Он собрался уходить, но женщина удержала его за локоть, повела в комнату и закрыла дверь.

— Поговорим, — сказала она, заложив руки за спину, в лице ее появилась волевая строгость.

— О чем, Ольга Ивановна? — подосадовал Мирон на неожиданную задержку.

— Обо мне.

Мирон подумал, уставясь в пол, и спросил:

— Долго работали в школе?

— Одну зиму… после института.

— Не густо.

— Потом была война. Осталась в родном городе. Работала в комендатуре, переводчицей.

Мирон озадаченно уставился на нее.

— Городок невеликий, меня знали, потому я не осталась там, когда ушли немцы.

— Испугались расплаты? — отчужденно проговорил Мирон.

Она улыбнулась.

Он смотрел на нее пристально и молча. Она поправила волосы и отвечала Мирону открытым, чуть насмешливым взглядом.

— Чем заслужил ваши откровения? — спросил он глухо.

И ее лицо изменилось, что-то бойцовское, твердое появилось в нем.

— Нам вместе работать, — сказала она. — Я не хочу таиться. Вы должны мне поверить, иначе…

— Должен?

— Да. Я работала у немцев по заданию подполья. Все мои товарищи погибли. Думаю, был провокатор.

— Все погибли, а вы остались?

— Он все рассчитал… Подумают на меня. А я ничего не докажу. И я испугалась… Коли вы не поверите, я уйду.

Мирон думал долго, в упор глядя на нее. Она не отводила взгляда.

— Устраивайтесь, — сказал Мирон и вышел.

Она устало опустилась на стул.


Комнату освещала одна керосиновая лампа. В полутьме копошились детдомовцы, кто укладывался спать, кто в карты играл, кто от скуки рожи корчил.

— Лепик, — позвал Васька Кубик, сидевший в окружении своих дружков, — поди сюда.

— Не дождешься, — ответил Лепик.

Один из компании поднялся:

— Ах ты, сопля…

Но Васька остановил:

— Мы не гордые. Не трожь… Сексотом будешь, Лепик, при директоре?

— Сам ты сексот, — презрительно плюнул Лепик.

— Так решили, — продолжал Васька, — вали отсюда к своему Граммофону.

И тут будто пружиной выкинуло Лепика из кровати.

— Если еще кто-то обзовет дядьку Мирона! — кричал Лепик. — Если сядет на шею! Если вы с ним, как с Квадратом, ночью всех зарежу! Зарежу! Как свиней! По глоткам!

И такая была ярость в маленьком тельце Лепика, что Васька оторопел, а в комнате стало тихо, как в могиле.

— Зарежет, — сказал Васька. — Ладно. Мирон вроде мужик ничего… Остынь, Лепик.

Лепик опустошенно сел на кровать.

— Дядька Мирон боевой командир, — сказал он тихо, для себя, как сокровенное.


Лепик и молодой мужик в брезентовом плаще запрягали коня.

— Жидкий ты, — говорил мужик, — давай супонь затяну.

К ним подошел Мирон в своей неизменной шинели.

Мужик затянул супонь, усадил на телегу Лепика, подал вожжи, сказал:

— Не замори коня.

Лепик поехал, важно восседая на передке телеги.

— Здорово, Якуб, — протянул руку Мирон. Якуб молча ответил рукопожатием.

— Доволен моим войском, председатель? — спросил Мирон.

На поле, вытянувшись неровной цепочкой, детдомовцы убирали картошку.

— Крестьянского сына, — сказал Якуб, — коня учу запрягать. А он мужицкую науку должен у батьки перенять, как на ноги встал. Но батьки нет, война посекла…

— Ничего, Якуб, — ответил Мирон, — мы его к мужицкой науке приохотим.

— Куды там! — горестно махнул рукой Якуб. — Заберут в ФЗУ… А земля без мужика… как и баба — не рожает.

На поле что-то произошло, детдомовцы сбежались в одну кучу, и там стоял шум.

Якуб и Мирон поспешили туда.

Сидор держал мальца за ухо и, завидев Мирона, стал в голос кричать:

— Что делает, подлюга! Отберет получше картофелину и обратно в землю закопает! Ну, не вор?!

Мирон пробился через толпу детдомовцев, отстранил от мальчика гневного Сидора, присев, спросил:

— Зачем ты это делаешь, Мыса?

— На весну оставляю, — хныча, малец потирал багровое ухо. — Голодно будет.

— Зачем в земле-то? Ведь померзнет за зиму.

— Сохранней будет… В погребе шаром покати, а тут — хватай тошнотики.

— Какие тошнотики?

— Тошнит, а вкусно, — пояснил другой детдомовец. — Не ели мороженую бульбу?

Мирон выпрямился, потрепал по голове Мысу, поглядел на всех.

— Собирайте до последней картофелины, — сказал он. — Я вас прошу. А весной голодать не будете. Обещаю. Даю вам слово гвардейца. По местам!

Детдомовцы побежали, побрели по полю.

— Я не баловал бы, — сказал Сидор. — Бандиты растут.

Он подхватил полную корзину и понес.

— Тошнотики, — скрипнул зубами Мирон. — Им бы яблоки, витамины… Где, Якуб, достать саженцы?

— Опять со своим садом!

— Какая деревня была! Вся в садах! А тот пролетарский сад? Забыл? Все вывели. На всю весну одна яблоня, и та у Сидора.

— Эх, братка, не до яблонь… Да и не будет садить мужик. На каждую яблоню такой налог…

— Ты мне помоги, — убежденно заговорил Мирон. — Сад посажу. Детдом налогом не обложат. Я тебе яблоки, излишки, ты мне бульбу, мясца когда… Дело говорю.

Якуб, щурясь, смотрел куда-то вдаль.

— Оно, конечно, — произнес он, соглашаясь. — Деревня без сада, что женщина…

— Без чего?

— Без красоты.

— Жениться тебе надо, Якуб, — сказал Мирон. — Сравнения у тебя все какие-то…

— Ты вот загодя подумал, красивую привез…

— Брось!

— Не зевай, Мирон, — коснулся рукой плеча товарища Якуб. — Сидор перехватит. Тот зоркий на все, что плохо лежит.

Якуб подмигнул.


Стены по углам закружавели, стекла покрылись наледью. Местами из окон торчали подушки. По комнате ходил холодный ветер.

Девчонки, одетые в тряпье, собрались вокруг топящейся печки и вырезали из газеты снежинки, птичек, то есть новогодние игрушки. С ними Ольга Ивановна. Кого-то она похвалила:

— Хорошо, молодец. — Кого-то поучала:

— Вот так делай… Во-от так.

Мальчишки под руководством Квадрата, то бишь Михаила Ивановича, занимались строевой подготовкой. Топали от души.

— На месте, шагом марш!

Махали руками, грелись.

Прижимаясь к стене, с кожушком под мышкой, пробирался по коридору Сидор.

— Нам бы только до весны продержаться, — говорила Ольга Ивановна, — а там все будет хорошо. Мирон Афанасьевич всего добьется. Будет у нас дом. Наш дом. Будем мы в нем жить, учиться, расти.

— А когда вырастем? — спросила маленькая девочка.

— Замуж, наверно, повыходите, — ответила Ольга Ивановна.

Девчонки засмеялись.

В комнату осторожно прошел Сидор, жестами показывая, что он мешать не будет, набросил на плечи Ольге Ивановне кожушок и на цыпочках пошел назад, тихо скрипнул дверью.

Девчонки молча смотрели на Ольгу Ивановну.

— Вот хорошо! — сказала она, поднялась и подошла к кровати, на которой, прикрытая драными одеялами, лежала больная девочка. Ольга Ивановна прикрыла еще ее и кожушком, вернулась назад.

— Это правда?.. — начала все та же маленькая.

— Что правда? — отозвалась Ольга Ивановна.

— Что вы с Мироном Афанасьевичем воевали в одном отряде? — спросила вторая девочка.

— Кто вам сказал? — удивилась Ольга Ивановна.

— Он вас от смерти спас, — торопливо подсказала третья.

И пошло:

— Из рук фашистов вырвал.

— На коне увез.

— Потом белого коня подарил.

— А сам ездил на черном.

— Вы вместе ходили в бой.

— И фашисты тряслись, когда видели черного и белого коня…

— Лепик вам рассказывал? — догадалась Ольга Ивановна.

— Он. Сам видел.

— Придумщик! — произнесла дрогнувшим голосом Ольга Ивановна, и на глазах выступили слезы.

То ли тронула ее выдумка Лепика, то ли хотелось ей в эту минуту, чтобы так и было в прошлом — скакали они с Мироном на черном и белом конях.


В кабинете председателя колхоза стояла буржуйка. И кабинетом-то помещение назвать можно только потому, что находился тут письменный стол на двух тумбах. А так изба избой.

Якуб бросал в печку полешки, а Мирон вышагивал по комнате, заложив руки за спину.

— Сидор соседке пол постлал, — посмеялся Якуб. — Знаешь, какую плату взял? На три метра свою изгородь в ее огород передвинул. Вот захватчик!

— Что ты мне о Сидоре! И так тошно…

— Может, он правильно живет, а не мы? Сидит себе, как крот, запасается. А мы все о светлом будущем… Людей еще кое-как поднимаю, а коровы голодные на мои призывы не встают… А падет скот, далеко меня повезут и бесплатно.

— Не ной! Паникеров, знаешь… К черту! Пойду к Петровичу. Упаду на колени. Скажу: батька… — Мирон потряс в воздухе сжатыми кулаками и прижал их к груди.

— У него у самого штаны в заплатах, — сказал Якуб.

— Да ведь дети! — вскричал Мирон. — Нет у государства задачи важней, как их поднять!


Теперь уже в настоящем кабинете — с портретами вождей на стене — сидел крупнотелый пожилой человек, усадив Мирона против себя, и говорил:

— Братка ты мой, партизан. Легче мне было вести вас в бой, чем теперь говорить: нет, нет, нет…

Мирон молчал, опустив голову. Игнатий Петрович посмотрел на него, продолжал:

— Обутку кое-какую дам, одежду подкину. А леса нет. Ни доски, ни бревна. Республика строится. Ведь все дотла… Мы и детдом создали в сельской местности с тем расчетом, чтобы как-то сами… Может, председателю колхоза напишу. Или сам зайди. Как его? Помню, Якуб…

— Зайду, — кивнул Мирон.

— А что ты о саженцах говорил? Это зачем?

— Сто сорок саженцев яблонь, — ответил, не поднимая головы. Мирон. — По числу моих гавриков.

— Поясней, братка.

Мирон закашлялся, долго ухал, а отдышавшись, добавил:

— Детям витамины нужны. Как без них? И вообще…

Но Игнатий Петрович уже крутил телефонный диск, уже кричал в трубку:

— Лесхоз! Матвей Борисович! Эго я, да я. План по посадке хвойных и дуба выполнили, знаю. Нужны саженцы! Сто сорок яблонь! Не меньше! И чтоб к весне. Ты понял? Это и есть спецзаказ. Сто сорок штук и ни одним меньше…

И, уже кладя трубку, договорил тише:

— По числу гавриков…

— Спасибо, — проговорил Мирон и поднялся. Молча пошел к двери.


Уже в своей комнате он сидел на табуретке, прислонясь спиной к теплой печи, и растирал разутую ногу.

В комнату прошла Ольга Ивановна, принесла таз с теплой водой и поставила у ног Мирона.

На окне занавески не было, и с улицы на них хмуро смотрел Сидор.

— Все эти дни я думал, — сказал Мирон, опуская ноги в воду и морщась, — о вас…

— Обо мне? — испуганно вскинула глаза Ольга Ивановна и поднялась с корточек.

— И о погибших моих товарищах.

Мирон твердо посмотрел в лицоОльги Ивановны:

— Вы их предали.

Она отступила назад, наткнулась на стул, нащупала рукой спинку и опустилась.

— Да не тогда! — с досадой махнул рукой Мирон. — А теперь. Провокатор живет себе на свободе, а они в земле. Это справедливо?

— Что я могу?

— Найти его — и к стенке сволочь! При всем народе… Ему нельзя жить. Нельзя!

— Я не знаю, кто… У меня нет доказательств.

— Вспомните каждый день, каждый шаг, каждое слово… Вспоминайте! Лица, имена, встречи…

— Я боюсь…

— Война для нас не кончилась. Да к для меня теперь тоже. Пока он жив, мы не можем… Понимаете?

— Вы-то при чем?

— А при том, — забурчал Мирон и с отчаянием бросил: — Я вам поверил. А война эта — еще надолго…

Она поднялась со стула, смутилась чего-то, будто он в любви признался.

— Пойду, — помолчав, проговорила неуверенно.

Медлила, ждала — удержит, по он сказал:

— Спокойной ночи, Ольга Ивановна.

Она быстро вышла.


Сидор, в чистой рубахе, причесанный, светился приветливостью.

— Проходите, проходите, дорогая гостьюшка!

Ольга Ивановна прошла в избу, осмотрелась.

— Снимайте пальто, в горницу прошу, — кланялся Сидор.

— Спасибо, — ответила Ольга Ивановна, — а где швейная машинка?

— На чердаке, принесу.

— Так несите. Вы хотите подарить ее детдому?

— Успеется, — отмахнулся Сидор, — вы покушайте со мной, не побрезгуйте. И не бойтесь…

— Да вроде не пугливая, — раздумчиво произнесла Ольга Ивановна, начиная догадываться, что не ради одной машинки позвал ее Сидор. Однако села за стол и по-детски, с непритворной жадностью накинулась на суп:

— Вкусно! О-о, и с мясом!

Сидор, сдержанно улыбаясь, смотрел на нее через стол:

— Медком угощу. Вы бы того… вообще… обедали у меня.

— Это как?

— Мужик я толковый. Хоть малый, а достаток всегда есть. Заходите, будете сыты… В шелка одену…

— Вроде сватаете?

— По душе пришлись. Вы не торопитесь, подумайте. Жизнь тяжелая, голодная… Со мной надежно. Грамоты у меня большой нет, но я не дурак. Мирон вот грамотный… Надрывается ради этой шпаны. А они подрастут и все в тюрьму угодят. Такой народ… Осенью яблоню мою ободрали до листика. О, голота!

Ольга Ивановна не ела, слушала, с интересом глядя на Сидора.

— Мне рукой повести, любая прибежит… А я хочу, чтоб душе было приятно. Я вас очень уважать буду.

— Машинку покажите, — напомнила Ольга Ивановна.

— Да вы не торопитесь. — Была в голосе Сидора живая человечья боль. — Я ведь краше вас не видел… Вот скажите: волком вой, и буду выть. А ведь с ума не сошел.

Ольга Ивановна поднялась, вышла из-за стола, надела пальто.

— Машинку принесете в детдом, — сказала она. — А что касается Мирона Афанасьевича… Может, и впрямь дурень он, но только мизинца вы его не стоите.

Сидор стоял посреди комнаты, повесив голову.

— Пропадете вы с ним, — вздохнул он. — Подумайте.


Мирон стоял на пригорке, привалясь плечом к старому тополю. Внизу была река. Стояли причалившие к берегу плоты. На плотах белели штабеля досок. Плотогоны — здоровенные мужики — под неохватным дубом варили на костерке кашу. Прислоненные к дубу стояли багры и шесты.

Смотрел Мирон и терзался мукой. Ему бы эти доски!

— Эй! — крикнул он. — Куда лес гоните?

— Да ведомо куда, — ответил неспешно старший. — На стройки, на шахты, а то и за межу. Государственный лес.

— Дети тоже государственные, — проговорил уже для себя Мирон, обдумывая свою какую-то мысль.


Ночью плотогоны спали, кто на плотах, кто возле притухшего костерика. И тут же, рядом с костериком, сидел с охапкой сена в руках настороженный, как зверек, Лепик.

А на берегу кипела работа. Неслышно, как тени, скользят меж кустов детдомовцы. Слышно только пыхтенье, да плывут белые полосы от реки на пригорок. Как муравьи, волокут их детдомовцы.

Кипит работа, великая идет кража.

Старший плотогон приподнял голову. Лепик от растерянности сказал ему:

— Спите, дядечка, спите.

— Ты кто? — протер глаза плотогон. — Что за шум?

Лепик подбросил в костер охапку соломы. Солома тут же вспыхнула. Сплавщик ладонью заслонился от огня. Десятки ног топочут вокруг, удирают детдомовцы. Плотогону еле удалось изловить Лепика за ногу. Лепик из хитрости завопил страшным голосом. Но плотогона не пронял, тот не выпустил.

— Поднимайтесь, мужики! — заорал плотогон. — Грабют!

Детдомовцы остановились па половине дороги.

— Наших бьют! — крикнул кто-то.

— А-а-а! — взревела ночь в сотню голосов. И ринулась детдомовская тьма на плотогонов, на выручку Лепика.

Сплавщики похватали шесты, отбиваются. Но детдомовцы теснят их, уже в воду загнали.

В толчею, в кипень боя прорвался Мирон:

— Стойте! Стойте! — кричал он плотогонам. — Это ж дети!

Схватил его за грудки старшин сплавщик:

— Что ж ты, гад, мужиков не мог найти лес воровать?!

— Детдомовцы это!

— Трижды, значит, гад!

И кулаком в челюсть. Мирон — в ответ. А беседа продолжается, только на крике, вот-вот голос сорвется.

— Да не мне доски, им, детдому!

— Детдому?! — остановил в размахе кулак плотогон.

— Еще зиму не выжить нам. Померзнут дети! Перемрут! Крыша течет! Стены погнили! В одежде спали! Переболели все! Еле выжили!

— Что ты кричишь? — сказал плотогон. — Не глухой.

И впрямь — вокруг стояла тишина.

— С меня шкуру снимут, — сказал грустно плотогон. — Это точно! Что делать, мужики?

Он обернулся к своим товарищам.

Мирон тяжело дышал.

Один из плотогонов, малорослый мужичок, без надежды спросил:

— Ивана Голикова нет среди вас? А, хлопцы?

— Нет, Голикова нет, — ответил Мирон.

— Брат семью растерял в сорок первом… Где найдешь?

Высокий плотогон обратился к старшему:

— Никита, откуда нам знать, кто покрал? Старшин опустил голову и слабо махнул рукой:

— Что взяли, то ваше. А больше не-е. Идите с богом!


Сидор сидел в своей хате за столом, застеленным клеенкой, и старательно запечатывал письмо. Потом он, высунув от усердия язык, выводил корявыми буквами адрес: «Начальнику милиции…» Кончив писать, вздохнул и стеснительно посмотрел в пустой угол:

— Прости меня, господи… Хорошую женщину спасаю от губителя.


Бабка долго разворачивала тряпицу, Мирон терпеливо ждал. В тряпице оказались ржавые гвозди.

— Вот, милок, — сказала бабка. — Еще от моего человека остались.

Мирон бережно взял гвозди.

— Спасибо тебе большое, бабушка.

— Не торопись, шустрый какой, — проворчала старуха и, обернувшись, крикнула: — Нинка! Куда ты запропастилась?

Девчонка волокла метровую доску, из которой торчали гвозди. Бабка взяла доску и передала Мирону.

— Ты их повыдергивай. Пригодятся в твоем хозяйстве.


Шла великая детдомовская стройка. Ребята постарше стеклили окна, крыли крышу. Им помогали деревенские мужики, в основном инвалиды да старики. Бабы, ребячья мелюзга и девчонки корчевали пни. Окопают вокруг, зацепят канатом и всем миром тянут. Как вывернут, ор стоит до неба!

Оживленная Ольга Ивановна со своими девчонками тоже помогает корчевать пни. Мирон идет с бумажкой в руке к Сидору, а тот возле склада метелкой водит.

— Порядок навожу на складе, — тут же доложил он Мирону с достоинством.

— Держи, — дал ему Мирон бумагу. — Привезешь саженцы.

— Подмогу дай.

— Крук, Буцевич, Попов! — крикнул Мирон и молча ждал, пока к нему подошли трое детдомовцев. — Поедете с ним… Машина возле правления.

И пошел от них.

Увидел Якуба, подходившего к детдому, поспешил к нему.

— Помогать пришел?

А тот глаза отвел.

— Черт! — ругнулся. — О, дела!

— Что такое? Машину не дашь?

— В районе был… вот тебе из милиции…

И протянул повестку.

— К Петровичу беги, — от души посоветовал Якуб.

Рядом оказалась Ольга Ивановна, со страхом смотрела па повестку.

— Да это за доски, — пояснил Якуб Ольге Ивановне. — Донесла какая-то сволочь! Могут припаять… Время строгое…

Мирон повернул голову и долго смотрел на Сидора. Тот отвернулся и продолжал мести подметенный пятачок.

— Я тебе что сказал?! — вскричал Мирон.

— А? — вскинулся Сидор.

— Поезжай в лесхоз.

Мирон посмотрел на Якуба. Тот снова отвел глаза. Мирон улыбнулся Ольге Ивановне:

— Останетесь за меня.


Мирон стоял навытяжку, но в глазах робости не было. А Игнатий Петрович ходил перед ним и бросал тяжелые слова:

— Пойдешь ты у меня тот лес рубить! Не погляжу, что рядом под пулями ходил. Топор в руки, пилу в зубы. И дух за спиной с винтовкой стоять будет. Партизан! Ты мне эти партизанские замашки…

И кулаком потряс, так был взвинчен. Взъерошил волосы, провел по лицу пятерней, спросил другим тоном:

— Сколько хоть взял? На крышу хватило?

— И на летнюю столовку…

— О, грабитель! Пристроил на место?

— К вечеру все доски будут на месте.

— Ну, слава богу…

Он подошел, остановился в метре, проговорил чуть не со стоном:

— Да нельзя же так!

— А как, Игнатий Петрович?

— Как, как — заладил, — Игнатий Петрович отошел, постоял у окна, сутулясь. — Поезжай назад, Мирон.

— А с этим? — показал на повестку.

— Выпишем доски задним числом. Может, выйдет что… А нет, пеняй на себя.

Он вздохнул:

— То, что крышу покрыл, — это хорошо. — И вдруг резко повернулся, крикнул в ярости: — Да прогони ты гниду, стукача!


Мирон спрыгнул с попутной машины, благодарно махнул рукой и сошел с асфальта на проселочную дорогу.

Шел один, вокруг поле да лес, выше — небо. Шел да насвистывал песенку. Вдруг приметил — идет навстречу женщина. И очень вроде знакомая. Прибавил шаг. Разглядел — Ольга Ивановна.

И она увидела его, побежала было, да снова пошла шагом.

Шли навстречу, сошлись, остановились.

— Вы куда? — спросил Мирон.

— К вам, — ответила она.

Стояли, смотрели друг на друга, потом с коротким всхлипом Ольга Ивановна бросилась к нему, обняла, прижалась.

Он стоял, растерянно растопырив руки, осторожно обнял.

— Испугалась за вас…

Он прижал ее к себе. Радость и мука были на его лице.

— Пошла выручать, — засмеялась она. — А куда?

Он целовал ее.

— Ты не думай, что я трусиха. Их пытали при мне. Это ж были друзья по школе, по комсомолу… Я с ними росла.

— Не надо об этом.

— Нет, нет… Они знали — не я. Я помню плача… Они спрашивали — кто? Когда осталась жива, поклялась отомстить. Но кончилась война, и я вдруг оробела. Захотелось жить.

Она порывисто прижалась к нему.

— Я пойду, расскажу… Только не торопи меня. Я соберусь с силами. И хоть еще немного побуду с тобой. Вгорячах могут не разобраться. Не гони меня, милый.

— Господи! — простонал Мирон.


— Да-а, без обутки не убежишь, — вздохнул Куб.

Четверо детдомовцев сидели на солнцепеке, выставив голые пятки, и грелись. Худой мальчик читал книгу, потом закрыл, мечтательно уставился в пустоту.

— Эх, — вздохнул он. — Нам бы золотой ключик… Черепахой охраняется. Вставил в замок, и распахнется другое царство, как магазин в городе. Хлеб и булки с баранками, конфеты, печенья навалом…

— Трави, Клопик, — лениво отозвался Куб, — трави баланду… Нет такого царства, чтоб все от пуза.

— А вот есть, а вот есть! — упорствовал Клопик.

— А я знаю, где золотой ключик, — спокойно сообщил Мыса.

Остальные трое уставились на него, Клопик с удивлением, Куб с ухмылкой, третий слюну проглотил, привидилось печенье.

— Своими глазами видел, сгружали, — продолжал Мыса. — Ящик, на ящике написано: «Золотой ключик».

— Куда сгружали? — спросил неторопливо Клопик.

— Не скажу… Каждый по пайке за ужином, тогда скажу.

— Ты чего? — удивился Кубик. — Притырим ключик — всего от пуза.

— Не-е, сначала по детдомовской пайке, а потом царскую, — не соглашался Мыса. — Я умну все, места в курсаке хватит.

— Ладно, Мыса, — сказал Кубик, — договор дороже денег.

— Клянитесь, что пайки не зажилите.

— Сука буду, не зажилим.

— Хоп ко мне. — поманил Мыса.

Мальчишки облепили Мысу, и тот что-то зашептал.

— А-а-а! — разочарованно откинулся Кубик. — У Сидора… Плакала моя пайка.

— Нет, братцы, — раздумывал Клопик. — Сидор — жила. Мог и золотой ключик прижилить.

— Ладно, — хлопнул себя по животу Кубик. — Проверим. Обманешь, Мыса, бить будем долго и больно.


Вечером, как стемнело и детдом уснул, Мыса, Кубик, Клопик и четвертый мальчик выбрались в окно.

К глухой стене сада детдомовцы поставили лестницу. Одного оставили «на шухере», трое поднялись на крышу. Разобрали несколько досок, спустились в склад. Чиркнул Кубик спичкой, осветил полки с буханками хлеба, ящиками макарон… Матрацы, одеяла…

— Где? — спросил Мысу.

Мыса указал угол. Пробрались туда, осветили ящик с надписью «Золотой ключик». Куб прихватил ломик, ловко сбил крышку, убрал промасленную бумагу.

— Конфеты! — воскликнул Клопик. — Хватай, братцы.

— Стой! — остановил Кубик. — Ну, Мыса… Ты где?

Мыса выпрямился, поднял с земли какой-то предмет.

— Автомат, — прошептал он.

— Чего?

Спичка потухла. За стеной раздался осторожный свист.

— Атанда, хлопцы! — прошипел Кубик.


В темноте закопали находку у стены. Закопали и разбежались.


Утром лил дождь. Мыса, Куб и Клопик повели Лепика к складу.

Постояли у стены, оглядываясь, не видит ли кто.

— Патроны есть? — спросил Лепик.

— Нет.

— Автомат без патронов, что палка, — сказал он. — Достать бы патроны, я бы вас поучил стрелять.

Мыса наклонился и бистро откопал находку. Сперва действительно показалось, что это оружие. Но уже через миг Лепик сказал пренебрежительно:

— Да это сирена. Эх вы, лапти!

Мальчишки были разочарованы, Кубик взял из рук Мысы сирену и замахнулся, чтобы швырнуть, но Лепик остановил его.

— Закопай, — приказал он. — Знаешь, как ревет? Почище быка. Девчонок пуганем, а то они у нас непуганые.


Детдомовцы выстроились перед крыльцом, а на крыльце стоял Мирон в белой рубахе и рядом Ольга Ивановна.

— Скоро привезут саженцы, — говорил Мирон, — и мы с вами заложим сад. Вырастут деревья и нас отблагодарят яблоками. Сделай добро, добро получишь. Простая истина, а пронести ее через жизнь нелегко. Много будет вокруг разной муры… А вы помните свой сад?

Он трижды зачем-то хлопнул в ладони, подняв над головой руки, и крикнул:

— Девочки! Мальчики! Сейчас по моей команде вы все сходитесь в центре. Вокруг Кубасова соберетесь!

— Ко мне, шпана! — сказал баском Кубик.

— Внимание! Сошлись!

Детдомовцы кинулись к центру, столпились, стоят, ждут, что директор прикажет дальше.

— А теперь, — продолжал Мирон, — по моей команде вы броситесь врассыпную. Но как только я крикну: «Стой!» — все замрете на том месте, где оказались. Ясно?

— Ясно! — ответил детдом.

— По команде «три» разбегайтесь. Раз! Два! Три!

Дети с визгом побежали в разные стороны. Директор вскинул руку.

— Стой! — рубанул он ладонью воздух, и дети застыли там, где кого застала команда.

Мирон устало выдохнул и сказал:

— Ставьте колышки.

У каждого в руках был колышек, дети воткнули их в землю.

— Подняли руки! — снова скомандовал Мирон.

Он показал, как это надо делать, вскинул руки над головой и замахал кистями.

Дети повторяли его движение. Это он видел будущий сад.

Он сказал:

— Таким будет наш сад. И у каждой яблони будет свое имя.

Он передал колышек Ольге Ивановне, один оставив себе. Они спустились с крыльца и пошли среди детей. Выбрали место и воткнули свои колышки.

— Яблоня — Мирон, — сказал он. — Яблоня — Ольга. Все верно!

— Верно! — закричали детдомовцы, все еще размахивая над головой руками.

Оживленный Мирон прошел в комнату, отведенную под кабинет. За ним следовала Ольга Ивановна.

— Сад… — говорил он, проходя за письменный стол. — Это нм навсегда. По себе знаю…

— Понимаю.

— Что такое сад? — спросил он задумчиво.

— Да я понимаю, — засмеялась Ольга Ивановна.

— Не до конца, — мотнул головой Мирон. — Никогда не забуду… Сенокос. Я, малец, при кашеваре, хворост собираю. А сам не могу удержаться, все бегаю смотреть, как мужики косят. У-у, силища! Казалось, вся она во мне!

Он, улыбаясь, смотрел мимо Ольги Ивановны, будто и теперь видел тех плечистых косарей, что цепочкой вытянулись по зеленому лугу.

— Я понимаю, — говорила Ольга Ивановна. — Не глупая…

— Потом на войне, — продолжал Мирон… — Я ведь и отступал, и в окружении был, и в партизанах воевал, и до Праги топал потом… И везде я ту силу в себе нес. Иду в строю… Перед глазами спины качаются. И вдруг полыхнет душа: да нет силы против этой!

Ольга Ивановна печально смотрела в окно. И Мирон уловил ее настроение, понял, что она опять думает о своей беде, о своей одинокой правоте, которую некому подтвердить.

Он вышел из-за стола, подошел, улыбнулся.

— Нам нельзя врозь, — сказал он. — У нас страна такая, особенная. Если каждый за себя — нам конец. А как вместе, могучей нет. Вот в чем сад. Чтобы никогда не были они врозь, гаврики наши.

Она благодарно улыбнулась ому.


Лепик помогал выводить из конюшни лошадей. Маленький рябой мужик, конюх, стоял в открытых дверях и почему-то на каждую выбегавшую лошадь замахивался:

— Ать-тя, зараза!

Лошади вскидывали головы, отскакивали вбок и отбегали к изгороди.

Лепик открывал стойла и выпускал лошадей. В крайнем стойле, в маленьком закутке лежал на соломе жеребенок с белой звездой па лбу.

Второй конюх, широкий плосколицый мужик, остановил Лепика:

— Его оставь… Этот не жилец. Надо бы забить…

— Что с ним? — спросил Лепик.

— А кто его знает? Хворь какая-то… Забить надо, а зоотехника нет, по закону списать.

— Отчего болеет-то? — никак не поймет и тревожится Лепик.

— Нутро слабое… Я так думаю. Или тоска…

— Какая тоска?

— Ясно, лошадиная…

Конюх сплюнул под ноги и пошел к выходу.

— Гони табун на водопой, Лепик, — сказал он. — А мы с Миколой перекусим.

Лепик все смотрел на жеребенка, и тот, почувствовав его взгляд, поднял слабую голову, тихо заржал, будто пожаловался на свою муку и одиночество.

Лепик зашел в стойло, присел перед жеребенком, погладил по гриве. А тот доверчиво, с какой-то детской надеждой ткнулся мордой Лепик у в бок.


Мирон стоял у окна, лбом касаясь стекла, по ту сторону которого бежали дождевые струи. Дождь, видимо, лил давно. На дворе вокруг колышков образовались лужицы.

— Где. этот Сидор? — простонал Мирон. — Куда он сгинул? Что там целую неделю делает?

К окну подошла Ольга Ивановна и тоже уставилась на рябые лужицы.

— Ну, где он? — печалился Мирон. — Время упустим, весну…

Ольга Ивановна о своем сказала:

— Вчера немцы сошли с ума, завтра свихнутся другие… И все наши труды с тобой…

— Ты брось, — приобнял он ее. — Одни рубят сады, другие садят. Кто победит. Знаешь что?

— Что?

— Хочу я, чтобы у меня сын был. И чтобы он на меня походил.

— Вот как?

— А еще хочу, чтобы дочь была. И чтоб она на тебя походила.

Ольга Ивановна обняла его.

— Ты прав, — сказала она. — Одни рубят, другие садят. Мне все понятно. И мне спокойно.

На улице лил дождь, ровный, нудный. Через двор, стараясь не сбить колышки, шагал Якуб. Он был в дождевике с поднятым капюшоном и напоминал серого монаха. Увидев в окне Мирона и Ольгу, он кивнул. Слышно было, как топал по коридору, за дверями помедлил, в комнату прошел без дождевика.

— Добрый день, — сказал он, усаживаясь на табурет возле печи.

— Что такой хмурый? — спросил Мирон. Якуб пятерней почесал затылок, огорченно мотнул головой и проговорил:

— Жеребенок пропал. Больной был… На ногах не стоял. И кто-то увел из конюшни, из-под носа Миколы…

— Сплоховал разведчик, — улыбнулся Мирон.

— Твои это, — поднял глаза Якуб. — Больше некому.

— То есть как мои? — озаботился Мирон.

— Лепик все крутился на конюшие… Жеребенок колхозный, казенный… Воровство получается.

— Не мог Лепик, — уверенно сказал Мирон. — Я за парня ручаюсь.

— Твои, Мирон, — твердил Якуб, — Никто другой Миколу не обведет.

— Дрыхнул твой Микола, — сердился Мирон. — Выпил и…

— Во всем районе самогонки не хватит его уложить, — спокойно и убежденно ответил Якуб. — Твои. Разберись.

Он поднялся, улыбнулся Ольге Ивановне, будто извиняясь.

— Дохлым жеребенок, а канитель заведут… Зоотехника не знаешь?

— Не-е, — крутнул головой Мирон. — Не мог Лепик. Дисциплину знает, солдат.

— Пусть вернет жеребенка, хоть шкуру, чтобы списать, — пошел к дверям Якуб. — И как увели, черти?!

Он вышел.


В дровянике, под навесом сидел маленький мальчик и смотрел на окно, за которым Ольга Ивановна разговаривала с Мироном. О чем-то они говорили горячо, размахивали руками и ходили по комнате.

Потом в комнату вошел Лепик и они перестали ходить, а стали смотреть на Лепика.

От кухни бежала девчонка. Она увидела под навесом мальчика и подошла к нему, перешагивая лужицы.

— Ты чего тут сидишь? — спросила девочка.

— Машка-замарашка, — отвел глаза мальчик.

— Я тебе подразнюсь… А ну, пошли!

— Уйди, говорю, — надулся мальчик.

— Ишь какой!

Девочка проследила за взглядом мальчика, увидела в окно Ольгу Ивановну, директора и Лепика.

— Шпионишь? — усмехнулась она.

— Ага, вот тебе, — обиделся мальчик. — Ничего ты не знаешь.

— Чего я не знаю?

— Она моя мама, — запальчиво сказал мальчик.

— Кто? — не поняла Машка и оглянулась па окно. — Ольга Ивановна?

— А кто же?

— Не придумывай! Не ври…

— И не вру вовсе! — На глазах мальчика выступили слезы. — Она меня маленького потеряла, а теперь я вырос и она не узнает. А я помню — она моя мама.

— О господи! — по-бабьи вздохнула Машка и погладила мальчика по голове. — Пойдем, я тебя бульбой угощу? А?

Мальчик подумал, посопел, но соблазн был слишком велик, и он поднялся.

…А в комнате продолжался разговор.

— Ты знаешь, кем мечтает стать Лепик? — спросила Ольга Ивановна.

— Кем?

— Конюхом.

— Он любит коней.

— Почему же ты не допускаешь мысли, что он увел больного жеребенка?

— Почему не допускаю? — повторил Мирон, уставясь на Ольгу Ивановну.

Он смотрел на нее и о чем-то мучительно думал.

— Что с тобой? — удивилась она.

— И ты не допускаешь… Вот в чем дело!

Он вдруг закричал:

— Провокатор тебя пожалел! Вот! Ты не можешь заподозрить, потому что он близкий тебе человек.

— Не говори ерунды.

— А ты пошевели мозгами. Ну! — Он сел рядом с ней и схватил ее за руку. — Ну!

Она задумалась и вдруг испуганно вскинула глаза.

— Кто он?

— Да нет, — ответила она. — Я сейчас подумала, что у меня никого нет, кроме тебя.


К детдому шагал уверенный и деловой Сидор.

Мирон выскочил на крыльцо, сбежал со ступенек, кинулся навстречу.

— Где саженцы? — спросил он.

Сидор остановился и смотрел мимо, будто Мирона и не было.

Мирон оглянулся — на кого смотрит.

От крыльца к ним шла Ольга Ивановна, а чуть отстав, — Михаил Иванович, то бишь Квадрат.

Ольга Ивановна столкнулась с колким взглядом Сидора. Тенью пробежала тревога по ее лицу, и она невольно остановилась так, будто спряталась за Мирона.

— Тебя спрашиваю! — повысил голос Мирон.

Сидор был уверен, нетороплив и насмешлив. Он достал из кармана бумагу и протянул Мирону.

— Не дали? — забирая бумагу, потерянно спросил Мирон.

— Люди о хлебе думают, — ответил Сидор и снова посмотрел на Ольгу Ивановну. — А тут баловство.

— Да был ли ты в лесхозе? — вспыхнул Мирон.

— Ну, а то как же! Сунулся как дурак. Они и бумагу не стали смотреть, сразу послали…

— Куда послали?

— Очень далеко, — усмехнулся Сидор.

— Врешь ты все! Врешь!

Мнрон шагнул к Сидору и схватил бы за грудки, но перед ним возник Квадрат:

— Мирон Афанасьевич!

— Не был он там, подлый человек!

— Разрешите мне, — сказал Квадрат. — И пошлите со мной двух детдомовцев. Саженцы будут.

Мирон смотрел на Квадрата и постепенно остывал.

— Пусть попробует, — усмехнулся Сидор и пошел, бросив многозначительно: — Здравствуйте, Ольга Ивановна.

Ольга Ивановна поежилась, будто ей стало зябко.

— Постарайся, дружище, — подал бумагу Мирон. — Без саженцев…

— …не возвращайся, — весело подхватил Квадрат.


Лепик в темноте прокрался на кухню. Смутно виделись какие-то кастрюли, котлы, столы, заваленные посудой, полки. Но Лепика не это интересовало. Он полез в угол и там звякнул дужкой ведра.

В это время чиркнула спичка и вспыхнул огонь.

Лепик испуганно выпрямился, но ведро с картофельными очистками все-таки не выпустил из рук.

Огонек спички коснулся фитиля лампы.

Лепик разглядел девочку. Это была Маша.

— Поймала-таки я тебя, — сказала Маша. — А то думаю, кто это ворует все время…

— Вот дам по шее, — пригрозил Лепик.

— А я кричать буду, — разумно сообщила Маша. — Весь дом подниму. Думаешь, не знаю, для чего очистки?

— Ну и знай!

— Пойду Мирона Афанасьевича разбужу.

Лепик этого не желал.

— Хочешь посмотреть? — подобрел Лепик.

— Что посмотреть?

— Не что, а жеребенка.

— Хочу.

— Потом не предашь?

— Нет.

— Поклянись.

— Клянусь.

— Нет-нет, не так.

— А как?

— Кровью.

Лепик взял ножик и протянул Маше. Она испуганно замотала головой.

— Порежь руку, — потребовал Лепик.

— Можно, я ранку расковыряю? — предложила Маша.

Лепик подумал и согласился, а сам согнулся и, отвернув голову, провел ножом по руке.

Кровь выступила на пальце Маши и обильно сочилась из пореза на руке Лепика. Он взял Машину руку и соединил со своей.

— Теперь наши крови смешались, — сказал Лепик. — Если я умру, ты умрешь. Поняла?

Маша кивнула, расширенными глазами глядя на Лепика.


Ольга Ивановна шла по двору.

В дверях склада стоял Сидор. Он отступил в глубину помещения и сел на ящик. Когда показалась в просвете двери проходившая мимо Ольга Ивановна, Сидор подал голос:

— Ольга Ивановна!

Она остановилась.

— Да, — произнесла она, отчего-то оробев.

— Загляните, разговор есть.

Ольга Ивановна успокоилась от первого неосознанного страха и прошла в склад, вся подтянутая и собранная.

— Ну? — спросила она грубовато.

— Интерес у меня к вам, вы знаете… Серьезные намерения… Вот я и подумал: чего это гражданочка из города в деревню сбежала? Когда б наоборот, то и подозрения нет. А тут…

Он покрутил растопыренными пальцами.

— Не поленился, завернул в городок ваш родимый. Родня там у меня, паршивенькая, правда… Но просветили! Они там считают, что вы с немцами драпанули.

— Что же вы не доложите, куда надо? — холодно произнесла Ольга Ивановна.

— Дурак, что ли? Я сюда быстрей. Мою фамилию возьмете, конца не найдут.

— Как же это вы… с такой женщиной, которая служила?

— Жить надо было, — рассудил Сидор, — вот и служила.

— Может, я не только служила…

— Любой грех прощу, — поднялся Сидор. — А только не могу без вас. Вот ведь умом понимаю — не туда попер, а ничего поделать не могу. Хоть руки на себя наложи!

— Какая ж ты мразь! — произнесла сквозь зубы Ольга Ивановна и шагнула к двери.

И тогда Сидор метнулся вперед, загородил дорогу.

— Ну, нет! — скривился он в усмешке. — Обломаю… В милицию не побежишь…

— Отойди, убью, — вроде бы спокойно, не повышая голоса, сказала Ольга Ивановна, однако Сидор устрашился се лица и боязливо отошел в сторону.

Она прошла мимо, прямая и гордая.


Был полдень, когда Маша и Лепик сбежали из детдома и огородами вышли к лесу. Еще по лесу прошли полкилометра и выбрались на поляну, посреди которой стоял заброшенный сарай.

В этом сарае и жил жеребенок. Он радостно заржал, завидев своего друга. Лепик побежал к нему, прижался к шее.

Потом они кормили жеребенка картофельными очистками, Лепик рассказывал:

— Он мне поверил. Поднялся на ноги и пошел. Чуть не падает, но все равно идет. А сейчас он совсем поправился.

— А как же потом? — спросила Маша. — Куда его?

— Когда вырастет, подарю дядьке Мирону. Ему конь нужен. Он на коне знаешь какой?! Все увидят, какой он на коне.

Жеребенок заржал, словно соглашаясь.

— Он побегать хочет, — сказала Маша.

Лепик вывел жеребенка на улицу. Жеребенок стоял, изумленно глядя на траву, вдруг взбрыкнул задними ногами, помчался по поляне. Дети побежали за ним. Он круто повернул назад, ударил боком Лепика, свалил с ног. Это он затевал игру.

То жеребенок бежал и дети ловили его, то дети убегали от него, а он, высоко подпрыгивая, догонял их.

Бегали между деревьями, дети хохотали, жеребенок разыгрался вовсю. Он выскочил на опушку леса, застыл, увидев впервые перед собой огромный простор поля, и вдруг поскакал, вскинув голову и задрав курчавый хвост.

— Звездочка! — звал Лепик. — Звездочка!

И это случилось мгновенно, из земли вырвался огонь, взметнул комья и пыль. Жеребенок упал, пытаясь вскочить, и снова повалился.

— А-а-а! — закричал Лепик и бросился к жеребенку.

— Не беги! — надрывалась Маша. — Там мины!

Но Лепик не слышал ее, бежал по полю. Жеребенок поднял голову, будто пытаясь спросить, что же такое случилось, почему он не может скакать. Лепик упал рядом на колени. Жеребенок слабо заржал, жалуясь, и глаза его помутила смертная мгла.

Воронка от взорвавшейся мины чуть заметно дымилась.


— Лепика в милицию забрали! — с криком ворвалась в комнату мальчиков Маша.

Все повернулись к ней и ждали, еще ничего не понимая.

— Он жеребенка спас… А жеребенок побежал и взорвался на мине…

Все молчали.

— Лепика судить будут, — уже тише добавила Маша.

В полной тишине поднялся Кубик, цыркнул сквозь зубы и сказал:

— Братва, наших бьют.

Детдомовцы повскакивали со своих мест, ринулись в дверь, промчались с грохотом через коридор, поднимая остальные комнаты, вооружаясь на ходу, кто палкой, кто ремнем, а кто и полотенцем, и вывалились на улицу.

К ним бежал через двор встревоженный Мирон. Толпа захватила его и повлекла за собой. Мирон что-то спрашивал, ему объясняли.

От школы шла Ольга Ивановна. И тут же попала в водоворот, и ей стали объяснять, решительно шагая вперед.

— Остановите их! — кричала Ольга Ивановна Мирону.

— Не могу! — отвечал почему-то весело Мирон. — За товарища идут! За брата!

Ольга Ивановна как-то вся посветлела, обняла двух девчонок и зашагала, слившись с толпой.

Мирон крикнул:

— Кончай анархию! Строем! И с песней!

Детдомовцы перестали галдеть, толкаясь, кое-как выстроились. И теперь они шли слитно, в едином строю и пели о том, что они — молодая гвардия рабочих и крестьян.

Ольга Ивановна тоже пела. А потом вдруг перестала, будто испугалась чего-то. Она осторожно выбралась из строя и незаметно отошла на обочину. Погрустневшим взглядом провожала она детдомовцев, которые шли по проселочной дороге на выручку друга.

Неприметно подошел к ней Сидор и остановился рядом.

Она шарахнулась от него, будто от какой проказы. И сузились глаза Сидора от обиды.


Мирон с двумя детдомовцами из старшей группы собрался на рыбалку. На носу лодки лежал неводок.

Ольга Ивановна проводила их.

— Поймайте вот такую щуку! — раскинула она руки.

— Приказ будет исполнен, — обещал Мирон.

Лодка с рыбаками поплыла, а Ольга Ивановна осталась на берегу. Она долго стояла, когда уже и лодка скрылась за мысом, смотрела на реку и смутно чему-то улыбалась. Потом облегченно вздохнула, повернулась и увидела шагах в десяти маленького мальчика, который стоял спиной к ней и держал рубаху в руке.

Подошла к нему.

— Сеня, ты собрался загорать? — спросила она.

Мальчик сопел и все поворачивался к ней спиной.

— Что с тобой, Сеня?

Мальчик стал всхлипывать.

Ольга Ивановна беспомощно оглянулась. Неподалеку стайкой стояли девочки.

Они приблизились, и Маша сказала:

— Видите — родинка?

На спине мальчика была большая родинка.

— Он маленький, — стала объяснять другая девочка. — Придумал, что вы его мама. Мы сказали, если мама, то узнает по роднике.

Ольга Ивановна за плечи повернула мальчика и порывисто прижала к себе:

— Сенечка, милый! Да ты мне роднее сына.

Она подхватила его на руки, он обнял ее за шею и с нескрываемым торжеством посмотрел на Машу.

Они двинулись к детдому. Сеня сидел на руках Ольги Ивановны и никогда прежде не был так счастлив и горд, а девчонки шагали, стараясь оказаться ближе к учительнице, и все что-то говорили, старались вызвать ее внимание к себе, будто она, сама еще молоденькая, была и в самом деле мамой этих обездоленных войной.

Счастливо шли, согласно и дружно.

Оттого, должно быть, не сдержал своей злости Сидор. Он с ребятами, среди которых был и Лепик, дрова складывал. Кто-то пилил, кто-то колол, а он складывал в поленницу.

И видит — Ольга Ивановна с девчонками.

Бросил полено, шагнул навстречу и яростно тряхнул головой:

— А ну, сними с рук мальца! Кому говорю!

Мальчишки и девчонки этого не ожидали, застыли на месте, разинув рты.

— Я не за то кровь проливал, чтобы ты своими грязными руками марала наших детей! — в ярости говорил Сидор, свято веря в эту минуту в каждое свое слово. — Это дети партизан, убитых и замученных. Прочь от них!

Девчонки прижались к Ольге Ивановне и дрожали.

Сидор посмотрел на ребят и резким жестом выкинул вперед руку:

— Немецкая овчарка! Подстилка офицерская!

Лепик машинально рванул к Сидору, но вдруг остановился и посмотрел на друзей. Они мрачно молчали.

Сидор рванул на груди рубаху, так, что отлетели пуговицы:

— Не вру, хлопцы! Провалиться мне на месте!

А Леник смотрел на ребят, и ему стало страшно оттого, что те молчали, мрачно глядя перед собой.

— Это неправда, — прошептал он и вдруг закричал: — Неправда!

Лепик беспомощно огляделся вокруг, скользнул глазами по складу и вдруг остановил взгляд. Через миг он бросился к складу. Тяжело дыша, разрыл землю и достал сирену. Налег на ручку. Она легко поддалась.

Скрежещущий, раздирающий душу вон понесся по деревне.

Вон нарастал, давил перепонки, нагонял безумный страх, напомнив войну. Ревели малыши. Побежала по улице женщина, обхватив руками голову, споткнулась, упала и осталась лежать.

Развернул лодку Мирон.

Воющий режущий звук поднимал и выбрасывал из домов людей.

Бежали как на зов, как на крик о помощи. Кто-то с дробовиком, кто-то с берданкой.

Бежал Мирон вдоль реки.

Ворвались во двор детдома.

Лепик остервенело крутил ручку сирены.

Еле его оторвали от ручки.

— Это неправда…

Он привалился к стене склада, смотрел расширенными глазами на склонившегося над ним Мирона.

Возможно, он пережил самое большое потрясение в своей недолгой жизни.

Все были заняты Лепиком, и никто не видел, как ушла со двора от людей Ольга Ивановна. Шагала торопливо по улице деревни и скрылась за домами.

Когда Мирон спохватился, когда ему ребята начали что-то объяснять и он кинулся искать Ольгу Ивановну, то ее уже нигде не было.

Не было ее в поле, где он звал.

Не было в лесу, где он звал.

Не было в городе, где искал.

Спрашивал какого-то человека, тот мотал головой.

Спрашивал милиционера, тот пожимал плечами.

Никто не знал, где она.

И вернулся ночью Мирон и повалился на землю среди колышков. Долго лежал ниц. Целую вечность.


Вернулся Михаил Иванович, то бишь Квадрат.

Подъезжая к детдому, он потянулся через руку водителя к клаксону и нажал. С торжественными гудками машина въехала во двор и остановилась у крыльца.

В кузове плотно стояли саженцы.

Квадрат перестал гудеть, вышел на подножку и с удивлением смотрел, как безрадостно выходили из детдома ребята и девчонки, какое суровое лицо было у Мирона Афанасьевича…

— Что случилось? — спрыгнул с подножки Квадрат. — Что вы молчите? — Он показал рукой на кузов: — Вот он сад! А? Почему не радуетесь?


С крыши детдома гремел репродуктор. Передавали марши.

День был солнечный, веселый день.

Вся деревня пришла. Все, кто жив был, пришли. И самые старые и самые малые.

Детдомовцы надели чисто выстиранные рубахи и тщательно выглаженные галстуки.

Дети хватали саженцы и кричали:

— Мой! Мой!

Они находили свои колышки и несли туда саженцы. Они копали ямки, а взрослые помогали им ставить правильно саженцы в тех ямках.

— Только лицом на юг, — говорил, проходя, Мирон. — Только строго лицом на юг каждое деревце…

— Как лицом? Где у дерева лицо? — спрашивал непонятливый Кубик.

— Колышки ставьте только с южной стороны, — говорил Мирон. — Чтобы солнце в полдень не пекло им голову, чтобы не обожгло их солнце…

И вдруг остановился, увидел Сидора с саженцем в руке.

Сидор подошел к Мысе.

— Дай-ка лопату, — попросил он Мысу. — Человек должен посадить дерево. Это еще мне отец говорил.

Мыса не давал ему лопаты. Сидор озлился и вырвал, но тут рядом увидел Мирона.

И стало тихо на дворе, стояли люди возле саженцев и смотрели на Мирона и Сидора.

— Позволь посадить, Миронка, — стал молить Сидор. — Или я не человек?

Мирон отобрал у него саженец и сказал:

— Не будет твоего дерева в этом саду.

Он повернулся и пошел среди людей и маленьких яблонь.

Один колышек оставался нетронутым, Ольгин.

Мирон остановился возле этого колышка.

Трое детдомовцев подошли и в три лопаты вырыли ямку. Поставил Мирон деревце и ямку и бросил щепотку земли. Бросили по щепотке трое детдомовцев. Подошел Квадрат, бросил щепотку. И потянулись цепочкой детдомовцы да деревенские жители.

Сидор отступал, глядя на всех и на то, как они по щепотке земли бросали в ямку.

Споткнулся, чуть не упал, побрел Сидор прочь, не разбирая дороги.

Когда все прошли мимо Ольгиной яблони, Мирон выпустил из рук саженец. Деревне стояло. И всеми тонкими ветками трепетало на легком ветру.


Уходили детдомовцы строем, неся в руках узлы или фанерные чемоданы. Стоя посреди сада, уже чуть подросшего, Мирон провожал их взглядом, засунув руки глубоко в карманы галифе и расставив ноги.

От склада вразвалочку подошел Сидор, вытирая ладони о какую-то ветошь.

— Ну, все, — сказал он. — Закрыли детдом, шпану забрали в ФЗУ… А нам куда?

Мирон едва ли слышал его, все смотрел на спины уходящих. Лепик шел последним в строю и все оглядывался. Сделает шагов пять, оглянется, а то идет и смотрит назад, пока не споткнется.

— Я тут в разведку ходил, — продолжал Сидор, — лесхоз организуется. Нужен толковый завхоз. Может, и тебя туда пристроить? — Он дотронулся до яблоньки. — Зачем садили? Кому теперь сад?

А Лепик все оглядывался, все не мог успокоиться. Уже и лица не разглядеть, одно пятно белое…

— Слышь-ка, Мирон? — повысил голос Сидор. — Свадьбу играю в воскресенье. Приходи. Теперь мы ровня, два шиша на голом месте. Приглашаю, вся деревня будет. Гулять так…

И замолк от удивления. Кинулся Мирон бежать, будто его ветром понесло. А от строя бежал к нему Лепик. Бросил чемоданчик и припустил сильней. Да и Мирон вовсю старался… Столкнулись посреди деревенской улицы, обнялись…

— Дядька Мирон, я с тобой!

— Сынок…

— Я с тобой! Дядька Мирон, милый…

И так они вцепились друг в друга, что никакой силой не разнять.


Мирон у себя в хате сидел на низкой скамейке и умело подбивал сапоги деревянными гвоздями.

Лепик смотрел в окно, уронив на колени мало его занимавшую книгу. В окно он видел, как на дворе Сидора гуляла свадьба.

— Почему плохим людям легко живется, а хорошим трудно? — спросил неведомо кого Лепик. — И хорошие идут к плохому, будто не знают. Почему?

Мирон забил последний гвоздь, поставил сапог со стуком на пол, ловко завернул портянку и сунул ногу в голенище. Обувшись, он прошел по хате. Сапоги скрипели отменно, не сапоги — духовой оркестр.

И вдруг Мирон рванул ситцевую занавеску, а за ней — китель сверкал орденами и медалями. Он тот китель надел, затянулся ремнем. Лепик восторженно смотрел на своего бывшего командира.

— Я спрошу твоих хороших, — сказал с непонятной угрозой Мирон. — Я им, сукиным детям, вопросы задам!


Застолье было в разгаре, когда распахнулась дверь хаты и на пороге возник Мирон, сияя орденами и медалями. Сидор, сидевший рядом с молодой, поднялся и радостно воскликнул:

— Уважил! Проходи!

Он окинул взглядом стол, не нашел, куда посадить гостя, и приподнял за плечи худенького старичка, который явно перепил:

— Отдохни, Ехвим!

Но старичок вдруг взъерепенился:

— Кого гонишь? Сельсовет гонишь! Не смей!

— Ты пошуми, — сказал спокойно Сидор. — Или долг вернул, что раскричался?

— Не, Сидор, нет, — замотал покорно головой старик. — Выпил лишку… Отдохну…

Он выбрался из-за стола, кто-то подхватил его, отвел.

— Садись, — показал на пустой стул Сидор. — По правую мою руку!

— На его место хочу, — показал Мирон на Якуба, который был розов от выпитого и явно доволен обществом белозубой соседки. — Его погони. Тоже, небось, должен?

Якуб вмиг изменился в лице, будто и не было хмеля.

— Ты чего, Мирон? — сказал Якуб. — Веселье идет. Глаза разуй.

— Не я, вы слепы, — отвечал Мирон. — Хлебную самогонку пьете, а зерно Сидор у колхоза крал.

— Ты видел? — взвился Сидор.

— Не видел, да знаю, — осадил его Мирон.

Мирон окинул взглядом мужиков и баб.

— Сытно едите, хмельно пьете, — продолжал он. — А сами можете этак-то угостить? Не-е, в хатах шаром покати, дети голодные плачут. Глядят они, как их батьки у вора угощаются. Как они ради самогонки души продали.

— Прекрати, Мирон! — вскочил бывший фронтовик.

— Это он у вас украл. У государства! Лесом втихаря торгует! И вы знаете, но пришли в гости. Пришли пить и жрать краденое у страны, за которую недавно на смерть шли!

За столом было тихо. Бледный Якуб поднялся и стоял, опустив голову, двигая желваками.

— Помните, он даром не угощает. Он вами помыкать будет. Видели, как он местную советскую власть из-за стола выкинул? А мы за эту власть… Забыли погибших друзей-товарищей?

— Что же получается, Мирон, — сощурил глаза белый лицом Сидор, — чтобы мне жить, должен я тебя изничтожить?

— Мира не будет, — сказал Мирон.

И вышел. Якуб последовал за ним. Стали гости подниматься по одному из-за стола, И не глядели друг на друга…


Мирон сидел на крыльце детдома и держал в руке газету с фотографией Ольги Ивановны.

Спешил к нему Якуб. И была у него в руке та же газета.

А сдругой стороны бежал Лепик. И ту же газету нес.

Они подошли, сели рядом. Посидели молча, и Якуб сказал:

— Орденом Боевого Красного Знамени… посмертно…

Мирон вприщур смотрел в какую-то свою даль. Потом проговорил:

— А принялись яблони-то, Якуб. В рост пошли… А, Лепик? Все до одной…

И смотрел вприщур в свою даль, в будущее, которое виделось ему светлым, потому что человек он был душой и телом здоровый.


В хату без стука прошел высокий и худой Сидор с иссохшим лицом, на котором горбился приметный нос. Теперь ему было лет на сорок больше, чем тогда, когда он рубил сад.

— Слыхал, умираешь, — сказал он и подошел к кровати.

Мирон, одни глаза прежние, лежал под стеганым одеялом и смотрел на Сидора с таким видом, будто ждал его прихода.

Сидор постоял над больным, вглядываясь в лицо, будто пытаясь разглядеть, какая она — смерть, и сказал без торжества, а даже с печалью:

— Выходит, моя взяла.

Сидор уцепил длинными узловатыми пальцами табурет и подсунул под себя, устроился, поскрипел им, вздохнул.

— Ни разу к тебе не заходил, а вот пришел… Умрешь, не спрошу.

Сидор чем-то напоминал старого, умудренного жизнью ворона, который сидел над беспомощным врагом, и от собственной победы было ему грустно.

— Не любил я тебя, Мирон… Не любил. Умирай, Мирон, а я поживу. Погреюсь на солнышке…

Сидор поднялся и подошел к окну, чтобы раздвинуть занавески, но вдруг в простенке увидел в раме газетную вырезку. На той вырезке был портрет Ольги Ивановны с той радостной и доверчивой улыбкой на лице, какая бывает только на заре жизни.

— Страшно умирать-то, Миронка? — спросил Сидор осипшим голосом, и было понятно, что с этим вопросом он и шел.

Мирон молчал, и Сидор поглядел на него. Он еще более нахмурил брови и ссутулил плечи. Мирон смотрел на него ясно, спокойно и улыбался.

— Врешь! — крикнул Сидор. — Все-то врешь!

Он набычил голову и шагнул в дверь. Сидор шел по саду, не глядя по сторонам.

По ту сторону сада, у воды, стояла его хата. Он прошел в калитку, остановился посреди двора, потом птичьим движением повел головой и посмотрел на сад.

— Заживу широко, — проговорил он. — Теперь не помешаешь…

По двору бродила живность — куры, гуси, утки, индюки. Птицы было много — не менее сотни.

— Христина!

Из хаты испуганно выскочила полная суетливая женщина с алюминиевой миской в руке, в миске — крупа.

— Где сыны?

— Где им быть? — недовольно ответила женщина. — В поле.

— Пусть точат топоры. К вечеру сад срубим, — сказал Сидор. — Строиться начнем, три сына — три хаты…

— В сельсовет ходил?

— Сад-то бесхозный. Его держали, пока Мирон жил…

— Мирон-то неужто?.. — старуха торопливо перекрестилась.

— Отходит.

Сидор рывком взял из ее рук миску и стал сыпать крупу птице. Живность закружила у ног, гогоча, крякая.

— Мои сыны — лучшие механизаторы в колхозе. Им и лучшее место в деревне…

И не закончил… Выпала из рук, покатилась по земле миска, раскидывая крупу. Рухнул Сидор на колени, скривил рот, прохрипел:

— Мирон…

И упал плашмя на утоптанную землю, неловко вывернув локти.

Он лежал неподвижно, уткнувшись щекой в пустую миску.


— Здравствуй, — сказала Ольга Ивановна, все такая же молодая, чистая лицом, красивая.

Она сидела на краю кровати и ласково смотрела на Мирона.

— Здравствуй, — обрадовался он ей.

— Как ты жил без меня, Миронка? — спросила она.

Он ответил просто:

— Всякое было… Гаврики наши подросли, и детдом закрыли. Без малого тридцать лет председательствовал в сельсовете. Воевал, помогал людям, тебя любил, сад посадил — всего досыта.

— Отчего не женился?

— Привык было к одной. О свадьбе задумался… Да стала ты мне сниться. А вдруг, думаю, придешь… Хоть на закате…

— Тайком от тебя не стала бы жить.

— Куда ты ушла от меня, Олюшка? Я тебя искал… Ушла, следа не оставила.

— Поехала за правдой… В Москву, должно быть… Да свалилась в горячке… Однажды очнулась в какой-то больнице. Звала тебя…

— Я тебя ждал. Годы ждал. Тебя орденом наградили, посмертно. А я все не верил, все ждал. Я тебя любил, Олюшка. И теперь-то, в смертный час, все люблю. И рад тебе.

— И не тревожься больше. Я пришла. И тоже рада.

И шумел сад на ветру. Висели краснобокие яблоки. Шептали о чем-то кроны. И вечное солнце светило над вечным миром.

ВИКТОР АФАНАСЬЕВИЧ КОЗЬКО (родился в 1940 году) работал слесарем, проходчиком на шахте Кузбасса, в геологоразведке. В 1970 году окончил Литературный институт им. М. Горького. Член Союза писателей СССР. Автор романов и повестей «Високосный год», «Темный лес, тайга густая», «Здравствуй и прощай», «Цветет на Полесье груша» и др. В. Коэько один из авторов сценария художественного фильма «Половодье» (сценарий опубликован в альманахе «Киносценарии» под названием «Полесье»).

ФЕДОР ЕГОРОВИЧ КОНЕВ (родился в 1935 году) окончил сценарный факультет ВГИКа, затем работал на телевидении в Сыктывкаре. Автор сценариев ряда документальных фильмов, а также художественных: «Счастливый человек», «Пламя», «Обочина» и соавтор сценария фильма «Половодье».

Фильм по литературному сценарию В. Козько и Ф. Конева «Сад» ставит режиссер Виталий Четвериков.

«Узбекфильм» МУРАД МУХАММЕД ДОСТ СКОЛЬКО НОГ У ОБЕЗЬЯНКИ?



Весна в Галатепе оглушительна. Звенит воздух, носятся повсюду ошалевшие собаки, надрываются в трелях птицы, без причины орут ослы, а по склонам гор разливается яркая зелень.

И вот, среди всего этого буйства звуков и красок, ходят по школьному двору два раздраженных человека: завуч и табунщик Хасан. Ходят и ругаются.

— Средь бела дня! Прямо как басмачи! — возмущается Хасан.

— Вы полегче! — строго отвечает завуч. — Тут советская школа, а не банда. И вообще, нужны доказательства.

— Чего тут доказывать, басмачи и есть!

— Опять вы за свое! — повышает голос завуч.

— Найдите моих коней! — закричал табунщик. — Я к председателю пойду!

— Ну, сразу уж и к председателю. Я же сказал… Еще неизвестно, кто угнал коней. Может, чонкаймышцы?

— У тех дети как дети, — возразил табунщик. — Это все наши, галатепинские. Наши повадки, неужели не чувствуете?

— Но можете сами удостовериться, коней у нас нет.

Табунщик оглядел пустой двор и сплюнул. Вышли за ворота, и тут…

Прямо на них по улице, с визгом и гиканьем, мчалась ватага мальчишек на конях.

— Ну, а это что? — спросил табунщик.

Завуч был нем.

— Ну, что это, что?! — надрывался табунщик.

— Вот черт! — пробормотал наконец завуч. — Опять седьмой «Б».


В учительской сидят завуч, директор, историк Акбаров, ботаник Агзамов и еще несколько свободных от уроков учителей.

— Теперь я понимаю, почему Мурадов сбежал от нас, — говорит завуч. — Не выдержал бедняга. Сегодня они коней угнали, а завтра, чего доброго, возьмутся за машины!..

— Машина не конь, — возразил Акбаров. — Кони — это кони, у них буря в гривах!..

— Вам бы только патетику, — с раздражением сказал завуч.

— А по-моему, здесь ничего страшного нет, — сказал Агзамов. — Бывало, и мы коней брали, по ночам за арбузами в степь ездили.

— Надеюсь, это были не колхозные кони?… — робко спросил директор.

— Почему же? Колхозные.

— Давайте говорить по существу, — предложил завуч.

Директор потупился. Кажется, он немного побаивался завуча.

— У нас седьмой «Б» уже второй месяц без руководителя, — продолжил завуч. — Туда надо бы опытного педагога. Товарищ Хашимов, вы согласны?

— У меня кружок художественной самодеятельности, — торопливо ответил учитель пения.

— А товарищ Агзамов?

— Нет, нет, что вы! У меня больной желудок, да и занятий много, некогда передохнуть.

— Значит, желающих нет. Ну, вот еще Самади, у него нет своего класса.

— Самади? — усмехнулся Акбаров. — Они же его сожрут!

— Не сожрут, — сказал завуч. — Надеюсь. А вообще — у нас все равно нет свободных учителей. Пусть попробует.

— Думаю, Музаффар справится, — сказал директор. — Он молодой, энергичный…

Учителя прыснули. Видно, Самади не слыл здесь энергичным.

Из коридора послышались возгласы и топот. Завуч повернулся к Агзамов у, который сидел ближе к двери:

— Посмотри, что за шум? Они?

— Они… — выглянув, вздохнул Агзамов.

— Трудно будет Самади, — сказал кто-то. Замолчали. Всем было жалко Самади.


Музаффар Самади вышел в опустевший школьный коридор, направился к стенгазете. Однако прочесть ничего не успел — помешал подошедший элегантный Мансуров. Демонстративно зевнув, он сообщил:

— Скучно мне, Самади. — И добавил: — Зря мы не остались в городе.

— Мне и не предлагали… — сказал Самади.

— А мне предлагали. Дурак я, надо было ухватиться двумя руками, давно бы кандидатом стал. Вон Карим, племянник Барота Кривого, и тот уже кандидат.

— Он всегда хорошо учился. Потом… здесь же у меня дом, да и сад большой, некому смотреть. Здесь как-то ближе к земле…

— В могиле еще ближе будем. Бросьте вы это, Самади, пустые слова. — И коллега мечтательно улыбнулся: — Вы хоть помните, какие там были девушки!..

— У меня не было девушки, — грустно сказал Самади.

— Зато у вас там была жена, а здесь и она не смогла жить — уехала. Вообще, я бы на вашем месте ни за что бы ее не отпустил!..

— Так уж получилось… — виновато опустил голову Самади.

— Эх вы, не умеете вы жить, Самади. — И Мансуров, потеряв к собеседнику интерес, удалился.

Вышел из учительской директор. Увидев Самади, бодро сказал:

— Мы вам доверяем седьмой «Б». С этого дня будете там классным руководителем.

— Ладно, — сказал Самади.

Директор даже опешил.

— Это не седьмой «А». Седьмой «Б», — объяснил он, — у вас могут быть трудности.

— Ладно, — сказал Самади и повернулся, чтобы войти в учительскую.

— И еще, Музаффар… — Директор вконец смутился. — Вы бы съездили в город… За женой. Как-никак, вы теперь не просто учитель, а классный руководитель, всегда и во всем должны показывать пример. Я не хотел бы вмешиваться в вашу личную жизнь, мне это очень и очень неприятно…

— Ладно, съезжу как-нибудь, — обещал Самади и вошел в учительскую.

…Здесь, видно, о чем-то спорили. Лысоватый учитель истории тут же обратился к Самади:

— Скажите, вы тоже утверждаете, что Улугбек бежал не по Кандагарской дороге?

Тот растерянно пожал плечами, замялся.

— Я… не знаю такой дороги. Слышал, что такая была когда-то…

— Да будет вам известно, что вот эта самая улица и есть часть Кандагарской дороги! — Историк ткнул пальцем в окно. — По ней Улугбек и бежал от надоевшего ему престола.

Самади выглянул в окно:

— Странно…

— Что именно? — поинтересовался Акбаров.

— Наверное, тогда и тополей здесь не было…

— Почему же? Были! И тополя, и асфальт, и машины бегали… — под общий смех ответил Акбаров. — Вы меня извините, но знаете, хотя вы учитель, преподаете физику и астрономию да еще носите довольно поэтическую фамилию, но все-таки иногда производите… как бы это сказать… действительно странное впечатление…

Самади не обиделся. Постоял у окна, грустно глядя на Кандагарскую дорогу, по которой разгуливала всякая живность — от кур до осликов, потом вышел из учительской.

— Не надо было так, Акбаров, — сказал Агзамов. — Улугбека он не хуже вас знает. Я видел, у него даже телескоп маленький есть.

— А что, разве неправду сказал Акбаров? — вмешалась одна из учительниц. — Этот Самади даже обижаться толком не умеет.

— Глядит через телескоп на дорогу, не появится ли жена! — бросил кто-то.

— Зачем так? — снова заступился Агзамов. — У него горе, ему дали седьмой «Б»…


В седьмом «Б» шли последние приготовления к уроку. Почти все заняли свои места, но двое продолжали вдумчиво и серьезно колдовать возле учительского стола.

Раскрылась дверь, и весь класс недоуменно уставился на Самади и завуча — видно, ждали не их.

— Товарищ Самади Музаффар Халикович будет вашим классным руководителем, — сказал завуч. — Он также будет вести урок физики.

— Ура!..

Клич этот, возвестивший полную победу над прежним классным руководителем, не понравился завучу.

— Музаффар Халикович очень строгий человек, — сказал завуч.

В классе хихикнули.

— Начинайте, Музаффар Халикович. И не стесняйтесь — ведь вы их почти всех знаете, как-никак мы из одного кишлака.

Завуч вышел. Потом вновь открыл дверь, подозрительно оглядел класс и только после этого удалился.

В классе воцарилась тишина. Самади подошел к столу, положил учебники и журнал. Сел… Нет, усесться как следует он не успел — под его стулом раздался резкий хруст. Самади испуганно вскочил и увидел под ножками стула разможженные скорлупки грецких орехов. Смущенно улыбнувшись, учитель покачал головой. Класс замер.

— Страшно было, — сказал Самади. — Будто земля разверзлась под ногами.

В классе засмеялись, но без торжества, скорее — удивленно.

Самади, взяв мел, подошел к доске. Попробовал написать в верхнем углу число, но доска осталась чистой. Понюхал.

— Хлопковое масло, — сказал он. — Второй сорт.

Вытащил из кармана маленький пузыречек с каким-то раствором, смочил им тряпку и протер доску.

— Хорошее средство, — сказал он удовлетворенно. — Можно легко вывести любое пятно.

Еще раз попробовал на доске мел — ничего, пишет.

— Прогресс коснулся всего — науки, техники, народного хозяйства, но только не школьных проказ… — усмехнулся Самади.

Ученики переглянулись, удивленные тем, что учитель не кричит, не сетует, не раздражается.

— Начнем. — Самади раскрыл журнал и вдруг задумался, повернувшись к окну.

Затихший было класс вновь оживился. Были извлечены бумажные птицы, резинки для рогаток и прочий арсенал.

— Можете себе представить, — тихо спросил Самади, оторвавшись от окна, — как Улугбек бежал по этой дороге?

Все посмотрели на окна. Раздался чей-то веселый голос:

— Еще бы? Попробуй он не бежать, когда отец за ним так гнался!

— Отец?! — не понял учитель.

— Да еще с плетью… — радостно вопили ребята.

Грузный, явно задержавшийся в седьмом классе ученик с последнего ряда насупился и сказал:

— Он не гнался, а просто шел…

— А если он шел, почему ты бежал?

Ученик тяжело вздохнул и с трудом выдавил из себя:

— Да разве я виноват? Мансуров мне по алгебре сразу две двойки влепил. Вот и бежали с отцом.

— Догнал он вас? — спросил Самади.

— Тогда нет… Потом, вечером… дома.

Похохотав, ребята смолкли.

— Садись, Суанов, я забыл, что тебя тоже зовут Улугбек, — сказал Самади и взглянул на стену. Над самой головой Улугбека Суанова висел портрет великого его тезки — султана и ученого.

— Это вы говорили об астрономе Улугбеке? — спросила красивая девочка, чуточку надменная, по-видимому, слывшая здесь всезнайкой. — Так у нас много таких. Вот Каримов, он — Бабур, Ачылов — Алишер, Бабаева зовут Машрабом.

— Да, многовато, — согласился Самади.

— Вот будет интересно, когда Улугбек получит двойку по астрономии, — не унималась девочка-всезнайка.

— Давайте все же приступим к уроку. В прошлый раз вы изучили принципы работы двигателей внутреннего сгорания с форсунками… — И Самади повесил на доску схему двигателя. — Кто хочет ответить?

Поднялись руки. Учитель заметил мальчика, беспокойно ерзавшего на месте, ему показалось, что тот поднял руку — не очень высоко и не очень решительно.

— Пусть Ахмад ответит, — сказал Самади.

Мальчик испугался, но в последний момент все же набрался смелости, пошел к доске. Взяв указку, он с мольбой обратился к Самади:

— Может, в другой раз?..

— Разве ты не готов?

— Да нет… Вот тут, — мальчик ткнул указкой, — тут воздух сжимается, а оттуда, сверху, льется солярка, и все разгорается…

— Не льется, а сильно впрыскивается. Но вообще правильно. А дальше?

— Дальше я не знаю.

— Понятно… — удрученно сказал Самади. — Чего ж ты рвался к доске?

— Да он просто не может сидеть на месте! — подал голос Бабур.

— Почему?

— Тоже пострадавший. Дядя Хасан, табунщик наш, его колючками угостил.

— Колючками? — удивился Самади.

— Ага, — кивнул Бабур. — Да он сам виноват. Ему кричат: «Полундра! Прыгай!», а он висит на ветке и боится… Трус! Вот и попался. А еще летчиком хочет стать.

— Азимов опозорил наш класс, — сказала девочка-всезнайка. — Он полез воровать чужое добро.

— Это правда, Ахмад?

Тот молча кивнул.

— Садись. Кто получше ответит? Махмудова?

И Махмудова, выйдя к доске, ответила бодро, чеканно, словно перед нею лежала раскрытая книга. Самади слушал ее, ему почему-то было неприятно и скучно, что она так правильно отвечает…

…На перемене в классе остались только Ахмад и Улугбек, который, видимо, опекал маленького и тщедушного приятеля.

— Ахмад, у вас же есть свой сад… — начал Самади.

Мальчик кивнул.

— У них черешня поздняя, — объяснил Улугбек.

— Ну, понятно, — сказал Самади. — Ну, поздно они зреют, понятно, но нельзя же, нехорошо это… Зачем именно к дяде Хасану?

— У него черешня ранняя, — еще раз объяснил Улугбек.

Учитель вздохнул:

— Там же стены высокие.

— Но арык есть под стеной, — возразил Улугбек. — Мы всегда через арык лазим…

— Значит, и ты тоже, Улугбек? — Самади повернулся к Ахмаду: — А прыгнуть… побоялся?

Мальчик опустил голову.

— Идите. Если вам захочется черешни, приходите ко мне, у меня тоже ранние сорта.

Ребята вышли из класса не совсем уверенно, озираясь, — уж не пошутил ли над ними Самади, отпустив их без назидания.


Самади вышел из школьных ворот. По улице катил, тарахтя, трактор. Разбежались куры. Ускакали в сторону ослики, только один, самый миниатюрный, остался лежать посреди улицы. Трактор обогнул его и проехал, подняв облако пыли. Самади закашлялся. И тут…

Тут ему послышался топот коней. Сквозь плотную завесу пыли возникла кавалькада всадников. Это Улугбек и его верные слуги — кто на коне, кто на муле. Бывший султан выглядел очень уставшим и старым человеком, свита тоже была немолодая — видимо, та горстка слуг и друзей, которые остались верны султану-изгнаннику до последнего его дыхания. Ни роскоши, ни оружия — едут паломники в Мекку. И странно, что у них нет ни одного верблюда, хотя впереди огромные безводные пустыни. Будто они знают, что им не суждено преодолеть и трех фарсахов пути. Люди кашляют от едкой пыли. Только Улугбек спокоен. Вот и он, кажется, заметил Самади и даже улыбнулся ему…

Когда последний мул с поклажей исчез в клубах пыли, Самади увидел ослика, все еще безмятежно лежащего посреди улицы…

…Около чайханы Барота Кривого его окликнули:

— Эй, учитель, поди-ка сюда!

Это кричал табунщик Хасан, усатый мужчина лет сорока пяти. Рядом с ним сидели еще двое, оба седобородые, оба важные — Турабай и Базарбай. Учитель подошел к ним, сказал:

— Я хотел вас видеть, Хасан-ака.

— Куда это смотрит твоя школа? Мало, табун угнали, так еще весь мой сад обчистили. И всё ваши ученики!

— А вы их избили…

— А что, кланяться им? Мало еще всыпал. Еще раз полезут, я им покажу!

— Надо, — подтвердил Турабай. — Надо, Хасан-бек.

— Этого не будет, — возразил Самади.

— Как не будет? — удивился табунщик.

— Я не позволю вам бить детей. Высечь мальчика до крови из-за горстки черешни — это жестоко!

— А что, ждать, чтобы они украли барана из моей кошары?

— Нужны им ваши бараны! — закричал Самади. — Попробуйте хоть раз тронуть их!..

— Ну-ну, что мне за это будет? — спросил табунщик.

— Скажи, скажи, — поддержал Турабай. — Плохо будет!

— Вы же старый человек… — упрекнул его Самади.

— Скажи, что ты мне сделаешь, учитель?

— В суд подам!.. — выпалил Самади.

— Мне не страшно, — парировал табунщик. — Прокурор Санобек — мой школьный товарищ, он меня не тронет.

— Тогда я сам вас… высеку! — закричал Самадн.

Крик учителя лишь позабавил табунщика. Он наполнил пиалу и подал Самади:

— Пей, учитель, остудись…

— Спасибо, не хочу.

— Тогда я буду бить твоих ребят.

— А он зарежет тебя, Хасан, — влил масла в огонь Турабай. — Он горячий.

— И зарежу. Только попробуйте, троньте!.. — решительно сказал Самади и пошел прочь.

Турабай аж трясся от смеха и потирал ладони от удовольствия.

— А вроде тихоня был, — смеясь, сказал табунщик. — И отец у него такой был смирный.

— Это он в деда пошел, — сказал Турабай. — Отчаянный был старик. Ты с его внуком будь начеку, он и правда может…

— Значит, судьба у меня такая, — добродушно сказал табунщик и принялся закручивать кончики усов.


Боязливо, словно чужой, Самади отпер свои ворота, поднялся на айван и прошел в свою комнату. Переодевшись, вышел и, озираясь, направился к калитке, но открыть ее не успел. Во двор вышла его тетя, женщина лет шестидесяти. Взяла лежавший у стены веник и начала подметать. Делала она это как-то машинально, двор и так был чист, будто языком вылизанный. Остановилась и тихо сказала:

— Я ухожу, Музаффар. — Она не дождалась ответа, племянник молчал. И потому, смахнув слезинку, продолжила зло: — Ухожу. Там я тоже нужна. Взрослый человек, подумай, как ты живешь. Жена там, ты здесь, да дочку еще народили… Глупый ты человек.

— Да, глупый, — согласился Самади. — Умный бы не согласился, когда вы ее сосватали. Она думала, что я там останусь.

И он пошел в сад, к кусочку невспаханной земли за деревьями, взялся за кетмень. Здесь ему гораздо спокойнее. Кругом дувалы. Высокие, новые. Работать сейчас в тысячу раз легче, чем думать. Но как забудешь, как сотрешь в памяти былое?

…У ворот дома их ждали, однако пройти внутрь, за полог, где была невеста, не пустили. Полетели вверх монеты, конфеты, а «стражи» бросились их собирать, шумели, кричали, смеялись…

— Пусть жизнь ваша сладкой будет!..

— Пусть жизнь ваша богатой будет!..

В комнате, куда они вошли, было полно народу. Женщины, дети. Особенно много было детей — девочки, мальчики, младенцы еще на коленях матерей, бабушек, тетушек.

Самади втолкнули за полог, где поджидала его невеста, вся в атласе, с опущенной головой, окруженная женщинами, бойкими и задорными.

Приятели Самади постояли минуту-другую за пологом, разбрасывая монеты, пока не принесли дастархан, полный яств. Они забрали его и ушли, причем каждый подмигнул Самади — держись, не оплошай, парень! И жених остался один в этой интересной, страшной обстановке, в окружении совсем незнакомых женщин.

Невеста сидела на жестком ковре. Самади дали знать, что ей не подобает так сидеть, что ему надо поднять и перенести ее на мягкие тюфяки.

Самади несмело обнял ее, поднял чуточку и тут же опустил. Она была слишком тяжела.

А женщины хихикали, удерживали невесту за подол, не давали поднять. А из-за полога спрашивали:

— Ну, поднял?

— Нет, нет еще…

— Слабенький он!..

— Даже хрупкую девочку не может поднять, другой бы…

Самади вспотел. Подступила злость, он крепко обнял невесту, но еще пуще насели женщины на подол.

— Слабак!

— Так-то! Круглобедрые у нас девушки, не галатепинцам их поднимать.

— Хватит, отрезать бы вам языки! Хватит смущать парня!

— Попробуй, сынок, всех вместе поднять, пусть все они станут твоими женами!

— Куда их, столетних, знают только козни строить! Отпустите ее подол, несчастные!

Самади, весь красный, растерянный, уже не пытался поднять свою невесту. Она сама пересела на тюфяки, и мельком заметил он на ее лице презрительную усмешку…


Улица на окраине города, на которую Самади свернул, была слепа — ни одного окошка наружу. Самади остановил мотоцикл, поставил его под одиноким тутовником и дальше пошел пешком, держа в руках большую бархатную обезьянку. Увидев играющих ребятишек, остановился.

— Папа, папа приехал!

Прибежала к нему пятилетняя дочка. Самади ее поднял, поцеловал.

— Это тебе, дочка, — и протянул ей обезьянку.

Девочка обрадовалась. На миг позабыла все, разглядывая игрушку.

— Насовсем приехали? — спросила она.

— Да, доченька, — улыбнулся Самади. — Приехал вас забирать обратно. Ты в кишлак поедешь?

— А мама?

— Мама тоже поедет.

— Я сейчас… Маму позову!.. — Девочка побежала к воротам. — Мама, мама! Папа приехал, обезьянку мне привез! Папа приехал!.. — Она исчезла за воротами. Теперь уже со двора доносился ее счастливый голос: — Папа приехал! Папочка приехал!..

Самади хотел было войти, но ворота закрылись перед самым его носом. Растерялся. Пришел в себя, когда что-то упало рядом.

И увидел обезьянку — искалеченную, без головы и без ног.

Услышав плач дочери, Самади побледнел, налег на ворота, но те не давались. Тогда он стал ожесточенно бить в них кулаками. Стали собираться зеваки, и, обессиленный, он отошел.


Уже вечерело, когда Самади ехал обратно в Галатепе. Ехал быстро, обгоняя одну за другой легковые и грузовые машины.

Вспомнил, как после свадьбы в городе приехали они в Галатепе, как широко распахнула перед ним ворота тетя, счастливая, будто она раскрывает для них ворота рая. И они, оба смущенные, перешагнули через порог и пошли к огромному костру посреди двора. Лица гостей от костра казались розовыми, и в глазах каждого пылали костры…

Больно было вспоминать. Самади заметно сбавил скорость. Тут его обогнали. Свадебный караван, смеясь и горланя песни, пронесся рядом. Невеста и жених стояли у самой кабины грузовика, лицом к ветру.

Самади на миг показалось, будто это его жена Зарифа, только совсем еще юная, какою она была тогда, на их свадьбе.

…Поздней ночью ввел он мотоцикл в хлев, прошел в дом и лег, не раздеваясь.

Заскрипела дверь, и в проеме показалась седая голова тети.

— Не приехали?

— Нет.

— Дочку хоть видел?

— Видел.

— Дочка у тебя хорошая.

Она выключила свет и ушла. Самади разулся в темноте, лежа прямо на кровати. Туфли его с грохотом упали на пол.


Когда все были в сборе, в учительскую вошел директор, явно озабоченный. Завуч тоже заметно нервничал.

— У вас опять нет конспектов! — сказал он Акбарову.

— Дались вам эти конспекты! — сказал тот. — Двадцать лет в школе, но не пойму, как это вам не надоело повторять одно и то же. Я вам уже говорил еще в прошлом году, что писать не буду. Наизусть знаю. Это у царей бывали писари, или как там их еще называли, так те должны были писать, что делают их владыки, ибо сами цари не знали, что они будут делать в следующую минуту — в гарем пойдут или войной на соседа. А у нас все известно, есть планы, программы… Что я дурак, что ли, еще раз переписывать учебники?

— Акбаров, — вмешался директор, — дело в том, что к нам едет комиссия.

— Пускай едет, — сказал Акбаров. — Они успевают только к третьему уроку. Вот вам и работа, дорогой завуч, срочно переделайте расписание, переставьте по-другому уроки, подумайте, кого именно для них наряжать будете…

— Будут на уроках Акбарова, — сказал директор, — у меня… и у товарища Агзамова.

— Ну вот, вся беда на голову Агзамова, — жалобно сказал тот и выпил ложечку какой-то белой жидкости. — И так желудок болит.

— Пускай все идут только ко мне, — предложил Акбаров. — Я сегодня хорошо побрился. Можете потрогать. — И он направился к завучу, но тот в отчаянии отмахнулся.

— И ко мне, — неожиданно заявил Мансуров, бывший сокурсник Самади.

— И к Бонжуру, на урок французского, — предложил Агзамов.

— Правильно, — поддержал его Акбаров. — У него ни черта не поймут.

— Надеюсь на ваше благоразумие и благородные помыслы, — напыщенно сказал директор, обращаясь почему-то к одному только Акбарову.


В классе Самади сообщили:

— У Улугбека руки грязные. Он их не моет.

Самади подошел к Улугбеку.

— Я их мою, — сказал Улугбек, держа перед собой большие натруженные руки. — Не смывается.

— Смотрите, какие черные, — брезгливо сказала девочка-всезнайка.

— Отцу помогаю, — сказал Улугбех. — Ему опять дали старый трактор. Каждый год одно и то же. Вот если бы дали новый, голубой, вот тогда другое дело!..

— Мой глицериновым мылом, а то растрескаются, — сказал Самади. — Садись, Улугбек.

— Может, я уйду? — спросил Улугбек. — Вдруг к нам комиссия зайдет.

— К нам вряд ли зайдут, — успокоил Самади.

— Чего бояться, пускай бы зашли! — это Бабур подал голос.

— К нам еще никогда не заходила комиссия, — сказал кто-то чуть ли не с обидой.

Самади постоял в раздумье, потом круто повернулся и вышел из класса.

…Несколько секунд он постоял возле двери, из-за которой слышался уверенный голос Акбарова: «…Источники мало о чем говорят, может, он и не знал, что за ним скачут убийцы. Не успел Улугбек доехать до перевала, как они настигли его…» Потом направился в учительскую. Там сидела девушка лет двадцати трех, видимо, из комиссии.

— Извините, я хотел бы пригласить вас в мой класс.

Та молча встала.

Для «комиссии» не оказалось места. Правда, рядом с Махмудовой пустовало одно место, но комиссию обыкновенно сажали за последнюю парту.

— Улугбек, пересядь к Махмудовой.

Тот молча отказался. К Махмудовой пересел Ахмад. Девушка из комиссии села рядом с Улугбеком. А он, бедный, застыл от смущения и сунул замасленные руки под крышку парты.

Самади взял таблицу и повесил на доску. И тут раздался крик Махмудовой. Самади резко обернулся. На полу возле его стола сидела огромная лягушка.

Ребята дружно повернули головы к «комиссии» — девушка была бледна, как мел. Один Бабур был серьезен, пожалуй, слишком серьезен, чем и выдавал себя.

— Ты боишься лягушек? — спокойно спросил Самади.

— Н-нет…

— Зачем тогда так громко кричать? Это же обыкновенная лягушка.

— Из класса земноводных или просто амфибия, — сказал Бабур с тем же серьезным видом. — Обитает практически во всех районах земного шара, во всех водоемах.

— В водоемах, а не в классе! — Махмудова уже пришла в себя.

— Это правда, — сказал Самади. — Потом, кажется, их в Антарктиде и в Арктике не встретишь. Бабур, вынеси, пожалуйста, амфибию. Только живьем отпусти.

Бабур проворно поймал «амфибию» и, держа ее бережно, направился к выходу. Тут открылась дверь и в сопровождении завуча вошла серьезная дама лет сорока пяти. Самади увидел, что девушка из комиссии растеряна — видимо, дама была старшей и девушка ее немного побаивалась.

— Здравствуйте, — сказал Бабур даме и завучу, показал лягушку и вполне серьезно объяснил: — В живой уголок.

Класс ничем не выдал его. Все уже поднялись за партами, включая и девушку.

— Выбор не очень удачный, — заметила дама. — Надо было с хозяйственным уклоном.

— У нас есть кролики, кроме того, думаем создать собственную птицеферму, — ответил завуч с готовностью. — Председатель колхоза обещал помочь.

— Здравствуйте, — сказала дама классу. — Садитесь. Начинайте, товарищ…

— Самади, — подсказал завуч.

— Начинайте, товарищ учитель. — Дама гордо не приняла его помощи.

Она с трудом втиснулась на место Бабура. Хотела было убрать его портфель и вздрогнула — из портфеля высунулась головка — точь-в-точь змеиная. Головка часто моргала, а змеи, как известно, не умеют моргать. Дама пришла в себя и бесстрастным взглядом показала на портфель завучу, который, потеснив двоих, сидел позади:

— В живой уголок.

Завуч взял портфель и тихонько вышел из класса.

— Начинайте, товарищ учитель.

Самади не понравился ее тон, поэтому он решил сказать по-своему:

— Продолжим наш урок…

Повесил на доску таблицу. Услышал скрип половиц — дама уже была на ногах и ходила взад-вперед по проходу.

— Пожалуйста, садитесь, вы мне мешаете.

Та метнула на него удивленный взор, но села. Наступила тишина, урок начался.


После уроков собрались в учительской.

— Начнем с вас, товарищ Акбаров, — сказала дама. — Вы преподаете историю. Хотелось бы знать мнение товарищей о ваших уроках.

Встал один из членов комиссии, мужчина лет сорока.

— Акбаров неплохой историк, Лола Абдурахмановна, — сказал он. — Предмет свой он, конечно, превосходно знает, но…

— Что «но»? — перебил Акбаров.

— Я хотел сказать, что ты немного увлекаешься, Салих…

— Чем? — спросила дама.

— Видите, Лола Абдурахмановна, он увлекается… историей.

— Надеюсь, я ее не извращаю? — опросил Акбаров.

— Нет, не в этом дело… Ты ведешь себя, как старый и очень упрямый профессор, который изматывает своими знаниями и себя и других. Ты не должен забывать, что здесь сельская школа, а не университет. Разумеется, конспектов к лекциям ты не делаешь, но есть оплошности и в журнале. Вместо записи об истории Афин записано: «Проведены раскопки местного кургана».

— Правильно, так и есть!

— Я понимаю, вещи такого порядка тоже полезны, но в первую очередь необходимо соблюдать учебную программу, она у нас и так чрезмерно сжата. Правда, подобных записей мало, журнал, в основном, заполнен правильно и…

— И фиолетовыми чернилами, — ехидно вставил Акбаров.

— А что нашли во время раскопок? — спросила Лола Абдурахмановна. — У вас был открытый лист?

— Будду, — не без гордости сообщил Акбаров. — Правда, он маленький, без левой руки, но настоящий. Листа не было. Экстренный случай, курган хотели пустить под земельный оборот.

— Сдали в музей?

— Нет, у себя оставили. Попробуем сами разобраться.

Член комиссии сел. Встала Лола Абдурахмановна.

— Хочу сказать несколько слов о товарище Самади, который у вас ведет физику. Мне кажется, товарищ Самади слишком либерален. Я попросила его собрать тетради учеников. Схемы и рисунки различных устройств и механизмов выполнены весьма небрежно.

— Это личная инициатива, Лола Абдурахмановна, — вставил завуч. — Вообще-то, по физике полагаются лишь тетрадки для решения задач.

— Ну и что? — строго спросила Лола Абдурахмановна. — Раз он за это взялся, то надо вести дело по всем правилам. Далее. Вот, товарищи, полюбуйтесь…

Она раскрыла тоненький альбом для рисования и показала собранию детский рисунок, где был изображен заяц с фантастически длинными ушами, а рядом с ним, только в более мелком масштабе, — танк, боевой, со звездочками и… с резко сломанным стволом. Под рисунком красовалась крупная «пятерка».

— Очень способный мальчик, — пробормотал Самади.

— Это вы кого защищаете, Музаффар? — спросил Акбаров.

— Машраб… Сын Бабаевых.

— Ах, сын вашего парторга!.. — сказала дама и вполне добродушно спросила: — А вы, случайно, не хотите ему понравиться?

— Нет, — сказал Самади.

— Тогда остается вас поругать за чрезмерную щедрость в оценке, — сказала дама. — Во-первых, это не имеет отношения к физике, во-вторых, такого зайца может нарисовать и двухлетний мальчуган, а танков в детских рисунках хоть отбавляй. Ваш художник не очень мне понравился, хотя бы потому, что здесь не хватает традиционного солнца.

— Должно быть, он рисовал ночью, — сказал Мансуров.

— Вы не правы, Лола Абдурахмановна, — сказал Акбаров, внимательно изучавший рисунок. — Мальчик действительно добрый. Вы хорошенько посмотрите на его танк.

— Ну и что? — спросила дама небрежно. — Уже нагляделась. Танк как танк, к тому же со сломанным стволом. А это противоречит логике.

— В том-то и дело! Будь ствол правильный, это был бы самый заурядный танк, а не искусство.

— Уж не Рембрандт ли этот ваш ученик?

— Не Рембрандт, но тоже любопытный человечек.

— Чем? — спросила дама досадливо. — Не пойму, вы что, меня разыгрываете? В чем дело, товарищ Акбаров?

— В том, что он сначала нарисовал зайца, потом уже взялся за танк. И ему пришлось сломать ствол танка, иначе дуло упиралось бы прямо в голову зайца и могло убить его. Теперь поняли?

Дама поняла и вспыхнула. И впервые за эти минуты сказала тепло, очень проникновенно:

— Да разве их сразу поймешь…

Замолчали. Тишину прервал голос Самади:

— Я тоже не сразу понял. Только потом, когда он сам сказал…

И умолк. Встретился с взглядом Акбарова. Историк смотрел серьезно, внимательно. Самади отвел взгляд, увидел девушку из комиссии. Опустил голову, стал опять маленьким, неприметным.


…Позже, у микроавтобуса, когда прощались с Лолой Абдурахмановной и другими приезжими, Самади вдруг увидел девушку из комиссии рядом с собой.

— Я остаюсь, — сказала она, улыбнувшись. — Я не комиссия, а всего лишь практикантка.

— Извините, я не знал.

— А вы меня даже не спросили, — все еще улыбаясь, сказала она. — Меня зовут Инобат.

— Музаффар. Физику веду. И еще астрономию…

— И уроки рисования? — хитро спросила девушка.

— Нет… Рисовать я не умею, — ответил Самади.


Настала очередь седьмого «Б» ухаживать за шелкопрядом. Помещение, где содержались черви, было в полумраке, как и советуют светила сельскохозяйственной науки. Дальний конец огромных, в три этажа, стеллажей, упирался в стену.

Самади посмотрел на висевший на стене термометр, бросил несколько поленьев в печку и вышел в переднюю комнату. Здесь был весь его класс. Инобат тоже помогала резать побеги, очищать их от зеленых плодов.

Вошел мальчик, вокруг пояса повязана веревка, за веревку заткнут топор — заправский дровосек.

— Дядя Хасан не дает рубить свои тутовники, — сказал он Самади. — Взял и выгнал вас со двора…

— К нему Ахмада надо послать. Они большие друзья, — подал голос Бабур, и девочки прыснули. — Вечно с ними приключения. Сегодня упал с дерева. Вы бы видели, как он ревел!.. А еще летчиком хочет стать. Летчики не ревут.

Ахмад молчал. Только теперь Самади увидел пятна крови на рубашке мальчика. Инобат ахнула, когда, подняв рубашку Ахмада, увидела кровоточащие ссадины.

— Пожалуйста, Инобат, аптечку принесите, — сказал Самади, а когда девушка ушла, спросил Ахмада: — Больно было?

— Да.

Задыхаясь, прибежала Инобат. Достала из аптечки спирт, вату.

— Сейчас… быстренько… потерпи немного…

По лицу мальчика было видно, каково ему теперь.

— Больно?

— Н-нет… — сквозь зубы ответил Ахмад. И молчал до тех пор, пока не перевязали ему руку. — Вы отцу не говорите, учитель. Маме я сам скажу. И к врачу сам пойду.

— Хорошо, Ахмад.

— Странный мальчик, — сказала Инобат, когда Ахмад ушел. — Может, и вправду летчиком будет…

— Не думаю, — ответил Самади.


Опять он поехал в город на мотоцикле.

В скверике, среди детворы, заметил свою дочку. Вырулил. Дочка увидела его, прибежала.

— Обезьянку привезли? — спросила она.

— Нет, дочка, еще не успел зайти в магазин. — Самади снял каску и посадил дочку на сиденье. — Поедем домой?

— А мама?

— Маму потом заберем.

— Папа, а сколько ног было у той обезьянки? — Девочка загрустила, вспомнив его прошлый приезд. — Я даже не успела их сосчитать. Вы мне другую привезете?

— Обязательно, дочка. А ножек у нее четыре… — Самади задумался. — А руки две…

— Всего шесть? — спросила девочка, быстренько сосчитав в уме.

— Нет, только четыре.

— Как? — не поняла она.

— Очень просто. Когда она ходит во весь рост, тогда у нее две ноги и две руки, а когда на четвереньках, тогда руки исчезают…

— Совсем исчезают?

— Нет, не совсем, они просто превращаются в ноги. Поняла?

— Ага… — неуверенно кивнула головой девочка и через мгновение радостно сообщила: — А у меня есть еще один папа!

— Как?! — Теперь пришла очередь удивляться Самади.

— Он к нам приходил. Бабушка говорит, что папой мне будет…

— А мама?.. Она тоже так говорит?

— Нет, она ничего не говорила. Вот она сидит!..

И девочка показала в глубь скверика. Там, на скамейке в тени дерева сидела его жена и, ничего не замечая, беседовала с приятельницей.

— Он тебе не папа, дочка, — хрипло проговорил Самади. — Он просто самый обыкновенный дядя.

— А бабушка говорит…

— Она неправду говорит, — отрезал Самади. — У тебя один папа.

Девочка задумалась, потом тихо произнесла:

— Мой папа — вы… Я сейчас скажу маме… — Она побежала к матери. — Мама, папа говорит, что у меня только один папа! Понимаете, только один!.. Он говорит, что у обезьянки было шесть ног… Нет, не шесть, а четыре нога и две руки, всего их — четыре!..

Прохожие стали оглядываться на крик маленькой девочки.


У железнодорожного переезда пришлось затормозить. Замигал светофор, шлагбаум перегородил дорогу. Шум состава, постепенно усиливаясь, перекрыл звуки зуммера. Проходили платформы с древесиной, цистерны с горючим… И вот совсем новые тракторы, голубые, точно такие же, о каких мечтал Улугбек. Их было очень много. А в промежутках между вагонами мелькали всадники, вооруженные до зубов. Слышно было ржанье лошадей. Все смешалось — и стук колес, и конский топот, бряцанье оружия. Потом вдруг все отступило, кроме пронзительных звуков зуммера. Светофор перестал мигать, шлагбаум поднялся, и Самади пулей пролетел через рельсы.

За переездом началась степь, ровная, бескрайняя, еще сотом зеленая. Рослые травы бегут волнами, кажется, они вот-вот выступят на асфальт и потопят его. Самади показалось, что впереди него скачут всадники — нет, не показалось, он отчетливо видел их, преследующих изгнанного султана. Хотелось догнать, помешать!..

Посреди степи, по длинной серой ленте дороги скользила белая каска Самади. Была одна степь, и казалось, что она поглотит одинокого путника.


Ночь. При тусклом свете работали ученики седьмого «Б», одни мальчики. Инобат была с ними. Все устали, глаза то и дело слипались. В углу горой возвышались срезанные побеги тутовника.

— До полудня хватит, — сказал Самади. — Теперь по домам. Придете на второй урок, я свой отменяю. Алишер и Ахмад, проводите Инобат Хакимовну до дома деда Хуччи.

— Я сама дойду…

— Нет, у нас собаки злые.

Вышедшего Самади поджидал Улугбек, и они пошли по темной дороге.

— Вы были в городе? — спросил Улугбек.

— Да.

— И они не приехали?

— Нет, Улугбек, не приехали… Она хочет жить в городе. Дочку жалко, — вдруг разоткровенничался Самади.

— Я знаю улицу, где они живут, — сказал Улугбек. — Ни одного окошка наружу, не так, как у нас в Галатепе.

— Ага, — простодушно ответил Улугбек.

— Мансуров на вас жалуется, — сказал Самади. — Что вы на этот раз натворили? Опять стул сломался?

— Ничего особенного. В класс залетел шмель, а девочки смеются, думают, что это мы жужжим. Ну Мансуров и разорался. Сами знаете, какие девочки бывают смешливые. Шмель тут ни при чем, просторебятам скучно на его уроках.

— А тебе самому?..

— Мне все равно. Сижу и слушаю, а понимать ничего не понимаю. Вот только у Акбарова… У него все тихо сидят. У него интересно и шалить некогда. Да и неудобно.

— У Мансурова, значит, удобно? — с укором спросил Самади.

— Ага, — простодушно ответил Улугбек. — Мансуров нас не любит.


Самади опять в своем классе. Он уже научился кое-каким хитростям — на стул садился не сразу, а незаметно осматривался, нет ли какого подвоха. На этот раз обнаружил три кнопки остриями вверх. Он их собрал и небрежно бросил на стол при общем отстраненном молчании учеников.

— Поговорим о свойствах газа. Все вы видели воздушный шарик, круглый…

— Как отличник! — подал голос Бабур.

— Или как дурак! — сказал кто-то другой.

— Круглый, как шарик, — сказала девочка-всезнайка.

— Это уже более конкретно, — улыбнулся Самади. — Воздушный шарик, круглый, как шарик…

— Не-ет, тавтология получается!..

— Правильно. Но что поделаешь, когда у бедного шарика нет другого эпитета. Многие предметы на него похожи, а он ни на один. Так вот, о воздушном шарике. Люди издавна мечтали о полете. Пытались делать себе крылья, чтобы полететь, парить над лугами, городами… Пожалуй, полет был самым романтическим идеалом человечества. Правда, потом даже анекдот сочинили, будто некий человек смастерил себе крылья, долго над ними корпел, много пота пролил. Наконец, когда крылья были готовы, он их надел, поднялся в воздух, полетел, увидел своего ненавистного соседа и плюнул ему в лысину, после чего вернулся домой, снял крылья и бросил их в кладовую…

— Зачем? — спросила Махмудова.

— Не знаю, наверно, это и был предел его мечтаний, — ответил Самади.

— Дурак! — воскликнул Машраб. — Я бы дальше полетел.

— Чтобы других оплевывать?

— Нет, я бы просто полетел в соседний кишлак.

— Туда и пешком можно, я бы до самого Самарканда… Минареты бы посмотрел!..

— Да, ребята, стоило бы полететь, — размечтался и сам учитель. — А жаль… Вообще, в анекдоте все сильно преувеличено, я не верю, чтобы такой глупый человек мог быть талантливым, смастерить себе крылья. Вы согласны со мной?

Ученики кивнули — согласились.

— Тогда вернемся к нашей теме. Так вот, когда французы братья Монгольфье задумали осуществить свое предприятие…

Тут Самади заметил на полу огромную степную черепаху, она ползла между рядами с убийственной медлительностью. Самади не стал делать замечания. Он видел, что ученики слушают, слушают более внимательно, чем когда-либо раньше. Он продолжал говорить, чувствуя в себе какую-то энергию, доселе неведомую, стихию, вдохновение, что ли… Как ни странно, класс, обычно падкий на веселье, вроде бы даже не замечал черепаху. Только Улугбек неожиданно влепил подзатыльник впереди сидевшему Бабуру. Тот почему-то не возроптал, встал и подобрал черепаху. Потом сунул ее в свой мешковатый портфель и чуть не вскрикнул — пальцы наткнулись на припасенного впрок ежа.

— Дурак! — шепнул сзади Улугбек. — Для Мансурова надо было приберечь!..

— И для него было!.. — зашипел Бабур в ответ.


Самади шел по тропинке через рощу, когда услышал какой-то шорох. Остановился и увидел Ахмада, который, пыхтя, карабкался по стволу дерева. Вот он добрался до развилки, уцепился за сук и повис. Тут же раздался треск. Самади рванулся вперед. Нет, вроде ничего не случилось, мальчик не упал, успел схватиться за другой сук. Весь белый от испуга, он сел верхом на сук и медленно пополз к стволу, неловко сполз на землю и понуро побрел в глубь рощи.


Закапризничала погода. С гор подул ледяной ветер, небо стало хмурым, моросил не по-весеннему холодный дождь. Взрослые оделись в зимнее. Но только взрослые. Дети же так сильно уверовали в весну, что пришли в школу кто в легком пиджачишке, а кто и в одной рубашке. И вот они, дрожа, чуть ли не стуча зубами, сидели в холодном классе. То и дело оглядывались на печку, что была за партой Улугбека и Ахмада. Она вроде бы горела, иначе не играли бы красные блики на полу под дверцей, но горела слабо.

Бабуру, видимо, наскучил холод, и он решил поразвлечься. Достал рогатку, скомкал клочок бумаги, сделал из него шарик. Скатал другой, третий… И только потом, когда было готово достаточное количество «ядер», взялся за дело. Прицелился в девочку и выстрелил. Та оглянулась, но стрелка не обнаружила — Бабур сидел, как сама невинность. Потом прицелился в Машраба, но передумал, очевидно, представив себе последствия. В Махмудову тоже не решился — могла закричать или, еще того хуже, пожаловаться учителю. Бабур выбрал Ахмада, он был маленький, терпеливый, и побить не побьет, и жаловаться не умеет.

Самади все это видел, заполняя свой журнал. Вот Бабур демонстративно зевнул и тут же ловко выстрелил из рогатки. Ахмаду было больно, но он ничего не сказал. Бабур принялся выбирать следующую мишень.

— Каримов, дайте мне ваше оружие, — сказал спокойно Самади. — И шарики заодно прихватите.

Бабур встал и с нагловатой улыбкой направился к учителю. Отдал ему рогатку и шарики, вернулся на свое место.

Самади повертел в руках рогатку, зарядил ее и запустил шарик прямо в Бабура. Мальчик ойкнул, схватился за шею. Он да и все ученики ошалело смотрели на учителя.

— Больно? — осведомился Самади.

— Д-да…

— Так вот, и другому бывает больно.

И тут раздался оглушительный взрыв. С потолка посыпалась штукатурка, ученики испуганно пригнули головы. Дым, пыль, копоть…

— Никто не ушибся? — спросил Самади, торопливо открывая окно.

На шум прибежали учителя.

— Что случилось? — спросил завуч. — Кто это натворил?

Класс молчал.

— Ну? — завуч двинулся вдоль парт, цепко вглядываясь в лица. — Я спрашиваю, чья это работа?.. На этот раз вам не удастся отмолчаться.

Класс переглядывался, отводил глаза.

— И предупреждаю, — продолжал завуч, — это одним выговором не обойдется. Всему есть предел.

— Возможно, это я виноват, — сказал Самади. — Не учел, что испарения солярки могут быть опасны…

Завуч покачал головой — что и говорить, печка была основательно разворочена, даже дверцу сбросило с петель.

— Стыдно, товарищ Самади! — обрушился он на учителя. — Вы физик, вы должны были это знать… Это же элементарно!.. Выведите учеников. Самади, класс надо проветрить.

Завуч и учителя ушли. Но учеников, направившихся было к выходу, Самади остановил:

— А ну, сядьте на свои места. Никто не выйдет из класса. Будем продолжать урок.

Ученики сели. Уйти успел лишь Улугбек.

— Честно говоря, не хочется даже знать, кто из вас спрятал в печку бутылку с водой, — сказал Самади. — Боюсь, что я его возненавижу… Все вы останетесь и отремонтируете печку.

— Почему же? — последовал вопрос, и все сразу зашумели:

— Пускай заделывает тот, кто взорвал!

— Правильно!

Пока дебатировали, вошел Улугбек с полным ведром раствора.

— Я не хочу работать за другого! — решительно заявила Махмудова. — И Салимова не будет! — Она показала на подружку, которая послушно кивнула в знак согласия.

— Я тоже не буду!.. И я! И я! — раздались голоса.

— Тогда я сам, — сказал Улугбек. — А вы идите домой.

— И ты не будешь, — гневно сказала Махмудова. — Он один будет заделывать печку.

— Кто? — спросил Самади.

Ученики переглянулись, повисло долгое молчание.

— Ладно, я пока выйду. Вы сами разберитесь. — И Самади вышел.

— Зачем ты это сделал? — сразу обрушилась на Бабура Махмудова. — Чтобы не учиться, да?

— При чем тут я? Учитель же сам сказал, что от испарения солярки….

— Эх ты, он же тебя выручил!..

— А может, и выдал бы, если бы знал! Просто вы не успели ему наябедничать! — нагло усмехнулся Бабур.

— А ты, оказывается, подлец! — изумился Улугбек.

— А ты просто вол, всяк над тобой хозяин, куда поведут, туда и идешь! Нет своих мозгов!

— Что ты сказал? — проговорил Улугбек хрипло.

— Что слышал!

Улугбек ударил его, и Бабур упал, тут же вскочил и пошел на Улугбека. Замахнуться он не успел, Улугбек перехватил его руку и вдруг спокойно сказал:

— Ничего у тебя не выйдет, давай лучше не драться…

— Ты же сам начал… — голос Бабура сорвался. — Я ничего не буду делать!

— Будешь, — так же спокойно сказал Улугбек. — Я тебе помогу.

— Не будешь, так считай, что тебя нет в классе, — сказала Махмудова. — Никто не станет с тобой разговаривать.

Бабур растерялся, пытался поймать взгляды товарищей, но все они отвернулись. Помедлив, он шагнул к ведру с раствором. Улугбек подал ему кирпич, но Бабур зло оттолкнул его руку. Подала Махмудова — он взял.

Когда Самади вернулся, работа была в разгаре. Он молча присоединился к ученикам.


Замызганный колхозный «газик» остановился у ворот школы. Из него вышел Акбаров.

Войдя в школу, он направился в кабинет физики. Там Самади, Инобат, Машраб и Улугбек возились с макетом обсерватории Улугбека. Самади чистил немудреную оптику маленького телескопа.

— Бога продал, да простит он меня за это, — объявил с порога Акбаров. — Уговорили. Говорят, там, в музее, его увидит больше народа. Они сделают точную копию. Устраивает?

— Не знаю, — сказал Самади. — Будда ваш, вы и распоряжайтесь.

— Это деньги, — Акбаров вынул из кармана толстую пачку. — Поедете в город и купите все, что нужно для кабинета физики. А то, вижу, не очень богато вы тут живете. — Он кивнул на пустующие полки.

— Вы что… серьезно? — опешил Самади.

— А почему нет? Вы ведь, кажется, оборудуете заново свой кабинет? Так вот вам от нас с Буддой.

— А директор знает? Тут вроде много денег.

— Директор знает и претензий не имеет. Ученики божка нашли, так пускай им и послужит. Возьмите, Музаффар. Да не бойтесь, — он засмеялся, — все оформлено официально.

Самади взял деньги.

— Позвольте, — спохватился он. — А как же вы? Вы ведь хотели создать школьный исторический музей…

— Музей подождет, — отмахнулся Акбаров. — Мне кажется, ваш кабинет и вообще судьба вашего класса сейчас важнее. Особенно после взрыва печки… А наш бог будет в надежных руках. Вы только подумайте, он в Самаркандском музее будет именоваться Галатепинским Буддой. Здорово ведь?

— А все же жалко его, — сказал Улугбек.

— Не горюй, великий царь! — весело ответил Акбаров и добавил: — Пожалуйста, если деньги останутся, купите мне десяток лопаток и столько же кистей, ну, этих щеточек… Я уже кое-что приметил. Надо только достать открытый лист для раскопок.


По шумной городской магистрали, в гуще других машин тихо двигался старенький грузовичок галатепинской школы.

— Вот никогда не думала, что вы так хорошо водите автомобиль, — оживленно говорила сидевшая в кабине Инобат.

— В армии научился, — объяснил Самади.

— И про машину не знала. Откуда она?

— Ее лет десять назад геологи оставили. Приволокли из степи в кишлак, пришлось повозиться…

— У вас действительно золотые руки, — сказала девушка и отвела взгляд. — Да и вообще…

Вдруг Самади сбавил газ, и мотор тут же заглох.

— Ну вот, — засмеялась Инобат. — Сглазила.

— Ничего, сейчас. — Самади несколько раз нажал на стартер, и мотор наконец завелся. — Увидел Зарифу… — Он указал на идущую по тротуару пару.

— Это кто?

— Моя жена.

— Вы разведены?

— Пока нет…

— И вы не сердитесь, что она идет с другим?!

— Разве это поможет? — Самади тронул машину. — Нет, Инобат, не поможет. Я просто не подозревал о нем. Кажется, они давно знакомы. Когда мы с Зарифой поженились, его вроде не было, потом он вернулся, просто не смог её забыть, да и ей, наверно, трудно было со мной… А тут дочка…

Замолчали. Инобат, не зная, что сказать, принялась гладить головку плюшевой обезьянки, которая лежала на сиденье между нею и Самади.

На перекрестке, где их остановил красный глаз светофора, кто-то окликнул:

— Самади! Музаффар!

Это был Мансуров. Вид у него был самый цветущий. Рядом — два молодых человека и молодая, стройная девушка.

— Да мы вот с Инобат Хакимовной за оборудованием для кабинета… — пробормотал Самади.

— Это тоже входит в практику? — хитро подмигнул Инобат Мансуров. — Сегодня у меня свободный день. Решил справиться насчет перевода сюда. Вроде бы что-то намечается! Да ладно! Вы бы лучше составили нам компанию, посидели бы, потанцевали, вы не поверите, я уже миллион лет не танцевал!..

— Не могу, на базу надо.

— А вы, Инобат?

— В другой раз, — ответила девушка.

— Очень жаль, коллеги, — ничуть, впрочем, не сожалея, сказал Мансуров. — Прощайте, Самади!

— До свидания.

Зажегся зеленый свет.

— Что, разве он уходит из школы? — спросила Инобат.

— Останется, наверное, — сказал Самади. — А впрочем, кто его знает. Насчет Акбарова я могу точно сказать, что он не уйдет. Хоть ты ему горы золотые дай. Агзамов тоже не уйдет. Тысячу лет будет жаловаться на больной желудок, но не уйдет.


В самый разгар разгрузки машины прибежала Махмудова:

— Ахмад ногу себе сломал!.. В больницу увезли!..

Самади, позабыв о машине с приборами, мигом выбежал на улицу. Там он увидел всадника, галопом мчавшегося в сторону больницы. Это был отец Ахмада, председатель колхоза Камал-раис.

…Из палаты навстречу учителю вышли врач и Камал-раис.

— Ничего страшного, — поспешил успокоить врач. — Мальчик нечаянно вывихнул себе ногу. Трещин нет. Упал в высохший арык. Через несколько дней будет бегать как ни в чем не бывало.

…Увидев Самади, Ахмад попытался встать.

— Лежи, не двигайся… Говорят, ты упал в высохший арык? — Самади пристально посмотрел в глаза ученику, и тот отвел взгляд. — Я что-то не помню, чтобы у нас были глубокие арыки.

Мальчик заметил в глазах учителя смешинку и сам улыбнулся.

— Спрыгнул все-таки? — вздохнул Самади. — Высоко было?

Мальчик виновато кивнул.

— Эх ты, летчик, — сокрушенно покачал головой Самади. — Я ведь чувствовал, что ты будешь прыгать. И вот — не уследил.

— Они все время смеялись надо мной…

— Забудь про это, Ахмад. Давай выздоравливай.

В дверях палаты появились ученики седьмого «Б» и практикантка. Ребята разом обступили Ахмада, засыпали вопросами:

— Шины наложили, да?

— А гипсовать будут?

— Как это ты мог упасть в арык?

Ахмад не знал, что ответить.

— Он прыгнул со старой орешины, — громка сказал Самади. — Там было метров пять.

— Во дает!

— И не страшно было?

— Тише, — успокоил их Самади строго. — За этот глупый поступок он еще понесет наказание. А вот что он не плакал от вывиха — это по-мужски.


Камал-раис держал за уздечку коня, ждал Самади на улице. Пошли рядом.

— Вы уж извините меня, — сказал председатель, — совсем я перестал за ним следить. Глупо, конечно, поступил, когда его в пять лет отдал в школу, а ваши взяли — то ли мне, председателю, побоялись не угодить, то ли еще что. Я думал, пускай научится буквы разбирать, все же потом будет легче. Но не тут-то было — перешел во второй класс, потом в третий, так и пошло.

— Он как все, — ответил Самади. — Учится, играет, шалит…

— Не врет хоть?

— Ну, этого, как ни странно, многие дети не умеют. Разве иногда нафантазируют. Но в этом ничего страшного нет.

— Конечно, конечно…

— Вы новые трактора получили? — спросил вдруг Самади.

— Ну, как вам сказать… — замялся председатель. — Вообще-то, да, несколько тракторов мы получили.

— Дали бы один из них Суанову.

— А его трактор куда я дену? Никто, кроме него, не сможет работать на такой развалюхе. Хороший тракторист!

— Разве он виноват, что хороший тракторист? Выходит, вы его наказываете за умелость?

— Нет, что вы! Мы каждый год ему премии, грамоты…

— Вы новый трактор ему дайте, тогда он будет еще лучше работать.

— Почему же он сам не просит? — рассердился вдруг председатель. — Языка нет, что ли?

— Кажется, он не из тех, кто умеет просить.

— Так его сын мог бы!.. Он же дружит с моим Ахмадом?

— Да поймите вы, не может и он. Это я могу выпрашивать, потому что я вроде как со стороны, чужой.

— Что вы, Музаффар, какой вы чужой, мы все свои, галатепинцы… Хорошо, так и быть, я ему новый трактор дам, а его старый… Черт с ним, придумаем что-нибудь!


Была большая перемена. Самади и его ученики грелись возле школы на солнышке. Неподалеку заливалась смехом Инобат — Мансуров, видимо, рассказывал веселые анекдоты.

Улугбек недовольно посмотрел в их сторону и, поразмышляв, толкнул в бок Машраба. Тот все понял и направился к Инобат.

— Вы обещали нам рассказать о дельтапланах, — сказал он.

— Тебе не терпится… — улыбнулась девушка. — А не лучше ли после уроков?

— Нет, сейчас, — упрямо сказал мальчик и покосился на Мансурова.

— Хорошо, пойдем.

Машраб взял девушку за руку и привел к Самади.

— Я просил рассказать о дельтапланах, — объяснил он Самадн.

— Лучше после уроков, — возразил Улугбек. — Сейчас всего не расскажешь.

— Потом так потом, — очень легко согласился с ним Машраб. — Вы только не забудьте, Инобат Хакимовна.

И ребята отошли, оставив практикантку наедине с Самади.

— Конечно, не забуду… — растерянно сказала Инобат и посмотрела на Самади.

— Они просто ревнуют вас к Мансурову, — сказал Самади и заметил, что девушка вспыхнула. — Действительно, они вас любят. Вы будете хорошим учителем, Инобат.

— Не знаю…

— Поверьте мне… Они вас сразу признали.

— Да и я их, кажется, тоже, — засмеялась Инобат. — Мне вообще здесь очень нравится, хороший кишлак и люди такие добрые… Далее жаль, что практика так быстро кончается…

— А вы приезжайте к нам на работу.

— Еще не знаю… Я ведь тоже городская… А могла бы остаться здесь.

Самади вдруг что-то понял, совсем растерялся и пробормотал:

— Вы прекрасным педагогом будете, Инобат…


Седьмой «Б» отправился собирать тысячеголовку. Есть такое растение в нашей степи, низенькое, хрупкое, со множеством веточек, и по сиреневому цветочку на каждой веточке.

Поехали на школьном грузовике. С ними была и наша практикантка. Шумно было, весело, кто-то пел, правда, не из числа школьников — транзисторный певец.

За рулем Самади, рядом — Улугбек, завистливо наблюдавший за движениями учителя.

— А знаете, я после восьмого уйду, — заявил он вдруг. — Работать буду.

— Тебя что, наша школа не устраивает?

— Почему же, наша школа хорошая, но из меня ничего не получится.

— Ну ты это брось, Улугбек.

— Нет, правда. Мне трудно учиться. А вот трактор водить уже давно умею. Отец научил. Только документы нужны.

Их с криками обогнала четверка развязных парней-мотоциклистов. Один из них решил покрасоваться перед школьниками, резко прибавил газ, поднял переднее колесо и поехал на заднем.

— Дурачится, — оказал Улугбек. — Мотоцикла не жалко.

Через несколько секунд мотоциклисты исчезли за поворотом.

— Ты все же не спеши, Улугбек. — Самади опять вернулся к прежнему разговору. — Кстати, почему тебе дали такое имя? Отец так назвал?

— Мамин брат. Тот, который в городе. Отец собирался дать мне совсем другое имя — Ташпулат. Просто не захотел дядю обижать. А вообще, какой из меня Улугбек? Лучше был бы Ташпулатом… Знаете, у меня есть младший брат, в пятом учится. Вот у него голова! Даже мне помогает. Вот он обязательно должен учиться в городе, а мы с отцом будем ему помогать. А отцу новый трактор дали, сильный такой!.. Председатель и мне обещал трактор, как только подрасту. Однажды за отца два рейса сделал. Я и машину умею водить… — Паренек с надеждой посмотрел на Самади.

Тот, не ответив, остановил машину, крикнул:

— Слезайте, ребята! Встретимся вон за тем холмом, у родника. Тысячеголовку от полыни различить сумеете?

— Сумеем! — дружно прозвучало в ответ.

— Ищите с солнечной стороны. Ладно, мы сами вас встретим там! Ну-ка, Улугбек, садись на мое место!

Улугбек был просто счастлив. Миг спустя машина тронулась и понеслась по ровной степной дороге к горам.


Грузовик до самых бортов был нагружен снопами тысячеголовки. А ребята все таскали и таскали снопы, которые Самади аккуратно укладывал. Справившись с очередной партией, ловко спрыгнул с кузова и — такой бодрый, веселый я решительный! — взял серп, взмахнул им над головой, словно полководец перед наступлением…


Неподалеку от родника, у домика табунщика, пир был в самом разгаре. Пировала четверка мотоциклистов, что обогнала школьников.

— Давайте на лошадях покатаемся! — вдруг предложил курчавый парень.

— Нельзя, наверно, — нерешительно возразили ему.

Но тот уже пошел к загону, где стояли лошади. Поднялся на верхний брус загона и плюхнулся на круп одной из кобылиц. Лошадь испугалась, поднялась на дыбы. Парень не смог удержаться и упал на кучку свежего конского навоза. Раздался смех. Курчавый зло посмотрел на товарищей, и те умолкли. Тогда он процедил сквозь зубы:

— Ах, еще брыкаться будешь, зараза! Я тебе покажу!..

Он снова направился к лошади. Она отпрянула в сторону.

— На, возьми, — один из парней протянул уздечку и шапку, наполненную доверху ячменем. — Ты по-хорошему попробуй!

— Не учи, сопляк! — огрызнулся курчавый, но шапку и уздечку взял.

Кобылица не устояла при виде корма, подошла. Парень заманил ее так, что она повернулась крупом в самый угол загона. Дал ей немного полакомиться, затем ловко сунул ей в рот мундштук и крикнул:

— Принесите ведро и веревку!

Принесли ведро с водой.

— Да вылей ты воду, болван! — рассердился курчавый. — Держите за уздечку.

Двое парней перелезли через забор и стали по обе стороны лошади, крепко держа за уздечку. Курчавый не спеша вышел из загона, взял ведро и веревкой стал привязывать его к хвосту кобылицы.

— Может, не надо?

— Ничего, не умрет, — весело ответил курчавый. — Малость попугать можно.


Самади поднялся на высокий холм и увидел там Улугбека, сидевшего перед белым шатром. Стражи не было, слуги были заняты лошадьми и мулами. Они вроде даже не заметили, как Самади прошел мимо них, сам Улугбек тоже не удивился. Губы его тронула грустная усмешка, и он спросил, показывая на серп в руках Самади:

— Ты уже пришел?

— Нет, что вы?.. — Самади поспешил спрятать серп.

— Знаю, знаю… — по-царски широко засмеялся Улугбек. — Ты не похож на убийцу. Садись.

Самади продолжал стоять.

— Вы бы лучше остались в Самарканде, — сказал он.

Улугбек вздохнул:

— Нет. Трудно быть владыкой — одни только сомнения. Никто тебе не скажет правды, помрешь, так и не узнав, кем же ты все-таки был. Отобрав трон, они мне открыли глаза. Я обрел свободу, хочу теперь увидеть другие земли, народы…

— Вам надо спешить, султан, — сказал Самади.

— Ты прав. Нужно до сумерек перейти перевал. Стражу нам не дали. Да и зачем она мирным паломникам? А эти не отказались от меня, — Улугбек показал на своих людей, — потому что знали меня не как султана, а просто как человека по имени Мухаммад Тарагай Улугбек, который, как и они, всю жизнь хотел постичь себя, но ему мешали, хотел добра, а творил зло. Мог бы жить у Абдул-Латифа, все же он мой сын, плоть от плоти моей. Но он теперь царь, пришлось бы мне склонить свою седую голову. Не могу я жить согнутым. И шею свою склонить не хочу, даже и под мечом… — Улугбек поднялся: — Нам пора. Прощай, человек!

— Прощайте, султан, — сказал Самади. — Только вы не дожидайтесь ночи, до цели еще далеко.

— А мы по звездам путь держим, — улыбнулся бывший султан. — Звезды еще никогда не обманывали Улугбека Курагани.

Улугбек дал знак своим людям. Они быстро убрали шатер, помогли старому астроному сесть на коня.


Самади постоял, глядя вслед уезжающим. Тут он услышал крики людей, конское ржанье. Обернувшись, увидел вдали загон табунщиков, в котором крутились лошади, суетящихся людей. Сперва он ничего не понял, но потом, при виде бегущих туда мальчиков, почуял неладное и тоже побежал.

А происходило здесь вот что.

Поблизости от загона оказался Машраб. Увидев, что курчавый затеял с лошадью, он бросил сноп тысячеголовок и кинулся вперед.

— Что вы делаете? Нельзя так!..

— Не мешай, — оттолкнул Машраба плечом курчавый и приказал приятелям: — Отпустите!

Кобылица в первую секунду ничего не поняла, сделала несколько шагов… И понеслась по загону, напуганная висевшим на хвосте чудовищем, которое тарахтело и больно било по ногам. Ее страх передался и другим лошадям. Обезумев, они заметались по тесному загону, наскакивая друг на друга и на неокрепших еще жеребят.

— Пошли, парень. — Курчавый взял Машраба за плечи и насильно увлек к дастархану на траве. — Вот так, садись, ты наш гость, сиди, ешь…

— Она же жеребая!.. — сказал мальчик сквозь слезы.

— Ничего, сама она, дура, остановится — и все будет в порядке, — успокоил его курчавый. — Эй, что вы стали, идите сюда!

Его приятели стояли у своих мотоциклов, нерешительно переглядываясь.

— Не надо было… — сказал самый молодой из них.

— Сдрейфил? — сощурился курчавый.

Тот не ответил, молча смотрел на загон, где носились обезумевшие лошади.

— Живодеры! Живодеры проклятые!.. — закричал Машраб и, вскочив, побежал к холмам.

— Куда?! Не-ет, погоди, гостить так гостить, еще успеешь позвать своих!.. — Курчавый настиг мальчика и опять насильно посадил за дастархан. Налил полный стакан водки: — Пей!

Машраб оттолкнул его руку, и водка разлилась по дастархану. Курчавый наотмашь ударил мальчика. Снова наполнил стакан:

— Пей, кому говорят!

Двое из мотоциклистов уехали. Остался тот, кого курчавый обвинил в трусости.

— Пора сматываться! — закричал он. — Смотри, вон их сколько!..

И действительно, сюда бежали Самади и его ученики. С другой стороны несся табунщик Хасан на взмыленном коне…

Курчавый то ли понял, что бежать уже поздно, то ли из гордости, но продолжал стоять на месте.

Подскакал табунщик и с лету замахнулся кнутом:

— Что ты наделал, ублюдок!

Прикрывшись рукой от удара, курчавый отпрыгнул в сторону и выхватил ружье, спрятанное под хурджуном. Грохнул выстрел.

Табунщик испуганно осадил лошадь и повернул к загону.

— Поехали, Саттар, ну поехали!.. — жалобно просил курчавого его приятель.

Саттар провел рукой по лицу, увидел кровь от удара плети и совсем озверел — стал бить Машраба. Тот яростно сопротивлялся.

На помощь бросился подоспевший Самади.

Курчавый оттолкнул мальчика и вновь схватился за ружье.

— Не подходи!

Самади остановился, взглянул на своих учеников. Улугбек, Бабур и другие — они были рядом, тоже бледные, испуганные — ждали его, учителя, первого шага. И Самади, подняв серп, пошел на курчавого.

— Саттар, Саттар!.. — испуганно закричал приятель курчавого. — Поехали! Быстрей!

— Застрелю, сука! Не подходи, застрелю, всех вас застрелю! — истерически завопил курчавый.

Но Самади на этот раз не остановился. Лицо курчавого искривилось от отчаяния, он сделал несколько шагов назад и… выстрелил. Самади упал, попытался встать, но сумел подняться только на колени. Услышал, как закричала Инобат, потом дети.

Курчавый, пользуясь суматохой, бросил ружье, подбежал к мотоциклу, завел его. Бабур подобрал брошенный учителем серп и с ходу ударил им по заднему колесу мотоцикла, откуда с шипением стал вырываться сжатый воздух. Курчавый нажал на рычаг и рванул с места. Пробежав за ним метров пятьдесят, Бабур отстал…


Домой ехали молча. Улугбек вел машину осторожно, при ухабах замедляя ход, озабоченно поглядывая на раненого своего учителя.

— Я вспомнил, — сказал он вдруг. — Я его уже видел.

— Где? — позабыв о боли, Самади подался вперед.

— Кажется, в Пайшанбе. Мы туда с отцом ездили. Он на зернотоке работает.


В палату, где лежал Ахмад, врач и медсестра ввели забинтованного Самади. Он был бледен, шел с трудом.

— Вот пришел составить компанию, — улыбнулся он через силу. — Ты здесь хозяин, покажи, где мне устроиться.

Ахмад поднялся навстречу.

— Лежи, лежи, — остановил Ахмада врач.

— Я слышал, — сказал Ахмад, когда врач, уложив Самади, ушел, — вы там бандитов побили.

— Какие там бандиты, просто дураки, — сказал Самади. — Нет, брат, они удрали. Побили нас и удрали.

— Их поймают?

Самади не успел ответить. Вошел табунщик Хасан. Увидев его, Ахмад смолк, помрачнел, вспомнил, видно, былые обиды. И тот, кажется, смутился при виде мальчика, неловко сел на край кровати.

— Вот где встретились, — тихо засмеялся Самади.

— В общем, у тебя неплохие ребята… — пробормотал табунщик.

— Конечно, — подтвердил учитель. — Озорные, правда, но это ничего, пройдет. А тот, кто мучил сегодня лошадей, может быть, в детстве и не лазил по чужим садам…

Табунщик и мальчик переглянулись.


В больничном саду Самади попрощался с навещавшей его Инобат. Улугбек стоял рядом.

— Выздоравливайте, — сказала девушка, уходя. — Я еще приду перед отъездом.

Когда она исчезла за воротами, Улугбек вдруг сказал Самади:

— А вы на ней жени́тесь, она хорошая.

Самади даже растерялся.

— У меня же дочка, Улугбек…

— Вот дядя Вахаб женился, а у него две дочки от первой жены. Ведь ваша жена все равно не приедет…

— Трудно, Улугбек, трудно все это. Шесть лет жили вместе, многое вас связывало. Бывает, злюсь на нее, значит, чувство еще не совсем умерло. Иногда хочется вновь вернуть его и все начать с самого начала, хотя боюсь, это как раз невозможно. Просто человек не может один, оттого и такие мысли… Все хожу и думаю.

— А вы не думайте, — посоветовал Улугбек со свойственным ему простодушием.

— Попробую, Улугбек, — грустно пообещал Самади.


После пятой линьки черви стали большими, чуть ли не с палец величиной. Они больше не ели, тревожно ползали по нетронутым листьям и высохшим веткам тутовника, искали удобное место для пряжи коконов. Из их крохотных ртов тоненькой струйкой текла прозрачная жидкость — ниточка дорогого шелка.

Ученики вносили в помещение охапки аккуратных веничков из тысячеголовки. Биолог Агзамов указывал Инобат я еще двум учительницам, как укладывать венички на стеллажах. Работа шла споро: ученики подносили, учительницы укладывали, Агзамов руководил.

Черви проворно расползались по стебелькам тысячеголовки, соблюдая при этом вековой порядок — никто не стеснял другого.

Вошел Камал-раис в сопровождении директора школы и секретаря парткома колхоза.

— Да я вижу, вы во всем районе будете первыми!

— Надеюсь, — сказал директор школы. — Вы только ее забывайте, раис: все школьное топливо ушло на содержание червя! Пять коробок коконов, пять процентов вашего топлива…

— Ладно уж, — незлобиво отмахнулся Каиал-раис, — вы только и умеете просить.

— И работать мы умеем, разве не видите!

— Видим, грех не видеть! — кивнул парторг. — В следующем году шесть коробок дадим, устраивает?

— Что? — Акбаров хотел было рассердиться, но вдруг заулыбался: — Почему так мало, лучше уж давайте сразу семь!

Через несколько дней галатепинская шкода отправила первую партию шелковичных коконов. Было торжественно. Директор сам, собственными руками прибивал к борту машины алую ленту с надписью: «Галатепе — Советскому Союзу!». Все, начиная от первоклашек и кончая Агзамовым, были радостно возбуждены. Агзамов грузил на машину самые большие ящики. И все восхищенно наблюдали, с какой легкостью и сноровкой он это делал. Правда, один из малюток-первоклашек, в избытке чувств, легко поднял такой же огромный картонный ящик, очень даже легко поднял — ведь шелковичные коконы товар воздушный, невесомый… Что и сказать, весело работалось!


Самади, недавно выписавшийся из больницы, готовился в учительской к уроку. Вошел директор.

— Вы здесь? — со своей обычной, совсем не директорской мягкостью проговорил он. — Очень хорошо. Не хотелось бы вас огорчать, но в седьмом «Б» опять «чепе».

— Что такое? — вскинул голову Самади.

— Трое не явились на уроки. Отсутствуют с утра.

— Извините, я не знал… Только что пришел.

— Вот, — директор взял сводку посещаемости. — Суанов, Каримов, Агзамов… Давно уже такого не было.

— Хорошо, я разберусь.

…Самади вошел в класс — действительно, отсутствовали трое: Улугбек, Бабур и Ахмад. Он не спеша раскрыл журнал, записал тему урока и спросил:

— Их сегодня никто не видел?

Ребята переглянулись, но ничего не сказали.

— Может, ты знаешь, Мухаббат? Где они?

— Не знаю… Они мне не сказали, куда уезжают…

Она вдруг поняла, что сказала лишнее. Умолкла. Опасливо посмотрела на товарищей.

— А в Австралии, оказывается, едят червей, — объявил вдруг Машраб. — Жарят на сковородке и едят. С хлебом и без него.

— Случайно, ты сам не пробовал? — спросил кто-то.

— Нет. Вообще-то шелковичных, наверное, есть можно. Они такие белые, чистые, только тутовыми листьями кормятся!

— Хорошо, что раис не слышит тебя, шелковод! Он о плане горюет, а ты готов весь его шелк съесть!

Ученики засмеялись. Тут постучались в в дверь и в класс вошел председатель колхоза.

— Легки на помине, — поднялся ему навстречу Самади. — Мы как раз говорили о вас.

— Плохо говорили?

— Всяко, — улыбнулся Самади.

— Вы у меня смотрите!.. — погрозил пальцем председатель.

— Опять помощь нужна? — спросил Самадн. — Силос, сенаж?..

— Нет. Я просто пришел вас поблагодарить. Там, в степи, за лошадей заступились. Я обещаю четыре путевки в лагерь для ваших ребят.

— А другие классы?..

— Им тоже будет, но эти четыре за счет колхоза.

— Тогда давайте лучше пять.

— Ладно, — засмеялся председатель. — Ваша взяла. Если бы мог, я бы всем вам дал по путевке. Договорились, будет… шесть путевок! Вы сами их распределите.

— А мы их просто разыграем.

Председатель вышел, и ребята принялись горячо обсуждать, как теперь быть с путевками. Самади прервал их:

— Поговорили, и хватит. Пора начинать урок.

Но сегодня начаться этому уроку, видимо, было не суждено. Распахнулась дверь…

Самади даже не поверил глазам своим — на пороге стояла его дочь!

— Папа! Меня украли, папа! — сообщила она, счастливая.

— Как?!

— Они меня украли, папа! — девочка подбежала к отцу, прижалась к нему. — Мы так бежали! Один мальчик меня на руках нес, он такой большой и сильный!.. Там еще двое были, один такой смешной, сказал, что меня для тебя украли, папа. Другой маленький, он не умеет бегать, все от нас отставал. Городские мальчики чуть его не поймали, но у него была палка, а я сперва испугалась, вдруг он и меня побьет. Нет, папа, не побил, он очень добрый…

Самадн все понял. Еще раз взглянул на пустующие парты похитителей, крепко прижал дочку к груди.

— Ну вот, натворили дел… Извините, нам теперь домой надо.

Класс даже не шелохнулся. Не последовало того радостного оживления, какое обычно бывает, когда добрые учителя отпускают с уроков раньше времени. Они все до единого знали, что те трое ушли именно за его дочкой, чтобы хоть чем-нибудь да угодить своему учителю. Они не понимали всей путаницы людских драм и решали все вопросы своим детским, очень простым и, как они полагали, очень справедливым способом. Самади это понял. И не мог он не быть благодарным за их участие и не сказать им:

— Спасибо, ребята. Спасибо вам за доброту.


Дома, когда он привел дочку, тетя очень обрадовалась. Обняла ее, расцеловала и, угощая ее невесть откуда взявшимися леденцами, вопросительно взглянула на племянника:

— Ты был в городе?

— Нет, ученики ее привезли.

— А она знает? Небось приедет и еще шум поднимет?

— Знает, но боюсь, что не приедет.

— Лучше бы не приезжала. Дочка ведь тебя любит. Я бы сама…

— Не знаю, тетя. Обидно, если она не приедет, за дочку обидно будет…

Тетя его не поняла.


Было воскресенье, единственный выходной день учителя. Самади поливал деревья из шланга. Левое плечо у него все еще было забинтовано. Он не удивился, когда во дворе появилась его жена. Она была безукоризненно одета, напудрена и при всем том очень красива.

— Где моя дочь? — гневно спросила его с ходу.

— На улице, — спокойно ответил Самади. — С детьми играет.

Она направилась к воротам.

— Зачем? — остановил ее Самади. — Она сама придет.

Жена вернулась.

— Не могли ничего другого придумать! Украли!..

— Нет, — сказал Самади. — Она сама приехала с детьми из нашего кишлака.

— Что они там делали? Кто подослал их, этих беспризорников? Небось испугались, что алименты придется платить?

— Что ты сказала?! — Самади сделал угрожающий шаг вперед и чуть ли не замахнулся шлангом. — Замолчи сейчас же!

Жена мгновенно притихла. Ошалело смотрела на мужа: вроде это был Самади, тот самый, тихий, кроткий человек, какого она знала, и в то же время не Самади, другой — решительный и уверенный в себе.

Во двор вошла тетя с покупками с базара. Увидев невестку, воскликнула с неподдельной радостью (о, женщины!):

— Зарифа, это ты, доченька?! Здравствуй, наконец-то мы дождались тебя!.. — Она обняла опешившую от такого приема Зарифу. — Ты уж Музаффара не вини, у него школа, дети. Хорошо, что ты сама прислала дочку. Мы по вас так соскучились.

…Зарифа открыла дверь комнаты. Неловко ей было входить в комнату, которую она надолго, а может, и навсегда оставила. Увидела свой халат на вешалке — его, оказывается, и не тронули. Невольно сняла его с вешалки, неловко взглянула на мужа — тот стоял у окна и молча смотрел на нее. Зарифа хотела было повесить халат на место, но Самади сказал:

— Возьми, не ходить же дома в таком платье.

Она взяла халат и вышла.

— Я завтра утром приду, — донесся голос тети. — Ты бы только знала, Зарифа, сколько у меня хлопот с внуками!..


В чайхане Кривого Барота за обильным дастарханом сидели старик Хуччи, табунщик Хасан, Самади и два старика из соседнего кишлака.

— Мы знали твоего отца, Музаффар, — говорил гость из соседнего кишлака, самый видный и самый старый, если не считать старика Хуччи. — Садовник он был замечательный, коснись его рука — даже трухлявое бревно распускало листья… Ведь правда, Халмат?

— Правда, — нерешительно подтвердил второй гость.

— И главное, сердобольный был человек. Себя в обиду не давал, — продолжал гость, — но и прощать умел. Правда ведь, Халмат? Вот и Хуччи-ака может подтвердить. Хороший был человек покойный Халик?

— Да, он лошадей очень любил, — сказал старик Хуччи.

— Вам бы только о конях, Хуччи-ака!.. — усмехнулся гость и повернулся к Самади: — Ты уж прости нашего Саттара. Он еще молодой, неразумный. Прости парня. Его могут посадить надолго, жалко будет, если в молодые годы…

Самади молчал.

— Вы скажите, Хуччи-ака… — попросил гость.

— Пускай учитель сам скажет, — рассудил старик Хуччи. — Вот меня однажды избил Усман. Его давно нет в живых, а я все не могу простить, а все потому, что было несправедливо.

— Усман был злой человек, — морщась, перебил его гость. — Саттар просто глупый еще… С кем не случается? Немножко был пьян, не разобрал… Может, вас за городских принял…

— Значит, он у вас пьет? — насторожился старик Хуччи. — И о городских вы зря. Какая разница — городские, не городские…

— Это я к слову, Хуччи-ака. Да и сам Музаффар немного виноват, зачем им мешать, и все из-за какой-то лошаденки. Ну, побаловались бы и отпустили…

— А он еще лошадей мучает! — старик Хуччи не выдержал. — Нет, Мухаммад, я не могу за него просить — пьет, бьет!..

Старик Хуччи ушел, даже не простившись.

— Святой нашелся! — сказал гость с издевкой. — Будто сам никогда не пил!..

— А он и не пил, — сказал Самади.

— Да-да, я что-то не слышал, — поторопился сказать Халмат, потом он быстро развязал лежавший рядом узелок, вытащил роскошный халат и, не дав Самади опомниться, накинул ему на плечи.

— Зачем это?.. — только и успел сказать Самади.

Халмат это воспринял как знак примирении, взбодрился, взял из-под тюфяка другой узелок, совсем маленький, с деньгами.

— Мы возместим вам все, Музаффар-бек…

Самади растерялся, побледнел. Скинул с себя халат и резко поднялся.

…На улице его догнал табунщик Хасан.

— Зря ты их обидел, Музаффар…

— Значит, всякий подонок, у кого есть деньги, может в меня стрелять? — повернувшись, спросил Самади.

— Зачем так? Все-таки соседи. Что наш Галатепе, что их кишлак… Не первый день видимся…

— Не могу, теперь не могу… — Самади двинулся дальше.

— Но старики… Они же по-хорошему…

— А вы свое взяли уже?

— Что ты городишь! Они же в тебя стреляли…

— И вы что — жалеете, что в вас не стреляли? Быстро все забываете! Помните, как вы дрожали из-за горстки черешен?! У меня дети, а не черешни, и никому я не дам их унижать!.. Никому!


Ночью они долго не смыкали глаз. Между ними, на середине широкого ложа, сближая и разделяя их, спала пятилетняя дочь, далекая от всех тревог и забот.

— Мы там неплохо жили… Вы сами говорили, что мы туда вернемся… Говорили ведь?

— Говорил, — признался Самади. — Тогда я думал, что мне все же удастся порвать с Галатепе, оказалось — нет.

— Не надо было обманывать.

— Я боялся тебя потерять.

— Потерять? Вы же меня никогда не любили…

— Не любил?.. — отозвался он с болью. — Зачем ты говоришь так?

— И правда — зачем?.. — тоскливо сказала она. Что ни говори, этой женщине хотелось быть любимой, но сейчас, подавленная чувством отчужденности и тоской, она никак не могла примириться с новым, доселе незнакомым тоном мужа. — Хотите, я здесь останусь?..

— Зачем говорить то, что не думаешь? Ты не останешься здесь, Зарифа. Так бывает только в кино…

Замолчали. Самади бережно поправил одеяло на дочери.


Не успел еще Самади войти в учительскую, как на него обрушился завуч:

— Слушайте, коллега, что все-таки происходит в вашем классе?

— Они привезли мою дочь, — спокойно ответил Самади.

— Украли! Называйте вещи своими именами! Ответьте, кто их подослал — не я ведь! Знаете, чем это пахнет?

— Знаю.

— Я бы на вашем месте плакал! — воспалился завуч еще больше. — Втянуть класс в собственные семейные дрязги!.. Это просто немыслимо! Вот до чего докатились эти конокрады!

— Прошу вас помягче отзываться о моих учениках.

— Да это же скандал, черт возьми!.. — Завуч чуть не поперхнулся от гнева. — Только дурак после этого может вас защищать!

— На этот раз я готов быть дураком, — вставил Акбаров.

Завуч эти слова пропустил мимо ушей.

— Я считаю своим долгом сообщить в милицию. Наши ученики совершили преступление!..

— Я не юрист, — опять заметил Акбаров, — но в этом преступлении вижу педагогическую удачу Самади. Еслихотите, я бы даже с женой расстался, чтобы они вот так привезли моего ребенка.

— Да прекратите вы, Акбаров! Ваша педагогика и так вот где у меня сидит! — Завуч показал, где именно у него сидит акбаровская педагогика. — Вы, Самади, идите и позвоните в милицию сами. Так для вас будет лучше.

— Представляю, каково сейчас бедной матери!.. — вознегодовала одна из учительниц.

— Надо ей сообщить в город, пусть сама заявит в милицию! — поддержала другая.

— Зачем беспокоиться? Она здесь, — сказал Самади.

— Так в чем же дело? — недоуменно спросил Агзамов у завуча. — Если у матери нет претензий, вопрос исчерпан.

— Дело в принципе, товарищ Агзамов, — не растерялся завуч. — Да, в принципе! Мало того, что успеваемость в школе снижается…

— А-а! Вы хотите об этом поговорить! — торжествующе возопил Акбаров. — Пожалуйста! Эту тему я готов поддержать. Вы говорите, что успеваемость низка. А почему? — Он стал загибать пальцы: — На полив приглашают, на сорняки приглашают — приходите помочь. Такие внимательные, никогда не забывают детей! Недавно спросил у ученика, когда умер Наполеон, а он в ответ: наверное, когда мы помогали мост строить…

Самади кто-то тронул за рукав. Это был Мансуров.

— Вас там ждут, — тихо сказал он. — И Самади вышел, не дослушав яростного монолога Акбарова.

…На улице его ждала Зарифа.

— Уезжаю, — сказала она, низко наклонив голову и глядя себе под ноги.

— Дочку не возьмешь с собой?

— Пока пусть здесь побудет. Потом приеду… Дайте мне три рубля, я кошелек дома забыла.

Самади дал ей деньги.

— Я вам верну… — горько улыбнулась она.

— Глупости!

— Я приеду через неделю… — сказала она.

Прозвенел звонок. Школьный двор наполнился детскими голосами.

Самади долго смотрел жене вслед, не замечая своих друзей из седьмого «Б», которые стояли у школьных ворот и молча, необычайно серьезно глядели вслед уходящей Зарифе.

МУРАД МУХАММЕД ДОСТ (родился в 1949 году) учился на философском отделении Ташкентского университета, работал учителем в сельской школе. В 1979 году окончил Литературный институт им. М. Горького. Автор ряда рассказов и повестей: «Мустафа», «Цена одного жеребенка», романа «Плаксивый Хануман, или Воспоминания о счастливчике Хайбарове». Член Союза писателей СССР.

Фильм по литературному сценарию Мурада Доста «Сколько ног у обезьянки?» ставит режиссер Ахрор Акбарходжаев.

«Казахфильм» БУЛАТ МАНСУРОВ РЕКА МОЯ КОЛЫБЕЛЬНАЯ…



Древний парусный баркас-каик причалил к большой соляной пристани на берегу Сыр-Дарьи.

Ветер гонял по пристани клубы пыли, временами закручивая ее в столбовые заверти, и эти смерчевые вихри по-шайтански лихо плясали, шествуя над белыми тарелками выпаренных сульфатных и соляных озер.

Шатаясь и падая от ветра, женщины и мальчики-подростки укладывали шпалы и рельсы, по которым медленно двигался соляной комбайн. С воющим самолетным гулом комбайн врезался, как в лед, в метровый слой соли и пересыпал разжеванную кашицу в вагонетки, стоявшие на параллельных путях. На черных, изъеденных солью и прокопченных дымом и солнцем вагонетках белели надписи: «Все для фронта!», «Смерть фашистам!».

От соляного озера к берегу реки тянулась узкоколейка, и по ней скользили загруженные солью вагонетки. Параллельно узкоколейке змеилась пыльная дорога, и по ней шли караваны верблюдов и волов с повозками, заполненными мешками и корзинами с солью. Вагонетки, верблюды, арбы останавливались около ветряных и водяных мельниц. Ветер и течение большой реки вращали мельничные крылья и колеса. Огромные жернова мололи крупные кристаллы соли.

Везде на пристани громоздились холмы соли, бережно прикрытые кусками брезента, плотной бумагой.

Двенадцатиметровый скелет мачты каика возвышался над малым причалом.

Изнуренные женщины разгружали рыбу с каика и загружали его мешками с солью, мукой, ящиками с консервами, рыболовецкими снастями.

Следя за погрузкой, молча сверяя товар с накладными листами, на берегу стоял рослый сутуловатый старик. Возле него скакал на деревянной ноге рыжий юркий снабженец. Часто печатая в сыром песке кругляки, он также быстро сыпал словами:

— Салам алейкум, Зейнолла-ага! Во дела! С чего бы? Война, что ли? Май месяц, а нет ходу пароходу! Каики выручают! Безотказная техника — каик на порогах, арба на дорогах. Мужик в бою, а баба в тылу! — загоготал снабженец, проскакивая мимо женщин-грузчиц.

Женщины хмуро улыбались, загружая каик.

Снабженец, упираясь костылем в бочку с керосином, кряхтел и все молол языком:

— Эх-ма! Красавицы! Подсобите малость инвалиду! А вернутся ваши кавалеры, будут вас за то на руках носить. Катайся, каблуками пинайся! Не хочу!

Две женщины подошли к снабженцу. Одна из них, здоровая, легко подняла его, закинула на гору мешков с солью и, улыбнувшись, сказала:

— Айналайн! Посиди, покури! С утра скачешь и скачешь! Деревяшка твоя треснет!

Женщины покатили бочку керосина к каику, а снабженец сполз с мешков и, подойдя к старику, снова заговорил:

— Плохая река этой весной! Сколько аулов унесла. Гуляет, как лихой казак. Где из русла ушла, где бакены унесла. Как говорит бакенщик Канеке, ищи фарватер, едрена матэр…

Старик скрытно оглядел двух мальчиков, стоящих с узелками на берегу.

— Это внуки Канеке, — сказал снабженец, проследив взгляд старика. — Из города приехали и болтаются как беспризорники. Вот Канеке и послал их к вам. Пусть, говорит, Зейнолла-ага к делу приучит.

Двенадцатилетняя девочка у причала спешно стирала белье, экономно расходуя маленький кусочек черного мыла. Она тоже по-птичьи зорко поглядывала на мальчиков.

Снабженец ковырнул костылем со столба сухую глину, и под ней зароилось несметное множество муравьев. Столб был источен муравьями до сердцевины, и труха, как песок, осыпалась с него.

— Вот фашисты! Вот фашисты! — воскликнул возмущенный снабженец. — Лет десять такого не было. С чего бы?! Война, что ли?! Люди гибнут, а они плодятся. Вот фашисты! Вот хитрецы! Обмазались глиной, чтобы их птицы не склевали, и жрут! Это за три дня. Так они весь причал сожрут!

Старик отвернулся от столба и снова посмотрел на мальчиков.

Те неприкаянно топтались у причала, робко поглядывая по сторонам. Им было лет по двенадцать. Один был повыше ростом.

— Почему сам не учит? — спросил старик хмуро, кивая на мальчиков.

Снабженец пожал плечами:

— Я ему говорил. Сказал, река плохая, на семьдесят первом километре вчера рыбак утонул. А он говорит: Дарья берет, Дарья дает.

Старик посмотрел на девочку, которая волокла по песку корыто с бельем, и окликнул ее. Девочка остановилась в растерянности.

— Эй, как вас зовут? — крикнул старик мальчикам.

— Меня — Амир, а его — Мухтар! — с живостью отозвался длинный мальчик.

— Отнесите в лодку! — крикнул старик и кивнул на корыто с бельем.

Не сразу сообразив, что от них требуется, мальчики стояли некоторое время в нерешительности. Затем тот, что поменьше, подбежал к девочке, на бегу крикнув брату: «Айда!».

Понаблюдав, как мальчики, старательно покопошившись, понесли корыто на каик, старик перевел взгляд в сторону, где у баркаса, на берегу, выстроилась длинная серая очередь.

Оттуда доносились слабые голоса переклички:

— Сто восемьдесят седьмой…

— Громче!

— Сто восемьдесят восьмой…

— Ясно, что по килограмму не хватит, — устало сказала женщина.

— И по полкило не хватит! Хватило бы по рыбешке! — разом заговорили вокруг.

Очередь загудела. Весовщица, гремя тарелками весов, ругнула впереди стоящих, и шум, затухая, откатился в конец очереди. Захлебнулся, и оттуда снова послышались женские голоса:

— Двести пятый…

— Двести шестой…

Вдоль очереди как-то боком, припадая на одну ногу, шел солдат-танкист. Под руку с ним ступала по песку девушка, одетая в наряд невесты. Люди в очереди сразу стихли, приветливо заулыбались.

Танкист с невестой встали в самый конец очереди. Люди снова смолкли. Возникло гнетущее молчание. Вдруг кто-то лихо и отчаянно крикнул:

— Клади рыбу в общий котел! На свадьбу танкиста!

Несколько секунд было тихо, потом гул одобрения волной прокатился по очереди. Весовщица стояла, держа в руках рыбину, не двигаясь и как бы что-то соображая, потом улыбнулась и под общее ликование бросила ее в корыто.


За громадным столом, составленным из ящиков, досок, бочек, стояли и сидели люди: каждый со своей пайкой хлеба, кружкой, миской и ложкой. Из мисок парила уха, но никто из взрослых к ней не прикасался. Затаив дыхание, люди смотрели на серый от пыли раструб репродуктора, торчавший на столбе. Из репродуктора величественно и широко возглашал Левитан:

— Сыновья Казахстана! Наши дети, мужья и братья! Пусть каждый из вас прочтет это письмо с тем чувством, с каким он читает письмо из родного дома. Пусть каждый прочтет его не только глазами, но и сердцем, потому что писал его весь наш народ.

Старик задумчиво покачал головой. Пожилые люди, сидевшие рядом с ним, также согласно покачали головами…

— И всюду, где вы, не щадя жизни, сражаетесь за Родину, пусть для вас воспоминанием о родном Казахстане прозвучат слова этого письма…

Громогласно вещал Левитан над примолкшей соляной пристанью.

— Сыновья Казахстана! Из седой дали времен звучат голоса знаменитых батыров. Они зовут нас к мужеству и победам. Пятьсот лет назад враги ворвались в наши степи, и трусы уже крикнули единственное подлое слово, которое знает трус: «Бежим!». Но пятнадцатилетний мальчик Карасай, сын Орака, дал жестокий урок трусам.

Все ребятишки разом перестали хлебать уху и навострили уши.

— Карасай им ответил: «Родила для того меня мать, чтоб со славой я дух испустил, чтоб умел за народ постоять, чтоб и мертвый врагов победил». И Карасай повел сородичей на врага с единственной мыслью о победе.

Мухтар и Амир поглядывали на грудь танкиста, сверкавшую медалями и Красной Звездой. Голос Левитана набирал силу и раскатисто гремел над пристанью.

— Уже недалек великий день Победы! Для воина смерти нет! Мы должны победить, и мы победим! Да здравствует великая нерушимая дружба народов нашей страны!

— Ура-а-а-а! — взорвалось над рекой, и сквозь этот многоголосый взрыв прорезался визгливый лихой голосок:

— Го-о-орько-о-о!

Жених и невеста, охваченные радостным смущением, робко повернулись друг к другу.

Мальчики с застывшими улыбками испуганно таращили на них глаза.

— Поцелует? — шепотом и со страхом спросил один из них.

— Не поцелует! — твердо ответил другой.

Дети стыдливо отвернулись — жених и невеста целовались.

…Всю ночь пели, плясали, смеялись люди, истосковавшиеся по общению друг с другом не в горе, а в празднике.

На соляных и сульфатных озерах блуждали лучи прожекторов, гудели комбайны, гудели паровозы, ведя за собой вагонетки, груженные сульфатом и солью. Никто не спал — ни те, кто работал в ночную смену, ни те, кто отдыхал после дневной.


Возбужденные Амир и Мухтар тоже не спали. Они лежали на мешках с солью, составленных на борту каика, и смотрели на мерцавший свет костров на берегу.

Где-то недалеко под скорбные звуки домры сильный гортанный голос пел песню народного акына Турсунбая Аралбаева:

В ауле Терен-Озек,
На берегу Сыр-Дарьи,
Спокойно жил человек,
Работал до поздней зари.
И вот звучит по радио весть,
Народ всполошился весь:
«Фашисты затеяли бой
С нашей мирной страной».
Злоба клокочет в груди,
Гнев затуманил глаза.
«Смерть их ждет впереди, —
Так я народу сказал. —
Вместе со всею страной
Я ухожу на бой».
— Вот приплывем на рудник, — жарким шепотом сказал Амир, — и рванем оттуда на фронт. Говорят, там проходят поезда с грузом на фронт… Знаешь, что я хочу? Поклянись, что никому не скажешь.

— Ну…

— Клянись!

— Ну, клянусь.

— Я хочу отомстить за отца, — прошептал Амир и с пылом добавил: — Я хочу быть, как Карасай! А ты?

Из шатра вышла девочка. Смутившись, что невольно подслушала разговор, виновато глянула на Амира и поспешно ушла на «голову» каика.

Переглянувшись, ребята стали нестройно насвистывать.


Рано утром, словно бы преображенные, отдохнувшие душой, люди с новыми силами принимались за тяжелую работу. Вагонетки с надписью «Все для фронта» быстро катили от соляных озер к мельницам, а от мельниц — к пристани.

Старик принимал у почтальона треугольники писем и передавал их девочке. Взяв «похоронку», старик долго разглядывал ее, сказал со вздохом:

— Да-а… Куляш-апа. Мужа и сына убили, а теперь вот… дочь. Амина…

Почтальон протянул солдатский вещмешок, исписанный химическим карандашом и заляпанный сургучным крошевом.

— Это бойцы прислали ее вещи… Вот опись. Можете проверить.

Старик промолчал, потом передал вещмешок девочке. Та боязливо приняла его и поставила туда, где стояли посылочные ящики и мешки.

…Сильно перегруженный каик осел так, что волны допрыгивали до самых фашин — возвышения из прутьев джингиря на бортах. Мешки с солью громоздились на баркасе, оставляя узкий проход от кормы к шатру и немного места у очага. Буксирный катер, надсадно тарахтя, тащил за собой каик, выводя его из затона соляной пристани на фарватер реки.

За каиком стелились по воде плоты сплавного леса — плот-матка и два сплотка.

На корме рядом со стариком сидел пожилой речник с загоревшим под цвет табака лицом.

— Ты зачем бакенщика погубил? — холодно спросил старик.

Речник, потупившись, забормотал:

— Хотел скорее фарватер установить. Все кричат, груз ждут, а баржи стоят… Как будто я во всем виноват…

— Кто в это время бакены ставит? Даже Канеке не пойдет, а ты мальчишку послал. Ты что, реки не знаешь?

— А кто ее знает? Не река, а шайтан! — выругался речник.

Взревел буксирный катер.

— Вот, не шайтан, да?! — снова ругнулся речник. — Опять сели-запели. Не река, а болото.

— Иди отцепи буксир, — мрачно заторопил старик, — дальше я сам пойду. Быстрей.

Речник поколебался и быстро заговорил:

— Зейнолла-ага, поосторожней… Лес потонет, меня тоже утопят… На руднике в шахтах все крепления сгнили. Если будет обвал, он и меня задавит.

— Ладно, ладно… — поморщился старик.

— Поосторожней, Зейнолла-ага, там, где железная дорога, шпаны всякой бродит. За соль убить могут. Им соль дороже человека… Поосторожней, Зейнолла-ага. Зря сопровождающего не взяли.

Царапнув речника колючим взглядом, старик медленно отвернулся…

— Везде людей не хватает, а он сопровождающего… Иди давай.

Цепляясь за мешки с солью, речник вскарабкался на них и виновато глянул на старика. Старик приказал девочке ставить парус. Речник суетливо перелез на катер и, помахав рукой, что-то крикнул старику, но его не было слышно из-за шума мотора.

Старик, поглядев на раздувшийся парус, одобрительно улыбнулся Амиру, помогавшему девочке.

Польщенный Амир шмыгнул носом и со свойственной ему непосредственностью засмеялся:

— Дети капитана Гранта!

Мухтар тоже засмеялся. Девочка, отвернувшись, улыбнулась, и никто не увидел ее улыбки.


Река в этот месяц весны только набирала силу. Обычно желтая вода теперь стала темно-бурой — поток смывал мелкие острова, пожирал заливные и непойменные берега, унося с собой целые плоты солодкового корня, цветущего тамариска и вывороченные с корнем деревья.

Все это весеннее переселение цветов, корней, деревьев таинственно сопровождало каик по всей реке. Каик плыл медленно. Раскаленный воздух недвижно висел над рекой, хотя солнце только поднялось.

В штиль громоздкий, неуклюжий, четырехугольной формы каик становился совершенно беспомощным судном, и тогда бешеная река подхватывала его как коробку, ввинчивала в бесчисленные водовороты. И только такой опытный каикша, как старик, мог уверенно вести баркас по реке.

В носовой части баркаса был глиняный очаг с котлом. Возле него сидела девочка, пекла джугаровые лепешки и украдкой смотрела, как, неловко и суетливо расходуя силы, гребут веслами мальчики. Девочка по-взрослому хмурилась, недовольная их работой.

— Не надо грести, — наконец сказала она. — Такой каик еле гребут двенадцать джигитов. Просто держите весла в воде, и все. Их выбрасывает водяной, а вы держите. Вон он, водяной, ходит кругами, арканы кидает, хочет поймать каик.

Мальчики, хоть и старались вовсю, плохо справлялись с работой. Особенно беспомощным выглядел тот, что был повыше ростом. Недоверчиво наблюдая за водоворотным движением, он силился удержать весло, а оно выскальзывало, будто кто в самом деле его выпихивал из воды.

Уловив пристальный взгляд девочки, рослый мальчик совсем смешался и, брызгая, захлестал веслом по воде.

— Амир, ты не поднимай высоко, — подсказал ему брат.

— Да иди ты, — огрызнулся Амир, — сами знаем.

Девочка нахмурилась, потом прыснула и отвернулась.

Старое яблоневое дерево, одиноко плывшее по реке, вытянуло к небу свои корявые ветки, словно спасая от гибели только что завязавшиеся плоды.

Старик долго смотрел на дерево, потом изменил направление руля, и баркас стал медленно приближаться к яблоне.

Яблоня закружилась на месте, сопротивляясь водовороту, на миг вынырнула, встав из воды чуть ли не на весь ствол, упруго распрямляя усыпанные листьями ветки. Затем, постояв мгновение, яблоня прямо легла на плот, протянув ветви в сторону каика.

Пробираясь мимо Амира, девочка резко толкнула его, и тот, от неожиданности потеряв равновесие, шлепнулся с ящика на дно лодки.

— Ты что, чокнутая, да? — возмутился Амир.

Девочка таинственно показала на яблоню.

— Смотри, — сказала она, — водяной яблоню ловит. Весной он злой… Смотри, смотри!

Дерево закрутилось в водовороте и медленно поднялось во весь рост, распрямляя крону и сбрасывая с нее сверкающий каскад воды.

Амир аж привстал от удивления, но тут же, вспомнив обиду, загундел:

— Тоже мне, боцман на корабле. Сказать не могла? Обязательно толкать. А то я как толкну. Будешь сама водяной. Никаких водяных нет. Они в сказках плавают, а не в Сыр-Дарье. Ясно?

Дарига посмотрела на него снисходительно и пошла к очагу.

Река в этом месте дробилась на мелкие протоки, образуя множество зеленых островов и мелей.

На островах, буйно поросших молодым камышом, стояли шалаши и палатки. От островов навстречу каику плыли в легких маленьких лодках трое бородатых мужиков, дочерна прокопченных азиатским солнцем.

— Это рыбаки-уральцы, — приветливо улыбаясь, сказала девочка Амиру.

— Какие уральцы? — не понял Амин.

— Их так зовут, — кивнула она на рыбаков. — Они с Урала сюда приехали — живут здесь давно-давно.

Рыбаки притабанивали к каику свои лодки и, весело переговариваясь со стариком то на казахском, то на русском, выгружали в каик рыбу, взамен унося ящики с консервами, мешки с солью, мукой и сахарином, керосин, спецодежду, снасти.

Мальчики, возбужденные, помогали рыбакам. Они никогда не видели столько рыбы и еще были польщены тем, что уральцы шутили с ними, как со взрослыми…

— Эх, ты! — изумленно воскликнул Амир.

В маленькой лодке, на которой подплыл щуплый, сухой, как лещ, мужичок, лежал сом. Широченный хвост сома свисал в воду, а чудовищно огромная голова его лежала посреди лодки. Рыба была еще жива. Она лениво открывала свою пасть, в которую уралец из ведра вливал мутную речную воду.

Рыбаки на веревках стали втаскивать сома на баркас. И вдруг сом изогнулся и мощным ударом хвоста сбил своего покорителя в воду.

— Во! Едрена матрена! Второй раз саданул! — вынырнув и отдуваясь, пропищал бабьим голоском щуплый мужичонка.

Рыбаки гоготали, затаскивая уже вялую двухметровую рыбину на баркас.

— Тебе, Маруська, шамайку ловить, а ты все на людоедов крючки ставишь. Сожрут они тебя когда-нибудь, — посмеиваясь над тощим уральцем, балагурил бородатый мужик и подал ему единственную руку: — Держись! С тебя магарыч! Кружку керосина!

— Маруська! — засмеялся Амир, наблюдая, как мужичок с забавной кличкой извивался червяком, то и дело соскальзывая с борта, и пищал по-бабьи:

— Да не тяни ты, битюг орловский! Руки порвешь своим клещом!..

Наконец «Маруська» вскарабкался на борт, спрыгнул на дно каика и, на ходу отжимая широченные, ниже колен трусы, пошел к старику:

— Зейнолла-ага! Не затруднись, а? Довези живого, — пропищал он, кивая на сома. — У меня уговор был живым его, бандюгу, доставить. Кому другому не доверил бы, а ты толк знаешь. Довези, а?

Старик кивнул.

— Во спасибо! И хорошо, что катера не ходят, а то этой полундре только доверь. Не то что живого, уснувшего не довезут. А у меня уговор…

— С кем уговор-то?! — весело крикнул однорукий рыбак. — Не с эмиром бухарским?

— Не твое дело, — пискнул на него Маруська.

Мальчики обступили сома.

— Дяденька, а почему вы его людоедом зовете? — спросил однорукого Амир. — Разве он людей ест?

— Еще как! — усмехнулся однорукий. — Вон Маруськин дед на этом деле до революции поживился. Ловил таких людоедов и отправлял эмиру бухарскому. А тот пускал их в свой хауз и туда же неугодных ему человечков сбрасывал. Ну людоеды их, как червяков, гам — и нету!

Ребята опасливо поглядывали на сома.

— Да брось трепаться, Иван! Надоело! — обозлился Маруська.

— А чо не говоришь, с кем уговор? Чо темнишь? — не унимался Иван.

— Ну, со столовой! Ну и чо? Не знал, да? Людям ведь, а не себе! — взорвавшись, еще тоньше пропищал Маруська.

— Ну, это совсем другое дело, — добродушно сказал удовлетворенный Иван. — И все же ты, Маруська, такой же куркуль, как твой дед. Я бы тебя шамайку заставил ловить.

Иван рассмеялся и спрыгнул с каика в свою лодку.


Баркас плыл уже далеко от зеленых рыбачьих островов, а мальчики все еще с восхищением оглядывались назад.

Левый, далекий берег реки был плоским, и за ним лежала серая полынная степь. Над степью, в мареве жаркого полдня, как миражи, плыли развалины древнего города.

— Чардара, — сказал старик, указывая на развалины.

Мальчики с трудом отвлеклись от более интересного занятия: они заливали водой небольшое углубление на дне каика. В трюме лежал, разевая пасть, сом-людоед.

— Чардара… — медленно повторил старик. — Здесь самая вкусная на земле вода. Попробуйте…

Мальчики недоверчиво заглянули в ведра, наполненные темно-бурой водой, в которой роились песчинки и плавали мелкие корни.

— Пейте, пейте, — подбодрил старик.

Без особого желания мальчики склонились каждый к своему ведру. Мухтар шумно дунул на воду, разгоняя соринки, а Амир плюнул в ведро.

— Эй! — крикнул на него старик и нахмурился.

— А у нас пацаны всегда плюют, — простодушно сказал Амир. — Если слюна расходится, значит, вода чистая — пить можно. А если не расходится, стоит катюхом, значит, грязная…

Старик поморщился, но, глянув в наивные глаза Амира, сказал:

— Вода грязной не бывает. А человек бывает. Вот почему «расходится — не расходится», — передразнил он Амира.

Лицо у Амира вытянулось, он повернулся к девочке, как бы ища поддержки, но Дарига отвернулась, пряча улыбку.

— Эту воду вылей, — сказал Амиру старик. — Другую набери. Пусть отстоится, а потом пей. Здесь самая вкусная вода. И виноград здесь самый сладкий, и дыни, и рис… Чардара, — почтительно повторил старик звучное слово.

Амир опрокинул ведро в трюм, где лежал сом-людоед и, склонившись за борт, стал черпать ведром, недоверчиво глядя на воду.

— Зейнолла-ата, а что такое Чардара? — поглядывая на развалины, спросил Мухтар.

Посмотрев на мальчика долгим взглядом, одобряющим его любознательность, старик заговорил:

— Когда-то тысяча небесных коней летали над землей. Летали над всеми странами. А пили воду только в этом месте…

Мальчики сели на ящики, приготовились слушать.

— И вот захотели люди поймать их, — продолжал старик. — Подмешали в воду вина. А когда кони уснули, подрезали им крылья и заставили служить себе…

Поток воды с немой силой нес каик мимо отвесного как стена песчаного берега. И с этого берега в мертвую тишину реки вливался странный свистящий шелест. Мальчики прислушались.

— Тогда на этом месте был красивый город — Чардара, — невозмутимо глядя в ту сторону, откуда доносились странные звуки, продолжал старик. — Отсюда и пошли лучшие полнокровные казахские кони.

Старик замолчал. Все громче и громче доносился свистящий шелест, переходящий в бесконечную звень.

Проплывая под самым берегом, мальчики видели, как нависший над обрывом песок, ниспадая с уступа на уступ, осыпался вниз изящными струями. Мальчики зачарованно глядели на таинственно поющие пескопады, сверкавшие золотой слюдяной крошкой.

— Что это? — взволнованным шепотом спросил Мухтар.

— Время, — загадочно ответил старик. И, помолчав, добавил: — Время старого города уходит. Дарья берет его и уносит в море.

Недоуменно посмотрев на старика, Мухтар промолчал. Но Амир, привыкший к ясности, не удержался, сказал:

— Это же песок. Это песок звенит…

— Да, сынок, теперь это песок, — согласился старик. — А был красивый город, были смелые люди, быстрые кони. Но не все уничтожил враг. Живет дух героев Чардары. Даже в тихую погоду движется здесь воздух, шевелит песок, и он поет песню… Чардара. Уходит его время, а песня о нем остается…

Вдруг с песчаного берега что-то сорвалось и мокро шлепнулось на дно каика. Мальчики глянули вниз и побледнели.

Мимо трюма с сомом-людоедом, быстро извиваясь, скользила змея. Амир вскрикнул и прыгнул на ящики. Мухтар схватил ведро.

— Постой! — окликнул его старик. — Змею не тронь, и она не тронет тебя.

— Ого! Не тронь! — недоверчиво возразил Амир, сидя на ящиках. — Меня уже одна цапнула. Я ее не трогал.

— Значит, трогал, — сказал старик.

— Я трогал?! Я зашел в уборную, только сел, а она как цапнет. Во, смотрите! — Амир задрал рубаху и показал едва заметный розовый шрам.

Старик, скрывая улыбку, сказал:

— Слезай, слезай… Теперь она не вылезет, может, только ночью, а ночью вы не выходите из шатра.

— Ого! — изумился Амир. — Не-е-е! Я не слезу! А сюда она не залезет?

Теперь и девочка не удержалась, тихо улыбнулась. Амир увидел и обозлился:

— Во, чокнутая! Чего улыбаешься? Тебя не кусали, да?

Девочка грустно посмотрела на него.

— Чего смотришь?

— Мне жалко тебя, — с неожиданной искренностью сказала девочка. — Как будто ты слепой или хромой.

Амир покраснел. Девочка отвернулась и ушла в шатер.


Русло реки распадалось на множество рукавов. Протоки были разделены большими островами, густо поросшими тугаями.

Каик плыл по самой большой протоке почти вплотную к острову, на котором затерялась джидовая роща в дебрях гребенчука, хвойника, черкеза, матово-зеленых кустов тамариска с кистями розовых цветов. Дикая косуля, завидев каик, затаилась в зарослях.

Вода в протоке была светлее, чем в основном русле реки, а течение было так спокойно, что водяные клопы-репарты, водяные скорпионы, клопы-водомерки скользили по водной глади, как по льду.

Мальчики с напряженным вниманием всматривались в заросли.

Девочка стояла на носу баркаса и часто мерила глубину длинным бамбуковым шестом! Не прерывая работы, она тоже поглядывала на таинственно притихший кустарник, и в ее блестящих глазах было то же напряженное ожидание, что и у мальчиков.

Вспорхнул фазан и, мелькнув, как красное пламя, исчез недалеко в кустах.

Ребята восторженно переглянулись. Амир подошел ближе к девочке и со скрытым чувством раскаяния заговорил:

— Во фазан огромный, да? А как тебя зовут?

— Дарига, — просто ответила девочка. Когда баркас приблизился к тому месту, где исчез фазан, птица шумно вспорхнула и, пролетев немного, снова скрылась в кустах тамариска. Каик, медленно двигаясь, подплывал почти вплотную к кустам, и тогда красная птица, снова захлопав крыльями, вернулась на прежнее место.

— Это она от гнезда отводила, — щупая шестом дно, сказала девочка. — Там у нее гнездо.

— А ты откуда знаешь? — усомнился Амир. — Ты что, видела?

— Знаю, — упрямо буркнула девочка.

Обидевшись, что ей не верят, она резко передернула плечами и, потеряв равновесие, чуть не упала в воду.

Амир засмеялся.

— Дай лучше я, а то кувыркнешься — спасай тебя потом от водяного…

Дарига сверкнула глазами.

— Ты не умеешь.

— Во чокнутая! А что тут уметь? — изумился Амир.

Девочка резко обернулась, диковато прищурилась и неожиданно тихо произнесла:

— Если еще раз чокнутой назовешь — ненавидеть буду.

Обескураженный Амир невольно обернулся к брату. Тот стоял в стороне, по-прежнему смотрел на берег, не обращая на них внимания.

Амир снова взглянул на тоненькую девочку, ловко орудующую шестом, и отошел прочь, бормоча что-то невнятное.

…Низко над водой летели утки.

Потрепанный и много раз штопанный парус, чванливо надувшись и надменно поворачиваясь то в одну, то в другую сторону, кряхтел отполированной ветрами старой мачтой. Мелькали большие воронки, не успевая закрутить скользивший по воде каик.

Старик напряженно следил за рекой и командовал, обучая мальчиков своему ремеслу.

Амир, азартно вцепившись в шкоты паруса, «ловил» порывистый ветер. Когда парус на мгновение скисал, старик тут же кричал: «Левый!» Амир, на мгновение растерявшись, натягивал левый фал, и парус вновь надувался, довольно крякая мачтой. Изредка мальчик тревожно поглядывал на щель под ящиком, но, заслышав команду старика, снова увлеченно «ловил» парусом ветер.

Взволнованный Мухтар, вцепившись деревянными, непослушными пальцами в большой руль, сидел на корме и неотрывно смотрел в крепко сжатый рот старика, дожидаясь его команды.

— Не смотри на меня, — строго сказал ему старик. — Смотри вперед! На «голову» смотри!

«Голова» — это нос каика. На носу действительно была выстругана голова человека, а вместо глаз вставлены осколки зеркала. Глаза сверкали на солнце и, когда каик поворачивался, казалось, что он вертит головой, озирая берега…

Девочка сидела тут же па носу, у очага, готовила обед и негромко напевала странную песенку без слов, построенную на подражании птичьим голосам. Голос ее то прозрачно звенел, переливаясь, как флейта, то вдруг начинал вибрировать многоголосьем, снижаясь до низкого грудного сопрано.

Мальчики, увлеченные своим делом, время от времени прислушивались к странной мелодии. Поначалу она им казалась просто забавной, но чем больше они слушали ее, тем все больше ощущали волнующую загадочность в песне маленькой сирены, по-будничному хлопотавшей возле дымящего очага на самом носу баркаса.


Над рекой светились летние сумерки. Мазары на высоком берегу, как мрачные стражники, охраняли узкую теснину, в которую всем своим разливом устремилась река. Даже издали был слышен бесконечный стонущий рев порога.

Старик отстранил Мухтара от руля. Лишь на секунду мальчик увидел в напряженно собравшихся морщинках глаза старика, и еще не осознанное волнение коснулось его. Искоса уловив перемену в лице мальчика, старик спокойно сказал, кивая на теснину:

— Верблюжья шея… Плохое место, хоть и святое…

— Почему святое? — спросил Амир.

— Рыба-шип из Арала сюда ходит на нерест. А рыба здесь святая.

На крутых берегах теснины чернели кучи камней с ритуальными шестами, увешанными цветными лоскутами.

Оглянувшись, старик увидел, как третий плот, подхваченный течением, стал уходить в сторону. Занося два других плота, он тащил их за собой в теснину. Старик резко повернул руль.

Парус давно скис, и Амир, дергая шкотами, тщетно пытался поймать ветер.

— Потуши парус! — крикнул ему старик и, передавая руль Мухтару, проговорил: — Держи крепко и никуда не верти…

Старик с неожиданной резвостью бросился к борту.

Плот с яблоней уже обгонял каик, и, подхваченные более мощной тягой, за ним устремились другие плоты.

Старик расстопорил якорную цепь, и она, скользнув, затрещала в клюзе. Старик бросился к другому якорю.

Ревущий поток стремительно нес плоты в теснину, уже увлекая за собой и баркас. Руль с бешеной силой выворачивался из рук Мухтара. Он склонился от напряжения и вдруг чуть не выпустил руль. Прямо у его ног, подняв треугольную головку с серыми бусинками глаз, лежала, затаившись, змея. Не в силах оторвать от нее взгляда и теряя силы в руках, удерживающих руль, Мухтар крикнул:

— Зейнолла-ата!..

Оглянувшись, старик крикнул Амиру: «Помоги!», а сам сбросил второй якорь.

Баркас дернулся, сбив с ног бегущего Амира. Мухтар, подняв глаза, испуганно крикнул Амиру:

— Не подходи!

Тот недоуменно остановился и вдруг увидел у себя под ногами змею. Быстро обернулся и встретился с тревожными взглядами девочки и старика. С холодным ужасом Амир обошел змею, чтобы приблизиться к Мухтару с другой стороны. Старик и девочка притихли, наблюдая за ним.

Баркас рывками соскальзывал, толкал Амира вперед и назад. Змея медленно вертела головой, сжимаясь и разжимаясь кольцами. Через дно лодки гулко доносились толчки переворачивающихся якорей. Не отрывая взгляда от того места, где была змея, Амир придвинулся к покрасневшему от напряжения Мухтару, навалился на руль и замер рядом с Мухтаром. Змея быстро проползла мимо их ног и исчезла под кормовой беседкой.

Старик с кувалдой в руке, не обращая внимания на детей, подошел к корме и несильным, но метким ударом сбил болт, крепивший буксирный трос. Оторвавшись от каика, плоты стремительно понеслись, поочередно ныряя в перепадах теснины.

— Поднимите якоря! Быстро! — крикнул старик мальчикам, затем взялся за руль и повернул баркас по течению.

Мальчики каждый своим воротом поднимали якоря.

Освободившись от якорей и подхваченный ревущим потоком, баркас рванулся вперед.

Глянув за борт, Амир увидел рокочущий грозный перекат и невольно присел, цепляясь за мешки. Обернувшись, он увидел, что Дарига не сводит с него черных пытливых глаз, и, преодолевая страх, улыбнулся. Девочка тоже улыбнулась ему и отвернулась.

Каик летел мимо клокотавших водоворотов теснины.

…За тесниной река снова широко разливалась, стало светлее.

Баркас спокойно плыл к плотам.

Плоты сбились у высокого песчаного выступа на правом берегу. Прощупывая взглядом берег, старик увидел свалившийся электрический столб. Сильно натянутые провода свисали к воде. Старик посмотрел на сваленный столб, покрытый потрескавшейся земляной коркой, и, качая головой, проговорил:

— И здесь муравьи съели столб… Нужно поставить.

Каик уперся в плот. Плюхнулся якорь, и загремела якорная цепь. Старик распахнул халат, вылез из него и остался во всем белом: широкая белая рубаха поверх белых широких штанов из той же хлопчатобумажной ткани. В расстегнутом вороте рубахи тускло поблескивал серебряный талисман, висевший на кожаном ремешке…

Было тихо. Река словно притаилась, готовясь к ночи. Сумрачно белела сутулая фигура старика на плотах.

Старик переходил с одного плота на другой, тыкал длинным шестом и, отталкиваясь, потихоньку двигал плоты по течению.

Вдруг, ослепительно искря и разбрасывая прилипшие водоросли, провода с треском взметнулись из воды и подсекли старика. Старик, как испорченная заводная игрушка, подпрыгнул раз, другой, упал, дернулся и замер.

Провода, постреливая искрами, покачивались над ними, роняя лохмотья водорослей и ила, угрожающе залегли на плотах.

Мальчики в ужасе переглянулись и недоуменно уставились на плоты, уносившие старика.

Первой опомнилась Дарига.

— Дедушка! — крикнула она страшным голосом.

Старик лежал неподвижным белым комочком, еле заметным в наступающих сумерках.

Плоты вытягивались один за другим, уплывали. Прыгающие, искрящие провода, стреляющие, как удары бича, царапали бревна. Страшная мысль одновременно пронзила ребят.

— Его током… — вымолвил Амир.

— Нет! — крикнула Дарига и бросилась к вороту поднимать якоря. Мухтар рванулся к рулю.

Амир подбежал к Дариге, отстранил ее от ворота и сам быстро закрутил якорную цепь. Глянув на уплывающие плоты, Дарига метнулась к мачте и попыталась развязать парус.

— Подожди, я сам! — крикнул ей Амир.

Застопорив ворот, он побежал ей на помощь. Каик, плавно покачиваясь, едва заметно двинулся по течению. Мухтар с трудом ворочал рулем: руль завяз в корнях.

Лопнувший по шву старый парус криво и вяло заполоскал на затихающем ветру.

Баркас все же двинулся быстрее.

Дарига вскарабкалась на «голову» и, подавшись вперед, всмотрелась в темноту. Вдруг она отпрянула и испуганно закричала:

— Провода!

Но было поздно. Баркас уперся «головой» в провода, и они снова зло затрещали, сыпля искры.

Девочка попятилась назад, спрыгнула и побежала к мачте.

— Опусти парус! Загорится!

У Амира на носу выступил пот: изо всех сил он опускал парус, тараща глаза на искры, сверкавшие из-под «головы» каика. Баркас разворачивался правым бортом к искрящим проводам. Вдруг провода, отцепившись от «головы», взметнулись и огненной плетью стеганули мачту.

— Прячьтесь! — крикнул Мухтар.

Амир попятился к мешкам, где, притаившись от страха, стояла Дарига. К ним подбежал Мухтар и тоже прижался к мешкам.

Голую мачту, как призрачный скелет, качающийся на фоне темного неба, будто кто избивал огненным бичом.

Ребята стояли без движения, в отсеке между мешками с солью, не отрывая взгляда от этого страшного зрелища.

Тяжелый каик под напором течения все мощнее упирался мачтой в провода. Натягиваясь, провода звенели, как струны, казалось, вот-вот лопнут.

— Бежим в шатер! — крикнул Амир. — Они сейчас порвутся!

И все трое в страхе бросились в шатер, наталкиваясь друг на друга.


В шатре было темно, и ребята притихли, изредка покашливая для храбрости. Дарига, пошарив в темноте, чиркнула спичку и зажгла фонарь-летучку. Некоторое время мальчики прислушивались к поскрипыванию мачты, скрежету проводов, к глухому плеску реки, потом стали озираться, разглядывая шатер.

Сбоку стоял узкий топчан, покрытый цветной кошмой, подле него низенький круглый столик. На задней стойке шатра в проволочном гнезде висел, тикая, будильник, показывая без пяти минут десять. С потолка свисали, скалясь на них белыми острыми зубками, две лисьих шкурки. На центральном стояке висело старенькое одноствольное ружье с патронташем, в котором, тускло поблескивая, торчали четыре латунные гильзы.

Дарига оцепенело смотрела в темный проем шатра и безжизненным голосом, ровным и неторопливым, повторяла:

— Дедушка… Дедушка… Дедушка…

Мальчики беспомощно косились на нее.

— Может, покричать? — кашлянув, спросил Амир и, не дожидаясь ответа, высунулся из шатра:

— Зейнолла-ата-а-а-а-а!

Голос его бессмысленно потонул в шуме реки.

— Зейнолла-ата-а-а-а-а! — снова прокричал Амир и, обернувшись, увидел странный немигающий взгляд Дариги.

Амир растерянно уставился на нее.

— Ты трус, — сказала ему Дарига, затем медленно отвернулась от него и, точно так же посмотрев на Мухтара, сказала:

— И ты тоже… Не Карасай. Почему вы не прыгнули? Почему не поплыли к нему? Я не могу плавать, я бы прыгнула. Но почему вы? Может, его надо было поднять… Водой помочить… И он бы… А вы?

Она проговорила все разом и замолчала, глядя куда-то между ними.

— Я сначала не понял, — виновато заговорил Мухтар. — А потом… мы же хотели на каике. Только я забыл про провода. Нужно было завернуть на середину… Там они высоко. Мачта прошла бы. Но я совсем забыл про них. Торопился…

Растерянно глядя на девочку, Амир сказал:

— Я не трус. Если надо, я и сейчас прыгну. Никто не сказал, а я не догадался.

Девочка опустила голову и заплакала.

В этот момент раздался звук, похожий на выстрел. Каскад искр с треском посыпался в шатер. Баркас дернулся и стал покачиваться. Когда стихло, Мухтар выскочил из шатра.

— Порвались! Плывем! — крикнул он оттуда. — Тащи фонарь. Ничего не видно.

Схватив фонарь, Амир робко подождал, пока выйдет Дарига, и юркнул следом за ней. Сплошная тьма окружала детей. Они сбились в кружке фонарного света и слеповато озирались по сторонам.

— Я пойду… Парус, — неуверенно проговорил Амир.

— Постой. А куда рулить? — растерянно спросил Мухтар.

Оба уставились на Даригу. Она взяла фонарь, подошла к борту, постояла там, помахав фонарем, закричала:

— Дедушка!.. Дедушка!..

Ребята подошли к ней и тоже нестройно закричали:

— Зейнолла-ата-а-а-а!.. Ата-а-а!.. Ата-а-а!..

Монотонные всплески подчеркивали невыносимую медленность, с какой продвигался баркас в пугающую темень.

На свет фонаря в тихую ночь слетались насекомые: мошкара, большие черные бабочки, жуки жужелицы, «медведки». Крупные скарабеи, пикируя, как самолеты, попадали в ребят, вызывая у них жутковатое чувство угрозы, надвигавшейся из тьмы. Пугаясь этого нашествия, ребята оторопело отступили от света.

Дарига, преследуемая мошкариным вихрем, побежала с фонарем к мачте и, повесив его на специальный крюк, вернулась назад, стряхивая с платья налипшую, как песок, мошкару. Вокруг мачты захороводил, зажужжал смерч насекомых.

Оглядев берега, Дарига показала мальчикам на огни, слабо мерцавшие на правом берегу. Мухтар обрадованно закивал и, сказав Амиру, чтобы тот поднял парус, побежал к рулю.

Парус вяло пузырился, двигая каик в ту сторону, где уже яркой желтизной мелькали огни. Вдруг огни исчезли. Перед «головой» каика стеной вырос поросший тугаями берег. Баркас сильно дернулся, Амир с девочкой дружно упали на мешки. Мухтар едва успел крепче схватиться за руль.

— Вот чокнутый! Куда ты прешь?! — закричал Амир, быстро спуская парус.

— Я все на огни смотрел, — оправдывался Мухтар. — Думал, до берега далеко, а он как из воды вырос.

Ребята подошли к борту, вглядываясь в прибрежные заросли и боязливо прислушиваясь к ночным звукам. Мир словно разделился на две части: тускло освещенный баркас и все вокруг — невидимая черная тайна. Почти рядом раздался пронзительный вой…

— Кто это? — спросил Амир, растирая шишку на лбу.

— Шакалы, — прошептал Мухтар.

На ребят налетело облако комаров, и они, скрючившись, то и дело шлепали себя по голым ногам, рукам, щекам, шее.

— Ну, что будем делать? — страдальчески спросил Амир, поглядывая то на Мухтара, то на Даригу.

— Надо идти туда, — твердо сказаладевочка, кивнув на дремучий берег. — Там люди. Они помогут.

Амир подозрительно глянул на берег, где снова завыли шакалы.

— Я слышал, шакалы людям пятки грызут А? Правда… Я слышал. Подождем до утра, а? Я боюсь, — простодушно признался Амир.

Дарига пусто посмотрела на него и отвернулась.

— А? — Амир в растерянности посмотрел на Мухтара.

Мухтар, отбиваясь от комаров, напряженно соображал. Потом сказал Амиру:

— Ты повесь фонарь на мачту повыше, чтоб издали видно было… А то я потеряю вас.

— Ты пойдешь, что ли? — недоверчиво спросил Амир.

Девочка пытливо посмотрела на Мухтара. Чувствуя на себе этот взгляд, Мухтар кивнул.

— Один?

— А с кем же? — обозлившись на комаров, резко ответил Мухтар. — Вот только ружье возьму. Можно? — спросил он Даригу.

Та быстро кивнула, по-прежнему не сводя с него блестящих глаз. Мухтар накинул куртку и пошел в шатер. Амир глянул на Даригу, но девочка не смотрела на него.

Выйдя из шатра с ружьем, Мухтар влез на борт, осмотрелся, выбрал место, где обрывистый берег сменился пологим песчаным спуском, прошел туда по фашине, хрустя хворостом, и спрыгнул на берег. Сразу же в кустарнике шумно зашуршало и со свистом пролетела невидимая птица.

Мухтар застыл на месте. Затем, спиной чувствуя молчаливые взгляды, упрямо пошел прямо в чащу. Неприятное ощущение от царапавших ветвей толкало его вперед, где, как ему казалось, должно было находиться открытое пространство. Но кустарник становился все гуще и гуще, преграждая ему путь.

Земля вдруг куда-то ускользнула, он упал и понял, что находится в яме. Быстро вскочив и яростно разгребая плотный, острый, как бритва, камыш, он выкарабкался из ямы на открытое место и увидел огни.

Тяжело дыша и отирая рукой порезанное в кровь ухо, Мухтар быстро пошел, подгоняемый страхом, и все оглядывался на фонарь, высоко висевший на мачте.

…Амир и Дарига, отмахиваясь от комаров, пристально вглядывались в мрачные заросли.

Цепенея от тишины, Амир покосился на девочку.

— Может, пойдем в шатер, а то комары… — проговорил он.

Дарига исподлобья засверкала на него глазами.

— Не хочешь, как хочешь, — смутился Амир. — Это я так… Потому что комары. Тебе хорошо в платье.

Дарига отчужденно посмотрела на него и отвернулась.

Амир еще более смутился. Какое-то неодолимое раскаяние вдруг охватило его.

— Ты думаешь, я трус, да? — с внезапной горячностью заговорил он. — Сначала я испугался, да, а теперь… Я бы тоже пошел. Не веришь, да?

Даже не посмотрев на него, Дарига молча пошла в сторону шатра. Амир, как привязанный, пошел следом.

Девочка остановилась. Прислушиваясь к странным звукам и вглядываясь в заросли, вернулась к борту. Амир поплелся за нею.

— А ты за мной не ходи, — обернувшись, резко сказала она. — Стой здесь, понял?

Амир заморгал глазами:

— Почему?

— Потому. Стой здесь, и все, — твердо сказала Дарига и, бесшумно ступая, проскользнула мимо него и скрылась за шатром.

— Что я, мачта, что ли? — с запоздалым возмущением крикнул Амир и, завертываясь парусом от комаров, запел:

Капитан, капитан, за-вер-ни-и-те-е-есь!
Только так вот не кусают комары!
…Огни внезапно исчезли. Мухтар остановился. Перед ним темнела чаща. Мухтар всмотрелся в заросли, отыскал просвет. В глубине белело какое-то пятно. Ни звука. Ни шелеста. Кривые стволы древовидных астрагалов обступили мальчика, растопырив белые оголенные сучья. В висках у Мухтара стучало. Он вцепился в ружье и деревянными пальцами взвел курок, стараясь не дышать глубоко, тихо пошел вперед, держа ружье наготове.

Хрустнула ветка, и он услышал тревожащие своей необычностью странные звуки, исходившие от белого пятна. Похолодев, мальчик замер, но, вглядевшись в пятно, вдруг понял, что это — птица. Бесшумно ступая, Мухтар подкрался к кустам и раздвинул их. Большая птица встрепенулась, шумно забив крыльями но воде, взмыла вверх и тут же косо упала, яростно забилась, снова взмыла, с дождевым шумом волоча что-то за собой, снова обрушилась в воду, беспомощно трепыхнулась и стихла.

Мухтар разглядел над водой сеть и, смело пройдя сквозь кустарник, вышел на скользкий бережок заболоченного озерка.

Птица слабо забилась. Это был длинноногий белый аист. Его крыло запуталось в сетке. Охваченный нетерпением Мухтар проворно вошел в воду и, собирая перед собой сеть, приблизился к аисту. Аист молниеносно ударил его по руке длинным клювом и яростно забился, брызгая холодной водой. Мухтар отпрянул и вдруг впереди, за озерком, увидел темную полоску камыша, а на ней широкую гладь реки, по которой скользили дорожки мерцающих огней далекого берега.

— Так это остров! Во дела! — от неожиданности вслух проговорил Мухтар.

Заслышав человеческую речь, аист забился, снова обрызгав мальчика водой.

— Да подожди ты, дура! — в сердцах выругался Мухтар и, отстранив птицу прикладом, чтобы не клюнула, начал высвобождать из сети крыло.

Аист хрипел, стегая клювом приклад.


Взошла луна. Ее призрачный свет разогнал насекомых, и теперь мимо фонаря изредка сновали летучие мыши.

Амир, закутавшись в парус, стоял на месте, где велела ему стоять Дарига.

Словно очарованный лунным светом, притаился саксауловый лес. Перестали выть шакалы. И только изредка ухали опадающие берега.

Тревожно озираясь, подошла Дарига.

— Луна! Читать можно, — высунувшись из укрытия, бодро сказал Амир и, кивнув на заросли, куда ушел Мухтар, прибавил: — Теперь ему хорошо.

Дарига задумчиво посмотрела на него, потом примирительно кивнула.

— Тебе сколько лет? — спросил Амир.

— Тринадцать.

— Ври больше! — вырвалось у Амира от удивления.

— Сам ври, — вяло отозвалась Дарига. С сомнением глянув на нее сверху вниз, Амир сказал:

— Скажешь, тоже в седьмой перешла?

— В восьмой.

Лицо у Амира вытянулось.

— Как это?

— Так… Я в пять лет и читать и писать умела. Папа научил.

— Учитель, что ли?

— Обязательно учитель? Колхозник он, ну и что?

— Ничего. Спросить нельзя, — обиделся Амир и вдруг вскинулся: — А за что ты меня ненавидишь? Я ж не обзываю тебя. Или думаешь, что я трус? Да?.. Что ты так смотришь? Ненавидишь, да?.. Скажи!

Дарига с досадой отвернулась от него:

— Я сказала, мне жалко тебя. Как будто ты слепой или хромой…

Амир растерянно, но не обиженно пробормотал:

— Вот заладила, как сорока… Какой я хромой? Я просто никогда на реке не был. А Мухтар всю жизнь то на рыбалку, то на охоту… И все с ночевкой… А меня даже в школу без бабки не пускали. Это первый раз я один из дома уехал. Отец на войне погиб, бабушка умерла, а мама заболела. Меня забрала к себе мамина сестра, мать Мухтара.

Тронутая его признанием, Дарига жалостливо посмотрела на него и спросила:

— Значит, Мухтар — твой брат…

Амир кивнул и пояснил:

— Двоюродный.

Он начал вытаскивать из-под паруса мокрые веревки. Вдруг он вытащил за хвост извивающуюся змею. Инстинктивно швырнув ее за борт, Амир побледнел и покосился на Даригу. Девочка несколько мгновений тоже испуганно смотрела на него, а потом вдруг рассмеялась.

В зарослях затрещало, зашуршало. Из кустов выскочил Мухтар, на откосе он сдержал бег, спрыгнул вниз, постоял, шумно дыша, и, глянув на ребят, крикнул:

— Это не берег! Это остров! Берег еще далеко! Амир, подымай парус! Поплыли, пока ветерок и луна! Надо обогнуть остров, там берег!..

Дарига с затаенной радостью и восхищением смотрела на Мухтара. Амир, заметив это, угрюмо опустил голову и пошел к мачте.

Дрябло хлопал парус. Скрипела мачта, каик медленно скользил по сонному течению реки…

Сидя за рулем, Мухтар рассказывал:

— А потом аист стал драться… Клюв у него во какой! — показывая, Мухтар отмерил полствола у ружья.

— И ты его отпустил? — недоверчиво спросил Амир.

— А ну его! Я б и сам отпустил. Но он как даст клювом по башке… Пока я чесался…

Амир и Мухтар засмеялись.

Отсутствие прямой угрозы, незатейливое приключение с аистом приглушили страх, дети хохотали, боясь обронить мгновение радости, к которой постоянно устремлена детская душа.

Дарига тоже долго смеялась, но вдруг смех ее как-то сам по себе хрустнул, переломился, и тоненькое жалобное завывание струйкой просочилось из самой души девочки.

Мальчики разом стихли.

— Ии-и! Де-едуу… де-д-ду-ушка-а-а!.. — судорожно вздрагивала девочка.

Мимо проплывал дремучий остров. Из тьмы его берегов к баркасу тянулись белые корявые ветки. Плач девочки из глубины острова отзывался эхом, и казалось, что там, за сплетениями саксаула, плачет еще одна девочка.

Ужас охватил ребят, и они, прижавшись спинами к девочке, как бы защищая ее, стали кричать мерзлыми голосами:

— Ата-а-а-а!..

— Зейнолла-ата-а-а-а!. Э-э-эй!

— Э-э-э-а!.. — жутко передразнивало эхо.

И чем громче кричали дети, тем страшнее откликалась ночная темень. Вдруг Мухтар вскинул ружье и выстрелил в звезды. Отозвалось далекое протяжное эхо, и снова все стихло вокруг. Равнодушно светилась река. Испуганно озираясь, безутешно плакала девочка…


Брезжил рассвет. Каик пристал к пологому берегу, на котором стоял старый аул. Несколько домов без крыш, без стекол пустоглазо пялились на реку. Остальные дома тоже казались мертвыми.

На берегу ребята нашли пустую тачку, погрузили в нее мешок с мукой, бидон с керосином, куль соли, солдатский вещмешок и покатили тачку в аул. Ребята прошли мимо кузни с темным проемом двери. Возле кузни стоял столб, на нем висела связка ржавых подков. Аул был пуст, и от этого стало страшно. Поднялся ветер и понес пыль по дороге.

— В этом ауле мужчин нет, — сказала Дарига. — Все на войне. Молодые тети тоже… Кто на войне, а кто на руднике работает. Остались одни бабушки. Их тоже мало… Каждый год мы с дедушкой помогаем им огород копать, джугару сеять. Вон идет Куляш-апа. Она умрет, когда узнает про это… — Дарига ткнула пальцем в солдатский вещмешок.

— А ты не показывай, спрячь… — предложил Амир.

— Дедушка никогда не врал, — возразила она. — Он говорил, лучше знать, чем не знать… Обманывать хуже, говорил дедушка.

Дарнга достала из сумки трепещущий на ветру лист похоронки.

— А если она умрет? — в упор посмотрел Амир на Даригу и неожиданно строго приказал: — Не давай.

Девочка растерянно посмотрела на Мухтара. Тот пожал плечами.

Подошла старая, изможденная женщина. Слеповато вглядываясь в детей, она вдруг всплеснула слабыми руками и запричитала:

— Ай вы, бедные мои! Ай, это ты, Дарига, айналайн, где твой дедушка? Неужели умер или заболел? А это чьи дети? Ай вы, бедные мои! И керосин, и мука. А почту? Дарига, айналайн, это мне письмо? Да? Вот хорошо! Не зря ко мне аистиха вернулась. Два дня назад улетела, и нет ее и нет. Пустельга яйца ее в гнезде поклевала. Я плакала, плакала! Думала, будет несчастье. А утром слышу: прилетела моя аистиха. Во-он она!

На крыше в большом гнезде копошился аист и клювом срывал с себя клочья сети, трепыхавшиеся на ветру. Мухтар узнал своего аиста, обрадованно толкнул Амира:

— Вот он!

— Да, да! — подтвердила старушка. — Прилетела, и вижу, радость мне принесла. Это мне письмо, айналайн? Да?

Дарига сначала попридержала похоронку, которую хотела взять Куляш-апа. Потом решительно протянула ее старушке. Та взяла похоронку, поднесла близко к слеповатым глазам и, вздрогнув, быстро вернула ее девочке. Пугливой бабочкой пропорхала похоронка из рук в руки и, когда снова замерла в руках девочки, Амир и Мухтар облегченно вздохнули.

Поколебавшись, Дарига опять протянула трепещущий на ветру лист бумаги в сухие руки старой женщины, прижатые к груди. Куляш-апа отшатнулась, сжалась в комок, как от удара, и слабо промолвила:

— Дарнга, айналайн, это не мне, да?.. Дарига, верблюжонок ты мой, пожалей меня, старую верблюдицу. Я уже две таких получила, дети мои бедные! Это не мне, да? Скажите! Нет, да? У меня курт есть… Я вам курт дам, дети мои бедные.

Куляш-апа опустилась перед испуганными детьми на колени и стала развязывать узелок. Пальцы ее непослушно прыгали. Развязав узелок с белым шариком овечьего сыра, она вдруг упала на землю и заплакала, жалобно причитая тоненьким, как у маленькой девочки, голоском:

— Ой, не надо, не надо, дети мои бедные! Аистиха ко мне вернулась!.. Ой, не надо, не надо мне этой черной вести, дети мои бедные! Аистиха ко мне прилетела!.. Всех забрала у меня война, дети мои бедные!.. Ой, не надо, не надо! Аистиха ко мне прилетела!..

Дарига сжимала в своих ручонках похоронку и растерянно смотрела то на Куляш-апа, то на мальчиков. Ветер вырвал из рук девочки похоронку, и она полетела к берегу реки. Дарига кинулась догонять порхающий клочок бумаги.

Мальчики оцепенело смотрели на причитавшую старушку, стоявшую перед ними на коленях, и не знали, что делать.

От ближних домов, тяжело передвигая ноги, бежали еще четыре женщины. Пыльный мусорный ветер слепил им глаза, они отгораживались от него рукавами и тревожно поглядывали вперед.

Похоронка, зацепившись за желтый куст прошлогодней колючки, затрепетала на ветру. Дарига судорожно схватила листок и, больно уколовшись о колючку, заплакала.

— Ата… Ата… — всхлипывая, проговорила девочка, — я не могу так… Ата!.. Где ты?! Дедушка-а-а-а!..

Голос ее улетел вместе с ветром и стих над бескрайним простором пустынной реки…

Аистиха скрипуче и громко покрикивала, выбрасывая из гнезда скорлупки яиц, и они, подхваченные ветром, долго летели в сторону реки…


Мальчики, потупив головы, сидели на полу в сумрачной комнате и пили чай. Пять печальных женщин, одетых в старую мужскую рабочую одежду, сидели вокруг Дариги и тихо плакали.

Дарига выкладывала из солдатского вещмешка вещи, протягивала их онемевшей от горя тетушке Куляш и читала опись. Она старалась читать как можно тише и мягче, но казенные слова описи звучали жестко:

— «…гимнастерка летняя, стираная, чулки длинные… фильдеперсовые… ленинградский довоенный выпуск… рубашка с кружевами… сорочка женская…»

В тишине был слышен шорох и писк мышей.

Куляш-апа разглядывала белую рубашку, держа ее за бретельки потрескавшимися от долгой работы пальцами. Маленькая старушка съежилась, и высохшее тело ее стало еще меньше. Поблекшие слеповатые глаза ее были пусты от ужаса и горя. Она прижала белую сорочку к усохшей груди и посмотрела куда-то в только ей видимую даль.

Дочитав опись, Дарига вздохнула и жалобным виноватым голосом стала читать письмо:

— «Дорогая мама! Пишут вам боевые товарищи Амины. Завтра мы снова идем в бой. Может, и мы не вернемся живыми. Поэтому высылаем вам, дорогая мама, вещи вашей дочери, чтобы сберечь в сердцах близких и родных светлую память о нашей боевой подруге Амине Саттаевой, геройски погибшей, — голос Дариги дрогнул, и она продолжала прерывистым, тоненьким голоском, — …от рук фашистских извергов… за нашу… великую Родину. Мы клянемся вам, дорогая мама, отомстить за вашу дочь, за нашу Амину».

Дарнга разрыдалась, прижалась к высохшей груди старушки.

— Я не могу больше, — пролепетала девочка. — Извините меня, апа…

Онемевшая от горя старушка тупо смотрела в стену и все гладила вздрагивающую спину девочки.

Мальчики, чувствуя, что тоже вот-вот заплачут, отвернулись и стали разглядывать стену, оклеенную газетами. Старые газеты, изъеденные мышами, пожелтели. На стене, среди множества фотографий и открыток, висел осколок зеркала. В зеркале была видна старушка, одетая в старую солдатскую шинель.

Куляш-апа утерла слезы концами платка и негромко запричитала. Остальные женщины, нестройно подлаживаясь, тоже запели рыдающими голосами. Пронзенные этим причитанием мальчики склонили головы…

Ветер сеял над безлюдным аулом пыль. Тоскливо витала по дворам песня-плач Жоктау. Песня-плач то, стихая, оседала вместе с пылью на поросшие сорной травой огороды, то вздымалась ввысь вместе с мусором, клочками бумаги и кружилась там с двумя белыми аистами над безлюдным берегом пустынной реки…


Переворачивая жирные комья земли, мальчики вскапывали огород, заросший сорной травой и верблюжьей колючкой.

За ними на корточках по грядкам передвигались женщины и бережливо сеяли семена джугары.

…Потом мальчики долго возились у старого заброшенного чигиря. Заменили сломанные лопасти, и упругий поток воды двинул большое чигирное колесо. Кувшины, старые ведра и бидоны черпали воду, сливали ее в деревянный желоб, и вода по нему стекала в сухую канаву.

Женщины лопатами и кетменями помогали слабой воде пробиваться к разрушенным старым арыкам, и дальше — в сады и огороды аула.

Женщины распевали обрядный причет:

Покровитель Чигира — Великий Шнар,
Чти Шнара, иначе с Чигиром
может случиться несчастье,
Будешь почитать Шнара Великого,
Будет всегда урожай.
…Огород был вспахан и засеян, между грядками горели розовые от заката ленты воды.

Мальчики-пахари стояли посреди огорода, а женщины по старинному обычаю обливали их водой. Мальчики нарочно громко вскрикивали, поглядывая на Даригу, а Дарига смеялась, стараясь сильнее облить их.

Вода в реке прибывала, кое-где глухо ухали подмытые берега.


Вечером Амир, Мухтар и Дарига под диктовку писали письма на фронт. Они сидели у керосиновой лампы с разбитым стеклом, слюнявили карандаши и старательно записывали простые, наивные слова опечаленных женщин.

— Может, тебе трудно написать письмо, — диктовала тетушка Амиру, — может, тебе некогда… Тогда ты не пиши. Ты сорви листочек с дерева и пришли мне его как письмо. Я буду носить его на груди, я буду молиться ему…

Амир удивленно посмотрел на старушку. Он украдкой подул на мозоли и снова стал быстро записывать.

Маленькая старушка, умиленно глядя на прыгающее пламя в лампе, диктуя Дариге, как бы разговаривала со своим сыном.

— Сынок, айналайн, ты просишь написать тебе слова песни «Сыр-Дуан». Я сейчас попрошу, и Маусымжан-апа споет ее тебе. Маусымжан, айналайн, спой песню про Сыр-Дуан… Ермек просит. Да поможет ему эта песня…

Старая больная женщина в солдатской шинели придвинулась ближе, вздохнула, как бы собираясь с силами, и запела:

Если силу потерял черный верблюд,
Не поднимет он груза.
Где найдешь Родину,
Если покинешь Сыр-Дуан?
Сыр-Дуан — город на Сыр-Дарье.
Сыр-Дарья — река моя колыбельная…
Другие женщины подхватили припев, и песня, постепенно разрастаясь, словно заполнила маленькую комнату огромным пространством реки.

Так много в жизни счастья и горя,
Так много воды в Сыр-Дарье,
Кто проплывет хоть раз по Сыр-Дарье,
Того минует беда, тот не утонет в море.
Амир и Мухтар замешкались, не зная, писать или слушать. Но худощавая старушка склонилась к самому уху Мухтара и прокричала:

— Пиши, пиши, айналайн! Айналайн, мой жеребеночек! Мы тут поем песню для Ермека. Пусть она придет и к тебе! Пусть согреет тебя! Пусть прикроет тебя от беды! Ведь это же наша песня! Это наш Сыр-Дуан!..

Маусымжан, набрав силу в голосе, величественно распевала:

Когда я слышу весточку о Сыр-Дуан,
Из глаз моих катятся росные слезы…
Плавно и мягко покачиваясь, пели женщины, лица их теплели, согретые мелодией и словами песни. И только Куляш-апа молча глядела на большую тень девочки на стене — это Дарига записывала слова песни.

Сыр-Дарья — река колыбельная,
На берегах ее мы выросли, моя милая,
С кем же я буду жить в Сыр-Дуан,
Если не будет тебя…
На рассвете началось наводнение.

Старый аул размывала река. Глиняные дома, глухо ухая, рушились в воду вместе с берегами. Деревья фруктового сада падали, медленно выворачивая корявые корни, и призрачно плыли по широко хлынувшему потоку мимо падающих глиняных дувалов и домов. Река с мрачным равнодушием пожирала землю старого аула со всем его добром.

Над домом тетушки Куляш, тревожно хлопая крыльями, кружили аисты. Сама Куляш-апа сидела на крыше рядом с аистовым гнездом и в сумерках света была похожа на большую черно-белую птицу. В руках она сжимала солдатский вещмешок. Пять других женщин аула беспокойно топтались на крышах своих домов и встревоженно, как аисты, перекликались.

Густой, как лава, поток нес баркас на падающие стены старых домов. Мухтар, Амир и Дарига бежали навстречу потоку по каменному дувалу. Мухтар вглядывался, ища спокойное место в потоке и прикидывая расстояние от дувала до каика.

Вдруг дувал, по которому бежали ребята, стал оседать. Поколебавшись, Мухтар прыгнул в воду и поплыл навстречу каику. Дважды оглянулся — на останках дувала в растерянности стояли Амир и Дарига. Вдруг девочка испуганно вскрикнула — дувал, медленно кренясь, стал осыпаться и затем рухнул, увлекая за собой девочку.

Амир обернулся на крик.

Там, где рухнул дувал, было мелко. Дарига быстро вскочила, но, сбитая сильным течением, она упала в мутный поток, и ее поволокло на затопленные огороды.

Амир прыгнул в воду и быстро поплыл за девочкой. Женщины как безумные метались по своим крышам, что-то кричали охрипшими рыдающими голосами.

Тем временем Мухтар забрался на борт каика и, перевалившись через него, побежал на корму. Подбежав к трюму, он замер. Сом-людоед вылез из трюма и, ворочая огромным хвостом, полз к кормовой скамье…

Обернувшись, Мухтар увидел, что каик несет прямо на опадающую стену дома и, уже не раздумывая, он прыгнул через сома и, схватившись за руль, стал разворачивать каик. Глянув вниз, мальчик побледнел. Широко раскрывая пасть, сом полз к нему. Бледный от страха Мухтар отчаянно кинулся на сома и обхватил его руками. Сом судорожно дернулся огромным телом и, увлекая за собой мальчика, отлетел назад и упал головой в трюм. Мухтар испуганно выскользнул из-под рыбины и отполз к кормовой скамье. Сом беспокойно заворочался в трюме, громко хлюпая большой пастью. Мухтар, вцепившись в руль, огляделся, направил каик, лавируя между обломками стен и заборов…

Дарига уцепилась за дерево. Сильный поток относил ее худенькое тело, слабые пальцы, соскальзывая, цеплялись за щербатую кору дерева. Выглянув из-за дерева, девочка невольно зажмурилась: на нее, стараясь обогнать поток, плыл Амир. Проплывая мимо Дариги, он успел ухватиться за ствол, и оба они тут же исчезли под водой. Они выныривали и исчезали снова в водяном вихре, образовавшемся за деревом.

Девочка судорожно сдавила шею Амира. Тот хрипел, захлебывался, из последних сил выбрасывал себя из воды. До крови закусив губы, Амир силился удержать руками ствол. Девочка уже висела на нем и все сильнее тянула вниз. В глазах плыли желтые, зеленые, красные пятна, и вдруг мелькнула «голова» каика, борт, руль…

Амир схватился за лопасть. Страшная сила рванула его за собой, ударила о корму, и ноги его нащупали что-то твердое. Амир, держа на руках безжизненное тело девочки, встал, поднял голову и увидел руку Мухтара.


Каик, тоскливо скрипя мачтой, плыл мимо затонувших развалин старого города.

Мухтар стоял у руля. Амир правил парусом. Дарига помогала женщинам вылавливать из воды всевозможную домашнюю утварь и маленькие плодовые деревца. Они бережно подвязывали их к бортам каика, чтоб не осыпалась с корней земля. Женщина в солдатской шинели аккуратно собирала намокшие комья глины и приговаривала:

— Дерево, как человек… Без родной земли сохнет. Пусть хоть кусочек земли всегда будет с ним.

Женщины укладывали на дне каика деревца и все, что вылавливали из воды, — деревянные миски, корыто, люльку, размокшие фотографии.

…Каик плыл в безбрежном просторе. Позади долго виднелся разрушенный аул, стоявший над водой, как мираж.


Баркас причалил к высокому берегу, где стоял белый домик станционного смотрителя.

К самому берегу прижималась железная дорога и крутом дугой убегала на север.

Женщины потрошили и солили рыбу, мальчики кормили потрохами прожорливого сома.

Время от времени громыхали тяжелые товарные эшелоны. На вагонах белели крупные надписи: «Казахстан — фронту». На платформах, идущих на север, мелькали зачехленные пушки, танки, самолеты, уголь, руда…

Навстречу им шли поезда с покореженной военной техникой: обломки самолетов, разбитые пушки, сгоревшие и подбитые танки, зеленые — наши и грязно-желтые с крестами на боках — танки врага.

Отгремели поезда, и на пустынном берегу снопа стало слышно сердитое ворчание реки.

К берегу, где стоял каик, подъехала высокая арба. На арбе сидела женщина со старым ружьем, треснутым в прикладе и закрученным медной проволокой.

Поговорив с жительницами старого аула, она тяжело вздохнула и сказала, кивая на мешок:

— Если Зейнолла-аги нет, не знаю, как быть с этим… Можно ли доверить детям?

— А что это? — спросила женщина в солдатской шинели.

Женщина с ружьем развязала мешок, высыпала оттуда звенящие узелки и сказала:

— Наш аул собрал для фронта…

На узелках были бирки с фамилиями. Она развязала один из них и вынула серебряные украшения с темной старинной позолотой и сердоликами. Вокруг разом завздыхали и заговорили:

— Мы тоже собрали…

— Только все забрала Дарья.

— Почему не доверить? — вдруг строго сказала женщина в солдатской шинели. — Они вон соль везут. Неизвестно, что теперь дороже.

Сказав это, она сняла с пальца сверкнувшее на солнце истершееся золотое колечко и протянула его женщине с ружьем.

— Возьми, — сказала она. — Мы теперь тоже из вашего аула. В прошлый раз я все отдала. Оставила это. А теперь и муж погиб, зачем мне оно…

Другие тоже сняли с себя оставшиеся скромные украшения и молча передали их женщине с ружьем…

Расставаясь, все плакали, целовали, благословляли и, видимо, в который раз безнадежно уговаривали ребятишек остаться на разъезде.

Плотно сжав губы, Дарига упрямо мотала головой.

— Нельзя… Дедушку надо найти. На руднике соль ждут целую зиму. Почту ждут. Вот сейчас почтовый пройдет, письма бросим и поплывем.

— Да, да… Дедушку… соль… почту, — сокрушенно отзывались женщины, понимая значение этих слов и все же снова отговаривали детей: — Подождали бы неделю… Скоро пойдут пароходы. Дарья сейчас страшная, как шайтан…

— Дедушку надо найти, — упрямо твердила Дарига. — И плоты…

Наконец, скрипя давно не смазанными колесами, арба поехала, увозя с собой опечаленных расставанием женщин.


На станцию прибыл пассажирский поезд. Вагоны были так переполнены, что люди боялись выйти, чтобы не потерять место. Только те, кто сидел на буферах и на нижних ступенях, слезали на землю и, разминая затекшие ноги, топтались на месте.

Двое чумазых беспризорников сидели на крыше вагона. Зоркими глазками приметив загруженный каик, они растолкали спавшего мужика. Заспанный мужик неопределенного возраста с косматой бородой, протирая глаза, долго разглядывал каик…

…Дарига и Мухтар бежали вдоль поезда. Добежав до почтового вагона, девочка дала Мухтару пачку писем и показала на щель. Едва дотянувшись, Мухтар стал совать в щель конверты и треугольники писем.

Поезд пронзительно загудел, вагоны, пролязгав буферами, дернулись и тронулись с места.

Мухтар на ходу засовывал в щель последний конверт.

Из окон вагонов, со ступенек тамбура и с буферов вагона пассажиры махали руками Дариге. И она тоже, смущенно улыбаясь, махала им. Поезд быстро набирал скорость…

Мухтар и Дарига вернулись к каику и остановились в изумлении.

На каике сидели чужие люди. Это были два беспризорника и косматый мужик. Бородач показывал Амиру какой-то фокус с исчезающим шариком, и тот удивленно чесал затылок. Увидев Мухтара и Даригу, Амир обрадованно сказал:

— Это пассажиры с поезда. Им надо на тот берег. Они такие фокусы умеют делать, как в цирке. Довезем, а?

Дарига неодобрительно осмотрела черными пытливыми глазами носатого и конопатого беспризорников, развязно расположившихся на каике и, почуяв тревогу, потупилась.

Носатый связал веревкой по рукам и ногам конопатого и проговорил, тараща глаза, смешную абракадабру:

— Хундуху, мундуху, шантха, матха. Ха! Хо! Ху!

Затем замер и махнул крест-накрест рукой перед самым носом конопатого. Конопатый испуганно замер, дернулся, и веревки упали на дно каика.

— Во дают! Видел?! — Амир восторженно глянул на Мухтара и Даригу.

Мухтар сдержанно улыбнулся, а Дарига еще более подозрительно оглядела беспризорников и бородача.


Когда каик вышел на середину реки, за рулем уже сидел косматый бородач.

Мухтар, нелепо улыбаясь, стоял, связанный по рукам и ногам ремнями, и пытался изо всех сил разорвать их.

— Ну давай, давай! — подначивал его носатый. — Что, слабо, да? Ну ладно, не рыпайся. Фокус без туфты! Морской узел! А теперь замри! Хундуху, мундуху…

Носатый ушловато забегал глазами:

— Во, блин! Слово волшебное забыл… Хундуху, мундуху… Забыл, блин! Ты не помнишь, мухомор? Как дальше? — спросил он конопатого.

— Откуда? — чересчур наигранно удивился конопатый, и оттого, что конопатый явно сфальшивил, ребята насторожились.

Мухтар, глянув на «голову» каика, увидел, что каик изменил направление и идет не к берегу, а на большой остров.

Обернувшись к бородачу, Мухтар крикнул:

— Куда вы правите? Вон там берег, а там остров! Развяжи!

— Да? Легко сказать — развяжи, — ерничал носатый. — Тут без слова волшебного никто не развяжет. Вот вспомню слова, тогда, может, и развяжу, а сейчас посиди позагорай! — Носатый ткнул Мухтара, и тот упал на мешки.

Амир вскочил:

— Эй, ты! Хундуху, мундуху! Ты что толкаешься?! А ну развяжи!

Носатый достал из кармана самодельную финку и сказал:

— Щас, длинный, щас я об твои ребрышки финочку поточу, а то притупилася…

Он подошел вплотную к Амиру и приставил финку к его животу:

— Сядь, длинный, на место и держи парус по ветру, а то в животе дырку сделаю.

Бледный Амир недоуменно проговорил:

— Вот чокнутый! Мы же вас как людей взяли, а вы?..

В этот момент Дарига метнулась к шатру.

— Мухомор! — хрипло крикнул бородач. Конопатый бросился за девочкой. Но Дарига уже успела юркнуть в шатер. Конопатый сунул было туда голову, но вдруг опрокинулся назад и заорал:

— Ой, мама!

Из шатра, выставив перед собой ружье, вышла Дарига и, диковато сверкая глазами, пошла прямо на конопатого. Тот, вскочив, сиганул через мешки и спрятался за мачтой.

Смятение охватило всех разом. Вдруг Амир резко оттолкнул от себя носатого, и тот кувыркнулся через фашины за борт.

Бородач медленно привстал.

Амир поднял тяжелую кувалду и замахнулся ею на конопатого.

— Ты что, ты что? Я тя трогал, да? — пролепетал конопатый.

— А ну, кончай фокус! — звенящим голосом приказал Амир. — Иди, развяжи брата!

Испуганно повинуясь, конопатый подошел к Мухтару и неуверенно взялся за веревки. Бородач кашлянул. Конопатый заморгал на него глазами.

С реки доносилась визгливая ругань носатого:

— Мухомор, падла! Дрогнул, сука! Ну, попадись мне, я те уши обрежу!

Конопатый оскорбленно шмыгнул носом и вдруг решительно заговорил, глядя на бородача:

— Я знаю. Вы теперь все на меня повалите. А я, может, и не хотел с вами соль воровать? Ты меня спросил, да? Спросил, да? Вот и и не спрошу… Возьму и развяжу. Чо сделаешь? Нас четверо и ружье. А ты один. Я знаю, у тебя и финки нет! Ты все чужими руками гребешь. Нашел ослов… Вон плавает один. А я не хочу. Вот!

Конопатый выхватил нож и стал резать веревки. В два прыжка бородач оказался возле конопатого, мгновенно вывернул ему руку с ножом, поднял за веревки Мухтара и, загораживаясь им, пошел на Амира и Даригу. Продвигаясь, бородач подхватил с пола нож и, приставив его к горлу Мухтара, хрипло сказал, глядя лешачьими глазами в глаза Амира:

— Если эта дурочка не уберет ружье, то я полосну горло твоему братику. Считаю до пяти… пусть кладет ружье вон на тот мешок. Тогда я никого не трону. Вы мне не нужны. Ну! Считаю! Раз…

Острие ножа вдавилось в горло Мухтара, и видно было, как пульсировала кровь в прижатой вене. Бледный Мухтар и растерянный Амир посмотрели друг другу в глаза.

— Два, — прохрипел бородач.

Руки у Дариги дрогнули, и ствол стал ходить из стороны в сторону.

— Три! — зловеще прохрипел бородач.

— Да дай ты ему кувалдой по балде! — закричал Мухтар. — Пусть режет меня! Пусть! Всех не зарежет! Ну, что ты стоишь? Если он меня… — Мухтар замолк — нож остро вдавился ему в шею.

— Четыре! — с яростным придыхом крикнул бородач.

Дарига встрепенулась и быстро подошла к Амиру. Дрожащими руками сунула ему ружье…

Амир колебался.

Мухтар и бородач, затаив дыхание, следили за ними.

Бородач сек глазами то Даригу, то Амира, потом едва понятно, почти безголосо, проговорил:

— Положи ружье, куда я сказал, дура!

— Чего? — невольно переспросил Амир.

— Положи ружье на тот мешок, — наливаясь злобой, повторил бородач и, указывая ножом, на секунду оторвал его от горла.

И в тот же момент Мухтар, падая вперед, увлек за собой бородача и конопатого. Вскинулась рука с ножом, и Амир саданул по ней кувалдой. Взвыв от боли, бородач выронил нож и вскочил, зажимая руку меж ног. Конопатый шустро подхватил финку и, нацелив ее на бородача, сказал, заикаясь:

— Ну теперь, цыган, ты меня не возьмешь… А ну, прыгай в воду!

— А ну, прыгай! — звонко повторил Амир и снова замахнулся кувалдой.

— Прыгай! — крикнула Дарига и вскинула ружье, целясь в косматую голову.

Тот, корчась от боли, сипло прохрипел:

— Вы мне руку раздробили, я и так плавать не могу. Куда прыгай? Это же Дарья. Ссадите на берег…


Заходило солнце. Река спокойно разливалась во всю ширь своего низовья. Посреди реки стоял остров, покрытый густой тугайской растительностью. К берегу прижались плоты, и над ними, как игрушки на невидимых нитях, висели чайки.

Каик под парусом скользил прямо туда, где качались на волнах расхлябанные бревна плотов.


Пожилой табунщик грустно смотрел на детей. К седлу был приторочен костыль: одной ноги у табунщика не было. Он был в гимнастерке с потертыми планками, а на голове солдатская шапка.

— Я нашел вашего дедушку на этом острове, — проговорил табунщик. — Он лежал без сознания… Когда ему стало лучше, дедушка пошел искать вас, но он был совсем слабый… Вчера я отвез его в больницу, на рудник. Оттуда завтра пойдет за вами катер. Так что вы ждите… А я поеду в аул за милиционером и привезу вам еще хлеба.

Мальчики покосились на маленький кусок лепешки, который бережно держал Амир.

— Вы ешьте. Я привезу еще, — сказал табунщик. — Ешьте.

Мальчики мужественно отвернулись от хлеба и посмотрели на лошадей. Их на острове было мало. Десять кобыл, один жеребец и три худых стригунка, чем-то неуловимо напоминающих мальчиков.

— Мы тогда поплывем, — робко заговорил Мухтар. — А то темнеет, — вежливо пояснил он.

— Там девочка одна, — добавил Амир и махнул рукой на каик.

Табунщик кивнул головой.

Мальчики обошли, как поганое место, сидящего на земле связанного бородача и пошли в сторону каика, на мачте которого уже горел фонарь.

Конопатый заспешил за ребятами, но табунщик остановил его:

— Постой, ты пойдешь со мной…

Табунщик тронул коня и, не глядя на бородача, поехал вброд по протоке. Бородач тревожно заерзал на месте и крикнул:

— Эй, меня тут волки сожрут… Эй, слышишь?!

— Падаль волки не жрут, только шакалы, — отозвался табунщик и, обернувшись к конопатому, сказал: — Ладно, оставайся с ним.

— Зачем он мне? — обиженно промычал конопатый.

— Охраняй! — строго сказал табунщик.


Волоча за собой каик с плотами, буксирный катер причалил к берегу. Сразу же за пристанью виднелся рудник, к нему вела узкоколейка, а чуть в стороне стояли дома рабочего поселка, утопающего в зелени фруктового сада.

Около каика собрались рабочие, в большинстве женщины. Амир и Мухтар удивленно разглядывали, как, бережно ссыпая в кулечки, люди фасовали соль.

Под восторженный гомон детишек несколько щуплых мужиков выгружали сома-людоеда.

К полудню, разобрав плоты, женщины-рабочие загрузили лес в маленькие вагонетки, велели мальчикам сесть на паровоз, и поезд тронулся в сторону рудников…

На бампере паровоза был укреплен транспарант: «Смертью для черных фашистских свиней лейся горячий дарьинский свинец!»


В больничном саду, где огоньками желтели скороспелые яблоки, робко чокали соловьи.

Дорожкой сада, тяжело переваливаясь на костылях, шел в сопровождении ребят табунщик.

Мальчики с пыльно-серыми лицами улыбались, сверкали зубами и глазами. Девочка весело рассказывала:

— Амир совсем аульной работы не понимает. Я ему говорю: «Иди, лошадь напои!» А он спрашивает: «А она не лягается?».

Амир изумленно посмотрел на Даригу.

Девочка звонко засмеялась.

— Хорошо, — сказал табунщик и, посмотрев на дверь больницы, проговорил: — Вы останетесь здесь, а я пойду узнаю… разрешит ли врач пройти к дедушке.

— Сапар-ата, этот сад посадил дедушка, — сказала Дарига. — Можно мы яблок ему нарвем?

— Они еще зеленые, — сказал табунщик.

— Ничего, — хором отозвались ребята и побежали к деревьям.

…Стихли соловьи в саду. Дарига, как обезьянка, быстро перелезала с ветки на ветку, а за ней так же быстро лез Амир. На самой макушке дерева, усыпанной яблоками-скороспелками, Амир догнал Даригу.

Она стояла на самой высокой ветке яблони, и тоненькая ее фигурка легко качалась вместе с яблоневой ветвью. Ощущая, как новое, пугающее чувство охватывает его, Амир опустил глаза и увидел, что на жемчужной россыпи росистой травы притаились их большие тени, как тени взрослых людей. Где-то рядом, в притихшем саду, снова раздалось робкое чоканье соловья…

Из белого домика больницы вышел табунщик и, понуро ссутулившись, грузно повис на костылях. Дети выжидательно смотрели на табунщика. Тот молчал и большими прыгающими пальцами теребил тесемку, развязывая кисет.

— А где дедушка? Нас к нему пустят?.. — спросила Дарига.

— Мы ему яблок нарвали. Тут спелые есть… много, — Амир постучал по оттопыренной рубахе, набитой яблоками.

Табунщик шумно вздохнул:

— Дедушки нет там… Его увезли в город…

Не выдержав пытливого взгляда девочки, табунщик отвернулся и, скрипя костылями, зашагал к воротам.

Когда табунщик и дети пришли к каику, они замерли от неожиданности. Все вещи с баркаса были выброшены, а двое подростков скучно рубили топорами фашины на бортах старого каика.

— Эй, вы! Что вы делаете?! — срывающимся голосом крикнул Амир.

Подростки от неожиданности перестали рубить, но оглядев детей и инвалида, презрительно засмеялись.

Амир и Мухтар рванулись к трапу.

— Подождите, дети, — остановил их табунщик и крикнул подросткам: — Кто вам велел это делать?

— Начальник, — заносчиво отозвался одни из ребят. — Лес в штольнях прогнил, а менять нечем.

— Подумаешь, лодки! — криво усмехнулся задиристый подросток. — Вон в поселке дома разбирают — и ничего!

— Это же дедушкин каик, — выдохнула Дарига.

— А дедушка ваш умер! — ляпнул заносчивый подросток и, придурковато хохотнув, добавил: — Зачем ему каик? На гроб?

Дарига с ужасом посмотрела на табунщика. Табунщик глянул на изумленно моргавших мальчиков и вдруг, яростно взмахнув костылем, крикнул подросткам:

— А ну слезайте оттуда! Быстро!

Подростки, пожав плечами, заткнули топоры за ремни и, опасливо поглядывая на разгневанного табунщика, быстро спустились по трапу на берег.

Занеся вещи на каик, Амир и Мухтар удивленно разглядывали длинную черную очередь на берегу.

У шатра, свернувшись в комочек, вздрагивая всем телом, беззвучно плакала Дарига. Табунщик опустился рядом с ней, уложил на дно лодки костыли и сказал Амиру:

— Поднимай парус…

Вдруг на пристани поднялся переполох. Люди выбегали из домов, кричали, стреляли вверх из ружей… Загудели пароходы и катера. Люди бежали по берегу, толкая друг друга в воду.

Амир поднял парус. Парус раздулся, и каик заскользил по глади затона.

Проплывая мимо барж, мальчики увидели, как плясали люди на палубе, что-то кричали им, размахивали руками.

— Победа! Они кричат: победа-а-а! — крикнул, высовываясь из-под паруса, Амир. — Война кончилась! Победа!

Легко и быстро скользя по воде, каик вышел на широкое течение большой реки.

Девочка, подняв заплаканное лицо, жалобно проговорила:

— Де-ду-шка… всегда говорил… «Вот кончится война… и тогда… будет хорошо». А как же будет хорошо… без дедушки?

Табунщик мягко привлек к себе девочку и, смахнув слезы, отвернулся.

Большой парус хлопал на ветру, то скрывая, то открывая заплаканное лицо девочки. Дарига, щурясь, смотрела вперед и ничего не видела: слезы и солнце слепили ей глаза.

БУЛАТ БАГАУТДИНОВИЧ МАНСУРОВ (родился в 1937 году) окончил режиссерский факультет ВГИКа (мастерскую С. Герасимова) и дебютировал полнометражным фильмом по своему сценарию «Состязание». По сценариям, написанным им и при его участии, Б. Мансуров поставил художественные фильмы: «Утоление жажды», «Рабыня», «Тризна», «Притча о любви», «Сюда не залетали чайки».

Фильм по литературному сценарию Б. Мансурова «Река моя колыбельная…» ставит режиссер Абдулла Карсакбаев.

«Грузия-фильм» СУЛИКО ЖГЕНТИ ЗЕЛЕНЫЙ СКЛОН ГОРЫ



Ночное небо, усыпанное звездами и полное непостижимых тайн далеких миров… В молчании межзвездных пространств эхом раздавался голос лектора:

— Созвездие Андромеды… Созвездие Лебедя и самая яркая его звезда Денеб… Созвездие Кассиопеи. Здесь в 1572 году был впервые замечен взрыв сверхновой звезды. А сверхновая звезда светит так, как гигантская звездная система, состоящая из миллиарда звезд.

Лица людей в полутемном зале устремлены вверх.

— Вселенная не имеет границ. Она бесконечна. Где находимся мы в этом неизмеримом пространстве? Прежде всего, среди бесчисленных метагалактик мы должны найти нашу Метагалактику, затем нашу Сверхгалактику. Затем местное скопление галактик, далее нашу Галактику, чтоб найти там нашу Солнечную систему и далее планету Земля… Вот и они.

Среди бесчисленных галактик трепетала, чуть заметно мерцая, крошечная голубая точка. Земля…

— Посмотрите, какая она маленькая, какая крошечная. Единственное обиталище жизни во всей Вселенной!Достаточно одного взгляда, чтоб понять, как ей необходимы уход, забота и нежность человека.

Щелкнул выключатель, и в планетарии зажегся свет. Слушатели сидели, затаив дыхание, все еще не спуская глаз со свода, откуда минуту назад на них смотрела Вселенная.

Александр выключил микрофон и встал. Слушатели расходились.


Александр неторопливо шел по аллее вдоль берега моря, разглядывая рисунки на асфальте. Дети сидели на корточках и рисовали мелом фантастических бабочек, порхающих и облаках людей, зверей с наивными мордами, космические корабли и множество сияющих солнц — красное, синее, белое, оранжевое.

Александр старался не наступать на рисунки.

— Идите прямо по рисункам, дядя, — сказала маленькая девчушка. — Не бойтесь, они не сотрутся.

Погладив ее по голове, Александр продолжал свой путь. За аллеей раскинулся цветник. Красные и белые розы покачивались от дуновения морского ветерка. У цветника стоял одноногий седой человек. Опираясь на костыли, он поливал цветы из резинового шланга. Это был здешний садовник Михаил Белов. Его окружила детвора и наперебой упрашивала:

— Дайте мне, дядя Миша. Прошу!

— Ну хоть чуточку, дядя Миша! Только с одной стороны, а?

Наконец Михаил уступил горячим мольбам и, отдав детям шланг, отошел в сторону покурить.

— Помогают? — Александр кивнул в сторону детей.

— Балуются. Дети есть дети. Известное дело.

Александр неспешно прикурил от сигареты Михаила, затянулся и, любуясь розами, сказал:

— Какие красивые…

— Говорят же, что цветы — это улыбка природы. А роза — самая прекрасная из ее улыбок, — сказал Михаил, с любовью оглядывая свои владения.

Он наклонился и стал вырывать сорняки около куста розы, продолжая краем глаза наблюдать за детьми.

— Не смывайте землю у корней! Лейте равномерно! — крикнул он детям.

Мальчикам надоело поливать. Один из них, уже мокрый до нитки, завладел шлангом и направил струю на ребят. Потом бросил шланг на землю и кинулся за убегающими от него мальчишками.

Михаил с трудом выпрямился.

— Какие из них помощники? Лишь бы побаловаться, — ворчал он, перекрывая воду. — Хм… Трудолюбивая молодежь!

Александр поднял шланг и протянул его Михаилу.


Сидя на балконе кафе в компании старого моряка Шукри Шецирули и пятнадцатилетнего юнги Герасиме Торадзе, Александр наблюдал за резвящимися в бухте у морского вокзала дельфинами.

В кафе было многолюдно: все столики занимали служащие порта. Герасиме не мог дождаться, пока остынет кофе.

— Ну разве на кофе дуют? — пожурил его Шукри.

— А обжигаться лучше?

— Подожди, остынет. Кофе, дружок, надо пить не спеша.

На рейде стояли освещенные корабли. Неожиданно раздался мощный гудок, и в бухту медленно вошел танкер. Шукри надел очки:

— Который пришел?

— Норвежский, — ответил ему Александр.

— Норвегия, Норвегия… с ее злополучными фиордами. — Шукри улыбнулся далеким воспоминаниям и изобразил рукой зигзаг: — Там только так можно плыть.

Посидели некоторое время молча, думая каждый о своем. Герасиме, щурясь, сосредоточенно смотрел па небо.

Шукри бросил внимательный взгляд на Александра.

— Тебя все еще беспокоят боли? — задал он неожиданный вопрос.

— Да, почему-то опять начались, — покачал головой Александр. — Иногда как иглой пронизывает.

— Надо показаться врачу, мой дорогой. Нельзя так.

— Недавно был у рентгенолога. Он сказал, что осколок все на том же месте.

— Когда тебе за пятьдесят, что-нибудь непременно побаливает. Это уж как закон! Гораздо хуже, — засмеялся Шукри, — если вдруг проснешься утром и почувствуешь, что у тебя совсем ничего не болит. Значит, умер…

К столику подошел официант:

— Вас просят к телефону, батоно Саша!

Александр встал и, кланяясь по дороге знакомым, пошел между столиками.

Тучный буфетчик, суетившийся у прилавка, кивнул Александру в знак приветствия и протянул ему трубку.

— Слушаю!

— Папа, ты? — раздался в трубке взволнованный голос сына. — Приходил майор из комиссариата.

— Что случилось?

— Они получили письмо… — Темури помедлил. — Там пишут, что ты похоронен у них.

— Что значит похоронен?! Где это письмо?

— Здесь. Майор принес.

— Прочти, — глухим голосом попросил Александр.

В трубке послышалось шуршание, затем снова раздался голос сына:

— Слушаешь?

— Да, да, слушаю, — нетерпеливо сказал Александр.

— Ну вот… Я читаю: «Уважаемый товарищ комиссар! В центре нашего поселка в братской могиле похоронен рядовой морского пехотного батальона Александр Теймуразович Бибилейшвили, геройски погибший в битве за Родину. Как установили следопыты нашей школы, Александр Бибилейшвили в тысяча девятьсот сорок втором году пошел добровольцем в Красную Армию из вашего города. Девятого мая этого года у нас в поселке собираются однополчане погибшего героя, бывшие фронтовики. В этот же день в нашем поселке откроется музеи боевой славы — Дом Солдата. Просим вас помочь нам собрать документы об Александре Бибилейшвили…», то есть, о тебе, папа… Ты слушаешь?

— Да, слушаю.

— «…фотографии, личные вещи и другие реликвии, которые будут выставлены в нашем музее. С уважением, учащиеся средней школы поселка Мариновка».

Темури продолжал еще что-то говорить, но Александр уже ничего не слышал — мозг разрывал оглушительный грохот войны. Александр повесил трубку и как лунатик пошел к выходу.


Секретарь правления общества «Знание» и Александр сидели в кабинете. Секретарь дочитал письмо и поднял удивленные глаза на Александра:

— Может быть, там другой Александр Бибилейшвили?

— Не-ет, — покачал головой Александр, — это я. Я воевал в Мариновке и был там тяжело ранен.

— Не ранен, а убит, — поправил его секретарь.

— Да, почти так и было.

— Давай заявление.

Александр протянул ему заявление, тот нахмурился.

— Многовато — двадцать дней!

— Я прошу в счет отпуска. Там же немного отдохну. Может, встречу кого-нибудь из наших ребят…

— Хорошо, хорошо, — перебил его секретарь. — Такой случай, что отказать просто невозможно. И смотри, чтоб убрали с могильного камня твою фамилию.

— Уберут, я думаю, когда увидят меня живого.

— Чего только я не встречал в жизни, но чтоб человек ехал на собственную могилу, вижу впервые. Что ж, счастливого пути!


Такой двор сейчас можно встретить разве что в старом Батуми. Он опоясан трехэтажными террасами, которые соединены каменными лестницами. В нижнем дворе разрослась магнолия. В верхних — тенистые апельсиновые деревья и беседки, увитые виноградом.

Возле ствола магнолии стояли белые «Жигули», из-под которых виднелись чьи-то ноги. Александр копался в моторе. Усатый пожилой человек старательно протирал стекла машины мокрой тряпкой. Рядом двое соседей играли в нарды.

На верхней террасе показался лысый человек, он держал в руках две автомобильные покрышки.

— Саша, возьми мои покрышки — они совсем новые! Тебе же так далеко ехать!

— Спасибо, Джемал. Мои тоже еще ничего. Обойдусь.

Из квартиры на первом этаже вышел Темури с чемоданами в руках. На верхней террасе снова возник лысый сосед Джемал.

— Саша, и Темури с тобой едет?

— Да, едет, — ответил Александр, помогая сыну укладывать чемоданы в багажник.

Сидевшая на балконе пожилая женщина, молча наблюдавшая за сборами, наконец вмешалась в разговор:

— Напрасно ты его везешь. Неужели мы не сумеем за ним присмотреть?

— Ну что вы! Это все равно, что оставить в квартире включенную электроплитку.

— Правильно делаешь, Саша, — сказал сверху Джемал. — Пусть едет. Покажешь мальчику, где мы были и что делали… Ты ведь тогда не старше него был?

— Точно такой был, — ответил за Александра один из тех, кто играл в нарды.

Из-под машины вылез весь грязный человек в пижаме. Сунул в багажник инструмент и, хлопнув рукой по крышке, воскликнул:

— Упряжка в порядке! Можешь скакать!


Подъемный кран, как пушинку, поднял белые «Жигули» и, кружа, понес вверх.

По трапу судна поднимались пассажиры. Среди них были Александр и Темури.

…Александр стоял у раскрытого чемодана и переодевался. Темури в одних плавках вертелся по каюте.

— Папа, ты ложись внизу, а я полезу наверх.

— Приходи только вовремя и ложись, где хочешь.

— О, у нас с тобой уже началась война поколений? Когда же, по-твоему, я должен ложиться?

— Ну хотя бы часов в одиннадцать… Не хватало еще, чтоб я искал тебя по всему кораблю. Постой, куда ты идешь в таком виде?

— Именно в таком. Иду купаться в бассейн. Не надеть ли мне фрак?

— Вернись и оденься нормально, — твердо произнес Александр.

Темури нехотя вернулся, натянул брюки.

— На корабле мы или в театре? — проворчал он.

— Ты здесь не один.


На корабле царили музыка и веселье. Отдыхающие, как это обычно бывает, были настроены беспечно и легкомысленно. Мимо Александра, разгуливавшего по палубе со «Спидолой» в руках, пробежали одетые в купальники девушки и парни. Темури, державший за руку черноволосую девушку, увидел отца, остановился:

— Познакомься, это мой отец. Май фазер… А это Дженни, из Австралии…

Стараясь не смотреть на девушку, едва прикрытую купальным костюмом, Александр смущенно пробормотал:

— Очень приятно. Постой-ка минутку, Темур.

Они отошли к перилам, и Александр достал из кармана портмоне.

— Положи себе в карман, — и протянул ему десятирублевку.

Темури сунул деньги в карман и, благодарно улыбнувшись, побежал догонять компанию. Александр стоял и смотрел ему вслед…


В баре звучала тихая музыка. В полумраке танцевали пары. На высоком стуле, неспешно потягивая напиток, к стойке примостился Михаил Белов. Справа от него сидел бородатый юноша. Александр устроился на свободном стуле рядом с бородатым и попросил у бармена стакан апельсинового сока.

Бармен поставил перед Александром стакан с кусочками льда, налил в него сок.

Александр улыбнулся и кивнул через голову бородатого Михаилу:

— Далеко направляетесь?

— Далековато.

— А ваши розы не загрустят без вас?

— Конечно, загрустят. Цветы все чувствуют. Не хотите ли виски?

— Спасибо, — сказал Александр, перебираясь на освободившееся рядом с Михаилом место. — Я стараюсь вообще не пить. Сердце.

— А я вот впервые в жизни попробовал виски.

— Ну и как?

— Дело вкуса. Я предпочел бы хорошую чачу. А еще лучше — пару стаканов чистого кахетинского вина. С острым сыром, горячим лавашом и свежей зеленью.


Поздно вечером Александр снова вышел на палубу. С кормы доносилась музыка. Он направился туда и увидел большую компанию молодежи, устроившуюся под мачтой на сдвинутых шезлонгах. Заметив отца, Темури подбежал к нему:

— Папа, можешь дать мне ключи от машины?

— Ключи от машины? Посреди моря? Зачем?

— Хотим послушать в машине музыку.

— Неужели все австралийцы? — спросил Александр, доставая из кармана ключи.

— Нет. Вон видишь, с того края сидит москвич, Юра Карташев. Остальные французы. Туристы.

— Интересно, на каком языке ты с ними разговариваешь?

— На языке дружбы, — засмеялся Темури. — Немного английского, немного русского и очень много мимики и жестов.

— Молодец! Истинный полиглот.

Темури обернулся к ребятам и махнул им рукой. Все мгновенно вскочили с шезлонгов и с веселыми возгласами побежали к месту стоянки машин.

Александр, облокотившись о перила, задумчиво смотрел в темноту, где поблескивали лишь черные волны…


…И тогда море было такое же черное. В мотоботе около сорока юных десантников, прижавшись друг к другу, во все глаза смотрели в черную мглу, которая в любую минуту могла стать для них роковой.

У борта мотобота сидели рядом молодой Саша Бибилейшвили и новобранец Коля Братченко.

— Саша, я скрыл от командира, что не умею плавать, — прошептал Коля. — Совсем не умею…

— Не бойся, — так же тихо ответил ему Саша. — В случае чего я тебе помогу. Я плаваю, как утка. Когда подойдем к берегу, немедленно прыгай, не то мотобот сразу подаст назад и ты очутишься на глубине.

— Прыгнем вместе, а?

— Хорошо, прыгнем вместе. Говорю же тебе, со много ничего не бойся.

Вдруг что-то громыхнуло, и яркие ракеты осветили сорок бледных лиц.

— Заметили! — крикнул Коля.

Стало видно, как между мотоботами, стреляя в сторону берега, сновали «охотники».

— Держитесь, ребята! — бодро воскликнул старший лейтенант Алейников. — Мы уже у самого берега!

Мотоботы устремились к берегу, откуда доносился грохот орудий. Море кипело от взрывов мин.

— Вода!!! — раздался отчаянный возглас. Саша наклонился и увидел, как мотобот стремительно наполняется водой.

— Вычерпывайте воду! — приказал Алейников. — Быстро вычерпывайте воду!

Все бросились черпать воду, кто котелком, кто каской, а кто пригоршнями… По испуганным лицам градом потек пот. Но вода прибывала быстрее, чем они успевали ее вычерпывать. Кто-то уже скинул с себя гимнастерку, готовясь прыгнуть в воду.

Саша тоже начал расстегивать пуговицы на гимнастерке, но, встретившись взглядом с Колей, раздумал и даже попытался улыбнуться:

— Жарко…

— Выбрасывайте все, кроме оружия! — крикнул Алейников.

В море посыпались рюкзаки, ящики из-под мин, металлические бочки.

— Десант, приготовиться! — уже спокойнее скомандовал Алейников.

Солдаты только теперь подняли головы и увидели у самого носа мотобота окутанный дымом берег.

— Десант, вперед!

Одной рукой Саша сбросил с плеча ППШ, другой схватил за рукав Колю Братченко, и тут же оба оказались по пояс в воде…


…Рядом с Александром остановились, обнявшись, юноша и девушка. Чтобы не мешать им, он отошел от борта, включил «Спидолу». Медленно вращая микшер, Александр прислушивался к бесчисленным голосам, наполнявшим эфир. Слушая голоса дикторов, говоривших о самых важных проблемах человечества, Александр ощущал, что это усеянное звездами небо, бесконечное пространство темной воды и вообще вся планета заражены ощущением опасности…

Александр нашел на корме уютное местечко. Сюда с площадки доносилась музыка и были видны отрешенно танцующие пары. За кормой, при свете лупы, бежала белая пенящаяся полоса воды.

Он снова покрутил микшер «Спидолы». Среди множества перебивающих друг друга голосов Александр уловил голос московского диктора:

— «…Наталия Павловна Дронова ищет сына… она потеряла во время бомбежки эшелона… Харькова. Виктору тогда было пять лет…»

Александр слушал, замерев. Мать искала сына, сын искал мать, брат искал брата… Люди, потерявшиеся в хаосе войны, все еще надеялись найти друг друга.


По дороге мчались белые «Жигули». Над стрелкой, у перекрестка, огромными буквами было выведено: «Мариновка — 9 км». Машина свернула в направлении, указанном стрелком.

Александр и Темури приближались к Мариновке. Впереди простиралась широкая степь, упирающаяся в темно-сиреневые горы, у подножия которых виднелись дома. На холме возвышалась белая церковь.

Чем ближе подъезжала машина, тем отчетливее был виден уютный поселок, утопавший в зелени. Александр повернулся к Темури:

— Именно отсюда мы шли на Мариновку. Там пролегали немецкие траншеи.

Темури напряженно смотрел вперед. У Александра к горлу подкатывал ком. Он слышал теперь не шум своей машины, а грохот танков и залпы орудий.

— Вперед, ребята! — раздался из прошлого голос лейтенанта Алейникова. — Не отставать от танков! Вперед!

Александр прибавил газ. С бешеной скоростью мчались навстречу им церковь, белые дома и зеленые дворы…

И вдруг в адском грохоте войны раздался звук милицейского свистка. Александр резко затормозил. К машине не спеша приблизился автоинспектор:

— Ваши документы!

Александр достал из кармана права.

— Александр Теймуразович, почему вы превышаете скорость? — строго спросил инспектор, изучив документы.

— Извините, не заметил знака.

— Надо быть повнимательней. Далеко едете?

— В Мариновку.

— Пожалуйста, вот и Мариновка. — И автоинспектор показал на щит, где крупными буквами было написано: «с. Мариновка».

Белые «Жигули» миновали щит и медленно двинулись вдоль зеленеющих дворов. Глаза Александра искали знакомые места.

— Узнаешь? — взволнованно спросил сын.

— Нет. Здесь все изменилось. Помню только церковь на холме.

При виде двугорбой горы у Александра больно сжалось сердце.

— Видишь гору? — он показал на нее Темури. — У подножья ее находился наш передний край.

Александр остановил машину, высунулся из окна.

— Извините, где здесь гостиница? — спросил он старика с палкой.

Старик протянул палку в сторону двухэтажного здания.

— Да вот она…


Александр и Темури вошли в холл. Приставив к стене лестницу, двое ребят вешали красный транспарант: «Привет ветеранам Великой Отечественной войны». Ими руководил рыжий мужчина с толстой папкой под мышкой и с орденской колодкой на военном кителе.

Не дожидаясь вопроса, администратор решительно покачала головой:

— Свободных мест нет и, наверное, не будет.

— Хотя бы на одну ночь. Мы едем издалека и очень устали.

Отчаявшиеся лица приезжих, видимо, тронули сердце администратора, и она показала на рыжего мужчину:

— Попросите товарища Назарова. Все забронированные места полностью в его распоряжении.

Александр не очень уверенно подошел к рыжему мужчине:

— Извините, товарищ Назаров…

Назаров повернулся к Александру и внимательно посмотрел на него. Александр тоже не спускал с него глаз. Веснушчатое лицо и живые серые глаза были ему знакомы…

— Слушаю вас.

— У меня к вам просьба, — помедлив, произнес Александр. — Если можно, всего на два-три дня.

— Хорошо, хорошо. Но только до седьмого числа! С седьмого начнут съезжаться ветераны воины.

— Пусть будет до седьмого. Большое вам спасибо. А вообще-то и я…

Но Назаров уже не слушал Александра.

— Валентина Васильевна! — крикнул он администратору. — Примите этого человека…

— Я с сыном.

— Примите обоих. Только возьмите расписку, что седьмого мая они освободят номер.

Администратор протянула Александру бланк:

— Заполняйте.


Александр, уже переодетый, вышел из гостиницы и не спеша пошел по центральной улице, с интересом разглядывая дома и дворы.

Он вышел на площадь с небольшим красивым сквером и сразу же в центре сквера увидел обелиск. Собрав все силы, он медленно приблизился к нему. У обелиска, вокруг которого были посажены цветы, горел вечный огонь.

Александр со страхом читал высеченные на граните фамилии. Вот одна знакомая фамилия. Еще одна приковала его внимание. И вдруг… «Бибилейшвили А. Т.» Где-то далеко, в глубине сердца, зазвучал барабан. Александр стоял и не мог оторвать глаз от букв на граните, не услышал, как подошел к обелиску отряд пионеров.

Его вернул к реальности голос пионервожатой:

— Товарищ, отойдите, пожалуйста, чуть в сторону. Здесь вы нам мешаете.

— Извините…

Он шел уже по площади, когда услышал позади звонкий голос:

— Отряд, стой! Смир-но!

Александр остановился, оглянулся. До его слуха донеслись слова пионерской клятвы…


Впереди возвышалась двугорбая гора. Ее склоны поросли лесом. Внизу, у самого края леса, светлело красивое трехэтажное здание.

Александр стоял у подножья горы. За дорогой тянулись луга. В яркой зеленой траве пестрели полевые цветы. Он смотрел то на гору, то на море, раскинувшееся справа, за полем, постепенно начиная осознавать, где находится. Он увидел в траве след старой траншеи, словно шрам от глубокой рапы. За эти годы траншеи заросли, но все-таки отчетливо были видны окопные линии. А вот и его окоп! Вернее, следы от него… Он присел на край и посмотрел на гору. Ну конечно, это его окоп — отсюда видно, как два холма чуть ли не сливаются.

С дороги свернул автобус и остановился близ лужайки. Из автобуса вышла группа экскурсантов и направилась в сторону горы. Впереди всей группы шел Назаров и громко рассказывал:

— Фашистам удалось остановить наш морской пехотный батальон вот здесь. И они не раз пытались сбросить нас в море. Иногда нам приходилось отражать двенадцать атак за день! Здесь шли очень тяжелые бои. Помню, сидели мы в траншее, смотрели на эту гору, где укрылись фашисты, и мечтали увидеть, что находится по ту сторону горы… — Он помолчал, задумался. — А теперь посмотрим место, где был расположен командный пункт батальона.

Возле автобуса остался только водитель. Он держал в руке манометр и проверял давление в покрышках. Александр подошел к водителю.

— Скажите, кто этот человек? — спросил он, показывая на Назарова.

— Назаров… Борис Акимович, — ответил удивленный водитель. — Председатель Совета ветеранов войны. Да его весь район знает.

— Назаров… Назаров… — словно заклинание, повторял Александр.

Глубоко задумавшись, он и не заметил, как снова оказался около своего окопа. Невдалеке косили траву.

Александр сидел в прежней позе на том же месте, прислушиваясь к звону кос и тихому щебетанию птиц. Издали постепенно приближались и все перекрывали звуки прошлого…


Разорвалась мина. За ней последовал нескончаемый пулеметный огонь.

В расщелинах гор белели остатки снега. В воздухе с визгом пронеслась мина. Солдаты, стоявшие в траншее, пригнулись, но она разорвалась где-то дальше. По мокрой земле стелился черный дым.

К траншее подполз молодой солдат Саша Бибилейшвили, таща за собой тяжелый ящик:

— Забирайте, ребята!

На помощь Саше поспешил Федя Климов.

— Что там? Тяжелое, как свинец.

— Еще бы! Это и есть свинец, — засмеялся Саша, спрыгивая в окоп.

Такой же юный, как и они, солдат Геннадий Семенихин позвал издали:

— Саша, а где Назаров?

— Шел за мной… — Он чуть высунул голову и позвал: — Боря! Боря!

Над траншеей показалась голова еще одного солдатика: выбившийся из-под пилотки рыжий чуб и взволнованные серые глаза.

— Здесь я! Берите… Ну и тяжесть! Я чуть не умер.

Он подтащил к траншее огромный ящик. Солдаты приняли его, а вслед за ним в траншею спрыгнул и Назаров. Пышноусый Глеб Купаев уже раздавал ребятам патроны из первого ящика, действуя с распорядительностью крестьянина.

— В первую империалистическую ребята говорили, — неторопливо рассказывал он, — что страшней войны, наверное, не будет. Так вот теперь, как подумаю, та война мне кажется ребячьей шалостью.

Сверху донесся шум колес и громкие оклики фашистов.

— Фрицам ужин принесли, — сказал Федя.

Коля Братченко мечтательно посмотрел на гору:

— Интересно, что можно увидеть за этой горой?

С гребня горы в воздух взмыла ракета. Подвешенная к парашюту, она медленно опустилась вниз. Солдаты спрятались в траншее. Кунаев отложил в сторону пустой ящик из-под патронов и открыл штыком второй. Присел от удивления: в ящике лежали снаряды.

— Что ты принес, Назаров?

Солдаты громко захохотали. Назаров заглянул в ящик.

— Сам не знаю, — растерянно забормотал он. — В такой темноте разве разберешь. Ящик как ящик.

— Повеселились, и хватит, — строго сказал Кунаев. — Ну, ошибся парень, что тут особенного? Ты, Боря, отдохни немного, а потом обратно его отнесешь.

На горе снова раздались громкие оклики. А затем вдруг послышались звуки губной гармошки.

— Наполнили брюхо и развеселились, — зло сказал Федя.


Александр поднялся. Вокруг все дышало спокойствием. За окопом по-прежнему косили траву. Водитель автобуса подкачивал колесо. Высоко в горах мелькали яркие одежды туристов. Отчетливо слышались веселые голоса и звуки аккордеона.

Александр подошел к водителю автобуса.

— Кто они? — спросил он, кивая на туристов.

— Немцы. Туристы… Видите трехэтажный дом? Это турбаза. А вы впервые в наших краях?

— Нет, во второй раз. Впервые был здесь много лет назад. Тогда этого здания вообще не было. И этого леса тоже.

Водитель искоса посмотрел на Александра, посуровел:

— Это не простой лес.

Последние слова были сказаны таким тоном, что Александр, не рискнув продолжать свои расспросы, повернулся и пошел к поросшему лесом склону.

…Деревья на склоне стояли рядами, как в строю. На каждом дереве была прикреплена жестяная табличка с фамилией.

Александр медленно шел между деревьями, читая фамилии. «Гвардии майор Глебов А. К.» Александр смотрел на разросшееся дерево, и перед его глазами возник майор Глебов. Он услышал его зычный голос:

— Батальон, равняйсь!

Дрогнули ряды деревьев, смешались.

— Смирно! Равнение на знамя!

Выстроились в ряд, застыли деревья… Александр шел дальше, отыскивая знакомые фамилии. «Гвардии рядовой Климов Ф. С.» В памяти всплыло все в саже лицо молодого солдата, батальонного весельчака.

— В Челябинске дожидается меня девчонка, такая красивая, что второй такой не отыщешь во всем городе. Закончится война, приезжайте на нашу свадьбу. Всех приглашаю. Саша, ты будешь тамадой!

Еще одна знакомая фамилия: «Гвардии рядовой Братченко И. К.» Совсем близко увидел Александр лицо Коли…

— Стану альпинистом, — мечтательно говорил Коля. — Поднимусь на вершину и оглянусь. Потом поднимусь на еще более высокую вершину… Саша, давай вместе, а?

С тяжелым сердцем отошел Александр от дерева и снова увидел знакомую фамилию: «Гвардии рядовой Купаев Г. П.» Александру вспомнился пахарь с Алтая. Прислонившись к пулемету, он увлеченно рассказывал:

— Поверьте мне, ребята, ничего величественнее пахоты человечество еще не придумало. Идешь по борозде, и земля дышит тебе прямо в лицо…

Александр бросил взгляд на дерево рядом и вздрогнул: «Гвардии рядовой Бибилейшвили А. Т.» Погладил гладкий ствол, посмотрел вверх. В лучах склонявшегося к закату солнца, громко щебеча, с ветки на ветку прыгали птицы.

Донесшиеся снизу голоса вывели его из задумчивости. Оглянувшись, Александр увидел экскурсантов и Назарова, идущего впереди группы.

— Эти деревья посажены для увековечения памяти воинов, погибших в этих краях, — говорил Назаров. — Каждое дерево носит имя одного из тех, кто погиб за Родину… Товарищи, прошу снять шапки!

Туристы остановились и сняли головные уборы. Склонили в молчании головы.


В этот день Александр впервые встретил Розмари. Он ехал по дороге между холмами, поросшими майскими травами, и еще издали заметил ее голубое платье и светлые, цвета спелой пшеницы, волосы. Она стояла на краю дороги и держала в руках большую охапку полевых цветов. Подняла руку при виде машины. Александр остановился и открыл дверцу.

— Садитесь!

Она сделала шаг и поморщилась от боли. Беспомощно улыбнулась Александру огромными голубыми глазами:

— Помогите… Я ушибла ногу.

Александр тотчас вышел из машины и поспешил к ней. Она обхватила его за шею и, прихрамывая, подошла к машине. Александр осторожно усадил ее на переднее сиденье и наклонился к ее ноге. Поднял голову и посмотрел на нее снизу вверх. Она была так очаровательна в своей беспомощности, что он не мог оторвать от нее глаз.

— Покажите, где болит, — попросил он.

Розмари провела рукой по щиколотке:

— Вот здесь.

— Ну, с этим мы сейчас справимся.

Одной рукой Александр взял ее за стопу, другой за голень и осторожно потянул:

— Болит?

Розмари покачала головой. Она сидела, зажмурившись в ожидании боли. Александр потянул сильнее. Розмари вскрикнула:

— Ах! Что вы делаете? — Ее глаза стали совсем большими.

— Надо растянуть… Теперь болит?

Она опустила ногу, наступила и тут же улыбнулась, благодарно глядя на Александра:

— Кажется, в самом деле не болит. Не болит… Вы врач?

— Нет, я астроном.

— Астроном? Вы, конечно, шутите?

— Нет. Я на самом деле астроном.

Александр снова сел за руль. Розмари, теперь уже спокойно и с любопытством, оглядела его:

— Я знакома с людьми самых разных профессий. Но с астрономом встречаюсь впервые.

— Да еще с таким астрономом, которым умеет лечить, — улыбнулся Александр, трогая машину с места.

— Ну так расскажите, что же происходит во Вселенной, — все еще не веря ему, весело попросила Розмари.

— Вселенная живет, — серьезно ответил Александр. — Она вечно находится в состоянии абсолютного беспокойства. В процессе разрушения и созидания.

— Да вы и в самом деле астроном! — воскликнула Розмари.

— А вы?

— Я? Я учительница. Преподаю русский язык в школе.

— Очень приятно.

— Что очень приятно? — не поняла Розмари.

— То, что мы с вами познакомились.

— Вы считаете, что мы с вами уже познакомились?

— Да… Хотя, как говорится, чтоб узнать человека, надо съесть с ним пуд соли.

Она посмотрела вперед на дорогу и грустно улыбнулась:

— Я думаю, что мы не успеем съесть вместе столько соли. У моей путевки истекает срок.

— Подождите, куда вы едете?

— А куда вы хотите?

— Я хочу на турбазу.

— Ну что ж, пожалуйста.

Беседа неожиданно прервалась, и они некоторое время ехали молча. Наконец Александр решился:

— Извините, как вас зовут?

— Розмари.

— А меня Александр. Александр Бибилейшвили.

— Александр Библиш… — она засмеялась. — Нет, я никогда не выговорю.

— Би-би-лей-шви-ли. Самая обычная грузинская фамилия.

— Так вы грузин?

— Да, я грузин.

— И работаете здесь в обсерватории?

— Нет, я работаю в Грузии, в Батуми. Сюда я приехал вчера повидать места, где воевал.

Розмари с интересом посмотрела на Александра.

— Вы здесь воевали?

— Да… Был тяжело ранен при взятии этой горы в январе сорок четвертого.

Александр притормозил у входа на турбазу. Розмари открыла дверцу машины:

— Извините… Большое спасибо.

— Не за что.

Она сделала несколько шагов и повернулась к Александру. Некоторое время помедлила, потом решительно подошла к машине:

— Приходите к нам вечером. После ужина у нас устраивают танцы.

— Приду… Непременно приду.


Александр подошел к администратору гостиницы:

— Ключи от восемнадцатой, пожалуйста.

Администратор посмотрела на доску с ключами и вдруг вспомнила:

— Ключи забрали. Сегодня к вам вселился еще один товарищ.


Навстречу Александру поднялся сидевший у окна представительный седой мужчина. Уставился на него с таким выражением лица, что невозможно было понять, что он сделает в следующую минуту — засмеется или заплачет.

— Здравствуйте, — сказал Александр.

Мужчина вытянул вперед руку и сказал дрогнувшим голосом:

— Стой! Сначала скажи, кто я.

Александр внимательно посмотрел на него и только решил было, что никогда с ним не встречался, как мелькнувшие в его глазах знакомые искорки осветили память… Александр хотел крикнуть, но почему-то очень тихо сказал:

— Ты Игорь… Игорь Ражнов!

Они обнялись.

— Сашка! — громко говорил Игорь, хлопая Александра по спине своей большой ручищей. — Значит, жив ты, мерзавец!

Потом они отступили на шаг и снова оглядели друг друга с ног до головы сияющими радостью глазами.

— А все-таки, — спрашивал Игорь, — как ты меня узнал? Ведь прошло уже столько лет!

— Не знаю… Наверное, осталось в тебе что-то от двадцатилетнего. Вот глаза, например. Помню, ты тогда заикался.

— Помнишь? Это у меня было после контузии, постепенно прошло.

— А как ты узнал меня? — осторожно спросил Александр.

— Администратор сказала, что подселит меня к Бибилейшвили. Я спросил, который это Бибилейшвили, не Саша ли? Да, сказала она, Александр Бибилейшвили. Я ушам своим не поверил. Я ведь знал, что тебя нет в живых, Саша. Я сам видел, как тебя ранило, потом у ног твоих разорвалась мина и тебя подхватило воздушной волной… Я тоже был ранен. Как же ты выжил?

— Как видишь, выжил. Иногда мне кажется, что я погиб девятнадцатилетним мальчиком и потом вновь родился уже пожилым.

— Да, да. Сначала в нас умирает детство и рождается отрочество. Потом погибает и отрочество, и на его место постепенно приходит зрелость… А как ты живешь? Женат?

— Жена умерла в шестьдесят шестом, когда сыну было три года. А сейчас он уже кончает школу.

— Поздно ты обзавелся семьей. А я уже дедушка. Саша, а ведь мы стареем, брат…

— Живые, потому и стареем.

Александр открыл окно. Отсюда отчетливо был виден темный силуэт их горы. Заходящее солнце окрасило гору пурпурным заревом. Игорь тоже подошел к окну:

— Ты не поднимался на гору?

Александр покачал головой и спокойно сказал:

— Теперь туда очень легко подняться. Разве мог тогда кто-нибудь подумать, что это будет так легко!

— Эх, помнишь, как мы мечтали взглянуть оттуда на окрестности! Саша, но ведь ты тогда достиг вершины?

— Нет, не дошел двух шагов…


Розовый рассвет. От грома орудий содрогалась земля. Морской пехотный батальон огнем прокладывал путь к вершине горы, которая была окутана дымом взрывов.

Вместе с другими бежал на подъем молодой солдат Саша Бибилейшвили. Рядом с Сашей упал сначала один солдат, затем другой, третий… А до вершины уже подать рукой. И тут, несмотря на грохот боя, Саша вдруг услышал негромкий голос:

— Эй, солдат! Браток!

Саша оглянулся и увидел лежавшего на земле раненого моряка. Он пытался приподнять голову.

— Браток, — произнес он с трудом, — скажи, что там, за горой?

— Отсюда не видно, — наклонился над ним Саша. — Вот поднимусь и крикну тебе.

И он снова устремился было вверх, но вдруг почувствовал страшный удар в грудь. Вокруг как будто все замерло. Он видел теперь только вершину горы, до которой оставалось несколько шагов. А еще дальше разлилась светлая безграничность голубого неба… Саша сделал еще шаг, гора склонилась к нему, готовая вот-вот обрушиться. Раздался оглушительный грохот, и все поглотили огонь и дым.


Темури сидел за столом и ужинал. Александр одевался перед зеркалом. Он делал это так сосредоточенно, что не заметил, как сын уже давно перестал есть и с любопытством смотрел па отца.

— В чем дело, папа?

— А что? — обернулся к нему Александр.

— Куда ты идешь такой нарядный?

Вопрос сына застал Александра врасплох, и он растерялся.

— Пройдусь по улице, подышу чистым воздухом…

Александр причесывался, глядя в зеркало, и встретился с любопытным взглядом сына.

— Ну чего ты уставился на меня?

— Никогда не видел тебя таким… обворожительным. Только вот эта рубашка…

— Что? Плохая? — встревожился Александр.

— Нет, она хорошая. Но к этому костюму больше подойдет темно-синяя. Сейчас под костюм носят жилеты из более легкой ткани, — со знанием дела сказал Темури.

— Не хватало еще гоняться за модой, — проворчал Александр.

— Великий Гегель сказал: «Идти против моды так же глупо, как и следовать ей».

— А говорил Гегель, что не следует совать нос в чужие дела? По-моему, он где-то высказался в таком роде.

— Еще одно замечание, и все, буду молчать. Сейчас не носят таких коротких галстуков. Можешь надеть мой, если хочешь. Он больше подойдет.

— Ладно, давай, — примирился Александр.

Темури достал из чемодана галстук, протянул отцу.

Александр уже направился в выходу, но у двери остановился, повернулся:

— Ну, как теперь?

Оглядев отца с ног до головы, Темури поднял вверх большой палец:

— Ален Делон!

Махнув на него рукой, Александр быстро вышел.


На открытой эстраде играл оркестр. Круглая площадка была заполнена танцующими. По краям площадки под разноцветными зонтиками были установлены столики. За одним из них сидели Розмари и Александр. Бутылка шампанского и большая ваза с фруктами придавали их столу праздничный вид.

— Почему вы не танцуете? — обратилась к нему Розмари.

— Я не умею танцевать современные танцы. В наше время танцевали другие: фокстрот, вальс, танго.

— В наше время? Разве сейчас не ваше время? Ведь каждый человек живет именно в свое время!

— Я хотел сказать — в моей молодости.

— А вы и сейчас не старый, — сказала Розмари, бросив на него взгляд. — Когда вы сказали, что воевали, я очень удивилась.

Розмари сидела перед Александром грустная, задумчивая. Удивительная женщина! Смеясь от души, она в следующую минуту могла вдруг глубоко задуматься, и тогда лицо ее мрачнело.

Александр разлил по бокалам шампанское:

— За вас, Розмари!

— И за вас, Александр!

Она взглянула на Александра и снова улыбнулась. Отпила немного и подняла бокал, посмотрела на свет:

— Нигде, наверное, не пьют столько вина, сколько в Грузии. У меня к вам одна просьба.

— Говорите.

— Пройдемся туда, где тогда шли бои…

— Сейчас? Среди ночи?

— А что? Страшно?

— Сейчас нет. Страшно было тогда.


Розмари и Александр шли по освещенному луной полю.

— Отец мой до войны играл на скрипке в оркестре оперетты, — тихо рассказывала Розмари. — И меня назвал опереточным именем. Написал с фронта матери, что, если родится дочь, назвать Розмари.

— Розмари. Прекрасное имя!

Она искоса взглянула на него, улыбнулась:

— Вы что-то очень по-праздничному одеты.

— А я праздную встречу с вами.

Розмари вдруг кинулась к дереву и, подпрыгнув, сорвала листок с нижней ветки. Александру очень захотелось последовать ее примеру — он даже измерил взглядом расстояние до ветки. Но благоразумие взяло верх.

Он остановился около траншеи и взглянул на Розмари. В свете луны ее лицо казалось бледным, в глазах волнение.

— Расскажите, что происходило здесь тогда.

— Вот здесь был мой окоп. Там стоял пулемет. А этот окоп взводного командира вырыл, мой друг, Коля Братченко… Сверху стреляли немцы.

— Дальше?

Александр не знал, что рассказывать дальше.

— Война, как боль, ее не поймешь с чужих слов, если не пережил сам.

— Вы видели их отсюда?

— Иногда. Во время коротких перебежек или когда они наступали. Днем передвигаться можно было только ползком. Вот так.

Александр лег на землю лицом вниз, осторожно поднял голову и огляделся по сторонам:

— Ого! Вот теперь узнаю эти места!

Розмари пробирала дрожь. Она обхватила себя обеими руками за плечи, съежилась и попросила:

— Встаньте… Прошу вас…

Александр встал, снял пиджак, набросил его на плечи Розмари. Она молча смотрела на гору и, не поворачивая головы, вдруг попросила:

— Дайте закурить.

Александр протянул ей сигарету и поднес зажигалку. Пальцы ее, державшие сигарету, мелко дрожали. Она глубоко затянулась.

— На этой горе вас ранили?

— Да, вон в том месте. На самом верху.

— Видели, кто стрелял в вас?

— Если б я увидел его, то он уже не выстрелил бы.

— Куда попала пуля?

— В шею. А осколки мины вот сюда, всего на четыре миллиметра от сердца. Врач сказал, что осколок прошел в тот миг, когда сердце сжалось, — это и спасло меня.

Розмари смотрела на Александра, качая головой:

— Мое существование — тоже игра случая.

Александр удивленно посмотрел на нее.

— Да, да. В конце сорок второго моего отца взяли в армию. Фашистов тогда интересовал больше грохот выстрелов, чем звуки скрипки. Несколько месяцев отца держали в тылу, где-то у Балатона. По состоянию здоровья он не был годен к военной службе. Потом все же отправили на фронт. По дороге на фронт его часть три дня стояла в Будапеште и ему разрешили эти три дня провести дома.

Розмари повернулась и пошла к дороге. Александр догнал ее и пошел рядом.

— Я все думала, что бы случилось, если б отца не отпустили тогда домой, неужели меня не было бы?

— Очень сложный вопрос. А что стало потом с отцом?

— Они ехали к фронту на грузовых машинах, когда с отцом случился острый приступ аппендицита. Это произошло где-то в этих местах. Об этом мама узнала после войны… Отец, оказывается, кричал от страшной боли. И тогда офицер-эсэсовец приказал высадить его из машины как паникера. Его, умирающего, оставили в степи ночью. Умереть на войне от такой мирной болезни — это так несуразно.

— Да, война располагает всеми способами убивать, в том числе и мирными.

— Знаете, со мной в комнате здесь живет одна туристка. Она немка. Ее зовут Ульрике. Веселая, добрая женщина. Я с ней дружу, но когда вспомню отца, смотреть не могу на нее… Это, наверное, нехорошо, когда помнишь зло…

— Что поделаешь — человек весь состоит из памяти.

Они шли некоторое время молча по освещенной луной дороге.

— Если бы вы знали, как я мечтала приехать сюда! — воскликнула Розмари. — Мне почему-то казалось, что где-то здесь я почувствую, вернее, встречусь с душой отца… Вы верите в бессмертие души?

Александр не ожидал такого вопроса, растерянно улыбнулся:

— Признаться, не верю. Но я верю в дружбу, любовь, добро, силу человеческого разума.

— Да, во что-то надо верить, иначе невозможно жить.

Они уже подошли к воротам турбазы. Розмари сняла пиджак и протянула Александру:

— До свиданья, Александр!

— До свиданья, Розмари!

Розмари повернулась и пошла к зданию турбазы. Александр стоял и смотрел до тех пор, пока она не скрылась за дверью.

Он шел по полю, весело насвистывая. Сердце его переполняло опьяняющее чувство счастья. А вокруг ничего, кроме луны да ветреной ночи…

Увидев знакомое дерево, Александр разбежался и, подпрыгнув, сорвал с ветви листок. Рассмеялся, подпрыгнул еще раз и сорвал листок с другого дерева…


Из окна гостиницы виднелся пробудившийся ото сна поселок. Александр возился у стола, готовя завтрак. Игорь брился перед зеркалом и рассказывал:

— Так вот, я думал: окончу школу, стану студентом и буду счастлив. Стал студентом и мечтал о том, как окончу институт и буду чувствовать себя счастливым… А тем временем началась война. Я сидел в окопе и думал: победим, вернемся к мирной жизни и вот тогда я буду действительно счастлив. — Закончив бриться, он снял крышку с электробритвы и подул на нее. — Оказывается, я был счастлив тогда, когда учился в школе, потом в институте, когда был молод и воевал. Это я только сейчас понимаю.

— Да, счастье, к сожалению, видишь всегда со спины, когда оно уходит от тебя, — откликнулся Александр. — Надо бы все угадывать вовремя. А может быть, мы именно сейчас счастливы? Мы живы, живем в мирное время и еще довольно молоды.

— Эх, наша молодость потеряна на дорогах войны.

Александр не стал ему возражать, о чем-то раздумывая.

— Как ты думаешь, только не удивляйся, молодая женщина может полюбить мужчину нашего возраста? — Александр, видимо, с трудом решился на этот вопрос.

— Все бывает, — серьезно ответил Игорь. — Любовь не знает логики.

Их разговор был прерван стуком в дверь.

— Товарищ Ражнов здесь? — в комнатузаглянула администратор гостиницы.

— Да, это я.

— Товарищ Назаров просил передать вам приглашение, — она протянула ему билет. — Сегодня в молодежном клубе встреча ветеранов.

— А тебе почему не прислали? — Игорь повертел в руках билет.

— Кого интересует встреча с мертвым? — грустно усмехнулся Александр.

— Слушай, так ты не сказал Назарову, что ты живой?

— Я его всего один раз видел, и мы не узнали друг друга.

Игорь причесывался, стоя возле зеркала.

— В десять нам надо быть в клубе, — твердо сказал он. — И ты пойдешь со мной.

Александр и Игорь вышли из гостиницы и влились в оживленный людской поток. Неожиданно до слуха Александра донеслась немецкая речь. Он оглянулся и увидел Розмари, а рядом с ней молодую женщину с густыми вьющимися волосами, спадающими на плечи. Обе несли в руках большие бумажные пакеты.

— Ты извини, я сейчас тебя догоню, — сказал он Игорю, не выпуская из поля зрения двух женщин.

Розмари, увидев Александра, не смогла скрыть радости:

— О, Александр!

— Здравствуйте, Розмари! — он был не менее взволнован этой неожиданной встречен. — Гуляете?

— Мы купили сувениры. И на базаре были. Потратили почти все советские деньги, какие у нас были. Познакомьтесь, это Ульрике, моя подруга, — говорила Розмари, и глаза ее сияли.

Они представились друг другу.

— Мы и русскую водку купили, — оживленно продолжала Розмари. — Порадуем наших мужчин.

Из туристического автобуса, стоявшего неподалеку, уже звали их. Розмари махнула им в ответ.

— Мне пора… — она была очень огорчена и не заботилась о том, чтобы скрыть это.

У автобуса она обернулась и крикнула:

— Вечером мы вас ждем!


Александр торопливо шел по той же улице, высматривая впереди, в толпе, Игоря. Первым, кого он увидел, был одноногий батумский садовник Михаил Белов. Рядом с ним стоял Игорь, и оба не сводили глаз с приближающегося Александра. Игорь смотрел с улыбкой, Белов с волнением.

— Только не говори, что не узнаешь старшину Белова, — сказал Игорь, хлопая Белова по плечу.

Александр смотрел и не верил своим глазам. Белов уже улыбался дрожащими губами. В глазах у него стояли слезы.

— Ты… Ты старшина Белов? — еще не веря, произнес Александр.

— Значит, вспомнил? — Они обнялись. Голос Белова дрожал: — Шутка ли, тридцать шесть лет — целая жизнь! А я и не надеялся, что меня можно узнать!

— Я, видимо, совсем одурел, — сказал Александр. — Ведь почти ежедневно встречал тебя в Батуми.

— В Батуми я живу с семьдесят второго года. Переберись я раньше, мы наверняка узнали бы друг друга.

Все трое тихо прошли в зал и устроились в последнем ряду у дверей. Встреча уже началась. В президиуме сидело человек десять — все с орденами и медалями.

— Сейчас перед вами выступит с воспоминаниями бывший боец нашего батальона Василий Дмитриевич Костин, — объявил председательствующий Назаров.

Сидевший в президиуме высокий и очень полный человек направился к трибуне.

— Мои молодые друзья! Я хочу рассказать вам о тех героях, чьи имена высечены на граните в центре вашего поселка.

Игорь наклонился к Александру.

— Ты узнаешь этого Костина? — спросил он шепотом. — Я никак не могу его вспомнить.

Александр пожал плечами и отрицательно покачал головой.

— Вы не можете его помнить, — сказал Михаил. — Он был в пятом взводе. Пришел к нам с пополнением перед самым боем.

А Костин говорил с трибуны:

— От вражеской траншеи нас отделяло всего несколько метров, когда пуля сразила нашего взводного командира, старшего лейтенанта Александрова. Мы, забросав врага гранатами, вырвались на гору. Именно в это время рядом со мной упал Саша Бибилейшвили. Он еле дышал. Я взвалил его на спину и вынес из огневой зоны. К сожалению, было уже поздно…

Михаил беспокойно заерзал на стуле, зашептал:

— Ты слышишь, что он мелет?

— Кто знает, может быть, он говорит правду. Ведь я же помню, что когда очнулся, был уже не там, где упал…

— Как ты мог там быть, когда воздушная волна выбросила тебя в овраг, — сказал Игорь. — Я это видел собственными глазами.

— В это время я увидел командира батальона, майора Глебова, в которого целился из автомата фашист, — продолжал Костин.

Михаил снова заерзал на стуле:

— Интересно знать, в каком это таком месте он стоял, что мог все и всех видеть, когда вокруг все ходуном ходило.


Саша лежал на земле весь в крови и грязи. С усилием открыл глаза и увидел сначала шапку, потом русые волосы и бледное юное личико Тани Воробьевой, санинструктора роты. Она поднималась по склону, опираясь на немецкий штык. Он не мог пошевелить ни одним мускулом и только смотрел на нее широко открытыми глазами. Ему казалось, что он громко позвал ее, но на самом деле он не издал ни звука. Санинструктор остановилась, перевела дух, потом медленно обернулась и увидела широко открытые глаза Саши. Наклонилась к нему, изумленная, и заплакала:

— Ты живой! Ой, мамочка, что с тобой сделали? Эй, Садиков, скорее носилки! Я же еще утром видела тебя здесь, подумала… Ведь ты лежал с закрытыми глазами. Ах, боже мой! Но теперь ты не бойся, теперь я тебя не оставлю. Раз ты жив, ничего не бойся…

Таня достала из сумки пакет, разорвала на Саше гимнастерку и перевязала рану. Саша прикоснулся губами к ее руке, еле слышно прошептал:

— Спасибо, мама…

Подошли двое санитаров. Один из них, с носилками в руках, взглянул на Сашу и не сдержал удивления:

— Ого! Вечером собирались его хоронить, а он живой! Молодец, парень! Долго жить будешь.


Встреча закончилась. Из клуба выходили люди. Александр, Игорь и Михаил стояли на улице и ждали, пока в дверях не показались ветераны. Среди них были Назаров и Костин. Игорь заговорщически подмигнул Александру.

— Борис! Боря! — позвал он Назарова.

Назаров оглянулся и быстро пошел к Игорю. Было видно, как он радостно возбужден.

— Ну что же вы не пришли? — выговаривал он Игорю и Михаилу, не спуская глаз с Александра. — Было очень интересно. Идем, познакомлю вас с ветеранами-мариновцами. Отличный народ!

Игорь положил руку на плечо Александру и подтолкнул его к Назарову:

— Сначала познакомься с этим ветераном!

Назаров протянул Александру руку:

— Назаров… Борис Акимович.

— Бибилейшвили.

Назаров вздрогнул и, сузив глаза, внимательно посмотрел на Александра.

— Из… извините, как? — запинаясь, произнес он.

— Бибилейшвили.

Назаров на глазах менялся в лице. Нервно задергались брови.

— Ты… Саша? — как можно спокойнее спросил он.

По лицу Александра разлилась улыбка. Назаров бросился к Александру, прижал его к груди.

— Саша, браток, — хрипло бормотал он. — Живой!

Он оттолкнул от себя Александра, отступил на шаг и еще раз внимательно оглядел его.

— Помнишь, как в Новороссийске в нейтральной зоне мы нашли у цементного завода цистерну, полную спирта? Ночью с одной стороны подбирались к ней мы с фляжками, а с другой немцы — с котелками? — спросил Назаров, все еще не веря и как бы проверяя его.

— А помнишь, как вместо патронов ты притащил в траншею ящик со снарядами? — спросил Александр, так и не ответив на вопрос Назарова.

И тут Назаров облегченно и счастливо рассмеялся:

— Да, да, ты и это помнишь? Тяжесть была неописуемая…

К ним подошел Костин.

— Смотри! Воскрес из мертвых и явился сюда. Саша Бибилейшвили, не узнаешь? — спросил его Назаров.

— Бибилейшвили? Живой? — Костин растерянно уставился на Александра: — А меня ты помнишь? А? Вспоминаешь?

Костин смотрел на Александра с надеждой, потом опустил глаза. Александру не хотелось ставить его в неловкое положение, расстраивать. Заставив себя улыбнуться, он сказал:

— Помню, да… Правда, смутно…

— А кто сказал, что он умер у тебя на руках? — спросил Михаил.

— Так и было. Саша, поверь мне! — Костин даже остановился. — Помню, как сегодня. Когда я уложил тебя в овраге, ты не дышал.

— Знаю. Другие тоже думали, что я мертв.

— Ты был на братской могиле? — спросил Назаров Александра.

Александр утвердительно кивнул.

— Что же нам делать теперь с этой надписью?

— Надо убрать ее! — воскликнул Игорь. — Что тут говорить? Видишь, жив человек!

— Ты думаешь, это так легко? — сказал рассудительный Назаров. — Надо будет с архитектором согласовать. И надпись снять так, чтобы не испортить гранит.

— Эх, Саша! Сколько хлопот ты причиняешь людям из-за того, что остался живой! — покачал головой Михаил.

— Этот вопрос я сам урегулирую, — успокоил всех Костин. — Поговорю лично с местным руководством.

…Они шли мимо сквера. На длинных скамейках сидела молодежь, слушала музыку. Заметив среди них Темури, Александр замедлил шаг. Обняв за плечи коротко стриженную девушку, Темури покачивался вместе с ней в такт музыке, Увидев отца, он подошел к нему вместе с девушкой:

— Знакомьтесь: это мой отец, а это Марина.

— Отпусти ее… — сказал Александр. — Не бойся, она никуда не убежит.

Темури снял руку с плеча Марины.

— Ты уже нашел себе друзей? — Александр кивнул в сторону компании.

— Это местные ребята. А ты встретился, я вижу, с фронтовыми друзьями? — спросил Темури, оглядывая отцовскую компанию. — Ого! Но это ведь дядя Миша, батумский садовник!

— Да, но в Батуми я его не узнавал… Он был старшиной нашей роты. Здесь я сразу его вспомнил, можешь себе представить?

— Что поделаешь, склероз есть склероз, — шутливо заметил Темури.

Александр поморщился, как от боли: его покоробили и слова, и тон, каким они были сказаны.

— Я пошел… Не очень задерживайся.

Он догнал друзей уже у обелиска.


На площадке, в центре зала, самозабвенно танцевали. Александр стоял у входа в кафе и глазами искал Розмари.

Среди танцующих он не сразу узнал Ульрике. Волосы у нее теперь были рыжего цвета и гладко зачесаны назад. Увидев Александра, Ульрике оставила своего партнера и поспешила к нему:

— Добрый вечер!

Они стояли, не зная, о чем и как дальше говорить и как понять друг друга.

— Какой прекрасный вечер! — Александр развел руками и поглядел па небо.

Ульрике по-своему поняла его слова и быстро о чем-то заговорила. Он понял только, что она говорила о Розмари, благодарно улыбнулся ей и кивнул. Ульрике коротко сказала ему что-то по-немецки и побежала к зданию турбазы.

Александр не сводил глаз с дверей, в которые вошла Ульрике, пока не появилась Розмари. Она шла к Александру, издали улыбаясь ему.


Море было тихое и спокойное. Александр и Розмари лежали на воде лицом вверх.

— Сколько звезд… В городе ни звезд не замечаешь, ни луны, — тихо говорила Розмари.

— Да-а, при свете керосиновой лампы человечество яснее видело Вселенную.

— Интересно, смотрят ли на нас оттуда?

— Чаще всего меня спрашивают именно об этом: есть ли еще где-нибудь жизнь?.. Нелегко быть одинокими в такой огромной Вселенной.

— Одиночество труднее всего… Вон звезда сорвалась!

— Это болид. Метеорит, вспыхнувший при соприкосновении с воздухом.

Они не спеша поплыли к берегу.

— Как велика Вселенная! — воскликнула Розмари.

— Вселенная бесконечна.

— Что значит бесконечность?

— Бесконечность — это то, что не имеет ни начала, ни конца.

— А что представляет собой человек в этой бесконечности? Наверное, ничего.

— Наоборот, человек больше бесконечности, поскольку он познал бесконечность и таким образом поместил ее в своем сознании.

Они вышли на берег, и только сейчас Розмари заметила шрам на его плече:

— Это… от пули?

— Да, снайперской, у Новороссийска.

— А это? — она слегка дотронулась до его бедра.

— Это под Ворошиловградом.

— Ну прямо-таки карта Европы, — сказала Розмари с грустной улыбкой.

Она смотрела на Александра с удивлением и сочувствием. Потом осторожно положила ладонь ему на грудь:

— Это та самая, верно?

— Да. Тот самый осколок, что ошибся всего на четыре миллиметра.

— Разве это не опасно?

— Нет. Организм создал вокруг него капсулу. Он и сидит себе спокойно.

— А если он сдвинется и кровь подтолкнет его к сердцу?

— Врачи говорят, что такое почти невозможно.

— Почти?! В данном случае это «почти» становится очень рискованным понятием. А это где вас ранило? — Розмари показала на длинный шрам на ноге.

— Это ранение, полученное на фронте детства, — засмеялся Александр. — Подо мною сломалась ветка черешни, и я оказался на земле.

Розмари тоже засмеялась, закинув голову. Как это с ней случалось, в следующую минуту она снова стала серьезной.

— Скажите… когда вы стояли лицом к лицу со смертью, кого вы вспоминали тогда?

— Многих… Если б человек умирал только сам для себя, тогда смерть не была бы так тяжела.

Розмари села на камень и, освещенная призрачным лунным светом, как печальный ангел, смотрела на Александра.

— О чем вы думаете? — шепотом, как будто их могли услышать, спросила она.

— О разлуке. Знаете, каждая разлука похожа на смерть. Разница только во времени… Розмари!

— Да?.. — Она мгновенно подалась к нему, встревоженная тем, как он произнес ее имя.

— Не уезжайте… — тихо попросил он.

Она помолчала некоторое время, потом произнесла неожиданно спокойно и твердо:

— Давайте не будем говорить о невозможном.

— Эх, в старину у нас в Грузии этот вопрос решался очень просто, — полушутливо, полусерьезно сказал он. — В темную ночь подкрадывались к любимой, набрасывали на нее бурку, сажали на коня и похищали.

— Замечательное было время! Эмансипация погубила нас, женщин. Это вы ее придумали, мужчины.

— А вы откажитесь от эмансипации, — задиристо сказал Александр.

— Поздно. Теперь, наоборот, жизнь нас ведет к матриархату.

— Так вот, знайте, когда наступит эра матриархата, мы, мужчины, и пальцем не пошевелим, чтоб завоевать свои права. Навечно покоримся вам.

Розмари, ничего не ответив на эту тираду, бросилась в море, смеясь от всей души, стала брызгать в Александра водой.

— Ну и хитрые же вы! С нами у вас такие штучки не пройдут! — крикнула она Александру, уже отплывая от берега. — Догоняйте!

Александр разбежался, нырнул в воду и, не выплывая на поверхность, поплыл за ней.

Розмари отплыла довольно далеко и оглянулась. Но за ней была лишь зеркальная гладь воды. Она забеспокоилась.

— Хей!

Ни звука… Тогда она отчаянно закричала:

— Александе-е-ер!

Вынырнув за ее спиной, Александр, хохоча от удовольствия, что так удачно разыграл ее, передразнил:

— Александе-е-ер!

Она засмеялась сквозь слезы:

— Почему вы обманули меня? Почему? Как я испугалась! Вот вам за это! Вот вам!

Розмари брызнула в него водой, он ответил ей тем же. Войдя в азарт, они и не заметили, как очутились в объятиях друг друга. Розмари вдруг затихла.

Они лежали на спине, широко раскрыв глаза, лицом к лицу со Вселенной, и молчали, боясь разрушить возникшее вдруг чувство близости.

— Когда вы уезжаете? — нарушил молчание Александр.

— Давайте не будем об этом думать. Вы ведь сами сказали, что каждая разлука похожа на смерть. Человек не должен знать, когда он умрет. Лучше послушаем тишину…


И тогда было такое спокойное море и тот же берег. Только покрытый снегом. В море резвились «моржи» из Сашиной роты и среди них Кунаев, Назаров, Климов.

Молодой солдат Саша Бибилейшвили сидел на берегу и смотрел на купающихся. С горы взметнулась в небо ракета и повисла на парашюте.

— Фриц повесил фонарь, — недовольно заворчали «моржи».

Им пришлось пырнуть, и выплыли они лишь тогда, когда берег снова покрыла тень от горы.

— Лето на Кавказской Ривьере! Ух, как жарко! — засмеялся Купаев.

За спиной Саши под чьими-то шагами захрустел снег. Он обернулся и увидел матроса с автоматом, сопровождавшего пленного фашиста. Пленный шел, вобрав голову в воротник шинели, в шапке, надвинутой на самые уши. Остановился, уставился на купающихся. В глазах его выразилось недоумение, потом удивление, смешанное со страхом.

— Фриц Куртович, айда с нами плавать! — весело крикнул из воды Федя Климов.

Моряк, сопровождавший пленного, остановился, свернул самокрутку. Неожиданно Саша, который до сих пор, съежившись, сидел на берегу, вскочил и стал раздеваться. Через секунду он был уже в воде.

— Саша! Не смей, назад! — крикнул ему Купаев.

Но Саша и не думал возвращаться.

— Я тоже морж! Молодой морж! — кричал он, сильно хлопая по воде руками.

— Да, ты морж. Морж с воспалением легких, — сказал Климов.

Пленный не сводил глаз с купающихся.

— Гитлер капут! — воскликнул он вдруг, подняв руки.

— Это мы и сами знаем, — резонно заметил Кунаев. — Ты бы сказал что-нибудь новое.

Пленный побрел вдоль берега, не сводя глаз с «моржей».


Александр, Игорь и Михаил стояли на горе.

— Как заросла наша траншея! Эх, сколько я пота пролил, пока рыл ее!

— Годы ее заполнили… — сказал Александр.

Михаил оглядел гору и грустно покачал головой:

— Высота тридцать три! Сколько здесь сложило голову!

Небольшая компания туристов спускалась с горы и, хохоча, перебрасывались большим красным мячом.

Александр вдруг почувствовал в груди такую боль, что невольно присел.

— Что с тобой, Саша? — поддержал его за руку Михаил.

— Видимо, осколок… Так никогда еще не было больно.

Игорь присел рядом с Александром.

— Может, неотложку вызвать?

— Не надо.

— Что значит — не надо! — воскликнул Михаил. — Беги, Игорь, беги! На нем лица нет…

— В самом деле прошло, — Александр улыбнулся и встал. — Ну, вот видишь, все в порядке.

— Эх, — вздохнул Михаил, — верно сказал поэт: «Мы не от старости умрем, мы от старых ран умрем». Ну, как ты?

— Как кремень.

— Гляди-ка, — и Михаил показал в сторону дороги, — пополнение прибыло!

Человек десять уже поднимались от дороги в гору. И среди них Боря Назаров. Александр взволнованно всматривался в лица приближающихся людей.

— Узнаете кого-нибудь? — спросил Михаил.

Игорь и Александр отрицательно покачали головами.

Первым подошел бодрый пожилой мужчина невысокого роста:

— Аркадий Ермаков! Второй взвод третьей роты.

— Бибилейшвили… Первый взвод четвертой роты.

— Белов… Старшина первой роты.

— Ханлар Селиханов! Связист второй роты…

— Капитан Бережной, командир третьей роты!

— На гору поднимались? — спросил Ханлар.

— Нет, еще не поднимались, — ответил Михаил.

— На гору мы поднимемся все вместе, — сказал Назаров. — Это мероприятие включено в официальный план. Девятого числа в восемь ноль-ноль мы начнем штурм.


Александр шел по улице, и было видно, как он торопился. Взглянул на часы и поспешил дальше.

Около одного из дворов взгляд его скользнул по разобранному мотоциклу и двум ребятам в рабочей одежде. В одном из них он не сразу узнал Темури.

— Чья это развалина? — спросил Александр, хотя было ясно по радостно-возбужденному выражению лица, что мыслями он очень далек от их дел.

— Славина, — кивнул Темури на юношу. — В цилиндре что-то заело. А ты куда собрался с утра? — сын подозрительно прищурился.

Александра покоробил неделикатный вопрос Темури, но он не подал вида:

— Так… по делу.

Темури засмеялся:

— Однако у тебя совсем не деловой вид.

Александр, не ответив на замечание сына, взял его за локоть:

— Темур, ты уже не ребенок… Если ты серьезно относишься к этой девушке…

— К какой девушке?

— Я говорю про… Марину.

— Мы с Мариной друзья.

— Что?! Ходишь с девушкой обнявшись и говоришь, что вы друзья?

Темури удивленно посмотрел на отца, не зная, возмутиться ему или рассмеяться.

— Разве нельзя ходить, обнявшись с сестрой? — спросил Темури.

Александр понял уже, что зря затеял этот разговор.

— С сестрой можно. Я просто хотел тебе напомнить, что ты уже не ребенок…

Темури с нетерпением ждал конца разговора:

— Это ты мне уже сказал, а я понял. Я не ребенок.

— У тебя сейчас такой возраст, возраст любви.

— Ого! — оживился Темури. — Да будет тебе известно, что сейчас я нахожусь в возрасте увлечений. Возраст любви наступает позже… — Темури посмотрел на отца значительным взглядом: — А? Разве я не прав?

— Да, ты прав…


Белые «Жигули» выехали на шоссе, и Александр прибавил скорость.

— Догоним эту машину! — попросила весело Розмари.

Александр прибавил газу и оставил позади красный «Москвич».

— И эту! — Розмари вошла в азарт. — И эту догоним!

Александр поддался ее настроению. Он до конца выжал акселератор… В глаза ударил красный свет — он едва успел затормозить.

Рядом остановилась свадебная машина. На заднем сиденье расположились жених и невеста. Рядом с шофером похожая на бабу-ягу женщина ела мороженое. Жених сидел, неестественно выпрямившись, словно проглотил кол. На лице его было отчаяние.

Розмари наклонилась к Александру и что-то шепнула ему. Александр опустил стекло.

— Эй, приятель! — крикнул он жениху.

Жених обернулся и посмотрел на Александра равнодушными ко всему на свете глазами.

— Подумай как следует! Пока еще не поздно!

Жених заметно оживился.

— Эй, ты! — крикнула с переднего сиденья будущая теща. — Чего лезешь в чужие дела?

Загорелся зеленый свет, и свадебная машина помчалась вперед. Жених оглянулся…

— Все, свадьбы не будет, — засмеялась Розмари. — Жених точно сбежит.

— Лучше сейчас сбежать, чем после свадьбы.

Розмари неожиданно перестала смеяться. Искоса взглянула на Александра:

— Скажите все-таки, чем похожа разлука на смерть?

— Тем, что смерть есть разлука.


Аллеи парка заполнили гуляющие. Особенно многолюдно у аттракционов.

Александр и Розмари сошли с качелей, помахали па прощанье Ульрике, которая, весело смеясь, раскачивалась с каким-то бородатым соотечественником.

Розмари взяла Александра под руку. Веселые и счастливые, они двинулись по аллее. И тут он заметил Темури, который шел навстречу ему в компании Марины и Славы.

Александр растерялся, не зная, как ему поступить. Компания приблизилась, и Темури с удивлением, любопытством и недоумением уставился на отца. Это длилось несколько секунд, и они, ничего не сказав друг другу, прошли мимо. Александр облегченно вздохнул и искоса взглянул на Розмари. Но она, видимо, ничего не заметила.

— Я хотел спросить, — прервал молчание Александр, — кто по профессии ваш муж?

Розмари улыбнулась:

— Что вас больше интересует — его профессия или существует ли он вообще?

— Как вам сказать… Я спросил о профессии… А вообще…

— Мой бывший муж — инженер, — пришла ему на помощь Розмари. — Удовлетворяет вас такой ответ?

Александр ничего не ответил, но по лицу было видно, что вполне.


Александр подъехал к стоянке и выключил мотор. Некоторое время посидел в машине, откинувшись на сиденье.

Возле будки сторожа дремала собака, а у ворот, прислонившись к столбу, стоял Темури.

Уйдя в свои мысли, Александр заметил его, только столкнувшись нос к носу:

— Это ты? Кого ты здесь ждешь?

— Тебя.

Александр и Темури вышли на улицу. Темури украдкой поглядывал на расстроенного, задумавшегося о чем-то отца.

— А твои друзья сегодня обедали в ресторане, — пытаясь отвлечь его от грустных мыслей, весело начал Темури. — Выпили немного и стали петь песни.

— Ну и как? — оживился Александр. — Хорошо пели?

Темури неопределенно пожал плечами:

— Ничего… — И стал напевать фронтовую песню.

— Разве это плохая песня? — спросил Александр.

— Мне нравятся другие.

— Знаю… Бум-бам! Тара-ра-ра! Бим-бум! Тан-тата! Вот что тебе нравится!

— Но… в другом исполнении, — заметил Темури и вернулся к прежнему разговору: — Веселые старики! Тот, высокий, который ходит навытяжку…

— Костин?

— Да, Костин. Он, видимо, большой человек. Из райцентра за ним каждый день черная «Волга» приезжает.

Александру уже не нравился тон сына:

— Ладно, хватит тебе.

Но Темури вошел в раж.

— Надо было видеть дядю Мишу! Прыгал на одной ноге вокруг стола и всех обнимал и целовал!

Александр, нахмурившись, смотрел на сына.

— Перестань дурачиться! — в голосе отца звучала угроза.

— Как кузнечик… Прыг-скок!

Не помня себя, Александр ударил мальчика по лицу. Темури отскочил в сторону. Удивленно и испуганно уставился на отца.

— Над кем ты смеешься, негодяй?

— Чего дерешься?!

— Нет, из тебя никогда не выйдет человека! Смеяться над людьми, которым обязан жизнью!

Темури перешел на другую сторону. Его душили слезы:

— Чего тебе от меня надо? Ты сильнее, да? Почему ударил?

У Александра дрогнуло сердце:

— Потому что заслужил… Ну, хватит — что было, мхом поросло.

Темури с обидой передернул плечами.

— Темур! Ты что, не слышишь? Я ведь никогда раньше пальцем тебя не трогал.

Темури оглянулся, махнул рукой и быстро зашагал прочь.

— Темур! Сейчас же вернись назад! Слышишь?..

Темури не откликнулся.

Блеснула молния. На фоне ночного неба отчетливо выступил силуэт двугорбой горы… Грянул гром, и сразу полил шумный и веселый весенний дождь.

Александра пробирала дрожь. Весь мокрый, он стоял, согнувшись, под дождем, вконец расстроенный, и смотрел в темноту улицы…


Белый обелиск взметнулся в синее небо. Оркестр играл государственный гимн. У вечного огня стояли в почетном карауле солдаты. Молча плакали старые женщины… Огромные фотографии погибших воинов смотрели из глубины вечности на печальные лица собравшихся.

А вот и несколько пустых рам, в которые вместо фотографий вставлен лист белой бумаги с фамилией. Из динамиков зазвучал на всю площадь взволнованный голос:

— Товарищи! На площадь входит шестнадцатый морской батальон, освободивший Мариновку от фашистской оккупации!

Оркестр заиграл марш морской пехоты, и на площадь вышли двенадцать человек, выстроившиеся в колонну. Раздалась команда, и колонна остановилась у обелиска.

Застыл в карауле Александр. Люди по одному и группами подходили к обелиску, укладывали на гранит цветы… Александр бросил взгляд на фотографии. Вот Коля Братченко. Вот Федя Климов с его лукавой улыбкой. Вот Семенихин… Совсем молодые!

И вдруг Александр увидел в толпе сына. Он стоял как никогда задумчивый и серьезный. Вот он поднял голову и встретился глазами с внимательным и суровым взглядом отца. На лице его мелькнула едва уловимая улыбка — знак примирения и просьба о прощении. Она проникла в самую душу Александра. Взгляд его потеплел, и он улыбнулся сыну.


Вечерело. Ветер гонял по небу свинцовые облака.

Александр и Розмари шли по пустынной площади, остановились у обелиска.

— Вот! Читайте! — Александр провел пальцем по граниту.

Розмари наклонилась и тут же выпрямилась, с изумлением глядя на Александра:

— Но ведь это ошибка.

— Не столь уж большая ошибка. Наклонись я тогда чуть-чуть влево, всего на четыре миллиметра, в этой надписи все было бы верно.

— Но ведь вы живой! Почему же не убрали эту надпись?

— Уберут. Это уже решено. Завтра же уберут.

Александр присел у вечного огня. Подошла Розмари, протянула к огню руки. Усилившийся ветер стелил пламя по земле.

— Пойдет дождь, — сказал Александр. — Я подвезу вас.

Розмари упрямо покачала головой:

— Нет, машиной будет слишком быстро.

За большими окнами ресторана был виден длинный стол, за которым сидели бывшие фронтовики. Они пели.

Александр и Розмари остановились у окон.

— Это мои фронтовые друзья, — сказал Александр.

Розмари прислушалась.

— Какая странная песня, грустная, и в то же время мужественная.

— Это песня нашего морского батальона. Ее автор Женя Горелов. Все говорили, что из него выйдет большой композитор.

Едва они отошли от ресторана, как разразился дождь. Александр снял пиджак, набросил его на голову и половиной прикрыл Розмари.

— А он выбрал потом совсем другую профессию? — спросила она.

— Нет. Женя погиб. Под Таманью.

Издали все еще была слышна песня. Песня огневых лет, песня юности, незабываемая песня…

Дождь прекратился, но Александр и Розмари, не заметив этого, все еще шли, укрывшись пиджаком, совсем близко друг к другу. Прохожие с улыбкой смотрели им вслед. Они вышли на окраину поселка.

— Александр, я, наверное, скоро уеду, — сказала Розмари.

Чувство радости и счастья сразу исчезло.

— А нельзя не уезжать? — произнес Александр с усилием. — Останьтесь здесь… Хотя бы ненадолго…

Грустно улыбнувшись, Розмари покачала головой:

— Должна ехать, это неминуемо. Как смерть.

— Какой странный век, — сказал Александр, — народы сближает, а людей разделяет…

— Что поделаешь? Хорош ли, плох ли, это наш век, мы сами его сделали таким.

— Знаете, мне кажется, что мы знали друг друга со дня рождения, нет, еще раньше, много раньше… Потом мы расстались и теперь снова встретились.

Розмари задумчиво смотрела перед собой:

— Да, я тоже вспоминаю… Мы тогда были маленькие. Взявшись за руки, шли мы по полю, вот как сейчас, солнце заходило… Я боялась темноты. Вы меня подбадривали и пели. Какая это была хорошая песня! Помните ту мелодию?

— Не могу вспомнить… С тех пор прошла тысяча лет.

Неожиданно раздался залп. В небо, осветив все вокруг, взлетела гроздь цветных огней. Издали, из поселка, доносились восторженные возгласы ребятишек.

— Это ваш свет, Александр! — торжественно сказала Розмари.

И снова облачное небо загорелось праздничными огнями.

— Александр, у меня к вам просьба. Приходите завтра к одиннадцати часам на турбазу. Придете?

— Что за вопрос! Приду, конечно.

— Это очень важно.

— Считайте, что я уже там.


В небе взорвалась красная ракета. Капитан Бережной крикнул зычным голосом:

— Вперед! В атаку!

Бывшие фронтовики выскочили из окопов и начали штурм горы.

По склону горы шли в атаку бывшие бойцы морского батальона. Утро было неспокойное. Издали доносился рокот моря. Гудел лес. Деревья клонились к горе — они тоже шли в наступление…

Худощавый Ермаков бежал впереди всех.

— Вперед, братцы! Только вперед! — кричал он.

Всего несколько шагов отделяли Александра от гребня горы. Вдруг в вой ветра ворвались звуки прошлого, звуки прежнего наступления: выстрелы, стоны, крики… Александр на минуту остановился. Оглядев гору, он снова видел восставших из далекого прошлого юных бойцов. Совсем близко их бледные, окутанные дымом лица. Коля Братченко… Семенихин… Федя Климов… Купаев… Александр уже на горе. И в эту минуту он услышал за спиной голос раненого моряка:

— Эй, солдат! Браток, скажи, что там, за горой?

И вдруг разом исчезли голоса и видения прошлого. Александр ступил на гребень горы. Замер. За горой все окутал туман. В глазах у Александра потемнело… Ноги подкосились… Изо всех сил он надавил рукой на грудь, чтобы приглушить невыносимую боль…


Розмари стояла у ворот турбазы и взволнованно смотрела на дорогу.

Из кабины автобуса выглянул водитель:

— Извините, но нам пора ехать. Самолет не ждет.

Розмари обернулась и, виновато улыбнувшись, поспешила к автобусу.

Автобус выехал на шоссе, а Розмари все оглядывалась назад, на дорогу, ведущую к поселку…


Стоял дождливый день. Двое молодых людей подошли к братской могиле.

— Как фамилия? — спросил один другого.

Тот вытащил из кармана клочок бумаги:

— Бибилейшвили А. Т. — Он стал внимательно читать фамилии, ведя пальцем. — А вот и он. Давай резец…

Он приложил резец к граниту и стукнул по нему молотком. Посыпались искры… И вдруг раздался оклик:

— Подождите! Остановитесь!

У обелиска, ссутулившись, стоял Назаров. Рядом с ним Темури.

— Не надо убирать эту надпись.

— Сами не знают, чего хотят, — проворчал парень. — Сначала сказали убрать, а теперь…

Они побросали инструмент в ящик и двинулись прочь.

Назаров подошел к гранитной плите, прикоснулся рукой к тронутому резцом месту. Обернулся к Темури и молча обнял его за плечи. Так, обнявшись, они пошли к площади. Остановились, оглянулись на братскую могилу. В их глазах отразились отблески вечного огня…


Ночное небо. Оно полно звезд и непостижимой тайны далеких миров. В межзвездном пространстве движутся кометы.

— Среди небесных тел самое красивое и таинственное явление — комета! — слышим мы голос молодого лектора. — Сейчас вы видите комету Галлея. Период ее — семьдесят шесть лет. Ближайшее ее появление на нашем небе следует ожидать в тысяча девятьсот восемьдесят шестом году… Судьба комет сокрыта тайной… Они приходят из далеких точек Вселенной и снова возвращаются туда же Какая-нибудь комета, которую мы видим, гостила на нашем небе несколько тысяч лет назад. Она уйдет, исчезнет в бескрайней Вселенной. Затем снова появится, и ее увидят наши далекие потомки…

Щелкает выключатель, и в планетарии зажигается свет. Молодой лектор выключает микрофон и оглядывает зал.

Слушатели не двигаются с места, их мысли все еще прикованы к беспредельной Вселенной…

СУЛИКО ИЛЬИЧ ЖГЕНТИ (родился в 1925 году) участник Великой Отечественной войны. В 1954 году закончил сценарный факультет ВГИКа и как сценарист работал в документальном кино. В художественном кинематографе дебютировал в 1960 году сценарием полнометражного фильма «Костры горят». Сулико Жгенти автор сценариев кинокартин «Сейнер уходит в море», «Человек и сталь», «Меч и поле», «Отец солдата», «Саженцы», «Свет в наших окнах», «Тепло твоих рук», «Сибирский дед», «Твой сын, земля», многие из которых удостоены призов на международных и всесоюзных кинофестивалях.

Фильм по сценарию «Зеленый склон горы» ставит режиссер Деви Абашидзе.

«Азербайджанфильм» ФАРХАД АГАМАЛИЕВ, САБИР АЗЕРИ СТАРЫЙ ПРИЧАЛ


Районный колхозный рынок суматошен. Снует народ, на разные лады расхваливают свой товар торговцы.

Один, высоко подняв на кончике ножа алый конус арбуза, голосил:

— Проходы-ы, народ, свой огород, половына сахар, остальное — мед!..

Другой нахваливал капусту:

— Капуста сочная, молочная, дальневосточная, кинофестивальная…

Целый ряд прилавков завален виноградом. Торговля здесь бойкая. За одним из прилавков стоял Ибрагим, огромного роста пожилой седоусый крестьянин, приветливо переговаривался с покупателями, неторопливо отвешивал виноград. Подошла молодая хозяйка с мальчуганом лет пяти. Ибрагим отвесил ей виноград, а когда они уже собирались уходить, выбрал красивую гроздь и протянул мальчишке со словами: «Чтобы не скучно было идти!».

— Не много заработаешь, сосед, если каждому почти кило сверх дарить станешь! — полушутливо крикнул стоявший напротив него за своим прилавком Агаменти.

— Брось, Агамейти, — отозвался Ибрагим, — от одной грозди ни я не обнищаю, ни она не разбогатеет. А ребенку радость: одно дело купленное, совсем другое — подарок…

У входа на рынок остановился «газик». Из него вышел председатель колхоза Сабит Омароглу, рослый худощавый мужчина лет сорока пяти, и направился к фруктовым рядам.

Он подошел к прилавку, за которым стоял Ибрагим, остановился, в задумчивости посмотрел на гору винограда.

— Как торговля идет, Ибрагим?

— Спасибо, председатель, покупают…

— Мне продашь?

— Тебе? — прищурив глаз, усмехнулся Ибрагим. — Да как-то неловко вроде своему председателю продавать. Так бери.

— Неловко? — зло переспросил Омароглу, понизив голос. — А мне ловко наблюдать, как вы спекулируете?

— Зря обижаешь, председатель, — глухо, стараясь сохранять спокойствие, сказал Ибрагим. — Не ворованный товар продаем, за свой труд деньги берем.

Завидев председателя, сельчане выходили из-за прилавков. Вскоре возле Омароглу и Ибрагима собралось их уже пятеро.

— Ну и берите! — вскинул голову председатель. — Чем я плохой покупатель? Эй! — повернувшись, Омароглу сделал знак своему водителю.

Тот юрко, на заднем ходу подал «газик» к прилавкам.

— Ну, дорогие земляки, чего нахмурились? — бодро воскликнул председатель. — Давайте, взвешивайте, все возьму. Быстро освободитесь, может, и для колхоза поработаете, а? Чего стоите? Шевелитесь…

Сперва крестьяне обескураженно наблюдали, как председатель и шофер взвешивали виноград, относили его в машину и сваливали в большой ящик. Потом молча, с хмурыми лицами стали взвешивать и сами.

Прилавки быстро опустели.

— Так-так, — говорил раскрасневшийся председатель, отсчитывая деньги. — У тебя, Ибрагим, восемнадцать килограммов было — держи свои девять рублей! У тебя, Агамейти…

«Газик» уехал.

Крестьяне молча, не глядя друг другу в глаза, стали собирать свои вещи.


В Баку, на автобусной станции, перед готовым к отбытию «Икарусом» среди прочих провожающих стояли Лейла-ханум и Муса Лятифович. Провожали они рослого широкоплечего парня.

— Эмин, сынок, давай мы все-таки тоже поедем с тобой, побудем там день-два, пока устроишься, — говорила Лейла-ханум.

— Ну, мама, не начинай все сначала, — насупил брови Эмин. — Что люди подумают: взрослый мужчина, а без мамы-папы шагу ступить не может.

— Э-эх, какой ты мужчина, — вздохнула Лейла-ханум. — Думаешь, раз усы отрастил — уже и взрослый? Совсем мой бедный ребенок с матерью не пожил. После института сразу в армию забрали, не успел вернуться — в деревню гонят! А все ты виноват, ты! — сердито вскинулась она на мужа. — Даже такой малости, как родного сына дома оставить, и то не сумел устроить, палец о палец не ударил…

Муса Лятифович, ни слова жене не ответив, притянул к себе сына. Они расцеловались.

— Все нормально, папа, все в полном порядке, — шепнул Эмин.

— Пах-пах! — забавно всплеснула руками Лейла-ханум. — Целоваться все умеют! Отец называется! Попомни мои слова, сынок: не допущу я, чтобы ты лучшие свои годы в деревне похоронил! Я до самого министра дойду, скажу, у тебя в детстве сердце болело!

— Громче, громче кричи, чтобы все услышали, — с сердитой усмешкой сказал жене Муса Лятифович. — Я, между прочим, тоже деревенский, из тех же краев, куда Эмин едет, но, если не ошибаюсь, это не помешало тебе выйти за меня. Правда? Если хочешь знать, мы сами с Эмином этот район при распределении выбрали — каждый хоть раз должен увидеть землю, где его корни…

— Кто едет — по местам! Отправляемся! — крикнул шофер, забираясь в кабину.

Эмин обнял мать, поцеловал в седые волосы. Потом, не без усилия, оторвал причитающую Лейлу-ханум от себя, легко вскочил на подножку автобуса.


Две пары рук оторвали от земли корзину, полную гроздьев, подняли и вывалили виноград в большой деревянный чан. После второй корзины он наполнился почти доверху.

Ильяс-киши, сухопарый мужчина лет шестидесяти, с дочерна загорелым лицом, не спеша закатывал штанины.

Лопались под его загорелыми ногами напоенные солнцем виноградины: булькал, всхлипывая в чане, рубиновый сок.

Подошла Амина, статная молодая женщина лет двадцати пяти. Легко подняла с земли полную корзину винограда, смахнула с красивого смуглого лица капельку пота.

— Много еще? — спросил Ильяс-киши.

— Одна, от силы полторы, — ответила она. — Может, чаю попьешь, потом закончишь?

— Темнеть скоро начнет, не успеем. Давай, дочка, закончим сперва. Мало уже…

Иса подошел к плетню. Лет ему столько же примерно, что и Ильясу-киши. Молча попыхивая папиросой, он довольно долго наблюдал за работой.

— Дальновидным ты оказался человеком, Ильяс, молодец, — сказал он наконец с улыбкой. — Честно сказать, не думал я, что такое дело развернешь. Все говорили: не вырастет здесь виноград, не примется. А Ильяс-тихоня одну лозу сперва посадил, другую… Теперь — вон какой сад! Скоро вино бочками на базар повезешь, а? А чего же ты, Ильяс, соседей виноград научил растить, а вино делать не научил? Секрет бережешь, хитрец? Молодец, других слов нет, молодец — правильно жить начал, крепко, по-крестьянски, настоящим делом занялся.

Ильяс-киши с улыбкой воспринял монолог Исы.

— Что же ты, крестьянин, не занимаешься «настоящим делом», а лягушек туда-сюда на гнилом пароме катаешь? — громко и насмешливо спросила Амина, выходя из-за дома. Она поставила полную корзину на землю, выпрямилась, поправила съехавшую на глаза косынку. — Ты скоро огурец с черешней начнешь путать! В деревне только двое вас и осталось, крестьян, — ты и твой поганый черный петух, пусть бог ему глаза выколет!

Ильяс-киши громко захохотал. Иса яростно рубанул воздух рукой, свирепея:

— Вот, явилась! Я с тобой, что ли, разговариваю? Мужчины между собой о делах толкуют — ты свой нос куда суешь? Петух мой, понимаешь, ей не нравится! Он, слава богу, всегда в своем курятнике сидит, не то что мужья у некоторых хороших жен.

— Ну, про тебя все знают, какой хороший ты был муж, потому так рано и похоронил жену, — сказала, уже всерьез сердясь, Амина. И вдруг зло выдохнула: — Иди-ка, дядя Иса, отсюда, пока я… — Она быстро нагнулась и сдернула с ноги башмак.

— Своим делом занимайся, Амина! — раздался властный голос Ильяса-киши. — А ты иди, Иса, куда шел, нам еще работать надо…

В маленьком саду за домом Амина обрывала с лозы последние гроздья. Вдруг остановилась, задумалась. Дрогнули губы и побежали из глаз быстрые капли.

Далеко во все стороны раскинулась за деревней бурая сухая земля. Поверхность почвы от недавнего зноя спеклась коркой, потрескалась на тысячи частей.

Ильяс-киши шагал, время от времени нагибался, брал в руки комья земли, мял их, близко подносил к глазам. Скрипел, струился между двумя его пальцами сухой песок.

— Ничего, ничего, — говорил сам себе Ильяс-киши. — Лозе не надо много воды, лоза от солнца силу пьет. Но как одичала земля, как одичала — смотреть больно. Такие богатства пропадают…


Берег реки в этих местах довольно крутой. Вода кажется тихой. Но покой этот обманчивый — вынесет вдруг на быстрину какую-нибудь ветку, помчит ее, кружа, по течению, и ясно становится, сколько дикой силы в здешних мутноватых водах.

В том месте, где береговой песок полого сходит к реке, к причалу пришвартован маленький, видавший виды паром.

Паромщик Иса кормил птиц. Многочисленные разноцветные куры и петухи обретались за изгородью, сооруженной из ржавых кроватных сеток.

Покормив птиц, паромщик уселся на крыльцо ветхого строения с облупившейся штукатуркой, задумался, посасывая папиросу.

Из задумчивости Ису вывел звук близких шагов. Подошел Агамейти:

— Здравствуй, Иса. Отличная жизнь у тебя —сиди, покуривай, воду охраняй, чтобы не украли, а зарплата идет… Между прочим, на днях старый Гулам говорил в чайхане, что в сто лет раз эта река страшно разливается и что скоро как раз срок нового наводнения. Не боишься, что смоет твой паром вместе с курочками? С тех пор, как новый мост построили, ты вместе с этим гнилым паромом — оба, считай, на пенсию вышли. Искал меня?

— Разговор есть. — Иса поднялся.

Он прошел по мосткам на паром. Потянул бечевку и вытащил из реки сетчатую авоську. Достал из нее одну из трех бутылок водки.

— Серьезный разговор у тебя! — присвистнул Агамейти.

…Они сидели в комнатке за столом, покрытым старой клеенкой.

— Скажи-ка мне вот о чем, — начал, когда выпили уже по второй, Иса. — По сколько вы свои виноград продаете?

— По пятьдесят копеек. А что?

— Да глупо получается: копаетесь в земле в поте лица, а потом целый день на базаре — и все за пятьдесят копеек.

— А ты что предлагаешь?

— А я предлагаю вот что: покупаю весь ваш виноград, сколько созрело к сколько созреет до конца осени, по шестьдесят. Плохо вам?

— Сильный ты человек, — полунасмешливо, полувосхищенно покачал головой Агамейти. — А потом в Москву повезешь?

— Это уже мое дело…

— Да-а, — протянул Агамейти. — Ты на ногу себе топор не уронишь.

Потом Иса пошел к реке доставать вторую бутылку водки.


— Честно говоря, не надеялся я, что вы приедете, — широко улыбаясь, пожимал руку Эмину Сабит Омароглу. — Сколько лет прошу: «Дайте инженера-механика, гибнем, технику губим!», а ответ один: «Молодых специалистов не хватает!». Я хорошо понимаю: в деревню ехать молодежь особого стремления не имеет. К сожалению. И вот приезжаете вы, с отличным дипломом…

— Три часа ждал автобуса, хотел уже обратно возвращаться, — с улыбкой сказал Эмин.

— Однако же не возвратились. Значит, дело не только в бытовых условиях, которые на селе, вы правы, не всегда на высоте. Кстати, о быте: мы устроим вас пока на постой в какой-нибудь малодетный дом, а там посмотрим.

— «Там» — это что значит?

— Это значит, если не убежите через три месяца… — с улыбкой же ответил председатель. — Вы не обижайтесь, просто кое-какой опыт у нас уже имеется.

— Что ж, посмотрим. Но, надеюсь, у вас не будет повода для недовольства моей работой, — сухо сказал, поднимаясь с места, Эмин.

Тут раздался стук в дверь, и в кабинет, не дожидаясь ответа, широко шагнул Ильяс-киши. Он нес небольшую авоську.

— Здравствуй, председатель, — протянул он руку Омароглу и повернулся к Эмину: — Добрый день, сынок, что-то я раньше тебя не видел, приезжий, что ли?

— Приезжий он, Ильяс-ами, приезжий. Говори, по какому делу?

— Какие у стариков дела, председатель? Шел мимо, дай, думаю, зайду, немножко выпью с председателем. — С этими словами Ильяс-киши быстро вытащил из авоськи полную красным вином бутылку. — Стаканы есть?

Председатель сердито свел брови к переносице.

— С ума спятил? Когда это я с тобой пил, да еще на работе? Забирай бутылку и иди отсюда, — процедил Омароглу и повернулся к Эмину: — Простите, у пас тут случаются шутники…

Эмин с живым интересом наблюдал происходящее.

— Я сюда не для шуток пришел, председатель, — сказал Ильяс. — Дело у меня государственное. Клянусь памятью твоего покойного отца Али-Саттара, ты попробуешь этого вина. Стаканы давай!


Неподалеку от паромной переправы шли приготовления к петушиному бою. Болельщиков было десятка два.

Зажав под мышкой своего черного голошеего петуха, Иса сосредоточенно проверял его шпоры, счищал ножом заусенцы, пробовал остроту.

Оспаривать пальму петушиного первенства у его бойца готовился бронзовый самец с бешеными глазами, принадлежавший давно небритому угрюмому детине.

Петухов поднесли клюв к клюву, развели и потом отпустили.

Они тут же сошлись в бою. Были выпады и отходы, удары в голову шпорами в прыжке, молниеносные уколы клювом. Брызги алой крови все чаще кропили землю.

Ибрагим подошел к толпе, нашел глазами Ису и направился к нему. Тронул за плечо.

— Чего людей мутишь, Иса? Чего это ты вздумал вдруг виноград скупать?

Иса молчал, наблюдая за перипетиями боя.

— Ты же был порядочный человек, Иса, — задумчиво сказал Ибрагим. — Если бы тебе тогда, в окопах под Керчью, сказал кто-нибудь, что ты через сорок лет спекулянтом станешь, что бы ты ответил такому человеку?

— Ну так беги, доложи председателю, что Иса виноградом спекулирует, деньги мешками гребет! Чего ко мне пришел? — вдруг зло, с истерической ноткой выкрикнул Иса.

— Вот таких слов ты раньше тоже не сказал бы — гордость бы не позволила, — проговорил Ибрагим. — Ты же отлично знаешь, что никуда я не побегу. Потому что под Керчью был окоп, и из всех ушедших из этого села живыми выбрались оттуда лишь трое — ты, Ильяс и я…

Ибрагим повернулся и, ссутулив плечи, пошел прочь.


Эмин прихлебывал вино медленно, смакуя. Омароглу выпил махом, поставил стакан на стол.

— Превосходная лоза, — сказал он искренне. — Ну и что?

— А вот что, — торжественно сказал Ильяс. — Выслушай внимательно. Тебе не кажется, что менять что-то надо в нашей жизни?

— То есть как — менять? — вздернул брови Омароглу.

— А так. Бедно живут у нас люди. И ты это знаешь не хуже меня. Немного овощей сажаем, чуть-чуть табаку, немного хлопка…

— Дальше говори, — глухо сказал председатель.

— Говорю, ты только не нервничай. Давай сухую землю за селом виноградом засадим. Пусть сама природа рассудит, кто прав, — земля крестьянину главный советчик.

— Простите, что при вас такой разговор вышел. Но и вы теперь не чужой здесь человек, — сказал председатель Эмину и повернулся к Ильясу: — Колхозная земля, дорогой Ильяс-ами, — не поле для экспериментов. Ты думаешь, собрать для базара урожай в саду величиной с ухо соловья и разбивать плантации на обширнейших мертвых землях — это одно и то же? Ошибаешься! Ты и еще десять других посадили по три лозы в своих дворах, получили по несколько корзин винограда и думаете — профессорами стали! — Омароглу остановился, перевел дух. — Если бы здесь мог расти хороший виноград, наши предки, я тебя уверяю, выращивали бы здесь только его…

— Откуда ты знаешь, что в старину здесь лозу не выращивали? — горячо возразил Ильяс-киши. — Вот какую картинку я нашел и старой книге. — Он достал из внутреннего кармана пиджака старую потрепанную книгу без обложки, раскрыл ее на заранее заложенной странице: — Посмотри, что здесь нарисовано! И прочитай, о каких местах идет речь. Видишь, ясно написано: «На левом берегу Куры, там, где река…»

— Ну-ка, дай сюда, — прервав его, взял книгу Омароглу.

На фотографии запечатлен был стилизованный рисунок, выбитый на поверхности гранита древним художником: человек в коническом колпаке, одетый в короткую куртку и подобие шаровар, заправленных в низкие сапожки, подавал большую, увитую листьями кисть винограда человеку в древнеримском воинском одеянии. Под рисунком была надпись латинскими буквами.

— Самое интересное, что я вспомнил камень, — Ильяс-киши ткнул пальцем в картинку. — Стояла скала на берегу реки. Ее взорвали до войны еще, когда строили причал для старого парома, где сейчас Иса петухов стравливает. Теперь построили мост, паром никому не нужен, а камень вот, который тысячелетия простоял, взорвали, жалко…

— Не мы с тобой взрывали, — хмуро сказал Омароглу. — Ну-ка, дай еще раз посмотрю. Да-а, интересный документ. Ты хочешь сказать, что вот этот, в колпаке дервиша, — азербайджанец? А что тут написано?

— А вот перевод внизу: «Путь нашей жизни лежит через виноград», — сказал Ильяс-киши.

— Смотри, какие слова! Чего же потом эти пути разошлись и про виноград все забыли?

— Потом много всякого было, — задумчиво проговорил Эмин. — Были войны, походы, восстания, разделы земли. Потом арабы на остриях своих сабель принесли мусульманство, и в Азербайджане, как и в других исламских странах, были искоренены все винные сорта винограда — мусульманину пить запрещалось. А с другой стороны, может быть, именно запретам шариата мир обязан тем, что сегодня существует поэзия Омара Хайяма.

— Откуда вы все это знаете? — спросил Омароглу. — Вы что, серьезно занимались проблемой винограда?

— Ну что вы, — улыбнулся Эмин. — Просто немного историей религии интересовался в связи с искусством Востока, искусствоведом стать хотел. А стал механиком…

— Значит, так, — сказал Омароглу, — необходимо внести ясность в вопрос. Дело в том, что земли, о которых ты говоришь, запланировано через два-три года засадить картофелем.

Ильяс-киши вышел из комнаты, не сказав ни слова. Эмин проводил его взглядом.

— Жалко человека.

— Если кого и жалеть, то только меня, — сердито сказал Омароглу. — Они в этом году хорошо греют руки на винограде, полсела на базаре стоят за прилавком, как говорится, сладкий вкус во рту остался.

— Так, выходит, прав старик: колхоз не обеспечивает людей, раз они другой заработок ищут.

— Ладно, давайте прекращать прения, — сказал Омароглу. — Пойдемте, Эмин, уже вечереет, переночуете у меня, а завтра определим вас к паромщику Исе — он живет, как утка, у воды, а дом его пустой стоит. И мой вам совет: вы совсем не знаете нашей жизни, не вмешивайтесь в местные раздоры, договорились?


Стояла непроглядная ночь. У причала мерцал одинокий фонарь, скудно освещая паром и людей, деловито грузивших на него ящики с виноградом.

— Так, — говорил Иса Агамейти, — всего, значит, тридцать ящиков. Кинем по десять кило на каждый. Итого…

— Побойся бога, Иса! — воскликнул Агамейти. — В каждом ящике не меньше двенадцати килограммов…

— А сколько помнется по дороге, попортится — не считаешь? Тебе заработок, а Исе, выходит, одни убытки? На вот, держи! — паромщик стал отсчитывать Агамейти деньги. — Поделите, кому сколько.

Скрипя, плыл паром по чернильной глади реки к другому берегу. Наконец тяжело ткнулся бортом о старые автомобильные шины причала.

Здесь Ису уже ждали. Двое быстро грузили ящики с виноградом в грузовик.

— Боюсь я, Салман, остановят машину, начнут спрашивать, откуда виноград, чей, куда везете. Тридцать ящиков — не шутка.

— Ну кто задержит, чудак, — убежденно сказал Салман. — Пост ГАИ возле нового моста, а здесь дорога чистая, все давно забыли про твой паром. Доедем до района, а там свой человек есть, даст какую нужно бумагу, что товар колхозный, понял? Ты лучше следующую партию готовь.


На малом ходу, с притушенными фарами отъехала от берега машина.

Иса шел к дому председателя колхоза Сабита Омароглу с лицом серьезным, можно сказать, торжественным. Он был гладко выбрит, на нем был новый костюм, на груди звенело несколько боевых орденов. Он подошел к калитке председателева дома, поправил галстук и шляпу и решительно вошел во двор.

— Ты куда так нарядился, Иса-ами? — встретил его вопросом Омароглу.

— Как куда? — сказал Иса. — К начальству надо являться по полной форме.

— А ордена зачем? Не праздник ведь.

— Встреча с хорошим человеком — всегда праздник, председатель. Чем могу служить? — Глаза у Исы были тревожные.

— Слушай, Иса-ами, а чем ты там занимаешься на своем пароме, а? Стоит он без дела, гниет, чего его сторожить?

— Как скажешь, так и будет, ты начальник, — тихо сказал Иса. — А только я никому жить не мешаю.

— А деньги колхоз тебе платит неизвестно за что. И птицеферму развел, правильно? А еще какие-то машины, говорят, с берега на берег переправляешь иногда. Правду говорят?

— Врут! — с убежденностью выдохнул Иса. — Все врут. Однажды только люди заблудились, мост, не могли новый сыскать и темноте, вот я и перевез. А на старого человека, фронтовика, раненого и контуженого, все можно теперь сказать.

— Ладно-ладно, Иса-ами, знаю, — остановил его Омароглу. — Послушай, может, мы тебя к другому делу приставим, а? Говорят, ты до войны лучшим трактористом был в районе.

— Был, — усмехнулся Иса, — а теперь, когда трактор едет мимо, хочется в землю зарыться. Слово такое есть — контузия. Слышали?

— Ну хорошо, давай тебя счетоводом оформим, будешь с Махиром посменно работать.

— Старшие говорили: кто в семьдесят лет начинает учиться играть на зурне, тот только в гробу заиграет, — невесело улыбнулся Иса. — Стар я, сынок, новое ремесло заводить. Только и осталось дел на этом свете — единственного сына женить. А там уж и в последнюю дорогу начну собираться. Так что, если можно, оставь меня у парома — из него и гроб мне сколотят.

— Что за глупости, джаным, какая «последняя дорога», о чем ты говоришь?! — громко воскликнул Омароглу. — А кто внуков будет нянчить? — Председатель глянул на задумавшегося Ису, тихо проговорил: — Да, мало вас осталось… Ты ведь с моим старшим братом уходил на фронт…

Паромщик кивнул, тяжело вздохнул.

— Ну ладно, Иса-ами, успокойся… Успокойся, живи пока на своем пароме, раз нравится, может, и сгодится еще когда-нибудь. А звал я тебя вот зачем. — Председатель кивнул на молча сидевшего Эмина: — Механика нашего нового хочу к тебе поселить, все равно дом твой пустует. А правление тебе платить будет. Не возражаешь?

— Какие могут быть возражения, душа моя? — повеселел Иса. — Пусть живет хоть всегда. Сейчас поедем?


Эмин встал засветло, открыл все окна и двери и принялся, как умел, наводить чистоту в доме Исы.

Повсюду в углах лепилась густая паутина, на старой мебели лежала вековая пыль, от грязи почернели ветхие занавески.

Он бился с запустением уже часа три, но, казалось, только увеличивал хаос. Уставший, он сидел па подоконнике и молча глядел на окраинную деревенскую улицу.

Тут его и окликнул подошедший Ильяс-киши:

— Доброе утро, сынок. А я к тебе — пустишь в дом?

В комнате он поставил на стол маленькую корзину, полную отменного винограда.

— Угощайся. Мне помощь твоя нужна, сынок, — сказал Ильяс-киши. — От тебя зависит будущее этих мертвых земель.

Это было неожиданно — Эмин изумленно воззрился на Ильяса-киши.

— Мне кажется, что вы что-то перепутали, Ильяс-ами, — мягко сказал он наконец. — Я вчера только приехал в село, ничего не смыслю в ваших делах. Чем я могу помочь вам, что от меня зависит?

— Не спеши, сынок… Никто не требует, чтобы ты нас учил лозу обрезать. Но ты механик! Понимаешь, я бы уже давно поехал в Баку, нашел бы нужную дверь, если бы решил одну простую вещь: откуда взять воду для полива этих земель? У нас здесь богар не получится — лето очень засушливое, виноград сгорит. Обязательно надо его поливать! Очень прошу тебя, подумай, как самым коротким путем проложить к этим землям водопровод от реки. Мне это не под силу — здесь твоя голова нужна. Притом, учти, никто нам денег на это дело не даст, их в колхозе просто нет, а председатель считает, что виноград только спекулянтов плодит.

— Вы говорите — «нам», будто мы уже решили действовать вместе, — помолчав, усмехнулся Эмин.

— Слушай, парень, — серьезно глянул на него Ильяс. — В жизни не так часто случается, когда от нас зависит что-то важное. Помоги, сынок, — это не мне надо, а людям…

Ильяс-киши встал и, не простившись, ушел.

Эмин взял гроздь винограда, поглядел на нее в задумчивости, потом подошел к открытому окну.

— Так это ты наш новый механик? — окликнул его женский голос с улицы. Под окном стояла Амина и, чуточку сощурив глаза, глядела на него с дерзкой улыбкой. — Позови отца. Он говорил, что к тебе пошел.

— Если ты имеешь в виду Ильяса-киши, то он только что ушел.

— Значит, опять за деревню отправился с с землей разговаривать. Отец вчера рассказывал, какой умный новый механик приехал, все на свете знает. Я думала, какой-нибудь важный, седой, а ты совсем молодой… Помочь, что ли, тебе?

— Ну помоги, если хочешь.

— А если кто увидит и скажет, что Амина к одиноким мужчинам в дом ходит, тогда что?

— Тогда не морочь мне голову и проходи дальше.

— А с другой стороны, тебя жалко. Ладно, ты иди погуляй, а я посмотрю, что здесь творится…


Эмин медленно бродил по селу. Начинался обычный деревенский день, с громким говором крестьян, с веселым гвалтом детворы, блеяньем овец, кудахтаньем кур. К Эмину присматривались. Его бегом догнал маленький дочерна загорелый мальчишка.

— Механик-ами, тебе очень быстро надо бежать к телефону — из Баку звонят.

И мальчишка вновь припустил по улице. Эмин пожал плечами и побежал за ним.

Запыхавшись, влетел в здание правления. Промчался по коридору. Остановился в растерянности, не зная, в какую дверь толкнуться.

— Сюда, пожалуйста, — пригласила его выглянувшая из одной двери девушка-бухгалтер.

В комнате сидели за столами еще две женщины. Эмину протянули трубку.

— Слушаю!

— Сынок, родной, как ты там? — кричала в трубку Лейла-ханум. — Что ты там кушаешь? Какой номер у тебя в гостинице? Ты меня слышишь?

— Ты заставила меня бежать через все село, чтобы спросить, что я ем? — Эмин старался говорить как можно тише. — Мама, ты понимаешь, в какое положение ты меня ставишь?

Женщины делали вид, что целиком заняты своими бумагами.

— Я тебя плохо слышу! — кричала Лейла-ханум. — Если они начнут требовать, чтобы ты ездил на комбайне, не соглашайся ни за что. Тебе голову напечет! Ты меня слышишь? Пусть они тебе в номер телефон поставят!

Эмин положил трубку на рычаги, поблагодарил женщин и вышел.

Едва затворилась за ним дверь, в комнате грохнул хохот.


Дом было не узнать — он блестел, начиная с оконных стекол и кончая посудой. Занавески и скатерть Амина связала в большой узел.

— Это я с собой заберу и постираю дома. Уф-ф, давно я так в доме не убирала. С тех пор, как муж пропал.

— Куда пропал?

— Если бы я знала! Пропал, пять лет уже скоро будет. Его мать не хотела, чтобы он меня брал. Мы женились без свадьбы. Жили у нас. А он говорит: стыдно мужу жить в доме жены. Зиму перезимовали, поеду, говорит, на сезон, денег заработаю, дом построю, будем жить как люди. И все, пропал! Одни из нашего села ездил в… забыла, как это место называется, говорил, будто видел с женщиной его. Говорит, уже в возрасте женщина. Лицо лысое…

— Как лысое? — удивился Эмин.

— Лысое — без бровей, без ресниц. Не видел, что ли, никогда? А я говорю, если променял меня на такую, пусть и не возвращается совсем. Слушай, механик, а ведь мог же сосед обознаться, правда?

Она серьезно и выжидающе смотрела на него.

— Конечно, мог. Я даже уверен, что он обознался, — сказал Эмин.

Она молча подхватила узел.

А в соседнем дворе между двумя женщинами — довольно неказистой молодой — она была беременна, и старой — происходил такой диалог:

— Нет, ты видела, видела? Так себя вести с незнакомым мужчиной! Надо Ильясу-киши сказать, чтобы укоротил язык, а заодно и руки-ноги своей дочке, — возмущалась молодая. — И хохочет все, и хохочет. Я бы ей глаза выколола бесстыжие!

— А что ей делать, как не смеяться, — проговорила старуха. — Бросил бы тебя Мардан, поняла бы, как болит у нее сердце. Хорошая она, работящая, а не повезло. Что же ей теперь — плакать все время?

— Ай, брось! От хорошей жены муж не уйдет к другой…


Иса и Салман стояли возле парома, разговаривали вполголоса.

— Слушай, не можем мы столько ждать, сейчас самый сезон начинается, сделай хоть ящиков двадцать, — говорил Салман.

— Смешной человек, — усмехнулся Иса. — Винограду не прикажешь, чтобы быстрее созревал. Неделю подождать надо. И боюсь я, Салман, не дай бог, прихватят вас где-нибудь, от стыда сгорю — у меня ведь единственный сын в институте учится, я у них выступал, рассказывал, как воевал.

— Успокойся, все в порядке, — твой виноград сейчас уже в Воронеже, на рынке. Чего ты боишься? Не ворованное продаем, а плоды честного труда.

— Ты мне-то хоть сказки не рассказывай, — нервничал Иса. — Отлично знаешь, что ничего нельзя скупать оптом — коопторг есть для этого.

— Интересно получается: заработать ты хочешь, а рисковать — нет. Я же тебе говорю: с бумагой, которую мне дал свой человек в районе, можно хоть в космос везти виноград.

— А кто он, этот человек? — спросил Иса.

— Это уже тебя не касается. Большой человек. Ты лучше вот о чем подумай. Хорошо бы на следующий год не виноград, а вино здесь скупать. Понимаешь разницу? Тебе же сына женить надо будет, деньги немалые, а? А может, ты ему «Жигуленок» на свадьбу захочешь подарить — чем он хуже других?

— Деньги, деньги… Сгорел бы тот, кто их придумал! — в сердцах сказал Иса.


Вытирая ветошью руки, Эмин отошел от колесного трактора и сказал молоденькому слесарю:

— Все, Акпер. Пройдись еще раз накидным ключом по всем гайкам — и готово.

Он попрощался со слесарями и вышел за ворота базы механизации. Не успел сделать и тридцати шагов, как увидел идущею ему навстречу Амину.

— Добрый день, механик, что-то часто мы с тобой встречаться стали: куда ни пойдешь — везде ты. С чего бы это? — весело и громко говорила она.

— Село маленькое, по одним улицам ходим, — улыбнулся Эмин. — Куда торопишься?

— Да вот, видишь, ручка поломалась. — Она вытащила из сумки старой работы топорик с красиво загнутым лезвием. Ручка была отломана. — Починить надо.

Эмин взял обе половинки в руки, приложил, сказал с сожалением:

— Жаль, красивая вещь, но надо выбрасывать — починить невозможно.

— Как — выбрасывать? Пойдем, посмотришь, как быстро это делается.

Эмин замялся.

— Знаешь, Амина, устал я, лучше домой пойду.

— Боишься, вместе увидят? — сощурилась она. — Дурной молвы бояться нужно, когда за собой дурное что-нибудь знаешь. А к чистому человеку грязь не пристанет. Но ты, конечно, иди домой…

— Хорошо, пойдем твои топорик чинить, — сказал Эмин.

Они долго шагали молча. На далеких пашнях работали два-три трактора. Кругом лежала земля, бурая, в трещинах, поросшая бурьяном и чахлым кустарником. Вдруг их обогнал всадник — пожилой усатый мужчина на кауром жеребце и с ружьем за спиной. Он ехал шагом, широко жестикулируя свободной рукой, и что-то вполголоса говорил, словно обращаясь к аудитории. Эмин проводил его взглядом, потом вопросительно взглянул на Амину.

— Это колхозный сторож Самандар, — пояснила она. — Он у нас по воскресеньям иногда лекции в клубе читает и все время репетирует.

— О чем лекции?

— О разном. Последний раз о том, что в Австралии много кроликов развелось.

Они дошли до сдвоенной чинары. По ее ветвям туда-сюда порхали бойкие птицы анадили, перекликались между собой, и в этом их перекличке слышалось: «Нашел?» — «Не нашел!»…

— Грустно их слушать, — кивнула на чинару Амина. — Многие люди, как эти анадили, — что-то ищут всю жизнь, а найти не могут… Слушай, механик, а ты сам захотел сюда приехать или заставили?

— Ну почему — «заставили»? Просто направили после института.

— Понятно. Значит, уедешь скоро.

— Не скоро — через три года.

— Самое большее — через полгода, — усмехнулась Амина. — Года два назад сюда прислали учительницу русского языка в школу. Хорошая была, веселая поначалу, дети ее любили. Зиму перезимовала — и уехала. Уехала со слезами: детей, говорила, бросать жалко, но не могу больше — тоска.

— Ну, я не учительница, — отозвался Эмин. — Но понять ее можно.

— Понять, конечно, можно. А дети и сейчас без учительницы… Ну вот мы и дошли.

Перед ними была маленькая сельская кузня. Пожилой крестьянин держал под уздцы лошадь. За почерневшей дверью дробно стучали молотки. В закопченном окне мерцало зарево горна.

Из кузни вышла могучего сложения женщина. На ней был кожаный фартук. Из кармана торчал молоток.

Женщина подошла к лошади, левой рукой легко оторвала от земли ее заднюю ногу и точным движением припечатала подкову к копыту.

Повернув голову, тревожно повела ноздрями лошадь. Короткими ударами женщина прибивала подкову. Вся операция заняла несколько минут. Крестьянин поблагодарил, расплатился, тронул лошадь.

Эмин смотрел во все глаза. Женщина подошла к ним.

— Добрый день. Амина. Что у тебя?

— Здравствуй, Халида. Вот, посмотри. Механик наш говорит, топор уже выбрасывать надо, — сказала Амина улыбаясь. — Ты как думаешь?

Халида посмотрела поломку, молча понесла топорик в кузню. Вскоре оттуда донесся стук молотка.

— Понимаешь, у них в роду с древности все мужчины кузнецами были. А у ее отца одни девочки стали рождаться. Вот Халида и стала кузнецом, чтобы семейное ремесло не исчезло.

— Но зачем? Кому это сегодня нужно?

— Вот этому крестьянину нужно. Мне вот, видишь.

— Подковы на заводе штампуют тысячи в день!

— Да разве на заводе так сумеют, как мастер? Заводскими подковами только дохлую лошадь подковывать. Весят по полкило, а стираются через две недели.

Халида вышла из кузни и молча протянула топорик Эмину.

Эмин взял, придирчиво осмотрел. Даже следа стыка не было видно на блестящем металле. Он восхищенно покачал головой, с улыбкой спросил:

— Берете учеником?

— Надо подумать. Парень ты, вроде, здоровый. Хорошо, что пришел, а то я сама к тебе собиралась. Тут Ильяс-киши на днях заходил, говорил, что ты насосную станцию ставить будешь для виноградников, просил тоже подумать. Так я думаю, что для водопровода короче пути, чем от старого парома, не найти. Потому и причал там строили, что близко к селу. Правда, подойдет ли там глубина, я не знаю. А будет нужна какая-нибудь поковка, скажи, сделаем. Ну, а это возьмите на счастье, — Халида вытащила из кармана фартука подкову. — Вот вам, одна на двоих…

Они смущенно переглянулись. Эмин взял подкову.

— Так вот ты какой быстрый, оказывается, — сказала Амина, когда они отошли. — Не успел приехать, а уже тоже в виноградную историю ввязался!

— Да ни во что я не ввязался! — рассердился Эмин. — Пришел твой отец, чуть ли не приказал заниматься этим дурацким водопроводом и ушел, даже не выслушав. И теперь я вроде что-то кому-то должен. А я никому ничего не должен, мое дело — технику ремонтировать, и все!

Амина не ответила ни словом.

— Дела у вас тут творятся, — уже спокойнее продолжал Эмин. — Сторож про кроликов лекции читает, женщина лошадь подковывает. Или вот твой отец — ну какая ему разница, что здесь будет расти через десять лет, картошка или виноград?

— А ты, видно, никогда этого не поймешь, — остановилась Амина. — Ты у нас человек случайный — побудешь, уедешь и забудешь. А мы живем здесь, понимаешь? Отец отсюда на войну уходил в восемнадцать лет, мать мою похоронил здесь. Ему не все равно, что здесь будет расти и через десять лет, и через сто… Все, механик, дальше я одна пойду! — И Амина быстро ушла по дороге.


На районном колхозном рынке в ряду, где торгуют фруктами, Ибрагим продавал виноград. Соседние прилавки, где прошлый раз торговал Агамейти и другие сельчане, были пусты.

У входа на рынок остановился «газик». Из него вышел Омароглу. Он подошел к Ибрагиму, взглянул на пустые прилавки рядом, помолчал, потом спросил с усмешкой:

— Как торговля?

— Покупают…

— Я вот думаю, как трудно людей распознать, — сказал председатель. — После того раза я думал встретить здесь любого, но только не тебя. А вышло наоборот. То ли твои соседи трусливее тебя, то ли… совести у них побольше? Как думаешь?

Ибрагим нервно сглотнул.

— За такие слова я в молодости, бывало, бил, не раздумывая, — глухо сказал он, глядя в сторону.

— А ты и так ударил, — невесело усмехнулся Омароглу. — Я тебя одним из самых порядочных считал в селе, а ты с базара не вылезаешь.

— У меня, председатель, детей пятеро и всех кормить-одевать надо.

— А у Агамейти что, семьи нету?

Ибрагим не ответил, снова отвернул лицо.

— Ладно, — вздохнул Омароглу. — Взвешивай, беру весь твой проклятый виноград.

— Нет, — сказал Ибрагим.

— Не имеешь права, — спокойно сказал Омароглу. — Я такой же покупатель, как все.

И стал накладывать виноград на весы.


И вновь грянул петушиный бой. Яростный клекот, летят перья, брызжет кровь. За изгородью, возбужденные шумом драки, невообразимо орали многочисленные куры. Победил черный петух Исы.

— Жестокая забава, — сказал Исе подошедший к концу схватки Эмин.

Тот, гладя своего непобедимого петуха, поднял на пария ликующие глаза:

— Ошибаетесь, уважаемый, это истинно мужское развлечение, причем, очень древнее. Как вы устроились в доме, может, что-нибудь надо?

— Большое спасибо, все в порядке.

Эмин поискал глазами вокруг, увидел старую жердь, взял ее и, опуская в воду, стал измерять глубину дна возле причала. Достал из кармана рулетку, замерил жердь, записал что-то в блокноте.

Иса издали настороженно за ним наблюдал. Подошел ближе, спросил с иронической любезностью:

— Позвольте узнать смысл ваших действий?

— Да я вот подумал, что, если разбивать виноградники на тех землях, — Эмин кивнул на побережье, — то действительно лучшего места для насосной станции не придумаешь.

Он попрощался и зашагал прочь. Иса проводил его долгим взглядом.


На столе лежали готовальня, логарифмическая линейка, карандаши, тушь… Эмин сосредоточенно делал расчеты, чертил на листе ватмана схему.

Отложил листы, скрестив руки, задумался. И тут в окно ударил камешек.

Под окном стояла Амина. В руке у нее был узелок.

— Вот твои вещи, я постирала.

— Спасибо огромное. Как же я с тобой расплачусь?

— Из Баку открытку пришлешь на восьмое марта, — усмехнулась Амина.

— Ты, я смотрю, прямо-таки решила выгнать меня из села, — засмеялся Эмин.

— Выгонять не надо — сам уедешь.

— А я, может, сначала насосную хочу отцу твоему построить? Расчеты вот делаю, кажется, что-то получается.

— Да что ты говори-ишь? — с насмешливым любопытством протянула Амина.

— Зайди, посмотри.

— Ну, заходить я не буду, некогда мне и незачем.

— Хоть вещи занеси, не класть же их на грязную землю, — улыбался Эмин.

— Какие вы все-таки хитрые, городские! — воскликнула Амина, направляясь к крыльцу.


Густые сумерки окутали берег. Агамейти и еще несколько человек грузили ящики с виноградом на паром.

— Все, последний в этом году, — сказал Агамейти, вытирая платком потный лоб.

Иса расплатился с ними. Потом, не мешкая, направил паром на тот берег.

Машина здесь уже ждала. Шофер и еще один парень сноровисто стали грузить ящики на машину.

— Ну что, все на этот год? — спросил Салман Ису.

— Боюсь, что не только на этот, — усмехнулся паромщик. — Ильяс тут теперь хочет все виноградом засадить. А вместо нашего гнилого парома здесь насосную станцию построят, плантации поливать. Правда, председатель против пока. Но новый механик здесь уже дно мерил, что-то записывал, идеальное, говорит, место. Кончается наша паромная деятельность…

Салман сосредоточенно раздумывал:

— Нехорошо получается: только дело налаживать стали, и на тебе! Не обрадовал ты меня, не обрадовал. Откуда этот механик взялся?

— Из Баку прислали.

— И что, он безгрешен, как новорожденный?

— Откуда я знаю? — сказал Иса. — Хотя… — Паромщик помолчал немного. — Дочь Ильяса, люди видели, заходила к нему пару раз…


Эмин, добрившись, складывал в футляр электробритву. В дверь настойчиво и громко постучали.

На пороге стоял давешний загорелый мальчишка.

— Механик-ами, к телефону зовут!

— Женщина спрашивает?

— Нет, сказали, мужчина.

Они бежали рядышком по утренним улицам. Вслед заливались дворовые псы, удивленно глядели люди.

…В бухгалтерии по телефону разговаривала старая уборщица. Рядом с ней стояло ведро, лежала на полу швабра.

— Нет-нет, успокойся, — говорила в трубку уборщица, — совсем не похудел, наоборот, поправился. Толстый стал, красивый. А вот и он сам!

— Слушаю? — сдерживая бурное дыхание, спросил Эмин и сразу же нахмурился.

— Сынок! — кричала Лейла-хаиум. — Мне не нравится, что ты сильно растолстел — ожирение сердца может быть. Кушай умеренно…

— Мама, — прервал ее Эмин, — мне сказали, что звонит мужчина.

— Это я соседа попросила позвать тебя, боялась, не подойдешь.

— Как ты себя чувствуешь, как папа? — улыбаясь, спрашивал Эмин.

— Все хорошо! Ты понял — кушай умеренно!

— Мама, я не могу умеренно. У меня куры, корова, овцы, я сам масло сбиваю, хлеб пеку…

— Ты не смейся! Почему они тебе телефон не ставят в номер? Это же безобразие. Ты главный механик, у тебя высшее образование!

Старая уборщица, качая головой, приговаривала:

— Что значит материнское сердце, бедная женщина…

Эмин положил трубку, вышел на улицу. Навстречу медленно шла Амина.

— Ты так бежал, что я подумала, помощь нужна, — сказала она.

— Из района звонили насчет запчастей.

— А-а… А я подумала, может, мама твоя опять звонит. Говорят, сильно беспокоится за тебя, вдруг что-нибудь не то съешь.

Они секунду поглядели друг другу в глаза и вдруг захохотали, громко, заливисто, как могут только молодые.

— Слушай, — сказал он потом, — поехали куда-нибудь, воздухом подышим, поговорим…

— Прямо сейчас? — улыбнулась она.

— Прямо сейчас!

— А на чем?

Неподалеку от крыльца стоял ярко-красного цвета новенький «Москвич». Его старательно тер тряпкой, хотя этого явно не требовалось, молодой водитель, которого мы совсем недавно еще видели за рулем председательского «газика».

Эмин подошел к нему.

— Ну что, Джафар, доволен — наконец-то и у тебя новая машина?

Джафар счастливо улыбнулся.

— И не говори, Эмин-муаллим, пять лет просили, на старой стыдно было в районе показываться. Теперь и мы как люди!

— А давай-ка, милый, я проедусь, посмотрю, как мотор работает. — Он отстранил шофера, быстро сел за руль и, открыв вторую дверь, сказал Амине: — Садись!

Краска медленно сходила с ее лица.

— Ты с ума сошел, — тихо сказала она.

— Ну, садись же, люди смотрят!

И она, секунду помедлив, вдруг отчаянно вскинула голову и села в машину.

— А что сказать председателю? — кричал им вслед водитель.


Красный «Москвич», выбравшись на шоссе, проворно глотал километры.

— Как будто ты меня украл… — грустно улыбнулась Амина. — Только, когда крадут девушку, ее увозят далеко, а ты обратно привезешь. И тут начнется…

— Что «начнется»? — спросил он, не оборачиваясь.

— Да ведь за все отвечать надо, — серьезно отозвалась она. — Этой прогулки мне уже точно не простят. И так шушукаются, что я тебе на шею вешаюсь. А я тебя просто видеть хотела… — последние слова она проговорила почти шепотом.

Он резко затормозил у обочины.

— И я тебя все время видеть хочу. Что же здесь плохого?

Она пожала плечами, отвернулась к окну. Тихо сказала:

— Видимо, есть предел, который переступать нельзя.

— Да какой такой предел мы переступили, что ты такое говоришь?! — сердито воскликнул Эмин. — Слушай, мы ведь веселиться думали, правда? Зачем же портить такой прекрасный день? — И он тронул машину.

Стрелой летел «Москвич» по серой ленте асфальта мимо сел, лесов, полей… И вот уже карабкается по узкой извилистой дороге в гору, где под огромным шатром древнего дуба расположился уютный ресторанчик. На маленькой площадке, невдалеке от столиков, стоил большой яркий автобус с надписью: «Интурист». Эмин остановил машину.

Далеко внизу лежало ущелье, поросшее густым зеленым лесом, над верхушками деревьев клубился туман.

— У нас здесь английские туристы, — почему-то вполголоса сказал, подойдя к ним, официант.

— Прекрасно, они нам не помешают, — весело ответил Эмин. — Давай, дорогой, угощай нас самыми вкусными вещами…


Из высокого металлического шкафа торчали две ноги. Внутри слышалось шипение газосварки, валил дым. Сварщика, работающего вниз головой в шкафу, держали за ноги двое рабочих.

Время от времени из шкафа раздавался придушенный крик. Сварщика вынимали, сажали на табуретку под деревце, брызгали холодной водой. Потом все повторялось.

Все это наблюдал Эмин в окно конторки. Он вышел во двор, сделал знак рабочим, чтобы сварщика достали из шкафа.

Двумя сильными рывками Эмин перевернул шкаф дном вверх, затем молча взял горелку, запалил, спокойно и быстро доварил шов и молча же направился обратно в конторку.

Раскрыв рты, с изумлением смотрели ему вслед все трое. В конторке стоял у окна и до слез в глазах смеялся председатель колхоза Сабит Омароглу.

— Отличный наглядный урок для бестолковых, — смазал он вошедшему Эмину. — Кстати, хорош ли мотор у нового «Москвича»?

— Превосходен.

— Видите ли, Эмин, я не хочу лезть не в свои дела, но… Амина… У нас ведь село, каждый человек на виду… — Эмин выжидающе смотрел на Омароглу. — Ей, бедняжке, и так не очень повезло… Не надо ее обижать, Эмин…

— У вас нет оснований считать меня непорядочным человеком, — хмуро ответил Эмин.

— Простите.

Они помолчали, потом механик сказал:

— Да, председатель, я хотел вас предупредить… Короче, меня заинтересовали идея Ильяса-киши насчет винограда и я намерен помогать ему, чем смогу.

— Вы? Вы же, простите, в городе выросли, виноград покупали только на базаре и то, наверное, не сами, а мама. А чего это вы вдруг про виноград заговорили? — сощурился Омароглу.

— А так, поглядел на Ильяса-киши и завидно стало: пожилой человек, а думает о том, что через сто лет после него будет. Дай, думаю, тоже попробую.

— Ну что ж, — с улыбкой сказал председатель, — вы сошли с ума, с чем я вас от всей души и поздравляю. Обожаю, знаете ли, сумасшедших людей — с ними интересно! Но я — реалист. Мертвая эта земля для винограда, поймите. Что прикажете делать с виноградниками в засуху, когда лоза начинает гореть? Может, ведрами носить воду из реки за четыре километра? Значит, строить насосную станцию, так? А знаете ли вы, какие это затраты? Кто мне поверит под честное слово, что они окупятся?

— Видите ли, — серьезно сказал Эмин, — для того, чтобы тебе поверили, нужно самому очень крепко верить в свою правоту. Только вера рождает веру…


А Ильяс-киши был в это время далеко от родного села.

По старой каменной лестнице со стертыми ступенями они спускались в подземелье. Эхо их шагов, приглушенных голосов гулко раздавалось под прохладными каменными сводами. Все — и Ильяс-киши, и хозяева — были в белых халатах.

В полумрак подземелья уходили безлюдные галереи. По обеим их сторонам ярусами возвышались винные бочки.

— Рагим Сулейманович, вот вино, о котором спрашивал Ильяс-киши, — обратился один из молодых виноделов к старшему группы, немолодому худощавому мужчине в очках.

Группа остановилась у одной из бочек.

— Это вино из того же почти сорта винограда, что растет у вас, — сказал Ильясу-киши Рагим Сулейманович. — Я говорю «почти», потому что виноград — растение уникальное. Посади в пяти разных землях один и тот же сорт — и соберешь пять урожаев родственного, — но все же сильно отличающегося друг от друга винограда. Пусть уважаемый гость отведает сок нашей лозы!

Молча, мелкими глотками пили из маленьких стаканчиков рубиновое вино.

Снова ходили по галереям, и хозяева с видимым удовольствием рассказывали Ильясу-киши о винограде и винах, о многом другом, что составляет смысл жизни каждого настоящего винодела.

— Я клянусь вам, что виноград — это существо одушевленное, — горячо говорил Ильясу-киши самый молодой из виноделов. — Посади лозу на глинистой почве — вино получишь мягкое-мягкое, как волосы ребенка. На кремнеземной земле посади — вино выйдет деликатным, как дипломат. У нас в Азербайджане в почве много извести — оттого и вина как огонь!

Ильяс-киши слушал пария с благодарной улыбкой, иногда для памяти что-то записывая в блокнот.

И снова наполнялись крохотные дегустационные стаканчики.

Ильяс-киши поднял свой стаканчик, полюбовался лучистой игрой светлого вина, проговорил задумчиво:

— Какая красивая старость. И все при нем — и сила, и благородство, и чистота. И все его уважают. Людям бы всем такую старость…


Механик с председателем остановились под дощатым навесом перед горой старого проржавевшего оборудования. Эмин рассказывал, смеялся.

— А еще такой случай был, — начал механик новую байку. — На преддипломную практику меня в Ленинград посылали. Я там с двумя финнами сдружился, оборудование на заводе налаживали. Вдруг одного вызывают в Хельсинки. Собрался он уезжать, а меня просит начертить схему самогонного аппарата — у них в Финляндии с выпивкой туго. Ну, я нарисовал. А его на таможне задержали на целые сутки, думали, чертеж какого-то секретного оружия везет…

И снова загрохотал председатель. Отсмеялся. Помолчали.

— Ну так как? — спросил Эмин.

— Почти уверен, ничего не выйдет.

— Вы же ничем не рискуете — чего бояться? От старого парома трубопровод идеально ляжет, глубина там отличная. Как механик вам говорю: затраты практически нулевые. Станцию сами построим, надо только старые насосы отладить. Зато потом вам первому руку поднимут.

— Вообще-то в жизни меня мало кто трусом называл, — мягко обронил Омароглу.

— Простите, но я в самом деле не могу постичь вашу логику.

— Логика элементарная. Я — реалист, — сказал председатель. — Любую новую идею надо на зуб пробовать, как монету — фальшивая или золотая.

— Считаете — наша фальшивая?

— Считал бы, не стал бы слушать тут ваши глупости о финских самогонщиках, — осерчал председатель. — И вот с этого хлама вы хотите начать? — пнул он ногой ротор большого электромотора.

— Они будут работать, как швейцарские часы.

— А где трубы возьмете?

— Один мой однокурсник работает мастером на монтажном участке в Сумгаите. Две машины труб для него не проблема.

— Вот-вот, — нахмурился Омароглу. — За большое дело хватаетесь, а начинаете с нарушения закона.

Тут во двор на полном ходу въехал «Москвич», притормозил возле них. Шофер, открыв дверцу, крикнул председателю:

— Вас срочно вызывают в райком. Звонил секретарь, сказал, пусть едет немедленно.


Они выбрались из подземелья наружу, и Ильяс-киши зажмурился от яркого солнца.

Прямо под открытым небом были установлены в два длинных ряда столы, заставленные яствами. Искрилось в больших графинах белое и красное вино, горами высилась зелень и горячие, только что из тандыра, тонкие чуреки. Молодежь плясала под музыку кларнета, нагары и зурны.

— Кого-нибудь из своих работников жените? — спросил Ильяс-киши Рагима Сулеймановича.

— Нет, джаным, для всех праздник — виноград собрали до последней грозди, новое вино заложили — почему людям не отдохнуть? Виноград веселье любит, музыку… Мы к тебе в деревню приедем, посмотрим, как вы будете праздновать свой первый большой урожай. Пошли к столу!

Играла музыка, плясала молодежь.Люди говорили тосты, пили за здоровье друг друга. А на столы все подавали и подавали, блюда с дымящимся шашлыком, графины с винами.

Потом был гюлеш. На борцовский круг выходили местные пехлеваны, под звуки зурны, крадучись, сходились и вдруг схватывались за пояса — «гуршаги», стремясь под громкие возгласы болельщиков оторвать противника от земли и опрокинуть.

Потом начались скачки. Горяча тонконогих жеребцов, выезжали на дорогу игиды, и уже через мгновение только пыль клубилась позади стрелой летящих конников.

Под ноги вороного жеребца-победителя девушки бросали цветы. А деревенский аксакал торжественно преподнес молоденькому тонколицему парню бочонок вина.

— Между прочим, призовое вино, тридцатилетнее, — шепнул Ильясу-киши Рагим Сулейманович и хлопнул его по плечу: — Может, тоже попытаешь удачи — ты игид еще хоть куда!

— Я, Рагим, своего коня дома оставил, — в тон ему сказал Ильяс-киши. — Скажете потом, приехал в гости и хозяев обыграл. — Он стал выбираться из-за стола: — Ехать мне пора, Рагим, спасибо за все. Значит, договорились?

— Слово есть слово, — ответил Рагим Сулейманович. — Как только напишешь, тысячу отменных саженцев сам отсчитаю. Хотя скоро, думаю, вам нужны будут десятки тысяч.

— Шутишь, — вздохнул Ильяс-киши. — Не скоро еще тот день настанет.

— Скоро, говорю тебе, ты что, сегодняшние газеты не читал? Постановление вышло о развитии виноградарства в республике. Уверен, что и ваш район в стороне не останется.

— Ты серьезно про постановление? — заволновался Ильяс. — Где оно, в какой газете?

— Да говорю же тебе, чудак, во всех — и центральных, и республиканских. Неужели не слышал?

Ильяс-киши, широко улыбаясь, достал вв кармана свою потрепанную книжку, раскрыл на заложенной странице и показал собеседнику знакомый нам рисунок:

— Знаешь, что здесь написано? «Путь нашей жизни лежит через виноград». Человек, выбивший на камне эту надпись, далеко, очень далеко смотрел.


Зал правления колхоза переполнен.

На трибуну вышел Сабит Омароглу. Выждал, пока совсем не стихли разговоры, и начал негромко в микрофон:

— Товарищи…. Дорогие мои односельчане!

Он сделал паузу, оглядел зал. Налил в стакан из графина воды, глотнул. Потом продолжил:

— Только что вышло постановление о развитии виноградарства в Азербайджане. Оказывается, пока я здесь воевал с Ильясом-киши, авторитетная комиссия внимательно изучала состояние сельского хозяйства в республике и пришла вот к каким выводам. Наши почвенно-климатические условия позволяют намного увеличить производство всех сельскохозяйственных продуктов и, прежде всего, винограда. Через десять лет в республике должно быть собрано его свыше трех миллионов тонн в год. Вот какой размах…

В зал вошел Ильяс-киши, остановился, незамеченный, у дверей, стал внимательно слушать председателя.

— …Говорят, настоящий крестьянин тот, кто на ладони дерево может вырастить. Среди нас лучшим крестьянином оказался Ильяс — он дал жизнь мертвой земле, ему поверили другие… Вы знаете, что я был против винограда. Но мне не стыдно сейчас перед вами, что в нашем споре был прав Ильяс. Я уверен, что Ильяс, когда приедет, будет рад узнать, что мы немедленно начнем работу, засадим виноградом земли не только за селом, но и те сотни гектаров, где сегодня растут овощи и табак…

— Я уже приехал, преседатель! — крикнул Ильяс и стал пробираться к сцене.

— Я уступаю тебе трибуну, Ильяс-ами, говори, сейчас твой час! — с улыбкой сказал Омароглу.

Люди громко захлопали.

Ильяс-киши на трибуну не пошел, стал на середине сцены, выждал, пока стихли аплодисменты.

— Когда я посадил в своем дворе лозу, надо мной смеялись: мол, на нашей земле виноград не рос никогда. А у меня был только один документ — эта книга, — Ильяс поднял ее над головой. — Сегодня уже и в других дворах собрали отличный урожай. А завтра, как сказал сейчас председатель, будут засажены виноградом все наши земли. Но этого делать нельзя…

Улыбка медленно сошла с лица Омароглу. Удивленно свел брови Эмин. В абсолютной тишине люди ждали, что скажет дальше Ильяс. Он глубоко вздохнул и продолжал:

— Не думайте, что старый Ильяс сошел с ума. Надо засадить пока только пустые земли. И не трогать другие поля.

В зале по рядам прошел шум. Его перекрыл громкий голос Омароглу:

— Мне кажется, что не ты сейчас здесь говорил, Ильяс-киши. Что с тобой случилось? Ты же мне еще вчера проходу не давал с этим виноградом…

— А я считаю, Ильяс прав, — крикнул, поднявшись, Иса. — Только все наоборот — надо как раз-таки засадить те поля, где сейчас овощи. А на сухой земле ничего не вырастет — мертвая!

Встал с места Агамейти:

— Ты, председатель, посади в своем дворе хоть одну лозу и посмотри, какое это мучение — получить с нее урожай. Прямо тебе скажу: лично я не стану ломать спину на колхозных виноградниках.

Поднялся Ибрагим:

— Я в жизни не выступал на собраниях и сейчас бы не стал, но больше молчать не могу, хотя и обещал одному своему фронтовому другу молчать. Эти, — Ибрагим показал на Ису и Агамейти, — боятся вот чего: для того, чтобы засадить мертвые земли, нужно водопровод тянуть как раз от того места, где старый паром. А им без парома придется закрыть свою торговлю — у нового моста через пост ГАИ мышь не проскочит.

— Ложь! — в бешенстве вскричал Иса. — И с таким человеком я в одном окопе гнил!

— Уж про торговлю молчи! — вскочил Агамейти. — Один ты на базаре торчишь с утра до вечера!

Ибрагим махнул рукой и сел.

С первого ряда поднялся седобородый Гулам, один из самых старых жителей села:

— Послушайте меня, люди. В следующем году наводнение будет, ибо у этой реки закон есть такой — каждые сто лет выходить из берегов. Нужно сажать на тех землях, о которых Ильяс говорит, — они далеко от воды. А старые поля затопит…

Зал зашумел. Ильяс-киши был внешне спокоен.

— А ну, тихо! — тяжело хлопнул ладонью по столу Омароглу. И зал стих. Председатель обратился к Ильясу: — Ну что, нравится? Чего ты хочешь, Ильяс-киши, что ты вечно гребешь против течения?

— А по течению грести и не надо — вода сама несет, — ответил ему Ильяс и повернулся к залу: — Тут Агамейти говорил, что виноград спину ломать заставляет. Это неправда. Виноград выпрямляет человека — за ним не надо нагибаться к земле… Но надо засадить сначала только пустые земли, не трогать табак и овощи. Новая лоза урожаи приносит только на пятый год. Чем же вы детей эти четыре года кормить будете, если сейчас все земли уйдут под виноград?

Зал молчал.

— Есть директива в ближайшее же время засадить виноградом две тысячи гектаров. И это только начальный этап, — сказал Омароглу.

— Директивы тоже люди придумывают, председатель, — обронил Ильяс. — Значит, надо ехать куда надо, объяснить… И еще: меня тревожат слова Гулама-бабы. Если придет наводнение, горя надолго хватит.

А люди все молчали.

И Ильяс-киши не сказал больше ни слова, сошел со сцены и направился к выходу.

Салман нагнулся к сидящему рядом Исе, тихо сказал:

— Слушай, пора уже механика из села убирать. Что-то он уже долго здесь живет. А мне эти их планы насчет насосной не нравятся все больше и больше.

Иса тревожно глянул на него:

— Только не так, как ты хочешь. Салман, очень прошу тебя, имя Ильяса пачкать нельзя.

— Ка-кой ты хитрый, — протянул Салман. — Не ты ли сам мысль подал? Забыл, может: «Дочь Ильяса вместе видели…» А теперь имя пачкать нельзя?

— Твоя правда: подлец я! — горько сказал Иса. — Потому и товарищ у меня такой, как ты…


В шашлычную вошли Салман, шофер Керим и Агамейти.

К ним подошел шашлычник:

— Добрый день. Садитесь вот сюда, хорошая баранина есть. Или, хотите, курицу пожарю?

Они сели за стол. Шашлычник принес хлеб, зелень, большую запотевшую бутылку водки, полдюжины пива.

Оживленно разговаривая, Ильяс-киши и Эмин шли по улице. Керим, понаблюдав за ними в окно, вдруг произнес на всю шашлычную:

— Да-а, времена сильно изменились, если отцы так любезничают с игрунами своих дочерей. Вы только посмотрите на них. Такого позора в этом селе еще не было!

Эмин пошел в шашлычную, поздоровался со всеми. Ему никто не ответил. Он с удивлением отметил настороженные взгляды людей, сел за свободный столик и сделал шашлычнику знак, чтобы тот подошел. Шашлычник демонстративно повернулся к нему спиной.

— Странные дела в пашей деревне творятся с недавних пор, — громко сказал, не поворачивая головы, Керим. — Молодчик из Баку на глазах у всех сбивает с пути замужнюю женщину, чем-то, видимо, умаслив ее отца, а придя в шашлычную, требует, чтобы его обслужили в ту же секунду.

Это слышали все.

Эмин посидел, побарабанил пальцами по столу, раздумывая, потом медленно поднялся.

Он подошел, окинул взглядом стол, заставленный едой и выпивкой. Трое повернули к нему головы, смотрели настороженно и выжидающе.

— Вот ты, — обратился Эмин к Кериму. — Я тебя очень прошу таких слов больше не говорить.

— Иди отсюда, щенок, пока я не рассердился, — процедил Керим.

— А ты рассердись, — тоже тихо посоветовал Эмин. — Только сначала на ноги поднимись — не могу же я сидячего бить.

Тогда Керим, что-то хрипло вскрикнув, вскочил и кинулся на Эмина.

Эмин ушел корпусом чуть влево и прямым правым наискосок встретил Керима в челюсть. Тот рухнул, боком медленно перевалился на спину.

Вскочил Агамейти. С маху наткнулся животом на стремительно выброшенную навстречу ногу Эмина и, застонав, согнулся вдвое.

Салман не шелохнулся, спокойно наблюдая всю сцену.

Тишина в шашлычной стояла мертвая. Выходя, Эмин сказал Салману:

— Напомни им потом о моей просьбе. И сам не забудь, ладно?


Едва убрали со старых полей овощи и табак, работа развернулась вовсю.

Ежедневно приезжали десятки машин с платформами, груженными железобетонными стойками для подъема лозы на шпалеры.

Сгружали мешки с удобрениями. На полях дотемна трудилась техника. Несколько раз приезжал корреспондент из районной газеты, фотографировал людей за работой, брал интервью…

Однажды к нему подошел Ибрагим.

— Слушай, парень, зря ты раздуваешь в газете вот это все, — он повел рукой кругом. — Мы еще наплачемся с этими полями. Не отсюда начинать надо было…

— Знаете, уважаемый, в постановлении о винограде как раз и сказано, что, принимая решение засаживать новые земли, в каждом конкретном случае нужно исходить из местных условий и возможностей. Вы сами должны были решать, где сажать. Что же вы не отстаивали свою правоту, если уверены в ней?

— Мы-то отстаивали, да одной рукой в ладоши не захлопаешь, — вздохнул Ибрагим.

О сухой, изрезанной трещинами целине за селом снова все забыли. Здесь шустрили ящерицы, ветер с реки срывал и гонял клубки сухой колючки…

И вновь шагал по этой мертвой земле Ильяс-киши, разминал комки земли, о чем-то сам с собой разговаривал…


Когда Ильяс-киши вошел в кабинет Омароглу, тот разговаривал по телефону:

— Да-да, получили все, получили, говорю! А когда бы я успел разгрузить — людей не хватает! — Он выслушал собеседника на том конце провода, обиженно воскликнул: — Да люди и так от зари до зари работают, что ж им, вообще не спать? А? Ладно, стараемся, стараемся… — Он бросил трубку.

— Что, сынок, директиву выполняешь? — негромко и с улыбкой спросил Ильяс-киши с порога. — А где же ты людей возьмешь следующей весной, когда сразу на двух тысячах гектаров виноградники придется обрабатывать?

— А ты вроде бы радуешься, что трудно, а? — зло сощурился Омароглу.

— Не болтай глупости! — строго сказал Ильяс-киши. — А про сухие земли опять на сто лет забыли, так?

— Ты же знаешь, поливать их по-прежнему нечем. Но я обещаю, что мы займемся ими, как только пройдет горячка.

— Насосную мы все-таки поставим, председатель. А горячка, боюсь, не скоро пройдет, она только начинается. Ты прошлый раз так и не ответил, чем люди жить будут целых четыре года. А ведь они бедствовать будут, сынок. Конечно, прокормятся, и к трудностям крестьянин с детства привычный. Но зачем их самим создавать, эти трудности? Через четыре года мы бы получили деньги с дикой земли и спокойно перешли бы на старые земли.

— Думаешь, я не понимаю, что ты прав? — негромко сказал, помолчав, Омароглу. — Но видишь, как все закрутилось. Попробуй останови — сомнут. Если тебе легче от этого, думай, что я трус. — Председатель снова помолчал, вздохнул: — И насосную вы не построите: ко мне приходили вчера Керим и Агамейти, ты знаешь, по какому поводу. Сказали, или пусть механик уезжает из села, или в суд подадим за избиение. И народ в селе мутят против Эмина…

Зазвонил телефон. Омароглу поднял трубку, и Ильяс-киши вышел из кабинета.


Эмин складывал вещи в два чемодана: в один — книги, в другой — одежду. Он свернул рубашку, уложил в чемодан, хотел закрыть крышку и тут заметил висевшую на степе подкову — подарок Халиды. Снял подкову с гвоздя, поглядел, положил се поверх рубашки.

В дверь постучали. В комнату робко ступила Амина.

— Здравствуй, Эмин. — И сразу осеклась: — Ты… ты куда-нибудь уезжаешь?

— Здравствуй, Амина. Уезжаю. Наверное, совсем, — просто ответил он.

Она опустила голову, помолчав, сказала:

— А мне, знаешь, письмо пришло, муж отыскался. Развод просит. Думала сперва, помучаю, а потом решила: чего кровь человеку портить, пусть живет, может быть, он счастлив со своей безбровой. Права я, как думаешь?

Он промолчал.

— Ну что же, счастливо тебе. — Она обвела глазами комнату, остановила взгляд на подкове и спросила с какой-то отчаянной веселостью: — Что же ты, механик, двоим дарили, а один увозишь? Нехорошо.

Амина подошла к чемодану Эмина, в задумчивости провела пальцами по холодной подкове. Сказала очень тихо:

— Может, останешься, Эмин?

Эмин включил приемник. Зейнаб Ханларова пела о любви, огромной, знойной, роковой…


Подступила ночь. Тихо, безветренно, на дереве лист не шелохнется. Сельские улицы опустели, в окнах огни.

Ильяс-киши и Эмин стояли у двора старика.

— Ты ни о чем не беспокойся, сынок, — говорил Ильяс-киши. — Плюнь на эту подлую бумажку, никто ей не поверит. А если надо будет, я сам в Баку поеду, друг у меня там живет, полковник милиции, вместе воевали, отличный человек, правильный — поможет…

— Да я ничего не боюсь, Ильяс-ами.

— Правильно. Ты, главное, за эти насосы скорей берись — очень нам нужна насосная.

Эмин попрощался, прошел за угол дома и, убедившись, что никого поблизости не видно, тихо постучал в окно.

В комнате погас свет. Окно отворилось, и в темном проеме возникло лицо Амины…


Ильяс-киши, постояв немного у калитки, уже было ступил во двор, когда его негромко окликнули.

От большого дерева отделилась фигура, и к Ильясу-киши подошел Салман.

— Добрый вечер, Ильяс-киши.

— Здравствуй.

Салман достал сигареты, не спеша закурил, пустил струю дыма.

— За что ты меня не любишь, Ильяс-киши?

— Я не девушка, чтобы мне такие вопросы задавать, — усмехнулся Ильяс. — Говори, если дело есть.

— Смотрю я на тебя и думаю: вот мечется человек всю жизнь, со всеми спорит, ни себе покоя, ни другим… А зачем? Какой толк? Кто оценил? Что изменил в жизни? Хотел лучше сделать людям, мертвые земли поднять, а что вышло? А человек ведь не ворона, не триста лет живет… — Салман словно сам с собой разговаривал.

— Смотри, какой у тебя интересный разговор. Ну, продолжай, продолжай.


Эмин и Амина разговаривали шепотом.

— Нам с тобой надо в Баку поехать, — говорил Эмин.

— Зачем?

— С отцом и матерью познакомлю, друзей моих посмотришь.

— Ну да, скажут, в городе ему мало девушек, из деревни старуху привез.

Эмин нахмурился.

— Ладно, не сердись, шучу. Поговорим еще. А сейчас иди уже, отец вот-вот зайдет.

Они попрощались. Эмин, выйдя из-за дома и увидев беседующих, невольно замедлил шаг. В красноватом свете сигареты он узнал Салмана, остановился, прислушался.

— Плюнь ты на них, Ильяс-киши, не стоят они твоих мучений, клянусь могилой отца. Пусть сажают что хотят и где хотят, пожалеют потом, что тебя не послушали. А мое предложение простое. Вино ты отличное делаешь. Мы на тот год скупаем весь виноград в селе, а ты превращаешь его в золотое вино. Остальное — забота моя. Что скажешь?

— А вывозим на пароме Исы? — усмехнувшись, спросил Ильяс.

— Именно. Паром еще послужит. А ты ломать его хочешь, — тихо засмеялся Салман. — Я и бумаги все беру на себя — есть в районе свой человек, поможет…

Эмин слушал с напряженным лицом.

— Ты про могилу отца напрасно вспомнил, хороший он был человек, достойный. А вырастил мерзавца, — сдерживая бешенство, сказал Ильяс. — Уходи. И благодари бога, что не к лицу мне в моем возрасте драться.

Салман не спеша затоптал окурок:

— Ну что ж. Жаль. Я думал, может, ты к старости поумнел, что-то понял. Слушай, а каково это — иметь двух зятьев одновременно при одной дочке, а?

— Подлец! — задохнулся от гнева Ильяс и схватил Салмана за ворот сорочки. Но тот легко оторвал его руку и с силой оттолкнул. Ильяс-киши ударился о забор, охнув, осел на землю.

Салман, не оглянувшись, пошел прочь.

Эмин догнал его в несколько прыжков. Салман быстро повернулся на звук шагов и тут же рухнул от удара.

Эмин кинулся к Ильясу-киши, обхватив, стал поднимать.

Он не видел, как встал с земли Салман, не услышал щелчка кнопочного ножа.

Он только вздрогнул вдруг, обмяк всем своим сильным телом, выпустил Ильяса-киши. Взялся рукой за грудь, поднес мокрую ладонь к лицу и, цепляясь за забор, упал на Ильяса.


По ночной реке мелко сеял дождь.

Иса лежал на топчане, забросив руки за голову, курил. Услышал шум подъезжающей машины, встал и вышел из комнаты.

— Ты один? — послышался настороженный голос Салмана из серой «Волги».

— А с кем мне быть? — усмехнулся Иса.

«Волга» въехала на паром. Салман вернулся на берег:

— Ты меня не видел, понял? И давай быстро отчаливай!

— Что, бежишь?

— Считай, вольную тебе даю. Надеюсь, рожу твою протокольную не увижу больше. И держи язык за зубами — под землей найду, если что сболтнешь!

Тут случилось неожиданное. Из маленького закутка возле дома вышел черный боевой петух Исы, важно прошагал к причалу, подозрительно и зло поглядел на людей и внезапно закукарекал во все горло.

В молниеносном броске Салман поймал его за голову, и как тряпку взметнув вверх, с бешеной силой рванул вниз. Отбросил уже бездыханную птицу в сторону.

Непобедимый петух Исы валялся на сырой земле, срамно разбросав голенастые ноги.

— Ты что, мерзавец, сделал?! — дрожащим шепотом подступил к Салману Иса. — Зачем птицу убил? — И вдруг закричал голосом, полным отчаяния: — Что же вы, сволочи, все кругом убиваете, все пачкаете, все поганите?!

Иса пошел на Салмана с кулаками. А эхо его крика все раскатывалось но реке.

Салман коротко стукнул его по голове. Паромщик упал без звука.

Паром медленно удалялся от берега. Салман, стиснув зубы, неумело управлял его движением.

Иса, застонав, с трудом поднялся на колени. Поглядев на далекий паром с едва сереющим пятном «Волги». Встал на ноги, заковылял к ящику возле причала, пошарил в нем, достал топор. Шагнул к блоковому механизму, из всех сил прижал к деревянной балке толстенный направляющий канат и перерубил его несколькими сильными ударами.

Паром на середине реки дрогнул, словно споткнулся, потом медленно начал разворачиваться вокруг оси, подчиняясь силе стремительного течения.

Салман метался по скрипящим доскам, а паром, вращаясь, все быстрее несся вниз по реке.


«Икарус» мчался по шоссе.

Лейла-ханум сидела с осунувшимся лицом, неподвижно смотрела в одну точку перед собой. Муса Лятифович рядом с ней полуприкрыл веки.

Лейла-ханум повернулась к мужу:

— Ты ужасный, равнодушный человек. Разве ты отец? Почему ты ничего не сделал, чтобы оставить ребенка в городе? Мой бедный мальчик!.. У всех дети дома остались, а моего зарезали в этой проклятой… — Не договорив, Лейла-ханум заплакала.

— Успокойся, все обошлось. Сказано тебе, что все самое трудное позади. Эмин поправляется, — отозвался, не меняя позы, Муса Лятифович.

— И ты уже успокоился? Камень бы упал на тот день, когда я тебя узнала!

Муса Лятифович вздохнул, тяжело поднялся с сиденья.

— Вы не могли бы поменяться со мной местами? — обратился он к молодой женщине. — Очень вас прошу, что-то меня там укачало…


Ильяс-киши, в накинутом на плечи белом халате, осторожно открыл дверь и вошел в палату. Эмин спал, глубоко и ровно дыша. Амина дремала у его изголовья, уронив голову на грудь. Открыла глаза, разбуженная звуками шагов.

— Тс-с! — приложил палец к губам Ильяс-киши. Он поглядел на дочь долгим взглядом: — Уже утро, иди домой. Тебе выспаться надо.

Ильяс-киши тихо, стараясь не шуметь, выкладывал из авоськи фрукты.

Прошло время, пока Эмин открыл глаза.

— Где Амина?

— Ты уж прости, сынок, но я ее отправил домой. Устала она. Я побуду с тобой, все сделаю, что надо.

— Да я себя прекрасно чувствую! — воскликнул, окончательно просыпаясь, Эмин. Он стал выбираться из-под одеяла и прикусил губу от боли. — Валяться надоело. Что нового?

— Да как тебе сказать. Народ в селе волнуется, будто в тихую воду камень бросили. Забрали Агамейти и Керима. Все на Салмана валят: он их с пути сбил и прочее. А тот пропал. В море рыбаки поймали перевернувшийся старый паром. А Салман вместе с машиной сгинули. Может, утонул, сильный шторм был тогда, говорят… А Иса требует, чтобы его в Сибирь отправили.

— Понятно. А где председатель?

Ответить Ильяс-киши не успел. Отворилась дверь, и в палату вбежала Лейла-ханум. Следом вошел Муса Лятифович.

— Бедный мой мальчик! — бросилась Лейла-ханум к Эмину. — Что они с тобой сделали?! Бессердечные люди! Почему сразу не сообщили мне?

— Это я просил, мама, — улыбнулся Эмин, целуя мать. — Не надо плакать, все уже позади. Обнимемся, папа.

— Я как знала, я плохой сом в этот день видела, — причитала Лейла-ханум. — Сильно болит? Ну ничего, ничего. Врач сказал, что тебя уже можно перевозить. Сейчас же возьмем тебя домой, подальше от этих страшных мест, от этих убийц…

Ильяс-киши поднялся с места, подошел к молчавшему Мусе Лятифовичу:

— Выйдем, пусть они поговорят.

Они вышли в больничный садик, сели на скамейку под деревом.

— Почему это произошло? — спросил Муса Лятифович.

— Почему? — переспросил Ильяс, внимательно глянув на Мусу Лятифовича. — Я думаю, потому, что вы его так воспитали.

Муса Лятифович в задумчивости поднял усталые глаза, чуть улыбнулся уголками губ:

— Спасибо. Только не надо этого говорить моей жене.


Пришла осень, дождливая, ветреная прикуринская осень. На реке догоняли друг друга крупные мутные волны, с деревьев облегали последние листья.

Утром Эмин выписался из районной больницы. За оградой его ждал красный «Москвич» председателя.

Шофер вел машину, что-то всю дорогу насвистывая. Эмин в задумчивости глядел в окно.

У въезда в село Эмин тронул водителя за плечо:

— Останови.

Он шел по селу. Раскланивался с людьми, отвечал на приветствия. Он дошел до дома, взошел на крыльцо, толкнул дверь. На пороге потянул носом воздух:

— Эй, тут, кажется, долму готовят?

В прихожую вышла Амина:

— Приехал…

Он шагнул вперед, взял ее за плечи, обнял и стал жарко целовать глаза, губы, плечи…

— Что ты делаешь, что ты делаешь, — слабеющим голосом шептала она. — Ты с ума сошел, сейчас кто-нибудь войдет… Ну, постой, надо дверь закрыть…


Уже и зима пришла в эти края — кружится первый мелкий снежок, красит белым цветом поля, дома, сельские проулки…

Был глухой вечер. Под навесом, во дворе базы механизации, при неярком свете фонарем Эмин и Халида возились с огромным старым насосом. Дело шло к концу, закручивали последние гайки на корпусе.

— Ну, ты прямо двужильный, механик, — выпрямилась Халида. — Давно я так не работала. Думаешь, будет крутиться?

— Обижаешь, Халида, — ответил Эмин. — Насос — дело нехитрое, не то, что лошадь подковать.

И засмеялись оба.

Эмин подошел к щитку, чуть помедлив, включил рубильник. Заурчал, мгновенно набирая обороты, мотор насоса.

— Слушай, а ведь работает, а? — крикнула, перекрывая шум, Халида.

Эмин молча подмял вверх большой палец.

Во дворе появился Омароглу. Подошел к ним, послушал, как работает насос.

— А где кожух достали? — спросил председатель.

Эмин опустил рубильник. Мотор постепенно стих.

— Точно говорят в народе: если богатый человек с обновкой, все поздравляют. Если бедный — обязательно спросят, где взял. Халида, спасибо ей, сделала кожухи лучше заводских.

— А где я возьму деньги сверхурочные вам платить? — смущенно улыбаясь, спросил Омароглу.

— За деньги, председатель, я в такой собачий холод не стала бы здесь возиться, — нахмурилась Халида. — Ладно, я пошла домой.

Они проводили взглядом ее рослую фигуру.

— Что, механик, совсем уже не уважаешь меня?

— Я думаю, ты сам себя меньше стал уважать, — негромко отозвался Эмин. — Ты ведь не боязливый человек, а тут по течению поплыл. А надо было действовать, доказывать, что нельзя сразу свертывать табак и овощи… Да ты сам все понимаешь…

— А ты думаешь, очень легко действовать? Или ты думаешь, Сабит Омароглу за место свое боится? Я крестьянин, погонят с председателей — лопату везде найду.

— Лопата здесь ни при чем. Ты руководитель и, прости, отвечаешь не только за себя. Начинать здесь надо было с мертвых земель.


И снова настало лето. Жаркое светило солнце. На реке с веселым визгом целыми днями напролет плескалась деревенская детвора.

На полях, сколько хватало глаза засаженных виноградом, шла напряженная работа. Крестьяне поднимали лозу на шпалеры, подрезали ее, вскапывали междурядья.

Ильяс-киши ходил по междурядьям, присматривался к работе, иногда подправлял лозу, подвязывал.

На середине плантации столкнулся с председателем.

— Ну что скажешь, Ильяс-киши, ведь все принялись!

Ильяс-киши задумчиво тронул лозу, помолчал, потом отозвался:

— Э-эх, Сабит, если бы можно было сразу шагнуть на четыре года вперед. Трудно придется, сынок, очень трудно.


Амина спала в своей комнате. Разбудил ее какой-то шум. Она встала, подошла к окну, шире распахнула его.

Откуда-то со стороны реки доносился постепенно нарастающий шум. Амина быстро натянула па себя платье и выскочила из комнаты.

Ильяс спал на эйване. Амина наклонилась к нему, тронула за плечо:

— Проспись, что-то происходит на реке. Кажется, вода поднимается…


Река взбесилась. В предрассветной мгле было видно, как бурливая мутная вода несет какие-то обломки, вырванные деревья, мусор. На самой стремнине крутило пустую лодку. Началось наводнение. Вода стремительно прибывала.

Люди, всей деревней вышедшие на берег, молча отступали перед разливающейся рекой.

А она уже затопила старый паромный причал, чуть ли не до половины скрыла ветхий домишко, чахлый прибрежный кустарник. И поднималась все выше, дальше, подбиралась к полям…

Тут сила реки словно бы пошла на убыль. Мрачный как туча Омароглу шлепал в высоких резиновых сапогах по воде, замеряя в разных местах уровень воды.

— Уже час, как стоит на этой отметке, — сказал он подошедшему Эмину.

— Думаешь, дальше не пойдет?

— Если бы я знал… Самое страшное, что ничего сделать нельзя. Стой и смотри. Ты понимаешь, что будет со всем этим, — он сделал жест рукой в сторону виноградников, — если вода дальше полезет?

Они повернулись к полям. Молча смотрели на ровные ряды зеленеющих виноградников.

— Ладно, пошли отсюда, нечего зря нервы трепать, — сказал Омароглу и первым пошел через поле.

…А через час хлынул ливень. И вода резко поднялась и обрушилась на виноградники.


Омароглу сидел за столом в своем кабинете, неотрывно смотрел в одну точку перед собой.

Отворилась дверь. Вошел Ильяс-киши, стал на пороге.

— Сейчас не время сидеть, Сабит.

Председатель медленно перевёл на него взгляд.

— Мне страшно туда идти, — тихо ответил он. — Целый год труда впустую, целый год… А до твоих земель вода не дошла, сухие стоят. Так что, считай, ты меня на обе лопатки положил…

— Разве я боролся с тобой, Сабит? И разве об этом сейчас надо говорить?

— Знал бы ты, Ильяс-ами, как тяжело, никогда так не было. Что делать?

— А что всегда делает крестьянин, когда приходит трудный день? Он идет к другому крестьянину, они зовут других мужчин, кладут папахи перед собой и вместе думают, как жить дальше. Нельзя. Сабит, в такую минуту руки опускать — сейчас самая борьба начинается. Вставай, тебя люди ждут, люди верят тебе, Сабит…

Омароглу долгим взглядом посмотрел на Ильяса.

— Думаешь, верят? — тихо спросил он, поднимаясь из-за стола.


Эмин и Амина медленно шли но берету.

Раздался шелест стремительных крыльев. Откуда-то прилетела небольшая стайка уток-чирков, села па воду неподалеку от них. Течение медленно несло птиц, они то и дело ныряли в воду, охорашивались. Вдруг Эмин пронзительно свистнул.

Утки с шумом сорвались, полетели, почти касаясь воды крыльями.

ФАРХАД МУТАЛИБОВИЧ АГАМАЛИЕВ (родился в 1916 году) работал каменщиком, монтажником, слесарем, учился на филологическом факультете Азербайджанского государственного университета, заведовал отделом в газете «Коммунист Сумгаита». В 1974 году окончил сценарный факультет ВГИКа. Автор ряда рассказов, очерков, сценариев документальных фильмов. Кинообозреватель газеты «Советская культура».

САБИР АЛИЕВИЧ АЗЕРИ (родился в 1938 году) окончил филологический факультет Азербайджанского государственного университета. Автор ряда повестей, рассказов. Заместитель главного редактора республиканского молодежного литературного журнала «Улдуз» («Звезда»).

Постановка фильма по литературному сценарию Ф. Агамалиева и С. Азери «Старый причал» осуществляется режиссером Шамилем Махмудбековым.

«Литовская киностудия» ВИТАУТАС ЖАЛАКЯВИЧУС ЛЕГЧЕ ВОСПРИНИМАЙ ЖИЗНЬ

Начнем мы с песни-декламации одного из самых самобытных и популярных ныне литовских поэтов Марцелиуса Мартинайтиса в исполнении любимого моего певца Витаутаса Кернагиса. Стихи повествуют о том, как в ухе у него поселилась лошадка и как страх овладел им, потому что стыдно будет, если люди узнают, что у тебя в ухе творится такое…

Итак, «у героя в ухе прижилась лошадка…»

А сам герой Йонас Кондротас тем временем бреется перед зеркалом, ибо уже раннее осеннее утро, за окном моросит нудный литовский дождь и кричат деревенские петухи. Потом он жарит яичницу, меняет пластинку на проигрывателе, одевается и ест. Временами подходит к с голу и записывает в блокнот, что следует сделать сегодня, то есть 8 сентября: «Аэродром. 10 часов», «Купить лезвия», «Белье. Химчистка», «Подарок президенту???».

Закуривает. На стенах висят пособия плакаты с изображением сердца и легких. В комнатах белая мебель и стеклянный шкаф с медикаментами.

Выводит из гаража красные «Жигули» и, пока машина греется, уходит в дом по соседству.

Стучит в дверь. Входит в прихожую. Потом снова стучит, поднимается на второй этаж, стуча в каждые открытые двери. Никто не говорит ни «да», ни «нет», и Йонас добирается до комнаты, где на кровати лежит старая женщина. Она улыбнулась старческим ртом и, было видно, застыдилась беспорядка в комнате и ветхости разбросанного нижнего белья.

— Здравствуйте, доктор… И простите…

— Разбудил?

— Нет. Я слышала, как вы заводили машину… Слышала песню. Подумала, вы для меня ее завели.

— Может быть, — сказал он. — Может быть, подсознательно. Я поехал встречать. В пятнадцать ноль-ноль наш принц возвращается на отцовскую землю.

— Доктор, может быть, купите материал для занавесок в кухню? Для него кухня — эталон цивилизации. Упустила за хлопотами из виду… Красное или голубое в горошек… Если ширина метр — значит, метров восемь.

Йонас записал в блокнот: «Цивилизация. 8 метров».

— Как нога? — спросил Йонас. Поднял одеяло и стал тискать ногу ниже колена. — Болит?

— Когда лежу — нет. Но снова начала чувствовать сердце.

— Что именно?

— Останавливается и снова идет. Останавливается и снова идет.

Взял за руку, нащупал пульс.

— Нервничаете, — сказал. — Приезжает сыночек, вот вы и не спите, и мысли всякие… А надо говорить «слава богу» и радоваться.

— Вы радио не слушаете, доктор. Самолеты падают чаще, чем мы думаем. В Австралии упал в океан. И в Новой Зеландии… и в Югославии… Бедствие какое-то!

— Он же не из Новой Зеландии летит, госпожа! Наши самолеты самые быстрые, самые комфортабельные, самые надежные…

— Доктор, вы шутите, а сердце матери то останавливается, то идет, то снова останавливается… Старое сердце!

— Это тоже причина, конечно, — улыбнулся Йонас. — Но уверяю вас — лет десять оно еще постучит.

— Так мало даете, доктор? — в голосе женщины послышалась кокетливость, неподвластная ни времени, ни зеркалам.

— Я сказал, минимум. Папаша спит?

— Не знаю. — Лицо женщины, погрустнело. — Он вчера упал со стула за обедом… Потерял сознание. Я не могла его поднять… Он не помнит, что упал. Осень дает себя знать?

— Да… Я побежал. Целую. Восемь метров не забудем.

Вышел в коридор и заглянул в соседнюю комнату. В кровати сидел худой человек с впавшими щеками и манил его пальцем.

— Доброе утро, — сказал Йонас шепотом.

— Что с мамой? — спросил мужчина.

— С ней все отлично. А ваши дела, папаша?

— Плохо с ней, — покачал головой названный папашей. — Только ей не надо знать этого…

— Она несколько волнуется — от этого и сердце, а дела, в общем, неплохие.

— Не совсем так, не совсем так, — сказал папаша. — Но если вы так говорите, значит, шансы какие-то есть.

— Шансы у нас всех равные, — сказал Йонас. — Уважаемый, давайте поспите. Сегодня день будет утомительным. В десять приедет сестра с процедурами. А часа в четыре я привезу его высочество — сына. Будем обедать с вином. Опять силы нужны, не так ли? Потом будем слушать его песни…

— Может и не прилететь. Туманы.

— Туманы для наших самолетов — раз плюнуть.

— Приедет и снова уедет.

— Не отпустим, — сказал Йонас. — И выше голову!

— А есть ли вино дома? — прищурился папаша. — Может быть, — в городе следует захватить? Я дам вам деньги.

Мужчина нагнулся к столику и вытащил из ящика порванный, замусоленный бумажник.

— Спите, я сказал, — улыбнулся Йонас. — Вино, оно само придет.

Прикрыл дверь и ушел по лестнице вниз, в котельную. Здесь стоял столярный стол и разные механические приспособления и инструменты. А над всем этим торжествовала разная рухлядь, состоящая из проволок, тряпья и коробок, отчего котельная была похожа на склад старьевщика.

Йонас проверил огонь в газовом котле, направил вентилятор. У термометра газового котла на веревке висела картонка, а на ней аккуратным красивым почерком было написано: «При неполадке с котлом звонить 39–04. Самим ничего не чинить, иначе может быть катастрофа». И в скобках приписано: «Взрыв».

В низкое окошко подвала были видны красные «Жигули». Возле них прохаживалась женщина.

— Вы меня ждете? — спросил Йонас.

— Наверно, — сказала женщина. — Председатель вам не говорил?

— Нет. Что у вас? На что жалуетесь?

— Ни на что. Ни на кого. Не подвезете меня в город? По делу.

На первый взгляд, ей было лет двадцать с небольшим, но лицо уставшее, без жизни, и говорила она с какими-то старческими интонациями. Нейлоновая куртка топырилась на ее животе, и Йонас подумал, что она беременна.

В амбулатории уже были фельдшер и сестра. Сестра уложила халат, фельдшер варил кофе.

— Кофе на дорогу?

— Я уже.

Сестра засмеялась:

— Вы еще не «уже». Кофе вы сварили, правда, налили в чашку, но не выпили. Вот оно.

— Каждый день то же самое. Это уже порок… Самое интересное, что пока не обнаруживаешь, что кофе еще не выпил, чувствуешь себя бодро, приподнят тонус.

Закурил. Стал пить холодный кофе. Стоя полистал амбулаторный дневник. Видел, как женщина открыла дверцу автомобиля и неуклюже залезла на заднее сиденье. Где-то вдали заревели машины. Наверно, тракторы готовились в поле. Вдоль улицы пробежала овчарка. Зазвонил телефон.

— Здравствуйте, президент, — сказал Йонас. Сестра фыркнула.

— Еду уже… Сделаю только укол вашей жене. Особа эта уже пришла. Свою беременность она только что завалила на заднее сиденье… Конечно, отвезу.

Сестра снова фыркнула и, чтобы не захохотать, прикусила отутюженный рукав халата.

— Нет, я не уверен. Может, у нее от природы такая форма живота. Я просто так сболтнул. Минут через пятнадцать могу быть на дороге. — Йонас поставил чашку из-под кофе в раковину. — Что с вами, сестра?

Пухлые плечи сестрички тряслись от смеха. Она выключила утюг и убежала в соседнюю комнату.

— Что с ней? — спросил он фельдшера.

— Председателю вы врубили как следует. Думаю, он сейчас чихает. Эту новенькую, что вы назвали беременной, он привез откуда-то и устроил в контору. Не без интересов, надо полагать. Услышать, что она беременна… Это вы хорошо придумали!

— Фельдшер, от злоупотребления лечебным спиртом не по назначению ваши мысли работают лишь в одном направлении…

— В главном направлении, — сказал фельдшер. — Признаюсь… А по поводу спирта, доктор, я скажу, что легче всего обидеть простого советского человека, особенно, если он еще твой подчиненный. Вашего спирта я не трогаю, пусть он хоть выдохнется.

— Кончили, — буркнул Йонас. — Не затевайте дискуссий.

— Я волен делать, что мне хочется, что мне приятно и полезно.

— Вы прогуливаете каждый третий день, — вспылил доктор. — Вы прогуливаете, а я вас покрываю…

— А у меня квартиры нет! Я живу у вдовы Виктории на чердаке!

Йонас мыл под краном чашку, фельдшер смотрел, как закипает его кофе и разливается по плите. Вошла сестра. Она выключила плиту и взяла чашку из рук доктора.

Йонас сказал сестре:

— Сегодня процедуры для стариков. На вызовы отвечайте, что буду после четырех. Счастливо.


Машина с ревом подъехала к дому председателя, которого, с легкой руки доктора, многие называли «президентом».

Игла уже кипела на плите. Жена президента, по прихоти родителей названная Розой, была в халате, но уже причесанная и накрашенная.

— Не позавтракаете? — спросила доктора.

— Благодарю. Уже.

Отбил кончик ампулы. Роза легла на диван и уткнулась лицом в рукодельную подушку.

— Пожалуйста, — сказал доктор.

Она застонала. Было видно, как краска полилась по щекам.

— Господи, как я стесняюсь, — сказала Роза.

Лет ей было не больше тридцати. Так, по крайней мере, она выглядела. Не была изящной и стеснялась избытка своего веса. Стеснялась и одновременно выставляла напоказ, видимо, смутно надеясь, что пышность ее плеч и рук имеет свою привлекательную сторону.

— Каждый раз одно и то же, — говорила женщина, и было видно, в этот час она искрение ненавидела свою закомплексованность.

Она сама подняла полы халата. «Господи». Йонас куском ваты помазал мягкость. Взял иглу.

— В театре и в кинофильмах доктор в таких ситуациях говорит пациентке: «Уважаемая, я не мужчина, я доктор».

Она почувствовала, как игла вошла в тело, и, хотя не чувствовала боли, сморщилась и вздохнула.

— Простите, что я вас заставляю это делать, но ваша сестра, она убийца… Помните, какая была опухоль и две недели я спала на животе.

— Она ошиблась лекарством. — Доктор улыбнулся и убрал из тела иглу. — Она хорошая сестра. Следует ей простить.

Доктор помыл руки.

— До свидания.

— Вечером мы вас увидим? — Роза проводила его до дверей веранды. — Хозяину сегодня сорок один годик.

— Обязательно, — сказал Йонас. — Скажите, ради бога! Вторую неделю я ежедневно пишу в блокнот: «Подарок президенту» — и ничего не могу добыть.

Взгляд Розы растерянно блуждал по сторонам.

— Он же думает, что у него решительно ничего нет. Скажем, ему необходима жена, достойная его.

— Роза!..

— Жена, которую он любил бы. Не она его, понимаете, а он ее. Не можете добыть такое чудо из космоса или из тюрьмы, или, может быть, такое найдется среди наших общих знакомых? Вы так трогательно смотрите на меня. Хотите мне помочь и не знаете как? Я, кажется, сегодня вечером…

Она ушла, оставив его на сквозняке в дверях с растерянной, чтобы не сказать глупой улыбкой на лице.


Ехали молча. Он нервно крутил руль, объезжая рытвины и ямы на дороге. Потом услышал в машине голос собаки. Не ворчание, не чавканье, а именно голос. На коленях женщины, сидевшей на заднем сиденье, лежала собака — собачонка. Рыжая дворняжка с оборванным ухом глядела на женщину и говорила. Женщина, видимо, понимала, потому что улыбалась собаке и ворчала ей в ответ.

— Откуда собака? — воинственно начал Йонас.

— Я ее подобрала, — сказала женщина.

— Сегодня?

— Нет. Месяца четыре уже. Вам собаки противны?

— В этой машине я езжу к больным и вожу больных, — сказал Йонас и остановил машину.

Женщина, не сказав ни слова, вышла из автомобиля и с собачкой на руках пошла вдоль обочины, оглядываясь. Когда машина поравнялась с ней, она несколько театральным жестом, обозначавшим великодушие, показала, чтобы он ехал вперед, не беспокоясь о ней.

— Отпусти собаку и садись в машину. Она пробежит этот километр до дома без хлопот.

— Никуда она не побежит. Поезжайте, поезжайте.

Было видно, как он выругался за стеклом. Остановил машину и вынул из багажника огрызок полиэтилена.

— Заверни лапы и хвост вот этой штуковиной.

— Лапы собачки? — спросила.

— Разумеется, — сказал.


На перекрестке с асфальтовой дорогой их поджидала белая «Нива» Ачаса, председателя колхоза, или «президента». Человек он был высокий, поджарый, слегка сутулый. Лицо загорелое, самоуверенное, властное. Увидев красные «Жигули», он вышел на середину дороги и махнул рукой, однако к машине не подошел, а, напротив, стал удаляться от нее в сторону, и Йонасу пришлось догонять его.

— Еще раз здравствуй! — сказал президент. — Могу просить о малости?

— Во-первых, поздравляю, — сказал доктор. — Прожить вам еще столько же!

— Столько же никому не надо. Будем надеяться, что мне отмеряно меньше.

— Я видел сотни людей на пороге прощания с миром, но не встречал ни одного,который отказался бы хоть от одного лишнего дня, — сказал доктор. — Притом любой ценой.

— Это значит, что жизнь чего-то стоит, не так ли? — оскалился «президент». — Притом ее цена — в ее краткости. Доктор, мне некогда летать в город. Посылать туда машину с с человеком — против моих принципов. Мне нужна водка и коньяк на вечер. Раз вы уж едете, одна просьба… — Он подал Йонасу конверт. — Вот здесь адрес магазина, который мне служит. Подай директору в руки. Здесь деньги и список, чего от него требуется. Могу положиться?

— Разумеется.

Потом президент без вступлений спросил просто:

— Она беременна?

— Я был одурачен, — сказал Йонас. — Она под курткой прятала собачку, и со стороны мне показалась, что да.

— Собачка ее друг. Когда она приехала к нам на работу, она поставила условие: «Имейте в виду, что я с собачкой». — Ачас беспечно улыбнулся, и по загорелому лицу веером пробежали белые морщинки. Кажется, ему полегчало. Он этого и не скрывал. — Я ей помог… Если и вправду оказалось бы, что она… «да», пойди объясни честному народу, что ты не верблюд. Встречаешь Ванткуса? Приведи его вечером ко мне.

Быстро ушел. Уехал.


— У тебя дела в городе? — спросил Йонас.

— В суд мне нужно.

— Неприятное?

— Мне безразлично.

Потом он в зеркальце увидел, как она двумя пальцами притронулась ко лбу и что-то зашептала. Сперва ему почудилось, что она крестится, потом подумал, что она массирует лоб, но для чего тогда эти заклинания?

— Что обозначает этот жест? — спросил Йонас и попробовал повторить игру пальцев на лбу.

Женщина смутилась. Ничего не сказала. Потом она вдруг попросила остановиться. Йонас смотрел, как она вынесла на руках собачку и поставила на землю, потом вылила из полиэтиленовой пленки нечто, что образовалось там за время поездки, отряхнула юбку и стала чистить ее травой. Потом подозвала собачку, на сей раз завернула ее всю в пленку и уселась в машину. Когда тронулись, он снова в зеркальце увидел движение пальцами по лбу.

— И все-таки, что это? — спросил.

— Не знаю, как это объяснить… Когда тебе вдруг тяжело, или неприятность, или страх… что угодно, я делаю вот так, — она двумя пальцами поочередно постучала по лбу. — Это означает: «Рыжая, легче воспринимай!..» или: «К черту всех! Юмора больше!»

— Я понял, — сказал Йонас. — А почему именно сейчас? Что случилось?

— Вот именно, что ничего! — вспыхнула женщина, и доктор подумал, что поначалу не заметил в ней такого темперамента. — Ну, хорошо! Собачка написала на юбку. Юбка будет в пятнах. Машина будет пахнуть псиной. Я буду выглядеть дебилкой и простачкой! Ну и что?! Не жить из-за этого? Нет, нет… Легче, легче, девка, все воспринимай!

Доктор закатился долгим смехом. Потом несколько раз попробовал проделать «легче-легче» на своем лбу.

— Кто тебя научил этому? — спросил сквозь слезы.

— Вы решили называть меня на «ты»? — спросила женщина. — Это очень мило с вашей стороны…

— Прости-те. Это дурная привычка.

— Я ничего не имею против, — сказала женщина. — Только мне показалось, что ваше «ты» такое… немножко сверху. Так мне послышалось.

— Не хотел этого, — сказал доктор. — Так кто вас этому научил все-таки? — Он постучал по лбу. — Мне это решительно нравится.

— Личность одна. В тюрьме, — просто сказала.

— Женщина?

— В нашей камере были одни женщины, — она развела руками.

— Если позволено доктору спросить, по какой статье вы сидели?

Она назвала статью и перечислила параграфы.

— Мне это ни о чем не говорит, — признался он.

— Это за воровство.

— А теперь вы работаете у нас в конторе бухгалтером?

— Кассиром.

Въехали в город. На той стороне реки виднелись старая ратуша и крепость. Он взглянул на заднее сиденье.

— Как зовете этого сукина сына? — спросил и сам сморщился от произнесенной вслух глупости. — Как зовут собачку, я хотел сказать?

— Единственный Мой.

— Разве это имя?

— Если я его так зову, а он откликается, значит, может быть и так… Но это я его так зову. Другие его никак не зовут. Он некрасивый и никому не нужный… Единственный Мой, — сказала нежно.

Собака высунула из-под пленки морду и молча прижалась к ее груди.

Когда они по мосту въезжали в старый город, Йонас спросил:

— Это тяжело?.. Не умею спросить… Тяжело сидеть… в тюрьме?

Теперь она взглянула на него в зеркало. С ее лица исчезла нежность, с которой она приняла прикосновение собаки, и вместо нее появилось выражение, с которым прилежные ученики отвечают нелюбимый предмет.

— Нет судьбы, которую нельзя было бы осилить презрением.

Его удивление она, наверное, приняла за непонимание и членораздельно повторила:

— …которую нельзя было бы победить презрением. Я прочла это в книге в тюремной библиотеке.

— Как вас зовут? — спросил.

— Инга, — сказала.

Потом вдруг ему показалось, она забыла о нем и занялась Своим Единственным.


Они долго провозились в магазине, зато купили те восемь метров, потом он разошелся и накупил еще всякого материала для амбулатории, и она чуть было не купила себе отрез на платье. Но в последний миг воздержалась.

Он попросил, чтоб она показала, куда ей именно надо, и они подъехали к городскому суду.

— А как же с Вашим Единственным? — спросил.

— Он пойдет со мной.

— В суд? Может быть, его лучше запереть в машине?

— Он не останется, — сказала. — У него может разорваться сердце или еще что-нибудь.

Она взяла Единственного на руки и ловким движением руки спрятала его под куртку.


Купил в киоске лезвия. Зашел в химчистку. Девушка нашла его костюмчик и прочла ему вслух рекламацию завода: «Химического характера пятна на пиджаке не могут быть удалены».

— Это уже навсегда, — сказала девушка, заворачивая в бумагу костюм. — Век его уже кончился… Если только в огород его надевать.

— Он, собственно говоря, нужен мне был день рождения, а не в огород, — пробормотал доктор и сам постыдился своих слов, увидев снисходительную улыбку девушки.

— В вашем случае, может быть, это и пройдет, — сказала девушка.

«В моем случае?» — хотел спросить, но промолчал и даже кивнул головой, показывая, что согласен с ней.

Девушке было восемнадцать. Не больше. Ему около тридцати. Он был для нее законченным стариком, в этой дурацкой своей курточке, плохо подстриженный, плохо выбритый, в нечищеных ботинках, в немодной рубашке, без чувства юмора, что он продемонстрировал, заикнувшись о дне рождения.

Доктор Йонас Кондротас остановился перед зеркалом у дверей, растерянно оглядел отражение знакомого до тошноты лица с признаками бессонницы, усталости, аритмии и, подумал он, признаками неудовлетворенного одиночества. Механически, не думая об этом, он поднял два пальца и постучал по середине лба, чуть повыше переносицы. «Легче на поворотах, идиот, — сказал вполголоса. — Ты прекрасный парень… Очень даже! Тебе нужно выспаться, подстричься-побриться и не мучиться тем, что от тебя не зависит».

…В парикмахерской он спросил лысого низкорослого мастера, страдающего астмой и печенью:

— Что купить в день рождения мужчине? Сорок один год. С положением.

— Наши дни рождения, — сказал мастер, — это бедствие для наших близких.

— Да, это так.

— Он женат? Купите что-нибудь его жене.

— Не совсем удобно, наверно, — сказал Йонас, — хотя мысль я понимаю.

— Вполне удобно. Мужчине ничего не надо, то есть вы не купите то, что ему надо. Усы вы не хотите отращивать?

За окном показалась Инга. Сложив руки под округленностью куртки, она прохаживалась около красных «Жигулей».

— Чему вы улыбаетесь, доктор? — спросил мастер.

— Так… Своим мыслям. Вы знаете меня?

— Как же, как же… Многие вас знают. Я лежал у вас в клинике. Я подыхал от печени. Благодаря вам вот хожу, стригу… Не помните меня?

Йонас коснулся пальцами мешочков под глазами мастера.

— Печень ваша и нынче не бог весть что, если по правде.

— Однако кручусь, — сказал мастер.

Йонас подал ему рубль, и мастер поклонился. Потом поспешно достал коробок из ящика под зеркалом и догнал Йонаса уже за дверью.

— Доктор, тут по случаю при мне флакончик «Фиджи». Это не помешает жене вашего приятеля, которому сорок один годик.

— Да ни в коем случае! — отмахнулся Йонас. — Бросьте вы это…

— Сделайте одолжение старому мастеру.

Рука его была крепкая, и в рукопожатии чувствовалась крепость.

— Впутываете меня в беду, — пошутил Йонас.

— Беда, это когда нет здоровья… Вы все там же, в клинике?

— Уже давно нет. Сбежал в провинцию. На воздух. У меня самого маленькие проблемы со здоровьем. Спасибо вам.

— Вам спасибо.

…Инга, увидев его, обрадовалась, и от ее радости и от доверчивости повеяло чем-то грустным, и Йонас не мог найти слов, чтобы это назвать.

— Как успехи? — спросил. — Без приключений?

— Без, — сказала тихо.

— Отлично. Теперь дело за водкой — и на аэровокзал.


Дождик зарядил с утра, так и моросил целый день. Они пили кофе на втором этаже и глядели на мокрое летное поле. Инга исподтишка подкармливала Единственного.

Когда объявили ленинградский рейс и Йонас напрягся, чтобы расслышать, что именно объявляют, прибытие или задержку, к их столику подошла уборщица с подносом и мокрой тряпкой из марли в руках. Инга, застигнутая врасплох, прикусив губу, играючи, с каким-то вызовом подбирала в тарелке крошки от бутерброда и уговаривала Единственного съесть «за мамочку», «за папочку», «за бабушку».

— Собачка в столовой за столом? — удивилась уборщица, бледное безобидное созданию на высохших ножках без икр, на которых болтались штопаные хлопчатобумажные чулки.

На посадочную полосу сел самолет.

— Да… — вздохнула Инга. — Доктор, — неожиданно официально обратилась она к Йонасу, — доктор, а если он не прилетит?

— Убью.

— Невозможно, — сказала, — если он не прилетит. А если прилетит, не будет причины убивать. Безвыходное положение.

— Сообразим что-нибудь, — сказал доктор и встал. — Идемте. А то понавели, понимаете, всяких собак в людскую столовую. Кофием отпаиваете, потом они не заснут, лаять будут целую ночь!

Самолет подрулил к вокзалу, и навстречу ему выехал трап. К калитке вышла дежурная в синем плаще с раскрытым зонтом над головой. Уборщица уронила на стол поднос, схватила руку Йонаса и жадно, в каком-то исступлении стала целовать ее.

— Докторчик, докторчик родной, — зашептала, испугавшись своей смелости, и подняла на Йонаса глаза, из которых сухими горошинами посыпались слезы.

— Сударыня, — сказал Йонас, опешив. — Сударыня Данене! Каким образом?

— Признали? — в глубине бесцветных глаз замелькала жизнь. — Чтоб бог вас отблагодарил за все… Я вам письмо писала… Не получали?

— К сожалению. Выглядите, сударыня, вы отлично, поначалу я вас и не узнал… Я рад. А почему вы здесь вдруг, в аэропорту?

— Несчастье, — сказала женщина и вопреки ожиданиям не заплакала. Веки сжались в судороге, но не выжали ни капли.

По трапу стали спускаться люди, и Йонас поглядывал на них, но никто из них не был похож на Пранаса Вайткуса, по крайней мере, на такого, каким он его знал.

— Какое несчастье? — спросил.

— Скучно было жить одной в большом доме. — Она все не отпускала его руку и гладила ее мокрой марлей, глядя с бессмысленной надеждой ему в глаза. — Докторчик, вы приезжали, помните наш дом?.. Они сказали мне продать дом и переехать жить к ним в город, к внукам, чтоб вместе. Три тысячи я взяла за дом, а то и больше, они продавали… Купили машину, поставили гараж… — Здесь она все-таки заплакала, подхватив со стола марлю, стала утираться и опустилась на стул.

— Инга! Вот тот, с вещмешком на спине. В плаще. С бородой, — сказал Йонас, показывая влажной от чужих слез рукой в окно. — Отведи его к автомобилю.

Когда отошла, доктор подумал, что не дал ей ключей от машины, но звать не стал. Сел по другую сторону стола и ложечкой достал из чашки кофейную гущу.

— Теперь, сударыня, вы им уже не нужны, правда? Хлеб нужно зарабатывать сызнова, не так ли?

— Работать не горе, — забормотала женщина. — Горе, что детей не вырастила… Разве слыхано это?

Он вдруг осознал, что не знает, что дальше говорить и зачем он отослал Ингу, а сам остался тут и глотает кофейную гущу, которая, как известно, яд для двенадцатиперстной кишки.

— Свисти, не свисти теперь, — сказал он против воли и рассердился на себя и на старушку, и на Пранаса, который сейчас с той другой и с Единственным топчется около его автомобиля, не зная куда спрятаться от дождя, и пускает в его адрес тупые остроты.

— Где живете теперь?

— В углу без окошка. Я только прихожу, не ем ничего, тут хватает, и спать… Вот увидела вас, мне и легче. Вылечили вы меня, спасибо вам перед небом…

Она снова стала искать его руку, но он отмахнулся.


Тот, что прилетел, и в самом деле топтался вокруг машины, а Инга, озябшая, стояла под деревом. Мужчины обнялись и похлопали друг друга по плечу.

— Доктор, как дома дела? — спросил Пранас.

— Почти никаких новостей.

— Это уже неплохо, — сказал Пранас.

— Я тоже так думаю.

Йонас открыл багажник. На дне стоял ящик с бутылками, на нем лежал букет роз в целлофане. Рядом уложили вещмешок Пранаса. Потом Йонас посигналил и Инга выбежала из-за дерева.

— Кто это страшилище? — спросил Пранас.

Инга тем временем уронила из-под куртки собачку прямо в лужу. Пранас захохотал с такой неподдельностью и легкостью, с какой смеются люди, у которых радужные сны и вид на будущее.

— Перестань, — сказал Йонас, открывая дверцу. — Вы познакомились?

— Да, — кивнул Пранас, оглянувшись на заднее сиденье.

Инга зевнула. Может быть, она увидела-услышала его смех и теперь искала случая для реванша. Так или иначе, она сразу же зевнула во второй раз.

— Собираешься спать? — спросил ее Пранас. — А нам сегодня еще выпить ящик водки.

— Водка эта не к твоему приезду, — сказал доктор.

Машина выкатилась на шоссе. Вдали расходились облака и лучи солнца, словно струны арфы из картин Чюрлёниса, соединили небо с землей.

— Вот это подарок! — сказал Пранас и ткнул пальцем в ветровое стекло. Он имел в виду Чюрлёниса.

Йонас открыл крышку магнитофона, вынул оттуда кассету, бросил ее в «бардачок», стал шарить рукой, вытаскивая оттуда кассету за кассетой.

— Черт, куда она делась?

Пранас опять повернулся к заднему сиденью, просто так, без надобности, и женщина снова зевнула.

Йонас нашел наконец, что искал, и запихнул кассету в аппарат.

— Сегодня день рождения президента… Это его товар.

— Господи! — обрадовался Пранас. — Президент! Как он поживает, этот славный парень?

— Здоровье в пределах нормы.

— Не сомневаюсь. По-прежнему охотник за молодыми ведьмами?

Йонас оторвал от педали ногу и стукнул носком по ноге приятеля, но тот принял это за случайность и рукой отряхнул штанину.

— Не дергай машину, — сказал Пранас. — Бабник он был отменный! Хозяин — тоже, никто не спорит. Я преклоняюсь перед его волей к победе… Я помню какую-то финскую баню… Йон, ты был тогда с нами? Помнишь…

Инга с любопытством глядела, как нога Йонаса во второй раз проделала путь от педали к ноге друга. Наверно, на сей раз удар получился больнее, и Пранас даже вскрикнул. Потом он замолк.

Йонас включил магнитофон. Навстречу проехала колонна тяжело груженных «КамАЗов». Клубы грязной воды из-под их колес обрушились на «Жигули» и залепили песком переднее стекло. Послышались первые звуки гитары. Пранас хмыкнул.

— Хм-м! «Вельветовая кепка». Первая моя песнь первого моего диска… Музей.

Песнь о вельветовой кепке, кепке из настоящего вельвета, которую он купил на ярмарке и соответствующе отпраздновал это событие, и о том, как бог встретил его на желтом поле гречихи и хотел отнять у него эту вельветовую кепку, кепку из настоящего вельвета, и какое горе у него было, когда он в конце концов лишился вельветовой кепки, кепки из настоящего вельвета, и т. д.

— Сейчас я записал этот диск заново. Совсем по-другому, — сказал Пранас в паузе, словно оправдываясь, хотя в тишине кабины не чувствовалось упрека или недоверия. — Стараюсь все играть ироничнее и смешнее, что ли. — Потом еще добавил еле разборчивым шепотом: — Неразумно серьезно ко всему относимся. Не правда ли? — обернулся к заднему сиденью.

Не получил ответа, стал смотреть на дорогу, бегущую перед машиной, и подпевать собственному голосу, что пел первую его песнь первого его диска.

Километра за два до поселка Инга попросила остановить машину. Остановились у крошечного зеленого дома с палисадником увядших деревенских цветов под окном.

— Вот и спасибо. За все спасибо.

Она вышла из машины и краем куртки прикрыла на груди Своего Единственного.

— Счастливо, — сказал Пранас.

Она не ушла к дому, показывая, что ждет, пока машина уедет, но в ее неуклюжем жесте, в неуверенной, бессмысленной улыбке были призыв и мольба не бросить ее так, вот здесь, одну. Пранас так и сказал, глядя на ее стоптанные туфли, грустно поскальзывающие на глиняной дорожке.

— Ей до боли хочется, чтоб ее пригласили… Или я вмешиваюсь не в свои дела?

Йонас открыл окно автомобиля:

— Однако мы с вами как следует не знакомы, хотя живете в моем приходе уже месяца два, если не ошибаюсь. Придите, прошу, утречком в амбулаторию как-нибудь на осмотр и принесите с собой, что полагается.

— А что полагается принести? — вздрогнула она.

— Анализы.

Женщина ушла к дому, и Пранас дважды взглянул в заднее стекло, удивляясь, как долго она открывает и никак не может открыть двери зеленого домика с палисадником увядших осенних цветов под окном.

— Доктор, ну и даешь.

— Что даю?.. Слово «анализ», наверно, не годится для песен, что ты поешь? Нет? А я в этом руками по локоть без перчаток с утра и до вечера, и никто никогда не пригласит, если только выпить, а так хочется чего-то, помимо крови, дерьма и водки…

— Ладно, — Пранас убрал кассету из магнитофона, — ты только не принимай старую позу, что ты один живешь реальной живой жизнью, а остальные, кто не медики, это фантазеры, политики — недотепы эдакие.

— Это не я говорю, это ты сказал…

Так они подъехали к дому, где в открытом окне на втором этаже виднелась голова матери.

— Вот и она, — сказал Пранас и, было видно, вдруг расслабился. — Я ее вот так помню — всегда в окне.

— В багажнике, на ящике с водкой, лежат цветы. Ей будет приятно увидеть, как сын входит с цветами в дом… А вот это восемь метров ситца в красный горошек для занавесок в кухню. Это она сама просила. А это — таблетки для папаши, они у него кончились, он знает, что с ними делать.

Женщина в окне второго этажа кротко помахала рукой. Не нужно было быть дальнозорким, чтоб угадать слезы на улыбающемся лице. Пранас достал из багажника цветы и стыдливо понес в дом, пряча за спиной. В этом была известная уловка, потому как нельзя было их не заметить, глядя оттуда, из верхнего окна.


Папаша брился старой электрической бритвой. Был не одет. На стульчике висела белая сорочка и лежали узкие брюки. Из кухни доносился голос матери:

— ….Ты знаешь, я не могу спать при закрытых окнах, а отец боится сквозняка, потому как, ты знаешь, простыть для него — смерти подобно. Значит, надо топить и летом… Тут начались проблемы. Вода теплая не поднимается до второго этажа, что-то там стало, и все! Топим и без толку, радиаторы холодные. Отец прочел в своем журнале, нужен электрический насос. Насоса такого нет и нынче нигде не изготовляют. Говорит, не будет насоса — катастрофа! Замерзнем — похоронят… Тогда произошло маленькое чудо благодаря доктору и благодаря президенту — они нашли в каком-то сарае насос, не электрический, правда, но все стало слава богу…

Отец засмеялся и продул бритву.

— Ни в чем женщина уже не ориентируется, а бубнит, бубнит, бубнит. Катастрофа неотвратима, потому что все прогнило. Нам дано только есть и ждать, — сказал он, но его никто не слышал, и отец улыбнулся. Лезвие, сколько его ни точи, не брало седой щетины в складках исхудавшего лица.

Мать тем временем давно уже говорила о другом:

— Мы здесь прекрасно обходимся вдвоем. Отец доит корову, ходит в магазин, теперь две недели он температурит, тогда доктор приносит что-нибудь или сестричка его. Я готовлю еду, отец моет посуду, потому как настоюсь на ногах вволю, пока приготовлю. Господи, вся беда в ногах. Были бы у меня ноги, никто не услышал бы от меня ни слова. Какая-то зависть грызет, смотрю часами и окно, думаю про тебя, про твое детство и про свое детство, а за окном весь поселок идет, бежит, будто хотят сказать тебе: вот наши ноги! Болезнь это уже, знаешь?

Пранас чистил рыбу, мать сидя резала лук и от этого плакала. Пранас сказал:

— Ты только про это думаешь, оттого и образы.

— Я не только про это думаю, но десять лет уже после аварии, как я не выхожу из дому. Раньше, пока отец еще мог водить машину, иногда вывозил меня в лес, к озеру, а теперь четыре стены и окно… и никуда… (Мам!) Десять лет тюрьмы! (Мам!) Столько дают за убийство человека, а я за что? С луком покончили, наплакались… Прости, что не успел приехать и сразу тебя поставила за плиту, я не лентяйничала, у меня наготовлено всякой всячины, как на пасху, но ты сам захотел рыбу. Скажи «да».

— Я сам захотел. Давно не ел рыбу и уже не помню, когда ее чистил… Насколько же рыба благороднее той же свинины или бычка, — Пранас попытался перевести разговор в кулинарное русло.

— Не будем хулить мясо, — сказала мать, наливая в сковороду масло, — оно этого не заслужило, а отец мяса уже не ест, не может или не хочет, он все вычитывает про здоровье, что можно и чего не следует, что помогает и что полезно, он знает столько про медицину, что иногда я пугаюсь, а про рак у него целая библиотечка…

Пранас сделал предупредительный знак, но мать отмахнулась.

— Да нет у него рака, пройденный это у нас этап, — сказала она на выдохе, понизив голос. — У нас теперь на повестке дня катастрофа, воспаление легких, атеросклероз и старая его идефикс, которая временами становится нестерпимой, — долголетие…

— Как тебе показался материал для занавесок? — спросил Пранас.

Мать поняла его попытку с первого раза, носком ботинка бить ее по ноге не было нужды. Засмеялась.

— Не совсем то, что я хотела, но я не знаю, чем нынче в магазинах торгуют, узница я, как выше было сказано… Он бреется… Другой раз повторяешь и повторяешь, пока услышит, сначала думала, что не понимает или разговаривать не хочет. Все будет хорошо. У меня есть проект перестройки первого этажа. Нужно, конечно, время. И твои силы… Отец переживает твой приезд.

— Я тоже переживаю.

— Это другое. Не знаю, как объяснить, сама не понимаю, он все переспрашивает: правда, что ты останешься теперь здесь жить, как надолго? Говорю, ну, может быть, на год, откуда мне знать? Приезжает домой хозяин, молодой мужчина, и, слава богу, нам, старикам, будет легче, а он мне говорит: меня отправляйте в приют для престарелых, я уже не годен на жизнь… Сколько у него сил? Но он все двигается, двигается, прикручивает, откручивает. Ему кажется, что весь дом стоит на нем по-прежнему, не будет его, и — все! А живем мы больше помощью твоего доктора и, к слову, вниманием президента, но все это иногда трудно принимать со спокойным сердцем, становится похоже на «армию спасения», на милостыню, — голос ее не дрогнул, но, не без усилии воли, она позволила себе только кашлянуть, прочищая горло. — У президента сегодня бал, жена его приходила утром, принесла вот этих карпов, болтушка милая, детей бог не дал, тысяча проблем от этого у женщин, спрашивала, правда ли, что ты сегодня приедешь, я ей сказала, что да, и намекнула, что у нас сегодня тоже бал. Думаю, что она поняла, хотя видит и слышит она только себя одну. Ты не убежишь сегодня к ним?

— Нужно обновить немного мебель, — сказал Пранас, — на первом этаже — там просто рухлядь.

— Ты только меня не кори, — сказала мать. — Я сама ничего не могу сделать. Могу только дать деньги. Конечно, ты должен иметь условия и уют, чтобы мог работать. Иначе ты сбежишь при первой оказии. Знаешь, милый гость, рыба уже созрела для сковородки. Открой окно. Мне нечем дышать…

Мимо кухни прошел отец в белой сорочке и направился к лестнице.

— Куда ты, отец, в белой сорочке? — крикнула мать.

— В котельную. Посмотреть за печкой… Все говорим, говорим, планы, проекты, и ничего реального.

Потопал вниз. Было слышно, как он споткнулся на повороте или наступил на что-то.

— Пойди за ним, — сказала мать. — Он встал с постели только в твою честь. Ему запрещено выходить.

— Но он уже вышел.

— Если не позовешь, он пробудет там и час, и вечер. Там его лаборатория жизни.

Пранас спустился вниз и нашел отца обеспокоенным. Он зажигал спичку за спичкой и подносил огонь к трубке в дверце котла.

— С вентиляцией в порядке, не так ли? — спросил Пранас.

— Однако это не значит, что ее не нужно проверять.

— Доверяй и проверяй.

— Газ непривычен в нашем быту, — сказал отец. — Мы выросли на керосине и электричестве.

— Это так, — сказал Пранас. Потом он огляделся при свете желтой лампочки и спросил:

— Скажите, па, — он отчима с детства называл отцом по своей доброй воле, — вот эта рухлядь, что лежит здесь столетиями, тысячелетиями, может когда-нибудь пригодиться в хозяйстве?

— Ерунда, — сказал отец. — Плюшкин и не такое хранил.

— Мамулька ждет, — сказал сын. — Идемте-ка.

— Это она послала вас? Ты ничего не замечаешь за ней?

— Нет.

Отец улыбнулся и, как-то стыдливо опустив голову, пошел к выходу.

— Смотрите, Пранюшка, глубже. Чувства — они обманчивы.


На столе — с лучшей посудой, с букетом роз посередине, с бокалами красного вина — стояли опустошенные тарелки с остатками салата и обглоданными позвоночниками карпа. Маленький цветной телевизор передавал «Международную панораму».

— Все? — спросила мать. — Можно убирать лишнее со стола? Отец, ты не доешь свой салат?

— Я не хлебороб, — сказал отец. Он подмигнул Пранасу: — Она забыла, что я не хлебороб. Сколько здесь положено, это мне на два дня. Она забывает.

— Я не забыла, не забыла, — сказала мать и попробовала встать из-за стола. — Мое дело предложить, ваше дело отказаться. Тогда рыбу убираем, тарелки меняем, несем мясо.

Она запела и стала собирать тарелки. Пранас унес в кухню тарелки и вернулся с запеченной свининой, обложенной картофелем и яблоками.

— Кто будет все это есть? — спросил отец.

— Мы с мамой. И вы тоже, папаша, с нами, самую малость, но отведаете, не так ли?

— Если вы хотите меня доконать, я иду вам навстречу, — беспричинно повеселел отец и стал придвигаться со своим стулом к столу.

— Иди навстречу, иди. — И мать обрадовалась.


В доме председателя было в меру шумно, но можно было еще разобрать, кто с кем и что говорит. Ачас не был ханжой, но не имел привычки спаивать гостей до белых чертиков. К Йонасу подошла Роза, жена председателя.

— Доктор, где ваш друг?

— Думаю, он тоже ест и пьет вино.

— Я понимаю, — сказала Роза, — но его надо затащить сюда.

— Для чего? — неуклюже спросил он. — В том доме свои проблемы, свои ритуалы.

— Я прошу. Сделайте это для меня. Или вы ждете, чтобы председатель попросил?

— О чем и кого я должен попросить? — откликнулся Ачас. Он стоял в стороне с рюмкой в руках, выслушивал горячее выступление приземистого собеседника о принципах трудовой дисциплины и по идее мог не слышать разговора жены с доктором.

Подошел, трезвый и любезный, как подобает хозяину в день своего праздника, ироничный, как подобает мужу, когда жена говорит в стороне с другим мужчиной, и спросил:

— Я должен попросить, чтобы доктор выпил? А если он не хочет? Знаешь, наш район по выпитому на голову населения стоит не на последнем месте.

— Идет слух… идет слух! — отозвался тучный мужчина, уплетавший сладкое. — Идет слух, что спиртное привезено доктором из города… Из сказанного следует, что выпитое нами пойдет за счет показателей упомянутого города, за что и голосуем. — И поднял рюмку.

— До чего звукопроницаемое общество, — шепотом сказал Йонас.

— Да, — Ачас не спорил.

— Пусть он пригласит Вайткуса, — сказала Роза. — Приехал известный человек в свой край, а его и знать никто не хочет.

— Он с родителями встретился. Пусть. Я намекал доктору, но не настойчиво.

— А ты настаивай, — не отступала Роза. — Ты умеешь.

— Что-что, а это он умеет, — вклинился снова голос любителя сладкого. — Можешь, не можешь, он не спрашивает. «Борис, даешь еще полнормы, Борис!»

— Борис! — шепнул ему на ухо Ачас. — Даешь еще полпирога! Вперед!

На веранде танцевали под новую музыку на старый лад, в кухне мужчины спорили о делах прошлого лета, Ачас вернулся к своему коренастому собеседнику поговорить о принципах дисциплины. Роза ускользнула в спальню переодеться. Она сейчас это придумала, и мысль показалась ей решающей — об остальном, мучившем ее целый день, Роза перестала думать.

…Она вернулась в гостиную в новом платье, шитом как-то по случаю, в котором не видел ее никто, кроме мужа, которому оно тогда показалось несерьезным.

Выпито за столом было хоть и в меру, но в меру не малую, повсюду образовались естественные группы, занятые решением своих неотложных дел; женщины говорили о фермах и птице, мужчины — о президенте Рейгане и запчастях к автомобилям, оба пола сообща твердили, что детям попасть в вуз — проблема, которую не решить ни успеваемостью детей, ни заработком родителей. Появление Розы на первых порах прошло незаметно, что привело ее в смущение. Может быть, уставшие гости приняли новое платье за появление нового лица. Ачас был единственным, кто увидел перемену, но даже бровью не повел. Подошел Борис, тот бригадир, что работал и ел за двоих, и наклонил свое тучное туловище.

— Потанцуем, учительница? — сказал он Розе.

Роза вовремя спохватилась и не отказала, Борис мог бы и не понять. Они вышли на веранду.

— В техникуме мы танцевали каждую субботу, — сказал Борис. — Как на службу ходили.

— Завидую, — придумала Роза. — А что вы танцевали?

— Кто что хотел. У нас это было свободно. Никаких правил. Демократия в чистом виде. Только вот, если девица закапризничает, не захочет танцевать с каким-нибудь хлопцем, тут демократия кончалась. Тут уже каюк.

— Я это угадала, — сказала Роза. — По уверенности, с какой вы меня пригласили.

— Конечно, уверенность есть во мне. Я не наступил вам на ногу?

— Ты мне наступил, — сказал мужчина, танцевавший рядом. — Трактор ты несчастный!

— Ты, когда танцуешь, ноги держи под собой. Это я тебе профессиональное замечание делаю, — сказал Борис и подмигнул Розе.

Роза увидела доктора. Йонас вошел в комнату, уселся у проигрывателя и заговорил с женой инженера и ее дочкой, которая в этом году окончила школу и теперь работала на ферме. Из-за нее-то и возник тот спор о вузах. Она пошла танцевать с доктором. Танцевала она скромно, будто разминалась к танцу. У нее был порок сосудов и ей нельзя было перегружать себя движением. Глаза были добрые и боязливые, как у дичи. Мать глядела на нее и подбадривала улыбкой.

— Так где же ваш друг? — спросила Роза.

— Я вам говорил: там свои и непростые проблемы. Простим его.

— Его? Простим. Мы здесь, и больше никого и ничего не надо, правда?

Она попробовала запеть: «Если бьются наши сердца, нам больше ни-и-чего не надо…»

— Да, — опрометчиво сказал доктор.

Ачас сменил собеседника.

— За сорок один год ты сделал больше, чем другие за целую жизнь, — говорил ему седоголовый приезжий гость, которого перед тем занимали женщины, расспрашивая про какую-то заграницу. — Собственно говоря, не за сорок один, а за десять лет чистоганного времени. Сколько я не был у тебя? Года два. С половиной. У тебя прекрасное будущее. У вас всех, у всего хозяйства. Я говорю тебе искренне, как перед…

— У хозяйства — да, — кивнул Ачас. — Оно уже будет жить.

— Самое поразительное — это люди. — Седовласый гость в безупречном костюме поднял рюмку, предлагая чокнуться. — Я не скажу: люди, которых ты сделал. Скажем так: люди, которые «сделались» вокруг тебя… Я слышал краем уха ваш разговор о дисциплине. Вот это школярство. Человек — не тень социальных или культурных моделей. Человек — существо достаточно автономное. Каждый должен понять свое. У меня впечатление, что и тебя именно в этом постигла удача. Уйди ты завтра, машина здесь будет вертеться с достоинством и без тебя.

Ачас чокнулся.

— Куда уйти? Некуда.

Седовласый засмеялся:

— И не уходи. Выпьем дисциплинированно.

Выпили.

— И оставаться здесь как будто незачем, — сказал Ачас.

— Это почему?

— Мои возможности кончились, — сказал Ачас. — Я пустой, понимаешь?

— Я слушаю, — собеседник показал, что он весь внимание.

— Я достиг черты, которой не перешагнуть. Земля практически давать больше, чем сейчас, не будет. Мяса больше продавать, чем продаю сегодня, не буду. Я могу поставить ферму, деньги у меня есть, но не могу увеличить поголовья — у меня нет кормов. Ты тут про Швецию, Данию рассказывал. У них кормов я не куплю. У соседнего колхоза луга не перекуплю… Ну? Построили клуб, дорогу сделали, гостиницу возвели, один интерьер чего стоил! Денег много, но капитал мертвый. Дело продвигать некуда. Потому я говорю, нужно уходить, здесь мне уже делать нечего, скучновато…

— Брось.

— …А куда уходить — неизвестно.

— Ну ладно, — сказал гость. — Здесь мы этого не решим.

— Здесь? Нет, — Ачас не спорил. — Выпьем. Мы что-то отстали от всех, — улыбнулся, — в нашем тупике.

Выпил и глядел на танцующих Розу и доктора.

— Я финишировал, — по инерции сказал Ачас. — Я себя реализовал в этом фрагменте. Дальше — стагнация или пороки. Или какой-нибудь выверт, — ткнул и покрутил пальцем в висок. — Или обогащение для удовольствия — и снова пороки. Вот все карты.

— Есть еще такая карта — время.

— Время — оно никому не друг, — сказал Ачас. — Сегодня я знаю свои силы и меру фанатизма. Время — оно разрушает. Люди строят — время разрушает. Мы говорили о дисциплине… Так вот я уже недисциплинированная особа. У меня нет объекта самопожертвования. Я еще не нарушаю, вовремя, то есть раньше всех, выхожу на работу, позже всех возвращаюсь, но внутри я — без цели, ничего нет…

— У тебя есть женщина, — встряла в разговор Роза. Голова ее покоилась на плече несколько озадаченного доктора. — Это тоже объект, достойный самореализации.

— Вы так увлеченно танцуете, — сказал Ачас. — Не думал, что вы что-нибудь слышите, кроме самой себя.

— Слышу, — сказала. — Это меня не слышат. Я кричу, а никто не хочет слышать.

Седой моложавый гость в безупречном костюме был рад любой развязке.

— Вот ваша жена подсказывает выход, — пошутил он.

— Этот выход муж обнаружил уже давно, — сказала Роза.

— Выпьем, — чокнулся гость и огляделся. — Народ, кажется, уже созрел расходиться.

— А ты не уходи, — сказала Роза доктору. — Оставайся.


Ачас вышел на крыльцо, провожая последних гостей. Он несколько раз с удовольствием глотнул прохладный воздух и почувствовал головокружение, сродни коньячному.

Из дома было два выхода. Кто-то, тихо разговаривая, спускался по каменным ступенькам веранды. Ступенек было шестнадцать, и кончались они под фонарем на углу дома. Ачас удивился, он считал, что все уже ушли, кроме седовласого гостя, который согласился заночевать. По ступенькам спустились Роза и доктор. Она шла, крепко держа его под руку, и было слышно ее бормотание, похожее на шелест. Под фонарем она кинулась целовать доктора, приговаривая при этом, и можно было различить слово, которое она повторяла громче и чаще других: «Любимый… Любимый…»

Йонас старался успокоить ее и гладил ее волосы и плечо.

— Роза, — сказал он тихо, — полно… Хватит.

— Любимый… Мой единственный!

— «Единственный мой»… Это звучит! — Она пробудила в нем чувство юмора.

Ачас услышал, как доктор хихикнул, а жена его вслух сказала: «Давай вернемся… Я тебя не отпущу…» Ачас прикурил от зажигалки, и было видно, как рука его дрогнула, когда он подносил ее к сигарете, а лицо, напротив, было смущенное, но спокойное и даже какое-то по-детски мягкое. Он ушел в дом, и было слышно, как перед порогом он остановился и почистил о резиновый коврик ноги.

Там, наверху, его встретил гость, что остался ночевать. Он вышел из ванны, вытирая полотенцем руки.

— У праздника всегда два приятных момента: когда приходит первый гость и когда уходит последний.

— Да, — сказал Ачас.

Достал из шкафа постель и понес в кабинет.

— Я думаю о том, что ты так искренне изложил. Твоя беда — в твоей молодости.

— Да.

— Если бы ты имел шестьдесят, у тебя был бы шире, что ли, взгляд на вещи, которые тебя мучают.

— Да.

— Ты не в духе?

— Да.

Пожали руки. «Спокойной ночи». Слышал стук ее каблуков на ступеньках. Достал из холодильника салат, кусок мяса и сел за стол. Посреди стола, в тарелке, в куске пирога торчала сигарета. Сбил ее ножом, и сигарета покатилась по скатерти. Вошла Роза, села напротив него на диван и закрыла глаза. Она слышала, как он нарочито чавкает.

— Постели кровать. Уже два часа.

— Я тебе постелю здесь, — сказала Роза, не открывая глаз. — На диване.

— Почему мне — на диване?

— Тебе нужны объяснения? — открыла глаза, но не взглянула на него. Подумала, что не готова взглянуть.

— Тебе нездоровится? — спросил он, жуя сухое мясо.

Роза не ответила.

— В школе что-нибудь?

— Я ухожу от тебя, — сказала она и удивилась, как просто и естественно слова отделились от губ.

— В каком смысле? — спросил Ачас и неловко засмеялся.

— Мы больше не муж и жена.

— Пойдем спать. Третий час.

— Я люблю другого человека… Давно люблю. Скрывать это нет сил…

— Об этом, пожалуй, уже догадываются все. Кроме тебя. Человек не знает своей судьбы. Судьба приходит, когда ей заблагорассудится. Вот и пробил час. Даже если я сегодня совершила роковую ошибку, я делаю то, что должна делать, иначе мне не жить.

— Для равновесия морального я могла бы перечислить все обиды, которые ты мне нанес, все твои авантюры, которые стерпела, однако это уж бессмысленно… Но вот эту последнюю девку, эту проститутку тюрьмы, простить нет сил!.. Воровку взять в наложницы?!

Ачас ударил ножом по тарелке, и осколки посыпались по столу.

— Воровку!.. — возбужденно крикнула Роза.

— Замолчи! — крикнул Ачас и стукнул кулаком по измазанной салатом скатерти, забывая при этом, что за стеной спит гость из Вильнюса.

— Не-за-мол-чу! — Роза подскочила с дивана и первой попавшейся под руку вилкой стукнула по тарелке с пирогом. Тарелка зазвенела, но не раскололась, и она ударила во второй раз. Показывая на осколки тарелки с салатом и тарелки с пирогом, она воскликнула на выдохе: — Мы квиты, знай! — Потом она еще сказала: — Ударь меня! Ударь, пожалуйста! — И Ачас вправду пошел на нее. — Ножом ударь! — Кто-то из них столкнул на пол бокал с остатками вина.

Открылась дверь кабинета, и высунулся гость. Он стыдливо прикрывал рукой густо поросшую грудь.

— Это вы? Я думал, сквозняк разбил окно…

— Нет. Это мы такие неловкие. Спите. Я утром вас разбужу, — сказал Ачас.

Дверь скрипнула и захлопнулась.

— Какой-то цветной сон… — Роза положила в рот крошку пирога.

— Позвони, чтоб он пришел сюда. Я тебе сказал, сударыня!

— Я ведь не требую, чтобы ты вызвал сюда на переговоры эту проститутку?! — Роза заново возбудилась.

Упоминание об Инге действовало на него, словно удар хлыстом. Роза пользовалась этим без жалости.

— Я сам позвоню.

Он налил в фужер остатки водки и жадно выпил.

— Ты, Ачас, не должен пить перед тем, как говорить о своей жене с другим мужчиной.

— Заткнись.

Ачас набрал телефонный номер амбулатории.

— Доктор? Приходи. Бегом… Можешь приходить без штанов.


Йонас действительно был без брюк. Он сидел в одних трусах за столиком, служившим ему письменным столом, и писал истории болезней пятерых больных, которых объехал после возвращения из города. Звонок сбил его с толку. Чего, собственно говоря? Поднял трубку и рявкнул:

— Уже три часа ночи, господи!

— Я знаю, — послышался голос Розы. — Не надо ходить сюда. Спи-те.

— Я и не собирался никуда бежать.

— Спи-те!

Потом его снова поднял звонок, который, ему показалось, звенел громче и чаще.

— Это я, — сказала Роза. — Простите, доктор, вы должны помочь, спасти, не знаю, как это выразить, взываю к вашему благородству, уму, чувству юмора, мужеству, знаете, я больна, протяните руку, простите…

— Вы диктуете телеграмму? — спросил Йонас. — Нет? Я не понимаю, что стряслось.

— Доктор, милый, я сказала мужу, что ухожу от него к любимому мужчине, что у меня есть любовник, как у него есть свои бабы. Он взбесился и пошел к вам…

— Почему ко мне? — спросил Йонас, чувствуя все наперед и не веря этому. — Не понимаю.

— Я сказала, что любимый человек это вы, или я не сказала, он сам так подумал, не помню… Пожалуй, сказала.

— Чушь. Не похоже, чтоб он мог поверить такому вздору, — сказал Йонас и приподнял край марлевой занавески на окне. — Кажется, я вижу его. Черт побери, он идет сюда. Что я должен ему сказать?

— Не говорите с ним ни о чем, повторяйте одно: завтра встретимся, поговорим.

— Завтра встретимся, поговорим?! Это не совсем разумно, — сказал Йонас. — Мы с ним приятели…

— Завтра встретимся, поговорим — и только. Прошу вас…

Послышался стук в дверь, и Йонас положил трубку. Натянул брюки, открыл дверь. Вошел Ачас, на руках его были толстые кожаные перчатки. «Зрачки расширены — момент аффектации», — успел подумать Йонас, независимо улыбнулся и осипшим голосом сказал:

— Завтра встретимся, поговорим… Я пишу истории болезней.

— Я вас не задержу. Только стукну вас между глаз и тотчас уйду.

— Не обязательно стукнуть. Завтра встретимся…

По всей вероятности он этой фразы не договорил. Ачас ударил его, как пообещал, а Йонас зашатался. Ачас, очевидно, думал, что тот упадет, но Йонас устоял.

— Значит, я завтра прихожу, — сказал Ачас. — Может быть, пораньше. Часам к одиннадцати. И послезавтра приду.

И ушел.

Не взглянув в зеркало, Йонас открыл аптечку, отрезал пластырь, приклеил тампон, смоченный спиртом, к скуле и опустился за стол. Долго думал о своем, потом мысль перебралась в другое русло, и он улыбнулся. Постучал двумя пальцами по лбу и взялся за истории болезней.

— Легче воспринимай, доктор!


Пранас проснулся, как он подумал,от ночной прохлады. Подошел к окну и удивился яркости звезд, усеявших небо над всем миром, именуемым отныне «поселок Крюкай». По мокрой площади от амбулатории к дому председателя шел мужчина в белой сорочке, без пиджака. Воздух был пронизан бесконечностью звуков, что издавали сады и лес, которые вились и переплетались в единое целое. Он старался различить природу этих звуков, но кроме голосов ночных птиц и скрипа одинокой калитки или ставни, ничего больше не опознал. Озяб и закрыл окно. Хотел было лечь снова в свою старую забытую кровать, но услышал шарканье шагов на лестнице за дверьми. Вышел в коридор и зажег свет. На лестнице стоял отец, весь в белом и худой, в нижнем белье, которое висело на костлявых плечах.

— Что вы делаете? — спросил Пранас.

— Проверял внизу котел.

— Разве была необходимость?

— Добре. Добре, — смущенно улыбнулся и опустил глаза.

— Вам ведь велено лежать. Как вам не совестно?

— Добре. Добре. — И тихо пошел по ступенькам вверх.

— Голый, ночью, на сквозняке.

— Добре. Не сердитесь. — Сверху он сказал: — Не говорите матери, что вы видели меня тут.


Утром в лабораторию пришла Инга. Она принесла анализы.

— Анализы поставьте па окно. А собачку выпустите за дверь, — сказал Йонас. Он был в больших темных очках, которые только подчеркивали припухлость правой скулы.

— Имя? Фамилия?

Она сказала.

— Раздевайтесь. До пояса. Адрес?

— Не знаю, — сказала, — не интересовалась. Зеленый домик при въезде…

— На доме разве ничего не написано?

— Может быть, — сказала. — Я посмотрю.

— Детскими болезнями болела?

— Наверно.

— Корью? Дифтеритом?

— Пишите.

— Сейчас на что жалуетесь?

Она не ответила. Он не настаивал. Постучал пальцами в спину, в грудь. Послушал.

— Сядьте. Положите ногу на ногу… Выпрямьтесь.

Она горбилась, и Йонас угадал, что она стыдится своей неловкости.

— Прилягте. Вдохните. Выдохните. Вы болели туберкулезом?

— Да.

— Лежали в стационаре?

— Да.

— Одевайтесь. Спасибо. Вы должны пить молоко в большом количестве, больше бывайте на воздухе, спите при открытом окне, витамины — в комплексе… — Потом он еще сказал: — И больше белков. Вы должны увеличить свой вес… Сделайте рентген.

Он подал ей рецепты и направление и еще два больших листа, что заполнил нынче ночью.

— Не ради службы, а ради дружбы — отдайте в контору табель амбулатории…

— Разрешите идти?

Сестричка подала ему кофе, он поднес горячую чашку к губам и обжегся. Инга пошла вдоль улицы своей неуклюжей боязливой походкой, казалось, главное для нее — перенести свое тело в другое место и остаться при этом никем не замеченной.

…У дома Вайткусов тем временем происходило нечто похожее на бомбежку или обстрел. Из окна чердака вылетали предметы, вещи и свертки, падали с десятиметровой высоты, грохались и поднимали клубы пыли. Инга остановилась, с жадностью и непосредственностью ребенка наблюдала за процессом разрушения. В окне второго этажа была видна голова матери. На лице ее была написана гордость, и смущение, и растерянность.

— Бомбежка! — мать так и сказала женщине с собачкой на руках.

Разрушение и вправду имеет свое обаяние и свою притягательность не меньше, чем творчество. Об этом можно было бы судить по лицу Пранаса, который с топором в руках на чердаке расправлялся со старым шкафом.

— Разве этот шкаф здесь мешал нам? — спросил отец.

— Па, уйдите в комнаты, — попросил Пранас. — Не следует дышать пылью.

— Добре. Добре.

В руках отец держал плетеную корзину, он нагибался, хватал с полу какую-нибудь мелочь, казавшуюся ему нужной и не заслуживающей казни.

— Как говорится, — сказал он, осторожно, на цыпочках приближаясь к сверткам старых газет, — как говорится, чтоб вместе с помоями дитё не выплеснуть…

— Уйдите, ради бога, — сказал Пранас. — Эго знаете, как в плохом театре!

— Все бывает. Не сердитесь, Пранюша…

Потом отец появился во дворе.

— Не нашел?! — спросила мать из окна.

Отец трагически потряс головой.

— Ищи, — сказала мать. — Двенадцать лет моего труда!

Отец потопал к груде осколков и стал разгребать руками.

Это Инга, которая все еще стояла поблизости и глядела, это она крикнула:

— Не бросайте! Человек внизу!

Пранас высунул голову и увидел отца, суетившегося внизу, Ингу с собачкой и нескольких подростков, что зевали за забором.

— Папаша, вы нарочно смешите народ?

— Не нарочно, не нарочно, — приговаривал отец, одержимый одной лишь мыслью, что он должен спешить.

— Посторонитесь, папаша.

Отец отскочил в сторону, глядя на падающую дверцу шкафа, сморщился при звуке соприкосновения ее с землей и снова пошел вперед.

— Папа, я бросаю, берегитесь! — было слышно сверху.

Отец сторонился, не в силах совладать с возбуждением, которое трясло его, подобно лихорадке. Битва кончилась с приходом Йонаса. Он свистнул, сунув два пальца в рот, и крикнул:

— Пранюша! Отдохни!

Потом он увидел отца, успокоив его совершенно естественными словами, которые он повторял, улыбаясь: «вы правы», «только так, как вы говорите» или «это разумно».

— Когда с глазу на глаз с несчастьем, многое понимаешь лучше, — сказал отец.

— Вы правы, — искренне сказал Йонас. — Зря только меня не слушаетесь. Вы должны отлежаться после простуды.

— Отлежимся. Корову только подоить… Слышите, она зовет меня.

— Подоим.

Отец вошел в комнату и сказал:

— Не нашел… Может, плохо вижу?

Мать махнула рукой.

— Не думай. Ложись.

— Второе одеяло ему дайте, — сказал Йонас. — И сразу антибиотики. Снотворное имеете? Дайте ему две таблетки.

Когда появился Пранас, весь в пыли и паутине, обсыпанный стружкой, Йонас сказал:

— Старый, последнее тебе предупреждение. Если я еще раз засеку папаню на ногах, вспотевшего, мечущегося по поселку в то время, когда у него в легких пертурбация воспалительных процессов, считай, что меня больше в этом доме нет. Я внятно говорю?

— Он встает и идет, — сказала мать. — Не закрывать ведь дверь на ключ?

— Закрывайте, — сказал доктор. — А что особенного? Посидите с ним у постели…

— Я сижу, — сказала мать. — Но это его раздражает.

— Раздражать папашу не стоит. Он и так в состоянии шока от всех революций, что происходят в доме и в собственном организме. Давайте побольше снотворных. Пусть поспит.

— Может быть, позавтракаете с нами, доктор? — спросила мать.

— Да, — сказал Йонас и уселся за стол. Взглянул на Пранаса: — Чего глазеешь? Пойди помойся, чучело!

— Очки, смотрю, фирменные у тебя, — подмигнул Пранас, — как у негритянского певца!

Пранас помылся, вытерся мягким полотенцем и зашел к отцу в комнатушку.

— Чем услужить вам? — спросил он и погладил руку отца.

— Не думайте обо мне, — ответил тот, подумав. — Только не закрывайте на ключ.

— Глупость. О чем вы говорите? Как вам не стыдно, па?

— Если только горячего чая, — попросил отец. — Газеты пришли? Чем все это кончилось в Южной Америке? Бурлит планета перед катастрофой.

— Па, вот этого не говорите.

— От меня ли зависит? — улыбнулся он.

Пранас пошел было на кухню за чаем, но его остановил телефонный звонок. Влажной рукой взял трубку.

— Йон! Доктор! — крикнул он в кухню, прикрывая ладонью трубку. — В амбулаторию пришла жена председателя. Укол нужно сделать или что… Я не уразумел.

— Скажи, позавтракаю, выпью кофе, выкурю сигарету и приду!

— Он бежит, он побежал, — сказал Пранас в трубку. — Он еще не у вас? Странно.

За завтраком мать намекнула:

— Новую мебель, наверное, нужно хлопотать через председателя?

— Это мы сделаем, мамуль, это не проблема. Президент — он в наших руках, не так ли, доктор? Давайте только сперва выметем старое. Знаешь, то, что сегодня я вытряхнул, минимум два самосвала, а там, наверху, и не видно, что рука человека прошлась… А за подвал мы еще не брались! Йон, я могу у президента попросить на полденька грузовик? Не страда ведь нынче?

Доктор только пожал плечами и промычал невнятное.

Закипел чай, и Пранас понес отцу его любимую огромную кружку, что привез он отцу с Дальнего Востока, возвращаясь с воинской службы.

— Любимая чашка отца, — так и сказала мать.

— Ча-ша…

В коридоре он услышал, как мать сказала доктору:

— Мне иногда кажется, что вы оба — мои сыновья.


Доктор не спеша подошел к амбулатории. Тут с ноги на ногу переминались двое мужчин. Курили и, видимо, рассказывали байки, потому как еще издалека было слышно их ржание. Белобрысый малый первый поклонился доктору, выставляя напоказ левую руку по локоть в гипсе.

— Пора снимать твой гипс, — сказал Йонас.

— Как скажете, доктор.

— А у вас что? — спросил второго, у которого от смеха тряслись еще щеки и рукавом он вытирал слезы.

— У меня ничего! — он снова стал смеяться и отвернулся. — Беспричинный смех.

— Перед получкой такое случается, — сказал доктор.


В конторе его ожидала Роза. Была в черных мужских очках, которые прикрывали добрую половину ее лица.

— Снимите больному гипс, — сказал он фельдшеру.

Повернулся лицом к Розе:

— Будем делать укол?

Она тряхнула головой: нет.

— Чем займемся? — спросил он и поправил на побитой переносице очки.

— Вы должны меня простить. Я не ведаю, что делаю.

Доктор промолчал.

— Я нуждаюсь в помощи… Вы меня поддержите?

— Доказательства налицо, — сделал вид, что шутит. — Но методы ваши не разделяю. Ложью ничего не было сотворено.

— Нынче, при дневном свете, мне стыдно и кажется, всего этого и не было… Придет вечер, я знаю, и снова буду настаивать на своем. Разве может так быть?

— С точки зрения медицины, все верно.

Она не спросила, считает ли он ее больной.

— У нас есть минута времени?

— Думаю, да. Пока машинисту снимут с руки гипс.

За стеной раздался раскатистый хохот.

— Разве так щекотно, когда снимают гипс?

— Не должно быть. Наш машинист — он главный анекдотчик в поселке…

Роза молчала, и он ей не мешал.

— Нет у меня круга людей, для которых я была бы свой. Понимаете? Я люблю общение, я не чуждаюсь, но у меня решительно не получается завязать хотя бы самую иллюзорную связь. Я встречаюсь, пью чай, слушаю, сама откровенничаю, сплю с мужем, веду уроки в классе — и все время я с чужими. Угм? Это не одиночество, потому что я никогда не бываю одна… Готова заплатить любую цену: любовь, свободу, чтобы слиться, соединиться с окружением, смешаться со всеми мне подобными, стать частицей… Знаете… Не могу найти контакта с природой и животными. Это я недавно только поняла. Какой-то страх. Ни с кем не могу разделить цели, мне уже неважно, какая она. Вам кажется, что я оправдываюсь? Я не могу связать своего бытия с остальным миром. Скажем, вот с этим поселком, который для нас и составляет весь мир. Я не оправдываюсь, я страдаю.

— Вы объясняете. Это сродни оправданию.

— Я ничего не способна объяснить. Я готова пасть в ноги и ему и нам, но во мне ничего не изменилось. У меня есть и ум, и фантазия, но я не могу понять: почему я такая, какая есть?

— У вас есть ум, это вы говорите, и фантазия. Вы хотите уйти из своего пассивного состояния и что-то творить, конструировать. У вас это не получается, и вы нашли другой возможный путь — решили разрушать.

— Что разрушать?

— Свою семью. Мои приятельские отношения с вашим мужем. Вы сами, может быть, не знаете. Но вы решили твердо: если вы не можете любить, вы можете ненавидеть… Творить или разрушать — одна и та же сила дана нам природой… И ею управляет в мозге один и тот же центр. Только с точки зрения морали возможно их различить. Плюс — минус.

— Вы обвиняете меня?

— Ни в коем случае. И мысли не было.

— Скажите теперь мне что-нибудь доброе. — Роза старалась, но улыбка не получилась, так как мысль, подсказанная доктором, на время изменила ее мнение о самой себе и заставила встревожиться. — К чему меня склоняете?

— К невозможному, — сказал он. — Развивать способность видеть и себя, и людей, и все, что окружает нас, такими, какие они есть в природе, а не искаженными страстью и страхом! Слишком серьезно? Мне, напротив, сегодня очень хочется быть игривым и шутить… Сделаем укол?

— Нет. Бесполезно.

Солнце освещало ее лицо, и оно вдруг показалось даже счастливым. В комнату вошел машинист, неся перед собой, словно подарок, влажную размягченную руку с крошками гипса на коже.

— Я пойду, — сказала Роза.

— Счастливо.

— Я могу вас просить? Если он снова придет за объяснениями, подтвердите, что по-прежнему мы с вами — одна сатана. Спасибо.

Вот это, пожалуй, была самая великолепная точка сеанса психоанализа. Мысль эта даже его подстегнула. Стал ощупывать руку машиниста, стряхнул крошки гипса.

— Ну, как она?

— Нормально, — сжал руку в кулак, расслабил, снова сжал. — Нормально.

— Любишь анекдоты?

— Страсть.

— Расскажи, чего сейчас смеялись.

— О нет! Это можно только сестричкам рассказывать! — Он уже готов был хохотать. — Не буду. Расскажите вы, доктор, что-нибудь. Только люблю короткие.

— А здесь не больно? — нажал на кисть.

— Нет.

— Две обезьяны под деревом пилят пополам водородную бомбу. Подходит третья, ковыряет в носу и спрашивает: — «А что, если она взорвется?» — «Ничего! — отвечают те. — У нас есть еще одна».

Машинист с самого начала был готов смеяться, но насторожился.

— Это точно, что третья ковыряла в носу? — спросил он доктора на ухо.

Доктор заржал и ударил машиниста по плечу, и тот стал смеяться и стукнул от удовольствия по столу рукой, только что изъятой из гипса.


Ачас пришел, как и обещал, около десяти часов вечера. Йонас по обычаю корпел еще над своим ежедневным отчетом. За дневной суетой он было и забыл о председателе и Розе. Кончил заполнять графу и только тогда взглянул на гостя.

— Не дурачьтесь! — сказал Йонас, вставая со стула.

Предупреждение было запоздалым, потому что Ачас уже ударил его. Мужское самолюбие и инстинкт, пробужденные таким недвусмысленным способом, подхлестнули, и Йонас, сознавая всю бессмысленность намерения, шлепнул Ачаса по скуле. Тот удивился, кажется, больше звуком, схожим со взрывом воздушного шара, чем самим ответом противника. Он еще раз ткнул Йонаса в лицо, и тот свалился на свежевымытый пол, пахнущий мыльной пеной и карболкой.

— Доктор! — сказал Ачас тихим голосом. — Ты на десять лет моложе меня… Это позволяет мне выбирать аргументы по усмотрению… Счастливо. До завтра.

Йонас, сидя на полу, вполне профессионально ощупал свой череп и засвистел забытую, появившуюся из подсознания мелодию. Не мог вспомнить, что это. Встал, достал из шкафа пластырь.


Жизнь в поселке шла своим чередом. Убирали картофель и свеклу, готовились к озимому севу.

Пранас нашел председателя на лугах, в низине Немана. Когда он подъехал на велосипеде, Ачас посмотрел на него и, было видно, вспоминал и не мог вспомнить, где его видел. Потом сказал:

— Здравствуйте, знаменитость. Последние годы я вас больше помню по телевизору. Какие-нибудь житейские проблемы?

— Это написано на моем лице?

— Для чего больше могу вам понадобиться в такую рань?

— Я вас хорошо помню… Я вас часто вспоминал, это правда, — неуклюже повел Пранас, и, даже если он говорил правду, слова прозвучали нарочито и некстати. — Мне очень жаль, что я не смог прошлый вечер навестить вас и поздравить… (Жаль.). Доктор говорил, получился очень славный вечер.

— Он сказал «славный вечер»?

— Да-а-а. Он рассказывал.

— Возможно, — сказал Ачас. — Так чем могу служить?

— Доктор посоветовал, что будет проще, если я поговорю с вами… Мне нужен самосвал или грузовик. Вывезти хлам, что выпотрошил из дому, и привезти немного новой мебели. Доктор думает, что полдня на все хватит. (Ах, так?).

— Получите. Из уважения к вашему отцу, — сказал Ачас. — Как поживает инженер?

— Папа? Простудился немного. Лежит.

— Да. Полоса дождей. С картофелем просто беда.

Возвращаясь в поселок, Пранас во второй раз проехал мимо крохотного зеленого домика с палисадником увядших осенних цветов под окном. Он вспомнил эту странную неуклюжую девушку с ее собачкой. Остановился и заглянул в окно, но в доме было пусто.


Без десяти минут час контора опустела. Инга осталась одна среди девяти стульев. Достала из ящика стола белый сыр, яблоко, хлеб и разложила на газете. Жевала не спеша и читала случайные строки, что были видны между ломтями сыра: «…открылись двери нового… детского сада… рассказала, что исполнилась мечта… со счетом 3:0 победила Бразилия…» Бросила на пол кусок сыра собачке.

Потом она спустилась вниз по улочке и купила в магазине фруктовую воду. На дне бутылки плавал мутный осадок. Она открыла бутылку о подоконник и отпила добрую половину, стараясь не взболтнуть осадка. Видела, как в огромный красный МАЗ у дома Вайткусов погрузили бесформенные части старой мебели и всякий хлам. Оставила бутылку на подоконнике и подошла к МАЗу. В окне второго этажа виднелась голова матери. Она не знала, как ее по-другому называть и сказала про себя, что это — «его мать». Она поздоровалась с «его матерью», и та ответила, но не сразу и с какой-то осторожностью:

— Я вас не знаю.

Три дня тому назад она тоже не знала «его матери» и не видит в этом ничего предосудительного. А теперь она ее знает и отличила бы ее голову среди тысячи голов в толпе. Стояла и глядела, как мужчины грузят машину, совсем не испытывала неловкости или стеснения, потому что чувствовала себя незаметной. Собачка подбежала к Пранасу и запуталась в его ногах. Он крикнул на собачку и замахнулся ногой, показывая, что хочет пнуть ее, но на собачку это не произвело впечатления, она подняла ножку и помочилась на раму с осколками зеркала. Пранаса это рассмешило, и он крикнул Инге:

— Я не узнал Вашего Единственного.

— Ничего нет удивительного в том, что человек не узнает собаку, которую видел один раз на коленях на заднем сиденье, прикрытую курткой. Наконец, чужая собака это лишь тварь, у которой возможны блохи, тварь на одно лицо с сотнями собак этой породы, — сказала девушка. — Разве даже самый деликатный судья не чувствует похожего отвращения и брезгливости к стриженым головам подсудимых. Для того, чтобы узнать, нужны усилия, пусть даже неосознанные.

«Его мать» неодобрительно следила за Единственным.

«Как она называет своего сына, когда она видит его во сне?» — подумала Инга.

— Вы умеете доить корову? — спросил Пранас. Он подошел к ней. Улыбнулся. — Перекур. Умеете? Если я не найду себе заместителя в этом деле, я загублю корову. Она заболеет психически. У нее остается невыдоенным половина молока. Я до конца не умею это сделать, — он показал руками, чего именно он до конца не может сделать.

— Если ваша мама разрешит, я помогу.

— Моя мама? — не понял он. — Но ведь она сама не можем доить. Пойдем-ка.


Она в гараже доила корову, а он курил и заигрывал с Ее Единственным.

— Какой он породы?

— Он без породы. Как и я… Дворняжка.

Он сказал:

— Можно, я буду называть тебя «дворняжка»?

— Не надо, — не сразу ответила она. — Не надо… По отношению ко мне «дворняжка» звучит больно. Я буду каждый раз вздрагивать… А при каких обстоятельствах, вы думаете, вам понадобится меня так называть?

Корова время от времени поворачивалась к ней и измеряла ее взглядом.

— Никаких упреков, — шепнула Инга и похлопала корову по боку. — Я научусь со временем делать это безболезненно и быстро…

Пранас вышел навстречу подъезжающему грузовику. В картонных упаковках привезли кухонную мебель.

— Я не хотела бы, чтобы она доила нашу корову, — сказала мать.

Пранас отнес отцу его любимую кружку с подогретым парным молоком и медом и поставил на столик у изголовья.

— Горячее, осторожно.

— Корова признает только меня, — сказал отец.

Пранас ждал, пока остынет молоко. Из кухни доносился треск электрической дрели… Потом послышался удар молотка. Рабочий забивал в стену крюки для подвесного шкафчика. После каждого удара молотка веки отца вздрагивали, и было видно, как он возбуждался и не мог этого скрыть.

— Вы не расслышали, что сказала мамуля. Ее нужно беречь… Итак, атмосфера напряженная, — сказал отец шепотом заговорщика. — Нужно быть дипломатичным.

— Что «напряженно»? Я не понял.

— Атмосфера. Вы не чувствуете?

— Нет!

— Чувствуете, чувствуете…

Ушел к матери. Мать орудовала швейной машиной. Шила занавеску. У нее что-то не получалось. На строчке появились петли.

— У меня не получается. Машина устала, — она улыбнулась. — Посмотри. Отец поковыряет, бывало, вот здесь…

Пранас поковырял, и машина заработала.

— Спасибо.

— Ты против этой девушки? — спросил Пранас. — Ты ее знаешь?

— Нет. Но я видела, как ты бесцеремонно ее увел. Она не обязана нам помогать. Мы должны надеяться только на себя и на друзей. Не забудь, все тебя видят по-особенному и ты должен вести себя скромно. Скромнее других.

— Разве я не так себя веду?

— Ты не видишь себя со стороны. Делай свое дело, но тихо. А ты у меня немножко революционер. Та-та-та-та! Та-та-та! Они там не развалят стену?.. — она имела в виду удары молотка в кухне.

— Не должны.

— Может быть, хватит на сегодня? — попросила мать.

Пранас тоже так думал. Пошел на кухню и извинился. Длиннющий парень надел резиновый плащ, рукава которого еле-еле доставали до локтя, и сказал:

— Но завтра у меня своя работа. Знайте.

— Значит, послезавтра. Столько ждали — подождем.

Вернулся и уселся напротив матери. Она строчила и время от времени поднимала на него глаза.

— Так трудно было без тебя, — она пожала плечами. — Не потому, что никого не было. Потому, что тебя не было.

Он сидел и смотрел, как она легко и ловко шьет.

— Если у тебя есть какие-нибудь планы, поделись с отцом. У него особенный ум. (Да.) Опыта, который человек набирает в страданиях, нельзя заменить никакой книгой. (Да.) Посмотри, там молоко, наверно, уже остыло, — она имела в виду молоко с медом у изголовья отца.

Он смотрел на нее и думал, что и отец и отчим были правы, выбирая именно ее среди тысяч других девушек.


Йонас кончил заниматься с дочкой инженера, той шестнадцатилетней, у которой порок сосудов и добрые боязливые глаза, как у дичи.

— Я тебе оставляю вот эту резиновую игрушку. — Он, естественно, считал ее ребенком. Подал ей в руки двухцветный резиновый ремень. — Каждые два часа ты должна физически развлечь себя, — он сказал именно «развлечь». — Должна чувствовать усталость, но не утомление. Можешь подтягивать руками, можешь опираться в ремень ногой. Свобода фантазии.

— Я люблю танцевать, — сказала девушка. — Это тоже гимнастика.

— Конечно. Ты прекрасно танцуешь. Но это очень односторонняя гимнастика.

Она включила музыку и стала танцевать. Ему стало грустно и захотелось поскорее уйти.

— Знай меру, — сказал он девушке и простился: — До завтра!

Спускаясь по лестнице, чувствовал силу и здоровье своих мышц и какую-то светлость в голове. Для пущей важности выпятил грудь и, независимо насвистывая мелодию, что мучила его со вчерашнего вечера, пошел к «Жигулям».

…Еще издали он стал сбавлять скорость и начал думать, что никогда не поздно развернуть машину и поехать «в любую обратную» сторону. Потом он подумал: можно не доехать и развернуться. Но что изменится, если он проедет мимо и только потом развернется и поедет домой? Он волен выбирать — не доехать и развернуться. Но что изменится, если судья. Подъехав к желанному дому, он затормозил, бросил машину и пошел к двери. У палисадника с увядшими цветами под открытым окном стоял велосипед. Не могло и быть лучшего предлога зайти. Дверь была не заперта, и он вошел. На пороге постучал себя пальцами по лбу: легче, Йон!

Когда послышался шум тормозов, Пранас поднял голову и сказал:

— Гости?

— Никто у меня не гостит, — тихо сказала Инга.

Они играли в детскую игру «свинку», и вся колода была разложена на белой вязаной скатерти. Они по очереди брали со стола по карте и поглядывали в окно.

— Это наш доктор, — сказал Пранас.

— Похоже, — сказала Инга.

— Очень похоже, — сказал Пранас и взял карту. — Один к одному. Как два трефовых валета.

За окном мелькнула фигура и послышались шаги в сенях.

— Эту игру можно играть втроем? — спросил Пранас.

— Конечно. Входите!

Вошел Йонас и обрадовался: «О-о!».

Все обрадовались.

— Мы ждем тебя, — сказал Пранас.

— Вы знали, что я приеду?

— Мы видели, что ты приехал.

— Я увидел твой велосипед, — сказал Йонас.

Это могло сойти за правду. Инга убрала соломенную плетенку с нитками для вязания и освободила ему стул. Йонас сел и оглядел ее.

— Ты разыскивал меня? — встревожился Пранас.

— Нет, — усмехнулся доктор. — Напротив. Хотел бежать от тебя.

— Нужно было предупредить, — сказал Пранас.

Ее Единственный лежал на лоскуте коврика, прижав голову к полу, и внимательно присматривался к одному и ко второму.

— Единственный! Здорово! — сказал доктор.

Вдали, в полях, мужской голос запел, призывая седлать коней, ибо за семью реками, за семью лесами по нас сохнут девицы.

— День получки, — сказал Йонас. — Это еще одинокий волк.

— Угу-у!..

— Бывало, к полуночи начиналась поголовная езда за недостающим вином «за семью лесами, за семью реками». Ездили на чем попало — на тягачах, тракторах. Президент нынче в день получки собирает в сейф ключи от всего транспорта.

— От твоего тоже? Нет? Безрассудно, — засмеялся Пранас. — Кстати, я выступил от твоего имени и получил от него и самосвал и грузовик. Так что спасибо тебе.

Игра закончилась, и Инга собрала карты в колоду.

— Я уже говорила. Угостить ничем не могу. Довольствуюсь малым, потому как хочу ровно столько, сколько могу иметь.

Пранас незаметно запел старую балладу «из первого диска», постукивая ладонью по столу. Йонас подпевал ему, развалившись на диване, покрытом красным бархатом. Над диваном на нитке висела плетеная соломенная жар-птица. Инга взяла на колени Единственного.

— И ты! И ты! — подстрекнул Пранас. — Вместе!

Она покачала головой и еще тверже сжала губы. Она не знала слов. Не знала музыки. Слушала, смотрела в окно и думала, каким удачным бывает день получки. И еще она думала, что сколько ни думай, что ты другая, а ты все равно «ты».

Стоял зеленый дом у дороги, и мимо ехали машины, а в машинах люди, и никому не было интереса до того, кто поет в этом доме и зачем там поют и зачем сажают цветы под окном.

Когда опустились сумерки и Инга выпустила Единственного побегать по палисаднику, Йонас встал с дивана.

— Благодать, — сказал. — Я, кажется, разгрузился.

Потом он спросил:

— Ты не начал работать? Некогда? Ничего. Пройдет неделька-другая, ассимилируешься.

Пранас не знал. Ткнул себя пальцем в живот.

— Мутное какое-то чувство. Ожидание чего-то. Похоже на изжогу или угрызение совести.

— Не исключено, — сказал Пранас.

— Отчего? Напротив, я должен чувствовать моральную компенсацию. Наконец-то вместе с матерью. С отцом.

— Это не сразу приходит… Компенсация.

Они вышли по стопам собачки во двор.

— Ты не привык разговаривать со старыми людьми, — сказал Йонас. — Притом ты, наверно, не ожидал, что они нынче вот так именно живут? Правда? Знать и слышать по телефону, это не то же самое, что увидеть самому? Папаша твои — он «рыцарь без страха и упрека». У меня часто возникает детское желание подражать ему. Однако, знаешь, есть вещи, которые должны быть в крови. Есть — есть! Нет — нет!

Пранас не мог сосредоточиться на том, что говорил доктор. Думал, что нужно сесть на велосипед и ехать за «Жигулями» Йонаса и не подвергать испытанию те связи, которые между ними тянутся вот уже двадцать лет. Тут еще как нарочно у калитки Йонас спросил:

— Подвезти тебя?

— Я на велосипеде.

— Да. Правда.

— Слушай, у тебя ведь тоже день получки. Может быть, достанем что-нибудь и посидим еще?

— С удовольствием, — сказал Йонас. — Но нет. У меня в десять свидание. Я не хочу, чтобы подумали, что я сбежал.

Пранас расслабился и решил, что пусть будет как будет.

— Что у тебя под этими очками и под пластырями? — спросил с поддельной заинтересованностью. — Нарыв?

— Ого-о! Острая аллергия… — и еще пробормотал что-то по-латыни Йонас. — После ужина я зайду к тебе, — сказал и сел в машину.

Дорога и вправду опустела. Закон о конфискации ключей в вечер получки вступил в силу.


К вечернему свиданию он готовился с методичностью хирурга перед операцией. Из трех пар перчаток, что нашел в гараже, он выбрал самые толстые. Зашил распоровшийся шов, потом смазал жиром кожу, которая засохла от бензина и влаги и, показалось ему, потому недостаточно облегает кулак. Потом долго рылся среди инструментов, пока нашел железяку, которая устраивала его и длиной и весом, тщательно вычистил ее тряпочкой, смоченной бензином. Все это положил под настольную лампу у себя на столе и низко опустил колпак, чтобы и масло и бензин в меру просохли. Потом побрился, надушился и, довольный собой, решительно развалился с газетой в руках на топчанчике, на котором укладывал обычно больных.

Было десять минут одиннадцатого, когда в дверь постучал Ачас.

— Входите.

Ачас увидел доктора, как и в те вечера запятым амбулаторной бюрократией. Доктор сидел за столом и писал.

— Садитесь. Понимаете, приятель, я, порассудив, решил несколько уравнять наши силы. — Он рукой, одетой в толстую кожаную перчатку, отложил в сторону перо, подвинул железяку и повернулся лицом к гостю. Первую неожиданность он обнаружил, увидев, что Ачас уселся на мизерном табурете у шкафа с аптечкой. Однако Йонас не давал сбить себя с толку и дальше произносил слова по намеченному сценарию.

— Вот этой железкой я расшиб пополам доску двадцатимиллиметровой толщины с первого удара. Я сегодня проделал эту операцию трижды с неизменным успехом. Вы мне верите? (Да.) Пора утрясти наши страсти и вернуться в современный мир, где нет обманутых мужей и жен, есть только люди, которые выбирают, с кем и где они хотят жить, с кем они, согласно закону, хотят создавать семью… Это исходная точка нашего разговора. Почему так смотрите на меня? От старой аллергии (он буркнул по-латыни три слова) у меня появилась опухоль на лице.

— Йон, прости меня! — сказал Ачас. Он мялся, прикрываясь ладонью, и Йонасу вдруг показалось, что Ачаса давит смех. — Не знаю именно тех слов, которые сейчас мне нужны больше всего.

Вторая неожиданность появилась в качестве бутылки фирменного молдавского коньяка. Ачас оторвал пробку, достал из шкафа с аптечкой две мензурки и разлил в них коньяк. Идеально с точки зрения физики жидких тел.

— Полнее нельзя! — так и сказал. Поднес одну мензурку Йонасу и буркнул: — За нашу дружбу!

Выпил. Йонас брезгливо следил, как «опиум народа» вливается в это красивое самоуверенное тело и, спустя минуту, просачивается наружу в качестве еще большей самоуверенности, близкой к наглости. Поднял свою мензурку и выпил до половины, стараясь при этом не морщиться и не кривиться.

По сценарию, теперь Ачас должен был говорить слова, но он явно потерял дар речи и молча поглядывал на доктора, казалось, запоминал его лицо на будущее. Вместо объяснений он заново наполнил мензурки. Ничего дурного не думая, доктор наощупь взял железяку и стал стучать ею по столу. Ачас рассмеялся. Йонас не мешал ему вести себя, как он хочет, и гадал про себя: что же случилось в доме Ачасов? Ответ напрашивался, и Йонас начал рассуждать про себя, какова его, Йонаса, должна быть реакция.

— Прекрасная шутка! — наконец сказал Ачас. — Так разыграть меня, опытного, старого… политика? — так и сказал — «политика».

Веселье не покидало его, и он вылил в себя половину второй мензурки.

— Шутка века!

Йонас нс успел понять, что веселье Ачаса идет от облегчения, от конца той неопределенности и того дурного сна, в котором он провел, наравне с остальными персонажами, последние три дня. Такое же облегчение, захлестнувшее Йонаса, заставило его сделать и ошибочный шаг.

— Не понимаю, о какой шутке ты говоришь?

— Ладно, парень, Роза пришла в баньку, где я ночевал эти две ночи, и все рассказала. Знаешь, — глаза его просветлели и улыбка стала ребячьей, — у меня, была минута, сжало сердце. Могло случиться, капли недоставало, и я заплакал бы! Угм?

— Не верю, — нахмурился Йонас, — что мог бы заплакать.

— Клянусь, — повторил Ачас, — недоставало одной капли!

— Ачас! — решительно скороговоркой заговорил Йонас. — Все неправда! Как и твои слезы неправда! Роза, твоя бывшая жена, любит меня, и я женюсь на ней! Она пошла к тебе сегодня против моей воли. Она побоялась, что ты меня днем раньше, днем позже убьешь. Я сказал, что найду на тебя управу, — Йонас достал со стола железяку и стал ее разглядывать более внимательно, чем хотел этого, — …что найду на тебя управу, но она не поверила… Потому, что она меня любит больше, чем, может быть, самое себя… и вот она пошла к тебе с повинной и с басней о том, что это был лишь розыгрыш…

— Йон, перестань! — Ачас должен был благодарить судьбу, что в тот миг не видел своего униженного лица хотя бы в зеркале. — Не начинай этого заново, прошу…

— Она не должна была этого делать! — Йонаса уже нельзя было остановить. Он подхлестывал сам себя с упорством неумолимого всадника. — Мы договорились, что сегодня я беру чемоданы со своими вещами и перехожу жить в ваш дом на равных правах!.. Да! Ведь не думаешь, что мы с ней будем жить здесь, в амбулатории, где недостаточно места, чтобы принимать больных и где зимой холодно, а летом душно? Эту дерьмовую квартиру я оставлю фельдшеру, который вообще не живет, подвешенный в какой-то мансарде! Мои чемоданы уже готовы, будь добр, помоги поднести их как настоящий современный мужчина. Где мои чемоданы?!

Нашел чемодан в спальне под кроватью и стал запихивать в него, что попало под руку.

— Нет! Это не была шутка, потому что она не может жить так, как она жила, и не знает, как жить по-другому. Это не была шутка, так как шутить на такой манер может только сытый человек, а не человек голодный! Ты хочешь, чтоб «это» называлось шуткой, потому одна только мысль, что тебя могут обмануть, покинуть, променять, обойти, не оценить, что тебя могут забыть, что могут плюнуть на твои достоинства государственного мужа, — одна только мысль об этом кажется смешной и потому все это может быть только шуткой… Когда подступит к тебе смерть, ты скажешь ей: «старая, не шути!». Не так ли? Вот, хватай, парень, чемодан и тащи в дом к себе, а я сейчас подойду! Ну? Кому сказано?!

Йонас подхватил со стола железяку: ну-у!

— Пошел ты к черту! — тихо сказал Ачас. Йонас заглянул ему в лицо и удивился в третий раз — Ачас все-таки заплакал. Слезы, что капали на его сорочку и лацкан пиджака, были редкие и крупные, как бывают у детей, у которых еще не развиты защитные железы, производящие слезы.

Йонас снял перчатки и бросил под стол. Потом открыл окно. От реки подуло ржавой осенней травой.

— Мошкара набежит, — сказал Ачас.

— Вытравим.

Потом Ачас сказал:

— Глупо веду себя… — Йонас не ответил, и он повторил: — Не знаю, что говорю, и глупо веду себя…

— Хорошо ведешь себя. — Президент промолчал, и Йонас повторил: — Нормально ведешь.

Ачас встал.

— Чертовски было бы здорово, если бы мы сейчас не допивали эту бутылку. И не говорили бы о рассвете, о дружбе и прочем.

— Я сейчас думаю как раз об этом, — сказал Йонас и закупорил бутылку. — Ты возьмешь бутыль с собой? Нет?

Ачас у двери остановился и подмигнул:

— До завтра.

Йонас даже вздрогнул.

— Уж нет! — крикнул он. — Поищите себе другого!

Впервые оба заулыбались. Ачас вернулся и протянул руку. Было видно, что он очень хотел это сделать.

— Другой уже был. — Ачас вернулся к столу и разлил бутылку по мензуркам. — Помнишь, как Роза настаивала, чтобы ты привел на день рождения этого певца? Она хотела, чтоб он… понимаешь? Чтоб он взял на себя твою роль. Но тот не пришел, и она подумала о тебе.

Чокнулись и оба, как по уговору, отпили самую малость. И поставили мензурки на стол.

— Спасибо тебе.

— До чего ты везучий, Ачас, — застонал Йонас. — Наш певец, как ты назвал его, знаешь ли, служил в воздушно-десантных частях, в «синих беретах». Ты понимаешь, на что было бы похоже твое лицо сегодня? Давай за это везение тоже чокнемся. До рассвета еще далеко.

Чокнулись. Сели на стулья и помолчали. Каждый о своем. Зазвонил телефон.

— Спасибо… Хорошо себя чувствую… А вы?.. Конечно. Он у меня… Спокойной ночи.

Ачас увидел, что Йонас смутился и потупил глаза.

— Это меня ищут?

— Нет. Ищут нашего десантника. Мама беспокоится.

— Слушай, Йон! Как ты смотришь, если бы мы теперь пошли к нам? По-моему, сам бог велел, чтобы мы провели сегодня этот вечер с Розой, нет?

— Велел. Хорошо смотрю. Пошли.

Йонас взял в руки чемодан, пошел к двери. Ачасу это понравилось.

— Дай, я понесу!

И они пошли по улице, ребячась, вырывая друг у друга чемодан.


Он сидел в стареньком кресле, прикрывшись по пояс халатом, и уплетал яблоко. Над диваном на нитке покачивалась соломенная жар-птица.

— С меня сняли судимость… Все честь честью, но год я «отпилила» в колонии общего режима… Когда в прошлом году попал мой директор и я стала проходить по его делу, меня топить заново не было им смысла… Масштаб был уже крупнее, и меня, как сошку, выбросили из дела, как муху из щей… На чем и спасибо.

Инга нагнулась к столу за яблоком и обнажила спину, показывая четко обрисованный позвоночник.

— Ты вспоминаешь о прошлом?

— Практически, нет. Но человеки иногда напоминают. Я, наверно, возбуждаю их фантазию.

— Выходит, мою тоже?

— Не исключено.

Яблоко было кислое, и она сморщилась, будто обожгла себе рот.

— Из двух разных мнении о человеке люди всегда предпочитают худшее. Это так.

Он не спорил. Может быть, даже соглашался.

— Ты уже должен уходить?

Удивительно, как она угадала ход его мыслей.

— Но если ты должен уходить не потому, что там мать и отец, а потому, что ты думаешь о моем добром имени, то можешь еще не уходить. — Она откусила и бросила кусок яблока Своему Единственному на лоскуток коврика.

— Находишь, что оно кислое? А почему только люди должны есть то, что невкусно? Ответа не-по-сле-до-ва-ло. А ты, Единственный, должен сказать: «Потому, что человек живет дольше собаки и ему перепадает и невкусное, и вкусное».

Он пошел к ней, обнял ее и шепнул на ухо: «Дворняжка моя». А она ответила: «Мой единственный».


Мать тихо вошла в комнату отца и поставила рядом с кроватью утку. Потом ушла, стараясь не стучать палкой о пол. Закрыла дверь и прислушалась к дыханию отца. Повернула в дверях ключ. Ей показалось, что щелчок прогремел как выстрел. Успокоившись, вернулась к себе в комнатушку и стала рисовать на бумаге варианты занавесок.


На следующий день после получки была суббота. Народ отсыпался. Ветер разносил по улице желтые листья. На площадке перед магазином неподвижно стояла овчарка. Опустив голову и хвост, она ворчала глубоким и сухим голосом. Мимо прошла женщина, ведя за руку девочку. Девочка показала на овчарку пальцем.


Мать поставила на стол вчерашний борщ и спросила:

— Хорошо отдохнул?

Он как раз в это время набил себе рот картошкой и не мог ответить как подобает, но она не ждала ответа.

— Для моего спокойствия ты не говори лучше, что «приду поздно» или «не жди…» Пока доктор не признался, что ты у него, я беспокоилась… Знаешь, день получки… У людей появляется темперамент и жажда правды!

Потом она сказала:

— Я вчера закрыла отца на ключ. Он знал, что тебя нет, и обязательно пошел бы в котельную.

Пранас считал, что в тот раз, когда доктор говорил, что отца следует запирать на ключ, доктор говорил в шутку, иносказательно. Мать почувствовала, что сына это покоробило, и она развела руками.


Ачас поджаривал на кухне ломтики хлеба. На другой сковороде потрескивал лук. Ачас посыпал лук мукой и стал помешивать вилкой.

Роза спала, широко раскинув на постели руки.

Радиодиктор противным сладким голосом сообщил, что сегодня суббота, солнце встает во столько-то, заходит во столько-то, долгота такая-то, сто лет тому назад родился известный итальянский композитор…

Ачас был рад собственному расположению духа, посвистывал и изредка зевал. Когда доставал из холодильника яйцо, краем глаза увидел в окне Аусте, дочку инженера, ту, с пороком сосудов. Девушка танцевала на газоне перед домом.

Аусте смекнула объединить наскучившие упражнения с резиновым ремнем и танец. Она выставила «музыку» на окно и вышла на дорожку поперек газона. Она танцевала и изредка руками натягивала над головой резину, что придавало ей уверенность, что она занимается делом. Собаку-овчарку она увидела, когда та выскочила из кустов смородины и вышла на газон.

— Уходи отсюда, — сказала Аусте и замахнулась ремнем.


Пранас пошел в гараж, что служил им и коровником и курятником.

— Ну, зря ты не захотела борща, — сказал он Инге. Потом буркнул: — Я хотел познакомить тебя с матерью… Это ни к чему не обязывает.

Она только кивнула головой, что, собственно говоря, ничего не значило.

— Корову доить нужно пораньше утром. Видишь, она нервничает и упрекает.

— Сегодня суббота, — сказал Пранас. — Скажи ей.

«Мой Единственный» повертелся вокруг кур и поднял вверх клуб пуха. Его прогнали из гаража, и дворняжка вышла па улицу.


Доктор куском ваты, намоченной одеколоном, отмывал следы пластыря на скулах. Постучал пальцами по лбу: легче-легче!

Крик девушки он услышал сразу, но долго не мог определить природу этого звучания. Поначалу это было похоже на визг играющего обиженного ребенка или на ребячью драку, где смех перемешивался с плачем. В любом случае мог поклясться, что слышал два или даже три голоса одновременно. Он прислушивался минутку и вернулся к зеркалу.


Пранас подталкивал Ингу по ступенькам на второй этаж.

— Легче, легче! — шепотом говорил. — Поздоровайся и скажи: «Я — ваша доярка…» или «Я — доярка вашей коровки…» Так, пожалуй, правильнее грамматически… И ничего больше от тебя не требуется.

— О господи!.. — застонала девушка.

Мать, наверно, услышала их шаги, потому что сама открыла дверь. Глаза были испуганные, а на лице появилось неестественное удивление.

— О-о! — только и сказала.

— Я ваша доярка коровки, — сказала Инга.

— Продать пора корову, она уже становится нам непод силу, — сказала мать и увидела, что сын не одобрил ее.

— Вот ведро для молока держим, вот здесь, на лестнице, вот на табуретке, — пробормотал Пранас.

— Вот на этом табурете, вот? — спросила Инга.

Мать спохватилась, стала приглаживать руками не чесанные с утра волосы и уронила наземь свою палку.

— Кричит кто-то, вот уже минуты две, — сказала мать и захромала к окну.

Инга подняла палку и прислонила к окну. Пранас стал разливать молоко по банкам.

— Это был такой страшный крик, — сказала мать обеспокоенно. — Не похоже было на голос человека.

— Я вас познакомлю с отцом, — сказал Пранас. Он сказал «вас» с расчетом на слух матери.

— Он спит, — поспешно сказала мать. — В другой раз. Если случится…

Она стала полоскать ведро. По поселку снова прокатился крик, на сей раз тягучий и однотонный, будто дрожала задетая струна.

— Эго голос человека или нет? — Мать устала, уселась па стул и, тяжело дыша, облокотилась о холодильник.

Отец тем временем мерял температуру. Надев очки, он долго рассматривал ртутный столбик. Не потому, что не видел, а скорее потому, что ему хотелось увидеть его другим. Так он и сказал:

— Как ни гляди — не твое.

Взял газету, что лежала на постели, и стал рассматривать спортивную страницу.

— Человек кричит, — сказал он, и никто его не услышал.


Ачас длиннющим бруском оттолкнул овчарку и пытался ударить ее, но не попал, и брусок выпал у него из рук, а когда он снова его подхватил и, бледный и взволнованный, оглянулся, овчарки как и не бывало. Ноги и руки девушки были багровыми от крови, и она кричала от боли, от страха и от ужаса только что пережитого. Потом на веранде закричала ее мать, однако сил ее надолго не хватило, и женщина упала в обморок.

Из дома выбежала Роза в нижнем белье. Она увидела кровь, Ачаса с бруском в руках, слышала крик матери Аусте, все это в ее сознании перепуталось и смешалось с предчувствием и страхом последних дней, и боязнью за Ачаса, и теми быстрыми переменами от добра ко злу и несчастья к счастью, что пережила она.

— Ачас! — крикнула. — Что здесь?!

— Овчарка. Бешеная овчарка… Подержи Аусте, я подгоню машину.

Девушка была в состоянии шока, и это в любом случае гарантировало, что боли она не чувствует.

— Не бойся испачкаться, — сказал Ачас. — Это не масляные краски.

— Прости, — сказала Роза.

Она поддерживала девушку, обняв ее плечи, и чувствовала, как дрожат ее собственные руки. Ачас заехал на газон, и они положили девушку на заднее сиденье. Под ногами путался брусок, которым он хотел ударить овчарку. Ачас поднял его и почему-то засунул в машину.

Нечто непонятное спросила Роза. Она сказала:

— Это наш?

— Древко от флага… Я, может быть, захватил его в сенях.

Он подрулил к амбулатории. На улице появились люди. Когда Йонас сделал укол и девушка замолкла на топчане в приемном, Ачас вышел на улицу и членораздельно и громко сказал:

— Люди! Бешеная овчарка напала на девушку. Прошу всех разойтись по домам. Никого не должно быть на улице. Я говорю непонятно? Все уходят по домам! Мужчины — в том числе.

Люди расходились нехотя, ведя за руки детей и переговариваясь. Женщины собирались то у одной калитки, то у другой и вспоминали похожие случаи.

Доктор подал Розе халат.

— Вы пришли в себя? — спросил ее. — Тогда помогите мне, пока не придет сестричка.

Он наклонился над девушкой и раскрыл пальцами веки.

— Это я, доктор Йонас. Тебе не больно. И не будет болеть. Я только помою твои ножки и ручки. Тебе хочется спать? Такая погода. Всем хочется спать… Спи.

Роза взглянула на ноги девушки и ужаснулась.

— Ничего такого, чтобы ужасаться, — сказал Йонас. — Останется шрам на время. Ну, скажем, навсегда.


Ачас сделал круг по улицам поселка. Когда подъехал к дому, он снова увидел овчарку. Собака, опустив голову, неподвижно стояла на газоне, где танцевала девушка и на песке дорожки виднелась ее кровь. Собака поднялась и, казалось, узнала Ачаса, потому что хрипло заворчала и из пасти показалась пена.

Ачас неслышно подошел к двери, задыхаясь, взбежал по лестнице и в тот же миг показался в окне с ружьем в руках. Овчарки не было.

По местному радиоузлу передали просьбу к жителям — оставаться в домах. Сообщалось, что до специального распоряжения не будут открыты ни магазины, ни отделение связи.

Еще до того, как на опустевшую улицу устремились Пранас и Инга, там бродили четверо живых существ, которые кружились почти на пятачке и никак ее могли встретиться друг с другом: овчарка, Ачас, дворняжка, которую другая «дворняжка» называла «Мой Единственный», и трехлетний карапуз без штанов, который, видно, просто встал с горшка и пошел гулять по лужам.

Ачас останавливал машину то на одном углу, то на другом, заезжал наугад в какой-нибудь двор и выжидал. На заднем сиденье лежали два ружья. Особенной хитростью это не назовешь, но знал твердо, что собака не ушла из поселка, значит, должна себя обнаружить каким-либо образом.

Второй акт начался с падения карапуза в лужу. Он закричал и стал искать пути назад, к горшочку, не находил и заплакал вслух. Многие слышали плач, но никто не понимал, что плачут именно на улице. Ачас не выключал мотор на своих стоянках, считая, что постоянный гул должен меньше раздражать ухо собаки, чем включение и выключение мотора, и детского плача он просто не слышал.

Карапуз увидел собаку и замолк. В этот миг на улицу выбежал Ее Единственный и залаял на овчарку.

Пранас, а за ним Инга выбежали на улицу и успели еще увидеть уходящую дворняжку, а за ней овчарку.

— Возьми карапуза на руки, — сказал Пранас.

Ачас поехал на испуганный лай дворняжки, но потерял след. Бросив машину у магазина, он с ружьем в руках обошел тыльную сторону дворов от магазина и дома Вайткусов.


Отец надевал костюм и поглядывал в дверную щель. Видел спину матери и ее седой венок на голове. Мать, как и все жители поселка, в этот час заняла место у окна и следила за событиями на улице. Если по правде, то она с волнением следила за зеленой военноподобной курткой Пранаса, которая мелькала между деревьями.

Отец надел берет и, ухмыляясь, засеменил в кухню, оттуда — на лестничную клетку, взял красное эмалированное ведро, в которое доили корову, спустился вниз, в гараж.

К своему великому смущению, он скоро обнаружил, что корова молока не дает. Он не мог с этим согласиться и задумался, сидя на низком табуретике, которым он пользовался в течение десятков лет. Сейчас не мог бы даже точно вспомнить, сколько времени он доит корову за коровой, которые все менялись, — одна лучше, другая хуже, каждая со своим нравом. Потом их продавали на мясокомбинат и покупали у колхоза другую. Короче, он доил с тех пор, как мать перестала выходить из дому после аварии. Сейчас снова пришла мысль, которую он постоянно отгонял, но не мог отогнать раз и навсегда — он, именно он виноват в том, что мать такая несчастная, как теперь.

— Человек есть каждый, — вслух сказал и сам слышал слова. Кивнул головой, показывая, что согласен с услышанным. — Конечно.

Где-то на улице послышался выстрел, и отец насторожился. Он вышел и встал перед дверью гаража. Когда прогремел второй выстрел, он, не задумываясь, как будто это давно было решено и он только ждал условного сигнала, выпрямился, и все с той же застенчивой улыбкой на лице пошел по тропинке, ведущей поперек сада и вниз, к долине, по которой пролегало шоссе Юг — Восток.


Ачас первым выстрелом не попал в овчарку, и она ушла в сад за гаражом Вайткусов. Когда из гаража вышел отец с красным ведром в руке и остановился перед дверью, подобно памятнику, овчарка мелькнула у самых его ног и выбежала на площадь напротив амбулатории. Там топтался Пранас, который свистел и громко звал Ее Единственного, как в воду канувшего после встречи с овчаркой.

Бешеная, низко опустив голову, напала на Пранаса и при этом не прыгала на грудь и не хватала за горло, как это делает настоящая овчарка, а кинулась в ноги. Пранас встретил ее ударом ноги в пасть, и бешеная перевернулась на бок и откатилась в сторону. Ачас выстрелил во второй раз, и на этом все кончилось.

Дворняжка пережила подобное, может быть, впервые в жизни и теперь лежала под колючим кустом крыжовника и не могла отдышаться. Инга ходила по дворам и звала Единственного, а собака слышала ее и молчала. И только, когда Инга увидела ее и подошла вплотную к кусту, дворняжка несмело гавкнула.

Отца не было в кровати, и какой толк повторять теперь, что он был здесь, а теперь его здесь нет?

Пранас открыл шкаф и увидел, что костюма там тоже не было. Мать безнадежно развела руками и стала искать, где бы присесть.

— Он в подвале, — шепнула она. — Он смотрит, чтобы не было катастрофы.

Ачас, который поднялся сюда вместе с Пранасом после того, как они добили бешеную, вдруг вспомнил, что он видел инженера, так он всегда называл отца, видел инженера сразу после того, как он ранил собаку первым выстрелом. Инженер стоял у гаража и держал в руках красное ведро.

Ведра за дверью на табурете не оказалось, и Пранас умчался в гараж, но и там было пусто. Гараж был открыт настежь, и это беспокоило Пранаса, так как это было не в правилах отца.

Вернулся к дому и увидел мать, которая поднималась из подвала, держась двумя руками за железные перила.

— Что придумала, мам?

— Я осмотрела низ. Я была уверена. — Она остановилась отдышаться. — Не стой, иди, ищи, найди… Ты знаешь…

Пранас вышел на площадь и беспомощно оглянулся, до того все стороны и дороги были похожи друг на друга. Увидел Ачаса, разговаривающего у амбулатории с доктором.

— Ну как? — крикнул ему Йонас, который, видимо, узнал от Ачаса об исчезновении отца.

— Ничего, — подошел к ним. — Йон, ты знаешь его привычки лучше меня. Куда он мог деться? К знакомым? По привычному ему делу?

Йонас чмокнул. Он не знал. Собственно говоря, у отца давно уже не было своих обособленных дел, кроме матери и дома.

— Нет ли у него родственников в других местах? — спросил Ачас. — Или друзей близких?

Пранас покачал головой.

— Практически нет. Родственники есть, но… не функционируют.

— Вы завтракали? Мой завтрак так и стоит на плите, — сказал Ачас. — Давайте заправимся и на моем танке пошуруем по окрестностям?

Бросил ружье на заднее сиденье.


Шел час за часом, а поиск ничего не давал. Они останавливались и расспрашивали людей, разговаривали с шоферами автобусов, выезжали на проселочные дороги и лесные тропы, и все было тщетно. Пошел дождь, который к вечеру усилился и превратился в ливень. Из какой-то конторы Пранас позвонил домой, но там тоже не было новостей.

Дорога размокла, и они дважды выходили из машины босиком, толкали ее плечами, ноги увязали в глине.

— Наверно, все? — сказал Ачас. — По правде, все это мы делаем больше для успокоения души?


В это время отец сидел в лесу на земле, опершись спиной о ствол дерева, и смотрел на дорогу, по которой нет-нет да проезжала машина, подсвечивая фарами. По стволу ручейками стекала вода и собиралась вокруг него, но он не чувствовал этого, как и не испытывал страха перед днем завтрашним. Дни все одинаковые, думал отец, потому как этот самый «я» их переживает. Главное, думал, это сберечь «я». Рядом стояло ведро, почти доверху наполненное водой.


Утром отец медленным шагом, словно во сне, поднялся по тропинке, ведущей в сад, открыл гараж и подоил корову. На промокшем пиджаке торчали прилипшие желтые листья орешника. Когда он поднялся на второй этаж и вошел в кухню, мать и сын завтракали. Он поставил ведром с молоком на табурет и пошел в комнату, оставляя за собой лужицы воды.

Пранас молча раздел его.

— Где вы ходили, па?

— Подоил корову.

— И больше никуда?

— Нет. — Потом сказал: — Среди всех ценностей незаменима только свобода.

Появился доктор, а за ним прибежали фельдшер и сестричка. Сестричка на кухне кипятила инструменты. Потом пришла Инга, села напротив матери и взяла ее руки в свои.


На кладбище собралась уйма народа, и большинство мать не знала в лицо. Она сказала сыну:

— Сколько наехало народу. Я и не подумала бы, что его столькие помнят.

Мужчина в сером поношенном плаще устремил влажные глаза на вершины сосен и сказал:

— Друзья этого человека, которого уже нет с нами!.. Каждый, приходя в этот мир, создает свой собственный образ, за который впоследствии он становится в ответе, потому что человек свободно выбирает свою судьбу и никто не может его заставить чувствовать истину и свое назначение по-другому, чем ему это кажется… Мой ушедший друг, которого я знаю и помню ровно столько, сколько помню себя, он всегда был превыше всего предан идеям авиации. Это был смысл и пафос всей его жизни. Я знаю его, немолодого, согнувшегося инженера МТС, но у меня хранится вырезка из санкт-петербургской газеты, в которой пишут о смелом юноше, который на планере с приделанным мотоциклетным мотором пытался перелететь Финский залив… В свои двадцать пять лет он был одним из организаторов нашего аэроклуба и мечту об авиации он прививал десяткам и сотням таких же молодцов, каким он был сам. Высокого роста, красив и силен, он был кумиром студенчества, и, помню я, с какими торжествами принимали его жители родной деревушки и округи, куда мы с ним прилетели на одномоторном трескучем самолетике и приземлились прямо на пастбище напротив костела. И помню, как, узнав о его прибытии, народ повалил из костела, не дожидаясь конца молебна, и обступили его самолетик, а он, молодец, смущенно улыбался и повторял: «Не сердитесь, не сердитесь…» Жизнь имеет столько смысла, сколько в нее человек вкладывает…

Пранас спросил мать, нагнувшись к ее уху:

— Ты знала? Имею в виду авиацию?

Она подняла на него непонимающие глаза:

— Может быть, не все.

Пранас первым бросил в могилу горсть земли. Ачас и доктор, сбросив пиджаки, помогли засыпать могилу желтым влажным песком.


С вечера договорились, что если будет солнечная погода, обязательно выедут на пикник семьями. С шашлыками и белыми грибами. День выдался, эго было видно с раннего утра. Машины Ачаса, доктора и инженера, дочь которого пострадала от собаки, к десяти ноль-ноль собрались у дома Вайткусов.

Когда Ачас прогудел под окнами, мать и Пранас кончали завтракать.

— Ты поедешь с нами?

— Нет. Полежу. Поваляюсь. Знаешь, я еще не могу отойти от всего. — Потом она спросила: — Инга тоже поедет?

— Да. Наверно. Она обещала подойти.

— Ну и хорошо.

Он поцеловал ее в лоб и собрался уходить.

— Посмотри за котлом, — сказала мать. — Нужно пригласить ремонтников. Отец говорил, там время от времени прорывается вода и может затопить вентиляцию.

— Я смотрю два раза в день, — сказал Пранас.

— Прости. Сколько лет я слышала, это уже в крови.

Пранас уже спускался в котельную, но его перехватили у самых дверей.

— Пран, а мама не с нами? — спросил Йонас, появившись вдруг на лестнице. — Может быть, это последнее солнечное воскресенье. Маленькие праздники — они продлевают жизнь.

Тем временем Ачас, приметив вдову, поглядывавшую в окно, замахал руками.

— С нами! Кому сказано, сударыня. Тотчас же спускайтесь и едем па природу!

Инга с Пранасом привели мать и посадили в машину доктора.

За шашлыками и за грибами говорили о том и о сем, стараясь не вспоминать недавние события, на что каждый имел спои причины.

Только мать не выдержала и разок сказала сыну вполголоса:

— Помнишь, когда ты очищал чердак, отец простыл в первый раз? (Да.) Знаешь, что он искал и найти не мог? (Нет.) Во время ремонта отнесли на чердак сверток с газетными вырезками, с рецензиями о твоих концертах. Я целых двенадцать лет собирала. Вот этого свертка отец и не нашел… (Господи, стоит ли?) Я это опять вспомнила, на кладбище, тот заговорил о вырезке из газеты Санкт-Петербурга.

Итак, все веселились, хохотали, доктор пригласил танцевать девушку, у которой порок сосудов и ноги которой еще были забинтованы после случая с собакой.

— Не рано ли ей танцевать? — забеспокоилась мать девушки.

— Сколько тебе лет? Шестнадцать?! Не рано, маман! Самая пора начинать танцевать!

Потом стали открывать шампанское. В это время и послышался взрыв. Сперва никто не понял — что и где. Мать сообразила первой:

— Это наш дом взорвался!

Ачас и доктор поднялись на обрыв. Отсюда, как на ладони, был виден поселок и клубы дыма на том месте, где еще сегодня утром стоял дом вдовы Вайткуса.

Мать плакала от счастья и обнимала Ингу, а Пранас побежал за мужчинами к машине. Пранас запел последнюю песню о том, что маленькие праздники — они продлевают жизнь!

ВИТАУТАС ПРАНОВИЧ ЖАЛАКЯВИЧУС (родился в 1930 году) окончил режиссерский факультет ВГИКа.

Дебютировал в кино в 1959 году художественным фильмом «Адам хочет быть человеком». В. Жалакявичус выступал как автор или соавтор сценариев поставленных им фильмов: «Хроника одного дня», «Никто не хотел умирать», «Вся правда о Колумбе», «Это сладкое слово — свобода», «Кентавры», «Факт». Его сценарии и киноповести публиковались в литературных журналах. За создание художественного фильма «Никто не хотел умирать» В. Жалакявичус был удостоен Государственной премии СССР и премии Ленинского комсомола.

Фильм «Легче воспринимай жизнь» ставит сам автор.

«Молдова-фильм» АНАТОЛИЙ ГОРЛО МЕСЯЦ КОВША

Бахус любит холмы, гласит латинская пословица. Не удивительно, что он издавна облюбовал наш край. Виноградная лоза, а вместе с ней и первые виноградари — виеры — появились на склонах молдавских холмов во втором тысячелетии до новой эры. И с тех пор не покидали их никогда…

Осень сорокового года.

Посреди крестьянского двора с длинной цепью в руках стоял жилистый мужик лет пятидесяти и с каким-то недобрым прищуром глядел, как мимо его забора идут стайки нарядно одетых девушек, шествуют не по годам степенные парни. Реже проходили односельчане и постарше. Один из них, худой, смуглолицый, приостановился, крикнул через забор:

— Норок, Тома! К месяцу Ковша готовишься? Может, передых сделаешь? Айда на агитконцерт!

Тома Виеру поднял руку, потрясая цепью:

— Солнце еще сон где, какой, к черту, концерт?!

— Не-е, Тома, это мы на господина Казимира потели от зари до зари, а теперь наша власть — восемь часов, и баста!

— Дурак, — сказал Тома Виеру. — Сейчас-то самое время и попотеть, раз на себя работаешь, а не на Казимира.

— А мне много не надо! — осклабился смуглолицый. — Мне… — неожиданно он подхватил под руки проходивших девушек, — мне бы пару молодок!

Девушки прыснули, стали вырываться, увлекая за собой смуглолицего.

— Хету-вэ! — сказал Тома Виеру, вложив в это непереводимое восклицание всю гамму обуревавших его чувств.

Он подошел к бочке и стал опускать в отверстие, из которого валил пар, длинную цепь.

— Фросико! — позвал он.

Окно, выходившее в сторону виноградника, приоткрылось, показались загорелые девичьи ноги и повисли в поисках опоры.

— Фросико! — донесся отцовский голос. — Нагрей воды!

Ноги коснулись земли. Девушка оправила юбку и скрылась в глубине виноградника.

А Тома Виеру стал раскачивать бочку: туда-сюда, туда-сюда… Побагровело его лицо, вздулись вены на шее и на руках. Гулко гремела цепь, обдирая с днища и боков бочки накипь прошлогоднего вина. И громыхание цепи странно попадало в такт доносившейся с холма музыке…


Во дворе бывшей усадьбы помещика Казимира шел агитконцерт. Сельские парни исполняли танец «Скурсул винулуй»— «Давка вина». Рты у всех были завязаны платками. За спинами танцоров прогуливался «хозяин», подгоняя их плетью.

На сцену вскочил парень в кожанке. Это был Константин Гангур. Сделав знак музыкантам, чтобы играли потише, он закричал:

— Граждане аграрные пролетарии! Кем вы были у господина Казимира? Рабочим скотом! Батрачили, не разгибая спин, а прокормить себя не могли! Что оставили вам оккупанты, буржуи и помещики? Самую высокую смертность в Европе! Почти поголовную безграмотность! Беспросветную нищету! Но мироеды не смогли увезти с собой вашу землю! Ваши руки! Ваше солнце! Все это осталось у вас! И все это, помноженное на справедливость Советской власти, которая наконец-то пришла и на правый берег Днестра, даст вам новую жизнь, в которой никто не будет обделен счастьем и благополучием, в которой не будет рабов и хозяев!

Константин Гангур вырвал плеть из рук «хозяина» и взмахнул ею. Грянули музыканты. Танцующие «рабы» сорвали с лиц платки и связали смешно дергающегося «хозяина». Образовав крут, они стали лихо отплясывать вокруг него. И хотя мелодия была та же — «скурсул винулуй», — это был уже другой танец, танец освобождения…

Вместе со всеми танцевал и Константин Гангур, не очень умело, но старательно. Однако восемнадцатилетней Фросике, которая стояла среди зрителей, казалось, что он танцует лучше всех…


Мелькают голые ноги, обагренные красным суслом: крестьяне давят виноград. Весело и ритмично перебирают ногами, словно это не труд, а танец, древний ритуальный танец «скурсул винулуй». Есть что-то вакхическое в этом занятии, венчающем месяц Ковша — винодельческий сезон, — словно пьянящая сила будущего вина уже дает о себе знать, наполняет крестьянские души, изгоняя дьявола повседневных забот…

Еще не просохшая вывеска на воротах свидетельствует о том, что двор бывшей помещичьей усадьбы превращен в «Цех первичной обработки». Крестьяне стащили сюда все, что нашлось в их дворах для обработки винограда: старые ручные прессы, дробилки, корыта, бочки, чаны, ведра, корзины.

Закатав штанины, Константин Гангур тоже давит виноград, что, однако, не мешает ему произносить пламенную речь:

— Свободные аграрные пролетарии, отныне вы сами себе хозяева! Мы верим в несокрушимую силу социализма, в крепкий, как гранит, союз рабочих и крестьян!

Мимо него проходит Фросика с корзиной винограда на плече.

— Фросико, — окликнул он, — придешь на жок?

Девушка с готовностью кивнула, хотела что-то сказать, но Константин Гангур уже повернулся к ней спиной, продолжая прерванную речь:

— Наш совхоз, товарищи, это прообраз будущего коммунистического коллектива, где больше не будет разделения на классы! Вы крестьяне, но вы и рабочие в то же время!

Кто-то крикнул:

— Что ж мы — гидры, получается, двухголовые?

Засмеялись крестьяне. Фросика со злостью стрельнула взглядом в сторону крикуна.

— Вы, гражданин, может, и гидра! — немедленно парировал Константин Гангур. — Только головы ваши, видать, не тем забиты — одна сеном, другая соломой!

Теперь громче всех смеялась Фросика…


На майдане молодежь села устроила жок. Пыль стояла столбом, оседая на потные лица танцоров. Менялись пары.

Вздрогнула Фросика, не заметила, как очутилась в руках Константина Гангура. Завертел он ее до головокружения и спросил, смеясь:

— Фросико, пойдешь за меня?

Молчала девушка, все плыло перед ее глазами.

— Да или нет? — крикнул он.

— Как тата скажет, — наконец пролепетала она.

— Тогда жди сватов, Фросико!

И Константин Гангур исчез так же внезапно, как появился.

Фросика уже танцевала с другим парнем и так обворожительно улыбалась ему, что тот наверняка понял ее превратно.


Весело размахивая кувшином, Константин Гангур шел по улице села. За ним шагали сваты, крест-накрест перевязанные полотенцами. Первый сват, который был навеселе, убежденно говорил второму:

— Да за такого сироту, как наш Костаке, любая девка пойдет, только пальцем помани!

— Любая мне не нужна! — засмеялся Константин Гангур.

— Тома Виеру — человек тяжелый, — осторожно сказал второй сват. — Получить от него родительское согласие — это, я вам скажу…

Первый сват кивнул на кувшин в руке жениха.

— Пару стаканов — вот тебе и согласие!

— Э-э, — возразил второй, — Тома Виеру в вине толк знает…

— Ну и что? — удивился Константин Гангур. — Я ж к нему не в виноделы набиваюсь!

— Сразу видно, Костаке, что нездешний ты, наших обычаев не знаешь, — сказал второй сват. — Если вино жениха придется не по вкусу отцу невесты — пиши пропало.

— Не отдаст по-хорошему, умыкнуть можно, — вставил первый сват.

— Ну, думаю, до этого не дойдет, — весело сказал Константин Гангур. — Мы сейчас по-новому живем, значит, и обычаи будут новые! А это, — поднял он плошку, — так, дань уважения далекой старине. Но не больше.

— Оно-то, конечно, — задумчиво сказал второй сват, — однако ты, Костаке, будешь четвертым, который несет эту дань Томе Виеру…

— Не отдаст по-хорошему — умыкнем, — повторил первый свят.

— Национализируем, — улыбнулся Константин Гангур.


Константин Гангур сидел между сватами и, улыбаясь, ждал решающего родительского слова.

Тома Виеру неторопливо налил в стакан вина, отставил плошку, взял стакан, повертел его, рассматривая на свет содержимое, понюхал, недоуменно шевельнул бровью, отхлебнул немного, подержал во рту, проглотил, поморщился и с немым удивлением уставился на жениха.

Сваты понимающе переглянулись, опустили головы.

— Что это? — тихо спросил Тома Виеру.

Константин Гангур ответил с напускной бодростью:

— Это вино, дядя Тома, я самолично сделал из лучшего винограда.

Отставил стакан Тома Виеру, сказал как бы с сожалением:

— Парень ты грамотный, сам рассуди: кто возьмет в зятья человека, который умудрился лучший виноград превратить в такую бурду?

Поднялся Константин Гангур и, оттолкнув сватов, вышел из комнаты.

Собрались уходить и неудачливые сваты. Первый взял плошку, заткнул ее кукурузной кочерыжкой.

— Зачем парня обидел, дядя Тома? Все одно ведь оженится на твоей дочке.

— Как так оженится?

— Украдет ее и оженится, — почему-то шепотом объяснил второй сват.

— Фросико! — рявкнул родитель, опрокидывая лавку.

Никто не отозвался. Тома Виеру распахнул дверь.

— Фросико!

Сваты переглянулись. Второй шмыгнул в дверь, первый задержался:

— Успокойся, дядя Тома. Какой же дурак ворует невест среди бела дня? Вот стемнеет, тогда и ори себе на здоровье.

И, ловко ускользнув от оплеухи, первый сват выскочил во двор.

— Фросико! — взревел родитель.

— Да, тата.

Девушка стояла за его спиной, поджав губы. Отец недоверчиво осмотрел дочь:

— Где шляешься?

— Почему шляюсь? Сам же послал за серой.

— Принесла?

— Бадя Георгица сказал, сам принесет, он о чем-то потолковать с тобой хочет.

— Сегодня за ворота чтоб больше ни шагу, ясно?

— Что случилось, тата?

— Пока ничего.

Отец снова внимательно посмотрел на дочь, пытаясь разглядеть признаки непокорности, скрытности. Но ничего такого не обнаружил…


Однако Тома Виеру знал, что береженого бог бережет, и засветло припрятал в кустах смородины у забора длинную сучковатую жердь. А когда стемнело, родитель сел в засаду.

Ждать пришлось долго. Тома Виеру даже задремал, когда у забора мелькнула чья-то тень.

— Фросико! — тихо позвала тень.

Освещенное луной окно приоткрылось, из него выглянула девушка:

— Сейчас!

Лицо исчезло, затем в окне показались ноги, девушка соскользнула на землю.

— Ах вы, нехристи окаянные!

Тома Виеру поднял жердь и бросился на похитителя.

Константин Гангур — а это был он — увернулся от удара, выхватил из рук нападавшего жердь, сломал о колено и отшвырнул в кусты:

— Дядя Тома, оставьте свои кулацкие замашки!

— Кулацкие?! — Родитель аж задохнулся и занес руку, но на ней уже повисла Фросика.

— Перестань, тата, слышишь?

— Сейчас не те времена, гражданин Виеру, — сказал Константин Гангур. — Не забывайте, я лицо официальное, прислан к вам, чтобы…

— Чтобы девок портить?! — взревел родитель и, оттолкнув дочь, ткнул кулаком в «официальное лицо».

Не дрогнул Константин Гангур, лишь побледнел, и в голосе его зазвенел металл:

— Ну что, Фросико, родительское благословение я получил, завтра играем свадьбу.

Парень повернулся и быстро ушел в темноту, оставив отца и дочь в полном оцепенении.

Тома Виеру запер дверь на засов, натыкаясь на пустые ведра, прошел в комнату, зажег керосиновую лампу. Из соседней комнаты доносились всхлипывания дочери. Отец тяжело опустился на лежанку, стал раздеваться.

Он лег, натянул на себя старенькое, из разноцветных лоскутов, одеяло и теперь казался жалким беззащитным человеком. Повернулся к стене, где в застекленной рамке висел портрет покойной жены.

«Что стряслось, Тома?» — почудился ему голос жены.

— Фросика наша в девках засиделась, — прошептал он.

«Неужто жениха не нашлось?» — продолжала вопрошать фотография.

— От женихов-то отбоя нет, да все непутевые. Правда, последний на все руки мастер — и вино портит, и девок. Так что принимай зятька, Докицо.

Тома Виеру потянулся к столу, прикрутил лампу. Но еще долго ворочался, прислушиваясь к тихому плачу дочери.


На двери надпись: «Кружок ликбеза. Ведет культармеец К. Гангур».

— Мы-а… мы-а, — слышится из-за двери хриплое мычание.

Это Тома Виеру силится прочесть написанное на доске слово «мама». Культармеец Константин Гангур покровительственно улыбается:

— Правильно. А теперь все эти буквы надо прочесть вместе.

Тома Виеру напряженно думает, затем выпаливает:

— Мыамыа!

— Допустим, — говорит культармеец. — И что означает это ваше «мыамыа»?

— Мать, наверно, — неуверенно отвечает Тома Виеру.

— Ну, так нельзя, товарищи, — злится культармеец, — тут и петуху должно быть понятно, а вы… Ма-ма! Вот что написано на доске! Ясно?

— Я же так и сказал, — оправдывается Тома Виеру.

— Вы сказали «мать».

— Не один черт? — недоумевает ученик.

Константин Гангур размашисто пишет мелом «папа» и обращается к Томе Виеру:

— Читайте! Ну?

— Пы-а… пы-а…

— А теперь слитно! Ну, смелей!

— Па… па… — осторожно выдавливает из себя Тома Виеру. Константин Гангур ободряюще кивает.

— Вот-вот. А теперь все вместе!

Тома Виеру набирает воздуху и выпаливает:

— Папаша!

Культармеец Гангур как подкошенный падает на стул. Затем цедит сквозь зубы:

— Это вредительство.


Солнце еще не взошло над холмом, а на склонах вовсю кипела работа: виноградари обновляли колья, подвязывали лозу.

Константин Гангур неумело орудовал топором, заостряя колья, и время от времени поглядывал в сторону Томы Виеру, который рубил колья из веток. Не спорилась работа у культармейца, и он с завистью смотрел, как легко, словно играючи, трудится его тесть.

К ним подошла Фросика. Живот у нее вздулся, и ходила она теперь вперевалочку. Она нагнулась, чтобы взять связку кольев, но Константин остановил ее:

— Не надо, я сам принесу.

Их взгляды встретились.

— Оставь ее, — послышался властный голос тестя, — пускай тащит, рожать легче будет.

Константин сверкнул глазами в его сторону, но тесть даже головы не поднял, продолжая короткими точными ударами обрубать ветви.

Фросика подняла вязанку, потащила ее к винограднику. Константин опять замахал топором. Затем выпрямился, прислушиваясь к непонятному гулу, напоминающему отдаленные раскаты грома. Взглянул на тестя, тот тоже перестал стучать, слушал…

…Со склона холма в лощину бежали люди и что-то кричали. Наконец из общего шума вырвался и донесся до них пронзительный крик:

— Война-а! Война, люди добрые!

Отшвырнув топор, Константин побежал к винограднику искать жену. Наперерез ему, с вершины холма, брызнули первые лучи солнца. Гул нарастал, заполняя все небо, прямо на него неслись, спотыкаясь и падая, люди с перекошенными лицами, и Константин невольно замедлил шаг: виноградный холм с солнечным диском на макушке теперь напоминал проснувшийся вулкан.

Тома Виеру все еще мешкал, раздумывая, стоит ли продолжать работу, и, решив, что не стоит, аккуратно завернул в мешковину оба топора и с ними под мышкой затрусил по склону.

…Под кустом стонала Фросика. Рядом на коленях стоял Константин, с немым ужасом глядя на жену.

— Сбегай за фельдшерицей! — услышал он за спиной голос тестя.

Константин не двигался. Широкая ладонь Томы Виеру, как лопата, огрела его затылок. Он повалился на бок, вскочил, готовый броситься на тестя, но только прорычал и побежал вниз, к селу.

Тома Виеру склонился над дочерью:

— Потерпи, Фросико, потерпи, доченька, сейчас, сейчас…

Грохот усилился, сотрясая землю, но вдруг его заглушил слабый детский писк.

— Хету-вэ! — восхищенно сказал Тома Виеру.

Ведь это был побег и от его корня…


За окном гудели грузовики, слышалась немецкая речь.

Фросика ходила по комнате, укачивая ребенка:

— Ну будет, будет, Петрикэ! Сейчас деда Тома придет, молочка принесет!

Она взглянула на настенные ходики, подтянула гирьку, словно это могло ускорить ход часов, и опять зашагала по комнате:

— Нани-нани, нани-на, а Петрикэ спать пора!


Тома Виеру шел по извилистой сельской улочке, чуть ли не по колено утопая в грязи. В руке он бережно нес небольшую корзинку.

Неожиданно перед ним вырос долговязый немецкий солдат. Придерживая болтавшийся на тощей шее автомат, он широко и, как показалось Томе, приветливо улыбнулся. Тома поднял кушму:

— День добрый.

Продолжая улыбаться, солдат протянул руку. Тома подумал, что для рукопожатия, и протянул свою, переложив корзину в левую руку. Но немец показал жестом, что хочет заглянуть в корзинку.

Сник Тома, словно воздух из него выпустили.

Увидев под полотенцем бутылку молока и полдюжины яиц, немец заулыбался еще шире.

— Внучек у меня, — бормотал Тома, глядя, как немец ловко, одним залпом, выпивает яйца.

— Йа, йа, — понимающе кивал тот, осторожно опуская в корзину скорлупу от выпитого яйца и беря следующее.

— Два годика ему, — шептал Тома, глядя, как ходит кадык у задравшего голову немца.

— Йа, йа, — поддакивал тот, принимаясь за молоко.

И опять заходил кадык, забегал под щетинистой кожей.

Этот суетливый кадык, вероятно, и решил судьбу немца. Кулак Томы непроизвольно поднялся и с хрустом опустился на дно запрокинутой бутылки.

Несколько секунд Тома глядел на хрипящее тело, потом схватил пустую корзинку и бросился бежать, увязая в грязи.


Было слышно, как за окном буксует грузовик. Лампадка мигала, отбрасывая слабый свет на икону. Стоя в одном исподнем, Тома Виеру шептал:

— Прости меня, господи, не хотел я этого, само получилось! Смертный грех на мне, господи, каюсь и любую муку приму на себя. Отведи только десницу карающую от дочери моей Ефросинии и от дитя ее малого, безвинного…

— Ты чего там, тата, бормочешь? — услышал он голос дочери.

Тома потушил лампаду и на ощупь добрался до лежанки. Сел, приподнял угол занавески.

— Неужто молился? — спросила из темноты дочь.

Он молчал, глядя в окно.

— Что-то на тебя не похоже…

Тома опустил занавеску, лег, натянул одеяло.

— Да не переживай ты из-за этого молока, — негромко говорила Фросика. — Не достал и ладно, завтра повезет. А я Петрикэ тем отваром все же напоила. Поначалу он носом крутил, запах ему, видать, не понравился, свекла как-никак с гнильцой, а потом ничего, голод не тетка… Ты спишь, тата? А где ты так долго ходил? Соседка забегала, говорит, у нас тут одного немца зашибли насмерть, теперь обыск по всему селу будет, облава… Неужто партизаны? Может, и Костаке с ними, а, тата?

Прислушиваясь к вою буксующей машины, отец нехотя протянул:

— Может, и с ними… Где-нибудь в кодрах отсиживается, разбойничек… А дитё пусть с голоду подыхает…

— Как тебе не стыдно, тата?! — воскликнула Фросика.

— Ты до моего стыда не касайся! — повысил голос отец. — Ты о своем подумай! Без родительского спросу привела в дом шалопая, без роду и племени! Да он черенка воткнуть в землю не может! Потому, видать, и в лес подался, стрелять оно легче, чем землю потом обливать!

Заплакал ребенок. Фросика взяла его на руки, стала ходить по комнате:

— Спи, Петрикэ, спи, маленький! Завтра мы уйдем отсюда! В лес уйдем, к папе! В лесу хорошо, тихо…


Константин Гангур шел по сельской улице, и на его груди звенели боевые медали. Приветливо кланялись ему односельчане, следом почетным эскортом тянулась ватага ребятишек. Повстречался молодой инвалид на костылях. Константин с трудом узнал в нем одного из своих сватов. А Константину вот повезло: руки-ноги целы, лицо не изуродовано, видать, в рубашке родился!

И тут Константин увидел Фросику. Она медленно шла навстречу, держа за руку четырехлетнего Петрикэ. И почувствовал Константин, что не может двинуться с места, отнялись ноги…

Рванулась Фросика, птицей полетела к мужу. Повисли оба, жена и сын, на его шее, и Константин ожил, закружился с ними. И улица, и небо — весь мир закружился в победном вальсе.


Константин Гангур и Тома Виеру сидели друг против друга и кололи орехи. Зажимали по два ореха между ладонями, раздавался хруст — и раздавленные орехи ложились перед Петрикэ, который сидел сбоку, старательно очищая их от скорлупы. Все трое сосредоточенно молчали. Только Петрикэ поднимал голову всякий раз, когда от резкого движения на отцовской груди звякали медали.

К столу подошла сияющая Фросика, поставила графин с вином. Тома разлил в стаканы, поднял свой:

— Со свиданьицем.

Константин сделал несколько глотков, крякнул от удовольствия:

— Вот это вино, я понимаю!

— Это уже не вино, — сказал тесть, — перестояло. Поздно я спохватился, не до него было.

— Ну, а мое, видать, недостояло, — сказал Константин. — Фросико, а ну-ка, принеси фляжку. И чистые стаканы.

Он разлил содержимое фляжки. Тесть взял свой стакан, принюхался:

— Откуда это?

— Партизанское, — улыбнулся Константин. — Прошлой осенью наткнулись на заброшенный виноградник, вот я и попробовал… — Он чокнулся с тестем. — Норок, тата.

— Норок.

Тесть отхлебнул глоток, подержал во рту и… выплюнул.

— Доброе вино ты сделал, Костаке, — весело сказал он. — Таким врага напоить, и снарядов не надо — наповал сразит. Как чума!

Посерело лицо у зятя, поднялся он, звеня боевыми наградами, крикнул:

— Ефросиния, собирайся!

— Куда? — застыла жена на пороге.

— На квартиру!


Константин шел по склону холма, где когда-то были виноградники. Теперь здесь все было изрыто окопами, воронками. Он остановился возле чудом уцелевшего старого куста, сорвал гроздь иссиня-черного винограда, съел несколько ягод.

— Товарищ Гангур!

С холма к нему спускался низкорослый мужчина в кителе военного образца. Это был секретарь райкома Цуркан.

Они обменялись рукопожатием.

— Пейзажем любуешься? — Цуркан опустил руку на его плечо. — Как ты думаешь, сколько лет надо, чтобы восстановить все, как было?

Константин неопределенно пожал плечами.

— Это не ответ будущего директора хозяйства, — с упреком сказал секретарь. Константин оторопел. — Завтра вечером чтоб был в райкоме, будем утверждать. Возражения есть?

Новость свалилась как снег на голову. Константин лихорадочно соображал:

— Знаний у меня нет, Игнат Георгиевич!

— Будешь учиться без отрыва. Что еще?

— И потом, возраст у меня…

— Сколько тебе?

— Двадцать семь.

— Ну что ж, в самый раз. Техникой мы тебе поможем, а с людьми тебе повезло, Константин Григорьевич. В селе живут потомственные виноградари, вот у них и учись этому делу. — Секретарь поднял валявшийся кол и вонзил его в землю.


Меж зеленых холмов движется белая «Волга», в которой сидит пожилой Константин Григорьевич Гангур. Со склонов к дороге сбегают стройные ряды виноградников. Бетонные опоры шпалер белым пунктиром прошивают зеленое море.

— Ну как там, в Венгрии, Константин Григорьевич? — спросил водитель. — Как их вина?

— Отличные вина… Венгры в этом толк знают. Возили нас к знаменитой токайской горе. Гид рассказывал, что в прошлом веке офицеры приказывали своим солдатам проходить мимо этой горы парадным шагом: так они ценили токайское. Вот я и думаю, а пройдет ли кто-нибудь парадным шагом мимо наших холмов? Сколько пота на их склонах пролито, орошать не надо…

— Это уже не ваша забота, Константин Григорьевич, вы свое дело сделали, золотую медаль отхватили, да еще где — в самом Будапеште! Тесть-то ваш знает про медаль?

— Еще нет.

— Вот обрадуется старик!


К дому, где доживал свой век Тома Виеру, подкатила «Волга». Из нее вышел Константин Григорьевич со свертком в руке и направился к калитке.

Девяностолетний тесть заметно усох, но держался прямо. Он взял протянутый зятем бокал с рубиновым вином, покрутил в дрожащей ладони, отпил глоток, подержал во рту, проглотил, посидел с открытым ртом, словно ожидая чего-то, и поставил бокал на стол.

На лбу Константина Григорьевича проступили крупные капли пота. Он ждал приговора.

— Это вино! — сказал тесть.

Константин Григорьевич вытер лицо платком, подошел к старику, обнял за плечи:

— Спасибо тебе, тата! Я ведь и на пенсию, можно сказать, из-за этого проклятого вина не выходил! Но верно говорят: не боги горшки обжигают! Ну, а ты как? Может, к нам бы перебрался, а, тата? Чего бобылем в твои-то годы? А так бы мы вместе, по-стариковски, а? И потом у меня все удобства, что ни говори, а в нашем возрасте…

— Благодарствую, Костаке, — проскрипел тесть. — Мне и тут неплохо, Фросика каждый день заглядывает, помогает. Внуки и правнуки наведываются. Максимаш чаще других забегает, все про лозу выспрашивает… Ты вот что, Костаке, — старик потянулся к бокалу, — не давай вину задубеть. Ты, видать, за цветом красивым гонишься, а вино дубеет. Облегчить его надо чуток, чтоб оно душу свою раскрыло…

Дрогнул голос у Константина Григорьевича:

— Вот вы, тесть уважаемый, о душе вина моего печетесь, а что мою душу всю жизнь травите — этого не замечаете. А вы знаете, что это самое вило обскакало все заморские вина?

— Так на безрыбье, Костаке, и рак рыба, — хрипло хихикнул старик.

— Ну, знаете!..

И Константин Григорьевич — в который раз! — покинул дом тестя с твердым намерением больше туда не заглядывать.

За окном взревела и укатила машина. Старик отхлебнул еще один глоток, подождал с открытым ртом и задумчиво проскрипел:

— Дубеет. Как пить дать, дубеет.


«Волга» нырнула под арку с надписью: «Виноградарско-винодельческий совхоз-завод «Букурия».

Константин Григорьевич в своем кабинете спешно приводил в порядок бумаги: одни рвал и бросал в корзину, другие раскладывал по разноцветным папкам. Увидев на порогеувешанного фотоаппаратами Джику, он властно крикнул:

— Кругом — марш!

Вспышка магния, щелчок. Однако директор успел прикрыть лицо рукой.

— Напрасно вы, Константин Григорьевич, — усаживаясь в кресло, сказал Джику. — С журналом я договорился, дают целый разворот. И заголовок я придумал оригинальный: «Династия продолжается».

— Джику, ты хочешь, чтобы я вывел тебя за ухо?

— В общем, ухо у меня тренированное…

Вспышка, щелчок — и Джику ухитрился сделать нужный снимок.

— Отлично! На всю страницу вы вот так, как сейчас, рвете бумаги, подтекстовка: «Генеральная уборка»… А на правой странице ваш сын Петр Константинович сидит на вашем месте, просматривает бумаги…

— Которые я порвал? Не морочь мне голову, Джику, у меня времени нет. Иди, дорогой.

— Джику сделал свое дело, Джику может уходить. Предпоследний вопрос, Константин Григорьевич: можно к вам вечерком заглянуть?

— Торжество будет сугубо семейное, так что…

— Спасибо за приглашение… И последний вопрос: вы по доброй воле уходите на пенсию или как?

В дверь заглянула секретарь:

— Все в сборе, Константин Григорьевич!

— Иду, иду.

Когда дверь закрылась, он тихо сказал:

— Хочешь истину? Устал я.

— Физически или морально?

— Чертовски. Чертовски устал, Джику.


Щелкает и щелкает затвор фотоаппарата. Серия стоп-кадров: Константину Григорьевичу вручают приветственные адреса; вешают на шею огромную медаль — копию золотой медали, которой удостоилось марочное вино совхоза-завода на международном конкурсе в Будапеште; Константин Григорьевич передает своему сыну Петру Константиновичу символический ключ от совхоза-завода; смеется Петр Константинович: ключ оказался замаскированным штопором; невесело глядит Константин Григорьевич.

Последний стоп-кадр оживает. Константин Григорьевич обвел невеселым взглядом участников застолья. Вся семья была в сборе, кроме тестя. Зато был один лишний — Джику.

По правую руку виновника торжества сидела его жена, Ефросиния Томовна, холостой сын Тома, дочь Прасковья с мужем Юрием и детьми Дэнуцем и Родикой. По левую руку — старший сын Петр с женой Аурелией, детьми Максимом и Марикой, старшая дочь Агафья с мужем Виталием и сыновьями Костелом, Ионелом и Марчелом. В самом конце стола сидела младшая дочь Аника и ее ухажер Джику. Между ними стоял стереоэлектрофон. Аника отвечала за музыкальную часть и сейчас поставила что-то в стиле «диско».

Отец жестом попросил ее, чтобы поубавила громкость, и поднял бокал:

— Спасибо вам, дети мои, что пришли проводить отца в предпоследний путь!

— Предпоследний путь! — ахнула Ефросиния Томовна. — Типун тебе на язык!

— Отец как скажет! — весело бросил Тома-младший.

— Не бери в голову, батя, — посоветовал Виталий и поднес бокал к губам.

Агафья толкнула его в бок:

— Поставь тару на место.

Но Виталий уже успел осушить бокал:

— Нельзя, Агафья, батя же тост сказал. Остальные тоже выпили.

— Из-за этой работы, папа, ты и жизни-то толком не видел, — говорила Прасковья. — Я б на твоем месте теперь путешествовать начала. Круиз вокруг Европы, скажем…

— Кружить вокруг да около Европы это не то, — возразил Юрий. — Ты, отец, читай больше, мы тебя книгами будем снабжать.

— Отец спортом займется, — сказал Тома-младший. — Давай ко мне в секцию, через год разрядником станешь!

— Отец будет рыбачить, — сказал Петр и вынул из-под стола набор бамбуковых удилищ в новеньком брезентовом чехле.

— Жизнь прожил, а удить рыбу в мутной воде так и не научился! — принимая подарок, невесело засмеялся отец.

К нему подошел Джику и вручил толстую, в кожаном переплете, тетрадь для записей и набор авторучек:

— И отлично, что не научились, Константин Григорьевич! Зато на примере такой жизни, как ваша, молодое поколение может многому научиться. Сорок лет в строю! Вы же все тут своими руками. Такую махину поднять, передовое предприятие отрасли! И потом какая трудовая династия — красота! Сейчас, дорогой Константин Григорьевич, это же проблема проблем — преемственность поколений, эстафета отцов. Короче, садитесь и пишите книжку! О времени и о себе.

— Давайте выпьем за книжку! — радостно крикнул Виталий и, опередив жену, осушил бокал.

Константин Григорьевич улыбнулся:

— Ты бы сам, Джику, написал, перо у тебя борзое. А я расскажу все как было…

— Нет, Константин Григорьевич, — серьезно сказал Джику, — нельзя мне браться за такие вещи именно по причине борзости моего письма! Ваша книга должна быть неотшлифованной, книгой жизни, понимаете?

— Ох, раскусил я тебя, Джику, — прищурился Константин Григорьевич. — Тебе не книжка моя нужна, а дочка!

Все засмеялись, кроме Аники, которая невозмутимо перебирала пластинки.

— Плохо же ты знаешь местные обычаи, дорогой женишок! — Константин Григорьевич подмигнул жене. — У нас так: хочешь взять в жены дочь винодела — сам стань виноделом!

— Но сначала заручись согласием дочери винодела, — вставила Аника и нажала кнопку.

В комнате зазвучала мелодия танца «Скурсул винулуй». Константин Григорьевич встал из-за стола.

Женщины и дети смотрели, как танцует Гангур. Потом от них отделились представители сильного пола и тоже стали в круг. Немного потанцевав, Джику зажег настольную лампу, опустил ее на пол, выключил верхний свет. Аника восторженно захлопала в ладоши: на стене, как на экране, двигались огромные тени танцоров.

Воспользовавшись темнотой, Джику схватил Джику за руку и выскользнул с нею за дверь.


В зарослях осоки застряла луна. Джику бросил куртку на землю и молча пригласил Анику сесть. Девушка взглянула на него насмешливо:

— Объяснение в любви я предпочитаю выслушать стоя, а поклонников предпочитаю видеть стоящими на коленях.

— Анико, ты находишься под тлетворным влиянием рыцарских романов, — проворчал парень, но на колени опустился.

— Я слушаю, — глядя куда-то в озеро, сказала она.

Джику воздел к ней руки:

— Я люблю вас, Анна!

— Поешь с чужого голоса, Джику. Попробуй ту же мысль выразить своими словами.

Парень помолчал, затем поднял голову.

— Я люблю тебя. На всех языках и во все времена мужчина говорил женщине эти затасканные слова в надежде, что она ответит ему тем же.

— Теми же затасканными словами? — Аника присела возле него. — Не верю я тебе, Джику, ну вот ни настолечко не верю!

— Даже после того, что… между нами было? — прошептал он.

— А что между нами было? — в ее тоне послышалось притворное удивление.

— Анико, не валяй дурака. Давай завтра в загс, а?

Он рывком притянул ее к себе, поцеловал. Она попыталась вырваться, затем притихла.

— Теперь веришь? — шепнул он, гладя ее волосы, плечи.

— Теперь тем более не верю.

— Но почему?

— Как все мужчины во все времена, ты подменяешь силу чувства физической силой. А это не одно и то же, Джику.

— Издеваешься?

Тут Джику заметил, что неподалеку кто-то стоит.

— Давай, давай отсюда, — сказал Джику, — это тебе не телевизор.

Из-за кустов вышел Алексей, одноклассник Аники. Девушка вскочила на ноги, оправила юбку:

— Шпионишь?

— Нет, — сдавленным голосом ответил тот, — просто смотрю.

— Тем более неприлично.

— А что ты делаешь — прилично?

К нему подошел Джику:

— Спокойной ночи, малыши.

Алексей размахнулся, но ударить не успел: Джику опередил его и коротким прямым ударом отправил в кусты. Подбежавшая Аника отвесила Джику звонкую оплеуху и склонилась над упавшим.

— Тебе больно, Алеша?

— Уйди, — прошептал тот и, шатаясь, ушел в темноту.

Джику чиркнул зажигалкой, закурил.

— Будем считать, что о челюсть твой однокашник получил за оскорбление, а твою пощечину я справедливо схлопотал за то, что ударил раньше, чем было нанесено оскорбление…

Аника снова хлестнула его по щеке и убежала за Алексеем. Поглаживая щеку, Джику задумчиво произнес:

— А вот как оприходовать эту пощечину?

Он поднял куртку, встряхнул ее и, перекинув через плечо, неторопливо зашагал к поселку.


В доме Гангуров гремели колонки электрофона, издавая немыслимые — для старшего поколения — звуки. Это был ультрасовременный танец, который исполняли брат и сестра, Тома-младший и Аника.

Первым сдался Тома, отошел к окну. Женщины стали убирать со стола, мужчины вышли на веранду. Аника же продолжала танцевать, она не нуждалась в зрителях, танцевала просто так, для себя.

На веранде продолжался давнишний спор.

— А я бы, наоборот, — увлеченно говорил Юрий, — отделил виноделие от государства. Как церковь. Может, и поубавилось бы поклонников Бахуса.

— Увеличилось бы во сто крат, — возразил Тома-младший.

— Кроме алкоголиков, есть и здоровые люди, — сказал Петр, — и к счастью, их большинство.

Юрий не унимался:

— Это не ваша заслуга! Я лично убежден, что здоровых людей больше не благодаря вину, а вопреки ему, вот так. Чем вы, в сущности, занимаетесь? Вы же людей спаиваете!

— Мы людей не спаиваем, — вмешался Константин Григорьевич. — Алкоголик есть первейший враг винодела, потому как он дискредитирует нашу продукцию. Наши вина предназначены для здоровых людей.

— Не только для здоровых, — вставил Тома-младший. — Наше фирменное предупреждает и лечит некоторые болезни крови…

— Еще Авиценна говорил, — ввернул Петр, — что хорошее вино относится к разряду лекарств, а не пищи.

— Лекарство надо выдавать в аптеках, по рецепту, — не сдавался Юрий. — И потом, сколько вы производите этого лекарства? С гулькин нос! А остальное, которое цистернами, — тоже лекарство?

— Лекарство от тоски, — сказал подошедший Виталий. — Ну что, мужики, на посошок и разбежались?

Из-за его спины появился графин со стаканом.

— Боишься, что без посошка домой не доберешься? — угрюмо спросил Константин Григорьевич.

— Опять двадцать пять! — искренне огорчился Виталий. — Да что вы все ко мне прицепились!

Одним махом он вспрыгнул на перила, выпрямился, поставил на голову графин и, балансируя руками, пошел по балюстраде. В конце веранды круто развернулся, едва не потерял равновесия, но благополучно вернулся обратно и спрыгнул на пол:

— Вуаля! Ну, а теперь скажите — пьян я или не пьян?

— Конечно, пьян, — сказал Константин Григорьевич. — Трезвые по полу ходят, а не по перилам.

Виталий демонстративно опустил на подоконник графин с вином и пошел в комнату. В окно било видно, как он подошел к Анике и тоже стал танцевать, подражая ей.

— Искусство пить не всем дано, замена счастию оно, — резюмировал Тома-младший. — Впрочем, пора разбегаться.

На веранде остались Константин Григорьевич и Петр. Помолчали, гляди на танцевавших.

— Ну что, отец, — сказал Петр, — доволен?

По-моему, все было нормально. Конечно, дед тоже мог бы прийти…

Танец оборвался. Аника ушла к себе в комнату, выключив свет в гостиной. Теперь только лупа освещала веранду.

— Конечно, дед у нас с норовом, — тихо говорил Петр. — Но надо отдать ему должное — себя он тоже не щадит. Ты хоть раз слышал, чтобы он хвалил свое вино? А ведь лучшего винодела, чем он, — я имею в виду не образование, а природный талант, — наверно, и не сыскать.

— По-моему, у него другой талант — людей мучить. Ладно, хватит о нем. Ты лучше скажи, товарищ директор, как действовать будешь? По принципу эстафетной палочки или… новой метлы?

— Ты, отец, берешь крайности, а я бы так сформулировал: отныне мы будем работать несколько по-иному. Я принимаю от тебя эстафету, но вместо палочки ты протягиваешь мне новую метлу…

Отец хмыкнул:

— Запомни, сынок, метла больше подходит для ведьмы, чем для директора.


Еще не высохла утренняя роса, еще солнце только карабкалось на вершину холма, чтобы, передохнув немного, продолжить восхождение к зениту, а Константин Григорьевич уже шагал по поселку, неся на плече набор удилищ в новеньком брезентовом чехле.

Он шел по центральной улице мимо таких же, как у него, красивых особнячков, мимо закрытых магазинов с украшенными витринами, мимо Дворца культуры.

Ноги машинально понесли его к видневшемуся вдали комплексу винзавода, но через несколько шагов он опомнился и повернул в другую сторону, к озеру. И настроение у него сразу испортилось.

Выбрав себе место на берегу в зарослях осоки, Константин Григорьевич не без труда собрал бамбуковое удилище. Беззвучно чертыхался, пока насаживал на крючок извивавшегося червяка. Взмахнул удилищем и — крючок зацепился за кустарник. Он снова зло зашевелил губами, путаясь в леске и наживляя другого червяка. Наконец ему удалось забросить удочку. Он присел на корягу, достал из кармана пиджака подаренный Джику блокнот, щелкнул авторучкой и задумался…


В сопровождении главного механика новый директор осматривал ремонтные мастерские.

— Плохо используется техника, товарищ Сырбу, — говорил Петр, — очень плохо. Так дело не пойдет.

— Станочное оборудование у нас ни в дугу, — оправдывался Сырбу. — Константин Григорьевич еще когда обещал достать новое. Будут станки, будет и техника в надлежащем виде.

— Эти станки положенного еще не отслужили, поэтому новых не будет, товарищ Сырбу. Мы переходим на строгий режим экономии, и спрос теперь будет другой — не в общем, а за каждую гайку, за каждый киловатт.

Широко улыбаясь, к ним подошел Виталий, протянул руку.

— Здорово, Петр! Принимаешь эстафету поколений? Ну-ну.

Петр пожал руку и, не отпуская, внимательно посмотрел на него.

— Почему пришел на работу пьяный?

— Да ты что? Какой же я пьяный? — Виталий попытался высвободить руку, но зять держал ее крепко. — Хочешь, по проволоке пройду?

— Агафью жалко, вдовой останется. — Петр выпустил его взмокшую ладонь и обратился к Сырбу: — На сегодня отстранить его от работы. Считать как прогул. Если повторится, немедленно докладывайте. Я сам им займусь.

И Петр покинул мастерские.


Поплавок лежал плашмя на воде.

— Константин Григорьевич!

Он вздрогнул, оглянулся. Размахивая худыми руками, к нему подходил долговязый мужчина в линялом берете.

— Горим, Константин Григорьевич! Яцко говорит: не буду, хоть режьте! Я ему: ты нам нож в сниму, говорю, не втыкай, ты нам тару давай, месяц Ковша на носу, а он…

Гангур жестом остановил его:

— Ефим Макарыч, ты меня вчера на пенсию провожал?

— Так ведь Яцко…

— Провожал. Новый директор есть?

— Константин Григорьевич!

— Есть. Вот и дуй к нему.

И он демонстративно отвернулся.

— Константин Григорьевич, — робко позвал долговязый.

Гангур устремил на него яростный взгляд.

— Надо бы удилище повыше поднять, так ничего не поймаете!

Он потянул за удилище и не поверил своим глазам: на крючке висел карп!

— Не учи ученого, — самодовольно сказал Константин Григорьевич, снимая с крючка рыбешку.

Ефим Макарыч удивленно почесал берет и побрел к стоявшей у обочины машине. Константин Григорьевич крикнул вдогонку:

— А Яцко скажи, пусть дурака не валяет! Во втором складе есть загашник, вот им и покроем разницу!

— Мерси, Константин Григорьевич! — повеселел тот и побежал к машине.

Гангур подержал в ладони карпа, как бы взвешивая, и бросил его в воду. Но тот всплыл брюхом кверху. Вид дохлой рыбешки расстроил его. Он вынул из-под коряги блокнот, который спрятал при виде гостя, и снова открыл его на первой странице. Удочку он больше не забрасывал…


Петр шел по цеху утилизации отходов виноделия, беседуя с Юрием:

— Мне срочно нужны данные: сколько голов мы можем содержать на отходы от виноделия?

— У папаши в кабинете, то есть, извини, в твоем кабинете, в красной папке есть несколько вариантов этой справки, на все случаи жизни: и с повышенными обязательствами, и с заниженными, словом, выбираем на вкус. Я думал, ты в курсе…

— Той папки уже нет. Сгорела, — Петр улыбнулся, — как спичка. Так что, Юра, впредь мы будем работать без вариантов. Соображаешь?

— Не совсем.

— По-настоящему мы будем работать.

— Разве до сих пор мы работали понарошку?

— Когда отец просил тебя: Юра, дорогой, скорректируй показатели на два процента, а то в следующем квартале, сам понимаешь… ты что отвечал: заметано, батя! Или: как там у нас со встречным планом, Юра? Откликнуться надо, но так, чтобы голос не сорвать… А ты: заметано, батя! Считаешь, что это и есть настоящая работа?

— Понимаю, куда ты клонишь, товарищ директор, сам об этом люблю в газетах читать. Но, к сожалению, жизнь диктует другую тактику: если слишком дернули сверху, надо передернуть снизу, чтоб восстановить равновесие. Да что тебе объяснять, будто сам не знаешь. Не думаю, что в Слободзейском совхозе было по-другому…

— Ты прав, не было. А здесь я хочу, чтоб было по-другому.

— А там почему ты не хотел? — улыбнулся Юрий.

— Хотел, да не мог. А здесь докажу… Докажу, что не только в геометрии, но и в жизни кратчайшим расстоянием между двумя точками является прямая, а не лабиринт, — твердо сказал Петр.

Как-то жалостливо взглянул Юрий на нового директора:

— Ох, закрутится эта прямая вокруг твоей шеи, затянется тугим узлом, мертвой петелькой…


— Папа! Вот ты где!

К Константину Григорьевичу подбежала Аника, чмокнула в щеку:

— Скорей! Тебя на митинг зовут, речь будешь держать перед новобранцами! Пока! Мне еще надо цветов нарвать!

И девушка стремительно удалилась.

Константин Григорьевич взглянул на чистую страницу и захлопнул блокнот.


Духовой оркестр играл марш. Играл не очень чисто, но оглушительно. По центральной улице поселка шагали новобранцы. С флажками в руках их сопровождали солдаты и офицеры.

В толпе провожающих стояла Аника, вглядывалась в проходящих. Вот он! Наголо остриженный, в старенькой курточке, с рюкзаком за плечами, Алексей выглядел совсем еще неоперившимся птенцом. Он шел, опустив голову, и его понурый вид никак не вязался с бравурным маршем, с цветами, которые девушки бросали новобранцам…

— Алеша! — крикнула Аника.

Он вздрогнул, но не повернул головы.

— Алеша!

Он продолжал смотреть под ноги.

— Алеша!

Идущий рядом с ним парень толкнул его в бок, но Алексей упорно смотрел в землю.

Аника остановилась. Ее толкали со всех сторон, но она ничего не замечала, она тоже смотрела себе под ноги, смотрела, как чьи-то туфли, босоножки, сандалии топтали букет цветов, предназначенный для Алексея.

Колонна новобранцев остановилась у памятника погибшим воинам, чтобы почтить их минутой молчания, чтобы за эту минуту услышать их безмолвное напутствие. Затем начался митинг. Аника все это видела издалека, и динамик доносил до нее лишь обрывки выступлений.

Снова грянул марш, и колонна направилась к вокзалу. Алексей больше не смотрел под ноги, решил, что защитнику Родины нельзя опускать головы, и он держал ее прямо, стриженную под ноль голову со смешно торчащими ушами…


Петр шел по территории винзавода, за ним мелкой трусцой бежал заведующий складом Яцко:

— Как же так? Ефим Макарыч сказал: это приказ директора! Может, он имел в виду родителя вашего, Константина Григорьевича?

— Кого он имел в виду, мы уточним, — говорил Петр, — а вы мне вот что объясните, товарищ Яцко: куда девался материал?

— В этом вся закавыка, Петр Константинович! Я им и говорю: вы сначала разберитесь, заактируйте, печатью пришлепните, а потом приказывайте! Нагрянет ревизия из управления, что мне — под статью идти? Я человек относительно честный…

— Относительно?

— После Эйнштейна, Петр Константинович, все стало относительным.

— Позвольте с вами не согласиться, — улыбнулся Петр. — По крайней мере, я сделаю все возможное, чтобы провести на складах не относительную, а самую тщательную ревизию.

— А как же с планом? — забеспокоился Яцко.

— Ревизия покажет — как.

У Яцко забегали глазки.

— Когда вы собираетесь ее делать?

— Немедленно. Людей я уже вызвал. Наверное, они ждут вас у складов.

Глаза завскладом наполнились неподдельной грустью.

— Нехорошо, Петр Константинович. Что меня не жалеете — ладно, что план под удар ставите — пускай. Но ведь вскроется что, не поздоровится и родителю вашему, Константину Григорьевичу, я же его приказы исполнял…


За домом Гангуров в глубине двора стоял самодельный душ: деревянная кабина с бочкой на крыше. Петр фыркал под струями воды, отец уже обтирался. Они переговаривались через стену.

— Это был не приказ, сынок, а совет. Я знал, с кем имею дело. Но Яцко выручал нас часто, когда, казалось, на волоске все висело. У него связи всюду, хватка… И потом, боялся он меня.

Петр вышел из кабины, стал растираться.

— Боялся, но жульничать продолжал?

— К сожалению, сынок, не все поддается стопроцентному учету. Ворочаем мы миллионами, и достаточно маленькой щелки, чтобы потекло. — Он показал на кран: — Вон, вроде бы прикрутил до конца, а все равно капает.

— Поменять резинку, и не будет капать.

— Мужики-и! Ужинать! — донесся голос Ефросинии Томовны.

Они стали одеваться.

— С краном оно проще, — сказал отец, — вырезал кружок из старой калоши, и порядок. А с совестью как? Старая калоша тут не поможет.

— Лично я ничего не имею против совести, но ведь у нас производство, и деньги люди получают не за совесть, а за работу.

— За работу, сделанную на совесть.

Петр улыбнулся.

— За что же ты тогда платил Яцко?

— Яцко — случай особый, хотя и от него я требовал честной службы.

— Я тоже этого добиваюсь.

— Не так добиваешься, сынок. В первый же день восстановил людей против себя.

— В конце концов, важен результат.

— Ужин остывает! — опять крикнула Ефросиния Томовна.

Они двинулись к дому.

— За результат-то я и боюсь, сынок. План вон уже повис с этой ревизией…

— Ну, об этом еще рано говорить.

— План — такая штуковина, что сегодня рано, а завтра поздно.


Чтоб его не беспокоили, Константин Григорьевич сменил место рыбалки, забравшись глубоко в заросли осоки.

«Я, Гангур Константин Григорьевич, родился в 1918 году в бедной…» — выводил он старательным почерком на первой странице блокнота.

— Клюет?

К нему подошел Виталий, трезвый и потому злой. Он поднял удилище, взглянул на голый крючок.

— Где черви?

— В земле. Ну, что там?

Виталий стал ковыряться щепкой в прибрежном иле.

— Сегодня подал заявление об уходе.

— Из-за Петра, что ли?

— Из нашей бригады еще трое уходят. Ничего, поглядим, с кем он будет экономить винтики и киловатты!

— Уходят-то, небось, твои дружки-собутыльники?

— При чем здесь собутыльники? — возразил Виталий. — Мы, если надо было, сутками вкалывали, без роздыху! Я весной по сто семьдесят процентов давал выработки! Ты меня на доску за что, за то, что я твой зять, повесил?

— А в прошлом месяце кто неделю на работу не являлся? — тихо сказал Константин Григорьевич. — Пьяница ты, Виталий, запоем пьешь, потом запоем работаешь… Петр правильно говорит: лечиться тебе надо. В принудительном порядке.

Виталий вскочил на ноги:

— Нет уж, принуждения я над собой не потерплю! А за оскорбления вы ответите, всем семейством ответите! Я законы знаю!

И Виталий пошел прочь, яростно размахивая руками.

— Пить пошел, стервец, — безошибочно угадал тесть.

Он укоризненно покачал головой и снова склонился над блокнотом: «… в бедной крестьянской семье…»


Петр находился в технической лаборатории винзавода: царство стерильной чистоты и стекла, изогнутого в виде всевозможных колб, пробирок, воронок, бюреток, пипеток, трубок. И заведовала всем этим царством его сестра Прасковья.

Они говорили официально.

— Скажите, Прасковья Константиновна, если готовая продукция не соответствует техническим требованиям или качественным признакам, вы имеете право остановить ее выпуск?

— По инструкции — да.

— И сколько раз вы пользовались этим правом?

Прасковья с недоумением смотрела на брата. Ей на помощь пришла одна из работниц.

— Прасковья Константиновна всегда сигнализировала дирекции о технологических нарушениях.

— А я говорю о другом: сколько раз лаборатория, вопреки желанию дирекции, останавливала выпуск недоброкачественной продукции?

— Таких случаев не было, — сказала Прасковья.

— Не было случая выпуска брака?

— Не было случая, чтобы лаборатория действовала против директора. Все вопросы мы согласовывали вместе.

— Согласовывать это одно, а покрывать друг друга — другое, — спокойно сказал Петр. — Будьте добры, принесите мне лабораторный журнал номер три и отчеты о работе за полугодие.

Ушла Прасковья. Перед Петром возник взмыленный Ефим Макарович.

— Искали, Петр Константинович?

— Да, Ефим Макарович, и получил истинное удовольствие. Поверьте, нет ничего приятнее на свете, чем искать работника в рабочее время на рабочем месте и не найти его.

— Так я ж мотаюсь…

— Совершенно верно. А надо, чтобы вы работали.

Подошла Прасковья, протянула журнал. Петр полистал его:

— А где отчеты?

— Я передам их несколько позже… Они не совсем готовы.

— Ничего, дайте какие есть.

Сестра продолжала стоять. Петр взглянул на нее вопросительно.

— Они не готовы.

— Плохо. Вся лаборатории останется без премиальных.

— Круто берешь, Петр, — прошептала Прасковья.

Ефим Макарович озадаченно чесал свой линялый берет.


Дегустационный зал.

Джику фотографировал огромный фужер с рубиновым вином. Тома-младший терпеливо играл роль осветителя, одновременно посвящая фоторепортера в тайны своей профессии:

— Вот почему так важно знать оптимальный режим дегустации каждого вина.

— Чуть пониже лампу… еще… Вот так.

— Если же, наоборот, необходимо выявить достоинства вина, его следует на пару градусов охладить. В общем, как в любой профессии, есть и у нас маленькие хитрости. И золотую медаль это вино заработало не без их помощи.

— Теперь, пожалуйста, посвети справа, ага… Мне вот что непонятно, Тома, почему вы так мало его производите? Вино ведь поразительное!

— На реализации каждой тонны этого поразительного вина, — объяснил Тома-младший, — мы теряем двести восемьдесят рубликов.

— Вот-те на! Золотая медаль и убытки? — от удивления Джику даже оторвался от фотоаппарата.

— Видишь ли, — бесстрастным голосом продолжал Тома-младший, — между базисной закупочной ценой на сырье и оптовой ценой на конечный продукт, то есть вот на это вино, существует большой разрыв. Не учитываются затраты на трехлетнюю выдержку вина, то есть те самые затраты, которые и превращают ординарное вино в высококачественное…

— Фю-ить! — присвистнул Джику. — Так это же отличный материал для проблемной статьи! Придется мне тряхнуть стариной!

— Общеизвестные факты, — охладил его пыл Тома-младший. — Любой винодел скажет, что выгоднее гнать ординарное крепленое, чем сухое марочное.

— Так-так, — сказал подошедший Петр, — это любой винодел скажет, верно. А вот как превратить марочное вино из убыточного в рентабельное? Это вам, товарищ корреспондент, не всякий скажет.

— Есть простой способ, — сказал Тома-младший, — повысить оптовые цены, но это не в нашей компетенции.

— Верно, Тома, — кивнул Петр, — и посему оставим оптовые цены в покое. Пока. И займемся режимом экономии, который полностью находится в нашей компетенции. Когда ты смог бы представить свои соображения?

— С помощью одной экономии добиться рентабельности?

— Поищем другие резервы…

— Все равно, ненаучная фантастика.

— Вот давай и подумаем, Тома Константинович, как превратить ее в научную нефантастику. А вы, Джику, не пунктуальны, сказали, что будете в шестнадцать ноль-ноль, а уже…

— Все-все, иду. — Джику стал торопливо собирать аппаратуру. — Только предупреждаю: разворот из парадного превращается в проблемный.

— Тем лучше, — сказал Петр.


Совсем близко плеснула крупная рыбина.

Очнулся Константин Григорьевич, заглянул в блокнот, открытый на той же первой странице. Вырвал он эту страницу, сделал из нее бумажный кораблик и пустил в озеро. И поплыл кораблик, подгоняемый легким ветром.

«Родился… остался сиротой… воспитывался в детдоме… был направлен… женился… воевал… вышел на пенсию… вот и сказочке конец…»

Константин Григорьевич разобрал удилище, сунул его в чехол и направился к поселку.


В кабинете директора Петр сидел в кресле и говорил медленно и внятно, чтобы Джику успевал записывать и ничего не перепутал:

— За производство мизерного для наших мощностей количества марочного вина… совхоз-завод получает награды и терпит убытки, а прибыли получает от низкосортного ширпотреба. Другими словами, количество и качество… находятся в противоречии. Целью же интеграции является наращивание производства продукции высокого качества. Вот к этой цели мы и будем двигаться, никуда не сворачивая. Точка.

— Отлично. — Джику захлопнул блокнот, взялся за фотоаппарат: — Разрешите?

— Да, конечно.

Вспышка, щелчок. Вспышка, щелчок. Петр держал себя перед объективом легко и просто, как профессиональный актер.

— Большое спасибо, — Джику поднялся. — Фоторепортаж с интервью должен появиться в одиннадцатом номере.

— Фоторепортаж с интервью — это чепуха, — сказал Петр. — Обстоятельно и научно я изложу свои взгляды в книге, над которой сейчас работаю.

Видавший виды Джику глядел на нового директора, как небезызвестное травоядное на новые ворота…


Мош Тома Виеру неторопливо копался в винограднике за своим домом, когда к нему подошел Константин Григорьевич:

— Не надоело?

Старик продолжал махать сапой.

— Может, перерыв устроим?

Тесть с трудом выпрямился:

— Зачем пришел?

— Поговорить, тата.

— Я думал, по делу.

— У нас, у пенсионеров, и делов-то осталось — языки почесать, коли чешутся, — улыбнулся зять.

— У меня не чешется.

— Ощетинился, ощетинился! Ладно, у тебя в погребе осталось что-нибудь от старого урожая? Месяц Ковша скоро, надо освобождать тару.

Тесть вручил ему сапу:

— Пройдись под этим рядком. — И заковылял к погребу.

Константин Григорьевич символически поплевал в ладони. Давно не держал он в руках это старинное крестьянское орудие, увлекся, даже не заметил, как подошел тесть с глиняным кувшином и стаканом.

— Я вижу, руки у тебя тоже чешутся, — заметил старик. — Только ты их не больно балуешь, видать, силу для языка бережешь. Идем под орех, там прохладней и мошкары нету.


Они сидели под старым орехом. Константин Григорьевич пригубил стакан, отставил:

— Ну как, тата, довольны своим житьем-бытьем? А я вот места себе не нахожу, будто живого в гроб положили.

Константин Григорьевич отхлебнул из стакана, раздавил орех со злостью.

— Вот вы, тата, без малого девяносто лет прожили, по всем статьям, значит, вы всю жизнь вдоль и поперек прошли — и что? Никогда на нее, окаянную, не жаловались? Об отдыхе не мечтали?

Молчал старик, старательно выколупывая из ореха сердцевину.

— Раскусил я вас, тата. Поздно, но раскусил. Вы всю жизнь не работаете, а песню поете, потому и без отдыха можете. Кто же захочет отдыхать от радости?

На морщинистых губах тестя мелькнуло что-то вроде усмешки.

— А я, видать, не любил свою работу. Через силу все делал, через «не могу». Думал, иначе нельзя. Радость, мол, от отдыха, а работа — это работа. Вышел вот на заслуженный, а вместо радости… муторно на душе. Почему так, тата?

— Задиристый ты, Костаке, — тихо заговорил старик, — тут твоя промашка… Когда слишком много хочешь, а получаешь не слишком много, то кажется, мало. Приказчиком ты был, Костаке, а метил в князья, вот тут и вся твоя обида…

— Не об этом я, тата, — глухо сказал Константин Григорьевич.

В ответ раздался треск раздавленного ореха, и старик снова стал очищать скорлупу корявыми негнущимися пальцами.


Началась массовая уборка технических сортов винограда. Редкий урожай выдался в этом году. На сбор винограда вышло все население совхозного поселка, от мала до велика. На помощь виноградарям приехали горожане.

Пришел месяц Ковша — «луна луй Кэуш» — сезон виноделия. И разве можно усидеть дома в такое время?

Натужно гудят самосвалы, грузовики с саморазгружающимися «лодками», наполненные виноградом. Им вторят прессово-дробильные агрегаты. Течет пенистое сусло. Кратерами вулканов кажутся чаны для ферментации. Исполинами дыбятся буты, цистерны, бочки.

И везде, пусть не главным героем, присутствует Тома Виеру: все ему хочется увидеть, проверить.

Журчит вино в винопроводе, сквозь его прозрачные бока видно, какое течет вино: зеленоватое, золотистое или рубиновое…

Все видит Тома Виеру: как среди стеклянных трубок лаборатории Прасковья обороняется от наседающего Петра — может, впервые пользуется своим правом остановить выпуск некачественной продукции? Как разъяренная Агафья выталкивает из цеха первичного виноделия уже подвыпившего Виталия. Как среди гор бочкотары за молодым прокурором легкой трусцой бежит завскладом Яцко, вероятно, клянясь ему в своей относительной честности.

В одном из цехов Тома Виеру встретил своего внука Тому-младшего. Тот угостил деда новым вином.

Тома-старший попробовал, пошевелил губами, отхлебнул еще и еще… Тома-младший не скрывал своего удивления: дед осушил полный фужер и попросил еще!

— Оно, — наконец сказал Тома-старший. — Такое вино раз в сто лет бывает. Теперь бы его не испортить.

— Испортим, дедушка, — успокоил его внук, — крепленое будем гнать. «Удар по печени» называется.

— Неужто Петр приказал? Не верю. Родитель твой — да, тот мог, а Петрикэ — нет, рука у него не подымется, чтоб такое добро портить.

— Воевал Петр, — объяснил Тома-младший. — И сейчас воюет, да план сильно увеличили. Чтоб его выполнить, придется все это, — он кивнул на цистерны, — пустить с молотка как ширпотреб.

— Так-так, — сказал Тома-старший, озираясь, — верно говорят: заставь дурака богу молиться… «Удар по печени», говоришь? И когда вы собираетесь… ударить?

— Боюсь, что не сегодня-завтра… А ты, дедушка, не волнуйся, бочонок для тебя я оставлю. Обязательно.

— Да, да… Спасибо, внучек. Спасибо.

И Тома-старший заковылял к выходу.


За столом сидели трое: отец, мать и Аника. Из коридора слышался голос Петра — он говорил с кем-то по телефону:

— Нет, это не чепе, а текущие производственные дела, которые надо решать в рабочем порядке. Завтра… Нет, в одиннадцать двадцать, предварительно позвоните секретарю. До свидания.

Петр вернулся к столу. Отец негромко сказал:

— Решил работать от и до? В разгар сезона? Не советую.

— Спасибо за несовет, — вежливо кивнул Петр и взглянул на хмурую Анику. — Ты чего, сестренка, темнее тучи?

Та не ответила, вяло ковыряясь в тарелке.

— Вот что, — Петр стукнул ладонью по столу. — Хватит дома сидеть. Пойдешь к матери в питомник, у нее людей не хватает.

— Нет, товарищ директор, виноград — не моя стихия, — сказала девушка.

— Что же тогда твоя стихия? — тихо спросил отец.

— Ты слышал о биоэтике?

Отец с достоинством молчал.

— Вот видишь, не слышал! А ведь это потрясающая наука! И, самое главное, во всей Молдавии — ни одного специалиста!

— Значит, никому она не нужна, если нет специалистов, — сказал отец.

— Чудак человек! Их нет, потому что это наука двадцать первого века, понял?

— И где же обучают этим наукам? — спросила мать.

— Смешно, но факт: наука уже зарождается, а факультета такого нет!

— Значит, пойдешь в питомник, — сказал Петр. — А откроется факультет, первой поступишь.

— Нет, дорогие мои, я буду работать… в Кишиневе.

— Я, дочка, вот что чую, — сказал отец, — ты еще сама не знаешь, чего хочешь.

— Правильно, папочка, дай я тебя за это поцелую! Мне надо понять, что я хочу, без чего жить не могу, я должна сама выбрать себе направление, понимаешь?

Отец кивнул.

— Но почему для этого надо обязательно ехать в Кишинев?

— Там больше выбора, папа. А проблема номер один для вступающего в жизнь человека — это проблема выбора! — процитировала Аника чьи-то слова.

Зазвонил телефон. Аника выбежала в коридор, схватила трубку:

— Алло! Нет, Джику, я очень занята… Когда освобожусь? Никогда! Салют!

Не успела она войти в комнату, как телефон снова зазвонил.

— Я же тебе ясно сказала… Извини, Тома, это ты? Да, сейчас. — Она крикнула в комнату: — Петр Константинович, вы придете на татами?

— Да, обязательно, — отозвался Петр.

— Петр Константинович велели передать, что они явятся на татами и наломают вам бока! — оттараторила Аника и опустила трубку.


Наломать бока такому опытному дзюдоисту, как Тома-младший, было нелегко. Впрочем, Петр и не собирался этого делать: два брата сцепились на татами в очередной тренировочной схватке.

Вокруг сидели остальные борцы, взрослые и подростки, наблюдая за поединком. На этот раз он был менее напряженным, чем обычно: борцов отвлекал другой поединок — словесный.

— Дед прав, — хрипел Петр, — превращать такой виноматериал в бурду — преступление!

— И что ты хочешь? — пыхтел Тома-младший.

— Оставить на производство сухого марочного.

— И вылететь в трубу?

— И вылететь в трубу.

— Не понял.

— Если предприятие, пытаясь увеличить выпуск продукции высокого качества, вылетает в трубу, что бы это значило? — спросил Петр, уже выпрямившись.

— Что надо срочно менять директора!

— А если он докажет, что надо срочно менять структуру производства, плановое задание, оптовые цепы на готовую продукцию?

— Сначала пусть докажет, — что он не верблюд! Эх, Петря, Петря, а я считал тебя реалистом! Думаешь, ты один такой умник?

В спортзал вбежал перепуганный Дэнуц:

— Дядя Виталий тетю Агафью бьет!

— Ты оставайся, — сказал Тома-младший, — я сам.

И он быстро направился в раздевалку.


Семья Гангуров смотрела телевизор: отец, мать, жена Петра, Аурика и внуки.

Константин Григорьевич следил глазами за экраном, но мысли его витали где-то далеко, и он вздрогнул, когда остальные засмеялись.

В гостиную вошла Агафья и три ее малолетних сына. Они присели на свободные стулья и тоже стали смотреть фильм, но вид у них был испуганный. Мать подсела к Агафье:

— Опять концерт?

Увидев под глазом дочери темный развод, она все поняла, сокрушенно покачала головой.

— Мам, мы у вас заночуем, ладно? — попросила Агафья.

Мать кивнула. Дочь зашептала ей на ухо:

— Петр во всем виноват, не надо было подписывать заявление. То его работа хоть как-то сдерживала, а теперь как с цепи сорвался. Тоже мне, брат называется!

— Ох, Гафицо, Гафицо, во вред себе все делаешь, черное за белое выдаешь. О детишках бы подумала, они уже соображают что к чему.

— Ради них, мама, я и терплю, муку на себя принимаю…

— Думаешь — ради них, а выходит против них.

— Это вы, мама, на что, на развод меня подстрекаете?

— Тише, не заводись… На лечение я подстрекаю. Лечиться ему надо, дочка. Пойдем, я тебе примочку сделаю.

По телевизору шла комедия. Звонко смеялись дети, и беззвучно плакала Агафья…


Когда стемнело, к проходной винзавода подошел Тома-старший. За плечом у него висела двустволка.

— Норок, мош Тома! — приветствовал его охранник. — Неужто мне на помощь?

— Угадал, Василе, — соврал старик. — Петрикэ попросил, в месяц Ковша, говорит, вокруг винзавода всякий сброд ошивается, так ты, дедушка, того, подсоби…

— Ну что ж, раз по приказу самого товарища директора, милости прошу к нашему шалашу! — Охранник распахнул дверь дежурного помещения. — Вдвоем веселей ночь коротать.

— Я лучше по двору похожу, по-над забором.

— Ну, походи, походи, — согласился охранник. — Ружьишко-то у тебя чем заряжено?

— Горохом, Василе, горохом.

— Боеприпас устаревшего образца, но для острастки годится.

Тома-старший ходил между скупо освещенными огромными емкостями с вином, поглаживал их ладонью, приговаривая:

— Ничего, ничего, Тома Виеру не отдаст вас на поругание. Всю жизнь я ждал такого вина и вот дождался. Теперь главное не торопиться, годика три хотя бы подождать. Ничего, вы не смотрите, что я старый, я доживу. Это когда очередной десяток разменяешь, поначалу, правда, страшновато, а потом…

Его хриплый голос и шаркающие шаги удалялись, сливаясь с таинственными шорохами ночи.


Одетый в ночную пижаму, Константин Григорьевич слушал в телефонную трубку.

— Так… так… с ружьем? Только не надо паники! Я сейчас приеду.

Он опустил трубку, провел ладонью по лицу, смахивая сон. Из дверей выглянула Ефросиния Томовна.

— Что-то стряслось? С Виталием?

— Нет, ничего. Где Петр?

— В Кишинев уехал. В управление. А что? На заводе что-нибудь?

— Все в порядке, мать, успокойся. Диспетчер паникует: машины графика не выдерживают. Надо будет туда подскочить.


По пустынному двору винзавода решительно шагал Константин Григорьевич.

Держа ружье наготове, из вентиляционного окна за ним следил тесть, давно разменявший девятый десяток и потому не боявшийся ни бога, ни черта, ни зятя.

— Стой! Стрелять буду!

Умиротворенно подняв руку, Гангур продолжал идти.

Громыхнул выстрел. Что-то с треском ударило по асфальту перед Гангуром. Он замер на мгновение, затем сделал еще несколько шагов.

Второй выстрел хлестнул по ногам. Гангур глухо застонал и, прихрамывая, побежал прочь. Остановился поодаль, задрал штанину, осмотрел ногу: раны не было.

— Ты что, на старости лет совсем спятил? — прорычал он.

Амбразура с достоинством молчала.

Гангур нагнулся, подобрал горошину, взвесил на ладони. И когда снова заговорил, в его голосе явственно слышались слезы:

— Сорок лет ты мне жизнь травил. Я терпел. Тебе этого мало. Теперь ты до моего сына добрался…


Управляющий сидел в своем кабинете, молча глядя на Петра. Пальцы его нервно барабанили по развороту иллюстрированного журнала с фоторепортажем «Династия продолжается». Вошла секретарша, принесла чай. Управляющий глотнул какую-то таблетку, запил и заговорил как бы через силу:

— Странная у вас династия, честное слово! Все норовите сами, сами, будто кроме вас на свете людей нет, а если есть, то уж обязательно безмозглые! Одни вы во всем разбираетесь, а у бедного начальства, — он постучал себя по лбу, потом по столу, — дээспэ! — Он подвинул к себе пухлую папку: — Вот она, затяжная война нашего управления с другими ведомствами. Тут все: и оптовые цены, и ассортимент, и качество, и количество. Четвертый год воюем спеременным успехом, а ты одним махом хочешь, раз — и к звездам! А про тернии забыл? Нет, не забыл! Тернии ты нам оставляешь, сукин сын! На днях выйдет постановление о нашей работе, всыпят всем по первое число!

Петр не выдержал, заулыбался.

— Вот-вот, твою родную организацию будут всенародно сечь розгами, а ты скалишься! Только не забывай, Петр Константинович, смеется тот, кто смеется последним!

Управляющий еще что-то говорил, а Петр сидел и улыбался.


— Кровопийца! — орал Константин Григорьевич.

Мелко дрожали дула двустволки: Тома-старший беззвучно хихикал, насыпая в гильзу очередную порцию сушеного гороха. А снаружи доносились крики зятя:

— Ты хоть понимаешь, столетняя твои голова, что ты делаешь? С тебя какой спрос, а Петру что будет, ты подумал? А нам всем позор какой? А совхозу?

Крики прекратились. Старик выглянул в амбразуру: к зятю подошел Ефим Макарович и что-то быстро зашептал на ухо. Затем сложил ладони рупором и прокричал:

— Мош Тома, все в порядке! Только что звонил Петр Константинович из Кишинева! Весь виноматериал первого цеха подлежит трехлетней выдержке! Так что выходите!

Поколебавшись, старик ответил:

— Не верю я вам! Пусть Петрикэ приедет и сам мне скажет! А до того момента никого сюда не пущу! Вот так!

— Спятил наш долгожитель, — неестественно веселым голосом констатировал зять и пошел прочь.

За ним, озадаченно почесывая линялый берет, поплелся Ефим Макарович.

…Старик дремал в засаде, когда снизу послышалось:

— Доброе утро, дедушка!

Он очнулся, потянулся к двустволке — ее не было…

В цехе уже сновали рабочие, а у подножья лестницы стоял улыбающийся Тома-младший.

— Война давно кончилась, а ты все эшелоны под откос пускаешь? Спускайся, завтрак готов! Из твоей дроби отличная каша получилась!

— А где Петрикэ?

— Въезжает в освобожденный город на белом коне!

Старик выглянул в амбразуру: к цеху приближалась белая директорская «Волга»…

Дед и внук — Тома Виеру и Петр Гангур — шли по территории винзавода и о чем-то оживленно беседовали. Их лица светились такой радостью, что казалось, они действительно идут по только что освобожденной территории…


Константин Григорьевич проводил занятия с членами школьной виноградарной бригады.

— А теперь, дети, кто скажет, где образуются молодые корни у лозы, выращенной из черенков? Лилиана!

Девочка выпалила:

— На узлах и между узлами в периферийных клетках.

— Чего? Периферийных клетках чего?

Молчит Лилиана, вспоминает. Сидящий рядом с ней Максимаш, внук Константина Григорьевича, шепчет:

— Луча…

— Луча, — говорит девочка.

— Какого луча?

Опять заминка.

— Кто поможет?

Максимаш, как всегда, тянет руку.

— Ну скажи, Максимаш.

— Молодые корни образуются на узлах и между узлами в периферийных клетках первичного сердцевинного луча. Показать?

— Да, конечно.

— Выскочка! — шипит Лилиана.

Максимаш протягивает ей указку:

— Пожалуйста, сама покажи.

Девочка подошла к висящей на стене схеме, ткнула указкой.

— Спасибо, Лилиана, садись. А теперь, дети, давайте подумаем, почему так важно уметь определить глубину залегания основной массы питательных корней?

Максимаш, понимая, что его уже не спросят, подсказывает впереди сидящему мальчику:

— Чтобы знать, как лучше обрабатывать почву, удобрять, орошать, защищать корни от зимних заморозков.

Мальчик тянет руку, но тут раздается тоненький голосок Лилианы:

— Константин Григорьевич, а Максимаш опять подсказывает!

— Максимаш, пересядь на заднюю парту.

— Ябеда, — проходя мимо Лилианы, шепчет Максимаш.

Девочка тут же взывает к мщению:

— Константин Григорьевич, а он обзывается!

— Выйди, Максимаш, — вздохнув, решается на крайнюю меру дедушка. — А чтоб тебе не было скучно, протри лестницу. Тряпку возьмешь у тети Марии, скажешь, я приказал.


Уборщица наблюдала, как Максимаш орудует шваброй.

— Опять набузил? Частенько тебя выгонять стали. Учиться надоело, что ли?

— Топтаться на одном месте надоело, тетя Мария, — признался мальчуган. — Я уже практический курс виноградарства с основами ампелографии проштудировал, а они все корешками занимаются: откуда они растут, зачем растут? Детский сад!

Тетя Мария усмехнулась:

— Ты-то сам давно из-под стола вышел?

Максимаш разогнул спину, вытер лоб.

— Разве дело в возрасте, тетя Мария? Вот вы, например, скажите, что такое эпидермис? А интеркутис? А паренхима? Перицикл? Не знаете? А как размещаются сосуды первичной ксилемы и участки флоэмы? Не знаете. И они, — ткнул он шваброй в стену, — тоже не знают. А я знаю и скрывать свои знания не могу. Вот за это и страдаю…


Константин Григорьевич приехал навестить Виталия, который находился в трудовом профилактическом лагере. Они сидели в небольшой скупо обставленной комнате. Зять был одет в рабочую спецовку. Он похудел, но выглядел неплохо и был явно рад приезду тестя.

— Агафья все еще серчает на меня? — уминая плацынду, спросил он.

— Не на тебя, на Петра, — улыбнулся тесть, — что оставил семью без кормильца!

— Ну и дуреха, так и передай. Не кормильцем я был, а пропойцей. Ничего, батя, все наладится. Я себя со стороны увидел, вот в чем штука… Такое увидеть, мозги сразу на место станут. На кой черт мы вино делаем, батя? Сколько людей себя им губит, а мы его все больше, а мы его все лучше! Зачем, батя?

Не ожидал такого разговора тесть, смутился:

— Молдаване, Виталий, пьют вино испокон веку и, как видишь, не только выжили, но и зажили по-человечески. И потом, виноград — это перво-наперво плод, витамины, необходимые и детям, и взрослым.

— Нет, батя, не убедил ты меня. Выйду отсюда, подамся с винзавода, чтоб глаза мои его больше не видели…

— Ну, дело хозяйское.

Они поднялись — время свидания подошло к концу.


Мимо автобуса проплывали огромные массивы виноградников. Константин Григорьевич, может, впервые в жизни смотрел на них настороженно, словно в этом безбрежном зеленом море таилась опасность и для него, и для всех людей.

Его взгляд скользил по лицам пассажиров, пока не остановился на сияющем личике девочки: она ела черный виноград и улыбалась ему.

И на душе у него полегчало.

Но ненадолго. Поскольку путь домой все равно лежал через Кишинев, Константин Григорьевич решил заглянуть к Анике. Зашел в общежитие, спросил у дежурной, услышал ответ и зашатался…

Дежурная уложила его на диван, дала нитроглицерину.


Перед воротами роддома шла бойкая торговля цветами. Новоиспеченные отцы, не торгуясь, хватали букеты и, размахивая ими под окнами, выкрикивали имена своих жен.

В дверях появилась Аника, бледная и похудевшая, неся на руках синий конверт с новорожденным.

Константин Григорьевич вышел из такси, взял ребенка, приоткрыл уголок конверта и, увидев сморщенное личико, улыбнулся. Но тут же погасил улыбку и хмуро посмотрел на дочь. Аника стояла, опустив голову.

— Вот тебе и биоэтика, — сказал отец, кивая на конверт. — Будет тебе наука… двадцать первого века. Садись в машину.

…Потом они ехали в междугородном автобусе. Аника держала ребенка, на коленях у деда громоздились свертки, коробки, а рядом, в проходе, стояла детская коляска.

— Как наречешь его? — спросил Константин Григорьевич.

— Костикэ хочу назвать… в твою честь.

— Спасибо за честь… Константин, значит. А отчество? Аистович?

Молчит дочь. Молчит отец.


Одетый в форму десантника, Алексей вел Джику по улице совхозного поселка, держа его кисть на болевом приеме. Джику не сопротивлялся и, превозмогая боль, напевал: «А город подумал, а город подумал — ученья идут!».

Так они добрались до особняка Гангуров.

— Анико! — позвал Алексей. — Анико!

На ступеньках крыльца появилась Аника. Она не видела заломленной руки — просто стоят рядом два парня-ухажера и так приветливо ей улыбаются.

Алексей слегка нажал кисть Джику. Тот поморщился и сказал:

— Анико, дорогая, вынужден при свидетелях повторить то, что столько раз говорил тет-а-тет. Я люблю тебя и готов сегодня же взять тебя в жены.

Аника презрительно молчала. Алексей опустил Джику, оправил мундир и застыл по стойке «смирно».

— А ты, Алеша, что скажешь… при свидетелях? — спросила она.

— Простите, — сказал Алексей и пошел прочь.

Аника повернулась и скрылась в дверях. Джику постоял, потирая руку, затем догнал Алексея, пошел рядом:

— Такие деликатные вещи, товарищ десантник, не решаются с помощью болевых приемов. Женская душа — потемки, в которых мужчине суждено…

— Уйди, Джику, — тихо сказал Алексей.


Из бочки шел легкий пар. Мош Тома опустил в отверстие длинную железную цепь и, кряхтя, стал раскачивать бочку: туда-сюда, туда-сюда…

Поубавилось сил у старика, да и ростом стал меньше — не выше бочки. Однако посудина поддалась, раскачалась понемногу.

Гремит цепь, очищая днище от винного осадка…

Двенадцатилетний правнук Максимаш заявился, обед принес. Оставил на кухне и исчез в винограднике.

Мош Тома проковылял на кухню, снял крышку с кастрюльки, вдохнул в себя пар. Нет, не хочется ему есть.

И опять раскачивается бочка: туда-сюда, туда-сюда…

Гремит цепь, гулко и жутковато. По крайней мере, так кажется Максимашу. Усевшись среди кустов, он заполняет журнал «Фазы развития виноградного растения».

— Ягоды из твердых стали мягкими. В связи с исчезновением хлорофила ягоды светлеют, появляются слабые признаки прозрачности…

Послышался грохот. Мальчишка приподнялся и похолодел от ужаса: бочка катилась к воротам, а мош Тома лежал навзничь!

— Дедушка, ты чего, а, дедушка? — тряс его мальчик. Затем вскочил и выбежал на улицу.

— Дедушка умер! — кричал Максимаш, и ребятишки, подхватывая новость, разносили ее по всему селу: — Мош Тома умер!

А тем временем мош Тома уже стоял на четвереньках и тряс головой, чтобы скорее прийти в себя. Подоспевший сосед помог ему вкатить бочку во двор.

Поэтому, когда сбежались родственники, им пришлось пережить несколько мистических мгновений. Сгрудившись у дыры в заборе, они как завороженные смотрели на раскачивающуюся бочку и слушали грохот цепи, доносившийся, словно из преисподней. Со стороны, улицы старика не было видно, и им казалось, что это дух Томы Виеру продолжает готовиться к месяцу Ковша…


И опять пришел месяц Ковша. На сбор винограда вышла вся многочисленная семья, начиная с девяностолетнего Томы-старшего и кончая девяностодневным Константином-младшим.

Ребенок лежал в коляске под кустом и тянулся ручонкой к огромной грозди, налитой кровью земли, слезами земли, живой силой земли…

— Хету-вэ! — глядя на правнука, прошамкал Тома-старший.

Ведь это был росток и от его корня.


АНАТОЛИЙ ИВАНОВИЧ ГОРЛО (родился в 1940 году) учился на филологическом факультете Ленинградского государственного университета, работал журналистом. В 1975 году окончил Высшие сценарные курсы Госкино СССР. По сценариям А. Горло созданы полнометражные художественные фильмы: «Корень жизни», «Женщина в белом» (в соавторстве с В. Дербеневым), телефильм «Дом Диониса».

«Рижская киностудия» Г. КАНОВИЧ, С. ШАЛТЕНИС САМАЯ ДЛИННАЯ СОЛОМИНКА


— Пастушки, скорей бегите, в Вифлеем вы поспешите, — пели детские голоса в рождественский вечер.

В приморском городе чисто и бело. Он весь сверкает и усыпан сахарным инеем.

Покоем веет от написанных на церковных стенах библейских сюжетов: белые-белые, как облака, овечки спускаются с гор; пастушки играют на дудках, на цимбалах и бьют в барабаны; лица пастушков светятся радостью; в широко раскрытых овечьих глазах блестят слезы блаженства и лучится надежда.

Все это вдруг обрывается грохотом выстрелов…


В рождественский вечер сорок третьего года по узкой улице латышского города, сгорбившись, бежал человек с футляром виолончели. И там, где он пробегал, одна за другой гасли праздничные елки, и в окнах становилось темно, и звенели разбитые пулями стекла.

«Пастушки, скорей бегите, в Вифлеем вы поспешите…» — пели дети.

Ручка от футляра вдруг отломилась, и человек выронил его, еще больше сгорбился, стащил в подворотню, обнял обеими руками, выпрямился и по промозглым дворам, по деревянным лабиринтам каких-то складов, через груды развалин выбежал к реке и зашагал по белому нетронутому снегу. Здесь было тихо, и человек слышал, как бьется его сердце и хрипят легкие. Он озирался, прижимая к груди виолончель, словно успокаивал самого себя, гладил ее непослушными пальцами и что-то шептал.

И, уверившись окончательно, что все-таки они спаслись, человек решительно затопал по снегу, не то нашептывая, не то насвистывая засевшую, видно, глубоко в сознании мелодию:

— «Поскорей, скорей бегите, в Вифлеем вы поспешите… Поскорей, скорей бегите, в Вифлеем вы поспешите…»

Вдруг он оглянулся и обомлел: на снегу, там, где он только что прошел, багровели капли крови. Он торопливо приложил ухо к футляру виолончели, весь напрягся, даже разинул рот, стараясь что-то услышать, но не услышал ничего, а только испачкал кровью свое лицо.

Человек и не заметил, как к нему подошел солдат и стал пальцем тыкать в кровь на снегу и хитро подмигивать. Человек схватил виолончель, потащил ее в кусты и, как зверь, приготовившийся к прыжку, впился в солдата измученными, осоловевшими глазами.

Солдат присел на корточки и веточкой, как бы играя, принялся заметать красные точечки на снегу.

— Йа, йа, снег растает, кровь — никогда. Вы меня не бойтесь. Я не немец, я сорб…

— Сорб?

— Иа, йа! Такой народ в Германии. Маленькая группа… С рождеством Христовым!

— С рождеством, — сказал человек с окровавленным лбом. Он вдруг беспомощно опустился на снег, вытер губы, попытался дрожащими пальцами открыть футляр, но застежка примерзла и никак не поддавалась. Солдат протянул штыковой нож.

Человек взял нож, взломал застежку, открыл футляр и тихо позвал:

— Юдита! Юдита!

Но девочка не отзывалась.

…Два человека работали молча: один долбил замерзшую землю штыковым ножом, а другой выгребал ее руками.

— Йа, йа, — сказал запыхавшийся сорб, довольный, видно, своей работой, — никто ничего не узнает. И родители ее не узнают. Если они выживут и спросят у вас, где их Юдита, вы им ничего плохого не говорите. И они будут счастливы. Хорошо?

— Хорошо, — ответил человек.

— Спасибо, спасибо, — неожиданно принялся благодарить своего напарника солдат. — Родители будут думать, что их девочка далеко, растет, кончила школу, вышла замуж. Господи!

Они закутали мертвую девочку в шинель сорба и опустили в яму, неглубокую, с обледеневшими стенками. И когда работа была закончена, когда растроганный собственной добротой сорб сровнял могилу и принялся молиться, второй могильщик, Юрий Вилкс, двадцати с лишним лет от роду, бывший студент Рижского университета, вдруг поморщился и, испытывая отвращение к самому себе, стал икать. Потом его затошнило, он стоял, вцепившись в сиреневый куст, и его рвало на баронские надгробья, на солдатские сапоги своего напарника, себе на брюки, и он ничего не мог поделать с собой в эту рождественскую ночь сорок третьего года.


В доме Вилксов все было готово к рождеству: солома под хрустящей белой скатертью, кисель и все, что полагается в сочельник.

Юрий Вилкс, солдат-сорб и старый отец Юрия, великий знаток римского права Эдвард Вилкс, у которого все время почему-то дрожали руки, сидели за белым праздничным столом.

— Благодарю, благодарю, — частил солдат. — Совсем как дома, только кисель у нас другой — овсяный. Совсем как в детстве.

Он горестно усмехнулся и, чавкая, стал уминать вязкий, сползающий с ложки кисель. Поймав взгляд хозяина, солдат устыдился и спрятал пальцы под скатерть.

— Ешьте, — подбодрил его знаток римского права Эдвард Вилкс. Но ни он сам, ни его изможденный сын Юрий, дремавший за белым праздничным столом с открытыми глазами, не притронулись к еде. — Ешьте! — торжественно повторил хозяин. — Приятно слышать, что рождество у нас и у вас одинаковое, только, может, кисель другой, но господь бог один. И, надо думать, в тарелки не заглядывает.

— Йа, йа, — ответил хмельной от великодушия сорб.

— Моя жена — Бируте, — ткнул старый Вилкс рукой в фотографию молодой красивой женщины. — Литовка. Из Паланги… Я взял ее, так сказать, из-за границы. Она нас приучила к рождественскому столу с непременным вытягиванием соломинки из-под скатерти и с белым киселем… Католичка!

— Йа, йа, — твердил солдат.

— Каждый год мы с Юрием в честь жены и матери садимся за праздничный стол… И тогда кажется, что она с нами. И мир еще не сошел с ума… И я еще знаток римского права.

Солдат встал, прижал руки к бокам и представился:

— Вильгельм Левицки, кукольных дел мастер. Особенно удавались мне с вращающимися глазами. — И он взял двумя руками полную рюмку и, сияя от удовольствия, выпил потихоньку, как в детстве березовый сок.

— Даже куклы вращают глазами, — сказал старый Вилкс своему сыну Юрию, — а ты все смотришь в одну точку, не мигая. Ты хоть бы сорочку сменил, — он притронулся к окровавленному манжету. — Кровь, сынок, кровь. Неужели тебе мало крови? Если хорошенько подумать, та девочка могла еще жить. Пусть за колючей проволокой. Пусть в загоне. Но жить! Жить!

— Мне дурно! — перебил его сын. — Тошнит, но нечем.

— А ты выпей! Выпей! Мама не обидится. И бог не обидится. Это у тебя от чужой крови!

Юрий Вилкс отошел от окна и опрокинул рюмку белой.

— Тоже мне партизан нашелся, — пожурил его Эдвард Вилкс. — Скажи еще спасибо: на хорошего человека нарвался…

— Конечно, — стиснул зубы сын. — Лучше всю жизнь, как ты, стоять у окна и твердить римское право, когда в мире нет никаких прав! Стоять и поправлять манжеты… чистенькие. Без пятнышка.

Кукольных дел мастер Вильгельм Левицки зашевелился, встал, надел шапку. И тогда старый Вилкс остановил его и сказал:

— Погодите! Мы еще с вами из-под скатерти судьбу свою не тянули, как завещала Бируте. Тяните и помните: длинная соломинка — долгая жизнь, короткая соломинка — короткая! Не бойтесь! Бируте всегда покупала и клала под скатерть только длинные соломинки…

— Нет, — замотал головой Вильгельм Левицки и опрокинул еще одну рюмку. — Не буду испытывать судьбу. Вдруг вытяну короткую. Короче, чем отсюда до карцера… Выйду, а кто-нибудь из-за угла — пиф!

Дверной звонок нарушил течение праздничного вечера.

— Прячьтесь! — крикнул солдату Эдвард Вилкс. Стараясь во что бы то ни стало сохранить самообладание, он подошел к двери и глухо спросил:

— Кто там?

— Это я, господин профессор! Ваша дворничиха, Юшкене. Гасите свет! Опять над морем русские самолеты!

— Хорошо, хорошо, — не отпирая двери, ответил скороговоркой бывший знаток римского права. — Сейчас погашу.

Он вытер испарину, добрел до стены и в сердцах саданул по выключателю.

— Господи, — сказал он в темноту. — Господа, терпенье! Терпенье! Вы своим глазам не поверите, какими прекрасными и длинными будут соломинки после войны, если она кончится.


Снег еще не выпал. Пока что на узких улицах прибалтийского города сорок шестого года смерзлась в комки и затвердела, как железо, грязь. С моря дул пронизывающий ветер, рвал алый транспарант, призывающий людей на расчистку руин.

Было далеко за полночь, когда настойчивый стук в двери поднял с постели антиквара Иеронима Мурского. В длинной ночной сорочке Иероним Мурский, босиком, не зажигая света, протопал к входной двери лавки и прислушался. Он почему-то — на всякий случай — надел очки и инстинктивно замахал рукой, не то отгоняя от себя муху, не то пытаясь осенить себя крестным знамением.

— Кто там? — прошептал антиквар и поежился. Ветер врывался в щели, холодил босые ноги.

— Откройте, господин Мурский, — потребовали за дверью.

— Простите, лавка закрыта, — перекрестил темень Мурский. — По ночам я не принимаю ни книг, ни картин. По ночам я спокойно сплю. Приходите завтра!

— Откройте, — посуровел голос. — Я от вашей сестры, госпожи Мурской.

— У меня нет никаких сестер, — воскликнул Мурский. Но снова услышал голос, нагло, как бы в насмешку декламирующий на всю улицу сонет Адама Мицкевича:

О, Лаура!
Ты вспыхнула в ответ,
как роза, что весною
Дню открывает грудь,
едва заря зардела…
Мурский не откликался.

— Откройте!

И снова воцарилась тишина, словно за дверью никого не было, только ветер, только кошки, сводящие свои счеты, далекий гудок парохода и непривычно громкие удары башенных часов.

Мурский приложил ухо к холодным, обитым жестью дверям своей лавки, осторожно, почти беззвучно отодвинул два массивных засова и застыл в ожидании. И в эту минуту задвижка выскользнула у него из рук, кто-то толкнул его в сторону и быстро задвинул засовы.

Антиквар попятился в глубь своей лавки. Пришелец следовал за ним, цеплялся за полки, ронял книги и опрокидывал какую-то рухлядь.

— Ради бога, осторожней… Не поднимайте ненужного шума, — взмолился Мурский.

В жилой комнате антиквар наконец зажег керосиновую лампу, поправил очки и, прищурившись, стал разглядывать своими близорукими глазами того, чей голос обрел сейчас и кровь и плоть. Плоти, можно сказать, почти и не было: большие, глубоко посаженные глаза, грязные впалые щеки, какая-то прожженная, потрепанная, неизвестно какой армии шинель, на одной ноге чуть ли не из автомобильной покрышки вырезанный ботинок, обмотанный тряпками, другая тоже обута бог весть во что, только шляпа на поседевшей раньше времени голове сидела до странности элегантно и совсем не вязалась с неказистым обликом пришельца.

Чужак снял шляпу, осторожно положил на стол, стянул шинель, рваный пиджак, схватил с тарелки кусок колбасы, жадно откусил, плюхнулся на широкую и белую постель Мурского и, зажмурившись, пробормотал:

— Славная колбаса. Давно такой не едал.

— Конская, — вздохнул Мурский. — Конская.

Антиквару, видно, было жаль колбасы. Он смотрел на грязное отребье пришельца, растянувшегося в своей нелепой обуви на чистой белой постели, и прерывистым голосом обиженного ребенка сказал не то самому себе, не то пришельцу:

— Весной уже приходил одни от сестры. Только на нем была не шляпа, а ушанка. Мертвого его нашли. Без ушанки.

— Теперь не весна, а зима, господин Мурский. И кроме того, моя шляпа, к вашему сведению, бессмертна!

Мурский покосился на провалившегося в глубокий сон незнакомца, потер ногой об ногу, вздохнул и, обыскав чужие карманы, принялся сквозь очки, как в лупу, внимательно разглядывать черный сверкающий пистолет, расческу, огрызок морковки, коробку из-под американских сигарет с коралловыми четками внутри, долго вертел в руке паспорт и шепотом повторял:

— Георгий Забелла… Георгий Забелла… Родился в девятнадцатом году в Даугавпилсе. Забелла, Забелла… Не помню такого… Забелла… Вечная память Георгию Забелле. — Мурский вернул все на прежние места, только пистолет до боли сжимал в потной руке.

— Все карманы осмотрели? — спросил родившийся в девятнадцатом году Забелла.

Мурский застыл, словно внезапно разбитый параличом.

— Зачем антиквару пистолет? — выговорил наконец он, возвращая оружие.


Утро выдалось хмурым и студеным. Георгий Забелла брился у рукомойника.

Иероним Мурский готовил на примусе завтрак.

— Жаль, — сказал Мурский. — Очень жаль. Могли бы, пробираясь ко мне, с приветом от моей сестры хоть одну примусную иголку прихватить.

— Знал бы, прихватил бы десяток, — буркнул Забелла.

— Туго нынче с примусными иголками, — вздохнул Мурский. — Очень туго.

— Что это? — спросил Забелла, прислушиваясь к шуму за окном.

— Сносят развалины.

…Два старых танка, переделанные под бульдозеры, расчищали развалины.

По мощенной булыжником городской улице с лопатами в руках медленной колонной шагали немецкие военнопленные. Конвоировали их совсем молоденькие, по-юношески застенчивые солдаты в белых, не видавших воины кожушках. Конвоиры изредка переговаривались друг с другом и подстегивали колонну, видно, единственным знакомым немецким словом «шнеллер!» Пленные постарше снисходительно улыбались юным конвоирам и разглядывали разрушенный город и автофургон с надписью «Хлеб», остановившийся, чтобы пропустить колонну.

— Йа, йа, зофорт! Йа, йа… Сейчас, — кивали они и по-прежнему шагали уверенно и неспешно.

Забелла проводил взглядом военнопленных, словно ища в колонне знакомого.

Возле керосиновой лавки Забелла приглядел в очереди бойкого пацана с жестяным бачком и в огромном, видно, с отцовского плеча, пиджаке, поманил его пальцем:

— Заработать хочешь? — И протянул денежку.

— Дайте, — сказал пацан. — А что надо сделать?

— Поднимешься на третий этаж этого дома, видишь? — Забелла показал указательным пальцем. — На дверях такая медная табличка. Позвони или, если звонок не работает, постучи ногой…

— И что сказать?

Забелла задумался.

— «Пастушки, скорей бегите… в Вифлеем вы поспешите…» Я за тебя постою в очереди…

— Добавьте еще денежку! — сказал сорванец. — Запомнить трудно, и, может, еще за это влетит.

Забелла прибавил еще рубль, и пацан, подняв полы пиджака, помчался к указанному дому. Очередь медленно продвигалась к прорубленному в стене окошку, над которым красовалась надпись: «Керосин».

Пацан позвонил в дверь с медной табличкой, на которой было выгравировано: «Вилкс». Он нажимал на кнопку звонка и одновременно стучал ногой в дверь.

— Тебе что? — удивился знаток римского права, когда увидел сорванца.

— Скорей бегите, — выпалил пацан.

— Куда? — опешил старый Вилкс.

— В Леем, — испуганно процедил тот.

— В Леем? — упавшим голосом повторил Вилкс.

— Ага!

— Тебя кто сюда послал?

— Он там… У керосиновой лавки. Я ему еще бачок оставил.

Старый Вилкс пристально глянул на мальчишку, порылся в кармане, достал горсть мелочи и сказал:

— Вот тебе на леденцы!

Пацан сунул деньги в карман и сломя голову бросился вниз.

Старый Вилкс потоптался на пороге, запахнул халат, быстро прошел в гостиную и уставился в окно. Но оттуда был виден только шпиль кирхи, остов разбомбленной гостиницы «Метрополь» и скованное льдом море.

Он постоял у окна, пытаясь разглядеть что-то, и вдруг сорвался с места.

Пацан подбежал к лавке.

Того, кто посылал его за два бумажных рубля, не было.

Сорванец бросился за угол, но и за углом никого не увидел. Пока он бегал и искал свой бачок, подоспел и знаток римского права Эдвард Вилкс.

Он огляделся и, понизив голос, спросил у пацана:

— Где он?

Мальчишка только пожал плечами.

— Как он выглядел? Молодой или старый?

— Старый!

— Этот? — старый Вилкс достал из кармана фотографию Юрия, молодого, снятого на берегу моря, наверное, в честь окончания гимназии.

— Нет, — испуганно замотал головой пацан.

— Посмотри еще раз.

— Нет!

— Врешь! Этот! — воскликнул старый Вилкс и схватил мальчишку за ухо. — Я его три года не видел! Три года!

— Отпустите! Больно! — заорал пацан, вырвался из цепких рук старого Вилкса и пустился наутек.


Вечером Георгий Забелла сидел в лапке Иеронима Мурского за столом и уплетал конскую колбасу с вареной картошкой. Антиквар разливал по стаканам водку и морщился.

— С детства не переношу запаха керосина.

— Что ж… подведем, как говорят, предварительные итоги. Итак: жил-был на свете герр Лемке. Любовник вашей сестры.

— Да.

— Герр Лемке служил в гестапо. И поручили ему, прохиндею, вывезти в Германию по железной дороге награбленное добро. А он, не будь дураком, подстроил при помощи своих подручных нападение на поезд. Мол, партизаны напали. Выгрузил все, припрятал куда следует. Но герру Лемке крупно не повезло…

— Клянусь богом, — выдохнул Мурский, — герр Лемке погиб, когда бежали от русских… Но куда добро дел, я не знаю.

— Господин Мурский, — сказал Забелла, — вас давно били?

— Меня?

— Вас.

Забелла вытер губы, застегнул пиджак, надел свою бессмертную шляпу, встал.

— Я никого не знаю… Я всю жизнь имел дело с книгами… Пощадите.

— Встаньте, Мурский, — властно приказал Забелла и, когда тот не послушался, взял его за подбородок, повернул к себе и сказал: — Я не могу вернуться к вашей сестре с пустыми руками.

— Господи! — простонал Мурский. — Почему все ко мне идут?! И вы, и тот, ваш предшественник… Покойник… Не я грабил. Не я прятал. И списков с адресами и фамилиями у меня нет. Я покупал и продавал книги.

Мурский всхлипнул, приложил ладонь ко лбу и, словно что-то выудив из памяти, сказал:

— Единственное, что я знаю… Тот, весенний молодец, в ушанке, посланец сестры… отправился отсюда на Столярную. Кажется, восемнадцать. К какому-то Лису.


В кирхе воскресная служба была в самом разгаре. Мощно гудел орган, и дружное и скорбное пение певчих долетало, казалось, не только до купола, но и до самого неба.

У входа одноглазый нищий, склонив голову, не то дремал, не то слушал преданные господу богу голоса.

Напротив кирхи, на фронтоне старинного здания в стиле позднего барокко, алел праздничный транспарант: «Да здравствует тридцатая годовщина Великой Октябрьской Социалистической революции!».

Морской ветер трепал полотнище, оно вздувалось и потрескивало, как горящие поленья.

— Давно поют? — спросил Забелла и тронул нищего за рукав облезлой овчины.

— Скоро конец, — встрепенулся одноглазый.

— Опоздал, — пригорюнился Забелла. — Пока добирался пешком со Столярной восемнадцать, служба и кончилась… — Он сунул нищему бумажный рубль и пошел в кирху.

— Господь бог вознаградит тебя за щедрость, ибо следит за каждым и за тобой, — поблагодарил нищий.


На Столярной улице было пусто, торчали одни руины с выжженными глазницами окон, с грудами битого кирпича, головешек, железобетонных обломков, и только кое-где, на уцелевших фасадах домов, красовались никому теперь не нужные завлекательные надписи: «Парикмахерская», «Мануфактура братьев Гольдшмидт», «Фотография Берзиня» и другие, более свежие, выведенные русскими буквами: «Мин нет!».

Сюда еще не дошли бульдозеры, но их натруженные голоса доносились все настойчивее.

С виду дом восемнадцать, стоявший на Столярной улице, был почти цел. Только третий этаж был срезан как ножом, на первых двух окна были выбиты, кое-где сохранились парадные двери, чистые, не закопченные, обитые довоенной обивкой, висели цепочки дверных колокольчиков, зияли щели почтовых ящиков.

Забелла дернул цепочку, и за дверьми неожиданно зазвенел колокольчик. Пришелец дернул еще раз и еще, потом толкнул дверь. Она рухнула, и за ней открылись такие же руины, как и снаружи, на улице.

Какая-то женщина стирала в тазу белье и на Забеллу не обращала никакого внимания. Она подошла к натянутой среди развалин проволоке и стала развешивать на ней мужские сорочки и подштанники. Когда Забелла приблизился, женщина поспешно подняла таз, словно желая прикрыться им или защититься. Волосы спадали на ее худые, как у подростка, плечи. Лицо было бледное и очень усталое. Одна нога на щиколотке была перевязана бинтом.

— О, Лаура, — неожиданно сказал Забелла, и женщина сверкнула на него глазами. — Лишь увидал тебя — волненью нет предела. Казалось, я давно уже знаком с тобой…

— Я не Лаура, — сказала она, оглядевшись, и еще крепче прижала таз к животу. — Кого вам здесь надо?

— Лиса.

Женщина молчала.

— Слыхали о таком?

Она покачала головой и быстро зашагала по развалинам. Георгий Забелла не отступал от нее ни на шаг.

— Если уж так интересуетесь, у него спросите, — сказала женщина и показала на инвалида, сидевшего в коляске, к которой была прилажена кормушка для голубей. Инвалид в красноармейской форме, с орденской планкой на широкой груди, мял хлеб и разбрасывал крошки, и полчища голубей без всякой боязни дрались из-за пищи.

— Товарищ ищет какого-то Лиса, — сказала женщина.

— Кто ищет, тот всегда найдет, — сказал инвалид и уперся локтем в гармонику, лежавшую на его застывших, видимо, парализованных ногах. — Не подходите близко — птички боятся чужих. Гуль-гуль-гуль-гуль… Ишь, как мордуют друг друга. Не всем еще хлеба хватает… Иди, Вероника, разбуди детей. А вы сами… издалека будете?

— Издалека, — ответил Забелла, присматриваясь к инвалиду.

Женщина ушла.

— Да, — протянул инвалид. — Завидую всем здоровым. До Берлина на своих дошел, а обратно привезли…

— Мне Лис нужен, — тихо сказал Забелла.

— Не знаю такого, не знаю… — так же тихо ответил инвалид. — Новые мы здесь люди.

Он снова раскрошил хлеб, швырнул голубям и, прислушиваясь к их прожорливой воркотне, раскрыл пронзительные, с белесыми ресницами глаза.

Забелла глянул на него, на голубей, поправил свою бессмертную шляпу, медленно извлек из кармана четки и стал перебирать.

— Красивые четки, — сказал инвалид. — Здорово сработаны. Сколько в них бусин?

— Сорок, — без запинки ответил Забелла.

— Подтолкни коляску. Я покажу тебе Лиса.

Забелла покатил коляску. Испуганные голуби взлетели. Забелла глядел на багровый, толстый, как у вола, затылок инвалида, ка воротник гимнастерки, усыпанный перхотью, и почему-то вдруг замедлил шаг.

— Эй ты! Шнеллер, как говорили немцы, — воскликнул инвалид и оглянулся. В развалинах, за разбомбленной стеной стояла Вероника.

Проехав каких-нибудь пятьдесят метров по Столярной улице, коляска свернула в узкий безымянный переулок.

— Уже близко, — сказал Франциск. — Капустой пахнет. Лис очень любит капусту. Теперь направо и прямо.

И Франциск раздул меха гармоники и, мусоля толстыми пальцами клавиши, заиграл «Меланхолический вальс».

Коляска вкатила в какую-то промозглую подворотню, затарахтела по битому стеклу и кирпичу.

— Здесь. Вот его двери, — показал инвалид рукой.

Не успел Забелла открыть двери, как страшным ударом под дых был сбит с ног.

Франциск продолжал играть свой вальс.

Двое мужчин поволокли Забеллу по коридору, потом куда-то вниз, в подвал, обыскали его, раздели и долго еще отделывали кулаками и ногами.

Забелла лежал неподвижно.

Умаявшись, эти двое выкатили коляску из ворот.

— Играй, играй, — сказал Франциску один из них.

Франциск тихо растягивал меха гармоника.

— Ну? — спросил он.

Оба молчали, остывая и прислушиваясь к легкой и печальной музыке. Над коляской, над гармоникой кружились белые снежинки.

— Ну? — повторил Франциск.

Мимо коляски, громыхая по булыжнику, промчался фургон с надписью «Хлеб». Возле школы-семилетки рабочие выгружали из машины уголь. Шли дети с портфелями.

— Жив он, — сказал один из мужчин. — По крайней мере был. До нашего ухода.

— Хорошо, — глухо произнес Франциск. Вероника по-прежнему стояла за обвалившейся стеной в развалинах и, кажется, молилась.


— Капусту будешь? — спросила Вероника уже в тесной, но чисто прибранной комнате. — Разогреть?

— Не стоит, — мягко сказал Франциск. — Разве ты сейчас о капусте думаешь?

— Давай уедем отсюда, Франциск! Уедем!.. Неужто на свете нет такого места, где бы человек не охотился на человека?

— Нет, Вероника, — ответил тот. — Меняется только порядок: то ты охотишься, то — на тебя. Жалко, но сейчас не наш черед. Я это чувствую.

— Он жив? — вздрогнула Вероника.

— Нельзя убивать неизвестно кого. Он спросил — мы ответили, — сказал Франциск. — Теперь мы спросим — он ответит. Надо знать, кого убиваешь.

— Я все-таки разогрею.

Ей хотелось чем-то заняться, не думать, и Франциск понял это.

— Мы поженимся, Вероника. Поженимся, как подобает людям. С фатой и у алтаря. Ты хочешь с фатой и у алтаря?

— Хочу, — сказала Вероника.

— Вот и хорошо. А сейчас, голубушка, спустись в подвал и делай свое дело, как каждый из нас. Будь с ним ласкова. Сама знаешь, как женщина умеет.

— Даже сейчас, — горестно улыбнулась Вероника, — я все равно для тебя — шлюха. Из солдатского борделя вытащил и в бордель толкаешь.

Вероника повернулась и зашагала прочь.

— Бордель милосердия, — сказал себе Франциск и улыбнулся. И вдруг добавил ей вслед: — Но ты там не очень, не очень…


В заваленное кирпичными обломками подвальное оконце сочился скудный свет осеннего дня. Забелла открыл глаза, но не отважился ни встать, ни пошевелиться. Лишь кончиками пальцев дотянулся до своей шляпы и с грехом пополам нахлобучил ее на голову. Потом он обшарил свои карманы, но ничего в них не нашел. Во дворе, где-то совсем рядом с подвальным оконцем, ворковали голуби, и слышно было одобрительное «гуль-гуль гуль…» Наверху кто-то все время ходил и то колол дрова, то гремел посудой, то плескался водой. «Гуль-гуль-гуль» — раздалось еще раз, на сей раз последний, и теперь уже замолкли голуби, затихли шаги наверху, только доносилась беспокойная однообразная мелодия вальса.

— Гуль-гуль-гуль, — пошевелил губами Забелла, словно проверяя, пе лишили ли его дара речи.

В подвал, с супом в жестяной консервной банке, спустилась Вероника.

Забелла глянул на нее левым, менее заплывшим глазом, на всякий случай поглубже нахлобучил шляпу па голову.

— Ешь, — сказала Вероника и поднесла к его губам консервную банку. — Не бойся, здесь одна жидкость без гущи. Как-нибудь проглотишь. Денька два ты сможешь только пить. Радуйся! Они навеки могли отбить у тебя охоту пить и есть.

Забелла попытался оттолкнуть банку, капустная похлебка перелилась через край.

— Если не хочешь подохнуть — ешь, — проворчала Вероника, подняла его голову, заглянула в глаза. — Господи, какие у тебя глазищи! Хоть и залиты кровью… Лаура — это кто, твоя баба? Молодой ты еще, только волосы седые. Сделай милость, выпей! А то тебя твоя Лаура любить не будет.

— Послушай, позови своего Лиса, — Забелла ткнул пальцем в потолок, туда, где ворковали голуби, откуда доносился вальс и призывное «гуль-гуль-гуль», похожее па бульканье утопающего.

— Там, наверху, в коляске не Лис, — сказала Вероника. — Это Франциск.

Вероника перетащила Забеллу на какой-то тюфяк, положила его голову себе на колени и краешком платья принялась осторожно вытирать его разбитое лицо.

— Я за тебя молилась, — сказала она.

— Шляпу, — сказал Забелла, — шляпу мне на лоб положи.

Крутя колеса сильными руками, в подвал на коляске вкатил Франциск, остановился поблизости от тюфяка, долго и угрюмо молчал, закурил, зажег еще одну папиросу, бросил ее Забелле.

Папироса дымилась на голой груди чужака, но Забелла даже ухом не повел, только впился в инвалида заплывшими глазами.

— Не хочешь курить? — удивился Франциск.

— Некурящий, — ответил Забелла. — Спасибо за папиросу. Спасибо за капустную похлебку, за жилье и радушие. Я сразу понял, к кому попал.

— К кому же ты попал?

— К своим. Так встречают только свои.

— Теперь везде так встречают, — рассмеялся Франциск.

— Верните мне паспорт, четки, все сорок бусин, пистолет, расческу… Отведите меня к Лису, — сказал Забелла.

— Кто вам дал наш адрес?

— Госпожа Мурская.

— Госпожа Мурская, — повторил Франциск. — А позвольте полюбопытствовать, кто она такая?

— Жена герра Лемке.

— А кто такой герр Лемке?

— Надо помнить своих командиров!

— Та-ак, — протянул Франциск. — Зачем вы к нам пожаловали?

— Это я скажу Лису.

— Можете не успеть…

— Не успею я — успеет другой. Или вы думаете, на свете только одна ушанка и одна шляпа?

— Вы мне нравитесь, — заметил Франциск.

— Вы мне — меньше, — сказал Забелла.

— Вероника! — воскликнул Франциск.

— Я прошу вас немедленно сообщить о моем прибытии Лису, — спокойно сказал Забелла. — Если его устроит здешняя обстановка, — он обвел глазами подвал, — могу с ним встретиться и здесь.

Неслышно подошла Вероника.

— А вы шутник, товарищ Забелла, родившийся в девятнадцатом году в Даугавпилсе. Шутник.

Вероника обхватила руками спинку коляски.

— Вероника вас будет кормить и поить, — бросил Франциск. — Она славная девушка. Правда, Вероника? Только, ради бога… Не злоупотребляйте ее добротой. Поехали!

И колеса со скрипом покатили.

На самом верху Франциск обернулся и сказал:

— В двадцать семь страшно умирать. Страшно… Это я по себе знаю.

— А вы давно умерли? — спросил Забелла.

— Давно, — ответил Франциск. — В сорок первом.

И укатил.


На другой день к дому, где обитал Франциск, подкатила телега, груженная доверху березовыми дровами. В телегу была запряжена невысокая выносливая лошадь. Прыткий жеребенок тыкался то в вымя матери, то в грядки.

— Что бы мы без тебя, Казимир, делали? Замерзли бы, ей-богу, замерзли бы, — благодарно приговаривал Франциск, глядя, как возница вместе с Вероникой выгружает дрова.

— Ладные дровишки, сухие, — шепелявил Казимир, исподлобья поглядывая на Веронику, будто ожидая, когда та уйдет. И когда выдался момент, тихо сказал Франциску:

— Вчера в Павилосте взяли Бракшу.

Франциск даже привстал в коляске.

— Как было? — спросил он.

— Баба одна узнала в лицо. Случайно.

Франциск отвалился устало. Стал ждать, пока Вероника снова удалится. Сказал:

— Это не случайно. Господь бог пожертвовал одной овцой, чтобы осторожнее стало все стадо. Зачем дурак полез на глаза?

— Люди устали, — сказал Казимир. — Зима близится.

Франциск задумался, произнес:

— Нечем мне обрадовать их. Гость у нас.

Казимир насторожился, вопросительно вскинул брови.

— Пришел один. В шляпе. Остальным — ни слова. Придет день, и я скажу сам. Когда будет, что сказать. А пока — нечего.


Под вечер те двое, что избивали Забеллу, вынули в полу кухни Франциска две доски и спустились через лаз в черное подземелье.

Прихватив ломы и кирки, старую керосиновую лампу, они пробрались по длинному и узкому тоннелю.

Вскоре снизу донеслись глухие удары кирки.

…Антс взвалил на могучие плечи ящик, набитый обломками кирпича и бетона, и через лаз поволок его во двор, где стояла лошадь Казимира, запряженная в телегу.

— Помоги, Казимир, — сказал Антс хозяину.

— Сам выгрузишь, — отрезал Казимир, обвязывая тряпками копыта лошади, чтобы не так гремели. — Может, не там копаете?

— Копаем по карте Лемке, — сплюнул Антс.

— Овса бы моей кобыле, — вздохнул Казимир. — Когда докопаемся,моя гнедая вдоволь овса получит. А то — хлебом белым кормить буду. Ее и жеребенка. Раньше дурнем был, не догадался. А сейчас свое не упущу. Мне две доли полагается.

— Как это две доли? — удивился Антс.

— Я же не один работаю! С кобылой. Так и долить надо по совести. Не обижать лошадь.

Антс снова сплюнул, взвалил пустой ящик на спину и вернулся в подземелье.

— Знаешь, — сообщил он Филиппу, — этот Казимир, гад ползучий, говорит, что кобыле тоже доля полагается.

— Пусть отдает свою долю, — ухмыльнулся Филипп, прислушался к отдаленному гулу бульдозеров и ударил киркой в каменную степу. — Завтра снова субботник по расчистке города… Снесут развалины, разведут здесь какой-нибудь сквер. И будет тогда доля и нам, и ему, и его кобыле.


Антиквар Иероним Мурский склонился над листком картона и старательно выводил на нем тушью каждую букву: «Меняю двухкомнатную квартиру на такую же или большей площади. Предлагать каждый день с десяти до семи вечера. Желательно в кирпичном доме».

Он вспотел, вытер испарину, взял картон, прислонил его к стеклу большого окна, заваленного книгами, вышел на улицу, перечитал объявление и, умиротворенный, вернулся в лавку.


Коляска катила по Столярной улице, мимо мануфактурного заведения братьев Гольдшмидт, парикмахерской, фотографии Берзиня, мимо надписей «Мин нет». Здесь, где не было мин, молодежь разбивала сквер. Вероника поправила на Забелле шляпу, стряхнула с нее пылинку, глянула на его худую шею и, снова покатив его, сказала:

— День совсем не осенний. Живешь, живешь и вдруг вспоминаешь, что умеешь дышать… И ты дыши, не оглядывайся по сторонам. Четверо суток воздуха свежего не нюхал.

— Отбитыми легкими долго не подышишь… Кто он такой? Который меня отделал, а теперь следит за нами?

— Антс. Трубочист. Он умеет бить. Мастер.

— А второй кто?

— А где ты видишь второго?

— Ну тот, поменьше.

— Филипп. Тоже трубочист. И бабник, каких мало. Три килограмма золота предлагал, чтобы я тайком от Франциска с ним… А почему ты обо мне ничего не спрашиваешь? Кто я такая?

— Одни бьют, другие лечат. Вот и лечи. Тебе приказано гладить меня — гладь. За любовь я всегда платил любовью.

— Не подумай, что на дуру напал! Мне достаточно взять в руки гребень и причесать человека, и я знаю, что у него за голова и что в этой голове.

Вероника достала свой гребень и провела несколько раз по его волосам, оглядываясь на ковыляющего сзади Антса. В руке у него болталось ведро трубочиста, в котором толстой змеей свернулась веревка.

— Волосы у тебя чистые. Ни одной вши, ни одной гниды. Да и весь ты, даже избитый, чистенький такой и пахучий. Откуда ты?

— Давай вернемся в подвал. Я не умею дышать, когда за мной следят трубочисты.

— А почему ты так говоришь? Чудно как-то.

— В семье, пока мать была жива, говорили по-литовски.

— А я не помню своих родителей. Мне кажется, что их и не было никогда…

Она вдруг замолкла и быстро, почти бегом втащив коляску на тротуар, пустилась по развалинам, ища укромное местечко. Забелла затрясся в колясе, намертво вцепился руками в подлокотники и кормушку для голубей.

По Морской улице, миновав Столярную, строем шагали немцы с лопатами в руках.

Вероника испуганно и беспомощно глядела из подворотни на каждого пленного, словно боясь кого-то узнать среди них, и потом, когда колонна прошелестела, она заскулила и срывающимся голосом прошептала:

— Почему они до сих пор живы?..

— Подайте Христа ради погорельцу, калеке убогому копеечку, — причитал одноглазый нищий, ковыляющий по булыжнику, разглядывая каждый дом.

— Жалко, все деньги у меня отобрали, — сказал Забелла. — А то догнали бы его…

— Подайте Христа ради погорельцу, — пел нищий, и пенье его успокаивало Забеллу.

…Антиквар Мурский, с охапкой книг под мышкой, остановился как вкопанный на Морской улице перед инвалидной коляской, не зная, что делать: то ли поздороваться, то ли прошмыгнуть мимо.

— Добрый день, — растерянно приподнял он шапку. — Вы что, уже не ходите?

— Как видите, — смутился Забелла. — Кому извозчики, кому коляски…

— Катайтесь на здоровье, катайтесь, я не имею ничего против, — пятясь, зачастил Мурский и скрылся в толпе.

— Знакомый? — спросила Вероника.

— Первый раз вижу.

Из подворотни вынырнул Антс, оглядел антиквара и, оставив Забеллу на попечение Вероники, увязался за ним.

— Подайте Христа ради погорельцу, калеке убогому копеечку, — упрямо выводил одноглазый калека.


Выпал первый снег и сразу же растаял, превратив мостовые в серое грязное болото. Филипп и Антс, с закопченными веревками, ведерками, с ног до головы в саже, постучались под вечер в антикварную лавку Иеронима Мурского.

— Господин Мурский, трубочистов вызывали?

— Не вызывал, — ответил удивленный Мурский, стоя на пороге.

— Как не вызывали? — спросил Антс. — Здесь ясно написаны адрес и фамилия.

— Никаких трубочистов я не вызывал. Кроме того, уже вечер, — помрачнел Мурский. — Еще с крыши свалитесь.

— Нехорошо, господни Мурский, — сказал Филипп. — Дымоходы надо вовремя чистить. Уже полгорода сгорело!

— Разве я его сжег? — отчаянно защищался Мурский.

— Покажите, господни Мурский, где здесь дверь на чердак, — вежливо попросил Антс.

Антиквар в сопровождении трубочистов поднялся по лестнице на темный чердак и остановился.

— Начинайте, если городу грозит такая опасность, — невесело сказал Мурекий. — Может, лампу принести?

— Ничего, мы и без лампы обойдемся.

Трубочисты размотали свои веревки и вдруг накинули на шею антиквару и затянули петлю.

— Господа… Я… Я… Что вы делаете? Дымоход там, — пробормотал Мурский.

— Господин Мурский, не будем зри время тратить. Откуда вы знаете Георгия Забеллу?

— Я его не знаю, — воскликнул Мурский. — Прошу прощения, знаю. Он пришел, как и вы, незваный. Сказал: от сестры. Господа, давит, давит!

— Говорите, пан Мурский, не отвлекайтесь, — посоветовал Филипп.

Чем больше Мурский мотал головой, тем туже затягивалась петля, и глаза его от боли были полны слез. И чем больше он старался рассказать покороче, тем чаще путался и сбивался:

— Поел… конской колбасы… с картошкой. Я ему отдал свои старые ботинки и костюм… Примус дважды погас, а где сейчас иголки возьмешь… Господи, что я говорю! Сестра его прислала… Господи, разве я виноват в том, что у меня такая сестра, что я родился в этом вонючем переулке! Что она меня раньше и знать не хотела, за человека не считала.

— Вы ему адреса никакого не давали?

— Нет.

— И фамилии не называли?

— Нет. Упаси бог! Я дал ему только костюм и ботинки. Ах да, вспомнил, он все время спрашивал, как пройти отсюда до Столярной улицы. И больше ничего…

— Пан Мурский, вы что — идиотами нас считаете? Кто же поверит, что оттуда, из-за кордона, приходит человек, чтобы передать вам привет от вашей сестры, поесть у вас конской колбасы с картошкой и сменить костюм? Зачем он пришел?!

— Не знаю, господа, не знаю. Он только привет передал… Только привет. Разве я бы вам не рассказал? Разве с таким, прошу прощения, галстуком на шее приятно разговарива…

Трубочисты подзатянули петлю и перекинули веревку через стропила, и тогда Мурский стал делать знаки, что хочет сказать. Возможность была предоставлена.

— За золотом… Он за каким-то золотом. Не может вернуться к ней с пустыми руками. Так он сказал.

Трубочисты тут же сняли с шеи Мурского веревку, и антиквар рухнул наземь.

— Господи! Что за время! Что за мир? Никому нельзя открывать двери… Никому… Никому…


Вероника спустилась в подвал с той же тухлой капустой и зачерствелой краюхой хлеба. Поставила рядом с тюфяком.

— Ешь, — сказала она. — Ничего лучшего, к сожалению, у нас нет. Чем богаты, тем и рады.

— Не хочу, — замотал головой Забелла.

— Не бойся, не отравлено. Сейчас я при тебе отведаю.

Она зачерпнула ложкой, поднесла ко рту и проглотила.

Забелла пристально смотрел на нее, и не было в его взгляде ни подозрения, ни доверия, а только любопытство.

— Ешь, дурак… И благодари бога!

— За что?

— За то, что жив. Война давно кончилась, а люди все воюют и воюют… На кой черт тебе Лис?

Забелла обмакнул краюху хлеба в похлебку и попытался разгрызть ее.

— Хочешь, я тебя выпущу? Мне все равно, кто ты. Только уходи.

В подвале слышно было, как на зубах Забеллы хрустела черствая корка.

— Ты кого-нибудь любил? — неожиданно спросила Вероника.

— Нет, — ответил Забелла. — Времени не было.

— Господи! И тебе не хочется… Перед смертью? Хоть немножко, хоть капельку? И потом — пускай хоть небо рушится!

Забелла молчал.

— Ты, наверно, никому на свете не веришь, — тихо сказала Вероника. — Никому.

— А с какой стати я должен верить каждому? В гимназии я еще верил в слова, а сейчас все слова умерли.

— Слова, если они от сердца, не умирают. Это говорю тебе я, грязная, бездомная кошка из развалин. Куда ты суешь свою лохматую голову?

Вероника нагнулась и погладила его.

— Перестань, — прохрипел Забелла.

— Дурак! Красный… Зеленый… Белый дурак! Они убьют тебя!

— Не убьют! Они понимают, что Мурская знает все.


Гроб на плечах поплыл из храма, и за ним потянулись Антс, Филипп, Вероника, Франциск в коляске.

Забелла посмотрел на одноглазого нищего. Нищий протянул просительно руку, но Забелла только пошарил в кармане и беспомощно пожал плечами.

Казимир сидел на облучке в начищенных сапогах и негромко понукал кобылу, запряженную в катафалк. Рядом с ней трусил жеребенок, то и дело тыкавшийся в живот матери.

В передних рядах за катафалком шла высокая, прямая, как солдат, баба в длинной шали, в облезлом тулупе и скрипучих, с обрезанными верхами, немецких армейских башмаках.

Рядом с ней ковылял поджарый мужичок, видно, ее сын, в таком же облезлом тулупе, в широкой крестьянской шапке и в заскорузлых кирзовых сапогах. Только тулуп его был перепоясан добротной офицерской портупеей.

Баба поглядывала то на своего спутника, то на катафалк, то на Забеллу.

Похоронная процессия тянулась по городу, еще украшенному праздничными транспарантами.

На кладбище Забелла вдруг свернул с центральной аллеи в сторону, глянул на баронские надгробья, словно ища кого-то среди мраморных, сверкающих именитыми фамилиями могильников.

— У тебя здесь кто-нибудь похоронен? — спросила Вероника.

— Нет-нет, — ответил Забелла.

Из-за высокого надгробья какого-то пышноусого царского генерала на Забеллу и Веронику неотрывно глядела баба в облезлом тулупе и армейских башмаках с обрезанными верхами.

— Кто она? — спросил Веронику Забелла.

— Кто?

— Старуха, с тем, в портупее…

— Юшкене, — ответила Вероника. — А сын у нее немножко того…

— Вот и Лиса нет, — за спиной у Забеллы протянул Филипп.

Он и впрямь был необыкновенно тих и печален. Лицо у него вытянулось, словно разгладилось раздумьем, и казалось даже привлекательным.

— Обыкновенный старикашка, — продолжал Филипп. — Старьевщик. Сколько раз видел его с тряпками! И никогда в голову не приходило, что это он.

Они приблизились к свежевырытой могиле.

— Прощай, Лис, — прошептал Франциск с каталки и швырнул горсть глины в могилу. — Смерть не перехитрить.

— Прощай, — буркнул Антс.

— Прощай, — выдавил Казимир.

— Прощай, — сказала баба в облезлом тулупе и в армейских башмаках и снова уставилась на Забеллу.

— Что она на тебя все время смотрит? — забеспокоилась Вероника. — Вы что, знакомы?

— Нет.

Вероника и Забелла отошли в сторонку, под разлапистую ель.

— Уходи, — сказала она.

Но Забелла покачал головой.

— Они со мной в прятки играют… Зарыли какого-то дряхлого старца и хотят, чтоб я поверил, что это Лис..

— Чем ты лучше их? Ты такой же раб, как они, — прошептала она. — Разве важно, какому хозяину ты служишь?

— Я сам себе хозяин, — процедил Забелла и оглянулся: — Опять эта баба в тулупе! Что она возле нас все время крутится?

Издали желтел свежий холмик.

Филипп подвез Франциска к Веронике и Забелле, и тот приказал:

— Филипп, верни ему паспорт, деньги, четки, расческу… Высчитай только за квартиру, керосин и харчи.

— Здорово дерете! — рассмеялся Забелла, пересчитывая деньги.

— Что поделаешь. Каковы условия, такова цена, — развел руками Франциск. — Возвращайся к Мурской и скажи: Лис умер. Лис никогда не воскреснет. И пусть она все свое золото у него на том свете спрашивает. — И инвалид захихикал.

— А пистолет? — спросил Забелла.

— Пистолет… Пусть на память останется. Попрощайся, Вероника, и домой!

— Прощай, — прошептала Вероника. — Да хранит тебя бог! — и бросилась догонять коляску.

Забелла остался один на кладбище. Он оглянулся, не следят ли за ним, и направился к какому-то надгробью. Посмотрел на надпись, на фотографию молодой женщины, сжал кулаки.

У самого выхода с кладбища баба в облезлом тулупе и укороченных армейских башмаках подкараулила Забеллу.

— Не узнаете? — сияя от умиления, спросила она.

— Не имею чести, — ответил Забелла.

— А я вас узнала! Я бывшая ваша дворничиха, — радостно затараторила баба, — вы молодой доктор…

— Ошибаетесь, — осадил ее Забелла. — Я никогда не был доктором. Ни старым, ни молодым.

— В Риге на доктора учились… А ваш отец все время у окна стоял, на улицу глядел, все ждал. Вот я и подумала, может, сыну моему поможете?

Сын её смотрел на Забеллу отрешенным взглядом, как будто видел поверх его головы что-то такое, чему он сам не мог найти определения.

— Извините меня, я очень спешу! — бросил Забелла и метнулся в ближайший переулок.

Когда он скрылся, из сторожки могильщиков вышел Антс и быстро нагнал бабу в тулупе.

— Кто он, Юшкене?

— Вроде он… Вроде не он. Поначалу показалось мне: вроде и он, сын профессора. Евреечку еще во время войны спасал. Потом — вроде не он. Тот моложе был, и глаза совсем другие. Может, и обозналась.

— А ты вспомни! Два дня тебе дается. — И, передумав, Антс выкрикнул: — День! До завтрашнего утра!


Над ледяными торосами кружились одинокие чайки. Вдали живой и грозной стеной вздымались волны. Они накатывали на берег, разбивались о панцирь льда и глухо откатывались назад.

Желтела заборонованная пограничниками прибрежная полоса, припорошенная снежной крупой, бежала вдоль взморья, теряясь где-то у самого горизонта.

Франциск, в теплой стеганке, в ватном треухе, обвязанный толстым шерстяным шарфом, сидел в коляске и жадно вдыхал обжигающий ледяной воздух.

— Господи, — прошептал он. — Сколько лет прожил у моря и впервые почувствовал… Как близко, как близко до бога! Рукой подать. Если бы сейчас там, на воде, стоял такой маленький корабль!.. Катер. Вероника! Там ничего не стоит? Ты ничего не видишь? Там, на воде! Что ты молчишь?

Она подняла на него свои печальные глаза, ветер вырвал из-под шапочки прядь волос, растрепал, и она безуспешно заталкивала их обратно.

— Подтолкни меня к берегу! — крикнул Франциск.

Вероника впряглась в коляску.

— Дальше!

Коляска приблизилась к боронованной полосе.

— Дальше!

— Ты с ума сошел!

— Дальше! — охваченный диким азартом, кричал беспомощный Франциск. — Дальше!

Вероника остановилась.

— Франциск, наши следы! — она в ужасе показала ему следы на пограничном, исполосованном бороной песке.

Он глянул вниз и затих. Потом сказал:

— Если бы можно было ходить по земле, не касаясь се ногами… Как я шел тогда, до войны… Молодой… Играл оркестр в парке… Девушки смотрели на меня. Подай гармонику.

Она подала, и он заиграл, и берег моря поплыл у него перед глазами.

— Я думала, ты сошел с ума, — призналась Вероника. — Ты так кричал: дальше, дальше!

Музыка резко оборвалась. Франциск поднял голову. Его глаза были жестки и сухи. Он сказал:

— Дура. Я хотел проверить — следят за мной или нет.

— Зачем ты их обманываешь? Антса, Филиппа, Казимира? — спросила Вероника тихо.

— Должны же в моем государстве быть подданные. Должны же в моем государстве трудиться. Разве им в Воркуте или в Магадане было бы легче, чем на Столярной улице, восемнадцать? Что лучше — сама посуди: добывать уголь там или золото здесь?

— Хоть со мной не хитри. Его нет.

— Оно есть! Где-то там, — он ткнул пальцем в землю. — Оно есть. И они должны знать, что есть. Антс, Филипп, Казимир, Юшка, те, кто за ними, в лесу. Нас много. Надо верить, что есть. Если начнут сомневаться, государство мое распадется. Какое государство без золота!

…Коляска медленно катила по улице, и прохожие оглядывались на инвалида и молодую женщину, сочувствовали ей.

— Кто Лис? — неожиданно спросила Вероника.

— А тебе-то зачем знать? Лис — это каждый из нас.

— И я тоже?

— И ты? — Он удивился и отрицательно покачал головой. — Боже! И били тебя, и ломали, а ты все такая же. Как пластырь. Хоть к любой ране прикладывай — и заживет. Я иногда думаю: если мне и хочется еще жить, то, может быть, только из-за тебя. Ты ведь никогда не оставишь меня? Ты не предашь. Это лисы предают друг друга. А ты не можешь. Ты всех жалеешь. И меня… И его…

Вероника ничего не ответила.

Тогда он снова взорвался:

— Ну, почему? Почему? Ты что — знаешь его? Он брат тебе? Сват? Он спасал тебя? Он тебя кормил? Он обещал тебе золото?

Вероника ничего не ответила.

Два бульдозера работали совсем рядом, будто стягивая кольцо. Франциск мрачно смотрел на них.


В дымной и шумной пивной за кружкой пива сидел человек в вязаном берете. Сидел, должно быть, давно. Время от времени поглядывал на дверь. Вдруг он вздрогнул — увидел за окном Забеллу. Тот вел себя странно. Подошел к двери, но тут же резко повернулся и ушел.

Забелла медленно шел улицей, больше не сомневаясь, что за ним следят, — баба в шали и в облезлом тулупе следовала за ним на расстоянии. Едва она зазевалась, Забелла юркнул в чью-то дверь. А когда вышел с другой стороны, почти наткнулся на Казимира, выходящего из церкви.

Одноглазый нищий схватил Забеллу за рукав: «Подайте ради Христа, со вчерашнего дня ничего не…» Но Забелла только рукав выдернул, ушел, закружил по городу, пытаясь отделаться от «хвоста».

…Керосиновая лавка была закрыта. Рядом стояли за хлебом. Очередь, длинная, как змея, лепилась к домам.

Забелла глянул в окно магазина и застыл. Он не сводил глаз со знакомой, чуть ссутулившейся спины, и, когда покупатель, словно почувствовал его взгляд, на миг оторвался от книги и рассеянно оглянулся, Забелла нахлобучил на глаза шляпу. Он видел, как покупатель — странный, высокий, как бы отрешенный от этой очереди, от этого, прилавка, этого хлеба и всего мира — снова принялся читать свою книгу, как чьи-то ловкие пальцы, орудуя бритвой, полоснули по карману, и знаток римского права Эдвард Вилкс лишился главного своего богатства — продовольственных карточек на весь ноябрь тысяча девятьсот сорок седьмого года.

Вор вынырнул па улицу, криво усмехнулся. И, может быть, не столько от самой кражи, сколько от этой победной усмешки Забеллу окатило волной страшной удушающей ненависти. Он догнал вора, обнял его за плечи, по-братски, по-свойски, как кореш кореша, отвел в подворотню и, не давая ему опомниться, заломил руки и вытащил карточки из его кармана.

— Может, поделимся? — прокряхтел вор.

— Поделимся, — сказал Забелла и изо всех сил ударил его в солнечное сплетение. Тот рухнул.

Забелла сломал бритву и швырнул ее в грязь.

Когда он снова вернулся к магазину, увидел своего отца, Эдварда Вилкса, стоявшего у весов и беспомощно размахивающего руками. Продавец и покупатели оттирали его от прилавка, а он отчаянно пытался им что-то объяснить.

Забелла смотрел, стиснув зубы, словно приготовившись защитить честь своего униженного отца, но тут снова увидел Юшкене с незнакомым парнем. Они заняли очередь и о чем-то переговаривались, кивая на него, Забеллу.

Эдвард Вилкс вышел из магазина совершенно подавленный. Заслоняя книгой дыру в пиджаке, он заторопился домой. Шел без хлеба, а сын смотрел на него из-за угла, не имея права подойти.


В просторном кабинете, от окна к двери и обратно, нервно ходил сухопарый офицер в погонах НКВД, а за столом, вытянув руки, сидел одноглазый нищий и молча следил за его сапогами. Оба кого-то ждали.

— А тот, настоящий? — спросил нищий.

— Молчит, — ответил офицер.

Наконец явился мужчина в вязаном берете, тот, что сидел в пивной. Был он мрачен.

— Ну? — спросил офицер, остановившись.

Мужчина разделся, но берета не снял. Сел в глубокий кожаный диван, развел руками. Сказал:

— Он не вошел. Быть — был. Но не вошел.

— Он ко мне третий день подойти боится, — добавил одноглазый.

— Да сними ты эту повязку, — раздраженно бросил офицер. — Я тебя не вижу. Давайте думать!

Вошел еще один сотрудник — коренастый, почти квадратный крепыш.

Нищий снял повязку, пригладил волосы и, задумавшись, подпер щеку рукой, невольно закрыв левый глаз. Человек из пивной заметил, хмыкнул.

— Я не должен отвыкать, — объяснил нищий. — А где сейчас инвалид?

— Вся компания дома. Во дворе — лошадь, — ответил крепыш. — Из окна склада хорошо просматривается двор.

Офицер снова принялся мерить кабинет шагами:

— Давайте думать!

— Почему не подходит — ясно: видит за собой «хвост», — сказал нищий устало. — Но почему все время крутится возле нас, будто мучительно хочет что-то сказать…

— Что горячо ему, горячо, — объяснил человек в берете.

— Ты его плохо знаешь. Я с ним в концлагере сидел. Терпелив, молчит, как мерзлая земля — можно ломом долбить. — Нищий стукнул кулаком по столу. Стукнул еще раз, как бы требуя немедленного решения.

Офицер остановился, сказал твердо:

— Все.

— Товарищ майор! — взмолился человек в берете.

— Больше рисковать не могу. Я с первого дня жалею, что отпустил его в автономку. Считаю, что свое дело он сделал. Будем брать Столярную. Завтра с утра ты сядешь на танковый бульдозер и заглохнешь на Столярной против окон. Пока водитель будет копаться в машине — торчи на броне. Он тебя увидит и поймет, что следующей ночью — аварийный вариант.


Играли в карты.

— Ты что? — спросил Антс мрачного Франциска, сдавая ему.

— Думаю, с чего пойти.

— Еще не сданы карты, а ты уже думаешь?

— Этим я отличаюсь от тебя.

Филипп все это время наблюдал за Вероникой, бросавшей взгляды то в окно, то на Франциска, будто боялась, что он заметит то, что ей было видно за окном. Наконец Филипп понял.

— Франциск, — позвал он.

Антс подкатил Франциска к подоконнику. Там, на улице, стоял Забелла в своей шляпе, скармливая голубям хлеб. Птицы облепили его.

— Кормит… моих… голубей… — прохрипел Франциск и смял карты в кулаке.


Ночью в подвал спустилась Вероника. На изодранном тюфяке сидел усталый и печальный Забелла. Свеча догорала, едва выхватывая из темноты его обросшее лицо.

Вероника тихо села рядом.

— Зачем вернулся? — Она положила на тюфяк кусок сала и хлеб. — За смертью два раза не ходят. Теперь и я тебя не спасу. Франциск взбешен. А тут еще в Павилосте взяли кого-то из наших.

Забелла не отвечал и к еде не притронулся.

— Я думала, уже не увижу тебя. А ты — вот! — Она улыбнулась, глядя на него.

— Почему ты с ними? — спросил вдруг Забелла.

Вероника ответила не сразу:

— Потому что знаю про них все. Кто теперь меня отпустит? Ты отпустишь? Сделаешь свое дело, станешь большим человеком и упечешь всех в тюрьму и меня не пожалеешь. Кто я для тебя? Меченая. — Она взяла его руку, погладила, заметила шрам: — Пуля?

— Клеймо. Так что мы оба с тобой меченые. — Он обнял ее за плечи, и это было так неожиданно, что Вероника испугалась, прижалась к нему, и тогда шляпа свалилась с его головы. Забелла нащупал се свободной рукой и вернул на место.

— Сними, пожалуйста, свою бессмертную шляпу, — попросила Вероника и стала целовать его, и шляпа снова упала на тюфяк. — Мне кажется, плачет ребенок, — сказала она.

— У тебя был ребенок?

— Я хочу, чтобы был…

…Утром Забелла услыхал грохот дизелей наверху. Грохот угрожающе нарастал, да вдруг замолк совсем. Забелла вышел на улицу и был потрясен, увидав прямо перед собой танковый бульдозер и на нем — человека в берете, что-то отвечавшего Франциску.

Забелла попятился назад, вниз и рухнул на тюфяк лицом. И так лежал, пока не пришла Вероника и не принесла чай. Забелла схватил ее за рукав, и она тревожно глянула на него.

Он еще не решался сказать, но теперь не было другого выхода. Он привлек ее поближе и зашептал:

— Если ты впрямь хочешь мне помочь…

— Ты не можешь не верить мне… Ради бога.

— Сходи к церкви. Там одноглазый нищий… Подай вот этот рубль. Скажи дословно: «И ответил Христос искусителю на крыле храма: столько зерен просыпано, что за один раз не собрать. Не сын спасет отца!»

Вероника шевелила губами, повторяя странные слова. Потом сказала:

— Если ты вырвешься отсюда, не убивай Франциска. Он меня из ада вытащил. И всем своим дружкам — одноглазым и глазастым — скажи. Обещаешь?

— Прежде всего будь сама осторожна. Сперва другим подай, потом одноглазому.

— Так и не пообещал.

Она тихо ушла.


В церкви Вероника бросилась на колени перед боковым алтарем с изображением святого семейства на фоне Вифлеема.

— Господи, смилуйся над ними, они оба несчастны: и Забелла и Франциск. Милостивый и всемогущий! Что я могу поделать с собой! Я люблю, люблю его. Сделай так, чтобы его шляпа и впрямь была бессмертна. А меня — хоть в пекло. Хуже не будет. Прошу тебя, господи!


— Ну, это полная абракадабра! — воскликнул взволнованный ксендз, расхаживая по тому же кабинету, по которому недавно вышагивал майор.

— Вы не волнуйтесь, вы сядьте, — предложил майор. — Вы понимаете, мы в святом писании не сильны. Но разберемся. Что там между ними произошло?

— Между кем? — испугался ксендз.

— Между Христом и искусителем. Пиши, — приказал он крепышу.

— Ну как вам сказать… — помял пухлые руки ксендз. — Даже не знаю…

— Был у них разговор на крыле храма?

— Они хоть раз встречались? — стал помогать крепыш.

Ксендз нервно засмеялся:

— Имеется в виду искушение Христа в пустыне. На крыле храма? На крыле храма дьявол сказал ему: «Если ты сын божий, кинься вниз». Мол, соверши чудо. Если не разобьешься, я поверю. На что Христос ответил фразой из святого писания: «Не искушай господа бога твоего». В подлиннике звучит так: «Не искушай до крайности господа бога твоего». Больше ни слова. Я клянусь, никаких там зерен. — Ксендз перекрестился.

— А про отца?

— И про отца ни слова. Можете взять текст.

— Странно, — сказал майор.

— Да просто безграмотная фраза какая-то, — заключил святой отец. — А кто сказал?

— Покажите мне это место, — попросил майор и пододвинул стопу книг.

Святой отец быстро нашел нужное.

— Спасибо, — крепыш поднялся проводить священника. И, не удержавшись, спросил: — Ну, а что Христос, так и не бросился вниз? Не совершил чуда?

— Видите ли, — засмеялся ксендз, но тут же стал серьезен, — для нас важно, что ответ говорит об уверенности Христа. Он как бы сказал: зачем столь легкомысленное доказательство божьего могущества. Вы поняли?

Крепыш вернулся в кабинет и застал майора за изучением жизнеописания Христа.

— Действительно, ни про зерно, ни про отца. Значит, сознательное соединение несоединимого. Не искушай — это понятно. Он отвергает захват гнезда на Столярной. Я даже догадываюсь, почему. — Майор оживился, вскочил — Столько зерен просыпалось — за один раз не собрать. То есть, ему известно, что на Столярной — далеко не все. Между прочим, иначе и не может быть! Но что значит: «не сын спасет отца»? Вообще, кто сын и кто отец в этом смысле? Давайте думать! Почему ты молчишь?! Я не слышу от тебя ни слова! Думать! Надо думать! Что значит: «не сын спасет отца»? А кто?

— Может быть… мы, — предположил крепыш. — Может быть, его отцу что-то угрожает.

Майор поднял глаза, подумал, сказал:

— Спасибо.


Знаток римского права Эдвард Вилкс стоял в своей вдовой спальне и одевался под дулом пистолета.

Когда оделся, двое незнакомых мужчин завязали ему и без того помутневшие от страха глаза.

Неподалеку от керосиновой лавки ждал грузовик. Старого Вилкса вывели через черный ход и затолкали в кабину трехтонки. Взревел мотор, и трехтонка нырнула в ночную темень.


Город остался за рекой, за садами и огородами.

Крытая телега полегоньку поднималась на пригорок, минуя заваленные, почти заросшие окопы, противотанковые рвы, воронки и мотки колючей проволоки.

Кобылица с трудом тянула телегу. Одышка то и дело заставляла ее останавливаться, и только беззаботный жеребенок то забегал вперед, то отставал, то снова пускался вдогонку.

В телеге примостился Франциск, обложенный какими-то тряпками и мешковиной. Он никак не мог найти удобного положения для своих безжизненных ног, все время охал… За его спиной елозил Антс, а Георгий Забелла сидел, разглядывая голые деревья.

— Долго еще тащиться? — спросил Забелла.

— Почему человек спешит, хоть и не знает, что будет там, впереди? — буркнул Франциск. — Я тоже такой же. — Он положил руку на плечо Забеллы.

— Что вы меня уговариваете, как ксендз прихожанку? Где Вероника?

Улыбка сошла с лица Франциска. Он стал сух и руку убрал.

— Не тронь чужого. Думай о своем! — сказал он угрожающе.

Забелла отсутствующим взглядом смотрел туда, где чернел лес.

— Долго едем, — сказал он и надвинул на глаза шляпу.


На пустыре, возле лесочка, стояла скособочившаяся хата, огороженная частоколом и колючей проволокой.

Двор казался вымершим.

Банька, тоже скособочившаяся, стояла на семи ветрах, и ветер рвал ее и без того взъерошенную крышу.

На частоколе болтался глиняный кувшин с треснутым днищем.

На окнах висели бог весть когда стиранные занавески.

Только колодец жил. Торчал мокрый журавль, и в бадье посверкивал остаток стылой воды.

В дверях хаты показалась Юшкене в облезлом тулупе и обрезанных немецких сапогах. Она подошла к колодцу, зачерпнула воды, оглянулась и, никого не увидев, потащила полное ведро в дом.

Над двором пролетел маленький, похожий на водяную стрекозу самолет. Не успел он скрыться, как из хаты вышел сын Юшкене, только без тулупа и портупеи, в почерневшей от пота гимнастерке, прислонился к частоколу и принялся мочиться. Он словно не слыхал, как во двор въехала телега, как спрыгнул с облучка возница Казимир, как выкарабкались верзила Антс и Забелла.

— Здравия желаю, господин лейтенант, — поприветствовал его Антс.

Лейтенант Юшка наконец застегнул галифе и отрешенно ухмыльнулся.

В окне хаты дернулась грязная занавеска. Мелькнуло широкое лицо Юшкене, потом возникла физиономия одного из тех, что вытаскивал из постели знатока римского права Эдварда Вилкса, лицо приплюснулось к стеклу, застыло в ожидании знака или приказа.

Забелла оглядел хутор, молчаливого Юшку в гимнастерке и поношенных галифе.

Казимир взял за поводья лошадь, и телега подкатила к самому частоколу.

— Работка есть, господин лейтенант, — бросил с телеги Франциск и глянул на окно хаты.

Сын Юшкене не реагировал на слова Франциска, как будто ждал чего-то не от людей, а от оплетенного колючей проволокой частокола.

Приковыляла Юшкене. Казимир достал из-под облучка сверток, протянул ей две бутылки водки.

— Сварганишь после всего обед, — сказал он.

— Да, да, — залопотала баба. — Уже стряпаю.

Прильнувший к окну хаты мужчина наконец дождался знака: Филипп рубанул рукой воздух.

— Раздевайся, — приказал инвалид Забелле. — Только без слов! Живо!

— Запомните, — крикнул Забелла, — я ваш последний шанс. В первый же день Рождества, если не вернусь, госпожа Мурская передаст советскому посольству в Швеции ваши подлинные имена и фамилии.

— Антс, раздень его!

— Я сам, — сказал Забелла.

И стал медленно раздеваться…

Из хаты вышел мужчина, ведя под руку Эдварда Вилкса. Глаза у заложника были завязаны тугой черной повязкой.

Франциск неотрывно следил за Забеллой.

Тот увидел отца, но продолжал с той же раздражающей медлительностью раздеваться. Казалось, он что-то обдумывает или отчаянно решает.

Мужчина подвел к частоколу старого Вилкса.

Они стояли друг против друга — полуголый сын в шляпе и отец с черной повязкой на глазах.

— Антс! — крикнул Франциск.

Антс стянул с головы старого Вилкса повязку.

Свет ударил старику в глаза, и он зажмурился. Когда он снова открыл их, то увидел своего голого сына.

— Попрощайтесь с сыном! — сказал Франциск.

— Не имею чести… ни вас, ни его… никого, — брезгливо прохрипел знаток римского права, озираясь.

— Подумайте! — снизошел Франциск.

И тогда Эдвард Вилкс внятно и безутешно сказал:

— Моего сына Юрия четыре года тому назад расстреляли фашисты. Если бы мой сын Юрий Вилкс был жив, разве стоял бы он голый, прошу прощения, в такой компании? Если бы мой сын был жив, он сидел бы теперь в библиотеке и читал бы Платона или Аристотеля.

— Как хотите. Юшку! — приказал Франциск, все еще глядя на Вилкса.

Антс тронул лейтенанта за плечо, сунул ему в руки пистолет. Повредившийся Юшка увидел обнаженную фигуру, затрясся и прицелился в голову Забеллы.

Прогремел выстрел, но шляпа не слетела с головы и человек не упал. Он только согнулся слегка, сжался как бы.

Лейтенант Юшка нажимал на курок еще и еще, пока не обессилел и не забился в припадке.

Но Франциск смотрел не на него, а на старого Эдварда Вилкса. Знаток римского права стоял как вкопанный, и взгляд его блуждал не по этому захламленному двору, не по этой заплеванной земле, а по небу, где дыбилась громада облаков.

— Одевайся!

Тяжело дыша, обливаясь потом, Забелла натянул на себя одежду.

— Милости просим в дом, — пригласила всех Юшкене. — Обед готов.

— Мерзавцы! — неожиданно промолвил Вилкс.

— Смелый какой! — хихикнул Антс. — А у самого, небось, штаны намокли и зуб на зуб не попадает.

— Может, иногда зуб на зуб не попадает. Может, иногда и в штанах сыро, но это, господа, не я, это моя плоть, не привыкшая к такому обращению.

— Идите домой! — сказал Забелла.

Франциск стрельнул на него глазами.

— Есть, господа, душа! Даже вышибленная из тела, она все равно жива!

— Куда его? — спросил у Франциска Антс.

— Завяжите глаза и отвезите домой, — приказал вместо него Забелла. — И не трогать! Нам не нужны лишние следы.

Франциск вздрогнул. Махнул рукою.

Из леса выехала грузовая машина. Старику завязали глаза и повели.

Когда Франциск и Забелла остались один на дворе, Забелла подошел к телеге, взял кнут, взвесил его в руке, будто намереваясь ударить инвалида. Тот не дрогнул, не отстранился, не заслонился рукой. Только смотрел на Забеллу и кивал головой.

— Я тебе говорил, что моя шляпа бессмертна, — сказал сурово Забелла. — Зря патрон холостил. — И бросил кнут в телегу.

— Да, да, — ответил опустошенно Франциск, отдавая Забелле его оружие. — Хотел знать, откуда собака пришла: от НКВД или от Мурской.

— И какой вариант тебя больше устраивает?

— Честно говоря, ни тот, ни другой.

— Значит, договоримся, — решил Забелла. — Я не совсем от Мурской.

У Франциска глаза полезли из орбит.

— Мурской нужно золото. Она мне сказала: любой ценой. А вы… вы ей не нужны. Ни здесь, ни там. Вы нужны мне. Нам. Для нас золото — люди. Люди отсюда, которые знают тут каждый куст, каждый дом. Нужны, чтобы уйти и вернуться.

Франциск понял все и сразу, и потому сказал:

— Люди ждут золото. Без него не пойдут. И нас не выпустят. А золото под развалинами. У меня его нет.

Забелла долго смотрел на него и сказал:

— Значит, скажешь, что есть. Ниже Балтрага в субботу будет ждать морской катер. Оттуда.

— Катер?! — воскликнул Франциск. — Ты сказал «катер»? Мне кажется, я уже видел его однажды…

Забелла положил ему руку на плечо, и Франциск замолк.

— Сколько вас?

— Двадцать, — механически ответил Франциск. — Осталось, — добавил он.

Вечерело. Вероника стояла в развалинах и смотрела на Столярную улицу. На башенных часах пробило девять. Ни Франциска, ни Забеллы не было.

Вероника стояла неподвижно, сложив руки на груди, будто молилась. Слезы текли у нее по лицу, она кусала губы и приговаривала:

— Спаси, господи! Спаси!


В бане было жарко, как в Африке, в бане пот лился ручьями, в бане на полке, как мрачный господь на троне, восседал Франциск, Филипп охаживал Антса веником.

Франциск протянул Забелле бутылку:

— Сделай еще глоток. Водка все снимает с души.

Забелла взял бутылку, отпил.

Они и не заметили, как в предбанник юркнул лейтенант Юшка, заглянул в приоткрытую дверь, застыл при виде голых тел, протянул руку к одежде Филиппа, на которой сверкал пистолет, схватил его и, скрипя зубами, ворвался в парилку.

— Ложись! — закричал Франциск.

Антс и Филипп метнулись на пол.

Забелла схватил шайку с горячей водой и со всего размаху плеснул ее в лицо обезумевшего лейтенанта. Юшка упал на пол. Забелла кошкой соскочил с полки и намертво скрутил помешанному руки.

— Спасибо, Георгий. — Франциск впервые назвал Забеллу по имени. — Как только увидит голого — звереет! Наш ротный. А какой мужик был! Что жизнь делает с человеком!


— Что же вы дверь не запираете? — спросил Забелла Мурского, стоявшего на стремянке у книжных полок. Тот от неожиданности чуть не свалился на пол, но справился с собой:

— Раз уж повадился ветер в дом, никакой замок не поможет. — И стал слезать. — Колбасы хотите? Еще кусочек есть.

— Вот тут стоял сундук, — показал Забелла в угол. — С серебряной оковкой и навесным замком.

— Святые праведники! Я уже не хозяин в своем доме! — закричал Мурский. — В том ларце давно уже ничего нет, и сам он изъеден древоточцем. Зачем вам сундук?

— В дорогу, — ответил Забелла.

Мурский весь напрягся.

— Неужели?! — воскликнул он. — Неужели все-таки есть что везти? Я всегда думал, что моя сестра, хоть и дрянь, а в жизни кое-что понимает. — Он бросился в чулан и выдвинул оттуда небольшой сундук старинной работы. — Товарищ Забелла! А не говорила сестра что-нибудь насчет меня самого?

— Что именно?

— Ну, может быть, в слитках или в изделиях? За страх души! А? — решился он.

Забелла взял сундук и вышел, не обернувшись.


Франциск сидел у себя дома и читал клочок газеты, изредка поглядывая на Веронику и Забеллу, пытавшихся ножом разделить кусок рафинада на три части.

— План заготовки топлива на зиму успешно выполнен… Тепло будет зимой! Зимой мы будем там, где вечнозеленое лето, где пальмы. Будем курить сигары, ездить в гости друг к другу… К господину Забелле и его возлюбленной, госпоже Мурской, — он глянул на Веронику и встретил ее хмурый взгляд.

За окном заговорили дизеля танков-бульдозеров. Франциск сжался.

— Может, тебе хотелось бы, чтобы Георгин сидел с тобой под пальмами, а я ездил к Мурской?

— Франциск! Оставь Веронику в покое!

Франциск взорвался:

— Как говорили немцы: каждому свое! Не надо забирать у нищего посох. Вероника, подай лампу!

Вероника встала и подала керосиновую лампу. Франциск отвернул дно, достал два обручальных кольца, завернутых в тряпку, стал разворачивать, говоря:

— Благослови господь наши долгие и счастливые дни. Дай руку! — Он протянул свою.

— Сейчас? Здесь? — Вероника испугалась. Но нужно было что-то ответить. — Франциск, — сказала она нерешительно, — ты говорил, с фатой и у алтаря.

— Пока так, без фаты. А потом, где-нибудь в Боливии… Забелла, мы будем где-нибудь там, в Боливии?

Забелла глядел на Веронику, не отрываясь.

— Ты же хотела! — закричал Франциск, схватил Веронику за руку. Она пыталась освободиться, но Франциск крепко держал ее железными пальцами, выкручивая руку. Вероника застонала.

Тогда Забелла положил на стол нож, сунул в рот кусок сахара, подошел к Франциску и вытряхнул его из коляски.

Франциск лежал на полу, и ноги его были похожи на два огромных безлистных сучка.


На рассвете снова зарядил снег. У двора лейтенанта Юшки стояла крытая брезентом трехтонка.

Филипп, Антс и Забелла выносили из сарая тяжелые чемоданы и сундук, укладывали их на дно кузова и прикрывали соломой. На солому они поставили гроб, фанерную пирамиду с красной звездочкой, жестяной венок с ярко-красной лентой.

Франциск сидел в коляске в форме капитана советской армии и руководил погрузкой.

Около грузовика топтался одетый в тулуп лейтенант Юшка.

— Слава богу, — сказала Юшкене, — слава богу, наконец уезжаем из этой дыры. Но почему на похороны? С гробом… Кто умер?

— Не умер, а погиб. Твой двоюродный брат, родной брат Забеллы, отец Вероники. Бандиты убили — лесовики. Ясно? — спросил Франциск.

— Боже, какой страх, — прошептала Юшкене.

— Жиды и комиссары, три шага вперед, — тихо скомандовал вдруг лейтенант Юшка.

— Тише, тише, — утешала своего сына Юшкене. — Здесь все свои. Господин Франциск хорошего доктора присоветует, вы же с ним в одном батальоне служили, — тараторила баба. — Поможет человек.

Филипп отозвал в сторону верзилу Антса и сказал:

— Таким я Франциска никогда не видел.

— Каким? — тихо спросил Антс.

— Спокойным. Он спокоен, как мертвец. Надо было бы этот сундучок проверить.

— Залезайте скорее в кузов! — крикнул Франциск.

— Сейчас, сейчас, — ответил Филипп. Он переглянулся с Антсом, подошел к колоде, вытащил топор, забрался с ним в кузов, отодвинул гроб, разгреб солому и вставил острие в щель сундука.

Франциск выстрелил.

Филипп покачнулся, перевалился через борт и навзничь упал на землю.

Все остолбенели.

— Зачем ты это сделал?! — закричала Вероника.

— Он хотел раньше времени в рай попасть, — сказал Франциск. — Если у меня не хватит терпения, и на меня не пожалейте свинца. Иначе мы еще до берега друг другу глотки перегрызем. Это же золото. Чего стоите? Казимир, Антс, Георгий, положите его в гроб. Нам как раз покойник нужен. Я одолжу ему до моря медаль «За отвагу». Приколите к груди!

Мужчины уложили Филиппа в гроб и закрыли крышкой.

— Вероника поедет в кабине, — приказал инвалид. — Поместимся втроем.

Вероника глянула на него с ненавистью.

— Я поеду в кузове, — твердо сказала она. — Там Филипп. Я буду молиться за него. — Ее глаза были полны слез.

Франциск бросил взгляд на Забеллу, по тот. кажется, не слышал их.

Вероника забралась в кузов и устроилась на соломе рядомс Забеллой, лейтенантом Юшкой и фанерной пирамидой.

Машина тронулась, но тут же встала. Казимир выскочил из кабины, отвязал кобылу, ткнулся носом в ее морду, погладил жеребенка, выгнал их со двора и снова сел за руль.

— Пусть идут куда хотят. Может, приблудятся к кому-нибудь… Хозяину, — сказал он Франциску. — От лошади беды не жди. Что из того, что она много видит? Все равно никому не расскажет.


Грузовик мчался по пустому шоссе.

— Куплю на свою долю, — вслух мечтал Казимир, — тысячу лошадей — арабских, орловских, карабахских, скрещу и буду гарцевать на арабо-орловском карабахце где-нибудь в Бразилии или в Африке. Надоели люди. Хочу закончить жизнь среди лошадей.

В кузове, на соломе, мертвецким сном спал настрелявшийся всласть лейтенант Юшка. Рядом с ним, положив голову ему на плечо, кемарила его мать.

— Спи, спи, — ласково шептала она. — Господи, какой ты здоровый и умный, когда спишь…

— Машина за нами, — вздрогнул Антс. — Сели на хвост и не слезают. — И забарабанил в стенку кабины. — Машина догоняет. Может, на другую дорогу свернем? — прокричал он. — Лучше лишние сорок километров.

Франциск ничего не ответил. Грузовик мчался напрямик.

Когда с их трехтонкой поравнялась увязавшаяся машина, Франциск увидел в ней двух мужчин и женщину. Он приказал Казимиру притормозить и достал из-под сиденья автомат.

Машина обогнала их и унеслась вперед.

На дорогу вышли два автоматчика. Один из них встал посреди шоссе и поднял руку.

Трехтонка остановилась.

— Подбросите до развилки? — спросил боец, и Забелла узнал его. Это был человек из пивной.

— Почему бы не подбросить, — сказал Казимир, косясь на капитанскую шинель Франциска. — Садитесь…

Автоматчики с красными звездами на фуражках забрались в кузов, устроились на соломе.

— Неужели Забелла? — прохрипел в кабине Франциск и глянул через окошечко в кузов.

Автоматчики о чем-то говорили с Вероникой.

Забелла глянул на часы. Антс покосился на Забеллу.

— Пепеша, — сказал Забелла. — Хорошие автоматы. Бьют без промашки.

— Так точно, без промашки, — ответил один из автоматчиков.

— И немецкие бьют без промашки, — чуть ли не с гордостью сказал Антс.

У развилки грузовик резко притормозил. Инвалидная коляска проехалась в кузове по соломе и ударилась в борт кузова.

— Спасибо, товарищ капитан, — сказал тот, из пивной.

— Счастливо, — кивнул Франциск.

Грузовик тронулся и стал набирать скорость.

— Поворачивай налево! — приказал Франциск. — Мы должны выйти к Балтрагу точно с остальными. Я думаю, они уже на подходе.

Трехтонка затарахтела по ухабам, и Казимир вдруг остановил ее.

— Радиатор закипел. Долить надо, — сказал он, взял ведро и отправился искать какую-нибудь лужу.

— Вероника! — побарабанил пальцами в заднее стекло Франциск. — Подойди сюда!

— Говори, я все слышу, — сказала она.

— Сядь рядом, на место Казимира.

Вероника перебралась в кабину.

Забелла не спускал с них глаз.

— Вероника… — сказал Франциск. — Бог создал нас друг для друга: у тебя ни родины, ни семьи, ни друзей и у меня — никого. И ничего. Кроме тебя.

— Что ты хочешь?

Он помолчал. Потом сказал, показав глазами на кузов:

— Ты думаешь, он… Ты веришь ему?

Вероника не ответила. Вышла из кабины, и полезла в кузов.

Вернулся Казимир, залез в кабину и сказал:

— Все в порядке.

Трехтонка набрала скорость. Впереди обозначился крутой спуск.

Казимир нажал на тормоза.

Франциск вдруг ударил его пистолетом в висок.

Трехтонка потеряла управление и покатилась вниз по откосу.

Франциск едва успел выпрыгнуть из кабины, ударился о землю и через минуту встал. Встал на свои здоровые, крепкие ноги.

Трехтонка летела вниз, переворачиваясь в воздухе, из кузова ударом вышибло гроб с Филиппом, чемоданы, сундук и пассажиров.

Сундук развалился, и кирпичи, обыкновенные красные кирпичи посыпались из него на белый глубокий снег сорок седьмого года.

Трехтонка, охваченная пламенем, встала на колеса у самой опушки леса.

Спал, так и не проснувшись, лейтенант Юшка.

В десяти шагах от него, придавленные гробом, скорчились его мать, Антс.

Вероника лежала, обхватив березу.

Забелла зарылся залитой кровью головой в снег. Только его бессмертная шляпа катилась по косогору вниз.

Франциск оглядел заснеженный пустырь, вскинул автомат и дал очередь по снегу, по березам, по обломкам кирпича.

— Ты уже там, Вероника! Ты уже там! Ты уже вернулась домой. И ты, Забелла, родившийся в девятнадцатом году в Даугавпилсе…

Франциск вдруг увидел лошадь и замолк.

Лошадь была запряжена в сани, груженные березовыми чурками. Правил ею насмерть перепуганный крестьянин.

По насту бежал счастливый жеребенок.

— Стой! — закричал Франциск.

Он схватил кобылу под уздцы, потом сбросил с себя капитанскую шинель с четырьмя сверкающими звездочками на погонах, стянул с мужичка крестьянский кожух, залез в сани и крикнул:

— Стой и жди!

— Чего мне ждать?

— Могильщиков!

— Хоть жеребеночка оставьте! — взмолился крестьянин. — Век не забуду! Жеребеночка!

— Возьми своего жеребеночка и радуйся, дурак. Но-о! — Франциск хлестнул кобылу и укатил.

Мужик притянул к себе за шею жеребенка, глянул на полыхающую трехтонку, на тела, черневшие на снегу, и кинулся в гущу леса, обнимая на бегу свою будущую лошадь.


— Господи, господи, — в отчаянии повторял антиквар и, сунув босые ноги в шлепанцы, подкрался к двери. — Там же ясно написано: предлагать с десяти до семи вечера. А сейчас… сейчас уже почти утро!

— Впустите, меняю квартиру, — произнес Франциск.

Антиквар открыл двери одетому в крестьянский кожушок Франциску, повел его в комнату.

— Ну, что у вас?

— У меня улица. Меняю, господин Мурский, целую улицу на бутылку водки!

Мурский понял и обреченно стал накачивать примус и нарезать колбасу. Вдруг примус захлебнулся, погас и зашипел.

— Господи, последняя иголка. Где взять иголки? — бормотал антиквар.

Франциск рассмеялся, вылил водку в стакан, выпил, заставил и Мурского выпить, сунул в карман кусок колбасы и сказал:

— Идем, Мурский, я дам тебе иголку, не переживай. Я дам тебе золотую иголку, идем, все начинается с золотой иголки. Потом захочется золотого примуса, золотой кобылы, золотой сермяги.

…Они шли, шатаясь, по пустынным улочкам старого города, мимо реки, потом свернули на Столярную улицу и остановились у руин под восемнадцатым номером. Франциск дернул дверной колокольчик, тот дзинькнул, и они шагнули через порог в развалины.

— Сколько лет ты, Мурский, следил за этим домом? — спросил Франциск.

— Господи, господи, — простонал антиквар. — Разве я виноват, что родился на улице, где никогда ничего не меняется? Только латы, рубли, марки и снова рубли… Разве я виноват, что моя сестра шлюха, что ей снится золото, спрятанное в подвалах на Столярной?

— Она сказала чистую правду, — Франциск обвел руками руины. — Там внизу, под развалинами, — золото. Иди и бери.

— Мне не надо, я не пойду, — промямлил Мурский.

— Ты пойдешь! Теперь ты будешь Лис!

…В прорытом Филиппом и Антсом туннеле Франциск зажег коптилку, вытащил из-за пазухи бутылку, отпил из горлышка, передал Мурскому и сказал, садясь на землю:

— Это все твое. Теперь у тебя, как и у меня, как и у Антса, как и у Филиппа, как у всех наших, как у Казимира и его лошади, нет фамилии. Ты теперь просто Лис! Был я, теперь будешь ты. Кто-то всегда должен быть Лисом, — сказал он, отделяя слово от слова.

Франциск закрыл глаза и так сидел, упираясь затылком в стену.

Мурский попытался двинуться назад.

— Сиди, я не сплю. Ты знаешь, что мне снится? Знаешь?

— Не знаю.

— Маленький городок в цвету… Мама у калитки… Сегодня суббота… Оркестр под липами играет «Меланхолический вальс», и девушки улыбаются мне. Я чист, я еще ничего не наделал. Я еще никого не продал и не убил. Как дитя. Я хочу вернуться туда…

— В прошлое вернуться нельзя.

— Дурак. Можно.

Франциск сунул себе в ухо ствол пистолета. Прогремел выстрел, тяжелое тело рухнуло на землю.


Двадцать четвертого декабря стол, как обычно, был накрыт белой скатертью, под ней шуршала солома, в тарелках белел кисель. За столом было тепло и уютно, как в детстве.

Юрий Вилкс, еще больше поседевший, с глубоким шрамом на левом виске и забинтованной рукой, сидел за столом.

— Спасибо за подарки, — сказал он отцу, Эдварду Вилксу, — за елку и такие яства. Ты опять весь день толкался на рынке?

— Подумаешь, большое дело, — усмехнулся знаток римского права. — Ботинки у меня на меху, могу и постоять. Ни войны ведь, ни комендантского часа, ни бомбардировок. И тебе, сынок, спасибо.

— За что?

— За то, что жив остался…

Кто-то позвонил в дверь, отец впустил мужчину, терпеливо просидевшего не один день у изрешеченной пулями церковной стены с кожаной повязкой на совершенно здоровом глазу. Теперь «нищий» был подтянут, чисто, до синевы, выбрит, в белой сорочке и даже галстуке.

Он выложил на стол баночку консервов и большую плитку шоколада, прищурил по привычке глаз, улыбнулся. И когда отец выскользнул за мисками в кухню, наклонился над столом и тихо сказал:

— Тот, настоящий Забелла до сих пор молчит. Крепким оказался орешком. Ничего, кроме адреса Мурского, из него не выудили, да еще эти стишки в бреду: «О, Лаура…»

— А Мурский?

— Закрыл свою лавку и переселился. На Столярную, восемнадцать. — Он засмеялся: — Ну и задал ты нам ребус с искусителем!

— Вот что я подумал, — сказал тихо Забелла. — После Рождества должен прийти еще кто-то. От Мурской. Непременно должен. Ты понял?

— Мы встретим. Ты отдыхай. Ты знаешь, мы взяли всех на катере без единого выстрела. Мне казалось, что некоторые были почти безразличны ко всему.

— Это хороший знак, — сказал Забелла. — Это значит, они устали.

Снова раздался звонок. Эдвард Вилкс направился к выходу, открыл двери.

— Помните меня? — спросил стоящий в коридоре сорб — ныне военнопленный. — Я Вильгельм Левицки. Кукольных дел мастер. В сорок третьем году я к вам, помните, заходил без шинели. Я для вас куклу смастерил. Подарок к Рождеству. Говорят, нас скоро домой отпустят. Возьмите!

Эдвард Вилкс взял большую счастливо улыбающуюся куклу, которая вращала глазами и мурлыкала, как кошка.

— Милости просим к столу, — пригласил хозяин. — Там сын с приятелем.

— Живой? — всплеснул руками сорб.

— Сыновья бессмертны. Мы должны умереть раньше них.

— Я молился за вашего сына. И за ту девочку. Я за годы войны ничего не сделал, только по-людски похоронил девочку, закутав ее в свою проклятую шинель. И еще я хотел вас похвалить за ваш немецкий. Вы говорите, как истинный баварец.

— Спасибо, — сказал хозяин. — Может, все-таки зайдете? Мой сын теперь тоже свободно говорит по-немецки, только наука ему слишком дорого стоила.

— Побегу, — сказал кукольник. — Меня конвоир на пять минут отпустил… В туалет. Простите, но я не могу, где попало. Глупо, конечно.

— Милости просим в туалет, — пригласил Эдвард Вилкс.

— Спасибо, — сказал кукольных дел мастер.

Эдвард Вилкс вернулся к столу, оставив подаренную куклу в коридоре.

— Откройте консервы, ешьте, — сказал он. — Можете выпить, если хотите. А потом, по семенному обычаю, в честь моей жены Бируте вытянем каждый по соломинке из-под скатерти.

Слышно было, как в туалете зашумела вода, потом затопали ботинки и хлопнула дверь.

— Кто это приходил? — спросил Юрий Вилкс.

Отец не ответил. Все молчали. Отец печально смотрел на своего седого сына и наконец нарушил молчание:

— Приходил тот, в чьей шинели ты четыре года тому назад похоронил девочку. Помнишь?

— Помню, — сказал сын. — Девочку… И шинель.

— Он куклу подарил к Рождеству. Она глазами вращает и мурлычет, как кошка.

Отец помолчал и обратился к гостю:

— Тяните вашу соломинку первым.

— Не очень-то длинная моя соломинка, — засмеялся бывший нищий.

Они глядели друг на друга и улыбались, сравнивая свои соломинки. И только глаза отца округлились и по щеке его покатилась слеза, которую он не мог смахнуть, потому что прятал за спиной свою несправедливо длинную соломинку.

ГРИГОРИЙ СЕМЕНОВИЧ КАНОВИЧ (родился в 1929 году) прозаик, драматург, киносценарист. Он автор повестей и романов «Свечи на ветру», «Слезы и молитвы дураков», пьес «Огонь за пазухой», «Аквариум», «Пусть уходит» и др. По сценариям, написанным им и при его участии, поставлены фильмы «Аве вита», «Раны земли нашей», «Гнездо на ветру», «Лесные фиалки», «Пожелай мне нелетной погоды», «Подводя черту», «Найди меня» и др. Член Союза писателей СССР.

САУЛЮС РАПОЛОВИЧ ШАЛТЕНИС (родился в 1945 году) прозаик, драматург, киносценарист. Автор повестей «Ореховый хлеб», «Ясонас» и др., пьесы «Брысь, костлявая, брысь!», поставленной во многих театрах Советского Союза и за рубежом. По его литературным сценариям созданы фильмы «Ореховый хлеб», «Геркус Мантас». С. Шалтенис — лауреат Государственной премии Литовской ССР и премии Ленинского комсомола Литвы.

Фильм по литературному сценарию Г. Кановича и С. Шалтениса «Самая длинная соломинка» ставит режиссер Дзидра Ритенберг.

«Киргизфильм» КАДЫР ОМУРКУЛОВ ДЕЛА ЗЕМНЫЕ


Весенний сель в горах подобен снежной лавине.

Ледяные воды с яростью обрушиваются на скалы, на арчовый лес, на пашни, срывают с горных склонов и катят вниз грохочущие, как жернова мельницы, валуны и булыжники. Вскидывая к небу черные корни, валятся вековые ели, царапают ветвями землю, не найдя опоры, тяжко перекатываются и устремляются вниз.

Набравшая силу вода грохочет уже в ущелье, перекрытом высокой плотиной водохранилища. Сейчас плотине грозит опасность.

Водохранилище бурлит, словно гигантские источники бьют из глубины. Вся поверхность воды покрыта растерзанным лесом, у воронок вековые деревья раскручивает как спички.

Деревья бьются о дамбу, как тараны в крепостные ворота осажденного города.

На гребнях скал замерли люди в брезентовых плащах и надвинутых на брови касках.

Сель продолжается не первый день. Глаза людей воспалены от недосыпа, осунувшиеся лица обросли щетиной.

Над водохранилищем кружат вертолеты…

…В небольшом просмотровом зале, где сидело человек пять-шесть, включили свет. Люди молчали.

Металлический щелчок в кинопроекторской нарушил тишину.

Медер подошел к столу, на котором стоял диаскоп, и обратился к сидящим в зале:

— Эти кадры отсняты на юге Киргизии прошлой весной.

Медер казался моложе своих двадцати шести лет, держался уверенно, но его внутреннее волнение выдавали пальцы, которыми он крутил тонкое серебряное кольцо на левой руке.

В зале находились ученые намного старше его.

— Сель в горах угрожал тогда снести плотину и обрушиться на шахтерский город, — продолжал Медер. — Если бы не заблаговременные меры по отводу потока и если бы стихия не унялась еще через день-два… неизвестно, устояла бы плотина.

Ивашов, пожилой профессор, держал в руках прокуренную до черноты трубку и глядел на Медера, близоруко прищурившись.

— Подобные паводки и сели наблюдаются на реке Кара-Суу, где уже закончены подготовительные работы для будущего водохранилища.

— Это нам известно, — кивнул Ивашов.

— Об этом речь, Константин Кузьмич. Мы это знаем, но почему-то не придаем значения. Всем известно также, что левый склон будущего водохранилища изнутри разделен трещиной большой протяженности. Уровень воды поднимается намного выше трещины.

— На сколько?

— Метров на семьдесят.

— Эти обстоятельства учтены в авторском проекте Касыма Дайырбекова. — Ивашов взглянул на сидевшего рядом молодого ученого, автора проекта, тот утвердительно кивнул головой.

— Трещина таит в себе большую опасность и непредвиденные катастрофические последствия.

— Ваши сомнения априорны. Вы исходите из логики: раз существует трещина — значит, опасно. Но трещину можно забить бетоном, это излагалось в авторском проекте. Уже расчищен котлован будущего водохранилища, истрачены миллионы рублей, а вас только осенило. Не поздно ли?

— Мы не хотели спешить с выводами, вы все понимаете, насколько это ответственно. Опыты нашей лаборатории аналитических методов исследования показывают, что место для плотины выбрано не самое удачное. Вот, поглядите.

Медер взял слайд и вложил в диаскоп. На экране появилось изображение человеческого скелета. Сидящие засмеялись, Медер досадливо чертыхнулся:

— Здесь до нас были анатомы.

Он торопливо убрал слайд, вложил другой.

Четкий рисунок горного склона был разделен надвое темной прожилкой. Медер водил указкой по рисунку.

— Это модель склона из агарина, обычного пластика, который по своим механическим свойствам на сжатие и растяжение как никакой другой материал соответствует модели изучаемого склона. Мы проделали множество опытов, имитируя нагрузку давления воды будущего водохранилища на склон. И в двух случаях из десяти агариновая модель, не выдержав напряжения, разрывалась по трещине.

— Но мы скрепим трещину, — сказал нетерпеливо молчавший до этого Касым.

— Мы пробовали скрепить на модели — тот же результат, разрыв в двух случаях из десяти.

Медер поменял слайд и подошел к экрану, на котором теперь было изображение трех хребтов.

— Надо принять еще во внимание, что плотина будет возводиться методом направленного взрыва. В основание вот этого хребта будет заложен динамит. — Медер указкой провел полукруг. — Мощный взрыв как ножом срежет этот конус и опрокинет его в эту расщелину…

— Что и требовалось доказать, — шутливо вставил Касым.

— Теоретически все верно, — согласился Медер, — но ведь будет заложено тысячи тонн взрывчатки, сила взрыва поколеблет почву в радиусе сотен километров. И вот тогда разделенный трещиной верхний блок окажется еще более разуплотненным и подвижным.

В зале было тихо. И в этой тишине коротко прозвучали заключительные слова Медера:

— Надо остановить стройку.

— Это звучит категорично, но не очень убедительно, — спокойно, словно размышляя сам с собой, произнес Ивашов. — Чтобы утвердить проект Дайырбекова, мы его основательно изучали, а ваши доводы пока лишь лабораторные предположения. Не будем спешить с выводами. Подождем испытательного взрыва на полигоне. Ждать осталось недолго.


В лабораторию Медер пришел уставшим. Он все еще мысленно спорил с Ивашовым и Дайырбековым. Он попросил расчетные данные и фотокопии по проведенным исследованиям. Девушка-лаборант, подавая ему бумаги, все-таки решилась спросить:

— Ну, как?

— Кое-как, наверное, — пожал плечами Медер. — Волновался, как мальчишка. А еще этот скелет…

— Какой скелет?

— Тот самый — «каркас». Забыли убрать.

Девушка всплеснула руками, а сидящий напротив парень смешно надул щеки.

— Ничего, обошлось. Этот светлый образ придал даже вдохновения. — Медер шутил, теперь можно было расслабиться. — Но в следующий раз, ребята, лучше без подобных метафор и намеков, верно? — И сразу переключился на деловой тон: — Так, это расчеты, чертежи, а где снимки?

— За ними пошли. Да, — вспомнила лаборантка, — вас просила позвонить Зуура.

Медер снял телефонную трубку и набрал номер.

— Алло, Зуура?

— Здравствуй, Медер. Это я.

И не успел Медер ответить на приветствие, как она уже, наверное, не в силах сдержать себя, заплакала.

— Что случилось, джене[1]?

Женщина долго всхлипывала, пока проговорила сквозь слезы:

— Несчастная моя доля. Ну в чем, скажи, я провинилась?

— Да что все-таки случилось?

— Чоро ушел из дома. Второй день его нет. Где я только ни была. Азык в милицию звонил. Нигде его нет.

— Успокойся, джене, найдется Чоро.

— У других дети как дети… — всхлипывала женщина.

— Я приеду после работы, — Медер взглянул на часы, — через час. До свидания.

Девушка-лаборант вопросительно смотрела на Медера.

— Мой племянник ушел из дома.

— Сколько ему лет?

— Скоро шестнадцать.

Девушка сочувственно покачала головой, вздохнула.

— Он растет без отца. Мой брат, самый старший в семье, способным был геологом, попал в лавину… Такие дела. — Медер задумался и сник.

В лабораторию вошел ассистент, разложил перед Медером снимки и стал давать короткие разъяснения. Отвлекшись от своих мыслей, Медер начал всматриваться в снимки.

— Значит, лопнули стекла, склеенные на трещине? — задумчиво произнес Медер.

— Да, — утвердительно кивнул ассистент.

— Наши опыты доказывают, что и весь горный массив и отторгнутый блок находятся в движении? — И сам себе ответил: — Доказывают. Значит, мы можем выносить результаты наших опытов на широкое обсуждение? Можем. — Он озадаченно взглянул на ассистента. — В том-то вся беда, что можем…

— А вдруг и в самом деле мы окажемся правы? Ведь столько труда уже вложено в это водохранилище, столько средств! Можно было бы построить целый завод, а? Что вы думаете? Целый завод…

— Да, вы правы, — вздохнул Медер. — Завод заводом, а другого выхода у нас нет. Будем выходить на заседание ученого совета. Снимки останутся у меня. — Медер взглянул на часы: — Ого! Две минуты переработали. — Он поспешно снял трубку, набрал номер. — Алло! Сагынай? Я выхожу, встретимся внизу.

…Он ждал Сагынай в вестибюле. Стройная, легкая, она подходила к нему с открытой улыбкой.

— Я уже все слышала про «каркас», мне уже рассказали, — смеялась Сагынай, мягким движением руки закидывая за плечи гладкие волосы. — Ну, а что профессор Ивашов?

— А профессор оказался с чувством юмора и сказал, что он не заказывал на просмотр рентгеновские снимки научных сотрудников.

— Ну, а серьезно? Как восприняли ваши опыты?

— Решили ждать до испытательного взрыва.

— Подождем, — согласно кивнула Сагынай.

— Я не смогу пойти с тобой в театр, — сказал Медер, когда уже подходили к остановке. — Звонила джене. Чоро второй день не появляется дома.

— А что с ним?

— Не знаю.

— Ты много о нем говорил, а я его еще не видела.

— Увидишь, Сагынай.

— А можно мне пойти с тобой?

— Не надо. Мы так давно ждали эту премьеру.

— Я не хочу одна.

— Пригласи подругу. Я тебя встречу после спектакля. Это твой троллейбус.


Говорить вроде было не о чем, все казалось ясным. Чоро был виновен. Ом сидел на краю стула, опустив голову. Мать давно выплакалась и теперь только тихо всхлипывала, поднося к лицу мокрый от слез платок. Отчим курил, кашлял от дыма, но стоило погаснуть сигарете, он закуривал другую. Несмотря на то, что отчим был намного старше Медера, он испытывал в эти минуты чувство вины за то, что вот пришлось вызвать его, побеспокоить.

— Ну, где жы ты все-таки был эти дни? — спросил Медер после затянувшегося молчания.

— У друзей, байке[2], я же говорил, — ответил Чоро.

— Ай, сынок, — осуждающе покачал головой Азык, — ну раз у друзей, сказал бы или позвонил. Мать пожалел бы, она две ночи не спала.

— Я не думал… — Чоро хотел еще что-то добавить, но лишь повел плечами и замолчал.

— Ты не думал, ты, конечно, не думал, — всхлипнула Зуура. — Для тебя мать, родная мать, ничто…

Чоро поднял глаза на мать — в его взгляде не было раскаяния, не было сочувствия слезам матери, а была лишь усталость и невысказанная печаль.

— Ты, наверное, обиделся, что мы не купили тебе обещанный магнитофон, — сказала мать. — Тебе магнитофон дороже матери…

Лицо Чоро в синяках и ссадинах, наверное, они причиняли боль. На слова матери он отрицательно покачал головой.

— Гонорар вовремя не выдали, — оправдывался отчим, — а то бы купил. В комиссионке, японский транзистор. Я попросил завмага, он оставит…

— Магнитофон ни при чем, — тихо произнес Чоро.

— А другой причины нет, не ругались, — голос Зууры уже не дрожал от слез.

— А кто тебя так расписал? — спросил Медер.

— Друг, — ответил Чоро.

— Хороший друг, — усмехнулась Зуура.

— Настоящий. Это он меня уговаривал домой идти.

— А, так ты не хотел идти? — Зуура вновь готова была заплакать. — Дом для тебя каторга, да? Господи, все для тебя делаем, все стараемся, чтобы ты ни в чем не нуждался…

— А я нуждаюсь, — казалось, не сказал, а выдохнул Чоро.

— Скажи, в чем, ну в чем?! — недоумевала мать.

— Не в чем, а в ком, — негромко, но ясно, по слогам ответил Чоро.

И эти слова сына, сказанные спокойно, подействовали на мать сильнее, чем если бы он крикнул обидное и грубое. Она долгим взглядом глядела на Чоро. Отчим суетливо и бесцельно зашарил по карманам куртки, стал поправлять воротник.

— Ну ладно, Чоро, ты иди к себе, — сказал Медер, надо было поговорить без него. — Будешь нужен — позовем.

Чоро вяло поднялся со стула и вышел из комнаты.

— Значит, так, — сказал Медер твердо. — Он поедет со мной.

— Куда?

— Ко мне. Я свожу его на стройку, на плотину, по пути навестим родителей в аиле. Они давно спрашивали о внуке, да и Чоро, наверное, соскучился.

— А как же школа?

— До сентября еще есть время, успеем.


В комнате вещи были расставлены и разложены без видимого порядка, но Медер ориентировался в них свободно.

Одну стену комнаты занимал книжный стеллаж из тонких железных прутьев и досок. Стояла здесь широкая тахта без спинок, журнальный стол, на котором громоздились книги, записные книжки и ручка, пепельница с окурками, банка растворимого кофе и чашка, на полу был расстелен широкий узорчатый ковер-шырдак — вот, пожалуй, и все, что было в комнате, не считая двух кресел, обтянутых дерматином, и штор, закрывающих угол, за которыми Медер сейчас переодевался.

Чоро ходил по комнате, он был удивлен, что его молодой дядя имеет такую квартиру. Он подошел к дверям, ведущим в две другие комнаты, но они были закрыты на ключ.

Переодевшись, Медер вышел в джинсах, спортивной рубахе и прошел на кухню.

— Располагайся как дома, — крикнул он, гремя посудой.

Этого можно было и не говорить, поскольку Чоро уже удобно расположился в кресле и читал журнал.

— И ты здесь живешь один? — спросил Чоро у хлопотавшего на кухне Медера.

— Один, — ответил Медер.

— Значит, ты классный специалист, нужный.

— С чего ты взял? — удивился Медер.

— Одному дали такую квартиру.

— Ты настоящий Шерлок, тебе бы следователем быть… Это не моя квартира. Хозяева за границей, на три года уехали, по контракту. А я здесь за сторожевую овчарку. Вот так, брат Шерлок.

Чоро досадливо пожал плечами.

— Ну, вот ты и сник, брат, разочаровался… Не горюй, я на очереди. — Медер принес из кухни масло и лепешку. — Ты что будешь, кофе или чай?

— Чай. На ночь кофе не рекомендуется.

— Это верно.

— А куда они уехали, хозяева?

— В Бутан.

Чоро не знал Бутана.

— На севере Индии, — объяснил Медер. — Он доктор наук, специалист по разведению яков.

Теперь Чоро понял, почему на стене висело несколько больших фотографий с изображением суровых, широкорогих животных.

— Это хозяина, я не стал их снимать, они мне нравятся.

— Они дикие какие-то…

— Мудрые, — поправил Медер, — и, наверное, самые древние животные в мире после мамонтов.

Медер поставил па поднос кипящий чайник, стал разливать чай по пиалам.

— А окурки надо выбрасывать, — сказал Чоро и, взяв пепельницу, пошел ее вытряхивать в мусорное ведро. — От них вреда больше, чем от заводской трубы.

…Горячий чай дымился в пиалах, они дули на кипяток, чтобы остудить, и пили чай вприкуску с рафинадом.

— Парной чай, — сказал Медер.

— Это очень ценное качество данного напитка, — разыгрывая строгость, заметил Чоро, и они засмеялись.

— Это кто? — спросил Чоро, показывая на фотографию Сагынай за стеклом книжного стеллажа.

— Жена, — ответил Медер.

— Как?! — удивился Чоро. — Ты же не женат.

— Я не расписан, — серьезно и доверительно сказал Медер, — женат.

— А может, у тебя и дети есть?

— Детей нет.

— А чего же не распишетесь?

— Она не соглашается. Говорит, еще успеем.

— Не пойму что-то, — признался Чоро.

— Не все сразу, брат мой. — Медер не спеша, с явным удовольствием пил чай. — Да и я пока не тороплю ее, не настаиваю. Знаешь, бывают события, которые должны запомниться человеку на всю жизнь. Хочется, чтобы Сагынай перешагнула невестой порог своего дома, а не вошла квартиранткой в чужой.

Медер включил транзисторный приемник, послышалась музыка. Чоро долго глядел на фотографию. Ему нравилась эта незнакомая девушка, которую любил его дядя.

— У тебя уютно, — сказал Чоро. — Может, пригласим девочек?

Этого Медер не ожидал и, не скрывая удивления, посмотрел на Чоро.

— Нет, я серьезно, — пожал тот плечами. — Я могу позвонить…

— Ну ладно, брат, ты не очень-то храбрись, «де-е-евочек», — передразнил Медер, достал из кармана пачку сигарет, закурил.

— Ты тоже считаешь меня ребенком? — спросил Чоро.

— Не в этом дело.

— Сейчас наставлять меня начнешь, скажешь, как трудно тебе было в детстве, как пришлось самому выбиваться в люди…

— Не заводись, — Медер с легким укором глядел на Чоро. Что-то в племяннике, пока еще неуловимое, вызывало любопытство.

— Давай откровенно, брат. Что ты думаешь о моем поколении? Тоже считаешь его потерянным? Только откровенно.

— Не считаю. — Медер собирался с мыслями. — Это отговорки, чтоб от вас отмахнуться. Ты не ребенок. Ты старше Ромео, который уже страстно любил Джульетту. В твоем возрасте Манас имел свою рать и устрашал врагов. Вы старше их, но вы не равны. Потому что спрос с вас не велик. А был бы спрос — выдюжили бы и ваши плечи. Но сейчас вы мужаете вполсилы. Вы, конечно, информированы, и вас, кажется, ничем не удивишь. Ваш скепсис и ваша усталость — напускные. А на поверку вы тепличные растения, выращенные не в земле и под солнцем, а… — Медер искал точное выражение, но Чоро опередил его:

— Методом гидропоники.

— Вот, пожалуйста, ты и это знаешь.

— А что, знать плохо?

— Вы начитались книг, насмотрелись фильмов, а жизнь еще, погоди, наставит вам синяков…

— Вот именно, — Чоро усмехнулся и потрогал опухший глаз.

Медер заметил это, и ему стало неловко оттого, что тот мог воспринять. его слова, как намеренное желание обидеть или высмеять, и потому он, сдерживая себя, тихо сказал:

— Это относится и ко мне самому, я такой же щенок, как и ты, только чуть покрупнее.

Чоро улыбнулся и доверчиво посмотрел на дядю.

— Брат, это верно, что у нас нет ваших забот. У нас они свои. Это верно — мы не голодаем, не кормим семью. У нас много свободного времени. Времени навалом думать и размышлять.

— О чем думать? О девочках?

— И о девочках тоже.

Медеру показалось, что в тоне Чоро появился тот самый вызов и скепсис, о чем он только что говорил.

— О девочках, о женщине, о матери. Моя мать имеет любовника. — Чоро замолчал.

Медер отставил пиалу, которую держал в руках, и внимательно, очень внимательно посмотрел на Чоро.

— Она изменяет, и мне обидно за отца, она ведь и ему изменяет. — У Чоро сорвался голос от этого отчаянного признания.

Они сидели молча, теперь уже не глядя друг на друга.

— Ты не спрашивай, откуда я это знаю, — тише и спокойнее произнес Чоро, — я знаю. И не только я. С ними я и дрался, они мне сказали, но я знал это и без них… Это ничего, — Чоро показал на синяки, — это, говорят, до свадьбы заживет. Тут-то заживет, а в другом месте ноет, — не по летам серьезно усмехнулся Чоро.

Стало тихо, Медер молча глядел на Чоро.

— Что же ты молчишь? — спросил Чоро. — Может быть, мне не стоило лезть в драку?

— Стоило, брат. Ты не переживай, что побили. За одного битого сколько небитых дают…

— Ты знаешь, — еле заметно улыбнулся Чоро, глядя на фотографию Сагынай, — я бы тебе, наверное, не доверился сразу, если бы ты не доверил мне свою тайну. Ведь ты не каждому это говоришь, а? А мне сказал.

Медер потушил сигарету и сказал, вставая с кресла:

— Ты отдыхай, я похожу перед сном. А девочку… — Медер замешкался, посмотрел на Чоро и уже вполне серьезно сказал: — А девушку свою можешь пригласить завтра, съездим в горы, отметим день рождения Сагынай…


Медер подошел к парадному входу театра.

Афиша возвещала о премьере спектакля «Нефертити»[3].

В фойе театра было пусто, буфетчица убирала со столиков, у вешалки, за стойкой, дремала гардеробщица.

Медер шел, стараясь не нарушить вестибюльный покой.

Открыв двери, он попал в привычный полумрак зала, шел спектакль. Фараон Эхнатон и Нефертити сидели на циновках, покрытых мягким и расцвеченным вавилонским ковром.

— Нафтита! — сказал фараон, пригубив вино. — Человек бывает счастлив?

— Если беден.

— А если богат?

— Никогда!

— Если могуществен?

— Только любовь его делает счастливым.

— И еще способность удивляться. — Фараон лег на спину, положив голову на колени царицы. — По свидетельству мудрых, Нафтита, в давние времена случались удивительные происшествия. Это сейчас ничему не дивятся люди. Они привыкли ко всему… Так вот, в те далекие времена, когда в Кеми жили люди, способные удивляться, некий житель пустыни встретил говорящего льва.

Царица усмехнулась.

— Этот лев не очень пришелся по нраву человеку. И человек сказал: «Уступи дорогу!». Он сказал: «Уступи», а разве не было дороги слева и справа, сзади и спереди? В пустыне, где песок, везде дорога. Снова повторил человек: «Уступи!». Задумался лев.

Фараон потянулся за бокалом, отпил глоток.

— Ты знаешь, что было дальше?

— Нет, — ответила царица.

— Догадайся.

Она запрокинула голову:

— Лев съел путника?

Фараон молчал. Царица думала над разгадкой…


Они встретились у выхода.

— Ты одна? — спросил Медер, обнимая Сагынай за плечи.

— Одна, — ответила Сагынай. — Никому не хотела отдавать твой билет. Зато смотрела за двоих. Тебя видела у дверей.

— Позвала бы.

— Тебе было не до меня, — улыбнулась Сагынай. — Ты не сводил глаз с царицы.

— Я глядел на нее, а видел тебя.

— Я так и подумала и решила не отвлекать…

Медер погладил ее мягкие волосы, поцеловал в щеки.

— Так что же все-таки стало со львом и путником? — спросил Медер.

— А как по-твоему?

— Я думаю, что лев оскорбился, ведь путник унизил его царское достоинство…

— Нет, фараон имел в виду другое. Он сказал, что его враги порою ему кажутся подобием того льва.

— Казалось бы, все наоборот, ведь лев — это сила и символ власти.

— Фараон был счастлив: он был любим самой красивой женщиной на свете и имел самых сильных и достойных врагов.

— Врагов для полного счастья, — шутливо подтвердил Медер. — А я совсем по-другому воспринял притчу.

— Как? — спросила Сагынай.

— Путник и лев — человек и природа.

— Ну ясно, у кого что болит…

— На самом деле, что стоило путнику обойти благородного, терпеливого льва? — Медер вопросительно вскинул руки. — Так нет же — «уступи!» И все из-за чего? Из-за тщеславия, что есть в натуре человека. «Уступи!» Он должен чувствовать себя покорителем, а не равным — это, видишь ли, человека недостойно.

— Ты неисправим, Медер. Тебе, наверное, снятся только экологические сны: человек и природа? — улыбалась Сагынай.

— Нет, Сагынай, мне снишься ты.

— Ты все воспринимаешь со своей колокольни…

Медер хотел было сказать что-то, но она опередила его.

— А я со своей, — смущенно и лукаво произнесла она, — за двенадцать лет супружества Нефертити родила шестерых детей и осталась царицей красоты. Неужели это достижимо?

— Наверное, раз об этом пишут историки…

— Но как?

— Ну, для начала, наверное, надо выйти замуж. — Они посмотрели друг на друга и засмеялись.

Они шли, взявшись за руки, мимо бетонных оград, за которыми находились железнодорожные пути. Рядом был вокзал. Пыхтя и выпуская пары, маневрировал паровоз, дробно постукивая по рельсам.


Утром следующего дня Медер шел на работу по широкому бульвару. Время от времени по тенистым аллеям, где раскинули кроны вековые дубы и кряжистые карагачи, пробегали, распушив рыжие хвосты, юркие остроухие белки.

Медер остановился. Улыбаясь, смотрел на лопочущих малышей, окруживших стоящую на задних лапках белку, не заметил, как рядом, на мостовой, остановилась машина. Его негромко окликнули. Это был Касым.

— Очень хорошо, что я тебя встретил, — сказал Касым, когда Медер сел в машину. Они выехали с бульвара на широкий проспект. — В кафе «Сон-Куль» привезли кумыс, горный, с пастбища. Заведующий пригласил, говорит, приезжай, пока не разбавили. Видишь, какой ты везучий?

— Ну, как говорится, кому суждено счастье, тому его не миновать. Только не задержимся ли?

— Не понял. Разве у нас нормированный день? — шутливым тоном спросил Касым.

— Да, столько дел надо успеть сделать сегодня. Завтра я еду на стройку.

— Завтра? — переспросил Касым. — А чего так рано?

— Хочу по пути заехать в аил, к родителям.

— Я поеду дня через три.

— Один? Тогда захвати с собой Сагынай. Она тоже хочет посмотреть на взрыв. Встретимся у мавзолея Манаса, это рядом с нашим селом.

— А чего бы ей не поехать с тобой? — улыбнулся Касым. — Заодно бы и платок на голову повязали.

— Никак не уговорю, — отвечая на шутку, щелкнул языком Медер.

— Плохо уговариваешь, — сказал Касым и продолжил: — Хочешь, помогу тебе её похитить?

Медер улыбался, наверное, вспоминал Сагынай.

— Ну зачем мне ее похищать? Мы и так каждый день с ней вместе.

— Ай, койчу[4],— махнул рукой Касым, — у вас не разберешь…

…Остановились у перекрестка, пропустили пешеходов, сидели молча, а когда тронулись, Касым с напускным безразличием, как бы между прочим спросил:

— Ты что так ополчился против моего проекта? Не поздно ли?

Медер ждал этого вопроса, но дать сразу обстоятельный ответ не мог.

— Я не был готов раньше. Были сомнения.

— Но ведь поздно. Все уже давным-давно завертелось.

— Я так не думаю. Никогда не поздно указать на ошибку. Тем более, если она может обернуться бедствием.

— От твоих слов прямо мороз по коже. Что ты все кличешь конец света?

— Нет, я не кликуша. Но катастрофа возможна.

— Стихийная? От этого никто и ничто в мире не застраховано.

— Не стихийная, а получается запланированная, коль скоро мы догадываемся о последствиях.

— Ты настойчив, Медер, но не конкретен. Ты пугаешь тем, что якобы будет в необозримом будущем.

— Не столь необозримом.

— Через сто, через двести лет. Так ведь?

Медер согласно кивнул.

— А я думаю, что через сто лет, а может, и гораздо раньше с нашими темпами развития науки и техники люди придумают, как предотвратить возможные бедствия.

— А если не придумают? Это тот случай, когда мы должны думать за наших внуков.

— За внуков? — засмеялся Касым. — Ты женись вначале, «дедушка».

Шутка рассмешила обоих.


В кафе их обслужили быстро и без лишней суеты, видно было, что их здесь ждали.

— Медер, давай будем откровенны, — начал разговор Касым после того, как они выпили по пиале кумыса и оценили его мягкую и душистую терпкость. — Мы хорошо знаем друг друга и нам нечего ломаться или скромничать ложно. Я предложил остроумный и наиболее выгодный для данных условий проект возведения плотины. Его приняли восторженно, были аплодисменты, премии, благодарности. Я стал популярен, теперь я работаю над новыми заказами, короче, я на гребне волны… А ты, мой однокурсник, подававший надежды, пока, будем искренни, Медер, не раскрыл себя. Это не мое мнение, мне сказали, что так выглядит ситуация со стороны. Что касается меня, то я знаю, что ты никогда не был тщеславен, я верю, что ты искренне сомневаешься в моем проекте. Но другие могут подумать, что ты возражаешь мне из-за тщеславия и зависти к моим успехам…

— Но ведь это неправда, — спокойно возразил Медер.

— Повторяю, это не мое мнение. Но мне не безразлично, как думают о моем товарище другие. Говорят, что ты искал случай себя показать и как-то утвердиться. И вот этот случай подвернулся. Случай, прямо скажем, сомнительный. Тебе следует быть осмотрительнее.

— Осмотрительнее? — переспросил Медер.

— Да, мой друг.

— Это неправда насчет моих комплексов неполноценности, — просто и без обиды сказал Медер. — Я не предполагал, что меня зачислили в неудачники. Мне наплевать, что говорят сплетники, главное, чтобы ты рассуждал правильно.

Касым ел шашлык и своим выражением лица давал понять, что он свое мнение высказал и его ни в чем упрекнуть нельзя.

Потом они пили кумыс и глядели на жизнь оживленного уличного «пятачка».

— Предположим, что верхний блок склона, отторгнутый трещиной, подвижен, — сказал Касым. — Пусть будет по-твоему: блок подвижен. Но ведь сдвиг минимальный…

— Но он есть.

— Мы забьем трещину бетоном, скрепим.

— Это будет как заплатка на старых штанах. Скала не монолитная, кроме основной, есть побочные трещины. Тем более нельзя в этом месте возводить плотину направленным взрывом — может произойти резкое смещение верхнего блока.

— Ты все строишь на предположениях — может случиться, может произойти. Конечно, все может случиться, даже самое невероятное… Если опасностей бояться, то и в лес не ходить. А в науке, когда приходится быть первооткрывателем, первопроходцем, всегда сталкиваешься с таким понятием, как риск.

Я бы сказал, что научный риск — это явление объективное и неизбежное. Если нет риска в твоих открытиях, нет отрицания шаблонов, то вполне вероятно, что ты топчешься на месте. Конечно, метод направленного взрыва не нов, но он еще не вошел в широкую практику. И может, поэтому он кажется неприемлемым. А я не случайно предложил именно этот метод: направленный взрыв огромной мощности сбросит за какие-то секунды целый горный склон в ущелье и перекроет реку. За несколько секунд будет готово тело плотины выше ста метров, на возведение которого раньше уходили месяцы, годы напряженного труда тысяч людей. Это экономия миллионов и миллионов рублей государственных средств. Согласись, ради этого стоит рисковать…

Касым помахал рукой знакомому. Официантка, обворожительно улыбаясь, принесла порцию горячего, еще в дыму, шашлыка и, вежливо поинтересовавшись у Касыма, не нужно ли еще чего, унесла на подносе голыешампуры.

— Ты здесь в почете, — сказал Медер.

— А как же, — улыбнулся Касым. — Устроил племянника директора в институт.

— Слушай, а у него нет еще одного племянника? — шутливо спросил Медер. — Может быть, я помогу.

— Это мы узнаем, — засмеялся Касым и вдруг спросил неожиданно: — Так стоит ли рисковать? Ты не ответил.

— Нет. Взорвав целый склон, ты не вернешь его обратно. Экономия за счет природы может обернуться громадными потерями, природа может «отомстить» за такое вмешательство.

— Ты, кажется, одушевляешь природу. Ты что, суеверный, язычник?

— Видишь ли, наша с тобой наука тесно связана с проблемой взаимоотношения человека с природой, с экологией, и в этом, в первую очередь, я вижу ее огромную перспективу. Экология — не просто модная проблема. Природа мстит за непродуманные, недальновидные действия, которыми мы обольщаемся как победами над ней.

— Это звучит как афоризм.

— Это не языческий афоризм, это выражение Энгельса.

— Но у человечества не отнимешь стремления познать и покорить дикую природу. И не случайно академик Вернадский назвал человечество, взятое в целом, мощной геологической силой.

— Но мы должны быть разумной геологической силой, а не стихийной. Нам необходимо выступать в роли созидателя, а не покорителя природы. Для нас, людей двадцатого века, должен быть поучителен пример Антея, который был неуязвим, покуда ощущал под ногами землю.

— Я думаю, твой консерватизм несколько наивен. Земля живет своими законами, но человечество сегодня стоит на пороге колоссальных научных открытий, человек все больше будет воздействовать на природу, изменять климат целых районов, материков.

— Это дерзкая мечта людей. Но и мечта должна произрастать на реальной почве. Ведь и птица, чтобы взлететь, отталкивается от земли. Мы должны познать нашу планету, должны познать законы природы, связь нашей планеты с Вселенной. Мы — человечество — часть природы, а не стоим обособленно над ней. И нельзя, чтобы человек для утверждения своего тщеславия уничтожил свою колыбель, нарушил свой храм.

Вдруг Медера смутило то, с каким вниманием слушал его Касым, как серьезно глядел на него. И видя это, Медер по привычке стал крутить серебряное кольцо на безымянном пальце и, немного помолчав, сказал сдержанно:

— Что это я лекции начал читать, а ты тоже хорош — слушаешь, развесив уши…

— Ты говорил любопытные вещи, — без тени иронии сказал Касым. — Это целая программа жизни, это интересно, но эту теорию нельзя, по-моему, прикладывать к нашему спору о проекте.

— Оставим разговор до испытательного взрыва. Там все прояснится.

Касым предложил Медеру сигарету, тот отказался.

— Да, — кивнул Касым, — ты же не куришь до одиннадцати. Как ты выражаешься: не делайте глупостей до полудня, успеете, день долгий.

— Это наставление отца.

— Мудро, — сказал Касым и вложил сигарету в коробку. — Поползем потихоньку.


После работы, как и уговаривались, вчетвером ехали за город отметить день рождения Сагынай. Четвертой была Дамира — одноклассница Чоро, смешливая, совсем еще наивная, как решил про себя Медер. И эту ее наивность подчеркивало постоянное вопросительное «да?» в разговоре.

Однокашники сидели сзади, отыскивая нужную кассету и настраивая магнитофон.

Газик, который вел Медер, завернул к высокому холму, и утрамбованная колесами машин узкая колея вывела их на самый гребень. Отсюда город был виден как на ладони.


…Потом они выгружали из машины свертки и сетки, весело приготовили дастархан.

Медер с шумом открыл шампанское и проследил взглядом за полетом пробки, разлил шампанское по чашкам.

— Здесь, в этих горах, я хотел бы произнести тост, — торжественно-шутливым голосом начал Медер и оглядел сидящих.

— Ну и горы, это же холм, — улыбнулся Чоро.

— Ты — настоящий киргиз, брат мой, — согласно кивнул ему Медер. — Ты воспринимаешь это холмом, потому что видел горы и повыше. Киргизы назвали это место ласково — Бозбелтек, Серый Комочек. Так что, дорогие мои, все зависит от того, как на это посмотреть. — Медер широко развел руками и, немного выждав, стал произносить первый тост: — Тебе сегодня двадцать один год, Сагынай, я хотел бы, чтобы еще трижды повторилось это и чтобы мы праздновали снова здесь. Вперед, друзья!

Все весело и дружно сдвинули чашки…

Потом были танцы. Медер и Сагынай подстраивались под юных однокашников, чтобы не нарушить «ансамбля». Бегали наперегонки, резвились, дурачились, прыгали — кто дальше, кидали камни — кто метче, и не заметили, как спустилась ночь.

Ночь стояла светлая, с крупными вызревшими августовскими звездами.

Они сидели рядом, прислушивались к ночной тишине. Близко паслись лошади, наверное, разбредшиеся из табуна. То там, то здесь похрустывали сочной травой, сытно пофыркивали, глухо тукали копытами, поблескивали гладкими боками под лунным светом. Иногда одна из них вскидывала голову и издавала короткое и покойное ржание.

Медер положил голову на колени сидящей Сагынай, он любил, когда она гладила своими ласковыми руками его жесткие волосы.

— А помнишь, ты читала стихи: «И через дорогу за тын перейти нельзя, не топча мирозданья», — задумчиво сказал Медер, словно размышлял вслух. — Это очень верно. Это так хорошо сказано. Есть же люди, которые всего одним предложением могут выразить необъятное.

Медер обнял Сагынай, стал целовать ее рассыпавшиеся волосы.

— Я соскучилась по тебе, — сказала тихо Сагынай, — день не увижу и уже скучаю. Все на тебя загадываю, приметам стала верить. Паучок с ветки спустится — значит, у тебя хорошие новости. А когда был дождь, я ехала в троллейбусе и гадала на капли дождя на окне: если они скатятся вниз и сольются в одну — значит, встретимся… День — это, оказывается, так много, когда каждую минуту думаешь о тебе. Целая вечность.

Медер держал ее руку в своих ладонях.

— Сагынай, я был счастлив в детстве, когда вот так же лежал на коленях матери. Я был счастлив, чувствуя ее ласковые руки. И теперь тоже.

Они молчали, молчали долго, трудно было вобрать и вместить в себя то огромное нахлынувшее чувство, что возникло в эти мгновения.

К костру подошли двое, бросили охапки хвороста, отогнали лошадь.

— Эй, вы, чего спите? Вас лошади съедят, да, — смеялась Дамира.

— Мы с ними разговариваем, шепчемся, — ответил Медер.

Чоро длинной жердью по ворошил в костре, растянулся на траве рядом с Медером. Было тихо, изредка потрескивали сучья в костре, да слышался приглушенный травой стук лошадиных копыт.

— Хочешь, стихи почитаю? — сказал Чоро брату.

— Читай, — сказал Медер.

Чоро читал медленно и тихо:

Я приду к тебе Млечным Путем,
Я приду к тебе Млечным.
Пусть снега,
Пусть бушует пурга
По галактикам бесконечным,
Пусть дороги Вселенной
Размоет дождем —
Я приду к тебе Млечным,
Я приду к тебе Млечным Путем.
— Это чьи стихи? — спросил Медер.

— Мои.

— А кому ты их посвятил?

— Пока никому, еще посвящу…

И опять они молча думали каждый о своем.

— Так ты у нас поэт, Чоро, а мы и не знали. Здорово, да… — удивленно произнесла Дамира.

— Счастливая, — сказала Сагынай.

— Кто? — спросил Чоро.

— Девушка, которой ты это посвятишь. — Сагынай, улыбаясь, посмотрела на Дамиру, та смущенно опустила голову.

— А почему именно девушка? — спросил Чоро. — Это может быть и друг.

— Да, может быть и друг, — охотно согласилась Сагынай. — У тебя есть еще стихи?

— Есть, но я их еще не написал.

— Ты молодец, Чоро, — его искренность и доверчивость располагали к себе Сагынай. — Ты их напишешь.

— Вряд ли, — добродушно усмехнулся Чоро.

— Такая ночь, или стихи писать, или сказки слушать, да, — по-детски чистосердечно заключила Дамира. — Расскажите сказку, — обратилась она к Медеру.

— О-о, слабоват я в сказках. В детстве я очень любил их слушать и приставал к маме. И она всегда рассказывала одну и ту же сказку. Отец говорил, что скоро эту сказку начнет рассказывать наша дворняжка, вислоухая Кумайык. А мне не надоедало слушать ее и отцу тоже, хотя он часто бурчал.

Дамира и Чоро придвинулись ближе к Медеру и накрылись одной курткой.

— А сказка была об аленьком цветочке. Голос мамы такой добрый и ласковый, а слова в сказке такие ясные, что на глаза наворачивались слезы. Тогда мне казалось, что ее придумала мама. И запомнил я на всю жизнь, как дочь просит отца привезти из далекого края не изумрудного шелка, не хрустальные башмачки, не заморскую невидаль, не алмазы и золото, а всего лишь аленький цветочек… — Медер немного помолчал. — И в самом-то деле, не дороже ли всего на свете аленький цветочек, зеленая трава, журчащая речка, горный воздух? Если не подумать над этим, то может настать такой день, когда ни за какие блага, ни за какие изумруды не придется держать в руках аленького цветочка…

— Твой брат одержим, — произнесла Сагынай.

В темноте Чоро не видел ее лица, но по голосу чувствовал, что она улыбается.

— Даже сказки он ворожит по-особому, как геофизик.

— Сказка — ложь, да в ней намек, — оправдывая себя и соглашаясь с Сагынай, сказал Медер.

— Сагынай, почему ты не выйдешь замуж за моего брата? — к полному удивлению обоих неожиданно спросил Чоро.

— Вот именно, почему? — разыгрывая шутку, сказал Медер, чтобы как-то сгладить неловкую ситуацию. — Вот это деловой разговор. А то все сказки да басни…

— Одержи́м твой брат, Чоро, — мягко, не повышая голоса, сказала Сагынай. Не грубость уловила она в вопросе Чоро, а непосредственность его мальчишеского характера. Да и сама она не раз, наверное, думала об этом. — Одержи́м. Он нашел себя в работе, в делах земных. Это его страсть. Это счастье — найти себя… Могу ли я мешать ему? Быть ему обузой…

Медер хотел сказать что-то, но Сагынай продолжала:

— Жена требует внимания. А я ведь тоже не небесное создание, буду обычной нормальной женой. Потом будут дети. Это новые заботы. А как же его работа, страсть? Его стихия, его одержимость? Все, чем он дышит? «Любовная лодка разбилась о быт». А муж и жена — это быт, Чоро. Быт — это рифы. А разобьется об них «лодка одержимости», что тогда?

— Как я вам завидую, — сказала тихо Дамира. — Завидую вам обоим, да-а…

— Дамира, девочка милая, у тебя еще все впереди. — Сагынай обняла ее за плечи. — Это чувство приходит к каждому…

— Не к каждому, нет, не к каждому… Моя сестра вышла замуж за человека, который ей безразличен, вышла только потому, что забеременела… У нее не было другого выхода.

Все молчали, медленно догорал костер.

— А сколько же таких, которые женятся не по любви, а по надобности или безвыходности, да…

В голосе недавно такой смешливой и казавшейся такой наивной Дамиры было столько искренности и убежденности, что никто не решался ее перебивать.

— Девушка говорит парню: я жду от тебя ребенка. Они чужие друг другу, но она ждет от него ребенка, да. И они женятся. И этот ребенок становится для них обузой на всю жизнь. Они ненавидят еще не родившееся дитя. Ребенок — то, что должно быть смыслом жизни, и вдруг ненависть и обуза… Это страшно.

— Страшно, Дамира, — приподнялся Медер. — Это жутко и безнравственно… Все трое обречены на несчастье…

— Давайте не говорить сегодня о мрачных вещах, давайте говорить о хорошем, — предложила Сагынай. — Давайте танцевать, день рождения еще не окончен.


Еще солнце не закатилось за гребни высоких гор, а они уже подъезжали к аилу, где жил Кайбылда, отец Медера, и мать — добрая, сердечная Маана, никому в жизни, наверное, не сказавшая худого слова.

— Вот в этих горах, по преданию, захоронен Манас, — сказал Медер.

— Разве не в гумбезе[5]? — спросил Чоро.

— Нет. Гумбез был выстроен гораздо позже, а тело Манаса по велению его жены Каныкей погребли в горах, куда не ступала нога человека, в царстве диких козлов и архаров. Замуровав его в камни, Каныкей вместе с самыми близкими сподвижниками Манаса повернули русло реки и затопили курган, чтобы враги не смогли надругаться над прахом Манаса. Вон, видишь, та самая река. Старики говорят, что она чуть обмелела, но и сейчас ее поток может сбить коня.

— Да ведь это легенда!

— Легенда. Но в каждой легенде есть правда. Нашли же Трою, поверили в миф. Если бы я был археологом, то серьезно бы занялся этой легендой.

— Может быть, поедем к мавзолею? Посмотрим.

— Поедем после аила. Туда придет Сагынай.

Чоро поглядел на брата и улыбнулся:

— Ты знаешь, брат, она мне понравилась…

— Да ну? — наигранно удивился Медер.

— Ей-богу! Когда же свадьба будет?

— Скоро. Вот получу квартиру…

— Не тяни, брат.

Медер согласно кивнул головой и повернул в проулок, обсаженный деревьями, шины зашуршали по мелкому гравию. Машина шла вдоль русла пересохшей реки, где были видны следы прошедшего селя: вывороченные и разбросанные камни-валуны, смытые берега, тракторы на железных тросах тащили голые, искореженные стволы деревьев. Мост из бетонных блоков был снесен, а рядом с ним через пересохшее русло расчистили временную дорогу.

— Большой сель прошел, — сказал Медер. Машина зло урчала, переезжая на другой берег. — Киргизы недаром говорят, что самые безжалостные и бессловесные враги человека — это буйный огонь и буйная вода.

Аил находился у подножия зеленых гор, не выжженных солнцем и еще не вытоптанных отарами и табунами. Сквозь густые рощи белели дома, вились дымы над очагами, обещая деревенский уют и тишину.

Медер остановил машину у дома, обнесенного изгородью из ровно подогнанных тополиных веток. Домашние в этот час были заняты вечерними заботами. Мать несла охапку свежей травы для коровы, отец что-то ладил под широким навесом, а сестренка Медера, Назира, хлопотала у очага. Медер подтолкнул в открытую калитку вдруг оробевшего Чоро.

Маана первой увидела их… Она шла к ним навстречу и постепенно узнавала своего внука, которого так долго не видела. Она бросила в сторону траву, обняла Чоро и стала осыпать поцелуями.

— Сердце ты мое, душа моя, да чтобы жертвой стать за тебя, — тихо шептала она, — внучек ты мой, жеребеночек, ты ли это?

Чоро молчал и только смущенно улыбался. Не в силах сдержать своих чувств, Маана заплакала беззвучно. Всколыхнулась в ней печаль, вспомнила сына — отца Чоро, и была эта печаль перемешана с радостью встречи с внуком, по которому истосковалось сердце.

Старый Кайбылда поздоровался с сыном, терпеливо ждал, пока старуха успокоится и, почувствовав, что она немного отошла, сказал:

— Будет, вытри слезы. Дай-ка поздороваться с молодцом. — Он крепко обнял внука и взял за плечи. — Смотри, какой джигит вымахал, выше деда.

А Чоро все смущенно поглядывал на Медера, словно спрашивал, как себя вести и что следует сказать.

Быстрая Назира, радуясь приезду брата, вертелась возле и с любопытством смотрела на Чоро. Она уже успела расстелить на траве под яблоней коврик-шырдак и одеяла.

— А ну-ка, мой мальчик, подойди к этому дереву, — попросил старый Кайбылда и подвел его к высокому зеленому тополю. — Ты его не помнишь?

— Нет, дедушка.

— Конечно, столько времени прошло. Если бы не твоя бабушка, я бы тебя тоже не узнал. — Кайбылда вздохнул. — Видишь метку? — Подняв руку, он потрогал шершавыми пальцами темный широкий рубец на стволе. — Это ты хотел срубить, когда тебе было семь лет, запарился тогда, сил не хватило… Смотрю иногда на этот рубец — скоро его руками не достать — и, кажется, вижу, как ты растешь…

Трое мужчин сидели на бревнах и смотрели, как закатывалось солнце — будто оранжевый ком таял и растекался по гребням гор…

В вечерних сумерках засиял, словно серебряный серп в колодце, на небе месяц. Маана шла в дом, но остановилась посреди двора.

— Поглядите-ка, месяц народился. На одной ножке стоит, как журавлик: быть теплу и благодати, прими ты наш поклон. — Старая Маана поклонилась месяцу. — В день приезда детей народился месяц, значит, к добру это. — Она поклонилась еще раз и провела ладонями по лицу. Этот жест повторил за ней дед Кайбылда.


Еще не совсем проснувшись, Чоро услышал, как бьется струя молока о дно ведра: бабушка Маана доила корову.

Чоро лежал в саду под яблоней. Было рано, не рассеялись еще рассветные сумерки. Он сладко улыбнулся, открыл глаза, увидел Медера и деда Кайбылду, прилаживающих хомут к лошади. Лошадь, стуча копытами, перешагивала через оглобли. Дед цокал языком, подводя ее на место, Медер держал кобылку за уздцы, укоротив вожжи.

Маана кончила доить, подошла к старику.

— Дети всего на день приехали, пусть побудут дома, завтра поедешь косить.

— Э-э, байбиче, что же им сидеть возле тебя, как цыплятам возле наседки. Пусть настоящим горным воздухом подышат, в траве поваляются.

— А за лисами будем охотиться? — спросил Чоро, взяв ведро из рук бабушки Мааны.

— Как обещал, — кивнул дед.

— Так вы уже сговорились? — покачала головой Маана. — А у меня ничего не готово для вас, не собрано.

— Налей нам полный чанач[6] джармы[7] и дай две сковороды хлеба[8] — этого нам до вечера хватит…

…Лошадь была запряжена, в телегу положили две косы. Взяв у Мааны узелок с нехитрой едой, Кайбылда с детьми выехал со двора. Дробно стучали колеса в утренней тиши, телега катила по деревенскому проулку.

…Старый Кайбылда косил размашисто и широко. Ровно ложилась скошенная зелень. Время от времени старик останавливался, доставал гладкий каменный брусок из потертого кожаного мешочка, висевшего на поясе, затачивал лезвие и снова шел, размашисто и широко орудуя косой.

Медер влюбленно глядел на отца, радуясь его здоровью и силе, он не поспевал за ним, сбивалось дыхание. И Чоро мешал, путался со своим серпом рядом, приходилось за него докашивать.

…Потом, разморенные полуденной жарой, они сидели у журчащего ручейка, пили джарму и ели домашний хлеб, испеченный руками Мааны.

Отсюда, с высоты пригорка, как на ладони была видна зеленая долина. Горы и холмы волнами спускались к аилам. В этой долине их было несколько, цветущих оазисов.

Кайбылда принес в листьях лопуха крупные, зернистые, пепельные от налета ягоды ежевики. Медер и Чоро набросились на ежевику, ели горстями, измазались.

— Ну, теперь вам попадет от мамы, — сказал улыбаясь Кайбылда. — Торопитесь, словно ежевики никогда не видели. Дикари…

— Не видели, отец. — Медер стал припоминать. — Как в город уехал после школы, с тех пор не ел. А в детстве, помню, в ежевичный бор ходили с друзьями.

— Там теперь Уметкул по весне пасет своих телят. Сколько раз говорил ему: убери ты их, оставь ежевику ребятам. Смеется только, за живот хватается. Не знаю, что тут смешного… А как сладок-то горячий хлеб с ежевикой! А?

Тихо было в долине. И если бы не вихрь-вьюн, раскруживший пыльный столб в поле, то мир вокруг можно было бы сравнить с заколдованным, онемевшим царством.

— Да-а, — вздохнул Кайбылда, — и скоро это все окажется под водой, под искусственным озером. Нам уже сказали в сельсовете, чтобы мы строились в другом месте, повыше. Это все из-за вашего водохранилища.

— А что, на новом месте земля похуже?

— Плохой земли не бывает, сынок. А особенно хороша она там, где прижился. Ведь она от прадедов наших нам досталась. Здесь ее пахали и бороновали, здесь сеяли. Словом, приросли к ней, пустили корни. Вон какие сады, рощи какие. Разве лишь тополю одному все равно, где жить, куда прутик воткнешь, там и вырастет.

Медер слушал отца, не перебивая. В полуденной тишине лениво трещали кузнечики.

— Головой-то я понимаю, что надо, надо переселяться, вода нужна людям и земле нужна, где сухо, там и урожая не жди, но на душе тяжело. Выходит, сынок, ты меня гонишь с дедовской земли…

От этих отцовских слов не по себе стало Медеру.

— Да я не гоню. Может, и не будут вас переселять.

— Речь не только о нас с тобой. Не станут отсюда переселять, в другом месте будут. Ведь и там есть такие же старики, как я. Подождали бы до нашего великого кочевья, ведь недолго нам, старикам, осталось…

В душе незаметно рождалась щемящая печаль, подкатывала к горлу. Медер грустно и с укоризной взглянул на отца:

— Будет тебе, отец.

— Да ты не беспокойся, сынок. У нас, старых людей, хватит мудрости, чтобы перекочевать. Но ведь и вы должны считаться с нами, с нашей памятью… Здесь жил Манас, в этих горах он похоронен, и, прежде чем начать свою стройку, вам надо было получить благословение стариков.

— Отец, это не входило в наши планы.

— Несмышленыши вы… Все, что есть в природе, имеет свою душу — куст, камень, вода… Иначе, чем объяснить, что с началом вашей стройки заколебались горы?

— Это долгий разговор, отец.

— А я не спешу. Косить уже не будем, а на лис охотиться рано.

— Землетрясения здесь бывали и раньше, они были небольшой силы, их не замечали, — сказал Медер. — По случайному совладению самый сильный толчок пришелся на начало стройки.

— Так мне уже говорили. — Ответ сына, казалось, не удовлетворял старика. — Ну раз уж вы, ученые, людей в космос посылаете, аппараты на Луну отправляете, неужели вам трудно заглянуть себе под ноги? А под ногами Земля-матушка. Этому миру нет конца и края, а Земля у человека одна. Не возгордитесь, не будьте пасынками Земли. Как бы далеко вы ни ушли от нее, вы к ней вернетесь, как блудные дети к родному очагу. Не топчите очаг. Летайте себе на здоровье, а огонь в очаге должен гореть… Ты знаешь, есть легенда. Человека заковали в ледники, а когда вернулись к нему через многие годы — он был жив, не превратился в лед, потому что видел вдалеке огонь, который согревал ему душу. Так-то, сынок.

— Да, отец. Мне нечего тебе возразить. Теперь я понимаю, почему я выбрал эту науку, которая занимается делами земными. Выходит, по наследству, отец… Матушку-Землю изучали до нас и после будут. Чоро будет, его дети и внуки. — Медер похлопал по плечу притихшего Чоро.

— Он же не хочет жениться, — улыбнулся старик.

— Ну, разве только ради науки! — торжественно-шутливым тоном произнес Чоро, чем рассмешил деда и Медера.


Ночью Кайбылда и Маана с внуком сидели под яблоней и пили чай. Вдруг за деревьями раздался шорох, и во двор въехал всадник на черном осле. Всадник был усатый, в чалме, концы которой свисали на плечи. Он остановил осла у печи, в отдалении, и затянул песню-рамазан, священную песню для соблюдающих пост.

Алыс-алыс тоолордон
Айгыр менин мен келдиу,
Айгыр созун тарталбай
Ушул уйге туш келдим, —
пропел с хрипотцой и выжидающе поглядел он на сидящих.

Маана отставила пиалу.

«Из далеких-далских гор я пришел к вам, — пел усатый. — Не в силах был справиться с ретивым скакуном и оказался у вашего дома. Мир ему и покой».

Маана благодарно кивнула.

«В вашем доме гремят чашки и ложки, сверкают лезвия ножей, шипит в казане масло, — значит, в доме достаток, значит, изобилие, — продолжал пришелец. — Да пусть так будет всегда, пусть исполнятся все ваши желания…»

— Старик, мы давно не слышали песню-рамазан, надо отблагодарить человека, — сказала Маана.

— Ты соблюдаешь пост, ты и благодари, — ответил Кайбылда.

— У тебя есть серебряные монеты?

— Нет.

— Благородный, должно быть, человек, видишь, в чалме.

— Шарлатан какой-нибудь.

— Ох, старик! Грешно ведь. И Медер куда-то ушел, — засуетилась Маана. — У него были деньги.

— Лишние, что ли? — строго спросил Кайбылда.

— Слышишь, он знает имена всех наших детей, он не обычный пришелец, — не сдавалась Маана.

— Его, наверное, подослал телятник Уметкул.

Теперь усатый певец стал перечислять заслуги старого Кайбылды. Он почтенный старец и уважаемый в аиле аксакал. Пел усач о сноровке Кайбылды, его доброте и щедрости.

На этот раз Кайбылда степенно погладил бороду.

«Удачлив в охоте Кайбылда, — пел незнакомец, — меткий стрелок, твердая у него рука, верный глаз, не упустит ни зверя, ни птицу. Правда, был один случай, пострелял Кайбылда своих несушек, думал, горные куропатки кудахчут, но это было давно, да и с кем не бывает в жизни случайностей…»

Старик разгневался было, хотел встать и прогнать всадника в чалме, но увидев весело смеющихся Маану и Чоро, взял себя в руки:

— Неужели, старуха, у тебя нет ничего, нечем тебе проводить за ворота этого крикуна? На, отдай ему, пусть едет дальше.

— Этого мало, старик, — сказала Маана, разворачивая сложенный рубль.

— Мало, — передразнил ее Кайбылда. — Это десять рублей на старые деньги…

Маана поднялась, сняла со ствола яблони сонную, хлопающую крыльями курицу и поднесла пришельцу.

— О, добрая, несравненная тетушка Маана, — восторженно поднял для благословения руки усатый певец, — да ниспошлет вам бог тысячу лет жизни, о-омин!

— Не надо, милый человек. За что мне такое наказание? — мягко запротестовала Маана. — Пожелай лучше счастья моим детям и внукам.

Маана протянула ему курицу, но тут всадник соскочил с осла, снял с головы чалму, усы на резинке — это был Медер.

Старушка резко нагнулась, подняла с земли прут и погналась за сыном. Медер подбежал к отцу, а Маану обняла дочь Назира, которая знала об этой шутке и принимала в ней участие. Медер хохотал, смеялся и Кайбылда. Ничего не оставалось Маане, как смириться, но все же она долго еще хмурила брови, не поддаваясь заразительному смеху детей.


Машина отъехала от отчего дома. Ехали молча. Чоро, высунувшись по пояс из дверей, махал рукой на прощанье. Медер с грустной улыбкой поглядывал в лобовое зеркальце, там еще были видны стоящие у изгороди мать и отец. Они стояли неподвижно, опустив руки, глядя вслед уходящей машине.

— Ты знаешь, брат, — сказал тихо Чоро, — что такое сыновнее чувство? Это, наверное, вечное чувство долга. Невозможно искупить родительскую любовь. Что бы ты ни делал ради них — это все ничтожно мало.


Касым ждал у гумбеза Манаса. Он был один.

— А где Сагынай? — спросил Медер.

— Я ее не нашел, мне сказали, что она улетает в Москву.

— Куда?.. В Москву? — удивился Медер.

— Да. Завтра.

— Что ей там делать?

Касым пожал плечами.

— Она должна была приехать с тобой…

— Ее не было дома, я разговаривал с родителями. Да что ты так расстроился? Уж и неделю не можешь без нее пожить…

…Куполообразное сооружение из жженого кирпича было недавно реставрировано, и эта обновленная старина не давала того цельного впечатления, что ждал Чоро от древнего памятника. На фасаде мавзолея, сверху и по бокам, шла вязь арабских букв.

Чоро не спеша обошел гумбез, потрогал руками стены, погладил шершавые бока твердого кирпича. Он и не заметил, как к нему подошли Медер и Касым. Они шли в сторону гор и позвали его с собой.

Горы были совсем рядом, всего каких-нибудь полверсты.

Дошли до речки, поросшей барбарисом. Касым снял с плеча ружье, вынул его из чехла, словно скрипку, и, не спеша, испытывая удовлетворение, вычистил его тряпкой, щелкнул курком и остался доволен.

Над высокой голой скалой парил беркут, он изредка взмахивал тяжелыми крыльями, и этих взмахов хватало беркуту на огромный круг. Медер наблюдал за ним, запрокинув голову. Касым прицелился в беркута.

— Красиво, ничего не скажешь! — сказал Касым, опуская ружье.

— Да, — согласился Медер. Он был по-прежнему молчалив и расстроен.

— Я еще не охотился в этом году, все некогда. Смажешь ружье, почистишь и опять в чехол. Надо бы хоть прицел проверить.

Касым пошел в сторону кустов барбариса, чтобы поставить что-нибудь для мишени, вдруг, сгибаясь, бросился бегом к густым зарослям. Его уже не было видно, и только по торчащему стволу ружья Медер мог определить направление прицела.

Раздался глухой выстрел. Сизый голубь, наверное, был подбит при взлете, потому что его отбросило резко и далеко, словно с силой дернули за нитку, привязанную к лапке. Касым появился довольный.

— Все в порядке, — сказал он, щелкая затвором. Выпала остывшая гильза, колыхнулся над курком еле заметный дымок. — Есть еще порох в пороховницах. Я боялся, думал, ржавчина поела, давно не стрелял…

— Не там ржавчину ищешь, — с укором сказал Медер.

— Ты о чем? — удивился Касым.

— Ни за что, ни про что убил птицу. Чтобы только прицел проверить. — Медер поглядел на Касыма и недовольно покачал головой.

— Ну-у, — усмехнулся Касым, — ты мизантроп, черт побери. Все метафорами выражаешься, образами мыслишь…

— Брось трепаться, — досадливо произнес Медер. — Брось…

— Значит, по-твоему, я чудовище какое-то?

— Я не понимаю человека, который приобретает ружье и круглый год с замиранием сердца, с щемящей сладостью готовится убивать. Он живет среди нас, ходит на работу, мило улыбается, гладит по голове детей, учит их добру, а сам, между тем, лелеет в своей душе зверя.

— Ну-у, с такой характеристикой меня ни один зоопарк не примет. Ты просто не в духе и понятно почему, — еле заметно улыбнулся Касым. — Вот и видишь все в мрачном свете. А была бы Сагынай…

— При чем здесь Сагынай? — вспылил Медер.

— При том, что нечего июни распускать. Это обычная охота, друг мой. Мало ли убивают на охоте? С древних времен и до наших дней…

— Не для забавы же убивали. Чтобы выжить!

— На охоте всякое бывает, и ты это знаешь не хуже меня, твой отец охотник, беркутчи…

— Охота с беркутом — борьба на равных. Сила с силой меряются, побеждает сильный. Или сокол берет волка, или сам разбивается оземь, а то случается, и мертвый волк перегрызает ему шею и крылья. Это охота не для истребления, это страсть, возрождающая в душе человека чувство причастности к природе.

— Опять символ, опять метафора. Мне до сих пор казалось, что мы живем в реальном мире, а не в мире символов, — иронически заметил Касым.

— Ты изменился, Касым, — очень грустно сказал Медер. — Раньше ты, ненароком обидев кого, долго переживал. Теперь ты не так сентиментален. Ну что там какая-то птица, когда надо проверить прицел…

— Этот выстрел случайный, все произошло неожиданно. Подвернулся голубь, на роду коему было суждено…

— Ты стал уверен в себе. Самоуверен. И убежден, что все можно. Ты сказал недавно, что некоторые считают, что я тебе завидую, твоим успехам и потому оспариваю твой проект. Но согласись, ведь в какой-то мере это и твое мнение.

Медер ждал ответа, но Касым молчал.

— Скорбно, когда теряешь друга, — тихо сказал Медер.


Старый, неказистый на вид, но надежный газик-вездеход Медера, не сбавляя скорости, мчался по широкой автомагистрали, затем свернул на проселочную дорогу, в сторону видневшегося селения.

Машина резко затормозила у небольшого домика — аильной почты. Медер, не обращая внимания па праздно беседующих людей, торопливо, почти бегом вбежал внутрь.

— Мне нужно Фрунзе, срочно, — попросил Медер.

— В течение часа, — устало произнесла женщина.

— Попросите по срочному.

— В течение часа, — повторила женщина, глядя мимо Медера.

— Ну хорошо.

Она долго набирала номер, долго ждала ответа, и наконец ей все же удалось передать заказ.

Медер развернул старую газету и стал ее просматривать.

Открылись двери, вошла старая женщина. Почтальонша поздоровалась с ней, подала квитанцию — расписаться. Та, подшучивая над своей близорукостью, с трудом вывела свое имя. Почтальонша насчитала ей сорок два рубля пенсии, поинтересовалась:

— Вы что так поздно получаете, джене?

— Да болела я, — улыбнулась старуха, — поясницу ломит, вот только поднялась и сюда.

— Больше не болейте. А я думала, у вас большие запасы, — пошутила почтальонша.

— Какие запасы, — махнула рукой старуха, — сроду их не копила. — И не попрощавшись, направилась к дверям, на полпути вспомнила что-то, остановилась. — И-и, глупая моя головушка, как решето, ничего-то в ней не держится. Ай, кыз[9], говорят, у тебя корова подохла? — спросила она почтальоншу, сочувственно качая головой.

— Да, джене, свежего клевера объелась, брюхо разорвало…

Старушка цокала языком.

— Ай-ай, вовремя не успела вспороть брюхо. Ну, не печалься, кыз, главное, чтобы головушка была цела, а корову наживешь. — Старушка подошла к стойке и протянула ей пятирублевую бумажку.

— Да вы что, джене, не надо. Уже другие собрали…

— А чем мои деньги хуже? — обиженно сказала старуха. — Наверное, мало даю…

— Да что вы, джене, вам они самим пригодятся.

— Пожалела, — укоризненно взглянула на нее старуха, — что я, нищая, что ли, не побиралась поди, заработанные они. Я тебе не взятку даю, а складчину, все легче будет…

Смущенная женщина поблагодарила старуху, взяла деньги.

Хрипло, короткими сигналами затрещал телефон.

Почтальонша пропустила Медера за стойку, подала трубку — кабины здесь не было.

Медер попросил позвать Сагынай, его не слышали, он повторил. Через шумовые помехи еле-еле доносился голос Сагынай.

— Алло, ты почему не приехала? — кричал в трубку Медер.

— Я еду в Москву.

— Зачем?

— Я взяла отпуск.

— Прекрасно. Почему ты не здесь?

— … обстоятельства, — из многих слов только и расслышал Медер.

— Какие обстоятельства?

— После объясню.

— Почему после?

— Ну… я не одна…

— Да объясни ты, в чем дело?

— Погоди, я сейчас…

В трубке раздались щелчки и треск, потом какой-то грохот.

— Алло! — произнесла Сагынай. — Я перешла в ванную.

— Да, только этого водопада и не хватало. Я слушаю.

— Я еду к подруге, помнишь, я говорила тебе о ней, она живет в Подмосковье с мужем… Он писатель, эстонец…

— Ничего не понимаю. Да нет, то, что он эстонец, я понимаю, писатель — тоже, я другого не понимаю.

— … у них есть изба в Подмосковье, он сам построил…

— Молодец. Дальше.

— Я там найду себе работу, поживу год…

— Что тебе взбрело?! Ты что?

Почтальонша сочувственно покачала головой.

— Наверное, да, — услышал Медер, — и знаешь, где? На священной горе Бозбелтек. Помнишь, что говорила эта девчонка с косичками?

— Она многое говорила.

— Она говорила о ребенке, который становится причиной брака.

— Ну и что?

— Это теперь касается и нас…

— Нас?! — опешил Медер. Несколько секунд было тихо, оба молчали. — У нас будет ребенок?!

— Да.

Эта новость была внезапной и неожиданной. Медер стоял растерянный — то был молчаливый крик души, он крепко держал телефонную трубку, поднимал и опускал ее и чуть не разорвал шнур.

— Ура-а! — шепотом прокричал в трубку Медер и шутливо спросил: — И ты решила сообщить столице эту новость?

— Не смейся, Медер, тут не до шуток.

— А я не смеюсь, я радуюсь. Бросай все и езжай ко мне.

— Скоро это нельзя будет скрывать.

— А что нам скрывать? Кто нам запретил иметь ребенка?

— Но мы с тобой еще не муж и жена…

— Слава богу, что все так случилось, скорее женимся, не до пенсии же раздумывать.

— Но ты же сказал, что это безнравственно.

— О чем ты говоришь, Сагынай?! Это же совсем другое. Ведь я без тебя… а теперь тем более. Я жду тебя, сегодня же выезжай, успеешь на взрыв.

— Я не хочу быть обузой…

— Выезжай сегодня же, слышишь…

— Но я уже взяла билет.

— Сдай или порви. К черту все, я жду тебя, слышишь, я жду…

Разговор прервали или на станции, или то была помеха на линии, или положили трубку — было трудно определить, слышались короткие гудки.

Почтальонша взяла из рук Медера трубку и положила на рычаг.


Касым и Чоро находились в глухой засаде, со всех сторон их обступали щербатые камни и сухие ветви арчевника. Они лежали, затаив дыхание. Впереди, на голых скалах, паслись дикие горные козлы. Иногда их трудно было различить на фоне серых скал, приходилось напрягать зрение. Двое выжидали. Вот наконец от немногочисленного стада отделилась одна стройная самка с коротким рогом — это отчетливо видел в бинокль Касым, — она направлялась вниз, к кустам облепихи, в сторону лежавших и засаде людей. Касым отдал бинокль Чоро и, пододвинув ближе ружье, стал ждать. Самка шла не торопясь, не чувствуя возможной беды, и расстояние между ней и охотниками сокращалось. Теперь можно было разглядеть ее и невооруженным взглядом. Для Касыма это был тот счастливый миг, от которого сладостно щемит в сердце у заядлого охотника.

Чоро глядел на самку, не отрываясь от бинокля.

Касым держал палец на курке, навел мушку на животное — надо было не упустить случая, не прозевать момент. Самка, не ощущая рока, щипала траву, такую, наверное, сочную, такую пряную. Решив поделиться радостью со своим стадом, желая кликнуть их, она вскинула голову с короткими, словно месяц, рогами — и мир опрокинулся для нее, раскололся и померк. Грохота она уже не слышала. Ее упругое тело ударилось об острые камни и в них застряло.

Касым торжествующе поднял руки. Оба азартно вскочили и побежали к краю обрыва. Прошло лишь несколько мгновений, и они увидели, что к самке подбежал маленький козленок и, припав на передние ноги, стал блаженно сосать вымя матери, радуясь тому, что она не отгоняет его.

Касым тяжелым взглядом глядел на содеянное, что-то тягостное, как каменные жернова, ворочалось в сознании, и он, не решаясь взглянуть на Чоро, молча побрел назад, волоча за собой ружье, которое глухо постукивало прикладом о камни.


Створ будущего водохранилища был расчищен.

Сквозь скалы по прорубленному обводному тоннелю с диким грохотом вырывался упругий и мощный речной поток, изменивший свое привычное русло.

Медер вез Чоро по узкой дороге над крутым обрывом. Дорога извилистым серпантином спускалась к пересохшему руслу реки.

— Вот здесь решено возводить двухсотметровую плотину. — Медер показал на скалы: — Вон, видишь, тот высокий горный склон. Идея такова: обложить его снизу динамитом и мощным взрывом перебросить сюда, в расщелину. Так-то! Это тебе не в песочке играть. — И он щелкнул Чоро по носу.

— Я-то как раз и ни при чем. Я против этого геройского эксперимента.[10]

— Почему? — недоуменно спросил Чоро.

— Будет время — расскажу, — ответил Медер.

Они поставили «газик» у обочины дороги, вплотную к скале, и пошли вверх, карабкаясь по каменистым уступам. Через некоторое время они подошли к месту, где гранитная стена была в изломе и вдоль скалы проходила продольная трещина, на которую для опыта были наложены, припаяны листы толстого стекла.

Стоила оказались разорванными и расколотыми по трещине. Медер ознакомился с наклеенными на них листочками с записями числа, когда произошел взрыв.

За ними поднимались двое, Касым и Ивашов. Последний часто останавливался, чтобы отдышаться.

— Старость не радость, — сказал Ивашов, подходя к Медеру и держась за сердце. — Фу-у, мотор перегрелся. — Подал Медену руку, потом Чоро, спросил:

— Это кто — помощник?

— Братишка, — ответил Медер.

— Жених, — похлопал его по плечу Ивашов, что не понравилось Чоро. — Мы увидели твою машину и пошли сюда, — сказал Ивашов и поинтересовался: — Ну, как результаты?

— Все стекла лопнули в одно время, что могло случиться только при сдвиге блока. Здесь самый нижний уровень трещины, отсюда она идет вверх. И здесь наблюдается самая высокая концентрация напряжения, которая в пять раз больше, чем по всему склону.

— Эти пробные стекла могли лопнуть на любом другом месте, даже на монолитном склоне, от обычных земных колебаний, — сказал Касым.

— Нет. Тут хорошо виден характер разрыва стекла: по трещине и вдоль трещин.

— С какой скоростью, по-твоему, движется верхний склон? — спросил Касым.

— Один-два сантиметра в год. Ты это уже спрашивал.

— Я думаю, это не так много.

— Да, но может оказаться вполне достаточным, чтобы вывести из строя плотину. Это движение в спокойные годы, а если учесть возможные землетрясения, давление воды будущего водохранилища на изучаемый массив, то оно окажется намного ускоренным. Тут кроется потенциальная опасность.

— Опасность? Через сто, двести лет? — спросил Касым, досадуя на Медера, что тот опять «заводит ту же пластинку».

Медер не счел нужным отвечать на этот вопрос и это, видимо, задело Касыма.

— Ну чего это мы занимаемся предсказаниями и прогнозами? Все это праздные разговоры. Надо действовать и творить сейчас, сегодня. А завтра появятся свои мыслители, свои ученые, которые будут умнее нас. Не зря киргизы говорят: лучше сегодняшний хрящ, чем завтрашняя грудинка. Мы же ученые. Должны в чем-то фанатиками быть, должны уметь рисковать сегодня, не кивая на необозримое будущее. Иначе наши потомки могут обвинить нас в лени, если не в трусости. Утро вечера мудренее — это лозунг именно ленивых и трусливых. Если бы наука развивалась по такому принципу, мы бы не были в космосе… Страна сегодня ждет от нас дешевую электроэнергию, топливо, воду для орошения.

— Но страна не требует от нас этого любой ценой, — твердо сказал Медер.

Он посмотрел на Ивашова, желая прекратить спор, но тот своим видом дал понять, что с интересом слушает их, он сидел на выступе скалы и, отдышавшись, придя в себя, курил свою неизменную трубку. Отсюда открывалась впечатляющая панорама будущего водохранилища, Ивашов созерцал ее и слушал, не перебивая Медера и Касыма.

— Наука достигла того уровня, что можно на сотни лет вперед предвидеть возможные экологические сдвиги и предупредить их, — уже более сдержанно произнес Медер. — Мы теперь знаем, что Земля — это не строптивая лошадь, которую надо оседлать. Ведь не человек заставил ее вращаться вокруг своей оси.

— Но человек воздействует на природу, в этом его сила.

— Это верно. Но воздействие должно быть в пределах разумного. Ведь неразумный человек может растопить печь колыбелью, когда рядом валяется полено. Возможности «золотой рыбки» — природы имеют свои границы.

— А может быть, и человек, разрушая в одном, сам того не сознавая, создает предпосылки для другого?

— Сегодня наша сила в том, что мы можем предугадать стихию, и если мы пока не в силах предотвратить ее, то не должны способствовать хаосу, не приумножать его.

— Замечаете, Константин Кузьмич, — улыбаясь, обратился Касым к Ивашову, — у него языческие замашки. Сейчас он начнет возносить хвалу небесам, солнцу, звездам.

Медер оставил без ответа иронию Касыма, улыбнулся его замечанию и, по-футбольному пнув ногой камешек, дружелюбно сказал:

— Если бы меня не волновала проблема «природа и человек», я посвятил бы себя другому делу. Мне иногда приходит на ум предложить клятву,как у медиков, для ученых, имеющих дело с природой, занимающихся проблемами экологии. Ну, например: «Клянусь сохранить Землю и родящей оставить ее потомкам…» И дальше в таком же духе.

Ивашов как-то по-особому внимательно глядел на Медера.


С утра потянулись вереницы машин к месту взрыва.

Ехали ученые, строители, взрывники, гости и корреспонденты.

Машины останавливались внизу, в прикрытии, у подножия высокой горы. Люди цепочкой поднимались к приспособленной для наблюдения площадке.

Кинооператоры устанавливали камеры.

Касым и Ивашов стояли поодаль от всей разноликой массы.

— А где Медер? — спросил Ивашов.

— Он уже в штольне, у приборов. Осталось десять минут, — поглядывая на часы, сказал Касым. Он очень волновался.

— Склон, может быть, и подвижен. Но, когда Медер возражает против скрепления трещины бетоном и анкерами, тут он, по-видимому, теряет чувство меры. Ну что ж, будем надеяться, что взрыв разубедит его.

Ивашов остановился, придержав Касыма за рукав.

— Но в любом случае, если даже Медер окажется не прав, он мудрее нас обоих, ученика и учителя, — тихо проговорил он. — Поверь старому человеку, Касым.

— Константин Кузьмич, вы поддаетесь его обаянию. Почему вы так считаете?

— Потому что его сомнения разумны. Почему нам с тобой не пришло это в голову в процессе работы над проектом? Ведь мы не глупее, а?.. — хитро улыбнулся Ивашов. И не дожидаясь ответа Касыма, заключил сам: — Потому что нас прежде всего интересовал собственный проект. А он увидел дальше своего носа. Увидел иным зрением.

— Ого! — улыбнулся Касым. — Это звучит громко…

— Но справедливо.

С этой площадки ясно просматривалась вершина горного массива, которой суждено было через несколько секунд взлететь в воздух и перекрыть русло реки.

Взрыв мощной силы сотряс горную долину и раскатами эха прогромыхал по ущельям.

Вслед за грохотом и взрывной волной над склоном поднялся гигантский столб земляной массы и, ухнув, повалился в устье реки. Сильный ветер заволок все кругом густой пылью.

Через некоторое мгновение в горах установилась непривычная тишина, рассеялась пыль, и вместо темной пирамиды холма на горизонте, стоящие на площадке увидели голубое небо, и это привело людей в восторг, послышались крики «Ура!» и полетели в воздух шапки и каски.

Люди побежали в сторону образовавшейся плотины, чтобы там, вблизи, увидеть и убедиться в происшедшем.

— Невероятно, — покачал головой Ивашов, — снесло как спичечную коробку. На фронте такого не видел.

Навстречу шел Медер. Он шел сквозь ряды бегущих, торопящихся к насыпи людей, шел улыбаясь, устало передвигая ноги. Он пожал им руки.

— Ну что? — спросил нетерпеливо Касым.

Медер пытался скрыть улыбку.

— Каковы результаты? — переспросил Касым.

— Все ближние к взрыву штольни, где были установлены приборы, завалило. Дня на два работы аварийной службе. Я находился на самой дальней, меня тоже пришлось разгребать…

— Ты не пострадал? — озабоченно спросил Касым.

— Пострадал, — улыбнулся Медер. — Приборы в моей штольне подтвердили твои расчеты, показали колебания в пределах допустимости.

— Так чего же ты скалишь зубы?! — чувствуя, как сходит напряжение и отливает кровь, давившая голову, не скрывая удивления и радости, спросил Касым.

Недалеко от них стояли Сагынай и Чоро. Медер улыбался, глядя на них.

— А если бы прав оказался я? — вопросом на вопрос ответил Медер и внимательно посмотрел на Касыма.

В эти мгновения Касым испытывал желание обнять его по-мужски, признаться неизвестно в чем, но признаться искренне.

— Извини, — перебил его размышления Медер, — меня ждут. — И он пошел навстречу двоим, с волнением ожидавшим его.


Медер вел машину.

— Что же вы приуныли, друзья? — Медер окинул взглядом притихших Сагынай и Чоро. — Еще не известно, что покажут остальные приборы…

Медер вспомнил, что забыл снять каску, а она сейчас особенно туго давила голову. Сняв каску, вздохнул облегченно.

— Но если подтвердятся мои расчеты, будет хуже, — сказал Медер, вытирая с лица пот и привычно усмехнувшись, — гораздо хуже, чем сейчас…

— Так чего же ты добивался? — спросила Сагынай.

Медер развел руками, отпуская руль, улыбнулся:

— Истины, которая дороже…

Медер остановил машину возле большого придорожного валуна, достал из-под сиденья бутылку сухого вина.

— Надо отметить. Открывай, — кивнул он Чоро.

Порывшись там же, под сиденьем, нашел кофейную чашку и кружку. Штопора не было, Чоро долго открывал бутылку.

— Брат, я сегодня уеду, — сказал Чоро, когда они сели в круг.

— Ты расстроен? — спросил Медер.

— Я соскучился по матери. Она плакала всю ночь, я видел ее во сне.

— Это к радости.

— Это, наверное, после твоих слов об искуплении. Я хочу к ней. У меня есть, что ей сказать. Она плакала и говорила, что она одна, что она не нужна никому… Она ошибается, брат.

— Выпьем, — сказал Медер.

— За что? — спросила Сагынай.

Медер подумал и предложил:

— За земные дела наши, за Млечный Путь, о котором говорит Чоро.

— За вас двоих, — добавил Чоро. — Не забудьте на свадьбу пригласить… — Он щелкнул пальцами по «бокалам» Медера и Сагынай и дружески подмигнул брату.

— Не забудем, брат, — потрепала его за волосы Сагынай.

КАДЫРКУЛ ОМУРКУЛОВ (родился в 1941 году) в 1965 году окончил сценарный факультет ВГИКа. По его сценариям поставлены художественные фильмы: «Небо нашего детства», «У старой мельницы», «Сюда прилетают лебеди», «Жили-были», «Каныбек», «Бурма», «Ливень». К. Омуркулов автор ряда сборников повестей и рассказов. Заслуженный деятель искусств Киргизской ССР, лауреат премии Ленинского комсомола республики.

«Таджикфильм» ЮРИЙ КАПЛУНОВ, ЛЕОНИД МАХКАМОВ БЕЛЫЙ ДРАКОН


Воскресный вечер середины лета. Районный центр Сарбанд, как обычно, постепенно затихал, готовясь к новой рабочей неделе. Только от ресторана с вывеской «Белый дракон» доносился веселый шум. Ресторан стоял в глубине парка, посреди многочисленных аттракционов, сказочных теремков и немыслимых сооружений с восточными куполами. Это была постройка необычной архитектуры — без окон и дверей, с резкими выступами и неожиданным и впадинами на стенах. Неширокая деревянная лестница вела в двери под вывеской, как бы в пасть многоглавому чудовищу. Открытый зал своими ломаными очертаниями воспроизводил формы реального ледника Аждахор (Белый Дракон), сверкающего неподалеку отсюда.

Затейливые бра по стенам горели только там, где догуливали задержавшиеся гости. За стойкой бара меланхолично протирал фужеры молодой красивый горец. Он недовольно поглядывал в сторону единственной компании, еще не покинувшей ресторан.

Их было шестеро. Три на три.

Душой компании был, очевидно, капитан-пограничник, который по своим физическим данным не выглядел бы чужаком в олимпийской команде по любому виду спорта. Сейчас капитан лихо и с достоинством демонстрировал способности «ясновидца».

— А ну-ка, угадай, о чем я думаю? — с вызовом спросила его женщина, сидевшая напротив.

— О том, чтобы не пришлось расплачиваться твоему мужу! — улыбаясь, тут же ответил Вадим.

— А я? — строго спросила его жена.

Вадим задумчиво поджал губы, сосредоточился.

— Хочешь сказать, пора домой?

— Нет… До этого ты еще должен сообщить, о чем думает Малика.

Вадим нерешительно взглянул на Сангина.

— Не надо! Я сама скажу! — выпалила весело Малика и чуть замялась, устремив взгляд на того же Сангина.

— Папа, папа! — раздались вдруг ребячьи голоса. — Нам пора! Автобус уходит!..

К столику подбежали двое мальчиков.

Малика поспешно отодвинулась от Сангина.

— Как отдохнули? — спросил Сангин, прижимая к себе ребят.

Оба подняли вверх большие пальцы, давая понять, что всем довольны.

— Слушайтесь бабушку, — Сангин потрепал их за волосы.

— Ты обещал нам устроить разговор с мамой, — упрекнул отца старший.

— Не получилось, ледник на связь не вышел. Буран у них, наверно. Следующий раз приедете, поговорите… Бабушке от меня привет…

Дети переглянулись, помялись. Старший вздохнул и взял инициативу на себя. Не поднимая глаз от пола, тихо проговорил:

— Она просила узнать, почему от тебя нет до сих пор алиментов.

— До сих пор? — возмутился Сангин. — Я выясню в бухгалтерии.

…Чуть позже, подсаживая детей в автобус, Сангин повторил:

— Успокойте бабушку, деньги вот-вот доставят. А с мамой в следующий приезд поговорите. Обязательно! Связь установим… Ладно, орлы, пока!

Когда Сангин вернулся к столу, буфетчик уже дремал за стойкой, поддерживая голову обеими руками. А вся компания, сдвинувшись, наблюдала за манипуляциями Вадима Соколова.

Загадочно улыбаясь, он поставил на самый край стола спичечную коробку. Затем медленно, подчеркивая каждое свое движение, встал в позу каратэ и, по-кошачьи собравшись, резко выбросил правую руку вперед. Кулак застыл сантиметрах в десяти от коробка, но тот повалился.

— А ну, еще… Еще! — раздались голоса.

Короткий взмах, и коробок снова повалился.

— Дан я попробую! — отодвинула Вадима одна из женщин.

Ее попытки были безуспешными.

— Может быть, ты? — вполголоса спросила Сангина Малика.

Тот молча отказался.

— Давай, давай, Сангин, попробуй! — поддержал второй пограничник, старший лейтенант. — Не удивлюсь, если в один прекрасный день ты окажешься факиром!..

— А что? — улыбнулась Малика. — Это Аждахор! Дракон! Дремлет, но только до поры, до времени.

— А у тебя, Малика, хватит жару пробудить этот ледник? — с иронией спросила жена капитана.

Вмиг наступило неловкое молчание. Кто тут же прервал Вадим:

— Показываю!

Он сдвинул два пустых фужера. Потверже стал на ноги, затем, чуть присев, с двух сторон стал медленно приближать ладони к фужерам. В наступившей тишине вдруг раздался тонкий хрустальный звон.

Женщины восхищенно зааплодировали.

Но Вадим почему-то недоуменно, растерянно опустил руки, настороженно взглянул на Сангина. Тот озабоченно пожал плечами и посмотрел на свои часы.

— Браво, браво! Еще! — просили женщины.

И хотя Вадим просто стоял, опустив руки, фужеры снова зазвенели — еще звонче. К звону фужеров прибавилось позвякивание ножей и вилок в тарелках. Растерянные женщины смолкли.

— Землетрясение? — испуганно прошептала одна из них и ухватилась за спинку стула.

Стены ресторана дрогнули от сильного толчка. Фужеры упали, скатились по столу на пол и разбились. Где-то вдалеке нарастал странный, пугающий гул.

Перепуганный буфетчик включил повсюду свет.

Первая пришла в себя Малика:

— Это не землетрясение.

Сангин кивнул.

— Да, это ледник… Дракон. Там что-то случилось… Наверно, поэтому они и на связь не вышли.

— Может, это просто обвал в горах? — попыталась успокоить его Малика.

— Нет, не обвал. Боюсь, что я имею к этому прямое отношение… — Сангин снова посмотрел на часы.

— Думаешь, это твой эксперимент?

Сангин ничего не сказал. Он думал о чем-то своем и, может быть, не слышал вопроса или скорее предпочел не отвечать на него.

— Кто будет рассчитываться? — подошел к ним буфетчик, и этот простой вопрос вывел компанию из оцепенения.


Сангин торопливо подходил к домику, где размещался филиал научного центра «Природа». Нетерпеливо постучал в темное окно. Никто не откликнулся.

— Катя! Катя! — позвал Сангин.

— Кто? — спросил наконец заспанный женский голос.

— Открой! Это я…

— Уже поздно, Сангин Исмаилович.

— Ты что, не одна?

За окном не ответили.

Потом раздался сухой щелчок отпираемого замка… Взлохмаченная со сна девушка, старательно запахивая халатик, твердила:

— Не могу! Вы же знаете! Не имею права!

— А я не могу ждать до утра.

— А я не могу раньше шести выйти на связь!

— Там беда! Понимаешь, беда! — выкрикнул Сангин.

— Ой, я ведь и забыла… Там ваша жена… Сейчас! Ключ!..

Сангин подошел к двери, ведущей в радиорубку и устало прислонился к косяку.

…Из динамика звучал сердитый мужской голос:

— Давай без паники! Какая катастрофа? Мало ли что может быть в горах! Если бы и случилось, радио есть…

— В том-то и дело — у них вышла из строя рация! — стоял на своем Сангин.

Катя старательно держала волну на шкале рации.

Наступила пауза.

— Ну, а что же там могло случиться, по-твоему? — уже не так сердито спросили из динамика.

— Понимаешь, колебания были, как при семибалльном землетрясении. Но сейсмологи утверждают, что это не по их части. Остается одно… Тронулся Аждахор!


Необычно многолюдно было на следующее утро в аэропорту райцентра Сарбанд.

Возле двух стоящих рядом вертолетов маячило несколько фигур. Это были Сангин, капитан Соколов, одетая в летную форму гражданской авиации Малика. Они молча ежились от утренней прохлады и поглядывали то на взлетную полосу, то на толпу пассажиров.

Показалась легковая автомашина, и вскоре перед ними предстал сухощавый, темный от загара секретарь райкома партии.

— Здравствуйте, товарищи! — выходя из машины, сказал он. — Только что разговаривал с Душанбе, там очень обеспокоены… Если до одиннадцати над ледником не распогодится и вам не дадут вылета, то в лагерь экспедиции попросим добраться ваших людей, товарищ Соколов. Одновременно через перевал Шохдора пойдут альпинисты из Душанбе.

Малика взглянула на Сангина. Лицо у него было угрюмое, отрешенное…


По часам летний день был еще в самом разгаре, но ни один солнечный луч не пробивался над бескрайним горным плато. Сильные порывы ветра носили в дикой пляске плотную стену снежных хлопьев. Из густой пелены то появлялись, то вновь исчезали фигуры людей — экспедиция гляцеологов. Шли они тяжело и, видно, уже не первый час. Временами останавливались, чтобы переждать сбивающий с ног встречный шквал. Среди них была одна женщина.

— Ну и прогулочку ты, Олим, нам устроил! — крикнула Ширин шагавшему впереди мужчине.

Олим замедлил шаг и, когда женщина поравнялась с ним, устало улыбнулся:

— Зато мы на пятнадцать километров ближе к теплой ванне, чем те, которые остались. Им придется повременить с этим делом.

— Как вернемся, я сварю твой любимый белый плов, — пообещала она.

— Тогда мне придется достать рюмки.

Внезапно перед ними возникла заснеженная мужская фигура. Бородатое лицо, за спиной рюкзак.

— Я дальше не пойду, — глухо, с вызовом сказал бородач.

— Снимай рюкзак, помогу! — жестко сказал Олим и шагнул к бородачу.

Тот отвел его руку и, недобро сверкнув глазами, сказал:

— Я пойду назад.

— Саид, тут уже недалеко, — умоляюще проговорила Ширин.

Саид потоптался на месте и с издевкой спросил:

— От чего бежите? От совести?

Олим чуть смутился, но сразу взял себя в руки.

— Мы хотим скорее разобраться, — как можно мягче сказал он, — точно выяснить, почему все так случилось.

— Ты еще сомневаешься?

— Не сомневаются только нахалы и невежды! — пожал плечами Олим.

— Если бы Сангин был эти дни на станции, ничего бы не случилось… Ты испоганил его эксперимент! — воскликнул Саид.

— Могу только повторить: всё знают только нахалы и невежды!

— Олим!.. Саид!.. — пыталась примирить их Ширин.

— Оставь его, Ширин, — махнул рукой Олим. — Пусть идет. — И добавил: — Тогда он тоже опоздает на наш белый плов.

Саид выдержал потяжелевший взгляд Олима и, повернувшись, двинулся в обратную сторону. Сквозь снежное марево Ширин, Олим и остальные их спутники видели, как в сумерках постепенно растаяла его фигура.

— Останови его! — крикнула Ширин.

Однако Олим решительно поправил на себе рюкзак и пошел по прежнему маршруту. Остальные, чуть помедлив, двинулись следом.


А в аэропорту райцентра Сарбанд все еще ждали летной погоды. В крохотном зале ожидания было тихо, хотя народу набилось битком. Здесь были все те, кто еще утром надеялся на вылет вертолетов на ледники Аждахор. Не было только капитана Соколова. Сюда едва доносился шум ветра, сгибавшего за окном могучие тополя.

Уставшие от ожидания люди уже свыклись с обстановкой и готовы были ждать, сколько потребуется. Только Сангин напряженно ходил из конца в конец зала, проталкиваясь сквозь толпу и нетерпеливо поглядывая в окно. За ним молча наблюдала Малика.


Базовый лагерь гляциологов, который недавно был покинут группой Олима, представлял собой сейчас жалкое зрелище. Площадку со всех сторон обступала разбушевавшаяся водная стихия. Мутная от глины вода уже давно поглотила все постройки, о них напоминали только деревянные обломки финских домиков, вывороченные телеграфные столбы и разная домашняя утварь. Лишь зеленые кроны трех чинар да макушка радиомачты без ущерба пережили удар стихии.

На крохотной площадке у основания отвесной скалы приютились пятеро гляциологов, отрезанные от остального мира. Среди них был и успевший вернуться в лагерь Саид.

Время от времени отогревая дыханием пальцы, он сосредоточенно копался в портативной рации. Сидевший рядом подросток, с виду подрабатывающий на каникулах старшеклассник или студент техникума, скептически поглядывал на старания Саида исправить рацию. Саид, казалось, не замечал мрачного взгляда Бако.

— Зря стараешься, шеф. — Бако ухмыльнулся и чуть свысока, как бывалый путешественник, продолжил: — Представляешь, шеф, когда-нибудь этот козырек назовут твоим именем. А эта бухта будет носить мое имя. А вам троим достанется вот эта гора. Других достопримечательностей здесь нет.

— Подержи! — приказал Саид парню.

Бако нехотя подчинился, и они оба склонились над рацией.

Ветер не утихал.

Бако оглянулся на троих, сидевших к ним спиной, и вполголоса сказал:

— Я знаю, почему ты вернулся. Нас пожалел…

Саид спокойно посмотрел на него и ровно, спокойно проговорил:

— Вы же струсили идти через хребет.

Бако не успел ответить.

— Вертолет! — раздался чей-то голос.

— Вертолет! Вертолет! — Все вскочили.

В мутном небе виднелась черная точка. Двигателя не было слышно, ветер заглушал все звуки.

…С борта вертолета были видны крохотные фигурки людей, махавших кто чем.

Командиром экипажа была Малика. За ее спиной, не отрываясь, вглядывался в медленно приближавшуюся группу людей Сангин.

— Среди них женщин нет, — не поворачиваясь, сказала Малика и включила микрофон: — Центральный! Центральный! Докладываю обстановку. От ледника Аждахор оторвался примерно двухкилометровый язык и перегородил речку Яхсу. Образовалось водохранилище по ущелью километра на четыре. Базовый лагерь остался под водой. На небольшом уступе скалы вижу пятерых мужчин. Ветер сильный. Попробую снять… Захожу на посадку.

…Сгрудившись в центре площадки, гляциологи, чуть не прыгая от радости, следили за приближавшимся вертолетом.

— Отойдем к стене! — распорядился Саид. Все рады были выполнить любую команду и прижались к отвесной скале. Порывы ветра слизывали с площадки небольшие камешки.

Зашедший было на посадку вертолет неожиданно взмыл вверх. Первая попытка не удалась. Гляциологи уже не улыбались, а с тревогой и надеждой следили за тем, как вертолет заходит на второй круг.

На этот раз машина приблизилась значительно ближе, однако пилот был вынужден поднять ее над скалой.

— Ничего не выйдет, — сказал Бако, придвинувшись к Санду.

Вертолет был почти у самой цели, и люди на площадке подались вперед, словно готовясь помочь экипажу. Но подхваченный шквалом ветра, он отошел в сторону, а потом взмыл вверх и стал удаляться. Стало ясно, что он улетает совсем.

Люди на площадке старались не смотреть друг на друга. Их лица, казалось, еще более осунулись и потемнели. Саид поднял взгляд на Бако и увидел детские глаза, полные слез. Парнишка, не стесняясь, всхлипнул и уронил голову на грудь Саида.

— Эх, были бы на той стороне — сел бы! — огорченно сказал Саид. — Да как туда переберешься?


Близился вечер. Восьмерка гляциологов во главе с Олимом продолжала путь. Пурга не утихала.

Восьмерка держалась плотной цепочкой. Неожиданно шедший последним Уктам ускорил шаг и стал обгонять спутников. Он приблизился к Олиму и тихо, вполголоса, спросил:

— Ты действительно считаешь, что подвижка произошла из-за эксперимента? Этого никто никогда доказать не сможет! Зачем нам самим головы в петли совать? Ведь наука до сих пор не знает, почему ледники начинают двигаться…

Олим пристально посмотрел на Уктама, глухо сказал:

— Я успел снять перфоленту. Теперь она у меня не только в кармане, но и вот здесь… — Он коснулся рукой головы и упавшим голосом добавил: — Мы виноваты…

— Да-а, влипли!

Некоторое время они шагали молча, потом Уктам, будто спохватившись, спросил:

— Ты уверен, что мы не сбились с курса?

— Километра через три последний перевал, начнется спуск в долину… Шесть-семь часов ходу. Подбодри ребят.

Уктам оглянулся и увидел, что последней, поотстав, идет Ширин.

— Попридержи… Ширин выбилась из сил…

— Нельзя. Еще хуже будет, — ответил Олим, но все-таки сбавил шаг.

Уктам остановился, поджидая Ширин. Она благодарно улыбнулась ему.


К ночи в райцентре Сарбанд собралась срочно созданная чрезвычайная комиссия. Заседала она в небольшой комнатушке при радиостанции, за простым обеденным столом радистки. Ближе всех к столу расположились четверо: председатель комиссии, седоглавый мужчина со значком депутата Верховного Совета СССР, молодой генерал, секретарь райкома партии, начальник гидрометеорологической службы республики.

— Направление движения остальных восьми сотрудников экспедиции установить не удалось… — заканчивая доклад, сообщил Сангин. — Очень плохая видимость.

— На завтра обещают такую же погоду, — добавила Малика. — И все-таки мы рискнем вылететь двумя экипажами…

— Товарищ Максимов, доложите обстановку в зоне накопления воды, — повернулся председатель комиссии к своему соседу.

— Насколько нам удалось выяснить, накопление идет очень интенсивно. Сами понимаете — начался пик паводков. Но… — Максимов сделал многозначительную паузу. — Это нам на руку! Чем скорее уровень воды достигнет пятидесяти метров, тем раньше начнется естественная фильтрация под плотиной. Уровень воды стабилизируется, и угроза дальнейшего накопления будет снята.

— Когда это по-вашему, Петр Александрович, произойдет?

— Суток через трое… В крайнем случае, четверо, — последовал уверенный ответ.

— Товарищ Касымов, — председатель комиссии снова повернулся к Сангину, — я не совсем понял причину преждевременной подвижки Белого Дракона. Ведь по вашим прогнозам, это должно было произойти через одиннадцать лет.

Сангин встал, помолчав, ответил:

— Наукой зафиксировано немало случаев преждевременных подвижек. Все вероятные причины пока точно не известны…

— А не могли ли повлиять на состояние ледника ваши эксперименты?

— Не думаю. У нас разработан четкий режим работ, люди там опытные. — Он опустился на место.

— Мне кажется, — сказал председатель комиссии, — в обстановке мы разобрались не полностью. Многое еще неясно. Ни сама причина поведения ледника, ни судьба людей… Завтра вам, — он посмотрел в сторону Малики, — будут приданы еще два экипажа. Необходимо осмотреть и северные склоны хребта. Будьте осторожны… А пограничники помогут вам с земли. Поможете, товарищ генерал? — Генерал утвердительно кивнул головой. Председатель комиссии прошелся по комнатке. — Людям на «козырьке» нужно, забросить продовольствие. Как только утихнет ветер, высадим воздушный десант и снимем людей. Каждые тридцать минут прошу докладывать мне об уровне воды… Товарищ Почаев, — обратился он к секретарю райкома партии, — сколько селений может оказаться в зоне затопления через трое суток?

— Калайдашт и Сурхак… Дворов сто пятьдесят.

— Утром приступайте к эвакуации людей. А вы, Петр Александрович, дайте мне к одиннадцати утра прогнозы и расчеты… на случай непредвиденных обстоятельств.

— Что вы имеете в виду? — растерянно спросил Максимов.

— По-моему, вы меня правильно поняли, Петр Александрович.


Утро следующего дня на хребте Каразор выдалось таким же ненастным. Сквозь темную предутреннюю мглу едва прорезались неровные зубцы хребта. Пурга по-прежнему буйствовала, то обступая все плотной снежной пеленой, то вдруг рассеиваясь до прозрачности и открывая взгляду соседние склоны.

Запорошило и вход в снежный грот, и людей, тесно прижавшихся друг к другу.

Уктам стряхнул снег с бровей, открыл глаза и, повернув голову, оглядел своих спящих спутников — Олима не было. Уктам насторожился, прислушался, но ничего, кроме свиста ветра, не услышал. Он резко поднялся, одним прыжком выскочил из грота, испуганно огляделся вокруг. По склону двигалась темная фигура, и он кинулся вслед, по колено проваливаясь в снег, падая и задыхаясь, пока не оказался рядом с Олимом. Тот за воем ветра не услышал его шагов.

— Ты куда? — хватая его за руку, крикнул Уктам. — Предатель!

— Отстань, дурак! — отбросил его руку Олим. И зашагал наверх.

— Трус, дерьмо! — кричал Уктам в спину Олиму.

Тот не обращал на оскорбления никакого внимания и шел дальше.

— Все равно тебе не уйти от ответа! — Уктам едва поспевал за Олимом. — Отвечать будешь ты один, а мы все докажем свою невиновность!

Они поднялись на гребень, остановились. Уктам следил, как Олим настойчиво выискивал что-то в утренних сумерках жадным взглядом. Со всех сторон их окружали лишь заснеженные горы и темная пустота неба.

Почти одновременно увидели карабкающуюся по склону Ширин. Уктам, не оглядываясь, тут же стал спускаться вниз. Возле грота в ожидании стояли остальные гляциологи.

Ширин гневно смотрела в глаза Олима.

— Выспалась? — открыто улыбнулся он. — Что приснилось?

— Любимый белый плов и горячая ванна. Ну что, Сусанин, мы действительно заблудились? Это все потому, что ты считаешь себя умнее других! — Она задохнулась от злости и выпалила самое обидное: — Они тебе больше не верят. Пусть дальше ведет Уктам.

Олим с интересом посмотрел на Ширин и пожал плечами, ничего не ответив.

Не дойдя нескольких шагов до грота, Ширин и Олим остановились. Группа, в центре которой теперь стоял Уктам, выжидающе смотрела на них.

— Да, мы сбились… Пурга… — не очень уверенно начал Олим. — Теперь у нас есть ориентир — солнце. Скоро выйдем на курс.

Из грота вышел раздетый по пояс Ибрагим и, ни на кого не обращая внимания, принялся, как ни в чем не бывало, делать зарядку, обтираться снегом… Толстый Ибрагим довольно ловко прыгал и нагибался. На него смотрели с откровенным интересом, кто-то даже хихикнул. Но нервная разрядка была недолгой.

— Надо двигаться, — сказал Олим. — Ветер стихает, нас смогут найти с воздуха.

— Какого ж черта мы пошли? Сидели бы на месте, в базовом лагере, — скорее бы нашли. Саид с ребятами, наверно, уже ящик водки в «Аждахоре» выпили! — крикнул Юсуф.

— Новый эксперимент затеял, Олим? Хочешь из нас особую породу снежного человека вывести? — поддержал его Игорь.

— Зачем терять время на разговоры? Нужно действовать, — не обращая внимания на выпады, спокойно сказал Олим.

Вперед вышел молчавший до сих пор пожилой гляциолог Халик Обидович, поправил очки и, слегка заикаясь, заявил:

— М-мы уже слышали, что т-терять время н-н-н-ельзя. И в-вот результат! П-поторопи-лись — там ледник тронулся, п-поторопились — тут выбраться не можем! Время все экономим…

— Мы же все были «за»! — напустилась на него Ширин. — А теперь Олим виноват!

— Я был против, — сказал Халик Обидович. — В н-науке н-нельзя быть авантюристом.

— Без риска нет науки! — продолжала горячиться Ширин.

— Я говорю о к-к-конкретном случае…

— Друзья! — в голосе Олима была надежда на примирение. — Я признаю, мы заблудились. Я виноват… А что касается Белого Дракона, у нас еще будет время разобраться.

К группе подошел уже одетый Ибрагим и совсем по-домашнему проговорил:

— Доброе утро! Пора трогаться. Уктам, бери рюкзак и вперед, а мы за тобой…

Все будто только и ждали этой команды. Быстро развернулись, подхватили рюкзаки и двинулись вслед за Уктамом.

Ширин и Олим смотрели вслед уходящей группе. Когда она поднялась на гребень, Ширин тронула Олима за рукав, и они оба двинулись следом за остальными.


Утро следующего дня на хребте Каразор было ясным и чистым. Ненастья словно и не было. Солнце четко выписывало каждую складку на горных склонах, искрилось на снегу.

Почти прижавшись к мрачной каменной стене, обдавая паром дыхания холодный гранит, по едва заметному карнизу над ошеломляющей пропастью осторожно, продвигались вперед пограничники. Опасен путь — то камень выскользнет вдруг из-под ноги, то судорожно схватится за выступ рука, то вдруг замрет солдат, то скосит глаз в бездонное ущелье. Отдышится, и снова ищет нога опору…

Первым миновал опасный участок капитан Вадим Соколов. Он молча подхватывал на руки спрыгивающих на площадку солдат и вздохнул облегченно, когда рядом с ним оказался последний.

— Пять минут отдыха, — распорядился капитан. — Потом делимся на две группы. Командиром второй назначаю старшего сержанта Карпова. Выходим в квадрат 47-Д. Соединение — у входа в ущелье Ракш. Гляциологи не могут миновать этого места. В случае обнаружения группы — обычный сигнал.


Отвернувшись от яркого солнца, гляциологи завтракали. Ели понемногу, стараясь растянуть припасы. Воды не было, поэтому зачерпывали пригоршнями снег.

На лицах людей уже не было ни зла, ни ожесточенности. Хорошая погода вновь пробудила надежду, сгладила обиды и разногласия.

— Я с места больше не сдвинусь, — сказал Халик Обидович.

— Я тоже! — кивнул, раздеваясь, Ибрагим. — Нас ищут. Если будем на видном месте, найдут… — И он блаженно подставил солнцу лицо и обнаженную грудь.

Ширин ласково улыбнулась Олиму и незаметно пододвинулась к нему.

Еда и солнце умиротворили оппонентов Олима.

— Слушай, — сказал Юсуф Халику Обидовичу, — чего ты к Олиму привязался? Он предложил усилить режим, и мы все поддержали. Ну и злился бы на всех. И на себя тоже.

Халик Обидович великодушно смолчал.

Уктам, взглянув на небо, раздумчиво проговорил:

— Если часа два такая погода продержится, мы спасены, нас найдут. Нет — нам всем хана. Еды почти совсем не осталось… Да, Олим, я все хотел спросить… Зачем тебя в воскресенье вызвал к рации Сангин? В понедельник он сам должен был вернуться на станцию…

— Чтобы тебе передать горячий привет. Прости, пожалуйста, я забыл это сделать, — усмехнулся Олим.

Ширин осторожно дотронулась до рукава Олима:

— Пойдем погуляем?

Они побрели в сторону громадного валуна.

— На жизнь появилась надежда, и продолжается любовь! — продекламировал им вслед Ибрагим.

Едва зашли за валун, Ширин тут же прильнула к Олиму. Он обнял ее.

— Ах ты Сусанин мой! Ты мог погубить не восемь, а девять человек, — прошептала она и тихо засмеялась.

Поначалу Олим не понял ее, но тут же ошалело и радостно затряс ее за плечи и счастливо засмеялся.

— Правда? А почему ты раньше не сказала?

— Боялась, отправишь в Сарбанд.

Послышались первые посвисты ветра. Олим и Ширин долго стояли обнявшись, а ветер все крепчал, и вокруг них уже метались поднятые в воздух снежинки.

Сквозь ветер донесся решительный голос Уктама:

— Олим, Ширин! Мы трогаемся!

…Группа снова уходила в снежную пелену. Порывы ветра временами сбивали с ног то одного, то другого. Приходилось идти след в след. Первым шел Уктам, замыкал группу Олим…


Примерно в то же время ущелье, где когда-то размещался базовый лагерь гляциологов, снова затянуло свинцовыми тучами.

Бако возмущенно таращил глаза на только что сброшенные с вертолета мешки с продовольствием. В них были консервы, хлеб, из-под разорванного картона выглядывали колбаса, пачки с печеньем, бинты, медикаменты.

— Ребята, они думают, что мы здесь целый месяц пробудем!

— А ведь и правда, здесь запасов на целый месяц! — сказал коренастый Мансур и лукаво подтолкнул Бако к мешкам: — Поищи-ка на дне, может, нам и горячительного прислали.

И действительно, Бако вынул из мешка две армейские фляжки.

— Дай сюда! — Саид забрал фляжки у Бако. — Вынимайте все из мешков, ребята!

— Ой, смотрите… — вдруг растерянно воскликнул Бако.

Все торопливо обернулись — ни развесистых чинар, ни радиомачты не было видно. Вода поднялась и скрыла их.

Гляциологи придвинулись к краю карниза и долго смотрели, как набегающие волны упрямо и дико лижут каменный уступ…


Неподалеку от здания райцентровского аэропорта стояли вертолетчики. Сангин, обсуждали последние новости.

— Вхожу в струю и почти на бреющем выхожу на площадку, — рассказывал один из командиров экипажа. — Какая площадка — одно название! По размеру — носовой платок. Снизился, сколько мог, кричу: «Коля, давай!». Бросок, и два очка!.. Подниматься надо, а струя несет. Ну и погодка там!

— Не так громко, — оглянулся второй вертолетчик. — Вылеты запретят, если узнают, что там делается…

К ним подошла Малика.

— Коля, летим вместе. Вы пойдете через Хорангоп, а мы с Володей сразу в сорок девятый квадрат. Группе Олима Бурханова не миновать Синего ущелья. Будьте там предельно внимательны.

— Да, ребята, вы поосторожнее, — сказал один из вертолетчиков. — Тринадцатый вылет все-таки…

— Ладно тебе. — Малика передала какие-то бумаги Николаю и, взяв Сангина под руку, отвела в сторону:

— Сегодня ты не полетишь…

— Почему?

— Ты мне мешаешь в полете. Твое присутствие…

— Я не буду к тебе приближаться. Я буду молчать, — перебил ее Сангин.

— Нет! — упрямо сказала Малика. — Пойми, Сангин, ты мне так же дорог, как тебе Ширин… Я должна ее найти. Должна! А ты мне мешаешь…

Сангин улыбнулся, попытался ее обнять, но она сухо повторила:

— Ты останешься! — И она снова направилась к группе вертолетчиков. Обернулась, тихо добавила: — Жди!


В домике радистки снова собралась чрезвычайная комиссия.

— К пятнадцати часам в районе ледника Аждахор сложилась следующая обстановка, — говорил председатель комиссии. — Уровень воды поднялся еще на пять метров, ожидавшейся фильтрации до сих пор не произошло. Уже сейчас объем водохранилища составляет около полумиллиарда кубометров… Это уже угроза близлежащим районам и долинам с населением почти в двести тысяч… Если в ближайшие три-четыре дня хотя бы в одном из четырех предполагаемых мест не произойдет фильтрация и не образуется естественный водоотвод, угроза катастрофы повиснет над районом, еще большим по площади. Ледяная перемычка может не выдержать напора воды и рухнуть. На целые сотни километров вода выйдет из берегов реки. Все вы понимаете, какая опасность над многими городами и кишлаками… — Председатель комиссии очертил указкой на карте район возможного бедствия. — Это один вопрос, к его решению нужно готовиться. Вторая задача, но первостепенная по времени, — спасти гляциологов. Теперь уже ясно, что они разделились на две группы. Вторую так и не удалось обнаружить?

Человек в форме гражданской авиации встал и доложил:

— Тридцать минут назад два экипажа вновь вылетели на розыск…

Председатель комиссии перевел взгляд на полковника пограничных войск.

— Десять наших альпинистов во главе с капитаном Соколовым, — сообщил тот, — разделившись на две группы, двинутся к Синему ущелью. Это наиболее вероятный район движения группы Бурханова…

— Иван Дмитриевич! — повернулся председатель к генералу.

— Мы запросили в округе взвод десантников. Если позволит погода, десант попытается снять людей с воды. Там почти все затоплено, только небольшой «козырек»…

— Людей с «козырька» надо снять как можно быстрее, — как бы размышляя вслух, проговорил председатель. — Надеюсь, они помогут нам прояснить истинные причины преждевременной подвижки ледника… — Он в упор посмотрел на Сангина Касымова.


Изнуренные длительными переходами гляциологи, едва передвигая ноги, преодолевали сопротивление встречного ветра. Снежная пороша била по щекам, застилала глаза, затрудняла дыхание. Шли, как и прежде, гуськом впереди, задыхаясь, брел Уктам, замыкал колонну по-прежнему Олим Бурханов с двумя рюкзаками за спиной. Ширин шла налегке.

Роль лидера давалась Уктаму с трудом. Он шел, увязая в снегу, жадно вдыхая морозный снежный воздух широко открытым ртом, как рыба, выброшенная на берег. Несколько раз он оглядывался в надежде, что кто-нибудь попросит привала.

Впереди ущелье раздваивалось. Влево круто в гору уходил узкий каньон, справа виднелась широкая впадина.

Уктам обрадовался возможности остановиться. Сбросил рюкзак и обессиленно плюхнулся на него.

Остальные тоже сбросили рюкзаки. Стоять остался только Олим, он заслонил Ширин от ветра.

— Налево пойдешь — смерть найдешь, направо пойдешь — сам умрешь, — мрачно пошутил Юсуф.

— В-выбирать нам не из ч-чего! — рассудительно сказал Халик Обидович. — Не лучше ли приберечь силы и ждать п-помощи здесь? Если распогодится, то нас и здесь найдут. А умирать все равно где…

Олим оставил Ширин и двинулся вперед. Подошел к одному склону, замерил ногой глубину снега. То же самое проделал с другой стороны. Вернулся он с каким-то готовым решением, но высказать его медлил.

Все, даже Уктам, ждали, что он скажет.

— Я бы пошел налево, — как бы прощупывая отношение спутников к себе, начал Олим. — Глубина и плотность снега показывают, что здесь преобладают северные ветры. Значит, этот подъем должен привести к верховьям реки Лурхоб. А вдоль нее мы легко спустимся в долину.

Предложение Бурханова почему-то раздражающе подействовало на остальных. Впрочем, людей можно было понять. До того, как Олим высказался, они надеялись, что он предложит простой и легкий путь спасения, какой-то чудесный фокус, который в мгновенье ока прекратит и этот ветер, и этот слепящий снег, и голод, и жажду. А он предлагал совсем другое — крутой, трудный подъем, снова надо лезть, карабкаться, утопая в снегу…

— И ты г-гарантируешь успех? — не без ехидства спросил Халик Обидович.

— Я думаю, да.

— Так же, как в эксперименте?

Олим вспыхнул, но смолчал.

— Скажи, пожалуйста, — вмешался Уктам, — Касымов, когда связывался с тобой по рации в воскресенье, сам принял решение усилить режим эксперимента? Вы об этом говорили?

— Нет, не об этом, я уже говорил…

Уктам долгим недоверчивым взглядом посмотрел на Олима.

— Ладно, — сказал он, — пусть будет так… Я уверен, что по этому склону, — он указал вправо, — мы быстрей выберемся в долину. Все мы устали, провизия на исходе, у нас нет времени экспериментировать. Я не навязываю своего мнения, пусть решит большинство. Кто за то, чтобы принять предложение Бурханова?

Все молчали.

Ширин приблизилась к Олиму и жарко зашептала:

— Карабкаться на эту высоту — безумие! Мне, в моем положении…

Он посмотрел на нее долгим взглядом и сник.

— Значит, никто? — Уктам повернулся к Олиму: — А ты?

— Я? Как все… — тихо сказал тот.

— Тогда подъем!

Уктам вскинул за плечи рюкзак и, не оглядываясь, зашагал вниз. За ним гуськом потянулись остальные.


Уровень воды поднялся так, что почти полностью скрылась крохотная площадка, на которой гляциологи провели несколько беспокойных дней. Сами они, закрепив на скалах мешки с продовольствием и рюкзаками, сидели вразброс на выступах крутой отвесной стены. Утро было ясное, но ветреное.

Бако примостился рядом с Саидом.

— Прогадали мы с тобой, Бако, — сказал Саид. — Не понадобятся наши имена ни карнизу, ни бухте. А им повезло — Безымянную не зальёт.

— Слушай, шеф, тебе не кажется, что нас уже пора спасать? Мне надоело это, — всерьез сказал Бако.

— Мне тоже. Смирись! Нас спасут, как в кино, в последний момент.

Ветер гнал волны к каменной стене одну за другой. Вода плескалась почти у самых ног Саида и Бако. Они, помогая друг другу, забрались чуть повыше.

Саид устроился поудобнее, прикрыл глаза, буркнул:

— Бако, ты дневалишь. — И он задремал.

Бако тоскливо смотрел на волны, уходившие, казалось, к самому горизонту.


В кабине вертолета сидело пятеро солдат-десантников и офицер. Машину сильно подбрасывало на воздушных «кочках», кидало из стороны в сторону.

Командир корабля дал знак приготовиться, и офицер, стараясь перекричать шум двигателя, стал уточнять детали операции:

— Спуститься ниже тысячи метров мешает сильный воздушный поток с юго-запада. Учтите направление ветра! Близко к берегу не приводняться, там могут оказаться отмели… Транспортировать людей строго на север, в безветренную зону. Будем поднимать на борт с воды… Приготовиться!

Вертолет продолжал опускаться все ниже и ниже к воде.

Машину сильно тряхнуло.

— Попробуем зайти еще раз! — крикнул командир экипажа.

Наконец вертолет завис, подрагивая и покачиваясь на ветру.

Офицер рывком открыл дверь, и десантники один за другим вывалились за борт.

Офицер внимательно следил за тем, как раскрылись парашюты и, относимые ветром, удалялись в сторону заснеженной горы.

Трое из пятерых приводнились невдалеке от скалы и без особого труда выбрались на отмель. Двоих же ветром снесло далеко в сторону, и они опустились метрах в трехстах от берега. К берегу пришлось плыть, и гляциологам было видно, что одному из них дается это с большим трудом.

Вертолет опустился еще ниже и кружил над плывущими.

— Ты куда? — растерянно крикнул Бако, заметив, что Саид стал спускаться со скалы.

Саид не ответил, тяжело плюхнулся в обжигающий холод воды и поплыл навстречу десантникам.

Вдвоем одного тянуть к берегу было легче…

Продрогшие до костей, все трое бежали по отмели к махавшим им с берега десантникам и гляциологам. Наконец добежали. Молодые десантники стучали зубами от холода.

Саид выхватил из мешка фляжку, бросил им:

— По пять глотков!.. Быстро!..

Скрюченными от холода пальцами открывая фляжку, солдат сказал:

— Не положено на службе!

Но поймав суровый взгляд Саида, все-таки приложился к фляжке.

…В пять надувных лодок, уже опущенных на воду, снесли всё, что сохранилось из провизии и вещей, и торопливо двинулись туда, где низко над водой завис вертолет.

По веревочнойлестнице, спущенной с вертолета прямо в лодки, поднялись на борт.

За последним люк захлопнулся.

Прильнув к иллюминаторам, гляциологи и десантники смотрели, как удаляются сиротливо опустевшие серые надувные лодки, как исчезает в мареве приютившая их угловатая скала…


У развилки в ущелье, где накануне останавливались гляциологи, расположилась первая группа пограничников во главе с капитаном Вадимом Соколовым. Ветер охапками бросал в лицо снег, рвал одежду.

Капитан еще раз взглянул на планшет:

— Они сбились с пути: Здесь следовало свернуть влево, но следы ведут только вниз. А там… Километров через пятнадцать их остановит непроходимая пропасть. Если дойдут…

— А давно они тут прошли, товарищ капитан?

— Примерно сутки назад… Выступаем через двадцать минут. Группу старшего сержанта Карпова ждать не будем, оставим им записку… А теперь расслабиться, закрыть глаза! Пятнадцать минут сна.


В ресторане «Аждахор» было людно, несмотря на будни. Мелькали кители военных, цветные куртки альпинистов из спасательных команд.

За столом сидели Сангин, похудевшие, обветренные Саид и Бако. Парень все вертелся, высматривал кого-то за соседним столиком.

— Шеф, цель — на горизонте, иду на сближение! — вдруг выпалил он и поднялся.

Скоро он уже танцевал с какой-то юной особой.

— Не слишком ли много ты Олиму доверил? — не глядя на Сангина, спросил Саид. — Жену, эксперимент…

— Ты Ширин не трогай, это не твое дело! А в остальном — не тебе меня упрекать. Ты тоже всех торопил: быстрей, быстрей, нам нужно регулируемое таяние ледника, это миллионы, миллиарды рублей! И в общем, это верно — хозяйство нуждается в воде…

— Серьезным идеям нужны серьезные исполнители, — прервал его Саид.

— Но он же талантливый человек!

— Талантливый и серьезный — это не одно и то же. Сотни тысяч жизней под угрозой из-за мальчишеской безответственности одного человека! Конечно, может, и грех так говорить, когда неизвестно, что сейчас с ним и со всеми остальными… Зачем было людей через хребет тащить? Сидели бы на месте — дождались бы помощи…

Сангин сидел, низко опустив голову, и Саид понял, что допустил бестактность.

— Выберутся они. Вот посмотришь, выберутся. — И даже позволил себе пошутить: — Там семь мужиков, как-нибудь одну женщину спасут. А Олим… Что ж, ему остается только героизмом искупить свою собственную вину.

— Это еще вопрос, кто больше виноват — Олим или я, — тихо проговорил Сангин. — В конце концов, именно я настоял на усилении режима подогрева. Он только согласился, а настоял я.

— Та-ак… — озадаченно протянул Саид.


После четырех дней пурги и свирепого воя ветра на хребет Каразор внезапно опустилась тишина. К ночи над изможденными путниками открылось ясное небо, усеянное звездами. Но и это уже не могло их радовать. Надежда на близкое спасение, надежда, которая так долго поддерживала их силы в трудном пути, теперь лопнула как мыльный пузырь. Впереди, в нескольких метрах от места ночного привала, чернела пропасть, дорога назад казалась совершенно немыслимой, невозможной. Отчаянье, охватившее гляциологов, снова грозило взрывом взаимных попреков.

Первым начал Халик Обидович. Он долго ворочался в своем спальном мешке, потом затих и через минуту раздумчиво проговорил:

— Без еды ч-человек может п-прожить до сорока дней, а без надежды на нее умирает на третий день… Уже сутки м-мы ничего не ели…

Ширин насторожилась, скосила глаза на мешок Олима. Олим, не открывая глаз, тоже ждал продолжения разговора.

— Молчит! Пригрелся у нее под боком и молчит! — прорычал Уктам. — Будто не из-за него мы здесь!..

— Сказал авантюрист Кабилов, потерявший надежду обойти в науке Олима Бурханова и самого Сангина Касымова, — раздался насмешливый голос Ибрагима.

— Заткнись, клоун! — огрызнулся Уктам.

— Старый я осел, кому п-поверил? — простонал Халик Обидович.

— Вот тут, товарищ Бурханов, этот старый неудачник прав, — снова подал голос Ибрагим. — Мои надежды, маэстро, вы тоже не оправдали.

— Я и предположить не мог, сколько надежд на меня возлагалось, — без тени иронии, совсем просто оказал Олим. — Я действительно крепко всех подвел.

— Ну, положим, к пропасти нас притащил не ты, а Уктам, — заметил Ибрагим.

Уктам, как ужаленный, наполовину высунулся из спального мешка:

— Пропасть тут ни при чем! Мы давно попали в тупик! Давно! Когда безропотно согласились с Бурхановым и усилили режим эксперимента. Он сам признался, сам! Вы слышали! Потом, конечно, он начнет вилять. Если выберемся отсюда… Он все сделает, чтобы выгородить себя, вот посмотрите. И шефа защитит. А как же! Жену у него отбил, теперь неудобно на Касымова все валить…

Ширин прикусила губу, на глазах ее появились слезы.

Все затаили дыхание, ожидая ответной вспышки Олима. Но из его спального мешка раздался неожиданно спокойный и ровный голос:

— Я прошу каждого написать на листке бумаги следующий текст: «Я, Олим Бурханов, виновен в том, что усилил режим эксперимента, возможно, осложнивший состояние ледника… Я виновен также в том, что не проявил нужной твердости руководителя и не смог заставить членов экспедиции следовать избранным мною путем для выхода из района катастрофы». Утром я готов поставить свою подпись на всех этих листках, и у каждого из вас на любой случай будет моя расписка.

Над биваком нависло тягостное молчание.

— С-слушайте, Олим, не будьте юродивым, — ворчливо проговорил Халик Обидович.

И тут же последовал раздраженный возглас Ибрагима:

— Дадите вы мне сегодня заснуть или нет?!

И будто в ответ на его вопрос, по горам прокатился грохот, тысячекратно отраженный эхом. Грохот смолк, но хотя люди не спали, никто больше не проронил ни единого слова.


Все давно уже спали. Олим и Ширин лежали в одном спальном мешке, тесно прижавшись друг к другу.

— Скажи, Олим, — шептала она, — о чем же все-таки был разговор с Сангином?

— О чем? — усмехнулся он. — Уктам прав: Сангин предложил усилить режим, я согласился — никаких контраргументов у меня не было, никаких противопоказаний я не видел.

— А теперь?

— Что — теперь? Честно говоря, я и теперь не верю, что ледник двинулся из-за нас. Конечно, ошибка в расчетах не исключена, мы не слишком хорошо знали природу ледников. Теперь, после эксперимента…

— Знаем больше?

— Безусловно! Чем бы все ни кончилось, наш труд не был бесполезным.

— Ну, хорошо, пусть так, — сказала Ширин. — Но зачем ты при всех взял на себя чужую вину? Ведь распорядился Сангин.

— Неужели не понятно, что козел отпущения им всем нужен сегодня, сейчас, иначе не снять нервной перегрузки…

Ширин нежно поцеловала его. Через секунду она уже горячо шептала ему на ухо:

— Я знаю, ты хочешь мальчика. Но у нас с тобой будет девочка. Спокойнее… Не хочу, чтобы появился еще один такой же безрассудный, хватит с меня одного тебя. Лучше дочка. Старшие братья у нее уже есть, в обиду никому не дадут. Почему ты молчишь? Не согласен? — Она снова поцеловала Олима. — Конечно, согласен!.. Переедешь к нам, мама о тебе уже знает… Только бы выбраться отсюда!

Олим горячо обнял ее, прижал к себе, поцеловал.

— Завтра нас найдут!.. Эх, если бы эта пропасть была хоть чуть-чуть поуже…

…Рассвет над горами едва забрезжил, когда Олим осторожно выбрался из спального мешка, стараясь не разбудить Ширин. Он расстегнул свой вещевой мешок, вытащил плотный моток альпинистского троса, ледоруб и решительно зашагал по направлению к пропасти…


С вертолета царство заснеженных гор выглядело бескрайним. Белизна вершин после стольких дней пурги так слепила, что даже сквозь темные очки пилотам и Сангину было трудно хоть что-нибудь разглядеть.

— Сначала пройдем это ущелье, — крикнула Малика.

Вертолет снизился. Сангин схватился за висевший на груди бинокль.

Снежные склоны и выступавшие темные глыбы скал плясали в объективе, и прежде чем Сангин увидел следы недавнего снежного обвала, Малика и второй пилот почти одновременно выкрикнули:

— Обвал!.. Ущелье перекрыто!

— Дальше лететь нет смысла, туда пройти никто не мог.

Вдруг в объективе бинокля возникли темные фигурки. Сангин метнулся к бортовому иллюминатору: отсюда было видней…

По крутому, почти отвесному склону карабкалось несколько человек.

— Это солдаты! — крикнул Сангин.

Люди на склоне остановились и стали махать вертолету, указывая в глубь ущелья.

— Значит, идут по следу… Летим дальше! — приняла решение Малика.

Вертолет приближался то к одному склону, то к другому, стараясь не пропустить ни одной складки, ни одной впадины.

— Смотри вперед! — вдруг скомандовала Малика едва удержавшемуся на ногах Сангину — вертолет стал резко снижаться.

Сангин тут же увидел людей, скучившихся у самого края глубокой черной расщелины. Появление вертолета почему-то не вызвало у них никакого ответного движения.

— Сядем? — напряженно спросил Сангин. Малика только мельком взглянула па него:

— Попробуем…

Только теперь, когда машина зависла над головами сидевших на снегу людей, один из них поднялся и вяло помахал рукой.

— Почему не садимся? — уже сам догадываясь о причине, все-таки спросил Сангин.

— Не видишь? Некуда! — ответил за нее пилот. — Даже близко к ним не подлетишь. Сесть сможем только на той стороне пропасти.

— Самим им туда не перебраться. Вадим с солдатами будет здесь только к вечеру. Переведут, а утром снимем их двумя машинами, — сказала Малика.

— А почему их не восемь? Где еще один? — растерянно спросил Сангин.

Все трое пересчитали людей на снегу и вопросительно переглянулись.

Сангин заметался по салону.

— Пиши! — Не оглядываясь, Малика протянула ему планшет с блокнотом. — Пиши: «Кого нет среди вас? Вытопчите имя на снегу. За вами идет спасательная группа капитана Соколова. Они переправят вас через пропасть». Теперь вложи в рюкзак с провизией.

Сангин, торопливо набросав записку, кинулся выполнять приказ Малики. Потом он рывком открыл дверь и с силой выпихнул тяжелый мешок.

С вертолета было видно, как двое, по-видимому, самые молодые, подтаскивали тяжелый мешок.

Сангин в бинокль все пытался разглядеть, кого не хватает. Но в объектив были видны лишь затылки и спины склонившихся над мешком людей. Затем разошлись по снежной целине, вытаптывая в ее ослепительной белизне буквы. Вот явственно проступила «О», потом «Л», «И», «М»…

— Куда он мог деться? — требовательно спросил Сангин, будто Малика могла это знать.

А внизу люди так и стояли у вытоптанных букв. Мешок с провизией сиротливо лежал в стороне.

— Сейчас узнаем, — вздохнула Малика. — Пиши: «Если Олим ушел искать дорогу, ложитесь на снег… Если он покинул вас раньше, станьте в круг… Если случилось… несчастье, станьте в одну линейку… Каждые полчаса тремя ракетами обозначайте свое местонахождение».

Сангин написал и вырвал листок из блокнота. Второй пилот вложил записку и ракетницу в ящик, где был запас ракет, помог подтащить его к двери и сбросить вниз…

Все трое, затаив дыхание, ждали ответа.

Сбившиеся возле упавшего ящика люди медленно выстроились в одну линейку.

Сангин беспомощно опустился на пол, сник, глаза его мертвенно уставились в одну точку.

Малика подняла машину выше и, развернув, повела обратно по ущелью.


Группа капитана Соколова появилась рано утром.

Уктам подвел Вадима к самому краю пропасти.

— Вот здесь… — сказал он. — Один конец мы закрепили за этот выступ. Вон в ту расщелину метнули ледоруб, попали, вроде прочно закрепился… Олим сам несколько раз проверил, страховку продумали… Ну, полез он, больше половины одолел, уже и я стал готовиться, и вдруг… Я только крик услышал, видеть ничего не видел. Оказалось, ручка ледоруба не выдержала, сломалась.

Вадим Соколов, придерживаясь за скалу, заглянул вниз, в пропасть. Там лишь бугрился рыхлый снег.

— Давайте готовиться, — сказал он. — Поднимайте людей!

Ширин потерянно сидела в стороне, все происходящее вокруг, казалось, ее совсем не касалось.

Когда подготовка была закончена, капитан Соколов обратился к Уктаму:

— Первым переберусь я, закреплю снасти. Потом вернусь за Ширин… Вторым пойдете вы.

Двое солдат, став у края обрыва, держали в руках мотки троса с «кошками» на конце. Один из них размахнулся и метнул тяжелую «кошку» на другую сторону. Она, скользнув по заснеженной площадке, сорвалась. Солдат начал выбирать веревку из пропасти.

Бросок второго был удачным, «кошка» прочно зацепилась за выступ.

Потом точно так же над пропастью натянули второй трос, рядом с первый.

Капитан Соколов, перебирая веревку сильными руками и обхватив ее ногами, двигался над бездонной пропастью. Добравшись до середины, остановился, передохнул. Остальные напряженно следили за ним.

Соколов двинулся дальше и наконец перебрался на противоположную сторону. Проверил крепление тросов и решительно взмахнул рукой:

— Двигаюсь обратно!

И снова он полез над пропастью, полез, чуть покачивая тугие тросы, словно демонстрировал всем оставшимся их надежность.

Вернувшись, Соколов дал знак Ширин. Он сам проверил узел ее страховочной веревки.

Медленно, очень медленно передвигались они над пропастью, и всем казалось, что прошли не минуты, а часы, пока они добрались до противоположной площадки. Соколов спрыгнул в снег, и почти тут же к нему на руки рухнула выбившаяся из сил Ширин. Припав к плечу капитана, она впервые заплакала навзрыд.

Один за другим по тросам проползли гляциологи.

Подняв настоящую снежную бурю, на площадке приземлились вертолеты. Сангин и пилоты бросились к спасенным гляциологам, их обнимали, целовали, у многих в глазах стояли слезы.

Сангин торопился к Ширин. Увидев его, она вспыхнула и подалась вперед. Он побежал к ней навстречу. Они обнялись.

На них неотрывно смотрела Малика, машинально пожимая руки спасенным.


Утром следующего дня в райцентре Сарбанд снова собралась чрезвычайная комиссия.

— Все семеро чувствуют себя сейчас удовлетворительно, — докладывал офицер-пограничник. — Восьмой… Руководитель группы Олим Бурханов погиб при попытке преодолеть пропасть.

Председатель комиссии обвел присутствующих усталым взглядом.

— Положение за прошедшие сутки обострилось… Бедствие грозит тысячекилометровому участку речной поймы. Ледник продолжает двигаться, и специалисты считают, что ледяная плотина не устоит больше двух дней… Я правильно понял ваши расчеты, товарищи?

— Да, правильно, — прозвучал ответ.

— Все подготовлено для одной из крайних мер, — продолжал председатель. — Предлагается нанести бомбовый удар с воздуха на одном из участков перемычки…

Поднялся генерал и, взглянув на часы, доложил:

— Мы готовы начать бомбометание через три часа.

— Понятно! — кивнул председатель. — Дальше. Академия наук продолжает изучать причины подвижки ледника Аждахор. В числе многих предположений есть и такое — группа Бурханова могла превысить утвержденный предел воздействия на ледник. Виноват ли Бурханов, мы установим, только изучив перфоленты датчиков или журнал наблюдений.

— Простите, — прервал его поднявшийся Сангин, — позвольте мне… Считаю необходимым поставить вас в известность, что после многократного анализа всех вариантов задуманного эксперимента я пришел к выводу, что ледник двинулся из-за превышения температурного воздействия… Олим Бурханов пошел на это по моему указанию… Год маловодный, сами знаете, как нужна была хозяйствам влага. Эксперимент начался настолько обнадеживающе, что мы с Бурхановым решили пойти на превышение режима. В первый раз получилось, вам всем это известно… А во второй… — Сангин сник и, не закончив, опустился на стул.

— Примем к сведению! — прозвучал жесткий голос председателя комиссии. — Но для окончательных выводов нужны конкретные данные эксперимента, нужны журналы наблюдений. Я полагаю, что они в любом случае представляют немалый интерес для науки…


Наблюдательный пункт был оборудован совсем неподалеку от ледника Аждахор. Здесь собрались члены чрезвычайной комиссии, военные. Один из офицеров раздал всем футляры с биноклями.

— Бомбардировщики будут здесь через две минуты, — сказал генерал.

И действительно, вскоре послышался гул самолетов.

Машины одна за другой разворачивались над ледяной пустыней и сбрасывали бомбы на белоснежную перемычку. В бинокль было отчетливо видно, как бомбы вонзались в ледовую кору, но вместо ожидаемых громадных фонтанов над местами взрывов густо поднималась лишь снежная пыль.

Члены чрезвычайной комиссии разочарованно переглянулись.

Генерал, покачав головой, отошел к рации.

— Ну что, — шагнул к нему председатель комиссии, — крепкий оказался орешек…

— Орешек действительно крепенький. Но и мы не лыком шиты. Подождем еще пятнадцать минут. Для такого орешка у нас и молоток есть помощней…

И вот в небе возникло второе звено самолетов.

— Думаете, на этот раз удастся? — спросил кто-то из членов чрезвычайной комиссии.

— Уверен, — коротко ответил генерал.

Самолеты один за другим заходили на цель.


Квартира Ширин в Душанбе. Был вечер, за окном шумел город — жара только схлынула.

На диване, рядом с хозяйкой дома, сидел Саид, молчаливый и подавленный. В углу, мерцая экраном, бубнил телевизор.

— Хочешь выпить? — спросила Ширин.

Саид покачал головой.

— Знаешь, я до сих пор не могу поверить… — начал он.

Ширин положила ладонь на его руку, тихо сказала:

— Не надо об этом, Саид.

На телеэкране вдруг появились знакомые им обоим очертания Памира, ледника Аждахор. Саид, вскочив, прибавил звук.

— «…в горах Памира полностью ликвидирована угроза катастрофического наводнения, возникшая из-за непредвиденной подвижки ледника Аждахор, — сообщал диктор. — В ликвидации этой угрозы активное участие приняли воинские подразделения, для организации стока скопившейся воды была использована современная военная техника. Стойкость и хладнокровие в борьбе со стихией проявили местные жители. Как сообщается, жертв и существенных разрушений нет…»

Саид мрачно нахмурился и прошелся по комнате.

— Жертв нет. И Олима тоже нет… Я был несправедлив к нему…

Ширин молчала…

…Едва Саид вышел из дома, где жила Ширин, к подъезду подкатило такси. Вышел Сангин. Он нерешительно потоптался на месте, поднял взгляд на светившиеся прямоугольники окон. Потом вошел в подъезд. У двери в квартиру Сангин снова замялся, но все-таки нажал на кнопку звонка.

В чуть приоткрытую дверь выглянула Ширин. Она молча смотрела на Сангина, но в квартиру не приглашала.

— Не пустишь? — неловко улыбаясь, спросил он.

— Пожалуйста… Ты здесь еще прописан…

Сангин шагнул через порог. Навстречу выбежали сыновья.

— Привет, ребята! — как можно бодрей сказал он.

Дети поздоровались с отцом за руку и, чувствуя, что здесь они лишние, незаметно скрылись в своей комнате.

— Можно сесть?

— Ты зачем пришел? — спросила Ширин.

— Домой…

— Мы уже давно обо всем договорились.

Наступила долгая пауза.

— Ты не оставляешь мне никакой надежды?

Ширин открыто смотрела в лицо Сангину.

— Нет!


Яркие лучи солнца просвечивали кабину вертолета и освещали лица пассажиров, пристально всматривавшихся в иллюминаторы.

Вертолет вела Малика.

Вертолет сделал круг над остатками базового лагеря гляциологов, разбитого стихией, над скалой, где несколько дней назад спасалась группа Саида, над тремя чинарами, чудом уцелевшими после холодной купели…


Из домиков-вагончиков базового лагеря гляциологов «Аждахор» выносили побывавшие в воде приборы, оборудование, раскладывали все это на солнце, сливали оставшуюся воду, сушили.

В полутемной угловой комнате вагончика, Ширин разбирала папки с бумагами, просматривала записи, раскладывала подмокшие и расплывшиеся картограммы и схемы.

В дверях бесшумно появился Уктам.

— Послушай, Ширин, я еще раз решил поговорить с тобой. Зачем ты это ищешь? Правда тебе нужна? Так ведь ты ее знаешь. Для чего же порочить имя Олима, зачем ставить под удар Сангина? Да и не в этом самое главное. Хорошо, оба они в какой-то мере виноваты. Повторяю: в какой-то мере! Только ученый может разобраться в этих Гималаях расчетов, фактов, цифр. А если это попадет в руки чинуши-перестраховщика? Он ведь не станет разбираться, для него одной бумажки достаточно. Если закроют эксперимент вообще, кто от этого пострадает, мы? Нет! Пострадает большое дело, пострадает наука…

Ширин продолжала перебирать бумаги, словно не слышала Уктама. Он постоял, но, так и не дождавшись ответа, тяжко вздохнул. У домика его ждал Халик Обидович.

Уктам беспомощно развел руками.

— Ты знаешь, Саид, — опустив голову, тихо сказал Халик Обидович, — она, н-наверное, права. Если не выяснить все до конца, к-как можно продолжать эксперимент! И я, и т-ты — мы оба все-таки сомневаемся, в-верно?

— В чем?

— Н-ну, в том, что подвижку ледника вызвало одно т-только усиление режима эксперимента.

— Я ей это и пытался втолковать. Работу необходимо продолжить!

— Да, т-ты прав, но п-продолжить чистыми руками. И мы п-продолжим, вот увидишь! — Он указал рукой на ледяной панцирь, холодно сверкающий под лучами яркого солнца. — Мы обуздаем Белого Дракона. Об-бязательно обуздаем!

Открылась дверь домика, и мимо них прошла Ширин, держа в руках толстую пачку журналов и листков. Лицо ее было сосредоточенно и печально.

Вертолет, взметая снежные вихри, поднялся над бывшим лагерем гляциологов. Искрящаяся, вся в причудливых уступах и впадинах ледяная пустыня открывалась во всей своей бескрайности и суровой красоте. Теперь Аждахор — Белый Дракон спал, но его покой уже не мог обмануть людей, видевших, каким он бывает в дни, когда просыпается, — злым, беспощадным. Слепой стихией, еще не подвластной человеку.

Вертолет улетал, и все меньше и меньше становились чинары и радиомачта, пережившие катастрофу.

ЮРИИ САМУИЛОВИЧ КАПЛУНОВ (родился в 1921 году) окончил театроведческий факультет ГИТИСа им. А. Луначарского, работал театральным режиссером, редактором телевидения и кино. Заслуженный работник культуры Таджикской ССР. По сценарию, написанному им совместно с С. Саидмурадовым, поставлен художественный фильм «Сегодня и всегда».

ЛЕОНИД АЛИЕВИЧ МАХКАМОВ (родился в 1943 году) учился в Душанбинском педагогическом институте, работал корреспондентом Таджикского телеграфного агентства, корреспондентом республиканской газеты «Коммунист Таджикистана» на строительстве Нурекской ГЭС. В 1978 году окончил Высшие сценарные курсы при Госкино СССР. По его сценариям поставлены двухсерийный телевизионный фильм «Контакт» и художественный кинофильм «Загадай себе прошлое».

«Арменфильм» МАНУК МНАЦАКАНЯН МЕХАНИКА СЧАСТЬЯ


Несколько человек скучали в небольшой приемной. Вошла Сона, нагруженная продовольственными сумками. Секретарша, миловидная женщина в летах, улыбнулась ей.

— Пришел? — спросила Сона.

— Пришел. Но только что вызвали в горсовет на совещание.

— Может, мне все-таки войти?

— Попробуй, — улыбнулась секретарша.

Сона уже собралась войти в кабинет, как дверь открылась, вышел мужчина лет пятидесяти и, не замечая никого в приемной, обратился к секретарше:

— Если придут из горводоканализации, скажешь, чтобы пришли часа в два. — Он шагнул к выходу.

— Здравствуйте, товарищ Даниелян!

Сона догнала его в коридоре.

— Здравствуйте, — не останавливаясь, ответил тот.

— Наш вопрос так и остался нерешенным.

— В ваших делах, Маркарян, не хватает некоторых документов.

— Каких документов? — удивилась Сона. — Я принесла все, что требовали.

— В ордере вас пять человек, — говорил Даниелян, уже спускаясь по лестнице, — а у вас в семье убыль произошла. Нужна справка из домоуправления о фактическом составе семьи, нужна справка, что вы не записаны в кооператив… Словом, там многого недостает. Я сейчас не припомню.

— Вопрос ведь упирался только в квадратные метры, — недоуменно заметила Сона.

— Да, и в это тоже.

— Вы сказали, что займетесь…

— Надо подумать. Такой вопрос трудно сразу решить.

Они вышли из здания райсовета.

— Мне уже неловко ходить к вам, — смутилась Сона.

— А ты не стесняйся, не стесняйся, — направляясь к машине, доверительно сказал Даниелян.

— Говорят, вы скоро в отпуск собираетесь…

— Что ж, теперь мне и в отпуск не идти? — Он широко улыбнулся. — Вам куда? Садитесь, подвезу.

— Спасибо, — ответила Сона. — Когда мне прийти?

— Завтра или послезавтра. Когда вам удобней. До свидания!

— До свидания, — ответила Сона и, повернувшись, побрела вдоль улицы.

Даниелян некоторое время пристально смотрел ей вслед, потом сел в машину.


В свое конструкторское бюро Сона пришла в обеденный перерыв. Краем глаза взглянула в сторону стола начальника. Шефа не было, и Сона успокоилась, подошла к своему столу, положила сумки и, наконец, села, глубоко вздохнув.

— О тебе спрашивал… — сказала Лилит, сидящая позади Соны.

— Что ему надо?

— Спрашивал, куда ушла…

— Куда, куда! К черту на рога, вот куда! — взорвалась Сона. — В райсовете ничего не получилось, решила зайти на рынок.

— Что купила? — поинтересовался сидящий за соседним столиком пожилой мужчина, жуя бутерброд. — И мне надо зайти на рынок.

— Почему не получилось? — спросила Лилит.

— Потом расскажу. Чертежи подписал?

— Подписал.

— Тархун, небось, по пятьдесят копеек брала, зелень по пятьдесят, лук тоже по пятьдесят. Так ведь? — спросил лысый мужчина.

— Так, так. А когда чертежи из копировки отдадут, узнала? — повернулась Сона к Лилит.

— Говорят, поставим на очередь…

— То есть как это — на очередь?! И вы тут так спокойно сидите? — обратилась она к лысому.

— Я спокойно не сижу, товарищ Маркарян, — продолжая жевать, ответил он. — Я ходил к главному, он их вызвал и выдал как полагается… А на рынок надо идти после работы, к концу дня все дешевле.

— Ты что-нибудь ела? — спросила Лилит.

— Когда? — пожала плечами Сона.

Лилит достала из ящика стола кусочек гаты в бумажке:

— Ешь, твоя доля…

— Схожу на копировку… — Сона поднялась и вышла из комнаты.

…Когда она вернулась, шеф уже сидел за столом. Это был худой мужчина лет пятидесяти, в очках с толстыми стеклами. Сона хотела было незаметно пройти к своему столу, но ей это не удалось.

— Маркарян! — позвал шеф, и в тишине голос его был похож на воронье карканье. — Принесли коэффициенты?

— Я была в райсовете, — сказала Сона. — И, между прочим, поставила вас в известность…

— Чтобы завтра же коэффициенты были на моем столе, — строго сказал шеф. — И я говорю не между прочим.

— Пусть кто-нибудь другой пойдет. Вы же знаете, как я занята.

— Занятой человек не станет по четыре часа рассиживаться по всяким райсоветам.

— Во-первых, не четыре часа, а три, — не уступила Сона. — Во-вторых, можете быть спокойны: я работаю дома… Пошлите кого-нибудь другого, пусть перепишет и принесет.

— Другим я не доверяю. Если спутают цифры, что станем делать, а? Снова будем рассчитывать?

— Что мне ваше доверие… — сказала Сона и, не дожидаясь ответа, повернулась и вышла в коридор.

Лилит сразу же выскользнула за ней:

— Что ему от тебя надо?

— Не знаю, — пожала плечами Сона. — Одно ясно: всю черную работу на меня валит.

— Ты работы не боишься. Разве много у него таких, как ты?

— Ладно, помолчи, — оборвала ее Сона.


Инженер по технике безопасности Рубен Бадалян крепко поспорил с одним из электриков. Тот включил сварочный аппарат и, разбрасывая вокруг снопы искр, принялся варить трубу.

— Ты же не имеешь права, — кинулся к нему Рубен. — Почему порядок нарушаешь?

— Шел бы ты отсюда… — ответил электрик.

— Послушай, раз нельзя — значит, нельзя. Если что случится, кто будет отвечать?

— И откуда ты на мою голову взялся? — Электрик вновь склонился над трубой.

— Хоть бы ведро воды рядом поставил, ведь пожар может начаться…

— Не разрешаешь?! Ну и не надо! Мне что?! — взвился электрик. Он отложил аппарат, защитную маску и побежал в кабинет к начальнику цеха.

— Ты куда это сорвался? — крикнул ему вслед Рубен. — Вот ведь люди, а? Слова им не скажи…

Вышел начальник цеха и строго сказал:

— Ты бы лучше не совал свой нос, куда не просят!

— Спокойно! — ответил Рубен. — Спокойно.

— Мы не такие бездельники, как ты, чтобы всегда быть спокойными! — повысил голос начальник цеха.

Он потянул Рубена за рукав, и они направились к главному инженеру.

— Что-то случилось? — испуганно спросил главный инженер, когда они ворвались в его кабинет.

— Ничего не случилось… — начал было Рубен, но начальник цеха перебил:

— Что может случиться?! Ничего! А вот этот путается под ногами, не дает работать!.. Саботирует!

— Электрик ведь не сдавал экзамена, он не имеет права работать на сварке, — объяснил Рубен.

— Все ясно. — Главный инженер повернулся к начальнику цеха: — Ты иди, работай. Когда монтаж кончишь?

— Скоро уже… Права не имеет… — передразнил он Рубена и, фыркнув, вышел из кабинета.

— Если что случится, кто будет отвечать? — спросил Рубен.

— Мы будем отвечать. — Главный закурил, прищурив от дыма глаза. — Ты и я.

— Но ведь нельзя так…

— Можно, можно. Запретить легко, проследил бы лучше, чтобы люди вовремя сдали экзамены…

Рубен понял, что разговор окончен.


В своей комнатке Рубен присел к столу, задумался. Снаружи послышался девичий смех и затих. Рубен очнулся, достал из ящика стола кофейник и спиртовку, принялся варить кофе.

Зазвонил телефон. Он поднял трубку:

— Ну…

— Послушай, — сказали ему, — а вдруг тебе директор позвонит, а ты нукаешь.

— Директор… — улыбнулся Рубен. — Скажи еще — министр…

— Отвечай хотя бы: «Безопасный Рубен слушает!»

— Ты лучше выкладывай, что там у тебя, а то кофе сбежит.

— Чем вечером занят?

— Приходи, в шахматы сыграем.

— Приду, но только не один.

— Брось.

— Не девушка — ангел!

— Интересно, а что ты своей жене говоришь? — усмехнулся Рубен.

— Хочу девушке показать, во что ты превратил свою квартиру. Рассказываю — не верит!

— Чему тут не верить, — не без гордости отозвался Рубен.

— Значит, договорились? Мы к тебе заглянем.

— Хорошо, — согласился Рубен. — Только потом ты не проси, чтобы я ушел.

— Не буду… Выпить принести или у тебя найдется?

— Найдется.


Для холостяка у Рубена была довольно удобная квартира: большая комната, просторная кухня. В комнате — книжный шкаф, гардероб, стол, стулья, тахта, телевизор — словом, ничего лишнего, необычного. Странно выглядели, пожалуй, только светильники в четырех углах потолка и вделанный в стену деревянный бочонок. Кухня была разделена шторами на две части. За шторами, в самом уютном уголке, стоял большой самодельный стол с множеством выдвижных ящиков и маленьким токарным станком. Прямо над станком, на стене, были аккуратно развешаны инструменты, чуть правее красовалась сложная электронная схема, испещренная пометками. Чувствовалось, что этот уголок на кухне — любимое место Рубена.

Вернувшись домой, Рубен поджарил яичницу, скорлупу завернул в бумагу, подошел к стене, нажал какую-то кнопку. В стене неожиданно отворилась дверца, оттуда показалась движущаяся резиновая лента, нечто вроде транспортера. Рубен положил мусор на ленту, и сверток уплыл к мусоропроводу.

Поев, он взял сигарету, но тут послышался звонок в дверь. Рубен усмехнулся:

— Ясно, ты должен был прийти именно сейчас, вечером жена тебя из дому не выпустит…

Рубен открыл дверь. На пороге стояли высокий, довольно симпатичный мужчина лет тридцати и молоденькая девушка.

— А вот и наш безопасный Рубен! — заявил мужчина, расплываясь в улыбке.

— Вардан… — начал было Рубен, но тот не дал ему договорить:

— Видишь, какую гостью я к тебе привел!

— Здравствуйте. Нора, — представилась девушка.

— Здравствуйте, — ответил Рубен. Девушка ему понравилась.

— Ты его не стесняйся, — сказал Вардан. — Совершенно безопасный человек. Сейчас ты увидишь чудеса.

— Какие там чудеса, обычное дело… — пробормотал Рубен.

— Когда входишь в дом с улицы, надо вымыть руки. Вот и иди, мой, — Вардан подвел девушку к ванной. — Иди, иди.

Нора растерянно взглянула на Рубена, пожала плечами и, улыбаясь, подошла к двери. Хотела толкнуть ее, но та открылась сама, одновременно в ванной зажегся свет. Девушка вскрикнула и испуганно отскочила назад.

— Ну, что я говорил! — в восторге завопил Вардан. — Нет, что я говорил!

Нора, видно, здорово испугалась. Она посмотрела на хохочущего Вардана и сдержанно улыбнувшегося Рубена, кое-как взяла себя в руки и обиженно сказала:

— Да ну вас…

— Постой, — схватил ее за руку Вардан. — Ты здесь еще не то увидишь. Со временем, — он подмигнул Рубену. — А не пропустить ли нам по одной?

Рубен нажал другую кнопку. На окна тут же упали занавески, создав в комнате уютный полумрак, бочонок в стене повернулся, превратившись в бар, уставленный бутылками, зазвучала стереомузыка, и в такт ей светильники под потолком заиграли всеми цветами радуги.

— Сказка! — не сдержалась девушка.

— Подходящих стаканов у меня нет, — сказал Рубен, — придется пить из чашек.

Пока Рубен искал на кухне чашки, Вардан придвинулся к девушке, обнял ее, стал целовать.

Вошел Рубен, девушка медленно отстранилась, пересела в кресло.

— Вам водки или шампанского?

— Шампанского, — ответил Вардан. — Не таким бы бутылкам стоять в этом баре… Все свои деньги тратит на эту вот ерунду, — продолжал он, обводя комнату рукой.

— Это не ерунда, — сказала Нора, и Рубену стало хорошо. — Это сказка.

— Сказка — это ты, — Вардан поднял чашку. — Нынче, правда, не принято говорить сентиментальных слов, но как прожить в этом мире человеку без сентиментальности? Все вокруг такие деловые, черствые… И стоит встретить светлое пятно среди окружающей тебя серости, как уже неудержимо тянешься к нему, хочешь непрерывно кружиться вокруг этого света, порхать, как мотылек… Так выпьем же за светлое пятно в моей жизни, за тебя, дорогая!

— А для меня светлое пятно — это Рубен, — ответила Нора, заглянув Рубену прямо в глаза.

— Нора! — Вардан шутливо погрозил ей пальцем.

— За ваше здоровье! — мягко улыбнулась она Рубену, отпила глоток, поднялась и направилась к двери. — Я сейчас…

Музыка стала глуше, приугасли и волны света.

— Всем говоришь одно и то же, — пробормотал Рубен.

— А что же еще говорить? — удивился Вардан. — Я ведь не поэт, чтобы для каждой новое придумывать.

— И как только они тебе верят…

— Так ведь именно такое и надо травить, чтобы они в себя прийти не могли. Учу я тебя, учу — все без толку.

Вернулась Нора, держа в руках коробку.

— Это мармелад, — сказала она Рубену. — Любите?

— Ему что ни дай — все съест, — вмешался Вардан. — Сейчас мы выпьем за его здоровье.

— За хозяина пьют в конце, — ответил Рубен.

— Считай, что сегодня я в этом доме хозяин. — Вардан взглянул на часы. — Тебе ведь надо уходить. Ну, ничего, ты иди, а мы тут с Норой похозяйничаем.

— Ни в коем случае! — сказала Нора. — Рубен никуда не уйдет.

— Я говорю, ему надо идти.

— Если он уйдет, я тоже здесь не останусь.

— Вот тебе раз! Тебе что, здесь не понравилось?

— Наоборот, очень понравилось.

— Так в чем же дело?

— Именно в этом, — ответила Нора.

— Не беспокойтесь. Я никуда не уйду, — сказал Рубен.


Был вечер. На кухне Сона ловкими движениями нарезала овощи. Мать, надев очки, пришивала пуговицу к рубашке. Из комнаты был слышен голос Карена:

— Наш лагерь расположен в очень живописном месте…

— А он говорит: муж у тебя умер, а ордер на квартиру на его имя, — продолжала свой разговор Сона. — Мне сейчас справка нужна о фактическом составе семьи…

— Э? — Мать взглянула на нее поверх очков.

— Говорит, принесите документ о смерти мужа…

— Вот и отнеси.

— Говорит, пока не будет документа, ничего не выйдет…

— Ах, чтоб им пусто было! — покачала головой мать и вновь склонилась над рубахой.

— Вардан, Мисак и я… — читал Карен.

— Пишем «Вардан», а читаем «Вартан», — крикнула мальчику из другой комнаты Анна, старшая дочь Соны.

— Понятно, — ответил Карен.

— Мам! — позвала самая маленькая, Лилит.

— Посмотри, что она хочет, — сказала Сона матери.

Мать встала и, шлепая тапочками, пошла в туалет. Малышка сидела на горшке.

— Пусть мама придет, — сказала она, увидев бабушку.

— У мамы нет времени, — отозвалась Сона, продолжая резать капусту.

Анна вошла на кухню и протянула матери тетрадь для рисования:

— Красиво?

— Красиво, очень красиво, — взглянув, ответила Сона.


— Бадалян, тебя секретарша спрашивала, — сказал начальник охраны, когда Рубен пришел на работу.

— Доброе утро, — ответил Рубен. — Что ей нужно?

— Интересовалась, пришел ты уже или нет… А я сказал, мол, не помню.

— Правильно сказал.

Рубен прошел мимо доски почета, на которой висели выцветшие фотографии передовиков, вошел в здание канцелярии и поднялся на второй этаж.

— Тебя Арутюнян спрашивал! — сообщила молоденькая секретарша.

— Что ему надо?

Секретарша зевнула так, что на глазах выступили слезы.

— Ах, Рубен, — сказала она. — Как тебя увижу, сразу меня в сон клонит.

— Бывает… — улыбнулся он.

— Слушай, а если у тебя дома пожар случится, что будешь делать?

— Когда случится, тогда и подумаю. — Рубен кивнул в сторону кабинета. — Есть у него кто-нибудь?

— Никого. Заходи.

Главный инженер поднял голову:

— Пожалуйста.

— Звали меня?

— Тебя? — Главный напряженно пытался вспомнить, потом на его лице появилось недовольное выражение, он нажал на кнопку селектора и сказал секретарше:

— Ты что, Бадеяна от Бадаляна не отличаешь? Найди Бадеяна и пришли ко мне.

Рубен повернулся, собираясь уходить.

— Погоди, — остановил главный. — Раз ты сам пришел, дам тебе задание. — Он загадочно улыбнулся. — Что дашь за то, что познакомлю тебя с одной красавицей?

— Ничего не дам.

— Я серьезно.

— Красавица! — усмехнулся Рубен. — Опять шуточки.

— Было бы время, я бы сам ею занялся, — с сожалением сказал главный. — Значит так, пойдешь в конструкторское бюро, найдешь там красивую девушку, скажешь ей, что я тебя прислал. Ясно? Познакомишь ее с инструментальным цехом, покажешь все, пока вернется Манукян, даст ей какие-то коэффициенты. Понял?

— Ладно… — пожал плечами Рубен.

— Чего же стоишь, иди.

Рубен махнул рукой и вышел из кабинета.

…В конструкторском бюро он внимательно оглядел всех женщин, ни одна не показалась ему соответствующей указаниям главного инженера, и потому просто спросил:

— Говорят, тут у вас какая-то красавица сидит. Где же она?

Ему никто не ответил, только техник Седа фыркнула.

— А меня главный прислал…

— Наверное, это я.

Рубен обернулся и около двери увидел Сону.

— Меня послали к Манукяну, — сказала она, показывая какую-то бумагу. — Вы Манукян?

— Нет, я должен познакомить вас с инструментальным цехом. Мне главный инженер поручил.


Они успели уже побывать в инструментальном, где Рубен, не обращая внимания на двусмысленные шуточки рабочих, подробно и толково ответил на все вопросы, которые Сона задавала ему, и теперь они сидели в его каморке и пили кофе. Дверь отворилась, показался Вардан. Заметив Сону, он смешался, взглянул на Рубена и промямлил:

— Выйди-ка на минутку.

— Я занят, — ответил Рубен и вновь обратился к Соне: — А зачем вам такая точность обработки?

Вардан хлопнул дверью.

— Может, и не нужно, — ответила Сона, — но какой конструктор не хочет подстраховаться?

— Если каждый так захочет…

Вардан снова открыл дверь:

— Я жду.

Недовольно ворча, Рубен вышел к нему:

— Чего тебе?

— Не мог, что ли, вчера на пару часов нас оставить одних?

— Больше ты ко мне никого не води, — ответил Рубен и хотел было уйти, но Вардан задержал его:

— Постой… Ты это… Если жена спросит, где я был, скажешь, что мы с тобой до двенадцати в шахматы играли.

— Не впутывай ты меня в свои дрязги, как брата тебя прошу, не впутывай.

— Погоди ты… Если не скажешь, быть скандалу…

— Ладно, скажу.

— Постой, кто эта девушка?

— Тебе-то что?

— Почему она сидит у тебя?

— Значит, нужно, вот и сидит.

— Познакомь, а?

— Проваливай! — Рубен вернулся в свою комнату и закрыл дверь.

— Кофе был очень вкусный, — заметила Сона. — Спасибо.

— Вам понравился? — обрадовался Рубен.

— Хочу кое о чем вас спросить, только боюсь, обидитесь…

— Не обижусь, спрашивайте.

— Почему вы работаете инженером по технике безопасности?

Рубен на мгновение смешался:

— Кто-то ведь должен… Работа как работа…

— Неудобно как-то говорить, но вы так основательно все объяснили мне…

— Ну, уж основательно, — потупился он. — Так, разбираюсь немного…

— Не знаю, — сказала Сона, чувствуя, что ей все больше нравится смущение Рубена, — по-моему, вы могли бы найти более подходящую работу.

— Я с людьми не умею работать, — еще сильнее смутился он. — Меня не слушаются.

— А почему?

— Откуда я знаю… Я кричать не умею и не люблю.

Покачав головой, Сона оглядела каморку:

— И как вы здесь работаете, в этом закутке?..

— Привык, не обращаю внимания, — махнул Рукой Рубен.

— Вы могли бы работать конструктором.

— Я пробовал, ничего не получилось.

— Правда, пробовали?

— Не люблю я чертить. Без помарок, аккуратно… Не по мне это дело.

Помолчал.

— Можно от вас позвонить? — спросила она.

— Конечно. Если в город, наберите сперва девятку.

Сона набрала номер:

— Товарищ Саркисян, я с утра на заводе. Заведующий конструкторским бюро запер все бумаги в сейфе, а сам ушел… — Она послушала с минуту, потом не без злорадства проговорила: — Ну, я не отвечаю за их порядки! — И повесила трубку.

Опять помолчали.

— Может, Манукян уже пришел…

Рубенпозвонил в конструкторское бюро, но заведующего все еще не было.

— Хотите, я перепишу коэффициенты, потом позвоню и продиктую их вам, — предложил он. — Чтобы вам долго не ждать.

Сона и сама не поняла, как у нее сорвалось с языка:

— Вы хотите, чтобы я ушла?

— Нет, что вы…

— Ведь вы, наверное, заняты, а я вам мешаю…

— Занят… — усмехнулся он. — Да я только и делаю, что ищу кого-нибудь, с кем можно поговорить, чтобы день побыстрее прошел.

Сона взглянула на часы, подумала и сказала:

— Если вам нетрудно, узнайте про коэффициенты, пожалуйста, и позвоните. Вот служебный и домашний… — Она протянула Рубену листок с номерами телефонов.


— Сколько метров вы сдаете? — спросил Даниелян.

— Наша двухкомнатная — тридцать четыре и мамина однокомнатная — двадцать. Всего пятьдесят четыре метра, — объяснила Сона.

— И хотите обменять на трехкомнатную в шестьдесят пять квадратных метров, — улыбнулся Даниелян, — не так ли?

— Так, — кивнула Сона.

— Вот видите! — развел руками Даниелян.

— Но ведь обменивающиеся стороны согласны.

— Обменивающиеся стороны могут на многое согласиться, — усмехнулся он.

— Что вы хотите этим сказать?

— Хочу сказать, что в подобной ситуации стороны нередко вступают в сговор. Тот, кто отдает большую площадь, берет взамен деньги. Это раз. Второе: обществу выгоднее, чтобы в квартире большей площади жила более многочисленная семья. В данном случае шестьдесят пять метров для пяти человек — это слишком много.

— Вы же говорили, что-нибудь придумаете. Третий месяц я к вам хожу, сил моих больше нет…

— Я ведь не один. — Даниелян указал на стенку. — И надо мной есть начальство, и я за свои решения должен отвечать…

Сона неожиданно поднялась, выбежала из кабинета Даниеляна и скользнула через приемную в дверь напротив.

— Артем Никитич! — кинулась она к столу, за которым восседал лысый человек небольшого роста. — Одна двухкомнатная и одна однокомнатная… — И Сона заплакала.

— Погодите, погодите! — поднял руку Артем Никитич, другой рукой отыскивая кнопку селектора. — Даниелян, зайди. Не надо плакать, гражданка, не надо огорчаться…

— Слушаю, Артем Никитич, — покорно сказал Даниелян, входя в кабинет.

— Возьмите эту гражданку и срочно решите ее вопрос в рамках закона.

— Хорошо, Артем Никитич. — Даниелян повернулся к Соне: — Прошу!

Они вернулись в кабинет Даниеляна.

— Что с того, что пожаловалась? В рамках закона! — сказал Даниелян.

— Но я же человек! — Сона еле сдерживалась, чтобы не крикнуть. — Троих полусирот ращу…

— Успокойтесь! Успокойтесь, я вам позвоню… Хорошая вы девушка, но вот нервы у вас никуда не годятся, — дружелюбно сказал Даниелян.

— Простите. — Сона вытерла платком глаза и вышла из кабинета.


Дети подбежали к Соне, бросились ей на шею. Она присела на корточки, прижала их к себе, застыла.

— Меня Карен побил… — сообщила младшая дочь и надула губки.

— Только не хныкать! — Сона повернулась к матери: — Они поели?

— Да. Поешь и ты, я сейчас подогрею. Ты опоздала сегодня.

— Ты же знаешь, куда я ходила…

— И что там говорят?

— Тянут…

— Не надо медлить, — мать взяла стул, присела рядом. — Ведь и мне трудно. Одна нога здесь, другая — там. И соседи могут пожаловаться, что я зря квартиру занимаю…

— У меня голова болит, я тебе потом все расскажу, — сказала Сона.

— Сегодня какой-то мужчина звонил, тебя спрашивал, — вспомнила мать.

— Какой мужчина?

— Не знаю. Просил, чтобы ты ему позвонила. Я записала номер, вон на бумажке возле телефона.

Сона подошла, взяла листок. Позвонила.

— Слушаю, — ответил низкий мужской голос.

— С кем: я говорю?

— Вы — Сона? Это Рубен. Я обещал узнать вам коэффициенты…

— А… Ну и как, узнали?

— Возьмите карандаш и бумагу, я вам продиктую. Взяли?

Сона помолчала и неожиданно спросила:

— Вы очень заняты?

— Вовсе не занят. Должен пойти играть в шахматы, но ждал вашего звонка и не пошел.

— Мы можем встретиться? Отдадите коэффициенты.

— Сейчас? — Рубен обрадовался, и Сона это почувствовала.

— Через полчаса. На улице Барекамутин, возле цветочного магазина.


Рубен пришел в роскошном костюме, модном галстуке, начищенных до блеска туфлях, и это не понравилось Соне.

— Измучила я вас. Вы, наверное, собирались куда-нибудь пойти, — оглядев его с ног до головы, сказала она.

— Нет… — смущенно покачал головой Рубен.

— А вот мне нужно идти. Возьму коэффициенты и пойду.

— Жаль. Я думал, мы немного побудем вместе.

— Конечно, — грустно вздохнула она, — если женщина сама назначает свидание, мужчина может подумать что угодно…

Рубен беспомощно улыбнулся:

— Выходит, свидание надо было назначать мне?

— Принесли коэффициенты?

Рубен достал из кармана бумаги и протянул их Соне.

— Спасибо. Я пошла…

— Уже? Поговорили бы немного…

— Все ищете, с кем можно поговорить? На работе это еще как-то можно объяснить. А здесь — о чем нам говорить?

— Не знаю, — расстроенно ответил Рубен. — Может, все-таки где-нибудь посидим?

— Хорошо, — согласилась Сона. — Посидим, подышим немного чистым воздухом, и я пойду.

Они молча пошли в скверик, сели на скамейку.

— Говорите же, я вас слушаю, — сказала она.

— О чем?

— Вот видите, вам даже говорить не о чем…

— Хотите, я уйду, — не выдержал он.

— Ребенок обижается…

Рубен подумал, взглянул на луну, красовавшуюся в небе, и сказал:

— И до луны добрались, все испортили.

— Луну?

— Ну да. Как подумаешь, что на ней побывали люди, все кажется таким обыденным.

— У вас что, внизу забот мало? О луне он думает! Разве бывают семьи без забот?

— Так у меня нет семьи, — улыбнулся Рубен.

— Вы разведены?

— Вообще никогда не был женат.

— Ну и ну!.. Я пойду.

— У вас, наверное, муж ревнивый…

— Очень ревнивый.

— А дети у вас есть?

— Есть. Трое.

— Вы шутите…

— Вот как? Тогда я вам скажу правду, которую вы желаете услышать: нет у меня ни мужа, ни детей, гуляю в свое удовольствие.

— Не похоже…

— Не похоже? — кокетливо повела она головой. — Так почему же вы не хотите, чтобы я ушла?

— Не знаю… — вздохнул Рубен.

— Вам грустно?

— Немного…

— Это пройдет, — сказала она, вставая.

— Еще немного посидели бы, — Рубен поднялся и с мольбой в голосе добавил: — Неужели обязательно нужно говорить?

— Не обязательно. До свидания.

Сона пошла по дорожке. Сперва медленно, потом ускорила шаг. Рубену захотелось догнать ее, но что-то удержало.


Дома Рубен включил телевизор, ударил по корпусу, чтобы появилось изображение. Передавали соревнования по баскетболу.

Походил по комнате, поднял трубку телефона, снова опустил на рычаг. Наконец решился и набрал номер:

— Сона…

— Да. Слушаю.

— Это Рубен.

— Почему вы звоните?

— Очень прошу вас, скажите правду… Вы действительно не замужем?

В трубке послышался вздох:

— Я действительно не замужем.

— Вы сразу пришли домой.

— Да, я сразу пришла домой.

— Можно, я буду иногда звонить вам?

— Зачем?

— Просто так… — Рубен взмок от волнения, — по-дружески…

— Какие мы друзья… Совсем не знаем друг друга.

— Так узнаем…

— Узнать, чтобы потом пожалеть об этом? Нет, лучше пусть все останется как есть.

— Сона, знаете, мне приятно разговаривать с вами.

— А разве это не вы говорили: «Обязательно ли разговаривать?»

— Я.

— Сейчас мы с вами даже проговорили дольше, чем в саду, — сказала Сона. — Доброй ночи. — И она повесила трубку.


В конструкторском бюро царила тишина. Иногда слышался шорох скользящих по ватману линеек и скрип карандаша. Заведующий, склонившись над чертежами, время от времени недовольно покачивал головой. Сона что-то высчитывала на электронно-счетной установке. Зазвонил телефон. Не отрываясь от чертежей, заведующий поднял трубку, ответил «да», буркнул под нос: «Маркарян!» — и продолжал изучение чертежа.

Увлеченная расчетами Сона ничего не услышала, и Лилит стукнула ее по спине:

— Тебя к телефону.

Сона взяла трубку:

— Слушаю.

— Это Даниелян.

— Кто?

— Даниелян. Из райсовета. Быстро же вы забыли…

— Слушаю вас.

— Нам надо встретиться. Приходите ко мне завтра к концу дня.

— Хорошо, — сказала Сона.


В ресторане было много народу. Красивая певица ходила по сцене, раздаривая улыбки направо и налево.

— Хорошенькая, — заметила Сона.

— Ты лучше, — отозвался Даниелян.

Сона была буднично одета и прическа была обычной — по всему видно, что сегодня она вовсе не собиралась в столь шикарное место.

— И не помню, когда в последний раз в ресторане была, — сказала она с грустной улыбкой.

— Не станешь же одна ходить в ресторан, нужен друг. — Даниелян поднял бокал. — За нашу дружбу.

— Вы сегодня очень любезны, товарищ Даниелян, — ответила Сона.

— Можешь называть меня просто Гариком. Договорились? — Даниелян положил свою ладонь на ладонь Соны.

— Я так не привыкла. — Сона медленно убрала свою руку.

— Ничего, привыкнешь. Съешь хоть что-нибудь.

— Спасибо, я не голодна.

— Не потанцевать ли нам? — вытирая губы, спросил Даниелян.

— Я не танцевать пришла. Простите…

Даниелян поднял бокал:

— За твое здоровье.

— За ваше здоровье, — ответила Сона и отпила глоток.

— Вот, выпил я за тебя и подумал — женщина ты молодая, красивая. Трое детей… Тяжело. Кто-то нужен, чтобы заботиться о вас.

— Да, нелегко. Но давайте лучше о деле.

— Твои расчеты мне совершенно понятны, — хитро улыбнулся Даниелян.

— То есть?

— Извини, но мать твоя — женщина уже в летах, сегодня жива, а завтра… Вы обмениваете, чтобы не потерять ее квартиру, не так ли?

— Предположим.

— Потом женишь своих детей и опять разменяешь. Уже сегодня думаешь о будущем детей, молодец!

— А вы бы не стали думать?

— Стал бы.

— Так в чем дело?

— Считай, что, нарушая все порядки, я разрешил, узаконил этот обмен. И тогда мы станем друзьями…

— Как это понимать?

— Когда мужчина и женщина нравятся друг другу, они дружат, понятно? — Даниелян вновь протянул к ней руку, но она отстранилась.

— А если я не хочу дружить с вами?

— Никто не может заставить меня разрешить ваш обмен…

Сона взглянула на него снизу вверх:

— Кто только выдумал вас? Кто вложил в руки ваши сажу, чтобы вы марали наши лица?

— Не говори так. Я бы тебя как розу холил..

Сона резко поднялась и ушла.


Мать и тетя беседовали на кухне, и их голоса были слышны Соне, которая неподвижно лежала на кровати в темной комнате.

— Но что же с ней в конце концов будет? — спрашивала тетя.

— Ей-то многие оказывают внимание, — ответила мать. — Да она никого не хочет. Говорит, не по сердцу.

— Сердце! — передразнила тетя. — Можно подумать, она вчера родилась! Сколько ей уже?

— Тридцать три.

— Разве не знает, что дальше будет труднее, что годы ее не украсят… Унесут годы красоту, еще как унесут.

— И я то же говорю. Найди, говорю, хорошего человека, выходи за него, лишь бы не был вроде твоего первого…

— Да, да, намучилась она с Айком…

— Приходил домой заполночь, кричал. Деньги швырял ей в лицо — вот, мол, ты столько в месяц зарабатываешь, а я за день больше приношу. А теперь еще и квартирный вопрос… Да и я уже не прежняя, чтобы туда-сюда бегать.

Неожиданно в дверях показалась Сона. Мать и тетка умолкли.

— И как вам не надоест?! Не о чем больше разговаривать, что ли? Каждый раз одно и то же…

— Я пошла, — обиделась тетя. — Вчерашний ребенок еще, а посмотри…

Она пошла, опираясь на палку, мать за ней.

— Завтра бери детей и приходи ко мне, — тихо сказала тетя уже на лестничной клетке. — Пусть она немного отдохнет.

— Приду, — ответила мать.

В квартире зазвонил телефон.

— Слушаю, — сказала Сона, взяв трубку.

— Я недавно позвонил, — раздался голос Рубена, — но растерялся, не знал, что сказать, и дал отбой.

— Интересно…

— Сегодня я весь день о вас думал.

— Только сегодня? — Сона вздохнула. — Я недавно вернулась с банкета в ресторане «Двин». И еще приглашена в пять мест…

— Пять?

— Да… На концерт Мендельсона, в оперу на «Евгения Онегина»… А в драме дают «Отелло».

— Шутите, — отозвался Рубен. — Уже половина девятого, какой там «Отелло».

— Правда?

— Правда, — сказал Рубен. — Прошу вас, встретимся…

— Не могу.

— Скажите правду, прошу вас, скажите правду — не можете или не хотите?

— Не могу.


В заводской столовой Вардан подошел с подносом к столику, за которым сидел Рубен.

— Не возражаете, товарищ начальник?

— Садись.

В столовой было шумно, особенно в углу, где ребята из сборочного цеха сдвинули вместе два стола и расселись за ними веселой говорливой компанией. Из рук в руки переходила бутылка из-под минеральной воды.

— Наверное, водку пьют, — покачал головой Рубен. — А ведь они на конвейере. Не дай бог, случится что…

— Какие они выпивохи… — заметил Вардан. — Минеральная вода.

— А почему бутылку прячут?

— Тебя дразнят…

Вардан, посмотрев в сторону шумной компании, проглотил кусок и сказал:

— Меня бы лучше пожалел. Понимаешь, рейс Москва — Ереван — Бейрут…

— Ишь, куда тебя занесло! — развел руками Рубен. — Прямо международный размах.

— Делом надо заниматься, а не мямлить… Не привести ли мне ее сегодня к тебе, продемонстрировать твой дом техники, а?

— Отстань.

— Хочешь скажу, чтобы подружку с собой привела?

— Не хочу.

— Ты подумай. Это ведь не обычные девочки, их специально отбирают. Туда только самые стройные и красивые попадают. Иностранными языками владеют…

— Очень интересно, зачем тебе при этом еще иностранный язык? — усмехнулся Рубен.

— Тьфу! — лицо Вардана приняло кислое выражение, но уже через минуту он спросил игриво: — Слушай, та девушка, такая светлая… С которой ты у себя в комнате кофе пил… Кто она?

— Сона? — вырвалось у Рубена. — По делу приходила… Главный сказал: проведи ее по цехам, ознакомь с заводом…

— А ты? Ознакомил — и все?

— Она не из этих твоих… Ей незачем про всяких порхающих мотыльков слушать.

— Ну, пусть… Так сказать, чтобы подружку привела?

— Нет.

— Ставишь человека в неловкое положение. Как же мне теперь быть? — Вардан забил выпить мацони, оставил его на столе и ушел.


Под вечер Сона включила утюг и принялась за глажку. Бабушки и детей не было. Тишину в доме нарушали только шорох белья и приглушенные голоса из репродуктора. Голоса сменились музыкой, а потом зазвенела песня. Сона прислушалась. Певец пел о любви. Сона отставила утюг и медленно прошла в комнату. Она достала из гардероба шаль, села перед зеркалом, причесалась, накрасила губы, завязала чалмой шаль на голове, как было у певицы в ресторане, и грустно улыбнулась.

Зазвонил телефон. Это снова был Рубен.

— Я слушаю, Рубен, — сказала Сона.

— Когда вы говорите «слушаю», я забываю все, что хотел сказать.

— Удивительный вы человек…

— Удивительный? Наша секретарша говорит, что как только меня увидит, ее сразу же клонит ко сну.

— А почему вы позволяете говорить с собой в таком тоне? — спросила она.

— Сона…

— Что?

— Давайте встретимся. Очень вас прошу…

— Погодите-ка, в дверь звонят, — чуть помолчав, ответила Сона.

В дверь никто не звонил. Она отложила трубку, побрела на кухню, постояла и, быстро вернувшись, снова взяла трубку:

— Встретимся.

— Правда?! — воскликнул Рубен. — Когда?

— Через полчаса.

— У цветочного магазина?

— Да…

— Я раньше приду. Буду ждать, на сколько бы ты ни опоздала…


Рубен и Сона медленно шли по темной аллее. Под их ногами скрипел песок.

— Раньше, еще девушками, встречаясь с парнями и желая узнать, что они из себя представляют, мы задавали всякие вопросы. Например, кто ваш любимый писатель, любимый герой, какой фильм больше всего нравится… И представьте, многое становилось ясным.

— Хотите, пойдем слушать музыку? — спросил Рубен.

— Музыку?

— Послушаем музыку, выпьем кофе.

— Пошли, — чуть поколебавшись, сказала Сона.

…Рубен открыл дверь, пропустил вперед Сону и сам сразу же бросился в комнату. На стульях тут и там валялась одежда, он сгрёб всё в охапку, бросил в гардероб.

— Кто бы мог подумать, что вы согласитесь прийти… Извините.

— Бывает, — сказала Сона и улыбнулась.

— Я кофе приготовлю, — сказал Рубен.

— А где же музыка?

Рубен нажал кнопку на стене. Занавески упали на окна, света убавилось, бочонок превратился в бар, зазвучала музыка, и светильники залили комнату всеми цветами радуги.

— Умница моя… — прикрыв глаза, шепнула Сона…


…Его разбудило щебетание птиц. Он, не открывая глаз, протянул руку, хотел обнять Сону, но ее рядом не было.

— Сона, — тревожно позвал он.

Сона беззвучно появилась в дверях, улыбнулась.

— Как ключ, как чистый родник…

— Что — как родник? — не поняла она.

— Улыбка. Твоя улыбка, как родник…

— Ты стихи писал? — пошутила Сона.

— Нет, только читал.

Сона подошла, обняла Рубена.

— Это сон, — прошептал Рубен.

— Сон… — Она вдруг отпрянула от него. — Скоро наши домой вернутся… Я должна уйти.

— Кто — ваши?

— Мама и дети.

— Дети?

— Мои дети. Я говорила, а ты не верил. — Сона достала из сумки фотографии детей, показала — Это Карен, это Анна, а маленькая — это Лилит…

Рубен взял фотографии. На его лице появилась широкая, добрая улыбка.

— Какие хорошие…

На глазах Соны выступили слезы.

Рубен отправился в ванную и тут же вернулся растерянный:

— Ты уже постирала носки и погладила сорочку…

— За мужчиной уход нужен, — с деланной строгостью ответила Сона. — Да и вообще, никак не могла уснуть…

— Как ангел-хранитель, берегла мой сон.

— Спустись с небес на землю и ешь, — Сона поставила на стол тарелку.

— А я не хочу спускаться с небес. Нынче, правда, не принято говорить сентиментальных слов. Но как человеку прожить в этом мире без сентиментальности? Все вокруг такие деловые стали, черствые… И стоит поэтому встретить светлое пятно среди окружающей тебя серости, как уже неудержимо тянешься к нему, хочешь кружиться вокруг этого света… — Он запнулся и неуверенно закончил: — Порхать, как мотылек…


Сона вернулась домой, прошла в комнату. Мать, Карен и Анна, все в ночных сорочках, сидели на своих кроватях и молча, строго смотрели на нее. Сона застыла.

— Но… — сказала она матери. — Ты же говорила, что вы на ночь останетесь у тети…

Ей никто не ответил.

— Почему они так рано проснулись? — снова спросила Сона, указывая на детей.

— Ты лучше спроси, спали ли они вообще? — обиженно сказала мать.

Сона бросилась к детям.

— Малышки мои, — шептала она, — ненаглядные…

— Где ты была? — толкнул ее Карен. — Скажи, где…

— У Лилит, — пробормотала Сона, не поднимая головы. — У подруги.

— Неправда! — жестко отрезал Карен. — Бабушка ночью туда звонила.

— Ладно, хватит! — оборвала его бабушка. — Идите в свою комнату.

— Нет, пусть она скажет, где была!..

Сона проснулась, надела халат и прошла в кухню. Мать уже приготовила кофе.

— Пей, — сказала мать, придвинув ей чашку, и сухо добавила: — Мне нужно идти. Тетя вчера упала в ванной.

Соиа молча, не мигая, смотрела на мать.

— Хорошо, Анушаван дома был. Я Лилит оставила там, а Карена и Анну привела, чтобы оставить их с тобой, а тебя не было… — Мать умолкла, вопросительно глядя на Сону.

Сона отвела взгляд.

— Я была у Рубена, — опустив голову, наконец произнесла она.

— У того, что все тебе звонит? Кто он?

— Инженер.

— Если он человек серьезный, я не против, выходи за него замуж…

— Я о замужестве не думаю.

— Не понимаю! — беспокойно шевельнулась мать. — О чем же ты думаешь?

Сона неопределенно пожала плечами.

— Он был женат?

— Нет. Говорит, что нет.

— Сказать все можно. Надо проверить. — Мать отодвинула чашку, помолчала и сказала: — Если он приличный человек, почему до сих пор не женился?

— Не знаю.

— Все «не знаю» да «не знаю»… Насчет детей что говорит?

— Сказал, что хорошие у меня дети. Я фото показывала.

— Молодец, коли так… Если по сердцу он тебе — выходи за него. Да он богу свечку должен поставить, что ему такая женщина встретилась и такие дети…


Под вечер пошел дождь. За окном моросило тихо, беззвучно. В квартире Рубена зазвонил телефон. Звонила Сона.

— С детьми все уладилось. Через час буду у тебя.

— Приходи, скорее приходи! Пятый день тебя не вижу!..

Рубен засуетился, осмотрелся по сторонам. В комнате было чисто, только в углу на стуле валялась одежда. Рубен убрал ее, нажал кнопку на стене. Бочонок повернулся, но в нем оказалась только початая бутылка водки.

…Рубен кинулся в гастроном за марочным коньяком и шоколадом.

…Потом долго стучал в дверь к соседке и нетерпеливо переминался с ноги на ногу, пока она возилась с бесчисленным количеством замков.

— Тикин Назик, дайте мне, пожалуйста, две кофейные чашки, две рюмки для коньяка и еще что-нибудь, во что шоколад положить. Только чтобы красивое…

Оставив Рубена на пороге, женщина ушла и скоро вернулась, держа в руках серебристый поднос, на котором стояли кофейные чашки и рюмки.

— Не знаю, понравится ли. Венский фарфор.

— Понравятся, поправятся, — обрадовался Рубен. — Я завтра занесу.

…Он расставил чашки и рюмки, шоколад положил на поднос, придирчиво осмотрел стол. Потом включил магнитофон.

Раздался звонок в дверь. Рубен бросился открывать. Впереди стояли мальчик и девочка, за ними — Сона. Она молча и грустно смотрела на него.

— Заходите… — после некоторого замешательства проговорил Рубен.

— Вытирайте ноги, — тихо подсказала Сона детям.

Карен вдруг крикнул «бах!» и под носом у Рубена с треском раскрылся зонтик, обдав его холодными брызгами. От неожиданности Рубен отпрянул и ударился головой о стену.

— Карен! — прикрикнула Сона.

Карен швырнул зонт на пол и бросился в комнату. Сестра побежала за ним.

— Извини… — замялась Сона, — он такой шалун…

Рубен криво улыбнулся, потер затылок.

Голос певца задрожал и вдруг пропал вовсе. Рубен испуганно заглянул в комнату и увидел, что Карен лупит кулаком по клавишам магнитофона.

— Карен! — Сона схватила сына за ухо. — Что такое? Как ты себя ведешь?!

— Оставь его, — тихо сказал Рубен.

Сона сердито взглянула на него, как бы говоря: «Не вмешивайся!»

— Ты же сама говорила, что хороший дядя, — опустив голову, пробормотал Карен.

— Что с того, что хороший? Надо безобразничать?

Тем временем Рубен повозился с магнитофоном и попытался его наладить, но ничего не получилось.

— Испортил? — не успокаивалась Сона. — Испортил, да?!

— Испортил, так починим, — пробормотал Рубен, разглядывая магнитофон. — Что нам стоит…

— Спрячь ты его, ради бога, спрячь. Ты их еще не знаешь.

Рубен нажал на кнопку, и бочонок повернулся, скрыв и бар и магнитофон.

— Не захотели они остаться у подруги, — виновато прошептала Сона. — Ни за что…

— Ясно… — В голосе Рубена чувствовалась обида.

— Не надо так, — Сона, огорченная, отошла от него и села на диван.

Между тем Анна потянулась к вазочке с шоколадом и неловким движением сбросила на пол чашку. Девочка от испуга заревела и бросилась к матери.

— Что ты наделала, что наделала! — Сона встала, безнадежно опустив руки.

— Не надо, не трогай ребенка, — сказал Рубен. — Я сейчас подмету.

Рубен принес веник и совок, хотел было подмести, но Сона отобрала у него веник.

— Зажги нормальный свет, ничего не видно, — попросила она. — Включи им телевизор, пусть успокоятся.

Рубен повернул ручку, стукнул кулаком по корпусу, и на экране появилось изображение. Это понравилось Карену, он тоже изо всех сил ударил по телевизору кулачком. После этого взял стул и чинно уселся перед экраном. Рядом разместилась и сестра.

Рубен устало опустился на диван. Сона внимательно посмотрела на него и грустно сказала:

— Не захотели остаться… Видимо, чувствуют что-то…

— Видимо, — улыбнулся Рубен.

— Я подумала: пусть с детьми, а зайду на полчасика. Хоть увидимся…

— Правильно сделала, — прошептал Рубен.

— Ты говорил, хорошие у меня дети. Видишь, что они здесь натворили.

— Это ничего.

Дети у телевизора опять зашумели, загомонили, послышался визг Анны.

— Господи! — Сона вскочила. У Анны из пальца текла кровь.

— Чем это ты порезалась?!

— Вот этим, — Карен показал матери осколок чашки. — Я не виноват, она хотела отнять…

Рубен подошел к Карену, посмотрел в глаза и неожиданно закатил оплеуху. Потом принес из кухни вату и йод.

— Глубоко она порезалась?

— Нет, — сдержанно ответила Сона.

Рубен смочил вату йодом, осторожно приложил к ранке. Девочка заплакала пуще прежнего. Рубен подул ей на палец.

— Пройдет, — сказал он. — Теперь ты сама подуй. Дуй, не бойся.

Анна послушно подула.

— Молодчина! А теперь опять я подую… Вот так. Теперь снова ты… — Рубен повернулся к съежившемуся в кресле Карену: — А ты эти свои штучки брось!

Карен молча протянул ему осколок.

— Я не должна была приходить сегодня, — тихо сказала Сона. — Не надо приходить сюда с детьми…


Рубен сидел в кафе. Шум мешал сосредоточиться, остаться наедине с самим собой. В общем гвалте особенно выделялись голоса компании подростков, которые старались привлечь внимание взрослых девушек за соседним столом.

— Неужели у них нет родителей? — спросил Рубен своего соседа по столику.

— Дети, что с них взять… Мы тоже были молодыми… У вас есть дети?

— Предположим, есть. Что из того?

— Девочка, мальчик?

— Девочка и мальчик.

— Кто старше?

— Сын.

— Сколько ему?

— Восемь.

— И как ты его воспитываешь?

— Ну… Он в школу ходит… Учит уроки…

— Еще что?

— Играет…

— Ясно, — сказал незнакомец. — Но в чем же заключается твое воспитание?

— Я играю с ним в шахматы, — неуверенно проговорил Рубен.

— Да? Это другое дело! — кивнул незнакомец. — Это хорошо.

— Он еще электронные схемы собирает, — воодушевился Рубен. — Правда, не очень сложные.

— Разбирается, значит?

— Помогаю, если что…

— Это очень хорошо, — ответил мужчина. — Ты просто молодец.


От главного инженера Рубен Бадалян получил задание помочь электрикам, и сейчас со схемой в руках он шел в электроцех.

— Пришел! Безопасный Рубен пришел! — обрадовались все в электроцехе.

— Кончайте вы! — Рубен хотел придать лицу строгое выражение, но вместо этого улыбнулся широкой, доброй улыбкой.

— Надо хоронить регулятор, — весело заметил один из рабочих. — Совсем кончился. Похороны за мой счет.

— Включите регулятор, — сказал Рубен.

— Он хочет узнать, хорошо ли пропотел покойник перед смертью!

Вошел начальник цеха, хмуро оглядел всех, и тут же наступило молчание. Начальник цеха осмотрелся, остановил взгляд на высокой богатырской фигуре дежурного и набросился на него:

— Ты почему здесь? Кто будет следить за подстанцией?

— Что с ней сделается? — проворчал тот.

— Не надо дежурить — упраздним твою должность! — Он повернулся к Рубену — Мы тут мучаемся, дисциплину наводим, а ты с ними базар разводишь!

— Надо уметь себя правильно поставить, — заметил Рубен. — Они не бояться тебя должны, а уважать.

— По-твоему, меня не уважают?

— Если сумеешь своими руками отремонтировать регулятор, будут уважать.

— Этому регулятору давно на свалку пора, — безнадежно махнул рукой начальник цеха. — Сколько лет мы его не меняли.

— Зачем же тогда позвали?

— Каприз главного. Я ему объясняю, что ничего не получится, а он все свое гнет.

— Получится, получится… Принеси-ка мне тестер, паяльник и садись рядом.

— Брось… У меня масса дел.

— А это разве не дело?

И начальник цеха принес все, что требовалось.

Рубен взял тестер и принялся за дело. Начальник цеха следил за показаниями приборов, а Рубен сравнивал их со схемой и делал новые расчеты.

— Как же я сразу не догадался! — вдруг вскинулся он. — Это надо проверить с самого начала.

— Что? — в глазах начальника цеха помнилась надежда.

— Ртутный регулятор. Новый у тебя есть? Неси!

— Ну и голова у тебя, Бадалян! — хлопнул его по плечу начальник цеха. — С такой головой я бы лично давно директором был, а может, и кем повыше.


После работы Сона и Рубен встретились возле сквера.

— Пошли, времени нет, — заторопила Сона. — Я еще должна зайти на рынок, потом взять Анну из садика, а Карена — из школы. Хорошо, что ты пришел… — улыбнулась она, не в силах сдержать гордой женской радости.

— Не беги, — попросил он. — Хочешь, я пойду на рынок, а ты — за детьми?

— Давай лучше так: за Кареном пойди ты. А рынок и садик рядом, я быстро обернусь. Знаешь школу имени Крупской?

— Знаю. Не беги.

— Скажешь нянечке: позовите Карена из второго класса продленки.

Рубен уже повернулся, чтобы идти, но Сона взяла его за руку и, поколебавшись, сказала:

— Прошу тебя, будь с ним поласковей…


— А где же мама? — спросил Карен, выходя с Рубеном со школьного двора.

— Мама пошла на рынок, оттуда зайдет в садик за Анной и придет домой.

— А мы?

— Мы тоже пойдем домой.

Карен взял Рубена за руку.

— Я сегодня в классе победил! — радостно сообщил Карен. — Вот так. — Он откинул руку и, выставив вперед плечо, заскакал на одной ноге, потом толкнул воображаемого противника. — Чей папа самый сильный — это у нас игра такая.

— Знаю.

— У меня, правда, папы нет, но я все равно всех победил. Значит, мой папа самый сильный, правда?

— Карен, — сказал Рубен, смущаясь, — ты не обиделся на меня за то, что я тебя стукнул тогда?

— А не больно было, — улыбнулся Карен. — У Артуриного папы «Волга» есть, но от все равно слабак. Я его стукнул, так он покатился, нюни распустил.

— Правильно сделал!

— Ага! — обрадовался Карен. — Это ему за то, что он однажды мне прямо в волосы плюнул. А еще у него знаешь что есть? Чем считать. Вот надо к четырем прибавить пять. Сперва нажимаешь на четверку, потом на плюс, потом на пятерку и знак равенства, и наверху сразу пишется девятка. Такая маленькая штучка. Никому не дает, жадина…

— Хочешь, я тебе такую штуку подарю, какой ни у кого нет? — спросил Рубен.

— А что? Это из магазина?

— Нет, из моего дома.

— Мама рассердится. Она сказала, что ноги нашей больше в твоем доме не будет.

— Почему?

— Потому что мы необузданные шалуны и негодники…

— Это верно, вы любите пошалить, — вздохнул Рубен. — И разве вам не жалко маму?

— Нет. Бабушку вот жалко.

— Только бабушку?

— Ага. Потому что тетя Рузан ногу сломала, я деньги собрал, купил бабушке и тете мороженое, а мама не отнесла. Мы сами съели.

…У себя в квартире Рубен погрозил Карену пальцем:

— Смотри, ничего не трогай. Хочешь, покажу тебе фокус? Подойди к этой двери…

Карен подошел к ванной. Дверь автоматически открылась, в ванной зажегся свет.

Мальчик испуганно отскочил, и дверь закрылась.

— Вот это да! Можно еще раз попробую?

— Давай.

Карен вновь подошел к двери и все повторилось.

— Дядя Рубен, сделай такое у нас! Очень прошу…

— Сделаю, — улыбнулся Рубеи. — А теперь нажми-ка на эту кнопку.

Карен подошел и нажал на кнопку конвейера мусоропровода. Конвейер заработал. Восторгу мальчика не было предела.

— Можно, я к вам часто буду приходить?

— Можно, — ответил Рубен. — А сейчас поедем домой. — Он подмигнул Карену, показывая ему две странные штуковины.

— Что это?

— Узнаешь, — загадочно улыбнулся Рубен.


В середине дня неожиданно вернулась мать с Лилит.

— Ты бы хоть позвонила… — растерялась Сона, открывая ей дверь.

— Соскучилась я… А где же малыши?

Карен и Анна были во дворе. Рубен стоял на балконе в одной майке и переговаривался с ними по радио. Казалось, он сам стал ребенком — так волновался, спорил, смеялся.

— Нет! — кричал он в аппарат. — Не бойтесь, я не подглядываю!

Карен и Анна, окруженные дворовой детворой, перебегали с места на место, прячась от него, а Рубен, наводя антенну, искал их.

Мать, увидев Рубена, застыла от удивления. Рубен не сразу заметил ее, а когда заметил, осекся на полуслове, растерянно улыбнулся и пробормотал в аппарат:

— Карен, бабушка пришла…

Карен и Анна выскочили из-за кустов и побежали домой.

…В комнате уже был накрыт маленький столик — коньяк, конфеты, кофе, сок со льдом.

— И когда только ты успела? — удивилась Сона.

Мать улыбнулась, села в кресло и принялась молча изучать Рубена. Сона только теперь заметила, что мать невесть когда успела и переодеться.

— Коньяк, между прочим, не для виду стоит, — нарушила молчание мать. — Да… Мой Айк тоже любил кофе с коньяком…

— Кто это — Айк? — спросил Рубен.

Мать удивленно посмотрела на дочку.

— Мой муж… — потупя взор, ответила Сона.

— Хороший был человек! — вздохнула мать. — Честный, внимательный. А детей как обожал! Все старался пораньше с работы вернуться, поиграть с ними.

— Не надо! — насупилась Сона, но мать продолжала:

— Утром, бывало, вставал раньше всех, шел в магазин и на рынок, приносил все, что нужно, и только тогда шел на работу. Настоящий мужчина был Айк…

— Не надо! — повторила Сона.

— Почему же? — ответил Рубен. — Хорошее всегда запоминается.

— Верно! — подхватила мать. — А уж за Соной как смотрел! Все домашние заботы делил с ней, все мужские дела по дому на себя брал. Не то, что некоторые — только деньги домой несут…

— Мама, не надо! Давайте лучше выпьем.

— За светлую память! — сказал Рубен упавшим голосом и выпил до дна.

— И выпить он тоже не любил, нет, не любил, — заметила мать. — Разве что по большим праздникам пропустит рюмочку, да и то не всегда…

— Да, — кивнул Рубен, — выпивка до добра не доведет.

— Верно, — подхватила мать. — А ведь он умел и поставить себя. Родители это одно, а Сона, своя семья — это другое.

— Видно, сильный был человек…

— Сильный, — согласилась мать. — Но и мягким мог быть, если надо. Пять лет вместе прожили, так я от него грубого слова не слышала.

— Хороший кофе получился, — попробовала сменить тему Сона.

— Детей и пальцем никогда не трогал. Любовью их уважение завоевал, а не какими-то подарками ерундовыми… А у тебя родители есть?

— Отец на фронте погиб, а мать в позапрошлом году скончалась.

— Светлая им память! — вздохнула мать. — Не женился?

Рубен отрицательно покачал головой:

— С моей матерью никто бы не ужился.

— Почему же, сынок?

— Несдержанная она была, — почесал он подбородок. — К тому же во мне души не чаяла, я для нее был, как свет в окошке…

— Это верно, — отозвалась Сона, — каждый родитель в своем ребенке души не чает.

— После смерти отца она было снова замуж вышла, да отчим на меня косился, так она сразу с ним развелась… Я-то не помню… По не рассказам.

— Правильно сделала! — обрадовалась мать. — Кому такой нужен!

Разговор, наверное, продолжался бы в том же духе, но тут в комнату ворвались Карен и Анна, а за ними — плачущая Лилит, и бабушка торопливо увела ее в ванную умываться.

— Она тут насчет Айка говорила… — нерешительно начала Сона.

— Ну?

— Он, мол, и внимательный был, и честный, и заботы все со мной делил… Выдумала она все.

— Зачем же было выдумывать?

— Сам догадайся…


Утром кто-то осторожно постучал в дверь. Мать встала, пошла открывать:

— Кто там?

— Рубен.

Что-то случилось?

— Ничего, — шепотом ответил он. — Я вам молока принес и мацони. Не звонил, чтобы детей не разбудить. Лимонада не было, я взял минеральную воду для детей.

Едва сдержав смех, мать ответила:

— Погоди, Сону разбужу.

— Не надо, дайте только сумку. Я пойду.

— Зачем же вам беспокоиться с утра пораньше?..

— Никакого беспокойства! — Рубен вытащил из кармана листок бумаги. — Это распорядок дня для Карена. Прикрепите кнопками к стене…

На кухне мать надела очки, развернула лист и начала читать.

— Подъем в семь часов. Так он и встанет… Физзарядка, умывание — с семи до семи тридцати. Как же, как же, у нас каждое утро не умывание, а целая битва. Завтрак — с семи тридцати до семи сорока пяти. Ну, это ничего. Школа — с восьми до двенадцати. Игры — с двенадцати пятнадцати до четырнадцати. Что же это, на голодный желудок играть? Чтение, электроника, обед, шахматы, уроки, сон… Боже мой, все перепутал!

Она заметила, как Сона вошла на кухню и села рядом.

— Кто это был?

— Рубен.

— Где же он?

— Ушел. Молоко принес, мацони и вот это еще, — она протянула дочери лист, перелила молоко из бутылок в кастрюлю, поставила на плиту. — Мы его от телевизора оттащить не можем, какой же распорядок без телевизора? Или вот шахматы… Кто с ним играть будет? Я, что ли? А самое главное, через неделю начнутся каникулы, тут уж не до расписания…

Сона прочла, улыбнулась:

— Детей у него нет, откуда ему знать… Ладно, мама, я опаздываю, буди детей.

— Ты хоть узнала, есть кто у него посолиднее, чтобы сватом прислать. Человек должен быть обстоятельный…

— Это меня не интересует.

— Странная ты, — вздохнула мать.

— Да не говорили мы об этом, мама, не говорили!

— Не понимаю, о чем же вы говорите? — не уступала мать. — Не говорили, а он к нам ходит, не говорили, а он стиральную машину починил, не говорили, а он молоко вон принес, распорядок какой-то…

— Оставь меня в покое! — вышла из себя Сона. — Хватит.


Вечером Рубен, насвистывая, красил оконные рамы в доме Соны. Вдруг со слезами на глазах в квартиру вбежал Карен, бросился к Рубену, стал бить его кулаками:

— Убирайся из нашего дома! Уходи, уходи!

Рубен соскочил со стремянки, схватил его за руки, но Карен стал бить его ногами.

— Уходи! Тебе говорят, убирайся!

Карен бросился к ошарашенной матери, обнял ее, зарыдал.

— Что с тобой, сынок, что случилось?

— Пусть он уходит, пусть убирается!..

— Успокойся! Успокойся и скажи, в чем дело!

— Ты должен сказать, за что ударил меня, — глухо проговорил Рубен.

Карен бросился в комнату и вернулся оттуда с радиоаппаратами, бросил их на стол:

— Пусть забирает и уходит. Не нужны мне его подарки!.. — И мальчик зарыдал.

Бабушка, растолкав всех, подошла к внуку со стаканом воды в руках. Карен глотнул воды и, всхлипывая, сказал:

— Из-за него… ребята во дворе… плохо говорят… про маму.

— Что говорят?

— Не скажу!

Рубен сжал зубы, наклонил голову и неожиданно бросился к дверям. Во дворе он догнал подростка лет четырнадцати-пятнадцати и схватил за ухо:

— Еще раз посмеешь обидеть Карена — уши оборву.

— Пустите! — заорал парень. — Это не я…

Остальные ребята робко подошли и окружили их.

— Мне не важно, кто сказал эту гадость. Я — папа Карена, так и знайте! Только попробуйте обидеть моего сына, я вам… Я и вашим отцам уши оборву за то, что не умеют вас воспитывать.

— Рубен! — позвала Сона с балкона. — Неудобно, иди домой!

— Погоди! — ответил он, обводя подростков мрачным взглядом. — Все поняли?

Дома Рубен подошел к Карену, положил ему руку на плечо:

— Помни, ты — мужчина. Не всякое слово со двора можно домой тащить. — Он закурил и вышел на балкон.


— Бадалян, — сказал главный инженер, — ты вроде бы не собирался от своей работы отказываться. В чем же дело?

— Устал я, — почесал подбородок Рубен. — От безделья устал.

— Директор сказал, что беседовал с тобой…

— Да, вызывал меня…

— И что же?

— Сами знаете.

— Нет, ты мне подробно расскажи.

— Два дня назад я подал заявление с просьбой изменить характер моей работы, — сказал Рубен и вновь умолк.

— Подал, а дальше?

— Вчера директор вызвал меня и сказал: «Давай-ка назначим тебя заместителем главного инженера по новой технике». Я подумал, что справлюсь…

— Справишься! — кивнул главный. — Будешь иметь дело, в основном, с начальниками цехов, главным механиком и энергетиком. В случае чего заменишь меня.

— Ясное дело…

— Да… Ну дела! — протянул главный. — До сих пор ты был безопасный Рубен, а тут вдруг сразу стал опасным…

— Кто собирается ловить рыбу, должен понимать, что замочит ноги, — улыбнулся Рубен.

— Это верно… Ты не бойся, поможем.

— Я и не боюсь…

— Я сказал Григоряну, чтобы освободил для тебя кабинет. Пусть поставит кондиционер и занавески повесит.

— Неудобно, — пробормотал Рубен. — Я и на. старом месте как-нибудь перебьюсь.

— Э, нет! Разве тот, кто войдет в твою каморку, станет тебя уважать? И запомни: работать надо безо всяких этих «неудобно» и «стыдно», работать надо, руководствуясь интересами дела.

Рубен придвинул к себе чашку, достал сигарету.

— Кури, кури, — разрешил главный. — Но смотри, не позволяй, чтобы все набивались к тебе в кабинет и курили. Приходят, рассаживаются, дымят… Шарашкина контора…

— Понял.

— Но и кричать зря не стоит. А если надо — стукни разок кулаком, вот так. — И кулак главного инженера с грохотом упал на полированную поверхность стола.

От неожиданности Рубен вздрогнул.


Рубен вернулся в свою каморку. Капала вода из крана, жужжала, мерцая, лампа дневного света.

— Пятнадцать лет я здесь сидел, так не то что о занавесках и кондиционере — о простом окне никто не подумал, — громко сказал он и покачал головой. — Ну и дела!

Зазвонил телефон.

— Где ты пропадаешь, битый час тебе звоню… — прозвучал в трубке голос Вардана.

— Занят был… Дела.

— Я тут кое-что слышал о тебе. Это правда?

— Правда.

— Вот тебе и безопасный Рубен! Высоко ты взлетел!

— Выбрось слово «безопасный» из головы!

— Выброшу, конечно, выброшу. Слушай, что я тебе скажу… Из Новосибирска… Понял? Двое их… Из Академгородка. Одна другой краше. Заодно и назначение обмоем…

— Ты мне по таким поводам никогда больше не звони, понял? — Рубен бросил трубку.


В один осенний день Сона и Рубен пошли в райсовет. В приемной Даниеляна никого не было — видно, день был неприемный. Сона тихо приоткрыла дверь:

— К вам можно?

Даниелян что-то писал, водрузив на нос очки. Когда он поднял голову и увидел Сону, глаза егозасветились улыбкой.

— Кого я вижу! — Даниелян встал, шагнул ей навстречу, а Рубену сказал: — Подождите, товарищ, вы же видите, что я занят!

— А мы вместе, — сказала Сона, — по одному и тому же вопросу…

— Вопрос не убежит, — пожимая ей руку, сказал Даниелян. — Товарищ, выйдите из кабинета, подождите в приемной.

— Товарищ Даниелян, это мой муж…

— Что?

— Я вышла замуж.

— Вот как… Поздравляю, — помедлив, сказал Даниелян. — Так в чем же у вас дело?

— Помните, я обращалась по поводу обмена…

— Помню.

— Всему мешала разница в площади квартир.

— Возможно. Я сейчас не припомню.

— Теперь мы хотели бы обменять две комнаты и однокомнатную квартиру на ту же самую трехкомнатную квартиру. У Рубена квартира большая, так что разницы в метраже не будет…

Даниелян не слушал ее. Он внимательно изучал Рубена, очевидно, сравнивая его с собой.

— Думаю, что теперь этот вопрос легко решится, — сказала Сона.

— Что?

— Я говорю, на этот раз препятствий не предвидится. — Сона улыбнулась, достала из сумки бумаги, положила на стол. — Вот наши документы.

— Всему свое время, — ответил Даниелян. — Теперь я уже не занимаюсь этим вопросом.

— Как же быть?

— Сдайте документы в общий отдел, ждите ответа. — Даниелян надел очки, взял ручку. Это означало, что разговор окончен.


Был светлый, солнечный день. Анна, Карен и Лилит собирали опавшие листья.

— Обменяем квартиры, — сказала Сона Рубену, — выделим комнаты детям, одну возьмем себе. А балконы? Ты видел, какие там широкие балконы? Устроим тебе кабинет, занимайся своей электроникой.

— Я человек мирный, — чуть помолчав, сказал Рубен, — но я с удовольствием набил бы морду этому Даниеляну.

Подбежали дети. Сона взяла Рубена за руку, и все вместе они пошли по залитой осенним солнцем улице.

МАНУК ЯХШИБЕКОВИЧ МНАЦАКАНЯН (родился в 1934 году) окончил Ереванский политехнический институт, работал в научно-исследовательских институтах, а затем — редактором в Гостелерадио Армении. Член Союза писателей СССР. Автор шести сборников рассказов и повестей, в том числе «Шум большого города», «Сплав», «Високосный год», «Сказки для Аннушки». По литературным сценариям М. Мнацаканяна поставлены фильмы: «Здесь, на этом перекрестке», «На дороге», «Командировка в санаторий». Фильм «Здесь, на этом перекрестке» на международном кинофестивале в Мангейме (ФРГ) был удостоен приза «Золотой дукат».

Фильм по литературному сценарию М. Мнацаканяна «Механика счастья» ставит на киностудии «Арменфильм» режиссер Нерсес Оганесян.


«Туркменфильм» ХОДЖАКУЛИ НАРЛИЕВ, ВЛАДИМИР СУХОРЕБРЫЙ[11] КАРАКУМЫ. 45° В ТЕНИ

Забрезжил рассвет, и небо над Каракумами стало синим. Между барханами, еще недавно скрытыми ночной мглой, легли глубокие черные тени. Побледнела луна, растаяли звезды…

На востоке, откуда некоторое время спустя начнет подниматься солнце, появилось едва различимое пятнышко. Оно росло, медленно-медленно приближаясь и вытягиваясь вверх столбом…

Теперь, когда вспыхнуло на горизонте солнце, понять происхождение пыльного облака было еще труднее — слепило глаза. Однако по мере его приближения стало видно, что это пылит автокран.

Он подкатил к кибитке, одиноко стоявшей в пустыне. За кибиткой жались друг к другу овцы. Над ними возвышались верблюды, уныло взиравшие на машину. На ней приехали двое — водитель Оразгельды и Володя Круглов.

— Ну что, яшули, — сказал Круглов чабану, вышедшему им навстречу, — помочь вам? Или сами перенесете кибитку?

— Что вам кибитка моя далась? — удивился чабан, здороваясь с рабочими за руку.

— Стоит на пути, — ответил Оразгельды.

— Что ты мелешь? — повысил голос старый чабан. — Какой здесь путь? Ни один караван никогда не ходил через эти барханы.

— На пути газопровода, — пояснил Оразгельды. — Здесь мы, Довлет-ага, нитку протянем. Как раз в этом месте.

— Аккурат вот здесь, — подтвердил Круглов.

— Ай, вы шутите, — не поверил Довлет-ага. — Пустыня такая большая, кибитка такая маленькая… Как получилось, что ваша нитка должна пройти именно здесь?

— А как получилось, что ваша кибитка оказалась именно здесь? — спросил в свою очередь Оразгельды. — Пустыня большая, нитка узкая.

— О чем вы спорите? — примирительно сказал Круглов. — Теперь и в пустыне тесно.

…Верблюды и овцы шарахнулись в стороны, когда подъемный кран оторвал от земли кибитку и понес ее над барханами.

На месте кибитки осталась кое-какая чабанская утварь, в том числе и транзистор, настроенный на Москву. Над пустыней размеренно зазвучали удары кремлевских курантов…


Били куранты на Спасской башне. Знакомо звучали удары над Красной площадью.

Четко, согласуясь с боем часов, произошла у Мавзолея смена почетного караула. Солдаты, отстоявшие смену, с винтовками на плечах вышли из ограды на площадь, повернули направо и, печатая шаг, направились к Спасским воротам.

У Мавзолея всегда есть люди, всегда есть дети. И всегда они провожают взглядом торжественный караул.


Через Спасские ворота туда и обратно проезжают машины.

Две «Чайки» одна за другой въехали на территорию Кремля, подкатили к зданию Совета министров. На одной из них приехал министр Мирзоев, на другой — министр Рябцев. Впрочем, так сразу этого не понять. Ясно только, что оба занимают высокие должности. И не потому лишь, что они так запросто въезжают на черных машинах в Кремль, не потому, что ходят в строгих костюмах, — есть внутреннее отличие у людей, ответственных за большое дело. В чем оно проявляется? Наверное, во многом. И в том, как молча они поздоровались за руку, испытующе заглянув друг другу в глаза, и в том, как они прошли к дверям, не спеша и не мешкая.

— Как я понимаю, вы тоже к Самарину? — сказал Рябцев.

— Все верно, — кивнул Мирзоев.


— Так как Иран в связи со своими трудностями сократил нам поставки газа, Закавказье оказалось в очень сложном положении, — докладывал Мирзоев в кабинете Самарина. — В целях быстрейшей ликвидации этих трудностей нами приняты следующие экстренные меры. Из Краснодара…

— У нас есть карта, — сказал Самарин.

Мирзоев встал, подошел к экрану, смонтированному на стене, включил изображение карты СССР. Не обнаружив рядом с экраном указки, Мирзоев достал из кармана фломастер.

— Краснодарский и ставропольский газ мы повернули на Закавказье, — продолжил он доклад. — Но это, повторяю, экстренные меры, с помощью которых мы лишь частично сумели восполнить потерю. Наш перспективный план связан с обустройством карамургабского месторождения, расположенного на территории Туркмении. Нитка от этого месторождения пройдет параллельно с линией Средняя Азия — Центр.

— Минутку, — прервал Самарин. — Говоря о Карамургабе, мы имели в виду переброску газа по дну Каспийского моря. А теперь вы говорите о направлении Средняя Азия — Центр.

Он смахнул что-то невидимое с полированной поверхности письменного стола — наверное, соринку (кроме календаря и письменного прибора на столе не было ничего), и вопросительно посмотрел на Рябцева.

— Дело в том, что у нас слишком маленький опыт строительства под водой, — сказал Рябцев. — Мало соответствующих специалистов и не хватает техники. Нам не сдать такое сооружение в срок.

Самарин встал из-за стола, отворил дверь в приемную, спросил секретаршу:

— Наташа, куда подевались пепельницы?

— Вам же нельзя курить, — напомнила секретарша.

— Мне нельзя, а товарищам можно.

Секретарша внесла хрустальную пепельницу величиной с большую тарелку и молча вышла из кабинета.

— Прошу курить. — Со стороны приглашенных не последовало никакого ответного действия, и Самарин, глядя на Рябцева, произнес: — Вы, по-моему, курите?

— Нет, не курю. И сигарет с собой не ношу, — хлопнул Рябцев по карману своего пиджака.

— Какой-то заговор, — буркнул Самарин. — Ну, хорошо… Если мы отказались от идеи протянуть газопровод по дну Каспия, какой смысл обустраивать сегодня Карамургаб и тянуть нитку через все Каракумы?

— Что вы предлагаете? — помолчав, осторожно спросил Мирзоев.

— Предлагать должны вы, — сказал Самарии и включил селектор: — Наташа, соедините меня с туркменским Газпромом.

— Минутку…

…В кабинете Нуры Довлетова, возглавлявшего туркменский Газпром, шло заседание.

— Следующий вопрос у меня к главному инженеру проекта, — говорил Довлетов. — Ваша фамилии…

— Мнацаканян, — подсказал главный инженер проекта.

— Что же вы… дорогой товарищ, — он не решился повторить фамилию, — людей подводите? Сколько еще будет поправок к проекту? Такое впечатление, будто вы умышленно резину тянете.

— Масса проблем, — стал оправдываться Мнацаканян. — От любой скважины до сборного пункта газ держит температуру не ниже ста градусов. Никакая изоляция долго не выдержит.

— Можно подумать, вы вчера об этом узнали… Какое все-таки существует мнение по поводу изоляции на этих высокотемпературных участках?

— Этим вопросом занимается институт. Но пока что нет утешительных результатов, — сказал Проскурин — управляющий трестом «Туркменгазстрой».

— Товарищ…

— Мнацаканян, — напомнил главный инженер проекта.

— Так вот, уважаемый товарищ, мы не можем находиться в состоянии невесомости, — сказал Довлетов. — Мы работаем на земле, а не в космосе.

— Я как раз сегодня звонил в Саратов, — сказал Проскурин. — Там предлагают попробовать американский метод изоляции. У них особая пленка…

Прозвучал приглушенный телефонный сигнал, замигала лампочка. Нуры Довлетов снял трубку:

— Довлетов слушает.

— Самарин тревожит.

— Какой Самарин?

— Из Совмина, с вашего позволения.

— Простите — не ожидал, — смутился Довлетов.

— Ничего, ничего, — сказал Самарин. — Ответьте мне на одни вопрос: есть ли севернее Карамургаба газовые месторождения?

— Крупных — нет, — ответил Довлетов. — И пока что геологи ничего нам не обещают.

— Благодарю вас…

…Самарин положил трубку, поднялся, подошел к карте.

— Далеко получается — шагать через всю пустыню…

Он нажал кнопку, и вместо карты всей страны на экране появилась карта Туркмении — зеленые островки плодородной земли терялись среди желтых песков Каракумской пустыни, одной из самых больших на планете.


Солнце стояло в зените, иссушая и без того сухой сыпучий песок. Это время, когда все живое стремится укрыться от его лучей — в норы, в жалкую тень худосочных растений, поглубже в песок. Иначе сгоришь, погибнешь, каракумское солнце не знает пощады.

Сморило жарой отару, сморило ишака и пса, дремавших возле кибитки.

Довлет-ага большой деревянной ложкой размешал в ведре квашеное верблюжье молоко — чал и налил его в два бурдюка, связанных между собой. Бурдюки водрузил на ишака. Остаток выплеснул из ведра в алюминиевую миску, стоявшую возле кибитки.

Пес Акбай встал, потянулся и принялся жадно лакать из миски.

— Эх, старый ты стал, — сказал чабан. — Спина вон совсем провалилась.

Псу, как видно, не понравились слова хозяина, он недовольно посмотрел на него.

— Ладно, ладно, — сказал Довлет-ага. — Я тебя не боюсь, а другие не видят.

Он ударил ишака ладонью и пошел рядом с ним, направляясь в ту сторону, где виднелись вагончики строителей.

…Несмотря на изнурительную жару, строители продолжали работать. Сваренные плети труб висели в воздухе, удерживаемые трубоукладчиками. Одну из них очищали, вторую, уже очищенную, покрывали клеем, наматывали на неё изоляцию. Чуть поодаль экскаваторы прокладывали траншею.

Довлет-ага подошел к прорабской.

— Спасибо. Ваш отец стоит рядом, хочет поговорить.

В обмен на микрофон, протянутый Юсупом, Довлет-ага дал подержать ему свою чабанскую палку.

— Сынок, — откашлявшись, произнес он.

— Салам-алейкум, — послышался голос Нуры. — Как вы живете? С матерью, наверно, совсем не видишься?

— Да, очень редко бываю дома, — признался отец.

— Мама обещала приехать к нам, а не едет. Дети ждут, спрашивают, когда бабушка в Ашхабад приедет.

— Она без меня не любит ездить, — не без гордости ответил Довлет-ага. — Нуры, я вот что хотел сказать: ты вырос в пустыне и должен знать, что днем не работают в Каракумах.

— Да, я знаю. В это время теряется тридцать процентов работоспособности. Но лучше потерять тридцать, чем все сто.

— Ему про людей говоришь, а он…

Довлет-ага вернул Юсупу микрофон, забрал свою палку, вышел.

Сев на ишака, он потихоньку пустился в обратный путь. Акбай еще немного подремал у прорабской, потом встал и неохотно поплелся за своим хозяином. Трудно дышится старому псу в полуденный зной. Пасть открыта, алый язык едва не касается обжигающего песка.


Приземлившись, АН-2 поднял облако пыли. На бортовом ЗИЛе подъехал Оразгельды. С помощью пилотов и прибывшего пассажира он перетащил из самолета в кузов машины продукты, запакованные в мешки и ящики, подписал квитанции, пожал на прощание пилотам руки. Потом вместе с прилетевшим парнем сел в кабину и покатил к поселку строителей.

— Тебя как зовут? — спросил он новенького.

— Халык.

— А меня Оразгельды. Правильно сделал, что к нам приехал. Второго такого крупного месторождения в Каракумах нет. Ты сам откуда?

— Из Ашхабада.

— А я отсюда.

Начальник участка Юсуп Бердыев сидел за столом, подсчитывал что-то на калькуляторе.

В кресле возле рации дремал радист.

— Ассалам-алейкум, — поприветствовал Юсуп чабана через распахнутую дверь вагончика.

Довлет-ага снял с ишака бурдюки и повесил на крюк, вбитый в стену вагончика снаружи.

— Давай сюда стакан, — сказал чабан.

Стакана не было. Начальник участка взял пиалу, вышел на крыльцо.

— Зачем в такое время люди работают? — спросил чабан, наполняя пиалу. — Нельзя по такой жаре. Смотри — все зверюшки уже попрятались. Кто в траву, кто в песок зарылся… Хороший пример показывают. Как ты считаешь?

— Время не терпит. На Кавказе ждут наш газ. А так бы мы тоже зарылись куда-нибудь. — Юсуп повернулся к соседнему вагончику, крикнул: — Марина!

Из вагончика вышла девочка лет пяти, подбежала к Юсупу.

— На, попей.

Марина двумя руками приняла пиалу с чалом. Пила она медленно, маленькими глотками, поглядывая на Довлет-ага и Юсупа.

— Кто такая? — спросил чабан.

— Моя дочь.

— Вот оно что!

— Юсуп Бердыевич, — позвал из прорабской радист. — Нуры Довлетов на связи.

Начальник участка вошел в вагончик, взял микрофон. Вместе с ним вошел и Довлет-ага.

— Бердыев слушает.

— Добрый день, — донесся из динамика голос Довлетова.

— Здравствуйте.

— Как там у вас с поставками оборудования? Больше задержек нет?

— Теперь нормально. Хорошо, что вы помогли: привозят все вовремя и говорят «спасибо». Такие вежливые.

В динамике рассмеялись:

— Если будут опять какие-то затруднения, обращайтесь прямо ко мне. Без всякого стеснения.

— Как это? — не понял Халык.

— Очень просто. Здесь рядом аул, всего несколько километров отсюда, — я там родился. И не только я. Нуры Довлетова знаешь?

— Который в Газпроме?

— Да. Он тоже из моего аула. А Курбана Мамедова знаешь?

— Курбана Мамедова? — задумался Халык. — Нет, не знаю.

— Лучший бомбардир в ашхабадской футбольной команде «Колхозчи». Со мной в одном классе учился.

Возле столовой с неожиданным названием «Огни Парижа» Оразгельды остановил машину.

— Поешь, а после топай в прорабскую. Вон в тот вагончик, где радиомачта. Между прочим, повар у нас здесь классный.

— Тоже из твоего аула?

— Нет, не знаю, откуда. Знаю только, что сидел в тюрьме, потом приехал в пески и с тех пор работает. Уже одиннадцать лет. Даже в отпуске ни разу не был.

Халык оставил чемодан у входа, вошел в столовую, остановился у широкого окна раздаточной.

Повар Аман в фартуке и белой кепочке жарил котлеты. Включенный на всю громкость проигрыватель воспроизводил французскую речь, а повар повторял иноязычные выражения типа: «Не хотите ли выпить чаю?» — «Спасибо, я люблю кофе…».

— Салам-алейкум, — сказал Халык.

Кивнув в ответ, Аман поставил перед ним тарелку супа, котлеты, компот.

Халык взял поднос с едой, подошел к столу, за которым сидела Марина. Кроме девочки, в столовой никого в это время не было.

— Не мешаю тебе?

— Вы новенький? — спросила девочка.

— Новенький. — Халык зачерпнул ложкой суп, попробовал. — А ты чья такая красавица?

— Мамина.

— Ясно.

— Вы знаете мою маму?

— Нет.

— Она замуж выходит, — сообщила Марина.

— Ну да!

— Не верите?

— Верю.

— А знаете, за кого?

— Наверно, за повара. Если бы я был женщиной, я бы обязательно вышел за повара. Всегда накормит, напоит. Не надо самой готовить.

— Вот и не угадали. На маме женится начальник участка.

— Это даже лучше, чем повар, — сказал Халык.

— Вот что он подарил мне. — Девочка достала из кармана ситцевого платья миниатюрную куклу.

— Отличный подарок!

Марина посмотрела на повара и объяснила:

— Дядя Аман французский язык учит. Ему обещают путевку во Францию. А я тоже новенькая. Только позавчера приехала.

В столовую заглянула мать девочки, Вера.

— Марина, почему так долго?.. Идем.

— До свидания. — Марина встала из-за стола.

— Всего хорошего, — сказал Халык.

— Спасибо, дядя Аман, — крикнула девочка повару.

Аман помахал ей рукой. Продолжая жарить котлеты, он повторял за пластинкой: «Какая прекрасная сегодня погода! Вы любите гулять после завтрака на Елисейских полях?..»


Освоившись на строительной площадке, Марина бегала из одной бригады в другую, пыталась всем помогать. Но больше всего она привязалась к Володе Круглову. То она, сидя у него на коленях в кабине трубоукладчика, дергала рычаги управления, то вместе с Кругловым красила емкости для воды, держась за конец шеста, к которому была приторочена кисть, то просто сидела рядом, надев защитную маску, и смотрела, как Володя орудует сварочной горелкой…

Однажды вечером Круглов катал Марину на велосипеде. Она прилипла к его спине, крепко обвив руками шею. Они кружили на площадке между столовой, прорабской и жилыми вагончиками. Марина заливалась веселым смехом, Круглов улыбался.

Повар включил на кухне что-то сверхсовременное, и они выделывали кренделя на велосипеде в такт музыкальной пьесы. Радость движения, музыка, смех… Как неподдельно счастливы были в эти минуты оба — и ребенок, и взрослый!

Выбравшись из кабины своего ЗИЛа, ими обоими любовался Оразгельды…

Вера подошла к прорабской и увидела Юсупа Бердыева. Он подавленно смотрел на Круглова и девочку, продолжавших кружить на площадке. Мгновенно приняв решение, Вера крикнула:

— Марина, немедленно слезь! — И повернулась к водителю: — Ораз, ты когда уезжаешь в город?

— Минут через сорок, — сказал Оразгельды.

— Мы едем с тобой, — решительно заявила Вера. — Собирайся, Марина, мы едем к бабушке.

Круглов остановился, поднял девочку и осторожно поставил на землю.

…В своем вагончике Вера собирала Маринины вещи, бросала их в сумку. Дочка плакала:

— Я не хочу уезжать отсюда, мне здесь нравится. Ты же мне обещала… Я не поеду к бабушке.

Вошел Круглов.

— Вера, — сказал он, — мне надо поговорить с тобой.

— Нам не о чем говорить. Ты очень подло ведешь себя. Уходи, я не могу тебя видеть.

Марина, удивленная вспышкой матери, перестала плакать.

— Дядя Володя хороший, — сказал она. — Зачем ты его ругаешь?

— Выйди-ка на минутку.

Вера взяла ее за руку, вывела из вагончика. Вернувшись, закрыла дверь.

— Ты зачем пришел? — спросила она как можно более сдержанно.

— Мы должны все забыть и начать сначала.

— Ах, вот оно что — сначала… И Юсупу тоже начать сначала? Вернуться к семье, которую он ради меня оставил? Я правильно поняла?

— Марина ведь наша. Твоя, моя… А для него она будет чужой.

— Твоя? Разве не ты меня посылал под нож, когда я была беременной?

— Посылал. А теперь, когда я смотрю на нее, мне страшно даже подумать, что я мог предлагать такое. Я был мальчишка, дурак…

— И трус. Ничтожество. Боялся обременить себя.

— Я все понимаю, но сейчас ты не нрава.

— Иди, Круглов, и не путайся под ногами, — попросила Вера. — Будь хоть теперь человеком.


Круглов вошел в вагончик напротив. Через несколько секунд он вновь появился на улице, держа одну руку в кармане брюк, и стремительно направился к Вере.

Она в это время сажала плакавшую Марину в кабину ЗИЛа. Рядом стояли Юсуп и Оразгельды. Юсуп настороженно посмотрел на руку Круглова, засунутую в карман, и шагнул к Вере, готовый, если понадобится, в любой момент защитить ее.

Круглов вытащил из кармана деньги, и оторопевшая от неожиданности этого жеста Вера механически приняла их.

— Купишь ей что-нибудь, — сказал Круглов.

Опомнившись, Вера швырнула деньги ему в лицо.

Круглов посмотрел на замершую Марину, на Веру, на деньги, рассыпанные по земле, и медленно удалился.

Вера устроилась на сиденье рядом с дочерью, захлопнула дверцу. Машина тронулась.

Подул ветерок, зашуршали по песку денежные купюры.

Машина была уже далеко, а Юсупу, стоявшему на том же месте, все слышался плач Марины.


Небо, еще недавно прозрачно-синее, будто выгорело.

На строительной площадке медленно разворачивались работы — рыли траншеи, укладывали и сваривали трубы, возводили наземные помещения под монтаж оборудования.

Бригада Володи Круглова изолировала трубы.

Юсуп Бердыев подошел к бригадиру, хлопотавшему возле гудронатора.

— Круглов, — сказал начальник участка, — выдели трех человек на вторую скважину.

— Зачем?

— Бетонку делать. На складе им выдадут все, что нужно.

Юсуп пошел дальше. Как всегда, он с утра обходил участок…

…На второй скважине Марко Птиченко, Халык и Круглов были заняты бетонированием.

— Говорят, ты филолог? — спросил Круглов.

— Да, окончил в прошлом году, — сказал Халык.

— Что же тебя занесло сюда?

— Материал собираю. Книгу буду писать.

— Писатель, что ли? — осведомился Марко.

— Вроде, — стушевался Халык. — У меня пока два рассказа опубликовано. Роман вот хочу попробовать.

— О чем же он будет?

— О пустыне, конечно. Многие пустыню считают мертвой. А мне она живой представляется. Как другим океан или море. Она и цвет меняет, как море. Дураки придумали называть ее мертвой. Жестокая — да. Любая великая сила бывает жестокой, бывает доброй — у природы свои причуды, своя стихия, но у живой — не мертвой. Пески, между прочим, живут, постоянно перемещаясь в определенном пространстве, а если нарушают его, то опасливо, словно боятся ветров, которые норовят разнести их по белу свету, а потом лишь играть ими, как уличным сором.

— Весь роман про песок? — перебил Круглов, теряя интерес к будущему произведению.

— Не весь, конечно.

— Интересно, как это писателям удается писать такие толстые книги и без ошибок? — спросил Марко. — Вот этого я никак не могу понять. Слышишь, Халык? Такие толстые и без ошибок.

— В издательстве есть корректоры, — сказал Халык. — И если писатель сделал ошибку, то корректор ее исправит.

— Любую ошибку?

— Любую.

— Хорошо устроились эти писатели, — засмеялся Марко.

Скважину разорвало внезапно. И под ними мгновенно вырос воспламенившийся фонтан газа.

От строительной площадки, от других скважин и из поселка люди бежали к месту аварии.


На крыше магазина в близлежащем ауле стоял продавец Мамед и смотрел в бинокль. Смотрел в ту сторону, где только что произошел взрыв.

Из аульных домов торопливо выходили люди — мужчины, женщины, старики, дети, по улочкам стекались, на площадь, где, помимо магазина, располагались и сельсовет, и правление колхоза, и древний колодец, вокруг которого некогда образовался аул.

— Эй, Мамед, что там? — допытывались снизу.

— Что вы стоите? — крикнул с крыши Мамед. — На помощь, быстрее!

Несколько мотоциклов и вездеход, надымив выхлопными трубами, умчались в пустыню.


— Где же главный инженер? — нетерпеливо спросил по селектору Нуры Довлетов.

— Идет, идет.

Отворилась дверь, в кабинет вошел главный инженер Газпрома Малышев. Он несколько старше Нуры, грузноват. Молчун, говорит лишь по делу и очень коротко.

— Вы назначаетесь начальником штаба по ликвидации фонтана в Карамургабе, — сказал Довлетов. — Машина внизу, в аэропорту вас ждет вертолет. Поторопитесь, может быть, удастся герметизировать устье скважины. Домой заезжать нет времени.


Летел вертолёт.

В салоне сидело несколько человек. Малышев, прильнув к стеклу, вглядывался в пустыню. Там, внизу, медленно продвигалась по пескам цепочка пожарных машин.

Машины вязли, приходилось «шалманить», то есть подкладывать под колеса струганые поленья, без которых никто в Каракумах не пускается в путь. Вдавливая колесами «шалманы» в песок, пожарные машины перебирались через сыпучие барханы. Способ трудный, но другого пока не придумали. Вдавленные в песок поленья тут же вытаскивают и снова кладут под колеса, вытаскивают и опять переносят вперед…


Страшный гул полыхавшей скважины был слышен еще издалека. Близко не подойти — раскаленный воздух слоился и, казалось, превращался в жидкость, стекавшую по стеклу. Вокруг толпились рабочие, обезоруженные происходящим.

Вертолет, вздымая пыль и песок, коснулся земли. Из него вышли люди, направились к фонтанирующей скважине.

Пульсируя синим светом мигалок, врезаясь пронзительными сигналами в рев, рвущийся из-под земли, пожарные машины выстраивались вокруг фонтана. Шла подготовка к атаке.

И вот из десятка брандспойтов хлынула вода. Ударяясь о мощную струю газа, вода дождем разлеталась вокруг.


Для подъема герметизирующего «колпака» стальные канаты были пропущены через ролики и соединены с двумя парами тракторов. Одного из трактористов начальник участка попросил освободить кабину и сам уселся на его место.

Все остальные отошли за черту безопасности, здесь и лаборантка Вера, и Халык, и Марко, Круглов, другие рабочие, жители аула…

Прежде чем начать подъем «колпака», пожарные несколькими реактивными стволами сбили пламя, продолжая орошать водой фонтан.

По команде тракторы медленно двинулись вперед, поднимая «колпак» над устьем скважины. После нескольких попыток «колпак» удалось наконец «посадить» на струю. Вибрируя, он завис в воздухе. От напряжения задымились стальные канаты. Еще мгновенье… Обрыв! И полуторатонный «колпак», словно игрушку, отбросило далеко в сторону.


Довлетова, приземлившегося на вертолете в районе аварии, встречал Малышев.

От вертолета они шли к «газику», когда Довлетов вдруг остановился, обратив внимание начальника штаба на странную картину:

— Смотрите, смотрите!..

Из нор один за другим выскакивали суслики. Сбиваясь в стаи, они поспешно уходили из этих мест.

— Ну и дела! — сказал Малышев.

Довлетов зажег спичку, поднес к поре. Тотчас вспыхнуло пламя. В нескольких шагах от нее он зажег вторую, потом третью нору.

— Распорядитесь, — сказал он, — поджечь все норы в радиусе километра. Иначе все будет отравлено.


В ауле с крыши своего магазина за ними следил продавец Мамед. Теперь для наблюдения он использовал телескоп. Мамед смотрел и тут же комментировал многочисленным слушателям:

— Наш Нуры и тот, который его встречал, сели в машину.

— И куда они поехали? — поинтересовались снизу.

— Кажется, к фонтану. Да, они едут прямо к фонтану.

— Интересно, о чем они говорят? — спросил Анна-ага, единственный безбородый среди стариков.

— Сейчас, сейчас… — моментально откликнулся продавец. — Нуры говорит тому, который его встречал: «Какой прекрасный чал у Анна-ага. А он никого не хочет им угостить, даже продавца Мамеда, который как раз в этот момент умирает от жажды».

— Молодой еще, чтобы пить такой вкусный чал, — шуткой на шутку ответил Анна-ага.

К магазину подошла женщина:

— Эй, Мамед, спустись на минутку, дай мне сахара.

— Раньше не могла прийти? — раздраженно отозвался Мамед. — Целый, день сидишь в магазине — никто ничего не купит. Как только займешься делом, сразу же появляются покупатели. Иди и сама себе взвесь. Деньги положи на прилавок.

— Не боишься, что обману?

— Обманешь так обманешь, — отмахнулся Мамед.

— Иди, Фатьма, не мешай. Не видишь разве что человек занят, — вмешался кто-то из стариков.

— А что это у него такое, во что он смотрит? — спросила женщина.

— Телескоп.

— Где он его откопал?

— Да он у него шесть лет на полке лежал. Только теперь пригодился.

Женщина вошла в магазин.

— Что там происходит? — поторопили Мамеда, молча смотревшего в телескоп.

— Ничего особенного. Нуры подошел к пожарным, о чем-то разговаривают… Да-а, вид у него довольно мрачный.


Люди с факелами ходили между барханами, зажигали норы, через которые проникал на поверхность газ.

К ночи пески горели сотнями огоньков, посреди которых гудела разверзшаяся земля. Полыхающий факел из скважины упирался в черное небо.


В штабе по ликвидации фонтана находились Довлетов, Малышев, управляющий строительным трестом Проскурин, Юсуп Бердыев и несколько незнакомых нам лиц.

— Во-первых, просьба к строителям, — сказал Довлетов, — по возможности не отвлекаться на борьбу с фонтаном и заниматься своей основной работой, потому что никакая авария не дает нам права опаздывать со сдачей объекта. Понятно?

— Да, — отозвался Юсуп Бердыев.

Довлетов встал и подошел к доске, какие используют для уроков в школе, взял в руку мел, набросал схему скважины.

— Как вы понимаете, газу в скважине стало тесно, он ищет выхода. В ближайшее время следует ожидать образования грифонов. Естественно, где-нибудь в районе скважины. Здесь вот, здесь… — Он нарисовал мелком на доске фонтанчики. — Газ становится совершенно неуправляемым, и задавить его сверху нет никакой возможности.

— Придется бурить, — сказал Малышев.

— Вот именно, — подхватил Довлетов. — Надо бурить четыре наклонные скважины одновременно.

— А не дорого? — усомнился Малышев. — Четыре сразу…

— Смешно экономить на спичках, когда теряются миллионы. Двенадцать миллионов кубометров газа в сутки! Столько же за это время потребляет, например, Ленинград! Какой глубины аварийная скважина? Две пятьсот?

— Две тысячи четыреста девяносто пять метров, — подсказал Малышев.

«2495» — обозначил на доске Довлетов.

— Значит, наклонные скважины должны быть пробурены так, чтобы мы могли попасть наклонной скважиной в аварийную, отвести газ в сторону, задавить аварийную и потом закупорить наклонную.

— Хорошо бы, — сказал Бердыев. — Но попробуете попасть в аварийную.

— Вот я и предлагаю, сделав соответствующие расчеты, бурить четыре одновременно. Вероятность попадания увеличивается. Скажите, какой предположительно радиус отклонения аварийной скважины?

— До ста двадцати метров, — сказал Малышев. — В самом низу, разумеется. В забое.

Довлетов нарисовал радиус, написал «120 м» и пунктиром изобразил отклонение аварийной скважины.

— Ну, а если попасть в ствол не удастся, — заключил Довлетов, — попробуем подействовать закачкой воды.

— Громоздкий способ, — заметил Малышев.

— Вы можете предложить другой?

— Нет.

К штабу подкатила машина. Из нее выскочил человек, облаченный в пожарную амуницию, перепачканный сажей, весь мокрый. Он буквально ввалился в помещение.

— Что там, Сетдар? — встревоженно поднялся Малышев.

— Грифоны!

— В каких местах? Возле скважины?

— Да. Газ выходит через соленое озеро. И прямо напротив.

…Соленое озеро бурлило и клокотало. Может быть, именно так человек представлял себе преисподнюю.

Прогремел выстрел из ракетницы, и кипевшее озеро в мгновенье ока охватило пламенем.


Солнце добела раскалило небо.

Халык, Марко и другие рабочие из бригады Круглова вручную очищали трубы.

Бригадир возился с вышедшей из строя очистной машиной.

— Что там у вас случилось? — услышал Круглов.

Он поднял голову и увидел Юсупа Бердыева.

— Кольцо со скребками стерлось. — Круглов снял кольцо, поднялся.

— Черт возьми! — выругался начальник участка. — Кольца летят одно за другим, запасные кончились… Из-за какой-то паршивой детальки начнется отставание по всему участку. Придется самому лететь в трест.

— Поторопись. Руками мы много не сделаем.

Юсуп ушел. Круглов повертел в руках кольцо со стершимися скребками и бросил в песок.


Довлет-ага с отарой возвращался с выпаса, когда вдруг Акбай стал выказывать беспокойство. Он убежал вперед, намного обогнал отару и там, впереди, беспокойно заметался, принюхиваясь к песку. Затем вдруг бросился навстречу отаре. Наскакивая на овец и остервенело лая, пес попытался повернуть их в обратную сторону.

— Ты что, разбойник? Не смей!

Окрик хозяина заставил пса отступить. Овцы двинулись дальше, и тогда Акбай неожиданно бросился на чабана, трусившего на ишаке позади отары. Довлет-ага отгонял его палкой.

Отара расползлась по пескам, растянулась. И овцы, бежавшие впереди, вдруг стали медленно-медленно взлетать над пустыней. Смешавшись с песком и пылью, они поднимались все выше и выше… Прозвучал взрыв, пронзительно завизжал Акбай, мощной волной чабана сбросило на землю.

Так же медленно опускались на землю животные, вращаясь в воздухе…

Когда оглушенный взрывом Довлет-ага поднялся, кругом стояла темная завеса пыли. Впереди извергался гигантский газовый грифон.

Довлет-ага тряхнул головой. Вившийся вокруг него пес заливался лаем, но чабан не слышал его. Он сдавил ладонями голову и так стоял до тех пор, пока сквозь толщу навалившейся глухоты не пробился лай собаки.

Он приблизился к грифону, упал на колени и стал отрывать из песка овцу. Она оказалась мертвой. Он принялся отрывать вторую, третью… десятую…

Чабан совершенно выбился из сил к тому времени, когда на машинах, мотоциклах и вертолетах к месту нового выброса газа прибыли люди. Заметив Нуры, чабан встал.

— Как же так, сукин сын, ты строишь? — спросил он, всю вину возлагая на сына. — Что ты наделал, подлец, своим газом? — И угрожающе подняв свой чабанский посох, он пошел на Нуры.

Отчаявшийся отец на глазах у всех колотил руководителя газовой промышленности республики, словно провинившегося ребенка. Колотил до тех пор, пока, обессилев, едва не упал на землю — Нуры успел подхватить отца.


Была уже ночь. Довлет-ага сидел у костра, разведенного рядом с кибиткой, пил чай. Из транзистора звучала народная музыка.

На ЗИЛе подъехали Оразгельды и повар Аман. Почтительно поздоровавшись с чабаном, присели возле костра. Повар положил на песок несколько бутылок пепси-колы.

Довлет-ага пододвинул к ним чайник, пиалы.

Заметив бутылки, пес изучил их внимательным взглядом.

— Хочешь попробовать? — повернулся к собаке Аман, открыл бутылку и вылил содержимое в миску.

— Не отравится? — насторожился чабан.

— Нет. Тонизирующий напиток.

Пустую бутылку повар горлышком воткнул в песок, а сам, принимаясь за чай, наблюдал за псом, который понюхал напиток, но не притронулся.

— Если собака не пьет, значит, гадость, — сделал вывод чабан.

— Да нет, я пил — ничего.

Помолчали.

— А вы знаете, что овца самое древнее на земле животное? — заговорил Аман, чувствуя, что пауза начинает затягиваться. — Из домашних, конечно.

— Откуда ты знаешь? — чабан недоверчиво посмотрел на повара.

— Пишут. Считается, что овца приручена человеком около двенадцати тысяч лет назад. Раньше собак.

При слове «собак» Акбай посмотрел на повара.

— Все понимает, — удивился повар. — Только не говорит.

— И слава аллаху, — сказал чабан.

— Слава аллаху, — согласился повар, с опаской взглянув на пса. — В Северном Ираке, — он внимательно посмотрел на звездное небо, — это вот там, — показал он рукой направление, — найдены кости овцы, которым двенадцать тысяч лет. Англичане подсчитали, что с древних времен одна овца в среднем кормит и одевает трех человек. Шерсть теплая, мясо вкусное, кожа мягкая, сыр…

— Слышишь? — Довлет-ага повернулся к Оразгельды. — А вы все на стройку бежите, в город.

И чабан опять замолчал, уставившись на огонь.

— О чем задумались, яшули? — спросил повар.

— Разве не о чем? — вяло отозвался Довлет-ага. — Как не задуматься, когда такое в мире творится. Раньше как было? Раньше сын у отца мог всю жизнь учиться. А теперь? — Он тяжело вздохнул. — Дети так далеко от нас оторвались, что им и совета не у кого спросить. Это неправильно.

— А как же прогресс? — вмешался Оразгельды. — Не будет прогресса, если дети не станут умнее отцов.

— Будьте умнее, я не против. Я только вот что хочу сказать: познания сына образовали между нами пропасть. Мой опыт и опыт всех наших предков для него бесполезен. Разве это правильно?.. У нас в роду все скотоводы. Мы веками овец пасем, всегда на земле. А он под землей копается.

Чабан взял кусок причудливо изогнутого саксаула и подбросил в догоравший костер.


Кратер, из которого вырывался газ, продолжал расти. Вокруг него стояли четыре буровые вышки.

Круглов вошел в вагончик прорабской. Там была одна Вера. Она заполняла наряды.

— Бердыев из треста вернулся?

— Да.

— Значит, летучка будет.

Круглов сел на стул, снял брезентовый сапог, вытряхнул из него песок. Затем, не торопясь, стянул второй сапог.

— Мог бы этим заняться где-нибудь в другом месте, — сказала Вера. — Я все-таки женщина.

— Я хочу спросить тебя, женщина: это ты придумала мотать изоляцию без очистки труб?

— Я, — с вызовом ответила Вера.

— Ты — лаборантка и должна контролировать нас, а ты вместо этого сама призываешь нарушать технологию. Неужели на душе спокойно, когда ты липу подписываешь?

— Что это ты о душе? Впервые вижу, чтобы поп на стройке завелся.

— Неплохо было бы завести для такого случая. Напакостил человек и пошел к батюшке исповедоваться, грехи снимать. Очистил душу вместо трубы.

— Не умничай. Трубы новые, пленка прилипает и без очистки.

— Везде?

— Если установка проработает хотя бы пять лет без аварии, хотя бы пять лет, то сдача объекта в срок оправдает такое отклонение.

— А если через пять лет при аварии пострадают люди? — Круглов закурил.

— Через пять лет… Ты посмотри, что сейчас делается, — кивнула Вера в сторону ревущего факела.

— Ты хочешь сказать, все равно потоп. Вернее, пожар. Все равно наш комплекс теперь никому не нужен. Не сегодня, так завтра свернут строительство, и никому никакого дела не будет до того, как мы выполняли план. Я правильно тебя понял?

— Юсуп приехал? — В вагончик вошел еще один бригадир.

…Через полчаса в прорабской собрались все бригадиры, началась летучка.

— Странная картина, — говорил Юсуп, листая сводки. — За эти два дня, пока меня не было, почти во всех бригадах — сто тридцать процентов, а вот у Круглова всего девяносто. Чем объяснить такую разницу?

— Наша бригада очищает каждый сантиметр трубы. Вручную, — сказал Круглов.

— Другие тоже механизмов не имеют. Я только сегодня привез запасные кольца.

— Другие изолируют без очистки, — возразил Круглов. — Поэтому у них сто тридцать.

— Вера, это правда? — спросил лаборантку Бердыев.

— Я настояла на этом.

— Зачем?

Потупившись, Вера молчала.

— Никто ведь не заставлял тебя брать на себя так много, — заметил Круглов.

— Есть люди, — сказала Вера, — которые тащат на себе очень много. А сверху еще бабу с ребенком сажают, хоть ноги гнутся. А есть такие, что ничего принять на себя не хотят. Они чистенькие всегда и правы во всем.

— Ты хотела помочь мне… — покачал головой Юсуп.

Собравшиеся молчали.

У Веры на глазах появились слезы.

— Соедини меня с управляющим трестом, — попросил радиста начальник участка. — Говорит Бердыев.

— Я слушаю, — раздался голос Проскурина.

— Прошу освободить меня от занимаемой должности.

— Ты что, с ума сошел?! — сорвался на крик Проскурин. — Что там еще случилось?

— Я не соответствую занимаемой должности.

— Объясни, в чем дело.

— Просто не соответствую.

Юсуп подошел к Круглову, отдал ему микрофон и вместе с Верой, обняв ее за плечи, вышел из вагончика.

— Сейчас же объясните, в чем дело… Бердыев, вы слышите? Что там у вас случилось? — гремело в динамике. — Ответьте же, черт возьми! Ответьте сейчас же…

Круглов заметил, что взгляды собравшихся устремлены на него.

— Круглов слушает, — тихо произнес он.

— Где там начальник участка?

— Нет здесь Бердыева. Ушел.

— В таком случае, вы пока будете за него, с Бердыевым потом разберемся… Пришло сообщение о циклоне, в ближайшее время ожидается песчаная буря. Вы слышите?

— Да…

…Динамики, установленные на электростолбах, транслировали их разговор на весь поселок.

Рабочие на строительной площадке, прекратив работу, слушали.

Повар на кухне выключил свой проигрыватель.

Прислушивались к разговору и в гараже.

— Я знаю, что вам не успели завезти воду, — звучало в динамиках. — Придется экономить, потому что до окончания бури отправить не сможем — отменили все рейсы. Словом, приготовьтесь. На сегодня — все. Утром в восемь часов на связь. До завтра.


Оразгельды заправлял в гараже машину и размышлял вслух:

— Что там ни говори, а у нас здесь в поселке радиосвязь, самолеты курсируют, вертолеты. Доставляют продукты, воду, предупреждают о непогоде. А чабан во всем полагается на себя.

— Чабанов тоже предупреждают о непогоде, — сказал бензозаправщик.

— Кого? — не согласился Оразгельды. — Предупредить можно только тех, кто пасет поближе к центральным скотоводческим пунктам. А на далеких, разбросанных по всем Каракумам кошах? Кто их предупредит? Никто.


Безветренно. Нигде ни облачка — ничто в природе не предвещает бури, ничто, кажется, не в силах даже всколыхнуть застывшие песчаные волны.

Опустилась ночь.

На кухне Аман бросал в электромясорубку куски мяса, одновременно шинковал лук и слушал патриарха французской эстрады — Шарля Азнавура. Слушал и подпевал. И слегка пританцовывал.

— Красиво поет, — сказал вошедшийОразгельды.

Аман согласно кивнул.

— Кто он?

— Не знаешь? Азнавур. Это надо знать. Раньше, между прочим, шофером был.

— Как я?

— Нет. Ты раньше пастухом был.

— Правильно. — Оразгельды приглаживал волосы, никак не решаясь сказать о цели своего визита. — Как у тебя, Аман, насчет воды? — вымолвил он наконец.

— Жесткий лимит. Ты разве не слышал?

— Слышал.

— Тогда зачем спрашивать?

— Мне очень нужно.

— А кому не нужно?

— Аман, я ведь не просто так, — промямлил Оразгельды. — Я заплачу, сколько скажешь.

Аман воткнул нож в доску, на которой уже выросла горка резаного лука, и, упершись кулаками в бока, внимательно посмотрел на Оразгельды.

— Я похож на вора?

— Нет, — стушевался Оразгельды.

— Я сидел в тюрьме за то, что побил одного подлеца. Силу не рассчитал. Но я не брал никогда чужого. Это знают все. Если бы не знали, что Аман честный человек, мне бы никто путевку не обещал во Францию. А мне сказали: поедешь. Потому что никто обо мне плохого слова не скажет. В тюрьме я оказался из-за подлеца.

Мясорубка работала вхолостую.

— Не обижайся на меня, Аман, — попросил Оразгельды. — Ладно, пошел я.

— Постой.

Аман подошел к холодильнику, достал из него две бутылки минеральной воды.

— Возьми. Эта вода — моя собственная, я платил за нее. И дарю тебе.

Азнавур продолжал свою песню.

— Спасибо. — Оразгельды вышел.

Повар подбросил в мясорубку мяса и продолжал шинковать лук.


ЗИЛ все дальше уходил от поселка строителей. Пустыня на многие километры освещалась сгоравшим газом.

Оразгельды достал из кармана пачку печенья, надорвал бумагу, стал есть.

Подул ветер, сухие песчинки зацарапали борт и кабину грузовика. Машина медленно продвигалась вперед, фарами ощупывая все вокруг. Ветер крепчал, он уже зло хлестал по стеклам, окатывал грузовик песчаными волнами, кабину сотрясало от этих ударов. Все чаще приходилось останавливаться и ждать, когда новым мощным порывом ветра вновь приоткроет на время пространство…

Наконец в свете фар возникла фигура старого чабана. Вместе с овцами, ишаком и Акбаем Довлет-ага укрылся от ветра за кибиткой. Подъехав вплотную, шофер выскочил из машины.

— Откуда ты взялся? — удивился Довлет-ага.

Оразгельды не ответил. Он молча осмотрел изрядно поредевшую отару, потом спросил:

— Где остальные овцы?

— В пустыне. Где же еще им быть? — сказал чабан, сплевывая набившийся в рот песок.

— Я поищу их.

— Вместе поищем.

Они уселись в кабину. Оразгельды развернул машину и пошел кружить по пескам.

Надсадно ревел мотор, колеса буксовали.

Не сумев преодолеть высокий голый бархан, Оразгельды сдал назад и повел грузовик наискось.

И вот в темноте, точно звезды на черном каракумском небе, засветились в лучах фар десятки овечьих глаз. Не выключая мотор, Оразгельды выпрыгнул из машины и стал забрасывать овец в кузов. Старый чабан тоже попытался поднять овцу, но не смог донести до кузова — упал. Оразгельды помог ему встать.

— Идите в кабину, я один все сделаю, — прокричал он, стараясь перекрыть свист и завывание ветра.

Вытирая слезящиеся глаза, старик через ветровые стекла следил, как Оразгельды торопливо переправляет испуганных овец в кузов грузовика.

…И снова, петляя между барханами, Оразгельды колесил по пескам… Стоп! Впереди, истекая кровью, лежала овца.

Оразгельды, а за ним и Довлет-ага выскочили из кабины. Овца, задыхаясь, билась в судорогах.

— Беда, сынок, волки, — сказал Довлет-ага.

— Вот следы, — заметил Оразгельды.

Они быстро вернулись в машину и поехали по следам, быстро заносимым песком. Вот еще одна растерзанная овца, еще и еще…

— Вот они! — крикнул Оразгельды.

В свете фар показались волки, угонявшие часть отары.

— Быстрее, сынок, быстрее!

Волки, почуяв погоню, бросились в разные стороны.

Подъехав к овцам, Оразгельды стал грузить их в кузов.


Светало.

На строительной площадке ветер срывал щиты и рогожи, которыми были прикрыты траншеи, поднимал в воздух и уносил прочь. Один щит, кувыркаясь, подкатил к соленому озеру, полыхавшему сплошным костром, вспыхнул и, рассыпая искры, понесся по пустыне дальше…


— Скажи, ты очень сердишься на меня? — спросила Вера.

— Очень, — сказал Юсуп. — Я даже не могу объяснить тебе, как я зол. Но больше мы никогда не будем вспоминать об этом.

Они разговаривали в вагончике, сидя на койках друг против друга. В невидимые оконные щели надувало пыль.

— Мне будет легче, если мы уедем отсюда, — сказала Вера. — Работы в песках полно.

— Мы не можем уехать, это будет похоже на бегство сусликов. И так уже мало кто верит, что месторождение удастся спасти.

— А ты веришь?

— Верю, — твердо сказал Юсуп.

— Что это? — испуганно спросила Вера, взглянула в окно.

Горящий щит приближался к складу горюче-смазочных материалов и гаражу, куда на время песчаной бури согнали всю технику: тракторы, бульдозеры, трубоукладчики, грузовики, пожарные машины…

— Зови ребят! — крикнул Юсуп и выбежал из вагончика.

Щит был большой — в два человеческих роста. Изловчившись, Юсуп схватил его с той стороны, где не было еще огня, и тут их вместе мощным порывом ветра подняло в воздух. Юсуп отпустил руки, а щит, хлопнувшись о землю, вновь был подхвачен ветром…

Юсуп догонял его, пытаясь наступить на сколоченные доски ногой, придержать руками. Ничего не получалось. До склада горюче-смазочных материалов оставалось не более сорока метров. Тогда он, выбрав момент, обеими ногами прыгнул на щит. Чувствуя, что его сейчас опрокинет, Юсуп распластался на нем всем телом.

Начинала гореть одежда. Стиснув зубы от нестерпимой боли, он продолжал лежать, понемногу планируя на горящих досках. В какой-то момент ему удалось ухватиться рукой за ветвь саксаула.

Вместе с кожей островками выгорали на нем рубашка и брюки. Огонь хлестал по рукам и лицу. Кричать не хватало сил. Теряя сознание, он мертвой хваткой удерживал ветвь, готовую вот-вот оторваться от своего ствола.

Подбежали рабочие, баграми зацепили щит, сняли с него Юсупа и отнесли в медпункт. Положили на койку.

Вера грохнулась на колени. Не в силах поверить в самое страшное, она целовала его почерневшее лицо, трясла, надеясь, что может случиться чудо и к нему вернется сознание.


Буря кончилась, стало совсем светло.

Оразгельды подъезжал к поселку в тот самый момент, когда тело Юсупа Бердыева, накрытое простыней, на носилках несли к самолету. За ним медленно двигалась колонна тракторов, трубоукладчиков, пожарных машин.

Оразгельды подошел к Круглову:

— Кого это?

— Юсупа.

Носилки внесли в АН-2. Вместе с Верой в самолет вошли Халык и Марко Птиченко.

Водители всех машин одновременно нажали на клаксоны, и все остальные звуки мгновенно исчезли в пронзительном долгом и печальном гудке…

Короткий разбег — и самолет, выкрашенный в цвет бутылочного стекла, взлетел. Набрав высоту, он совершил прощальный круг над поселком, потом еще один круг — над ревущим факелом и взял курс на север.

Оразгельды протянул Круглову ключи от машины.

— На первый раз прощаю тебя, — сказал Круглов. — Но если еще хоть раз самовольно уедешь…

— Ты не понял меня, Круглов, другого раза не будет. Я возвращаюсь овец пасти.

Оразгельды вложил в ладонь Круглову ключи.


Между тем факел поднялся еще выше. Теперь в нем было за сотню метров.

День и ночь люди вели неравную схватку с огнем. Через скважины мощные помпы закачивали соленую воду под землю. Непрерывно поливали раскаленный песок, от которого, как от жаровни, поднимался густой пар.

Дверь штаба была открыта, и Малышев, разговаривая по телефону с Довлетовым, поглядывал в сторону факела.

— Закачка воды через скважины пока не дала никаких результатов, — докладывал он.

— Новые грифоны появляются?

— Да. Появились грифоны на расстоянии трех и более километров от аварийной скважины.

— На днях прилетает академик Никитин, — сказал Довлетов. — Спросим, что он думает по этому поводу, посоветуемся. Все, до встречи.


Проснувшись, академик Никитин посмотрел в круглое оконце иллюминатора.

Под крылом, далеко внизу, клубились белые облака.

Подлетали к Ашхабаду. Стюардесса рассказывала о городе и республике, о страшном землетрясении сорок восьмого года, после которого столицу пришлось строить заново, о промышленности, о добыче газа и нефти, о хлопке, что после Сахары Каракумы — самая большая пустыня в мире…

— Здравствуйте, — сказала женщина, сидевшая рядом.

— Мое почтение, бонжур…

— У вас завидная нервная система.

— Почему вы решили?.. А, да, спал от Москвы до самого Ашхабада. В самолетах это со мной случается.

— Если не ошибаюсь, академик Никитин?

— Совершенно верно. — Академик силился вспомнить, где он мог видеть свою соседку. — Ради, бога, простите, никак не могу припомнить, где мы встречались прежде. Вижу, лицо знакомое…

— Я обозреватель центрального телевидения по науке. Моя фамилия Комарова.

— Ну конечно же, я вас видел в программе «Время», — вспомнил Никитин.

— Вы летите в Карамургаб?

— Да.

— Мне известно, что там большая авария. Может быть, самая большая из тех, которые до сих пор случались.

— Может быть, — согласился академик. — Вы тоже в Карамургаб?

— Нет, я лечу в Ашхабад на съезд герпетологов.

Справа в иллюминаторе появились горы. Самолет садился.

…Довлетов встречал Никитина у трапа.

Они сели в «Волгу», и машина, лавируя среди стоящих и передвигавшихся самолетов, подвезла их к ожидавшему вертолету.


А посреди пустыни, словно в укор неопытности и бессилию человека, продолжал сгорать извергавшийся мощным столбом газ.

Рядом высились четыре буровые вышки.

На строительной площадке, откуда виден факел и слышен его страшный гул, рабочие лопатами расчищали засыпанные бурей траншеи. Копали все — и новый начальник участка Круглов, и лаборантка Вера, и некоторые старики из аула, подростки, копал продавец Мамед…

— Мы здесь без тебя обойдемся, — сказал Халык Вере. — Иди отдохни хоть немного.

Вера молча продолжала работать.

Послышался стрекот вертолета. Вера, заслоняясь рукой от солнца, отыскала в небе железную «стрекозу».


Вертолет кружил над всей территорией, пылавшей многочисленными грифонами. И пока мы вместе с Никитиным и Довлетовым будем с высоты полета рассматривать изуродованную огнем землю, прислушаемся и к их разговору.

— Когда ты по телефону мне все описывал, — говорил Никитин, — я не мог представить, что это так страшно.

— Да, это надо видеть… Что будем делать, Сергей Иванович?

— А что тут сделаешь? Боюсь, нужно приготовиться к худшему.

— Мы не можем бросить Карамургаб: крупнейшее месторождение, все его ждут…

— А газ задавить мы можем?

— Кроме того, рядом стоит аул, — продолжал свое Довлетов. — Жить по соседству с таким фонтаном становится все опаснее. Если мы не задавим его, людям придется покинуть свои жилища. А здесь их пастбища. Здесь их колодец. Как я буду в глаза им смотреть? Я родился в этом ауле.

— Понимаю тебя, Нуры. Но ведь я всего-навсего академик, а не господь бог. Что касается газа, то он ведет себя просто по-дьявольски. Я ничего подобного никогда не видел, хотя, как ты знаешь, видел немало.

— Что еще можно попробовать? — спросил Довлетов.

— Представь себе, не знаю. Вы сделали все, что можно. Стихия выступила здесь так грозно, что рядом с ней я невольно начинаю казаться себе самому букашкой. Таким вот микроскопическим муравьем.

— Нет, надо что-то придумать…

Никитин вздохнул:

— Придется, Нуры, доложить министру о состоянии дел. Надо выяснить, чем грозит сгорание такого объема газа для окружающей среды. Тем более, что это может затянуться лет на тридцать. А то и больше.

— Еще неизвестно, как дальше поведет себя газ. Какие еще преподнесет сюрпризы.

— Да, неизвестно. Беда наша в том, что нет похожих фонтанов. Они все разные, к сожалению…

— И все-таки, — упрямо произнес Довлетов, — надо что-нибудь придумать!

Вблизи факела, окруженного буровыми вышками, вертолет застыл неподвижно в воздухе.


На песке там и сям вился огонь.

— Осторожнее, — Малышев задержал Никитина за руку.

В сопровождении Малышева Никитин и Довлетов вошли в зону грифонов.

— Эту зону мы называем садом, — грустно усмехнулся Довлетов.

Огонь в этом месте действительно напоминал густо разросшиеся экзотические кусты.

— Похоже, — сказал Никитин. — А еще говорят, в пустыне ничего не растет.

— Но есть и другое название, — сказал Малышев.

— Какое?

— Черепашье кладбище.

— Почему?

— Взгляните.

Под барханом лежало несколько мертвых черепах.

— Вот что значит не уйти вовремя, — сказал Никитин. — Впрочем, черепахи при всем желании не могли бы этого сделать.

Замечание академика можно было понять как приглашение к дальнейшему разговору, но Довлетов предпочел на этот раз промолчать.


В критические моменты жизни человек нередко тянется к дому, в котором родился и вырос, в глубине души надеясь обрести там душевное равновесие.

Во дворе, на топчане, Довлет-ага и Нуры пили чай. Старик сидел, подобрав под себя ноги, Нуры лежал на боку.

Из кухни, пристроенной к дому, вышла мать.

— Видишь, как появился у отца помощник, он стал бывать дома чаще, — говорила она, ставя перед мужчинами блюдо с пловом. — Хорошо, что ты приехал, сынок. Обидно только, что без жены и детей. Как она там, Гозель? Работу еще не бросила?

— А зачем?

— Трудно ей. Репетиции, спектакли, дом… Ну, ешьте, — сказала мать, уходя обратно на кухню.

— Ты даже сидеть разучился, как люди, — упрекнул отец сына.

— Сесть я, пожалуй, сумею. Невелика наука.

— А вот пожар потушить не можешь, — сказал отец. — Начальник, называется, инженер… Послушай лучше, что я расскажу тебе. Когда я был маленьким, мы жили возле горы. Рассказывали, что она выросла когда-то на ровном месте. Из-под земли вытекала какая-то жижа, она каменела и постепенно получился холм. Потом холм стал горой. И я помню, как эта жижа еще вытекала из ее вершины. Но вот однажды случилось сильное землетрясение, и гора перестала расти… Грешно просить у аллаха землетрясение, но только оно вам может помочь.

Нуры сел, поудобнее подобрав под себя ноги, задумался…

Прилетев в Ашхабад, Довлетов первым делом отыскал в аэропорту телефон-автомат и набрал номер.


— Добрый вечер. Можно попросить Мурада Назаровича?.. В театр пошел… В какой? Спасибо.

Довлетов повесил трубку, посмотрел на часы.

…В кассе театра ему сказали:

— Спектакль через тридцать минут закончится, возьмите лучше билет на завтра. Спектакль тот же, артисты те же.

— Зрители другие, — сказал Довлетов.

— При чем здесь зрители? — пожала плечами кассирша…

…В полумраке сцены, возле письменного стола, происходил такой разговор.

— Да… В четверг дяде было нехорошо, мы ей телеграфировали, чтобы она приехала, — говорил он.

— Зачем вы говорите, что целовали землю, по которой я ходила? — спросила она. — Меня надо убить. (Склонилась к столу). Я так утомилась! Отдохнуть бы… отдохнуть! (Подняла голову). Я — чайка… Не то. Я — актриса. Ну да! (Услышав смех, подбежала к левой двери и склонилась к замочной скважине.) И он здесь… (Вернулась.) Ну да… Ничего… Да… Он не верил в театр…

Нуры вошел в ложу и сел в свободное кресло рядом с Назаровым — крупным мужчиной лет пятидесяти.

— Здравствуйте, Мурад Назарович.

— О! — вздрогнул от неожиданности Назаров. — Рад приветствовать. Ваша жена играет просто прекрасно.

— Да, конечно, — сказал Довлетов, мельком взглянув на сцену. — Мурад Назарович, давайте выйдем на пару минут.

— Случилось что-нибудь?

Нуры наклонился и что-то прошептал ему на ухо. Назаров тотчас же поднялся, и они вышли в фойе.

— Ошарашил ты меня своим предложением, — признался Назаров.

— Что вы думаете по этому поводу?

— Думать трудно. Я пока стараюсь прийти в себя.

Спектакль продолжался, а Довлетов с Назаровым ходили взад-вперед по фойе. Выстрел, прозвучавший на сцене, хорошо был слышен и здесь.

— Стреляют, — сказал Довлетов.

…На сцене Аркадина испуганно спросила;

— Что такое?

— Ничего, — сказал Дорн. — Это, должно быть, в моей походной аптечке что-нибудь лопнуло. Не беспокойтесь. (Ушел и через полминуты возвратился.) Так и есть. Лопнула склянка с эфиром. (Стал напевать.) «Я вновь перед тобою стою очарован…»

…Потом были аплодисменты.

Фойе заполнили зрители, а через несколько минут Назаров и Довлетов снова остались вдвоем… Прошли артисты.

— Смотри, Гозель, твой муж тебя ждет, — сказала одна артистка другой.

Гозель, попрощавшись с коллегой, подошла к Довлетову:

— А я и не знала, что ты на спектакле.

— Познакомься, — сказал Нуры. — Секретарь ЦК Мурад Назаров.

— Очень приятно, — артистка протянула руку. — Как вам понравился спектакль?

— Понравился, — сказал Назаров. — Очень.

— Ты была просто великолепна, — добавил муж. — И тот, которого басмачи потом застрелили… Имя вылетело из головы.

— Нуры, мы играли «Чайку». Какие у Чехова басмачи?

Довлетов смутился.


В Москве, у Самарина собралась комиссия, чтобы принять ответственное решение. Ровно в одиннадцать члены комиссии, а вместе с ними Мурад Назаров и Нуры Довлетов вошли в кабинет и стали рассаживаться за столом заседаний. Эта точность могла бы остаться и незамеченной, если бы не куранты, пробившие над Красной площадью ровно одиннадцать раз.

Докладывал Нуры Довлетов:

— Все меры, принятые по ликвидации аварии на Карамургабском месторождении, не дали положительных результатов. Ни одной из четырех наклонных скважин мы не сумели попасть в аварийную. Ничего не дает и закачка воды, которая, впрочем, продолжается по сей день. Кратер продолжает расти, но факел не опадает. Грифоны охватывают огромную территорию. Карамургаб, как известно, одно из самых крупных месторождений на территории Средней Азии. И вот угроза его полной потери стала совершенно реальной. Стихии газа нужен достойный соперник, равный по силе, скажем, землетрясению. Сегодня мы выдвигаем на обсуждение возможность использования подземного ядерного взрыва. Только он способен разрушить ствол, перекрыть выход газу и спасти таким образом месторождение…


Специальный поезд из трех вагонов сделал в пустыне короткую остановку. Его ждали три «газика», грузовой фургон и подъемный кран. Стояла вооруженная охрана.

Средний вагон был без окон. Автоматически открылась крыша, и несколько минут спустя подъемный кран извлек из вагона контейнер, раскрашенный белыми и красными полосами. Контейнер осторожно уложили в фургон на специальное ложе, закрепили. Затворили двери. И тронулись в путь: впереди два «газика», фургон и «газик» сзади. На всех машинах вспыхнули и заворочались яркие «маячки».


Радист вышел на крыльцо прорабской. Сложив рупором руки, крикнул:

— Аман, на связь!

Повар бегом пересек площадь от столовой к прорабской, взял микрофон и елейно пропел:

— Это ты, моя несравненная? Здравствуй, Катенька.

— Давай, Аман, ближе к делу, — прозвучал в ответ женский голос.

Повар охотно перешел к делу:

— Почему не посылаешь нам овощей?

— Нету овощей.

— Говорят, в Шатлыке их сколько угодно.

— На рынке. А у нас их нет.

— Вот что, моя ненаглядная, позвонишь в колхоз «Ашхабад» Мурадову и обратишься к нему от моего имени. Напомнишь, что люди подвиг совершают в пустыне, нужны витамины. Он мне обещал, он сделает. Только не проси на весь трест, а то мы останемся без огурчиков.

— Ладно, попробую. Аман, хочешь новость?

— Нет.

— Почему?

— Я боюсь новостей.

— Не бойся, хорошая новость. Тебе путевку во Францию выделили. На август.

Повар посмотрел на радиста, щелкнул тумблером и переспросил:

— Не понял.

Теперь его разговор транслировался на весь поселок.

— Я говорю, что тебе путевку во Францию выделили.

— Прости, пожалуйста, шум какой-то мешает все время…

Рабочие, улыбаясь, сходились к прорабской.

— Ты едешь во Францию, понял?

— Куда ты едешь? — продолжал дурить Аман.

— Не я, а ты! Ты едешь во Францию. По путевке, — срывая голос, прокричала Катя.

— Куда я еду?

— Во Францию.

— А ты не врешь? — тихо спросил повар.

— Я своими глазами путевку видела, — так же тихо ответила Катя. — На август.

Аман посмотрел в дверь. Все, кто в этот вечер находился в поселке, собрались возле прорабской.

— Я не могу поехать, — сказал Аман. — Как я людей оставлю в такой момент?

— Дурак, — сердито сказала Катя. — Ты ведь так долго ждал.

— Ну вот, и мне разрешили. Это главное. Главное — принцип. Ты этого не поймешь, ты женщина.

Аман замолчал.

— Ну что за глупости, — загорячилась Катя. — Ты что там, главный пожарный, что ли? Сварят и без тебя какой-нибудь борщ, невелика наука. Аман, ты слышишь? Куда ты делся, Аман?

Повар плакал. Никого не стесняясь, он всхлипывал, словно ребенок.


Возле одной из четырех буровых стояли Довлетов, Проскурин, Круглов и еще один из вновь приехавших. Это Гудымов. По всему видно, что сейчас он здесь главный. С того места, где они стоят, факел газа производит особенно страшное впечатление.

С буровой спустился начальник штаба Малышев, подошел вплотную к Гудымову и произнес, напрягая голос:

— Товарищ Гудымов, при повторном обследовании скважины не обнаружено шероховатостей и уступов.

— Вот и ладушки.

Гудымов снял полотняную кепочку и носовым платком вытер намечавшуюся лысину.


Круглов вошел в пустую столовую, над дверью которой красовалась новая вывеска: «Кафе «Лондонское». Через окно раздаточной был виден Аман, разделывающий овощи. «Какова численность населения этого графства?» — вместе с пластинкой спрашивал по-английски повар.

— Салам-алейкум, — сказал он, увидев Круглова. — Чем угостить?

— Чего-нибудь холодненького попить.

— Да, жарко, — согласился Аман. — Завтра сорок пять обещают. В тени. Интересно, где они эту тень находят? Наверно, тень от этого факела. — Он достал из холодильника стеклянный кувшин с компотом, наполнил стакан. — На какое число назначили взрыв?

— Пока что не говорят.

Круглов медленно пил ледяной компот.

— Слышал про меня анекдот? — спросил повар.

— Нет.

— Спрашивает один Амана, то есть, меня: «Аман, ты не поедешь в этом году во Францию?». А я ему отвечаю: «Это я в прошлом году не поехал во Францию. В этом году я не поеду в Англию».

— Понятно.

«Прошу эти вещи занести в каюту. Закройте иллюминатор, пожалуйста», — доносилась из кухни английская речь.

— Спасибо, — сказал Круглов. — Зайдешь потом, познакомишься с инструкцией по эвакуации.


Контейнер с ядерным зарядом перенесли подъемным краном из брезентовой палатки, где он хранился, в фургон, уложили и медленно повезли к месту аварии.

А в поселке строителей шла подготовка к эвакуации. Грузили в машины койки, матрасы, белье. Возле столовой шла погрузка ящиков и мешков с продуктами.

— Послушай, — Аман задержал Халыка, несшего на плече ящик, — мы что, не вернемся сюда?

— А кто его знает, — сказал Халык. — Если задавят скважину, вернемся. А если нет, то вроде и возвращаться незачем.

— Вах, вах, вах!

Марко помог Халыку погрузить ящик в кузов.

— Смотри, писатель, отрази в споем творчестве наше переселение, — наказал Марко. — И меня не забудь. Только смотри, не меняй фамилию, так и пиши: Марко Птиченко из Кировограда. Одна тысяча девятьсот пятьдесят шестого года рождения. Рост сто шестьдесят девять сэмэ, плечистый, волосы русые. На левой щеке шрам, собака укусила в детстве.

— Марко, дорогой, — сказал Халык, — так обычно описывают приметы преступников, которых разыскивает милиция. А я в романе образы должен создавать.

— Так я ж не писатель. Я тебе материал даю, а ты его можешь художественно оформить. Но ты, по-моему, ничего не пишешь. Название хотя бы придумал?

— Да. «Боль земли», — сказал Халык. — Мне очень важно прочувствовать эту боль. Она должна стать моей. Понимаешь?

— Нет, не особенно, — сказал Марко.

— Когда эту землю встряхнут, я буду находиться здесь, в эпицентре. Тогда я кожей почувствую все. Теперь понимаешь? Глазами увижу ее страдания. Только смотри, Марко, никому ни слова.

— Ты, случайно, не спятил? — спросил Марко.

— Не знаю. Может, и спятил.


Круглов обходил гараж и склад горюче-смазочных материалов. За ним шел заведующий.

— Э-э, — вдруг резко остановился Круглов, — почему не слили бензин?

— Говорят, мы вернемся сюда, — пожал плечами заведующий.

— Вы инструкцию изучали?

— Да.

— И расписывались, — напомнил Круглов. — Сами знаете, чем это пахнет. Бензин слить немедленно!

…Наконец с погрузкой было покончено, строители занимали места в машинах.

У прорабской Круглов столкнулся с Верой. Она с трудом несла большой чемодан.

— Давай помогу, — сказал Круглов.

Вера обошла его стороной и отдала чемодан подоспевшему ей на помощь Марко Птиченко…

Колонна машин, увозя строителей и их скарб, медленно двинулась, покидая Карамургаб.


Контейнер с ядерным зарядом установили на буровой.

Гудымов и Довлетов наблюдали за работой. Был здесь и кинооператор, фиксировавший на пленку подготовку к этой уникальной для газовых промыслов операции.

— Скажите, а не может случиться так, что эта «дурочка» там под землей не взорвется? — спросил Довлетов.

— Исключено, — сказал Гудымов.

На буровую поднялся Малышев.

— Нуры Довлетович, там приехал один, старик. Говорил, что люди из аула отказываются эвакуироваться. Делайте, говорит, что хотите, а мы не уйдем.

Довлетов вопросительно посмотрел на Гудымова.

— Это тоже исключено, — сказал Гудымов. — Эпицентр рядом, дома глинобитные, старые — они не выстоят. В городе, до которого двадцать километров, и то все жители в момент взрыва будут находиться на улице. Нет, исключено!

Инженеры и техники последний раз проверяли клеммы, соединявшие заряд с кабелями команды.


Довлетов, предъявив часовому пропуск, вышел за проволочное ограждение. Там его ждал отец. Он держал за повод ишака, рядом сидел Акбай.

— Что ты придумал, Нуры? Зачем людей выселяешь из их домов? Зачем тебе этот взрыв?

— Прости, отец, но это не я придумал, а ты, — улыбнулся Нуры.

— Я придумал?! — Довлет-ага оглянулся. — Хорошо, что люди не слышат твои слова.

— Ну как же: ты ведь сам говорил, что только землетрясение нам поможет. Помнишь? Вот мы и решили немножко тряхнуть землю. Поедем, отец, в аул, я все объясню по дороге. Только… как быть с ишаком?

— Ишак не заблудится, за него не беспокойся. — Довлет-ага перекинул повод через голову ишака, обвил вокруг шеи и завязал. — Акбай, домой!

Прикрикнув на пса и подтолкнув ишака, чабан вместе с сыном направился к стоявшему у ограждения «газику».


На скамейке возле правления, в тени разросшихся виноградных кустов, сидело несколько стариков.

Довлет-ага и Нуры вышли из машины. Сын поздоровался с каждым за руку. На крыльцо правления вышел председатель колхоза. И ему Нуры протянул руку.

Поздоровался с детьми, подбежавшими к нему. Поздоровался с продавцом Мамедом.

— Говорят, у тебя уже пятая дочь родилась, — сказал он продавцу. — Не иначе, секрет какой-нибудь знаешь. Расскажи, а то у меня одни сыновья.

— Знаю секрет. Но не скажу. Помнишь, как ты мне контрольную не дал списать? Так что и от меня не жди теперь помощи.

— Такого не было, — сказал Нуры.

— Было, было, — вмешался в разговор председатель. — Он тогда еще чернилами облил тебя. Я помню. Как-никак в одном классе учились.

— Как здоровье тетушки Марал? — обратился Нуры к одному из стариков. — Я слышал, ей сделали операцию в городе.

— Да, ей уже лучше, — сказал старик. — Ходит. Спасибо доктору. Совсем мальчишка, а руки золотые. Дай ему, аллах, жену-красавицу.

— Ну, а как ваш новый председатель?

Справляется со своими обязанностями? Аксакалы довольны?

— Нет, не справляюсь, — ответил сам председатель. — Мне приказали аул эвакуировать, а старики против. Считают, что незачем уходить отсюда.

— Это правда, Нуры, что здесь взорвут атомную бомбу? — спросил старик.

— Под землей, — уточнил Нуры. — На глубине в полтора километра. И не бомбу.

Возле правления собирались люди.

— Но если государство выделяет деньги на постройку новых домов, значит, аул разрушится? Правильно? — поинтересовался второй старик.

— Скорее всего, так.

— Не о том говоришь, Сапар, — вступил в разговор третий старик. — В конце концов, новые дома действительно можно построить. Скажи лучше, где мы их будем строить?

— На месте старых, — ответил Нуры.

— Теперь подумай, Нуры, где построены старые, — сказал первый старик.

— Я не понял вас, Реджеп-ага.

— Люди селятся только там, где рядом есть вода, где можно вырыть колодец. Подумай: будет ли стекать вода в наш колодец после такого взрыва?

— Этого я не могу предсказать, — помолчав, сказал Нуры.

— Мы хотим тебе дать совет. Не связывайся, Нуры, с этой чертовой силой. Когда встречаешься с тигром, глупо бросать в него камни. Все равно не убьешь, только рассердишь зверя. И тогда уже не жди от него пощады.

— Но мы уже бросили камень. Это во-первых, — сказал Нуры. — Во-вторых, перед нами не тигр, в глаза ему не посмотришь.

— Мы решили, что не уйдем отсюда. Так для всех будет лучше.

— Подожди, Реджеп, — вмешался Довлет-ага. — Надо еще раз обдумать все…

Рядом, в колодце вдруг что-то угрожающе заклокотало, и высоко над землей мгновенно вырос фонтан. Всех собравшихся возле правления окатило водой. Это был настоящий ливень, только очень короткий. Он кончился раньше, чем люди успели сообразить, в чем дело.

Вслед за выбросом воды над колодцем образовался грифон.

— Нужен факел! — крикнул Нуры. — Всем отойти подальше!

Шофер «газика» уже смачивал бензином из канистры паклю.

— Уберите детей!

Шофер подал факел Довлетову. Тот сделал несколько шагов к колодцу и, бросив факел, отскочил в сторону. В тот же миг над колодцем поднялось пламя высотой с трехэтажный дом.


Вертолет сделал круг над аварийной скважиной, медленно, словно его пассажиры могли обнаружить что-то новое на безлюдной сейчас территории, пролетел над опустевшим аулом и повернул к командному пункту.

Из приземлившегося вертолета вышли Малышев, Довлетов и кинооператор. Последний нес на плече камеру.

Втроем они прошли па веранду домика, где стоили Гудымов, министр Мирзоев, академик Никитин, управляющий строительным трестом Проскурин…

— Можно приступать к проведению операции, — доложил Гудымову Малышев.

Гудымов взглянул на часы.

— В таком случае, командуйте.

Малышев направился на командный пункт.

На веранде кинооператор установил на штативе камеру.

— Внимание, — произнес в микрофон Малышев. — Операторская готова?

— Готова.

— Распломбируйте пульт.

Бежали, торопясь сменить друг друга, цифры на электронном табло…

…Точно такое же табло было смонтировано и в цельнометаллическом вагоне операторской. Оператор, одетый в белый халат, снял пломбы и поднял крышку пульта.

— Пульт распломбирован.

— Готовность один.

Оператор клавишами набрал многозначный код.

— Есть готовность одни.

Малышев помолчал. Время, казалось, остановилось. Наконец донеслась команда:

— Начали.

Оператор повернул хромированный диск.

— Есть «начали».

— Семь, девять, шесть, — продиктовал начальник штаба.

…На веранде стояла напряженная тишина. Неизвестность и ожидание всегда тягостны. Гудымов достал из кармана яблоко, с хрустом надкусил. Мирзоев удивленно на него покосился.

— Я раньше курил, — сказал Гудымов. — А теперь вместо дыма — яблочко…

Он успел еще раз откусить, и пустыню сотрясло мощным подземным толчком.

Подбросило вагончики в опустевшем поселке строителей.

Оборвались крепления, державшие радиомачту, и она переломилась надвое.

На глазах Халыка рассыпались стены аульных домов. Падая, разбивались черепичные и шиферные крыши.

Факел на скважине стал оседать.

Угасал огонь над колодцем в ауле.

— Ну что ж, с победой вас, Нуры Довлетович.

Все по очереди подходили к Довлетову, пожимали руку, произносили поздравительные слова, которых, впрочем, Нуры не слышал. Он и не видел тех, кто стоял перед ним. Он смотрел мимо них…

Никитин тоже повернул голову и увидел толпу людей, устремившихся к разрушенному аулу. Они ехали на ишаках, мотоциклах, шли и бежали…

Довлет-ага и Акбай шли рядом с ишаком, на котором восседала жена старика. Конечно, Никитин на таком расстоянии не мог заметить такой подробности. Это видел Халык. Он встречал людей у колодца, некогда давшего жизнь аулу…

Угадав и печаль и радость Довлетова, Никитин отвел в сторону протянутую руку Нуры и крепко обнял его.

ХОДЖАКУЛИ НАРЛИЕВ (родился в 1937 году) окончил операторский факультет ВГИКа. Как оператор-постановщик принимал участие в создании кинокартин «Состязание», «Утоление жажды», «Рабыня». В 1969 году дебютировал как режиссер-постановщик фильма «Человек за бортом». Затем по собственному литературному сценарию поставил художественный фильм «Невестка», удостоенный Государственной премии СССР. Фильмы X. Нарлиева «Когда женщина оседлает коня», «Умей сказать нет», «Дерево Джамал» поставлены также по его сценариям, написанным в соавторстве с Ходжадурды Нарлиевым и Маей Аймедовой.

ВЛАДИМИР ГАВРИЛОВИЧ СУХОРЕБРЫЙ (родился в 1946 году) окончил сценарный факультет ВГИКа, работал на Центральной киностудии детских и юношеских фильмов им. М. Горького. Автор ряда сценариев документальных фильмов и критических статей о театре и кино. В художественном кино дебютировал в 1978 году сценарием фильма «Безбилетная пассажирка».

Фильм по литературному сценарию X. Нарлиева и В. Сухореброго «Каракумы. 45° в тени» ставит режиссер Ходжакули Нарлиев.

«Таллинфильм» ТЭЭТ КАЛЛАС ШЛЯГЕР ЭТОГО ЛЕТА


В кадре — застекленная дверь внутри квартиры.

За кадром слышится песня. Женский голос, хотя и профессионально поставленный, звучит неуверенно. Сбиваясь и замолкая время от времени, он тянет все один и тот же куплет, и говорится в нем примерно следующее: «Когда тебе уже не семнадцать, а гораздо больше, и это заметно по лицу и талии, не слишком ли это нескромное желание — очаровать публику со сцены?..»

За дверью появляется чья-то тень, щелкает ключ в замке, и женский голос смолкает.

В просторную комнату входит Велло Пруун. Ему лет 35–40, он среднего роста, в очках, с пробивающейся лысиной и лицом утомленным и недовольным. В углу комнаты перед включенным магнитофоном сидит Катрин Пруун с микрофоном в руке. Ей лет 35, внешность ничем особо не примечательная.

— Я ночую сегодня дома, — объявил Велло, усаживаясь рядом и сбрасывая с ноги ботинок. — Я вообще теперь буду жить дома, — второй ботинок полетел вслед за первым в сторону.

Катрин медленно, заторможенно выключила магнитофон, поднялась и достала из шкафа чистое постельное белье.

— Куда это ты торопишься? — настороженно поднял голову Велло.

— В твой кабинет, на диван, куда ж еще! Как я понимаю, ты выбрал себе эту комнату.

— Туда пойду, разумеется, я… — На лице Велло яростно заходили желваки. — Имею я право в своем доме делать что угодно, спать где угодно?

— Конечно, квартира ведь твоя… — В голосе Катрин прозвучала язвительность, но ей удалось взять себя в руки, не хотелось еще одного пошлого скандала. — Послушай, Велло, не надо. Больше нет смысла цапаться, со вчерашнего дня мы с тобой чужие люди… Просто знакомые. Или соседи по квартире. Не бойся, я скоро переберусь отсюда и размена квартиры требовать не стану.

— Твое благородство ни черта не стоит. Ты отлично знаешь, что я сам отсюда уйду: растворюсь! Исчезну! Как воздух, газ, как стихотворение… Ох, черт! Катт, Катт, дорогая моя, ведь это все сплошной театр абсурда. Он мне уже во как надоел!

— Что именно?

— Все это… Все!

Катрин застыла, прижимая к себе подушку. Велло подошел к окну, потом стал нервно, расхаживать взад-вперед, то и дело искоса поглядывая на жену. Катрин, по-прежнему крепко прижимая к себе подушку, настороженно и с опаской следила за ним.

— Я не понимаю, — снова начал Велло. — Не понимаю! Не можем же мы так сразу сделать вид, будто ничего не было… Ха-ха, это было бы уже слишком! Поэтому я просто останусь дома, просто поживу в своей комнате, пока все утрясется. Время расставит все по своим местам, Катт…

— Ты, может быть, и готов забыть обо всем, что случилось, а я не могу. Я женщина.

— Ох, Катт, какая же ты дура! Катт, Катт, ты погубишь хорошего человека… — Велло попытался сказать это шутливо, но улыбка вышла какой-то кривой. — Я люблю только тебя.

— Ничего себе любовь!

— Не комментируй! Хоть раз в жизни помолчи и выслушай меня до конца.

— Ладно, ладно, — устало вздохнула Катрин. — Ничего нового ты все равно не скажешь. Валяй, я слушаю.

— Сядь. Я не могу говорить, когда ты вот так стоишь с подушкой. Сядь, не бойся! Не буду же я хватать тебя насильно!

— Верю, для этого все-таки сила нужна… Ладно, считай, я ничего этого не говорила. Ну, я сижу, слушаю.

Велло некоторое время постоял, собираясь с духом и мыслями, словно актер, который готовится к ответственному выступлению.

— Катрин. Катт! — торжественно произнес он. — Это, может быть, звучит выспренно, но мы созданы друг для друга. Я не верю в бога и все-таки скажу: богу не угодно, чтобы мы расстались, он покарает нас за это… Не будем испытывать судьбу. Пусть хоть один из нас будет умнее, хоть ты. Прошу тебя, будь умнее! Я ничего не имею против… Катрин, Катт, дорогая!.. Пойдем утром и заберем свое заявление назад, а, Катрин? Сделай это хоть ради меня, я без тебя погибну.

— Ничего, с Ирис не погибнешь.

— Ты сама… сама толкнула меня к ней! Если б ты в тот раз не начала скандалить, разве я… У меня и мысли такой не было! Не было до того момента, когда ты ушла, хлопнув дверью. Ни одна жена не сделает такой глупости. Это подумать только — посадить под замок своего мужа вместе с чужой женщиной!

— Ты и не сидел под замком.

— А если б у меня не было своего ключа?

— Ах, как ты остроумен! Теперь я во всем виновата! Давай, вали с больной головы на здоровую! Откуда я могла знать, было между вами что-то или не было!

— Катрин! — страдальчески воскликнул Велло, оскорбленный в лучших своих чувствах, но тут же утихомирился, сбавил тон: — Тогда абсолютно ничего не было. Мы работали, хоть ты и не веришь в это.

— И разумеется, за работой надо было обязательно пить коньяк.

— Да, потому что это была очень нудная работа!.. Нет, тут ты, конечно, права, коньяк был ни к чему. Но дело не в этом! Не в этом дело… Катт, дело не в этом, я не люблю Ирис. Понимаешь, даже если б я хотел ее любить, я не могу, потому что люблю тебя. Черт, понимаешь ты или нет? Тут все так ясно, что остается только удивляться, как ты не понимаешь. Да-да, весь абсурд в том и заключается, что я живу сейчас будто бы у нее. А что мне оставалось, если ты кричала, чтобы я убирался вон? Куда-то я должен был идти…

— Если б эта девочка знала, что ты тут несешь! Ведь ты бы и без нее остался. Мужчина ты в конце концов или нет?

— Брось! Ладно, я свинья. Да, свинья, большая свинья. И все мои свинства… ну… Если хочешь, я с сегодняшнего дня, с этого же момента брошу пить, скажем, до… шестидесяти пяти лет. Дай губную помаду, я нарисую на стене красный крест.

— Все это я сто раз слышала. Я больше не верю тебе, Велло. В лучшем случае ты выдержишь два-три месяца, а потом опять начнется тарарам на неделю. В первый день — клуб и друзья, костюм и галстук, а под конец — рыночная пивнушка. Ну, а после нее, конечно, опять паника, опять клятвы… Странно, что в редакции это не замечают. Нет, свою работу ты, конечно, сделаешь, но только из трусости. Вне этих стен ты ведь тихоня…

Лицо Велло перекосилось.

— Так гнусно… со мной никто никогда не говорил, старина! Ты должна мне верить, Катт, ты должна! Я знаю, что долго не протяну. Потерпи еще немного, дай мне последний шанс…

— Ты говорил все это в январе, шестого числа, когда явился домой, как побитая собака. До этого — в августе прошлого года. А еще до этого была эта драка… В марте, кажется…

— В марте! В марте умер мой отец!

— Велло, я прошу тебя только об одном: оставь меня в покое. Прошу тебя, Велло. Закончим свои дела без ссоры…

— Ты… ты… ты — Харьюская ведьма! Злопамятная, как вся твоя родня! Это я должен тебя, ненавидеть! Почему в сердце у меня нет ненависти к тебе, а? Видно, действительно тряпка я, не могу… — Велло трясущимися руками зажег спичку, прикурил. — Вот что я скажу: ты тоже без меня с ума сойдешь, не я один. Никто тебя не знает, как я. Понимаешь ты, что тебе уже тридцать четыре? Моложе ведь ты не будешь. Как супруга ты в лучшем возрасте, а как эстрадная певица — вряд ли. Да, да, как эстрадной певице тебе скоро каюк. Ка-юк! Это жестоко, но факт. И знаешь, почему? Со своим голосом ты еще лет пятнадцать могла бы петь где-нибудь в полумраке варьете, и только. У тебя малообразованная душа и нет чувства миссии. Это правда, что тебя иной раз воспринимают совершенно всерьез. Но это блеф! Ты все гнусавишь свои французские или греческие песенки, а что ты даешь своему народу? Ни одна твоя песенка не задела народ за живое… Так, минеральная вода. И что с тобой будет? Мне становится жутко, когда я об этом думаю. В мебельный магазин ты ведь не вернешься, уже другой жизни понюхала. Учительницей пения или аккомпаниатором тоже не станешь, у тебя диплома нет. Значит, остается только мемуары писать!

— Ну хорошо, Велло, — в голосе Катрин звучала глубокая усталость, — высказался, и будь счастлив. Что ты вообще хочешь от этой стареющей, никуда не годной женщины, когда у тебя есть молоденькая? Свежая кровь, гены из Азии. Живи с этой своей Ирис… Может, она наконец родит тебе долгожданного ребенка.

— Я тебя ни в чем не обвинял…

Велло шагнул к ней, и Катрин тут же сорвалась на крик:

— Не подходи близко, не подходи! — Она выбежала из комнаты.

— Очень надо! — крикнул он ей вслед. — Катт, ты потрясающая идиотка, прости завыражение.

Велло снял очки, долго изучал их, прищурившись, затем снова надел и стал рыться в ящике стола.

Появилась Катрин, она в куртке, в руках довольно объемистая сумка.

— Я никак не могу найти свое снотворное. Ты не видела? Три такие малюсенькие коробочки с зеленой полосой. Четыре копейки стоят… Слушай, Катт, тебе не надо никуда идти. Я сам пойду.

— Я теперь понимаю, почему Отелло задушил Дездемону.

— Для ревности у тебя причин нету, — торопливо заметил Велло.

— Он же не от ревности убил. От отчаяния.

— Слушай, Катт, одолжи мне на такси.

— У меня нет денег.

— У меня тоже. Хм… Я все-таки заскочу к Ирис. Знаешь, она добрая девочка. Хочет выйти замуж. Ну и что, пусть выходит… Катт…

Велло снова шагнул к ней, но она отступила, выставив вперед сумку, словно щит. Но Велло вдруг оказался так близко-близко… Как при замедленной съемке, трогает он губами лоб Катрин. А она стоит как каменная, и на лице застыла гримаса ледяного презрения…


Долгое время спустя Катрин, переступая босыми ногами, прошла в ванную, пустила воду.

Тишина. Странная, напряженная… Плещет чуть слышно вода, автомобиль, шурша резиной по асфальту, пронесся за окном. Из комнаты доносятся звонки телефона — одни, второй, третий… Смолк. А Катрин слышит какой-то странный шорох, он нарастает, будто бы эхо невнятно разносит в огромном зале голоса, взрывы смеха, чьи-то язвительные шутки… Катрин закрывает глаза и уши, но сквозь плеск воды, все усиливаясь, гремит эхо, от него не уйти и не забыть ей того, что случилось, как все произошло…

А было так…

Красочные рекламные плакаты извещали о концерте-конкурсе. Назывался концерт «Звезды регаты», и афиши пестрели известными именами и названиями ансамблей: «Апельсин», Яак Йоала, «Фикс», «Магнетик Бэнд», Катрин Пруун, «Рок Хотэль», «Кокос»…

Вот в сопровождении ансамбля «Кокос» выступает Катрин Пруун.

Поет она самозабвенно, чувствуется, что в пении лучшие мгновения ее жизни. И в то же время есть в ее исполнении что-то грустное, какой-то надрыв. Да и песенка эта французская звучит странновато и вряд ли нравится публике.

В вольном и нерифмованном переводе содержание песенки можно передать так:

Видел ли хоть один манеж,
Что дрессировщик ест льва? Да-да!
Но это случилось сегодня —
   Мсье дрессировщик съел льва.
Лев не особенно вкусен,
Но все равно в страшном гневе
Дрессировщик съел его
   до кончика хвоста. Да-да!
Причина, конечно, имелась,
Ведь хищников зря не едят —
Накануне лев съел симпатичную даму,
Она была невестой дрессировщика. Да-да!
Катрин Пруун пела, а в узенькой костюмерной, возле телевизионного экрана, за ее выступлением наблюдали коллеги. Многие морщились, сокрушенно качали головой. То и дело слышались ворчливые реплики:

— Тут она явно переборщила…

— На этом она ничего не заработает…

— Правила игры надо знать…

— Нет, слушайте, это довольно интересно…

— А зачем вообще нужны такие песни?!

Отдельно от компании, в углу, за пишущей машинкой сидел и недовольно хмурился парень по имени Яако. Однако недоволен он был не столько пением Катрин, сколько комментариями товарищей. Тем не менее он промолчал.

Тут же, в костюмерной, от одного к другому ходил мужчина в кожаном пиджаке. В руке у него долгоиграющая пластинка, на наклейке которой изображен парус и написано: «Звезды регаты». Смеясь и перекидываясь шутками, он собирает автографы на конверте пластинки.

Песня кончается. Вскоре появляется Катрин в длинном концертном платье. К ней сразу подбегает телерепортер и за ним оператор с кинокамерой.

— Большое спасибо, Катрин Пруун! На сегодня все?

Катрин не ответила, она еще не успела остыть после выступления.

— Не можете ли вы хотя бы намекнуть нашим зрителям, с какими песнями вы будете дальше выступать на конкурсе?

— Нет, — улыбалась Катрин.

— Ага-а, ты-то мне и нужна, — заторопился к ней мужчина в кожаном пиджаке. — Дорогая примадонна, прошу ваш бесценный автограф!

— Ого! — удивляется Катрин. — Что это за пластинка?

— Да ее только в перерыве начали продавать в фойе. Поторопись, а то не достанется.

Катрин внимательно просмотрела надписи на конверте, и улыбка исчезла с ее лица. Она протянула пластинку кожаному пиджаку.

— Что такое? — удивился тот. — Подпиши…

Катрин усмехнулась:

— У меня нет оснований давать автограф, старина.

— Что за чушь? — Кожаный пиджак тоже просмотрел надписи, смутился, протянул что-то неопределенное, а потом повернулся в сторону пишущей машинки: — Яако, закругляй список пропусков и проверь, все ли записаны.

Катрин стала снимать грим с лица.

— Вы придете на ночную запись? — спросил тихо Яако.

— Пока не знаю. За мной должен сейчас прийти муж, и тогда выяснится…


Но тот, кого ждала Катрин, не пришел. Шум смолк, помещение опустело, а она все сидела перед зеркалом, так до конца и не сняв грима с лица.

Последним уходил Яако.

— Такси ждет, — сказал он.

Однако Катрин покачала головой, Яако исчез, но тут же вернулся и решительно взял ее руку:

— Мы решили все ехать к вам…

Два такси, набитые веселой компанией, пронеслись по Нарвскому шоссе и по Уус-Садама свернули к морю.

Вскоре все они с шумом и гамом ввалились в квартиру Катрин Пруун. Велло был дома, однако не один.

— Не обращайте внимания, — поднял голову сидевший за столом Велло и протер очки. — У нас тут небольшая работа.

Рядом с Велло сидела Ирис — темноволосая девушка, моложе Катрин лет на десять. Гордая, красивая, даже неприступная. Перед ними действительно какая-то рукопись, схемы, графики, а также кофейные чашки и бутылка коньяка. Ирис сидела прямо и чуть смущенно.

Веселая компания растерянно потопталась и вскоре исчезла — видимо, отправилась туда, где повеселей.

— Будешь? — Велло налил рюмку для Катрин.

Катрин продолжала молча стоять в прихожей, не снимая пальто.

— Это Ирис, моя юная коллега, но вы уже, наверное, знаете друг друга… — продолжал Велло. — А эта ведьма — моя злая жена. Катт, почему ты злая?

— Здравствуйте, — пропела Катрин томно и прошла в кухню.

— Подожди, — Велло поднялся, на минутку задумался и выпил рюмку, налитую для жены, после чего проследовал за ней в кухню.

Лицо Ирис осталось серьезным и непроницаемым. За дверью были слышны голоса: куражистый тон Велло с извиняющимися нотками и короткие злые реплики Катрин.

— Но я ведь ждала тебя.

— Что, я не могу свою работу закончить?

— С женщиной?

— Она моя коллега.

— Надолго ли?

— Ну, знаешь!

— Я ждала тебя… и мне было тяжело. Прошу тебя, пусть она уходит!

— Ну, это не дело.

Велло вернулся в комнату:

— Гм… Когда ты выйдешь замуж, неужели и ты…

Ирис понимающе улыбнулась.

— На чем мы остановились? — бодро сказал Велло и взял в руки толстенный том. — Так, страница сто четыре…

— Не стоит, уже поздно, — сказала Ирис.

Катрин быстро прошла через комнату, ни на кого не взглянула и захлопнула за собой дверь. Щелкнул замок.


Пульт режиссера на телестудии. На мониторах в десятикратном калейдоскопе просматривается видеозапись вечернего концерта. Режиссер и сидящий рядом с ним Яако останавливаются на улыбающемся лице Яака Йоала. И тут входит бледная и заплаканная Катрин. Яако провожает ее внимательным взглядом.

— Еще раз со второго куплета, — скомандовал режиссер, — со слов «летняя ночь» и так далее.

Включаются магнитофоны, все помещение заполняет песня, под которую многократно повторяющийся на мониторах Йоала старательно открывает и закрывает рот, его немая артикуляция с профессиональной точностью совпадает со словами песни.

Катрин входит в студию, где настоящий Яак Йоала в ослепительном освещении и на фоне эффектного оформления продолжает беззвучно открывать рот.

В углу студии, у незанятой телеаппаратуры, среди реквизита, расположился ансамбль «Кокос». Музыканты дремлют, сидя на стульях. Единственный бодрствующий тихим шепотом выражает свое удивление:

— Мы были уверены, что вы не придете…

Йоала заканчивает песню. Сверху, с пульта режиссера, доносится голос:

— Все в порядке, Яак. Спокойной ночи. Прошу, «Кокос»!

Осветитель убирает свет, на миг студия утопает в темноте, кто-то орет:

— Эй, эй, пару фонарей надо оставить!

Осветитель включает прожектор и направляет луч на проснувшийся состав «Кокоса».

Здоровый детина с удовольствием потянулся так, что под ним угрожающе скрипнул стул, и осмотрелся. Это руководитель ансамбля Курт Тороп. Не вставая со стула, он обратился к Катрин с пространной речью:

— Может быть, вам не мешает узнать, что у нашей недостойной шайки разработана кое-какая программа действия. Мы более или менее точно выяснили, что нам подходит и что нет. А именно: мы исполняем свои опусы для достопочтенной публики с предельной корректностью. Далеко не каждому обязательно понимать, что это может быть и дружеский шарж и пародия… Мы играем и поем в основном старые песни, но мы играем и поем и новые тоже… Например, людям среднего возраста, какими мы очень скоро будем сами, мы с улыбкой напомним их безумную молодость, мы споем им «Кукарачу» и эту самую «Марину-Марину-Марину» или про то, что неизвестно, что выиграешь в лотерею — «Волгу» или авторучку… Вам бы и взяться за эту песню. Для тех, кто помоложе, мы поем… Ладно, хватит разговоров, приступим к делу. Если все это вам в принципе подходит, то наше сотрудничество может и в самом деле оказаться приятным и продолжительным. Ну, а если нет, то зачем портить друг другу нервы? Итак, дорогая звезда, мы ждем от вас три-четыре душевных песенки, в том числе пару почти абсолютно серьезных.

А Катрин озабочена только одним — чтоб никто не заметил, как ей здесь неуютно. В ушах не смолкает гул, словно где-то рядом настраивают скрипки и виолончели, — нервно, мучительно, бесконечно…

Собравшись с силами, она ответила:

— Я ничего против не имею.


И вот — испытание. Первую песню Катрин спела совершенно профессионально, но без внутренней уверенности. Поэтому получилось просто исполнение, оно ничем особым не поразило.

Из второй песни она успела спеть только первый куплет:

Когда тебе уже не семнадцать,
А гораздо больше…
Она начала было снова, но заметила неодобрительный взгляд Торопа и замолкла.

— Н-да… — протянул Тороп. — Петь такую песню рискованно, извините меня… Понимаете ли, Катт, мы же выступаем на конкурсе, который открывает путь на ярмарку. Это коммерческое мероприятие, следовательно, ярмарка. Публика покупает, продает, меняет, играет в лотерею-аллегри, неизвестно, кто будет первым, кто последним… Если не хочешь всю жизнь оставаться на убогом среднем уровне, надо соблюдать правила игры.

— Я буду петь эту песню вместе с другими или вообще не буду петь, — тихо и зло сказала Катрин.

Тороп внимательно посмотрел на нее:

— Вы смелая женщина.

— В каком смысле?

— В прямом. Я имею в виду эту песню… Она ведь у нас еще сырая. Успеете ли? Я, конечно, отдаю должное вашей уверенности…


Вечереет. Квартира Катрин и Велло. Та самая, просторная и причудливая комната. Много книг, картин, сувениров, концертные фотографии Катрин, кучи пластинок, телевизор, эклектически подобранная старая мебель. Через открытую балконную дверь проникают шумные голоса гавани.

Катрин сварила себе кофе и уселась за низкий столик, включила магнитофон. Снова зазвенело:

Когда тебе уже не семнадцать,
А гораздо больше…
Но тут внимание ее привлек телеэкран. Там только изображение — показывают табло итоговых результатов конкурса, — звук выключен. Лицо стало печальным, расстроенным, ее просто обидело то низкое место, которым отмечено ее выступление. Катрин решительно выключила телевизор и снова повернулась к магнитофону. Щелкнула клавиша, бесшумно завращались катушки в кассете. Еще один щелчок, в динамике зашуршало, появились неясные шумы, а потом голоса:

«Знаешь, Клаудия сказала…»— «Что-что? Читай сама…» — «Раз, два, три… сто два! Пошло!» — «Ну и певица — сама магнитофон не умеешь включить, а?..»

Катрин прокрутила ленту. Опять пошли отрывки песен, проба голоса, шорохи. Донеслись известные слова: «Когда тебе уже не семнадцать…» Теперь они вызвали у Катрин раздражение, а мелодия показалась какой-то совершенно неопределенной.

Катрин в сердцах выключила магнитофон, но все-таки разложила на коленях ноты и попробовала спеть песню снова. Голос не слушался, она никак не могла взять низкие ноты. Несколько раз пропев первые две строки, она наконец выключила магнитофон и долго сидела неподвижно…

На телевизионном экране Велло Пруун. Теперь ясно, что по профессии он телекомментатор. Он говорит скороговоркой, а с лица не сходит выражение профессионального восторга:

— …На восьмом месте «Мобиле», на девятом Катрин Пруун и «Кокос», на десятом — ансамбль «Семафор». Остальные получили за первое выступление меньше десяти очков. Видеозапись этих песен будет показана в семи самых крупных городах Эстонии, в вузах, на предприятиях и в селе. Зрители сами будут выставлять оценки. Первое место дает десять очков, второе — восемь, третье — семь и так далее. Постараемся вас держать в курсе всех изменений на нашем табло. Конкурс, как объявлено, завершится через неделю в городском концертном зале. Здесь, помимо уже исполнявшихся песен, будут представлены по две совершенно новых. А теперь перед вами лидер конкурса — ансамбль «Апельсин»!

В телекадре появились яхты, Таллинский залив, голубые волны и белые паруса. На одной из яхт ансамбль «Апельсин» исполняет песню, по своему настроению совершенно противоположную угнетенному душевному состоянию Катрин — это песня мажорная, быстрая, заразительная.

Время от времени кинокамера переносит нас с величавого, залитого солнцем залива в рабочую атмосферу телестудии.

У помоста стоит бледный Велло и глотает какие-то таблетки. Рядом появилась Ирис — видимо, помощник режиссера, — поднесла Велло стакан минеральной воды, заботливо вытерла ему лоб, поправила галстук и прическу…


В маленькой артистической зазвонил телефон. Трубку взял невысокого роста старик, который до этого старательно раскладывал в нужном ему порядке миниатюрные трубы, губные гармошки. Это Сапожнин, один из самых известных звезд эстонского варьете.

— Жак сейчас на месте? — спросили в трубке.

— Он еще не пришел.

— Говорит Катрин Пруун. Вы не знаете, когда он должен прийти?

— О, Катрин, привет! К сожалению, я не знаю.

Катрин звонила из дому. На стене, рядом с телефоном приколоты записки, на одной из них крупно начертано: «Не забыть! Обед! Велло придет в 16.00». Катрин сняла листок и разорвала его в мелкие клочки.


Та же артистическая в варьете чуть позже была набита битком. Несколько девушек, весело переговариваясь, надевали павлиньи хвосты. Катрин тихонько устроилась в углу возле окна.

На сцене выступает Сапожнин с каким-то своим мало известным номером. Его горячо и шумно приветствует публика. Под гром аплодисментов к старику из-за кулис выбегают девушки кордебалета, окружают его, и все вместе с удивительной легкостью танцуют.

…И вот программа закончена. В пустой комнате остались только Сапожнин и Катрин.

— Видно, Жак уже не придет, — сказала Катрин.

Старик ничего не ответил.


Полдень, зал варьете закрыт для посетителей.

На неосвещенной сцене, в пыльных лучах солнца, репетирует пара в балетных черных трико. То, что поздним вечером, в свете цветных прожекторов, обернется блеском, стремительностью и удивительной слаженностью, пока отдает лишь трудом и неимоверной усталостью. Танцоры уже не очень молоды, многое им, видно, надоело, а кое-что просто не получается.

Художественный руководитель Жак, маленький и меланхоличный, следит за репетицией с досадой.

Рядом с ним стоит Катрин. Здесь, в этом красноватом полумраке — в зале горит один цветной прожектор, окна задернуты черными шторами — Катрин кажется красивой, одухотворенной, таинственной. Никаких следов вчерашнего потрясения.

— Хорошо… Не очень хорошо… Чуть лучше… Ну, а это вообще никуда не годится! — комментирует Жак ход репетиции. — К тебе просто дозвониться невозможно.

— Да, я в последнее время редко бываю дома… — Катрин приветственно помахала остановившейся паре. — Привет, Рита! Привет, Яан!

— Как дела? — спросила Рита. — Ты к нам вернуться собираешься?

Катрин пожала плечами.

— Ладно! Подумаешь, покрутилась несколько месяцев с оркестром. Все эти Сочи, Гагры… — Рита пренебрежительно качнула головой. — Эй, супруг! Маг можешь сделать погромче?! Что ты мне тут под конец портачишь!

— Все я да я… — разозлился Яан, но все-таки поплелся к магнитофону. Вскоре они опять стали репетировать.

— Знаешь, — сказал Жак, — мне надо с тобой очень серьезно поговорить. Прямо и откровенно. У нас сейчас с солистами прямо беда. Лейли и Юхан с оркестром на Украине, Лембит ушел в другое варьете… Просто трагедия. Может, помиримся, Катрин, может, вернешься?

— Насовсем? — помолчав, спросила Катрин. — Или… Пока Лейли и Юхан вернутся?

— Нет-нет, не совсем так! Ты должна понять ситуацию. Твой неожиданный уход зимой…

— Но до этого я тут три года подряд пела… Впрочем, меня, наверное, уже успели забыть…

— Что ты, Катрин! У тебя ведь здесь и успех был, и все было. Не надо быть такой упрямой. Взять хоть твой репертуар — не я один, все это говорят… Тебе надо бы выбрать один настоящий шлягер. Ну, скажем, чтоб он стал шлягером этого лета. Такая песня, которую народ сразу запомнит. И тебя вместе с ней. Ты ведь можешь!

— Это все мило, — проговорила Катрин. — Но в один прекрасный день ты скажешь мне своим тихим, вежливым голосом: видишь ли, Катрин, твое время истекло. И какая разница, случится это через три месяца или послезавтра? Несколько недель назад, когда я, как побитая собака… Ах, это все равно… Дай лучше шанс какой-нибудь молоденькой девушке из эстрадной студии. Пусть покажет себя за эти несколько недель. А я, Жак, уже не в том возрасте, мне нужно что-то определенное.

— Ну, зачем ты так, молодые это молодые, а Пруун это Пруун, — не слишком уверенно сказал Жак. — Мне кажется, тебе надо вернуться. Знаешь, кто старое помянет… Не стоит злиться.

— Я не злюсь, Жак, пойми, я не злюсь. Такая уж наша работа. Только я устала от этого вечного дерганья.

— Не понимаю. Ты ведь всегда была такая спокойная и… сговорчивая. Ох, Катрин, Катрин…

— Значит, и у меня терпение лопнуло.

— Нет, нет, ты просто не понимаешь меня. И, кажется, я не совсем тебя понимаю. Знаешь, я тебе позвоню, ладно?

— Спасибо, Жак, но это, наверное, действительно не имеет смысла. Я все-таки попробую с «Кокосом». Или поищу себе нормальную работу. Надо же наконец научиться реально смотреть на вещи, вряд ли до конца жизни можно оставаться эстрадной певицей. А я совсем не против получать два раза в месяц зарплату. Конечно, я буду получать меньше, чем здесь, зато уж с гарантией… Всего хорошего, Жак. Пока, Рита. — И Катрин ушла.


Катрин Пруун, в общем-то, умеет владеть собой. Вот она идет по светлой, прокаленной солнцем улице, и ничто не выдает ее угнетенного состояния. Лицо у нее непроницаемо рассеянное, даже чуть высокомерное.

Две девчонки прошли мимо, оглянулись и стали переглядываться, перешептываться, забыв даже о столь модной сейчас жвачке во рту, наконец, повернулись и в восторге пошли за ней следом. И Катрин не выдержала — губы сами собой сложились в смущенную улыбку, заискрились и потеплели глаза. Она уже не шла, а летела по улицам города.

Такой она и появилась на крохотной улочке, где в окружении толпы прохожих, под надзором телевизионной аппаратуры репетировал ансамбль «Магнетик Бэнд». Тут же, под окном кафе, Велло и Ирис пили кофе. За их спинами виднелся плакат со свежими данными о ходе конкурса — лидирует «Магнетик Бэнд», а Катрин и «Кокос» спустились еще на одну строку ниже.

Велло меланхолично качнул головой:

— Жаль, что Катрин не повезло… Да, Катт, Катт… Чем же это все кончится…

Ирис почти с ненавистью взглянула на Велло, но тот не заметил.

В подворотне появилась улыбающаяся Катрин. Она не слышала слов мужа, но было достаточно и этого плаката, и мужа, сидящего рядом с Ирис…


Катрин, чуть помедлив перед дверью, вошла в мебельный магазин. У кассового аппарата сидела полная женщина и с наслаждением слушала радио — передавали выступление «Магнетик Бэнд».

— Добрый день! — сказала Катрин.

— А?.. Господи, кого я вижу! — всплеснула руками кассирша. — Катрин Ваапсаар… Ой, прошу прощения, сама Катрин Пруун!

— Ладно, хватит тебе…

— Прости, пожалуйста. — Кассирша выбила чек, подала сдачу покупательнице и тут же, уловив ее любопытный взгляд, преисполнилась гордости — знакомство со знаменитостью все-таки украшает.

— Хватит или не хватит, но факт остается фактом, ты у нас сто лет не была. Как живешь? Хочешь финское кресло? Прямо сейчас на дом отправлю… Слушай, девочка, я, конечно, пошлая и любопытная баба, но скажи, ты что, разленилась? Тебя так редко в последнее время передают по радио и показывают по телевизору. Или ты в тайне для народа сюрприз готовишь?

— В каком смысле?

— Ну, сольную программу…

— Что ты! Я ведь несколько лет была в варьете, оттуда недалеко слышно. А потом ездила с оркестром по России и Кавказу.

— Ах вот оно что!.. С вас шестьдесят четыре рубля восемнадцать копеек, прошу. Восемнадцать копеек не найдется? Огромное спасибо… Как ты сказала? Значит, ты больше…

— Нет, сейчас я уже ни там и ни сям.

— Ну, детка, что ты меня пугаешь!.. Шесть копеек, возьмите свои шесть копеек, очень прошу… Господи, будто вчера это было — ты пришла, такая вся застенчивая, с тортом и бутылкой вина и… и потом ушла… В «Лайне», кажется?

— Да, первый год я была в «Лайне».

— И потом стала солисткой. Мы ходили тебя слушать всем магазином. Ни одного концерта не пропускали!

— Да… Сколько цветов вы мне посылали…

— Ведь не мы одни? Частная жизнь примадонны, про это мы говорить не будем… Но, по-моему, самые красивые цветы ты получала от своего суженого. Оч-чень романтичный мужчина. И оч-чень интеллигентный. Я за ним как-то специально следила на твоем дне рождения. Он выпил только одну рюмочку за твое здоровье!

Катрин старательно покивала головой.

— Да, и наш маленький коллектив дал один настоящий взлет. Мебельный магазин, «Лайне», гастроли, варьете, большой оркестр, опять варьете… И что еще?

— И снова мебельный магазин, чтобы круг замкнулся!

Кассирша умолкла, взглянула на Катрин сначала недоуменно, потом растерянно, потом неуверенно улыбнулась. Подошла еще одна покупательница, откровенно уставилась на Катрин.

— Ну и шутки у тебя… — вымолвила наконец кассирша.

— А почему бы и нет? Что в этом такого странного? — пожала плечами Катрин.

— Ну, хватит, хватит. Пошутила, и хватит. Мне от твоих шуток просто худо сделалось. — Кассирша кивнула в сторону любопытной покупательницы. — Ты бы просто не смогла у нас работать, тебя слишком часто показывали по телевизору. В первый же день здесь все сойдут с ума.

— Да что ты… Меня так редко узнают.

— Слушай, знаешь что!.. Тебе петь надо, а не стульями торговать!

— Рада была тебя повидать, — еще мгновенье потоптавшись, сказала Катрин бодро.


Велло и Яако спорили о чем-то на трамвайной остановке.

— Сам же видишь! — Яако размахивает бумажкой. — Они всё набирают и набирают очки.

— Ладно, пусть Ирис еще раз проверит, позвони ей. Ну, пока! — Велло собрался уходить, но Яако его остановил:

— Постой! Скажи, почему ты мучаешь Катрин?

— Что за детский лепет! — разозлился Велло. — Ты сам понимаешь, что это детский лепет. — Он подскочил к Яако и хрипло затараторил: — Почему ты думаешь, что я, скромный редактор телевидения, спокойный, домашний человек, должен вести себя, как Сольвейг, как жена моряка? У нее же гастроли за гастролями… Нет, я не против эстрадной песни как таковой, ни в коем случае! Но к чему эти творческие муки, зачем этот максимализм? Зачем нужно присутствие моей серьезной и нервной супруги в каком-нибудь пыльном сельском клубе или даже на гала-концерте? Она никого не потрясает глубокими произведениями Шуберта, Чайковского или Артура Каппа. Всего лишь несколько шансонеток, шлягеров, задушевных песенок, которые у слушателей в одно ухо влетают, из другого вылетают. Публика в лучшем случае глазеет на ее костюм, бюст или ножки… А чем я виноват? Мне нужен домашний уют, ребенок, наконец! Да, да, ребенок! Я, кстати, в полном восторге от ее таланта и песен, но, по-моему, все это годится только для варьете! Ее место там, она ведь уже не девочка. Не хочу я больше быть ни женой моряка, ни бородатым Сольвейгом! — Велло отпустил испуганного Яако и добавил с неожиданной грустью: — Я не могу один быть…

К остановке подкатил трамвай, двери открылись и, шипя, затворились снова. И в тот же миг Велло заметил в окошке трамвая лицо Катрин. Трамвай тронулся, а Велло побежал за ним следом и так отчаянно замахал руками, что водитель снизил скорость и снова открыл двери.

Тяжело дыша, Велло опустился на корточки рядом с сидевшей Катрин.

— Ну, что, Катт? Господи, я вижу, ты мрачная. Конечно, конечно, о чем тут говорить, я сволочь. Катт, я прошу тебя… Нет, не умею, не получается. Я, наверное, сейчас просто подлизываюсь. Да, вместо того, чтобы работать, заниматься делами, генерировать идеи, мужчины в последнее время занимаются в основном тем, что плаксиво строят догадки, почему жена опять не в духе, почему жена опять капризничает. Но я еще не сдался! Хотя тебе это и не нравится.

Катрин молчала.

— Ну, это еще не конец света, не, гибель Помпей, — продолжал Велло. — Это всего-навсего катастрофа в квартире номер двадцать три!..


В пустынных гулких коридорах филармонии, в репетиционных залах и сумрачных фоне слышен голос репетирующей Катрин. Песня то и дело прерывается, слышны деловые реплики певицы и аккомпаниатора:

— Тут чуть громче, Том, да?

— Да-да, форте, теперь порядок.

— А это место?

Репетиция идет в большом и неуютном зале, заставленном стульями, футлярами музыкальных инструментов, пюпитрами. За роялем сидел концертмейстер Том, человек средних лет с кудлатой бородой и лицом грустного пройдохи. Он взмок от жары и неимоверных потуг скрыть, как ему все надоело.

Расстегнув еще одну пуговицу на рубашке и многозначительным движением отерев пот со лба, он покосился на пачку сигарет на рояльной крышке.

— Дыми, старина, дыми, — кивнула Катрин.

Она уселась верхом на стул, хотя видно, что чувствует себя в этой позе неловко. Так Катрин заставляет себя бороться с жизненными передрягами.

— Помоги мне, Том, — попросила она по-дружески. — У тебя хороший нюх, ты всегда знаешь, что да как. Как мне поладить с этим «Кокосом»?

— Да-а… Это довольно приличный ансамбль. А главное, он завоевывает популярность. Но откуда же я знаю… У меня уже давно никакого нюха нету. Как наступила эпоха диско, мой нюх сразу испортился, стареть стал… А этот их Тороп — стреляный воробей.

У Катрин хватило наглости коротко и грубовато рассмеяться в ответ:

— Ну уж, ну уж. Я ведь тоже не первый день на свете живу… Ладно тебе…

— Знаешь, тебе не мешало бы подобрать репертуар повеселее. Видишь ли, Катт, твоя манера иногда просто пугает публику. Ты ужасно серьезный человек, даже улыбнуться лишний раз не хочешь. Будто не поешь, а мораль читаешь. Если тебе это раньше никто не говорил, то можешь сейчас сказать мне спасибо. Улыбаться надо, Катт, улыбаться!

— Спасибо, Том! Я и в самом деле про это знать не знала. Сроду мне никто ничего такого не говорил.

— Ты хочешь насовсем с ними остаться?

— Еще не знаю, — Катрин неопределенно пожимает плечами.

Том перебирает клавиши. Какая-то минорная мелодия…

— Это, конечно, не мое дело, каждый сам знает, что, как и вообще… Но что у тебя все-таки случилось с этим большим оркестром?

— А что там могло случиться? — Катрин опять задели за больное место. — Ну, ушла просто. Сколько можно колесить по огромной стране…

— Ох, уж эта Эстония, — вздыхает Том.

— При чем здесь Эстония?

— А при том, что очень уж небрежно она порой обращается со своими певцами. Возьми Милицу Корьюс…

— Что ты меня с Милицей Корьюс сравниваешь! — озлилась вдруг Катрин. Она поднялась и нервно заходила по комнате. Приблизилась к роялю.

— Еще раз попробуем, а? — спросил Том.

И Катрин снова поет про то, как трудно, когда тебе уже не семнадцать, а гораздо больше…


«Кокос» в полном составе шагал вниз по улице Виру. Тороп прижимал к уху миниатюрный транзистор, откуда доносился голос Велло: «Шестое место — «Витамин», седьмое — «Прожектор», восьмое — «Крылл»… десятое — Катрин Пруун и «Кокос»…

— Я же говорил!.. — кричит раздраженно один из музыкантов.

— А помнишь эту неудачную репетицию после записи?

— Подождите… Она нормальная певица и музыка для нее — все, — пытался успокоить друзей Тороп.

— Чушь! Публика ее не принимает!

— Тороп! Ты ее позвал, ты ее и гони!

Тороп хотел было снова возразить, но понял, что это бесполезно.


А у Катрин песня никак не клеится, в голосе нет ни уверенности, ни настроения. Том, отерев пот со лба, сделал вид, будто все в ажуре. Но в голосе его звучит озабоченность:

— Слушай, Катикене, что с тобой?

— Ах, снять бы эту голову с плеч и положить сюда, на рояль, чтобы отдохнула…

В репетиционный зал буквально влетела красивая молодая женщина. На ней яркое летнее платье, она не ходит, а порхает, не говорит, а щебечет. Кажется, что в помещении все преобразилось стало ярче и светлее.

— Привет, Томми! Бонжур, Катрин! Пляши, Катрин, тебе письмо от поклонника!

И Катрин действительно в неожиданном порыве радости сделала несколько па.

— А как твои дела?

— Ой, лучше не спрашивай, просто жуть! Послезавтра отбываем в Финляндию. Но вы не представляете, какой глобальный скандал, братцы, ой-ой-ой! Наш Билли заболел, все его печенка проклятая. Ну где мы теперь найдем нового барабанщика? На корабле, что ли?

Как-то незаметно в зале появились и музыканты из «Кокоса», остановились молча в дверях. В центре группы — Тороп.


Катрин сидела в такси, которое мчалось по извилистому шоссе. В руках держала только что прочитанное письмо. Лицо у нее расстроенное. Машина остановилась на берегу моря. Катрин расплатилась и покинула такси, письмо осталось на заднем сиденье. Едва она успела сделать несколько шагов, как ее догнал таксист:

— Эй, эй, здесь не хватает…

Катрин протянула таксисту кошелек и ушла. Однако кошелек оказался пустым, и таксист, обозлившись, в ярости хлопнул дверцей. И тут на заднем сиденье он заметил оставленное Катрин письмо. Он взял листок, прочел:

«Уважаемая Катрин Пруун. Не кажется ли вам, что ваша пора прошла. Своим кислым видом и тоскливыми песнями вы успели всем надоесть. К тому же в вашем возрасте и с вашей фигурой стоит воздержаться от декольте. Группа телезрителей из Вильянди».

Таксист покачал головой, собрался было догнать Катрин, но передумал…

…Высокий скалистый берег, под ним узкая прибрежная полоса, загроможденная огромными камнями. Море здесь мелкое. Чтобы зайти поглубже, надо долго пробираться сквозь заросли камыша, рискуя наколоть ногу. Тишина, покой.

Возвращаясь на берег, Катрин бормочет себе под нос: «Когда тебе уже не семнадцать, а гораздо больше, и это заметно по лицу и талии…» Ее останавливает крик чайки, которая бешено кружит над головой, — видимо, птица считает, что над ее домом нависла угроза. И Катрин вспоминает — это было несколько лет назад…

…Катрин и Велло сиротливо стояли на углу многолюдной улицы. Под ногами мокрый снег, лужи.

— Где был, где был! А если я скажу, что был эти три дня в Бразилии? Что ты смотришь? Конечно, сейчас тебе плохо, ты больна, я тебе даже сочувствую, но не более… Бедная, бедная Катт. Что ты наделала! Ну что ты, дурочка, наделала! Ты ведь уже не девчонка. Как же ты посмела? Какое имела ты право это сделать? Разве могут какие-то гастроли по Латвии быть важнее, чем ребенок!.. Наш ребенок! И ты еще спрашиваешь, где я был! Господи, кто это дал вам, женщинам, свободу выбирать — или гастроли по Латвии, или ребенок. Что ты хнычешь? Думаешь, мне не хочется хныкать? — И Велло, всхлипнув, прислонился к стене у магазинной витрины рядом с Катрин.

А та стояла недвижно и прямо, лицо ее было мокро от слез, тушь расползлась, и вся она выглядела жалкой и некрасивой.


Катрин приехала на ту же улицу и теперь, ожидая мужа, прохаживалась возле того же угла. В сторону ратушной площади промчалась открытая машина, на которой, играя на всех своих инструментах, репетировал музыкальный ансамбль «Фикс».

Следом появился и угрюмый Велло.

— Ты захватила мои запасные очки? — прежде всего спросил он.

Катрин достала из сумки очки в старомодной оправе. Велло надел их и, изучив себя в карманном зеркальце, пришел к выводу, что вид у него вполне нормальный. Это его успокоило. Он уселся на выступ стены у витрины и вытащил из кармана сигареты. Катрин сделала нетерпеливое движение, и Велло тут же вскочил, вновь потеряв всю свою уверенность.

— Нет, никуда я не пойду! — вдруг выкрикнул он. — Я не пойду… Я не в состоянии. Мне совсем худо, еще хуже, чем в тот раз… Это лето меня убьет. Не позже сентября вы все будете приглашены на похороны и на поминки, на холодец и водку… Все бессмысленно, грустно и глупо. О-ох…

— Сердце? — кинулась к нему Катрин.

Велло молча кивнул и снова уселся возле витрины.

— Господа присяжные заседатели, — проговорил он с грустной улыбкой, — вы видите перед собой самого лопоухого лопуха в республике. Жизнь полна неожиданностей. Пошли, Катрин Пруун. Кстати, как ты решила насчет фамилии? Оставишь эту? Или вернешься к своей?

— Там видно будет… А где Ирис?

Велло помахал кому-то на противоположной стороне улицы, и Катрин увидела Ирис, пробиравшуюся сквозь толпу.

— На кой черт она тебе понадобилась? — спросил Велло.

— А то бы ты не пришел, — усмехнулась Катрин.

…Втроем они прокладывали себе путь во встречном людском потоке. Чтобы не потерять женщин в толпе, Велло вынужден взять их обеих под руки. Но вдруг он остановился.

— Давайте-ка лучше поедем в Клоога-Ранд загорать и купаться.

Велло смеется, и смех этот звучит совершенно естественно. Обняв Катрин и Ирис, он почти вплотную сближает их. Ирис, усмехаясь, смотрит в сторону, Катрин просто отстраняется и от соперницы, и от мужа.


Большой зал, казенная обстановка. Две пожилые женщины, а между ними — мужчина средних лет в безликом черном костюме.

— Заявление правильно составлено? — спросил Велло.

— Мы бы с удовольствием вернули всем вам эти заявления, как бы правильно они ни были составлены, — вздохнула одна из женщин. — Это такие грустные заявления. Вы действительно все обдумали?

Катрин кивнула.

— А вы, — женщина заглянула в бумаги, — Велло Пруун? Оба интеллигентные, культурные люди…

— А может, это у вас случайное настроение? — спросила вторая женщина. — Вы пишете: не сошлись характерами. Все так пишут. Что это значит? Как это не сошлись? Вы ведь несколько лет жили вместе, и все шло нормально. К тому же, извините… Вы люди известные, должны быть примером для своего народа.

Председатель суда придвинул к себе бумаги, сухим официальным тоном начал:

— Слушается дело о разводе Катрин Арнольдовны Пруун и Велло Яановича Прууна. Катрин Арнольдовна Пруун — год рождения 1946, место жительства — г. Таллин, улица Туукри, 8, квартира 23, эстрадная артистка, в данный момент без постоянного дохода. Вы настаиваете на своем требовании? Отвечайте, пожалуйста, ясно и громко «да» или «нет».

— Да, — сказала Катрин.

— Дополнительных претензий не имеете?

— Нет.

— Велло Яанович Пруун, год рождения 1942, место жительства — г. Таллин, улица Туукри, 8, квартира 23, редактор телевидения. Вы настаиваете на своем требовании? Отвечайте, пожалуйста, ясно и громко «да» или «нет».

Велло пробормотал что-то нечленораздельное, однако энергичный председатель все-таки заставил его ответить более определенно — прозвучало глухое «да»…


В квартире Катрин был включен телевизор. Шла прямая трансляция конкурсного концерта, а в перерыве музыковед отвечал на вопросы репортера:

— Да, конечно, но я все-таки не верю, что в течение этих двух дней в таблице могут произойти какие-то серьезные и неожиданные изменения. Завтра вечером в концертном холле участники конкурса представят нам по две новых песни, которые будут оцениваться двумя жюри. В состав первого входят представители городов и предприятий, в состав второго — авторитетные музыкальные критики и эстрадные артисты, которые в этом конкурсе не участвуют. Публика, со своей стороны, тоже может повлиять на начисление очков своими аплодисментами — каждая минута аплодисментов прибавляет очко.

— Вы вначале сказали, что никаких неожиданностей не предвидится, — сказал репортер. — Вы имеете в виду весь конкурс вообще?

— Не совсем. Нечто неожиданное для нас, конечно, было, но, к сожалению, это сюрприз, так сказать, не из приятных. Симпатичная мне певица Катрин Пруун вместе с сильным ансамблем «Кокос» выступает довольно бледно. Мне кажется, что темперамент этой певицы не приспособлен для жесткой борьбы… то есть, для конкурсной игры. Это сказалось и в выборе песен, они как-то не очень подходят для конкурса…

Катрин этих слов не слышала — ее просто не было дома, она ушла, оставив включенный телевизор. Ушла поспешно — вот небрежно брошенный нотный листок, вот недопитая чашка кофе, перерытая сумочка, вечерням газета, в которой губной помадой обведено объявление: «Обувному производственному объединению «Коммунар» требуются модельеры и работницы на конвейере…»


Обувной комбинат, закройный цех. Шум, грохот, крики. Катрин ходит по цеху в сопровождении мастера, вид у него светски рассеянный, но за этой маской угадывается неловкость. Мастер что-то показывает, многословно объясняет. Ему тоже как-то неловко, он никак не может взять в толк, почему эстрадная певица вдруг заинтересовалась обувным делом.

— Работаем в основном пока вручную, поэтому у нас положение более сложное по сравнению с другими цехами.

Катрин кивает.

— В смене у нас работает примерно сто двадцать женщин… Вот это одна из лучших наших работниц, недавно получила орден.

Катрин кивает.

Моложавая женщина ловко выбирает из высокого штабеля лист кожзаменителя, по трафарету вырезает заготовку, поднимает взгляд на Катрин, но трудно сказать, замечает ли ее. Работница думает о своем. Но Катрин смущается, виноватая улыбка появляется на ее лице. Нервы, нервы…

Шумят и ухают вокруг какие-то непонятные для Катрин машины, а к их агрессивному грохоту прибавляется вдруг уже знакомый нам, режущий ухо гул усилителя. Этот звук становится почти невыносимым, он растет, растворяя в себе все иные звуки.


А заключительный концерт конкурса уже начался. На сцене ансамбли и певцы сменяют друг друга под аплодисменты зала.

За кулисами же чувствуется нарастающая паника — «Кокос» ищет свою солистку. Ее ищут повсюду, бранят, сетуют — но Катрин нигде нет. Ее отсутствием озабочены не только музыканты «Кокоса». Яако быстрым шагом подошел к стоящей у дверей Ирис.

— Ты тоже не видела Катрин? А домой звонила? Звони — и быстро!

Ирис пошла звонить, а Яако выскочил на улицу и заметался среди машин с надписью «ТВ». Двери всех машин оказались запертыми. Только водитель микроавтобуса оказался человеком беспечным, даже ключ зажигания оставил на месте. Яако вскочил в микроавтобус, завел мотор и уже успел услышать взволнованный крик Ирис:

— Телефон не отвечает.

…И вот уже машина промчалась по Морскому бульвару к центру, чудом проскочила между двумя сблизившимися трамваями, а затем через пешеходный переход под гостиницей «Виру» и все это, сигналя, словно «скорая помощь» или пожарная.

…Яако долго звонил и стучал в двери.

— Катрин! Катрин! Это Яако!.. Вы на концерт опаздываете… Есть тут кто?

Никто не отвечал, и тогда Яако просто толкнул дверь — в комнате, в углу, совершенно безучастно сидела Катрин.

— Простите меня, но концерт уже начался, — торопливо проговорил Яако. — Пойдемте скорее, машина ждет… Скорей!

Катрин не реагировала. Яако с мгновение стоял в растерянности, потом кинулся в ванную и вернулся с полным ведром холодной воды. Не раздумывая, он вылил всю воду на Катрин.

— Что вам от меня надо? — зло выкрикнула она, вскочив.

— Ишь ты, нежная душа! — дал себе волю и Яако. — Что ты тут валяешься? Нет у тебя такого права. Если у тебя что-то не получилось, это еще не причина для смерти. Тебе бы радоваться, что ты избавилась от своего телерепортера. Чего ты ноешь! Неужели самой не надоела эта бледная, унылая морда? С чего ты взяла, что все сады сразу должны расцвести, как только ты рот откроешь? Пойми, у тебя никогда не будет легкой жизни, никогда! Ты вообще не из тех рядовых крикунов, которыми переполнены все приемники и телевизоры!..

И свершилось чудо — Катрин и в самом деле, кажется, надоело ее кислое лицо. Она улыбнулась. Смущенный Яако сбавил тон:

— Ну, что вы так смотрите? У меня же тоже нервы…


Катрин шествовала по коридору концертного холла в окружении музыкантов ансамбля «Кокос».

— Ярмарка есть ярмарка, правда, Катрин Пруун? — подмигнул ей Тороп.

— Ярмарка есть ярмарка, Курт Тороп, — в тон ответила Катрин.

Они вышли на сцену, и публика встретила их вежливыми аплодисментами. Катрин проверила микрофон и кивнула Торопу, который уселся за рояль. Звучит та же песенка про давно миновавшие семнадцать лет. Те же слова, та же мелодия. Но Катрин вдруг почувствовала, что на этот раз у нее получается, что все выходит, как надо. Вот и публика притихла, вежливое равнодушие уступило место вниманию, а потом и восхищению… Да, Катрин Пруун вдруг открывается как незаурядная певица, убедительная, потрясающе красивая, способная повелевать своим голосом, своими чувствами.

Куплет за куплетом поет она, заражая чистым восторгом сердца всего зала:

Кто бы пел про мою радость,
Если не я сама?
Кто бы пел про мое горе,
Если не я сама?
Горе у всеходинаковое,
Радость у всех похожа…
Звучат последние аккорды, но вот и они смолкают, и в зале на секунду наступает многозначительная тишина, и тут же она взрывается бурей аплодисментов. Публика растрогана, публика растеряна, хотя ничего особенного не произошло, просто встретились массы и настоящее искусство…

Усталая и растерянная Катрин кланяется еще и еще. Она хочет уйти со сцены, по аплодисменты снова возвращают ее.

«Кокос» тоже в восторге. Тороп вскочил из-за рояля, подбежал к Катрин, обнял и поцеловал. Почти танцуя, вернулся он на место и восхищенно сказал:

— Прямо в десятку! Поняли, мужики? С этим мы — гвоздь сезона! У нас на все лето есть свой шлягер!

Под ноги Катрин падают цветы. А Тороп одной рукой уже начинает импровизировать на рояле, и ансамбль снова начинает играть ту же мелодию.


Идут конечные титры фильма. И одновременно перед зрителями проносится калейдоскоп кадров и крохотных эпизодов.

Вот под известную уже мелодию Тороп машет букетом и лихо улыбается. Букет сливается в белое пятно, и мы переносимся в зимний заснеженный Таллин.

Час пик. В густом снегопаде движутся по улицам троллейбусы, автобусы, трамваи, такси. И отовсюду то тише, то громче звучит все та же песня.

Мы видим героев этой истории: Яако сидит в машине с тем же таксистом, который летом вез Катрин к морю, Велло и Ирис ссорятся в каком-то баре, Тороп прижимает к уху транзистор…

…Катрин Пруун едет в трамвае домой. Она стоит, плотно стиснутая толпой за кабиной водителя. Из кабины доносится ее песня. Катрин выходит на остановке, лицо ее недовольно — песенка, видно, изрядно надоела ей. И она облегченно вздыхает, когда входит в тишину своего подъезда, поднимается наверх, открывает дверь квартиры…

«Горе у всех одинаковое, радость у всех похожа…» — вновь настигают ее знакомые слова. Это гремит популярным шлягером транзистор, по забывчивости оставленный включенным еще с утра…

ТЭЭТ ВЛАДИМИРОВИЧ КАЛЛАС (родился в 1943 году) работал редактором на телевидении и в журнале «Лооминг» («Творчество»), Печататься начал в 50-е годы. Член Союза писателей СССР. Работает в разных жанрах. Т. Каллас — автор романов «Звенит-поет», «Улица Эйзен», «Коррида», ряда сборников повестей и рассказов, в том числе: «Загадочный свет на аллеях», «Тени на радуге», «Последнее убийство», «Эй, вы там!», «Маленькие лошади под яркой радугой», пьес: «И на весеннем поле еще снег», «Четыре беседы про любовь». Его произведения переведены более чем на 15 языков. Т. Каллас занимается художественным переводом. Он перевел произведения таких известных русских и советских писателей, как А. Грин, В. Шукшин, Ю. Казаков и др.

Музыкальный фильм по литературному сценарию Тээта Калласа «Шлягер этого лета» ставит режиссер Пээтер Урбла.


Примечания

1

Джене — жена старшего брата.

(обратно)

2

Байке — обращение к старшему брату.

(обратно)

3

В инсценировке использованы мотивы из романа Г. Гулиа «Фараон Эхнатон».

(обратно)

4

Койчу (кирг.) — перестань.

(обратно)

5

Гумбез — мавзолей.

(обратно)

6

Чанач — бурдюк.

(обратно)

7

Джарма — напиток из кукурузного толокна.

(обратно)

8

В аилах киргизы пекут хлеб в сковородах или казанах.

(обратно)

9

Кыз — буквально «девочка», так обычно женщины обращаются к младшим родственницам мужа.

(обратно)

10

Так в печатном издании — вероятно, пропуск одной реплики. — Прим. вычитчика.

(обратно)

11

Сценарий подготовлен при участии Байрам-Гельды Мамедова.

(обратно)

Оглавление

  • ШЕСТИДЕСЯТИЛЕТИЮ СССР ПОСВЯЩАЕТСЯ
  • «Мосфильм» АНАТОЛИЙ СОФРОНОВ УРАГАН ПРИХОДИТ ВНЕЗАПНО
  • Киностудия им. А. Довженко ЮРИЙ ИЛЬЕНКО ЛЕГЕНДА О КНЯГИНЕ ОЛЬГЕ
  • «Беларусьфильм» В.КОЗЬКО, Ф. КОНЕВ САД
  • «Узбекфильм» МУРАД МУХАММЕД ДОСТ СКОЛЬКО НОГ У ОБЕЗЬЯНКИ?
  • «Казахфильм» БУЛАТ МАНСУРОВ РЕКА МОЯ КОЛЫБЕЛЬНАЯ…
  • «Грузия-фильм» СУЛИКО ЖГЕНТИ ЗЕЛЕНЫЙ СКЛОН ГОРЫ
  • «Азербайджанфильм» ФАРХАД АГАМАЛИЕВ, САБИР АЗЕРИ СТАРЫЙ ПРИЧАЛ
  • «Литовская киностудия» ВИТАУТАС ЖАЛАКЯВИЧУС ЛЕГЧЕ ВОСПРИНИМАЙ ЖИЗНЬ
  • «Молдова-фильм» АНАТОЛИЙ ГОРЛО МЕСЯЦ КОВША
  • «Рижская киностудия» Г. КАНОВИЧ, С. ШАЛТЕНИС САМАЯ ДЛИННАЯ СОЛОМИНКА
  • «Киргизфильм» КАДЫР ОМУРКУЛОВ ДЕЛА ЗЕМНЫЕ
  • «Таджикфильм» ЮРИЙ КАПЛУНОВ, ЛЕОНИД МАХКАМОВ БЕЛЫЙ ДРАКОН
  • «Арменфильм» МАНУК МНАЦАКАНЯН МЕХАНИКА СЧАСТЬЯ
  • «Туркменфильм» ХОДЖАКУЛИ НАРЛИЕВ, ВЛАДИМИР СУХОРЕБРЫЙ[11] КАРАКУМЫ. 45° В ТЕНИ
  • «Таллинфильм» ТЭЭТ КАЛЛАС ШЛЯГЕР ЭТОГО ЛЕТА
  • *** Примечания ***