Твои герои, Ленинград [Сократ Сетович Кара-Дэмур] (fb2) читать онлайн

С. Кара-Дэмур ТВОИ ГЕРОИ, ЛЕНИНГРАД

Смерть немецким оккупантам!

Фронтовые рассказы

СКВОЗЬ КВАДРАТ АМБРАЗУРЫ

Много, очень много можно еще рассказать об Огаркове. Это человек удивительно наблюдательный и удивительно хорошо рассказывающий. Если он сам не напишет о себе, я напишу. Это только первый рассказ об Огаркове.

На крепко прикушенной губе выступила капля крови. Огарков напряг всю свою волю, чтобы не застонать. Незнакомая девушка перевязывала ему ноги.

Как это вышло?

Он хотел оттащить пулемёт в сторону. Вскочил и… упал. Еще не понимая, что произошло, он крикнул своему помощнику:

— Майданов, действуй один!

А теперь… Дружинница бинтовала ему ноги, Осторожно подложив под него плащ-палатку, она перетаскивает его в тёмную землянку.

— Поближе к свету! — просит Огарков.

— Положу у амбразуры, хочешь? — отзывается девушка.

— У амбразуры?

— Да, это немецкая дзот, наши отбили её в начале боя. Тут у меня ещё один раненый лежит. Ни один осколок не заденет вас. Полежите тут немножко. Я пойду к другим. Скоро вас унесут отсюда.

Девушка выпаливает всё это одним духом и бежит: она торопится помочь другим.

Огаркову кажется, что он лежит здесь очень долго, один, в темноте. Раненый сосед молчит, видно, ему плохо.

А вокруг идёт бой. Огарков слышит дробь пулемётов, вой и визг мин и тяжкие, гулкие разрывы снарядов. Он на руках подтягивается к амбразуре: хотя бы посмотреть, что там делается.

Ровное поле, изрытое воронками, левее — лещина, по которой протекает речка. Никого не видно. Долго никого не видно. Потом появляется сухощавый длинный немец. Он ползёт к лощине. За ним — трое. «Что ж это, обходят наш фланг? — соображает Огарков. — Как бы нашим дать знать?».

Вдруг немец пригибает голову. Он долго лежит без движения. «Убит! — вздыхает Огарков облегчённо. — Нет, жив!» Немец пятится, ползёт за бугорок, садится лицом к дзот… Теперь Огарков смотрит прямо в лицо долговязому.

Эх, винтовки нет, Огарков одним выстрелом свалил бы проклятого. Только граната в сумочке. Немец встал, делает рукой знак своим: «Давайте, мол, сюда!».

Огарков тогда не мог видеть, откуда бил немецкий автоматчик, который ранил его. Тем более не мог знать, каков он собой. Но теперь он подумал, что стрелял именно этот. А, может быть, и не этот. Неважно… Важно, что Огарков видит живого немца и не может его уложить. А немец уже не один. К нему приползли ещё трое. И все ползут теперь к лощине.

Огарков знал — там, на правом фланге, Егоров с пулемётом. Ничего не выйдет у немчуры. Но ему обидно, что он не может убить немца и даже не увидит, как это сделает Егоров.

Огарков неотрывно смотрит в амбразуру. Немцы исчезли. Долго они не показывались. Потом опять появился долговязый, пополз обратно к бугорку, снова сел лицом к Огаркову, снова махнул рукой своим, снял каску и вытер лоб рукавом. Волосы у него лохматые, как у запаршивевшего пса…

Огарков смотрел на это, как на экране в кино. Что-то творится и за квадратом амбразуры, но что — Огарков не может видеть. Вот и немец вышел за этот квадрат. И снова долго не видно ничего… Огарков даже успокоился: убили долговязого.

Внезапно он услышал шаги сзади, обернулся и увидел в дверях немца.

Огарков вытащил из сумки гранату и бросил её в дверь.

Граната взорвалась у входа. От двери дзот хлынула волна горячего воздуха. Дзот густо наполнило пылью.

— Что это? — очнулся от забытья раненый сосед.

— Ничего, — ответил Огарков. — Ничего особенного. Немца одного прикончил.

Потом Огарков снова смотрит в амбразуру и говорит соседу:

— А наши и с правого фланга пошли в атаку.

Пыль постепенно начала оседать. Огарков увидел ноги немца, торчавшие в дверях дзот, и лёг на спину. Теперь он мог спокойно ждать санитаров.

БОЛЬШОЙ ДЕНЬ СЕРГЕЕВА

«Н-ский полк вёл бои местного значения» — было сказано в оперативной сводке. Но каждый, даже малый, бой — приносит славу храбрецу. Слава автоматчика Алексея Сергеева родилась в этот будничный боевой день.

Всю ночь пушки дышали огнём, подсвечивая тёмное облако, нависшее над рекой. К утру облако спустилось ещё ниже и обволокло туманом пологие песчаные берега неширокой реки и железные стропила высокого горбатого моста.

Бой начался в этом предрассветном тумане.

Командир батальона вывел из землянки автоматчика Алексея Сергеева и, протянув руку в сторону едва заметных очертаний моста, сказал:

— Он нужен нам целёхоньким! И немедленно!

Объяснять было некогда.

Но Сергеев всё понял. Пока мост у немцев, они могут бросать на этот берег всё новые и новые силы. Будет мост наш — перебьём немцев на этом берегу и продвинемся на тот. А цель боя — овладеть деревней за мостом.

— Возьмёте троих сапёров, троих автоматчиков… Ясно?

— К телефону! — крикнул связист из землянки, и командир батальона, не дождавшись ответа, спустился в землянку.

— Ясно! — сказал сам себе Сергеев.

В траншее его ждали автоматчики и сапёры.

— Пошли! — сказал Сергеев им на ходу.

К мосту приближались ползком. Придорожные кусты шевелились и дрожали от пулемётных очередей, которыми немцы закрывали доступ к мосту. Сергеев упрямо полз вперёд. Его тревожило только одно: на мосту не было ни одного немца. Что бы это могло означать?

Сергеев уже дополз до моста, когда заметил провода, спускавшиеся с настила под воду.

— Мост минирован! — шепнул сапёр, поровнявшись с ним.

— А куда идут провода? — спросил Сергеев.

Но сапёр не ответил. Сергеев обернулся. Сапёр лежал ничком, и из-под его груди, как ящерица, ползла струйка крови.

Просвистела новая очередь. Двое автоматчиков юркнули под мост и, укрывшись за береговой бык, открыли огонь по немецким пулемётам.

Сергеев дополз до провода и стал тянуть его из воды. Провод шёл на тот берег.

Немецкие пулемётчики, видно, потеряли Сергеева из виду.

Пули дробно стучали по стропилам моста.

Сергеев бросил провод, вскочил на ноги и, не переводя дыхания, кинулся на мост. Добежав до того берега, он плашмя упал на землю и пополз к проводу. Провод тянулся через песчаный берег к землянке. Сергеев, обогнув землянку справа, встал напротив её двери и дал очередь из автомата.

Подождал минуту.

Подполз поближе. В землянке было тихо.

Сергеев сорвал драное одеяло, заменявшее дверь, и шагнул в землянку. На бревенчатом полу лежал немец. Из-под волос, которые чёлкой падали на узкий лоб немца, стекала кровь. Рука немца лежала на ручке динамомашины. Ещё полминуты — и минированный мост был бы взорван.

Сергеев перерезал провода финским ножом и вышел из землянки. На том берегу шёл рукопашный бой. Немцы были прижаты к реке. Сергеев вспомнил про пулемётчиков, что Держали мост под контролем. Уже не скрываясь, в полный рост, он вышел на берег и, сразу заметив немцев у станкового пулемёта, дал по ним две коротких очереди.

Сергеев был первым, кто прошёл на правый берег реки. Когда эта мысль дошла до его сознания, он вдруг услышал мощное перекатное «ура»… По мосту бежали десятки бойцов. Как только они очутились на этом берегу, Сергеев присоединился к ним…

К полудню бой стих. Деревня была очищена от немцев.

«МОЕ ДЕЛО — ПУЛЕМЕТ!»

В те дни Василий Егоров был ефрейтором. Его имя после этого боя было занесено в книгу героев Н-ского полка. Сейчас он учится в пехотном офицерском училище. А в полку ждут возвращения Егорова — офицера из солдат.

Полы полушубка примёрзли к земле. С утра морозило. И как лёг Егоров за свой пулемёт, так и не вставал уже четвёртый час.

Впереди — немецкая линия обороны. В тридцати метрах позади в овраге собирались две наших роты для штурма немецкой позиции. Командир приказал Егорову держать немцев под беспокоящим огнём, не давать им высунуть головы из траншей, пока роты не подымутся в атаку.

Сигнал атаки прозвучал в тот момент, когда белый круг утренней луны уже наполовину скрылся за высотой в тылу немцев. Бойцы разом выскочили из оврага и, стреляя на бегу, кинулись вперёд. Какой-то длинноногий парень даже перепрыгнул через егоровский пулемёт. Егоров на секунду приметил над своей головой блестящую подкову на сапоге длинноногого.

Между пулемётом Егорова и немецкими позициями спускалась низина. Немцы, услышав многоголосое «ура», открыли было огонь, но Егоров ударил по ним поверх голов своих…

Не успели наши бойцы добежать до немецких траншей, как запоздавший вражеский миномёт открыл огонь по оврагу — по нашей исходной позиции.

Третья немецкая мина разорвалась перед пулемётом Егорова и своротила щиток и ствол… Взрывная волна подняла и отбросила Егорова на несколько шагов. Он упал в мягкий сугроб снега, полежал с минуту, ничего не соображая, потом поднялся и побежал вперёд, охваченный несказанной радостью, что остался жив, невредим… Ему теперь всё было нипочем…

— Ты что без винтовки? — крикнул ему шедший навстречу санинструктор. — На, держи! — протянул он винтовку раненого бойца, которого нёс на плечах.

Егоров схватил винтовку и, догнав бойцов, залёг в цепи.

Немецкий пулемёт строчил с правого фланга беспрерывно. Двигаться под таким огнём можно было только ползком…

Егоров несколько минут лежал что-то обдумывая, потом пополз обратно.

— Ты куда? — строго прикрикнул на него сержант Брусчаткин. — Стой!

— Моё дело — пулемет! — спокойно ответил Егоров.

Что он хотел сказать этим? Брусчаткин не понял. Но подумать, что Егоров струсил — нельзя было. Слова свои Егоров произнёс твёрдо, решительно. Трус так не отвечает… Брусчаткин видел, как Егоров дополз до оврага и повернул направо.

А рота продолжала медленно двигаться вперёд. Так двигается время, не зная преград. Но такое медленное и упорное движение не знает счёта времени. Сколько ползли так: десять минут или час?

И вдруг немецкий пулемёт замолк. Замолк на минуту и снова затарахтел. Но, — странное дело, — бил он уже не в нашу сторону…

— Немецкий пулемёт бьёт по немцам! — передали с правого фланга.

И все вскочили на ноги. Снова над полем боя повисло шумное «ура»…

Началась рукопашная, русская рукопашная схватка в траншее…

А немецкий пулемёт продолжал бить вслед убегающим немцам. Что за чорт! Брусчаткин и Глоба подползли к пулемёту. За пулемётом лежал Егоров.

— Ты как сюда попал?

— Да я же сказал: «моё дело — пулемёт!».

Рядом с Егоровым валялись трупы немецких пулеметчиков. Кровь под ними еще не застыла, дымилась лёгким паром…

В ЛЕВОМ КАРМАНЕ ГИМНАСТЕРКИ

— Клянусь своим партийным билетом, что до конца буду честным и бесстрашным, — сказал Демченко.

Но в этот момент неподалёку от землянки одна за другой разорвались две бомбы. И никто не слышал этих слов Демченко.

Наконец кончились томительные часы ожидания, оборвалась тихая, томительная беседа между бойцами, О чём они говорили? Так, ни о чём… Хотелось только немного отвлечься от ожидания. Но беседа не клеилась, всё равно никто не мог забыть о битве, которая могла начаться в любую минуту…

И как только устремилась вверх красная ракета, окрасив облака, плотно закрывшие луну, Демченко выпрыгнул из траншеи и побежал вперёд…

Он стрелял на бегу и мчался, словно стремясь догнать собственные пули. Немцы открыли бешеный огонь. Пуля ударилась о каску Демченко и отлетела в сторону. Демченко бежал, не глядя ни на что, как будто можно было уберечься от пули только там, в немецкой траншее…

И в самом деле, как только он прыгнул в траншею, грохот боя как будто угас… На Демченко бежал немец, выбросив вперёд острие штыка. Демченко пристрелил его. Траншею обволокло пылью. Разом прыгнули туда все остальные бойцы роты. Не приняв рукопашного боя, немцы побежали. Демченко первым бросился преследовать их. За ним — другие.

…К утру бой стих. Рота, выбившая немцев из позиций и гнавшая их километра три, теперь занимала оборону в лощине. Впереди за поляной темнели покрытые густым кустарником три высоких сопки.

Демченко лежал в засаде далеко впереди лощины. Он старался восстановить в памяти подробности ночного боя, но многое забылось, погасло в памяти. Помнил он ясно только утро, вчерашнее утро перед боем…

Немецкие самолёты бомбили наш передний край. В землянке заместителя командира полка в это время вручали Демченко партийный билет.

Подполковник встал из-за стола, пожал ему руку и сказал:

— Держите высоко звание коммуниста, оправдайте доверие партии.

Он не слышал ответных слов Демченко, потому что в это время неподалёку одна за другой разорвались две бомбы.

Вспомнив про вчерашнее утро, Демченко нащупал рукой партбилет в левом кармане гимнастёрки… Только теперь он заметил, что гимнастёрка вся мокрая и грязная от утренней росы и вчерашней пыли. Но за партбилет он был спокоен: партбилет лежал в шёлковом кисете, подаренном незнакомой девушкой из Ленинграда.

Но нить воспоминаний оборвалась…

Из кустарника левой сопки вышла и поползла вперёд группа немцев. Демченко насторожился… Он долго ждал, когда приблизятся немцы, держа на мушке ползшего впереди. Выстрелил. Немец остался лежать. Остальные расползлись по поляне, но продолжали двигаться вперёд. Демченко чувствовал себя удивительно спокойно. Как в тире, он, не спеша, прицелился и убил ещё одного немца. Открыли огонь бойцы из других засад. Немцы продолжали ползти. Демченко выстрелил ещё раз, и раненый фриц неистово заревел. Этот вон как будто послужил сигналом. Немцы поднялись и побежали вперёд. Теперь Демченко надо было стрелять чаще, он уже не мог целиться попрежнему, не спеша. Демченко выстрелил в четвертый раз и, как бы споткнувшись, свалился еще один немец. Свалились еще двое от выстрелов, которые раздались правее Демченко.

Тут немцы залегли. Началась перестрелка. Но она продолжалась недолго. Немцы открыли минометный огонь и первыми разрывами уложили несколько, своих солдат, потом передвинули огонь вперёд. Теперь Демченко и товарищи, которых скрывали от него кусты, должны были выдержать минометный налёт, выстоять. После обстрела немцы, несомненно, снова попытаются прорваться к лощине. Демченко лежал под огнём мин, стараясь врезаться в землю, слиться с ней.

Но… разорвалась мина рядом с ним. И как будто угасло светлое солнечное утро…

Когда Демченко пришёл в себя, вокруг тарахтели пулемёты, строчили автоматы, раздавались винтовочные залпы. Демченко попытался поднять винтовку. Левая рука нестерпимо заныла. Тогда, действуя одной только правой рукой, он положил винтовку на крепкие сучки куста и выстрелил. Отдача отозвалась болью в левом плече. Но Демченко стрелял ещё и ещё, пока винтовка не выпала из руки. И снова свет померк в его глазах…

Очнулся он в полевом госпитале. Из дырки наверху палатки падали на лицо легкие дождевые капли.

Огляделся. Поднял одеяло, увидел чистую белую рубашку на себе, она была надета только на правую руку. Плечо было крепко забинтовано. Левая рука лежала на груди.

— Где моя гимнастёрка?

— Зачем она тебе? Вся в крови! — ответила санитарка.

— Там мой партбилет… в левом кармане.

— Партбилет под подушкой. Придётся тебе менять его. Испачкан кровью.

— Моей кровью! — сказал Демченко слишком твердым для ослабшего человека голосом: — Не буду…

Санитарка не поняла — как много смысла было вложено в эти скупые, отрывистые слова.

ИСТОРИЯ ТРЕТЬЕЙ РЕКОМЕНДАЦИИ

Мы с капитаном Кучеренко сидели в воронке, скрываясь не столько от осколков вражеских снарядов, сколько от пронзительного холодного ветра. Рассказывал Кучеренко.

— Придётся отложить ваше дело, — сказал секретарь парткомиссии Козлов лейтенанту Никулину. — Третью рекомендацию дал вам Савосин, а вы сами говорите, что он вас мало знает. И в бою вы с ним не были. Тут, конечно, вашей вины нет, но… придётся вам подождать несколько дней, другую рекомендацию оформить.

Я видел, как огорчился Викулин. Его молодое, весёлое, круглое лицо сразу как-то поблёкло…

— Завтра иду в разведку, — сказал он, — серьёзная разведка, с боем… Хотел, значит, коммунистом… Да! Ну, что ж?

Викулин поднялся, чтобы уйти.

В серых глазах Викулина была печаль, и секретарь парткомиссии решил не отпускать его в таком настроении.

— Где были ранены? — спросил он, заметив на груди Никулина нашивки.

— Под деревней К., в боях против белофиннов.

— Когда ж это вы были там?

— Осенью прошлого года. Я прибыл в деревню К. по делам. Там наши тылы помещались. А финны как раз атаковали эту деревню.

— Так вы служили в Н-ском полку? — Козлов назвал номер полка.

— Точно так!

— И дело было в октябре?

— В октябре.

— Интересно… А ну, садитесь, рассказывайте дальше.

Викулин сел.

Я отложил дела и стал слушать.

— А дальше что ж? Собрал я бойцов — всех, кого мог. Там авторемонтная база стояла, оружейники, трофейная команда, несколько легко раненных — человек пятьдесят набралось. Ну, и заняли оборону на берегу пруда, перед деревней. Отбили лахтарей. Они откатились и давай обстреливать нас из минометов. Тут и получил я ранение. Потом пришла подмога. Старшин лейтенант, командовавший резервом полка, передал мне благодарность от командира части и сказал: «Идите, товарищ, в медсанбат…» Я пошёл… Вышел из деревни и вижу: стоит на дороге разбитая машина. Шофер — убит. И какой-то командир, кажется майор, раненный лежит на обочине дороги.

— Где же это было? У красного камня, под высохшей берёзой?

— Как раз у красного камня. Он там торчит, плоский, как памятник на могиле… А вы откуда знаете?

— Бывал В этих местах… А дальше?

— А дальше меня удивило, что вместо того, чтобы просить о помощи, раненый начал меня расспрашивать, что под деревней делается. Ну, я доложил ему в полной форме. Потом говорю: «Давайте помогу вам до медсанбата доползти». Медсанбат был недалеко в лесу. Помог я ему встать, и мы заковыляли. А финны, оказывается, пристрелялись к дороге. Стукнул снаряд неподалёку от нас. Я упал и дальше ничего не помню. Очнулся только в медсанбате…

— А кто тебя дотащил до медсанбата?

— Не знаю. Спрашивал — не добился!

— Это я тебя, товарищ Викулин, доставил в медсанбат. Сначала ты помогал мне, а потом я тебя тащил.

— Вот это встреча! — сказал я.

Но они не слышали моих слов. Они слишком были заняты друг другом, своей неожиданной встречей.

— Только ты тогда старшиной был? — продолжал Козлов.

— Старшиной… — ответил растерянно Викулин.

— А я тебя не узнал. Вижу, лейтенант, взрослый человек! А тогда совсем мальчиком выглядел…

— А у вас, товарищ майор, тогда всё лицо было в саже. От горевшей машины. Вот я и не узнал вас теперь.

Козлов был взволнован этой встречей. Он встал, прошёлся по землянке, потом остановился около Викулина и положил ему руку на плечо.

— Ты правильно решил. В разведку надо итти коммунистом. А третью рекомендацию я тебе дам! И знаю я тебя давно и в бою был с тобой…

— И то верно! — сказал я.

СЛИШКОМ СВЕТЛОЙ НОЧЬЮ

Что странного в том, что в течение одного и того же месяца на Ленинградском фронте произошли два случая одинаковых по обстоятельствам и исходу. После того, как были написаны эти строки об Ане Вороновой, мне рассказали историю сандружннницы Тамары Кононовой и её брата.

Волна горячего воздуха сбила Аню Воронову с ног. Комки мёрзлой земли засыпали её. Снежная пыль, поднятая разрывом снаряда, долго поблёскивала под лунным светом.

Аня Воронова стряхнула с себя землю и поползла дальше.

Где-то тут, как ей сказали, лежит раненый боец. Связисты, проходившие здесь, слышали протяжный стон из канавы у поваленного телеграфного столба.

Раненый красноармеец лежал на спине. Луна освещала его бледное лицо, его большие, полные тревоги глаза.

Аня узнала его сразу.

— Алексей, Лешенька! Что с тобой?

Она не могла открыть сумку. Пальцы дрожали и не находили застёжки.

— Аня? — спросил раненый.

Удивление чувствовалось только в голосе.

Лицо Алексея Воронова оставалось попрежнему напряжённым.

— Встретились. Полтора месяца… — прошептал раненый.

Аня сидела рядом, растерянная, беспомощная…

— На той стороне лежит комиссар. Он очень плох. Перебиты ноги. Возьми его. Потом придёшь за мной…

— Нет, Алешенька! Сначала тебя.

— Говорю, возьми комиссара. И мою винтовку. За мной потом. Я подожду… Одной тебе не взять меня. Прихвати кого с собой. Меня нельзя волочь. Живот…

— Ты много крови потерял, Лешенька. Не могу я оставить тебя…

Алексеи молчал. Его глаза, не мигая, смотрели на небо.

— Смотри, — сказал он неожиданно громко, с непонятной тревогой в голосе. — По небу плывёт облако, похожее на парусную лодку. Скоро доплывёт до луны и закроет её…

Аня не посмотрела на небо.

— Иди за комиссаром, — продолжал Алексей тихо и вяло. — Одной тебе не взять меня. У меня худо дело. Волочь нельзя. А комиссар, слышишь, стонет…

Аня поцеловала брата в лоб и переползла через канаву. Комиссар не стонал. Он лежал без сознания. Аня взвалила его на спину и поползла назад, по той стороне канавы.

Обратно, к брату, она бежала во весь рост, Санитар, которого она позвала на помощь, не поспевал за ней. Он прибежал к раненому тремя минутами позже.

Дружинница Аня Воронова лежала ничком на груди брата и рыдала.

Мороз крепчал. Ветер развеял облако, похожее на парусную лодку.

Луна светила слишком ярко для ночи.

Алексей Воронов был мёртв.

СТЕПНАЯ РОДИНА ГОРЦА

Где ты в этот час, верный своему слову, дорогой мой земляк! В бою ли, на отдыхе, в госпитале, — привет тебе, товарищ!

Оба они были страстными охотниками. И вечером, возвратившись в землянку, перебивая друг друга, без устали говорили об охоте. Степняк Василий Власов рассказывал о маленькой юркой кречётке и полевой куропатке, о зайце-русаке и рыжей лисе. А горец Бесо Цамаев говорил о кабанах и горной козуле, о дикой куре и орлах, населяющих вершины родной Сванетии.

Потом оба снайпера говорили об охоте на немцев. Власов называл их «фрицами», а Цамаев — «хансами».

Власов иногда впадал в уныние, молчал часами, а потом рассказывал Цамаеву о родной тихой деревне в русской степи, о матери, доброй, милой матери, которая пекла чудесные пироги, о сестре — голубоглазой Наташе, о младшем брате Климе, который мечтал быть подводником.

— Мать убили, Наташу увели, сволочи, а Клима повесили на пионерском галстухе.

Об этом написали Власову родственники после того, как немцы были выбиты из деревни.

— Я их, этих сволочей, буду убивать сотнями! У меня душа горит. Ты этого не поймёшь. Ты не знаешь, какая у нас была красивая деревня, какая у меня мать была весёлая, какая красавица сестра, и какой умница был Клим, помощник мой на охоте.

Бесо обижался.

— Почему ты говоришь, что я не понимаю? Я всё понимаю. И у меня красивый аул в горах, среди скал. И у меня добрая мать, сестра Зарэ, правда, глаза у неё чёрные, и тоже брат пионер Кохта. Они все живы, пишут мне хорошие письма, но, Васо, и у меня душа горит, когда ты говоришь про своих. Я этих «хансов» тоже сотнями буду убивать.

Шли недавно друзья в свои секреты. День был тихий, ясный. И одинокая пуля, взвизгнув, вонзилась Власову в грудь. Власов упал. Цамаев в тревоге кинулся к другу. Власов лежал спокойный, как во сне.

— Васо! Вставай, дорогой! Вставай! — кричал Цамаев.

Василий Власов открыл глаза и тихо, еле слышно, сказал:

— Нет! Не встать уж мне… Кто отомстит теперь за мою мать, за сестру, за брата, за нашу деревню?.. Не успел я…

Бесо Цамаев понял, что друг умирает. Слёзы покатились из глаз. Кто говорит, что мужчина, горец, не плачет?

— Я! — сказал Бесо. — Я отомщу! Я знаю, какая добрая была твоя мать, какая красавица сестра твоя Наташа, какой умный Клим! Я отомщу! Не тревожь своё сердце. Я знаю, какая у вас деревня была, какой дом, какая семья, я отомщу. Я знаю, какой ты был смелый, какой хороший. Отомщу!

— Ты мне друг. Верю! — прошептал Власов.

— Я тебе брат! — сказал Цамаев. — Я сын твоей матери, брат твоей сестры и маленького Клима! Твоя деревня — мой аул. Твоя степь — моя родина.

Такие слова сказал своему другу Василию Власову Бесо Цамаев — горец, сван, боец.

НА ЛЕВОМ ФЛАНГЕ

Какой-то острослов сказал: «Я знаю так много фактов, что теперь могу поверить только слухам». То, что рассказано здесь — факт, а не «слух». Пусть острослов не верит…

Прозрачные воды тихой речки покрыты зелёным навесом. Береговые деревья и кусты тянутся своими весенними сучьями к воде. Неподалёку — пруд и мельница, мельничный амбар. Через речку лежат жёрдочки — тонкие белые стволы молодых берёз. В жаркие дни от речки до пруда на окрестные поля нёсся гомон купающихся мальчишек, а в тихие ночи часами просиживали на прибрежных камнях любители рыбной ловли.

Милые сердцу картины русской природы…

Теперь мельница разрушена, амбар пуст, над речкой со свистом и воем летят снаряды и мины, а прибрежные камни собраны и сложены полукругами у воды — за ними лежат наши пулемётчики.

Скоро утро, но бой, начавшийся с вечера, не затихает. Немцы рвутся на западный берег речки. Наши останавливают их огнём, бьют, гонят назад. Срываются одна за другой немецкие атаки.

Хорошо работал всю ночь пулемёт на левом фланге… Но теперь, когда немцы пошли в атаку в четвёртый раз, пулемёт молчит.

Политрук Снегирев бежит на левый фланг.

Каменное гнездо пулемета разорено, головою в воде лежит убитый немецкой миной сержант Яманов, второго пулеметчика, тоже убитого, отшвырнуло на несколько шагов в сторону.

Политрук кидается к пулемёту. Цел! Может работать! Он оттаскивает его в сторону и открывает огонь. Немцы уже слишком близко подошли к левому флангу…

Через минуту рядом ложится подносчик патронов красноармеец Василевич.

— А я-то торопился. Думаю: что это пулемёт замолчал, — говорит он.

Политрук не слышит.

— Буду за второго номера! — кричит Василевич ему.

Политрук кивает головой: давай, мол!

И вновь хорошо работает пулемёт на левом фланге. Немецкая атака отбита, но вот начинается новый миномётный налёт. Одна из мин снова рвётся рядом с пулемётом. Политрук ранен… Он теряет сознание.

Василевич взваливает его на спину и ползёт назад. Метр за метром он пашет грудью болотную жижу… В овраге он кладет политрука на землю, чтобы отдохнуть, перевязать рану…

— Что это? Где мы? Где пулемёт? — приходит политрук в себя.

— Вы ранены, товарищ политрук. Несу вас в тыл.

— Ты, Василевич? Тоже ранен?

— Нет! Я цел, — отвечает Василевич.

— Приказа отступать не было! Иди к пулемёту!

— А вы?

— Иди! Приказа отступать не было!

Василевич бежит к пулемёту.

И вновь хорошо работает пулемёт на левом фланге. Василевич отбивает пятую атаку. Один. С ожесточением и несказанной злобой. Его сердце накалено больше, чем ствол пулемёта… Он ранен, с бедра льётся кровь. Но Василевич не чувствует раны.

Вскоре бой затихает. На левый фланг приходит старший лейтенант Минаев. Он ранен: рука на перевязи. Он находит пулемёт и рядом с ним лежащего красноармейца. Василевич много потерял крови. Он в беспамятстве, он шепчет запекшимися в жару губами:

— Приказа отступать не было! Не уйду! Приказа не было…

ЕЕ ЗОВУТ «ГОРОДСКАЯ»

Нельзя и представить себе, что за время, прошедшее после события, описанного здесь, могло случиться что-нибудь с ней, с «Городской». Я верю, — она и сейчас там, в тылу врага.

Жаткин и Дзюбенко долго ждали, лёжа в кустах, пока скроется месяц за облаками. Была ясная, тихая ночь, и единственный в небе клочок облака плыл к луне медленно, как бы нехотя. Когда, наконец, он закрыл луну, Жаткин и Дзюбенко вышли из-за кустов и поползли через открытую поляну в лес, занятый немцами.

Луна вновь вышла из-за облачка, но в лесу было темно. Где-то тут должны быть немецкие землянки. Но как их найти в этом слепом мраке?

Жаткин первый увидел женщину, привязанную к дереву. Она стояла высокая, прямая у могучей сосны. Разведчики подползли к ней.

— Немцы? — спросил Дзюбенко шопотом.

— Они, — ответила она, разглядев красноармейцев.

— За что?

— Требуют, чтобы я сказала, где скрываются партизаны, А я, ей-богу, не знаю, где они.

— Дзюбенко, развяжи! — сказал Жаткин.

— Не надо! — ответила женщина. — Они привязали меня и сказали, что придут через час. Дали время подумать. Если не скажу — расстреляют. Я всё стояла и отсчитывала время. Скоро час пройдёт. Придут скоро. Увидят, что меня нет, будет переполох…

— Что же, не оставлять же тебя на расстрел?

— Нет. Спрячьтесь и, как придут немцы— убейте их. Тогда можете и меня развязать…

— Стрелять нам нельзя, гражданка. Сама говоришь, — будет переполох…

— Переполоха не будет. Немцы подумают, что это меня расстреляли…

Раздался хруст сухого валежника. Шли немцы, их было двое. Офицер и солдат. Думать было некогда. Жаткин и Дзюбенко тихо отползли в сторону и залегли.

Немцы подошли к женщине. Жаткин и Дзюбенко не слышали, но поняли, что офицер что-то спрашивает, и видели, как женщина отрицательно покачала головой. Тогда немцы отошли на десять шагов, солдат вскинул винтовку, а офицер вынул из кобуры пистолет.

Почти одновременно раздались два выстрела. Немцы свалились наземь. Жаткин кинулся к ним: проверить — убиты ли — и забрать документы у офицера, а Дзюбенко отвязывал женщину.

— Спасибо, ребята, — сказала она разведчикам, — спасли меня! Прощайте, увидимся ли ещё?

— Да куда ты?

— Как куда? К себе в отряд, партизанка я…

— Что же ты не сказала сразу? Божилась — не знаю, где партизаны…

— Не поверила я вам. Думаю, может быть, переодетых фашистов подослали. Откуда здесь быть красноармейцам? А как расстреляли немцев, поверила — свои!

— Вот ты какая! — сказал Жаткин с восхищением.

— Ну, пора прощаться, ребята! Дайте-ка поцелую вас. Вы разведчики, да и я разведчица. Прощайте!..

Она обняла и поцеловала своих спасителен.

— Как тебя зовут? — спросил Жаткин.

— В отряде меня зовут — «Городская». Из Ленинграда я…

«ОБА ИЛЬЮШИ ЗДОРОВЫ»

Живы и здоровы оба ваших Ильюши, Наталья Павловна! Если вам доведется прочесть эти строчки, — примите их, как письмо от друга Ильи Михайловича.

Каждое своё письмо Наталья Павловна начинает словами: «Здравствуйте, дорогие Ильюши!». И в конце каждого ответного письма штурмовик Коноплёв приписывает: «Оба Ильюши живы и здоровы».

«Оба Ильюши» — это, во-первых, сам Илья Коноплёв, и, во-вторых, — ИЛ, на котором летает Коноплёв.

Наталья Павловна знает, что от «здоровья» ИЛа чаще всего и зависит здоровье Ильи. Она очень любит своего мужа, а муж любит и её и свою машину, а это значит, что и Наталья Павловна не может не любить ильюшиного ИЛа.

Но недавно был случай серьёзного недомогания обоих «Ильюш». О нём Коноплёв не писал жене. Сейчас, когда оба Ильюши здоровы и боеспособны, — пожалуй, не грех рассказать об этом случае.

Возвращаясь после штурмовки, Коноплёв отстал от своей группы. Капризничал маслопровод. Коноплёв решил не перегревать мотора и убавил газ. Думал, дотянет до аэродрома, Но вскоре он убедился, что это невозможно. Надо было сесть и исправить машину. Коноплёв искал подходящую площадку. Самолёт летел над районом, оккупированным немцами. Ничего не поделаешь. Надо приземлиться хоть на несколько минут…

Совершенно неожиданно из-за облачков выскочил «Хеншель» и дал по ИЛу очередь. Коноплёв не мог принять боя, маневрировать. Надо было спуститься ниже, прямо на лес, на верхушки деревьев, и попытаться уйти. Коноплёв так и сделал. Но «Хеншель» не терял его из виду. А тут, за лесом, открылось прекрасное, ровное поле. «Была ни была!»— Коноплёв сел. Хотел, было, выйти из самолета, чтобы осмотреть, что случилось с маслопроводом. Но… Над головой низко пронёсся «Хеншель» — и тоже сел.

Немцы, видимо, подумали, что советский лётчик тяжело ранен и не может ни двигаться, ни летать — и решили взять его живым, Их было двое. Они выскочили из своей машины и побежали к ИЛу.

Коноплёв вынул пистолет. Надо бить наверняка. Значит, надо подпустить поближе. Первый немец был уже шагах в тридцати, второй значительно дальше. Выстрелить в первого — значит предупредить второго, а попасть во второго сразу — трудно. До него ещё далеко.

Коноплёв старался не выдать себя ни малейшим движением. Теперь он следил только за вторым немцем. «Первый кончен, — подумал он, — о нём нечего беспокоиться». Но в этот момент первый уже вылез из-под крыла ИЛа и постучал деревянной рукояткой своего «вальтера» о кабину.

— Сдавайсь? — крикнул он вопросительно. Второй немец был шагах в тридцати.

Дело верное. Коноплёв вскочил на ноги и застрелил первого в упор, второго — в двадцати пяти шагах. Оба выстрела прозвучали чуть ли не одновременно. Коноплёв соскочил на землю и упал. Оказывается — был ранен в ногу… Раньше он почему-то не чувствовал боли. Нервы были напряжены, все чувства заняты другим… Упал он рядом с немцем, лежавшим под крылом самолёта, и сразу заметил, что фашист жив и тянется рукой к «вальтеру», валявшемуся рядом. Коноплев опередил немца. Выстрелил ему в голову… Тяжело хромая, подошёл он ко второму немцу. Тот был убит наповал.

Оставалось починить маслопровод. Дело оказалось пустяковым. Заняло оно несколько минут. Труднее было после починки дойти, доползти до «Хеншеля» и, собрав соломы и хвороста, поджечь его. Нога начала ныть. Возвращался Коноплёв к своему ИЛу, уже совсем выбиваясь из сил. Но как только сел в кабину, дал газ, развернул машину на взлёт и взлетел — странное дело — нога опять перестала болеть.

Прилетел он на аэродром через час после того, как приземлилась группа, с которой он действовал. Все были удивлены его трофеями: два «вальтера» и документы немецких лётчиков.

Сбить в одном бою один, два вражеских, самолёта, ну, три, разбомбить вражеский аэродром — всё понятно. Но захватить лётчику личное оружие у врага… Этого ещё не случалось…

После перевязки Коноплёв написал письмо жене. И опять приписал: «Оба Ильюши здоровы!».

У РОДНОГО ДОМА

Каждый из нас когда-нибудь придёт к родному дому. И каждый, вступив на порог своего дома, пусть вспомнит о танкисте Фокине.

Тихий, обшитый тёсом, дом с резными ставнями на окнах. Два куста черёмухи, огород за низким плетеным забором…

Здесь родился, здесь жил и рос танкист Павел Фокин.

Дом стоит в нескольких километрах от нашего переднего края, но остались ли там жена, мать, — Фокин не знал.

Деревня П. с осени прошлого года была занята немцами. Долгое время Фокин воевал на другом участке фронта. Потом танковая бригада, в которой служил Фокин, перешла сюда. До родной деревни, до родного дома оставалось несколько километров. Но десятки препятствий поставила война на этом коротком расстоянии. Не пройдёшь, не проедешь эти несколько километров.

Фокин мог притти домой только боем.

И час боя настал.

Танк Павла Фокина рвал проволочные заграждения как паутину, бесстрашно подставлял он свою броню под пули немецких автоматов, огнём и железом плевал в морду фашистам, в амбразуры их дзотов, блиндажи и землянки, давил своей тяжестью…

И вот Фокин вывел танк на околицу родной деревни. «Немцы ждали нас с шоссе, войдём в деревню задами…»

Фокин знает здесь каждый дом, каждый забор, каждую голубятню. Тут жили добрые соседи, друзья детства… Теперь часть домов охвачена пламенем, а из других бьют по танкам. Фокин валит заборы, подминает гусеницами танка немецкие пушки и влетает во двор родного дома.

Дом горит буйным пламенем…

— Мой дом! — кричит Фокин лейтенанту Соловьеву, командиру танка.

Огибая горящий дом, танк выходит к сараю.

У сарая суетится маленький серый немец с тряпочным факелом в руках.

Стрелок-радист, сидящий рядом с Фокиным, даёт короткую очередь. Немец переворачивается на одной ноге и валится на спину. Горящий факел падает ему на грудь, бензин пламенем растекается по серому мундиру.

Ярость! Яростью полна душа Фокина. Немец, расплющенный под гусеницами танка, — вот облегчение! И не один! Десять, двадцать немцев! Его танк наезжает на немецкие блиндажи и пулемётные гнёзда, догоняет и давит убегающих фашистов.

Танк мчится по узким деревенским переулочкам, врезается в запущенные дворы, бороздит огороды и снова выезжает на дорогу…

Бой стихает. Немцы выбиты из деревни.

Танкисты выходят из машины подышать свежим воздухом, поразмять ноги. А Фокин торопится к своему дому. Черный квадрат на земле, тлеющие балки, кирпичная печь — вот всё, что осталось от места, где родился, жил и рос он…

На пепелище торчит железная кровать матери. Кровать была белая. Теперь она почернела от огня. Сажа осела на зелёных листьях черемухи…

Лицо Фокина бледно от злобы и тоски.

— Ничего! — подходит к нему лейтенант; Соловьев. — Дом построишь новый! Вся деревня отстроится. А вот фрицы, которых ты передавил сегодня, уже не встанут…

— Много еще ходит их по нашей земле! — говорит Фокин. И от злобы дрожит у него голос.

— Передавим всех! Идём к машине! В ней теперь наш дом…

— Идём! — говорит Фокин. — Идём домой…

Оглавление

СКВОЗЬ КВАДРАТ АМБРАЗУРЫ

БОЛЬШОЙ ДЕНЬ СЕРГЕЕВА

«МОЕ ДЕЛО — ПУЛЕМЕТ!»

В ЛЕВОМ КАРМАНЕ ГИМНАСТЕРКИ

ИСТОРИЯ ТРЕТЬЕЙ РЕКОМЕНДАЦИИ

СЛИШКОМ СВЕТЛОЙ НОЧЬЮ

СТЕПНАЯ РОДИНА ГОРЦА

НА ЛЕВОМ ФЛАНГЕ

ЕЕ ЗОВУТ «ГОРОДСКАЯ»

«ОБА ИЛЬЮШИ ЗДОРОВЫ»

У РОДНОГО ДОМА