Гракх Бабёф и заговор «равных» [Мария Юрьевна Чепурина] (fb2) читать онлайн
Книга 485648 устарела и заменена на исправленную
- Гракх Бабёф и заговор «равных» (и.с. Мир французской революции) 1.11 Мб, 289с. скачать: (fb2) - (исправленную) читать: (полностью) - (постранично) - Мария Юрьевна Чепурина
[Настройки текста] [Cбросить фильтры]
[Оглавление]
Гракх Бабёф и заговор «равных»
ИНСТИТУТ ВСЕОБЩЕЙ ИСТОРИИ РОССИЙСКОЙ АКАДЕМИИ НАУК Мир Французской революции М. Ю. Чепурина РОССПЭН Москва 2017 УДК 94(44) ББК 63.3(4Фра) 4-44 Чепурина М. Ю. 4-44 Гракх Бабёф и заговор «равных» / М. Ю. Чепурина. - М. : Политическая энциклопедия, 2017. - 222 с. - (Мир Французской революции). ISBN 978-5-8243-2095-4 Книга М. Ю. Чепуриной посвящена Г. Бабёфу и организованному им в 1796 году заговору «равных». Этот заговор (имевший одновременно и черты масштабного общественного движения) был реакцией на разочарования, которыми для городской бедноты обернулись Термидор и Директория, а также первой в истории попыткой переворота с целью установления коммунистического порядка в масштабах целой страны. В книге исследуется интеллектуальная эволюция предводителя «равных», приведшая его от идеи прав человека и свободы мнений к мысли о необходимости диктатуры и внушения народу «правильных» взглядов. Реконструированы многоступенчатая структура заговора и повседневная деятельность «равных». Особое внимание уделяется взаимодействию заговорщиков с общественностью и восприятию их французской публикой. Монография основана на широком круге источников, как опубликованных, так и архивных. Для историков, преподавателей истории, студентов и широкого круга читателей. На обложке фрагмент картины Луи-Леопольда Буальи «Невероятная процессия» УДК 94(44) ББК 63.3(4Фра) ISBN 978-5-8243-2095-4 © Чепурина М. Ю., 2017 © Политическая энциклопедия, 2017Предисловие
11 мая 1796 г. французские газеты написали об аресте заговорщиков, злоумышлявших против отечества, и очередном спасении родины и свободы. На первый взгляд, этой новости суждено было затеряться среди остальных и быть быстро забытой. Французам той весной и без нее было что обсудить: с одной стороны, генерал Бонапарт слал победные реляции из Италии, где наносил бесчисленные поражения австрийцам; с другой - полный беспорядок в государственных финансах и растущие на глазах цены на хлеб не оставляли возможности думать о чем-либо, кроме насущных нужд. Тем более, заговоров за семь лет революции граждане самой свободной в Европе страны перевидали полным-полно: как правило, карьеры всех ярких политиков в эту эпоху заканчивались казнью по обвинению в организации свободоубийственного комплота; новых же вождей, пришедших на место разоблаченным, вскоре ждала та же участь. Впрочем, вскоре стало ясно, что на этот раз идет речь не об очередном этапе борьбы за власть, прикрытом обычной формулировкой, а о самом настоящем заговоре, притом весьма разветвленном и разумно организованном. Из сразу публиковавшихся бумаг арестованных следовало, что они намеревались перебить всех должностных лиц, иностранцев и просто добропорядочных граждан, которые пытались бы оказать им сопротивление. Целями заговорщиков, если верить официальной прессе, были массовая резня, разграбление складов и лавок, перекрытие всех источников процветания и водворение царства кровавого хаоса. Организатором предприятия оказался скандально известный публицист Бабёф, именовавший себя Гракхом: он уже несколько раз побывал в тюрьме и в течение последних месяцев тоже скрывался от полиции. Выяснилось, что этот Бабёф и его товарищи уже разработали тщательный план силового захвата власти, наметили пункты в столице, которыми следует овладеть в первую очередь, подобрали военное командование, изготовили плакаты, с которыми их сторонники должны были выйти на улицу, и даже заранее поделили между собой министерские портфели. На возможный вопрос потрясенного французского обывателя «Да кто это такие?» газетчики наперебой предлагали распространенные политические клише той эпохи. «Роялисты», - говорили одни. «Орлеанисты», - уточняли другие. «Якобинцы», - не сомневались третьи. «Анархисты», - отвечали четвертые, прибегая к термину, который во время Французской революции мог означать вообще кого угодно, главное - в негативном смысле. Люди конца XVIII в. не могли подобрать подходящего слова для обозначения друзей Бабёфа, поскольку его еще не было. Лишь следующий век, XIX, породит это слово. Пуще прежнего пугая обывателей, пойдет оно путешествовать по Европе, а сто лет спустя после смерти Бабёфа докатится и до России. В веке XX оно уже будет знакомо всем школьникам, и одни станут произносить его с ненавистью, тогда как другие - с восторгом. Слово это - КОММУНИСТЫ. На рубеже столетий, когда век белых париков уже закончился, а век черных сюртуков еще не настал, когда Робеспьер уже лежал в могиле, а Бонапарт еще не помышлял о власти, когда Павел вот-вот должен был занять место Екатерины II, а паровая машина - прийти на смену лошадиной тяге, кучка странных французов впервые в истории предприняла попытку построить в масштабах целого государства общество, основанное на коллективной собственности. Впрочем, кучка ли? И такими ли уж странными были они для своей эпохи? Эти вопросы будут среди многих, на которые мы попробуем дать ответ в данной книге. Попробуем, конечно, не впервые. * * * Историография бабувизма чрезвычайно обширна. Интересующийся ею читатель может обратиться к приложению этой книги и убедиться, что история изучения заговора «равных» могла бы стать темой самостоятельной монографии. При этом российские и советские историки внесли в изучение этого события вклад не меньший, чем их французские коллеги. Сложилось так, что заговор Бабёфа (или заговор «равных», как называли сами себя его участники) стал для отечественных историков XX в. одной из «любимых» тем. И дело не только в том, что, будучи марксистами, советские исследователи не могли не уделять первому коммунисту-практику особого внимания. Той особой значимостью, какую Французская революция в целом всегда имела для русской интеллигенции, объяснение тоже не исчерпывается. Дело в том, что в России находится значительная часть архивов Бабёфа. Невозможно приступать к повествованию, не рассказав о них хотя бы в нескольких словах, ведь без этих архивов не появилась бы эта книга. В настоящее время разнообразные документы, имеющие отношение к жизни и деятельности Бабёфа, а также - к созданной им подпольной организации, находятся в фонде 223 Российского государственного архива социально-политической истории (РГАСПИ). В силу привычки, обусловленной профессией февдиста (специалиста по сеньориальному праву), Бабёф тщательно сохранял все свои бумаги, включая тексты речей, полученные письма и черновики ответов на них, благодаря чему корпус оставленных им документов является одним из наиболее богатых среди личных фондов деятелей Французской революции XVIII в.{1} Фонд 223 сформировался в конце 20 - начале 30-х годов XX в. в результате приобретения Советским Союзом документов из частных французских коллекций и последующего фотокопирования относящихся к Бабёфу дел из архивов Франции. Покупка этих документов стала чрезвычайно важным событием для советской исторической науки. Первоначально архив Бабёфа принадлежал французскому коллекционеру Ж.П.Б. Поше-Дерошу: этим фондом в свое время и пользовался историк Адвьель, опубликовавший часть документов. В 1881 г. Поше-Дерош умер, и коллекция ушла с аукциона. Она перешла к историку и коллекционеру Этьену Шаравэ, а затем была распродана. В 1924 г., когда основная часть архива принадлежала коллекционеру А. Роллену, начались франко-советские переговоры о его продаже. Сторону СССР представлял Центральный партийный архив Института Маркса, Энгельса, Ленина. Покупка совершилась зимой 1926/27 г. В дальнейшем Институт разыскал и приобрел еще некоторые документы, оказавшиеся у других владельцев, а также сделал в Национальном архиве Франции фотокопии источников, относящихся к деятельности Бабёфа. Формирование фонда завершилось к 1930 г.{2}, но в научный оборот эти документы поступили далеко не сразу. До сих пор московский фонд Бабёфа нельзя считать полностью изученным. Инвентарь фонда 223 составлен в 1982 г. и включает в себя пять описей. Опись 1 содержит авторские документы Бабёфа, за исключением писем, за период с 1785 по 1797 г. - всего 315 дел. Эти документы содержат информацию как об идейной эволюции Бабёфа, так и о его многоплановой революционной деятельности. В частности, здесь находятся его философские и публицистические сочинения (фрагменты «Постоянного кадастра», мемуар о способах межевания, брошюра «Париж, спасенный продовольственной администрацией», начало «Новой истории жизни Иисуса Христа», отрывок «Системы уничтожения населения» и т. д.), его газеты (номера и отрывки номеров «Газеты Конфедерации», «Пикардийского корреспондента», проспекты и извещения о выходе «Трибуна народа», отдельные статьи и черновики статей для него), разнообразные петиции и обращения, тексты речей и выступлений, конспекты и выписки, черновики и заметки, а также документы, относящиеся к Вандомскому процессу (суду над Бабёфом и его товарищами): копии судебных постановлений, прошения, протесты, тексты допросов. Подавляющее большинство документов данной описи относится к периоду до Термидора; источников 1795-1796 гг. здесь практически нет. Наиболее значимые документы из данной описи опубликованы, поэтому в данной работе они использовались при освещении предыстории в основном по советскому изданию сочинений Бабёфа, подготовленному под руководством В.М. Далина{3}. Опись 2 содержит переписку Бабёфа и его семьи. Она включает 605 дел за период с 1779 по 1842 г.: 284 письма Бабёфа, 288 писем ему и 33 единицы хранения, относящиеся к переписке его сына, жены и других родственников. В этой описи содержится большое количество документов, освещающих идейное развитие, издательскую практику и общественную деятельность Бабёфа: переписка с Дюбуа де Фоссе, Ж.Ф.А. Девеном, Ж.П. Одиффре, Ж.М. Купе и другими. Значительное место занимает переписка с семьей, дающая представление о частной жизни Бабёфа и материальном положении его родных в период существования заговора. Большинство писем двух этих категорий также опубликованы в вышеупомянутом четырехтомнике. В настоящей работе использовались письма как подписанные, так и анонимные, которые Бабёф получал от читателей его «Газеты свободы печати» (Д. 539-550). Написанные не всегда грамотно и разборчиво, они порой трудны для прочтения, но позволяют понять умонастроения читательской аудитории Бабёфа. К сожалению, этих писем относительно немного: данная опись также содержит документы, относящиеся преимущественно к дотермидорианскому периоду Опись 3 включает в себя 11 биографических документов за 1772— 1871 гг., относящихся к Бабёфу и его родным: записи в книгах актов гражданского состояния, брачное свидетельство, юридические документы, анонимные биографические заметки о Бабёфе. В Описи 4 представлены копии документов из архивов Франции, освещающих революционную деятельность Бабёфа, - в общей сложности 189 дел за 1790-1798 гг. Может показаться, что она охватывает меньше материалов, чем первая и вторая, но это не так: многие дела содержат не один документ, а целую подборку, представляя собой папки по несколько десятков листов каждая. В одном деле могут находиться документы разных лет, разного авторства, разного характера. Основную часть этих бумаг составляют материалы следствия по делу бабувистов и документы Вандомского процесса. Здесь же можно отыскать источники, касающиеся преследования и арестов бабувистов до 1796 г. Значительную часть описи составляют копии документов, изъятых у Бабёфа при аресте. Они являются бесценным источником сведений об устройстве и функционировании заговора, планах «равных», их взаимодействии с дружественными и враждебными политическими силами. Во время работы над этой книгой данная часть фонда была недоступна. Однако это не составило проблемы, поскольку копии захваченных у Бабёфа документов были опубликованы еще во времена Директории, вскоре после его ареста. Опись 5 включает 20 разрозненных дел, относящихся к 1787 — 1797 гг. Она озаглавлена «Документы, поступившие с фондом» и содержит различные источники, часто анонимные и недатированные, относящиеся к деятельности Бабёфа, Французской революции и т. д. Из данного описания понятно, что московский фонд Бабёфа огромен и, хотя значительная часть его документов опубликована, он содержит еще много источников, не введенных в научный оборот. Хотя документы фонда 223 РГАСПИ сыграли огромную роль в ходе работы над этой книгой, круг привлеченных источников ими не ограничивается. Все использовавшиеся документы - как архивные, так и опубликованные - можно разделить на три общие категории по происхождению: • Сочинения «равных». Сюда относятся, прежде всего, тексты самого Бабёфа: его периодические издания «Газета свободы печати» (затем «Трибун народа») и «Просветитель народа», учредительные документы Тайной директории общественного спасения, инструкции революционным агентам, переписка с соратниками. Эти источники опубликованы на русском языке в ранее упоминавшемся четырехтомном издании сочинений Бабёфа под редакцией В.М. Далина. К данной категории относится и книга сподвижника Бабёфа Ф. Буонарроти о заговоре 1796 г., трижды публиковавшаяся в СССР{4}. Привлечены также различные пропагандистские или служившие для «внутреннего пользования» сочинения других участников «заговора»: С. Марешаля, Ж. Гризеля и др., а также их личная переписка периода тюремного заключения: первое дается по приложению к книге Буонарроти, второе - по архивным документам. Сочинения «равных», особенно Бабёфа, незаменимы при изучении процесса выработки бабувистами своей тактики, определения ими собственного места на политической сцене Франции и той роли, которую, по их мнению, должны играть народные массы. • Документы органов власти. Из опубликованных текстов сюда относятся донесения агентов Директории, описывающие, в частности, общественную реакцию на пропаганду «равных» и их арест: эти донесения изданы французским историком А. Оларом на рубеже ХІХ-ХХ вв.{5} Также к данной категории следует причислить сохранившиеся в РГАСПИ полицейские и правительственные документы, касающиеся преследования и ареста Бабёфа в 1794 г., а также материалы следствия по делу «равных» в 1796 г. Данная категория источников помогает реконструировать то представление о Бабёфе и его сторонниках, которое могло сложиться у властей предержащих в период развития «заговора». • Тексты, содержащие информацию об умонастроениях обычных французов, сочувствовавших Бабёфу, дискутировавших с ним, осуждавших его или равнодушных к нему. Во-первых, это письма читателей, приходившие в редакцию «Газеты свободы печати», позднее - «Трибуна народа». Во-вторых, доносы, поступавшие в правительственные органы после разоблачения бабувистов, где говорилось об обнаружении подлинных или мнимых ответвлений заговора. В-третьих, оправдательные петиции, направлявшиеся людьми, ошибочно причисленными к сторонникам Гракха или полагавших себя преследуемыми по этому делу. Данная группа источников представляется наименее изученной и наиболее интересной. Она позволяет предпринять попытку реконструкции как мировоззрения сочувствующих Бабёфу на разных этапах его идейной эволюции, так и восприятия «равных» в период формирования заговора и сразу после его раскрытия. * * * Говоря о заговоре Бабёфа, невозможно обойти стороной его биографию. Мы начнем повествование со времен Термидорианского переворота и будем рассматривать процесс формирования заговора в контексте личной интеллектуальной эволюции его предводителя. Но прежде необходимо дать читателю хотя бы краткое общее представление о более ранних этапах жизни революционера. Эта задача существенно облегчается тем, что они подробно освещены в предшествующих работах других историков, прежде всего В.М. Далина. Франсуа Ноэль Бабёф родился 23 ноября 1760 г. в Сен-Кантене (Пикардия). В семье он был старшим ребенком. Отец его служил солдатом, а затем стражником{6}. Семья жила бедно, так что еще подростком Франсуа пришлось трудиться на строительстве канала. С 1779 г. он работал письмоводителем у нотариуса. В 1781 г. стал февдистом (специалистом по сеньориальным архивам) и женился на Виктории Лангле, а в следующем году поселился в Руа. Здесь он и пережил ту идейную эволюцию, благодаря которой несколько лет спустя стал горячим сторонником начавшихся в стране революционных перемен. Наиболее информативным источником, освещающим жизнь Бабёфа до революции, является его переписка с секретарем Аррасской академии Ф. Дюбуа де Фоссе. Она завязалась после того, как Бабёф направил на объявленный академией конкурс свою работу о целесообразности раздела ферм. Послания секретаря сохранились в собрании, принадлежавшем коллекционеру Ж.-Б.П. Поше- Дерошу, а затем были опубликованы В. Адвьелем. Ответные письма нашел уже в XX в. аббат Л. Берт{7}. Из их корреспонденции известно, что Бабёф был приверженцем философии Просвещения, критиковал существующие порядки, много читал. Любопытен эпизод, когда Бабёф написал письмо с весьма радикальными высказываниями о политике и экономике, но так и не решился его отправить Дюбуа. Помимо прочего в этом письме содержался проект организации так называемых коллективных ферм, где люди трудились бы сообща{8}. Иными словами, уже в 1786 г. будущий вождь заговора «равных» вынашивал коммунистические идеи. В те же годы Бабёф начал литературную деятельность. Наиболее известное из его предреволюционных произведений - «Постоянный кадастр», проект поземельной описи, которая позволила бы избежать злоупотреблений. Вышел из-под пера будущего революционера и первый политический памфлет с критикой позиции либерального дворянства - «Народ, осведомленный о своих подлинных интересах». Если до революции Бабёф жил относительно зажиточно, то смена политического режима разорила его. Маркиз Суаекур заказал Бабёфу большую работу, выполняя которую, тот сильно поиздержался, но так и не получил гонорара. Вскоре революция похоронила и саму профессию февдиста. Тем не менее Бабёф приветствовал события 1789 г. и сразу включился в политическую борьбу. В литературе высказывалось мнение о том, что он участвовал во взятии Бастилии 14 июля 1789 г.{9} Как показал В.М. Далин, это всего лишь миф. Бабёф прибыл в Париж только 17 июля. В столице он с интересом наблюдал за происходившими событиями, читал прессу, посещал Учредительное собрание. Здесь же ему удалось издать свой «Постоянный кадастр», который он дополнил разделами о едином налоге, о переделе земельной собственности, отмене права наследования{10}. В 1790 г. Бабёф повел борьбу против взимания косвенных налогов в Пикардии, из-за чего вступил в конфликт с местными властями и даже на некоторое время оказался в парижской тюрьме Консьержери. Выйдя из нее, он вернулся в Руа, где приступил к выпуску газеты «Пикардийский корреспондент». К сожалению, ни одного из ее номеров не сохранилось. В 1791 г. Бабёф был избран членом Генерального совета коммуны Руа, но муниципалитет добился его устранения с этого поста. Затем Бабёф возглавил народное движение за пересмотр в пользу народа порядка использования некоторых спорных земель, за что вновь попал в тюрьму. Выйдя на свободу, он выступил в защиту крестьян, обвинявшихся в убийстве, совершенном во время волнений в коммуне Давенекур. Таким образом, уже в самом начале революции Бабёф стал достаточно заметной фигурой революционного движения в Пикардии. По мнению Далина, к этому времени у него была четкая и весьма радикальная программа; «интересы бедняков стояли на первом плане у Бабёфа уже тогда»{11}. Свержение монархии 10 августа 1792 г. Бабёф активно приветствовал, участвовал в выборах депутатов Конвента, составлении для них наказов и даже сам баллотировался в Конвент. Туда он не прошел, но был избран в Генеральный совет департамента, впрочем, ненадолго, так как усилиями своих политических противников быстро лишился этой должности. В 1793 г. Бабёф снова приехал в Париж. Там он свел знакомство с рядом видных деятелей революции, в том числе с К. Фурнье Американцем и А. Шометтом, благодаря чему получил место секретаря продовольственной администрации столицы. Но и на этом месте Бабёф проработал лишь нескольких месяцев, после чего по обвинению в подлоге документов был приговорен к двадцати годам каторжной тюрьмы. По мнению В.М. Далина, дело было сфальсифицировано, так как Бабёф всего лишь допустил ошибку в оформлении акта купли-продажи земельного участка{12}. Тем не менее долгие месяцы прошли в скитаниях по арестным домам и попытках оправдаться. Возвращение в Париж совпало с термидорианским переворотом, который и позволил Бабёфу превратиться из деятеля регионального масштаба в политика, известного всей стране.Часть 1 Бабёф в термидорианский период
1.1 Революция или реакция?
28 июля 1794 г., или 10 термидора II года по республиканскому календарю, упали в корзину головы Робеспьера и его соратников; закончился период диктатуры монтаньяров. Долгое время советские историки считали этот день датой завершения Французской революции. Между тем у современников не было сомнений в том, что она продолжается и даже входит в новую, более прогрессивную фазу. Францией по-прежнему правил Конвент: пусть на его скамьях было уже значительно меньше депутатов, чем в год избрания, но это были те же люди, что не так давно голосовали за смерть монарха, творили произвол в Лионе или Бордо в качестве «проконсулов», изгоняли из своих рядов жирондистов и аплодировали аресту Дантона. Конвент просуществует до октября 1795 г. Лишь вместе с ним уйдут в небытие и «великие комитеты» - общественного спасения и общей безопасности, хотя их роль уже и не будет столь значимой, как при монтаньярах. До тех же пор останется Закон о подозрительных - ставший правовой основой эпохи Террора документ, согласно которому в тюрьму вплоть до наступления мира могли заключаться люди, всего лишь выражавшие недостаточно революционные взгляды или демонстрировавшие недостаточно революционное поведение. Поскольку войне с коалицией европейских держав, начавшейся в 1792 г., конца видно не было, якобинская Конституция 1793 г. попрежнему ждала своего часа в «священном ковчеге»; впрочем, поскольку ситуация на фронтах стала складываться все более удачно для Франции, вскоре зашли разговоры о том, чтоб ввести ее в действие, и лишь в конце весны или начале лета 1795 г. Конвент решился написать новый основной закон{13}. Примерно тогда же, 31 мая 1795 г., исчез революционный трибунал: пережив Робеспьера почти на год, он был уже не так суров, но все-таки продолжал выносить смертные приговоры за преступления, сопровождавшиеся контрреволюционным умыслом{14}. До ноября 1794 г. был открыт якобинский клуб, до декабря действовал максимум - принятая монтаньярами совокупность законов, регулировавших цены на предметы первой необходимости, а также зарплаты. По-прежнему был пропитан революционным духом и быт французов. Хотя слово «санкюлот» все чаще произносилось с презрительной интонацией, а красный колпак вышел из моды, многие другие приметы жизни при якобинцах и революционные символы были попрежнему актуальны. Так, ношение трехцветной кокарды оставалось обязательным как для мужчин, так и для женщин, и полиция настаивала на том, чтобы этот закон соблюдался{15}. Якобинское обращение на «ты» стало считаться дурным тоном, но, хотя в неформальной обстановке гостиных люди могли называть друг друга «мадам» и «месье», официальными по-прежнему были обращения «гражданин» и «гражданка»{16}: именно так, по словам бытописателя и бывшего депутата Конвента Л.С. Мерсье, обращались к разъезжающимся из театра господам их кучера и чистильщики сапог{17}. По Парижу, как и при якобинцах, ходили революционные патрули, могущие арестовать тех, кто разгуливает без документов{18}. Революционный календарь также продолжал действовать: он останется в употреблении до 1805 г. При монтаньярах французы успели прожить с этим календарем всего 9 месяцев, так что первый новый год «по новому стилю» пришелся именно на время термидорианского Конвента. Никуда не исчезли и революционные праздники: так, через пару недель после казни Робеспьера была торжественно отмечена вторая годовщина свержения монархии{19}; зимой 1794/1795 гг. одной из самых обсуждаемых в Конвенте тем стала регламентация этих праздников и торжественных мероприятий, долженствующих проводиться в декадные дни, пришедшие на смену воскресеньям{20}. Новый режим стремился не обратить революцию вспять, а, напротив, увековечить ее через связанные с памятными днями ритуалы{21}. В какой-то мере термидорианский период демонстрировал даже большую революционность, большую верность идеям прогресса и Просвещения, нежели якобинская диктатура. Именно на этот год с небольшим пришлись открытие Высшей нормальной школы, перенос в Пантеон праха Марата, а затем Руссо, окончательный переход на метрическую систему. Коренным образом поменялась мода. Если в предшествующие революционные годы женский костюм в основном повторял силуэты эпохи Людовика XVI, то между 1794 и 1795 г. дамы поголовно оделись в античном стиле. Еще при монтаньярах группа художников во главе с Ж.Л. Давидом предлагала проекты новой одежды для граждан Французской республики - одежды, созданной по мотивам древнеримских и спартанских мод. В повседневное употребление эти проекты так и не вошли, разве что со времен Директории должностные лица получили униформу в античном стиле; мужской костюм не пережил таких радикальных изменений, как женский. Зато дамы, подражая римлянкам и гречанкам, отказались от векового наследия: корсетов, каблуков, фижм; даже от верхней одежды, когда того требовала погода. Светлое легкое платье с завышенной талией, под которым порой не носили белья, и по нашим временам выглядело бы вызывающе - что уж говорить о XVIII веке! Кроме того, вошли в моду короткие стрижки: впервые в истории женщины осмелились расстаться со своими локонами{22}. Это ли не подлинная революция?!И все же разрыв с якобинской эпохой был явным - чем дальше, тем более. Мыслился он, особенно поначалу, не как реакция, а как новая революция, освобождение от тирании, возврат к принципам 1789 г. «Люди обнимались на всех улицах, на всех спектаклях, - писал публицист и историк Ш. де Лакретель, - взаимное удивление от того, что они обнаружили друг друга живыми, удваивало их радость и делало ее почти безумной»{23}. Как тогда, еще при короле, на месте низвергнутой Бастилии появилась легендарная надпись «здесь танцуют», так и теперь Париж охватила своеобразная танцевальная лихорадка{24}. Чуть позже Мерсье будет писать о шестидесяти танцевальных залах, ежедневно задающих ритм всему Парижу{25}. Уже в августе для тысяч заключенных, арестованных за «аристократизм», «федерализм» или «подозрительность», открылись двери тюрем; хотя официально никакой амнистии провозглашено не было, закон о подозрительных стали просто трактовать более узко, выпуская людей на волю столь же произвольно, как и сажали{26}. Это действие, конечно, не имело бы смысла без восстановления свободы слова. «Свобода печати или смерть!»{27} - провозглашал с трибуны Конвента Ж.Л. Тальен, один из вождей термидорианцев. Общество вздохнуло свободнее. Одна за другой начали появляться новые газеты. Но приближение к демократическому идеалу отнюдь не сделало Францию более стабильной. Напротив: узники Террора встретились лицом к лицу с своими палачами; остатки разгромленных робеспьеристами революционных группировок решили, что пришло время для реванша; роялисты, ранее молчавшие от страха, подняли голову. Если прежде Французской революции был свойствен культ единомыслия, то теперь, сбросив навязанную якобинцами маску монолитности, общество обнаружило себя расколотым. «Трудно было бы определить, какое мнение сейчас господствующее, - писал Мерсье. - Личное мнение у каждого свое. Общественного мнения больше нет»{28}. Вскрывшиеся противоречия носили не только идейный характер. Явной стала и борьба за материальные блага. Вслед за робеспьеризмом ушли в прошлое показная бедность, руссоистский культ простоты, привычка прикрывать реальные социальные противоречия морализаторскими призывами к скромности и самоотдаче. Стало очевидным, что французам отнюдь не чужды материальные интересы и что одной из составляющих революции явился передел собственности. Нувориши перестали стесняться своих приобретений. Спекуляции и игра на бирже сделались всеобщим увлечением. На сценах шли пьесы под названиями «Два Жокриса, или Торговля водой», «Полишинель-спекулянт», «Все в это суются, или Мания торговли»{29}. По словам немецкого путешественника Мейстера, Париж к 1795 г. стал похожим на большой магазин, где действительно шла торговля всем - от конфискованных особняков бывших дворян или их мебели до последних бедняцких пожитков, предназначенных для обмена на малосъедобный хлеб{30}. Социальные контрасты бросались в глаза: одни спешили заключать сделки, чтобы воспользоваться моментом и обогатиться, другие - чтобы как-то выжить. Полицейские осведомители жаловались, что за столиками всех кафе играют в лото и с этой азартной игрой невозможно бороться{31}. Даже воры стали наглее: по словам Мерсье, проникнув в дом, они уже гнушались брать всякую мелочь, оставляя ее для менее удачливых собратьев{32}. Расставшись с одними иллюзиями, французы поддались другим: после года якобинского контроля над экономикой, не принесшего ожидаемого изобилия, обществу казалось, что все проблемы решит то, что несколько позднее назовут классическим либерализмом. «Большинство народа желает, чтобы торговля была абсолютно свободной, вплоть до экспорта и скупки; считают, что тогда изобилие вернется, что продукты вырастут в цене, а потом снова подешевеют ввиду конкуренции»{33}, - сообщал полицейский осведомитель в октябре 1794 г. Очень скоро и эти иллюзии рассеются. Но пока, на рубеже II и III годов республики, единой и неделимой, самая свободная нация в мире танцевала, встречала из тюрем родных, праздновала избавление от «нового Кромвеля», «нового Катилины», «короля Максимилиана I» и с ужасом оглядывалась на пережитое...
1.2. «Газета свободы печати» и ее читатели
Летом 1794 г. Бабёф, как и многие другие, вышел из тюрьмы. Правда, его освобождение не было связано с падением Робеспьера: будущий лидер заговора освободился еще при монтаньярах. 18 июля суд в Лане, пересматривавший приговор по его делу, принял решение об освобождении под залог, и вскоре Бабёф отправился в Париж. Нам точно неизвестно, какого числа он туда прибыл: может быть, накануне 9 термидора, а может быть, сразу после. Вернувшись на работу в продовольственную администрацию города{34}, он снова окунулся в политическую жизнь. Бабёфа сразу же захватила самая актуальная на тот момент тема, занимавшая все умы, - злодеяния монтаньяров. Несмотря на воцарившуюся после 9 термидора свободу печати, одна группировка не смела раскрыть рта - это были робеспьеристы. В то же время вышло множество памфлетов, разоблачающих и высмеивающих «Неподкупного». Общество пыталось осознать опыт террора, избавиться от страха, в атмосфере которого жили последние месяцы, и перелистнуть эту страницу своей истории. Критиковать монтаньярский режим и особенно Робеспьера лично стало общим местом. Если раньше радикально настроенные санкюлоты могли наводить страх на обеспеченных обывателей, то теперь причудливо одетые молодые люди, представители «золотой молодежи» - «мюскадены», или «инкруаябли» - поколачивали или заставляли петь антиробеспьеристские песни тех, кто казался похожим на якобинца. На рынке говорили, что нехватка продовольствия при Робеспьере была именно его рук делом{35}. В театре играли такие пьесы, как «Внутренняя жизнь революционных комитетов, или Современные Аристиды», «Тактика каннибалов или якобинцев», «Якобинцы в аду», «Падение последнего тирана, или День 9 термидора», «Шарлотта Корде», а публика нарочито аплодировала пассажам о гуманности и человеколюбии, доносившимся со сцены{36}. По Парижу ходили памфлеты с говорящими названиями: «Разоблаченные якобинцы», «Агония якобинцев», «Адский клуб», «Уши Одуэна, или Преступления якобинцев», «Якобинцы вне закона» или «Суд суверенного народа, который осуждает на смерть адский хвост Робеспьера»{37}. Эта волна увлекла и Бабёфа. С 3 сентября 1794 г. при поддержке депутата Конвента А.Б.Ж. Гюффруа, друга Фрерона, он начал выпускать Journal de la liberté de la presse («Газету свободы печати»). Это издание стало одним из самых ярких антиробепьеристских органов. Например, в шестом номере вышедшем 13 сентября, автор писал так: «Бесспорно, что Франция изнывала в течение ряда месяцев под железным ярмом. Тиран удушил террором не только свободу мнений, но и доверчивые душевные излияния, даже жалобы угнетенной невинности. Богатство, талант, честность - все вызывало у него подозрение, а вызывать его подозрение было равносильно преступлению, которого он никогда не прощал. Он создал систему шпионажа более страшную, нежели созданные некогда Сартинами и Ленуарами»{38}. Используя образы террора и «Максимилиана гнусного», «Максимилиана жестокого»{39}, Бабёф отстаивал позиции Фрерона и Тальена и нападал на Якобинский клуб, а также депутатов, связанных с самыми зловещими явлениями Террора или по-прежнему относящих себя к Горе: Б. Барера, М.Ж. Колло д'Эрбуа, Ж.Н. Бийо-Варенна, Ж.-Б. Каррье, Ж. Лебона, П.Ж. Дюэма; особенно доставалось от него П.Ж. Одуэну. Этот странный союз лидеров «термидорианской реакции» и первого коммуниста заставил историков, особенно марксистов, немало поломать голову. Как только ни пытались объяснить его! Одни прямо признавали, что Бабёф запутался, ошибся, оказался недостаточно информирован{40}; другие подчеркивали двойственность в его восприятии Робеспьера{41} (Бабёф все-таки признавал его заслуги перед революцией на ранних этапах) и даже делали вывод, что публицист боялся признаться в своей любви к Неподкупному{42}; третьи, признавая сходства с позицией правых термидорианцев, усиленно подчеркивали и различия с ней, самостоятельность будущего Гракха{43} (в это время он именовал себя Камиллом). Но антиякобинская позиция Бабёфа осени 1794 г. может показаться странной, только если рассматривать ее сквозь призму распространенного стереотипа о Робеспьере как центральной фигуре Французской революции и единственном воплощении «демократизма». Бабёф был сыном своего времени, и его критика «террористов» не выходила за рамки якобинского дискурса. Б. Бачко весьма убедительно доказал, что выход из террора первоначально осуществлялся на базе той системы образов и понятий, которая была выработана во II году, и, например, торжественные адреса, направленные из провинций Конвенту в честь свержения Робеспьера, были насыщены якобинской риторикой{44}. Люди одобряли его казнь точно так же, как совсем недавно казни Эбера, Дантона и жирондистов, и тот факт, что Бабёф приветствовал переворот 9 термидора и, не мешкая, примкнул к людям, его свершившим, вполне соответствует тому мировоззрению, какое сформировали у французов события 1789-1794 гг. Непрерывное движение вперед, к общественному благу, выражавшееся в череде революционных journée, предполагало постоянное развенчание старых идеалов. Граждане должны были всегда быть готовы к тому, что очередной защитник народа может оказаться врагом народа и взойти на эшафот, а роль вождей и подлинных выразителей суверенной народной воли перейдет от одной группировки к другой. Якобинские ораторы с трибуны обещали заколоть кинжалом ближайшего друга, если тот окажется дурным патриотом. Стало быть, Бабёф встретил падение Робеспьера как правильный якобинец. Кроме того, как показал Д. Грир, простонародье было именно тем слоем, который пострадал от террора в первую очередь: 31,25% казненных в этот период составляли ремесленники, рабочие и слуги, 28% - крестьяне, 10% - мелкие торговцы и низшие слои интеллигенции{45}. Не удивительно, что многие представители «низов» и их «друзья» приветствовали крах якобинской диктатуры. Робеспьер и при жизни, и после смерти имел множество политических оппонентов, в том числе среди радикалов и городской бедноты. Самый яркий пример - эбертисты, вожаки которых были казнены в марте 1794 г. С силами, либо близкими к эбертистами, либо являющимися их прямым продолжением, Бабёф как раз сблизился в это время. Речь идет об Электоральном клубе. Название свое он получил потому, что заседал в помещении епископства, где обычно происходили собрания парижских выборщиков. Среди его лидеров были бывший «бешеный» Ж. Варле и бывшие эбертисты Ж. Бодсон и Ф.В. Легре. Что касается последнего, то он был арестован незадолго до 9 термидора, и переворот спас ему жизнь{46}. Клуб боролся за возрождение выборной Коммуны, восстановление роли санкюлотских масс и секционных или городских революционных комитетов - иными словами, выступал за прямую, а не представительную демократию, отстаивал значимость «низовых» институтов. Эти институты, очень влиятельные в 1793 г. и помогшие монтаньярам одержать верх над жирондистами, уже при Робеспьере начали пугать официальные власти и притесняться ими. Так, в декабре Конвент поставил революционные комитеты секций под контроль и фактически превратил их в назначаемые, а не избираемые{47}. Затем было ограничено количество заседаний в секциях, подверглись обличению братские банкеты (коллективные приемы пищи, сопровождавшиеся обсуждением политических вопросов){48} и т. д. Впрочем, после Робеспьера положение секционеров улучшилось ненадолго. Поскольку они часто осуществляли произвольные аресты и были одним из орудий Террора, Термидорианский Конвент повел борьбу с ними еще активнее. Уже в августе 48 парижских секций были реорганизованы в 12 округов, ввиду чего количество комитетов уменьшилось в 4 раза; состав секций должен был регулярно обновляться по жребию, доступ в них отсекался неграмотным. Кроме того, была отменена плата за участие в работе комитетов: закончилась «карьера» бедняков, фактически сделавших революцию своей работой. Таким образом, Электоральный клуб во многом оппонировал Конвенту, хотя и приветствовал свержение Робеспьера. Бабёф принимал деятельное участие в работе клуба: выступал там (сохранилась его речь{49}), защищал в газете клуб от критиков, публиковал там его петиции Конвенту. Фактически он сделал свое издание рупором Электорального клуба. Любопытно, что данное общество, помимо прочего, выступало за свободу торговли и прекращение реквизиций: городскую бедноту, как и более состоятельные слои, увлекла вера в то, что отмена государственного регулирования принесет долгожданное изобилие. 7 августа электоральцы представили Конвенту петицию с требованием установления неограниченной свободы печати и защиты права народа избирать своих представителей{50}. «Он пробудил интерес к этим злосчастным правам человека, о которых не хотят больше слышать»{51}, - иронизировал Бабёф, объясняя нападки на клуб. Таким образом, перед нами любопытный случай, когда радикальное низовое движение взяло на вооружение идеи классического либерализма, которые историки-марксисты назвали бы «буржуазными». *** Если в необходимости введения свободы торговли Бабёф сомневался, то о значимости для него другой «буржуазной» свободы можно догадаться по самому названию газеты. Остановимся на этой теме подробнее. Свобода печати была для Бабёфа не только абстрактным идеалом или самоценным принципом (который, впрочем, стал весьма актуальным после опыта якобинской диктатуры), но и средством реальной политики. Бабёф требовал, чтобы возможность свободно выражать свое мнение была обеспечена не только публицистам и интеллектуалам, но и всем гражданам Французской республики. Представление об общественном мнении как идеальном контролере власти, воплощении народного суверенитета и никогда не ошибающейся инстанции возникло задолго до Революции и было одним из столпов французского Просвещения. Вдохнув в него новую жизнь, Бабёф начал первый номер своей газеты словами: «Я открываю трибуну для того, чтобы отстаивать права печати. Я устанавливаю центр, вокруг которого объединится батальон ее защитников»{52}. Словосочетание «общественное мнение» стало одним из наиболее часто встречающихся на страницах этой газеты. Так, например, № 12 от 18 сентября 1794 г. (4 санкюлотида II года, праздник Мнения) больше чем наполовину был посвящен этому явлению. Бабёф писал: «Учреждая праздник Общественного мнения, законодатель несомненно надеялся, что, если этот верховный защитник свободы и счастья народов будет когда-то ущемлен или забыт, то по крайней мере в день, когда французские республиканцы воскурят фимиам у его пьедестала, они будут вынуждены вспомнить, что должны за него отомстить... грозный голос общественного мнения должен постоянно подыматься против любой узурпации прав народа»{53}. Далее он перечислял, что, на его взгляд, надлежит сделатьврагам народа, дабы удержаться у власти, и добавлял: «Если же им не удастся достигнуть одновременно всех этих успехов, общественное мнение будет полностью обо всем осведомлено, и они погибнут»{54}. Неделю спустя Бабёф открыл № 18 эпиграфом: «Сила общественного мнения и сила народа - одно и то же»{55}. Впрочем, взгляд Бабёфа на общественное мнение отнюдь не тождественен соответствующим представлениям видных философов Просвещения. Вот, например, что писал на сей счет П.А. Гольбах: «Общественное мнение может обычно стать надежным мерилом для тех, кто управляет обществом»{56}. К.Г. Ламуаньон де Мальзерб трактовал этот феномен как «суд, который определяет истинную ценность всех талантов»{57}. К характеристике такого «суда» Кондорсе добавлял эпитеты «разумный и справедливый»{58}. Среди философов Просвещения было довольно распространено убеждение, что общественное мнение не может быть слепым, не может ошибаться, как не может быть ошибочной и воля народа. И, хотя порою высказывались иные точки зрения - Ж.Ж. Руссо, например, полагал, что общественное мнение («воля всех») может заблуждаться, не совпадая с объективно существующим общественным интересом («общей волей»), - они не пользовались широкой популярностью{59}. События Французской революции опровергли прежние, излишне оптимистичные надежды на общественное мнение. Бабёф одним из первых в термидорианский период поднял тему о возможности манипулировать им и о существовании «дурных людей», способных помешать народу в осознании его истинных интересов. Так, 13 сентября 1794 г. Бабёф писал: «Главные агенты (представители. - М.Ч.) народа оказывали постоянное воздействие на общественное мнение, руководя им в обществе, задавая тон всем остальным»{60}. День спустя он развил эту мысль: «Опыт нашей революции ясно показал, что мнение данного момента никогда не является правильным, и это не потому что народ не способен собственными средствами прийти к правильному мнению, а потому что ему никогда не оставляют его собственного мнения и что среди тех, кто правит, наиболее честолюбивые постоянно применяют особую тактику, чтобы подсунуть народу мнение или сочинение, выгодное единственно тому, кто его направляет, и всегда вредное для народа»{61}. Далее Бабёф прямо назвал своих врагов «манипуляторами общественным мнением» и «регуляторами общественного духа»{62}. В № 17 от 26 сентября 1794 г. автор развил мысль о способах введения публики в обман: «Граждане, Комитет общественного спасения никогда не давал верного отчета о вашем внутреннем положении... Победы постоянно поглощали внимание неразмышляющей части народа»{63}. Признавал Бабёф и существование людей, меняющих, «подобно хамелеону, свои взгляды под воздействием пропаганды горстки пожираемых честолюбием регуляторов общественного мнения»{64}. Еще один выпад против этих «регуляторов» мы видим в № 11 - сатирическое объявление, намекающее на приходящие в Конвент послания из провинций с жалобами на притеснения якобинцев (Бабёф, и не он один, полагал, что письма фабрикуются в Париже): «Требуется человек, умеющий составлять в нужном жанре обращения к Конвенту для рассылки их по департаментам...»{65} Стоит заметить, что идея Бабёфа о существовании неких манипуляторов общественным мнением имела под собой основание. Так, Б. Бачко обратил внимание на активно циркулировавший в ходе событий 9 термидора слух о том, что Робеспьер собирается жениться на дочери Людовика XVI и стать королем; историк пришел к выводу, что слух этот был запущен специально. Позднее в своих мемуарах П. Баррас, один из видных деятелей Термидора и Директории, написал, что слух этот был хоть и ложен, но полезен для сознания народа{66}. Таким образом, в среде политической элиты действительно формируется мысль о том, что народ подобен ребенку, и его можно обманывать, манипулировать им ради его же блага. Итак, Бабёф заявлял о том, что намерен вернуть к жизни настоящее, истинное общественное мнение и подлинное народовластие: «Закон есть выражение общей воли; этому принципу, который тираны хотели предать тлению, мы вернем румянец раннего возраста, свежесть, свойственную ему в первые годы революции»{67}. Если для просветителей носителем мнения была прежде всего просвещенная публика, то для Бабёфа это весь народ, по крайней мере та его часть, что готова участвовать в общественно-политической жизни. «Я призываю каждого из вас помочь мне материалами», - обращался он к читателям в завершение первого номера своей газеты{68}. Следующий ее выпуск содержал своего рода программное заявление: «Эта газета - великая книга, открытая для всех истин; это почтовый ящик для всех охранителей родины и политическая трибуна для свободных и энергичных людей, друзей принципов. Поэтому мы приглашаем всех добрых граждан посылать по этому же адресу сообщения, письма и документы, которые они сочтут полезными...»{69} Такие же объявления будут появляться почти в каждом номере его издания. «Это подлинно общественная газета, поскольку в ней сотрудничают все добрые граждане, которые того пожелают», - отметит публицист в № 4{70}. Бросив клич к народным публицистам во втором номере, Бабёф объявил, что отныне его газета будет делиться на две части и первую из них, озаглавленную «Температура общественного мнения», он полностью отведет под письма читателей{71}. Однако содержание следующих номеров несколько отличалось от того, что можно было ожидать после такого заявления. Третий номер действительно открывался заголовком «Температура общественного мнения», после чего шли пространные рассуждения Бабёфа о безуспешности происков врагов народа и о множестве прекрасных писем, присланных в ответ на его призыв. Тем не менее опубликовано было лишь одно из них под заголовком «Рассмотрение вопроса о том, совместима ли свобода печати с революционным правительством». Любопытно, что от редакторского текста письмо отделено лишь кавычками: при беглом просмотре оно не воспринимается как нечто отличное от тех абзацев, что были написаны самим Бабёфом. Нет ни слова и об авторстве этого послания{72}. Четвертый номер тоже открывался вышеупомянутым заголовком, казалось, предвосхищающим публикацию писем с мест, однако на деле вниманию читателей не было предложено ни одного из них. Всю рубрику на сей раз занимал монолог самого Бабёфа, а «глас народа» звучал лишь в пересказе редактора: «Я очень доволен тем, что придумал “почтовый ящик для истин”. Он доставляет мне столько материалов, что я испытываю только затруднение в выборе, и моя газета в первой части оказывается готова сама собой»{73}. Заявление довольно странное, если учесть, что писем от читателей в номере нет вообще. Впрочем, вторая половина четвертого номера, озаглавленная «Раздумья мыслителя о свободе печати», начинается словами: «Я пользуюсь приглашением, содержащимся в твоем 2-м номере...» и т. д.{74}, из чего можно заключить, что это, очевидно, письмо одного из читателей. Но чье именно? Фамилии автора редактор снова не указал: в конце письма, совпадающем с окончанием всего номера, стоит обычное «К. Бабёф». Эти «Раздумья мыслителя» будут с перерывами публиковаться на протяжении нескольких последующих номеров, пока не завершатся в девятом. Но и здесь имени автора письма не указано: если, конечно, это на самом деле письмо. Что касается рубрики «Температура общественного мнения», то в пятом и шестом номерах в ней вновь помещены тексты самого Бабёфа, а начиная с седьмого номера она и вовсе исчезает. Первое подписанное письмо в редакцию появилось только в восьмом номере, и принадлежало оно перу некоего Ведере{75}. Далее мы еще вернемся к этому корреспонденту В № 12 вновь было опубликовано письмо без указания автора. Комментаторы русского издания этого текста предположили, что эпистолярная форма служила лишь художественным оформлением очередной заметки самого Бабёфа{76}. Гипотеза не лишена оснований: такие подозрения закрадываются и при ознакомлении со многими другими безымянными письмами, опубликованными в «Газете свободы печати». Следующий аналогичный текст, тоже неподписанный и разделенный на части несколькими подзаголовками, появился в № 14: здесь непонятно даже, идет ли речь об одном письме или о нескольких, опубликованных подряд друг за другом{77}. Чем объяснить столь небрежное отношение к «авторским правам»? Вероятно, самим замыслом газеты и тем, что понимал Бабёф под общественным мнением. Он, очевидно, просто не видел никакой разницы между собственными текстами и текстами своих единомышленников из числа читателей, поскольку в рамках его представлений о единой народной воле авторство той или иной заметки не имело особенного значения: достаточно было того, что ее написал патриот-республиканец. Вероятно, такими же соображениями руководствовались и те его многочисленные читатели, кто либо не подписывал своих посланий Бабёфу, либо подписывался одной-двумя буквами, либо прямо оговаривал, что полностью уступает редактору права на свое сочинение. Не исключено также, что малое количество опубликованных Бабёфом писем, особенно в первых номерах, обусловлено низким литературным качеством, а то и просто элементарной безграмотностью присылавшихся ему текстов, либо вторичностью содержавшейся в них информации. Во всяком случае, на эту мысль наводит знакомство с теми из писем читателей Бабёфа, что хранятся ныне в РГАСПИ. Логично предположить, что в силу ограниченного размера издания и не слишком высокой информативности большинства посланий, Бабёф предпочитал давать просто краткое резюме настроений, выраженных в общем массиве писем. Как соотносились мировоззрение Бабёфа и идеи его читателей? Меняла ли приходившая в газету корреспонденция его собственные взгляды, в частности, на феномен общественного мнения? В поиске ответов на эти вопросы обратимся собственно к письмам читателей, присланным в «Газету свободы печати». Их до нас дошло лишь двенадцать - в фонде 223 РГАСПИ. Десять посланий включены в опись корреспонденции Бабёфа, а два находятся среди его собственных документов, поскольку содержат пометки, сделанные его рукой. Еще пятнадцать писем сохранились благодаря публикации в газете. К сожалению, не все из них составители собрания трудов Бабёфа на русском языке сочли достаточно интересными для включения в это издание. С посланиями читателей, не вошедшими в четырехтомник 1975-1982 гг., можно ознакомиться по репринтному изданию «Газеты свободы печати» 1966 г. Логично было бы рассматривать присланные Бабёфу письма в хронологическом порядке, но это не представляется возможным: далеко не все они датированы, касательно большинства из них понятно лишь, что они относятся к сентябрю-октябрю 1794 г. Да и сам Бабёф почти никогда не датировал публикуемые им письма. Поэтому будем рассматривать их в соответствии с тематикой и жанровыми особенностями. Все сохранившиеся письма можно условно разделить на четыре неравных группы. Первая - традиционные «письма в редакцию», отзывы на ранее опубликованное и пожелания автору газеты. Эта категория немногочисленна, она включает всего два документа: Бабёф призывал прежде всего присылать ему тексты для публикации, а послания подобного рода для таковой не предназначались. Начнем с самого короткого письма редактору. Написанное на клочке бумаги, оно столь лаконично, что можно привести его здесь целиком: «Прошу тебя рассмотреть в одном из ближайших номеров следующий вопрос. Когда трепещущий якобинец кричит: “Спасите родину!”, не похож ли он на убийцу, который, придя в ужас от своего преступления, тщетно пытается спасти жертву и зовет врача? П.Д.»{78} Очевидно, какой-то единомышленник «Аттилы робеспьеристов» (как тогда называли Бабёфа) выделил пару минут для того, чтобы подкинуть своему любимому публицисту новое хлесткое выражение. Чуть более многословным был читатель, подписавшийся L.j.d.C. Он 25 сентября 1794 г. попенял Бабёфу, что тот недостаточно глубок и недостаточно радикален: «Заглушать крики мятежников и наемных шавок, показывать пальцем на корыстных людей во фракциях - это, бесспорно, славные и полезные дела. Но для общей пользы нужно раскрыть всем республиканцам глаза на комитетскую олигархию, рассказать им о ее зарождении, росте, временных болезнях, выздоровлении и воскрешении, благодаря примененным к ней средствам»{79}. К этому добавлялись пожелания проявлять больше проницательности и не пренебрегать никакими средствами для достижения своей цели. Вторая категория писем - информационные. Это - послания граждан, взявших на себя роль бесплатных репортеров «Газеты свободы печати»: отчеты, впечатления, жалобы. Подобные тексты либо непосредственно предназначались для публикации, либо выступали источником сведений, которые затем находили отражение в статьях самого Бабёфа. В нашем распоряжении четыре документа подобного рода. Написанное на редкость грамотно, четким устоявшимся почерком, послание секретаря Клуба кордельеров Дюфюра (Dufur) не выражает каких бы то ни было субъективных взглядов или частных мнений: Дюфюр без комментариев переслал Бабёфу отчет о заседаниях клуба за 20-21 сентября 1794 г. Отчет посвящен переносу в Пантеон праха Марата и произнесенных в связи с этим речах. Интересен вопрос: были ли подобные посылки от кордельеров регулярными? Отсутствие комментариев к отчету и объяснений причин его отправки Бабёфу косвенно свидетельствуют о том, что письмо не первое и подобные послания Дюфюра в «Газету свободы печати» были в порядке вещей{80}. Совсем иное - экспрессивное, яркое и, увы, безграмотное - письмо отправила редактору «Газеты свободы печати» безымянная санкюлотка из городка Дурдан под Парижем. Женщина жаловалась на некого Супа (Soupe), по ее словам, генерала-якобинца{81}, который бесчинствовал в ее коммуне, проводя массовые аресты и устраивая варварские реквизиции: «Я жена бедного санкюлота, который мой муж, вот почему эти злодеи как чума для нас, вот почему мы мечтаем разоблачить перед тобой одного из них, это настоящий волосок из хвоста тирана Роберта Пьера (Робеспьера. - М.Ч.), и если нельзя срезать его руками, попытайся хотя бы заставить выдернуть этот гадкий волосок. Суп, так его зовут, он портной по первой профессии, но сменил ее на лучшую, профессию шпиона при главном головорубщике, который нашел свою головорубку в месяце тремидоре»{82}. В завершение санкюлотка выражала желание, чтобы ее обидчик был изобличен в газете. Конвент в рассказе женщины выступает как единое лицо и, вероятно, выполняет в ее представлении ту роль, которая раньше отводилась «доброму королю»: корреспондентка не сомневается, что, узнав о дурном поведении Супа, он «не замедлит спровадить этого деревенщину и хорошенько ему наподдать»{83}. Отметим, что послание санкюлотки сохранилось в архиве как приложение к незаконченной (вернее, едва начатой) статье Бабёфа. Очевидно, он планировал опубликовать его в газете. До нас дошел листок с заголовком «Продолжение документов о якобинцах, обещанных в № 16», и переписанными Бабёфом из этого письма несколькими начальными предложениями, причем без каких-либо исправлений тех многочисленных грамматических ошибок, которые допустила корреспондентка. Очевидно, он считал недопустимым править, «цензурировать» чужой текст. Почему же письмо так и не появилось в газете? Вряд ли Бабёф просто не успел его опубликовать: оно было написано 18 сентября, а последний, двадцать седьмой, номер вышел 13 октября, то есть до того, как возникли проблемы с выпуском газеты, у Бабёфа имелось еще достаточно времени. Возможно, ограниченный объем издания заставил редактора отдать предпочтение другим, более важным для него материалам, например документам Электорального клуба. Еще два письма, которые можно отнести к категории информационных, были опубликованы Бабёфом. Первое принадлежало перу «Республиканца М:й:р» (M:y:r) и сообщало о настроениях в Бельгии. Автор докладывал о высочайшем патриотизме жителей Гента (отметим, что текст адресован не Бабёфу, а его издателю Гюффруа){84}. Второе письмо, принадлежавшее перу А. Жалла, было посвящено состоянию дел в Ренне. По словам автора, во времена якобинцев город «оплакивал свою свободу», но прибытие представителя термидорианского Конвента «предшествовало возвращению счастья»{85}. Возможно, решающим аргументом в пользу публикации обоих писем послужило именно то, что они пришли издалека. Показывая, что его газету читают не только в столице, но и далеко за ее пределами, Бабёф поднимал авторитет своего издания. Примечательно, что письмо Жалла, единственное из опубликованных, было датировано 12 вандемьера. Учитывая, что номер вышел 19 вандемьера, мы можем получить некоторое представление о сроках рассмотрения Бабёфом поступавшей к нему корреспонденции. Письма третьей, самой многочисленной, категории условно назовем публицистическими. Сюда входят тексты, претендующие на статус статей и содержащие какие-либо авторские комментарии по актуальным вопросам. Такие письма присылались не для того, чтобы просто известить о чем-либо редактора газеты, а именно для опубликования. Некоторым из них предпосланы краткие преамбулы, напоминающие о брошенном во втором номере призыве присылать материалы и содержащие просьбу напечатать статью, а иногда также - оправдания и извинения в связи с недостаточно высоким качеством текста. Всего в данной группе семнадцать посланий. Поскольку жанр публицистики предполагает сугубо личностный подход к оценке обсуждаемых проблем, было бы вполне логично ожидать достаточно широкого разброса мнений у авторов писем данной категории. Однако все обстоит как раз наоборот. Послания очень похожи друг на друга: по большей части их авторы с некоторыми вариациями воспроизводят точку зрения Бабёфа, используя традиционные для той эпохи штампы революционного лексикона. Таково, например, безымянное письмо из третьего номера{86} или послание «врага всех тираний» Леды Р. из семнадцатого{87}. Немногим отличается от них и статья вышеупомянутого Ведере (Veidéres), тоже удостоившаяся публикации у Бабёфа. Автор сравнивает революционное правительство с древнеримской диктатурой и рассуждает о свободе печати{88}. Интересен этот Ведере, прежде всего, тем, что от него дошло не одно, как от остальных корреспондентов, а два письма. Второе сохранилось в архиве, причем, как и ранее рассмотренная нами жалоба санкюлотки, среди авторских документов Бабёфа, поскольку тот сделал на нем свои пометы, дав название «Как утерли нос медикам без практики, или Отчаяние Дюэма» и оставив приписку «В ожидании возобновления выхода моей газеты... я буду публиковать превосходные произведения, которые доставили мне корреспонденты в то время, как я вынужден был приостановить издание...»{89}. Можно предположить, что письмо было написано в начале октября 1794 г., незадолго до разрыва Бабёфа со своим издателем Гюффруа и прекращения публикации газеты, называвшейся к тому времени Le Tribun du peuple (Трибун народа). Если первое послание Ведере было написано в серьезном и спокойном тоне, то во втором гораздо больше язвительности, иронии, сарказма и вообще художественная составляющая выражена довольно ярко. Возможно, Ведере в своей интонации вольно или невольно подстраивался под Бабёфа, поскольку в поздних номерах «Газеты свободы печати» тоже нередко проскальзывают юмористические и пародийные нотки, ранее отсутствовавшие. Заметка Б. Леблона (Leblond) «Антиробеспьеризм, или Французский народ, уставший от угнетения» не нашла своего места на страницах «Газеты свободы печати», но сохранилась в архиве. После традиционного рефрена о недопустимости угнетения народа автор выражает мнение, пожалуй, излишне оптимистичное, но довольно распространенное в то время: «Да будет известно, что 7/8 и больше наших представителей искренне желают народу счастья, но убеждены, что, пока идет война, они могут обеспечить ему это счастье и порадовать лишь энергичным и жестким управлением, построенном на честности, добродетельности и справедливости. Да будет известно, что масса французского народа в основном весьма добра и благонравна и что необходимы лишь хорошие законы»{90}. Подобная идеализация народа была в тот период присуща и Бабёфу, а вот взгляд своего корреспондента на депутатский корпус он уже вряд ли разделял. К тому же Леблон, по сути, защищал революционный порядок управления - главный объект критики Бабёфа. «Также я прошу тебя быть редактором этой заметки»{91}, - приписал в конце корреспондент. Возможно, он был неуверен в качестве своего сочинения. Такую же неуверенность в литературных достоинствах своего послания выражал некий Гранж (Grange): «Моя бездарность заставляла меня хранить молчание, но, вдохновленный приглашением, которое ты делаешь всем, кто оберегает права человека, я беру на себя смелость отправить тебе настоящее письмо, содержащее некоторые факты, которые я наблюдал своими собственными глазами и которые есть не что иное, как предисловие к тем истинам, которые еще я собираюсь тебе высказать. Ты мог бы брать суть тех идей, которые я буду периодически сообщать тебе, и использовать их так, как посчитаешь нужным»{92}. Текст характеризует автора как человека не слишком хорошо образованного, поскольку не только написан с ошибками и скверным почерком, но даже не разделен толком на предложения. Однако в стороне от политических событий Гранж явно не стоял: за время Революции он, по собственным словам, был арестован четыре раза. Основной сюжет его письма - жалобы якобинцев на то, что после 9 термидора их подвергли угнетению. По мнению Гранжа, такие жалобщики сами - настоящие притеснители народа: «...Не кто иные, как апостолы последнего тирана, которые, предвидя неизбежное падение, каждый день кричали, что их хотят убить. За этим скрывалось их собственное желание убивать и стремление избежать позорной смерти на эшафоте. Апостолы последнего [тирана], поздравляя Конвент со свержением им подобного, кричат также, что это он принуждал их к насилию против патриотов»{93}. Гранж полагал, что Конвент во времена Робеспьера не имел возможности слышать подлинный глас народа, а получал лишь строго дозированную информацию, подготовленную группой заинтересованных лиц. Таким образом, он, с одной стороны, повторял мысль Бабёфа о злонамеренных манипуляторах мнением, а с другой, воспроизводил вековой стереотип о добром монархе, любящем народ, но не знающем о его бедах, и дурных советниках. Автор письма призывал «просветить народ относительно его собственных интересов, указать на них, когда кругом звучат стенания или, вернее сказать, царит панический ужас, вызванный действиями негодяя, ушедшего в небытие, - такова цель, которую должен поставить перед собой каждый гражданин». Следует обратить внимание на тезис о неспособности общества самостоятельно, без помощи «просветителей», понять свои собственные интересы - мы еще вернемся к нему. Далее Гранж продолжал: «Большинство департаментов еще совершенно не почувствовали благодеяний революции (10 тер[мидора]), и мне известны такие администрации, которые отказались выполнять декрет, предписывающий освободить земледельцев [из тюрем], - и эти самые комитеты еще считают, что аристократия притесняет их и хочет осуществить контрреволюцию»{94}. Неизвестно, откуда Гранж черпал свои сведения о ситуации в провинции, ведь его письмо, на котором отсутствовало обычное для корреспонденции из других городов указание «в Париж», скорее всего, было отправлено из столицы. В заключение автор, как и ранее упомянутый Леблон, выражал уверенность в лучших устремлениях и твердости Конвента{95}. Письмо осталось неопубликованным. Упоминания о кровавых кинжалах, отравленных факелах (torches empoisonnées), тиранических заговорах, звероподобных «сектантах» и спасенной Франции в изобилии присутствуют в письме гражданина Фремана-младшего (Fréman Junior), напечатанном в девятнадцатом номере{96}. В обычном для той эпохи мелодраматическом тоне он призывал Конвент и сограждан расправиться с оставшимися якобинцами, пока те не задушили едва-едва народившуюся свободу. Интересно, что в архиве Бабёфа имеется записка от 19 сентября 1794 г. (№ 19 вышел десятью днями позднее), приложенная к несохранившейся статье. В записке говорится: «Направляю тебе несколько строк... о жестокой системе, введенной в действие Обществом якобитов. Прошу тебя напечатать их и уступаю тебе права на них. Фримен-младший (Freeman junior)»{97}. Различие в написании фамилии удивляет: вряд ли речь идет о двух разных людях. Невозможно и утверждать наверняка, прилагалась ли записка к той статье, которая была опубликована, или к какой-нибудь другой, если Фреман-Фримен писал Бабёфу не один раз. Любопытно, что автор назвал якобинцев «якобитами»: не выдает ли это, вместе с англоязычным написанием фамилии - Фримен - его британское происхождение? По заметке гражданина Венсана «Сравнение патриота и душегуба» можно судить о том, как некоторые из участников Французской революции представляли себе идеального человека будущего. По мнению Венсана, этот истинный патриот не только любит родину и всячески содействует ее благу, но и с радостью выполняет обязанности сына, мужа и отца, заботится о слабых, уважает стариков. Злоба и мстительность ему незнакомы, однако он ненавидит врагов отчества, а это не только те, кто сражается против него с оружием в руках, но и люди, запятнавшие себя низкими поступками и аморальным поведением. Впрочем, перед тем как объявить кого-либо дурным гражданином, патриот ищет тому надежные доказательства. Он не играет чужой жизнью и свободой, ему чуждо «иезуитское лицемерие, состоящее в том, чтобы маскировать преступления словом добродетель»{98}. Подобный образ «патриота», с одной стороны, несет в себе имплицитную критику якобинцев, которые, согласно распространенным в термидорианском дискурсе стереотипам, как раз и «маскировали преступления словом добродетель». Однако, с другой стороны, в нем просматривается и прямая преемственность с тем этическим идеалом, который пропагандировали Робеспьер и его сподвижники{99}. Любопытно также, что идеальному патриоту, согласно Венсану, должны быть чужды всяческие интриги и комбинации: он прост и чист, «как свобода». Едва ли такой патриот стал бы участвовать в заговоре «равных»... Письмо читателя Дювивье, написанное 25 сентября и опубликованное 1 октября в № 21, разделено на две части. В первой поднимается вопрос о введении в действие Конституции 1793 г.: автор возмущен тем, что вместо столь мягкого и демократичного закона до сих пор действует революционный порядок управления. Этот террористический режим, считает Дювивье, угрожает не только жизни и свободе французов, но и их собственности. Как видим, этот читатель Бабёфа далек от каких бы то ни было коммунистических взглядов. Во второй части письма корреспондент выражает недовольство тем, что о только что происшедшем тогда покушении на Тальена - политика, игравшего при Термидоре одну из ведущих ролей в демонтаже системы Террора, - говорят меньше, чем во время Террора говорили о покушении, совершенном против Колло д’Эрбуа{100}. Неприязнь к Колло высказал и анонимный автор письма Бабёфу от 4 октября 1794 г. С помощью цепочки своеобразных (и довольно наивных) рассуждений он делал вывод о низменном моральном облике депутата и его причастности, наряду с Барером и Бийо-Варенном, к «партии террора». В то же время безымянный корреспондент выражал поддержку Конвенту в целом: «Это заседание... было примечательно той энергией, которую подавляющее большинство [депутатов] проявило в поддержке принципов и [выступлении] против дезорганизаторов общества... Поведение Национального конвента было таким, каким оно должно быть всегда - благородным, твердым, устрашающим заговорщика, под какой бы личиной он ни собирался предать родину»{101}. Интересно, что Бабёф тогда подобных взглядов уже не разделял. В номере от 30 сентября можно прочесть: «Заседания Конвента являют картину скудости... молчания и ничтожества»{102}. В какой-то степени к публицистике можно отнести и письмо гражданина Дюфура, прокомментировавшего критику Бабёфом почтовой службы, не доставлявшей подписчикам его газету. Корреспондент увидел в недобросовестности почтальонов проявление «якобинского духа» и следы заговора{103}. Впрочем, по мнению Г.С. Чертковой, перебои с доставкой газеты действительно могли быть результатом целенаправленных действий, правда, со стороны термидорианский властей{104}. Четвертая группа писем - сатирические и художественные тексты. Бабёф в каком-то смысле сам побудил своих читателей к сатире на злобу дня, поместив в № 6 объявление о розыске общества, называвшегося Якобинским и некогда боровшегося за права человека{105}. Неделю спустя, в № 12 появилось шуточное письмо за подписью Кандид как ответ на это объявление{106}. Еще одно послание Кандида, выдержанное в столь же ироничном тоне, увидело свет в следующем номере{107}. В № 14 от 23 сентября 1794 г. также появилась сатирическая заметка в форме письма читателя. Некий «друг Одуена и Барера» пытался оправдать политическое поведение своих «товарищей», но делал это так нарочито неуклюже, что его «оправдание» скорее походило на обвинение{108}. Письмо явно перекликалось с критикой Бабёфом Одуэна в № 9 от 15 сентября{109}. Еще одна «дружеская защита» не получила места на страницах газеты. Гражданин Меарон (Mearon) писал в своем послании о «твердом в убеждениях Бурдоне из Уазы», «честном Дюэме» и «умилительном Луше»{110}, но главной целью его сатиры был Каррье, суд над которым привлек тогда широкий общественный интерес: «Наплюй на памфлетистов, этих политических и литературных крыс, старающихся подорвать и испортить репутацию, которую они сами никогда не смогли бы приобрести, и [опорочить] должности, которых они никогда не получат: будь уверен, что представитель народа, которого по возвращении встречают клеветой, бывает вполне вознагражден благодарностью департаментов, проводивших его с сожалением; какие же плоды ты надеешься пожать?.. Я слышу нимф Луары, они благословляют тебя, о Каррье! (завзятые клеветники, не смейте думать, что [они благословляют его] за то, что он наполнил народом их дома). Продолжай, Каррье, их ограниченному уму невдомек, что значит по-настоящему управлять. Я же тут, чтобы защитить тебя»{111}. Имелись среди корреспондентов Бабёфа и поэты. Так, в шестнадцатом номере было опубликовано анонимное стихотворение «Чудовище Киферона, или О превращении охвостья Робеспьера в змей», где говорилось о мифическом монстре, наводившем ужас на древнегреческий город Киферон. В конце концов, чудовище было побеждено, но обрубки его тела превратились в ядовитых змей, не дававших покоя жителям. Античные декорации не мешали увидеть намек на «террористов», сохранивших свои места в Конвенте и после 9 термидора{112}. Предваряющие текст слова Бабёфа о приходящей к нему почте и намерении печатать все поступающие в редакцию свидетельства ненависти к якобинцам наводят на мысль о том, что стихотворение принадлежит не его перу. Того же мнения придерживались публикаторы сочинений Бабёфа на русском языке: «Чудовище Киферона» не стали переводить{113}. Второе стихотворение, весьма остроумное, но тоже без указания автора, сохранилось в рукописи. В подстрочном переводе оно выглядит так: Во все времена существовало твердое правило: Бог не мог противоречить сам себе, И, несмотря на все свое могущество, он никогда не мог сделать так, Чтобы круг был квадратным или чтобы гора Была одновременно и плоской, и высокой, и холмом, и равниной. Сегодня же - о, какое дьявольское или божественное чудо! – Нет ничего более низменного, чем известная Гора{114}. * * * Чем дальше, тем чаще на страницах «Газеты свободы печати» высказывалась мысль о том, что существуют не только бесчестные манипуляторы общественным мнением, но и друзья народа, направляющие это мнение на истинный путь. Впервые соответствующая формулировка появляется в № 7: «Вместо того чтобы рабски ползти за мнением (эскортируемым террором и гильотиной) еретических сектантов... нужно, чтобы все мы, свободные писатели, всегда были по крайней мере на шесть месяцев впереди сегодняшнего общественного мнения... Народу надлежит постоянно иметь мудрых аргусов, наблюдателей столь же проницательных, сколь и откровенных, которые извещали бы его о грозящих ему опасностях, которые в текущий момент всегда показывали бы ему то, что он сам увидит лишь шесть месяцев спустя»{115}. Под таким аргусом Бабёф, разумеется, понимал себя. В № 12 он заявил, что собирается «дать Общественному мнению возможность вынести суждение обо всем множестве преступлений, совершенных правительством децемвиров»{116}. Электоральный клуб разделял позицию Бабёфа: в том же номере сообщалось, что «общество выбрало комиссаров, которые должны были отправиться в места общественных собраний, чтобы просветить общественное мнение, введенное в заблуждение»{117}. В № 18 говорилось: «Все можно сделать с помощью общественного мнения, если направить его к определенной системе». В № 21 Бабёф объяснял упадок интереса к делу свободы «равнодушием к советам нынешних просветителей»{118}. Таким образом, Бабёф начал противоречить сам себе и, сам того не зная, фактически солидаризовался с Баррасом в том, что народ ради его же блага можно и нужно настраивать на определенный лад. Подобный взгляд на вещи парадоксальным образом сближал Бабёфа и с якобинцами, которых он так яростно критиковал. Говоря о свободе печати, он отнюдь не защищал свободы мнений и не пропагандировал их многообразия. Как и для Робеспьера, для Бабёфа существовали лишь истина и заблуждение, ложь и правда. Носителем последней он считал себя. Правильное мнение требовалось внушить народу для достижения тем счастья. Народ добр, един, обладает верховным суверенитетом, но пока не осознает своих истинных нужд, поэтому просветитель должен «за ручку» подвести его к Истине. Можно ли говорить о том, что письма читателей в какой-то мере разочаровали Бабёфа в аналитических и творческих способностях масс? Пожалуй, да. На это намекает текст из № 16: «Я получаю множество сочинений, направленных против якобинцев, как в стихах, так и в прозе. В некоторых из них больше горечи и страсти, чем доказательств и рассуждений. Если бы все мои корреспонденты усвоили мою манеру вести бой, они постарались бы убивать наших общих врагов исключительно фактами, сопоставленными с нарушениями принципов»{119}. В дальнейшем Бабёф будет публиковать письма не как публицистические заметки, а лишь как свидетельства ненависти народа к наследникам Робеспьера. Заброшенный раздел «Температура общественного мнения» сменится менее претенциозной рубрикой «Продолжение документов о якобинцах». В двадцать седьмом, последнем, номере, выпущенном накануне окончательного перехода Бабёфа в оппозицию термидорианскому режиму, представление о народе как о наивном объекте борьбы «друзей» и «врагов», объекте агитации и контрагитации, выражено наиболее ярко: «Если, чтобы узнать, находится ли общество в состоянии сильной лихорадки, вы остановите ваши взоры на многочисленном классе, недостаточно образованном, чтобы размышлять, чтобы уметь разобраться в самых хитроумных софизмах... по безмятежному спокойствию этих простых людей, способных увидеть обман и обманщиков лишь после того, как небольшая часть прозорливых граждан просветила их неотразимыми доводами, вы тоже не могли бы судить о степени грозящей вам опасности... Нет, только к вам, люди, истинно свободные и умеющие думать о принципах... к вам одним надо обращаться, чтобы узнать, до какой точки дошло сегодня развитие кризиса...»{120}.* * *
Подобно якобинцам, Бабёф верил в существование единой народной воли, неизменно направленной к общественному благу. Однако, создав демократическую газету, призванную стать общедоступной трибуной для выражения общественного мнения - «воли народа», он постепенно приходит к мнению о несамостоятельности народа, которому настоятельно необходимы «просветители» и «вожди». Можно предположить, что причиной такой перемены отчасти могли стать приходившие в редакцию письма, разочаровывавшие своей вторичностью, наивным и порою довольно корявым пересказом в качестве собственного «мнения» мыслей, ранее вложенных в головы читателей самим же Бабёфом, слепой верой в доброту Конвента и крайне низким уровнем общей культуры корреспондентов. По мере того как Бабёф утверждался в мысли о том, что народ, подобно ребенку, нуждается в руководителе, идея революционной диктатуры казалась Трибуну все более привлекательной.1.3. Антиякобинские брошюры Бабёфа
В октябре 1794 г., когда Бабёф от проповеди антиякобинизма стал все отчетливее переходить к критике Конвента, его издатель Гюффруа прекратил с ним сотрудничество и выступил с открытым письмом, где пространно перечислил заблуждения своего бывшего подопечного и объяснил причины разрыва их отношений{121}. Выход газеты временно прекратился. Бабёф остался без типографии, а следовательно, и без политической трибуны. Доступ к трибуне в прямом смысле слова он тоже вскоре потеряет: лидеры Электорального клуба подвергнутся аресту, сам клуб будет изгнан из помещения епископства, и к ноябрю прекратит существование. Тем не менее Бабёф - к этому времени он уже именовал себя Гракхом - не выпал из общественной жизни и продолжал очень чутко реагировать на все злободневные темы. Что же было актуально в Париже в октябре-ноябре 1794 г.? Главной в повестке дня по-прежнему оставалась тема осмысления якобинского и террористического прошлого и прощания с ним. Если по поводу второго элемента этой пары и личности Робеспьера общество вроде бы пришло к консенсусу то что делать с якобинцами и есть ли место этому клубу в обновленной республике, было непонятно. С одной стороны, клуб продолжал работать и по-прежнему пытался вести себя так, как будто он является выразителем всеобщей воли и особой инстанцией, оценивающей «правильность» или «неправильность» политиков. «Вчера в группах [собравшихся в общественных местах. - М.Ч.] с жаром обсуждали за и против якобинцев, - докладывал полицейский осведомитель о событиях первого дня нового III года (22 сентября 1794). - Всеобщим является желание сохранить общество с истинным духом этой организации, очистив его от всех злодеев, которые могут быть в его лоне»{122}. Но клубу не нашлось места в новой реальности. Якобинцы в силу самой своей сущности не могли быть в оппозиции - а то, что они не были у власти, становилось все очевиднее. Кроме того, существовал страх якобинского реванша, возврата террора. Этот страх в какой-то мере подкрепил якобинский мятеж в Марселе, произошедший и подавленный в сентябре{123}. В октябре Конвент запретил клубу аффилировать провинциальные общества и подавать коллективные петиции. Месяц спустя он подвергся погрому со стороны мюскаденов. Под предлогом недопущения беспорядков в дальнейшем клуб был закрыт. Еще одной темой, которая привлекала всеобщее внимание в ноябре-декабре 1794 г. был суд над Каррье (это нашумевшее дело уже мельком упоминалось выше в связи с рядом писем). Начался он как суд над лицами, арестованными самим Каррье в бытность его комиссаром в Нанте и отправленными под трибунал в Париж. Однако разбирательство очень быстро выявило такие ужасающие подробности террористической деятельности Каррье, что на скамье подсудимых очень быстро оказался он сам и близкие к нему люди. «Общественное мнение явно настроено против Карье и якобинцев, - докладывал полицейский осведомитель 21 ноября 1794 г., - несколько граждан попытались стать на защиту этого представителя, но публика их арестовала и отвела в комитет общей безопасности»{124}. Потрясенная общественность обсуждала потопления в Луаре, издевательства над детьми и беременными женщинами, питье крови, сексуальные извращения Каррье. Бачко обратил внимание на то, что не все эти обвинения подтверждаются авторитетными показаниями свидетелей: реальные злодеяния смешивались в общественном сознании с плодами коллективной фантазии. Из этого «коктейля» рождалась антитеррористическая система образов{125}. В лице Каррье французы судили террор. Что касается самого депутата, то 16 декабря он будет гильотинирован: прощание с террором по-прежнему происходит террористическими же методами.Итак, в ноябре газета Бабёфа временно не выходила.Однако он продолжал активно писать. От этого периода его жизни до нас дошли речь в Электоральном клубе, явно предназначенная для публикации, и четыре антиякобинские брошюры. Датированная 2 ноября 1794 г. речь называется «Мнение гражданина с трибун бывшего Электорального клуба»{126}. В ней Бабёф вновь возвращается к идеям широкой гласности и контроля за органами власти с помощью подлинно народного общественного мнения. На фоне его же текстов предыдущего периода эта работа выглядит невероятно оптимистичной, проникнутой прямо-таки дореволюционной верой в человека и в его разум. Также совершенно утопична главная мысль речи, заключающаяся в том, что следует создать народное общество (иначе говоря, революционный клуб), в котором бы не было ни протокола, ни регламента, ни членских билетов; общество, участником и полноправным оратором в котором был бы любой вошедший: «Если народу нужно что-то потребовать, то кто лучше его самого поймет его нужды?.. Нет, граждане, эти люди, объединяющиеся в нечто вроде братств и присваивающие себе исключительное право выступать в защиту интересов народа, не выражают его волю так, как он сам бы это сделал. Нужны ли народу эти адвокаты-краснобаи, купившие право разглагольствовать за него, запрещая ему говорить о его собственном деле; между тем как он, народ, менее склонный к высокопарным словам, менее склонный остроумничать и терять время на партийные ссоры, мог бы, конечно, лучше всех эрудитов и всех прокуроров, прийти к истинной цели, к тому, что отвечает общим интересам»{127}. Итак, Бабёф вновь выступает с идеей предоставить открытую трибуну широким народным массам, которые не нуждаются ни в каких вождях. Такой ход мысли скорее был свойствен Гракху в августе и сентябре, нежели теперь. Может быть, эта речь была подготовлена раньше, но по каким-то причинам заброшена автором, который вернулся к работе над ней теперь, в ноябре? Доказательств этой версии у нас нет. Равным образом нет и свидетельств о том, что «Клуб народа», в который, судя по тексту, должен был быть преобразован Электоральный, сколько-то просуществовал. Мы не располагаем данными о том, что Бабёф пытался реализовать свою задумку, хотя сам он уверял, что для заседаний подлинно народного общества достаточно снять театр, а функционировать оно будет на добровольные пожертвования. Представляется, что «Мнение гражданина» следует рассматривать не как изложение реальных взглядов Бабёфа на тот момент и не как настоящий план организации клуба, а прежде всего как высказывание, направленное на то, чтобы обличить якобинцев, отмежеваться от них, защитить Электоральный клуб, представив его организацией совершенно другого рода: ведь меры, направленные против Якобинского клуба (например, запрет подачи Конвенту коллективных петиций), коснулись и его тоже. «Они делили народ на две касты - касту избранных и касту профанов», - писал Бабёф, явно имея в виду якобинцев, присвоивших себе роль общественных арбитров. И с этой точки зрения он предвосхитил позднейших историков, отмечавших, что якобинцы не выражали интересов никакой социальной группы, в то же время претендуя на то, чтобы говорить от имени всего народа{128}. Антиякобинские брошюры Бабёфа столь же противоречивы. Первая из них, под названием «Хотят спасти Каррье»{129}, посвящена злодеяниям этого депутата: автор, ужасаясь, описывает их подробности, которые в это время были у всех на устах, и высказывает опасение, что существуют некие силы, стремящиеся избавить Каррье от заслуженного наказания. Критикуя монтаньяров, террор и революционный порядок управления, Бабёф, тем не менее, призывает не соблюдать формальностей, связанных с положением депутата (как это и было при Робеспьере). «Мне скажут: он еще не осужден. Я отвечаю: он осужден общественным мнением. Этого достаточно. Более чем достаточно»{130}. В брошюре «Якобинцы-простачки, или битые платят штраф»{131}, посвященной закрытию клуба, Бабёф вновь поднимает тему роли общественного мнения в подлинно свободном обществе. По мнению автора, тирания Робеспьера держалась за счет контроля над общественным мнением, теперь же Конвент претендует на роль главного центра его формирования, в то время как следовало бы дать возможность всему народу свободно высказываться и формулировать свои потребности. Бабёф еще раз обрисовывает свой план устройства «истинно народного общества». И в то же время он жалуется на политическую инертность публики:«Памфлет расходится лишь в том случае, если он снабжен пикантным заглавием... Самые важные политические истины будут замечены только, если их изложат в форме мадригала или эпиграммы. Скоро, пожалуй, дойдёт до того, что придётся сбывать их в конфетных пакетах, а республиканская мораль окажется на лепешках с прописями»{132}. В брошюре «Путешествие якобинцев во все четыре части света»{133} Бабёф снова критикует террористические порядки, нападает на Барера и Одуэна и высмеивает попытки оставшихся якобинцев привлечь на свою сторону другие народные общества. Публицист снова старается защитить электоральцев, подчеркивая разницу между ними и якобинцами: «Сообщение журналистов, будто якобинцы совершили путешествие также и в Электоральный клуб, есть чистейшая ложь, придуманная, без сомнения, теми, кому хотелось бы воспользоваться нынешней обстановкой, чтобы подвергнуть все Народные общества той опале, которая должна пасть только на общество 9 термидора»{134}. Действительно, в этот период Электоральный клуб воспринимался как филиал Якобинского. Например, газета «Анналь патриотик» от 20 ноября, сообщая от аресте последнего председателя Якобинского клуба Рессона (Raisson), обвинявшегося в том, что он был приверженцем Робеспьера, добавляла: «В порядке дня меры безопасности не только против якобинцев, но и против всех аффилиированных обществ, особенно против Электорального клуба»{135}. А 24 ноября газета Petite feuille de Paris («Маленький парижский листок») сообщала, что «якобинцы 9 термидора укрылись в Электоральном клубе, где продолжают свою подрывную деятельность»{136}. Это одно из последних упоминаний в источниках об Электоральном клубе: к этому времени он уже потерял свое прежнее помещение и заседал в Лувре, куда его пустила дружественно настроенная секция Музея. Но дни клуба были сочтены. Любопытно, что Электоральный клуб считали якобинцами, тогда как виднейший его активист Бабёф как раз выступал против них. Разве можно быть и за, и против якобинцев? Ответ на этот вопрос даст нам самая объемная и необычная из четырех брошюр - последняя. Она называется «О системе уничтожения населения, или Жизнь и преступления Каррье»{137}. Основной объем этой работы посвящен описанию жестокостей Вандейской войны и персональных злодеяний «проконсула» в Нанте. При этом Бабёф приходит к потрясающему выводу: якобы и гражданская война, и террор были организованы якобинцами целенаправленно, с тем чтобы сократить народонаселение Франции, слишком большое, чтобы оно могло прокормиться с имеющихся ресурсов. С одной стороны, это типичное проявление мании заговоров, характерной опять-таки для самих якобинцев и для эпохи в целом (здесь можно вспомнить как привычку революционеров объяснять свои неудачи происками «аристократов», так и писания Ф.Ф. Лефранка, А. Баррюэля и их последователей о том, что французская революция была результатом масонского заговора{138}). С другой же стороны, приписывая якобинцам фантастические планы, под их видом Бабёф выдает собственные проекты. По крайней мере, такое мнение высказывал В.М. Далин{139}. В самом деле, посмотрим: «Из этих основных принципов вытекали следующие соображения и выводы. 1. Что при настоящем положении вещей собственность оказалась в руках немногих, а подавляющее большинство французов не владеет ничем. 2. Что если это положение не изменится, то равенство прав будет оставаться только пустым звуком... 3. Что нет другого способа уничтожения этой власти собственников и освобождения массы граждан от этой зависимости, как сосредоточить сначала всю собственность в руках правительства»{140}. Действительно, у нас нет оснований приписывать монтаньярам подобную программу. А вот на коммунистический проект действительно похоже. Эта «подтасовка», или «контрабанда», как выражался сам Бабёф - не единственный сюрприз «Системы уничтожения». По- настоящему удивиться читателю предстоит в конце брошюры, где Бабёф от критики якобинцев и описания ужасов террора неожиданно переходит к их защите и переключается на рассказ об издевательствах вандейцев над патриотами, объясняя таким образом ответную реакцию. Последние, считает автор брошюры, были проникнуты гневом и желанием отомстить, и в этом психологически уязвимом состоянии перенесли свое уважение по отношению к Конвенту, благодарность монтаньярам за демократическую Конституцию на Каррье и позволили ему присвоить слишком много полномочий{141}. Также Бабёф одобрительно высказывается о перевороте 31 мая - 2 июня 1793 г., считая его главным смыслом преодоление партийных разногласий в Конвенте, которые делали революционную нацию более уязвимой перед врагами. Неожиданно публицист даже становится в некотором роде на защиту жирондистов, отмечая, что они, несмотря на обвинения оппонентов, отнюдь не стремились к восстановлению монархии. Что касается монтаньяров, то они, по мнению Бабёфа, были искренними демократами, но подверглись влиянию нескольких злонамеренных лиц в своих рядах, которые и оболгали жирондистов, выставив их «аристократами» и пособниками вандейцев{142}. По мнению Чертковой, в «Системе уничтожения» отразилось не состояние мысли Бабёфа, а процесс{143}: иными словами, это очень интересный пример того, как на бумаге запечатлелась эволюция мыслителя, его переход на позицию, противоположную прежней. И все же это сочинение пока не дает оснований с уверенностью говорить о том, что Бабёф перешел на позиции якобинцев. А вот когда во второй половине декабря он возобновил выпуск «Трибуна народа», на его страницах оказались представлены уже совершенно иные взгляды, чем те, Бабёф исповедовал летом - в начале осени. «Аттила робеспьеристов» окончательно превратился в их адвоката. И это превращение сопровождалось следующими словами, помещенными в самом начале № 28, первого после восстановления газеты: «Некогда я уступал вкрадчивым внушениям так называемого благоразумия и ради того, чтобы украдкой напомнить о принципах, решил воспользоваться в нескольких маленьких произведениях оружием хитрости и окольными путями добиться возможности сказать несколько слов правды. Но такое вооружение и такой способ фехтования не по мне; из-за них меня едва не сочли человеком с сомнительными принципами. Теперь я снова становлюсь самим собой. Я отрекаюсь от всякого притворства... Словом... занимаю свои истинные позиции»{144}. Это неожиданное признание во лжи Далин использовал как одно и доказательств того, что под видом умозаключений якобинцев-заговорщиков Бабеф вывел свои собственные идеи{145}. По-видимому, так и есть. Но был ли это единственный случай, выражаясь языком самого автора, притворства? Бабёф говорит о нескольких произведениях. Может быть, он был не совсем честен в своей речи о подлинном народном обществе? Слишком уж нереален этот проект, слишком странной кажется уверенность в том, что народ лучше всяких вождей выразит свои подлинные потребности, тогда как сам Бабёф совсем недавно сетовал на качество приходящей ему корреспонденции и писал о том, что друзья народа должны разъяснить ему его настоящие нужды! А может быть, «окольными путями» Бабёф ходил в каких-то сочинениях, не дошедших до нас? Или словами о былой лжи он просто оправдывал столь резкую смену позиции, пытался «очиститься» от своего термидорианского прошлого? Остается только гадать... Трудно уследить за взглядами публициста, если они постоянно меняются, еще труднее, если он порою сам себе противоречит. Но если автор предлагает найти в массе его честных утверждений несколько лживых, это превращается в настоящую головоломку!
1.4. Сближение Бабёфа с якобинцами
Итак, в декабре 1794 г. издание «Трибуна народа» возобновилось, но выпускал его уже совершенно новый Бабёф: Бабёф-якобинец. За очень короткий срок он и идейно, и организационно сблизился со своими бывшими объектами критики. Посмотрим, каким же образом это произошло. Разочарование в термидорианцах, в частности во Фрероне, Бабёф начал выказывать еще до разрыва с Гюффруа. Но только после прекращения выхода и нового возрождения своей газеты он окончательно выразил изменившееся отношение к тому, что было во Франции до 9 термидора, и тому, что стало после. В № 28 он писал: «Когда одним из первых я страстно выступал против чудовищной системы Робеспьера, я был далек от мысли, что способствовал возведению сооружения, которое, хотя в совершенно противоположном смысле, будет не менее пагубно для народа. Требуя снисходительности, прекращения всякого принуждения, всякого деспотизма, всякой несправедливой суровости... я отнюдь не предвидел, что все это используют для того, чтобы подорвать Республику в самых ее основаниях»{146}. В том же номере Бабёф изобразил благостную картину процветания добрых нравов во II году{147}. Следующий выпуск газеты ознаменовался перечислением социальных мероприятий якобинского Конвента{148}. Чтобы вернуться к благим временам, считал публицист, «надо только вернуть плебейской партии превосходство сил... То, что было однажды организовано, может быть организовано вновь»{149}. В № 31 Бабёф заявлял, что, несмотря на деспотизм Робеспьера, народу при нем жилось сытнее и лучше, чем теперь{150}. В № 32 Гракх вновь рассыпался в похвалах прежнему Конвенту, противопоставляя его современному{151}. От критики проякобинских журналистов Трибун народа перешел к их защите. Что же послужило причинами перемены во взглядах Бабёфа? Во-первых, это, конечно, экономическая ситуация, сложившаяся к зиме 1794/1795 гг. В ноябре максимум уже перестал соблюдаться, и цены стремительно поползли вверх: очень скоро даже продукты первой необходимости стали не по карману простонародью. Регулирование торговли хлебом и мясом сохранилось, но они стали чрезвычайно дефицитными. Теперь одним казалось, что все беды из- за несоблюдения максимума, другим - что из-за его сохранения; в итоге недовольны были все. «Непомерная дороговизна всех продуктов заставляет граждан сильно роптать»{152}, - сообщал полицейский осведомитель 20 ноября. 26 ноября: «Начинают испытывать некоторые затруднения с получением хлеба у ряда булочников»{153}. 30 ноября: «Умы были столь возбуждены, что некоторые граждане сказали, что выжить больше невозможно, имея в виду общую дороговизну продуктов; что они высказывались против Комиссий, против тех, кто держит бразды правления; что эта чрезмерная дороговизна всех необходимых человеку вещей может лишь отвращать от республиканского правления»{154}. 24 декабря максимум был полностью отменен, но лучше от этого не стало. Если в декабре фунт говядины на парижском рынке стоил 35 су, то к марту его цена достигла 7 ливров{155} (ливр равен 20 су). Обнищавшие люди винили во всем торговцев и богачей. Участились самоубийства. Голод, соседствовавший с роскошествами нуворишей и пришедший во Францию вместо ожидавшегося царства демократии и свободы, заставил многих жестоко разочароваться в программе термидорианцев. «Пусть при Робеспьере был террор, но был и хлеб», - считали многие. Во-вторых, на Бабёфа должны были повлиять политические мероприятия термидорианского правительства. Номера «Трибуна народа» рассматриваемого периода почти полностью посвящены реинтеграции в Конвент уцелевших жирондистов, пересмотру Конституции 1793 г., дебатам о возможности возвращения эмигрантов. Все шло к полному осуждению политики, имевшей место между 31 мая 1793 г. и 27 июля 1794 г., к полному «вычеркиванию из истории» периода революционного правления. Это не отвечало ни интересам Бабёфа, ни его революционному мировоззрению. Ведь 10 августа не отменило завоевания 14 июля, хотя и устранило с политической сцены конституционных монархистов, а 31 мая было продолжением 10 августа, хотя и уничтожило его творцов. Почему же «революция 9 термидора» хочет предать забвению «революцию 31 мая»? Та же логика, которая заставляла Бабёфа приветствовать свержение Робеспьера, теперь должна была говорить ему о разрыве в цепи событий, освященных волей суверенного народа, и повороте назад... иначе говоря - о контрреволюции. В-третьих, глубинное мировоззрение Бабёфа, определявшее на разных этапах те или иные его политические взгляды, представляется довольно похожим на то, каковым руководствовались якобинцы. Так, из представления Ж.Ж. Руссо о единой народной воле, всегда стремящейся к общему благу, вытекает свойственный как якобинцам, так и Бабёфу политический унитаризм. Как и Робеспьер, как и многие современники, Бабёф не допускал мысли о законном сосуществовании разных партий, защищающих интересы разных слоев общества, и нередко мыслил бинарными оппозициями. Так, еще в пору сотрудничества с Гюффруа он писал: «Ну разумеется, режим тирании не совместим с режимом свободы, деспотизм не совместим с правами человека, и все противоположности противостоят друг другу. Вот почему права человека со своей стороны противостоят деспотизму, свобода - тирании и, следовательно, правительство прав человека - революционному правительству»{156}. В двадцать девятом номере он заявлял: «Я различаю две партии, диаметрально противоположные как по своему направлению, так и в плане государственного устройства... Я готов допустить, что обе хотят республики; но каждая хочет ее по-своему. Одна желает видеть ее буржуазной и аристократической; другая считает, что она создала ее народной и демократической, и хочет, чтобы она такой и оставалась»{157}. Далее Бабёф довольно оригинально отстаивал необходимость политических дебатов внутри Конвента. Ввиду противоречивой природы человека он считал невозможной абсолютную благонамеренность всех депутатов законодательного корпуса, а его единогласие считал торжеством дурных принципов. Поэтому депутаты, согласно Бабёфу, должны были непременно делиться на две фракции. Подобная «многопартийность», однако, нужна не для того, чтобы дать различным группам населения возможность защитить свои интересы, а для того, чтобы народ, наблюдая за дискуссией, мог отделить «дурную» фракцию от «хорошей». Характер партий изображается строго в черно-белых тонах: «Одна, желающая добра и не нуждающаяся в иной награде, кроме славы, другая, желающая зла ради низменной корысти»{158}. «Такие две партии существуют. Последние заседания позволяют мне ясно и отчетливо их различить»{159}, - констатировал Бабёф некоторое время спустя. Подобные убеждения близки тем, что ранее отстаивались Робеспьером: «В Республике все еще продолжают существовать две партии: с одной стороны - партия патриотизма и честности, с другой - дух контрреволюции, мошенничества и порочности»{160}; «есть только две партии: партия честных людей и партия развращенных людей»{161}; «в Республике существуют лишь две партии: партия добрых и партия дурных граждан»{162}. Надо заметить, что от подобных взглядов до идеи революционной диктатуры и насильственного установления «всеобщего счастья» - один шаг. Еще одна черта, роднящая Бабёфа зимы 1794/1795 гг. с якобинцами и, в частности, с Робеспьером - это склонность к морализаторству, связывание политики и этики, представление о «светлом будущем», отмеченном не только определенными политическими и экономическими установлениями, но и добрыми нравами, описанию которых было посвящено немало страниц. Именно за падение морали критикует Бабёф термидорианский режим, так как «нравы являются гарантами республик, ибо последние зиждутся на добродетелях... от нравственных учреждений зависит совершенствование или извращение республиканского духа»{163}, а санкюлот «ближе к нравственности и добродетели»{164}, чем богач. На первый взгляд, из всего вышесказанного можно сделать вывод, что зимой 1794/1795 гг. Бабёфа можно назвать якобинцем. Но воздержимся от поспешных обобщений! Имеет смысл рассмотреть не только содержание его взглядов, но и то, в какой форме они выражались. Обращает на себя внимание то, что в данный период Трибун народа если и одобряет, если и оправдывает якобинцев, то делает это чрезвычайно осторожно. Несмотря на то что в номерах с двадцать восьмого по тридцать второй Бабёф противопоставляет термидорианский режим режиму II года и делает выбор в пользу второго, нельзя сказать, что он открыто хвалит монтаньяров. В его текстах невозможно найти ни одной достаточно четкой фразы, которая, без поправок на контекст, однозначно свидетельствовала бы об одобрении якобинизма. Думается, этот факт достаточно показателен. Высказывая одобрение деятельности Конвента II года, Бабёф даже не пользовался термином «монтаньяры»: где-то он говорит просто о периоде до 9 термидора, где-то называет Гору «плебейской партией»{165}, где-то использует выражение «подлинный Конвент»{166}. В подобной позиции чувствуется стремление к осторожности, потребность лавировать, желание похвалить якобинцев так, чтобы при этом и не хвалить их, одобрить и не одобрять одновременно. Едва ли это объясняется тем, что Бабёф боялся открыто хвалить якобинцев и монтаньяров: ведь на правительство он нападал вполне открыто, да и терять ему было уже нечего, он и так уже находился на нелегальном положении. При этом отношение Бабёфа лично к Робеспьеру оставалось отрицательным: тот по-прежнему фигурировал лишь как деспотичный вождь террористического режима{167}. Таким образом, тексты зимних номеров «Трибуна народа» 1794— 1795 гг. отнюдь не свидетельствуют, что Бабёф стал отождествлять себя с якобинцами и «людьми II года». Скорее они показывают, что будущий вожак коммунистического заговора нашел точки соприкосновения и проявлял готовность к сотрудничеству с ними. Причем такое сотрудничество, хотя и в тайне для всех, отчасти уже имело место. * * * Если о союзе и разрыве Бабёфа с Гюффруа говорится в каждой монографии, затрагивающей этот период жизни предводителя «равных», то найти в литературе сведения о том, кто после Гюфруа стал издателем «Трибуна народа», значительно сложнее. Туманное заявление Бабёфа о том, что «подписка на эту газету принимается в Бюро, которое патриоты легко найдут», а аристократы «напрасно потратят время, пытаясь найти его»{168}, надолго ввело историков в недоумение. На выпусках газеты типография указывалась как «Типография Трибуна народа», то есть издание фактически выходило анонимно. Подписан был лишь № 28: «Imprimerie de Franklin»{169}. Следующим издателем Бабёфа, взявшимся за выпуск «Трибуна народа», начиная с двадцать девятого номера, Роуз называет Жана Дивернуа (Divernois){170}. Это не совсем точно. Обнаруженная в РГАСПИ копия документа из Национального архива Франции позволяет не только внести ясность в вопрос об издателе, но и по-новому взглянуть на эволюцию взглядов Бабёфа зимой 1794/1795 гг. В рассматриваемый период будущий вождь «равных» уже находился на нелегальном положении и разыскивался властями (подробнее о его преследовании и заключении речь пойдет далее). Одновременно шла охота за распространителями его сочинений. В конце января 1795 г. полиция задержала главную распространительницу «Трибуна народа» Анну Фремон (Frémond), которая сообщила на допросе, что Бабёф сам приносил газеты к ней в Пале-Эгалите (бывший Пале-Руаяль), где она работает, а также о том, что другие распространители «Трибуна народа» работают на Новом мосту{171}. Аресты газетчиков продолжились: 6 февраля было схвачено сразу три человека: Жан Дивернуа, его жена и Луи Пьер Ланоэ (Lanoë). Протоколы их допросов и позволяют узнать, кто именно печатал газету Бабёфа{172}. Тридцатисемилетний Дивернуа, которого Роуз назвал издателем, в действительности был лишь работником типографии Рамле (Ramelet) на улице Жокле. На допросе он отрицал все обвинения в распространении радикальных памфлетов. Когда ему указали на то, что его адрес известен как место, где можно получить якобинскую публицистику, он отвечал, что это ошибка. В связях с другими распространителями аналогичных листков Дивернуа тоже не признался. Когда у него спрашивали, печатался ли в типографии Рамле тот или иной памфлет, он отвечал, что этого не знает и не интересуется даже тем, что сам печатает. Жена Дивернуа Фелисите Лалу (Laloux) заявила, что вообще не слышала ни о каких листках. Да, ее муж работает в какой-то маленькой типографии, но всего шесть дней, так что она еще не выучила имени хозяина, да и какое жалованье у мужа, сказать не может. Домой Дивернуа никаких сочинений из типографии не приносил, хотя жене это все равно, так как она и читать-то не умеет. О сорокалетнем Ланоэ в протоколе говорится, что он на протяжение четырех лет входил в число якобинцев, работал в бюро этого Общества, при нем жил и одобрял всю политику клуба, после закрытия которого переквалифицировался в распространителя прессы. Ланоэ задали всего один вопрос: предлагал ли он некой гражданке Лефевр издание «Трибун народа» и знает ли его автора? Бывший якобинец ответил, что, напротив, брал у этой женщины экземпляры газеты для распространения и не знает ни автора, ни издателя. Зато он отнес Лефевр восемь дюжин экземпляров шестнадцатого номера якобинского l'Ami du peuple («Друга народа»), издаваемого П.Ж.М. Шалем. После этого вновь был допрошен Дивернуа. Неизвестно почему, но на сей раз он «раскололся» или, как выразился составитель протокола, «отдал дань уважения истине». По признанию Дивернуа, нашумевшие якобинские памфлеты «Тень Марата» и «Последний удар колокола Фрерона», а также последние номера «Трибуна народа» публиковались у Рамле. Впрочем, он поспешил добавить, что сам никакой публицистики не распространял, а Бабёфа никогда не видел. Вечером того же дня, в 11 часов, арестовали и хозяев типографии, где работал Дивернуа. В 8 утра 7 февраля их допросили: протокол этого допроса является продолжением предыдущего документа. Тридцатишестилетний Огюстен Доннье (Donnier), живущий у якобинцев секции Мельничного холма, признал, что и «Трибун народа», и «Тень Марата» вышли из его типографии, но сказал, что этими брошюрами занимался Рамле - его партнер. Рамле был самым молодым из фигурантов дела: ему исполнилось к тому моменту лишь 25 лет. Из его слов мы узнаем, что анонимную «Тень Марата» написал Шаль, а приписываемый тому же автору «Последний удар колокола» - некий Гуан (Goin), сорокалетний провансалец. Перу Гуана принадлежит и листок «Филодем». Рамле признал, что «Трибун народа» действительно печатался у него начиная с № 29. Бабёф, согласно его заявлению, иногда приходил в типографию лично, а иногда отправлял сообщения через надежного человека. Сообщил Рамле и место проживания Бабёфа (вернее, одно из таковых) - улица Никез. Кроме того, полицейские захватили у него две записки от публициста: одна кончалась словами «заплатите немедленно», а вторая - «этот славный человек хочет заплатить вперед». Еще одно вменяемое в вину типографам издание - газета La Trompette du Père Belle-Rose (Труба отца Бельроза) - готовилась неким Шанделлем (Chandelle) и тоже печаталась у Доннье и Рамле. Автору этих строк удалось найти еще несколько изданий этой типографии. Среди них - речь депутата Л.О. Гей-Вернона в защиту якобинцев{173}, а также стенограммы заседаний суда, разбиравшего дело Каррье{174}. На последней странице издания со стенограммами помещен рисунок с изображением казни на гильотине и антиякобинское (вернее, антитеррористическое) стихотворение{175}. В то же время на первой странице указано местоположение издательства: «у бывших якобинцев, улица Оноре». Арест разносчиков газет вызвал общественный резонанс. Полицейские осведомители донесли 7 февраля (19 плювиоза) о том, что в кафе Канониров, где собиралась весьма агрессивно настроенная антиякобинская публика, рассуждали о том, что надо раздавить кровопийц вроде тех, что распространяли «Последний удар колокола Фрерона» (есть также сведения о том, что как раз в эти дни данная брошюра подверглась сожжению мюскаденами{176}). Другая группа, сочувственно относившаяся к арестованным разносчикам, говорила о войне, объявленной патриотам, и о том, что лучше бы арестовали распространителей писанины Фрерона, в отношение коего говорившим был использован, по-видимому, столь сильный эпитет, что осведомители заменили его многоточием{177}. Как мы видим, перечисленные факты вполне ясно свидетельствуют об определенной политической позиции Доннье и Рамле: их типографию можно назвать якобинской. Стишок про террористов, конечно, выбивается из стройного ряда других аргументов: однако разве не был и Бабёф так же противоречив в эту эпоху? Преступления Каррье были столь очевидны, что мало кто осмеливался вслух его оправдывать; тем более, отрекаться от бывших своих соратников, ставших «неправильными», - вполне в духе якобинцев... Некоторый свет на историю взаимоотношений Бабёфа с его издателями проливает и текст «Трибуна народа». В № 29 автор жалуется на то, что 3 января (14 нивоза) типограф, выпустивший предыдущий, двадцать восьмой номер, был вызван на допрос{178}. Фамилия этого типографа, владевшего «типографией Франклина», известна - Карен. В.М. Далин указал его инициалы как Ж.Б.{179}, Роуз назвал Жаном-Робером{180}. Судя по тому, что все четыре антиякобинские брошюры, написанные Бабёфом зимой 1794/1795 гг. («Хотят спасти Каррье», «Битые платят штраф», «Путешествие якобинцев» и «Система уничтожения населения»), вышли именно у Карена, можно сделать вывод, что контакт с этим издателем был налажен через месяц после разрыва с Гюффруа, однако выход «Трибуна народа» возобновился далеко не сразу. На допросе, с протоколом которого ознакомился Далин, Карен заявил, что приобрел рукопись «Системы уничтожения» и напечатал ее за собственный счет{181}. «Типография Франклина» успела выпустить всего один номер «Трибуна народа» к тому времени, как его владельцем заинтересовалась полиция, а «Система уничтожения» была еще в печати. Можно предположить, что после общения с блюстителями порядка у Карена, и так не спешившего связываться с газетой Бабёфа, отпало всякое желание работать с этим опасным человеком. Есть, однако, основание считать, что сотрудничество автора и издателя изначально задумывалось как временное. В двадцать восьмом номере Бабёф пообещал читателям, что в следующем выпуске сообщит адрес бюро, где можно подписаться на его газету{182}. Следовательно, уже тогда, в момент выхода указанного номера - 18 декабря, он понимал, что следующий выпуск будет издавать не Карен. Однако новый издатель еще не был найден Бабёфом. В том же двадцать девятом номере можно найти пассаж о новом «собрате» по издательству: «“L’ami du peuple” подвергается... нападкам. Неизвестно по чьему подстрекательству ее типограф решил экспроприировать эту газету, присвоить себе и ее заглавие и все предприятие»{183}. Очевидно, речь идет о разрыве автора газеты Шаля, считавшего себя последователем Марата, с издателем Р.Ф. Лебуа. С сентября 1794 по март 1795 г. они вместе выпускали газету «Друг народа», но затем поссорились. Лебуа нанял новым редактором А. Питу{184}. Шаль, судя по всему, считал, что его бывший издатель больше не имеет права на название «Друг народа» и начал издавать одноименную газету у Доннье и Рамле. В тексте допроса издателей упоминаются принесенные Шалем агитки, направленные против «Друга народа» Лебуа и Питу{185}. Бабёф же заявил, что оба одноименных издания равно хороши{186}. Ни разу прежде не упомянувший Шаля в своей газете, Бабёф теперь высказывается в его поддержку{187}. Содержание произведений Бабёфа за данный период наводит на мысль, что их автор активно ищет союзников. С собственными взглядами он, похоже, уже определился (как показал В.М. Далин, Бабёф пришел к коммунистической идее еще до революции), но видит, что в одиночку бороться за них не сможет. Ему нужны соратники. Отсюда - радикальная перемена в его отношении к лидерам последних монтаньяров Дюэму и Одуэну. Первого из них он еще недавно называл «свирепым сообщником истребителя народов», а второго - уничижительным эпитетом «Алиборон»{188}, теперь же он величает Одуэна «мужественным», а о Дюэме пишет, что тот «мужественно и честно защищает святое дело прав народа»{189}. Отсюда же - дружеские письма Бабёфа П. Бентаболю{190}, о котором он еще недавно говорил, что тот вместе с Фрероном и Тальеном «принимает решения о судьбах людей, безвольно возлежа на пуховиках и розах рядом с принцессами»{191}. Теперь же отношение Бабёфа к Бентаболю изменилось из-за одного-единственного выступления этого депутата в Конвенте против Фрерона, критиковавшего Конституцию 1793 г.{192} Итак, новые политические реалии, сложившиеся во Франции после термидорианского переворота, заставили Бабёфа избрать новую манеру поведения. Монополия на власть доминирующей политической группировки сменилась своего рода «многопартийностью», при которой необходимо было лавировать, искать союзников и выстраивать коалиции. Вольно или невольно Бабёфу приходилось быть не только революционером, но и политиком. Судя по всему, умение находить общий язык с представителями других политических течений ради общей цели было его характерной чертой. А потому на смену исчерпавшему себя союзу с термидорианцами пришел его союз с якобинцами, подкрепленный как идейно, так и организационно. В дальнейшем, как будет показано далее, Бабёф продолжит выстраивать вокруг себя широкую коалицию революционеров разнообразной ориентации.1.5. Преследование и заключение Бабёфа
Едва Бабёф направил острие своей критики против термидорианских властей, как ему пришлось перейти на нелегальное положение. Первый приказ о его аресте датирован 13 октября 1794 г. (22 вандемьера){193} - днем выхода в свет двадцать седьмого, последнего совместного с Гюффруа, номера «Трибуна народа». Однако Бабёфу удалось скрыться. В нашем распоряжении имеется рапорт полицейских от 14 октября. Посланные арестовать Бабёфа они, как сами сообщают, придя к нему на квартиру, узнали от его жены, что Гракх не был дома уже 8 дней. Побеседовав с соседом, полицейские выяснили, что это неправда, поскольку днем ранее тот обедал с Бабёфом. Тогда жена Бабёфа заявила, что, как бы то ни было, ее муж все равно целый день проводит вне дома. В итоге арест так и не состоялся{194}. 17 октября (26 вандемьера) приказ о нем был отменен{195}. Но не прошло и недели, как Бабёф снова стал объектом преследований. Г.С. Чертковой удалось выяснить, что поводом для их возобновления стала речь, произнесенная им в Электоральном клубе и предназначенная к печати{196}. Сохранилось донесение некоего Талона, предлагавшего депутатам Калону и Мерлену из Тионвиля (члену Комитета общей безопасности) обратить внимание на Бабёфа, который «контрреволюционно клевещет на Конвент»{197}: оно датировано 23 октября 1794 г. (2 брюмера III года). На следующий день вышло вторичное распоряжение об аресте Трибуна{198}. Однако до нас дошли тексты Бабёфа, написанные и изданные в брюмере и фримере{199}: на том, что ему удалось избежать даже краткого ареста, настаивают и Г.С. Черткова{200}, и Р. Легран, имевший в распоряжении данные о выступлениях Бабёфа в Электоральном клубе 24 октября и 2 ноября, а также речь Мерлена из Тионвиля от 26 октября, где о Бабёфе говорилось как о представляющем опасность{201}. 1 января 1795 г. (12 нивоза) вышло уже третье постановление об аресте Бабёфа, но и в тот раз он не был пойман{202}. Источников, разъясняющих, почему так произошло, по-видимому, не сохранилось. Между тем предостерегающие против Бабёфа голоса депутатов стали звучать все чаще. 29 января (10 плювиоза) на него обратил внимание Тальен. А 2 февраля (14 плювиоза), ссылаясь на последнего, Лантена выступил со словами о страшной смуте, «в которую нас может ввергнуть малейшее происшествие, поскольку один субъект, которому угодно дерзко выступать в печати, формирует партию, столь опасную, что она заслужила честь быть упомянутой с трибуны Конвента»{203}. 5 февраля (17 плювиоза) вышло еще одно постановление о заключении «Трибуна народа» под стражу. Лишь оно было, наконец, выполнено{204}. История ареста Бабёфа содержит ряд весьма любопытных деталей, поэтому остановимся на ней подробно. 7 февраля 1795 г. (19 плювиоза III г.) термидорианским властям, наконец, удалось схватить Гракха. В день ареста, произвести который посчастливилось полицейскому по фамилии Вандерваль, Бабёф был допрошен. Из протокола допроса, сохранившегося во Французском национальном архиве (копия - в РГАСПИ), выясняется, что от преследований публицист скрывался у разных своих сторонников (chez tous les patriots), а в последнее время жил на улице Антуан, у некоего Дере, который почти не выходил из дома и потому не был известен{205}. На протоколе имеется сделанная другим почерком приписка о том, что полицейские ждут благодарности за успешный арест Бабёфа и надеются на внимание представителя народа (кого именно, неизвестно). Кое-кто из блюстителей порядка пытался добиться вознаграждения более радикальным способом. В тот же день, 19 плювиоза, Комитет общей безопасности получил донос от жандарма Лабра, который докладывал, что, пока сопровождал арестованного Бабёфа, тот посулил ему взятку в 30 тыс. ливров за возможность убежать. Лабр отверг предложение, о чем и хотел сообщить Комитету{206}. То, что у Бабёфа, семья которого жила впроголодь, не было этих 30 тыс., совершенно очевидно. Возможно, полицейский просто решил немного заработать и сделал подобное донесение в надежде на то, что власти компенсируют хотя бы часть неполученной им суммы. Возможно, его на это надоумили более ушлые товарищи: подпись «Лабр» выведена на листке неуверенным детским почерком, тогда как текст доноса составлен явно другой, более умелой рукой. Как бы то ни было, член Комитета общей безопасности Ж.Б.Ш. Матье включил донос Лабра в свой доклад Конвенту{207}. Бабёф отреагировал на это обращением к Комитету, заметив, что в момент ареста у него было всего-навсего 6 франков{208}. На следующий день после заявления Лабра в недрах парижской полиции родился еще один донос. Инспекторы Фроман (Froment) и Перду (Perdoux) обвинили своего коллегу Ж.Ж.П. Нафтеля (Naftel), посланного некоторое время назад арестовать Бабёфа, но так и не сумевшего это сделать, в том, что он специально позволил Трибуну народа скрыться{209}. До нас дошел список документов по делу Нафтеля, говорящий о масштабном разбирательстве{210}. Сохранился протокол допроса Нафтеля, где его спрашивали, действительно ли он говорил, что Бабёф «один из лучших патриотов», «лучше оставить его в покое» и «тот, кто его арестует, может сильно раскаяться». Подозреваемый все отрицал, сообщив лишь, что в шутку сказал коллеге, схватившему Гракха: «Ты сделал доброе дело, для того, кто арестует Бабёфа, припасено тридцать или шестьдесят тысяч ливров, это - целое состояние»{211}. Любопытно совпадение сумм: 30 тыс. ливров фигурируют и в доносе Лабра, и в показаниях Нафтеля. Не означает ли это, что история с несколькими неудачными попытками ареста Бабёфа успела в полиции обрасти своего рода легендами об особом вознаграждении, ожидающем того, кто поймает опасного смутьяна? Или же такую сумму власти действительно обещали «за голову» Гракха? Р. Кобб, занимавшейся историей этого ареста, счел сопровождавшие его обстоятельства убедительным свидетельством низости нравов в среде полицейских{212}. С этим трудно не согласиться, но не менее важно и другое: если вокруг поимки Бабёфа закрутилось столько интриг, значит к зиме 1795 г. он уже был достаточно знаменит, а опасность для режима, исходящую от его острого пера, понимали не только власти предержащие, но и рядовые полицейские.* * *
История тюремного заключения Бабёфа в 1795-1796 гг. подробно освещена в книге Г.С. Чертковой, что позволяет коснуться здесь этого сюжета лишь в самых общих чертах. Вскоре после ареста, в марте 1795 г. Бабёф был переведен в тюрьму Боде, что в Аррасе. Он был в изоляции от общества и вдалеке от Парижа, когда Франция и столицапережили ряд ярких событий, существенно повлиявших на дальнейшую эволюцию социального и политического устройства. С одной стороны, весну 1795 г. можно назвать временем, когда правительство, продолжая свой курс на отказ от насилия, стремилось установить внешний и внутренний мир. Так, 17 февраля, а затем 20 апреля были подписаны соглашения об умиротворении с предводителями вандейского восстания. После успешных для Франции боевых действий были заключены мирные договоры: в феврале - с Тосканой, в апреле - с Пруссией, в мае - с Голландией; шли переговоры с уставшей воевать Испанией, мир с которой наступит в конце лета. С другой стороны, в обществе усиливался раскол. Все смелее заявляли о себе роялисты{213}. В провинции усилился белый террор: антиякобинские группировки врывались в тюрьмы, чтобы уничтожить бывших робеспьеристов или расправлялись с ними прямо на улицах{214}. Из-за катастрофического положения с продовольствием Конвент становился все более непопулярным. В апреле театральная публика роптала, услышав, как хор путешественников поет: «Мы можем идти, мы съели свой фунт хлеба»{215} - в эти дни парижской бедноте часто приходилось довольствоваться двумя унциями (⅙ фунта) хлеба в день, а на улицах можно было увидеть даже хорошо одетых людей, выуживающих из мусорных куч картофельную шелуху{216}; на одном из апрельских заседаний секции Инвалидов обсуждалось, что нет смысла занимать очередь в хлебные магазины, открывающиеся в 8-9 утра, с 9-10 часов вечера и что, возможно, следует арестовывать тех, кто становится в «хвост» до 5 утра{217}. «Комиссар полиции секции Обсерватории сообщает, что у Мабру, булочника с улицы Муффтар, сорок одному человеку не хватило хлеба, - докладывали полицейские осведомители 26 марта. - В его присутствии рабочие всех возрастов высказывали самые жестокие предложения; многие беременные женщины будто бы хотели разродиться прямо сейчас, чтобы потерять детей; другие требовали ножи, чтобы заколоться»{218}. В то же время рестораны и кондитерские для богачей были полны, а жены тех, кто сумел извлечь пользу из революции, охотно демонстрировали свои бриллианты. Аристократическое предместье Сен-Жермен, пустовавшее при якобинцах, вновь было заселено, и по его мостовым разъезжали блестящие экипажи{219}. Социальная вспышка не заставила себя ждать: голод и вопиющее неравенство привели к двум восстаниям в Париже, последовавшим одно за другим. 1 апреля (12 жерминаля III г.) толпа бедняков ворвалась в Конвент с требованием хлеба, введения в действие Конституции 1793 г., а также освобождения патриотов из тюрем. Эта своеобразная попытка осуществления нового 31 мая, очередного революционного journée, обошлась без кровопролития, но и успеха не возымела: к концу дня восставшие были разогнаны. За этим сразу же последовали репрессии: ряд депутатов Конвента, имевших репутацию якобинцев - П.Ж.М. Шаль, А. Амар, Л. Бурдон, П.Ж. Дюэм, А. Фусседуар и другие - подверглись аресту. Самых известных из «левых» - Бийо-Варенна, Колло д'Эрбуа, Вадье и Барера - Конвент постановил сослать в Гвиану, правда, двоим последним удалось скрыться. 7 мая был казнен А.К. Фукье-Тенвиль, бывший обвинитель революционного трибунала и один из символов террора. Конфликт в обществе продолжал усиливаться. Из регионов приходили все новые сообщения об убийствах. В течение следующего месяца вольная цена на хлеб в Париже подскочила с 8-10 ливров за фунт до 20-22; по карточкам выдавали уже не более четверти фунта{220}. 20 мая (1 прериаля) это вылилось в новое восстание. Толпа голодных снова ворвалась в Конвент и растерзала пытавшегося преградить ей путь депутата Феро. В этот раз помимо прежних лозунгов «Хлеба!» и «Конституции 93 года!» снова звучали требования освободить патриотов, а также выгнать из Конвента возвращенных жирондистов, вернуть максимум и арестовать тех, кто осуществлял репрессии после 9 термидора и 12 жерминаля{221}. Волнения продолжались в течение трех последующих дней, пока Конвент, поначалу демонстрировавший, что идет на уступки инсургентам, вновь не одержал полную победу. Впрочем, не без труда. Многие современники признавали, что будущее термидорианского режима висело на волоске: например, известный предводитель мюскаденов и сподвижник Фрерона Л. Жюллиан писал, что, имей восставшие более хороших руководителей и действуй они более продуманно, правительство было бы разогнано, а террор - восстановлен{222}. Разумеется, последовавшие репрессии были еще более суровыми, чем в прошлый раз. Их жертвами, среди прочих, стали «последние монтаньяры» - шестеро депутатов Конвента, обвиненные в соучастии в восстании и приговоренные к смерти: Ж. Ромм, П. Бурботт, П.Э. Субрани, Ж. Гужон, Ж.М. Дюруа и Э. Дюкенуа. Часть из них покончили с собой, часть не сумели и погибли на эшафоте. Таким образом, Конвент продемонстрировал окончательный разрыв не только с якобинизмом, но и с низовым санкюлотским движением; стало ясно, что политические конфликты более не решаются выступлением вооруженных секций, как это было до 9 термидора. В то же время можно сказать, что якобинизм вновь поднял голову: в низах, разочаровавшихся в свободном рынке и антиробеспьеристских лозунгах, проснулась ностальгия по временам, когда санкюлот чувствовал себя хозяином положения, а максимум позволял более или менее прокормиться. Есть ли какая-то связь между этими двумя восстаниями и Бабёфом, его будущим предприятием? «У исследователя истории великой буржуазной революции, - писал Е.В. Тарле, - нужно сказать, остается впечатление, что в Париже, а отчасти и в провинции была некоторая группа людей, которая так или иначе, в той или иной мере, участвовала и в жерминальских, и в прериальских событиях, и в заговоре Бабёфа, и в гренельском деле; группа эта была, конечно, не очень велика, редела с каждым годом, но в ней передавались известные, если можно так выразиться, традиции и навыки инсуррекционных выступлений»{223}. Но что это за группа? Исследователь затруднился сформулировать точнее, ведь весенние восстания были стихийными, и в прериале имели место лишь неудачные попытки создать его штаб{224}. По предположению ряда историков, участники весенних восстаний могли находиться под определенным влиянием идей Бабёфа: в частности, так считала Г.С. Черткова{225}, а В.М. Далин и вовсе называет его «вдохновителем этих событий»{226}. Аргументом в пользу такого суждения является сообщение участника прериальских событий Манье, именовавшего себя Брутом. Он признавался, что почерпнул свои идеи в брошюре одного патриота, которого, однако, не назвал. Историк К.Г Бергман пришел к выводу, что этим патриотом был Бабёф{227}. В дальнейшем Манье будет одним из тех, кого «равные» наметят на руководящие должности после своей победы. В то же время, полагала Черткова, разгром революционных journées не мог не отразиться на взглядах самого Гракха. Если раньше он поддерживал мирные методы борьбы, то теперь стал склоняться к признанию предпочтительности насильственных действий{228}. Далин же указывал на то, что план организации восстания созрел у Гракха раньше: он нашел свое отражение в последних доарестных номерах «Трибуна народа»{229}. Как бы там ни было, и весенние восстания и предстоящее выступление бабувистов определенно можно считать порождениями одних и тех же обстоятельств: голода, вопиющего неравенства, разочарования в республиканском правительстве и еще сохранявшейся веры в то, что с помощью революции можно реализовать самые смелые мечты.* * *
Именно за время заключения в Боде у Бабёфа сформировался окончательный план коммунистического заговора, предполагавший установление тотального равенства и революционной диктатуры на переходный период. Тогда же стал складываться костяк этого предприятия: он формировался из радикалов, которые оказались за решеткой после 9 термидора, 12 жерминаля и 1 прериаля. Бабёф напряженно следил за политической обстановкой во Франции и строил планы на будущее. В тюрьме он развил такую активность, какую далеко не каждый сумел бы проявить на воле. Несмотря на скудное питание и недостаточное освещение - мы знаем это из сохранившихся жалоб Гракха национальному агенту Аррасской коммуны{230}, - у заключенного была возможность общаться с другими сидельцами и вести активнейшую переписку с единомышленниками в разных городах. Основной источник для этого отрезка его биографии - сохранившаяся часть переписки с офицером Ш. Жерменом, который именно в это время свел знакомство с Гракхом и стал его ближайшим соратником. В основном сохранились письма Жермена. Письмо Бабёфа дошло до нас лишь одно. Его автор предстает уже не публицистом, реагирующим на сиюминутную повестку дня, а политическим мыслителем и главой своеобразной политической «секты». Речь в этом письме идет о перспективах развития общества, где будет царить идеальное равенство, об аргументах, которые могут привести противники этой коммунистической программы, о контраргументах и о том, что переворот можно совершить, опираясь на «плебейскую Вандею» - очаг восстания в провинции, которое должно постепенно распространиться на всю страну{231}. Как мы знаем, этот метод Бабёфу не приведется испытать, но любопытно, что именно его с разной степенью успешности будут использовать латиноамериканские революционеры XX в. В.М. Далину удалось обнаружить очень важный документ, относящийся к этому периоду жизни Бабёфу - его соображения по поводу устройства будущего коммунистического порядка, разделенные Жерменом для удобства на 35 пунктов. В них автор отрицает любые обоснования материального неравенства: ни образованность, ни предприимчивость, ни выдающиеся природные способности не могут быть основанием для того, чтобы человек претендовал на большее, по сравнению с остальными, состояние. Последний из пунктов гласит: «Единственный способ достижения этого состоит в том, чтобы установить общее управление, уничтожить частную собственность, прикрепить каждого человека, соответственно его дарованию, к мастерству, которое он знает, обязать сдавать в натуре все его произведения на общий склад, создать администрацию распределения, администрацию продовольствия, которая будет вести списки всех сограждан и всех изделий и станет распределять их на основе самого строгого равенства и доставлять в жилище каждого гражданина»{232}. В распоряжении историков имеются также письма Бабёфа другим лицам и их ответы. Из этих текстов ясно, что в тюрьме он пропагандировал свои коммунистические взгляды, подбирая соратников как среди товарищей по заключению, так и среди патриотов, находившихся в других городах. Установлено, что Гракх вел переговоры не только с парижанами и аррасцами, но и с жителями Лилля, Бетюна, Сент-Омера{233}. Именно в период заключения Бабёф сблизился с видными участниками будущего заговора: Ф. Буонарроти (уроженец Пизы, переехавший во Францию после начала Революции и в период Террора являвшийся близким сподвижником М. Робеспьера), К. Фике (архитектор, один из организаторов восстания 1 прериаля), А.М. Бертраном (бывший мэр Лиона, свергнутый во время антиякобинского восстания 1793 г.), Р.Ф. Дебоном (служащий Арсенала, сын стражника из Кана), С. Дюпле (племянник квартирохозяина Робеспьера) и многими другими. Среди его знакомых появились также Элизабет Леба (вдова соратника Робеспьера, погибшего вместе с ним, и дочь его квартирохозяина), а также некая родственница Шометта{234}. Временно сошелся Бабёф и с М.-А. Жюльеном - бывшим доверенным лицом Робеспьера (именно в его архиве Далин отыскал «35 пунктов» - свидетельство того, что писания «Трибуна народа» действительно пользовались популярностью среди заключенных революционеров). Похоже, он стремился завязать контакты со всеми, кто хоть как-то был связан режимом II года, имел основания сожалеть о его конце. Под новым, необычным для XVIII в., коммунистическим знаменем Бабёф словно пытался собрать «коллекцию» людей-реликтов якобинского периода революции. Сохранилось немало писем, в которых Жермен предлагает Бабёфу присмотреться к тому или иному патриоту для вовлечения его в коммунистический проект. Как мы уже указывали выше, одним из таких людей, фигурировавших в переписке будущих «равных», был видный деятель движения «бешеных» Варле, который также участвовал в жерминальском восстании и как раз в это время вышел из заключения. Бабёф рассчитывал на его поддержку после захвата власти{235}. Учитывая то, что принципы бабувистов и «бешеных» были далеко не идентичны, думается, что факт такого сотрудничества может служить еще одной иллюстрацией к тезису о большой политической гибкости Бабёфа и его способности к лавированию, сотрудничеству, компромиссам. Впрочем, этому тезису есть и более наглядные доказательства. Стремясь как можно скорее выйти на свободу, Бабёф послал письмо своему бывшему издателю, а ныне противнику Гюффруа, где признавал (или делал вид, что признает) некоторые свои ошибки и предлагал вновь сотрудничать. У республиканцев, отмечал он, есть скверная привычка биться друг с другом насмерть при малейших разногласиях. Отказ от нее пошел бы на пользу общему делу{236}. Примерно в то же время Бабёф написал письмо депутату Конвента А. Тибодо, пояснив, что хоть ему и противно обращаться с просьбами к врагам (а хлопотать за свое освобождение он намеревался также перед Тальеном, Фрероном и Изабо), но практическая польза дороже незапятнанной репутации, а с власть имущими следует научиться лукавить{237}. Как видим, Бабёф был гибким политиком. Может быть, даже слишком гибким. Не исключено, что именно это качество позволило ему вести из заключения столь обширную переписку. Остается только удивляться: куда смотрели тюремщики в то время, как у них под носом так свободно обсуждались антиправительственные планы?!* * *
В период между двумя весенними восстаниями в Конвенте была создана так называемая Комиссия одиннадцати. Задачей ее изначально считалось создание неких «органических законов» - дополнения к Конституции 1793 г., считавшегося необходимым, чтобы ввести ее в действие. «Конвент предложил всем, у кого есть какие-нибудь соображения по существу органических законов и по их совокупности, сообщить их членам комиссии... Я обдумываю одну работу, посвященную этому вопросу, надеюсь закончить ее через несколько дней и хотел бы прибегнуть к твоему посредничеству для ее представления»{238}, - это слова из уже упомянутого письма Бабёфа Гюффруа. Поразительно: человек, сидящий в тюрьме, не только умудряется жить общественной жизнью, но и претендует на то, чтобы участвовать в разработке главных законов страны! «Ты знаешь... какое влияние на народ я приобрел за последнее время»{239}, - писал он ниже. Однако влиятельному публицисту не привелось внести свой вклад в проведение в жизнь Конституции 1793 г. Вскоре дело обернулось таким образом, что Комиссия одиннадцати взялась за разработку совершенно нового основного закона. К июню проект был готов, в августе одобрен Конвентом, а в сентябре - народом. Миссия Конвента была выполнена, он вот-вот должен был разойтись. Бабёфу и его товарищам новая Конституция по вкусу не пришлась: в ней, в отличие от предыдущей, отсутствовало письменно зафиксированное право народа на восстание, для участия в выборах вновь устанавливался имущественный ценз. Позднее Ф. Буонарроти, один из тех, кто стал соратником Бабёфа в этот период, и автор воспоминаний, которые станут основным источником по истории заговора, напишет: «Проект новой конституции... явился для заключенных патриотов предметом глубоких размышлений; они обсуждали все ее постановления с большей зрелостью, чем в любом первичном собрании. Вот мнение, которое они составили о ней. Если предложенная Конституция, - говорили они, - сама по себе еще может оставить сомнения относительно умонастроения ее авторов, то предшествующий ей доклад их полностью рассеивает. Это умонастроение целиком выражается в словах: сохранить богатство и нищету». Поэтому произведение это рассматривалось как конечный результат покушений эгоистической клики{240}. Бабёф пытался противостоять установлению нового режима, составляя пропагандистские тексты, передававшиеся на волю{241}. Казалось бы, человеку, который готовился осуществить коммунистический переворот, должно было быть все равно, какое правительство свергать. Он мог бы даже действовать по принципу «чем хуже, тем лучше», предвидя выгоду для своего предприятия от ухудшения ситуации в стране и роста недовольства народа. Но Бабёф предпочитал бороться за сохранение наследия якобинцев, хотя во многом и расходился с ними. Через некоторое время Бабёф и Жермен были переведены в парижскую тюрьму Плесси, которая не в меньшей мере, чем Боде, являлась средоточием якобинцев и им сочувствующих. Именно здесь Бабёф лично повстречался с Буонарроти и Жюльеном, хотя, вполне возможно, и до этого мог иметь переписку с ними{242}. Тем временем, Франция не переставала переживать потрясения. Если весной правительству должно было казаться, что главная опасность исходит «слева» - от сторонников восстановления якобинских порядков, то летом и особенно осенью его уже больше пугали осмелевшие роялисты. В июне две дивизии эмигрантов высадились на полуострове Киберон - но правительственным войскам удалось их быстро разбить. Однако Конвент оставался непопулярным, а ведь после принятия новой Конституции предстояли выборы в новый законодательный корпус: кто знал, не одержат ли роялисты на них победу? Отчасти из этих соображений, отчасти из-за стремления просто сохранить власть, перед тем, как разойтись, депутаты Конвента приняли декреты о том, что две трети из них должны быть переизбраны в палаты нового Собрания. Эти декреты вызвали новое - и последнее - народное восстание в Париже, которое пришлось на 5 октября (13 вандемьера) и было подавлено генералом Бонапартом, карьера которого отныне круто пошла вверх. Восстание было объявлено делом рук роялистов{243}. Это событие тоже не прошло мимо внимания Бабёфа. Сообща с товарищами по заключению он выступил с обращением к Конвенту, где предлагал свою помощь в борьбе против мятежников{244}. Это еще одно свидетельство того, насколько хорошо умел Гракх расставлять приоритеты и находить компромиссы. Вандемьерское восстание заставило политику правительства качнуться влево. Многие патриоты были выпущены из тюрем. Попал под амнистию и Бабёф: приказ о его освобождении был подписан 18 октября 1795 г. (26 вандемьера). Несколько дней спустя, 26 октября, Конвент самораспустился. Установился новый режим - по названию органа исполнительной власти он получил название Директория. Новый этап начался и в биографии Бабёфа. Этот, последний, этап будет главным в его насыщенной, но короткой жизни.Часть 2 На пути к заговору «равных»
2.1. Принципиальные изменения в мировоззрении Бабёфа
Выйдя на свободу в октябре 1795 г., Бабёф сразу же возобновил свою антиправительственную деятельность. С кем же теперь он боролся? Осенью 1795 г. во Франции установился самый демократичный порядок с начала революции, да и вообще за всю предшествующую историю (по крайней мере, формально): наконец, больше не было ни короля, ни диктатуры. Пришло время избрать постоянную власть на законных основаниях. Исполнительная ее часть принадлежала пяти директорам, которыми сначала стали Баррас, Ребель, Карно, Ларевельер-Лепо и Летурнёр - все бывшие члены Конвента, голосовавшие за казнь короля. Также было назначено шесть, а позднее семь министров, большая часть которых также оказались «цареубийцами». Законодательный корпус по Конституции 1795 г. состоял из двух палат: нижняя называлась Совет пятисот, а верхняя — Совет старейшин. В сумме в обеих из них оказалось 511 выходцев из Конаента{245}. Таким образом, у власти остались по существу те же люди, а на повестке дня - те же проблемы. Прежде всего, речь идет о проблемах экономических. Дороговизна, безработица, вопиющий разрыв в положении богатых и бедных никуда не девались и не добавляли популярности новому правительству. Зима 1795/1796 гг. оказалась такой же голодной, как и предыдущая. Инфляция только ускорилась по сравнению с прошлым годом. Ассигнаты, масса которых возросла за эту зиму вдвое, на глазах превращались в бумагу. Если 27 октября 1795 г. за луидор давали 2500 франков (ливров) ассигнатами, то 31 - уже 3400{246}. Подписка на Journal de Marseille («Марсельскую газету») стоила 15 ливров за триместр в июле 1795 г. и уже 180 ливров в январе 1796; при этом в звонкой монете подписаться можно было за 45 су (чуть больше двух ливров); а с февраля редакция и вовсе перестала принимать ассигнаты{247}. В марте правительство прекратило их эмиссию и ввело новые бумажные деньги - территориальные мандаты, которые, однако, дешевели еще быстрее. Еще одной проблемой была необходимость уберечь республику от поползновений роялистов, которые осенью 1795 г. представлялись главной опасностью. Вандемьерское восстание парижан, которое было воспринято как роялистское, заставило правительство качнуться влево и искать поддержки у бывших якобинцев, эбертистов и «бешеных», предоставив им определенную свободу действий. Бабёф не преминул ею воспользоваться. Через три недели после выхода из тюрьмы он вновь начал выпуск газеты. По сравнению с предыдущим периодом издание претерпело существенные изменения. Если раньше автор «Трибуна народа» ограничивался критикой правительства и похвалами, порой достаточно осторожными, революционному порядку правления II года, то теперь он бросился в бой с открытым забралом и представил читателям собственную коммунистическую программу, сформулированную на основе тех 35 пунктов, что ходили недавно среди заключенных. Эта программа, сформулированная в № 34 и 35, получила название «Манифест плебеев». Ключевым для политического мировоззрения Бабёфа было понятие «всеобщее счастье» - то единственное, ради чего стоит совершать революции. Всеобщее счастье не может существовать иначе, кроме как в виде «подлинного равенства»: это словосочетание - одно из наиболее часто встречающихся в № 35 «Трибуна народа», в котором автор впервые открыто изложил свою коммунистическую доктрину. Использовав библейский образ, Бабёф перечислил, какие заповеди должны быть начертаны на новых, коммунистических, скрижалях. Принципиальным требованием Гракха было уничтожение частной собственности. Порождаемый ею избыток материальных благ у одного гражданина не мог, по мнению «Трибуна», не вызвать нищеты у другого. Всеобщее благосостояние достижимо лишь при условии всеобщего равенства. Именно поэтому должно быть аннулировано всякое различие в оплате квалифицированного и неквалифицированного труда, ибо «нелепо и несправедливо притязать на большее вознаграждение тому, чья работа требует более высокого уровня умственного развития... это нисколько не увеличивает вместимости его желудка»{248}. Отмена авторских прав и обобществление достижений науки и техники естественным образом предполагали и равное образование. Одинаково образованные граждане должны были одинаково трудиться и получать за это одинаковое вознаграждение. Эту мечту о совершенном равенстве, стоящем выше даже общей экономической выгоды, часто иллюстрируют яркой цитатой все из того же № 35, которую приведем здесь и мы: «Тот, кто доказал бы, что в состоянии благодаря своим природным способностям сделать столько же, сколько делают четверо, и на этом основании потребовал бы вознаграждения за четверых, был бы все же заговорщиком против общества»{249}. Несмотря на четкое изложение коммунистической программы в одном из номеров (идея «подлинного», или «совершенного», равенства еще будет развиваться позднее в других текстах Бабёфа и его товарищей), преобладающей темой «Трибуна народа» зимой 1795/1796 гг. является не эта программа как таковая, а необходимость добиться поддержки ее народом. Поскольку понимание Бабёфом народа претерпело изменения по сравнению с предыдущим периодом, а его представления о политической агитации весьма важны для понимания его тактики, остановимся на этом вопросе подробно. Необходимость пропагандировать, агитировать, просвещать, распространять идеи (революционные вообще и коммунистические в частности) - центральная тема публицистики Бабёфа в рассматриваемый период. В связи с этим он подвергал критике тех приверженцев левых взглядов, которые предпочитали собираться узкими группами и до времени держать в секрете свои радикальные планы. По мнению Гракха, такое поведение приводит лишь к тому, что народ, не зная о существовании оппозиции и не видя альтернатив существующему порядку, смиряется с ним и привыкает страдать молча{250}. Оставаясь идеалистом и революционным романтиком, Бабёф на страницах своей газеты порой рассуждал, однако, как весьма прагматичный политик, понимающий психологию масс: «Если мы ничего не хотим открыть, если мы не показываем ничего, что может заинтересовать массы, если они не видят впереди ничего, что походило бы на благоденствие после уничтожения тирании, то как вы хотите, чтобы они решились выступить против нее и поколебать ее?»{251} По этому фрагменту, да и по всему тону газеты заметно, что ее адресат по сравнению с периодом «Газеты свободы печати» теперь другой. Если раньше Бабёф обращался к народу, то теперь народ выступает у него в третьем лице. Предполагаемая аудитория «Трибуна» - патриоты, сознательные и просвещенные революционеры, способные повести за собой массы. Таких вожаков, в роли главного из которых Бабёф, разумеется, видел себя{252}, он считал наиболее важной частью революционного движения{253}. Их значение специально разъяснялась на страницах газеты: «Та часть народа, которую называют простонародьем... и в самом деле нуждающаяся в руководстве и без него неспособная никуда двигаться, сама понимающая свою неспособность, увидя себя без вождей, предоставленной самой себе, неизбежно разбредется, падет духом, станет безразличной к свободе, покорится любому повороту судьбы, на какой-то миг забудется в своем утомлении, а потом очнется от голода и, решив, что только деспотизм может дать ей кусок хлеба, сама бросится в его объятия»{254}. Ясно, что от идеи писать газету вместе со всеми французами Бабёф был теперь далек, а на самоорганизацию и творческий потенциал масс уже не рассчитывал. Обманываемый, наивный, необразованный - вот какими словами характеризуется теперь народ у Бабёфа{255} (такое же понимание народа французский историк П. Генифе отметил в сочинениях Марата, указав, что оно восходит еще к Макиавелли{256}). Продолжая играть большую роль в жизни государства, народные массы, согласно «Трибуну народа», способны созидать лишь под мудрым руководством вождей. Они не самостоятельная сила, а, скорее, инструмент в руках политиков: «Неизменно руководствуясь убеждением, что ничего великого нельзя достичь иначе, как вместе со всем народом, я полагаю также, что для того, чтобы что-нибудь вместе с ним сделать, необходимо говорить ему обо всем, постоянно показывая ему, что надо делать»{257}. Превратившийся из субъекта в объект политической борьбы, народ для Бабёфа теперь не самостоятельный суверен, а предмет идеологического воздействия, за который борются разные партии: желающие всеобщего блага патриоты, по-прежнему активные роялисты и думающие лишь о своей выгоде эгоисты, засевшие в правительстве и называемые также «партией усыпителей»{258}: «Три партии - роялизм, аристократия и демократия изыскивают все возможные средства, чтобы вырвать друг у друга победу над народом... Он может принять опрометчивое решение в пользу любой из партий. Пусть же это будет в пользу народной партии! Пусть демократы привлекут народ на свою сторону»{259}. Не удивительно, что понятие «общественное мнение», по-прежнему часто фигурирующее на страницах газеты, теперь окончательно отделяется от просветительского представления об идеальном контролере власти и понимается почти исключительно как результат пропагандистской работы какой-либо группировки. «Во все времена те, кто правит, стараются захватить в свои руки газеты и все другие средства управления общественным мнением»{260}, - писал Бабёф, полагая, что в данный момент массы находятся под влиянием «заморочившей им головы»{261} агитации «партии усыпителей». В свою очередь, задачу патриотов Гракх видел в том, чтобы раскрыть глаза народу на обман и внушить ему другое, правильное, ведущее к установлению всеобщего счастья мнение. Это не слишком трудное дело казалось ему единственным препятствием на пути к установлению коммунистического режима: «По-моему, для превращения мечты в действительность достаточно лишь УБЕДИТЬ народ»{262}, - писал Бабёф. Сформулировав ближайшую цель для патриотов - обеспечить себе социальную поддержку, Бабёф старался также показать, что до ее реализации не так уж и далеко. Ведя коммунистическую пропаганду, он подчеркивал не только то, что его проект справедлив и хорош, но и доказывал, что не одинок в своих взглядах, а Директория же, напротив, вот-вот утратит всякую опору в обществе. Иногда эти доказательства принимали весьма причудливую форму. Так, в № 35 «Трибуна народа», перед тем, как перейти к изложению своей программы, Бабёф постарался обосновать, что идея совершенного равенства, если и может показаться непривычной, на самом деле отнюдь не нова и вполне естественна. Для этого он отыскал несколько цитат, подтверждающих наличие схожих взглядов у героев древности и авторитетных современников. Среди первых были названы трибуны Древнего Рима, Ликург, Иисус Христос{263}. Среди вторых - просветители: Руссо, Рейналь, Мабли, Дидро, которому Бабёф приписывал авторство «Кодекса природы» Морелли{264}. Кроме того, Бабёф записал в свои единомышленники депутата Конвента Ж.-Б. Армана из Мезы (в тот момент уже термидорианца), ссылаясь на его речь 1793 г. в пользу равенства{265}. Еще более неожиданных «единомышленников» Бабёф отыскал в лице ненавидимых им вожаков Термидора: «Вероятно, любопытно будет увидеть, что мы можем также сослаться и на Тальена. В самом деле <...> мы обнаружили в газете, которую Тальен издавал в марте 1793 г. <...> уравнительные принципы; наконец, Фуше из Нанта заслуживает нашего величайшего восхищения, когда в своем постановлении, принятом в Невере 24 сентября II года, он в нескольких словах подтверждает наше святое и возвышенное учение»{266}. Упоминал Бабёф в числе своих предшественников и Робеспьера с Сен-Жюстом{267}. Теперь они удостаивались его исключительно положительных оценок. От осторожного одобрения отдельных аспектов политики якобинцев Бабёф перешел теперь к их откровенной апологии. Очевидно, эволюция его отношения к этой «партии» не ускользнула от внимания критиков: в примечании к одному из номеров «Трибуна народа» автор счел нужным ответить на обвинения Лебуа в идейном непостоянстве: «Я будто бы громогласно обвинял якобинцев, говорит он, а потом я же их защищал. Я нападал на якобинцев, которые после 9 термидора не хотели требовать вместе со мною и с Электоральным клубом немедленного введения в действие Конституции 93 года... Я стал защищать якобинцев, когда они выступили с этим требованием, хотя было уже поздно»{268}. Попытался Бабёф оправдать и перемену своего отношения к палачу Арраса Ж. Лебону: «Мне доказали, что Лебон был справедливым мстителем за угнетенный народ»{269}. Впрочем, эти публичные разъяснения все равно не выявляют исчерпывающим образом причин эволюции отношения Бабёфа к якобинцам. Куда более откровенно его частное письмо к Ж. Бодсону, товарищу по Электоральному клубу и будущему деятелю заговора «равных». Это письмо, написанное 28 февраля 1796 г. (9 вантоза IV года) посвящено именно проблеме взаимоотношений с наследниками политических группировок времен Конвента. Оттуда и взята излюбленная советской историографией цитата, ставшая весьма популярной и тиражировавшаяся вплоть до детских книг, о «дьявольски хорошо задуманном диктаторском правлении» робеспьеристов{270}. Однако представляется, что в этом документе есть гораздо более интересные фрагменты, в отрыве от которых рассматривать приведенную цитату было бы совершенно неразумно. «Мое отношение к принципам нисколько не изменилось, но изменилось отношение к некоторым людям»{271}, - признавал Бабёф в упомянутом письме перед тем, как похвалить правление якобинцев. Иначе говоря, он подчеркивал, что не стал одним из них, остался, как и раньше, при своих коммунистических убеждениях, но понял, что робеспьеристы могут быть его стратегическими союзниками. Далее Бабёф объяснял Бодсону, почему считает полезным использовать имена Сен-Жюста и Робеспьера для обоснования своей доктрины: «Во-первых, <...> полезно показать, что мы не выдумываем ничего нового, что мы лишь следуем за первыми великодушными защитниками народа <...> И, во-вторых, воззвать к Робеспьеру - значит, разбудить всех энергичных патриотов Республики, а с ними и народ, некогда слушавший только их и следовавший только за ними»{272}. Существует еще одна расхожая цитата из письма к Бодсону: «Робеспьеризм это демократия, и два эти слова совершенно тождественны»{273}. Но взглянем, какие слова идут перед этими: «Эбертизм, по сути дела, существует только в Париже, и приверженцы его малочисленны, да и то он держится только на помочах. Робеспьеризм же распространен во всей Республике, среди всех разумных и проницательных людей и, естественно, во всем народе»{274}. Таким образом, Бабёф сознавал и признавал, что использует имена героев II года для привлечения их поклонников на свою сторону и одобряет якобинизм прежде всего из соображений политической выгоды, а также в качестве «исторического» обоснования своего проекта совершенного равенства. Разумеется, подобная тактика не была бы возможной, если бы Бабёф не усматривал действительной близости между своей и якобинской программами. Теперь к чертам сходства, отмеченным в предыдущей главе, добавилось и еще одно - признание необходимости революционной диктатуры. Высказывания Бабёфа о народе-ребенке, нуждающемся в учителе, о неспособности масс самостоятельно выбрать разумный путь развития страны, об особой роли вождей - все это составляющие учения о диктатуре. Стоит обратить внимание и на то, что во фрагментах письма, приведенных выше, Бабёф отделял народ от «патриотов» и «разумных людей». Наконец, все в том же письме Гракх отметил, что, по его мнению, благая цель революции оправдывает ее насильственные методы: «Спасению 25 млн человек нельзя противопоставить заботу о нескольких сомнительных личностях. Возродитель нации должен видеть вещи в широкой перспективе. Он должен косить на своем пути все, что ему мешает, что загромождает этот путь, все, что может затруднить скорейшее достижение цели, которую он себе поставил»{275}. Итак, от осуждения террора Бабёф перешел к признанию его необходимости. От желания создавать газету вместе с народом - к мысли о его неспособности ориентироваться в политике. От призыва немедленно ввести в действие Конституцию 1793 г. и демократические свободы - к идее диктатуры и ощущению себя вождем, занимающим особое положение. Начиная с 3 марта 1796 г. (12 вантоза) начала выходить еще одна газета - L’Éclaireur du peuple, ou le Défenseur de 24 millions d’opprimés («Просветитель народа, или Защитник 24 миллионов угнетенных»). Буонарроти полагал, что ее автором был С. Дюпле, однако сохранившиеся рукописи нескольких номеров и сравнение стиля «Просветителя» со стилем «Трибуна народа», привели исследователей к выводу, что газету писал Бабёф: псевдоним Себастьяна Лаланда, «солдата республики», позволял ему хвалить «Трибуна народа» как бы со стороны{276}. Для Бабёфа это был еще один способ показать, что он не одинок в своих убеждениях. Возможно, его знали как оптового распространителя «Просветителя»: сохранилось письмо, в котором разносчик газеты Легранн (Legrann) с улицы Монторгей просил у Бабёфа несколько номеров Лаланда для санкюлотов{277}. В целом «Просветитель народа» развивал те же мысли, что и «Трибун»{278}.* * *
Итак, к концу зимы - началу весны 1796 г. идея организации вооруженного переворота уже полностью овладела Бабёфом. Теперь он больше не считал народ самостоятельным творцом истории и воспринимал его в качестве пассивной массы, неразумного существа, объекта, а не субъекта политики, восприимчивого к лживой пропаганде и нуждающегося в наставнике-вожде. Таким вождем Бабёф считал себя. Свою задачу и задачу других левых активистов он видел в том, чтобы привлечь симпатии народа к своей программе и снискать его поддержку. Окончательное принятие идеи диктатуры и тактические соображения толкали Бабёфа не просто к сближению, а уже к полноценному союзу с бывшими якобинцами, в частности робеспьеристами.2.2. Отношения Бабёфа с читателями на рубеже 1795-1796 гг.
Мы рассмотрели основные идеи, излагавшиеся на страницах газет Бабёфа зимой 1795/1796 гг. В дальнейшем его проповедь коммунистического общества всеобщего равенства анализировалась многими авторами, в том числе на русском языке (см. Приложение). Однако имеющиеся в нашем распоряжении архивные материалы московского фонда Бабёфа (РГАСПИ. Ф. 223) дают возможность превратить этот монолог в диалог, познакомившись с откликами читающей публики на сочинения «Трибуна народа». Некоторые же из писем читателей Бабёф и сам опубликовал в своей газете. Для удобства изложения мы выделим четыре темы, которые встречаются в таких посланиях чаще всего. Подчеркнем, что в отличие от предыдущей главы, на сей раз классифицируются не сами письма, а именно темы, которые в них затрагиваются. Одно письмо может быть посвящено как одному вопросу, так и нескольким, и, соответственно, может рассматриваться в связи либо с одной темой, либо - с двумя-тремя. 1) Первая тема писем - выражение полного одобрения и поддержки «Трибуну народа». Таких хвалебных отзывов сохранилось довольно много, прежде всего потому, что Бабёф сам охотно публиковал их в своей газете, причем с каждым новым номером их количество возрастало. Как «образец общественного мнения в департаментах»{279} определил Бабёф два письма (или два отрывка из писем), напечатанные в № 36. Первое пришло из «одной южной армии» (правда, не уточнялось, какой именно), второе - из района Па-де-Кале. Авторы обоих одобряли политическую линию Бабёфа. Такой подбор публикуемых писем должен был показать, что Бабёфа читает и поддерживает вся Франция с юга до севера. В № 38 был помещен отрывок из письма «группы патриотов» предместья Сент-Антуан, подбадривавших Бабёфа и призывавших его и впредь говорить только правду{280}. Там же приводились еще два письма, сообщавшие об огромной популярности газеты «Трибун народа» среди патриотов: первое пришло из Рейнско-Мозельской армии, второе - «с противоположного конца Республики»{281}. Тем самым вновь подчеркивалось, что у Бабёфа есть приверженцы в разных уголках Франции. В следующем, тридцать девятом, номере появилось пространное письмо, обличавшее правительство и прославлявшее идеологию Абсолютного равенства{282}. В качестве автора указывался «некий равный, человек 92 года»{283}, и благодаря В.М. Далину мы знаем, что это был Жермен{284}. Вероятно, сохранение инкогнито одного из будущих руководителей «равных» было нужно для того, чтобы уберечь его от преследований властей. В том же номере опубликовано письмо от группы единомышленников Бабёфа из департамента Вар, заверявших его в поддержке идеи Всеобщего счастья, выражавших ему свое сочувствие в связи с преследованиями полицией и сообщавших о том, что патриоты Вара переправляют «Трибун народа» в Итальянскую армию и Геную. Письмо было подписано «К. и Р.»{285}. В № 40 Бабёф опубликовал сразу 11 писем: два из Мозеля, одно из департамента Монблан, одно из Па-де-Кале, два из Ла-Манша, одно из Вара, одно из Западной, одно из Альпийской и одно из Рейнско-Мозельской армий, а также одно из Парижа. Не станем останавливаться на текстах первых десяти из них, которые в основном наполнены обычной для того времени революционной риторикой: слова поддержки, заверения в многочисленности сторонников доктрины равенства в соответствующем регионе и т. д. А вот последнее из этих писем стоит отметить особо. Это самое пространное послание из опубликованных в «Трибуне народа»: шесть страниц мелким шрифтом. Оно более самостоятельно, оригинально, красноречиво по сравнению с десятью предыдущими письмами. Его автор поддерживает Бабёфа, хвалит его доктрину всеобщего равенства и дает советы, какэффективнее за нее бороться{286}. Имени этого корреспондента в газете не приводится. Но М. Домманже доказал, что им был С. Марешаль - известный тогда писатель-атеист, автор нашумевшей пьесы «Страшный суд над королями», в дальнейшем один из участников заговора «равных»{287}. Очевидно, что, публикуя письма своих сторонников целиком или в отрывках, Бабёф преследовал ту же цель, что и тогда, когда выискивал эгалитаристские идеи у древних римлян, просветителей и термидорианцев: он стремился показать, что не одинок в своих взглядах и имеет реальные шансы на воплощение своего проекта. Любопытно, что в отличие от предыдущего периода, когда публикуемые письма читателей часто не отделялись от текста самого Бабёфа ни визуально, ни пунктуационно, теперь они всегда заключены в кавычки и начинаются с красной строки. Если раньше Бабёф нередко публиковал целые послания, то теперь он в основном брал самые яркие отрывки из них. Если раньше Бабёф хотя бы время от времени указывал фамилию автора письма, то теперь в качестве подписи оставлял только первую букву, да и то редко; а вот место, откуда писали, указывалось всегда. Из всего этого можно сделать вывод, что отношение Бабёфа к читателям несколько изменилось: он больше не рассматривал их как соавторов газеты и проводил четкое различие между их мнениями и своим собственным; чужие тексты в «Трибуне народа» теперь выступали в качестве тщательно подобранных иллюстраций, отвечающих заданной цели, и больше не казались независимыми голосами, звучащими из гущи народной массы. Однако все ли отрывки из писем, напечатанные в «Трибуне», носили аутентичный характер? Не сочинили ли эти одобрительные отзывы сам Бабёф или его друзья? Примеры Жермена и Марешаля указывают на то, что последнее было вполне возможно. К сожалению, оригинал ни одного из анонимных опубликованных писем до нас не дошел, так что приходится верить (или не верить) Бабёфу на слово. Косвенным свидетельством в пользу его честности можно считать наличие в его архиве нескольких одобрительных читательских писем, написанных в том же духе, что и опубликованные. Так, свою поддержку Бабёфу выразил типограф Рошбрен (Rochebrun) из Марселя в письме от 12 марта 1796 г. (21 вантоза IV){288}. Выспренними рассуждениями о будущей победе над деспотизмом, которая будет достигнута через объединение всех достойных людей, завершил свое письмо некто Мартель-младший (Martel- cadet) из Фрежюса (департамент Вар){289}. «Общность благ, - писал офицер Салюте (Salutet) из Рейнско- Мозельской армии, - это, без сомнения, единственное состояние, которое могло бы изгнать из нашей среды и преступления, и нищету. Но сколько препятствий, сколько трудностей на пути к ее водворению! Все равно не прекращай изо всех сил восхвалять Равенство и демократию. Какой бы ни была сила предрассудков, эгоизма, коррупции и гордыни, истина - это тоже сила, которая торжествует, пусть не сразу, зато уверенно и неизбежно»{290}. «Твои номера 37 и 39 были зачитаны в собрании друзей республики, - сообщал Бабёфу некий Фанжо (Fangeau) (местожительство не указано). - Все усиленно аплодировали принципам, которые ты там пропагандируешь с энергией и смелостью искреннего поклонника свободы и чистой демократии. Один гражданин предложил подписаться на твою газету...»{291} Некоторые патриоты выражали поддержку не только на словах. Канонир Эквиль (Heuqueville) из Контвиля, что в департаменте Нижняя Сена, сообщал, что имел удовольствие читать «Трибун народа» и высылает его автору 100 ливров, а если надо, готов помогать и в дальнейшем{292}. Некто Гавр (Havre) от имени группы патриотов Сент-Уэна отправил Бабёфу 3720 ливров ассигнатами и 18 в звонкой монете{293}. Как видим, у Бабёфа действительно имелись сторонники в самых разных частях Франции. 2) Впрочем, не все читатели «Трибуна народа» соглашались с Гракхом относительно целей и средств политической борьбы. Два письма, авторы которых оспаривали его мнение, он сам опубликовал в № 35. Некто Л. призывал Бабёфа к осторожности: «Меня восхищает твой пыл и огорчает твое сумасбродство: я тебя и уважаю, и порицаю. Я тебя искренне люблю, и хоть я и не согласен с тобою, но убежден в чистоте твоих намерений»{294}. Ему вторил некто Б.: «Мы знаем, каковы наши беды, эту Конституцию мы оцениваем так же, как ты. Но <...> ты поступил неосторожно, напечатав то, что мы все знаем. Друг мой, время еще не настало...»{295} Бабёф опубликовал эти два письма в качестве примера выжидательной, чересчур осторожной тактики патриотов, которую, как уже отмечалось выше, он осуждал. Людей, подобных Л. и Б., он призывал быть смелее и, несмотря на разногласия, считал своими союзниками. Весьма интересно письмо от 21 февраля (1 вантоза IV), на которое первым обратил внимание А. Матьез{296}. Это письмо человека по фамилии Депляс (Desplaces) из 121-й пехотной полубригады Итальянской армии. «Я уже писал тебе, дорогой гражданин, но мое письмо не ушло, поскольку в это же время я узнал, что ты уже не на свободе. Я только получил твой № 38, когда узнал, что ты снова освободился!!! Поэтому отвечаю на письмо, которое ты был любезен послать мне 26 фримера... Я благодарю тебя за внимание, и твое доверие льстит мне. <...> Твоя полная преданность Демократии дает мне почувствовать всю ценность писем от тебя, которые я с удовольствием получаю; вот в каком настроении решил обсудить с тобой некоторые детали»{297}. По первым строкам Депляса можно принять за верного и ревностного бабувиста: «Я единственный в этом полку, кто получает твою газету, но я распространяю ее как могу; по крайней мере, все, кто меня окружает, пользуются плодами твоих трудов; эти многочисленные друзья свободы и равенства, эти добродетельные плебеи большой ложкой черпают твою отважную и потрясающую мораль; они, как и я, чувствуют всю истинность твоих принципов...»{298} Но коммунист ли Депляс? Отнюдь нет, ибо продолжает он так: «Мой друг, несмотря на то что мы ими (принципами. - М.Ч.) искренне проникнуты, мы также чувствуем, что некоторые пункты слишком сложно и даже невозможно реализовать. <...> Фактическое равенство не может иметь места; отбрось эти химерические идеи. Французский народ никогда бы их не одобрил»{299}. Далее Депляс рисует ужасающие картины гражданской розни, к которой неминуемо должна привести попытка реализации бабувистской программы, чем, без сомнения, воспользуются роялисты, бандиты и интриганы всех мастей. Идеи Бабёфа не найдут поддержки в обществе, справедливо отмечал корреспондент: ведь люди хотят сберечь то, что дала им революция, а «число более или менее богатых собственников намного превосходит число тех, кто не имеет абсолютно ничего; стало быть, все, кто располагает какими-либо благами, естественно окажутся врагами этой опасной системы». И среди таковых, по мнению Депляса, будут рабочие и ремесленники - отцы семейств{300}. К тому же, добавлял автор письма, «сколько будут жить люди, сколько же будут существовать на свете и злоупотребления: и не воображай, что однажды увидишь народ-философ в такой большой стране, как Франция»{301}. Не оставив камня на камне от бабувистской доктрины, Депляс, тем не менее, выражал уверенность в том, что эта критика идеи абсолютного равенства не заставит Бабёфа покинуть политическую стезю и что тот будет и впредь бороться за свободу, разоблачая перед народом его врагов{302}. Таким образом, читатель, активно распространявший «Трибун народа», состоявший с Бабёфом в переписке и пользовавшийся, по собственным словам, его доверием, не только не разделял бабувистского коммунизма, но и считал таковой крайне опасным. Правда, коммунистические воззрения Бабёфа Депляс считал лишь своего рода причудой, странным заблуждением, от которого нетрудно отказаться, дабы далее еще более успешно бороться за свободу. Иными словами, автор этого письма, очевидно, не отделял Бабёфа от других радикалов и врагов Директории. Как видим, для того, чтобы стать союзником Бабёфа совсем не требовалось быть приверженцем его коммунистических идей. Но может быть, случай Депляса - это исключение? В середине XX в. А. Собуль исследовал перечень подписчиков на «Трибун народа» и доказал, что вряд ли. Оказалось, что в провинции подписчиками Бабёфа были в основном представители буржуазии и интеллигенции - те же слои, что поддерживали якобинцев. В Париже его читали ремесленники и лавочники - люди, составлявшие движущую силу секционного движения во II году. Вряд ли идеологические предпочтения тех и других сильно изменились за два года. А значит, подписчики на «Трибуна», скорее всего, придерживались общедемократических радикальных представлений, а не коммунистических идей Бабёфа{303}. 2) В обращениях читателей к Бабёфу речь шла не только о его политических целях и средствах. Третья тема, которая нередко фигурирует в этих письмах, - положение в департаментах. Судя по содержанию посланий, Бабёф сам просил некоторых корреспондентов сообщить ему о положении на местах. Среди таких информаторов был Шове-Пейроне (Chovet-Peyronet), военнослужащий Западной армии, находившийся в Сент-Этьене. Очевидно, их переписка с Гракхом носила длительный характер. В послании от 24 февраля (4 вантоза IV года) на вопрос Бабёфа о том, каково настроение в коммуне, Шове отвечал, что у бедняков хорошее, а у торговцев очень плохое. Кроме того, он выражал опасение в том, что удастся реквизировать нужное для армии количество продуктов и сообщал о поведении шуанов, с которыми и послан был воевать: они то ненадолго прятались, то снова появлялись и обещали всех перерезать{304}. В письме от 11 марта (20 вантоза), Шове сообщал о группировке вандейцев, числом до 600 человек, засевших в коммуне Шевриер. Если правительство не примет срочные меры, они соединятся с мятежниками Арденн и Верхней Луары, которые пока не покидают своих убежищ лишь из-за плохой погоды: «Мы со страхом ждем прихода весны. В следующем письме я сообщу вам больше»{305}. В регулярной переписке с Бабёфом состоял и некто Берейон (Bereilhon) из департамента Эро. Письмо от 5 марта (14 вантоза IV года) он начинал с подтверждения информации, изложенной в его же письмах от 7 и 25 вантоза, касавшихся ситуации в регионе. Больше рассказывать, по его словам, было вроде бы нечего: настроение в департаменте отличное, демократический дух силен, роялисты и религиозные фанатики намного менее дерзки, чем у соседей в Гаре. «Мы наслаждаемся совершенным спокойствием»{306}, - оптимистично заключил Берейон... но, видимо, тут же вспомнив, что проблем в Эро остается предостаточно, принялся их перечислять. Центральную администрацию неплохо было бы поменять: комиссары Директории, хоть и поставлены республиканским правительством, сами сплошь роялисты. Муниципальная администрация составлена хорошо, но не в силах ничего сделать: прошлая администрация, назначенная проконсулом (к сожалению, установить, о каком именно депутате в миссии идет речь, не удалось), оставила после себя лишь долги и голод, который автор письма считал намеренно организованным. Рабочим выдают зарплату в ассигнатах, которые нигде не принимаются, так что у народа нет продуктов первой необходимости. А вот у роялистов есть звонкая монета, и, если не принять мер, они могут учинить контрреволюцию. К тому же там появилось несколько неприсягнувших священников. Законы в их отношении более или менее соблюдаются, но трибуналы организованы очень плохо. Зато патриотические общества множатся, заверял Берейон: они появились в Монпелье, Агде, Безье, Лодеве и других местах. Корреспондент обещал и впредь информировать Бабёфа о событиях в департаменте{307}. К сожалению, писем, в которых корреспонденты Бабёфа описывали по его просьбе положение в своих регионах, удалось обнаружить всего три. Но само их существование, сам факт, что Гракх просил своих читателей держать его в курсе дел в провинциях, указывает на то, что его политические интересы распространялись на всю страну. Может быть, он примерял на эти регионы роль своей «плебейской Вандеи»? И что, если именно сообщения с мест о бедственном положении санкюлотов и активности народных обществ подвели его к выводу о возможном успехе вооруженного антиправительственного выступления?.. 4) Наиболее распространенная тема в корреспонденции Бабёфу - подписка на газету и поступление номеров. Многие письма отправлены на имя его жены - Виктории Лангле (она фигурирует именно под этой, девичьей, фамилией). Уже беглый взгляд на эти тексты дает понять, что существовали серьезные проблемы с организацией подписки. Так, уже упоминавшийся Депляс закончил свое критическое письмо сообщением о том, что высылает 200 ливров и не знает, нужно ли еще вносить деньги для продолжения подписки или этого достаточно{308}. Граждане Дофен (Dauphin) и Вале (Valet) из Колиньяка отправили по 500 ливров каждый, чтобы уж наверняка хватило оплатить триместр подписки, цена которой им так и не известна{309}. Служащий морского ведомства Эгье (Aiguier) из Тулона отправил 250 ливров - тоже наугад{310}. Группа республиканцев из Але (департамент Од) выслала 700 ливров без указания срока подписки и количества требуемых экземпляров{311}. Мартель-младший просил Бабёфа дать ему знать, получил ли тот ранее высланные им 400 ливров: 150 за себя и 250 за товарища{312}. Фанжо сообщал, что выслал 75 ливров за триместр в прошлом письме, а в нынешнем отправляет еще 125. Дессан из города Ош (департамент Жер) высылал 200 ливров за номера начиная с 40 и выражал готовность прислать еще, если этого недостаточно{313}. Уже упомянутый Берейон направил ассигнаты в 100 и 400 ливров{314}, Рошбрен - 300{315}. Шове-Пейронне отослал 600 в общей сложности{316}. Лоран (Laurens) из Аннеси (деп. Монблан) писал о высланных еще в брюмере 25 ливрах и сотне, отправленной еще раньше{317}. Чем же вызван такой разнобой в посылаемых суммах и сколько на самом деле стоила подписка на газету Бабёфа? Обратимся к ее проспекту вышедшему примерно в одно время с № 34, который появился 6 ноября 1795 г. (15 брюмера IV года). Здесь говорилось, что трехмесячная подписка на «Трибун народа» из расчета 5 номеров в месяц, 32 страницы в каждом, оценивается в 125 ливров{318}. Упомянутая выше «Марсельская газета» в этом же месяце стоила 30 ливров за триместр: писания Бабёфа были не из дешевых! В то же время подписка на прессу выглядела недорого по сравнению с другими вещами: в октябре соломенная шляпа стоила 400 ливров, в декабре - фунт кофе - 210, упаковка свечей - 625{319}. Указанное объявление было повторено в двух следующих номерах. Но вскоре у Бабёфа начались проблемы: газета стала выходить нерегулярно, но в конце № 37 автор пообещал выполнить все обязательства перед подписчиками{320}. А в следующем номере Гракху пришлось поделиться безрадостным известием: «Я извещаю подписчиков о том, что у меня нет больше денег. Я прошу их снабдить меня деньгами, если они хотят, чтобы я продолжал печатать для них свою газету... Вскоре я окончательно определю, сколько еще мне нужно»{321}. В № 40 было опубликовано новое объявление: «Подписная плата окончательно определена в 500 ливров за настоящий, второй том, который будет содержать 480 страниц. Но, поскольку мое бюро по подписке было разгромлено по воле нашего свободного правительства, я прошу моих подписчиков не посылать туда ни писем, ни денег, так как столпы нашей Республики решили их присваивать»{322}. Это объявление датировано 25 февраля (когда две дюжины носовых платков стоили 5200 ливров{323}). Но большинство имеющихся в моем распоряжении писем отправлено после этой даты: в основном в марте. Через две недели, через месяц подписчики все еще продолжали присылать деньги на старый адрес! Они так и не прочли № 40. Причина путаницы с подпиской была не только в том, что цена газеты резко подскочила, а автор долго не мог определиться с требуемой суммой, но и в том, что номера часто задерживались, приходили не по порядку, а то и просто исчезали по пути к читателям! Снова обратимся к письмам. Мартель-младший 26 февраля (6 вантоза) недоумевал по поводу задержки газеты и обвинял в ней почту: только что к нему пришел № 39, но № 37 и № 38 до сих пор не получены{324}. Шове-Пейронне писал 24 февраля, что тоже только что получил № 39, а вот № 37 у него до сих пор нет{325}. 11 марта он сообщил, что ни № 37, ни № 40 ему так и не доставлены{326}. А вот у Эгье № 37 уже был к 6 марта - правда, один только он{327}. Дофен жаловался 8 марта, что, хотя к нему самому уже пришел № 38, его друг Вале к тому моменту получил лишь 37-й{328}. Лоран, написавший двумя днями позже, уже имел № 39, но не имел № 38. Также он полагал, что № 40 еще не появился, хотя на деле тот вышел двумя неделями ранее{329}. Салюте к 20 марта знал о выходе № 40 лишь из «Газеты свободных людей»; № 38 тоже до него не добрался{330}. Самого Бабёфа исчезновение номеров газеты привело к выводу о намеренном саботаже со стороны его политических противников. В № 36 читаем: «Пусть знают все, что более половины экземпляров 35-го номера газеты, посланных моим парижским подписчикам, были похищены в результате низких интриг, которые у меня не хватает слов назвать. Я знаю, как случилось, что смогли подкупить моих рассыльных, и часть номеров моей газеты, вместо того чтобы попасть к подписчикам, затерялась среди почты Совета 500... Что касается настоящего, 36-го, номера, а равно и всех последующих, то мы приняли меры, благодаря которым, как мы надеемся, потерпят провал все инквизиторские хитросплетения»{331}. Меры, как нам теперь известно, успеха не возымели. Дальнейшие события утвердили Бабёфа в мысли о том, что против него ведется скрытая война. Одним из свидетельств этого он считал слух о бесплатно распространяемом в провинциях поддельном номере, составленном так, чтобы опорочить автора настоящей газеты{332}. К сожалению, автор этой книги не располагает источниками, которые могли бы однозначно подтвердить или опровергнуть предположение о том, что какие-либо политические силы намеренно препятствовали распространению «Трибуна народа». Пролить определенный свет на проблему доставки номеров газету могут помочь донесения правительственных осведомителей за март 1796 г. 10 марта было сообщено о задержании разносчиков № 39 и № 40 «Трибуна народа»{333} - а ведь более «свежему» из них было уже две недели, а более старому почти полтора месяца! Если в Париже газета так плохо и медленно распространялась, то что говорить о провинции! Правительство, в отличие от читателей, узнавало о выходе нового номера быстро: появление № 4 «Просветителя народа», который продавали из-под полы, отразилось в донесении на следующий же день{334}. С одной стороны, это указывает на то, с каким серьезным противостоянием сталкивался Бабёф еще до организации своего заговора. С другой - говорит о том, что радикальная пропаганда не оставалась незамеченной.2.3. Будущие «равные» на пороге объединения
Говоря о деятельности Бабёфа в последние месяцы перед созданием заговорщицкой Директории, невозможно не сказать и о его будущих соратниках. В данном параграфе пойдет речь об «институтах социабельности» (по выражению Ю. Хабермаса), в которых развивали свою деятельность будущие «равные» и в которых происходила подготовка кадров для заговора. Традиционно выделяются три таких института: клуб Пантеона, «комитет Амара» и ряд парижских кафе. 16 ноября 1795 г. на волне подъема левого движения (вызванного уже упомянутым восстанием 13 вандемьера) возник политический клуб, именуемый обществом Пантеона. По сообщению Буонарроти, сначала он заседал в саду старинного монастыря св. Женевьевы, потом переехал в его трапезную, а затем в подвал{335}. Этот монастырь располагался неподалеку от усыпальницы выдающихся людей Франции, от которой и получил свой название (ныне сохранившиеся корпуса монастыря принадлежат лицею Генриха IV, улица Хлодвига). Среди его основателей были друзья Бабёфа, будущие участники заговора «равных» А. Дарте, Ф. Буонарроти, Ш. Жермен, Ж. Бодсон, М. Буэн, Г.Ж.А. Массар и другие. Инициатором создания клуба французский историк Ж. Брюа назвал Р.Ф. Лебуа{336} - того самого маратиста, издателя «Друга народа», с которым Бабёф не так давно печатался в одной типографии. Первым председателем клуба был Вадье{337}. В дальнейшем председатели сменялись дважды в месяц – также, как это было в Конвенте. Собирались пантеоновцы по четным числам{338}. Состоял клуб из буржуа (обеспеченных горожан), военных, в том числе бывших и немногочисленных слушателей из простонародья{339}. Изначально среди членов клуба было много лиц, лояльных правительству, и пантеоновцы не стремились к конфронтации с Директорией. Буонарроти в своей книге специально подчеркнул разнородность состава этого общества: «Вместе с ними (патриотами. - М.Ч.) сюда вступили и такие люди, рабски преданные членам правительства, которые сводили все обязанности друзей свободы к поддержке власти в борьбе против роялистов»{340}, а позднее «пришлось принять большое число патриотов, страдавших некоторыми заблуждениями, и, в частности, таких, которые намеревались восстановить демократию путем захвата общественных должностей»{341}. Под влиянием сторонников Бабёфа клуб Пантеона стал быстро эволюционировать влево. Одновременно он быстро терял в численности участников: если в ноябре 1795 г. клубистов насчитывалось около 15 000, то через месяц их было всего 20 00{342}: видимо, оставались лишь самые радикальные. В результате к началу 1796 г. у благонамеренных парижан клуб уже вызывал опасение и даже страх{343}. В конце концов, после того как Дарте прочел перед пантеоновцами очередной номер «Трибуна народа» и те ответили аплодисментами, клуб закрыли: это произошло 28 февраля 1796 г.{344} Следует отметить, однако, что сам Бабёф общество Пантеона не посещал, хотя после полевения клуба и высказывался о нем сочувственно на страницах своей газеты{345}. Примерно в это же время, зимой 1795/1796 гг. (точные даты не установлены), существовал еще один кружок, участниками которого были в том числе будущие «равные»: Буонарроти, Дарте, Жермен, Ф. Лепелетье (брат убитого депутата Конвента) и другие. Он собирался на улице Клери, на квартире у бывшего депутата Конвента А. Амара. Этот, по определению Буонарроти, «комитет» изначально был задуман не просто как место для общения патриотов, а как штаб будущего восстания. При этом участники «комитета» не были единодушны в своих взглядах: так, что касается переходного периода, Дарте выступал за единоличную диктатуру, Амар же - за воссоздание Конвента{346}. Сторонникам Бабёфа удалось склонить Амара к коммунистической идее, но в целом свои разногласия члены кружка так и не преодолели, и он распался{347}. Что касается самого Бабёфа, то он «комитет» на улице Клери также не посещал. Российский историк С.Е. Летчфорд, изучавший этот сюжет, выразил удивление тем, что Гракх подобным образом отстранился от людей, ставивших себе целью реализацию его коммунистических идеалов{348}. Возможно, не все члены «комитета Амара» вызывали у Бабефа доверие и симпатию (ведь на всех выживших членах Конвента в той или иной мере лежала печать вины за термидорианский переворот)? Или наоборот, это их не устраивали притязания Гракха на лидерство. По сообщению французского историка Л. Констана, Амар вовсе не собрался реализовывать программу Бабёфа: он был сторонником уравнительного распределения, но отнюдь не коллективного производства. Этот же историк полагает, что Лепелетье мог быть доверенным лицом Бабёфа как у Амара, так и в клубе Пантеона{349}. Еще одним институтом социабельности будущих «равных» в рассматриваемый период были кафе, которые стали особенно востребованы после разгона общества Пантеона{350}. Излюбленными местами встреч сторонников равенства были кафе Китайских бань на Старом бульваре, кафе бывшего члена революционного трибунала Кретьена на углу улицы Итальянской комедии{351} и кафе Ковен на улице дю Бак (угол с Университетской улицей){352}. Немецкий историк начала XX в. Г. Кунов добавляет к этому списку также кафе Жине на улице Сент- Оноре, кафе Отто в саду Тюильри и кафе Мадлен возле одноименной церкви{353}. Радикально настроенная публика собиралась там и раньше: так, судя по донесениям агентов Директории, годом ранее, 21 марта 1795 г., два первых из перечисленных заведений подверглись нападению агрессивной группы, члены которой искали там якобинцев, чтобы их перебить{354}. 17 ноября 1795 г. (26 брюмера IV года) в неподписанном рапорте министру внутренних дел сообщалось, что накануне в кафе Кретьена собралось 50-60 человек, которые критиковали правительство и превозносили Марата. Эти же люди, в основном члены бывших революционных комитетов, собираются и в кафе Китайских бань{355}. 10 декабря (19 фримера) в аналогичном рапорте говорилось, что посетители Кретьена во главе с Л. Бурдоном, бывшим депутатом Конвента из санкюлотской секции Гравилье, обсуждали мнимое покушение на Бабёфа, хвалили спасших его носильщиков Рынка и ждали выхода нового номера «Трибуна народа», в котором автор обещал разоблачить заговор 9 термидора. Подписаться на эту газету, согласно все тому же рапорту, можно в кафе Китайских бань{356}. Кого же можно было встретить в этих кафе? Захаживали туда депутаты Конвента А. Амар, М. Вадье, Б. Барер, К. Жавог, Ж.А. Вуллан, Ж. Камбон, Ж. Друэ (тот самый, что поймал Людовика XVI в Варенне) и уже упомянутый Л. Бурдон; генералы Ж.Б. Журдан и Ж.А. Россиньоль, народный активист Ж.Ж. Пьеррон и деятель жерминальского восстания Б. Манье, бывший мэр Парижа Ж.Н. Паш, бывший военный министр Ж.Б. Бушотт, редактор «Газеты свободных людей» Ш. Антонель{357}. Значительная часть этих людей будет фигурировать в полицейских документах в связи с делом о заговоре Бабёфа. Но означает ли это, что в данный момент они разделяли его коммунистические воззрения? Автор статьи о демократических кафе Парижа С.Е. Киясов отмечал, что к декабрю 1795 г. собрания у Кретьена и в кафе Китайских бань стали такой влиятельной силой, что им в рапортах правительственных агентов был посвящен специальный раздел{358}. Правда, как показывают сами их донесения, на рубеже 1795-1796 гг. Бабёф и его концепция почти не интересовали посетителей указанных заведений. О чем же доносили агенты Директории в тот период, когда они следили за кафе Кретьена и Китайских бань особенно пристально? Судя по их сообщениям, посетители этих заведений в основном занимались критикой правительства и демонстрировали якобинские взгляды: хвалили Марата и Робеспьера, клялись отомстить за 9 термидора, хотели восстановить Конституцию 1793 г. и мечтали о новом 31 мая, рассуждая о желаемой или якобы уже запланированной «чистке» Совета Пятисот. Кроме того, завсегдатаи обсуждали новости и различные слухи: о революции в Лондоне, о покушениях на патриотов и т. д. Никаких указаний на симпатию этих людей к коммунистическому идеалу Бабёфа в рапортах за этот период нет. Собственно о Гракхе упоминается всего трижды: первый раз речь идет о том, что посетители кафе ждут нового номера «Трибуна народа», поскольку там ожидается разоблачение «заговора 9 термидора»; затем говорится об ожидании ими же следующего номера, где автор призовет к возвращению прав народа; наконец, в январе 1795 г. есть сообщение о том, что в кафе Кретьена «хвалили Лебуа и Бабёфа, чье энергичное перо разоблачает мерзавцев в законодательном корпусе»{359}. Осведомители отмечали, что во время заседаний общества Пантеона публика в кафе малочисленна: то есть, контингент и там, и там был в основном одним и тем же. Помимо прочего, зимой 1795/1796 гг. правительственные агенты сообщали о существовании патриотических кружков в Сен-Жермене и Сент-Антуане, у некоего Шамбеллана (Chambellan) на улице Карусель и в Шарантоне, где по декадным дням члены бывших революционных комитетов собираются, чтобы «мешать бдительности полиции»{360}. То, что эти собрания в текстах рапортов уподобляются собраниям в вышеупомянутых кафе и в клубе Пантеона, позволяет сделать вывод, что они тоже были настроены проякобински. К сожалению, найти какие-либо еще сведения об этих кружках не удалось. Таким образом, формирование костяка заговорщиков, имевшее место на рубеже 1795-1796 гг., происходило при меньшем, чем можно ожидать, участии Бабёфа, зато под явным влиянием якобинской идеологии. Ни один из институтов, объединявших будущих бабувистов, не был идейно замкнутым: напротив, в них был очень силен якобинский элемент. Если в обществе Пантеона и комитета Амара ближайшие друзья Бабёфа достаточно проповедовали его доктрину, то в парижских кафе, где собирались не вожди заговора, а их будущие помощники и рядовые приверженцы, писания Гракха интересовали публику лишь в той мере, в какой отвечали ее якобинским пристрастиям. Вся его риторика, его деятельность, как и деятельность его соратников (нынешних и будущих), в тот период были неразрывно связаны с наследием террористического режима II года. Не удивительно, что и читатели «Трибуна», и завсегдатаи патриотических кафе видели в Бабёфе прежде всего не коммуниста, а защитника якобинизма и якобинцев. Тактика союза с робеспьеристами позволила Трибуну народа обрести широкий круг сочувствующих, но привела к тому, что его собственные коммунистические взгляды оказались мало кому известны и интересны. Если бы мы сегодня не знали, что Бабёф, а также посетители клуба Пантеона, комитета Амара и кафе Кретьена и Китайских бань, будут связаны заговором «равных», то нам бы, возможно, и в голову не пришло искать между ними что-то общее, кроме ностальгии по II году.Часть 3 Заговор «равных» изнутри
Мы подошли к главному периоду в жизни Бабёфа - периоду создания им заговора, прославившего его в истории. Этот принципиально важный отрезок времени был, тем не менее, не слишком богат на внешние события и весьма непродолжителен - чуть больше месяца: от создания Тайной директории общественного спасения 30 марта (10 жерминаля IV года) до ареста бабувистов 10 мая (21 флореаля). Однако, несмотря на кратковременность существования, заговор «равных» представлял собою довольно разветвленную структуру.3.1. Предводители: Тайная директория и Военный комитет
Традиционно днем рождения заговора «равных» считается 30 марта 1796 г. - дата создания «Тайной директории общественного спасения». Первоначально в ее состав кроме Бабёфа вошли Ф. Лепелетье (банкир, дворянин, брат знаменитого депутата - «мученика свободы», убитого роялистом в 1793 г.), П.-А. Антонель (маркиз, бывший мэр Арля и депутат Законодательного собрания, председательствовавший на суде над жирондистами и Марией-Антуанеттой, но в период Террора арестованный как подозрительный), а также ранее упоминавшийся поэт и драматург С. Марешаль. С самого начала этот состав был неоднороден в идеологическом отношении. По мнению современного французского историка П. Серна, этих четверых можно было рассматривать как две пары: Бабёф и Марешаль - коммунисты, Антонель и Лепелетье - приверженцы Конституции 1793 г.{361} При этом Марешаль больше тяготел к анархизму, в то время как коммунизм Бабёфа был этатистским. Что же выходит, в руководстве заговора Бабёфа не было ни одного бабувиста, кроме него самого?!.. Они появились немного позднее. Вскоре повстанческий комитет пополнился еще тремя людьми: в него вошли Ф.М. Буонарроти, О.А. Дарте (родственник печально известного деятеля Террора Ж. Лебона, сам выступавший обвинителем в трибуналах Арраса и Камбре) и Р.Ф. Дебон (бывший робеспьерист, после 9 термидора сидевший в тюрьме). В учредительном документе Повстанческой директории были оговорены ее название, состав и тайный характер. Задачи и полномочия Директории были определены весьма смутно: «Берет на себя выполнение огромного количества обязанностей, налагаемых на нее этим великим званием»{362}. В действительности одной из главных задач Тайной директории была выработка плана государственного и общественного устройства Франции, которое предстояло установить после победы «равных». Собрания проходили почти каждый день неподалеку от Хлебного рынка, на квартире портного- льежца Клере (Clerex), у которого тогда скрывался Бабёф. Там, по словам Буонарроти, хранились главные документы заговорщиков и их печать{363}. 7 мая (II флореаля) Бабёф и штаб повстанческой Директории переехали в предместье Монмартр, в дом некоего Лекера{364}. Поскольку заговорщики ставили своей целью силовой захват власти, они закономерно уделяли первостепенное внимание привлечению на свою сторону военных. С этой целью было назначено пятеро военных агентов. Их статус в заговорщицкой иерархии был явно выше, чем статус агентов в округах Парижа, о которых пойдет речь ниже; они могли участвовать в принятии первостепенных решений и плотнее общались с Тайной директорией. Список военных агентов был таков: • с солдатами, размещенными в Доме инвалидов, работал Ж.Л.Ж. Фион; • с полицейским легионом - Ш. Жермен; • с отрядами, расквартированными во Франсиаде (Сен-Дени), - Ж. Массе (об этом человеке толком неизвестно ничего; даже фамилия его пишется по-разному - Massé или Massey; мы знаем лишь, что он должен был быть арестован, но сумел скрыться{365}); • с войсками вообще - Ж.-Б. Ваннек (деятель секционного движения, один из организаторов восстания 31 мая 1793 г.); • с военнослужащими Гренельского лагеря - Ж. Гризель (военный, сын портного из Аббвиля). Этот самый Гризель и станет впоследствии тем предателем, благодаря которому заговорщики будут схвачены, а историки получат ценнейшие показания и об отношениях внутри группировки, и о ее работе, и даже о внешности некоторых бабувистских лидеров. Так, интересен рассказ Гризеля о том, как он вообще попал в заговор. Все началось со случайной встречи с приятелем, который 20 жерминаля отвел Гризеля в якобинское кафе, посетители которого говорили о том, что готовится новая революция (не будем забывать, что Тайная директория к этому времени работала уже больше недели). Новые знакомые из этого заведения пригласили будущего предателя в кафе Китайских бань, которое они, по его словам, именовали храмом разума и в котором корифеем (то есть оратором, заводилой) был Дарте. От Дарте Гризель получил номер газеты Бабёфа и другие агитационные материалы, которые якобы сжег сразу же, как пришёл домой (разумеется, поскольку мы опираемся на показания, данные полиции, их автор старательно выгораживает себя и утверждает, что ввязался в эту компанию и выказал себя радикалом исключительно из любопытства и стремления побольше узнать о заговоре). Зато в тот же день Гризель написал сочинение в духе, соответствовавшем настрою посетителей «Китайских бань»: оно называлось «Письмо Свободного Франка его другу Террору». Дарте пришел в восторг от этого текста, сказал, что его напечатают и велел прийти 24 жерминаля за кое-чем важным. В этот день Гризель получил от него пакет с назначением военным агентом, инструкциями и агитационными материалами для солдат{366}. Как видим, для того чтобы стать участником заговора, даже, можно сказать, одним из его руководителей, понадобилось совсем немного сил и времени - считаные дни. Примечательно, что в своих показаниях Гризель ничего не говорит о коммунистической доктрине Бабёфа и своем к ней отношении: судя по тексту, он вступал в сообщество якобинцев, ностальгирующих по временам Робеспьера - и только. При этом Гризель был не просто исполнителем, но и «идеологическим работником» у бабувистов, ведь он сразу выступил как публицист. 7 мая (11 флореаля) Гризеля и других военных агентов познакомили с членами Тайной директории. Дарте привел его на конспиративную квартиру и представил Бабёфа, Буонарроти, Жермена и Дидье (связного, через которого штаб общался с агентами) со словами: «Вот они, наши достойные предводители!»{367} Любопытно, что Дарте, таким образом, ставил себя ниже их в иерархии заговорщиков: а ведь он будет единственным, кроме Бабёфа, кого суд в Вандоме приговорит к смертной казни, имя же Дидье известно только специалистам. Впрочем, возможно, что Гризель домыслил эти слова или как-то неправильно понял Дарте. Агент связи фигурирует рядом с Бабёфом, видимо, потому что «Трибун народа» жил в это время именно у него, равно как и Дарте: может быть, именно поэтому для последнего он и являлся «шефом». В этот же день был создан Военный комитет организации. В него вошли Жермен, через которого комитет сносился с тайной Директорией, генералы Ж.Л.Ж. Фион (деятель революции в Льеже), Г.Ж.А. Массар (бывший деятель военного министерства) и Ж.А. Россиньоль (бывший ювелир, участник штурма Бастилии и войны в Вандее), а также сам Гризель. Члены комитета разрабатывали план силового захвата власти и занимались вербовкой кадров в среде военных. Собирался Военный комитет на квартире портного Рейса (Reys) на улице Монблан, затем у его коллеги Клере и, наконец, у Массара, в доме вдовы Сержан (Sergent) на улице Нев-Эгалитэ (ныне часть улицы Абукир){368}. Также Буонарроти сообщает о двух совместных заседаниях комитетов: 8 мая (19 флореаля) и 9 мая (20 флореаля){369}. Что же представляли собой заседания верхушки заговорщиков? «Не читали, не писали, а много спорили о будущем восстании»{370}, - так описал в своих показаниях Гризель одно из последних собраний. Все беседы, по его же словам, велись в полный голос: особенно шумным был Россиньоль, изрыгавший призывы к насилию, которые Гризель «уже слышал от него сотни раз»{371}. Благодаря тому, что небольшое окошко было занавешено, а улица, на которой стоял дом, была широкой и многолюдной, заговорщики могли не опасаться быть услышанными. К тому же, «12-15 человек, собравшихся в закрытом помещении не имеют нужды орать во все горло, особенно когда в общих чертах они уже согласны между собой»{372}, - рассуждал Гризель дальше. «В общих чертах» - следовательно, в частностях заговорщики еще не пришли к одному мнению. Несмотря на утверждение Буонарроти, что бабувисты были едины в политических взглядах, весь текст его книги в части, касающейся развития заговора, свидетельствует о том, что между членами Тайной директории и Военного комитета существовало множество разногласий. О чем же спорили «равные»? Одним из принципиальных пунктов, вызвавших наибольшие расхождения, был вопрос о власти на переходный период. Дарте и Дебон выступали за единоличную диктатуру, в то время как остальные участники директории стояли за коллегиальную форму правления{373}. По сообщению Буонарроти, поднимались среди заговорщиков голоса и в пользу временного объединения с роялистами, но в итоге это предложение было отвергнуто{374}. Россиньолю не терпелось устроить такой террор, «чтобы весь мир содрогнулся», в то время как Фион настаивал на том, что убивать всех дворян и священников без разбору не следует: надо различать в их среде настоящих республиканцев. Фиона не слушали: лишь с трудом ему удалось убедить остальных пощадить послов иностранных государств. Дарте и Россиньоль предлагали, когда начнется восстание, поджечь Медонский и Венсеннский замки, чтобы отвлечь правительственные силы; Бабёф и Фион с этим планом не соглашались{375}. Также из показаний Гризеля следует, что неравенство равных (точнее, их верхушки) выражалось не только в том, что Дарте, если верить Гризелю, ставил себя ниже Буонарроти, Дидье и Жермена, но и в разной степени активности участия в работе и разной степенью допущенности к принятию решений. Так, об участии в предприятии Лепелетье Гризель только слышал: сам брат знаменитого мученика не появлялся на собраниях, он только давал деньги бабувистам; причем давал мало, на что Россиньоль и Массар регулярно жаловались{376}. Марешаль тоже не появлялся: об их с Лепетелье участии в заседаниях ничего не говорит и Буонарроти. Явка на собрания Военного комитета также не была стопроцентной, хотя до ареста этих собраний успели провести не так уж много. Так, 16 флореаля не пришли Фион и Жермен, которые отправились в Гренельский лагерь, но никому не объяснили, с какой целью; заседание закончилось очень быстро, так как заседать без этих двоих не имело смысла. То же самое произошло назавтра: в этот день, как оказалось, Фион и Жермен участвовали в важных переговорах по слиянию с другой группировкой, о результатах которой не только Гризель, но Дарте узнают потом как уже о свершившемся фактеnoopener noreferrer">{377}. Не это ли неравенство и пренебрежение (наряду с пониманием того, что успех весьма сомнителен) и толкнуло Гризеля на измену?.. * * * Наряду с принятием политических решений руководители заговора разрабатывали его программные и агитационные материалы. К первым относился, в частности, «Манифест равных»{378} Марешаля, провозглашавший, что равенство это «первое требование природы» и «главная потребность человека», и призывавший за это равенство бороться. «Манифест», однако, был отвергнут Повстанческой директорией из-за чрезмерного радикализма и даже анархизма: соратникам не понравились имевшиеся в тексте фразы «пусть погибнут, если это необходимо, все искусства, только бы для нас осталось подлинное равенство» и «пусть исчезнет, наконец, возмутительное деление на управляющих и управляемых»{379}. Главным программным документом заговорщиков стал не «Манифест равных», на что, очевидно, рассчитывал Марешаль, а сочинение Буонарроти «Анализ доктрины Бабёфа, которого Исполнительная Директория подвергла проскрипции за то, что он высказывает правду»{380}. В этом тексте, написанном в 1796 г., доказывалось, что равенство - это естественное право, а цель революции - его установление. Документ был разделен на 15 статей - постулатов о коммунистическом идеале и текущем положении в стране; большинство статей сопровождалось развернутой аргументаций. По словам автора, это произведение выражало сущность теоретических воззрений членов Тайной директории и было напечатано по ее распоряжению. По-видимому, подобное распоряжение следует понимать как своего рода официальное признание документа в качестве программного. Чуть позже (если следовать хронологии Буонарроти) появился «Акт о восстании»{381} - документ, принятый Тайной директорией после долгого обсуждения. Его обнародование должно было означать начало новой революции. В этом тексте декларировались причины, по которым «народ находится в состоянии восстания против тирании» (статья 1), а также описывалась тактика, сообразно которой должны были действовать революционные массы, и первые шаги победителей после свержения правительства: нуждающиеся немедленно обеспечивались жильем и едой, общественная и частная собственность бралась под охрану народа и т. д.{382} Также своего рода манифестом, выражавшим взгляды бабувистов , стал «Ответ М.В.». В январе 1796 г. некто М.В. (принято считать, что это был бывший депутат Конвента Марк Вадье{383}) обратился к Бабёфу с открытым письмом, где привел аргументы в пользу того, что уравнительный план нереализуем. В апреле был распространен «Ответ М.В.»{384}, написанный Буонарроти. Опровержение тезисов М.В. строилось в целом на том, что, по мнению бабувистов, людские пороки в условиях равенства должны исчезнуть, а с ними - и всякая угроза новому режиму Среди бабувистских агитационных материалов важное место занимали обращения к солдатам. Наиболее успешным из них была прокламация Лепелетье «Солдат, остановись и прочти!»{385}, где говорилось, что существующее правительство антинародно, что оно клевещет на собрания патриотов и что солдатам не следует защищать его. Потом вышло его продолжение «Солдат, остановись еще!». Мы уже упоминали о сочинении Гризеля: в своем «Письме Свободного Франка его другу Террору»{386} он сравнивал директоров с пятеркой мулов в попонах, называл генералов низкими льстецами и призвал солдат наказать всех этих предателей революции. Воззвание к солдатам написал и Буонарроти{387}. Кроме того, бабувисты опубликовали обращение санкюлотов Парижа к полицейскому легиону - короткий, эмоционально насыщенный текст, в котором выражалась уверенность, что полицейские выступят на стороне патриотов, а не тиранов{388}. К другим агитационным текстам, распространявшимся в Париже в апреле-мае 1796 г., относятся статья «Следует ли подчиняться Конституции 1795 г.?»{389}, где доказывалось, что существующий основной закон не является всенародно принятым, в отличие от Конституции 1793 г.; диалог прежней и новой Конституций, действующих под именами «Гражданин 93» и «Господин 95», а также оригинальное сочинение под названием «Братское мнение шуанов — правительству»{390}. И это далеко не полный список. До нас дошел план пропагандистской работы, согласно которому новые сочинения должны были выходить каждые два дня{391}. Бабувисты просто заваливали публику своими агитками, стараясь, чтобы они дошли до нужной аудитории: так, афиши специально расклеивали по ночам, чтобы рано утром их могли прочесть рабочие, идущие в мастерские, а до того не успели сорвать «аристократы», которые любят поспать подольше. Агитационную активность «равных» можно сравнить с какой- нибудь современной избирательной кампанией. Продолжали выходить газеты Бабёфа «Трибун народа» и «Просветитель народа». В целом их содержание было тем же, что и в предыдущий период, - многократное воспроизведение тезисов о преступности и шаткости режима Директории, пагубности Конституции 1795 г., о необходимости раскрыть глаза народу на его страдания и организовать массовое выступление против правительства. Однако можно отметить и некоторые изменения. Бабёф все больше внимания уделял солдатам, а № 41 «Трибуна народа» полностью представлял собой обращение к армии{392}. Гракх также стал чаще говорить о якобинцах, об ошибочности позиции тех, кто настроен против них, о незначительности расхождений во мнениях среди патриотов вообще: между разными группировками радикалов, утверждал Бабёф, есть лишь «легкое различие»{393}, «простые разногласия»{394}, раздуваемые врагами свободы и вредные для общего дела. Хотя он и упоминал о существовании некоего «Союза равных»{395}, но абсолютное равенство и коммунистические идеи больше не пропагандировал, призывая вместо этого сплотиться вокруг Конституции 1793 г.{396} Более того, в стремлении привлечь союзников Бабёф даже отступал от своей коммунистической программы. Так, в № 41 «Трибуна народа» он привел обращение патриотов Арраса к Совету пятисот с требованием выполнить обещание о предоставлении солдатам земельных участков из национальных имуществ{397}. Чаще обращаться к теме раздела национальных имуществ рекомендовалось и бабувистским военным агентам{398}. А в № 43 Бабёф выступил с опровержением слухов о том, что его сторонники требуют «разграбления даже самой мелкой лавчонки и самого скромного хозяйства: напротив, мы хотим восстановить и укрепить их»{399}. К выводу о том, что на коммунистических идеях внимания лучше не акцентировать, пришел и Гризель. В обращении к Тайной директории, посвященном агитации среди солдат, он писал: «Не следует, однако, слишком много говорить об абсолютном равенстве, ибо начальники, шуаны, уже с давних пор до такой степени восстановили военных против этой системы, что они не только считают ее неосуществимой, но и вообще полагают, что она является верным признаком для опознавания роялистов. Это кажется странным, но, тем не менее, это так»{400}. Отказ от акцентированной пропаганды коммунистических идей на страницах «Трибуна народа» и выдвижение на первый план лозунга о Конституции 1793 г. показывают, что Бабёф, очевидно, тоже осознавал те трудности, о которых писал Гризель. В то же время, развивая свои идеи о народе как объекте, а не субъекте политических процессов, Гракх, похоже, все больше сживался с мыслью о том, что неразумными массами можно и нужно манипулировать, не останавливаясь даже перед прямой ложью. Так, захваченные у него во время ареста бумаги свидетельствуют о том, что заговорщики готовы были хитрить отнюдь не только в том, что касалось их коммунистических целей. В ходе восстания предполагалось добиваться определенных целей, используя ложные слухи. Так, в Гренельском лагере, чтобы поднять солдат, планировали запустить слух о том, что Венсеннский уже перешел на сторону народа, а в Венсеннском - наоборот{401}; народу же было бы сразу же сказано, что восстали оба{402}. Также следовало говорить о том, что директора и Законодательный корпус уехали из Парижа и двинули на него армию, чтобы вернуть короля (как это похоже на запущенную термидорианцами легенду о Робеспьере- короле!){403}. Сохранился документ с говорящим названием «Основное мнение, чтобы запустить (faire circuler) среди патриотов». Согласно ему, предполагалось внедрить слух о подготовке новой Варфоломеевской ночи для патриотов и о том, что правительство планирует ходить по домам и убивать демократов под видом поисков эмигрантов{404}. Если с народом Бабёф не собирался быть честным, то что уж говорить о противнике! В одной сохранившейся заметке идет речь о том, что, чтобы запутать правительство и роялистов, не следует позволять им раньше времени догадаться об истинных целях восстания. Поэтому на шапках восставших вначале будут надписи: «Долой тиранов», «Армия народа» и «Народное возмездие». Роялисты, видимо, должны принять восставших за своих и не сопротивляться. Только после победы появится лозунг Конституции 1793 г.{405} Складывается впечатление, что той самой скрываемой целью уже стала именно она, а не коммунизм. О «совершенном равенстве» в заметке нет ни слова. Также к манипуляциям следует отнести планы Бабёфа использовать для достижения своих целей эмоции, страсти, инстинкты людей - причем, совершенно не те, которые были бы поощряемы в коммунистическом обществе. Так, в документах повстанческого штаба мелькает мысль о том, что профессиональных военных можно будет привлечь, посулив им возможность добычи{406}. В день восстания хорошо было разгневать народ и «предупредить у него всякую рефлексию»; убийства должностных лиц тоже будут полезны, так как сделают восстание бесповоротным{407}. Первым, кто явится под знамена восстания в его начале, предполагалось раздать деньги: они уже были выделены окружным агентам{408}. Кем же были эти агенты?3.2. «Рабочие лошадки»: агенты в округах Парижа
Агенты по округам составляли второй, если идти от центра к периферии, уровень заговора. Всего их было 12, по четыре парижские секции на каждого: • 1 округ (секции Тюильри, Пик, Елисейских полей, Республики) - Н. Морель, юрист, ранее секретарь Комитета общей безопасности, затем сотрудник «Плебейского оратора» Антонеля; • 2 округ (секции предместья Монмартр, Мельничного Холма, Монблан, Лепелетье) - Бодман, будущий соратник Буонарроти по тайным обществам времен Империи и Реставрации; • 3 округ (секции Пуассоньер, Брута, Май, Общественного договора) - К. Менесье, деятель секционного движения, один из администраторов парижской полиции при якобинской диктатуре; • 4 округ (секции Рынков, Музея, Французских гвардейцев, Хлебного рынка) - М. Буэн, изготовитель чулок и колпаков, мировой судья секции Рынков; • 5 округ (секции Бонди, Севера, Бон-Нувель, Бон-Консей) - А. Гилем, бывший почтовый служащий из Лиона, участник парижских весенних восстаний 1795 г.; • 6 округ (секции Друзей Родины, Тампль, Гравилье, Ломбар) - К. Фике, архитектор, также администратор полиции при якобинцах, один из организаторов восстания 1 прериаля; • 7 округ (секции Арси, Прав человека, Вооруженного человека, Единения) - П. Ф. Парис; один из комиссаров революционной армии; • 8 округ (секции Кенз-Вен, Неделимости, Попенкур, Монтрей) - Ж.-Б. Казен, инспектор артиллерии Арсенала, бывший кондитер; • 9 округ (секции Сите, Арсенала, Верности, Братства) - А. Дерэ, тоже кондитер, бывший комиссар секции Арсенала; • 10 округ (секции Инвалидов, Единства, Гренельского фонтана, Запада) - Ж.Ж. Пьеррон, секретарь суда этого округа; • 11 округ (секции Люксембург, Терм, Нового моста, Французского театра) - Ж. Бодсон, художник, эбертист во II году и член Электорального клуба в III году • 12 округ (секции Пантеона, Финистер, Ботанического сада, Обсерватории) - Ж. Моруа, секретарь секции Финистер при якобинской диктатуре, такой нищий, что вынужден был заниматься торговлей потерянными вещами{409}. Из соображений конспирации агенты не должны были знать лично членов Директории и общались с ними через специального связного - Ж.Б. Дидье. Так, уже после ареста, на допросе, отвечая на вопрос, с кем он переписывался все эти дни, Моруа ответит, что не знал этого и пояснит: в районе 10 или 12 жерминаля неизвестный в гражданском передал ему запечатанный пакет, где были инструкции на восьми страницах и назначение на должность агента, скрепленное красной сургучной печатью, на которой Моруа разобрал слова «общественное спасение». Ему пришлись по душе принципы, на которых были основаны инструкции, и назначение он принял{410}. Агент восьмого округа Казен также показал на допросе, что узнал о плане Тайной директории только 12 жерминаля, в тот день, когда получил инструкции{411}. Пьеррон был назначен позже других, 8 флореаля, меньше чем за две недели до ареста бабувистов; его порекомендовал Буэн, до этого же представителя заговорщиков в десятом округе не было; документов, свидетельствующих о сколько-нибудь активной деятельности Пьеррона, до нас не дошло{412}. В то же время сам Буэн был давним другом Бабёфа, у которого, как мы помним, тот одно время квартировал; с Бодсоном вождя равных также связывали близкие отношения и переписка. Таким образом, в роли агентов могли выступать как «полноценные» сподвижники, единомышленники Гракха, так и люди, не являвшиеся таковыми ранее, и даже, можно сказать, случайные. До нас дошли написанные Бабёфом инструкции для агентов. Их можно разделить на общие - циркуляры, рассылавшиеся по всем двенадцати округам, и частные - инструкции, адресованные какому- либо конкретному агенту и часто являющиеся ответами на его отчеты. Помимо прямого назначения эти документы выполняли и агитационную функцию: руководитель движения не забывал о важности внутренней пропаганды, описывая в каждом циркуляре успехи повстанцев и плачевное состояние властей{413}. Судя по текстам общих инструкций, круг обязанностей агентов был весьма обширен. Агенты занимались сбором и передачей сведений об оружейных и продуктовых складах в своем округе, а также о специализации мастерских и взглядах занятых в них рабочих; они подыскивали обеспеченных патриотов, которых должны были уговорить приютить у себя «братьев из департаментов» и устроить складчину на революционные нужды; они составляли списки полицейских шпиков; они устраивали собрания, обсуждавшие политические вопросы в выгодном для заговорщиков ключе, организовывали написание, печать и расклейку антиправительственных сочинений, не забытая и о том, чтобы срывать агитки «сторонников роялизма и патрициата»{414}. Кроме того, бабувистским агентам, так же как и правительственным, полагалось ежедневно фиксировать в письменном виде состояние общественного мнения{415}. Через несколько дней к этому кругу обязанностей, и без того обширному, добавилось указание сообщать фамилии негоциантов - владельцев складов, а также наименование и количество товаров, которыми они обладают{416}. Затем Тайная директория потребовала списки с точными адресами врагов революции, а также канониров и способных к военному командованию патриотов{417}. Не удивительно, что агенты не справлялись со всеми этими обязанностями так быстро и хорошо, как того хотели руководители заговора. «Все, что сейчас мы особенно настоятельно вам рекомендуем, это ускорить доставку нам всякого рода сведений, затребованных нами от вас»{418}, - говорилось в циркуляре агентам от 18 апреля (29 жерминаля). «Ускорьте работу по доставке важнейших сведений, затребованных нами у вас»{419}, призывал циркуляр от 27 апреля (8 флореаля)». А 29 апреля вновь: «Доставьте нам все те сведения, которых вы нам еще не прислали»{420}. Дополнительные трудности для агентов создавали перемены в политике Тайной директории. После того как правительство под страхом смерти запретило оппозиционные сборища, бабувистская верхушка приказала своим агентам с уличной агитации переключиться на формирование домашних клубов, а ораторов «перепрофилировать» в разносчиков газет по таким клубам{421}. Затем Тайная директория пересмотрела свое отношение к полицейскому легиону (подробнее о нем ниже), увидев в его неповиновении правительству хорошую возможность для начала выступления, и велела агентам привести патриотов своих округов в боевую готовность: было дано указание изготовить плакаты для повстанцев, причем текст на них оговаривался заранее{422}. Но прошел всего лишь день, и обстановка изменилась: полицейские не оправдали ожиданий, начало восстания отменилось, плакаты велели не изготовлять{423}. Через два дня вновь тревога: «Будьте готовы, граждане. Предупредите тех людей, которым вы больше всего доверяете. Держите начеку всех остальных. Подготовьте все плакаты: вы получили или получите надписи, которые надлежит наклеить на них. Равным образом вы получили или вскоре получите манифест восстания... Приступить к распространению манифеста следует только в тот час, который вам будет указан. Ждите этого часа, мы вам его назовем в нашем первом сообщении»{424}. Вслед за этими многообещающим словами вновь наступило затишье. Не удивительно, что оно встревожило и агентов, и распропагандированных ими патриотов. В Тайную директорию начали поступать донесения о том, что дальнейшее промедление может лишить бабувистов доверия лучших людей{425}. Штаб направил агентам циркуляр с просьбой не волноваться и продолжать работу, но в подробности того, что происходит на заседаниях, посвящать не спешил{426}. Наконец, 7 мая (18 флореаля), за три дня до ареста, агентов уведомляют: Тайная директория приняла стратегическое решение относительно ведущих антиправительственную деятельность бывших монтаньяров; отношение к ним следует сменить на прямо противоположное (подробнее об этом далее)! Остается лишь сочувствовать агентам, на плечи которых легла такая грандиозная работа: каждый из них должен был секретно и в короткие сроки добыть сведения о материальных и людских ресурсах 1/12 части огромного города, агитировать массы в пользу восстания, одновременно сдерживать их попытки взбунтоваться раньше времени и при этом оставаться в полной неизвестности относительно руководства, сроков и программы новой революции. Постоянно меняющиеся планы повстанческой Директории, брожения в народе, угроза разоблачения - поистине агенты находились «между молотом и наковальней»! Что же они сообщали своим предводителям? К счастью для историков, Бабёф сохранял отчеты агентов, по крайней мере, их часть. После ареста заговорщиков эти отчеты были опубликованы властями, и мы можем «услышать» голоса этих людей, непосредственно занимавшихся подготовкой восстания, а через их посредство и голос Парижа IV года — голодного, разочарованного, ропщущего; уставшего от революции, но привыкшего решать свои проблемы с ее помощью. Об этой усталости как раз писал агент первого округа Морель: «Что касается народа, то сам по себе (pris isolement) он не имеет никакого мнения: пораженный бедами, он приписывает их революции и говорит, что был счастливее при старом режиме»{427}. Однако настрой Мореля вовсе не был пессимистическим: он рапортовал о том, что военные его округа прислушиваются к «Просветителю народа», а недовольство правительством настолько всеобщее, что охватывает даже «аристократов»: как оказалось, у одного из них Морель как раз был в гостях этим утром, узнав заодно, что Кошон готовится занять пост министра полиции, но только с тем условием, чтобы изничтожить якобинцев и террористов. Подобные связи агента не пришлись по вкусу Тайной директории, и его отчитали за несерьезность и неподобающие связи. Не ясно, насколько прислушался Морель к своим руководителям, но через двенадцать дней он откуда-то узнал и сообщил им, где обедают члены правительства...{428} Отчетов агента второго округа сохранилось немного, но, если судить о настроениях в Париже только по ним, следовало бы сделать вывод, что предприятие «равных» обречено на успех. Бодман выслал в штаб «письмо одного патриота к отцу в Париж», подтверждающее нужные бабувистам настроения; писал, что № 42 «Трибуна народа» принят читателями очень хорошо; полицейского, сорвавшего бабувистскую афишу, в глаза обозвали мерзавцем, лишающим народ правды; группы (сборища, где обсуждалась политическая ситуация и которые бабувистским агентам надлежало организовывать с помощью специальных активистов, называемых «grouppier», «grouppiste» или «grouppeur») оживлены, в них есть военные, которые являются сторонниками равенства и говорят, что если запустить четверых революционеров в Гренельский лагерь, то остальные присоединятся к ним{429}. В списке патриотов агента третьего округа Менесье фигурирует некий Дебон: имени его не указано, но если это действительно Робер- Франсуа Дебон, член повстанческой Директории, то это забавное свидетельство того, что агенты действительно не знали своих начальников и выполняли работу добросовестно. В этом же списке фигурирует Мезонсель (Maisoncelle): такую фамилию носил правительственный агент, работавший в центральном бюро, которое собирало сведения о настроениях в обществе: иными словами, коллега Менесье, вроде бы работавший на противоположный лагерь, но вроде как свой... Мы еще вернемся к этой личности. Помимо прочего, Менесье получил задание изучить находящуюся на подведомственной ему территории тюрьму: из штаба писали, что там сидят 300 заключенных и работают всего 15 охранников. Бабувисты думали, не находится ли там идеологически близкий к ним элемент, нельзя ли освободить сидельцев и сделать их движущей силой восстания, но Менесье сообщил, что в тюрьме только уголовники и контрреволюционеры. Также этот агент доносил, что враги якобы планируют спровоцировать ограбление лавочников и приписать это якобинцам. Менесье называл этот план «макиавеллизмом» и предлагал ответить в том же духе{430}. Примечательно, учитывая, что среди схваченных у Бабёфа бумаг будут и выписки из «Рассуждения о первой декаде Тита Ливия» Макиавелли{431}. Буэна, агента четвертого округа, можно назвать самым боязливым. Он жаловался на вездесущих шпионов, которые надевают маску патриотизма с тем, чтобы что-то вызнать («мое молчание должно их разочаровать, но не все патриоты такие скрытные»); боялся, как бы излишняя оживленность групп не навредила делу, считал, что повсюду предатели и подлецы, которым нельзя довериться и которые любят свободу тогда, когда она уже есть, но не готовы завоевать ее. Свои письма Буэн просил сжигать. Его любимыми словами были «sage» и «sagesse» - «благоразумный» и «благоразумие»{432}. Гилем из пятого округа рапортовал, что нашел ребят, готовых, по его выражению, стать «революционной шпаной», то есть заняться убийствами скупщиков, богачей, шпионов и членов правительства. В целом настрой Гилема был оптимистический: групписты работают чудесно, все хотят свержения узурпаторов и установления подлинного народного представительства, поддерживают Конституцию 1793 г. и равенство, проповедуют идеи Антонеля и Бабёфа; некоторые даже готовы скинуться на издание газет последнего{433}. Когда Гилема арестуют, у него найдут подготовленные для штаба списки «шуанов» секции Бон-Нувель, среди которых окажутся три человека со Двора чудес: самая известная вотчина нищих и уголовников, находящаяся на подведомственной Гилему территории, в районе современной улицы Реомюр, тоже не была обойдена его вниманием{434}. Не там ли он нашел свою «революционную шпану»? Заметно выделяются среди остальных донесения Фике из шестого округа. Они грамотно и обстоятельно написаны. По всему видно, что здесь мы имеем дело не со «слепым» агентом, случайно попавшим в дело, а с полноценным участником предприятия, одним из его руководителей, по крайней мере ведущим себя как таковой. Не меньше, чем отчитывался и докладывал обстановку, Фике «поучал» членов штаба: советовал объединиться с полицейским легионом, предлагал план совместных действий с солдатами из Венсеннского лагеря, напоминал о необходимости сразу после победы отменить указы Директории и восстановить зал якобинцев, а также построить дополнительные отделения клуба - по одному на округ; еще Фике считал нужным закрыть Париж хотя бы на три дня и вскрывать почту после восстания. Также этот агент обладал ценнейшим ресурсом - знакомствами в центральном бюро, которое готовило доклады для правительства о настроениях в обществе; эти доклады также были в распоряжении Фике: таким образом, агенты Тайной директории перехватывали сообщения агентов Исполнительной директории. В одном из отчетов Фике написал, что Астье и Мезонсель уходят из Бюро, и там теперь совершенно не останется патриотов: таким образом, Менесье не ошибся по поводу этого последнего. 9 флореаля Фике писал, что патриоты в нетерпении, 20 - что все готово и настрой на восстание никогда еще не был таким всеобщим. Он потребовал план действий{435}. До ареста бабувистов оставался один день... В донесениях агента седьмого округа очень большое место занимала военная тема: очевидно, вследствие того, что ранее Парис уже вел работу среди войск. Как и многие другие, он рапортовал о благоприятных для заговорщиков настроениях среди военных: они не против почитать о преимуществах Конституции 1793 г. и сообщают о том, что товарищи в Рейнской и Итальянской армиях демонстрируют неповиновение начальству. Афиша «Солдат, остановись еще», по словам агента, имела большой успех: к ней выстроилась очередь в две тысячи человек, а затем командир подоспевшего патруля сорвал ее, сказав, что даст почитать своим подчиненным. Также Парис свел полезное знакомство с генералом М. Ганье и регулярно получал от него обстоятельные советы о методах силового захвата власти, которые пересылал в штаб. Регулярно в отчетах Париса фигурировали различные пугающие слухи: то «тираны» подготовили компанию убийц для расправы с энергичными писателями, то в ближайшее декади термидорианцы собираются поднять ложную тревогу, то обыски в домах бывших монтаньяров устраивают с тем, чтобы обнаружить документы, проливающие свет на деятельность демократов, то роялисты готовят военную форму, чтобы смешаться с патриотически настроенными солдатами, то ложные слухи о финансировании «Трибуна народа» власти распускают намеренно. Слухи о том, что восстание бабувистов должно вот-вот начаться, тоже тревожили Париса. 9 флореаля некий патриот сообщил ему, что выступление должно произойти ближайшей ночью: так, мол, говорят в кафе Китайских бань. Парис не поверил, но на всякий случай велел своим людям быть готовыми ко всему: «Я не смог, признаюсь вам, противостоять рвению». 12 флореаля снова тревога: полицейский легионер угостил яблоком военного - не сигнал ли это к братанию? В то же время Парис не был готов к восстанию: в тот же день он сообщил Тайной директории, что момент упущен, сделать плакаты, как написано в инструкции, проблематично, потому что денег на покупку палок и картонок у него нет. Еще через два дня агент попросил, чтобы в «Трибуне народа» (следовательно, он знал, что переписывается с его автором) появилась пара слов для успокоения слишком разгоряченных демократов, которые не умеют держать язык за зубами и думают, что их предприятие - это развлекательная прогулка{436}. Отчеты Казена осилить непросто: агент восьмого округа писал чрезвычайно безграмотно. В одном месте он даже назвал агитку «Доктрина Бабёфа» - «Доктриной па бёфа» (doctrine de pas beuf). Очевидно, что фамилия руководителя заговора была для него лишь бессмысленным набором звуков; стоит ли ждать, что Казен что-то смыслил в коммунистической идеологии?! Несмотря на это, он выдвигал рационализаторские предложения: привлекать к агитации женщин и проводить собрания на дому у частных лиц, и всякий раз у разных. Казену не хватало решительно всего: он просил выслать денег, бумаги, перьев и пистолеты{437}. Сообщений из девятого округа сохранилось немного, зато сохранилось письмо Тайной директории его агенту Дерэ с вопросом о том, почему от него до сих пор нет отчета. Возможно, тот медлил из страха: два дня спустя он написал в штаб о том, что правительству, похоже, все известно об их планах, по крайней мере так поговаривают. Бабёф успокоил Дерэ, написав, что никто ничего не знает: есть, мол, только общее беспокойство из-за смелых писателей. После этого из девятого округа пошли, наконец, списки патриотов и «шуанов» и другая информация. Также Дерэ сообщил, что есть ордеры на арест Казена и Россиньоля: следовательно, он был знаком и с другими агентами, и с военным руководством заговора - тут конспирация явно хромала{438}. О деятельности Пьеррона, которого, как уже говорилось, сделали агентом позже остальных, не сохранилось сведений. Есть только адресованное ему письмо с назначением. Принял ли он его - неизвестно{439}. Бодсон, агент одиннадцатого округа, будучи давним знакомым Бабёфа, позволял себе, как и Фике, несколько поучать руководителей заговора: наравне с Казеном он обращал внимание на необходимость задействовать детей и женщин, иметь готовые агитационные материалы на момент начала восстания и заявлял, что пропагандировать в пригородах гораздо важнее, чем то, чего требует Тайная директория. В целом от отчетов Бодсона веет пессимизмом, скепсисом и беспокойством, если не паникой. Он волновался по поводу недоверия, которое может возникнуть между патриотами из-за разности взглядов на революцию (мы помним, что Бодсон был эбертистом, тогда как господствующим настроением среди левых сил в IV году была ностальгия по Робеспьеру!), отмечал, что к движению боятся присоединиться люди, способствовавшие термидорианскому перевороту из лучших побуждений, а теперь опасающиеся мести. Бодсон призывал штаб не полагаться на помпезные рапорты других агентов и иметь в виду, что многие люди, «как автоматы», ничего не смыслят ни в Конституции 1793 г., ни в нынешней. К 29 жерминаля он так и не смог приступить к работе в двух из четырех вверенных ему секций, поскольку никого там не знал. 13 флореаля Бодсон писал, что настроение неуверенное и надо бы позволить народу знать больше о планах заговорщиков; также беспокоил Бодсона непроясненный вопрос о дате восстания: его начала ждали накануне. В последнем из сохранившихся отчетов Бодсон просил дать ему больше времени на выполнение заданий и не требовать невозможного{440}. Настроения в двенадцатом округе, судя по отчетам Моруа, напрямую зависели от положения дел в полицейском легионе: пока легионеры бунтовали и формировали общественное мнение, настрой был лучше некуда. Вслед за нетерпением, когда вспышки в середине флореаля не случилось, пришло разочарование. В последнем отчете Моруа жаловался на то, что оказался в крайне неприятном положении: его считают предателем; патриоты, многие из которых пригласили из пригородов близких (видимо, участвовать в восстании), и попросту бегают от него{441}. Писал Моруа, как и Казен, со множеством ошибок. Политическая грамота тоже давалась ему нелегко. Казен с удовольствием отмечал, что народ говорит о Конституции 1793 г. и скучает по Робеспьеру, но, похоже, имел некое смутное представление о том, что настоящей целью заговорщиков является коммунизм. В одном из его отчетов есть пассаж на эту тему, правда, довольно невнятный: «Я ежедневно стараюсь дать почувствовать своим малообразованным собратьям, что демократия - это общее счастье, реальное равенство, и не химерическое и иллюзорное, внушить им, что слово собственность состоит не в том, чтобы обладать домом или землей, а в каком-то ремесле, что жить в обществе - это не то, как если чудище из правительства провозгласит аграрный закон, от которого ему самому смешно; одни лишь бумаги, которые я получаю от вас, служат мне компасом, которым я руководствуюсь»{442}. Это маловразумительное высказывание, толком не позволяющее сделать вывод о том, был ли Казен действительно коммунистом или нет, - единственное или практические единственное сообщение на тему проекта «совершенного равенства», встречающееся на страницах агентских отчетов. Если прочитать эти отчеты сами по себе, не зная о том, что они относятся к заговору коммуниста Бабёфа, создастся полное впечатление, что инсургенты готовят реставрацию режима II года. Слова о Конституции 1793 г., Якобинском клубе и трагедии 9 термидора встречаются постоянно, но свидетельства понимания, принятия, пропаганды именно коммунистических идей найти не так-то просто. Причем это касается и «случайных», и «неслучайных» агентов: и тех, кто общался с Бабёфом давно, и тех, кто получил анонимный пакет с инструкциями уже в жерминале; и грамотных, и неграмотных. Как мы видим, состав агентов был очень разнородным не только в смысле их образованности, но и в том, что касается близости к центру: одни были активными творцами заговора, другие - мало что понимающими исполнителями. Правила конспирации, по-видимому, тоже не были одинаковым для всех. За день до ареста бабувистов, 9 мая (20 флореаля), состоялось собрание окружных и военных агентов вместе с членами Военного комитета. Явились туда, если верить Гризелю, далеко не все. Те агенты, что пришли, - Парис, Казен, Бодсон - изложили свои соображения относительно тактики будущего захвата власти и доложили о всеобщем нетерпении и готовности масс к выступлению. Однако Военный комитет счел, что выступать еще рано, и запросил у агентов более точные сведения, чем доставленные ими{443}. Но, как мы знаем, сведения эти уже не понадобились... И все же работу агентов нельзя назвать неудачной или некачественной. Хотя их отчеты и пестрят порой нелепыми сплетнями, кажущимися важными сообщениями, из них явствует, что агенты добыли массу сведений военного и стратегического характера и провели огромную агитационную работу Могло ли в таком случае их предприятие увенчаться успехом? Могло ли оно пойти по намеченному плану хотя бы на первых порах? Беглое знакомство с отчетами наводит на мысли о положительном ответе на этот вопрос: едва ли не с каждой страницы опубликованных правительством документов звучат слова о всеобщем недовольстве текущем положением и теплом приеме бабувистских афиш. Но не выдавали ли агенты желаемое за действительное? Людям свойственно судить об общественных настроениях по настроениям своего окружения, а окружение агентов, естественно, разделяло их взгляды. Кроме того, представляется, что бабувисты просто поймали удачный момент - их движение совпало с восстанием в полицейском легионе, члены которого мутили воду не хуже специально проинструктированных агентов. Когда восстание сошло на нет, улетучился и радостный тон агентских докладов. Чем же был заговор с точки зрения этих парижских полицейских, втянутых в первую в мире попытку коммунистической революции совершенно случайно?3.3. Случайные попутчики: полицейский легион
Полицейский легион занимал особое место среди объектов антиправительственной пропаганды бабувистов. Созданный в июне 1795 г. для поддержания порядка в Париже, он состоял из нескольких батальонов пехоты и кавалерийской части. В свое время легион сыграл значительную роль в подавлении восстания 13 вандемьера. Социальный состав полицейских оказался таким, что они хорошо поддавались влиянию бабувистской и иной радикальной агитации. По-видимому, еще одним фактором возникновения недовольства стало плохое обращение командиров: в бумагах Бабёфа сохранился рассказ полицейского Лабе (Labe), жалующегося на это{444}. Понимая опасность возникшего в легионе брожения, Директория 23 апреля 1796 г. (4 флореаля), приняла решение отправить полицейских в армию. Те отказались подчиниться; три батальона восстали. На 28 апреля (9 флореаля) пришелся пик волнений в легионе, и бабувисты надеялись использовать их как искру, чтобы разжечь пламя своего переворота. Но через день правительство объявило о роспуске легиона, и полицейские подчинились этому приказу{445}. Мы уже видели по отчетам агентов в округах, что бунт легиона вселил в них большие надежды и оптимизм. Но можно ли действительно говорить о полицейских как о союзниках «равных» - или их объединял только общий враг? Что сами они думали о доктрине Бабёфа и его «партии»? Интереснейшим источником, позволяющим пролить свет на эти вопросы, является признание 22-летнего солдата 2-го батальона полицейского легиона Ж.Н. Барбье (Barbier){446}, записанное под его диктовку на бланке министерства полиции 13 мая (24 флореаля), то есть уже после раскрытия заговора{447}. Сидя ранее в версальской тюрьме, Барбье познакомился с полицейским драгуном Л.Ж.П. Блондо (на суде в Вандоме он будет приговорен к ссылке), который пообещал, что, если они с Барбье выйдут на свободу вместе, тот введет его в некое общество. Но Барбье вышел первым, поэтому Блондо дал ему письмо, которое надо было отнести на улицу Шарлеруа к гражданину А. Фике. Это был брат уже упоминавшегося архитектора К. Фике, бабувистского агента в 6-м округе. Вместе с Барбье туда пошли и другие легионеры - Беллье (Bellier) и Пти (Petit), которые вскоре, как и он, оказались вовлечены в круг бабувистов. Барбье ничего не сообщает ни об их, ни о своих личных политических взглядах. Умалчивает он и о том, на какой почве сблизился с Блондо. Намеренно или нет, но полицейский строит свой рассказ таким образом, будто оказался в среде заговорщиков по чистой случайности - всего лишь выполняя просьбу знакомого. Действительно ли это было так, и это бабувистам удалось распропагандировать идейно неопределившихся Барбье, Беллье и Пти? Скорее всего, нет. Судя по тому, что знакомство произошло в тюрьме, три товарища вряд ли являлись законопослушными приверженцами Директории. Но за что их арестовали и какими именно были их политические воззрения до знакомства с Блондо, имеющиеся у нас документы умалчивают. Однако вернемся к рассказу Барбье. Фике, к которому он пришел в сопровождении Беллье и Пти, оставил всех троих у себя, похвалил за храбрость и дал почитать две пока еще не изданных агитки: «Песнь предместий» и текст, сравнивающий конституции 1793 и 1795 гг. Фике велел друзьям вернуть их через день. В следующий визит он дал молодым людям новые пропагандистские материалы, потом еще, еще... В результате три легионера приходили к нему весь жерминаль: среди прочитанного ими были «Анализ доктрины Бабёфа», номера его газеты, листовка «Солдат, остановись и прочти» и т. д. Наконец, 24 или 25 апреля (5-6 флореаля) Фике велел трем товарищам начинать агитировать сослуживцев и готовить их к участию в перевороте. К этому моменту Барбье установил отношения еще и с Жерменом, из рук которого тоже получал агитационные сочинения вождя группировки, например обращение «Санкюлоты Парижа - легиону полиции». Только теперь троицу посвятили в планы восстания: им было обещано, что через месяц Франция полностью изменится, и все будут счастливы. 27 апреля (8 флореаля) Жермен велел Барбье готовить свой батальон к большому перевороту, намеченному или на 20, или на 30 флореаля, и дал почитать некое, только что полученное письмо и план петиции Директории с просьбой включить жандармов в состав национальной гвардии, а не отправлять на фронт. В разгар конфликта полицейского легиона с властями Барбье выступил одним из лидеров протеста. Он составил петицию к Директории с просьбой выдать полицейским свидетельства о благонадежности и форму национальной гвардии, затем уговорил сослуживцев эту петицию подписать. Обращение не возымело успеха. Барбье составил еще петицию: на сей раз ее подписал не только 2-й батальон, но и 3-й. За эту активность Барбье и его товарищи были заключены в тюрьму, находящуюся в здании Военной школы. По пути туда он встретил «брата Фике» (то есть, видимо, Клода), который велел сохранять спокойствие и сообщил, что стрелки 21-го полка и 1-й батальон полицейского легиона, размещающийся в Версале, поддерживают жандармов вместе с патриотами этого города. На другой день в Военной школе Барбье и его товарищей разыскал Блондо, попросивший их еще немного потерпеть и раздавший много экземпляров № 7 «Просветителя народа». Он забрал копию петиции, чтобы показать Жермену, и обещал назавтра принести другие агитационные материалы. 30 апреля (11 флореаля) Барбье был переведен в тюрьму в коллеже Монтегю, а через два дня узнал, что Блондо заключили в Военную школу. Также до него дошли слухи о том, что Беллье, переодевшись в гражданское, ускользнул из места заключения и отравился к Фике посоветоваться. Тем временем Бертран (Bertrand) и Мондо (Mondos), сослуживцы Барбье, также переодевшись, проникли к нему в тюрьму благодаря гражданским удостоверениям (cartes de citoyen). Барбье это ничуть не удивило, так как он знал, что у бабувистов есть свои люди в муниципалитете, которые могут выдавать эти документы. Любопытно, что в признании Барбье ни словомне упоминается о том, что заставило его сотрудничать с бабувистами, а также ничего об их и о его собственных политических взглядах. Бабёфа Барбье упомянул вообще только однажды - как автора газеты, которую ему принесли почитать. В тексте нет никаких указаний на то, что Барбье разделял коммунистические идеи и воспринимал Гракха как своего предводителя. Источник оставляет ощущение, что для полицейского, как и для его коллег, существовали лишь собственные интересы (не попасть на фронт), да непонятная группировка, решившая оказать им поддержку и олицетворявшаяся Жерменом, Фике и Блондо. Может быть, Барбье просто не хотел усугублять свою участь признанием в сочувствии антиправительственному заговору? Однако другой источник указывает на то, что молодой полицейский был не из тех, кто боится признать свои взгляды. По свидетельству Буонарроти, он был осужден на 10 лет тюрьмы в связи с восстанием в полицейском легионе, а в 1797 г. его вместе еще с одним полицейским, Ж.Б. Менье, привезли на суд в Вандоме, чтобы свидетельствовать против бабувистов. Однако молодые люди отказались это делать, склонились перед подсудимыми и приветствовали их пением республиканских гимнов. «Менье и Барбье во всеуслышанье отказались от всего, что имели слабость признать, и предпочли навлечь на себя новое обвинение в лжесвидетельстве, чем произнести хотя бы единое слово против людей, которых предали суду»{448}, - хвалебно отзывался о них Буонарроти. Почему же «слабость», имевшая место год назад, сменилась такой смелой демонстрацией радикализма? Может быть, дело в том, что разоблачение и Вандомский процесс сделали Бабёфа таким знаменитым, каким он не был никогда раньше и обеспечили своего рода рекламу его доктрине? В 1796 г. Барбье мог не понимать, недооценивать или не придавать значения сути и масштабу бабувистского плана; в 1797 г. он уже больше знал о заговоре «равных». Конечно, это всего лишь версия. Но, так или иначе, доказательствами того, что Барбье и его коллеги в 1796 г. сочувствовали коммунистическому идеалу и видели в Бабёфе своего вождя, мы не располагаем. Неоднозначными были не только политические симпатии полицейского легиона, но и то, как этот легион воспринимался со стороны. В свое признание уже упоминавшийся Барбье включил любопытную историю, поведанную ему коллегой из 3-го легиона. Придя на рынок за штанами, тот заговорил с одной торговкой. Узнав, что он из полицейского легиона, та дала ему штаны бесплатно и еще 100 франков в придачу, добавив, что легионер может пользоваться ее кровом и столом, сколько захочет. Полицейский, однако, не воспользовался приглашением, так как не понял, какую партию хотела поддержать торговка в его лице - «якобинцев, патриотов или правительство»{449}. Те, на кого собирались опереться заговорщики, не только могли не иметь четкой политической позиции, но и не всегда понимали, к какому лагерю причисляют их другие. Бабувисты рассчитывали на союз с полицейскими и какое-то время после того, как те прекратили восстание. По сообщению Гризеля, 15 флореаля Жермен привел на собрание заговорщиков некого Пеша (Peche) - капитана из третьего батальона легиона. Этот Пеш сообщил, что готов выступить под знаменами бабувистов вместе с тремястами товарищами; он даже выразил готовность вместе с ними взять на себя расправу с директорами. Однако заговорщиков разочаровало то, что Пеш не предложил никаких конкретных военных планов. В конце концов, от его предложения отказались, так как еще не чувствовали себя готовыми к выступлению{450}; Пеш же, очевидно, торопился. Видимо, именно в связи с этим разрывом 20 флореаля агент в двенадцатом округе Моруа будет писать, что оставшиеся в городе легионеры считают его предателем{451}.3.4. Ценные союзники: депутаты, бывшие и нынешние
Весной 1796 г. Тайная директория общественного спасения не была единственным штабом по подготовке свержения правительства «слева». Как раз в этот период сформировалась группа бывших депутатов Конвента в составе А. Амара, М. Вадье, Ж.Ф. Леньело, К. Жавога, П. Шудье, Ж. Ф. Рикора, М.А. Юге, Р. Ленде, Ж.Б. Лефранка и других, выступавшая за возвращение Конституции 1793 г. Читатель, вероятно, помнит, что по крайней мере двое первых ранее участвовали в кружках, объединявших Бабёфа и близких к нему людей. Теперь лозунги двух группировок фактически совпадали - следовательно, совпадала и их социальная база. Бабувисты и бывшие депутаты должны были либо объединиться, либо стать непримиримыми соперниками. Сначала был избран второй вариант. Агентам в округах Парижа рекомендовалось настраивать патриотов против бывших депутатов. Причем затея этих последних была неплохо известна среди восприимчивого к радикальной пропаганде контингента: упоминания о них встречаются в сообщениях ряда агентов. «Патриоты имеют очень довольный вид последние два дня, - писал Фике из шестого округа, - я счел, что их хорошее настроение проистекает из того, что многие из них, похоже, знают о проекте, в котором, говорят, замешаны Шудье, Амар, Барер, д'Обиньи, Россиньоль и другие; говорят, что они часто собираются, что выступление будет мощное, что успех несомненен, что... что... что в конце концов демократия восторжествует; но если бы это было так, следовало бы, по меньшей мере на данный момент, сомневаться в части этих надежд»{452}. Гилем называл Амара и Шудье «ложными братьями» и причислял к ним Антонеля{453}. В отчетах Моруа Юге дважды фигурирует как «мерзавец» и «контрреволюционер»{454}. По словам Париса, деятельность Шудье и его сторонников не ускользнула от внимания властей: недавно бывшего депутата вызывали к министру полиции Кошону и угрожали арестом, если его активность не прекратится{455}. Между тем влияние бывших депутатов росло, и Бабёф решил отказаться от прямого соперничества с ними: через 11 дней после вышеупомянутой инструкции агенты получили другую, в которой о монтаньярах говорилось: «Не придавайте им никакого особенного значения»{456}. Затем стал вопрос о союзе. Позднее, на одном из допросов, Бабёф покажет, что это было сделано, так как «было известно, что эта вторая партия имела те же намерения, что и первая, и что народ видел в этих двух партиях одну, потому что их идеи и голоса смешивались»{457}. Однако личного желания Гракха для объединения было недостаточно. Внутри верхушки «равных» отношение к бывшим депутатам было весьма различным. Так, Буонарроти, со слов которого до нас и дошла история бабувистско-монтаньярских отношений, видимо, не очень доверял Амару, Вадье и их товарищам, обвиняя их в желании перехватить у бабувистов лидерство в грядущем восстании{458}. Зато генералы Фион и Россиньоль сочувствовали монтаньярам и стремились к сотрудничеству с ними, что, в свою очередь, навлекло на этих членов Военного комитета подозрения их соратников, в частности Жермена{459}; да и Фике, как мы только что видели, относил Россиньоля не к своей, а к монтаньярской группе. Дискуссия по вопросу о сотрудничестве была очень бурной: особенно резко против объединения возражал Дебон, который предпочитал вообще отказаться от замысла восстания, нежели пойти на совместные действия{460}. Кроме того, похоже, что овеянные славой творцов Конституции и соратников Робеспьера экс-депутаты стремились к союзу отнюдь не так сильно, как бабувисты. По словам Гризеля, они выставили практически невыполнимые условия, и самой мелкой из неприятностей, которые влекли за собой эти условия для бабувистов, был пересмотр «Акта восстания», уже напечатанного тиражом в тридцать пять тысяч экземпляров. Монтаньяры не только хотели сами разработать новую афишу вместо «Акта восстания», но и видели во временном Конвенте, который соберется после свержения Директории, исключительно себя. Тогда на собрании Дарте предложил пообещать им все это, но не дать ничего, а, напротив, расправиться с ними во время восстания{461}. В конце концов, две группировки все-таки смогли договориться: 7 мая (18 флореаля) бабувисты и монтаньяры объединились в ходе собрания у Рикора. По-видимому, для бабувистов это объединение происходило на уровне Военного комитета: по крайней мере, Гризель сообщает о том, что у Рикора было по 4-5 лидеров от каждой группировки, и явно со слов Дарте рассказывает, как тот на следующий день встретил необычно радостных Жермена и Россиньоля, а потом узнал об объединении от Массара{462}. На другой день произошло еще одно собрание у Рикора, чтобы, как доносил предатель, «преодолеть некоторые легкие затруднения»{463}. Договоренность была достигнута на условии, что власть после восстания перейдет к Конвенту, состоящему из 60 депутатов, подвергшихся проскрипции в жерминале и прериале III года, с добавлением представителей всех департаментов, назначенных по выбору Тайной директории{464}. Соответствующие изменения были внесены в «Акт восстания». Два дня спустя заговорщики были схвачены. Одними из первых экс-депутатов, кого арестовали и допросили, были Леньело и Рикор. Они не признались ни в чем, но против одного факта возражать не могли: оба были задержаны на квартире у Ж.Б. Друэ. Несмотря на их отпирательства, полиция знала, что экс-депутаты ходили к нему и за два дня до этого{465}: тогда, идя по следу опасных заговорщиков, блюстители порядка ворвались в жилище, где, как оказалось, обитал бывший почтмейстер, прославившийся поимкой короля в Варенне{466}. Также были обнаружены документы, свидетельствующие о связи Друэ с заговорщиками. Поначалу и полиция, и общественность интересовались его личностью даже больше, чем личностью Бабёфа. И немудрено: Друэ был человеком, близким к Гракху, и одновременно - действующим членом Совета пятисот! По-видимому, именно этот депутат помогал своим бывшим коллегам наладить контакт с повстанческой Директорией. Главным свидетельством вины Друэ, обнаруженным полицией, была написанная рукой Бабёфа и найденная у Дарте речь о народных обществах, которую депутат должен был произнести в нижней палате{467}. В захваченных у Бабёфа бумагах есть сведения о том, что эту речь то ли составил, то ли должен был составить Антонель; кроме того заговорщики планировали взять в оборот еще одного депутата Совета пятисот, корсиканца Ж. Молтедо, которому должен был написать речь его давний товарищ Буонарроти{468}. Сохранилось также письмо Друэ от Бабёфа, где тот требует у депутата построить речь о народных обществах согласно тезисам, высказанными в № 40 «Трибуна народа»{469}. И хотя Друэ так и не произнес бабувистскую речь, что старательно подчеркивал, когда оправдывался после ареста заговорщиков, интересен сам факт: наряду с планом восстания Бабёф пытался заниматься, как бы мы теперь сказали, лоббированием некоторых законов. Потом на допросе, когда его спросят, какие средства он использовал для достижения своих целей, Гракх ответит: «все законные». И действительно, как мы видим, круг его контактов и политических методов куда шире, чем может показаться на первый взгляд. С фигурой Друэ связана еще одна интересная подробность. После ареста депутата опрос свидетелей в его родном Сен-Менеу показал, что тот не только всегда выказывал себя якобинцем и сторонником террора, но якобы считал, что людей во Франции слишком много: мужчины пригодятся на войне, а вот лишних женщин надо топить{470}. Эти безумные слова звучат не от одного свидетеля, они многократно повторяются. Читатель, конечно, узнал в них отзвуки процесса Каррье и «Системы уничтожения населения» самого Бабёфа. В чем тут дело? Может быть, «Система уничтожения» была лишь одним из многих проявлений народного воображения, на разные лады воспроизводившего легенды о преступлениях Каррье, а потом приписавшего их всем якобинцам? Или Друэ всерьез воспринял работу Бабёфа, в которой тот внезапно перешел от порицания к оправданию подобных форм террора? Сложно сказать. Так или иначе, этот «кровопиец» и «агент» бабувистов в Законодательном корпусе вскоре будет с трибуны открещиваться от бывших товарищей, говоря о том, что заговора не было, однако Гризель - спаситель отечества, что Бабёфа он и видел-то всего пару раз, однако написанную им речь отверг; и вообще на Друэ клевещут враги свободы{471}. Будучи арестованным, он через несколько месяцев сбежит из- под стражи - принято считать, что при содействии Барраса. Тем не менее именно из-за того, что среди обвиняемых окажется действующий депутат, заговорщиков будет судить Верховный суд, а разбирательство перенесут в маленький городок Вандом. Этот суд заочно оправдает Друэ. Судьбы бывших монтаньяров сложатся по-разному. К некоторым из них мы еще вернемся.3.5. Самые загадочные участники: провинциальные ответвления заговора
Имел ли заговор равные ответвления в провинции? Обычно его изображают чисто парижским явлением. Однако из 590 подписчиков на «Трибуна народа» 238 жили не в столице{472}. Кроме того, как мы уже видели, одним из заданий агентов в двенадцати округах была подготовка жилья для собратьев и департаментах. Да и переписка Бабёфа с верными читателями, сообщавшими ему о положении в разных частях Франции, не прерывалась: таким образом, читателю уже известно несколько имен бабувистских активистов в регионах. Сохранился также список лиц, которые должны были присоединиться к Конвенту. Будущие депутаты распределены в нем по департаментам; наряду с вождями заговора, представляющими места, где они родились, там фигурируют неизвестные фамилии - по-видимому, региональные активисты{473}. О том, что бабувисты, пытались или по крайней мере собирались вести агитацию в различных уголках Франции, свидетельствуют и другие документы. Сохранился перечень планов Бабёфа с пометками об их выполнении. Один из пунктов звучит так: «Написать в департаменты, чтобы завербовать людей, желающих отвоевать свои права, для приезда в Париж». Напротив стоит пометка: «Займемся этим сразу после подбора жилья»{474}. Имеется также воззвание «К департаментам французской республики»{475}, автор которого не указан, но тон очень соответствует тому видению роли народа, к какому пришел Бабёф в последних выпусках своей газеты. Заняв позицию вождя или учителя, автор обращается к народу как к единому организму, находящемуся по умственному развитию на уровне ребенка и подвергающемуся дурному влиянию неких сил: «Это не тебе, добрый народ, доверчивый народ, следует приписать столько преступлений, а тем, которые привели тебя к пропасти. Ты всегда хочешь добра; и если иногда кажется, будто ты хочешь плохого, то это потому, что тебя влечет непреодолимая сила, которая парализует твои чувства и заставляет вести себя по- своему»{476}. К народу обращаются с призывом не терпеть более угнетателей, которые обманывают его и рисуют злодеями истинных патриотов; следует рассказ о настоящих друзьях народа и их несчастной судьбе: те, кого уничтожают в регионах под именем кровопийц или якобинцев, - подлинные носители республиканских добродетелей. Кроме того, выясняется, что проблемы регионов проистекают из того, что отправленные в миссии дурные представители народа специально «контрреволюционизируют умы», организуют голод, сеют вражду и заключают в тюрьмы патриотов, чтобы посадить аристократов на их место. Таким образом, Бабёф (или кто-то из его единомышленников) пытался манипулировать жителями провинции, используя как привычные для той эпохи представления об экономических проблемах как результате чьей-то целенаправленной деятельности, так и всегдашнее враждебное отношение провинции к столице. К сожалению, у нас недостаточно данных, чтобы судить, насколько эффективной была эта попытка. Еще в одном документе, содержащем планы «равных» на первое время после восстания, находим такие слова: «Нужно сразу же после триумфа отправить верных и умных людей в разные точки Франции - в те, которые являются основными, и в те, где больше ростков восстания»{477}. Где же есть эти ростки, по мнению заговорщиков? Далее следует список: «Аррас, Бетюн, Сент-Омер, Валансьенн, Камбре, Тулон, Марсель, Авиньон, Тулуза, Гренобль, Баланс, Дижон, Отен, Шалон-на-Марне, Монпелье, Мец и т. д.»{478} Действительно ли во всех этих городах у «равных» имелись ячейки? Согласно современным исследованиям, да; по крайней мере в большей части. Бросается в глаза, что первым делом Бабёф называет несколько северных и северо-западных городов, не примечательных ни своими размерами, ни экономической значимостью. Но их особое место, конечно, не случайно: ведь именно с севера родом сам Бабёф, и именно в тюрьмах северных городов начал формироваться круг его единомышленников. Весной 1796 г. полиции стало известно, что Дарте посетил департаменты Нор и Па-де-Кале{479}. В Аррасе два мэра города, бывший (Дюпоншель) и нынешний (Демори), были подписаны на «Трибун народа», при этом первый из них даже числился в списке бабувистских агентов своего департамента. В Валансьене председатель муниципальной администрации также был подписан на бабувистский листок{480}. По мнению современного историка Ж.М. Шьяппы, в департаменте Эна действовала полноценная группа бабувистов, в которой, в частности, участвовали прокурор-синдик этого департамента П. Потофе (фигурирующий в документах заговорщиков как агент в этом регионе), Лебон (возможно, родственник казненного депутата Конвента Леандр Лебон, с которым Бабёф имел переписку{481}), генерал К. Везю и другие{482}. В городе Компьень газету Бабёфа читал Ж.Б. Сиве (Sive) - местный революционный активист, ярко проявлявший себя в 1792-1794 гг.; правда, сведений о каких-либо его «бабувистских действиях» в 1795 или 1796 гг. не сохранилось{483}. Что касается северо-востока, то журналист из Меца Тротба (Trottebas) занимался распространением «Трибуна народа», пропагандировал всеобщее равенство и был одним из обвиняемых на Вандомском процессе, а имя бывшего мэра Нанси Вюллье (Wulliez) фигурировало в связи с Гренельским делом (о нем далее){484}. Еще один город на северо-востоке Франции не был упомянут в помещенном выше перечне, но привлекал пристальное внимание полиции после ареста бабувистов - это Реймс. Весной 1796 г. там появилась наделавшая много шума афиша с названием «Правда народу от патриотов» с проякобинским содержанием: в ней, в частности, утверждалось, что существующая власть - это тирания, и если до 9 термидора террор был направлен против преступления, то теперь от него страдают патриоты{485}. Афиша так взволновала общественность, что городские власти даже вступили в полемику с неизвестным автором, напечатав опровержение{486}. Первое время появление афиши связывали с Друэ: свидетели полагали, что она была привезена из Парижа и расклеена вскоре после его приезда в город{487}. Однако дальнейший опрос свидетелей выявил, что эта агитация - дело рук Армонвиля по прозвищу «красный колпак», бывшего депутата Конвента, единственного рабочего в этом органе, а также его товарищей{488}. Армонвиль участвовал в работе как клуба Пантеона, так и Тайной директории; его компания будет активна в Реймсе еще около трех недель после ареста руководителей заговора{489}. Восток - Франш-Конте и Бургундия - отличались большим количеством подписчиков на «Трибун народа», но сведений о какой-то особой активности его сторонников в этом регионе у нас нет, разве что группа подписчиков из названного Бабёфом города Отен пыталась вести пропаганду в своем департаменте. Кроме того, в 1796 г. этот город посетил Лепелетье - вероятно, с политическими целями{490}. Что касается центра страны, то там некоторая активность прослеживается в департаменте Ньевр{491}. Удивительно, что в списке Бабёфа не упомянут лионский регион: ведь здесь количество известных его сторонников значительно выше, чем во многих других уголках Франции. Так, мы уже упоминали Шове-Пейронне из Сент-Этьена, который имел обширную переписку с Бабёфом и снабжал его информацией. Некто Робен (Robin), названный в отчете Фике «деревенским оратором», который разыскивается за то, что вслух читает листок Бабёфа{492}, впоследствии обнаружился и был арестован в департаменте Эн (Ain). Там же имелась группа, сформировавшаяся вокруг эбертиста Альбана (Alban), прежнего мэра города Бург-ан-Бресс{493}. Самым же знаменитым активистом «равных» в Лионе был Бертран, который курсировал между этим городом и Парижем. Бертран был другом печально известного вожака лионских радикалов М.Ж. Шалье; в 1793 г. он был избран мэром города, но вскоре потерял свой пост из-за антиякобинского восстания, которое привело к гибели Шалье, продолжительной осаде Лиона, а затем к жестокой расправе, устроенной над горожанами комиссарами победившего Конвента. В уже процитированном выше списке планов заговорщиков есть еще такой пункт: «Составить инструкцию для Бертрана; поручить ему формировать мнение лионцев и патриотов Юга и т. д.»; отметка о выполнении - «сделано»{494}. Инструкция эта сохранилась: из нее следует, что Бертран был назначен специальным агентом по работе с радикалами из департаментов, находящимися в Париже, и получил ту же информацию, что и двенадцать окружных агентов{495}. Впрочем, документов, позволяющих судить о том, насколько эта работа была эффективна и велась ли она, в нашем распоряжении нет. Сам Бертран впоследствии примет участие в Гренельском восстании и будет расстрелян. В средиземноморском регионе у Бабёфа также были сторонники: во Фрежюсе - уже известный нам Мартель-младший и член муниципалитета Сенекье (Senequier); в Ницце - некто Тиранти (Tiranty), член департаментской администрации А. Гасто (Gastaud) и клубный активист Шабо (Chabaud); в Сете - Гракх Буйон, который переписывался с Бабёфом весной 1796 г. и жаловался на положение рабочих у себя в городе. Серьезная ячейка существовала в Тулоне: она сформировалась вокруг подписанного на «Трибуна народа» мэра Барри (Barry), местного демократического клуба и ядра военнослужащих, многие из которых также читали «Трибуна», и в силу своего плебейского происхождения, а также специфики пропаганды в последние месяцы были к нему особенно восприимчивы{496}. Среди жителей Авиньона в качестве бабувистов известны А. Муро (Moureau) и Виала, дядя знаменитого мученика Республики. Подписчиком «Трибуна народа» был также мэр этого города Менвьель (Minvielle): в дальнейшем за бабувистскую деятельность он попадет под суд вместе с пятьюдесятью своими сторонниками. Также присутствие сторонников «Трибуна» прослеживается в Марселе, Монпелье, департаментах Гар, Вар, Альпы Верхнего Прованса{497}. В Эро подписчиками Бабёфа были сразу четверо членов региональной администрации{498}. Незадолго до ареста бабувистов поездку на юг совершил Лепетелье: среди французских историков есть мнение, что именно он был главным ответственным за переписку с регионами, поскольку эта переписка не попала в руки к властям (то есть, увы, и к историкам), а именно брат «мученика свободы» оказался единственным из руководителей заговора, кто избежал ареста{499}. На юго-востоке, включая названную Бабёфом Тулузу, следов деятельности бабувистов не обнаружено, за исключением одного города, также присутствующего в списке выше, - это Перигё (Дордонь). Здесь существовала активная группа подписчиков на «Трибун»; одним из них был мэр города, бывший депутат-монтаньяр Пеиссар (Peyssard), другим - уже знакомый нам Брут Манье{500}. Что касается запада, то некоторое присутствие бабувистов прослеживается и там: группа вокруг коллективной подписки в Шербуре, Бернезе (Bernezey) - в Пуатье, Олливье (Ollivier) - в Лорьяне (Морбиан){501}. Наконец, в Нормандии, в департаменте Нижняя Сена бабувистским представителем числился знаменитый священник-социалист П. Доливье{502}. К сожалению, у нас очень мало данных о местных ответвлениях заговора. Возможно, со временем изыскания в региональных архивах позволят пролить больший свет на эту тему, которая еще ждет своих исследователей. Пока, по крайней мере, можно точно говорить о том, что широкая коалиция демократов, которую стремился создать Бабёф, выходила за рамки столицы.3.6. Несбывшееся
«Равные» готовились к восстанию очень тщательно. Эта подготовка состояла не только в агитации народных масс и сборе информации об имеющихся ресурсах. У агентов на момент ареста уже были готовы венки, чтобы украсить ими головы народных героев, а у Бабёфа - написана речь для обращения к народу после победы. Как же могла выглядеть эта победа? Мы, конечно, далеки от мысли о том, что построения на тему «что было бы, если бы...» имеют какую-либо научную ценность. Другое дело - посмотреть, каковы были представления бабувистов о главном дне их жизни и ближайших после него событиях. Прежде всего, что это должен был быть за день? На какое число планировалось восстание? Источники дают разнообразные ответы на этот вопрос. Так, обнаруженная нами среди документов по делу Бабёфа записка (увы, не содержащая ни имени автора, ни даты), повествует о том, что слуга Фиона ответил некоему Гадолю (Gadole), сказавшему, что его хозяин ввязался в глупый проект: «Проект не был таким уж глупым, так как если бы его раскрыли четырьмя часами позже, уже ничто не могло бы воспрепятствовать его осуществлению»{503}. Хранящийся среди этих же документов анонимный рапорт от 8 мая (19 флореаля) сообщал, что выступление планируется на двадцатые числа [флореаля]{504}. Однако, согласно Буонарроти, к моменту собрания у Друэ, состоявшегося именно 8 мая (19 флореаля), дата выступления все еще не была назначена, и его подготовку постановили ускорить{505}. На следующий день заговорщики собрались вновь, на сей раз у Массара, опять повели речь о дате восстания, но собранные ресурсы и информация показались им недостаточными, и развязку опять отложили{506}. В одном из сообщений предателя Гризеля министру полиции говорится, что Бабёф назначил выступление «на следующий день после ближайшей декады»{507}. Поскольку этот недатированный текст явно написан совсем незадолго до ареста заговорщиков, а арестованы они были 21 флореаля по республиканскому календарю, то речь могла идти о следующем дне после 30 флореаля, то есть о 1 прериаля - годовщине народного восстания, участники которого требовали хлеба и Конституции 1793 г. Возможно, сообщение Гризеля было ошибочно, а, возможно, Бабёф действительно успел назначить дату восстания перед самым своим арестом. Однако, учитывая описанную Буонарроти ситуацию, при которой заговорщики ежедневно спорили и пересматривали свои планы, дата 1 прериаля вполне могла быть промежуточной. Правительство считало почему-то, что восстание должно было случиться на следующий день после того, как бабувистов арестовали, - 22 флореаля. Именно так было объявлено народу{508}. Когда на допросе Бабёфа спросили, верно ли это число, он ответил, что назначение даты не было в его компетенции: он-де всего лишь работал пропагандистом при группировке, а в подробности ее планов посвящен не был{509}. Здесь Бабёф проговорился о структуре своего предприятия: ведь, как мы видели, среди «равных» действительно были люди, занимавшиеся агитацией, толком не понимая, что они делают. Среди этих рядовых, не очень информированных и не очень терпеливых сторонников заговора могли распространяться разнообразные лож- ные слухи о заветной дате, которая, очевидно, еще не была определена: хотя бабувисты к моменту разоблачения и ощущали необходимость ускорения развязки, но еще не чувствовали себя готовыми к выступлению. С тем, как должно было происходить это выступление, ясности все-таки больше: сохранилась инструкция, которая должна была быть датирована, снабжена фамилиями назначенных командиров разных уровней и разослана накануне заветного дня. С наступлением следующего рассвета агентам следовало бить в набат во всех секциях своего округа (хотя некоторые из них жаловались на отсутствие колоколов), выводить людей на улицу и формировать из них отряды под командованием самых лучших патриотов, выбранных штабом из списков, отправленных агентом. Первым делом эти отряды должны были захватить оружейные и продуктовые склады, затем реквизировать лошадей, мулов и повозки. С самого начала новой революции агентам следовало начать распространять экземпляры «Акта о восстании», а также ложные слухи о бегстве правительства и бунте в военных частях под Парижем. Когда же эти части действительно поднимутся и смешаются с народом, женщины наденут им на головы гражданские венки, заготовленные заранее (по крайней мере, у Казена и Моруа эти венки уже были в наличии и хранились дома{510}). Как мы видим, бабувисты (наравне с остальными революционерами XVIII в.) тяготели к некоторой театральности: в частности, рекомендовалось, чтобы перед отрядами выступали трубачи{511}. Сформированные в секциях отряды поступали в распоряжение командиров, назначенных Тайной директорией, которые следовали бы планам, выработанным ею и Военным комитетом. У нас есть наброски к этому плану, датированные 20 флореаля, днем накануне ареста: видимо, они были сделаны на последнем совместном заседании. Они состоят отчасти из идей и донесений агентов, отчасти из планов генерала Ганье, отчасти из разработок самого руководства заговора. Первым делом восставшим следовало овладеть крупнейшими оружейными складами, которые располагались в Гренельском лагере и в Медоне (туда переместили ресурсы из Арсенала). Ганье предложил сделать это с помощью хитрости: переодеть своих людей в военную форму и предъявить фальшивый приказ о сдаче поста{512}. Также предполагалось захватить другие склады, казну, монетный двор, почту{513}, телеграфные вышки{514} (имеется в виду оптический телеграф Шаппа), мосты и высоты Монмартра, чтобы поставить Париж под контроль{515}. Городские заставы, также захваченные, были бы закрыты; вход и выход были бы возможны лишь по специальным пропускам, которые также были уже заготовлены{516}. Разумеется, надо было овладеть и Люксембургским дворцом, и домами министров и депутатов и захватить в плен их самих. Для реализации последней цели заговорщики добыли информацию (правда, не факт, что правдивую) о том, где любят собираться и проводить время ненавидимые ими правители. Если кто-то из депутатов или других представителей власти появился бы на улице в костюме или попытался бы приказывать народу, его надлежало немедля убить. Особое внимание уделялось тому, чтобы перерезать пути сообщения между властями; именно для этого надо было перекрыть мосты между районами Люксембурга и Тюильри и другими частями города. В то же время был план организовать плавучий мост в районе Ботанического сада, чтобы обеспечить связь между главными санкюлотскими предместьями - Марсо и Антуан{517}. После победы предполагалось сразу же приступить к перераспределению материальных благ. Патриотам был бы незамедлительно выдан миллиард ливров из национальных имуществ; для этого создавалась бы специальная администрация. У контрреволюционеров должны были быть изъяты предметы роскоши, украшения, драгоценные металлы; в их домах разместили бы бедняков{518}. На этот счет у «равных» уже был заготовлен проект указа; имелся указ и о том, что богачи обязаны предоставить беднякам мебель так, чтобы те разместились со всем комфортом. Нуждающихся в одежде предполагалось обеспечить ею за счет республики: для этой цели планировалось немедля опечатать все склады с текстилем и обувью{519}. Булочников тоже должны были «реквизировать»: им было бы приказано сидеть дома и пустить все запасы муки на выпечку хлеба для патриотов; в случае нарушения булочника вешали бы на фонаре{520}. А вот с оружейниками и другими ремесленниками готовились обращаться в более либеральном духе: в момент восстания у них бы изъяли необходимые для него ресурсы, но после победы оплатили бы все по устному заявлению{521}. Большое внимание в заметках Бабёфа уделяется проектам реставрации порядков, существовавших до 9 термидора. Он планировал временно прекратить исполнение всех законов, принятых после этой даты, отменить все исключения из списков эмигрантов. Разумеется, предполагалось восстановить зал якобинцев, причем сделать это должны были Фрерон и Тальен, виновные, по мнению радикалов, в закрытии клуба{522}. Революционные комитеты в секциях и коммунах должны были быть восстановлены в том же составе, в каком они были на момент свержения Робеспьера. То же касалось и других органов власти{523}. По договоренности с монтаньярами восстанавливался Конвент. И, разумеется, Конституция 1793 г. - она должна была быть введена в действие, причем с органическими законами{524}: законами, необходимость которых «обнаружилась» в термидорианскую эпоху, а содержание так и оставалось неясным. Конечно, не обошлось бы и без репрессий. Письма перлюстрировались бы{525}. Аресты должны были коснуться не только явных контрреволюционеров и сторонников Директории. Так, предполагалось сразу арестовать всех иностранцев, находящихся во Франции{526}: отношение к ним было подозрительным и при якобинцах, видимо, так проявлялись традиционное неприятие и страх перед Другим. X. Саличетти должен был арестовать генералов-предателей в Итальянской армии и «очистить ее»{527}: судьба Бонапарта не уточнялась, но, судя по другим документам, «бесполезные завоевания» в Италии «равным» не нравились{528}. В Западной армии должен был быть арестован Л. Гош: рядом с записью об этом значится ряд имён, в том числе Брута Манье - похоже, он был одним из кандидатов на исполнение данного поручения{529}. Журдан «равных» устраивал: ему предполагалось дать полномочия для ареста «плохих» офицеров{530}. Ну и наконец, известная заметка, ставшая весомой уликой против бабувистов на Вандомском процессе, - «убить пятерых»{531}. Кто эти пятеро и кто будет их убивать, не уточнялось, но речь явно шла о директорах. Планы относительно распределения ответственных должностей также имелись. Пейян-старший (Payan, видимо, отец К. Пейяна, соратника Робеспьера, казненного вместе с ним) должен был стать прокурором Парижской коммуны, Менессье - верховным агентом по делам полиции, Тиссо (Tissot, портной, на квартире которого Бабёф скрывался в мае 1796 г. и был арестован) - агентом по продовольствию, Жюльен из Парижа - по оружию и пороху, Клеманс (Clémence) - по почтам{532}. Мэром Парижа надлежало стать то ли Фике{533}, то ли Гилему{534}. Парис занимался бы казной, некто Женуа (Génois) - монетным двором, Жермен был бы военным министром, Россиньоль - генералом внутренней армии, Симон Дюпле - комендантом Дома инвалидов{535}. Некоторые из перечисленных лиц должны были стать одновременно и депутатами восстановленного Конвента, куда вошла бы практически вся верхушка заговорщиков: сам Бабёф, Антонель, Дебон, Жермен, Дарте, Фике, Массар, Марешаль, Буонарроти, Менессье, Бодсон, Лепелетье, Дидье, Тиссо, Манье и ряд менее известных персонажей, включая, кстати, давнего корреспондента Бабёфа Мартеля-младшего из Фрежюса, а также Н. Пилле{536}, секретаря повстанческой Директории, который верил в колдовство и считался среди заговорщиков трусом и дурачком{537}. Как видим, бабувисты тщательно разработали военный аспект дела. Возможно, им действительно удалось бы привлечь на свою сторону значительное число гражданских и военных лиц и осуществить переворот. С новыми грабежами и репрессиями пришло бы некое подобие режима II года. Но как выглядел бы переход к коммунистическому обществу? Каким образом бабувисты собирались его строить? Да и собирались ли еще к маю 1796 г.? Или окончательно слились с неоякобинцами? Ответов на эти вопросы документы заговорщиков нам не дают...Часть 4 Заговор «равных» снаружи
4.1. Восприятие деятельности «равных» государством и обществом
Как же выглядела деятельность Бабёфа в глазах властей? Как воспринимало заговор бабувистов французское, главным образом парижское, общество? Что оно знало о нем, как реагировало на пропаганду «равных»? Ответы на эти вопросы мы найдем в выдержках из газет и донесениях правительственных агентов, изданных А. Оларом. Если в марте, судя по этому источнику, бабувисты обращали на себя не слишком много внимания, а осведомителей беспокоили роялисты, шуаны и иностранцы, то в апреле, когда начала действовать Тайная директория, следы деятельности «равных» стали появляться в донесениях и в прессе все чаще. Так, 3 апреля одна из газет сообщила о появлении бабувистских листков в солдатской среде: благонамеренные гренадеры 38-й полубригады отдали их генералу{538}. 7 апреля агент Мезонсель (тот самый, которого окружные агенты считали одним из немногих патриотов в центральном бюро) отрапортовал об установлении личности и адреса оратора, читавшего толпе «Трибун народа»{539}. 10 апреля, в день выхода из печати № 5 «Просветителя народа» агенты уже были осведомлены о содержавшемся в нем призыве сплотиться вокруг Конституции 1793 г.; обнаружили они и расклеенные во многих кварталах Парижа афиши «Анализ доктрины Бабёфа» с такими же лозунгами{540}. День спустя текст этого произведения Буонарроти был распространен уже по всему Парижу: в Сент-Антуанском предместье плакат с ним привлек значительную толпу народа; чуть подальше женщина читала издание маленького формата, а когда правительственный агент вырвал сочинение из ее рук, это вызвало негодование окружающих. Согласно очередному рапорту, в ночь на 12 апреля «Анализ доктрины Бабёфа» снова появился на стенах домов Сент- Антуана, но уже утром часть афиш была сорвана; тем не менее в большинстве случаев этот текст вызывал одобрение, если его читали вслух, особенно в рабочей среде{541}. 17 апреля «Анализ доктрины Бабёфа» был расклеен на рынке{542}. По-прежнему привлекало внимание агента Мезонселя кафе Китайских бань: сначала он сообщил о пении там антиправительственной песни Марешаля, потом о драке (правда, ни о ее поводе, ни о политических пристрастиях участников в доносе не сказано), потом о возмущении посетителей законом от 27 жерминаля, запрещающем политические сборища и карающем смертью за призывы к изменению режима, а также о том, что собравшиеся «с жаром говорили о Конституции 1793 года»{543}. Успех распространяемых в Париже агиток заставил газетчиков заговорить о тех, кого мы сейчас называем бабувистами, но которые в то время не осознавались таковыми и именовались на разные лады. Антиякобинский Courrier républicain (Республиканский курьер) аббата Понселена сообщил о том, что «пантеонисты совсем осмелели, сбросили маски и хотят вернуть кровавый скипетр, вырванный у них 9 термидора»{544}. Le gardien de constitution («Хранитель конституции») Ж.Б.М. Жолливе отмечал, что крайние патриоты готовят новое восстание, свободоубийственный проект которого подготовлен редакторами «Друга народа» Р.Ф. Лебуа, «Просветителя» и L'Orateur plébéien («Плебейского оратора», редактор Антонель. - М.Ч.)»{545}. Gazette de France («Французская газета») сделала вывод о слабости правительства, если то не предпринимает против Бабёфа ничего, кроме срывания афиш с его именем{546}. Courrier républicain от 18 апреля сообщал: «Если правительство хочет убедиться в существовании нового якобинства, или, вернее, нового кордельерства, пусть заглянет в кафе Китайских бань. Здесь вожди и агенты орлеанистской группировки раздают свои инструкции»{547}. Courrier républicain был не единственным органом, приписывавшим «равным» ложные политические взгляды. Так, судя по сообщению Le Censeur des journaux («Цензора газет»), бывший депутат Конвента Луве назвал «Трибуна народа» и «Просветителя народа» роялистскими газетами. Le Censeur des journaux оспаривал это мнение, однако считал указанные издания столь же опасными, как роялистские{548}. Осведомители, готовившие отчет по газетам, выдвинули версию, что Journal de Perlet («Газета Перле», не имеющая отношения к Бабёфу), вероятно, издается тем же автором, что и «Просветитель народа»{549}. 24 апреля личный состав правительственных осведомителей изменился: на сменуМезонселю и его коллеге Астье пришли Бреон и Лимуден. Выше мы говорили о том, что из-за увольнения первых двоих переживал агент шестого округа Фике, который, по-видимому, получал через них какую-то информацию; он же занес Лимудена в списки «шуанов»{550}. Эта перестановка отразилась на содержании отчетов: похоже, что новые агенты стремились скорее угодить начальству, а не ознакомить его с реальным положением вещей. Сторонники равенства на время исчезли из донесений, переполненных сообщениями о благонамеренных гражданах, поддерживавших Директорию. Первое сообщение Бреона и Лимудена, относящееся к заговору «равных», появилось лишь 2 мая: «Развратители общественного мнения, люди, называемые якобинцами, или пантеонистами, которые хотят устроить революцию несмотря на авторитет закона, в другое время были бы достаточно наказаны презрением; но бдительность должна настигать их повсюду и предавать трибуналам. Их убежища скрыты, их эмиссары способны, кажется, уйти от любого расследования; это люди, которые вводят в искушение слабые умы, и восстание в полицейском легионе, очевидно, было делом их рук - по крайней мере, таково практически всеобщее мнение... Не менее опасны священники, пропагандирующие католический культ»{551}. На следующий день агенты так описывали причины общественного недовольства богатством членов правительства: «Здесь видно влияние тех, кто бегает от казармы к казарме... этих завсегдатаев кафе Кретьена и Китайских бань... В толпе говорят о том, что назревает какой-то заговор»{552}. 7 мая агенты сообщили о появлении своеобразного филиала кафе Китайских бань в таверне на улице Гранд-Бательер, на Монмартре{553}. 9 мая они зафиксировали еще одно происшествие: «Вчера около половины десятого вечера на Новом мосту было найдено два экземпляра Конституции 1793 года, один неподалеку от другого: случайность это или умысел? В кафе, в местах общественных гуляний не сомневаются: правительство на месте, министерство бдит, вооруженные силы внушительны, и уверенность в сохранении порядка, хотя бы в личных интересах руководителей государства, успокаивает умы. Народ сознает, что многочисленные анархисты{554}, рассеявшиеся и укрывшиеся в Париже, втайне делают свое дело, что у них тоже есть своя полиция, своя директория, свои бюро, но народ спрашивает себя - есть ли у них вооруженные силы, есть ли у них опора? Полицейский легион распущен, остался только класс необразованных людей, но исход прериальского восстания послужил ему уроком»{555}. Эти слова были написаны всего за день до ареста заговорщиков. Мы уже знаем, что «равных» разоблачили после предательства Ж. Гризеля. Однако он был не единственным информатором властей. В РГАСПИ хранится несколько копий документов из Национального архива Франции - сообщения от разных граждан, желавших предупредить правительство о готовящемся восстании. Эти доносы являются ценным источником сведений о том, как парижане восприняли заговор «равных». 4 мая (15 флореаля) муниципальному офицеру 8 округа Пинатилю (Pinatile) поступил донос от жены мебельщика Лера (Lerat) с улицы Маргарит: «Моя рука дрожит, описывая ужасы, которые вы сейчас узнаете. Постарайтесь помешать террористам или якобинистам реализовать их заговоры»{556}. Внимание гражданки Лера привлекла совершенная 11 флореаля у некоего Фурнассе (Fournasse) с улицы Маргарит покупка жердей, на которые должны крепиться картонки с надписью «Конституция 1793 года или смерть». Речь идет о тех самых плакатах, что упоминались в инструкциях окружным агентам «равных»! Лера сообщала, что заговорщики, которые обычно заседают в кафе Китайских бань, должны собраться ближайшей ночью в 3 часа в Сент-Антуанском предместье. Их число она определяла в 15 000 человек, а вождем считала некоего Вакре (Vacrét), чулочника со все той же улицы Маргарит (он действительно участвовал в предприятии и был помощником агента Казена). Заговорщики ударят в набат, перебьют директоров и восстановят Комитет общественного спасения, предупреждала она{557}. Два дня спустя министру полиции пришло сообщение от гражданина Тайера (Tailleur). Он доносил, что 4 мая (15 флореаля) подслушал на Елисейских полях разговор на немецком языке и решил, что это кто-то из заговорщиков отчитывался перед своим главарем. Подробности автор письма соглашался воспроизвести только устно и просил о личной аудиенции{558}. Имеется также более подробный рассказ этого Тайера, составленный 6 мая то ли во время аудиенции, то ли вместо нее. Из него следует, что от говоривших по-немецки Тайер узнал, что у заговора есть один большой начальник в Париже и много маленьких (которые, вероятно, могут находиться в других городах). Один из этих начальников - генерал, которого Директория торопит ехать (на фронт? - М.Ч.), а тот тянет время и прикидывается больным. Также Тайер сообщал о некой женщине, живущей в секции Французского театра, которая совместно с братьями, один из которых парикмахер, скопила 200 тыс. ливров: правда, как это соотносится с заговором, непонятно. А что касается тех троих, что говорили по- немецки, то в дальнейшем они будут встречаться еще, но уже в других городах: Нанси, Страсбурге и т. д.{559} Сложно, конечно, сказать, имеет ли это странное сообщение вообще какое-либо отношение к бабувистам, однако власти посчитали, что это так, раз поместили доносы Тайера вместе с другими сообщениями о «равных». Даже если наш знаток немецкого был не вполне адекватным человеком (а такое впечатление как раз и складывается от его рассказа), все равно, его сообщение - это свидетельство царящего в обществе беспокойства, ощущения, что что-то затевается, вновь пробудившейся мании заговоров. Еще одно предостережение властям датировано 6 мая. Его не подписавшийся автор не только сообщал о существовании антиправительственного комплота, но и рассказывал, что заговорщики планируют перебить директоров, министров и часть членов Советов: так, чтобы от них осталось около 100 человек. В дополнение к Военному комитету, который уже есть у заговорщиков, будет воссоздан Комитет общественного спасения. Места, где соберутся бунтовщики, уже намечены, будущие правители и военачальники выбраны. На следующий день должны вернуться уполномоченные, отряженные узнать обстановку на местах. Вождями заговора автор рапорта считал бывших депутатов Конвента П. Л. Бантаболя, Д.Т. Лесажа-Сену (Le Sage-Senout) и Л. Лекуантра из Версаля, сын которого якобы должен возглавить войска инсургентов. Далее сообщался еще ряд подробностей будущего восстания и излагался вероятный расклад сил. Среди заговорщиков автор называл некоего Шамборана (Chamborand), Ф. Лепелетье и жену герцога Орлеанского{560}. «Друг ваш и родины» - так подписался еще один сторонник правительства, пожелавший остаться неизвестным. Он тоже составил донос 6 мая, отправив его затем директору Ларевельеру-Лепо. Якобинцы, предупреждал автор письма, собираются вернуть себе власть. Место их собраний - кафе Китайских бань. С ними заодно военные всех званий, расквартированные в Париже и в Гренельском лагере. Заговорщики распространяют газету «Просветитель народа», издаваемую Бабёфом. Отметим, что доносчик знал, кто скрывается под псевдонимом Лаланд, но самого Бабёфа не называл вождем или участником заговора. Единственная фамилия, которая фигурирует в доносе, - некто Боверсен (Beouversin), занимающийся вербовкой солдат{561}. Информация еще об одном доносе дошла благодаря сохранившемуся письму министра полиции Ф.А. Мерлена (из Дуэ) министру юстиции Кошону. Мерлен сообщал о том, что от служащего бюро по фамилии Гуйо (Guyot) поступили сведения о людях, занимающихся агитацией в казармах и планирующих через 8 дней, то есть 14 мая (еще одна версия даты начала восстания!), свергнуть Директорию{562}. Муниципальная администрация г. Майенна, 26 апреля обнаружившая посылку с бабувистскими изданиями, 6 мая проинформировала об этом Директорию, сравнив в своем донесении Бабёфа с шуанами{563}. Еще один анонимный рапорт, датированный 8 мая (19 флореаля), уже упоминался выше, когда речь шла о дате выступления. Его автор писал, что заговорщики отказались от своего плана, ряд пунктов которого сочли неосуществимыми. Однако план уже распространен: надо искать его в Сент-Антуанском предместье. Среди заговорщиков - Казен и Дерэ; также следует обратить внимание на бывшего депутата Конвента П.Л. Бантаболя{564}. Как мы помним, двое первых действительно были бабувистскими агентами в округах Парижа; Бантаболь, о котором доносчики упоминают уже второй раз, вращался в бабувистских кругах{565}, но свидетельств его активного участия в заговоре нет. А знали ли «равные», что властям известно об их предприятии? Оказывается, знали. Прежде всего, об этом говорит принятие уже не раз упомянутого закона от 27 жерминаля IV, согласно которому смертью каралась любая пропаганда, направленная против Конституции 1795 г., - как роялистская, так и со стороны сторонников Конституции года 1793. Подобное нововведение не могло быть ничем иным, как реакцией на ощущающуюся властью опасность. Три дня спустя после этой даты, 19 апреля (30 жерминаля) Жермен побывал на аудиенции у Барраса, и тот, по его словам, долго разглагольствовал об опасности, в которой находится родина, и имел бесстыдство приписать имеющие место брожения (очевидно, спровоцированные «равными») - роялистам. Затем Баррас, осыпав Жермена похвалами, сказал, что знает, что тот связан с демократами и что демократы готовят движение. Он поинтересовался, что, по мнению Жермена, они могут сделать, и сказал, что если якобинцы восстановят террор, то рано или поздно сами падут его жертвами{566}. Одним словом, уже за три недели до ареста и задолго до доноса Гризеля бабувисты получили предостережение от правительства и намек, что им пора остановиться.Итак, Директория получала предупреждения о заговоре. Но эта информация была такой же путаной, искаженной, как и представления народа о бабувистах. Доносчики недооценивали роль в заговоре «равных» одних людей и преувеличивали роль других; включали в число участников комплота посторонних людей; отождествляли сторонников Бабёфа то с одной, то с другой, далекой от них политической группировкой; принимали на веру и воспроизводили самые разные слухи о повстанцах. Таким образом, несмотря на активную пропаганду, развернутую бабувистами, в обществе не было сколько- нибудь четкого понимания того, что именно они из себя представляли. Правительство же еще задолго до объединения с монтаньярами рассматривало бабувистов как нечто с ними единое и думало об опасности якобинского, а не коммунистического переворота.
Последние комментарии
1 час 13 минут назад
8 часов 36 минут назад
14 часов 21 минут назад
15 часов 28 минут назад
16 часов 25 минут назад
16 часов 40 минут назад