Высоко над уровнем моря [Олег Николаевич Татарченков] (fb2) читать онлайн
[Настройки текста] [Cбросить фильтры]
[Оглавление]
Олег Татарченков Высоко над уровнем моря
Е.М. Посвящается.
Прощайте, горы, вам видней,Какую цену мы платили,Врага, какого не добили.Каких оставили друзей.Группа «Каскад»
Часть первая Рикошет
Андрей Протасов. Москва, декабрь 1991 года.
Я проснулся от звонка в дверь. Открыл глаза и посмотрел на циферблат электронных часов, зеленовато мерцавших в полумраке комнаты. Часы показывали полдевятого. Я глубоко вздохнул и повернулся на бок, мысленно послав ко всем чертям ранних визитеров: сегодня суббота и посему у меня есть стойкое желание выспаться. Собственно говоря, я уже понял, что звонить может только кто-то из числа хорошо знакомых мне людей. Но интересоваться, кто именно пожаловал ко мне в гости в столь ранний час, не было никакого желания. После прерванного самым бесцеремонным образом сна у меня далеко не самые дружеские чувства к тем, кто это сделал. Особенно если накануне ты допоздна засиделся с приятелями за пивом. Но визитеры не унимались. Звонок тарахтел. Я полежал в постели еще пару минут, надеясь, что у неизвестного кретина затечет палец на кнопке, и он уберется восвояси. Но, видимо, упрямый малый прилепил палец к кнопке скотчем. Я выругался, слез с кровати, натянул джинсы (не встречать же незваных, но все-таки гостей, в вытянутых трико!) и поплелся к двери. Если честно, я уже догадался, кто мог нанести этот утренний визит, и по дороге в коридор твердил по себя: «Господи, только не это! Ну, бывают же чудеса: может, какой-нибудь очень упертый почтальон притащил телеграмму или очередные сектанты толкутся у дверей?» Посмотрел в глазок. Предо мной, отгороженное дверью, предстало нечто бело-серое и явно мехового происхождения. Шуба подняла руку, чтобы снова начать мучить звонок, и я чуть было не заорал от досады. Чуда не случилось: за дверью оптимистически трезвонила моя новая подруга Наташка. Я открыл дверь, и Наталья пушистым метеором влетела в прихожую, дернула меня за рукав (терпеть не могу эту дурацкую привычку!) и затараторила: — Ты все еще дрыхнешь, засоня! Я чуть было звонок не сломала, пока тебя будила!!! Иди умойся: на твой заспанный и мрачный вид невозможно смотреть! Конечно, я мог ей сказать, что у меня всегда такой вид, когда не высплюсь или меня внезапно разбудит какой-нибудь остолоп. Но в последнюю минуту сдержался и произнес как можно суше: — Чем в такую рань обязан? Ты могла бы заранее предупредить, что придешь! Обычно я стараюсь не разговаривать в таком тоне с девушками, но если они стремятся превратить меня в ваньку-встаньку, то пусть получают — мне не жалко. Несмотря на четырехмесячное знакомство, из которого только месяц относится к постельной фазе, Наташка ведет себя со мной как благоверная. Несколько раз я делал полпытки расставить вещи по своим местам, но втуне. В лоб жарить о таких деликатных вещах я не привык, а все мои намеки, экивоки и смены интонаций Наталья элементарно игнорирует. Видите ли, она решила для себя, что у нас «все серьезно» и слезать с этой точки зрения не собирается. Знал бы я, грешный, чем закончится случайный разговор со случайной попутчицей в подмосковной электричке… Триста раз подумал бы перед этим и столько же — перекрестился. Пока я теплю, ожидая, что Наталья глубоко залезет на «неконтролируемую территорию» — иными словами, зарвется. Тогда с чистой совестью поставлю все точки над «и». И у меня такое ощущение, что это произойдет сегодня. Все идет к тому: налицо утреннее наглое вторжение с целью узурпации моего личного времени. И если в другой день я еще мог отступить, то сегодня идти на попятный не собираюсь ни в коем случае. Этот декабрьский день я не разменяю ни с одной раскрасавицей мира пусть даже с самой ангельской душой. Поэтому упрямо не иду умываться и мрачно таращусь на Наташку, явно высказывая ей свое нерасположение. Сегодня — день моего рождения. Второго рождения. Его я отмечаю в очень узком кругу с людьми, которые знают меня гораздо дольше четырех месяцев. Впрочем, Наташа не виновата: я ей не успел рассказать об этом. Даже не уверен, что когда-нибудь расскажу. — Натали… — стараюсь говорить как можно мягче, — у меня очень серьезное мероприятие. С очень старыми друзьями. И если бы ты меня хотя бы предупредила заранее… — А ты предупредил меня о своем мероприятии?! — наташкины голубые глаза чуть навыкате от обиды моментально темнеют и голос начинает звенеть. — Я, как дура, вчера по огромному блату достала два билета в Манеж на выставку Константина Васильева… Ты представляешь, какая очередь у этого Манежа?! Хвост на проспект Маркса заворачивает! Позаботилась, чтобы не мерзли, как цуцики, на улице — а ты?! …-Ну, во-первых, на выставке Васильева я уже был! А во-вторых, у меня сегодня собираются армейские друзья! Но Наташа меня уже не слушает. Обиженно хлопнув дверью, она выбегает на кухню. Я выругался вслух, вытащил сигарету из пачки и пошел к телефонному аппарату. Разборки разборками, а позвонить Вове Грачеву все же надо. Едва успел набрать код Ленинграда, как услышал за спиной: — Это ваше «мероприятие» представляет собой элементарную попойку. Что, я не знаю? В первый раз? Вместо того, чтобы идти со мной на выставку известного художника, ты будешь опять хлестать водку со своим Сергеем Кондрашовым! А он, между прочим, женатый человек! Тебе не стыдно отрывать своими пьянками человека от семьи? В этом месте голос Натальи опять начинает звенеть, и я подозреваю, что рано или поздно он сорвется на банальный истеричный визг. Чего больше всего боюсь. И отчего больше всего жалею, что влип в эти отношения как муха в свежее дерьмо. Больше стараюсь не обращать внимания на Наташку и продолжаю крутить телефонный диск. До Вовы нужно дозвониться обязательно. Два предыдущих юбилея мы с Грачем отмечали вместе. Ведь это и его день рождения, как и всех оставшихся в живых пацанов из нашей роты. Тогда подъезжал и Пашка Миревич, подавшийся в кооператоры… Но с июля Грач пропал. Тогда он вызвонил меня из Внуково. Встретил в зале ожидания, в буфете раздавил пузырь за встречу и заговорил загадками: — Наконец-то дело нашел по душе, Андрюха! Еду черных мочить. Правда, на стороне других черных, но те хотя бы христиане… Не задаром, конечно. Но ты не подумай… Ты же меня знаешь, бабки для меня никогда ничего особенного не представляли. Только козел конченный за одни только деньги жопу под пули будет подставлять… С собой не зову: знаю, что все равно не поедешь. Для этого дела нужно созреть… Ну, держи «пять»! В случае чего, мою мать не забывай… Грач сунул мне свою здоровенную пятерню и пошел к мету регистрации пассажиров. Я автоматически отметил, что объявили рейс Москва — Ереван. …В трубке, наконец, коротко щелкнуло и после нескольких коротких гудков до меня донесся надтреснутый голос матери Вовки: — Да? Он прозвучал так тихо, с робкой усталой надеждой, что у меня царапнуло по душе и я, чтобы побыстрей отвязаться от чувств жалости, скованности, вины и еще черт знает чего, зачастил в телефонную трубку, не давая женщине развести меня на длительный разговор: — Доброе утро, Антонина Дмитриевна! Это Андрей Протасов из Москвы. Как выше здоровье? Ага-ага… Что там про Вовку слышно? Да?… Ясненько. Не беспокойтесь, Антонина Дмитриевна, все будет нормально. Просто сейчас такое время, почта работает плохо, а позвонить не всегда есть возможность. Да-да… Конечно, сообщу! До свидания, Антонина Дмитриевна! Конечно, буду позванивать. До свидания! Длинные гудки. Наверное, с минуту стою с трубкой в руке, забыв положить ее на рычаг. Наташка за спиной притихла. Поворачиваюсь, размышляя, что в этом, 1991-м году, второй день рождения придется отмечать только с Сергеем Кондрашовым — Пашка Миревич из Питера тоже не звонит. Видимо, какие-то проблемы с бизнесом. Мой удивленный взгляд останавливается на Наталье. То прошлое, из которого я с трудом возвращаюсь, перевешивает во сто крат коротенький опыт нашего с ней общения. Где-то в глубине подсознания даже вспыхивает вопрос: «А эта что здесь делает?» Потом спохватываюсь: ах да, любовь-морковь и два билета на художника Васильева. — Ну что, Наташ… — я стараюсь смотреть ей в глаза как можно проникновеннее, — Васильев твой в любом случае медным тазом накрылся. Извини, но планы менять не буду. Через пару часов придет Серега. Мне тут еще прибраться нужно, в магазин сходить… Она поджимает свои полные губы и превращается из, в общем, симпатичной и веселой девчонки в стервозную грымзу. — Ты меня выгоняешь? — Ну, что ты… — А ты не хочешь пригласить меня на свое мероприятие? — последнее слово она выдала с суперуничижительной интонацией. — Тебе будет неинтересно. — Откуда ты знаешь? Ведь ты же сам мне говорил, что застолье в присутствии женщины превращается в банкет. А без нее — в пьянку. «Черт, не отвяжется!» — подумал я и произнес вслух: …- Ладно. Наводи в квартире марафет, а я пошел в магазин. Я выскочил из подъезда и с облегчением поднял голову вверх: с ночи шел снег. Пушистые разлапистые комочки покрывали свежим саваном изуродованную грязным асфальтом, заляпанную бензином и загаженную мусором межвременья московскую землю. В этом году зима пришла поздно. Через два с половиной часа пришел Сергей Кондрашов. Скрывать свои чувства мой друг в последнее время разучился: на семейном фронте дела идут все хуже. Вот и сейчас, глядя на его расстроенное лицо, на которое Серега пытается надеть маску наигранного веселья, я догадываюсь: опять поругался со своей женой Людмилой. Люду я видел всего один раз. Рослая красивая двадцатидвухлетняя блондинка. Внешне с Натальей, среднего роста брюнеткой, правда с весьма смазливой физиономией и большими голубыми глазами, она ничего общего не имеет. Но это только внешне. По внутренней же организации, подозреваю, они — родные сестры. Для тушения семейного кризиса Сергей притащил с собой бутылку водки. Итак, с моей, купленной на талон еще в конце прошлой недели, уже две. Я делаю смотр сервировке стола. Он отображает нищету магазинов конца 91-го. Хорошо еще, что я приберег банку огурцов. Без этого трехлитрового баллона закуска на столе вовсе бы потерялась. Буханка черного хлеба, тарелка с вареной колбасой, выложенная в вазочку банка сардин в масле и дистрофичный салатик из свежей капусты — ничто против двух бутылок водки на троих. Особенно если учесть, что Наталья водку не пьет. Она смакует специально купленную для нее бутылочку яблочного сока и с иронией посматривает на нас. Сказать, что Наташа недолюбливает Сергея — значит, ничего не сказать. Она его терпеть не может. Я долго ломал голову над причиной этой странной ненависти — Серый ей ничего плохого не сделал. Потом понял: из чувства ревности. Наташа Морецкая, симпатичная девятнадцатилетняя студентка плехановского института торговли, или попросту «плешка», делает все, чтобы занять в моей жизни доминирующее место. Я сопротивляюсь изо всех сил, понимая, что таким образом уменьшается процент моей личной свободы. Видимо, делаю это недостаточно активно: влияние моей пассии растет. В последнее время она повела активное наступление на тех, кто мне мешает, по ее мнению, стать полноценным членом общества. То есть жениться на ее прелестях, перестать болтаться по кабакам и начать копить на квартиру в Москве. Объектом атаки стали мои друзья. Их у меня немного: Вовка Грачев, Пашка Миревич — в Питере, Сергей Кондрашов — здесь в Москве. Есть еще несколько человек в других городах Союза, но я их не видел со времен службы в армии. Школьные товарищи в счет не идут. Я еще не в том возрасте, чтобы ностальгически вздыхать о тех, с кем балбесничал в отрочестве. Серега оказался ближе всех, поэтому на нем сосредоточилась вся сила отторжения и неприятия. И тут я уперся. …В тот июль колонна грузовиков, которую сопровождала наша рота, остановилась под Мазари — Шарифом в самый что ни на естьполдень. БМП, на которой жарило задницы наше отделение, встала у самого блок-поста. Мы ссыпались с раскаленной брони и кинулись искать хоть какое-то подобие тени. Младший сержант Виталька Воронин, командир отделения, потряс пустой фляжкой, глянул на белесое афганское небо и скривил спекшиеся губы: — Водички-то, йок! Взгляд Воронина остановился на мне, тогда, в 1987 году, зеленом салабоне: — Ну-ка, Протас, дернись на блок-пост. Попробуй хотя бы пару фляг набрать! В ближайшей траншее «блока» я наткнулся на старшего сержанта в расстегнутом хэбэ. Старшой сидел на ящике в просторном пулеметном гнезде, над которым был натянут кусок брезента, создававший прохладу. Сержант дул из котелка компот. — Куда прешь? — старший сержант упер ногу в выгоревшей до белизны штанине в противоположную стенку траншеи и перегородил мне дорогу. Я объяснил. Сержант сделал солидный глоток из котелка, смачно прожевал черносливину, выплюнул косточку, проследив взглядом за ее полетом, после чего осмотрел с ног до головы мою запыленную фигуру, определив в ней молодого солдата, и изрек: — Самим мало! Топай, «слон», отсюда. Нечего здесь лазить. В другой раз я бы выругался в душе и предпочел не связываться со «стариком» да еще на чужой территории. Но в ушах еще стоял оглушительный грохот «духовского» ДШК и залп «шайтан — трубы», которыми нас окатили на рассвете при выходе из «зеленой зоны». Я рванул с плеча автомат. — Ты чо?! — вытаращил глаза жлоб и влип в стену, — ты чо, контуженный?!! Про пулемет, стоявший тут же под рукой, он даже не вспомнил. — Завалю, гнида… — чужим, металлическим голосом проговорил я. — Серый!!! — пронзительно заблажил жлоб куда-то мне за спину. Я сжал зубы и приготовился ткнуть стволом этой суке куда-нибудь под ребра. Штука это достаточно болезненная — знаю по своему личному опыту. Сержант уловил мое движение и, судорожно двигая кадыком (компот у него там застрял, что ли?), крикнул: — Серый! Налей баче компота! — Пожалуйста, — прозвучал спокойный голос с акающим акцентом. Я понял, что его обладатель стоял где-то поблизости самого начала конфликта. Стоял и не собирался вмешиваться. — Давай фляжки, бача. В небольшой палатке, где размещалась кухня блок-поста, Сергей, плотный парень одного со мной призыва, кроме компота, набил мне полные карманы сухофруктов, приговаривая: — От жажды это здорово помогает, кисленькое… А на прощание добавил: — Будешь в наших краях — заходи вгости. Угощу, чем Бог пошлет, — хмыкнул, — Знатно ты Федю шуганул. У нас его никто не любит. Определение точное: гнида. Так я познакомился с Сергеем Кондрашовым. Вернувшись из армии весной 1989 года, я восстановился на дневном отделении второго курса универа. Тут же, в Москве, устроился на работу. До этого, поболтавшись пару месяцев у себя на родине, понял: ничто не связывает меня с городом детства. Афган обрезал все. Осев в Москве, первым делом нашел Серегу. Он был единственным человеком, которого я хорошо знал в этом суматошном городе. Наташа появилась гораздо позже — после парочки откровенных шмар… Лучше бы продолжал общаться со шмарами: по крайней мере, с теми все было просто. …Черт возьми, нельзя брать сразу такой темп. От первой бутылки почти ничего не осталось, а ведь только третий тост провозгласили. Третий тост — за погибших в Афгане. После него Серегу несет: он начинает бомбить собеседников воспоминаниями. По предыдущим пьянкам я эти рассказы знаю наизусть, поэтому слушаю в треть уха. Сейчас меня больше волнует горячее бедро Наташки. Оно прожигает меня насквозь, но я все же нахожу в себе силы удивиться феномену мужской природы. Классическая фраза «по последней, а потом по бабам» работает безукоризненно. Вот и сейчас я проклинаю свое чувство солидарности, серегин нескончаемый роман «Былое и думы», и мечтаю только об одном: что мы с Наташкой будем устраивать в постели, когда Сергей наконец вырубится. (В отличие от проблем дневного общения в постели с ней совсем не скучно). Что касается Сереги, то другим способом заставить его замолчать просто невозможно. Поэтому наливаю по четвертой под широко известный в военных кругах тост «Чтоб за нас третий не пили». Наливаю Сереге побольше, себе — поменьше (меня еще ждут подвиги на ниве любви), не прерывая «высоконравственных» размышлений, каким способом буду раздевать Наташу в этот раз. Кондрашов выпивает водку и продолжает повествование. Ну, ничего, я терпеливый — у нас еще бутылка есть. На секунду отвлекаюсь от нарисованных воображением живописных картин, до которых всевозможным эммануэлям как до Луны, и обнаруживаю, что от Наташи мне принадлежит только бедро. Навалившись грудью (великолепной, скажем прямо, грудью) на стол, она самым внимательным образом слушает моего друга. Что ни говори, рассказывать о войне он умеет. Мне бы так, да не сподобил Господь. Пробовал по серегиному сценарию — сначала вроде бы неплохо получалось: в глазах юношей, надежд от жизни питающих, которые подбивали меня на воспоминания, появлялось восторженное выражение. У милых, симпатичных, начитанных студенточек это выражение имело место с оттенком сострадания. Последнее, как известно, на нашей русской почве является предшественником любви. Любви восторженной, в которой реальному объекту этого чувства места не находится. Ибо он должен соответствовать идеалу, созревшему в девичьих мозгах. Поэтому вскоре после начала таких «мемуарных» бесед подключался мой вечный бес противоречия: я начинал ерничать и гуще клал краски на холст картины героических деяний бравых ребятушек. Начинал рассказывать про стертые в кровь пальцы в пропотевшей кирзе, развороченные осколками итальянской мины солдатские кишки, про санчасти со стойким запахом хлорки, лизола и дизентерии. А также с упоением вещал о вечном солдатском желании хлебнуть под вечерок шаропу. Да так, чтобы офицер не застукал. Девчонки морщились и просили заткнуться. Парни смотрели на меня, как на чокнутого: какая вожжа под хвост попала? Да я и сам иногда не мог понять, почему мне стукает в голову эта моча. Они же не виноваты, им просто не дано понять, что изумительной красоты лазоревый закат, простеганный редким пунктиром подсвеченных снизу облачков, простирающийся над свинцовыми морщинами гор; романтическое слово «зеленка» и мужественный рев «бээмпэшки» входят в один комплект с вышеперечисленным. …Впрочем, все это мурдствования, дорогой Андрюша. Ты лучше хлопни с Сережей по стаканчику. У тебя крамольные мысли пропадут, а он, глядишь, и угомонится. Хлопаем. Серега становится каким-то расплывчатым. Одни его глаза вижу. Трезвые почему-то, большие и серьезные, они вдруг наполняются слезами. — Нат, чего он плачет? — я обнимаю Натаху за талию. Рука моя не хочет останавливаться и ползет все дальше по наташкиному чему-то округлому и очень приятному наощупь. Губы же выговаривают: — Зачем ты его обидела? Серый, ты чего?! — Тихо ты! — Наташа сбрасывает мою руку на покрывало дивана, на котором мы сидим с ней (Серега устроился напротив нас на стуле), — Видишь, рассказывает человек! Я покорно убираю руку — надо уважать чужие чувства, и добросовестно пытаюсь вникнуть в суть рассказа. У меня что-то плохо получается, хотя стараюсь изо всех сил. В сознании застревают отдельные слова, фразы, но из них мне никак не выстроить общей картины. Мозаика серегиного рассказа разламывается, осколки пропадают куда-то, оставшиеся после них черные дыры зияют непроходимой безнадежностью. В этих дырах не видно не шиша, только мысль типа «нажрался, как свинья» можно поймать за хвост. И то она какая-то не такая, из полосок-кусочков склеенная. — Рикошет… — застревает очередное слово в моей расколотой башке. Ага. Рикошет. Ри-ко-шет… Это когда пуля… Интересно, кто это говоритб я сам или Серега объясняет Наташке, что это за явление природы такое — рикошет. Странно. Это не мой голос, не серегин. Но именно так, с такими же интонациями, кто-то другой проговаривал это слово. Нет, я явно перебрал. Хотя… Хотя тут не водка виновата, тут что-то другое… Бывает, когда случайный взгляд, запах или звук вдруг входят в сознание, вырывают из действительности туда, где ты впервые ощутил их. И ты не в силах сопротивляться: стоишь и — нет тебя здесь, ты там… Где? В детстве, в первой любви, на войне? …Пули отчаянно щелкают по камням, уносятся вверх, визжат голосами истеричных баб. Но они не так страшны, как кажется на первый взгляд. Разве только рикошетом достанут. Мы же уютно улеглись за валунами исам черт нам не брат. Первые два магазина я выхолостил почти сразу, не особо беспокоясь о трате патронов. Есть еще семь штук, плюс триста патронов в пачках. Да эта рассыпуха и не понадобится — «духов» и без нас прищучат. Наше дело — лежать за камнями, высунув наружу только автоматные стволы, и постреливать. Пусть «духи» знают», что мы живы — здоровы, чего им не желаем, помирать не собираемся. И пускай расходуют себе патроны, поливая свинцом камни, из-за которых создаем, как говорит наш ротный, «необходимую плотность огня». За соседним валуном схоронился пулеметчик Вовка Грачев со своим вторым номером. Я удивляюсь, как здоровая туша Грача уместилась за небольшим, на первый взгляд, камнем, взявшим под свою защиту еще и молодого бойца. Но факт налицо: оба неплохо схоронились. Это доказывает довольная вовкина морда. Грач только что выпустил пару длинных очередей в сторону «духовских» камней (точь-в-точь таких же, как наши) и теперь пережидает ответный огонь. Пулеметчик поворачивает ко мне свою потную чумазую физиономию и показывает большой палец. Я с ним вполне солидарен: так воевать можно. «Духи» находятся в таком же положении, что и мы. Наша перестрелка чем-то напоминает игру на пальцах «колодец — ножницы»: нужную фигуру показал — влепил щелбан, оплошал — тебе отвесили от души. Только и ущерба, что лоб трещит, а так — жив и не кашляешь. Даже с визгом пуль над головой можно смириться: противник испытывает те же самые ощущения. Не жизнь — лафа… И не знают дураки — «духи», что пока мы в щелбаны играем, стыла к ним подбирается наш взвод разведки. Еще немного, и наши портнеры по увлекательному занятию превратятся в изорванные гранатами трупы в тряпках. У меня хорошее настроение, насколько оно вообще может быть хорошим во время интенсивной перестрелки с противником. Тело потихоньку остывает от утомительного марш-броска по горам и страха первых минут боя, когда мы столкнулись с врагом нос к носу на узкой тропе и поливали друг друга свинцом, как из пожарного шланга. Но, как в песне поется, конечно, промахнулись. Ох, ты, Боже мой, здорово все перетрусили: и мы и они. Интересно, как целую группу супостата разведка проморгала? Чувствую, комбат после боя посадит на попенгаген весь наш героический разведвзвод во главе с самим товарищем старшим лейтенантом — орденоносцем… Впрочем, что ни делается, то к лучшему. Если бы «духов» обнаружили вовремя, ввязались бы мы в глупую и бессмысленную перестрелку. Выхода из которой я со своими красноармейскими мозгами не вижу: ни нам их обойти, ни им нас. Будешь карабкаться по склонам этого ущелья, которое из-за цвета скал зовут «Красным» — перестреляют. И не отойдешь уже: слишком близко друг к другу засели. И тут разведвзвод, доблестно прощелкавший одним местом спустившегося с горы противника (который тоже зевнул) и ушедший вперед, развернется, да к-а-а-к вмажет! Я не злой человек, но мне не терпится услышать разрывы гранат: сколько можно слушать эти проклятые пули, летающие у тебя над головой!? Тем более, что высовывать автомат из-за валуна на вытянутых руках. Стрелять таким макаром чертовски неудобно. Того и гляди, что эта машинка, крутящаяся от отдачи, как шланг у пьяного садовника, вырвется из пальцев… Ага! Ротный дал сигнал двумя ракетами: красной и зеленой, чтобы мы усилили огонь. Наши на подходе, и нужно отвлечь от них внимание противника. Я чуть не лопаюсь от гордости, что такой умный — понимаю все тактические выверты операции. Хитроумной ее не назовешь, но все равно приятно. Но лопаться некогда, надо стрелять. Хорошо, что успел вставить новый магазин. Сейчас мы побьем рекорд скорострельности на вытянутых руках! Свист пуль заглушен безудержным грохотом очередей. Мое ухо с трудом различает хлопки гранат. Магазин заканчивается, торопливо отжимаю его, стараясь не обжечься о раскаленный ствол автомата. Быстрей, быстрей!!! Новый никак не хочет влезать… А, вошел, гад! Стрельба стихает. В наступившей тишине, как опоздавшая труба в неожиданно умолкнувшем оркестре, диссонансом трещит последняя очередь. Я смотрю по сторонам: справа и слева начинают медленно подниматься ребята. Вскакивает, по-хозяйски подхватив ПКМ, Грач. Рядом с ним суетится второй номер. Пора. Согнувшись, вытянув вперед шеи и стволы (наверное, со стороны мы похожи на стаю гусей, увидевших голые девчоночьи коленки), бежим к валунам, где сейчас лежат стрелявшие по нам люди. Вернее, то, что от них осталось. — Потери! — слышу выкрик ротного. — Нет! — доносится в ответ. Я знаю, что в горячке боя среди камней могли не заметить раненых и убитых. Быстро оглядываюсь по сторонам: ребята из нашего взвода вроде бы все на ногах. Шершавая ладонь восторга залепляет горло. Кружится голова. Я вдыхаю полной грудью кислый от пороха воздух, смотрю в высокой синее небо. Снег ослепительно сверкает на солнце. Еще минуту этого всего не видел и не ощущал. Господи, как хорошо жить! Я не хочу смотреть на то, что осталось от наших врагов. Зачем портить удивительное чувство жизни, моего существования на земле, в этом мире — страшном и прекрасном одновременно! Тут замечаю группку наших разведчиков, столпившихся у чего-то, лежащего на земле. «Духовского» трупа не видели?» — проскальзывает недовольная мысль и ощущение полета тонкой струйкой выходит из души. Подхожу. Неестественно изогнувшись, на спине лежит наш, разведчик. Я определяю это по маскхалату — лицо изуродовано пулей и иссечено каменной крошкой. Запрокинутая голова, мертвый оскал зубов. Ничего не понимаю: по ним же не успели выстрелить, по ним не могли стрелять!!! — Наша пуля! — говорит кто-то хрипло, с натугой, — Рикошет… …Я опрокидываю еще стопку водки и поднимаю голову: Серега спит на стуле. Как он не свалился на пол, ума не приложу. Наташа вопросительно смотрит на меня. Мы укладываем Сергея на диван. — Давай, Нат, я тебя провожу, — я избегаю смотреть ей в глаза. Знаю, что ей хочется остаться. Я не хочу. Дверь ее подъезда хлопает перед моим носом, как дверь камеры, в которую запирают мою память. Пружина насмешливо поет: «ри-ко-ше-т-т…» Тупо смотрю на коричневую крашеную фанеру подъездной двери. Ей-Богу, всегда говорил, что излишняя впечатлительность в жизни только вредит.…Под козырьком своего подъезда останавливаюсь, ожесточенно шарю по карманам. Ч-черт, так и знал: сигареты оставил дома, на столе. Несколько минут терпеливо жду прохожего мужского пола, чтобы остановить его сакраментальной фразой: «Извините, у вас сигарет не найдется?» Жду долго. Поздний вечер. Прохожие к этому времени подавляющим большинством успели добраться до своих маленьких уютных квартирок, набить живот картошкой или пельменями и комфортно устроиться перед телевизором, лениво переговариваясь с женой, моющей на кухне посуду. Современная идиллия. Осколки потерянного рая. Иногда тоже мечтаю о таком. Правда, только в том случае, если удастся убедить себя, что такая жизнь у меня получится: что вместо стремлений смогу обзавестись привычками, и прошлое, которое не выбирал, больше не сможет определять мое настоящее и будущее. Не будет приходить во снах красными скалами и серыми провалами пропастей, заставляя внутренности судорожно сжиматься над очередным узким карнизом. И смогу поверить, что женщина, с которой делишь ночью постель, не предаст тебя днем. В ночь, сверху, из черноты, тихо падает снег. В голову мягкими ударами бьет хмель. Иногда эти удары становятся ощутимыми. И тогда, чтобы не качнуться, я прислоняюсь спиной к фанере входной двери подъезда. Точно такой же, что хлопнула у меня перед носом некоторое время назад. Вспоминаю суженые глаза Наташки перед тем, как она повернулась ко мне спиной. Глупо ухмыляюсь в темноту, пожимаю плечами. Это единственное, что мне остается делать. Не объяснять же в самом деле, что она сама выпустила джинна из бутылки. Пусть довольствуется тем, что получила сегодня порцию романтических серегиных историй. Сейчас я не в том настроении, чтобы размышлять, как буду мириться со своей подругой. Меня больше волнует отсутствие мужика при пачке сигарет. Наконец догадываюсь посмотреть на часы: по-второго ночи. Мд-а… С десяток минут еще топчусь на крыльце, вдыхая полной грудью свежий зимний воздух, и поднимаюсь в квартиру. Если это, конечно, можно назвать квартирой: дешевая комната с миниатюрной кухней, похожей на колодец прихожей и совмещенным санузлом. Об этом чуде отечественной архитектуры я мечтал почти год, пока не стал зарабатывать чуть больше и не смог себе позволить перебраться из комнаты в коммуналке, населенной старухами из доисторического периода. Эту квартиру я снимаю у семьи безработных уже второй месяц. Сами хозяева ютятся тем временем в такой же однокомнатной хрущебе у тещи. Если бы не мои триста рублей квартплаты в месяц, муж и жена — инженеры с какого-то оборонного завода и пятиклассница — дочь, давно бы положили зубы на полку. Поскольку им было просто не прожить в Москве на свои куцые пособия и пенсию тещи. Эти люди до сих пор не могут понять, что благополучное время, в котором они когда-то существовали, кончилось. Гарантированная зарплата, дешевые продукты в широком ассортименте, квартира со всеми удобствами, статус столичного жителя и — уверенность в завтрашнем дне. Все это кануло в Лету. Я, как и девяносто девять процентов жителей страны, с рождения привык к тому, что в магазинах самого широкого ассортимента бывают только вафли и макароны с консервами, привык обходиться без набора для нормальной человеческой жизни. Поэтому не особо расстраиваюсь по поводу его пропажи. И вообще, даже нынешняя ситуация в оголодавшей, дерганной, замершей в ожидании Москве — рай по сравнению с тем, что мы видели в Афгане. Меня больше всего волнует другое — наступление сучьих времен. Полгода я работал охранником в непонятном кооперативе, состоявшем из бывших научных сотрудников закрытого НИИ. Чем они занимались, особо не интересовался. Платили хорошо: пятьсот рублей в месяц — ладно. Накануне августовского «путча» весь кооператив дружно угодил за решетку. Как выяснилось, ребятишки, воспользовавшись старыми связями в родном институте, долго и не без прибыли приторговывали редкоземельными металлами, а также сбывали заинтересованным лицам научные разработки, невостребованные родным государством, но очень интересные для Запада. Обо всем этом я узнал на допросах комитетского следователя, которому меня тягали в качестве свидетеля. Но что мог рассказать простой охранник, в чьи обязанности входило сидеть с газовым итальянским пистолетом, только вошедшим в Москве в моду, и резиновой палкой в предбаннике «фирмы»? Ничего. На вопросы «следака», кого я мог запомнить из постоянных клиентов, обячно отвечал: «В мои обязанности было следить за бегающими глазами и отвисающими полами пиджаков и — не более того». «Неизбежные исторические процессы» свели на нет работу следователя комитета. А карнавал августа 1991-го года, коему я оказался свидетелем, спас от суда и тюрьмы «мучеников кооперативного движения». Перед КГБ встала уже совершенно другая задача: самому уцелеть в этой передряге. А я, чтобы хоть как-то поддержать штаны, устроился торговать китайскими пуховиками в Лужниках. Пуховики пользовались спросом, и жизнь вроде бы стабилизировалась. На барахолке меня и повстречал бывший однокурсник Витька Гусятинский. Он, москвич, в отличие от меня благополучно закончил универ и теперь имел собственное дело. Вечером того же дня мы раздавили с ним бутылку «Наполеона», и Витька предложил работать у него. Если заняться подробным описанием профиля нашей работы, то придется помучиться. А без подробностей — мы занимаемся посреднической деятельностью. Посредствуем продаже всего, что производилось, производится и даже будет производиться (на дурака не нужен нож). Таким образом добываем себе средства на жизнь. Например, в прошлом месяце толкнули армянам, разгребающим завалы в Ленинакане, кран КАТО из развалившейся на кучу сомнительных кооперативов строительной организации. Перед этим нашли покупателя из Иваново для партии хлопка из солнечного Таджикистана. Сейчас же, в придверии Нового года, срочно выходим на производителей шампанского из Нижнего Новгорода. К празднику оно станет дефицитом, цены взлетят, и мы поимеем на этом хорошие бабки. Работа суетливая и по-своему рисковая. Можно напороться на рэкет или быть кинутыми своими же партнерами. Кажется, узнав о моем «афганском» прошлом, Витька меня и взял к себе в бизнес — на случай возможных «наездов». И хотя я его честно предупредил, что в откровенный криминал лезть никогда не буду, он где-то на «черном рынке» приобрел пару «пээмов» и попросил научить его стрелять. Я кручусь в этом бизнесе всего пару месяцев и пока он меня устраивает. Все веселей, чем торговать на подхвате у барыг. Опять же — деньги нормальные завелись. Прибарахлился, снял хату, завел постоянную девочку… Лучше бы ее не заводил. В комнате синим туманом завис табачный дым. После свежего морозного воздуха прогорклость курева еще сильнее шибает в нос. Я бросаюсь в сторону балконной двери, чтобы выпустить на природу результаты жизнедеятельности цивилизованного человека и вдруг обнаруживаю Серегу, сидящего на стуле, как ни в чем не бывало. Где ты лазишь? — его недовольный и, что самое главное, трезвый вид (уже выспался, гад!) приводит меня в бешенство. — Слушай, браток, разговаривай повежливее! Из-за тебя я с Наташкой поругался. Будешь возникать — к Людке отправлю. Под теплый бочок! Серега сникает. Люда, может, и пустит его под свой теплый бочок, но предварительно проведет такую воспитательную беседу, ишаком педальным себя почувствуешь. Поэтому Серега решает идти на попятный. Жена моего друга работает секретаршей в полубандитском кооперативе по ремонту автомобилей. Публика там трудится не слишком галантная. Людмила — фактура достаточно приметная, поэтому, чтобы отбиваться от кобелирующих личностей, выработала определенный кодекс поведения с мужским полом. Во время семейных кризисов она этими знаниями и опытом делится со своими благоверным. Тем более, что главный повод всегда присутствует: Серега учится на вечернем в политехе и работает в завалящем телеателье. Людкина зарплата на несколько порядков бьет мужнину, что и является основным поводом для претензий. Глядя на перемежающиеся райские взлеты и адские падения серегиной семейной жизни, я усиленно стараюсь избежать подобной участи женатика, несмотря на наташкины тонкие намеки на толстые обстоятельства. На это не стоит идти даже ценой потерянных блаженных часов у телевизора под запах ужина, шуршание газеты и мягкости благородной, освященной обществом и государством супружеской постели. — Водка осталась? — спрашивает меня Серый миролюбиво — уж больно ему не хочется идти домой под громы и молнии. Я отправляюсь на кухню и достаю из холодильника початую бутылку, оставшуюся у меня еще с прошлого визита Сергея. Он заметно оживляется. Чувствую, что и мне нужно взбодриться. После первых пятидесяти граммов откидываемся на спинки своих стульев, закуриваем. Замечаю, что Сергей хочет меня о чем-то спросить, но как будто не решается. Странно, раньше за ним подобной робости не замечал… — Ты чего жмешься? — Видишь ли… — он решительным жестом гасит окурок в пепельнице, сделанной из хвостовой части 82-мм мины, подаренной мне бывшим соседом по коммуналке, экс-майором артиллерии, — интересная ситуация на днях приключилась. Неделю назад моя Люда поехала к сестре в Ленинград и встретила там своего шефа… Серега скрипнул зубами: — Хоть бы не говорила, дура! Я толкнул его в плечо: — Не зацикливайся… — Ну и отправились они в кабак. А там какая-то уголовная шобла на путанку местную наехала. Людкин босс, хотя сам из этого мира вышел, решил в джентельмена поиграть. Само собой, перед ней. А она-то, сука!!! — Слушай, может, не надо? — остановил я Сергея, — Чего ты себе душу рвешь — не на исповеди, а я не поп. — Да я о другом хотел сказать… Не в Людке дело! В Общем, Саня — так босса ее зовут, пушку из кармана вытащил, кодлу разогнал, ну и сам, естественно, ноги сделал, от ментов подальше. В тачку с Людкой вскочил, смотрит: подруга эта, путанка, совсем молодая еще девчонка, тоже из ресторана выбегает. Тоже, значит, хочет сдуться. А на улице — ни машины!..В бщем, взял он ее в свою «тачку»… — «Шестерочка», наверное, цвета «металлик». — Не, «мокрый асфальт»… Да не в этом дело! — Сергей протянул руку к бутылке, налил еще по-пятьдесят грамм, пошарил взглядом по столу в поисках закуски. Нашел кусок хлеба, по-братски разделил его на двоих, чокнулся, выпил и продолжил: — Отвезли они ее домой. Девчонка на Васильевском острове живет. С матерью. Поздно было, мать спала, девчонка пригласила их к себе в комнату, чаю поставила… — Неужто групповуху организовала?! — свистнул я. — Андрей, откуда в тебе столько цинизма? — поморщился Серый. — Смотрю на тебя и удивляюсь… — Ладно, извини. Значит, не организовала. Значит, Пастернака читать наизусть начала… — Заткнись и слушай. — Понял. В общем, Андрюха, дальше получилось, как в дешевой мелодраме «Интердевочка»: шок прошел, девка в истерику. Сопли, слезы, слюни. Начала про свою горемычную жизнь рассказывать. Отец год назад в автомобильной катастрофе погиб, мать с горя слегла. Полгода была в больнице. Чтобы себя и мать прокормить, девчонка эта, ее, кстати, Аллой зовут, институт бросила, работать пошла. Неделю назад ее кооператив, в котором эти дурацкие «варенки» шили, накрылся медным тазом. А жрать-то надо… Поголодала, начиталась и наслушалась баек про роскошную жизнь путан и пошла на панель. В этот самый кабак, значит. Первый раз, в первый класс. Ты знаешь, чужаков в этом деле не любят… — Откуда мне знать, я же сутенер… — …вот на нее «крыша» и наехала — не обращая внимания на реплику, закончил Сергей. Я внимательно слушал его, хотя совсем не понимал, какого черта он мне все это рассказывает. Подобными сентиментальными историями были забиты все бульварные газеты нашего дурацкого переходного периода начала — х годов. Страна и мы катились в какую-то пропасть, рушились привычные связи между людьми. Все прежние ценности, которыми общество жило десятилетиями, валились в тартарары. Я смотрел на Сергея, неистребимого романтика, и не мог понять, чего это он так разволновался от этой типичной истории. Пришел к мысли, что старые дрожжи сыграли. Спать уже не хотелось, делать было нечего. Поэтому я выдавил из себя заинтересованное: — А что дальше-то было? — В общем, — продолжил Сергей, — Саня этот — чувачок несентиментальный, но тоже расчувствовался. Денег этой Алле дал, чтобы больше на панель не выходила, смогла прожить, пока новую нормальную работу не найдет… Людка от этого благородства в оргазм впала. Вот сука! — Завязывай! — не выдержал я, — Заколебал! Или говори по существу или вообще заканчивай. Мне историю твоих семейных измен слушать неинтересно. — Да не было измены, не было! — завелся окончательно Сергей, — Мне все это жена рассказала как раз для того, чтобы носом в дерьмо сунуть. Мол, остались еще мужики на свете. И благородные и при деньгах. Она говорит, что ни на секунду бы не сомневалась, чтобы с ним остаться. Только бы позвал! — Брось волну гнать, — оборвал я Сергея, — Видел твою Людку — хорошая девчонка, не из тех, что хвостом за спиной мужа крутят. А в запале эти дуры еще не то наболтать могут. На само деле я так не считал. Просто банально врал, успокаивая своего старого друга. Как раз такая, как Людка, вполне могла наставить мужу рога. А стервозности и жестокого бабьего куражу у нее хватило бы, чтобы потом об этом еще и рассказать своему «суженому — ряженому». И в последней своей фразе тоже был неискренен: я был убежден, что все начинается как раз со слов. Сначала женщине мысль об измене пришла в голову, затем она где-то, кому-то это проговорила (если муж — тряпка, то можно и ему), а потом у нее возникнет идея перейти от слов к делу — надо же быть логичной в своих поступках! И кто сказал, что у женщин нет логики? Есть, и порой довольно железная. …-Не знаю… — Сергей, не глядя на стол, протянул руку, налил себе одному водки. Выпил, занюхал рукавом, поморщился, — этот Саня благородно так ее до номера проводил и — все. — Так радуйся, чудило! — Радуйся… — уныло протянул Сергей, — Брошу этот чертов институт — на инженера в наше время только идиот учиться может, подамся в мафию. Возьмут. Я еще не забыл, с какой стороны за автомат нужно браться. — В киллеры пойдешь? — В фигиллеры! Я полтора года в Афгане в «духов» стрелял. Что они мне лично сделали, чем помешали, пока я в этот сраный Афган не попал?! Ничем! Да я знать про них не знал, про эту страну только по телевизору слышал! После этого вся жизнь наперекосяк. Два года, как Афган кончился, а в мирную жизнь войти не могу. В институт поступил, женился — думал, забуду… Хрена! А эти сволочи, кооператоры, бизнесмены хреновы, пока мы там гнили, кооперативов наоткрывали, видеосалонов с порнухой. Машины меняли, девок портили… Они хозяева жизни, а мы — дерьмо! Тем, кто раньше пришел, легче. Они адаптироваться успели в нормальной стране. А мы эту войну заканчивали, и тут в бардак у себя попали…Ты вот скажи, кто сейчас для меня больший враг? Я молчал. Что тут скажешь? Тут надо брать пулемет и топать на перекресток — кооперативщиков стрелять. Хотя причем здесь они? Не причем. Крутанулись ребята, вовремя поняли, откуда дует ветер перемен. А если ты этого не сделал: не успел, не захотел или не смог — это уже твои проблемы. — Ладно, давай спать ложиться, выдавил я из себя. — Не, ты погоди, — остановил меняСергей. Я недовольно попорщилсяб главное сказано, сказанное общеизвестно, обсуждению не подлежит, а посему заседание закрывается. — Дело-то вообще не во мне и не в Людке, — торопливо продолжил мой друг, — Ты ведь в Љ — ской мотострелковой дивизии служил? — Ну. — «Вэ-че» номер… — Ну. — Ты еще «и-го-го» скажи! — Не дразнись, а то в ухо получишь. — Не, ты слушай внимательно, — Серый выдержал эффектную паузу (не будущий инженер, а Евгений Петросян, мастер разговорного жанра!), — Подожди-ка… Серега быстренько разлил оставшуюся водку и стал пыскать глазами по столу в поисках закуски. — Больше ничего нет, — остановил я его поисковые действия. — Ладно, рукавом… Так вот, Людмила сказала, что перед уходом она обратила внимание на небольшое фото пацана в военной форме — оно под стеклом в шкафу торчало. Поинтересовалась, кто такой… Оказалось, что Алла переписывалась с этим парнем. Ну, знаешь, «Комсомольская правда» рубрику такую вела — «Дружба по переписке» или что-то в этом роде… Начали они это дело еще до службы пацана в армии, потом, когда его призвали — еще месяца три. Затем он ни с того ни с сего прекратил переписку. Алла совсем недавно решила отправить ему письмо по домашнему адресу. Ответила мать этого солдата, фамилия его Варегов, и сообщила, что он погиб в Афганистане. Назвала в письме номер полевой почты. Людка на всякий случай его записала — решила у меня узнать, может пересекались где… А я вспомнил, что это твой… Я молчал. В голове отбойным молотком стучала фамилия: «Варегов, Варегов…» Я вспомнил его сразу же, как только Серый назвал эту фамилию. Вспомнил, но даже сейчас в глубине души не хотел верить, что Земля круглая до такой степени. Вот тебе еще один рикошет… — Андрюха, ты его знал? — голос моего друга донесся до меня, как из другого мира. Я вытащил из пачки последнюю сигарету и подошел к окну. На улице давно погасли фонари. Лишь только свет моего окна рассеивал мглу, освещая падающие за ним хлопья снега. Через дорогу светились красным заначески еще одного полуночника. — Андрей… — позвал из глубины комнаты Серега, — Оставишь… — Блок «Стюардессы» на холодильнике. Сергей молча встал и прошел на кухню. Остался курить там: в таких случаях мы становимся не в меру чуткими и внимательными. Вадим Варегов. Я не знал о нем практически ничего. Кроме того, что нас навсегда связало Красное ущелье. Но он не смог оттуда выбраться, а я сумел. Сумел ли?…
Часть вторая Красное ущелье
Афганистан, май 1988 года
Выстрел глухо хлопнул по барабанным перепонкам с каким-то странным металлическим звоном, как будто болтом ударили по рельсу. Вадим опустил руки, зажимавшие уши, и бросился к краю площадки — смотреть, куда упадет мина. — Где она взорвется, — обернулся он к сержанту, безрезультатно обшарив глазами желтый склон сопки напротив. — Видишь слева «духовскую» тропу? — командир отделения повернул Вадима в нужную сторону. — Ага, — ответил тот, хотя ровным счетом ничего не увидел. Детали скрадывались в однообразном горном ландшафте, красно-буро-желтом: цвета скал, трещин, провалов и выжженной солнцем скудной растительности. — Над ней дерево, — сержант довернул Вадима еще на полметра, — Вот там она и должна рвануть. «Может, она уже рванула, а я проморгал?» — беспокойно подумал Вадим. Он посмотрел на невозмутимое лицо сержанта с редкой светлой щетиной, пробившейся на коричневой от загара щеке, — «Что-то слишком долго она летит». — Горы скрадывают расстояние, — произнес сержант, отвечая на не прозвучавший вслух вопрос, — Кажется близко, а на самом деле… Тут все — обман! — закончил он неожиданно жестко. Тут Вадим краем глаза заметил небольшое облачко, как бы невзначай взметнувшееся около темной нитки тропы («Вот она где!»), упрямо ползущей по склону горы. Облачко взметнулось и опало. Порыв ветра быстро разметал его, снес в сторону. Звук разрыва Вадим так и не услышал. — Все, концерт окончен, — ответил командир отделения на второй, такой же немой вопрос Варегова «что дальше?» Он взглянул на молодого солдата и совершенно другим тоном — властным, не допускающим раздумий, добавил: — Отдохнул? Тогда, Варегов, хватай бачок и дуй за водой. Восхождение свое ты уже отметил. Мухин! — окликнул сержант солдата, сидевшего, свесив ноги, на бруствере мелкого окопчика, — Пойдешь вместе с ним, старшим.…Странное дело, попадаешь на войну, а ее нет. Вернее, не чувствуешь. С детства, проглатывая запоем книги про нее, представлял «театр военных действий» скопищем снующих людей, железа, огня и дыма. Атаки, контратаки… Из репортажей по телевизору, повествующих лопухам в Союзе о героической афганской войне, насмотрелся на сплошные ревущие «вертушки», проводки колонн под грохот разрывов, коварных душманов в длинных серых рубахах, чалмах и с китайскими «калашниковыми» в руках… …А тут — какая-то экскурсия по экзотической азиатской стране. Колонна из «Уралов» пылит по дороге, утыканной по обочине редкими разлапистыми кустами. И ты, подобно туристу с пробковым шлемом на голове и фотоаппаратом на голове, простодушно восклицаешь: «Так это и есть миндаль?!» Высоченные, узкие, как клинки, деревья вырастают на пути. «Так и здесь есть пирамидальные тополя?» — восторженно приветствуешь воспоминания из детства, когда отдыхал с попой-мамой в Геленджике. За тополями появляются низкие, глухие глинобитные заборы, скрывающие под стать им домишки с плоской крышей, больше смахивающие на пародию старых ферм в русском селе. «Смешно, там у нас в таких скотину держат, а здесь люди живут… Это и есть кишлак? А вон в том, побеленном и с крашенными оконными рамами богатей живет? Мда-а…» Критическим взором осматриваешь окрестности, чувствуя в душе гордость за причастность к иной цивилизации. Наверное, такие же чувства испытывал Джеймс Кук, мореплаватель и цивилизатор окраин земли, поглядывая на покрытые бабановыми листьями хижины дикарей. Правда, впоследствии дикари преподнесли ему замечательный урок, приготовив из него аппетитный ужин и наплевав при этом на ружья и пушки моряков. Мораль, необходимая для любого «цивилизатора»: поскольку Земля круглая, то окраин на ней быть не может. И любой остров Папуа-Новой Гвинеи является в своем роде неповторимым и достойным уважения пупом земли, что и Лондон с Нью-Йорком. Но это знание обычно приходи позже. А пока… Босоногие ребятишки, черные то ли от загара, то ли от грязи, машут вслед колонне руками. Угрюмые взгляды заросших бородами мужчин заставляют внутренне поджиматься и отвечать таким же колючим прищуром. Женщины в цветастых плстьях до пят, с черными мешками и покрывалами на головах, будят совершенно другую реакцию бесплатных туристов, как минимум полгода переживающих половое воздержание: — Пацаны, смотрите — паранджа! Своей девчонке такую же пошлю! — Го-го-го! Каменный век! Гляди: у этой только нижняя часть лица закрыта, вишь, как глазами стрельнула! Пацаны, больше на русских телок не смотрю — тут покруче биксы ходят! — Тогда тебе обрезание надо будет сделать. По самые помидоры!.. — Ха-ха-ха!!! — А это что за серьезные ребята с «калашами» на перекрестке стоят? Сорбозы? Армия местная, что ли? — Эти, вроде, рады нам. Вишь, как улыбаются… — Еще бы, без нас им кранты. Хотя, бывает, целыми полками к «дуъхам» переходят. Ненадежная публика. — У-у, сволочи… — Смотри — смотри: мужик в европейском пиджаке идет Руку к сердцу прижал. Приветствует! — А ты ему тоже кепочкой помаши! — Го-го-го!!! Реплики, шутки, подначивания, хохот. И плевать, что у бортов в конце кузова сидят «старики» с оружием в руках, сопровождающие молодое пополнение. Плевать, что с обоих концов колонну ведут «бээрдээмки»… Все не так страшно, как казалось. Экзотика, залитая щедрым майским солнцем жаркого юга. Разве под таким веселым светом есть место страху и опасностям? «Старики» с напряженными лицами смотрят по сторонам, сжимая оружие. Но кто относится к этому всерьез? «Чего ты хочешь — ветераны! Понт перед молодыми держат!» Время от времени кто-нибудь из старослужащих бросает снисходительный взгляд на веселящихся салаг в новом, еще не обмятом обмундировании. Пускай, немного им осталось. Эти «слоны» думают, что полгода в армии, да еще в Союзе, их многому научили. Ничего, душары, скоро узнаете, почем фунт лиха. И от нас, и от «душманов». Тут вам не там, не Союз, не детский сад… А вопросы сыплются. Вопросы, на которые можно небрежно ответить: пусть познают местные специфические условия. — Это и есть «зеленка»? Ч-черт возьми, настоящий сад. Деревьев-то сколько. Смотри, апельсиновое! У меня мать — учительница биологии, я знаю! О, «вертушка» на бреющем идет… — Ми-24, его здесь «крокодилом» зовут, — объясняет всем желающим знаток из молодежи. — Ого, — не унимается любознательный, — Белый дворец на холме… Наверное, там хан жил? Последний вопрос обращен явно к «старикам». Но те вдруг почему-то замолчали. «Вертушка» делает крутой разворот, проходит вдоль колонны, затем с ревом отваливает в сторону. Через минуту раздается резкий скрежещущий звук, как будто какой-то псих развлекается, царапая одной железкой по другой. Тут же раздаются глухие удары. Как в барабан: бам-м, бум-м… — А ну заткнулись! — повернулся к молодым здоровяк с ручным пулеметом на коленях, — Если что, по моей команде — из машины. По очереди и без паники! Кто будет суетиться и мешать другим — грохну! «Неужели это были выстрелы?» Веселье мгновенно сменяется на напряженное вслушивание, ожидание неизвестного Оно исподволь накапливается и под брезентовым, хлопающим под горячим ветром тентом грузовика, и за нежно-зелеными ветвями ханского сада, уже успевшего покрыться безобразной бурой пылью дороги. Ожидание неизвестного. Мускулы напряжены, но опасности не чувствуется. Не потому, что ее нет, просто сознание не успело перестроиться. Оно еще меряет жизнь мирными категориями. Как в игре в казаков — разбойников: волнуешься, но знаешь, что каким бы ни был финал, он все равно будет. А смерть — это когда ничего нет… Все существо человека, впервые попавшего на войну, противится новым, страшным правилам игры. Финал которой при неблагоприятном для тебя, но таком возможном раскладе даже не сможешь ощутить. Медленно, со скрипом, твое сознание поворачивается навстречу новой реальности. Сейчас ты более всего беззащитен: гибнут прежде всего новички. И дай тебе Бог пройти путь от щенка до волка как можно быстрее… Дорога поворачивает. Бурая пыль широкой плотной пеленой заволакивает и «зеленку», и «ханский сад», и «вертушку». Эти определения, ничего не значившие для тебя еще полчаса назад, теперь властно ворвались в твою жизнь, перестали быть абстрактными понятиями, поставили себя на то место, когда не они от тебя, а ты от них зависишь полностью и безоговорочно. Пыль заволакивает окружающий ландшафт и, помимо воли, становится спокойно. Словно этот плотный занавес из мельчайших частиц чужой земли сможет защитить от всех мыслимых и немыслимых опасностей и бед, караулящих на этой дороге. Но веселье, переполнявшее тебя всего десять минут назад, не возвращалось. Потому что оно выросло из желания подавить тревогу перед неизвестным будущим. Колонна из десятка «Уралов», трех «КАМАЗов» — «наливников» (когда они успели пристроиться к ним, Вадим не заметил) в сопровождении БРДМ, БМП и танков, поднялась по дороге на небольшое плато и встала у подножия крутой сопки, покрытой желтой травой. По российским меркам, в начале мая весна только-только должна разворачиваться во всей своей красе. А здесь, в Афганистане, трава уже выгорела на солнце. Ослепительный диск щедро поливал природной радиацией суровую горную местность. И не было ничего вокруг, что могло смягчить человеческий взгляд. Запыленные военные машины идеально вписывались в ландшафт. «Здесь хорошо только умирать и воевать», — подумал Вадим, разглядывая из кузова грузовика небольшой кусок окрестностей, что достался на его долю из-под брезентового тента. Окружающий неласковый пейзаж медленно, словно при проявке фотоснимка, проступал из оседавшей пыли, поднятой колесами и гусеницами колонны. Пыль. Теплая и жирная наощупь, она уже давно облюбовала внутреннее пространство кузова «Урала». По-хозяйски стояла столбом. Завихрялась в лучах солнца, пробивающегося через дырки в тенте, как-то странно расположенные — в строчку под углом… Пыль важно лежала на незанятых солдатскими задницами досках сидений вдоль бортов. Фамильярно устроилась на лицах пехотного пополнения. Вальяжно поскрипывала на зубах. Солдаты отхаркивались и отплевывались, щедро полоскали глотки нагревшейся водой из фляжек. Но пыль имела численное преимущество. Более того, она была дома. Поэтому и вела себя соответственно, всячески показывая белолицым юнцам с красными облупившимися носами, этим чужеземцам с далекого неведомого севера, что они здесь всего лишь гости. А посему им придется если не мириться, то принимать в расчет особенности характера хозяев окрестностей. «Старики» привычно, едва коснувшись руками бортов, выскочили из машины на дорогу: — Эй, орлы! Кто хочет отлить — давай, только быстро. Ради ваших пузырей колонна стоять не будет. Бойцы охотно посыпались из машины, дружно выстроились по обочинам дороги, облегчением естественных потребностей мстя все той же пыли, прибивая ее к грунту. — Э! Черт! Куда попер?! — резкий окрик отдернул назад книжного знатока местных обычаев. Того самого, что обозвал вертолет «крокодилом». Парень из врожденной культурности решил уединиться за валунами в метрах десяти от трассы. — Да я… — Назад! — рявкнул не хуже германского фельдфебеля здоровяк — пулеметчик, ехавший с Вадимом в одной машине, — На воздух решил взлететь со всем свои дерьмом?! Может, там «духи» мину поставили. Как раз для таких, как ты, салаг! Солдат испуганно шарахнулся назад, к грузовику. На покрытом пылью лице проступила краска. Вадим, стоявший неподалеку, удивился: «Смотри-ка, уникум какой стойкий нашелся. За шесть месяцев службы не разучился краснеть и не научился находить толчок там же, где стоишь…» Сам он от этого никчемного атавизма цивилизованного мира избавился в течение месяца. Но какие переживания были сначала! … Комсомольск-на-Амуре в декабре надежно проветривался ледяным ветром вдоль и поперек. Двадцать пять градусов ниже нуля на таком сквознячке чувствовались остро. Особенно тогда, когда новобранцам вспоминалась плюсовая оттепель, которой провожало их московское Домодедово. В щитовом клубе «учебки» (а по гражданским меркам — большом, аккуратно выкрашенном бараке на окраине города), похоже, забыли о существовании отопления. Пар от дыхания сотни человек молодого пополнения, уместившихся в нем на деревянных сиденьях, привычно ложился мохнатым инеем на потолок и стены. Но больше всего Вадима поразили многосантиметровые наплывы желтого льда вокруг отверстий в солдатском сортире. Несмотря на подпиравшую нужду, он только с третьего раза решился ступить на невиданный ранее продукт человеческой физиологии и дальневосточной зимы. …Но спустя месяц молодой боец Варегов в своей родной части без смущения входил в покосившуюся развалюху с длинными рядами «очек» в прогнившем настиле. Дымящаяся под носом сигарета «Прима», заблаговременно закуренная перед входом в сарай, напрочь отбивала чувственное восприятие контакта с окружающим миром в виде причудливых сталагмитов желтого цвета и куч замерзшего дерьма во всех углах. Сортир бросили чистить с наступлением морозов. Не воняло — и ладешки. Командование полка старательно не интересовалось, как зимой отправляет свои естественные надобности доблестный рядовой и сержантский состав. По плану, развалюха должна была быть заменена чудом архитектуры в виде четырех кирпичных стен, бетонного пола и шиферной крыши. Но поскольку под этим чудом требовалось выкопать большой котлован, а экскаватор сломался, то постройку решили отложить до весенних проталин. Бойцы со своей стороны решили проблему быстро. — …вашу мать! — ругался какой-нибудь прапорщик из новеньких, решивший по весне в таежных окрестностях полюбоваться цветением багульника, — Не пройдешь — везде солдатня «мин» наставила! — Свою лучше имей. Дешевле обойдется, — под нос ворчал пехотинец, вылезая из-под куста, — Небось, на свой сортир замок повесили, арестованных с «кичи» каждый день гоняете чистить. А до нашего и дела нет. Сами ходите в этот склад говна, кадеты проклятые — мы тоже люди! — Что ты сказал!!! — взвивался прапорщик, — Ты из какой роты?! Да ты у меня ваш сортир зубной щеткой вычистишь! Но солдата уже и след простыл. Хороша тайга весной: зеленый туман лопающихся почек заволакивает ее, скрывая очертания конкретных предметов… Фраза «про ключ» произнесена в том содержательном диалоге между представителями двух военных каст далеко не случайно. Еще зимой офицерам надоело обнаруживать несознательных бойцов в своем компактненьком и чистеньком туалетике. (Особенно этим грешили молодые солдаты из городских, не отвыкшие от удобных унитазов). В итоге на двери ватерклозета был повешен замок. Ключи выдали всем представителям командного состава. Это и явилось богатой пищей для солдатских острот. И даже после того, как кирпичная коробка была все-таки построена, и с офицерского нужника замок сняли за ненадобностью, боец, заметив в кустах не добежавшего до места назначения прапорщика или лейтенанта (те, кто постарше, научились рассчитывать), скалил зубы: — И этот по пьянке ключ потерял! …-Человек — такая скотина, — философствовал в кругу солдат своего призыва Вадим, — быстро к плохому привыкает. Впрочем, как и к хорошему. Только от плохого он почему-то дольше отучается… Месяца через четыре службы в мотострелковом полку на Дальнем Востоке, когда прошло состояние вечной заполошности молодого солдата; когда научился понимать, что от тебя требуют, и определить, насколько это важно (а отсюда решить, нужно или не нужно это делать), Вадим стал более внимательно оглядываться вокруг. Он заметил, что, несмотря на корку жестокости и черствости, покрывавшие солдатские души, бойцы не разучились видеть светлое. Испытания не уродовали людей. Они являлись катализатором, позволяя извлечь на поверхность суть человека, при обычной жизни завуалированную, неизвестную не только окружающим, но и самому счастливому или несчастному их обладателю. «Армия не делает людей лучше или хуже, она только усиливает эти качества, чтобы их видно было всем», — эту фразу, сказанную ненароком их командиром взвода, Вадим запомнил.
Армейская палатка: брезентовый покатый полог над головой, позволяющий свободно выпрямиться даже самому высокому. Брезентовые же стены, чуть провисшие и оттого едва слышно хлопающие под порывами ветра. Деревянный пол, настланный из досок из-под снарядных ящиков. Дальше — двухъярусные солдатские койки, вытянувшиеся в два ряда, тумбочки, табуретки. У дальней стенки, на самом почетном месте, стоит японский двухкассетный магнитофон и японский же телевизор. Для новоприбывших из Союза — это роскошь невиданная, для бывалых солдат — обычное дело: в каждом дукане из электроники выстроены целые горы до потолка. Были бы деньги… Палатка освещается лапочками, висящими над центральным проходом — «взлеткой». В сущности, это та же казарма. Только брезентовая. — Чего, орлы, у входа столпились! — усатый прапорщик в выгоревшем маскхалате растолкал солдатскую толпу, — Проходите, не стесняйтесь. Комполка распорядился отдать вам эту палатку на неделю. Пока не освоитесь. Дальше — по ротам распихаем. Я, значится, буду на это время вашим старшиной. Словоохотливый прапор браво расправил плечи, пальцами пробежался по складкам маскхалата под ремнем и продолжил: — Меня, значится, зовут прапорщик Бубенцов. Сейчас подойдет замполит второй роты лейтенант Капустин. Он на эту неделю будет вам и папой, и мамой, и ротным командиром. Все, лекция окончена! Занимай койки! Трех последних раздолбаев назначу в наряд по роте. Вымотанному в дороге народу совсем не хотелось провести бессонную ночь на «тумбочке», в перерывах выметая со «взлетки» грязь, оставленную предшественниками. Поэтому пополнение, как стадо молодых коней, рванулось занимать спальные места. Се ля ви: кому то не повезло попасть на глаза старшине и этим несчастным было обещано ночное бдение. «Кто не успел — тот опоздал» — любимая армейская поговорка. Вадим успел попасть в золотую середину и занял двухъярусную койку на пару с тем самым знатоком местных обычаев, который сначала на марше читал лекцию о ханских садах и «крокодилах», а потом чуть не подорвался на мине после команды «оправиться». — Дмитрий Щербаков, — протянул ладонь парень интеллигентного вида, — Ты ведь в третьей роте был? Ага. А я из шестой второго батальона. Поэтому и не знаем друг друга. Только по карантину лицо твое помню. — Похоже, мы снова в «карантин» попали, — усмехнулся вадим, — Опять в «душарах» ходить будем. — Грустная перспектива, — согласно мотнул головой Щербаков, — Я на прежнем месте ждал — не мог дождаться приезда молодого пополнения… — По полам часто летал? Щербаков искоса взглянул на Варегова и ничего не ответил. Встал, начал отвязывать от вещмешка шинель. Варегов мысленно дернул себя за язык: обидел парня ни за что ни про что — тоже мне, «крутой дед» нашелся… Сам ведь тоже по первости полы за «стариков» и «черпаков» драил. Просто ему повезло: через две недели попал на месяц сначала в бригаду по заготовке дров, а потом — в помощники к ротному художнику, который своего «патрона» от нарядов, своих и чужих, старательно отмазывал. Дмитрий же, судя по всему, прошел большую практику по мытью с мылом казарменных полов: занятия утомительного и унизительного. Вадим долго не мог понять, что в этом унизительного, пока в роту недели через две не прислали десяток «молодых» азербайджанцев. Эти с ходу заявили, что «мужчинам полы мыть западло». «Деды» и офицеры весьма доходчиво объяснили новичкам, что на них это не распрорастраняется. Те пару дней приводили в порядок расквашенные физиономии, но от своего не отступили. Тогда особо строптивых отправили на перевоспитание на «дискотеку»: посудомойку в солдатской столовой. Остальные попритихли и изменили тактику: начали пытаться заставить драить за себя полы кого-нибудь из «молодых» русских. Индивидуалисты — славяне не привыкли сбиваться в стаи, поэтому отбивались по одиночке. Судя по всему, к последним относился и Щербаков. — Димон, как ты думаешь, ужином нас кормить будут? — сделал Вадим попытку примирения, обратившись к новому соседу. Тот живо повернулся: — Должны. Вообще-то я свой сухпай до конца не доел. В случае чего вместе добъем. — Лады! — Вадим хлопнул нового приятеля по плечу, радуясь, что тот оказался отходчивым. Вадим знал за собой умение ненароком обижать людей. Не со зла: у него был ниже болевой порог, выработанный привычкой не обращать внимание на мелкие обиды. По опыту он знал, что часто люди обижают своих ближних, не желая того. Просто потому, что они не посвящены, где у тебя находятся «болевые точки», что для тебя важно, а что нет. Со своей стороны Вадим не обращал внимание на бестактности. И сознательно выработанная толстокожесть по отношению к себе переносилась и на окружающих. Но выведя для себя формулу «на обиженных воду возят», Варегов не успел дойти до понимания того, что вовремя разыграть обиду — тоже своего рода защитная реакция. Видя ее, малознакомые люди, не знающие, что дальше надувания губ дело может не пойти, уступают «обиженному». И поэтому многие, не умеющие активно отстаивать свое, хорошо усвоили этот психологический фокус. По тому, как быстро переменил гнев на милость Щербаков, Вадим понял, что тот не принадлежит к фарисеям: те, чтобы добиться более глубокой победы, держали бы губы надутыми гораздо дольше. Это обрадовало Вадима: замысловатых людей он старался избегать. Подозревая за хитросплетением слов, поз и настроений душевную пустоту и черствость. Щербаков же, судя по всему, принадлежал к породе идеалистов, брошенных в армейскую жизнь исключительно по недоразумению. С помощью своего небольшого, но осмысленного армейского опыта, Вадим понял, что его новому товарищу еще придется похлебать кислого по службе. Откровенных интеллигентов здесь не любят. Даже не за утонченность манер, приводящих в ярость приблатненных детей подворотен. «Дети из хороших семей», имеющие представление о реальной жизни только по книгам, они были готовы быстрее других кинуться на амбразуру вражеского дота, но не могли достойно ответить на хамство своего «более адаптированного» товарища по роте и беспомощно смотрели, как наглость и сила подминает все то, чему учили в английской школе и дома. Амбразуры только в кино встречаются часто, а в военной реальности больше грязи и неустроенности быта. И — сплошные парадоксы: в казарме процветает мелкое воровство, которое отчего то сочетается со всеобщим стремлением во что бы то ни стало остаться самим собой, не превратиться в безликость. Однако даже это высокое стремление к индивидуальности зачастую достигается далеко не благородными приемами возвышения над другими. Пройти это и не сломаться — тяжелее, чем, вдохновившись минутным порывом, броситься навстречу огню. В бою легко, там все просто: тут — друг, там — враг. И вчерашний твой неприятель из соседнего отделения прикроет тебя огнем, рискуя жизнью, потому что в этом заключается и его спасение. Сложности начинаются в километре от передовой, когда командир взвода, вытащивший тебя из-под огня, со всего размаха въедет тебе в ухо за сон во время наряда. А твой товарищ из соседнего отделения, с которым ты еще вчера делился патронами, поразмыслив над своими рваными носками, сопрет пару чистых портянок, которые ты легкомысленно оставил сушиться у костра. — Перед самым призывом, — говорил перед отбоем Вадиму Щербаков, сидя после ужина на своей нижней койке (Варегов выбрал верх, поскольку не любил наблюдать над головой отвисший в сетке зад соседа), — Я накинулся на книжки о службе в армии. Прочитал «Сто дней до приказа» Полякова. Помнишь? Вадим кивнул. …-И пришел к выводу, что не так страшен черт, как его малюют. В этой поляковской повести было больше смешного, чем страшного. «Черпаки», «деды»… Какая это, по сути, галиматья!» — думал я тогда. Боже, каким же я был ребенком…Заказанная официальной пропагандой комсомольскому писателю повесть и ставила перед собой задачу привести читателя к этому выводу, к которому я пришел «самостоятельно». — Дмитрий хмыкнул, — И когда «по принципиальному научному поводу», который на самом деле был просто выпендрежем, схлестнулся с преподавателем нашей кафедры и вылетел из аспирантуры, не особенно расстроился. Думал, что в армии увижу настоящую жизнь… — Ты ее и увидел, — хмыкнул Варегов. — Я от этого не в восторге. Да, если размышлять здраво, все просто: если писать в книгах правду, никто не пойдет ни служить, ни воевать. Надо даже самое непривлекательное выставить в лучшем свете. Но ведь это плодит новые войны! — Ремарк пытался этому помешать, — заметил Вадим со своего второго яруса, — Ну и что? Остановил роман «На Западном фронте без перемен» вторую мировую?! Хрена! Он добился третьего результата: парализовал волю к сопротивлению все образованной Европы перед золотой гитлеровской молодежью. Ужасы войны, описанные им, заставили ее не воевать, а прятаться в чуланах. А вот наци Ремарка не читали… По сути, упаднического писателя. И чего он добился? Европу от нашествия новых варваров не спас, немцев не предостерег… — Ну, ты загнул! Значит, во всем Ремарк виноват? — Я не призываю писать вранье, — упрямо нагнул голову Варегов, словно собирался бодаться с научным оппонентом в такой же солдатской форме, — Надо рассказывать правдиво обо всем этом. Только нужно знать, кому рассказывать. Тем, кто не способен испугаться всей этой «чернухи», кто пройдет через все это, видя конечную цель — служение Родине. Кто сказал, что служить Родине — благодарное занятие? …-«Через тернии — к звездам…» — улыбнулся Щербаков, — Вообще-то я согласен здесь с тобой. Но для этого нужно воспитать особую породу людей, породу воинов, самураев, профессионалов войны со своим кодексом чести и своей культурой. Касту, которая хотя и в куцем виде, но все же была в дореволюционной России. Ведь была же когда-то у нас профессиональная армия из солдат, служивших по двадцать пять лет! Ты представляешь, какой был накоплен немыслимый военный опыт всего лишь одним поколением? Да и офицеры, обладавшие немыслимыми правами по сравнению с штатскими, были не чета нынешним. Они-то знали, за что служат и умирают… — Позиция империи была понятна, — заметил Вадим, — государство постоянно расширяло свои границы, воевало. Значит, существовало за счет армии. …-Впрочем, права военных ее и сгубили, — продолжил Щербаков, бывший аспирант исторического факультета Новосибирского университета, — Бесконечное бахвальство перед «шпаками» и отсутствие современной технической мысли привели к поражению в Крыму. Поражение породило реформы Александра Освободителя, и на сцену вылез отчаянный цинизм прорастающего капитализма, в котором уже не было места кастовой чести. На чем, собственно, держатся все армии. Вместо ее — толстовство и купринский комплекс вины перед нижними чинами и еще черт знает чем… «Поединок» читал? Очень вредная книжица для любой армии. Даже для нашей, современной. Вадим слушал Дмитрия с упоением: за полгода военной службы он ни с кем так не разговаривал. Тема реформирования армии, в которой они были простыми солдатами и видели изнутри все сильные и слабые стороны, была не просто отвлеченным разговором двух интеллектуалов. Это был проект переустройства их собственной жизни: два года службы для девятнадцатилетних пацанов — слишком большой срок, чтобы относиться к нему легкомысленно. С не меньшим энтузиазмом неудавшийся аспирант истфака высказывал давно выстраданное и наболевшее: …-«Офицер хоть и отродья хамского, но дело свое знает туго…» — продолжал Щербаков, — Знаешь, кто это сказал? Петр Первый. А потом добавил: «А посему повелеваю жалованием им платить своевременно и в кабаки пускать беспрепятственно!» Ну, вторая часть нас, низшие чины, особо не касается. А вот первая… В словах императора вся сила русского войска. Но в начале двадцатого века офицерство рванулось в интеллигенты и либералы, не понимая того, что эти качества и армия с ее охранными функциями, с окаянным делом войной — вещи абсолютно несовместимые. И поэтому профессиональные батальоны и полки Добровольческой армии Деникина сдавали города красным, бывшие офицеры — «спецы» шли к большевикам на службу. А немалая их часть вообще предпочитала пить горькую, петь романсы о Москве — златоглавой и рассуждать о погибели России. Им, видите ли, было западло воевать против собственного народа. Но народ ли это был? В любом народе есть здоровое начало самосохранения. И он не мог сотворить над собой то, что с ним сделали… Его просто вырезали, как стадо. Лучшую его часть — худшая, с пороком совести. Потому что некому было этот порок раскаленным штыком выжечь. Оставшихся прекраснодушных романтиков — военных, пошедших за новой властью, в тридцатые годы добили… А все оттого, что каппелевцы предпочитали ходить в психическую атаку на пулеметы. Ты «Чапаева» смотрел? Знаешь, почему эти придурки с аксельбантами позволили положить себя рядами под одним пулеметом мифической героини анекдотов Анки? Каппелевцы, да не одни они, считали, что русской пулей в русского стрелять. Пуля — для войны с супостатом. А для внутренних смут полагается веревка на осине, да штык в пузо. В ответ тоже на доморощенные мужицкие вилы и «красного петуха» на крышах дворянских усадеб. Красные же подобными тонкостями не мучились, патронов не жалели, правил не соблюдали, поэтому и победили. И по сей день у нас правила предпочитают не соблюдать — потому что так наиболее эффективно можно любую проблему решить. А то, что в итоге главным в русском народе стал хам и дурак, которому законы не писаны, про то уже все забыли… …Профессиональная армия нам нужна! — возбужденный Щербаков взмахнул рукой, как Гагарин после старта, — Ну, какой, к черту, из меня солдат?! Из дерьма пуля. И таких здесь — куча. Этот интеллигент паршивый, тот — ворюга, последний сухарь сопрет, третий — сволочь, тебя раненого бросит, четвертый крови боится и по ночам в постель писает… Все это знают, и всем наплевать! Потому что временно. На два года. А если временно, то зачем напрягаться, зачем служить? Есть нормальные ребята, но и они в этом вонючем дерьме тонут! — Ты чего разорался! — обиженный последними словами экс-аспиранта про дерьмо, Вадим свесился вниз со своего яруса и одернул вошедшего враж Щербакова, — Не у себя на кухне диссидентствуешь. Я, например, тонуть в дерьме не хочу и не буду. Остынь. Пойдем лучше пойдем на воздух, покурим… — Больше пули не дадут, дальше Кушки не пошлют, — усмехнулся Щербаков, — мы с тобой в Афгане — уже дальше Кушки. И пули нам вскорости светят. Так что не клади в штаны, если тебе действительно интересно меня слушать. Впрочем… Пойдем подымим. Вокруг палатки простиралась кромешная мгла. Только в нескольких местах на территории полка тускло мерцали точки света. Луна еще не взошла, и на черном покрывале неба переливались лишь мириады звезд, среди которых по-королевски вольготно раскинулся Млечный Путь. Где-то, в темноте и тишине ночи отчетливо раздавались глухие удары. — Стреляют, — шепотом проговорил Щербаков, — Артиллерия. — Ага, — так же вполголоса откликнулся Вадим. Но он говорил тихо не потому, что в темноте и неизвестности далеко ли, рядом ли была война и она заставляла подчинять себе эмоции и проявления чувств. Мягкость южной ночи заворожила Варегова. Неподвижный воздух, настоянный на незнакомых дурманящих ароматах цветения, будоражил кровь. И заставлял вспомнить то, о чем за полгода службы старались забыть — о великих тайнах любви. Именно в такие ночи Шахерезада могла рассказывать свои сказки. Вадим впитывал в себя эту ночь, забыв про незажженную сигарету в пальцах. Вдруг где-то сбоку, за колючим забором части, глухо хлопнуло. Ночное небо свечой перечеркнула ракета. Рассыпая вокруг себя искры, она косо прошла над головами, и исчезла на противоположной стороне лагеря. Вслед за ней ударил одиночный выстрел. Пророкотала очередь, запустив в ночь светящиеся мотыльки трассирующих пуль. Щербаков и Варегов, не сговариваясь, присели. Простучала еще одна очередь, руша ночную сказку. — Нападение! — встрепенулся Дмитрий, — Надо… Что он собирался предложить, Щербаков не договорил. — Чего блажишь, молодой?! — из темноты до молодых солдат донесся спокойный голос, — Сходи лучше штаны вытряси. Никакое это не нападение: на постах шакалов пугают, чтобы близко не подходили. Ну и «духов» заодно. У палатки выросли две фигуры. Застиранные и выгоревшие до белизны хэбэ этой парочки выделялись светлыми пятнами даже в черноте южной ночи. Однако сами очертания тел были нечеткими, поэтому визитеры смахивали на приведения. Один из незнакомцев приблизился к Вадиму и на поверку оказался худощавым парнем примерно одного с ним роста. Он дернул молодого солдата за рукав: — Молодой, сухпай остался? И, не дожидаясь ответа, напористо продолжил: — Тащи сюда. Мы завтра в горы уходим, надо подкрепиться. Вам он все равно ни к чему — гречкой на ужине животы набили. Набили ведь, верно? Не успел Вадим открыть рот, как парень продолжил в своей энергичной манере — видимо, в диалоге ему вовсе не нужен был собеседник: — Ого! «Эксперименталка» — то у этого молодого совсем новая. Боец, тебе новое обмундирование не положено по сроку службы. А мне надо. Так что твое как раз подойдет. Сейчас махнемся не глядя. А кореш твой за сухпаем пока сбегает. Щербаков молчал, как будто его здесь не было. — Чего притухли, бойцы? — не умолкал худощавый. — Сухпай мы по дороге слопали, — ответил Вадим, чувствуя, как горячая волна безрассудной ярости окатывает кипятком затылок. В такие моменты о последствиях ему не думалось. Сощуренными глазами он оценивающе рассматривал фигуру противника, намечая, как лучше сбить его с ног, — И «афганку» не получишь. Худощавый каким-то седьмым чувством понял состояние молодого солдата. Драку затевать ему не хотелось. Да и черт знает этого «душару» — еще стуканет замполиту… — Ишь ты, с характером чувачок, — обратился Худощавый в темноту к своему спутнику, умудрившемуся, подобно Щербакову, не проронить не слова, — Ну, ладно, не будем сейчас маленьких обижать, потом поговорим… Худощавый на прощанье дернул Вадима за поясной ремень и скрылся в темноте со своим молчаливым приятелем. — Вот тебе и боевое товарищество — со своих форму снимать, — заметил Щербаков после того, как они ушли, — Везде один и тот же бардак! — Слушай, Щербатый! — зло обернулся Вадим, — Что-то ты поздновато разговорился! Скажи, если бы эти двое с меня «афганку» стали снимать, ты бы мне помог? Щербаков растерянно молчал. — Ни хрена ты мне бы не помог! — ожесточенно заключил Варегов, — Говоришь ты, конечно, правильно и красиво, да вот на деле ты — полное говно! Привыкли: «Главное меня не трогают и — ладно. Моя хата с краю, ничего не знаю. Поэтому и херачат нас всякие чурбаны и мудаки! По одиночке. Вот тебе и все боевое товарищество… В палатку вернулись порознь.
…-Рота, подъем! Первое афганское утро встретило Варегова сверкающим солнцем, свежим, еще не раскалившимся воздухом. Воздухом гор, в котором звуки отчетливы и резки. Но пока рота молодого пополнения топтала пыльный плац утренней зарядкой и плескалась около умывальников, сделанных из артиллерийских гильз, безмятежность зарождающегося нового дня стала стремительно исчезать. Вспугнутая ревом БМП у контрольно-пропускного пункта, топотом взвода увешанных снаряжением солдат, криками команд — как птица, она метнулась в сторону гор, чтобы больше не приближаться к суматошному лагерю чужеземцев. По крайней мере, до следующего утра. Лейтенант Капустин, новый командир роты, прибежал озабоченным. — Позавтракали? — спросил он у прапорщика. — Нет еще, — ответил тот, — Значится, только собираемся. — Веди быстро роту на завтрак, — распорядился лейтенант, — После него — сразу построение. Понял? Сразу! — Чего случилось — то? — бубенцов встревожено уставился на лейтенанта. Капустин взял прапорщика под локоть, отвел от строя в сторону с сказал тому прямо в лицо несколько фраз. Прапорщик в ответ помрачнел. — Куда ее, молодежь необстрелянную… — донеслись до Вадима его слова, адресованные лейтенанту. В ответ Капустин энергично задвигал губами. Вадим понял, что их новый ротный матерится. Прапорщик дернул плечами, нахлобучил кепи на самые глаза и побежал обратно к строю. — Рота, направо! Направляющие левое плечо вперед… — бросил он привычно, — … марш! И молодое пополнение, успевшее озаботиться грядущими переменами в своей судьбе, потопало на завтрак. После завтрака, состоящего из той же гречки с тушонкой (после кислой капусты с порошковой картошкой — дальневосточного рациона, солдаты поглощали ее с удовольствием), роту построили перед ее палаткой. Прошло десять минут томительного ожидания. Бойцы напряженно всматривались то в нахмуренного лейтенанта Капустина, прохаживающегося перед строем, то в спешно выстраивающуюся за воротами части колонну из десятка БТРов и нескольких танков. То поглядывали на снующих в поднятой пыли, копоти выхлопных газов и офицерских матюгах озабоченных солдат в бронежилетах, касках, с автоматами под правой рукой. Вот колонна, как чудовищный механический хор, слаженно взревела моторами и тронулась с места. Почти сразу из облака пыли, окутавшей ее, вынырнул человек и, вытирая лицо грязным носовым платком, подошел к томящемуся строю солдат. Вновь зазвучали команды: — Равняйсь… Смирно!!!.. Варегов автоматически вытягивался, крутил головой, подчиняясь голосу лейтенанта, не переставая при этом напряженно думать: «Что-то случилось! Сейчас — в бой!» В груди отчаянно колотилось сердце и Вадим, усилием воли стараясь смирить его, заранее приучал себя к неизбежности схватки. То, что схватка состоится, он не сомневался. Вадим был уверен, что нырнет ее в любом случае: чтобы избавиться от виноватого по-собачьи взгляда Щербатого, ловившего его глаза все утро. Чтобы избежать встречи с тем вчерашним Худощавым, который наверняка заявится к ужину в сопровождении десятка «стариков», чтобы проучить строптивого «молодого». По опыту службы Варегов знал повадки «дедов», которые ради сохранения своей власти будут из раза в раз бить гордеца, чтобы другим неповадно было. И чем это могло закончиться, Вадим не хотел думать. Он знал лишь, что будет сопротивляться до конца, не давая растереть человеческое достоинство. Хотя при любом раскладе в победителях ему ходить не удастся. Вадим ждал боя как избавления, шанса заявить о себе, поставить себя на равных со старослужащими. Храбрость уважают все. А уж он будет храбр: просто ничего другого ему не остается делать. …-Я — командир первой роты капитан Булгаков, — донеслись до Варегова слова запыленного человека, — Сегодня утром на наше колонну было совершено нападение, противник одновременно атакует несколько наших блок — постов. Второй час там идет бой. Для усиления застав, прикрывающих расположение части, требуется взять десять человек из вашей роты молодого пополнения. У нас нет правил посылать в самое пекло необстрелянных и необученных для ведения горной войны солдат. Поэтому мне сейчас нужны добровольцы, только добровольцы! Ну, что, хлопцы… Варегов шагнул первым. За ним, преодолев секундное колебание — все остальные. БМП, надсадно урча и переваливаясь на камнях, словно лодка во время бури, шла по дну ущелья. На поворотах, в которых это ущелье не испытывало недостатка, гусеницы боевой машины пехоты разбрызгивали в разные стороны воду горной речушки. Очередной вираж подбрасывал сидящих на броне пехотинцев. Ветер забирался под куртку «казээса, придавленную бронежилетом, щекотал горевшую под солнцем шею. Вадим сидел на ребристой броне, изо всех сил уцепившись за ствол мелкокалиберной автоматической пушки. АК-74 повесил на грудь. Автомат, казавшийся благодаря «бронику» чуть не под подбородком, тыкал под ложечку. Варегов героически терпел: чтобы передвинуть его на бок, нужно было отцепиться от спасительного ствола. Но он не мог решиться на этот подвиг, боясь при очередном толчке свалиться с брони. Терпел, рассматривая громоздящиеся со всех сторон красные скалы ущелья. Заодно он следил за маневрами «бээмпешки», шедшей перед их машиной, чтобы вовремя покрепче обхватить пушку при очередном зигзаге. — Эй, молодой! — кто-то дернул Вадима за капюшон. Он обернулся и увидел сморщившуюся от ветра физиономию солдата, устроившегося на башне. «Мухин», — вспомнил его фамилию. Это был тот самый Мухин, который вчера намеревался снять с Вадима новую «афганку». Пути Господни неисповедимы: Варегову и во сне не могло присниться, что, отправляясь в бой ради отсрочки неприятной встречи со «стариками», он окажется в одном отделении со своим главным обидчиком. Когда капитан Булгаков определил новичка во взвод, отправляющийся на «точку» в Красном ущелье, глаза Мухина при виде Вадима стали похожи на два пятака. Впрочем, у Варегова они были не меньше. …-Вот вам доброволец, — подтолкнул ротный Вадима к чернявому лейтенанту, распоряжавшемуся среди бойцов раздачей дополнительных боекомплектов. Лейтенант невозмутимо посмотрел на Варегова, словно всю жизнь в Афганистане занимался оприходыванием добровольцев, и кивнул: «Лады». Худощавый солдат, стоявший поодаль с раскрытой «эрдэшкой», из которой выглядывали пачки патронов, оказался менее выдержанным: — Доброволец? Ну-ка покажите мне этого диковинного зверя… Он отпихнул солдата, мешавшего разглядеть как следует редкий по афганским меркам экземпляр, и застыл с раскрытым ртом. — Ба… — только и сумел вымолвить Худощавый. Клоунаду Мухи, как звали шустрого остряка во взводе все, не исключая лейтенанта, прервал взводный: — Кончай паясничать, ефрейтор! Лучше помоги молодому получить необходимое! Муха схватил Варегова за руку и потащил к каптерке. По дороге он прошептал: — Ох, и «повезло» тебе, салага… Ты у меня службы отведаешь…» Вадим в этом нисколько не сомневался. Приготовившись к отпору, он молча вырвал рукав из цепкой пятерни Мухина. В ответ тот только недобро усмехнулся. …-Сними автомат, зубы себе выбьешь! — кричал сейчас Вадиму Мухин. Варегова удивила такая заботливость «Черпака», но он решил последовать его совету. Под испытывающим взглядом Мухи, Вадим с внутренним трепетом отпустил ствол орудия, снял автомат и упер АК прикладом в торчащее под правой ногой звено трака. — Молодой! — не унимался Муха, — Видишь расщелину? Из нее нас на прошлой неделе из ДШК «духи» обстреляли. А это видишь? Вадим посмотрел по направлению мухинской руки. Успел заметить какие-то блестящие осколки. — Это наши вертолетчики потом по ущелью нурсами лупили! — прокричал Муха, стараясь перебороть рев мотора и шум ветра, — «Духи» тогда уже смылись, зато «крылышки» по нашей заставе чуть не попали! Вот уроды, а?! Вадим смотрел туда скорее, чтобы не обидеть невниманием Мухина (который на поверку оказывался не такой сволочью, как показалось сначала), чем из любопытства. Уже гораздо позже слова и понятия, которые «потерянное поколение» вынесет из своего пребывания на афганской войне, намертво свяжутся в его сознании в безобидными и неуловимыми, на первый взгляд, предметами, запахами и звуками. Свяжутся с потом войны и ее кровью. Они вопьются в основу жизни этого поколения, станут неотъемлемой частью. И тогда на всю оставшуюся жизнь этих людей — длинную ли, короткую ли — обыкновенное слово из трех букв — «дух», станет сероватой чалмой и черной бородой лопатой, зеленой солдатской курткой, надетой на длинную рубаху до колен, китайский АК в руках и жесткий прищур голубых глаз… Сейчас «духом» для Вадима был всего лишь солдат первого полугодия службы. Каким недавно он был сам. Афганистан в его жизни оказался связан не с запахом крови, пороха и раскаленного металла, изматывающим желанием пить и страхом накануне неизбежной атаки, угнездившимся где-то внизу живота. Вместо всего этого — духота кабульского аэропорта, слегка проветриваемого сквозной струйкой ветерка с гор. Сухая щетина травы и прилипчивость шариков верблюжьей колючки. Волнующие запахи старого ханского сада… «Вот он — настоящий Афган». Сидя на броне боевой машины пехоты, шедшей в неизвестность по узкому горному ущелью, Вадим уже не чувствовал промозглого, неприятного ощущения, выросшего в душе и захватившего его на подмосковном аэропорте перед вылетом в эту страну. Он до сих пор не мог понять, что это было: всего лишь сырость холодного утра или страх. Появившийся, когда Варегов увидел медленно и неумолимо, как подъемный мост в преисподнюю, опускающуюся рампу грузового отсека Ил-76-го. Афганистан. Белесое небо над головой, изломы гор, зеленый жук — БМП, солдаты на броне, ощетинившиеся пулеметными и автоматными стволами. Это Афган, про который в течении первых пяти лет войны говорили шепотом, а сначала горбачевской перестройки — громко и с пафосом, по телевидению в и газетах. Из которого уже собирались выводить часть войск, разглагольствуя про непонятный «процесс национального примирения». Страна, в которую боялись и мечтали попасть — вдруг на их век не хватит военной славы, не подвернется больше случай проверить себя в настоящем деле… Вадим не боялся и не мечтал. Он просто не верил, что эта далекая международная бодяга коснется его непосредственно. Даже сейчас Варегов не мог до конца осознать, что он здесь. Реальность окружающего мира разбивалась о ту жизнь, которую он оставил в Союзе. Эта жизнь еще была в нем.
«Ты должен меня понять Вадим… Иногда на человека накатывает странная волна отчужденности от всего мира. И кажется, что тебя никто не понимает. Взрослый мир, в который я должна войти очень скоро, чужд и незнаком. Все то, что было ценно раньше, рушится перед его жестокими и неумолимыми законами. Зачем нас в школе заставляют читать книги, верить им?! Наверное, я была слишком примерной ученицей…»С каких пор он начал вспоминать строчки ее писем? Не с тех ли, когда белая бумага фотокарточки вспыхнула, стала чернеть в медленных струях огня? А может, когда прошло первое ожесточение, но уже ничего нельзя было изменить? …-Эй, молодой, чего скис? — весело орал над ухом Вадима Мухин. Он уселся на башне как раз за спиной Варегова, и Вадим чувствовал, как сапоги «черпака» бьют ему между лопаток, — Ничего, боец, я сделаю из тебя настоящего солдата! «Вот сука…» — зло подумал Варегов. Горькое и одновременно радостное ощущение полноты жизни, с которым он думал об Алле, исчезло. Он вспомнил события двухмесячной давности. — На, — ротный художник Камнев протянул Вадиму вскрытый конверт с фотографией, предварительно отстучав положенное количество раз по носу, — Мог бы себе оставить, для коллекции, ну да ладно — пользуйся. Вадим молча сунул конверт в карман солдатского бушлата. Он старался не обращать внимание на манеру своего «пистолета» выдавать за добродетельный поступок несотворение подлости. С Камневым с самого начала прибытия в роту молодого пополнения у него сложились странные отношения. Сашка Камнев, рабочий парень с Сахалина, с приблатненными замашками, как и полагается выходцу из традиционно каторжных мест, научился в свое время неплохо писать тушью и довольно ловко срисовывать с плакатов доблестных солдат и гвардейцев пятилеток. Он расписал достаточно красочно (и с огромным количеством грамматических ошибок) Ленинскую комнату роты, за что получил отпуск и расположение замполита: последний не особенно вчитывался в написанную каллиграфическим почерком на красном сукне пропагандистскую галиматью. Собравшийся на дембель художник приметил в запуганном десятке молодых солдат независимо задранный подбородок Вадима. Околотворческим чутьем уловил в Варегове человека образованного и решил сделать из него своего помощника, а потом и сменщика. Варегов не особенно возражал. Уже на курсе молодого бойца до него (как, впрочем, и до остальных) дошло, что армия, какую видел в кино, здесь не только началась, но здесь же и закончится. Ровные отношения между солдатами одного призыва, авторитет сержантов, которых уважали за скрытое, непознанное салагами знание тонкостей службы, нехамское поведение офицеров, марш — броски по склону заснеженной сопки, стрельбы в три патрона из новенького Ак-74 перед принятием присяги и полная тарелка гречки с тушенкой в столовой — все это должно было закончится после распределения по ротам. В ротах ждали хозработы. Свои и старослужащих, которые свое уже отпахали. Так что пусть «духи» вкалывают за себя и за «дедушек». — «Духи», вешайтесь! — крикнули их колонне из проходившего мимо строя третьей роты. — Сами вешайтесь! — в ответ задорно крикнул кто-то из молодых, еще не спевших забыть вкус маминых пирожков и поэтому искренне верящих, что мир устроен справедливо и разумно. …Поэтому следовало устраиваться по возможности комфортно и независимо от блажи облопавшегося чифирем «черпака». Статус ротного художника, а по совместительству — писаря, давал в этом плане неоспоримые преимущества и автоматически причислял к ротным «блатным». На такой должности всегда можно отмазаться от наряда на службу, кухню или заготовку дров ради «самого срочного на свете» приказа командира составить ведомость на получение партии зимних портянок. Это неторопливо и доходчиво объяснил Камнев Вадиму. Так Камнев стал «пистолетом», а Варегов — «патроном». То есть человеком, который должен, как пуля из ствола, лететь и исполнять все, что ни прикажет его «дед». В обмен за «науку», пристойное положение в роте, а также независимость от других старослужащих. Кто-то из армейских остроумцев вывел старое феодальное правило на новый лад: «патрон моего патрона — не мой патрон». В переводе на обычный русский это означало: «Я не имею права приказывать напрямую не мне подчиненному «молодому», а также подчиненному моего подчиненного». Что ж… На самом деле это была оригинальная трактовка воинского устава, не более. Камнев не слишком дергал Вадима. Следовало лишь по ночам, после изматывающего лесоповала в тайге (на заготовку дров сразу загнали всех молодых без исключения) до отупения чертить идиотские графики и заполнять нескончаемые ведомости. Взамен этого художник, он же писарь, проявлял отеческую заботу: сам брал у почтальона письма, адресованные своему «патрону», и отбивал по носу количество раз, соответствующее тому или иному дню недели. Если же в конверте было что-то твердое («Фото? — У «патрона не должно быть секретов от своего «пистолета») Камнев вскрывал его, не читая, и убеждался в этом. …-На, — художник протянул Варегову вскрытый конверт с фотографией, предварительно отстучав пять раз по носу (была пятница), — Мог бы себе оставить, для коллекции. Накануне они поцапались из-за отказа Варегова после очередного наряда сидеть за столом и полночи расчерчивать тетрадь для политзанятий командира четвертой «непромокаемо — непотопляемой имени Патриса Лумумбы, чтоб ее черти съели» мотострелковой роты, как часто именовал их подразделение замполит батальона майор Тупиков. На носу было 23 февраля. Полк должен был его встретить в полной боевой и политической готовности. Вот Вадим сидел и строчил конспекты для офицерского состава. К двум часам ночи, при виде зашедшего в Ленинскую комнату гладкого от чифиря Камнева, он взбунтовался. За что и заработал «пробитие фанеры» — удар в грудь по пуговице, чтобы больнее было. Пуговица, как вечное напоминание об уроке, вогнулась внутрь. После этого Камнев мирно и совершенно недоуменно развел руками и уже на словах попытался объяснить бунтарю, что тот не прав. Что точно так же гоняли его самого, и что потом и Вадим будет с чистой совестью дрючить других, поскольку с честью выдержал «духовщину». На этом стоит вся система субординации, а не только то, что называют глупым словом «дедовщина». Пусть это жестоко, но совершенно необходимо, чтобы не развалилась система беспрекословной подчиненности. Без нее армии — каюк. Камнев не был злым. Просто с детства усвоил правила подчинения младших старшим, слабого — сильному. Подчинения слепого и порой абсурдного, ломающего личность. Единственное, что в этом порядке вещей помогало выдержать все это — вера, что рано или поздно ты сам окажешься наверху, и уже тогда починяться будут тебе. Эти правила были в школе, на улице, В ПТУ, на заводе, а теперь нашли продолжение в солдатской жизни. Писарь искренне не понимал неприятие их Вадимом, считая это откровенной наглостью и бунтов против устоев. Вадим с трудом вникал в философские размышления своего «пистолета». Он стоял перед писарем и качался с полузакрытыми глазами — сказывался хронический недосып. Камнев внимательно посмотрел на валящегося с ног «патрона», рассудил, что в таком состоянии тот наделает ошибок, а отвечать будет он, поэтому отправил Варегова спать. С тех пор он в течении двух недель не грузил Вадима «личными боевыми заданиями»: присматривался со стороны, думал, с какого бока подъехать к строптивому «духу». Протянутое Камневым письмо можно было считать попыткой к примирению. «Ишь ты, студент, какую биксу подцепил», — читалось в его глазах. Вадим понял только это, поэтому молча взял письмо и пошел в свой кубрик. Примирение не состоялось. Уже потом, после отбоя, при синем свете аварийного освещения Вадим рассмотрел фотографию Аллы как следует: «Действительно красивая девчонка». Вадим боялся красивых женщин. Шарахался от смазливых девчонок в школе; в университете старался избегать фигуристых, со взглядом насмешливым и уверенным в своей неотразимости. Он придерживался распространенного мнения, что все красавицы — либо стервы, либо — дуры. Несимпатичных же Варегов просто жалел, стараясь относиться к ним по-товарищески. Жизнь не успела изменить его спорных взглядов на женскую красоту: вылетев со второго курса из-за запущенных старых «хвостов», он пошел в армию, так и не обзаведясь подругой сердца, утешаясь опять-таки ходульной житейской мудростью: «Когда девчонке восемнадцать, а парню дембель через год, ему не стоит волноваться — она его уже не ждет». «Вернусь, — думал Варегов тогда, — наверстаю. Какие наши годы». Он смотрел на фото незнакомой девушки, красивой какой-то кукольной красотой — пепельные локоны обрамляли матовый безукоризненный овал — и удивлялся: неужели это ему? Удивлялся, в глубине души ощущая несоответствие всего, что происходило вокруг, того, что было внутри его сейчас, с этой беззаботной и одновременно одухотворенной белокурой головкой. Он даже устыдился своих темно-бурых обветренных и помороженных пальцев, которыми держал портрет этого ангела. Ангела, который поразил даже засмурневшую в жизненных бурях душу Камнева. Вадим усмехнулся: «Вот какие сюрпризы преподносит иногда «Переписка» «Комсомольской правды». Именно туда он еще до призыва в армию с другом, смеха ради, наврав три короба, послали свои письма. И, выбрав из присланных редакцией ленинградские адреса, наврав еще больше, отправили свои послания по ним в город на Неве. Они совершенно не надеялись на ответ, но все же получили по-девчоночьи чуть наивные, но серьезные письма. Их треп приняли за правду! Вадим ответил «своей» перед самым призывом на службу. И уже из армии извинился за вранье и наугад, не надеясь ни на что, отправил свой маленький снимок. Где он, лопоухий, глупо пялится в объектив: новенькая солдатская шапка сидит по-уставному прямо, под ней бритая голова угадывается; ниже серая шинель с неровно пришитыми пуговицами — торопился к ужину, даже иголку сломал. Карантин, первые дни…
БМП тряхнуло на очередном повороте. Вадим ухватил покрепче орудийный ствол. Карточка и письма Аллы, тонкие губы и неприятный прищур Камнева — все это было совсем недавно. Было и закончилось. От этого прошлого осталось ощущение узости, серости прожитого полугодия среди заснеженных сопок и острая боль от надуманных, а потому несбывшихся надежд. «…А тут еще этот… — Вадим покосился на Муху, решившего сделать себе авторитет за счет молодого. Все было знакомо по прежнему месту службы, — Неужели везде один и тот же сволочизм?!» БМП обрулила очередную скалу с густыми зарослями незнакомого Ваджиму кустарника. Еще раз забрызгала броню каплями воды из горной речки и остановилась. — Приехали, — ткнул Вадима носком сапога Муха, — Слезай, молодой. Хватай мешки и топай за мной. Вадим схватил зажатый между коленями РД, в котором лежали — мм минометные снаряды с вывернутыми взрывателями (их нес Мухин) и спрыгнул на гладкие катыши, устилавшие дно ущелья. — Всем в «зеленку»! Командирам отделений обеспечить наблюдение! — с легким армянским акцентом раздался хрипловатый голос лейтенанта, командира взвода. Солдаты, торопливо шурша галькой, один за другим скрывались в зарослях. «Они чем-то похожи на нашу иву», — мелькнуло в голове у Вадима. Мелькнуло и пропало. Мысли не фиксировали в мозгу — его внимание было сосредоточено на склонах гор, со всех сторон навалившихся на горстку людей. Если бы кто-нибудь спросил Варегова, о чем он сейчас думал, он бы удивленно пожал плечами: — Ни о чем… Солдаты расползались по камням, настороженно всматриваясь в складки громоздящихся скал, темные полосы расщелин. Вадим не был исключением. Чужой опыт выживания электрическим зарядом вошел в него, и он автоматически повторял движения товарищей. БМП за спиной рявкнула, выпустила из стеки эжектора черную струю дыма, качнула на башне человечка в шлемофоне и прижалась кормой к «зеленке». Вадим задрал голову: через заросли по огромным бурым камням, улегшимся наподобие ступеней, уходила вверх тропа. — Две тыщи триста, — пробухтел Муха, — Если скинуть высоту ущелья над уровнем моря, то по прямой до вершины останется метров четыреста. Лазил когда-нибудь в горы, Варяг? Вадим не удивился, услышав свое давнее прозвище из уст малознакомого человека. Солдатская привычка сокращать фамилии на удобоваримый манер одинакова везде. …-Четыреста метров, — повторил он вслед за Мухиным. Варегов внимательнее всмотрелся в тень расщелины, шрамом рассекшей склон горы, по которой им придется взбираться. И снова, как на аэродроме под Москвой, он ощутил холодок озноба. Но опытом, вошедшим в него через кровь предков, воевавших из поколения в поколение, Вадим понял, что жизнь здесь тождественна победе. Победить в других он сможет после того, как победит в себе страх: в горах нет дороги назад — позади ждет смерть. И тогда Варегов усилием воли, помогающим прыгнуть в холодную воду, заставил себя вернуться в реальность. Туда, где предметы снова обретают четкие очертания, и цель всей жизни простирается не дальше ближайших десяти шагов. Просто нужно пройти их и дальше будет легче. Вадим посмотрел вверх: там, за валунами, желтым выгоревшим склоном с коричневой тропой и корявыми деревцами вдоль нее, пряталась неведомая вершина. «…Господи, когда она кончится…» Удобные валуны в виде ступеней остались далеко позади. Взвод, сопя, лезет вверх по голому крутому лбу горы, еще раз перемалывая в пыль давно уже перемолотую до них сухую глину и мелкие камешки. «Эрдэшка» с минами неудержимо тянет вниз. «Длинные лямки оставил, скотина!» Поэтому приходится нагибаться к земле ниже, чем следует. — Отдых! Одна минута! — докатилось до Вадима снизу, где цепочку солдат замыкал командир взвода. Варегов тяжело опустился под тень валуна, удачно подвернувшегося на дороге. Прижался к нему плоским брезентовым рюкзачком РД с тремя минометными снарядами, десятком патронных пачек, запасной фляжкой воды и сухим пайком. «Эрдэшка» была набита под завязку, о чем напоминали хвосты стабилизаторов мин, нагло высовывающихся из-под верха рюкзака. Вадим стал торопливо подтягивать лямки. Ему надо было успеть за стремительно бегущие секунды отдыха отрегулировать «лифчик», чтобы его тяжесть — тяжесть восьми автоматных магазинов и двух гранат в маленьких боковых кармашках, хоть как-то уравновешивала груз, который висел за спиной. На нем было навьючено не менее двадцати килограммов. Другом несли больше: Варегову сделали поблажку как новичку. «Хорошо еще, что снял бронежилет», — подумал он. Бронежилет Вадим, который пади дешевой шутки выдал каптерщик, оставил внизу, у БМП. Перед подъемом в гору удивленный взгляд лейтенанта остановился на неуклюжей фигуре Варегова, успел подловить смущенную ухмылку Мухина и насмешливый прищур сержанта, командира отделения. — Хрены моржовые! — выругался взводный, — Молодого потренировать захотели? Для этого спортзал имеется! …Возмьми у наводчика «лифчик», — обратился он к Варегову, — «Броник» оставь здесь, в нем на подъеме сдохнешь. Эти дураки сами же тебя на себе тащзить будут. «Лифчик» — брезентовый нагрудник с четырьмя большими продолговатыми карманами под автоматными магазинами на груди и двумя маленькими сбоку — под гранаты. Наводчик умудрился воткнуть в свой разгрузочный жилет аж восемь акашных магазинов. — Два ряд подряд пуля не пробивает, лучше тебе всякий «броник», — популярно объяснил солдатское усовершенствование хозяин «лифчика» — узбек, — В «броник» в первый стенка пуля попадет, через второй не выходит. Обратно пойдет, будет тебе кишка рвать. …-Страшный дел… — поцокал он языком, — Потом запас патрон в зад не трахает. Надевать знаешь как, молодой? Во взводе из молодых был только Вадим. Он ощупал ребристые бока «лимонок». От этого прикосновения к тяжелому и страшному в своей увесистости металлу Вадим понял, что жизнь его перевернулась окончательно и бесповоротно. В голову зателеи слова разухабистой песенки, слышанной когда-то в телевизионной передаче:
…-Отдохнуть даже не дал, — ворчал Мухин, спускаясь по склону первым, — Это не Афган, а какая-то ударная комсомольская стройка. Пашешь — пашешь: вверх-вниз, вниз-вверх, а в награду — орден сутулого с закруткой на спине. Тоже мне, нашел няньку для салабона. У меня нет педагогических способностей как у твоего нового кореша, Андрюхи Протасова… Ну, того, который к тебе наверху подходил. Кстати, о чем базарили — то? — Так, ни о чем… Вадим мимо ушей пропускал ставшее уже привычным бухтение Мухи. Он тащил бачок для воды (Мухин на правах старшего шел налегке) и внимательно смотрел под ноги, бежавшие под гору без его воли. Вадим изо всех сил старался не сверзиться вниз, притормаживая на крутых поворотах тропинки, которая спускалась вниз под углом 45 градусов. Спускаться оказалось еще труднее, чем подниматься: там было просто тяжело и медленно, а здесь легко и быстро, но опасно для собственных костей. — Варяг ты, Варяг, — не умолкал Муха, — доброволец хренов. Какого черта поперся вместе с нами? Война только по телевизору красивая. Добровольцев — то нужно было всего четыре человека. Первым шагнул, Матросов… Сидел бы себе в палаточке со своим призывом, слушал наставления замполита, что можно, а что нельзя… — А «эксперименталку» ты мне зря не отдал, — сменил он волну, — Теперь тебе ее все равно не видать, как своих ушей. Я бы тебе нормальную форму подогнал, а теперь, когда вернешься, Васька — каптер выдаст какое-нибудь рванье. А «экперименталка» твоя с «дембелями» домой поедет. …Ты только смотри, не стукни офицерам — враз загремишь под фанфары как героически погибший воин-интернационалист. Здесь это пара пустяков. Перед тем, как отправиться на «точку», Вадим сдал конопатому каптерщику свое новое хэбэ — «афганку», которую здесь называли почему-то «экперименталкой», и облачился в выгоревший мешковидный КЗС с продранными локтями. Так было одето большинство из взвода: в этом костюме було легче передвигаться из-за его покроя и не так жарко. Вид, правда, истрепанные, латанные, а кое-где и рваные КЗСы придавали далеко не парадный, но на войне как навойне… Однако одно дело боевые, и другое — ходить чучелом по части постоянно… За время службы Вадим уже понял, что значит внешний вид для солдата. Хрдишь зачуханным — и отношение к тебе будет соответствующим. В армии, как нигде, встречали по одежке. Поэтому слова Мухина полоснули ножом. Затрапезный же вид Варегова помимо видавшего виды КЗСа дополняла уныло повесившая поля застиранная панама с облезлой красной звездочкой. Вадим физически ощутил ее чмошный вид и расстроился так, что перестал смотреть себе под ноги. Через секунду он уже ехал на боку по склону, пытаясь уцепиться за траву. Жесткие стебельки оставались у него в пальцах, а их уцелевшие собраться царапали тело, обнажившиеся из-под задравшейся куртки. — Етит твою! — Мухин поймал Вадима за капюшон, перехватил под мышками, помог встать, — Ты хлебалом-то не щелкай — не на прогулке! — Спасибо… — Варегов поправил сбившийся на сторону автомат, перехватил в другую бачок, который он так и не выпустил из руки во время своего ускоренного спуска, и только сейчас почувствовал боль в ободранной кисти. — С тебя пачка сигарет, — ответил Муха, — Ладно, давай спускаться вон к тому валуну, там передохнем. …-Эх, етит твою… — двадцатью шагами ниже Мухин развалился чуть в стороне от тропы. Он прислонился спиной к камню, снял панаму, повесил ее на ствол автомата и потом продолжил: — Вообще-то нам спешить некуда. Наверху есть целый бачок воды — сменщики оставили. Пока ты воду будешь набирать, я на куропаток поохочусь. Ты думаешь, меня так просто Алекс (так звали в роте сержанта) послал с тобой? Не-е… Тут недалеко, на скалой, куропатки обитают. Мы их в прошлый раз приметили. А я… — тут Мухин самодовольно улыбнулся во весь рот, — лучший стрелок в отделении. Так что до темноты жаркое забацаем. Вадим сидел рядом, упершись ногой в корень дерева, чтобы не съехать вниз, и молчал. Думал он о чем-нибудь? Наверное, нет. Он просто смотрел в пространство. Его уже не поражала величественная красота гор, как это было сегодня утром. Вершины, хребты, расщелины, валуны, плиты гранита громоздились вокруг, но уже не подавляли своей мощью. Утром Варегов чувствовал себя букашкой у подножия этих красных скал. Букашкой, замершей от восторга перед величием богатырей, рожденных слепой природой миллиарды лет назад, таких же равнодушно — жестоких, как она. Тем не менее, эта букашка, восхищаясь, не хотела покоряться, она желала покорять. Дерзкая, она вместе с себе подобными на бронированном жуке вторглась в исполинские пределы. Она хотела скоростью, порождением цивилизации, раскачать вековую задумчивость этих гор. И появлялась иллюзия, что это уже сделано, совершено, и только эти молчаливые громады просто чего-то недопонимают. От невежества не могут понять, что проиграли, уже проиграли… Вадим смотрел в бесконечность гор. Они по-прежнему окружали его, и он по-прежнему чувствовал себя среди них песчинкой. Но уже не бунтующей, а вросшей в их суть. Ставшей частью этой природы, ее атомом. И если его извлекут отсюда, из этого строго строя молчаливых громад с плавно парящим над ними орлом, они и не заметят этой потери. Но он… Он оставит здесь нечто большее, чем часть жизни. Покорять? Вадим не мог поверить в преднамеренную враждебность гор по отношению к нему. Здесь просто другие законы, и их нужно понять. Он постарается это сделать. Победа? Он уже победил, переборов себя и поднявшись на эту вершину. И сделает это еще раз, еще и еще… Он никогда не любил подчинять себе других, предпочитая воевать с собой. Вадим смотрел вдаль, чувствуя, как неведомые ранее токи жизни бродят в нем. Не сталкиваясь, но пересекаясь. Перетекая из одного русла в другое. Наверное, это было гармонией. Той самой, которой европейцы ищут на Тибете. Он же нашел ее в Афганистане, посередине войны. …-Ты был в Ленинграде, Варяг? — …Чего? — Через плечо! В Ленинграде, говорю, был? Говорят, там здорово! — Не был. Он только собирался там быть. Вадим вспомнил первое письмо Аллы: «Как и все ленинградцы, я шовинистка своего города. Когда ты приедешь ко мне в гости — а я верю в это! — ты поймешь меня. Поймешь великолепную строгость Дворцовой площади и — скромную прелесть «Катькиного садика» — Екатерининского сада с его скульптурами. Вдохнешь воздух Васильевского острова, где я живу. Ты должен в первый раз увидеть Васильевский остров непременно зимой, вечером, когда медленно из синих сумерек на землю ложится снег. Синий снег над Васильевским островом…» — Ты чего, Варяг, медитируешь? — шутливо толкнул Варегова Мухин, — Пора топать. А то засидимся, расслабимся… Расслабляться нам нельзя. Знаешь анекдот про Вовочку и собачек? — Приходилось слышать, — улыбнулся Вадим. Он уже не чувствовал между собой и Мухой пропасти, что разделяла их раньше. Пропасти разных сороков службы и множества предрассудков, полезных, нелепых, а то и попросту вредных, которые разъединяют в армии людей, обязательно сошедшихся на «гражданке». С Мухиным Вадим, наоборот, вряд ли стал дружен в мирной жизни: не нашлось бы ничего, что объединяло их. А здесь их соединили горы — субстанция более могущественная и древняя, чем простой случай. И теперь в глазах Вадима Муха был не только солдатом, прослужившим в Афганистане пять месяцев, переболевшим дизентерией и малярией, прошедшим через десятки боевых операций и награжденным медалью «За отвагу». А также «черпаком», обожающим гонять молодых бойцов. За этой оболочкой проступило другое «я» Мухина. «Я» рабочего парня, в меру хитрого, в меру наивного, далеко не ангела, но не способного на большую подлость, живущего по приобретенным с детства дворовым правилам чести. Все это помогало ему приспособиться в этой жизни лучше, чем Вадиму. Варегов смотрел на Муху и думал, что те университеты, которые он проходит здесь, дороже всех филфаков на свете. …-А уж коли слышал про Вовочку, то нечего геморрой отращивать — пошли! — резко поднялся с земли Мухин, — Давай, не тормози: нам еще много чего надо будет сделать. Кусты расступились. Вадим и Муха, прыгая, как архары, по гранитным обломкам, выскочили на гранитные камни ущелья. — Ну, вот и все, — выдохнул ефрейтор, — Часть дела сделана. Видишь вон тот валун? Там наши колодец сложили. Дуй к нему, а я пока отдохну — мне по сроку службы положено. Варегов опусти термос в квадратный бочажок, аккуратно выложенный камнями, через который, журча, мчался прозрачный поток горной речушки. Струи пузырились около солдатских сапог и Вадим сквозь их разогретую кожу чувствовал холод воды. — Это хорошо, что здесь проточная вода, — донеслось до него, — Мухин сидел в «зеленке» и только сигаретный дым выдавал его присутствие, — Если бы просто колодец был, «духи» его в два счета отравили. — А они здесь часто бывают? — Вадим покосился на прислоненный к валуну свой автомат. — Да не-е… Это место надежное. Вот на «тройке» — это да. По той 2 точке» чуть ли не каждую ночь из чего-нибудь лупят: то из ДШК врежут, то «эрэсами» накроют. Набрал воду? Тащи сюда. Варегов опустился на гладкий теплый от солнца валун рядом с Мухиным. — Сиди в «зеленке» тихо, — говорил тот, — и внимательно смотри по сторонам. Возьми красную ракету. Пустишь ее, как только «духов» увидишь. Это сигнал для меня и для наших, чтобы на помощь пришли. Придут, не боись. Все понял? А я вон за ту скалу схожу, куропаток посмотрю. «…Вадим, что с тобой случилось? В твоих письмах непонятное ожесточение. Эти нападки на Сашу, про которого я тебе рассказала… Неужели ты ревнуешь? Глупо! Во-первых, нет повода, а во-вторых, мы с тобой не связаны никакими обязательствами. Мы даже ни разу не виделись. Предъявлять претензии только после заочного знакомства — мальчишество. Повторяю, поводов для ревности нет — просто он мой однокурсник. Поэтому прекрати свое брюзжание. Да и что плохого в том, что он не будет служить в армии? Если ему повезло, и родители сделали ему отсрочку до конца учебы в институте? Не хватало еще, чтобы он попал в Афганистан. Та-то хоть на Дальнем Востоке служишь… Вадим, ты так пишешь о Сергее, словно он твой личный враг. Приводишь примеры «мужания» в армии. Какая «школа жизни». Вадик? Кому стало легче, что ты сейчас мерзнешь в своей Амурской области среди сопок? Для романтики это хорошо на месяц-два. А что дальше? Не обижайся, Вадик, но я скажу правду. Раньше твои письма интересно было читать, а теперь… Вы тупеете в этой армии. Твои письма забиты ходячими солдатскими мудростями. Ты не замечал, что твои описания природы уже два месяца кочуют из одного письма в другое?» Варегов зябко повел плечами, хотя скалы, казалось, плавились от зноя, и прохлада со стороны речки лишь только напоминала о себе. Он сидел на валуне в кустах и вспоминал ее последнее письмо. Странно, он даже не подозревал, что запомнил его чуть ли не дословно. Может, она была права? «Нам не стоит больше писать друг другу!..» — Вадим сидел тогда в Ленинской комнате роты. Злость и обида хлестали на бумагу: только что он подрался со Степиным. Ссадила скула, крутило душу после разговора с замполитомб «С кем дрался? — Неважно, товарищ старший лейтенант, со своим призывом. «Дедовщины» здесь нет, товарищ старший лейтенант…» Он застал Степина читающим вслух ее письмо «старикам». Хороший удар слева у этого художника. Кто же знал, что он левша? Варегов после своего ответа сжег все ее письма, оставил только фото. На которое, впрочем, после этого старался не смотреть. Просто хранил в портмоне. Фотография сгорела в пламени спички за час до вылета в Афганистан. Когда им сказали, куда направляется сводная рота молодого пополнения. Варегов не представлял, что ЕЕ лицо может оказаться в чужих руках, в руках очередного «коллекционера», если с ним что-то случится. Не хотел представлять. За скалой ударил выстрел. Потом еще один. Отбойным молотком простучала короткая очередь. «Чего это Муха по куропаткам очередями стреляет, — насмешливо мелькнуло в голове Вадима, — Охотничек хренов…» После выстрелов снова наступила тишина, замешанная на ненавязчивом журчании воды и шелесте ветра в гибких ветвях кустарника. «Может, я был не прав? Стоило тогда найти совершенно другие слова. А этот Саша? Нет, похоже, меня все-таки разменяли…» Странное и острое ощущение необычности происходящего заставило его поднять голову. Как будто на сцене театра, где-то сбоку, у самых кулис, появились новые действующие лица. Ты не видишь их, увлеченный игрой актеров в центре сцены, но каким-то внутренним чутьем угадываешь изменение ставшей уже привычной картины. Из-за валуна, за которым двадцать минут назад скрылся Мухин, вышли двое. Серые фигуры в ярком солнечном свете. Мир вдруг стал узок: исчезли шорох листвы, журчание речки, ущелье вокруг. Ничего не осталось — только эти. Тот, что справа, высокий, несет в руке что-то черное, круглое. В другой — автомат. Ни шороха шагов, ни разговора. Они просто шли к Вадиму. Спокойной уверенной походкой приближались к кустам, где сидел он. Они не знали о его существовании, иначе стволы их АКМов не смотрели так расслабленно вниз. Вадим сполз с камня на землю, встал на колени — «зеленка» надежно скрывала его. Острые камешки кололи ноги, но они не существовали для него, он их просто не чувствовал. «Что делать?! Что-то говорил Мухин. Он… Но почему они идут с той стороны, куда ушел Муха?» Тот, что повыше, повернул голову к спутнику. Черная борода, белые зубы. Что-то сказал. Словно невидимый киномеханик подвернул установку резкости на объективе. Все краски мира залили ставшими вдруг резкими детали и рванулись в расширенные зрачки. «Муха!» Измазанная кровью голова в руке высокого. Ствол второго автомата за плечом толстяка. «Муха!» Колышущаяся листва перед глазами и тугой спуск предохранителя. Его щелчок кажется громким: не услышали бы. Ствол прошелся из стороны в торону и остановился на длинном. «Услышав два выстрела, плавно отпустить нажатый курок» — это из наставлений, усвоенных еще в карантине. Короткая очередь. Длинный сгибается пополам, неуклюже опускается на колени и утыкается в камни. Вадим не видит это во всех подробностях. Он чувствует: длинный упал. Коротышка бросается под прикрытие скал, скидывая на ходу автомат. Успеть раньше… Курок — до упора, АК -74 бьется у плеча. Вадим водит стволом, видит, как за спиной у коротышки на белом боку валуна взлетают дымки от рикошетящих пуль. Толстяк раскидывает широко руки и медленно, словно картонная мишень на стрельбище, опрокидывается назад. Длинный лежит низком, на нем зеленая солдатская куртка и широкие серые штаны. Куртка быстро набухает кровью: между лопаток — строчка из трех огромных выходных отверстий. Левая рука «духа» прижата к груди. То, что раньше было Мухиным — под этим телом. Вадим знает, что должен сделать. Медлит, не определив для себя, чего боится больше: увидеть голову убитого Мухина или лицо первого убитого своими руками врага. Так и не сделав выбор, он, ставшими вдруг ватными ногами перешагнул через труп моджахеда, сделал несколько шагов к ручью. Вода обожгла холодом лицо, горло… Как будто ломом ударили в спину. Вадим, стремясь удержаться на ногах, сделал шаг вперед. Ноги подломились в коленях. Поток, такой желанный еще мгновение назад, стремительно бросился в лицо, пальцы скользнули по мокрым камням. Вода перед глазами стала как-то странно чернеть: тонкими извивающимися струйками. Горное эхо запоздало принесло гулкий удар выстрела. Но рядовой Вадим Варегов его уже не слышал. Застиранная панама с облупившейся красной звездочкой, игриво подхваченная потоком, понеслась по воде. Через минуту она скрылась за валунами.
Андрей Протасов. Москва, декабрь 1991 года
За окном по-прежнему падал снег. Тикал будильник на шкафу. Сигаретный дым мягкими волнами уходил в раскрытую форточку. На кухне гремел тарелками мой друг: задумал на ночь глядя уборку. Но меня уже не было в этой комнате. Это как проклятие, рикошет. Он будет швырять нас в прошлое всегда, и мы еще будем долго выбираться из этого замкнутого круга.Андрей Протасов. Афганистан, декабрь 1988 года
Двадцатого декабря — никогда не забуду этот день! — наша рота получила приказ выйти на операцию в горный массив, расположенный в пятнадцати километрах по прямой от нашего полка. Я бы не сказал, что эта затея сильно обрадовала наших офицеров. Проходя мимо их модуля, я случайно услышал обрывок разговора между ротным и комбатом. Впрочем, это можно было назвать не разговором, а руганью. — …мать всех хадовских чертей! — матерился наш командир роты капитан Булгаков, — Половина сороковой армии выведена, все готовы к маршу, активно не воюем третий месяц — и тут на тебе подарочек! Пусть сорбозы сами лезут, нам-то какое дело! — Кому ты это говоришь, — басил комбат подполковник Кузмичов, которого в полку за глаза иначе как «Кубиком» за невысокий рост и квадратную фигуру не называли, — Это я и без тебя знаю, Алексей. Драться в последние дни войны никому не хочется. Кроме этих проклятых «духов»… Но что ты прикажешь делать, если этому говнюку Курбану вожжа под хвост попала! Комбат сделал паузу, закурил. Я же завис за углом модуля так, чтобы не увидел часовой из соседней роты, стараясь не пропустить ни слова. Ведь от того, что они здесь скажут, зависела и моя судьба. Судьба гвардии рядового Андрея Протасова, двадцати двух лет от роду, холостого, внебрачных детей не имеющего, недоучившегося студента исторического факультета Московского университета (откуда с третьего курса отчислили за «хвосты»). Призванного в армию из родного Ярославля, и попавшего в Демократическую республику Афганистан весной 1987-го года. Имеющего одно легкое пулевое ранение и медаль «За боевые заслуги». И желающего дожить до дембеля, до которого осталось рукой подать. — …Сунулся родной брательник Курбана, — продолжил после затяжки сигаретой комбат, — пограбить оставленную нашими соседями базу, пока ее сорбозы не заняли, и напоролся на каких-то чумоходов из хозроты. Они, видите ли, не успели все свое барахло увезти. У них глаза со страха по пять копеек, у брательника, Нигматуллы, гашиш в мозги стукнул: нет, чтобы подождать, пока наши не уберуться… Ну, начали пулять друг в друга. Хозбанда наклала в штаны и проявила чудеса храбрости — рашпиль им в задницу по самые гланды!.. Короче, завалили они и Нигматуллу, и еще трех его придурков. И теперь уже у Курбана дурь в башке взыграла — решил отомстить. А соседи уже ушли, так он на колонне нашего полка решил отыграться… — Откуда информация? — Хадовцы приволокли. — Не пытались договорить? — тихо и угрюмо спросил Булгаков, — Дали ему подарочек, что ли… — Да пытались! — комбат с досады плюнул в окно. Плевок пролетел в сантиметре от моего любопытного носа, — особисты и разведчики из дивизии — да что дивизии, даже армии! — подъезжали через свои каналы. Хрена там! Почувствовал себя победителем и закусил удила. — Ну а что афганцы? — Долбанные «товарищи по оружию» в горы лезть не хотят: мол, сами влипли, сами и отдувайтесь. Понять их можно: зля на нас, что уходим. По-человечески такие вещи предательством называются. …Ладно! — комбат хлопнул ладонью по подоконнику, и мимо моего носа пролетел окурок, — Это все политика, а мы всего лишь солдаты. Слушай, Булгаков, расклад: наша разведрота вместе с дивизионным разведбатом держит перевал. Так что на них рассчитывать не приходится. Сами будем дерьмо ложками хлебать. Пойдет твоя рота… Булгаков молчал. По его молчанию я понял, что такой расклад он предвидел заранее, и все это не давало ему поводов для оптимизма. — Ты не думай, что я тебя подставляю, — Кубик тяжело прошелся по модулю, — Комполка твою роту сам назвал. «Пошли, — говорит, — Булгакова. У него рота лучшая в полку. Молодежи практически нет, солдаты третьего и четвертого сроков службы. Воевать умеют». — Хороший им подарочек под дембель! — Ты думаешь, лучше салаг безусых на это дело посылать?! Ротный только вздохнул. Военный до мозга костей, он знал, что в любом случае выполнит приказ. Спорил он сейчас с комбатом только для облегчения своих невеселых дум и предчувствий. Кубик это прекрасно понимал, поэтому не обрывал своего командира роты. Да и как оборвешь, если они водной упряжке тащат воз войны без малого два года! Кузмичов помнил Булгакова зеленым командиром взвода, попавшего в Афган через полгода после окончания училища. В прежней части, во время дежурства молодого лейтенанта по батальону два сержанта «нерусской национальности» попытались изнасиловать бойца со смазливой физиономией. Булгаков в этот ответственный момент зашел в сушилку роты, где и происходили события. А через пять минут изувеченных сержантов из сушилки извлекал наряд. …И надо же было такому случиться, что той же степной раскосой национальности оказался начальник штаба родной дивизии! Булгаков едва не попал под суд. Дело замяли во избежание огласки, но «горячего лейтенанта» в штабе дивизии запомнили. Вскоре его фамилия оказалась в списках офицеров, отправлявшихся на выполнение «интернационального долга». Причем, под номером один. А потом было два года Афгана… Чего только не произошло за это время, втечении которого Булгаков стал не только капитаном с двумя орденами «Красной звезды», но и поумерил свой горячий днепропетровский темперамент. Никто не знает, какой ценой комбат спас ротного от трибунала, когда тот после боя собственной рукой расстрелял двух трусов, не прикрывших нас из пулемета в решительный момент. Отстоял. Наш «Булгачок», как мы, солдаты, его называли, остался на роте, хотя и без ордена Красного Знамени, представление на который уже лежало в штабе армии. Но долг платежом красен везде. В том числе и на войне: через месяц наша рота выдернула попавший в засаду арьергард, в котором находился Кубик. …-Да у меня недокомплект личного состава двадцать четыре человека! — продолжал защищать свою роту Булгаков скорее по привычке, чем из упрямства. Впрочем, какое тут упрямство: приказ, есть приказ. И ротный, и Кубик это прекрасно понимали. Поэтому их спор стал больше смахивать на грустную констатацию фактов. — А у кого полные штаты? — в ответ проговорил комбат, — Сам знаешь, части выводятся — молодых не дают. Так что… Дальше я не слушал. И так было ясно, как божий день. Курбан — командир отряда моджахедов, который контролировал наш район. Последнее время мы с ним не воевали: договорились о нейтралитете. Курбану это было выгодно. Еще бы! Советские свои войска выводят, на их место придут солдаты правительственных войск — сорбозы, с которыми воевать гораздо легче, чем с «шурави». Так что лучше поберечь силы, чтобы потом надрать задницу солдатам Наджибуллы. Тем более, что советские регулярно подвозят подарки и закрывают глаза, когда его «воины ислама» потрошат оставленные сорбозам военные городки. В общем, наблюдалась, если не любовь, то полное взаимопонимание. А тут такой геморрой… Нам, солдатам, такой расклад, конечно, тоже не мог понравиться. Кому на дембель охота ехать «грузом двести»! Тем более перед самым концом войны. Даже самые отмороженные, которые воевали как черти и не чаяли вернуться домой живыми, вдруг во снах начали чувствовать не запах анаши, а аромат маминых пирожков. Наша дивизия должна была выходить в Союз из Афганистана в первых числах нового, 1989-го года. Одни из последних уходил наш доблестный полк вместе с разведбатом дивизии, который уже два месяца сидел вместе с десантниками на перевале. Они караулили, чтобы какие-нибудь бродячие «духи» не испортили нам малину в самый последний момент. И надо же: ждали неприятностей там, а они появились здесь… Видимо, мои грустные размышления были написаны у меня на лице, когда я вошел в палатку. Ко мне почти сразу подошел мой корешок Вовка Грачев или просто Грач, и сел рядом на койку. — Ты чо, Протас, — толкнул он меня плечом, — заболел? Живот пучит? Глаза, как у кролика, печальные. Брось о маме скучать: скоро дома будем! Ох… — Грач сладко потянулся, — Ну и напьюсь же я! А потом по бабам! Телки у меня в Питере мировые. Если они, шалавы, меня забыли — быстро напомню! Поехали ко мне, Протас, оторвемся по полной программе! Вова Грачев — самый удивительный типаж, с которым мне пришлось столкнуться в армии. Хотя где-где, а здесь водятся субъекты на самый изощренный вкус. Здоровяк с замашками обыкновенного гопника откуда-нибудь с питерских окраин, тем не менее живет в центре Ленинграда — на Каменном острове. Безбожно гоняет молодых солдат, за что имеет славу самого свирепого «деда» (комбат пору раз обещал отправить его в дисциплинарный батальон), и вместе с тем изумительно знает поэзию Цветаева, Гумилева и Вертинского. Читал Кафку, что не скажешь обо мне, недоделанном гуманитарии. Образование же у Грача — автомеханический техникум. Подозреваю, что Вовка — типичный образец «анфан террибль»: блудная овца в благородном семействе, устроившая бунт против традиционных устоев и получившая воспитание на улице. Но о «предках» и «корнях» Грач не рассказывает принципиально. Я подозреваю, чтобы не потерять авторитет, если вдруг наша ротная шпана узнает, что он — из интеллигентной семьи. Даже более чем интеллигентной — из профессорской. Об этом Вовка как-то случайно обмолвился в разговоре со мной. Обмолвился, и тут же захлопнул рот… — Забудь про телок, Вован, — остановил я его мечтания, в которых было больше бравады, чем истины, — Скоро нас небольшой геморройчик ждет. — Чего? — На войну пойдем, Вован. «Прощай, Лизавета! Жди от друга привета! Я вернусь, когда растает снег!» Слышал такую песенку? — На боевые?! — Грач сдвинул на переносице свои черные сросшиеся брови, — Бляха муха, сколько ж можно воевать? — Сколько нужно, Вовка. Пока не трепись по роте — может, все еще и переиграют… Не переиграли. И начали мы, скрипя душой, собираться на боевые. Задача вообще-то была не такая уж сложная — делали дела и посерьезнее. Сейчас нам надо было выйти в расположение «духовской» базы (разведка ее место уже вычислила), сковать противника огневым контактом, чтобы он не ушел, а потом вызвать «вертушки». «Крокодилы» дадут «духам» крепко прикурить, и нам останется только собирать трофеи…Собирались быстро и со всеми мерами предосторожности. Ни для кого не было секретом, что «духовские» разведчики днем и ночью следят со своих точек в горах за любыми перемещениями русских. Именно «русских», потому что, как признался мне в подпитии один царандоевец, достаточно сносно говоривший на языке «шурави», «друзьями» нас «благоданый афганский народ» зовет только в пропагандистских передачах по радио, а отдельные его высокопоставленные представители — во время застольных речей. А в остальных случаях на именую «русскими». Даже если на какой-нибудь «точке» под Кабулом служат преимущественно азербайджанцы. Впрочем, это дело вкуса. Я, например, не против… Раньше по наблюдателям противника, перемаргивающихся со клонов японскими фонариками, мы долбили из всего, что было под рукой. В последнее время на них махнули рукой: живите, смотрите, нам скрывать нечего. На этот раз нам было чего скрывать. Колонна была замаскирована под обычную, уходящую «за речку», домой. БМП и «Уралы» с мотострелками и разведчиками (комполка в последний момент сжалился и подкинул разведвзвод с перевала) должны были пройти по обычной дороге, затем ссадить в нужном месте десант и двинуться дальше, как ни в чем ни бывало. …Хреново воевать в горах. Особенно зимой. Снег на одном склоне по шею, смерзшаяся глина, превращающаяся под солнцем к полудню в вязкое тесто — на другом. Цепочку людей, топающих по тактическому хребту (который ниже географического на десяток метров), на белом снегу видно далеко. Поэтому имеешь немало шансов напороться если на засаду, то на плотный обстрел. Не хочешь обстрела — пыхти по другому склону, солнечному. По самое «не балуйся» в грязи, как самая распоследняя чушка. Если подморозило, на южных склонах грязи нет. Зато резкий ветер поможет тебе обморозить физиономию. А уж коли выпадает снег — то по пояс: в итоге ты сырой по пояс, как описавшийся первоклассник. А в результате — воспаление легких или, в случае начавшегося бурана, обморожение. Много народа на этом попалось. Уже потом, на горьком опыте, научились: на ногах — чулки от ОЗК, так что сухость ступням гарантирована. Долгие переходы с ночевкой тоже не делаем — бесполезно: противника не найдешь, зато «духовская» разведка засечет и даст своим сигнал на отход. А обморозиться на зимней ночевке в горах — пара пустяков. Лучше действовать по принципу «сунул — вынул и — бежать»: молниеносная операция — отход. Что сейчас и будем делать. Впрочем… Горы на то и горы, чтобы подсунуть в самый последний момент какую-нибудь каверзу. Хреново воевать в горах. Особенно зимой. «Звездей-то сколько! — Не «звездей», Петька, а звездов. Энциклопию нужно больше читать…» Не знаю почему, но последние недели стоило мне посмотреть на расцвеченное мириадами звезд, звездочек, созвездий афганское небо, в центре которого вольготно раскинулся Млечный Путь, в голове сразу же всплывал фрагментик дурацкого анекдота про Василь Иваныча и Петьку. Это происходило даже не оттого, что огрубел до последней степени. Слава Богу, при всей моей жгучей ненависти к этой войне, к этому осточертевшему пейзажу вокруг нашей части, я еще не разучился видеть в нем изумительную для человеческого глаза красоту. Чтобы не замечать ее, нужно здесь родиться. А мы, что ни говори, европейцы. Хотя с первого взгляда на наши свирепые, черные от загара и ветра хари этого не скажешь. Видишь тысячу раз эти рассветы и закаты, вершины, сияющие белизной — днем, и голубоватые при свете огромного диска луны — ночью; видишь все это и вдруг — в тысячу первый раз словно очнешься: сдвинешь шапку на затылок и зачаруешься…А зачаровываться здесь нельзя. Зачарованные странники здесь, как в сказке, быстро оказываются спящими царевичами в «черных тюльпанах». И никакие слезы никаких прекрасных царевен не смогут их расколдовать. Поэтому мы смеемся, казалось, над тем, над чем смеяться грешно, зубоскалим над самым святым. Ничего не поделаешь: всего лишь защитная реакция психики — иначе спятишь. Я шутил над этим звездным небом регулярно и с легкой душой: вывод войск не за горами, а еще через несколько месяцев — дембель. И никаких тебе боевых, никакой осточертевшей тушонки, никаких гор… На гражданке дам пинка каждому, кто посоветует мне ехать отдыхать на Кавказ. Буду сидеть средь среднерусских равнин и любоваться прямым горизонтом, которого здесь никогда не видел и, признаться, уже успел забыть, как он выглядит. «Звездей-то сколько…» На этот раз мой дежурный прикол, к которому все привыкли и стали воспринимать как необходимый ритуал перед наступлением ночи, родился со скрипом. Не веселилось. Никак. На душе лежал камень. И не у меня одного. Если уж Пашка Миревич, штатный ротный остряк (еврей в Афгане! — уже от этого словосочетания становилось смешно) молчал, как на похоронах любимого раввина, то про остальных говорить вообще не приходилось. Собирались молча. Заскорузлыми пальцами привычно набивали магазины, ввинчивали взрыватели в гранаты, получали у старшины сухпай и чулки ОЗК, укладывали «эрдэшки». По карманам — пара индивидуальных пакетов (еще один давно засунут в раму откидного приклада автомата и обкручен медицинским жгутом). Док выдает каждому по красной коробочке с тюбиком промедола. Щербакову промедол не выдается. Есть подозрение, что он засадит себе наркотик раньше, чем получит пулю в задницу. Обезболивающее выдается «куратору» Щербатого, который всегда ходит с ним в одной паре — тому же Миревичу. Пашка жаден, как и полагается семиту, поэтому если даже к нему приползут на коленях все наркоманы мира упрашивать за нашего ротного наркошу, все равно не отдаст. Силой тоже не возьмешь: кулак у Миревича увесистый. Щербатый с этим смирился и не возникает. Как всегда, он надеется надыбать анаши после разгрома «духов» — у тех этого добра всегда навалом. Собираешься. Автоматически делаешь привычную работу, глаза отмечает ставшие обычными детали: Щербатый, Миревич, обычно — виноватый вид старшины роты прапорщика Бубенцова — как всегда, на боевые он с нами не пойдет. Как всегда, ворчит под нос второй номер пулеметчика Грача: тот опять сунул ему лишнюю ленту. Все как обычно. И тревога, и гнетущее состояние должны быть. И раньше перед особо важными и опасными выходами не разгоняли тоску даже самые завзятые остряки: сначала Муха, а после его гибели — Миревич из молодых. Но все-таки что-то новое угнездилось в душе. Непонятная заноза. Свербит, точит, не отпускает, изводит смутной тревогой. Наверное, перерывчик в войне сказывается. Три месяца относительно спокойной жизни и — появилась уверенность, что вернешься домой живым и невридимым. Это сейчас мешает. Отвыкли, бачи, отвыкли… Привыкай заново. Вдохни смерть через обе ноздри, как пес, идущий по следу. Забудь, что мечты твои подписали тебе обходной лист на дембель раньше командира полка. Ты — солдат, и дело твое старо, как мир. Забудь про другое, и лучше тщательнее подгони лямки своего снаряжения. Колонна вышла до рассвета. Чтобы скрыть нашу настоящую численность, народ распихали по десантным отделениям «бээмпешек», загнали под тенты грузовиков поближе к кабинам. Пару отделений для блезира оставили на броне. Мне, как всегда, «повезло»: досталась броня. Принято считать, что наверху бронемашины ехать безопаснее: если она наскочит на мину, взрыв сбросит тебя на землю и ты отделаешься контузией или ушибами. Не в пример тем, кто находится внутри — их размажет по стенкам. Сегодня путь знакомый, проверенный саперами многократно, поэтому я бы с удовольствием прокатился в теплом десантном отделении. В тесноте, да не в обиде. Намерзнуться еще успею. Впрочем, как и вспотеть на склонах… Но выбирать не приходится. Поэтому устраиваюсь поудобнее на старой подушке, подложенной на броню, чтобы не приморозить зад и не заработать простатит в молодые годы. Прислоняюсь спиной к гладкой поверхности башенного прожектора, накидываю на колени два куска брезента, чтобы не продуло колени. БМП говорит «би-и-п», прыгает, как лягушка вперед — поехали! Выкатываемся на дорогу. БМП натужно ревет — начинается подъем. Вокруг серебром отсвечивают горы. Над ними зависла огромная фара по имени Луна. Недаром остряки из какого-то оборонного КБ назвали «луной» прожектор на бронетехнике. С его помощью ночь в прицеле становится днем с зеленоватой подсветкой. Именно на такую «луну» я сейчас облокотился. Итак, сейчас у меня в распоряжении сразу две луны: одна подпирает спину, вторая освещает путь. И кто сказал, что человек — не царь природы? Ничего не мешает думать — дорога привычная. Можно сбиться со счета, сколько раз мы сопровождали по ней колонны до перевала. Каждый изгиб запечатлен в памяти, каждая кочка изучена солдатской задницей. Вот пошли ориентиры… Два сожженных «КАМАЗа» — «наливника», ржавеющие на склоне — прошлым летом «духи» зажали здесь колонну. Эти заправщики были подбиты почти сразу из гранатометов, и вспыхнули двумя огромными кострами. Их спихивали в ущелье танками, чтобы не мешали маневру. Они так и не долетели до дна ущелья, нелепо вздыбившись где-то на полпути. Дальше — сложенный из камней обелиск с «камазовскими» рулями и гнутым стволом крупнокалиберного пулемета с БТРа. Он был разнесен радиоуправляемым фугасом на следующемповороте. На обелиске — жестяная звезда, выбитые фамилии. Их восемь. Четыре — водителей из сожженных «наливников», четыре — солдат — с подорванного бронетранспортера. Этот БТР был из нашего полка. За множество выездов я эти фамилии запомнил наизусть, они мне еще долго будут сниться на «гражданке», хотя не знаю никого из погибших лично: ребята были из другого батальона. Перед выходом мы разберем обелиск, чтобы те, кто придут за нами, не надругались над памятью. Пусть так, но все равно останется здесь. В нашей памяти. А здесь будут ходить «духи». Неужели все зря? В стоса, мать, душу их наперекрест!!! Стоп! Я зарекся не думать об этом. По крайней мере, здесь. Вот буду дома, тогда… Пока же я солдат и исполняю приказы. И сейчас у меня появилась прекрасная возможность испортить врагу его победу. Нет, на рожон лезть не буду, но все, что зависит от меня — сделаю в лучшем виде. Здесь мы не только их учили воевать, но и сами учились. Учились верности и постигали причины предательства. В том числе и наших вождей. Стоп! Опять?! Не слишком ли крамольные мысли для простого рядового, а? Эдак можно докатиться и до дяди Васи из особого отдела. Хотя он мужик добродушный и на моем веку подлянок не делал никому, но некоторые шутки и высказывания воспринимает узко профессионально… Дальше размышлять на эту животрепещущую тему некогда: колонна тормозит, имитируя поломку одного из «Уралов». БМП объезжают остановившиеся грузовики, прикрывая их броней от возможного обстрела. На самом деле это блеф: пока вокруг «сломанной» машины суетится шоферня с ключами и домкратами, а толпа солдат, гуртуется вокруг, подавая им полезные и вредные советы — мы ссыпаемся с брони и выкатываемся из десантов на землю, подхватываем снаряжение и в спешном порядке сворачиваем в ущелье, идущее вглубь горного массива. Того самого, где обосновался малохольный Курбан со своими индейцами. Того самого… Вспоминается майский день этого года, когда здесь я познакомился с тем молодым, Вареговым. Его и Мухина убили через час после нашей встречи. Никто и никогда не узнает, что там произошло. Пацаны с «точки» спустились слишком поздно. Они не успели их спасти. «Духи» успели поизмываться над Мухой, отрезали ему голову, но не добрались до трупа того парня — Вадима, кажется? А он перед смертью все же смог завалить парочку моджахедов — это мы определили потом по гильзам и теплому еще автомату. Отделение Алекса связало бандгруппу огнем, не дало смыться. А мы, получив приказ по радиостанции, вернулись и, зажав душманов в горной щели, из которой не было выхода, положили всех. В плен не брали. Да они и не сдавались, прекрасно понимая, что капитуляцию мы все равно не примем… Парня того убили из снайперской винтовки в спину. Как подловили Муху, шустрого и опытного солдата, знают только эти скалы. Живых свидетелей нет. Я усилием воли вышвыриваю из головы эти воспоминания. Они сейчас лишние. Сейчас лишнее все, что не хочу пополнить список тех, кого сожрало это Красное ущелье. …Дальше идем пешком: «бээмпешки» с их рыкающими движками выдадут нас в этом ущелье за много часов до того, как выйдем к нужной точке. Топаем цепочкой. Вперед ушел разведвзвод, его доле не позавидуешь. Разведка идет не по уютному дну ущелья, над которым небо начинает чуть голубеть, а звезды становятся ярче из-за близости рассвета — она дует по тактическому хребту. По какой-нибудь кабаньей тропе и там некогда любоваться пейзажами: нужно смотреть по сторонам, чтобы не свалиться вниз или не напороться на «духов». Впрочем, у нас тоже не лирическое настроение: черные громады обложили со всех сторон, давят, грозят невидимыми опасностями из непросматриваемых щелей, избороздивших их бока… Патрон давно в стволе, большой палец привычно улегся на предохранитель. В случае неприятностей понадобиться всего несколько секунд, чтобы огрызнуться лавиной автоматического огня. Наши шаги надежно заглушаются шорохом быстрого потока, не замерзающего даже зимой. Его бормотание скрывает вспыхивающий в голове цепочки говор: там ротный по рации регулярно связывается с разведчиками и взводом лейтенанта Митина, что идет замыкающим, прикрывая нас с тыла. Через сорок минут и для нас заканчивается лафа передвижения по горизонтальной поверхности: рота начинает карабкаться по склону ущелья. Судя по всему, нас ожидает затяжной подъемчик. А сколько их еще будет! В этом ущелье мы бывали много раз, держали здесь свою «точку», которую из-за этой бодяги с выводом войск пришлось оставить. На ней и мне в свое время пришлось пожариться. Теперь там сидят «духи». Местечко знакомое. И мы уверенно карабкаемся по лбу горы, по схваченной морозом до зернистого состояния глине, чтобы обойти «духовский» наблюдательный пункт без боя — раньше времени ввязываться в драку нам ни к чему. Подъем, за ним — спуск. Марш по нагромождению обледенелых глыб, под которым булькает ручей. Снова подъем. Сзади меня доносится приглушенный мат: какой-то оболтус из второго взвода свалился в воду. Теперь ему надо мечтать о привале, чтобы сменить носки с портянками на сухие. Поленился сразу надеть чулки ОЗК, теперь пусть изображает из себя батарею парового отопления во время зимнего сезона. Впрочем, и мы не далеко от него ушли: лица у нас мокрые от пота, по спине под бушлатом бегут целые струйки — тридцать килограммов на хребте тащить, это не шутка. Так раскочегаришься, что можно подключать жилой дом для отопления. …Черт возьми, интересно наблюдать за собой во время подобных мероприятий. В момент рефлексии с удивлением замечаешь фактики отделения души от тела. Или, точнее, разума от грешной оболочки. Сейчас мозги работают отчетливо и выдают порой удивительные умозаключения, не относящиеся к делу, которым в данный момент занимается твое существо. Тело само по себе пыхтит по склону, перехватывает поудобнее автомат, смотрит, куда поставить ногу и заодно зорко оглядывается по сторонам во избежание опасности извне… …И пока сознание переваривает очередную глобальную идею про батарею парового отопления, жилой дом и реинкарнацию, тело реагирует на опасность: впереди обвально гремит первая автоматная очередь, и ты вдруг с удивлением обнаруживаешь себя лежащим за валуном с автоматом, который уже снят с предохранителя. Начинается бешенная стрельба. Бойцы первого отделения, шедшие перед нами, мгновенно расползаются по склону, посылая пули куда-то наверх. В такие моменты думать и осматриваться — последнее дело. Тут действуют инстинкты: врожденные и приобретенные уже здесь, на войне. Я начинаю садить из своего АКСа туда же, куда и все. И, только расстреляв первый магазин, замечаю фигурки, перебегающие выше нас среди таких же валунов, за какими улеглись и мы. Я меняю магазин, заодно покрывая матюгами нашу доблестную разведку, проморгавшую противника. Оцениваю ситуацию: наш взвод едва поднялся из щели с ручьем и занял валуны внизу склона. Второй и третий сгрудились в самой щели и или еще не спустились с противоположного лба горы. Поэтому они сейчас перед противником, как на ладони, и у них большие проблемы с укрытием от огня противника. Облегчает ситуацию то, что «духи» нас тоже проморгали и не успели занять более выгодную позицию. Обратно на вершину, с которой они спустились, наверное, минут двадцать назад, им не подняться. Скопление камней, за которыми сейчас скрывается противник, последнее по дороге к вершине — дальше начинается голый склон. На нем мы их перещелкаем, как вшей на письменном столе. Поэтому, отчаянно стреляя в нашу сторону, моджахеды решают ту же задачу, что и мы: как с наименьшими потерями выпутаться из сложившейся ситуации. Наш взвод лежит в практически мертвой зоне обстрела: пули летят выше головы. Не так высоко, как хотелось бы — высунься на полкорпуса и получишь в грудак свинцовую таблетку от всех болезней — но все же это лучше, чем кувыркаться под огнем, как это делают ребята из двух других взводов. Больше достается третьему: его отставшие бойцы не успели спуститься с противоположного склона и теперь, замеченные врагом, ищут укрытие. Спасает их от больших потерь только большое расстояние до противника, дающее приличное рассеивание пуль. Но «духи» лупят изо всех сил, и если даже десять кусочков свинца пролетит мимо, по закону вероятности одиннадцатая все равно найдет свою цель… Наверняка перед нами Курбан со своей бандой. Бляха — муха, и как целую группу супостата разведка проморгала?! Чувствую, что после боя комбат посадит на попенгаген весь героический разведвзвод во главе с самим товарищем старшим лейтенантом — орденоносцем. Правильно: получил «Красную Звезду» — отрабатывай! Если, конечно, будет кого сажать… Теперь вся надежда на наш взвод. У нас лучше всех позиция, и мы должны прикрыть пацанов, пока они не придут в себя и не рассредоточатся. И мы стараемся изо всех сил. Снег подо мной уже почти превратился в грязь: я катаюсь от одного бока валуна к другому, высовывая автомат на вытянутых руках, который от отдачи так и норовит вырваться. Грохот, визг пуль, рикошетящих от камней, глухое баханье подствольных гранатометов… Снизу, через наши головы, заработал пулемет — значит, ребята из второго взвода начинают приходить в себя. Ему вторит ПКМ нашего отделения. С ним за соседним валуном устроился мой корешок Грач. Его «машинка» работает практически без остановки, нашпиговывая свинцом склон над нами. Вот небольшая пауза: Грачев меняет ленту. При таком темпе стрельбы расход патронов у него — будь здоров. А его второй номер, сучара, на базе еще не хотел брать четвертую пулеметную ленту. Теперь она точно не лишняя… В общую какофонию очередей вплетается глухой удар. Это противотанковый гранатомет. Наш, «духовский»?! Разрыв наверху — наш! В ответ грянуло в нашем тылу. В спину горячо толкнуло взрывной волной. По боку «моего» валуна шваркнуло кусками льда и камней. Что-то пробарабанило между лопаток. Вжимаю голову в плечи: не хватало еще получить мерзлой ледышкой по затылку — от нее в голове может получиться дыра не меньше, чем от осколка. Катаюсь от одного бока камня к другому, изводя патроны. Все вокруг усыпано зеленоватыми точками отстрелянных гильз. Заканчивается третий магазин. Сколько мы будем заниматься этим онанизмом? Пока у «духов» или у нас не кончатся патроны?! Очередь, очередь, перекат, очередь. По камню хлещет свинец. Звонкие удары. Визг рикошета, в носу щекочет каменная пыль и еще какая-то дрянь — окалина, что ли? Внутренности словно зависают в пустоте. Пережидаю, скорчившись за широкой спиной валуна. Снова бьет наш РПГ. Кто это: Сашка Богуславский или пиленковский расчет? Какая, в общем, разница?! Ду-ду-ду!!! Это Грач сменил ленту, и красноватые точки его трассеров снова понеслись к вершине. Днем они смотрятся не так красиво, как ночью. И на хрен он зарядил ими ленты — себя демаскировать? Днем?!.. Я и не заметил, что за нашей спиной неудержимо встает солнце. Снег сверкает под его лучами. И небо — голубое — голубое… Ага! Солнце слепит «духам» глаза — вот почему они так неточно стреляют! Перекат, очередь, перекат… Снизу, мимо нас, летит свинец второго и третьего взводов. Его я чувствую спиной. Мало будет приятного, если какой-нибудь чудак на букву «эм» возьмет прицел чуть ниже. Неудачно мы начали эту драку, неудачно… Чего ждет ротный? Меняю магазин. Откуда-то справа взлетают ракеты. Красная и зеленая. Это же наш сигнал усилить огонь! Черт возьми, я совсем забыл про нашу разведку! Они же должны быть в тылу у «духов»! Вот чего ждал ротный… Неумолчный грохот заглушает визг пуль над головой. Перекат, очередь короткая, перекат, очередь длинная, перекат, две короткие… За своим увлекательным занятием едва не пропускаю хлопки гранат, рвущихся на позициях врага. Их много, этих гранат… Стрельба потихоньку стихает. И мы перебежками, где на карачках, где в ракообразной позе; где, как и полагается людям, на своих двоих, рвемся к вершине, выставив впереди шеи и автоматы. На склоне валяются трупы. Десятка полтора в изорванных гранатами пакистанках и наших армейских бушлатах. Окровавленные клочья. В свое время я достаточно насмотрелся на такие картины, поэтому стараюсь не запечатлевать в сознании детали. Подбираю АКМ нашего, не лицензионного производства. Подсумок, фляга… Другой убитый лежит, уткнувшись лицом в колени первого. Словно прощения просит. А этого американская винтовка М-16. Стрелял я из такой. Ничего ствол, кучность неплохая. Но наш «калашников» надежнее. Среди убитых «духов» Курбана нет. Скорее всего, мы наткнулись на его разведдозор. Интересно, что будем делать дальше? Нашу войну Курбан за десять километров услышал. Да и его разведчики, прежде чем лечь под нашими пулями и гранатами, наверняка сообщили главарю о встрече с «шурави». В доказательство этого находим пришитую очередью эфэргешную радиостанцию армейского образца. Наш радист горестно морщится: такой трофей испортили… Ротный негромко что-то передает на базу. Рядом с ним стоит трое командиров взводов. Чуть поодаль от них — старлей Макарин, разведчик. Наши лейтенанты его в упор не замечают. И он, хотя именно его бойцы завалили гранатами «духов», тоже героем себя не чувствует: если провалится операция, все свалят на него. Еще бы: проморгал арьергард противника! Да и единственный убитый в этом бою — у разведчиков. У нас — трое раненых. Один тяжело. Убитых нет, что даже удивительно при такой интенсивности боя. Я смотрю на часы: вся заваруха длилась семь минут, а кажется, что пролетела вечность. Относительность времени больше всего постигается в бою. Семь минут. Наверное, «духи» просто не успели по нам пристреляться. Провалили операцию — не провалили… В данный момент на это мне наплевать. Я уселся на свою «эрдэху», которую выменял еще летом у стоящих по соседству десантников на три литра шаропа, перемотал портянки и стал, посвистывая, набивать патронами пустые автоматные магазины: мое дело — солдатское, за остальное пусть офицеры думают. Им за это деньги платят и на базе разрешают водку пить. Больше всего на свете мне не хочется тащить на себе трофейное оружие. Хотя по сроку службы я могу отбояриться, перевалив эту почетную ношу на молодых, но в этот раз, видимо, не удастся. Переход нас ожидает впереди еще большой, и как бы не пришлось переть на горбу еще и младший призыв. «Черпаки» — одно название: попали в Афган по весне, этой зимой в горы не выходили, тем более не воевали. Эти зимние боевые для них — первые, и еще не знаешь, как они себя поведут в дальнейшем. — Эм — шестнадцать? — ко мне подходит командир третьего взвода Митин, — Дай посмотреть — ни разу не видел… Он еще много чего не видел, этот лейтенант. Пришел к нам два месяца назад: говорили, писал несколько раз рапорта — повоевать хотелось. Под занавес войны его рапорт удовлетворили. Сегодня у него первый более или менее серьезный бой. Лейтенант еще не остыл от впечатлений: руки, подкидывающие винтовку, чуть подрагивают. Сам же лейтенант исполнен важности — как же, воевал! Чудило, ты еще не знаешь, что самое кислое нас ждет впереди. Кишками чувствую. А пока смотри винтарь, мне не жалко. Если даже захочешь сам тащить этот привет от дяди Сэма — плакать не буду. Наши дела повисли. Ротный мрачен. Разведчик на мой трофей не обращает внимание, хотя оружие — его слабость. Все углы его модуля увешаны системами различных стран и времен. На почетном месте висит гордость коллекции: настоящий «бур», он же английский «спрингфилд» конца 19-го века. Митин по-прежнему крутит в руках американскую винтовку. Но, кажется, делает это уже автоматически, думая о чем-то другом. Командир второго взвода Симонашвили повесил свой длинный нос. Переживает: все раненые из его взвода. Не понимает, чудило, что ему повезло: потерь в его подразделении могло быть в два раза больше. Пусть нашему взводу скажет спасибо, мы вовремя перетянули внимание и огонь «духов» на себя. В десяти шагах от меня сидят двое раненых. Третий, тяжелый, лежит на бушлате. Они даже не стонут: тяжелый — потому что без сознания, остальные в — шоке. Белые, испуганные, непонимающие лица… Еще недавно они были как все, и тут кто-то невидимый безжалостно отшвырнул их в другую категорию людей. И уже невидимая стена появилась между ними и товарищами, которым повезло. Стена грубоватого внимания, скупых слов поддержки, которых они никогда не слышали, будучи здоровыми. Стена отчуждения, за которой стоит единственное: не позволить представить себя на их месте. Иначе можно слететь с катушек и превратиться из солдата в истеричную бабу. Что с нами случилось? Как мы раньше переживали все это: первые убитые, первые раненые. Пустая койка в палатке, место за обеденным столом… А сейчас… Сижу вот и набиваю автоматные магазины. Потом погрызу галеты, запью зеленым «духовским» чаем — он у них хороший. Потом покурю. …Разведка снова уходит первой. Их перепачканные глиной белые маскхалаты, в которых воевали, наверное, еще наши деды, постепенно сливаются с бело — серо — коричневым ландшафтом — краснота Красного ущелья зимой становится коричневой. Мы ждем вертушку, чтобы эвакуировать раненых. Если тащить их на своем горбу до ущелья, где притаилась, поджидая нас, БМП, нужно выделить, как минимум, отделение. Такую роскошь мы себе позволить не можем: впереди операция, которая час от часу усложняется, и нужно беречь каждого солдата для нее. В горах каждый ствол стоит десяти, а то и сотни стволов на равнине. Тем более, неизвестно, выдержит ли переход тяжелораненый Серега Крупенин из Подмосковья, которого мы все звали «Карлсоном» за неповоротливость. На этот раз его врожденная неуклюжесть сослужила парню плохую службу. Для меня же начинается полоса личных неудач: ротный все же всучил мне и еще двум несчастным трофейные пулеметы. Так сказать, для увеличения боевой мощи. Мощь-то она, конечно, мощью, но переть помимо родного груза в тридцать килограммов еще и «духовский» «ПК» мне совсем не улыбается. Припахали, называется, дембеля. Я матерюсь под нос, но сделать тут ничего не могу: на сроки службы в горах плюют, здесь больше сваливается как раз на шею «старикам» — опытным и выносливым солдатам. Вторым номером мне дали ефрейтора Костенко из третьего отделения. Этот хитрющий хохол с полтавщины чем-то напоминает мне Муху. Такой же пронырливый и худощавый с рождения (именно с рождения: большая часть ребят основательно потощала уже здесь; я, например, точно оставил в этих краях десяток килограммов). Я широким жестом вручаю брату — славянину на попечение три пулеметные ленты боекомплекта. Пускай тащит: худощавые люди — выносливые. В ответ «черпак» Костенко делает разобиженную рожу. Выражение обиды не сойдет с его физиономии на протяжении всей операции. Похоже, Костенко просто забудет, что написано на его лице, и будет поддерживать мировую скорбь автоматически. По большому счету всем безразлично, какая мина на твоем лице: злости, обиды, усталости или вообще плачущая гримаса. От тебя ждут только одного — чтобы ты шел, не отставая от остальных и стрелял, когда потребуется. Все остальное — твои личные проблемы. …В воздухе виснет знакомый рокот. «Вертушку» еще не видно — она ныряет вдали от нас среди ущелий и гребней; кружится, попукивая тепловыми ракетами, предназначенными для защиты от «стингеров» — но на душе становится теплей. Так случается всякий раз, когда слышишь родной звук двигателей и шелест винта вертолета. Это чувство родилось тогда, когда ты, зажатый среди скал, казалось, брошенный далекими «своими» на верную смерть, впервые заметил над своей головой пузатых «шмелей» — «ми — восьмых» и хищных «крокодилов» — «ми — двадцать четвертых». И тогда у тебя впервые стало не хватать воздуха в груди, а в носу что-то предательски защипало. И стало наплевать, что «крылышки», обрабатывая «нурсами» осадивших «духов», могли накрыть и тебя. Главное — не забыли, вспомнили о тебе и прилетели на помощь. Накроют — не накроют, это еще бабушка на двое сказала, но зато оставшихся в живых спасут окончательно. На моей памяти еще не разу не было, чтобы вертолеты бросали людей в горах. Благодарная пехота (а в горах все пехота, даже десант) прозвала штурмовые вертолеты Ми-24 не только «крокодилами» за хищный горб силуэта, но и «горбатыми». В память о спасителях своих дедов. Которых пятьдесят с лишним лет назад так же прикрывали с воздуха, горбатясь над передним краем, штурмовики Илы… «Горбатый» проходит над нами, чуть накренясь набок. Ныряет вниз, обдавая ревом двигателя и ветром. Он отваливает в сторону — его дело прикрыть заходящий на посадку «шмель» Ми — 8. Этот трудяга может и раненых вытащить, и десант забросить, продуктов с боеприпасами подкинуть и, в случае чего — ошпарить огнем так, что маму родную забудешь. «Шмель» зависает над нами, чуть покачиваясь в восходящих потоках воздуха. Все живое спешно сползает с гребня вниз по склонам, цепляясь за камни, редкие заснеженные деревца, ледяные торосы. Иначе беда: неумолимый воздушный поток от несущих лопастей вертолета подхватит тебя, как пушинку, со всеми твоими военными причиндалами и понесет вниз. И почувствуешь ты себя на несколько секунд великим Икаром, парящим над бездной… Чтобы потом разделить его судьбу: свалиться на камни и сломать шею. Подхватив проклятый «духовский» пулемет, я вспарываю ногами снег на склоне. Оглядываюсь по сторонам в надежде за что — нибудь уцепиться. Ветер бьет в спину все сильней. Чувствую, что мои ноги отрываются от земли. За ними начинает подниматься задница… Я не хочу изображать из себя пикирующий бомбардировщик! Вспоминая все известные ругательства, успеваю зацепиться за ледяной торос, выглядывающий из-под снега. Все вокруг летит и завихряется в воздушном потоке. Снежная пыль, кусочки глины с оголившегося склона, шапка. Покатился вниз рюкзак какого-то раздолбая… Раненых стащили вниз под укрытие валунов. Только трупы равнодушно лежат на земле, и ветер от винта отчаянно треплет окровавленные тряпки… Из раскрывшейся двери «вертушки» прыгают люди. Первый, второй, пятый, десятый… Сначала я равнодушно считаю их, потом начинаю удивляться: откуда? Пополнение разбегается в стороны, повторяя движения, что мы делали пару минут назад. Теперь наша очередь бежать к вертолету. Мы подхватываем раненых и убитого и, согнувшись под ветром, тащим их к раскрытым дверям «вертушки». Поддерживая убитого разведчика под мышками, пячусь по алюминиевой лестнице раком и оказываюсь в подрагивающей утробе «ми — восьмого». Властное ощущение безопасности, комфорта, какого-то домашнего уюта охватываем меня от макушки до пяток. Сейчас для меня нет на свете более спокойного места, чем это. В этой утробе лучше, чем в утробе матери. Не хочется уходить отсюда навстречу ветру, холоду и смертельной опасности. Смотрю на выгнувшееся, начинающее коченеть тело разведчика: подбородок убитого подвязан шнурком, лицо закрыто капюшоном маскхалата, пропитанного кровью, перехваченные поясным ремнем руки уложены на животе. Это — как ведро холодной воды в нагретую постель. Ощущение безопасности слетает в одно мгновение. Стряхиваешь его, как собака капли с шерсти. Оттаскиваем убитого в самый хвост вертолета. Прыжок наружу, как их рая в преисподнюю. Без сантиментов, пожалуйста. Перекатывающимися волнами рев двигателей вертолетов медленно удаляется от нас. Мы завистливо провожаем его, вглядываясь в череду гор, за которыми осталась база нашего полка. Сейчас она кажется самым милым местом на матушке — планете. А мы остаемся со своим вечным геморроем — боевой задачей.
— Рота, слушай боевую задачу! На марше мы вошли в боевое соприкосновение с разведкой противника. В результате разведгруппа была уничтожена. Как показали отметки на карте, снятой с командира «духов», их целью было выйти на дорогу, по которой должна была пройти колонна нашего полка. Выбрать позиции для нападения и безопасные пути отхода главных сил моджахедов после окончания операции. Теперь они этого уже не сделают… Но существует основная часть отряда Курбана, которая, как показала воздушная разведка, движется в нашем направлении. «Вертушки» нанесли по ней БШУ и частично рассеяли бангруппу. Окончательно уничтожить ее не удалось. Мы должны выйти на определенный командованием рубеж раньше «духов» и при подходе противника уничтожить его! Нам придано в помощь отделение десантников с двумя АГС -17. Так что душманам трандец обеспечен! Ротный закончил свою речь перед нами залихватской фразой. Что совсем не соответствовало его мрачной физиономии. А у кого из нас она была веселая? Погода портилась. Прозрачное синее небо медленно, но неумолимо затягивалось серой ватой. Солнца уже не было видно. Ветер усиливался. Судя по всему, местный бог погоды обещал нам на головы снег. А снег в горах сулил нулевую видимость, шквальный ветер и прекрасную возможность свалиться в какую — нибудь щель. …Снег, как всегда, повалил неожиданно и щедро, как пух из разодранной перины. Ветер тут же принялся охапками швырять нам его в лица, сыпать за воротник, заваливать им протоптанную десятками ног горную тропу. Мы шли, постепенно превращаясь в передвигающиеся сугробы. Мы шли. Движение означало жизнь: вокруг нас не было ни малейшего укрытия, за которым можно было переждать бурю. Да и смысла в этом не было — буран мог продолжаться и сутки, и двое. За это время мы бы превратились в окоченевшие трупы. Мы шли на расстоянии метра друг от друга, чтобы видеть спину впереди идущего. Оскальзывались на тропе, которая становилась все больше похожей на каток. Падали. Поднимались и снова шли. На коротком привале обвязались страховочной веревкой, чтобы никакой отдельно взятый солдат, заснувший на ходу, не свалился в пропасть. А она, как проклятие, начиналась почти у самых ног. Начиналась и тянулась рядом бесконечно. …Потом наш путь перерезала узкая щель. Пришлось долго ползти вдоль нее по пояс в снегу, прежде чем нащупали подходящее место для перехода на другую сторону. Затем это повторяется еще раз, еще и еще. Как я понимаю беднягу Сизифа… Я уже не задумываюсь над смыслом изменений маршрута. Те, кто идет впереди, должно быть, знают его. А мы… Мы всего лишь стадо, бредущее за своим вожаком. Снова зачем-то лезем наверх. Груз, что висит за спиной и на груди, уже не толкает вперед, как это во время предыдущего спуска со склона, а изо всех сил тянет назад. Ты пригибаешься все ниже, чтобы он хотя бы чуть — чуть успокоился на твоей спине. Пригибаешься ниже, а снег подбирается выше, и вот он уже перед твоим лицом. Это уже что-то из серии про танталовы муки. Только, в отличие от проблем мифического героя, у нас все наоборот… Мне очень не хочется ткнуться физиономией в снег. Как правило, после этого ноги поедут вниз по склону. Вместе с тобой, естественно. И тогда ты можешь сорваться в пропасть в одно мгновение ока — только подкованные пятки сверкнут… Мы спешим. Мы очень спешим. Потому что, если «духи» раньше нас займут перевал с пещерами — цель нашего перехода, не только операция обречена на провал, обречены мы. Обречены замерзнуть где — нибудь на голом склоне и быть погребенными снегом. «духам», отсидевшимся в пещерах, не нужно будет изводить на нас патроны и гранатометные выстрелы. За них все сделает бог этих гор… Сколько мы идем? Я никак не могу освободить запястье, схваченное резинкой рукава. Кручу им туда — сюда, и в щель между обшлагом и рукавицей тут же, словно боясь опоздать, набивается снег. Сколько идем? Какая, к черту, тебе разница?! Идем и идем, мерно раскачиваясь под грузом навьюченного военного добра, до рези в глазах всматриваясь себе под ноги… Встали. Впереди слышу ругань нашего взводного. Ветер доносит до нас лишь обрывки его фраз. Кажется, кого-то тащат за веревку. Щербатый что ли, свалился? В снежном комке, из которого торчат лишь ноги да черный ствол автомата, родного брата не узнаешь. Пользуюсь незапланированным перекуром и сажусь прямо в сугроб рядом с тропинкой. Точнее, откидываюсь на спину, потому что сесть тут невозможно. Умом понимаю, что делать этого не нужно — замерзнешь, но измотанному организму на это наплевать. Ноющие, стертые ноги вытянуты вперед, каблуки надежно зарыты в слежавшийся нижний слой снега. Перед глазами — броуновское движение снежинок. Через какое-то время с удивлением начинаю замечать, что их беспорядочный танец постепенно приобретает ритм. И вся эта мятущаяся пелена снега вдруг начинает кружиться в такт вальса Свиридова. Правильно, он так и называется: вальс из пушкинской «Метели»… Метель. Как спокойно и уверенно она ведет свою партию, завораживая вихрем танца. И вот я кружу вместе с ней. Странно, у меня получается, хотя раньше никогда не умел танцевать вальс. На выпускном вечере в школе задира и хохотушка Юлька подошла ко мне с необычным для нее выражением робости на лице и предложила первой парой, вальсируя, войти в банкетный зал. Я, к своему стыду, смог лишь помотать головой, пожать плечами и отделаться шуткой про гусар, которые не танцуют. А теперь мне хорошо и спокойно: музыка уносит меня под белые мерцающие своды и Катя, Катюша, Кэт, моя студенческая любовь, протягивает руку. «Из-за меня ты ушел из университета, — шепчет она мне, чуть задыхаясь от быстрого кружения вальса, — Чудак. Ты мне нравился. Ты просто спешил. Вы, мальчишки, всегда спешите… …А я так рада была тогда, на улице, помнишь — на в центре Москвы, Никитской, когда мы столкнулись чуть ли не нос к носу. Неужели ты не смог прочитать это в моих глазах? Нет, ты был холоден и насмешлив: ведь за полгода перед этим я отвергла твою любовь. А ты не стал за нее бороться — значит, любил только для себя. …А я… Я нарочно вышла замуж за этого Витю, чтобы отомстить тебе. Какими же мы были тогда дураками! Но все позади, давай танцевать. Обо всем забудем. Милый мой ершистый чудак, чудак…» — Мудак! — кто сильно дергает меня за грудь, — Вставай, сука, замерзнешь! Я с трудом разлепляю смерзшиеся ресницы и вижу перед собой злую и встревоженную морду Грача. В сознание с холодом, свистом ветра, болью в ногах и режущим светом пурги безжалостно врывается реальность. Я ненавижу Грача за то, что он вернул меня сюда оттуда, где мы с ней почти поняли друг друга; где было так хорошо, где была ее теплая рука и вальс Свиридова. Жесткая рукавица Вовки грубо расчтирает мне лицо. — Очухался? — кричит он мне, — Ишак педальный, чуть не замерз! Чего улыбаешься, мудень?! Мамку во сне увидел? — Катьку… — шепчу застывшими губами. — Еще минут пять, — орут мой друг, — у тебя меж ног все в сосульку бы превратилось! Нужен ты был в таком виде своей Катьке! — Да я ей в любом виде не нужен… — слова с трудом протискиваются между потрескавшихся губ. Чувствую во рту соленую влагу. Десны, что ли, начали кровоточить? — Чего ты там бормочешь?! — встряхивает меня за плечи мой несентиментальный друг, — Вообще нюх потерял!!! Сдох, как салага! — Не сдох, а замечтался… — Тогда подъем! Сейчас дальше пойдем. Щербатого из щели уже вытащили. Вот козел, на ходу успел ширнуться. Интересно, где наркоту взял? Тащился на автопилоте, развезло, вот он и потерял ориентировку. — Грач, я твой должник… — Ты мне по жизни должен! Опираясь на плечо Вовки, поднимаюсь на негнущиеся ноги. Колени подгибаются, онемели. Все, что ниже их, не чувствую. Чтобы избежать падения, обхватываю Грача за шею. — Ты чо! — встревоженный Грач встряхивает меня, — Ноги отморозил?! Ну — ка, попробуй пошевелить пальцами! Пробую. После третьей попытки мне это удается. Грач догадывается об этом по моей счастливой улыбке. Которая, со стороны, наверное, похожа на груческую маску: губы треснули, кровоточат. Прикладываю к ним снег и закрываю от ветра поднятым воротником бушлата. Непромокаемый капюшон поверх шапки не дает сыпаться белой крупе за шиворот, поправляю и его. Теперь можно и вперед… — На, глотни кишмишовки, — Грач протягивает мне флягу. Виноградный спирт обжег губы. — Ничего… — улыбается мой кореш, у видев, как скривилось мое лицо, — Дезинфекция — вещь полезная. Из метели, как черт из бутылки, вылетает наш взводный старший лейтенант Орлов: — Не спать! Начинаем движение! После этого он исчезает за поворотом скалы. Ветер срывает окончания слов лейтенанта, обращенных уже к тем, кто идет за нашей спиной, и мы слышим только: — Не спа… Начинаем дви… Не спа… Уроды! Снова шнур на поясе, «эрдэшка» давит на плечи, автомат привычно висит под правой рукой стволом вниз, трофейный пулемет перечеркнул грудь и ноги опять скользят по обледенелой тропе. Идешь, как наш ротный наркоша Щербаков — на автопилоте. Ни чувства страха перед обрывающимся в каком-то метре от ног карнизом, ни холода беснующейся бури, пробивающего сквозь солдатский бушлат. Все утонуло в бескрайней усталости. Шагаешь, автоматически ставя ногу в отпечаток подошвы впереди идущего. Хватаешься рукой за камень при очередном повороте, время от времени сплевываешь тягучую кровавую слюну через небольшое отверстие в поднятом воротнике — десны продолжают кровоточить, и — продолжаешь путь. Единственное, что не занято сейчас — голова. Мысли текут ровным потоком, сами собой. Я даже не далаю попыток их систематизировать, уложить в какие-то конкретные воспоминания. Это просто обрывки фраз, куски образов, фрагменты прошлого. Наверное, это и есть то, что называют потоком сознания. …Широко распахнутые в мир темно-синие глаза. Не голубые, нерт — именно темно-синие. Ясное небо, отраженное в воде бездонных озер. Глаза, востроженно следящие за кафедрой. Первый курс, лекция по античной литературе, которую читает доцент Болдин. Все восхищаются его остроумием, яркими примерами и умением приподнести предмет так, как никто другой. Катерина — не исключение. На лекциях она восторгается доцентом, а я — ей, сидящей в аудитории за два ряда от меня — чистой, непосредственной, восхищенной. Ее черноволосая головка поворачивается в мою сторону, и я не успеваю скрыть выражение обожания. Ее взгляд становится лукавым и она делает чуть заметный кивок в мою сторону. Я счастлив. Как мало нужно влюбленному человеку! «Здравствуй, Кэт…» Так я начинал каждый из сотни телефонных звонков из одной и той же будки у станции метро «Тургеневская» на протяжении восьми месяцев. Почему из одной и той же будки? Первый звонок был из нее, после которого Катя назначила мне свидание. Это был первый и последний удачный звонок. После чего мы общались только по телефону. Это был настоящий телефонный роман: она с непостижимым упорством избегала встреч, зато могла десятками минут говорить в трубку. Поэтому, надеясь на чудо, сжимая накопленные «двушки», я каждый раз стремился на другой конец Москвы. «Здравствуй, Кэт…» Катя, Катенька, Катюша, Катька… Этими именами ее звали дома, в детском саду, в школе, в университете. Родители, друзья — подруги, дяди — тети, бабушки — дедушки. Чужие и родные. А я хотел звать ее по — своему, как никто другой. Как будто необычное сочетание трех букв могло дать дополнительный шанс, выделить меня из общего ряда однокурсников. Грубовато — фамильярно звучащее на русском языке английское имя для для нее паролем для откровенных разговоров по телефону, но не более. Телефонный роман им ис остался. «Поздравляю вас с рыцарским шлемом, сударь, — смеялся тогда ты над собой, — Вы достигли «фин аморе», «любви на расстоянии» куртуазных кавалеров. Но вынужден вас огорчить: вы опоздали лет эдак на пятьсот…» Нога подскальзывается на обледеневшем карнизе. Чтобы удержаться на тропинке, хватаюсь за обломанный ствол деревца, торчащего из-под снега. Ище минута — и я бы покатился в преисподнюю. Спина взмокает от мгновенно накатившего страха. Такие вещи лучще всего возвращают к действительности. Прошлой весной, на глазах у всей роты на пустяковом спуске сорвался в пропасть боец из молодого пополнения. Это был его первый выход в горы. Широко раскрытые, полные изумления, отвергания того, что происходит именно с ним, глаза. Крик «Не хочу!!!», застывший в них, и вопль «Мама!!!» прокатившийся по ущелью… А у меня какой выход в горы? Уже давно не веду счет таким вещам. Хотелось бы, чтобы этот стал крайним в жизни. Не «последним», здесь так не говорят — крайним. Но пока об этом не думать. Не думать! Скоро Новый год. Дома — елка, блестящие игрушки на ней, брызги шампанского… Дед Мороз и надежда, что наступающий год будет лучше предыдущего. Надежда, помогающая прожить эту жизнь. Разве и нам она не помогала вытерпеть все, зажигая счастливым светом будущую жизнь на гражданке? Душа рвется к этой вере, но вот мозг… Неужели все отравлено? Как хочется верить! Новый год. Во время прошлого Нового года мы выпустили пару очередей из ДШК по «духовской» зоне отвественности. В ответ нас накрыли реактивными снарядами. Сорванный праздник и четверо раненых С новым годом, с новым счастьем. …Буран стихает. Или только кажется? Привыкли… Натыкаюсь на спину остановившегося Грачева. — Чего встал? — Все стоят. — Может, уже пришли? — Хрен его знает. По времени, вроде, должны… Больше говорить не хочется. Ради чего сквозь смерзшийся капюшон бросать слова? На ветер в самом прямом смысле. Надо поберечь силы, скоро они нам пригодятся. Разведка топает впереди, оторвавшись от нас на полчаса хорошего хода. Может, она, оседлав перевал до подхода «духов», сидит уже в пещерах и подала знак, что все в порядке? Хорошо бы… Воевать по такой погоде не хочется. А когда хочется воевать? Сквозь свист ветра раздается хлопок. Выстрел? Если разведка столкнулась с душманами, сейчас должна начаться стрельба. Но стрельбы нет. Вместо нее по цепочке передеается команда подтянуться. Подтягиваемся. Стоим, напряженно прислушиваясь к посторонним звукам сквозь свист воздуха, остевенело болтающегося среди мешанины камней и снега. Впереди возится с радиостанцией ротный. Неплохой мужик Булгаков — свое дело знает, солдат бережет и на рожон никогда не лезет. Хлопок. Еще один. За ними — целая серия, словно врубила свои мотоциклы без глушителей рокерская банда. — Вознобновить движение! И без тебя, капитан, знаем, что надо спешить. Знаем, что разведка уже схлестнулась с индейцами за право обладания теплыми пещерами. И если мы опоздаем… — Передать Митину, чтобы подбирал отставших! Остальные — вперед! Вперед, сынки!!! Снег, словно он с «духами» заодно, путается под нагами, вяжет их. Ветер норовит столкнуть с тропы. Освобождаемся от страховочных концов — сейчас они только сковывают движения. Наш взвод сворачивает от тропы влево, вниз по склону, который становится все более пологим. Это хорошо, можно даже цепью развернуться… Снег — по пояс. В голове сидит только одна мысль: кто сейчас засел на хребте: наши или «духи»? Если встретят огнем — все объяснится. Хотя нас нужно еще заметить в этом буране… Очищаю пулемет от снега, передергиваю затвор, загоняя патрон в патронник. У меня к ПК подсоединена малая пулеметная коробка, поэтому можно стрелять на ходу. Рядом сопит Костенко. Сопи, хлопче, сопи — твои ленты еще понадобятся… Стрельба все ближе, но не в насю Слава Богу, не в нас… Справа сверху срывается красная строчка трассера. Проносится мимо, гаснет в снежном киселе. Вслед за ней вторя, третья… Пулемет! Ему звонко подпевают автоматы. Глухо бухает гранатомет. Заваливаюсь на живот. Пулеметный ствол тонет в сугробе. Мать — перемать! Отчаянно расшвыриваю снегруками, чтобы получилась хоть какая-то площадка. Сбоку по-прежнему сопит мой второй номер. Тону в сугробе вместе с пулеметом. — Чего е…к раскры! Стреляй, мудак! Очереди костенкинского автомата глушат ухо. Черт с ним, с ухом, ухо заживет… Нет, черт, стрелять из положения лежа не получается. Придется стоя. Я не Геракл, чтобы прицельно шмалять из тяжелого ротного пулемета от живота, но другого выхода нет. Даю первую короткую очередь — пристрелочную, вторую, третью… Стреляя, бреду по пояс в снегу, пытаясь найти более-менее ровное место с небольшим снежным покровом. Интересно, куда делись остальные наши? Кажется, что остался один в этой снежной круговерти, только верный оруженосец Костенко перебирает ногами рядом, не прекращая лупить из автомата в белый свет, как в копейку. Впрочем, его первый номер стреляет не намного прицельнее… Над головой пролетает трассер. Инстинктивно ныряю рыбкой вперед и, больно ударившись локтем, наконец-то обнаруживаю искомую точку опоры для сошек. Теперь можно бить точнее. У «духов», как и у нас, ленты набиты патронами в пропорции один трассер на три обычных. Так удобнее корректировать собственный огонь. Но у того, что лупит как раз напротив меня, патроны все трассирующие. Это, конечно, на психику давит сильно, но зато демаскрирует пулеметчика. Ну и дурак ты, «дух» — я тебя в два счета обнаружу… Та-а-а-к, чуть левее… Вот она, точка, откуда, как из мешка, сыплются стрелы пулеметных очередей… А вот теперь огонь!!! Бью длинными. Ствол пулемета то и дело от отдачи взлетает вверх и его, как строптивого скакуна, приходится укрощать, возвращая на место. Наваливаюсь всем корпусом вперед, чтобы зафиксировать сошки — тогда ПК держится ровнее. Чуть левее заработал еще один пулемет. Это наверняка Грачев. Теперь мы на пару этого «духовского» пулеметчика точно в рай отправим. В два ствола прочесываем кусок белесой пелены из снега, из которой в нашу сторону летели трассы. Замолчал, гад… Завалили или поменял позицию? Рядом со мной отчаянно лупит из автомата Костенко. По всем правилам стрельбы он должен лежать справа от меня, как и положено второму номеру. А этот змей строился слева. И теперь осыпает отстрелянными гильзами. — Ленту давай! Не слышит, увлекся, враг… Лягаю его ногой. Костенко поворачивает ко мне свою красную морду: глаза — как щелки, лицо яростно перекошено, на кончике носа — капля. Все это с дурацкой закономерностью отпечатывается в моих мозгах. Всегда так — запоминается всякая чепуха. Интересно, неужели и у меня такая же рожа? — Ленту давай! Костенко ловко перемахивает через меня, несколько секунд снимает с себя пулеметную ленту, которую он намотал на себя крест на крест, словно революционный матрос, и — вставляет в лентоприемник новую металлическую змею. Снова пулемет плюется смертью в снежную круговерть. Рядом грузно проседает снег. Инстинктивно вжимаюсь в землю и только тогда поворачиваю голову: рядомплюхнулся наш взводный, гвардии старший лейтенант Орлов. «Орел ты, лейтенант Соколов! — Я не Соколов, товарищ генерал! Я — Орлов! — Все равно! Сокол ты, Орлов!» Дежурный прикол нашего взвода. — Возьми левее! — кричит мне взводный чуть ли не в самое ухо. То самое, что пытался мне попортить свом тарахтением «второй номер», — Они позицию сменили! Не видишь, что ли? Я ничего не отвечаю, меняю прицел. Как же, увидишь что — нибудь в этом снежном поносе… Даю поправочку. — Прочесывай от этой точки влево — вправо на три — четыре метра! — продолжает командовать Орлов, — Сектор стрельбы не расширяй — своих зацепишь: сейчас рота наверх поползет. Стрельбу прекратишь, когда увидишь зеленую ракету в своем направлении. Понял? Чего тут непонятного? Я глянул на Костенко: толковый ефрейтор еще одну ленту приготовил. На всякий случай. Лейтенант еще с минуту полежал рядом с нашим пулеметом, потом отполз. На атаку наш героический взвод вдохновлять. А я стреляю. Длинная очередь. Поправочка. Три коротких, снова длинная. Мое дело маленькое, солдатское. И мыслей в башке нет никаких. Даже той, которая просто обязана появиться: неизвестно, сколько мы еще пролежим на снегу, поэтому нужно приказать набивать патронами пустую ленту, а не шмалять из автомата у меня под боком. Бью теперь только короткими. В груди — холодная ярость, голова чистая, мысли в ней текут ровненько, как трассера. Сволочи, завалили Мухина. И парнишку того, Варегова, тоже. Вашей банды рук дело, знаю. Все равно расплата пришла. Сами напросились. Суки. Рикошетом она к вам пришла. И будет приходить, пока не поймете, что нужно не только грешить, но и каяться. Мы… мы уже начали, поэтому и уходимю А вы?… Мы вас, суки, научим… Чуть впереди слева взметнулся огненный фонтан. Полыхнуд, как вспышка спички на ветру, погас, оставив после себя шапку дыма. Впрочем, дым я уже не видел — скорее понял, что он должен быть. Невидимое, но плотное, как стенка, ударило по всему корпусу, опрокинуло. Пулемет в моих руках, кувыркнувшись, выпустил последнюю очередь прямо перед собой. Я не потерял сознание, нет. Просто получилось, как во время сеанса в кинотеатре: передернул раздолбай — киномеханик пленку и несколько кадров проскочили мимо твоего внимания. Ведь только что лежал на животе и стрелял из пулемета, а теперь лежу на спине, под головой собственная «эрдэшка», перед глазами — по-прежнему обиженная морда Костенко. Только теперь она приобрела еше оттенок встревоженности. — Ты как? Дурацкий вопрос. Что ему ответить? Что тело как ватное и блевотина колом в горле стоит?! — «Духов» униз отохнали! — поведал героический «второй номер». Сейчас мне его белобрысая физиономия кажется роднее всего на свете, — Уси унизу сидят, у сугроби. А ПК наш осколком раздолбало: «духи» «эрэс» пустили. Тоби взрывной волной чуть охреначило… Интересно, ты-то как, хохол, уцелел? Ведь рядом лежал. Везучий… Думать мне тоже больно, а говорить и подавно. Поэтому продолжаю изображать чурбана с глазами. Ослепительный свет снега, несмотря на то, что над головой не видать ни солнца, ни неба, режет глаза. — Спирту будешь? — …Откуда?… — звуки с трудом пролезают через сведенное судорогой горло, но говорить надо. Надо возвращаться к жизни. — На прошлой неделе старшине в кишлаке бакшиш помог сробить. Трех баранов. Вот он меня и отоварил. — Давай… После глотка спирта меня выворачивает наизнанку. Дубина, забыл, что после контузии пить нельзя?! Но странное дело, полегчало. Делаю еще глоток. — Как ты его разбавлял: один к трем? Лицо Костенко становится обиженнее некуда: — Ты чо? Фифти — фифти, напополам! Еще будешь? — Хватит… «Второй номер» (хотя какой, к черту, «второй номер», пулемет-то накрылся!) с серьзным видом закручивает фляжку. Домовитый хлопец. Это про него анекдот сочинили: «А шо ехо пробувать? Сало як сало…» Скрип шагов. Рядом на корточки присаживается старший лейтенант Орлов, с ним — Вовка Грач с жизнерадостной физиономией. Ему бы уроки оптимизма Костенко давать. Мой напарник по сражению торопливо отворачивается, пряча за пазухой фляжку со спиртом — как бы не отобрали. Или попросили угостить, что для него почти одно и то же. — Ты как? — задает тот же костенковский дурацкий вопрос взводный. После спирта он мне кажется не таким дурацким и я отвечаю: — Вроде, жить буду… — Встать сможешь?… Ну, тебе круто повезло! Грач, помоги своему корешу подняться! Топайте в пещеру, отдыхайте. Вы сегодня честно поработали — атаку взвода обеспечили. Ротный к награде представлять будет. — К какой?! — встрепенулся Костенко. — К звезде Героя, — покосился на него Орлов. — Шутите, товарищ старший лейтенант… — лицо полтавского хлопца приобрело еще более обиженное выражение. Хотя, вроде бы, дальше уж некуда. Обиделся ли мой «второй номер» на подначку или только сделал вид, я не понял. Да и не собирался понимать — были проблемы и посерьезнее. Может, он и вовсе родился на свет с таким выражением. Выражением «зачем ты, мама, меня на свет родила!» Каждому, кто хлебнул здесь дерьма, такие мысли хоть раз, но приходили в голову. Впрочем, «духов», всерьез сталкивавшихся с нашей героической и непобедимой Красной Армией, любившей орудовать как слон в посудной лавке, такие мысли тоже посещали. …«Вернусь домой, — сказал как-то Грач, поддавшись философским, совсем не свойственным ему настроениям, — Заделаюсь этим… как их… пацифистом. Буду против войны агитировать. Потому что дерьмо это вонючее. И человек на ней тоже дерьмом становится. Светлого у нас нет, Андрюха…» Такие мысли мне иногда приходили в голову, но с тем, что я и мои друзья превратились здесь в полное дерьмо, был категорически не согласен. — Дерьмо, говоришь?! — даже не знаю, с чего это я так разозлился, — Ты у нас, конечно, д, Артаньян, а вокруг тебя пидоры! Ты лучше вспомни про пацана с крестом на шее из «весны-88»! Кто его «Иисусиком» называл, кто заставлял чистить сортир малой саперной лопаткой?! Ты был его самым страшным кошмаром, и если бы не заставил тогда рачсстрелять того «духовского» разведчика, пацан был бы до сих пор жив. Или он от невкусной гречневой каши решил к «духам» сбежать? С крестом — то на шее. И когда его, всего изрезанного, в арыке нашли, кто больше всех орал, что отомстит?! — Да понял я тогда, понял… …-А теперь, значит, в пацифисты решил двинуть. А как же с клятвой? — Я же сказал — после Афгана! Может, я так хочу свою вину искупить! — Что-то у тебя философия с двойным дном получается. Веришь в одно, а делаешь — воюешь — другое. За мир хочешь выступать во всем мире — отлично. Пацифистом мечтаешь стать — просто замечательно. Так что ж ты не пойдешь сейчас к командиру полка и не скажешь: мол, не хочу больше мараться, задолбало! Боишься особого отдела? — Да я сейчас… — Убери пакши! Я с тобой на кулачках драться не буду — бичак в пузо воткну! …Сиди и слушай: знаю, что можешь пойти. Потому что если у тебя в башке какая-нибудь ерунда заведется — не успокоишься, пока не доведешь дело до конца. Молодец… Вот только прежде чем идти к «папе», смотайся сначала в кишлак к старому Наджибу и пусть он тебе расскажет еще раз, как всю его семью курбановцы под нож пустили, потому что сын был учителем. А особенно внимательно порасспрашивай, что они сделали с его младшей дочерью… Не хочешь? Сам знаешь? Так вот, пацифист гребаный, подойди сейчас к зеркалу и посмотри на свою рожу. Похож ты на него? Вроде нет, а?! Как ты думаешь? Вовка не разговаривал со мной месяц. А потом, вов ремя проводки колонны прикрыл огнем из пулемета. Тогда наш БТР-70 напоролся на фугас и меня, как пробку из бутылки, взрывом вышибло из люка, в котором стоял, на землю. Причем, в сторону «духов»… После всего Грач пришел ко мне в санчасть и притащил огромную дыню. Сладкую и сочную. Это я на всю жизнь запомню… — Извини, — сказал я тогда, — черт его знает, что со мной случилось. Моча в голову ударила. — Да чего там… — ответил Грачев, — Прав ты был. Какой из меня, к черту, пацифист. Если мы все ими станем, милитаристы всякие нас с дерьмом сожрут. Кому — то и в аду гореть надо… Я с удивлением посмотрел на друга. Нда-а… Война сильно людям мозгов прибавляет. Особенно тем, кто хочет. Естественно, я этого ему не сказал. Сказал другое: — Сам допер или подсказал кто? — Частично сам, частично — замполит. Он занятия проводил про боевой дух. Ну, я значит, вопросик и задал… — Замполит сильно удивился? — Сильно. Сказал, от кого угодно такой вопрос ожидал, Грачев, только не от тебя. Потом эту теорию выдвинул. Ничо, мне понравилось. — Смотри-ка, наш Бабуся не только глотку на разводах драть может… Век живи рядом с человеком, все равно его не поймешь. Наш замполит роты старший лейтенант Бабушкин, партийная кличка «Бабуся», матерщинник и, по общему мнению, карьерист, через месяц погиб, вытаскивая из-под огня раненого солдата. И узнали мы потом, что писал наш Бабуся стихи. Хорошие были стихи — мне потом взводный показывал. В них не было ни слова о войне. Может, и мой закадычный кореш Грач, балда и самый «дедующий» из «дедов», в душе свое философ и гуманист. Может, у него в этой жизни такой защитный рефлекс — толстокожесть и хамство. Как говаривал поручик Ржевский по одному пикантному поводу.
Буран не прекращался. Только теперь, отойдя от ударной волны взрыва, я снова заметил вокруг себя круговерть снега, пытающегося нас засыпать. Почувствовал на своей шкуре удары ветра, сбивающего с ног по дороге до пещер. Внутри пещеры, в которую мы, согнувшись в три погибели, забрались с Грачем, было холодно, но сухо. Снег залетал в нее лишь на полметра, неметя на каменном неровном полу, покрытом слоем земли, ровный белый порожек. Ближе к середине этого каменного логовища метался костерокб какой-то энтузиаст старался устроить себе и ближайшим товарищам обогрев из сжигаемых пустых патронных пачек. Их было много, но сгорали они быстро и тепла давали только на то, чтобы чуть оттаяли скрюченные помороженные пальцы. В дальнем углу на распотрошенных «эрдэшках» и расстеленных бушлатах стонали раненые. Я было попытался их сосчитать, но сбился: они лежат ровным пластом, друг за другом, и в темноте пещеры невозможно определить, с какой ноги или руки заканчивается одно тело и начинается другое. Во всяком случае, их здесь больше десятка. Неплохо повоевали… Некторые из лежащих стонут, другие лежат пластом беззвучно. Принимаю их за убитых. Грачев, словно прочитав мои мысли, поясняет: — Без сознания. «Холодные» на улице лежат. Справа от входа. Не заметил что ли, когда входили? Я мотаю головой: нет, не заметил. И вообще я шел до пещеры, не оглядываясь по сторонам, видя перед собой только одну цель — место, где нет снега и пронизывающего ветра. По лицам сидящих около импровизированного костерка определяю, что в этой пещере расположились наш и второй взводы. Узнаю, что третий устроился в соседней норе, вместе с разведчиками. Наверху остались десантники с третьим отделением митинского третьего взвода, которому посчастливилось не принимать участие в общей свалки. Теперь за это счастье они мерзнут на пронизывающем ветру, лениво перестреливаясь с «духами». Мне надоедает безрезультатно скользить по серым лицам сидящих рядом со мной товарищей, чтобы определить, кого здесь не хватает. И я кидаю в тишину, прерываемую лишь треском горящей оберточной бумаги и стонами раненых: — В первом взводе какие потери? — У нас один убитый и двое раненых, — отвечает одна из сгорбившихся над огнем фигур и по голосу узнаю Пашку Миревича. — Кого? — Пустошина осколком в голову. Даже не мучался. Щербакова ранило и Пилипенко. Но этих ничего, жить будут… Вспоминаю замкомвзвода старшину Леху Пустошина, парня откуда-то с Вологдчины — спокойного здоровяка, которого во время службы не брала ни одна тропическая зараза. В душе нет ни боли, ни жалости — ничего. Одервенело. Наверное и боль и жалость придут, но — позже, не сейчас… Сейчас же просто вспоминаю. Впрочем, чего вспоминать? Его лицо стоит перед глазами: его я видел каждый день на протяжении полутора лет. Невозмутимое лицо, темное от загара с пробивающимися на щеках редкими волосками светлой щетины — гладко бриться он так и не научился. Сколько лет ему было? Столько же, как и мне: двадцать один. Последний раз я поймал его взгядом за десяток минут до того, как разорвался этот проклятый «эрэс». Неуклюжего в маскхалате, натянутом поверх бушлата и поэтому похожего на белого медвежонка, помогавшего нашему комвзвода развертывать взвод для атаки. И все неуклюжести он двигался удивительно легко, и тогда, развернув по приказу Орлова правый фланг, стремительно бросился вверх по заснеженному склону. Еще вспомнилась мощная затрещина, которой «замок» угостил Щербакова за любовь шарить по карманам убитых «духов» в поисках «чарса». И вот теперь Щербатый поедет домой «четырехсотым грузом», обскакав на целые две сотни своего воспитателя… Снаружи ветер швыряет охапки снега — у входа уже вырос небольшой сугроб. Доносятся выстрелы из гранатометов, глухие разрывы «эрэсов». Можн догадаться, что кроме этого бьют и из автоматического оружия, но буря скрадывает эти звуки. Мы с Грачем тоже рвем патронные пачки, сыплем автоматные патроны по карманам и жгем промасленную бумагу: пусть хоть руки отойдут. Держа пальцы над язычками огня, размышляю. Все-таки нам повезло: разведка вышла на хребет раньше противника по двум тропам из трех и успела занять его до того, как наверх поднялись основные силы моджахедов. Они смогли взять всего кусочек хребта на третьем направлении, и наш удар снизу помог их спихнуть. Не повезло соседям: «духи», как только поняли, что верх остался за нами, дали «эрэсовский» залп. Один из реактвиных снарядов разорвался среди второго взвода, когда бойцы толпой искали вход в пещеру. Итог: пять убитых, двенадцать раненых. Митину на этот раз судьба улыбнулась — он обошелся без потерь. Поэтому его бойцы и сидят под принизывающим ветром, обмениваясь свинцовыми любезностями с супостатом, сброшенным в котловину. — Вряд ли успокоятся, — замечает Грач, — попрут еще. Оно и понятно: иначе замерзнут все к чертовой матери. Буран — то не прекращается… Они не хотели замерзать. Доносящиеся снаружи глухие удары разрывов участились. На входе в пещеру из белесой мути метели возникла привидением облепленная снегом фигура. Она рявкнула голосом нашего ротного: — Орлов! Поднимай своих на помощь Митину. «Духи» усилили огонь, видимо, скоро попрут в атаку. Два отделения бросай на левый фланг, там сильнее всего долбят, значит давить будут в этом направлении. Не криви морду — под огонь не гоню! Слухай сюда: «духи» бьют по самому хребту. Так что двигай по ближнему к ним скату и будешь в безопасности. Выйдешь на рубеж обороны — оставь на этом скате наблюдателей. Остальных — на обратный, пусть пока все сидят там. На рубеж атаки противник выйдет не раньше чем через полчаса — занять позиции по всякому успеешь… Наш взводный, качнувшись к самому лицу Булгакова, что-то сказал ему. В ответ мы услышали: — Не п…ди! У тебя самый полный взвод! Не криви морду: через час сменю! Наш старшой, слушавший Булгакова выпрямившись насколько это позволял низкий свод пещеры, повел плечами, словно в ознобе. Присел, перевязал шнурок на «берце» и только после этого повернулся к нам: — Взвод… На выход, взвод! На выход, кому сказал!!! Живо! — Ты на яйца шерстяные носки надел? — повернулся ко мне Грач. — Из дома еще не прислали. — Мне тоже. Значит, будем морозить. — Могут еще отстрелить. — Братан! — шутливо скривил физиономию Вовка, — Если отстрелят — зарежь дружеской рукой: я не переживу, да и моя Валька тоже. — Она-то переживет. Немного лишь поплачет — ей ничего не значит. — Поэт…твою мать… — Не я — Лермонтов. Черт его знает, почему мы острили. Наверное, чтобы поднять друг у друга боевой дух. Лезть наружу совсем не хотелось. Мы с завистью смотрели на второй взвод, остававшийся на месте. Его ребята прятали глаза. На их месте я бы тоже прятал. А внутри… Внутри все бы ликовалоб спасибо Тебе, Господи, не нас, пронесло! …-Кончай п…ж! — прикрикнул на нас Орлов, сам явно не спешивший сунуться из холодной, но безопасной пещеры в снежную болтанку, напичканную к тому жу еще и свинцом, — На выход, кому сказал! Мы тоже в свою очередь матюгнулись и двинулись к выходу. Взводный тормознул меня, Грачева и Костенко, державшегося все время рядом с нами, у самого порога: — Протасов, Грачев, у вас пулемет один остался? — Так точно. Второй, «духовский», на ваших же глазах, товарищ старший… …-Это я так уточнить… — неожиданно тихим голосом сказал Орлов, — В общем так… Мужики, берите своих вторых номеров, гранатомет, пять выстрелов к нему и дуйте в боевое охранение. Надо, мужики, иначе — проморгаем… «Мужики»… Мне вдруг стало так хреново, как не было уже давно. «Мужиками», ласково, по — свойски, Орлов называл своих солдат только тогда, когда им нужно было выполнить приказ любой ценой. А какая еще «любая цена» может быть для солдата — только его жизнь… «Мужики»… Ко мне взводный так ни разу не обращался, по этой причине я еще и топтал матушку — планету. Троих ребят, которым он отдавал приказ с «мужиками», потом мы отправляли «грузом двести». Я сжал зубы до скрежета, чтобы они не стали выбивать предательскую дробь, когда придется отвечать лейтенанту на какой — нибудь вопрос. Хотя, к черту, какой еще может быть вопрос, как не «Задача ясна?» Опустил голову, чтобы взводный не прочел в глазах страх. Страх, который парализует волю и вытаскивает из глубин подсознания шкурный вопль: «А почему я?!!!» — Мужики, Саломатин все покажет… Он здесь все окрестности уже излазил. Нужно сесть в боевое охранение на тропе напротив двуглавой скалы, в метрах пятнадцати — двадцати перед нашими позициями. По этой тропе наверняка пойдут основные силы противника. Снизу подъем крутой, поэтому большую часть пути до рубежа атаки они протопают цепочкой. Только в метрах тридцати перед вами скат становится более ровным, на нем и будут «духи» разворачиваться перед броском… Мы слушали напряженно, стараясь запомнить каждое слово командира — от этого зависела наша жизнь и выполнение задачи. Впрочем, сейчас это было одно и то же: если мы их проморгаем, нас без особого шума вырежут, а роте — трандец. — Перед нами наверняка превосходящие силы противника, — говорил нам Орлов, — поэтому рукопашной мы можем не выдержать. Тем более у них был более короткий переход, чем у нас и они меньше устали. Поэтому мы должны их валить на дистанции. Все! Задача ясна? Возьмите радиостанцию — Саломатин будет держать связь… …-Саломатин! — обратился командир взвода к невысокому разведчику, сидящему на корточках у входа в пещеру. — Давай, покажешь все тут… Тот нехотя выпрямился, повернул к лейтенанту свое скуластое, типичное среди сибиряков лицо. Нехотя кивнул головой — ему тоже не хотелось умирать.
В метрах двадцати ниже верхушки хребта, где собирался занять оборону наш взвод, мы обнаружили обложенные камнями стрелковые ячейки: так называемые «эспээсы» — стационарные пункты стрельбы. Судя по всему, сделаны они были давно и «духами». От кого они собирались обороняться? С этого направления мы на хребет никогда не выходили. Значит, от своих «товарищей по джихаду»? В этой драке «духов» с «шурави» мог сломить ногу сам черт: моджахеды воевали не только с нами, но и между собой. Группировка Ахмад Шаха Масуда, «Пандшерского льва» (Пандшер на дари означает ущелье «Пяти львов»), которую советские войска пытались разгромить в ходе нескольких серьезных операций, но так и не разгромили, состоят из этнических таджиков. Занявшие ущелье Пандшер, эти моджахеды давили на мозоль не только советским войскам и правительству официального Кабула, но и другим «духам» — хеккматияровцам. Последние комплектовались из пуштунов, коренной народности Афганистана, относящейся к другой ветви ислама. Эти две группировки любили друг друга не больше, чем «Большого Северного Брата», а возможно и меньше. Поэтому им ничего не мешало в промежутках между нападениями на советские колонны и посты воевать друг с другом. Пуштуны — национальное большинство, относятся к таджикам и узбекам, в большей части эмигрировавших в Афганистан в тридцатые годы из советской Средней Азии, как к неприятному, но неизбежному соседству: морщатся, но терпят, время от времени устраивая междуусобные стычки. Наши советники, разбирающиеся в этих азиатских тонкостях, не упускают такой возможности: пуштунов рекрутируют для диверсионных операций против ахмадшаховцев, а советские таджики воюют с хеккматияровцами. Вот такой интернационал, без знания которого здесь не выживешь, и который знать приходится даже простому солдату… Я с Костенко, РПГ-7 и выстрелами к нему занимаем правый от тропы «эспээс». Грач со своим «вторым номером» устраивается на левом фланге. Странно, никак не могу вспомнить, как зовут грачевского «второго номера». Наверное, никто в роте не сможет ответить на этот вопрос. Тихий и безотказный парнишка из-под Костромы всегда терялся на фоне могучей фигуры Грача, маячил за его спиной на вторых ролях, поэтому всегда и всюду его звали просто «Вторым номером». Минуты через две, после того, как я со своим героическим хохлом обосновался в «эспээсе» (расстелили на снег «духовскую» курпачу, чтобы не отморозить свое мужское достоинство, разделили сектора наблюдения и стрельбы, разложили под руками гранаты), приполз Саломатин с радиостанцией. Завязанный по самые глаза маскхалат, облепленный к тому же снегом, шерстяная маска на лице и торчащая за спиной армейская рация с кривой, покачивающейся над головой антенной, придавали разведчику сходство с инопланетянином. — Место найдется? — сипло спросил он нас. Ячейка была рассчитана на двоих, третий бы просто помешал бы в бою. Поэтому я отрицательно качаю головой, хотя отлично понимаю разведчика: сидеть одному в «эспээсе» среди круговерти бурана и ждать «духов», которые появиться в любую минуту перед самым носом — не очень приятное занятие. Если замерзнешь, вспомнят о тебе только после боя. Да и вспомнят ли… Разведчик помолчал. Я ему сочувствовал изо всех сил, но чем мог помочь?! — Ладно, — глухо пробормотал он наконец из-под завязанного под носом капюшона, — Тут в десяти шагах еще один «эспээс» есть. Туда поползу. Только сначала вот что… Нужно на тропе растяжки поставить. Иначе проморгаем «духов». Вырежут, к чертям… — Ни проволоки, ни колышков нет, — заметил я, — На чем ставить будем? Идея мне понравилась. — Проволока у меня есть, — ответил Саломатин, имени которого я так и не узнал, — А вместо колышек можно шомпола использовать. Сколько у вас гранат? — Две «Ф-1», три «РГД -5» и столько же «РГН». — У меня одни «эргэошки» — сказал разведчик, — Восемь штук. Замотался таскать. На растяжки их, конечно, поставить можно, но возиться долго придется: противовесы нужны. Так что будем их в бою использовать — я поделюсь вами. А ставить на растяжки ваши «лимонки» и «эргэдэшки» будем. Лады? — Лады. Пока ставили растяжки, я даже перестал обращать внимание на пролетающие над головой время от времени «духовские» «эрэсы». Что для нормального человека нетипично: характерный свист пролетающего реактивного снаряда, разрывающегося через доли секунд в метрах тридцати выше тебя, сильно давит на нервы и прибавляет седых волос на башке. Умом ты, конечно, понимаешь, что осколками тебя не заденет — находишься в мертвой зоне. Но мозги мозгами, а нервная система давать отбой все равно не желает: вдруг какой — нибудь «дух», стоящий у реактивной установки, собьет на своей «шайтан — трубе» прицел? Однако установка гранат на растяжках — дело, требующее собранности. Руки не должны дрожать, а мозги обязаны работать, как часы. И поэтому приходишь к выводу, что на «эрэсы» можно наплевать. Они перешли в категорию неизбежного зла, как буран и горы вокруг. …Управились за пятнадцать минут. За время ползанья по склону мы стали похожи на снеговиков, что лепили в детстве после первого обильного снегопада. Только морковки вместо носа не хватает. Хотя вон, у Костенки курносая конопырка уже дошла до соответствующего цвета. Наверное, и у меня не хуже… Поставив гранаты, на обратном пути заползли в гости к Грачу: в качестве компенсации за проделанную работу отобрали у него две «эфки». Вовка не особенно возникал, поскольку идея хоть как-то прикрыть свою задницу до начала драки могла не понравиться только дураку. Взамен отобранных гранат угостили его и «второго номера» костенковским спиртом. Ефрейтор сопел, но вслух недовольства не выказывал. Но нам было наплевать на его неудовольствие. Приползли к себе. Разрывы реактивных снарядов стали реже: либо у «духов» начал заканчиваться боезапас, либо они передумали лезть в атаку. В последнее очень хочется верить, хотя делать это может только идиот. Идиот, согласный замерзнуть до смерти в засыпанной снегом горной щели на высоту двух с лишним тысяч метров над уровнем моря. Тем не менее я был рад, что ротный ошибся в своих предположениях и у нас случилась передышка. Иногда хочется пожить даже на заснеженном склоне в лютую непогоду… Пользуясь антрактом, поудобнее раскладываем в своем «эспээсе» ручные гранаты, чтобы они всегда были под рукой. На РПГ -7 я особо не надеюсь: в наших условиях он может сдержать противника на расстоянии не менее пятидесяти метров — как раз на том участке, о котором говорил Булгаков. Именно там мы поставили «растяжки», чтобы взрывы гранат предупредили о неприятном визите. За это время я успею сделать от силы два — три выстрела из «граника» — «духи» должны появиться на этом участке перед развертыванием в цепь и будут маячить всего пару минут, а потом уйдут в мертвую зону для обстрела из гранатомета. Они не дураки, и не будут сидеть на этом рубеже до бесконечности, чтобы получать от нас заряды из РПГ. Потопчутся, конечно, от неожиданности, залягут для начала, а потом оклемаются и пойдут дальше. Дальше основную нагрузку боя на себя возьмет Грач со своим пулеметом. Нам же остается уповать на ручные гранаты и автоматную стрельбу в белый свет, как в копеечку… А потом надо будет уходить. Сначала Грачев прикроет нас, потом мы — его… Хорошо воевать в мыслях: все получается гладко и без неожиданностей. А они могут быть самые разные, и всех не предугадаешь. Поэтому стараюсь далеко не заглядывать. Успеем отойти, не успеем… Даже если успеем, кто даст гарантию, что после нашего предупреждения по радиостанции и заранее обозначенного Орловым коридора в секторе огня нашей обороны, какой — нибудь чудак на букву «эм» со страху не всадит в нас очередь. — Костенко! Дай флягу! — Да ж половина осталось… — Дай, я кому сказал! Ефрейтор отворачивает в сторону красную от ветра физиономию и вытягивает нехотя из-за пазухи фляжку со спиртом. Глоток — и сразу потеплело на душе. О том, что взводный перед выходом отдал мне початую фляжку с водкой, я пока не говорю — пусть помучается, куркуль. Сначала сало, потом Родина — девиз всей его жизни. Поступок же Орлова я оценил: за ним раньше такого не водилось. Что же касается нашего задания… Не мы — так другие должны были лезть в боевое охранение, а чем мы лучше других? А придумал он знатно, молодец… После спирта наше задание уже не кажется таким страшным. Я уютнее устраиваюсь в «эспээсе» и начинаю неспешную беседу со своим напарником, чтобы не заснуть: — Костенко, а почему твои родители в посылках тебе сало не шлют?… Буря по — прежнему швыряет в нас пригоршни снега. Чтобы не превратиться в сугробы, мы постоянно шевелимся, отгребаем его от себя. Вспоминается разведчик Саломатин: каково ему там одному? Принимаю решение через десять минут, если ничего не случится, сползать к нему, навестить… Холодно. И хотя я в ватных штанах, а в сапогах толстые носки и зимние портянки, пальцы для утепления обернуты газетой, чувствую, что ступни мне уже не принадлежат, а ноги превратились в негнущиеся костыли. «Суки, — начинаю взывать к «духам», — чего вы там медлите?!» лучше воевать, чем вот так замерзать — как бездомная собака… Чтобы разогреть суставы, несколько раз подтягиваю ноги к животу, сгибаю их, разгибаю. Подползаю к бойнице «эспээса», прилаживаю к плечу гранатомета, заранее определяя, куда пошлю выстрел. Стационарный пункт стрельбы маленький и низкий: приспособлен только для позиции «лежа». Из такого положения я еще не стрелял, поэтому нужно потренироваться, чтобы реактивной струей из гранатомета не поджарило собственную задницу. Почему — то вспомнился Варегов. Странно, почему он? За то время, пока я здесь, на моих глазах и без мени погибло немало пацанов, которых знал гораздо лучше, чем его. Наверное, смерть этого парня повлияла на меня потому, что вот так сходу, на моем военном веку не погибал никто. Гибли в первом бою — бывало, но чтобы на следующий день после прибытия в Афган, отправившись на «точку» добровольцем… Может, они и к лучшему? «Он еще не успел согрешить». Откуда эта фраза? Ах да, из «Мастера и Маргариты» Михаила Булгакова. У нас ротный тоже — Булгаков, но они, писатель и офицер, наверняка друг на друга не похожи… К чему это я?… Он еще не успел согрешить. Он умер, как солдат — в бою, отомстив врагам за смерть товарища, не успев увидеть обратной стороны войны. …Когда в погоне за врагом, прячущемся в доме среди женщин и детей, в горячке боя приходится бросать туда гранату. И это потом будет долго преследовать тебя во снах… …Когда в ответ на обстрел из кишлака, мимо которого проходила колонна, разворачиваются танковые стволы и частокол «шилок», и лавина огня превращает в груду коптящих развалин место, где веками рождались, жили и умирали люди… И ты видишь все это, ты участвуешь и ничего не можешь поделать. Ты можешь назвать себя палачом, а можешь проклясть банду сволочей, закрывшихся, как щитом, жизнями и телами своих соплеменников. И только. Гравюра «Ужасы войны» Дюрера появилась в эпоху Возрождения, чтобы потрясти воображение людей. Что изменилось с тех пор? Ничего. Так же, как и раньше, мы солдаты, лучше всех знаем, что такое войны. И поэтому войны начинаем не мы. Заканчивать же приходится именно «людям цвета хаки»… Кончать, убивая ее с каждой смертью своей или противника. И понимать, что это, в конце концов, бессмысленно: плоды ее достанутся не нам, а тем, кто придет за нами. Политику, поставившему свою закорючку под договором о мире. А нам — раны, гробы, в лучшем случае — военная пенсия. И — прошлое, от которого никуда не деться. А потом вырастет другое поколение, и все начнется сначала. История человечества — это история войн. История жизни на грани смерти, когда человеческий дух воспаряет над обыденностью серого обывательского существования и являет чудеса храбрости и самопожертвования. Именно поэтому она всегда так привлекательна для молодых, война… История смерти на линии жизни, когда человек проваливается в ад мясорубки, где нет ничего святого. Вместо этого — идея фикс: боевая задача, независимость кого-то от чего-то, борьба за рынки сбыта и энергоресурсы и власть хотя бы над тысячей своих единоверцев. — Костенко, спирт еще остался? — Та исты трошки. Будешь? — Да нет, это я так спросил. Внизу почти одновременно хлопнуло два взрыва. — Андрюха! — возбужденно заорал Костенко, — Давай! — Давать — не мужское дело… Последнее я уже произнес автоматически, вскидывая к плечу гранатомет. Стрелять придется стоя: амбразура приспособлена для автомата, сектор оргня ограничен. Напружинив ноги в коленях, почти не прицеливаясь, наведя ствол на звук разрыва очередной (последней) «растяжки», открыв рот и сжавшись в ожидании удара по барабанным перепонкам, выстрелил. — Гранату! Еще выстрел, еще. Оглохший, сне слышу, начал ли работать грачевский пулемет. Скашиваю глаза: слева полетели редкие огоньки трассеров. — Гранату! Для гарантии посылаю еще один, последний выстрел, улавливая спустя несколько мгновений бледно — желтую вспышку разрыва. РПГ -7 в нашей ситуации рассчитан на слабонервных. «Духи» к этой категории не относятся. Сюда бы АГС… В нашу сторону понеслись трассера. По приближающемуся огневому кольцу делаю вывод, что противник проскочил сектор поражения нашей громкой пукалки, сделанной для поджигания танков, которые у «духов» в этих горах почему-то не водятся. Начинаем швырять гранаты. Все. Кончились. По стенке «эспээса» щелкает очередь. Неприятный звук. Но ведь не попали же! Теперь в дело пускаем автоматы. Костенко уже опередил меня: упершись носом в бойницу, он увлеченно изводит патроны. Присоединяюсь к нему. Кто-то сильно дергает меня за шиворот. Оборачиваюсь: Саломатин. Я про него совсем забыл. Он что-то говорит, но оглохшие от гранатометной стрельбы барабанные перепонки решительно отказываются воспринимать что — либо. Зато я прекрасно вижу, как в метре за спиной разведчика вспарывает снег пулеметная очередь. Дергаю Саломатина за плечи, и мы вваливаемся в «эспээс», опрокинув «ворошиловского стрелка» Костенко. Тот пытается выбраться из-под нас, одновременно почему-то ощупывая мне грудь. Через мгновение доходит, что он принял нас за раненых. Отпихиваю руку ефрейтора. Он видит мои глаза — таких злых не может быть у подстреленного, и недоуменно затихает. Саломатин снова хватает меня за воротник — что за дурная привычка у человека! — притягивает мое лицо к своему, и словно сквозь толщу воды доносится: — Орлов по рации приказал отходить! Быстрей!.. У нас… две минуты, чтобы выбраться… добраться до мертвого пространства… свои покоцают… Я ору в ответ: — Надо Грачеву сообщить! Понял?! Саломатин кивает головой и неуклюже вылазит из «эспээса». Цепляясь левой рукой за склон, он кидается в сторону и вниз — в направлении грачевского пулеметного гнезда. Оттуда по-прежнему летят трассера. Чтобы прикрыть разведчика, мы с Костенко выпускаем разом по магазину. Ствол автомата раскалился и парит от падающего на него снега. Выбираемся из ячейки. Под ногами обнаруживаю неиспользованную гранату, скатившуюся вниз — наверное, локтем ненароком столкнули. Чеку долой и туда же — вниз. Сую своему «второму номеру» бесполезный сейчас РПГ: пусть повесит на спину, нашим наверху он еще пригодится. Костенко явно торопится, у меня же на душе повисла пудовая гиря: грачевский пулемет продолжает стрелять. Рядом с ним — отчетливо это вижу — ложатся два гранатометных разрыва. Несколько очередей вспарывают воздух прямо над нами. Ныряем головой в снег. По инерции сползаем вниз по склону несколько метров и утыкаемся головой в камни огневой точки, покинутой нами. Снова стреляем, выжидая время. В голове же вместе с ударами выстрелов бьется одна мысль: «Разведчик не добрался?!» — Костенко! — наконец принимаю решение, — Дуй наверх! Коридор помнишь где? Дуй! Я к Грачеву! Возражать надумал… Наотмашь бью по лицу. Голова моего героического «второго номера» от удара стукается о землю: мы по-прежнему лежим за камнями, прижавшись к склону. На его глазах появляются слезы. Или это просто растаявший на ресницах снег? — Это приказ! Передашь Орлову, чтобы сместил коридор на линию грачевской огневой точки. Выходить будем оттуда. Понял? Выполнять! Выполнять, сука! Пидор, застрелю! Это приказ!!! Костенко смотрит на меня круглыми немигающими глазами и отползает в сторону. Я кидаюсь туда, куда ушел разведчик. Надо быстрее: скоро наши откроют огонь и тогда мне трандец. По моим прикидкам, время данное нам на отход, уже прошло, но Орлов медлит. Нас ждет? Но он не может ждать бесконечно. Лучше пожертвовать пятерыми, чем потом потерять всю роту… Ветер свистит вокруг в унисон с пулями, которые, скорее всего, так и порхают рядом. Я их не слышу: продолжаются последствия стрельбы из «граника». Да, композитором мне уже не стать. Но то, что я сейчас глухой — даже хорошо: больше бы кланялся свинцу, терял бы темп движения… Подтверждение тому, что «духи» зря времени не теряют, получаю тотчас же. Что-то сильно дергает за рукав, и я обнаруживаю в нем большую дыру. Боли не чувствую. Не прекращая движения, несколько раз сжимаю и разжимаю кисть. Действует. Значит, не попали, сволочи… Разрыв рвет воздух над головой, горячая волна толкает в спину. Пропахиваю носом несколько метров. Ч-черт, РД около ячейки забыл. То-то, чувствую, что бежать легко. Аллах с этим чертовым рюкзаком: старшина спишет. Главное, чтобы меня не списали… «Эспээс» Грача уже близко. Вон валун — за ним… Подскальзываюсь, качусь по склону мимо вовкиной «огневой точки», пока передо мной не скапливается сугроб не останавливает падение. Если бы не он — прикатился бы прямо в руки к «духам». Яркая вспышка чуть выше Вовкиной «огневой точки» застявляет душу сжаться от дурного предчувствия. Так и есть: Грач замолчал. Гребу наверх по колено в снегу. Падение вниз спасло меня от осколков, которые достались на долю пулеметного расчета: Вовка продолжает молчать. Рядом очередь вспарывает снег. Не обращая на нее внимание, упрямо лезут напрямую к «эспеэсу» пулеметчиков. По лицу течет пот, заливает глаза. Смахиваю жгучую влагу обледенелой рукавицей. Ледышки, вмерзшие в сукно, словно наждак дерут кожу, но одновременно приводят в чувство. Начинаю действовать более осознанно, понимая, что пока не доберусь до Грача и его «второго номера», помочь им не смогу. Сейчас важнее не попасть под огонь «духов» и наших, которые… Которые уже начали стрелять. Навстречу полетели пучки трассеров и светящиеся комки гранатометных зарядов. Вот что-то ритмичное забухало у меня за спиной: ага, это разрывы от АГСа… Ныряю лицом в снег и, как бульдозер разгребая снег, начинаю грести на животе. Сердце готово выскочить из груди, по спине текут струи пота. Нижняя рубашка то прилипает к ней, то, наоборот, приятно щекочет лопатки влажной тканью. В рукавицах — горячая вода от набившегося в них и растаявшего снега. Быстрей! Не обращая внимания на наш плотный огонь, «духи» активно прут в наступление. Я это определяю по становящейся все громче стрельбе. Глухота прошла — от страха что ли? Кажется, волосы шевелятся под шапкой от проносящихся над головой пуль. В животе начались спазмы. Не хватало еще обделаться, как первокласснику. В плен не хочется. Ой, как не хочется в плен… Перед носом возникает долгожданная стенка «эспээса». Перекатываюсь через нее, в каждую секунду ожидая получить удар пули в спину. Пронесло. Прямо передо мной на спине лежит вечный Грачевский «второй номер». Остановившиеся, широко раскрытые глаза парня уже успел запорошить снег — ему помощь уже не потребуется. Грач уткнулся в опрокинутый пулемет. Кругом желтеют отстрелянные гильзы. Прикладываю два пальца к сонной артерии: жилка пульса бьется. Чуть слышно, но бьется. Некогда выяснять, куда Грач ранен. Перетягиваю его ремнем через грудь и начинаю тянуть наверх. Тяжелая Вовкина туша обрывает руки. Кажется, что от неподъемного груза они становятся все длиннее и длиннее. Господи, как хорошо было ползти одному…
…Все, что запомнится после — это будет жар, готовый выжечь все нутро, боль в ободранных коленях и затверженное до автоматизма движение: отполз, подтянул обмякшее тело Грачева к себе, отполз — подтянул… Я так и не доползу до верха, потеряв сознание в десятке метров от хребта — скажется перенапряжение в разряженном высокогорном воздухе и полученная накануне контузия. Нас подберут уже после отбитой атаки разведчики, которых ротный пошлет на поиски. Вовку перебинтуют и оставят лежать вместе с ранеными. А я, чуть оклемавшись, снова стану отбивать атаки вместе с живым и невредимым Костенко. Он все же успел добраться до наших и заявил ротному, что тот пусть его застрелит, пошлет в дисбат, но пусть сначала разрешит вытащить нас всех. Булгаков под горячую руку на самом деле чуть не кокнет моего «второго номера», пытающегося, наплевав на все, отправиться обратно, но потом все же пошлет вместе с ним ребят. Саломатина мы найдем уже после всего. На дне ущелья. С ним случилось то, что больше всего опасался а: парень потерял ориентировку и попал в плен к «духам». И они из него нарезали ремней, пытаясь узнать, сколько нас на самом деле и какова наша задача. Впрочем, нам об этом остается только догадываться: никого из допрашивавших к нам в плен не попало. Только изуродованное тело Саломатина говорило, что его пытали. Мы просидим на этой горе сутки, так и не увидев живые лица наших врагов: в течение суток из белесой круговерти бурана в обе стороны будут лететь пучки трасс; в черном дыму и разметанном свинцом снеге будут рваться гранаты, и свиста пуль не будет слышно из-за неистового ветра. Мы будем бить в молочный кисель наугад, по секторам. Задыхаясь от кислородной недостаточности. Превращаясь на рубеже обороны от неподвижного сидения в сугробы. Что из этого можно запомнить? Спертые легкие, словно тебе в рот засунули шланг от работающего компрессора. Кровоточащие десны, не дающие прожевать как следует пищу. Непрерывная рябь в глазах от мелькающего снега. Онемевший палец на спусковом крючке автомата. Выстрелы, звучащие глухо, словно сквозь вату. И — холод, холод, холод… Короткие передышки в пещере, стоны раненых. Мечется под пальцами огонек от сжигаемой промасленной бумаги патронных пачек. Удары реактивных снарядов и — сиплый крик Орлова: «На выход!» Ему мы подчинялись с равнодушием зомби. Орлова убьет во время отражения последней атаки. Тогда «духи», израсходовав все «эрэсы», предпримут свою последнюю отчаянную попытку скинуть нас вниз. И будет рукопашная. От нее в памяти останется хруст ломаемой прикладом челюсти. Клекот заливаемого кровью чужого горла. Мягко поддавшийся под пальцем курок автомата. Глухой шлепок пули, вошедшей в тело человека, чьего лица я не запомню. Да и было ли оно, лицо? Наверняка оно, как и у нас, было обмотано тряпьем от ветра и мороза. На кромке над пропастью дрались два измотанных в нечеловеческой борьбе призрака, похожие друг на друга. Тупое остервенение боя закончится тяжелой апатией с провалами то ли сна, то ли потери сознания. Негнущиеся пальцы привычно будут набивать автоматные магазины, патронами, которые мы соберем в подсумках убитых людей — и наших, и чужих. Потом послушно примут от соседа дымящийся чинарик, царапающий дымом ободранное кашлемгорло. Холодное месиво тушенки можно будет протолкнуть в горло только водкой. Потом мы узнаем: наша рота, вернее, то, что от нее осталось, просидит на этом пупке сутки — пока не кончится буран и не прилетят «вертушки». Пока «духи» — те, что не лягут под нашими пулями на склоне, не замерзнут все до одного в узкой горной щели и не будут занесены снегом. За трофеями потом полезут десантники, что прилетят к нам на помощь. На помощь, которая нам уже будет не нужна. И они станут рассказывать, на что был похож в свежезамороженном виде Курбан и еще десяток его бойцов, уцелевших после последней атаки. Но мы не захотим их слушать. Как не захотим смотреть на отделение из взвода Митина, которых горы убьют точно так же, как и моджахедов. Наши души пронижет неземной холод, который растает не скоро. И даже слезы родных вряд ли растопят лед этих гор, этой войны. Войны, уходя с которой нам выпала громкая честь громко хлопнуть дверью. Даже в теплых утробах «вертушек» наши грешные тела не смогут согреться. Мы не будем разматывать запасные портянки и тряпки, взятые у наших мертвых, чтобы обмотать лица, колени, ступни. Свои пальцы ног я предусмотрительно укутал газетой, взятой на боевые для известных нужд. Поэтому сейчас лежу в инфекционном отделении госпиталя, а не в хирургическом, куда попали многие выжившие ребята из роты. Подумать только, лист «Комсомольской правды», спертый из подшивки в Ленинской комнате — и пальцы ног не валяются в тазике, брошенные туда хирургом… По возвращению с операции еще успел сходить в баню. И после нее почувствовал тягучую боль в пояснице. Грешным делом подумал, что застудил почки… Но это было не так: наутро, выйдя по малой нужде, я, как член Союза художников, занимался живописью, малюя на выпавшем снегу коричневые узоры. Ломал голову, что же со мной произошло, пока белки глаз не стали смахивать по цвету на лимон. «Там болит, и тут болит… Здравствуй, это гепатит!» — говаривал в таких случаях знакомый военный дирижер. Доктор в госпитале мне потом расскажет про некий инкубационный период болезни. По его словам выйдет, что я подцепил желтуху еще до выхода в горы. Это утешает. Иначе как подумаешь о микробах, живущих там, где люди могут только умирать, тошно становится. Кабульский госпиталь будет уже эвакуирован. И все мы окажемся в Союзе. В столице одной из среднеазиатских республик. Только я никак не могу понять где: то ли в Ташкенте, то ли в Ашхабаде, то ли в Душанбе. Впрочем, какая разница? Небось, везде такие же крикливые базары, бабаи в полосатых халатах и сопливые бачи. Сейчас меня больше волнует медсестра Света, в которую влюблено все наше инфекционное отделение. Она стоит надо мной и собирается ставить капельницу.
Последние комментарии
2 часов 27 минут назад
2 часов 47 минут назад
3 часов 12 минут назад
3 часов 16 минут назад
12 часов 47 минут назад
12 часов 50 минут назад